1 2 3 

  
   
Эдмунд Гуссерль
   
Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии
   
Книга первая. Общее введение в чистую феноменологию
  
  
   
    
От редактора
   
   
Работа «Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Книга первая. Общее введение в чистую феноменологию» впервые вышла в свет в 1913 г., открывая первый номер Ежегодника по философии и феноменологическому исследованию, издававшегося Гуссерлем в 1913–1930 гг. (всего вышло 11 номеров). Издание Ежегодника на первых порах осуществлялось совместно с Морицом Гайгером, Александром Пфендером, Адольфом Райнахом и Максом Шелером. Ежегодник замышлялся как орган «феноменологии и феноменологически фундированной философии», интерес к которым был вызван публикацией в 1900–1901 гг. «Логических исследований» Э. Гуссерля. Одновременно в издательстве Макса Нимейера вышло отдельное издание работы, которая затем — практически без изменений — переиздавалась в 1922 и 1928 гг. В 1950 г. Вальтер Бимель выпустил в рамках Гуссерлианы (собрание сочинений Эдмунда Гуссерля) новое издание работы[1], дополнив и откорректировав ее на основании тех пометок, которые содержали три экземпляра, принадлежавшие Гуссерлю и находящиеся в его архиве в Лувене. Однако новое издание работы в Гуссерлиане, подготовленное Карлом Шуманом в 1976 г.[2], было выполнено на основании текста второго издания, а все позднейшие дополнения и улучшения вынесены в отдельный полутом (Husserliana, III/2). Это издание взято за основу также Элизабет Штрёкер в 1992 г.[3]
   История создания текста
   
«Идеи I» представляют собой итог более чем десятилетней работы Гуссерля, которая велась им как на его университетских лекциях и семинарах, так и в виде бесчисленных стенографических записей. Важнейшим этапом на пути к созданию данной работы явились, в частности, пять лекций, прочитанных им в 1907 г., под общим названием «Идея феноменологии», а также ряд лекционных курсов 1910–1912 гг., часть из которых должна была составить вторую книгу «Идей». Однако сама история создания первой книги «Идей к чистой феноменологии и феноменологической философии» достаточно примечательна. По свидетельству самого автора (в письме Арнольду Метцгеру), она была написана «в течение 6 недель, без набросков, которые послужили бы основой, словно бы в трансе»[4]. Такой стиль работы, впрочем, был характерен для Гуссерля. Имеются аналогичные свидетельства относительно создания «Формальной и трансцендентальной логики» (беседа с Дорианом Кэрнсом 26.XII.1931)[5]. Во время написания «Философии арифметики» Гуссерль (в письме к Карлу Штумпфу) так характеризовал свою манеру письма: «К сожалению, у меня нет дара понятно писать и описывать. Пока мне что-то неясно, перо не движется с места. Но стоит мне обрести ясное разумение, все живо становится на свои места. Моя докторская диссертация[6] также без предварительного плана была приведена в порядок за несколько недель»[7]. В упомянутом выше письме Метцгеру содержится и наиболее краткий конспект «Идей I», данный самим автором: «И я скажу, далее, относительно метода, горизонта, поля деятельности „Идей“ лишь одно слово: Смотри!»[8]
   
Помимо первой книги «Идей» были запланированы еще две. «Идеи II» были дважды подготовлены к печати ассистентами Гуссерля — сперва Эдит Штайн, затем Людвигом Ландгребе. Однако ни та, ни другая редакции не удовлетворили Гуссерля. Вторая и третья книги «Идей» были опубликованы впервые лишь в Гуссерлиане.[9]
   «Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии» в контексте развития феноменологии Гуссерля
   
«Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии» — это третья обширная работа Гуссерля, опубликованная им начиная с 1891 г., когда вышла «Философия арифметики» (первый том). Продолжения первой работы так и не последовало, а критика психологизма, содержащаяся в первом томе «Логических исследований» («Пролегомены к чисто логике»), уже адресовалась Гуссерлем отчасти и собственной первой монографии. Вторая работа — «Логические исследования» (1900/1901 гг.) — стала началом феноменологии как философского направления. Тот поворот, который сделан в «Логических исследованиях», был далеко не сразу осознан самим Гуссерлем[10] (в первом издании «Логических исследований» употребляется даже не столько термин «феноменология», сколько — «дескриптивная психология»). В 1911 г. выходит, наконец, его программная статья «Философия как строгая наука», а в 1913-м — первая книга «Идей».
   
В феноменологии Э. Гуссерля принято различать три периода, которые можно обозначить как период «дескриптивной» (или «эйдетической»), «трансцендентальной» и «генетической» феноменологии. Если ограничиться теми работами, которые были опубликованы самим Гуссерлем, то начало первого этапа было положено «Логическими исследованиями», второй начинается с «Идей I» и включает в себя такие его крупные работы, как «Формальная и трансцендентальная логика» (1929) и «Картезианские размышления» (1931). Третий этап связан с работой «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» (большая часть которой была издана в 1936 г. в Белграде). Укажем здесь лишь основные направления интерпретации развития феноменологии Гуссерля и, соответственно, возможные подступы к пониманию места «Идей I» в контексте этого развития.
   
В философской и историко-философской литературе можно выделить два подхода к трактовке вопроса преемственности между этими тремя формально выделяемыми фазами феноменологии Гуссерля. Если мы рассматриваем их, так сказать, в «горизонтальной» плоскости[11], то можно указать на значительные разрывы между фазами. Так, в «Логических исследованиях» нет, например, выраженной концепции феноменологических редукций, направленных на достижение «чистого сознания», концепции сознания как «абсолютного бытия» и теории трансцендентального Я, — тем, которые явным образом присутствуют в «Идеях I». В оценках представителей раннего феноменологического движения, а также тех мыслителей, которые в той или иной мере использовали феноменологический метод, «Идеи I» нередко воспринимаются как отход от тех принципов, которые были провозглашены в «Логических исследованиях»[12]. Как правило, указывается на влияние неокантианства. Роман Ингарден — один из участников и очевидцев «феноменологической весны» — так описывал впечатление, которое произвел тогда выход «Идей I»: «На семинаре 1913/1914 гг. мы читали их вместе с Гуссерлем и слышали его комментарии к этой книге. И там, на семинаре, возникло определенное удивление. Это было не то, что мы ожидали. Вдруг мы читаем такие положения: „Если мы вычеркиваем чистое сознание, то мы вычеркиваем мир“(!); „Если нет чистого сознания, то нет и мира“(!). Гуссерль многие годы учил нас: назад, к вещам, к конкретному, не к абстрактному, не к теориям и т. д.! Ближе к конкретному! — таков был лозунг. Вместо этого в „Идеях I“ мы встречаем обширные анализы сознания, анализы внешнего, трансцендентного восприятия, основанные на рассуждениях о том, что является реальной частью сознания, а что не является таковой. Затем мы встречам требование проведения „феноменологической редукции“ до того, как мы приступим к анализу сущности „самих вещей“, а к „самим вещам“ следует подходить только окольным путем, а именно путем анализа сознания»[13].
   
Аналогичным образом «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» нередко трактуется как поворот к историчности и проблематике «жизненного мира», связанный с влиянием историзма, прежнее негативное отношение к которому Гуссерля нашло свое выражение в статье 1911 г. «Философия как строгая наука», где содержалась, в частности, критика Вильгельма Дильтея. В одном из писем Эрнсту Кассиреру (от 11.111.1937) Гуссерль также обозначает содержание «Кризиса» как «трансцендентализм нового вида»[14].
   
Другой ракурс рассмотрения развития феноменологии Гуссерля можно назвать «иерархическим». Тогда «чистая, трансцендентальная феноменология», проект которой изложен в «Идеях I», является не иным типом феноменологии, а лишь иным уровнем рассмотрения, последовательно вытекающим из принципов феноменологического метода, заложенных в «Логических исследованиях» (в частности, последовательным проведением метода интенционального анализа). Подобная интерпретация является наиболее распространенной среди современных исследователей феноменологии Гуссерля[15]. Данное обстоятельство не в последнюю очередь связано с изучением и публикацией лекционных курсов и обширного рукописного наследия Гуссерля, известного лишь непосредственным его ученикам или даже вовсе неизвестного современникам. В своих работах, начиная с «Идей I», Гуссерль также неоднократно указывал на то, что трансцендентальная феноменология является последовательным шагом, вытекающим из принципов феноменологической философии, изложенных в «Логических исследованиях». Отвечая на распространившееся после выхода второго тома «Логических исследований» поверхностное суждение о феноменологии как о «дескриптивной психологии», он пишет во введении к представленной в настоящем издании работе: «…чистая феноменология, к каковой мы в дальнейшем намерены проложить путь, — та самая феноменология, первый прорыв к которой произошел в „Логических исследованиях“ и смысл которой все глубже и богаче раскрывался для меня в работах протекшего с тех пор десятилетия, — это не психология, и… причисление ее к психологии исключается не какими-либо случайными разграничениями области и терминологически, но принципиальными основаниями».
   
Работа «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» согласно такому подходу также рассматривается не как неожиданный «поворот к жизненному миру», а — по словам Элизабет Штрекер — как «последовательное проведение Гуссерлем своей трансцендентально-феноменологической программы, предельное напряжение и использование тех методологических возможностей, которые содержит интенциональный анализ»[16].
   
Указанные различия в интерпретации места «Идей I» в контексте развития феноменологии Гуссерля указывают на граничное положение данной работы, которая, с одной стороны, развивает ряд положений, заложенных уже в «Логических исследованиях», и, с другой стороны, обозначает переход к феноменологии как «трансцендентальному идеализму» (сам этот термин встречается, правда, только в «Формальной и трансцендентальной логике» и «Картезианских размышлениях»).
   Переводы
   
Первый перевод «Идей I» (на английский язык) был сделан в 1931 г. В. Р. Бойс Гибсоном[17]. Замысел перевода книги возник во время его посещения в 1928 г. Фрайбурга, где в то время преподавал Гуссерль. Изданию было предпослано «Введение автора к английскому изданию», которое, впрочем, еще в 1930 г. было опубликовано в последнем выпуске гуссерлевского Ежегодника в качестве «Послесловия» к «Идеям I». В настоящее время существует и другой перевод на английский язык, вышедший в 1982 г.[18]Перевод работы на французский язык, сделанный Полем Рикёром, появился в 1950 г.[19] Перевод был снабжен обширным комментарием Рикёра (переведен на английский язык[20]). Существуют также испанский (1949)[21] и итальянский (1965)[22] переводы этой работы Гуссерля.
   
Русскоязычному читателю «Идеи I» были известны главным образом благодаря обширной монографии Г. Шпета «Явление и смысл»[23], написанной после его стажировки у Гуссерля в Гёттингене (1912–1913) и отвечавшей широкому интересу к феноменологии, существовавшему в тот период в России[24].
   
Данный перевод «Идей I» на русский язык осуществлен замечательным ученым и переводчиком Александром Викторовичем Михайловым (1938–1995).
   
Машинописный вариант перевода датирован 15.04.1994. На титульной странице указано также, что это «первыйвариант». По-видимому, предполагалось, что перевод в дальнейшем должен был быть проверен, прежде чем приобрести статус «окончательного варианта». Текст не имеет следов какой-либо правки, помимо машинописной (последнее обстоятельство местами затрудняет его прочтение). После обсуждения с вдовой А.В. Михайлова Норой Андреевной было принято решение публиковать перевод «Идей» в том виде, «как он есть» — т. е. так, как он предложен в «первом варианте». Тем не менее он сверен нами по тем изданиям, которые были использованы при переводе (об этом см. ниже), что было продиктовано отчасти состоянием исходного машинописного текста, расстановкой примечаний, выделений и т. п.[25]
   
Читателю следует учитывать определенную терминологическую неоднородность перевода[26]. Например, термин Гуссерля «Vergegenwârtigung» переводится как «представление», «наглядное представление», «репродукция, переводящая в настоящее» и др., прежде чем был нащупан подходящий перевод «реактуализация». Кроме того, был оставлен без внимания ряд устоявшихся в отечественной литературе, посвященной феноменологии, вариантов перевода некоторых понятий. Так, термин «Abschattung» («abschatten») передается как «проекция», «нюанс» (то и другое, то или другое) и, соответственно, «проецировать», «нюансировать», хотя уже Г. Шпет предложил здесь вариант «оттенок» («оттенение»).
   
Ряд фрагментов этого перевода был опубликован в 1994 г. (М.: Лабиринт) без сколько-нибудь значительных отличий от оригинального машинописного текста (для данной публикации мы использовали, однако, последний).
   
Фрагменты перевода, публиковавшиеся в 1994 г. (§ 47–62 [раздел II, глава III и IV], § 63–75 [раздел III, глава I] и § 87–96 [раздел III, глава III]), были выполнены А.В. Михайловым по изданию «Идей I» В. Бимеля. Остальная часть перевода была сделана по первому изданию 1913 г. Для настоящего издания часть вторая третьего раздела книги была также приведена нами в согласие с изданием В. Бимеля (путем внесения дополнений, совершенно незначительных в этой части текста), и, таким образом, этому изданию соответствуют теперь § 47–96 (раздел II, глава III — раздел III, глава III), а остальные части перевода — первому изданию 1913 г. Можно отметить, что вариант В. Бимеля местами довольно значительно отличается от изданий 1913–1928 гг. (сравнительно обширные вставки содержат, например, § 48, 52, 54).
   
Виталий Куренной
  
  
   
    
Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии
   
   
    
     
Введение
    
    
Чистая феноменология, путь к которой мы здесь ищем, исключительную позицию в отношении всех иных наук характеризуем, в намерении показать ее роль фундаментальной философской науки, — это наука существенно новая, в силу своего принципиального своеобразия далекая от естественного мышления, а потому лишь в наши дни стремящаяся развиться. Она именует себя наукой о «феноменах». Другие, с давних пор известные науки тоже относятся к феноменам. Так, можно услышать, что психологию называют наукой о психических, естествознание — наукой о физических «явлениях», или феноменах; точно так же в истории порой говорят об исторических, в науке о культуре о культурных феноменах; аналогичное для всех наук о реальностях. Сколь бы различными ни был во всех таких речах смысл слова «феномен» и какие бы значения ни имело оно еще и сверх того, несомненно то, что феноменология сопрягается со всеми этими «феноменами» сообразно со всеми значениями, однако при совершенно иной установке, посредством которой определенным образом модифицируется любой смысл «феномена», какой только встречается нам в привычных для нас науках. В феноменологическую сферу он и вступает не иначе, как модифицированный. Разуметь такие модификации, или же, говоря точнее, осуществлять феноменологическую установку, путем рефлексии возвышая до научного сознания ее своеобразие, равно как таковое естественных установок, — такова первая и отнюдь не легкая задача, требованиям которой мы должны удовлетворять, если мы намерены обрести почву феноменологии, научно удостоверяясь в ее специфической сущности.
    
В последнее десятилетие в немецкой философии и психологии очень много разговоров о феноменологии. В предполагаемом согласии с «Логическими исследованиями»[27] феноменологию понимают как нижнюю ступеньку эмпирической психологии, как сферу «имманентных» описаний психических переживаний, которые — так разумеют тут имманентность — строго придерживаются рамок внутреннего опыта. От моих возражений против такого понимания,[28] как видно, было мало проку, и прилагавшиеся рассуждения, четко обрисовывающие по меньшей мере некоторые из главных пунктов расхождения, не были поняты или были оставлены без внимания. Отсюда и вполне беспредметные — не улавливающие простого смысла изложенного мною — возражения против моей критики психологического метода — критики, отнюдь не отрицавшей ценности современной психологии и не принижавшей экспериментальной работы, проделанной значительными учеными, но раскрывшей известные — радикальные в буквальном смысле слова — недочеты метода, от устранения каковых, на мой взгляд, всецело зависит то, поднимется ли психология на более высокую ступень науки, чрезвычайно расширив при этом поле своей деятельности. Еще будет случай остановиться на ненужных попытках защищать психологию от мнимых «нападок» с моей стороны. Сейчас я касаюсь этого спора, чтобы ввиду господствующих лжеистолкований со множеством вытекающих из них последствий с самого начала со всей остротой подчеркнуть, что чистая феноменология, к каковой мы в дальнейшем намерены проложить путь, — та самая феноменология, первый прорыв к которой произошел в «Логических исследованиях» и смысл которой все глубже и богаче раскрывался для меня в работах протекшего с тех пор десятилетия, — это не психология и что причисление ее к психологии исключается не какими-либо случайными разграничениями области и терминологически, но принципиальными основаниями. Сколь бы велико ни было методическое значение феноменологии для психологии, на каком не может не настаивать феноменология, какие бы существенные «фундаменты» не предоставляла она психологии, все же она (уже как наука об идеях) — вовсе не психология, как и геометрия — не естественная наука. И более того — оказывается, что различие еще более радикально, нежели в этом сравнении. И при этом ничего не меняется оттого факта, что феноменология имеет дело с «сознанием», со всеми видами переживаний, с актами и их коррелятами. Правда, чтобы усмотреть все это, при господствующих ныне привычках мысли требуются немалые усилия. Исключить всю совокупность мыслительных привычек, какие существуют поныне, распознать границы духа, какими обставляют они горизонт нашего мышления, и сломать их, а тогда с полной свободой мысли постигать философские проблемы, которые придется ставить совершенно заново и которые станут доступны для нас лишь тогда, когда горизонт будет со всех сторон очищен от ограничений, — таковы жестокие требования. Однако ведь и требуется не меньшее. На деле, вот что обращает усвоение сущности феноменологии, уразумение специфического смысла ее проблематики и ее отношения ко веем другим наукам (в особенности к психологии), в дело столь исключительной трудности, — то обстоятельство, что для всего этого требуется новый, совершенно измененный в сравнении с естественными установками опыта и мысли, способ установки. Вот для того, чтобы свободно двигаться в пределах таковой, отнюдь не впадая в прежние установки, чтобы учиться видеть, различать и описывать стоящее перед глазами, требуются еще особые, упорные штудии.
    
Главнейшая задача настоящей первой книги будет заключаться в том, чтобы поискать путей, на каких можно будет, так сказать, фрагментарно, преодолевать слишком уж великие трудности проникновения в этот новый мир. Мы будем исходить из естественной позиции, из мира, как противостоит он нам, из сознания, каким представляет себя оно нам в психологическом опыте, — при этом мы будем обнажать существенные для такой позиции предпосылки. Затем мы начнем складывать метод «феноменологической редукции», в соответствии с которой сможем устранять ограничения познания, неотделимые от любого естественного способа исследования, и отвлекаться от присущей ему односторонней направленности взгляда — пока наконец не обретем свободный горизонт «трансцендентально» очищенных феноменов, а тем самым и поле феноменологии в нашем специфическом смысле.
    
Попробуем еще чуть определеннее прописать эти ведущие вперед линии и начнем с психологии, как того требуют предрассудки времени, но также и все внутреннее общее по сути дела.
    
Психология — опытная наука. В этом, при обычном значении слова «опыт», заключено двоякое:
    
1. Она есть наука о фактах, о matters of fact в смысле Д. Юма.
    
2. Она есть наука о реальностях. «Феномены», какими занята она в качестве психологической «феноменологии», — это реальные происшествия, которые как таковые, если они действительно существуют, включаются вместе с реальными субъектами, которым они принадлежны, в один и тот же пространственно-временной мир, в мир как omnitudo relatitatis.
    
Напротив того чистая, или трансцендентальная феноменология получит свое обоснование не как наука о фактах, но как наука о сущностях (как наука «эйдетическая»}, как наука, которая намерена констатировать исключительно «познания сущности» — никакие не «факты». Соответствующая редукция — редукция психологического феномена до чистой «сущности», или же в выносящем суждения мышлении редукция фактической («эмпирической») всеобщности до всеобщности «сущностной» — есть редукция эйдетическая.
    
Во-вторых же, феномены трансцендентальной феноменологии получат свою характеристику в качестве ирреальных. Иные редукции — специфически трансцендентальные — «очищают» психологические феномены от того, что придает им реальность, а тем самым включенность в реальный «мир». Наша феноменология станет сущностным учением не о реальных, но сущностным учением о трансцендентально редуцированных феноменах.
    
Что означает это конкретнее, прояснится лишь в дальнейшем. Предварительно же всем этим обозначаются лишь схематические рамки вводного ряда исследований. И только еще одно замечание я считаю необходимым сейчас: читателю бросится в глаза то, что выше, в двух особо выделенных пунктах, вместо общепринятого разделения наук на реальные и идеальные (или эмпирические и априорные) используется два вида разделений, соответствующие двум парам противоположностей: факт и сущность, реальное и нереальное. Различение такой двойной противоположности вместо противоположности реального и идеального получит свое подробное обоснование в дальнейшем ходе наших исследований (во второй книге таковых). При этом окажется, что понятие реальности нуждается в фундаментальном ограничении, в силу какового необходимо установить различение реального бытия и бытия индивидуального (временного вообще). Переход к чистой сущности, с одной стороны, доставляет сущностное познание реального, с другой же, что касается остающейся в остатке сферы, — сущностное познание ирреального. Далее окажется, что все трансцендентально очищаемые «переживания» суть ирреальности — полагаемые за пределами какой-либо включенности в «действительный мир». Именно такие ирреальности и исследует феноменология, но только не как единичные и отдельные, а в их «сущности». То же, в какой мере трансцендентальные феномены доступны исследованию в качестве единичных фактов и каково отношение такого исследования фактов к идее метафизики, — может быть обсуждено лишь в заключительном ряду исследований.
    
В первой же книге мы изложим, однако, не только общее учение о феноменологических редукциях, делающих зримым и доступным для нас трансцендентально очищаемое сознание с его сущностными коррелятами, но постараемся обрести также и определенные представления о наиболее общей структуре такого чистого сознания, а через посредство такового и о наиболее общих группах проблем, направлениях исследования и методах, какие относятся к новой науке.
    
Во второй книге мы подробно изложим затем некоторые особо значимые группы проблем, систематическое формулирование, а также типовое решение которых послужит предварительным условием для того, чтобы действительно прояснить трудные отношения феноменологии к физическому естествознанию, к психологии и к наукам о духе, с другой же стороны — и ко всем априорным наукам. Те феноменологические эскизы, какие придется набрасывать нам при этом, одновременно дадут нам в руки весьма желанные средства существенного углубления достигнутого в первой книге уразумения феноменологии и достижения содержательно несравненно более богатого знания ее огромных проблемных кругов.
    
Третья, заключительная книга посвящена идее философии. Будет пробуждено усмотрение того, что подлинная философия — идея таковой в том, чтобы осуществлять идею абсолютного познания, — коренится в чистой феноменологии, и притом в столь серьезном и суровом смысле, что систематически-строгое обоснование и разрабатывание этой первой из всех философий есть непременное предварительное условие любой метафизики и какой бы то ни было философии — «какая выступит в качестве науки».
    
Поскольку феноменология должна быть обоснована здесь как наука сущностная — «априорная», или же, как мы тоже говорим, эйдетическая, то полезно предпослать посвящаемым самой феноменологии усилиям ряд фундаментальных обсуждений сущности и науки о сущности, а также защиту изначально данных особых прав сущностного познания от всякого натурализма. —
    
Завершим свои вступительные слова небольшим обсуждением терминологии. Как и в «Логических исследованиях» я по возможности избегаю выражений a priori и a posteriori, ввиду тех вводящих в заблуждение неясностей и многозначностей, какие неотделимы от них в обыденном употреблении, равно как ввиду тесно сплетшихся с ними скверного свойства философскими учениями — дурным наследием прошлого. Их предстоит употреблять лишь в контекстах, придающих им однозначность, и лишь в качестве эквивалента других сопровождающих их терминов; каким мы уже придадим ясные и недвусмысленные значения, особенно в тех случаях, где важен отзвук исторических параллелей.
    
Быть может, что касается путающей многозначности, то с выражениями идея и идеал дело обстоит и не так плохо, но в целом все же достаточно плохо, что дали мне почувствовать нередкие лжеистолкования моих «Логических исследований». Потребность вполне четко отделить в высшей степени важное кантовское понятие идеи от всеобщего понятия (формальной или материальной) сущности тоже вынуждает меня изменить терминологию. Поэтому из заимствованных слов я пользуюсь терминологически незатертым словом эйдос, а в качестве слова немецкого, сопряженного с неопасными, хотя иной раз и огорчительными недоразумениями, словом «Wesen» — «сущность».
    
Охотнее всего я исключил бы обремененное тяжким грузом слово реальное, если бы только представилась какая-либо подходящая замена ему.
    
Еще одно общее замечание: коль скоро не пристало выбирать полностью выпадающие из рамок исторического языка философии термины, но прежде всего коль скоро основным философским понятиям невозможно давать фиксированные дефиниции через твердые и подлежащие немедленной идентификации на основе непосредственно доступных созерцаний понятия и, напротив, окончательному прояснению и определению таковых обычно обязаны предшествовать долгие изыскания, то нередко становится неизбежным комбинированный способ изъяснения, когда в ряд ставится несколько выражений обыденной речи примерно с одинаковым смыслом, одно из которых выбрано как термин. В философии невозможно определять так, как в математике; любое подражание математическим приемам в этом отношении не только бесплодно, но и превратно и влечет за собой лишь самые вредные последствия. Вообще же говоря, упомянутые выше терминологические выражения в ходе рассуждений должны получать свой твердый смысл через их определенное, внутренне очевидное раскрытие, между тем как от обстоятельных критических сопоставлений с философской традицией придется — ив этом отношении, и вообще — отказаться уже ввиду объема этой работы.
   
   
    
     
Книга первая. Общее введение в чистую феноменологию
    
    
     
      
Раздел первый. Сущность и сущностное познание
     
     
      
       
Глава первая. Факт и сущность
      
      
       
        
§ 1. Естественное познание и опыт
       
       
Естественное познание начинается с опыта и остается в опыте. Итак, в той теоретической установке, какую мы называем «естественной», совокупный горизонт возможных исследований обозначен одним словом — мир. Посему все науки с такой изначальной[29] установкой суть науки о мире, и пока таковая исключительно царит, объемы понятий «истинное бытие», «действительное бытие», т. е. реальное бытие, и — поскольку все реальное сводится в единство мира — «бытие в мире» совпадают.
       
Каждой науке в качестве удела ее исследований соответствует такая-то предметная область, а всем ее познаниям, т. е., здесь, правильным высказываниям, в качестве праисточников подтверждающих ее права обоснований соответствуют известные созерцания, в каких предметы такой-то области достигают своей данности как они сами и — по меньшей мере частично — своей данности из первоисточника. Присущее первой, «естественной», сфере познания и всем ее наукам созерцание, какое дает, — это естественный опыт, а тот опыт, какой дает из самого первоисточника, есть восприятие, — последнее слово понимается в его обычном смысле. Обладать чем-то реальным из самого первоисточника, попросту созерцая его, «замечать» и «воспринимать» — одно и то же. Мы обладаем опытом из первоисточника во «внешнем восприятии» физических вещей — но уже не в воспоминании и не в ожидании, заглядывающем вперед; опытом из первоисточника мы обладаем в так называемом внутреннем, или самовосприятии нас же самих или состояний нашего сознания — но не во «вчувствовании» в других и их переживания. Мы можем «видеть переживания других» на основе восприятия их телесных изъявлений. Однако такое вчувствование через видение хотя и есть акт созерцающий и дающий, но уже не дающий из самого первоисточника. Другой с его душевной жизнью — хотя и осознанно «сам здесь», хотя и в единстве со своим телом здесь, однако в отличие от последнего он не дан осознанно из самого первоисточника.
       
Мир — это полная совокупность предметов возможного опыта и опытного познания, предметов, познаваемых на основании актуального опыта при правильном теоретическом мышлении. Сейчас не место обсуждать, как конкретнее выглядит метод опытной науки, как обосновывает он свои права на выход за тесные рамки прямой опытной данности. Все науки о мире, т. е. науки с естественной установкой — это естественные науки, науки о материальной природе, но также и науки о живых существах с их психофизической природой, т. е. в том числе и физиология, психология и т. д. Равным образом относятся сюда же и все так называемые науки о духе — история, науки о культуре, любого рода социологические дисциплины, причем мы пока можем оставить открытым вопрос о том, следует ли ставить их на одну плоскость с естественными науками или же противопоставлять им, должно ли рассматривать и их как естественные науки или же как науки существенно нового типа.
      
      
       
        
§ 2. Факт. Неотделимость факта и сущности
       
       
Опытные науки суть науки о «фактах». Фундирующие акты опытного познавания полагают реальное индивидуально, они полагают реальное как пространственно-временно здесь-сущее, как нечто такое, что пребывает вот в этой точке времени, обладает такой-то своей длительностью и таким-то наполнением реальностью, каковое по своей сущности могло бы точно так же пребывать в любом ином временном месте; в свою очередь как нечто такое, что пребывает на таком-то месте в этом физическом облике (например, будучи данным воедино с телесным в таком-то обличье), притом что это же самое реальное, будучи рассмотрено по его собственному существу, могло бы точно так же пребывать в любом ином месте, в любом ином облике, и равным образом могло бы изменяться, тогда как фактически оно пребывает неизменным, либо же могло бы изменяться иным образом, по сравнению с тем, как изменяется оно фактически. Индивидуальное бытие любого рода, если говорить совершенно общо, — «случайно». Дело обстоит так, что по своей сущности оно могло бы быть и иным. Пусть даже сохраняют свою значимость определенные законы природы, в силу которых, если фактически наличествуют такие-то и такие-то реальные обстоятельства, фактически неизбежны такие-то и такие-то определенные их последствия, — все равно такие законы выражают лишь фактическую упорядоченность, которая, как таковая могла бы звучать совершенно иначе и которая, заведомо принадлежа к сущности предметов возможного опыта, уже предполагает, что предметы, подлежащие упорядочиванию с ее стороны, рассматриваемые сами по себе, — случайны.
       
Однако смысл такой случайности, прозываемой тут фактичностью, ограничивается тем, что коррелятивно сопрягается с необходимостью, каковая означает не простую фактическую наличность сохраняющего свою значимость правила соупорядочивания пространственно-временных фактов, но обладает характером сущностной необходимости и тем самым сопряженностью с сущностной всеобщностью. Если мы говорили: каждый факт мог бы «по его собственной сущности» быть и иным, то тем самым мы уже выразили следующее: от смысла всего случайного неотделимо обладание именно сущностью, а тем самым подлежащим чистому постижению эйдосов, и таковой обретается отныне среди сущностных истин различных ступеней всеобщности. Индивидуальный предмет — не просто вообще индивидуальный, не просто некое — «вот это!», не просто один-единственный в своем роде, он «в себе самом» обладает своеобразием, своей наличностью существенных предикабилий, каковые обязаны подобать ему (как «сущему, каково оно в себе») с тем, чтобы ему могли подобать иные, вторичные, относительные, определения. Так, к примеру, каждый звук в себе и для себя обладает некой сущностью и — надо всем прочим — всеобщей сущностью звука вообще или, лучше сказать, акустического вообще, — если разуметь таковое как момент, выглядывающий изнутри индивидуального звука (отдельно взятого или же при сопоставлении с другими в качестве «общего»). Точно так же и любая материальная вещь обладает своей сущностной устроенностью, а надо всем прочим — всеобщей устроенностью «материальной вещи вообще», вместе с временной определенностью-вообще, длительностью вообще, обликом-вообще, материальностью-вообще. Всем относящимся к сущности такого-то индивида мог бы обладать и другой индивид, а высшие сущностные всеобщности, вроде только что указанных нами на примерах, задают границы «регионов» или «категорий» индивидов.
      
      
       
        
§ 3. Высматривание сущности и индивидуальное созерцание
       
       
Прежде всего и ближайшим образом «сущность» обозначала то, что обретается в самосущем бытии такого-то индивида в качестве его что. Однако всякое такое что может быть «положено в идее». Постигающее в опыте, или индивидуальное созерцание может быть преобразовано в глядение сущности (идеацию) — возможность, которую следует, в свою очередь, разуметь не как эмпирическую, но как сущностную. Тогда высмотренное и есть соответствующая чистая сущность, или эйдос, будь то наивысшая категория, будь то некое обособление таковой — и так вплоть до вполне конкретного.
       
Подобное высматривание, дающее сущность, либо даже дающее ее из первоисточника, может быть адекватным, наподобие того, какое мы можем доставить себе, к примеру, относительно сущности «звук», но оно может быть и более или менее неполным, «неадекватным», причем не только в отношении большей или меньшей ясности и отчетливости. От собственной устроенности определенных категорий сущностей неотделимо то, что подобающая им сущность может быть дана лишь «односторонне», «многосторонне» же лишь в последовательности моментов и никогда не может быть дана «всесторонне»; соответственно и соответствующие таким сущностям индивидуальные обособления могут постигаться в опыте и становиться представлениями лишь в неадекватных «односторонних» эмпирических созерцаниях. Это верно относительно любой сущности, сопрягаемой с вещным, причем по всем сущностным компонентам протяженности, или материальности; и это, при ближайшем рассмотрении (позднее это станет очевидным благодаря анализам), верно даже для любых реальностей вообще, причем, правда, неопределенные выражения «односторонность» и «многосторонность» примут определенные значения, а различные виды неадекватности размежуются между собой.
       
Пока же, предварительно, достаточно указать на то, что уже пространственный облик физической вещи можно принципиально давать лишь в односторонних проекциях, что, далее, даже если отвлечься от подобной неадекватности, вечно и невзирая ни на какие приобретения имеющей место при произвольном протекании непрестанных созерцаний, любое физическое свойство втягивает нас в бесконечность опыта, что любое многообразие опыта, сколь бы далеко оно ни заходило, все равно оставляет открытыми еще более конкретные, новые определения вещи, — и все это in infinitum.
       
Каким бы ни было индивидуальное созерцание, адекватным или нет, оно может обратиться в сущностное глядение, а последнее, будь оно соответственно адекватным или нет, обладает характером акта, какой дает. А в этом заключено следующее:
       
Сущность (эйдос) — это предмет нового порядка. Подобно тому как данное в индивидуальном, или же постигающем опытным путем созерцании есть индивидуальный предмет, так данное в сущностном созерцании — есть чистая сущность.
       
Тут не просто внешняя аналогия, а коренная общность. И высматривание сущности — тоже созерцание, подобно тому как эйдетический предмет тоже предмет. Обобщение коррелятивно связанных понятий «созерцание» и «предмет» — это не какое-то произвольное наитие, но оно настоятельно требуется природой вещей.[30] Эмпирическое созерцание, в особенности опыт, есть сознание какого-либо индивидуального предмета, и, как сознание созерцающее, «оно приводит таковой к данности», как восприятие — к данности из самого первоисточника, к сознанию того, что предмет постигается «из первоисточника», в его «настоящей» живой самостности. Совершенно точно так и сущностное созерцание есть сознание чего-либо, некоего «предмета», такого нечто, на какое направлен его взгляд, такого нечто, что «само дано» в нем и что затем «представляется», мыслится, неопределенно или отчетливо, и в иных актах, становится субъектом истинных и ложных предикаций, — точно так, как любой «предмет» в неизбежно широком формально-логическом смысле. У всякого возможного предмета, говоря же логически «у всякого субъекта возможных истинных предикаций» есть свои способы вступать — до всякого предицирующего мышления — в представляющий, созерцающий, иногда схватывающий его в его «настоящей, словно живой самостности», «постигающий» его взгляд. Итак, высматривание сущности есть созерцание, а если оно есть высматривание в точном смысле, а не просто какое-то наглядное представление, возможно, самое общее и неопределенное, то оно есть созерцание, дающее из самого первоисточника, схватывающее сущность в ее «настоящей», прямо-таки живой самостности.[31]
       
Но с другой стороны оно есть созерцание принципиально особого и нового вида, в отличие от тех видов созерцания, какие коррелятивны предметностям иных категорий, в особенности же в отличие от созерцания в обычном более узком смысле, т. е. от созерцания индивидов.
       
Конечно, в своеобразии сущностного созерцания заключено то, что в его основе лежит главный момент индивидуального созерцания, а именно то, что нечто является, нечто индивидуальное становится зримым, хотя, правда, не предполагается какое-либо схватывание и какое-либо полагание такового в качестве действительности; достоверно то, что вследствие этого невозможно какое-либо сущностное созерцание без свободной возможности поворачивать взгляд на «соответствующее» индивидуальное при складывании сознания единичного образца, — равно как невозможно и обратное тому: индивидуальное созерцание без свободной возможности осуществлять идеацию с направлением взгляда на соответствующие, воплощающиеся в индивидуальном образце зримого сущности; однако все это не меняет решительно ничего в том, что оба вида созерцания принципиально различены, — в суждениях, вроде только что высказанных, лишь заявляет о себе их сущностная сопряженность. Сущностному различию созерцаний отвечает сущностная сопряженность «экзистенции» (здесь очевидно в смысле чего-либо индивидуально здесь-сущего) и «эссенции», факта и эйдоса. Прослеживая подобные взаимосвязи, мы постигаем через усмотрение их те понятийные сущности, какие неотъемлемы от подобных терминов и какие отныне твердо соотносятся с ними, а тем самым аккуратно отделяются любые приставшие особенно к понятиям «эйдос» (идея), «сущность», отчасти мистические мысли[32].
      
      
       
        
§ 4. Высматривание сущности и фантазия. Познание сущности независимо от любого познания фактов
       
       
Эйдос, чистая сущность, может интуитивно воплощаться в данностях опыта, в данностях восприятия, воспоминания и т. д., однако равным образом и в данностях просто фантазии. Сообразно чему мы, постигая сущность в ее самости и из первоисточника, можем исходить как из соответствующих созерцаний опыта, так равным образом и из созерцаний не-опытных, не схватывающих бытие здесь, а «просто во-ображающих».
       
Если мы порождаем в своей вольной фантазии какие-либо пространственные образования, мелодии, социальные процессы и т. п. или же измышляем акты опытного постижения, акты удовольствия или неудовольствия, акты воления и т. п., то мы можем во всем этом посредством «идеации» усматривать из самого первоисточника многообразные чистые сущности, порою даже и адекватно, — пусть то будут либо сущности пространственных обликов, мелодии, социального процесса и т. д. вообще, либо же сущности обликов, мелодии и т. д. соответственного особенного типа. При этом безразлично, было ли нечто подобное когда-либо дано в актуальном опыте или же нет. Если бы вольное измышление, через посредство какого угодно психологического чуда, повело бы к воображению принципиально новых, к примеру, чувственных данных, каких никогда не было ни в каком опыте, какие и впредь никогда не повстречались бы ни в каком опыте, то это ничего не изменило бы в данности соответствующих сущностей из самого первоисточника, — хотя воображаемые данные — данные отнюдь не действительные.
       
С этим существенно связано следующее: полагание и прежде всего созерцающее схватывание сущностей ни в какой мере ни имплицирует полагание какого-либо индивидуального существования; истины относительно чистых сущностей не содержат ни малейших утверждений касательно фактов, а следовательно, из них одних невозможно извлечь даже и самой незначительной истины, относящейся к фактам. Подобно тому как всякое мышление о фактах, как всякие высказывания о фактах нуждаются для своего обоснования в опыте (насколько сущность основательности такого мышления необходимо требует такового), так мышление чистых сущностей — мышление несмешанное, т. е. не соединяющее факты и сущности, — требует высматривания сущностей в качестве обосновывающих оснований.
      
      
       
        
§ 5. Суждение о сущностях и суждения эйдетической всеобщности
       
       
Однако необходимо принять во внимание следующее. Судить о сущностях и связанных с ними обстоятельствах и судить эйдетически вообще — это при той широте, какую мы вынуждены придавать последнему понятию, — не одно и то же: не во всех своих высказываниях эйдетическое познание обладает в качестве «предметов о которых» сущностями, — и что тесно связано с этим: сущностное созерцание — взятое, как брали мы его до сих пор — как сознание аналогичное опыту, аналогичное схватыванию существования; как сознание, в каком некая сущность постигается предметно, подобно тому как в опыте постигается нечто индивидуальное, — это не единственное сознание, какое таит в себе сущности, исключая любое полагание существования таковых. Сущности могут интуитивно осознаваться, в известной мере и постигаться, отнюдь не становясь оттого «предметами о которых».
       
Давайте будем исходить из суждений. Говоря точнее, тут все дело в различии между суждениями о сущностях и такими суждениями, в каковых неопределенно всеобщим образом и не смешиваясь с полаганием чего-либо индивидуального, все же выносятся суждения об индивидуальном, но только исключительно как о единичности сущностного, в модусе того, что вообще. Так, в чистой геометрии мы обыкновенно выносим суждения не об эйдосе «прямое», «угол», «треугольник», «коническое сечение» и т. п., но о прямых и углах вообще или о «как таковых», об индивидуальных треугольниках вообще, о конических сечениях вообще. Подобные всеобщие суждения обладают характером сущностной всеобщности, — «чистой», или, как тоже говорят, «строгой» и вообще «безусловной» всеобщности.
       
Ради простоты допустим, что речь идет об «аксиомах», о непосредственно очевидных суждениях, к каковым и восходят все прочие, получающие опосредованное обоснование, суждения. Подобные суждения — в той мере, в какой, как это предпосылается здесь, они выносят суждение об индивидуальных единичностях, — для своего ноэтического обоснования, т. е. для своего усмотрения, нуждаются в известном видении сущности, каковое (в модифицированном смысле) можно было бы обозначить и как постижение сущности; но также и это последнее, подобно опредмечивающему сущностному созерцанию, основывается на зримости индивидуальных единичностей сущностей, а не на их опытном постижении. И для них тоже достаточно просто представлений фантазии или же, скорее, зримостей фантазии, — зримое сознается как таковое, оно «является», но оно не постигается как существующее здесь. Если, к примеру, мы судим с сущностной всеобщностью (со всеобщностью «безусловной» и «чистой»): некоторый цвет вообще отличается от некоторого звука вообще, — то этим подтверждается только что сказанное. Единичность, относящаяся к сущности «цвет», и единичность, относящаяся к сущности «звук», интуитивно представляемы, причем именно как отдельное, относящееся к своей сущности; такое отдельное одновременно наличествует и в известного вида созерцании фантазии (без полагания существования) и в сущностном созерцании, — однако, что касается последнего, то не так, чтобы созерцание обращало сущность в предмет. К сущности этой ситуации принадлежит так же и то, что для нас всякий раз и постоянно открыт поворот к соответствующей объективирующей установке, что таковая есть именно сущностная возможность. Сообразно с изменившейся установкой я изменю и само суждение, которое будет в таком случае гласить: сущность («род») «цвет» есть нечто иное, нежели сущность (род) «звук». И так повсеместно.
       
И обратно: любое суждение о сущностях может быть эквивалентно обращено в безусловно всеобщее суждение о единичностях этих сущностей как таковых. Таким образом, чистые сущностные суждения (чисто эйдетические суждения), какой бы логической формой они ни отличались, сопринадлежны. Общее во всех них то, что они не полагают индивидуального бытия, даже и тогда, когда выносят суждение об индивидуальном — а именно, в его чистой сущностной всеобщности.
      
      
       
        
§ 6. Некоторые из основных понятий. Всеобщность и необходимость
       
       
Явным образом сопринадлежны теперь такие идеи: вынесение эйдетического суждения, эйдетическое суждение, или эйдетический тезис, эйдетическая истина (или истинное положение); в качестве коррелята последней идеи — эйдетическое положение дел как таковое (в качестве налично пребывающего в эйдетической истине); наконец, в качестве коррелята первых из названных идей — эйдетическое положение дел в модифицированном смысле простого мнения — в том смысле, что, о чем выносится суждение, может быть, а может и не быть налично пребывающим.
       
Любое эйдетическое обособление и индивидуализирование эйдетически-всеобщего положения дел — постольку, поскольку оно таково, — именуется сущностной необходимостью. Сущностная всеобщность и сущностная необходимость, следовательно, корреляты. Однако, когда говорят о необходимости, то речь, следуя за сопринадлежными корреляциями, утрачивает определенность: и соответствующие суждения тоже называют необходимыми. Однако важно соблюдать разграничения и первым делом не обозначать саму сущностную всеобщность (как обычно поступают) как необходимость. Сознание необходимости, а, конкретнее, сознание суждения, в каком некое положение дел сознается как обособление эйдетической всеобщности, называется аподиктическим, само же суждение, тезис — аподиктическим (также и аподиктически-«необходимое») следствием всеобщего, с которым он сопрягается. Высказанные положения об отношениях между всеобщностью, необходимостью, аподиктичностью можно понимать и более общо, так что они будут значимы для любых, а не только для чисто эйдетических сфер. Однако, несомненно, что в своем эйдетическом ограничении они приобретают особый, особо важный смысл.
       
Весьма важно также и соединение вынесения эйдетических суждений об индивидуальном вообще с полаганием существования индивидуального. Сущностная всеобщность переносится на индивидуальное, полагаемое как чувствующее, или на неопределенно всеобщую сферу индивидов (каковая испытывает свое полагание в качестве здесь существующей). Сюда относится любое «применение» геометрических истин к случаям в природе (полагаемой как действительная). Тогда положение дел, полагаемое как действительное, есть факт — если только оно есть индивидуальное положение дел в действительности, — либо же оно есть эйдетическая необходимость, если оно есть индивидуализирование какой-либо сущностной всеобщности.
       
Нельзя смешивать неограниченную всеобщность законов природы и сущностную всеобщность. Тезис «Все тела тяжелы», конечно же не полагает в качестве существующей какую-либо определенную сферу вещей в пределах универсума природы. Несмотря на это он лишен безусловной всеобщности эйдетически-всеобщих тезисов — постольку, поскольку, сообразно со своим смыслом закона природы, он все-таки влечет за собой хотя бы одно полагание реального существования, а именно полагание самой природы — пространственно-временной действительности: Все тела — в природе, все «действительные» тела — суть тяжелые. Напротив того, тезис «Все материальные вещи протяженны» обладает эйдетической значимостью и может быть понят как чисто эйдетический, если только при этом исключено совершаемое со стороны субъекта полагание реального существования. Этот тезис высказывает то, что основывается исключительно и чисто на сущности материальной вещи и на сущности протяженности, то, что мы можем доставить к усмотрению в качестве «безусловной» общезначимости. Таковое совершается следующим образом: мы доводим сущность материальной вещи (скажем, на основе больного измышления некой такой вещи) до данности из самого первоисточника, чтобы затем производить в этом сознании, какое доставляет данность, те мыслительные шаги, каких требует «усмотрение», данность сущностного положения дел, из самого первоисточника в явном виде выставленного указанным тезисом. То же обстоятельство, что нечто действительное в пространстве соответствует такого рода истинам, — это не простой факт, а сущностная необходимость как обособление сущностных законов. Факт во всем этом — лишь само действительное, к какому относится применение.
      
      
       
        
§ 7. Науки о фактах и науки о сущностях
       
       
Та (в свою очередь эйдетическая) взаимосвязь, какая имеет место между индивидуальным предметом и сущностью, согласно с чем каждому индивидуальному предмету принадлежна некая сущностная наличность — в качестве его сущности, равно как и наоборот — каждой сущности соответствуют возможные индивиды, которые были бы его индивидуализациями в фактическом, — закладывают основу для соответствующего сопряжения друг с другом наук о фактах и наук о сущностях. Имеются чистые науки о сущностях, как-то: чистая логика, чистая математика, чистое учение о времени, о пространстве, о движении и т. д. Они, причем во всех своих мыслительных шагах, исключительно свободны от каких-либо полаганий фактического, или же, что равнозначно, в них никакой опыт не может принимать на себя функцию обоснования именно как опыт, т. е. как сознание, схватывающее или же полагающее реальное существование. Если и функционирует в них опыт, то он функционирует все же не как опыт. Когда геометр рисует на доске свои фигуры, то этим он производит фактически существующие линии на фактически существующей доске. Однако, ни физически производимое им, ни опытное познавание им физически производимого — как опытное — не выступает как обосновывающее его созерцание геометрических сущностей, его мышление сущностей. Поэтому совершенно безразлично, есть ли у него при этом галлюцинации или нет и чертит ли он свои линии действительно или же встраивает линии и конструкции в некий мир фантазии. Совершенно иначе поступает естествоиспытатель. Он наблюдает и экспериментирует, т. е. он констатирует существующее по мере опыта, опытное познание есть для него акт обоснования, какой никак не возможно было бы заменить простым воображением. Именно потому-то понятия «наука о фактах» и «опытная наука» эквивалентны. Но для геометра, исследующего не действительное, а «идеальные возможности», не положение дел в действительности, а сущностное положение дел, вместо опыта в качестве акта самого последнего обоснования выступает высматривание сущности.
       
И так во всех эйдетических науках. На сущностном положении дел (подлежащем постижению в непосредственном усмотрении), или же на эйдетических аксиомах, основываются опосредуемые — те, что достигают данности в опосредуемо-усматривающем мышлении, причем по принципам, усматриваемым исключительно непосредственно. Посему любой шаг опосредованного обоснования — аподиктически и эйдетически необходим. Итак, сущность чисто эйдетической науки составляет то, что она поступает исключительно эйдетически, что она с самого начала и во всем дальнейшем не познает никакого положения дел помимо эйдетически значимого, т. е., следовательно, никакого, какое нельзя было бы либо непосредственно привести к данности из первоисточника (как непосредственно основывающееся в сущностях, высмотренных из первоисточника), либо «раскрыть» путем чистого выведения из подобного «аксиоматического» положения дел.
       
С этим связан практический идеал точной эйдетической науки, идеал, осуществлять который научила, собственно говоря, лишь новейшая математика — любой эйдетической науке придавать высшую ступень рациональности путем редуцирования всех опосредованных мыслительных шагов к простому подведению под раз и навсегда систематически составленные аксиомы соответствующей эйдетической области, с привлечением — если только речь заведомо не идет о самой же «формальной», или «чистой» логике (в предельно широком смысле mathesis universaiis[33]) — всей совокупности аксиом этой последней.
       
А в связи с этим последним в свою очередь находится идеал «математизации», который, подобно только что охарактеризованному идеалу, отличается огромным практически-познавательным значением для всех «точных» эйдетических дисциплин, вся познавательная наличность которых (как, например, геометрии) заключена во всеобщности совсем немногих аксиом с их чисто дедуктивной необходимостью. Сейчас не место входить в это.[34]
      
      
       
        
§ 8. Отношения зависимости между наукой о фактах и наукой о сущностях
       
       
После всего изложенного выше ясно, что сам смысл эйдетической науки принципиально исключает любое введение познавательных итогов эмпирических наук. Тезисы о действительности, какие встречаются в непосредственных констатациях последних, проходят ведь через все опосредованные. Из фактов всегда следуют только факты.
       
Итак, если любая эйдетическая наука принципиально независима от любой науки о фактах, то, с другой стороны, обратное как раз значимо для науки о фактах. Нет ни одной, которая, получив свое полное развитие в качестве науки, была бы совершенно свободна от эйдетического познания, а тем самым независима от эйдетических наук, будь то науки формальные или материальные. Ибо, во-первых, само собой разумеется, что опытная наука, совершая какие бы то ни было опосредованные обоснования суждений, обязана поступать сообразно формальным принципам, обрабатываемым формальной логикой. И вообще, как и всякая наука, направленная на предметы, она безусловно должна быть связана с теми законами, какие принадлежат к сущности предметности вообще. Тем самым она оказывается сопряженной со всем комплексом формально-онтологических дисциплин, охватывающих помимо формальной логики в узком смысле слова все дисциплины формальной «mathesis universalis» (следовательно, и арифметику, чистый анализ, учение о множествах). Во-вторых же, сюда относится и то, что любой факт заключает в себе некую материальную сущностную наличность, а потому эйдетическая истина, принадлежащая к заключенным тут чистым сущностям, обязана давать закон, каким связана данная фактическая единичность — подобно любой возможной вообще.
      
      
       
        
§ 9. Регион и региональная эйдетика
       
       
Любая конкретная эмпирическая предметность вместе со всеми своими материальными сущностями подчиняется соответствующему наивысшему материальному роду, «региону» эмпирических предметов. Тогда чистой сущности региона соответствует эйдетическая наука региона, или же — так тоже можно сказать — онтология региона. При этом мы делаем допущение, что на сущности регионов, или же в различных составляющих их родах основываются столь содержательно богатые и широко разветвленные познания, что вообще стоит — в отношении их систематического разворачивания — говорить об особой науке или даже о целом комплексе онтологических дисциплин — в соответствии с отдельными родовыми компонентами региона. В сколь значительном объеме фактически оправдывается такое предположение, в том мы сможем убедиться на многочисленных примерах в дальнейшем. В соответствии с этим всякая эмпирическая наука, соподчиняющаяся объему известного региона, будет существенно сопряжена как с формальными, так и с региональными онтологическими дисциплинами. Можно выразить то же самое и так: любая наука о фактах (опытная наука) обладает существенными теоретическими фундаментами в эйдетике соответствующих онтологии. Ибо — если только сделанное нами допущение оправдывается — само собою разумеется, что богатая наличность познаний, чистым, безусловно значимым образом сопрягающихся со всеми возможными предметами такого-то региона — отчасти она принадлежит к пустой форме предметности вообще, отчасти же к региональному эйдосу, который как бы репрезентирует необходимую материальную форму всех предметов региона — не может быть лишена значения для исследования эмпирических фактов.
       
Таким образом всем естественнонаучным дисциплинам отвечает, к примеру, эйдетическая наука о физической природе вообще (онтология природы) — постольку, поскольку фактической природе соответствует чисто постигаемый эйдос, «сущность», природа вообще с заключенным в ней бесконечным изобилием сущностных положений дел. Если мы составим теперь такую идею — испытавшей свою полнейшую рационализацию — опытной науки о природе, что теоретизация дойдет в ней до возведения всего входящего в нее особенного до ее наиболее всеобщих и наиболее принципиальных оснований, то нам станет ясно, что реализация такой идеи существенно зависит от построения соответствующих эйдетических наук, т. е. от построения, наряду с формальным матесисом, в равной мере сопрягающимся со всеми науками вообще, материально-онтологических дисциплин, которые будут рационально-чисто, т. е. именно эйдетически раскладывать сущность природы, а тем самым, следовательно, и всех сущностных разновидностей природной предметности как таковой. И это, само собой разумеется, значимо для любого произвольно взятого региона.
       
И в практически-познавательном отношении тут можно заведомо ожидать, что чем ближе такая-то опытная наука будет подходить к «рациональной» ступени, к ступени «точной», номологической науки, т. е. чем в большей степени она будет располагать разработанными эйдетическими дисциплинами в качестве своих оснований и извлекать из них пользу для своих обоснований, тем более умножатся, по объему и силе, ее познавательно-практические достижения.
       
Развитие рациональных естественных наук — физических — подтверждает сказанное. Ведь их великая эпоха начинается в Новое время как раз с того, что геометрия — замечательно разработанная уже в древности (во всем существенном — школой Платона) как чистая эйдетика — внезапно, единым махом и в монументальном стиле, оплодотворяет физический метод. Тут уясняют, что сущность материальной вещи — в том, что она есть res extensa, и что геометрия, стало быть, есть онтологическая дисциплина, сопряженная с одним сущностным моментом такой вещности, с пространственной формой. А кроме того тут уясняют себе и то, что всеобщая (в нашем словоупотреблении — региональная) сущность вещи простирается еще и куда дальше. Это сказывается в том, что развитие в то же самое время следует в таком направлении — в направлении разрабатывания целого ряда новых, координируемых с геометрией и призванных выступить в той же самой функции — рационализации эмпирического — дисциплин. Из этой тенденции проистекает пышное цветение математических дисциплин — формальных и материальных. Их разрабатывают — или же впервые основывают — со страстным рвением, в качестве чисто «рациональных» наук (в нашем же смысле в качестве эйдетических онтологии), причем — на заре Нового времени и еще долго после того — не ради их самих, но ради эмпирических наук. Они-то и принесли ожидаемые богатые плоды в параллельно протекавшем развитии рациональной физики, вызывавшей такие восторги.
      
      
       
        
§ 10. Регион, и категория. Аналитический регион и его категории
       
       
Перенесемся теперь вовнутрь какой-нибудь эйдетической науки, например вовнутрь онтологии природы, — тут окажется (и это нормально), что мы устремлены не к сущностям в качестве предметов, но к предметам, подчиняемым сущностям, — в нашем примере региону «природа». Однако, при этом мы наблюдаем, что «предмет» — это рубрика, в какую попадают самые разные, но при этом сопринадлежные образования, например «вещь», «свойство», «отношение», «положение дел», «множество», «порядок» и т. д., — все они не тождественны друг другу, но всякий раз отсылают нас к известного вида предметности, обладающей, так сказать, преимуществом пра-предметности, по отношению к каковой все прочие как бы выдают себя лишь за простые модификации. В нашем примере таким преимуществом обладает, естественно, сама вещь — перед свойствами вещи, отношениями и т. д. Но вот именно это-то и есть фрагмент той формальной устроенности, без прояснения каковой спутанными останутся и речь о предмете, и речь о предметном регионе. Из этого же прояснения, которому мы посвятим следующие ниже рассуждения, само собою проистечет и важное понятие категории, в его сопряженности с понятием региона.
       
Категория — это слово, которое, с одной стороны, в словосочетании «категория такого-то региона» отсылает именно к соответствующему региону, например к региону «физическая природа»; с другой же стороны, сопрягает соответственно определенный материальный регион с формой региона вообще, или же, что равнозначно, с формальной сущностью «предмет вообще» и принадлежащим к нему «формальными категориями».
       
Однако, прежде всего, одно не лишенное значения замечание. На первых порах кажется, что формальная онтология стоит в одном ряду со всеми материальными онтологиями — постольку, поскольку, как кажется, формальная сущность предмета вообще и региональные сущности играют одну и ту же роль. Коль скоро так, можно склоняться к тому, чтобы вместо того, чтобы говорить о регионах вообще, как это делалось раньше, говорить о материальных регионах, приставляя к их ряду теперь еще и «формальный регион». Однако подобный способ выражаться нельзя принимать без известных предосторожностей. С одной стороны стоят сущности материальные, и в известном смысле они и есть «настоящие», в собственном смысле, сущности. С другой стороны свое место занимает хотя и нечто эйдетическое, однако в самой своей основе отличное от первых — это простая сущностная форма — хотя и сущность, но только совершенно «пустая», сущность, которая, как форма пустая, подходит ко всем возможным сущностям, которая в своей формальной всеобщности подчиняет себе все, даже и наивысшие материальные всеобщности, предписывая им — через посредство принадлежащих к ней формальных истин — законы. Итак, получается, что все-таки так называемый «формальный регион» — это не что-то скоординированное с материальными регионами (регионами вообще), что он, собственно, не регион, а пустая форма региона вообще и что все регионы со всеми их содержательно-сущностными обособлениями стоят не рядом с ним, а, скорее (хотя и только formaliter), под ним. Такое под-чинение материального формальному сказывается в том, что формальная онтология в тоже самое время скрывает в себе формы всех возможных онтологии вообще (всех «настоящих» «материальных» онтологии), что она предписывает всем материальным онтологиям общую для всех них формальную устроенность — включая сюда и все то, что обязаны изучать мы в эту минуту, — различение региона и категории.
       
Если исходить из формальной онтологии (всякий раз в качестве чистой логики в ее полном протяжении вплоть до mathesis universalis), то таковая, как мы знаем, есть эйдетическая наука о предмете вообще. Предмет же в этом ее смысле — это все и каждое, и для всего этого и могут быть установлены бесконечно разнообразные истины, распределяющиеся по всему множеству дисциплин матесиса. Однако все они вместе взятые ведут нас назад к небольшой наличности непосредственных, или же «основополагающих» истин, какие в чисто логических дисциплинах функционируют в качестве «аксиом». Как логические категории, или категории логического региона «предмет-вообще» мы и определяем теперь встречающиеся в таких аксиомах чисто логические основополагающие понятия — те, какими в совокупной системе аксиом определяется логическая сущность предмета-вообще, или же те, какие выражают безусловно необходимые и конститутивные определения предмета как такового, некоего нечто — постольку, поскольку вообще должно быть так, чтобы было некое нечто. А поскольку чисто логическое, взятое в нашем абсолютно точно очерченном смысле, определяет понятие «аналитического»[35] — оно философски единственно важно (и, впрочем, вообще фундаментально важно) — в противоположность «синтетическому», то мы не без причины обозначаем эти категории и как аналитические.
       
Итак, примеры логических категорий таковы — это понятия свойства, качества, положения дел, отношения, тождества, равенства, множества (коллекция), численного множества, целого и части, рода и вида и т. д. Но также и «категории значения» — принадлежащие к сущности предложения (апофансиса) основополагающие понятия различных видов предложений, их членов и их форм — относятся сюда, причем, сообразно нашей дефиниции, с учетом тех сущностных истин, которые соединяют друг с другом «предмет-вообще» и «значение-вообще», соединяют к тому же так, что чистые истины значения можно обратить в чистые истины предмета. Именно поэтому «апофантическая логика», если ее высказывания и относятся исключительно к значениям, все же сопринадлежна к формальной онтологии во всеохватывающем смысле. Впрочем, категории значения следует непременно выделять в особую группу, противопоставляя таковой все иные категории — как категории формально-предметные в четком смысле[36].
       
Присовокупим к сказанному еще и то замечание, что под категориями мы можем понимать, с одной стороны, понятия в смысле значений, с другой же, — что еще лучше, — сами формальные сущности, какие находят свое выражение в этих значениях. Так, например, «категория» «положение дел», «множественность» и т. п. означает в этом последнем смысле формальный эйдос «положение дел-вообще», «множественность-вообще» и т. п. Тут недоразумения отождествления опасны лишь до тех пор, пока мы не научились еще аккуратно разделять то, что следует разделять тут всегда и во всем, — «значение» и то, что может получить «выражение» через значение, и далее — значение и ту предметность, какая означаема. Терминологически же можно в явном виде различать категориальные понятия (в качестве значений) и категориальные сущности.
      
      
       
        
§ 11. Синтактические предметности и последние субстраты. Синтактические категории
       
       
Теперь нам надлежит произвести важное различение в области предметностей вообще — то, какое в рамках учения о формах значений отражается в («чисто-грамматическом») различении «синтактических форм» и «синтактических субстратов», или «материалов». Тем самым заявляет о себе разделение формально-онтологических категорий на категории синтактические и категории субстратные, что и следует обсудить теперь ближайшим образом.
       
Под синтактическими предметностями будем разуметь те, что выводятся из других предметностей посредством «синтактических форм». Соответствующие таким формам категории назовем синтактическими. Сюда, к примеру, относятся категории «положение дел», «отношение», «качество», «единство», «множественность», «численность», «порядок», «порядковое число» и т. д. Имеющее здесь место сущностное положение мы можем описывать следующим образом: любой предмет — постольку, поскольку он эксплицируем, сопрягаем с иными предметами, короче говоря, определим логически, — принимает различные синтактические формы; тогда, в качестве коррелятов определяющего мышления, конституируются предметности высшей ступени: качественности и предметы, определяемые со стороны своей качественности, отношения между (какими бы то ни было) предметами, множественности единств, члены порядков, предметы как носители определений через посредство порядковых числительных и т. д. Если же мышление предикативно, то шаг за шагом появляются выражения и принадлежащие к таковым апофантические, несущие значения, построения, которые отражают синтактические предметности вместе со всеми их членениями и формами в точно соответствующих им синтаксисах значений. Все подобные «категориальные предметности»[37], как и предметности вообще, могут в свою очередь функционировать в качестве субстратов категориальных построений, последние, в свою очередь, могут выполнять ту же функцию и т. д., и т. д. И наоборот: каждое из таких построений очевидным образом отсылает к последним субстратам, к предметам самой первой, или самой нижней ступени, следовательно к предметам, какие уже не суть синтактико-категориальные построения, какие уже не содержат в себе ничего от тех онтологических форм, что суть лишь простые корреляты мыслительных функций (придавание, отъятие, сопряжение, связывание, подсчитывание и т. д.). Тем самым формальный регион «предметность-вообще» подразделяются на последние субстраты и синтактические предметности. Последние мы назовем синтактическими дериватамисоответствующих субстратов, к каковым, как мы незамедлительно узнаем, относятся и все «индивиды». Когда мы будем говорить об индивидуальном свойстве, индивидуальном отношении и т. д., то все эти предметы-дериваты именуются так, естественно, ввиду тех субстратов, из каких они выведены.
       
Остается отметить еще следующее. Самых последних субстратов — без синтактической формы — можно достигать и со стороны учения о формах значений: каждое предложение и каждый возможный член предложения содержит в качестве субстратов его апофантических форм так называемые «термины». Таковые могут быть терминами лишь в относительном смысле, а именно могут в свою очередь содержать в себе формы (например, форма множественного числа, атрибуции и т. п.). Однако, в любом случае — и с необходимостью — мы возвращаемся к последним терминам, к последним субстратам, какие уже не содержат в себе ничего от синтактического формосложения[38].
      
      
       
        
§ 12. Род и вид
       
       
Теперь возникает потребность в новой группе категориальных различений, принадлежной к совокупной сфере сущностей. Любая сущность, все равно содержательная или пустая (т. е. чисто-логическая), включается в некую иерархию сущностей — в поступенный ряд генерального и специфического. От такового ряда неотъемлемы две границы, какие — с необходимостью — никогда не совпадают. Спускаясь вниз, мы достигаем самых нижних специфических различений, или же, как мы тоже говорим, эйдетических единичностей; восходя же, мы через видовые и родовые сущности, достигаем наивысшего рода. Эйдетические единичности — это сущности, которые хотя и необходимо обладают стоящими над ними «более всеобщими» сущностями в качестве своего рода, но уже не обладают стоящими ниже их обособлениями, в отношении которых они сами были бы видами (ближайшими видами, или же опосредованными, высшими родами). Точно так же тот род — самый высший, над которым нет уже никакого рода.
       
В этом смысле в чисто-логической области значений «значение вообще» есть наивысший род, а всякая определенная форма предложения, всякая определенная форма члена предложения, есть эйдетическая единичность, предложение вообще — опосредующий род. Точно так же и численность вообще есть наивысший род. А «два», «три» и т. д. суть низшие дифференции, или же эйдетические единичности такового. Так, к примеру, в содержательной сфере вещь вообще, чувственное качество, пространственный облик, переживание вообще — это высшие роды; сущностные же наличности, принадлежные к определенным вещам, определенным чувственным качествам, пространственным обликам, переживаниям как таковым, суть эйдетические и при этом содержательные единичности.
       
От всех этих определяемых через род и вид сущностных отношений (не отношений классов, т. е. множеств) неотделимо то, что в особенных сущностях «непосредственно или опосредованно содержится» более общая сущность — в определенном смысле, который подобает постигать, по своеобразию его, в эйдетической интуиции. Именно поэтому не один исследователь числит отношение эйдетического рода и вида к эйдетическому обособлению среди отношений «части» и «целого». При этом «часть» и «целое» получают предельно широкий смысл «содержащего» и «содержимого», так что эйдетические видовые отношения тогда — особый случай такового.
       
Итак, эйдетически-единичное имплицирует всю совокупность стоящих над ним всеобщностей, каковые со своей стороны постепенно «заключаются друг в друга», нечто высшее всякий раз в чем-либо низшем.
      
      
       
        
§ 13. Генерализация и формализация
       
       
Резко различать должно отношения генерализации и специализации от существенно иного — обобщения содержательного в чисто-логически формальное — и обратно этому — обретения содержательности чем-либо логически-формальным. Говоря другими словами: генерализация есть нечто совершенно иное, нежели формализация, подобная, например, той, какая играет столь значительную роль в математическом анализе, а специализация — нечто совершенно иное, нежели деформализация, т. е. «заполнение» логически-математической пустой формы, или же формальной истины.
       
Сообразно с чем нельзя смешивать сущность, как она стоит под формальной всеобщностью чисто-логической сущности, и сущность, как она стоит под своими высшими сущностными родами. Так, к примеру, сущность «треугольник» подчинена и наивысшему роду «пространственный облик», сущность «красное» — высшему роду «чувственное качество». С другой же стороны, «красное», «треугольник», равно как и все гомогенные и гетерогенные сущности подчинены категориальной рубрике «сущность», каковая отнюдь не имеет в отношении всех их характера сущностного рода, и напротив не имеет такового в отношении ни одной из них. Смотреть на «сущность» как на род содержательных сущностей было бы столь же нелепо, как истолковывать предмет вообще (пустое нечто) в качестве рода для любого вида предметов, затем же, естественно, как один-единственный наивысший род, как род из родов. Придется, совсем напротив, характеризовать любые формально-логические категории как эйдетические единичности, которые своим наивысшим родом обладают в сущности «формально-онтологическая категория-вообще».
       
Равным образом ясно, что любое определенное умозаключение, скажем, служащее целям физики, есть индивидуализирование определенной чисто-логической формы умозаключения, каждое определенное положение физики — индивидуализирование определенной формы положения и т. п. Но чистые формы — это не роды, относящиеся к содержательным предложениям или же умозаключениям, но сами же они суть лишь низшие различения, а именно дифференциации чисто-логических родов «предложение», «умозаключение», которые, подобно всем таким родам, обладают своим наивысшим родом «значение-вообще». Итак, заполнение логически-пустых форм (а ничего иного, помимо пустых форм, в mathesis universalis вообще нет), есть операция совершенно отличная от подлинной специализации, достигающей конечной дифференциации. Это следует констатировать повсюду: так, например, переход от пространства к «Евклидову многообразию» — это не генерализация, а «формальное» обобщение.
       
Как и во всех подобных случаях, для подтверждения этого коренного различения необходимо восходить к сущностной интуиции, каковая незамедлительно научит нас тому, что логически-формальные сущности (например, категории) не «заключены» в содержательных обособлениях так, как «красное» вообще в различных оттенках красного или как «цвет» в красном или голубом, и что они вообще не присутствуют «в» них в собственном смысле слова, какой имел бы достаточно много общего с отношением целого и части (в обычном узком смысле) для того, чтобы оправдывать разговор о содержимости одного в другом.
       
Не требует подробного обсуждения и указание на то, что подведение чего-либо индивидуального, вообще какого-либо «вот это здесь» под некую сущность (подведение такое отличается различным характером в зависимости от того, идет ли речь о низшей дифференциации или о роде) нельзя смешивать с подчинением какой-либо сущности ее высшим видам или же некоему роду.
       
В равной мере можно только указать на переменчивые и в особенности сопрягаемые с функцией сущностей в общем суждении речи об объемах, каковые речи очевидно должны расходиться с только что обсужденными различениями. Всякая сущность, если только это не низшая дифференциация, обладает эйдетическим объемом, объемом спецификаций и наконец объемом эйдетических единичностей. С другой стороны, любая формальная сущность наделена своим формальным или «математическим» объемом. Далее, всякая сущность вообще обладает своим объемом индивидуализации, идеальной совокупностью возможных этостей, с какими она может быть сопряжена в эйдетически-универсальном мышлении. Говорить об эмпирическом объеме означает большее — ограничение одной сферой существования в силу приплетающегося сюда и снимающего чистую всеобщность полагания существования. Все это естественно переносится с сущностей на «понятия» как значения.
      
      
       
        
§ 14. Категории субстрата. Сущность субстрата и tode ti
       
       
Кроме того, мы примем во внимание различение «полных» «содержательных» субстратов, соответственно «полных» «содержательных» синтактических предметностей и пустых субстратов с образуемыми из них синтактическими предметностями — модификациями пустого нечто. Класс последних сам по себе отнюдь не пустой и не бедный, а именно он определяется как совокупность всех относящихся к наличности чистой логики как mathesis universalis положений дел со всеми категориальными предметностями, из каких строятся таковые. Итак, каждое положение дел, высказываемое какой-либо силлогистической или арифметической аксиомой или теоремой, каждая форма умозаключения, каждое порядковое число, каждое построение из чисел, каждая функция чистого анализа, каждое правильно определенное евклидово или неевклидово многообразие — все относится сюда.
       
Если мы отдадим теперь предпочтение классу содержательных предметностей, то мы достигнем последних содержательных субстратов в качестве сердцевины любых синтактических образований. К подобным сердцевидным ядрам относятся категории субстрата, подходящие под две основные дизъюнктивные рубрики — «содержательная последняя сущность» и «вот это здесь!», или же попросту лишенная синтактической формы индивидуальная единичность. Термин «индивид», напрашивающийся сам собою, потому неуместен здесь, что как раз та самая неделимость, как бы ни определять ее, какая выражается наряду с иным в этом слове, никак не может быть введена в это понятие и, напротив, должна быть предоставлена особенному и совершенно необходимому понятию «индивид». Поэтому мы заимствуем аристотелевское выражение tode ti, которое по крайней мере по букве не включает в себя такой смысл.
       
Мы противопоставили друг другу последнюю сущность без формы и, «вот это!»; теперь же мы обязаны констатировать существующую между ними сущностную взаимосвязь, состоящую в том, что всякое «вот это» обладает своей содержательной сущностной наличностью, наделенной характером сущности субстрата без формы, в вышеуказанном смысле.
      
      
       
        
§ 15. Самостоятельные и несамостоятельные предметы. Конкрет и индивид
       
       
Мы нуждаемся и еще в одном основополагающем различении, а именно в различении самостоятельных и несамостоятельных предметов. Так, к примеру, несамостоятельна та категориальная форма, которая необходимо отсылает к субстрату, формой которого она является. Субстрат и форма отсылают друг к другу, они не мыслимы «один без другого». В этом предельно широком смысле и чисто-логические формы, например, категориальная форма «предмет», несамостоятельна относительно всех материй предмета, категория «сущность» — относительно всех определенных сущностей и т. п. Абстрагируемся от подобных несамостоятельностей и свяжем точное понятие несамостоятельности и, соответственно, самостоятельности с собственно «содержательными» взаимосвязями, с отношениями «содержимости», тождественности, а также и связанности в некотором более собственном смысле слова.
       
Специально же нас интересует сейчас ситуация с последними субстратами или, еще уже, с содержательными сущностями субстрата. Для них существуют две возможности того, чтобы такая сущность либо полагала, вместе с иной, основания единство одной сущности, либо не полагала их. В первом случае отсюда следуют отношения односторонней либо же взаимной несамостоятельности, какие надлежит описывать конкретнее, а относительно эйдетических и индивидуальных единичностей, подпадающих под объединяемые сущности, отсюда вытекает аподиктически необходимое следствие: единичности одной сущности не могут существовать иначе, нежели будучи определены сущностями, каковые обладают по меньшей мере общностью рода с другой сущностью.[39] К примеру, чувственное качество необходимо указывает на какое-то различие в простирании, простирание же, в свою очередь, есть, с необходимостью, простирание какого-то единого с ним «перекрывающего» его качества. Момент «нарастания», например, категории «интенсивность», возможен лишь как имманентный некоему качественному содержанию, а содержание такого рода в свою очередь немыслимо без какой-либо степени нарастания. Являться невозможно в качестве переживания такой-то родовой определенности, — если только это не явление «являющегося как такового», и наоборот. И т. д.
       
Отсюда проистекают важные определения формально-категориальных понятий «индивид», «конкрет» и «абстракт». Несамостоятельная сущность именуется абстракт, абсолютно самостоятельная — конкрет. «Вот это» же, содержательная сущность какового есть некий конкрет, называется индивидом.
       
Подведем «операцию» генерализации под расширенное теперь понятие логической «модификации», и мы можем сказать: индивид — это требуемый чисто-логический прапредмет, то логически-абсолютное, на какое указывают все логические модификации.
       
Конкрет же, само собой разумеется, есть эйдетическая единичность, поскольку все разновидности и все роды (выражения, которые обыкновенно исключают самые низшие дифференциации) принципиально несамостоятельны. Посему эйдетические единичности распадаются на абстрактные и конкретные.
       
Эйдетические единичности, дизъюнктивно содержащиеся в таком-то конкрете, необходимо «гетерогенны», с учетом того формально-онтологического закона, что две эйдетические единичности одного и того же рода не могут быть связаны в единстве одной сущности, или, как тоже говорят: самые низшие дифференциации одного рода «несовместимы» друг с другом. Посему всякая включенная в какой-либо конкрет единичность, рассмотренная как дифференциация, ведет к особой системе видов и родов, а следовательно, и к раздельным наивысшим родам. Так, например, в единстве феноменальной вещи определенный облик ведет к наивысшему роду «пространственный облик» вообще, определенный цвет — к визуальному качеству вообще. Между тем низшие дифференциации могут в конкрете быть не только дизъюнктивными, но могут и перекрывать друг друга, как, например, физические свойства предполагают и заключают в себе пространственные определения. Тогда и наивысшие роды не дизъюнктивны.
       
В дальнейшем роды характерным и фундаментальным образом разделяются на те, под которые подпадают конкреты, и на те, под которые подпадают абстракты. Ради удобства мы говорим о конкретных и абстрактных родах, невзирая на двусмысленность, какую приобретают прилагательные. Ибо никому не придет в голову считать конкретные рода конкретами в изначальном смысле. Но где того требует точность, придется употреблять тяжеловесное выражение «роды конкретностей» или же «роды абстрактностей». Вот примеры конкретных родов: «реальная вещь», «визуальный фантом» (визуальный облик, являющийся с чувственной наполненностью), «переживание» и т. п. Напротив того «пространственный облик», «визуальное качество» и т. п. — это примеры абстрактных родов.
      
      
       
        
§ 16. Регион и категория в содержательной сфере. Синтетическое познание a priori
       
       
Вместе с понятиями «индивид» и «конкрет» получает свою строго «аналитическую» дефиницию и относящееся к теории науки фундаментальное понятие региона. Регион есть не что иное, как совокупное, принадлежное к одному конкрету, наивысшее родовое единство, следовательно сущностно единое сочетание наивысших родов, принадлежных низшим дифференциациям внутри конкрета. Эйдетический объем региона охватывает идеальную совокупность конкретно единящихся комплексов дифференциаций этих родов, индивидуальный объем — идеальную совокупность возможных индивидов такой-то конкретной сущности.
       
Всякая региональная сущность определяет «синтетические» сущностные истины, т. е. такие, какие основываются в ней как такой-то родовой сущности, не будучи при этом простыми обособлениями формально-онтологических истин. Итак, региональное понятие и его региональные разновидности не может свободно варьироваться в этих синтетических истинах, замена относящихся сюда определенных терминов терминами неопределенными не дает формально-логического закона, подобно тому как это характерным образом имеет место во всех «аналитических» необходимостях. Самая суть основывающихся на региональной сущности синтетических истин составляет все содержание региональной онтологии. Совокупная суть основополагающих истин среди всех них, региональных аксиом, ограничивает — и дефинирует для нас — совокупность региональных категорий. Эти понятия не просто, как вообще все понятия, выражают обособления чисто логических категорий, но они отмечены тем, что в силу региональных аксиом они выражают специфически принадлежное региональной сущности либо же выражают эйдетической всеобщностью то, что непременно подобает индивидуальному предмету данного региона «априорно» и «синтетически». Применение подобных (не чисто логических) понятий к данным индивидам есть применение аподиктически и безусловно необходимое, к тому же упорядочиваемое региональными (синтетическими) аксиомами.
       
Если угодно фиксировать здесь отзвуки Кантовой критики разума (несмотря на значительные расхождения в постижении основополагающего, что вовсе не исключает внутреннего родства), то под синтетическими познаниями a priori следовало бы разуметь региональные аксиомы, и тогда у нас было бы столько несводимых классов подобных познаний, сколько регионов. «Синтетические основополагающие понятия», или категории были бы тогда региональными основополагающими понятиями (существенно сопряженными с определенным регионом и их синтетическими принципами), и у нас было бы столько же различных групп категорий, сколько регионов мы различали бы.
       
При этом формальная онтология входит, со стороны внешней, в один ряд с региональными (собственно «материальными», «синтетическими») онтологиями. Ее региональное понятие «предмет» (см. выше § 10) определяет формальную систему аксиом, а тем самым и совокупность формальных («аналитических») категорий. В этом и заключена оправданность параллели, несмотря на все подчеркнутые существенные различия.
      
      
       
        
§ 17. Завершение логических рассуждений
       
       
Все наше рассуждение было чисто логическим, оно не осуществлялось в какой-либо «материальной» сфере, или, как мы говорим, и это равнозначно, оно не осуществлялось ни в каком определенном регионе, тут речь шла вообще о регионах и категориях, и такая всеобщность, сообразно смыслу надстраиваемых друг над другом дефиниций, была всеобщностью чисто логической. Вот что нам требовалось — именно набросать на почве чистой логики схему — фрагмент исходящей из нее основополагающей устроенности всякого возможного познания, или же всех возможных познавательных предметностей, сообразно с каковой схемой индивиды должны получать свое определение и быть определимы, согласно понятиям и законам, в соответствии с «синтетическими принципами a priori», или же сообразно с каковой все эмпирические науки должны основываться на принадлежных им региональных антологиях, а не просто на общей для всех наук чистой логике.
       
Одновременно отсюда же вырастает и идея такой задачи — определить во всем круге наших индивидуальных созерцаний наивысшие роды конкреций, тем самым совершая распределение всего наглядно созерцаемого индивидуального бытия по бытийным регионам, каждый из которых обозначает особую, принципиально — по самым коренным сущностным основаниям — различенную эйдетическую и эмпирическую науку (либо же группу наук). Кстати говоря, коренное различение отнюдь не исключает переплетения и частичного перекрывания. Так что, к примеру, «материальная вещь» и «душа» — это различные регионы бытия, и все же последний фундируется первым, а отсюда вырастает фундирование учения о душе в учении о теле.
       
Проблема радикальной «классификации» наук — это, в основном и главном, проблема размежевания регионов, а для этого в свою очередь требуются предварительные чисто логические исследования — вроде тех, какие велись здесь по нескольким линиям. С другой же стороны, требуется, правда, и феноменология, — однако о таковой мы не знаем еще ровным счетом ничего.
      
     
     
      
       
Глава вторая. Натуралистические лжеистолкования
      
      
       
        
§ 18. Введение в критические дискуссии
       
       
Предпосланные выше общие соображения относительно сущности и науки о сущности в противоположность факту и науке о фактах касались существенных оснований для построения идеи чистой феноменологии (какая, согласно введению, должна ведь стать наукой о сущностях) и для уразумения ее положения по отношению ко всем эмпирическим наукам, следовательно в том числе и психологии. Однако необходимо, и от этого зависит здесь очень много, чтобы все принципиальные определения понимались правильно. Тут мы не поучали — это следует подчеркнуть со всей резкостью — с какой-то заданной философской позиции и не пользовались какими-либо традиционными, пусть даже и общепризнанными философскими учениями, но осуществляли — в строжайшем смысле — некоторые принципиальные раскрытия, т. е. лишь верно выражали различия, непосредственно данные нам в созерцании. Мы брали их точно такими, какими они даются нам, без какого-либо истолкования, гипотетического или интерпретирующего, без какого-либо вкладывания туда чего-либо подсказываемого дошедшими до нас теориями Древнего и Нового времени. Осуществляемые таким путем констатации — это действительно «начала»; а если они, подобно нашим, отличаются всеобщностью и относятся к объемным регионам бытия, то несомненно они принципиальны в философском смысле и сами принадлежны к философии. Однако даже и последнего нам не приходится предпосылать, — все наши рассуждения, — такими они должны оставаться и впредь — были свободны от какой-либо зависимости от «науки» столь спорной и подозрительной, как философия. Во всех наших основополагающих констатациях мы вообще ничего не предпосылали заранее, в том числе и понятия философии, и точно так намерены поступать и в дальнейшем. Философская εποχή, к какой мы теперь приступаем, должна будет состоять в том, — чтобы сформулировать это вполне отчетливо, — что мы, что касается догматического содержания любой уже существующей философии, станем воздерживаться от суждения и все наши подтверждения будем производить в рамках такого воздержания. С другой стороны, вовсе не требуется, чтобы мы избегали говорить вообще о философии (да мы и не можем избежать этого), о философии как историческом факте, о фактических философских направлениях — о тех, что как в добром, так иной раз и в дурном смысле определяли собою убеждения человечества, причем в особенности также и в отношении обсуждаемых у нас основных пунктов.
       
Как раз в этой связи мы обязаны вступить в спор с эмпиризмом — в спор, какой мы вполне способны решать в рамках нашей εποχή, поскольку тут все дело в пунктах, подлежащих непосредственной констатации. Ведь если только философия располагает некой наличностью «принципиальных» оснований в подлинном смысле, таких, стало быть, какие могут получить свое обоснование лишь через непосредственно дающее созерцание, то спор относительно таковых не зависит от какой бы то ни было философской науки, от обладания идеей философии и от ее догматического, будто бы получившего свое обоснование, содержания. Ситуация, вынуждающая нас вступать в спор, такова — эмпиризм отрицает «идеи», «сущности», «сущностное познание». Сейчас не место приводить исторические причины того, почему как раз победоносное продвижение естественных наук, столь обязанных как раз в «математических» науках своим высоким научным уровнем их эйдетическому фундированию, столь способствовало философскому эмпиризму, превратив его в преобладающее, а в кругах ученых-экспериментаторов даже и в единодержавное убеждение. Во всяком случае в этих кругах, в том числе, следовательно, и среди психологов, живет такая вражда к идеям, что она не может не представлять опасности для прогресса самих же опытных наук — последнее по той причине, что этим тормозится далеко еще не доведенное до конца эйдетическое фундирование этих наук, либо же необходимое конституирование новых наук о сущностях, обеспечивающих прогресс наук опытных. Позднее со всей ясностью предстанет то, что сказанное относится именно к феноменологии, какая составляет существенный эйдетический фундамент психологии и наук о духе. Поэтому для защиты наших констатации требуются некоторые рассуждения.
      
      
       
        
§ 19. Отождествление опыта и акта, дающего из самого первоисточника, в эмпиризме
       
       
Эмпиризм с его натурализмом — это следует признать — проистекает из в высшей степени достойных мотивов. Эмпиризм — это практико-познавательный радикализм, какой намеревается заявить о правах автономного разума — единственно авторитетного в вопросах истины — перед лицом любых «идолов», сил традиции и суеверия, всевозможных предрассудков, грубых и утонченных. Однако судить о чем-либо разумно, или научно, значит направляться самими вещами, или возвращаться от речей и мнений к самим вещам, вопрошать таковые в их самоданности, с устранением любых чуждых сути дела предрассудков. И вот только иной способ выразить только что сказанное: эмпирик мнит, что всякая наука обязана исходить из опыта, основывая свое опосредованное познание непосредственным опытом. Так что для эмпирика подлинная наука и опытная наука — одно и то же. А «идеи», «сущности»? — что это против фактов, как не схоластическое сущее, как не метафизические фантомы? Ведь главная заслуга естествознания Нового времени в том-то и заключается, что оно освободило человечество от подобных философских призраков. И только с постигаемой в опыте, реальной действительностью — вот с чем имеет дело наука. Что не действительность, то воображение, — и наука, состоящая из воображений, и есть не что иное, как воображаемая наука. Конечно, как психологические факты, должно признавать всяческие воображения, — они относятся к ведению психологии. Но вот что — как это попытались произвести мы в предыдущей главе — из воображений могут проистекать, через посредство основываемого на них так называемого сущностного созерцания, новые данности, данности «эйдетические», предметы, каковые ирреальны, — это, так заключит эмпирик, как раз и есть «идеологическая выспренность», «поворот назад к схоластике» или же к того пошиба «априорным спекулятивным конструкциям», с помощью которых чуждый естествознанию идеализм первой половины XIX века так сильно тормозил подлинную науку.
       
Между тем все, что произносит тут эмпирик, зиждется на недоразумениях и предрассудках, сколь бы благонамеренны и хороши ни были его побуждения. Принципиальная ошибка эмпирической аргументации заключается в следующем: основное требование возврата «к самим вещам» отождествляется или смешивается с требованием основывать познание на опыте. Без дальнейших рассуждений тут принимается, — при вполне понятном натуралистическом ограничении рамок доступных познанию «вещей», — что опыт есть единственный акт, дающий сами вещи. Однако вещи — это не просто-таки вещи природы, действительность в обычном смысле — это не просто-таки действительность вообще, а ведь тот дающий из самого первоисточника акт, какой мы именуем опытом, сопрягается только с действительностью природы. Осуществлять тут отождествления, обращаться с ними как с якобы само собой разумеющимся значит не глядя отодвигать в сторону различения, требующие яснейшего усмотрения. Так спрашивается, на чьей же стороне предрассудки. Отсутствие предрассудков, коль скоро оно подлинно, требует не вообще, чтобы мы отвергли «чуждые опыту суждения», но чтобы мы поступали так лишь при условии, что собственный смысл суждений требует опытного обоснования. А напрямик утверждать, что все суждения допускают опытное обоснование и даже требуют такового, — не подвергнув предварительному изучению сущность суждений во всех их фундаментально различных разновидностях, не рассудив при этом, не противосмысленно ли в конце концов такое утверждение, — так это не что иное, как «априорно-спекулятивная конструкция», которая не становится лучше от того, что на сей раз она исходит от эмпиризма. Подлинная наука и подлинно присущее таковой отсутствие предрассудков — они в качестве подосновы всех доказательств требуют непосредственно значимых суждений как таковых, почерпающих свою значимость прямо из созерцаний, дающих из самого первоисточника. А созерцания — они устроены так, как то предписывает смысл этих суждений, или, иначе, собственная сущность предметов и обстоятельства суждения. Фундаментальные регионы предметов и коррелятивные с ними региональные типы дающих созерцаний, принадлежные сюда типы суждений и, наконец, ноэтические нормы, какие для обоснования вот такого-то типа суждений требуют как раз такого-то и такого-то вида созерцаний — все это невозможно ни постулировать, ни декретировать сверху, можно лишь констатировать это с усмотрением сути, а это в свою очередь означает — раскрывать через созерцание, дающее из самого первоисточника, и фиксировать в суждениях, какие будут верно приспособляться к данному в созерцании. Нам и кажется, что подлинно чуждый предрассудков и чисто дельный метод выглядит именно так и никак иначе.
       
Непосредственное «видение» — не просто чувственное, постигающее опытным путем смотрение, но видение вообще как сознание, дающее из первоисточника (каким бы такое созерцание ни было), — вот последний правовой источник любых разумных утверждений. Его функция — давать права — есть у него лишь потому и постольку, что и поскольку он дает из самого первоисточника. Если мы вполне ясно видим предмет, если мы исключительно на основе такого видения и в рамках действительно схваченного в видении осуществили эксплицирование и понятийное постижение, если мы видим (еще новый способ «видения»), каков этот предмет, то тогда верно выражающее высказывание правомерно. Если в вопросе о том, почему, не придавать никакого значения тому, что «я это вижу», — то это противосмысленность, — что мы и усматриваем в свою очередь. Сказанное отнюдь не исключает того, — что необходимо добавить, дабы предотвратить возможные лжеистолкования, — что при известных обстоятельствах видение может спорить с видением, одно с другим, равным образом как и одно правомерное утверждение с другим. Ибо в последнем вовсе не заключено того, чтобы видение не было правовым основанием, — подобно тому как если одна сила берет верх над другой, то это не означает, что силы нет. Однако это означает, что, быть может, в такой-то и такой-то категории созерцаний (и это касается как раз тех, что схватывают в чувственном опыте) видение «несовершенно» по своей сущности, что оно в принципе может быть подтверждено или опровергнуто, что тем самым некое утверждение, имеющее свое непосредственное, а тем самым и подлинное правовое основание в опыте, а дальнейшем ходе опытного постижения может быть все же отброшено, в силу преобладающих и снимающих прав противной стороны.
      
      
       
        
§ 20. Эмпиризм — это скептицизм
       
       
Итак, опыт мы заменяем более общим «созерцанием», а тем самым отвергаем отождествление науки вообще и науки опытной. Кстати, не трудно понять, что если выступать в защиту такого отождествления, оспаривая значимость эйдетического мышления, то это ведет к скептицизму, а таковой, будучи подлинным, снимает себя через противосмысленность.[40] Достаточно лишь спросить эмпирика об источнике значимости его общих тезисов (например: «Любое значимое мышление основывается на опыте как единственно дающем созерцании»), как он начинает запутываться в противосмысленности, каковая вполне доказуема. Прямой опыт дает ведь только единичные отдельности, а не всеобщности, так что его одного мало. На усмотрение сущности эмпирик не может ссылаться, потому что таковое он отрицает; итак, остается индукция и вообще весь комплекс опосредованных умозаключений, через посредство каких опытная наука обретает свои общие положения. А как же обстоит дело, спросим мы, с истиной опосредованных умозаключений, все равно дедуктивных или индуктивных? Эта истина (и даже, можно было бы спросить, истина единичного суждения) — что, постижима она в опыте? Доступна, в конце концов, восприятию? И как обстоит дело с принципами тех видов умозаключения, на какие ссылаются тут в спорных или сомнительных случаях, как-то с принципами силлогистическими, с принципом среднего члена и т. д., к каковым ведь и сводится, как к конечным источниками, оправдание любых умозаключений? Они — это тоже эмпирические обобщения, или же такое их понимание заключает в себе наирадикальнейшую противосмысленность?
       
Не пускаясь в долгие рассуждения, где приходилось бы лишь повторять сказанное в других местах,[41] по крайней мере столько-то уж сделалось явным, а именно — что основные тезисы эмпиризма прежде всего нуждаются в их уточнении, прояснении, обосновании и что обоснование такое должно было в свою очередь сообразовываться с нормами, о каких заявляют сами тезисы. А в то же самое время все же явно то, что тут существует по меньшей мере серьезное подозрение, не скрывают ли эмпирические отсылки некую противосмысленность, — между тем как в литературе эмпиризма едва ли можно обнаружить хотя бы самые первые подступы к серьезной попытке навести действительную ясность в этих отношениях, равно как дать научное обоснование их. Научное обоснование, как и всегда, требовало бы здесь исходить из теоретически строго фиксируемых отдельных случаев и согласно строгим, проясненным принципиальным усмотрением, методам, переходить от них к общим тезисам. Кажется, эмпирики вовсе не заметили того, что научные требования, предъявляемые ими к познанию, вместе с тем адресованы и их же собственным тезисам.
       
Будучи подлинными философами со своей позицией, эмпирики, в явном противоречии с их принципом свободы от предрассудков, исходят из непроясненных и необоснованных предвзятых мнений, тогда как мы начинаем с того, что предшествует любой позиции, с совокупной области всего данного в наглядном созерцании и еще до всякого теоретического мышления, со всего того, чтобы можно непосредственно видеть и схватывать, — если только ты не ослеплен предрассудками, а потому не принимаешь к сведению целые классы подлинных данностей. Если слово «позитивизм» означает, что все науки с абсолютной свободой от каких бы то ни было предрассудков основываются на «позитивном», т. е. усматриваемым из самого первоисточника, то тогда подлинные позитивисты — это мы. И на деле, мы ни одному авторитету не позволяем отнимать у нас право признавать равнозначными правовыми источниками познания любые разновидности созерцания — не позволяем этого и авторитету «современного естествознания». Когда говорит действительно естествознание, — тут мы обращаемся в слух, тут мы ученики. Но не всегда говорит естествознание, когда говорит естествоиспытатель, и безусловно оно молчит, когда они говорят о «натурфилософии» и «естественнонаучной теории познания». И прежде всего оно молчит, когда они пытаются убедить нас в том, что само собою разумеющиеся генерализации, какие выражает любая аксиома (предложения типа а + 1 = 1 + а; суждение не может быть цветным; из двух качественно различных звуков один ниже, другой выше; восприятие в себе есть восприятие чего-либо и т. п.), суть выражения опытно постигаемых фактов, между тем как мы с полным усмотрением распознаем, что подобные предложения лишь приводят к экспликативному выражению данности эйдетической интуиции. А вместе с тем нам становится тут ясно и то, что «позитивисты» то перемешивают между собою кардинальные, то хотя и видят разницу между ними, но, будучи связаны своими предрассудками, стремятся признавать значимость или даже самую наличность лишь за одной-единственной из них.
      
      
       
        
§ 21. Неясное на стороне идеализма
       
       
И на противоположной стороне тоже царит неясность. Тут, правда, признают чистое мышление, мышление «априорное», и отвергают главный тезис эмпиризма, но только не доводят до рефлективной ясности сознания то, что имеется такая вещь, как чистое созерцание — в качестве такой разновидности данного, в какой, как предметы, из самого первоисточника даются сущности (совсем наподобие того, как в опытно-схватывающем созерцании — индивидуальные реальности); не осознают того, что и всякое выносящее суждение усмотрение, в особенности же усмотрение безусловно всеобщих истин, подпадает под понятие дающей интуиции, под понятие, какое именно обладает множеством дифференциаций, прежде всего протекающих параллельно с логическими категориями.[42] Тут, правда, говорят и об очевидности, однако вместо того чтобы приводить таковую — в качестве усмотрения — сущностную сопряженность с обыкновенным смотрением, начинают говорить о некоем «чувстве очевидности», каковое, в роли мистического index veri придает суждению некую эмоциональную окраску. Такое понимание возможно лишь до тех пор, пока не научились анализировать разновидности сознания в чистом созерцании и сообразно с сущностью, вместо того, чтобы строить теории сверху. Все эти мнимые чувства очевидного, мыслительной необходимости и как еще ни называй их — все они не более, как теоретически вымышленные чувства.[43] Это признает всякий, кому удавалось довести до подлинно созерцательной данности хотя бы какой-нибудь случай очевидного и кто сравнивал такой случай с неочевидностью того же самого содержания суждения. Тут сразу же начинаешь замечать, что неявно выраженная предпосылка чувствительной теории очевидного, а именно что вынесение суждения (во всем прочем по своей психологической сущности одинаковое) бывает то окрашенным, а то неокрашенным чувством, — ошибочно в самой своей основе, и что на самом деле один и тот же верхний слой, а именно верхний слой одного и того же высказывания как просто имеющего значение выражения в одном случае шаг за шагом приспособляется к интуиции положения дел — к интуиции «ясно усматривающей», — другой же раз в качестве нижнего слоя функционирует совершенно иной феномен — неинтуитивное или даже совершенно спутанное и недифференцированное сознание положения дел. Итак, в сфере опыта с тем же правом можно было бы постигать различие между ясным и верным суждением восприятия и любым произвольным неопределенным суждением о том же самом положении дел попросту в том смысле, что первое наделено «чувством ясности», второе же — нет.
      
      
       
        
§ 22. Упрек в Платоновом реализме. Сущность и понятие
       
       
Особым камнем преткновения вновь и вновь служило то, что мы — будучи «платонствующими реалистами» — выставляем в качестве предметов идеи, или сущности, и приписываем им, как и прочим предметам, действительное (истинное) бытие, равно как, коррелятивно тому, интуитивную постижимость — без малейшей разницы с реальностями. Абстрагируемся сейчас от весьма часто встречающейся разновидности поспешных читателей, — они подставляют свои собственные и вполне чуждые автору понятия, а тогда уж совсем не трудно вычитать в его изложении всякого рода абсурдности.[44] Если предмет и реальность, действительность и реальная действительность значат одно и то же, то понимание идей как предметов и действительностей есть, конечно, нелепое «Платоново гипостазирование». Но если и то и другое, как это было в «Логических исследованиях», строго разделяется, если предмет получает свою дефиницию как нечто, стало быть, например, как субъект истинного (категорического, аффирмативного) высказывания, то какой же камень преткновения тут еще остается? — разве что такой, какой идет от неясных предубеждений? И общее понятие предмета тоже измыслил не я, — я только восстановил в правах тот предмет, какого требуют чисто логические предложения, одновременно указав и на то, что таковой принципиально неизбежен в научной речи, а потому и определяет ее вообще. А в таком смысле «предмет» — это и звуковое качество с как нумерически единственный член определенного звукоряда, и число 2 в ряду натуральных чисел, и фигура «круг» в идеальном мире геометрических построений, и любое предложение в «мире» предложений, — короче говоря, все это многообразно «идеальное» есть как «предмет». Слепота к идеям — нечто вроде душевной слепоты: вследствие предубеждения люди уже не способны доставлять в поле своих суждений то, чем обладают они в поле созерцания. На деле же все и, так сказать, беспрерывно, видят «идеи» и «сущности», оперируют ими в своем мышлении, осуществляют суждения относительно сущностей, — только что со своей теоретико-познавательной «позиции» отрекаются от них. Очевидные данности терпеливы, — пусть теории прокатываются над ними, они остаются тем, что они суть. Дело теорий — направляться по данностям, а дело познавательных теорий — различать основополагающие разновидности таковых и описывать их по существу каждой.
       
Замечательно то, что предубеждения позволяют людям довольствоваться немногим в теоретическом аспекте. Сущностей, а следовательно и сущностного созерцания (идеации) не может быть, а потому, если обычная речь противоречит тому, то, значит, дело в «грамматическом гипостазировании», от коего никак нельзя допустить, чтобы тебя понесло к гипостазированию «метафизическому». Фактически наличествовать могут лишь реальные психические события «абстрагирования», каковые примыкают к реальному опыту или реальным представлениям. Посему наспех конструируются «теории абстрагирования», и психология, гордая своей опытностью, обогащается здесь — как и во всех сферах интенциональности (какие ведь составляют главные темы психологии) — измышленными феноменами, психологическими анализами, которые анализами даже не являются. Итак, говорится тут, идеи и сущности — это «понятия», понятия же — это «психические построения», «продукты абстрагирования», и как таковые они, безусловно, играют большую роль в нашем мышлении. «Сущность» же, «идея» или «эйдос» — лишь выспренние «философские» наименования «трезвых психологических фактов». И наименования опасные — уже ввиду своих метафизических подсказок.
       
Ответствуем: разумеется, сущности — это «понятия», если только понимать под таковыми — многозначное слово это разрешает — именно сущности. Но давайте же уясним себе тогда, что в таком случае говорить о психических продуктах — это нонсенс, равно как и о построении понятий, если только должно разуметь их строго и в собственном смысле слова. Иной раз в какой-нибудь статье читаешь: натуральный ряд чисел — это ряд понятий, — а спустя несколько строк: понятия — это построения мышления. Итак, поначалу сами числа — сущности — обозначались как понятия. Но тут мы спросим: разве числа не суть то, что они суть, — «складываем» мы, строим мы их или нет? Конечно же я осуществляю счет, я строю свои представления о числе («один плюс один»). Сейчас эти представления — такие, а потом, когда я снова начну их строить, — иные. В этом смысле по временам не бывает никаких, по временам же много разных, сколь угодно много представлений о числе — об одном и том же числе. Но именно поэтому мы вместе с тем и различили (да и как бы избежать нам такого различения): представление о числе — это не само число, это не «два», т. е. вот это единственное звено в натуральном ряде чисел, которое, как и все подобные звенья, есть некое невременное бытие. Итак, обозначать их как психические построения есть противосмысленность, прегрешение против совершенно ясного, в любой момент усмотримого в своей значимости, следовательно предшествующего любой теории смысла арифметической речи. Если понятия — это психические построения, тогда такие вещи, как чистые числа, — не понятия. Но если они понятия, то тогда понятия — не психические построения. Итак, необходимы новые термины — именно чтобы освободиться от столь опасных недоразумений.
      
      
       
        
§ 23. Спонтанность идеации, сущность и факт
       
       
Однако разве — возразят нам тут — не истинно и очевидно то, что понятия, или, если угодно, сущности вроде «красного», «дома» и т. д. проистекают путем абстрагирования из индивидуальных созерцаний? И разве не конструируем мы по собственной воле понятия на основе уже сложившихся понятий? Так, стало быть, речь все же идет о психологических продуктах. Ведь это все, — быть может, еще добавят к сказанному, — как в случае произвольных фикций: играющий на флейте кентавр, какого мы воображаем себе по собственной воле, — это ведь не что иное, как построение нашего представления. — Ответствуем: конечно же «складывание понятий», а также и свободное измышление осуществляются спонтанно, а все спонтанно порождаемое, само собой разумеется, есть продукт духа. Однако, что до играющего на флейте кентавра, то он есть представление в том самом смысле, в каком представлением называют представляемое, а не в том, в каком представление есть название психически-переживаемого. Конечно, сам кентавр — это не что-то психическое, он не существует ни в душе, ни в сознании, он не существует вообще нигде, ведь он «ничто», он — целиком и полностью «воображение»; точнее же говоря, переживание воображения есть во-ображение себе кентавра. Постольку, поскольку это так, самому переживанию, конечно, принадлежит нечто «принимаемое за кентавра», нечто «кентавро-мнимое», кентавро-сфантазированное. Но только не смешивайте же именно это переживание воображения с тем, что во-ображается в нем как таковом.[45] Так и в спонтанном абстрагировании порождаемое — это не сущность, а сознание (о) сущности, и положение при этом таково: в то время как — и это, очевидно, сообразно с сущностью — дающее из самого первоисточника сознание (о) сущности (идеация) в себе самом необходимо есть сознание спонтанное, для чувственно дающего, опытно схватывающего сознания спонтанность — внесущностна, — индивидуальный предмет может «являться», может осознаваться, но и без всякой спонтанной «деятельности» «над» ним и «на» нем. Так что нет никаких мотивов, — разве что кроме мотивов смешения, — которые могли бы требовать отождествления сознания сущности и самой сущности, а тем самым и психологизации последнего.
       
Однако тут могло бы смущать соположение еще и воображающего сознания — именно в отношении «существования» сущностей. Что — разве сущность это не вымысел, не фикция, как это угодно скептикам? Между тем, подобно тому как соположение фикции и восприятия, подводимых под более общее понятие «созерцающее сознание», наносит ущерб существованию даваемых в восприятии предметов, так осуществленная выше соположенность — «существованию» сущностей. Вещи могут восприниматься, вспоминаться и тем самым сознаваться как «действительные»; или же они, в модифицированных актах, могут сознаваться как сомнительные, недействительные (иллюзорные); наконец, в совершенно иной модификации, — как «просто грезящиеся», как якобы действительные, недействительные и т. д. Точно так же обстоит дело и с сущностями, а с этим связано то, что и они, подобно иным предметам, могут иметься в виду, мниться, то правильно, то ложно, — как, например, в ложном геометрическом мышлении. Но постижение и созерцание сущности — это многообразный акт, и в особенности высматривание сущности есть дающий из самого первоисточника акт, а — как таковой — он есть аналог чувственного восприятия, a не воображения.
      
      
       
        
§ 24. Принцип всех принципов
       
       
Впрочем, довольно нелепых теорий. Никакая мыслимая теория не может заставить нас усомниться в принципе всех принципов: любое дающее из самого первоисточника созерцание есть правовой источник познания, и все, что предлагается нам в «интуиции» из самого первоисточника (так сказать, в своей настоящей живой действительности), нужно принимать таким, каким оно себя дает, но и только в тех рамках, в каких оно себя дает. Ведь мы же усматриваем и то, что любая мыслимая теория могла бы любую из своих истин почерпнуть в свою очередь лишь в данном из самого первоисточника. А следовательно любое высказывание, которое просто придает выражение такого рода данностям через посредство их простого эксплицирования и с помощью точно примеренных значений, не делая ничего сверх этого, действительно есть — как было сказано во вступительных словах этой главы — абсолютное начало, призванное в подлинном смысле быть основоположение, действительно есть principium. В особой мере это верно о генеральном сущностном познании, каким и ограничивают обыкновенное слово «принцип».
       
В этом смысле совершенно прав тот естествоиспытатель, который следует «принципу» — относительно любого сопряженного с фактами природы утверждения спрашивать о том опыте, на каком таковое основано. Ибо это принцип, это утверждение, непосредственно почерпнутое из генерального усмотрения, в чем мы в любой момент и можем убедиться, доводя до полной ясности смысл выражений, примененных в этом принципе, и приводя к чистой данности принадлежные им сущности. Однако, в том же самом смысле обязан следовать некому параллельному принципу и испытатель сущностей, да и вообще всякий, кто только пользуется генеральными предложениями и высказывает их, и такой принцип непременно должен иметься — уже потому, что сам же, только что допущенный принцип обоснования любого познания фактов опытом сам по себе не может быть усмотрен на основании опыта — как и всякий принцип, как и всякое сущностное познание вообще.
      
      
       
        
§ 25. Позитивист на практике в качестве естествоиспытателя, естествоиспытатель в рефлексии в качестве позитивиста
       
       
Позитивист отвергает de facto сущностные познания лишь тогда, когда он «философски» рефлексирует, давая обмануть себя философам-эмпирикам с их софизмами, но не тогда, когда, как естествоиспытатель, он думает и обосновывает, следуя нормальной естественнонаучной установке. Ибо тут он, очевидно, в очень большой мере позволяет направлять себя сущностным усмотрениям. Ведь, как известно, чисто математические дисциплины — материальные, как-то геометрия или кинематика, формальные (чисто логические) как-то арифметика, анализ и т. д. — это основополагающие средства естественнонаучного теоретизирования. И совершенно очевидно, что все эти дисциплины не следуют эмпирическому методу, не обосновываются посредством наблюдения и экспериментов над постигаемыми в опыте фигурами, движениями и т. д.
       
Правда, эмпиризм не желает этого замечать. Однако можно ли принимать всерьез аргумент эмпиризма — будто бы настолько нет никакого недостатка в фундирующем опыте, что, совсем напротив, в нашем распоряжении находятся целые бесконечности опытных постижений? Весь совокупный опыт всех поколений людей и даже весь опыт всех предшествовавших таковым поколений зверей собрал колоссальные сокровища геометрических и арифметических впечатлений, интегрировав их в форме привычек восприятия и уразумения, так что из этого фонда черпаем наши геометрические усмотрения и мы. — Однако откуда же у нас все эти сведения о будто бы собранных сокровищах, если никто не наблюдал их научно и никто не задокументировал их со всей точностью? С каких это пор основания науки — да притом еще науки точнейшей из точнейших — составляет опыт не действительный и тщательнейшим образом проверяемый в своей широте и в своей собственно функции, которая этот опыт доставляет, а опыт давно позабытый и вполне гипотетичный? Физик наблюдает и экспериментирует, с полным основанием не довольствуясь донаучным опытом, а тем более уж инстинктивным разумением и гипотезами о якобы унаследованном опыте.
       
Или же лучше говорить — как уже и действительно говорили с разных сторон — о том, что своими геометрическими усмотрениями мы обязаны «опыту фантазии» и что мы осуществляем таковые в качестве индукций на основании экспериментов фантазии! Однако почему же — вот наш контрвопрос — физик не прибегает к столь чудесному опыту фантазии? Ведь, должно быть, потому, что эксперименты в воображении и были бы не чем иным, как воображаемыми экспериментами, равно как и фигуры, движения, множества в фантазии — это не действительные, а воображаемые фигуры, движения и множества.
       
Корректнее всего поступить в отношении всех подобных толкований — указать на собственный смысл математических утверждений, вместо того, чтобы аргументируя, становиться на почву этих толкований. Чтобы знать, причем знать несомненно, что высказывает математическая аксиома, нам надо обратиться не к философу-эмпирику, а к сознанию, в каком мы, математизируя, и постигаем со всей полнотой усмотрения аксиоматические положения дел. Если держаться исключительно такой интуиции, то никакому сомнению не будет подлежать то, что в аксиомах выражаются чистые сущностные взаимосвязи — без малейшего сополагания опытных фактов. О геометрическом мышлении и созерцании надо не философствовать и не психологизировать извне, а надо совершать их живое осуществление и на основе прямого анализа определять их имманентный смысл. Кто знает, может быть, мы и унаследовали некую познавательную предрасположенность от прошлых поколений с их познанием, — но для вопроса о смысле и ценности нашего познания все истории о таком наследовании столь же безразличны, как и безразлична для установления ценности нашего золота история его наследования.
      
      
       
        
§ 26. Науки с догматической и науки с философской установкой
       
       
Итак, естествоиспытатели отзываются о математике и всякой эйдетике скептически, однако в своей эйдетической методике поступают догматически. К счастью для них! Ведь великим естествознание стало благодаря тому, что не долго думая отодвинуло в сторону буйным цветом расцветший античный скептицизм и отказалось от того, чтобы преодолевать его. Вместо того чтобы предаваться странным и мучительным вопросам относительно того, как вообще возможно познание «внешней» природы, как решать те трудности, какие уже древними были обнаружены в такой возможности познания, оно предпочло мучиться над вопросом о правильном методе познания природы, по возможности совершенного, какое предстояло действительно воплотить в действительность, над познанием в форме точного естествознания. Однако наука, совершив такой поворот, открывший пред ней путь реального исследования, наполовину отказывается теперь от него, поскольку вновь уступает скептической рефлексии и позволяет ограничивать себя в своих рабочих возможностях тенденциям скептицизма. Скептицизм вследствие преданности предрассудкам эмпиризма оказывается вне игры лишь в сфере опыта, однако отнюдь не в сфере сущностей. Ибо для науки недостаточно того, что она будет допускать эйдетическое в круг своих исследований лишь под фальшивым флагом эмпиризма. С подобными переоценками могут еще смириться старые эйдетические дисциплины, основанные в давние времена и по праву обычая не подвергающиеся уже никаким нападкам, — таковы математические дисциплины, — между тем как (на что мы уже указывали) для обоснования новых дисциплин такие предрассудки не могут не функционировать как весьма эффективные тормоза. Вот какова правильная позиция, какую можно занимать внутри догматической в хорошем смысле слова дофилософской сферы исследований, к какой принадлежат все опытные науки (но и не одни только они), — это вполне сознательно отодвигать в сторону любой скептицизм вместе со всей его «натурфилософией» и «теорией познания» и принимать любые предметности познания, где бы они действительно ни обретались, — какие бы трудности ни открывала задним числом в возможности подобных предметностей теоретико-познавательная рефлексия.
       
В царстве научных исследований необходимо осуществить неизбежное и важное размежевание. По одну сторону тут занимают свое место науки с догматической установкой — они обращены к вещам и нимало не заботятся о какой бы то ни было теоретико-познавательной или же скептической проблематике. Они исходят из данности своих вещей в самом первоисточнике (и, проверяя свое познание, все время возвращаются назад к ней), спрашивая, в качестве чего же дают себя вещи непосредственно и что может быть опосредованно раскрыто на основе такового относительно этих и вообще всех вещей соответствующей области. По другую сторону занимают свое место научные исследования с познавательно-теоретической, специфически философской установкой, изучающие скептические проблемы возможности познания и решающие их поначалу в их принципиальной всеобщности, чтобы вслед за тем, применяя полученные решения, делать отсюда выводы касательно окончательного смысла и познавательной ценности достигнутых догматическими науками результатов. По крайней мере при существующей сейчас ситуации — пока вообще недостает высокоразвитой и достигшей совершенной строгости и ясности критики познания — правильно держать границы догматического исследования закрытыми перед любой «критицистской» проблематикой. Другими словами, нам представляется сейчас правильным позаботиться о том, чтобы теоретико-познавательные (как правило, скептические) предрассудки, о правомерности и неправомерности которых должна судить философская наука, о которых, однако, не обязан беспокоиться догматический исследователь, не мешали ходу изысканий последнего. А ведь именно в том-то и состоит скептицистский нрав, что он располагает к столь неблагоприятному торможению.
       
Тем самым обрисовано и своеобразное положение дел, из-за какого становится необходимой теория познания — в качестве науки с своим особым измерением. Пусть чисто вещно направляемое и несомое усмотрением познание и будет вполне довольно собою, — как только познание рефлективно обращается на себя само, так сразу же представляется возможным, что все разновидности познания и даже все созерцания и усмотрения в своей значимости отягощены вводящими в заблуждение неясностями и почти что неразрешимыми трудностями, и все это в особенности в аспекте той трансценденции, на какую перед лицом познания притязают объекты познания. Не откуда-то, а именно отсюда и происходят те скептицизмы, какие могут заявлять о себе вопреки любому опыту и усмотрению и какие в дальнейшем способны проявить себя как тормоза практически-научной деятельности. Мы все эти тормоза в форме естественной «догматической» науки (термин этот отнюдь не должен означать здесь какого-либо пренебрежительного отношения) выключаем тем, что уясняем себе лишь самый предельно общий принцип любого метода, принцип изначального права любых данностей, именно его сохраняя в живом виде в уме и при этом игнорируя любые содержательные, столь многообразные проблемы возможности различных разновидностей и корреляций познания.
      
     
    
    
     
      
Раздел второй. Фундаментально-феноменологическое рассуждение
     
     
      
       
Глава первая. Тезис естественной установки и его выключение
      
      
       
        
§ 27. Мир естественной установки: я и мой окружающий мир
       
       
Начнем наши рассуждения людьми естественной жизни: представляя, судя, чувствуя, воля «в естественной установке». Что это означает, проясним для себя в простых медитациях, что лучше всего провести от первого лица.
       
Я сознаю мир, бесконечно распростершийся в пространстве, бесконечно становящийся и ставший во времени. Я его сознаю, непосредственно наглядно нахожу его — это прежде всего в опыте. Благодаря зрению, осязанию, слышанию и т. д., различными способами чувственного восприятия, физические вещи, как-либо распределенные в пространстве, попросту суть для меня здесь, они, в буквальном или образном смысле, «наличны», — все равно, принимаю ли я их особо, занят ли я ими в наблюдении, разглядывании, мышлении, чувствовании, волении или же нет. И животные существа, например люди, тоже непосредственно суть для меня здесь, — я поднимаю глаза, вижу их, слышу их шаги, я беру их за руку, разговаривая с ними, я непосредственно разумею, что они представляют и что мыслят, какие чувства шевелятся в их душе, чего они желают или волят. И они тоже наличествуют в поле моего созерцания как действительности, даже если я и не принимаю их к сведению. Однако, нет необходимости в том, чтобы они, равно как и какие-либо иные предметы, находились непременно в поле моего восприятия. Для меня действительные объекты — определенные, более или менее известные мне — суть здесь и без всякого отличия от тех, что воспринимаю я актуально, хотя они мною и не воспринимаются и даже не наличествуют наглядно в настоящий момент. Мое внимание от письменного стола, который я вот только что видел перед собою и который принимал особо к сведению, способно отправиться гулять через те части комнаты, которые я не вижу и которые находятся за моей спиной, на веранду, потом в сад, к детям, которые играют в беседке, ко всем тем объектам, о которых я как раз «знаю», что они пребывают тут и там в моем непосредственно о-сознаваемом окружении, — знание, в каком нет ничего от понятийного мышления и какое лишь отчасти и, как правило, весьма неполно обращается в ясное созерцание лишь при условии, что я обращу на него свое внимание.
       
Но только и этой областью всего со-присутствующего либо с наглядной ясностью, либо же неясно, отчетливо или неотчетливо, что постоянным кольцом окружает поле актуального восприятия, исчерпывается «наличествующий» для меня по мере сознания во всякий момент бодрствования мир. Напротив, мир с его твердым бытийным порядком простирается в безграничное. Актуально воспринимаемое и все то, что более или менее ясно соприсутствует и что определено (или по меньшей мере насколько-то определено), — все это отчасти пронизано, отчасти же окружено неясно сознаваемым горизонтом неопределенной действительности. Я могу посылать сюда лучи проясняющего взгляда внимания — с переменным успехом. Определяющее, сперва неясное, но наполняющееся все большей живостью соприсутствие что-то приносит для меня, круг воспоминаний смыкается, круг определенности все расширяется и расширяется, порою до такой степени, что устанавливается взаимосвязь с полем актуального восприятия — моим центральным окружением. Однако в общем и целом результат бывает иным — пустой туман неясной неопределенности населяется наглядными возможностями, предположительностями, — и только сама «форма» мира, именно как «мира», тут предначертана. Неопределенное окружение, вообще говоря, бесконечно. Туманный горизонт, какой никогда не определить до конца, — он необходимо всегда здесь.
       
Точно так же, как с миром с его бытийным порядком пространственного присутствия, чему следовал я до сих пор, все обстоит и с его бытийным порядком в последовательности времени. Вот этот, — очевидно, во всякий миг бодрствования — наличествующий для меня мир обладает бесконечным в две стороны временным горизонтом — своим известным и неизвестным, непосредственно живым и неживым прошлым и будущим. В свободной деятельности опытного постижения, каковое доставляет наличное моему созерцанию, я могу прослеживать эти взаимосвязи непосредственно окружающей меня действительности. Я могу менять свое местоположение во времени и пространстве, могу направлять свой взгляд туда и сюда, вперед и назад во времени, я могу доставлять себе более или менее ясные и содержательные восприятия, призывать что-либо в настоящее, или же могу создавать более или менее ясные образы, придавая наглядность, в прочных формах пространственного и временного мира, возможному и предположительному.
       
Таким способом я и обретаюсь, при бодрствовании моего сознания, все время, и, чего совершенно невозможно переменить, в сопряженности всегда с одним и тем же, пусть и меняющимся по своей содержательной наличности, миром. Таковой для меня беспрестанно «наличен», сам же я — звено в нем. При этом мир для меня — не просто мир вещей, но — в той же самой непосредственности — и мир ценностей, мир благ, практический мир. Без всякого дальнейшего размышления я наложу вещи снабженными как свойствами вещей, так и ценностными характеристиками — они прекрасны и безобразны, приятны и неприятны, милы и отвратительны и т. п. Непосредственно наличествуют вещи как предметы пользования — вот «стол» с «книгами» на нем, вот «стакан», вот «ваза», вот «фортепиано» и т. д. Такие ценностные и практические характеристики тоже конститутивно принадлежны «наличным объектам» как таковым — все равно, обращаюсь я к ним и к объектам вообще или нет. И это верно, естественно, не только в отношении «просто вещей», но и в отношении людей и животных моего окружения. Они мои «друзья» или «враги», «слуги» или «начальники», они «чужие» для меня или мои «родственники» и т. д.
      
      
       
        
§ 28. Cogito. Мой естественный окружающий мир и идеальные окружающие миры
       
       
С этим миром, с тем миром, в каком я обретаюсь и какой в то же самое время есть мой окружающий мир, сопрягаются все комплексы спонтанностей моего сознания, многообразно переменчивые, — наблюдение и исследование, экспликация и приведение к понятиям при описании, сравнивание и различение, складывание и подсчитывание, предполагание и выведение, — короче говоря, любые спонтанности теоретизирующего сознания в его различных формах и на его различных ступенях. Равным образом и многоликие акты и состояния душевного строя и воления — нравиться или не нравиться, радоваться и печаловаться, вожделеть и избегать, надеяться и страшиться, решаться и действовать. Все они — причисляя сюда же и простые акты «я», в каких я сознаю мир непосредственно наличный в спонтанном обращении к нему и схватывании его — обнимаются Картезиевым выражением cogito. В естественной, не озабоченной глубокими размышлениями жизни, я непрестанно живу внутри этой основополагающей формы всякой актуальной «жизни» — все равно, высказываю ли я при этом то самое cogito, или нет, направляюсь ли я «рефлективно» на «я» и на cogitare, или же нет. Если я поступаю так, то жизнь обретает новое cogito, которое со своей стороны нерефлективно, т. е. не предметно для меня.
       
Беспрестанно я обретаем для самого себя — как тот, кто воспринимает, представляет, мыслит, чувствует, вожделеет и т. д., и во всем этом я по большей части обретаю себя актуально сопряженным с постоянно окружающей меня действительностью. Ибо так я бываю сопряжен не всегда, не всякое cogito, в каком я живу, обладает в качестве своего cogitatum вещами, людьми, какими-либо предметами или какими-то положениями дел моего окружающего мира. Вот, скажем, я занят чистыми числами и их законами, — ничего подобного нет налично в окружающем мире, в этом мире «реальной действительности». И этот мир чисел, именно как поле объектов арифметических занятий, тоже есть для меня здесь; пока я занят числами, отдельные числа или же их комплексы будут оставаться в поле моего взгляда, будучи окружены отчасти определенным, отчасти неопределенным арифметическим горизонтом; однако, очевидно, что это бытие здесь для меня — в качестве самого бытия здесь — иного порядка. Арифметический мир здесь для меня лишь тогда и лишь постольку, когда и поскольку я остаюсь в арифметической установке. Естественный же мир, мир в обычном смысле этого слова, беспрестанно здесь для меня, пока я только жив. Пока имеет место последнее, я «остаюсь в естественной установке», и более того — и то, и другое означает одно и то же. И тут ничего не обязано меняться, если я вдруг начинаю усваивать себе арифметический и подобные же иные миры, осуществляя соответствующие установки. Естественный мир и остается тогда «наличным», я как был, так и остаюсь в естественной установке, какой не мешают новые установки. Если же мое cogito движется лишь в этих мирах новых установок, то естественный мир остается вне рассмотрения, он — фон моего сознания актов, но только не горизонт, в какой включается арифметический мир. Оба одновременно наличествующие мира лишены взаимосвязи, если только отвлечься от сопряженности их с «я», в согласии с каковой я могу свободно направлять мой взгляд и мои акты вовнутрь того или иного мира.
      
      
       
        
§ 29. «Иные» субъекты Я и интерсубъективный естественный окружающий мир
       
       
Все верное обо мне верно, как я знаю, и обо всех других людях, каких обретаю я в качестве наличествующих в моем окружающем мире. Постигая их в опыте в качестве людей, я разумею и принимаю их как субъекты Я, подобно тому, как я сам есмь Я, и как сопряженные с их естественным окружающим миром. Причем так, что я постигаю их и свой окружающий мир объективно как один и тот же, который лишь осознается каждым из нас различным образом. У каждого свое место, с какого он видит наличные вещи, а потому у каждого различные явления вещей. Кроме того, и поля актуального восприятия, воспоминания и т. д. у каждого различны, если отвлечься от того, что и все интерсубъективно, совместно осознаваемое осознается различным образом, различными способами постижения, с различной степенью ясности и т. д. При всем этом мы приходим к взаимопониманию с находящимися рядом людьми и совместно полагаем с ними объективную пространственно-временную действительность — в качестве сущего для всех нас здесь окружающего мира, которому и принадлежим мы все.
      
      
       
        
§ 30. Генеральный тезис естественной установки
       
       
Изложенное нами в качестве характеристики данности естественной установки и тем самым характеристики ее самой было чистым описанием, предшествующим любой «теории». В настоящих исследованиях мы будем строго воздерживаться от любых теорий; т. е. предварительных мнений какого бы то ни было вида. Теория принадлежит к нашей сфере лишь в качестве фактов нашего окружающего мира, а не в качестве реальных или принимаемых за таковые значимостей. Однако сейчас мы не ставим перед собой задачу продолжить чистое описание, чтобы возвысить таковое до систематически объемлющей — исчерпывающей во всей широте и глубине — характеристики всех наличностей естественной установки (а тем более уж всех взаимосогласно сплетающихся с таковой иных установок). Такую задачу — как задачу научную — можно и должно зафиксировать, и она чрезвычайно важна, хотя до сих пор ее едва ли видели. Однако сейчас это не наша задача. Сейчас мы стремимся к вратам феноменологии, и для нас все нужное в этом отношении уже сделано, мы нуждаемся лишь в некоторых совершенно общих характеристиках естественной установки, какие и выступили уже, с достаточно полной ясностью, в наших описаниях. Вот именно эта полнота ясности была столь важна для нас.
       
И мы еще раз подчеркнем наиважнейшее — в следующих положениях: я постоянно обретаю в качестве противополагающегося мне пространственно-временную действительность, которой принадлежу и сам, подобно всем другим обретающимся в ней и равным образом сопрягающимся с нею людьми. «Действительность» — о том говорит уже само слово — я обретаю как сущую здесь и принимаю ее тоже как сущую — как такую, какой она мне себя дает. Как ни сомневайся в данностях естественного мира, как ни отбрасывай их, от этого в генеральном тезисе естественной установки не меняется ровным счетом ничего. Мир как действительность — он всегда тут, в лучшем случае он может тут или там быть «иным», нежели мнилось мне, что-то, придется, так сказать, вычеркнуть из него как «видимость», «галлюцинацию» и т. п., он же — в смысле генерального тезиса — всегда останется здесь сущим миром. И цель наук с естественной установкой — познавать ее все полнее, надежнее, во всех отношениях совершеннее, нежели то делает наивное опытное знание, решать все задачи научного познания, какие возникнут и на ее почве.
      
      
       
        
§ 31. Коренное изменение естественного тезиса. «Выключение», «выведение за скобки»
       
       
Вместо того чтобы оставаться в такой установке, радикально изменим ее. Теперь нам надо убедиться в принципиальной возможности такого изменения.
       
Генеральный тезис, в силу какого реальный окружающий мир постоянно не просто вообще сознается по мере восприятия-постижения, но сознается как «действительность» здесь сущая, состоит, естественно, не в некотором особом акте, не в артикулированном суждении относительно его существования. Он есть нечто постоянно и длительно пребывающее в течение всей длительности установки, т. е. пока мы естественно живем, да живем, бодрствуя. Все, что всякий раз воспринимается, что становится ясно или неясно наглядным во всякий миг настоящего, короче говоря, все в естественном мире, что сознается в нем по мере опыта и до всякого мышления, — все это в своем совокупном единстве и за всеми артикулированными дифференциациями имеет характер «здешности», «наличности»; на характере таком, по сущности его, можно основать единое с ним эксплицитное (предикативное) суждение. Если мы выскажем таковое, то мы все равно обязаны знать, что обратили в нем в тему и предикативно схватили то, что каким-то образом уже было заложено — без тематизации, без мысли о том, без предикации — в исконном опытном постижении, или же в опытно постигнутом, в качестве «наличного».
       
С потенциальным же, неявным тезисом мы можем поступать точно так, как и с явным тезисом суждения. Так поступать возможно безусловно и всегда, и, например, такова попытка всеобщего сомнения, какую Декарт брался провести для совершенно иной цели, а именно с намерением выставить абсолютно несомненную сферу бытия. Мы отсюда и начнем, но вместе с тем подчеркнем то, что попытка универсального сомнения послужит у нас лишь методическим приемом для выделения известных пунктов, какие благодаря нему, как заключенные в его сущности, можно выявить со всей очевидностью.
       
Универсальная попытка сомнения принадлежит к царству нашей совершенной свободы: мы можем пытаться усомниться во всем — даже и в том, в чем мы были бы твердо убеждены, в адекватной очевидности чего мы были бы удостоверены.
       
Поразмыслим над тем, что заключено в сущности такого акта. Пытающийся сомневаться пытается усомниться в каком-либо «бытии», в каком-либо предикативном эксплицированном «вот это!», «дело обстоит вот как» и т. п. При этом не важно, что это за разновидность бытия. Так, например, сомневающийся в том, что у предмета, бытие которого он не подвергает сомнению, такие-то и такие-то свойства, подвергает сомнению именно свойства — такую-то качественность предмета. И вот это, очевидно, переносится с сомнения на попытку сомневаться. Далее, ясно и то, что мы не можем сомневаться в бытии и в том же самом сознании (в форме единства того, что «в то же самое время») полагать существующим субстрат этого бытия, т. е. сознать его согласно характеру «наличного». Эквивалентно последнему следующее выражение: мы не можем считать одну и ту же материю бытия сомнительной и достоверной. Столь же ясно и другое: попытка сомневаться в чем-либо сознаваемом как наличное непременно обуславливает снятие положенности, и вот именно это и интересует нас. Мы не преобразуем тезис в антитезис, утверждение — в отрицание, мы не преобразуем его и в предположение, подозрение, в неразрешенность, в сомнение (все равно, в каком смысле слова), — тем более что подобное и не принадлежит к царству нашего свободного произволения. Это, скорее, нечто совсем особенное. Мы не отказываемся от тезиса, какой осуществили, мы ни в чем не меняем своего убеждения, которое в себе самом каким было, таким и остается, пока мы не вводим новые мотивы суждения — а этого мы как раз и не делаем. И все же тезис претерпевает известную модификацию, — он в себе самом каким был, таким и остается, между тем как мы как бы переводим его в состояние бездействия — мы «выключаем» его, мы «вводим его в скобки». Он по-прежнему все еще остается здесь: подобно поставленному в скобки внутри таковых, подобно выключенному вне пределов включенности. Можно сказать и так: тезис — это переживание, но только мы им «не пользуемся», что, естественно, надо понимать не как лишение (вроде того, как мы о потерявшем сознание скажем, что он не пользуется тезисом), — речь тут, скорее, идет, как и в случае всех параллельных выражений, об обозначениях, намекающих на своеобразный способ сознавания, каковой привходит к исконному простому тезису (все равно — заключается ли таковой в актуальном или даже предикативном полагании существования или нет) и дает ему как раз своеобразную переоценку. Такое переоценивание — дело нашей совершенной свободы, и оно противостоит любым мыслительным позициям, какие требуют своей координации с тезисом и никак не совмещаются с ним в единстве того, что «в то же самое время», — противостоит вообще любым позициям, занимаемым в собственном смысле слова.
       
В попытке сомневаться, примыкающей к тезису, причем, как мы заранее предполагаем, к тезису, который остается и выдерживается, «выключение» осуществляется так, что вместе с тем модифицируется антитезис, а именно «полагание» небытия, какое, следовательно, и составляет, вместе с прочим, основание для попытки сомневаться. Это последнее у Декарта превалирует настолько, что можно сказать — его универсальная попытка сомнения — это, собственно говоря, попытка универсального отрицания. От этого мы сейчас отвлечемся, — нас интересует не каждый аналитический компонент попытки сомневаться, а потому и не его точный и исчерпывающий анализ. Мы сейчас выхватываем лишь феномен «введения в скобки», или «выключения», который очевидно не привязан к феномену попытки сомневаться, хотя и особенно легко вычленяется из нее, но встречается также и в иных сплетениях и — не менее того — сам по себе. В отношении к совершенно любому тезису мы можем — причем с полной свободой — совершать такую своеобразную εποχή — известное воздержание от суждения, какое вполне совмещается с непоколебленной или даже непоколебимой — ибо очевидной — убежденностью в истине. Тезис выводится «за пределы действия», ставится в скобки, он преобразуется в модификацию «тезис в скобках», суждение как таковое — в «суждение в скобках».
       
Естественно, такое сознание нельзя просто отождествлять с тем, что можно «просто так думать себе» — вроде того, к примеру, что русалки водят хороводы; ведь тут как раз и не имеет места выключение живого и сохраняющего свою живость убеждения, хотя, с другой стороны, выступает наружу близкое родство того и другого сознания. Тем более же тут не имеет места думание себе чего-либо в смысле того, что что-то «допускается» или предполагается, что в привычной двусмысленной речи равным образом может выражаться в таких словах: «я думаю (я допускаю), что это — вот так-то и так-то».
       
Далее, следует заметить, что ничто не мешает нам коррелятивно говорить о заключении в скобки также и тогда, когда необходимо полагать некую предметность — все равно, какого региона или какой категории. В этом случае подразумевается, что следует выключить любой относящийся к этой предметности тезис, преобразовав таковой в его скобочную модификацию. Если пристальнее вглядеться, то образ включения в скобки с самого начала лучше подходит к предметной сфере, а «выведение из действия» — к сфере актов и к сфере сознания.
      
      
       
        
§ 32. Феноменологическая εποχή
       
       
Картезиев опыт универсального сомнения мы могли бы заместить теперь универсальной εποχή в нашем строго определенном и новом смысле. Однако с полным основанием мы ограничим универсальность такой εποχή. Ибо будь она столь всеохватной, какой она может быть вообще, не осталось бы ни одной области для немодифицированных суждений, не говоря уж о науке, поскольку ведь любой тезис и, соответственно, любое суждение может быть с полной свободой модифицировано и любая предметность, доступная суждению, поставлена в скобки. А наша цель — это ведь как раз открытие нового домена науки, и притом именно такого, который должен быть получен с помощью этого метода введения в скобки, но тогда уже определенным образом ограничиваемого.
       
Ограничение такое можно обозначить немногими словами.
       
Принадлежный к сущности естественной установки генеральный тезис мы полагаем вне действия, все и всякое, обнимаемое им в онтическом аспекте, мы одним разом ставим в скобки: следовательно, весь этот естественный мир, который постоянно есть «для нас здесь», который постоянно «наличен» и всегда пребудет как «действительность» по мере сознания, — если даже нам и заблагорассудится заключить его в скобки.
       
Если я поступлю так, а это дело моей полной свободы, тогда я, следовательно, не отрицаю этот «мир», как если бы я был софист, и я не подвергаю его существование здесь сомнению, как если бы я был скептик, а я совершаю феноменологическую εποχή, каковая полностью закрывает от меня любое суждение о пространственно-временном существовании здесь.
       
Итак, я, следовательно, выключаю все относящиеся к этому естественному миру науки, — сколь бы прочны ни были они в моих глазах, сколь бы ни восхищался я ими, сколь бы мало ни думал я о том, чтобы как-либо возражать против них; я абсолютно не пользуюсь чем-либо принятым в них. Я не воспользуюсь ни одним-единственным из принадлежащих к таким наукам положений, отличайся они даже полнейшей очевидностью, не приму ни одного из них, ни одно из них не предоставит мне оснований, — хорошенько заметим себе: до тех пор, пока они разумеются такими, какими они даются в этих науках, — как истины о действительном в этом мире. Я могу принять какое-либо положение, лишь после того как заключу его в скобки. Это значит: лишь в модифицирующем сознании, выключающем суждение, стало быть, совсем не в том виде, в каком положение есть положение внутри науки: положение, претендующее на свою значимость, какую я признаю и какую я использую.
       
Никто не станет смешивать эту εποχή, о которой речь идет сейчас, с такой, какой требует позитивизм, сам же, в чем мы могли убедиться, нарушая свое требование. Сейчас дело вовсе не в выключении всех предрассудков, замутняющих чистую дельность исследования, не в конституировании «свободной от теорий» и «свободной от метафизики» науки на путях возврата любого обоснования к непосредственным данностям, и не в средствах достижения подобных целей, о ценности каких не встает и вопрос. То, чего требуем мы, лежит в совсем ином направлении. Весь мир — полагаемый в естественной установке, действительно обретаемый в опыте, взятый совершенно «без всякой теории», а таков и есть мир, действительно постигаемый в опыте, подтверждаемый во взаимосвязи опыта, — этот мир теперь для нас вообще ничто, мы будем вводить его в скобки — не проверяя, но и не оспаривая. Все теории и науки — сколь бы хороши они ни были, — и позитивистские и получающие иное обоснование, — все они должны претерпеть одну и ту же судьбу.
      
     
     
      
       
Глава вторая. Сознание и естественная действительность
      
      
       
        
§ 33. Предварительные указания на «чистое», или «трансцендентальное сознание» как на феноменологический остаток
       
       
Мы разобрались теперь в смысле феноменологической εποχή, но только еще не в ее возможном эффекте. Прежде всего не ясно, в какой мере данное выше ограничение совокупной сферы εποχή действительно сужает ее универсальность. Да что же останется, если выключить весь мир, включая и нас, и любое cogitare?
       
Поскольку читателю уже известно, что наши медитации руководствуются интересами новой эйдетики, а потому он будет прежде всего ожидать того, что хотя весь мир как факт и подпадает под выключение, но только не мир как эйдос и не какая-либо иная сущностная сфера. Ведь если мир выключается, то это действительно не означает, к примеру, что выключается натуральный ряд чисел и относящаяся к нему арифметика.
       
Между тем мы пойдем не этим путем, и наша цель расположена не в этом направлении; цель же мы можем обозначить так: обретение нового бытийного региона, какой до сих пор не получал своих специфических границ, тогда как ведь всякий подлинный регион — это регион индивидуального бытия. Что означает это конкретнее, в том наставят нижеследующие констатации.
       
Мы будем поступать прежде всего прямо раскрывая и — коль скоро подлежащее раскрытию бытие — это не что иное, как то, что по соображениям существенным мы станем обозначать как «чистые переживания», «чистое сознание» с его чистыми «коррелятами сознания» а, с другой стороны, я его «чистым Я», — станем наблюдать исходя из Я, из сознания, из переживаний, в том виде, в каком даны они нам в естественной установке.
       
Я — это я, человек в действительности, реальный объект подобно другим в естественном мире. Я осуществляю cogitationes, «акты сознания» в более широком и в более узком смысле, и акты эти, как принадлежные к такому-то человеческому субъекту, — это нечто происходящее все в той же естественной действительности. То же самое и все мои прочие переживания, в переменчивом потоке которых столь своеобразно вспыхивают специфические акты Я, переходя друг в друга, связываясь в синтезы, непрестанно видоизменяясь. В наиболее широком смысле выражением «сознание» (в дальнейшем, впрочем, менее подходящим) охватываются и все переживания. Будучи «естественно установленными», — какими продолжаем мы оставаться и в своем научном мышлении, согласно наипрочнейшей привычке, которую никто и никогда не сбивал еще столку, — мы и все обретаемое в психологической рефлексии принимаем как реально происходящее в мире, а именно как переживания одушевленных существ. И настолько естественно для нас видеть их такими, и только такими, что мы, даже ознакомившись с возможностью изменения нашей установки и пустившись в поиски новой области объектов, вообще не замечаем, что не из чего-либо, но именно из этих самых сфер переживания и выходит, благодаря новой установке, эта новая область. С этим ведь и связано то, что вместо того, чтобы по-прежнему обращать свой взор к этим сферам, мы отвели его и начали искать новые объекты в онтологических царствах арифметики, геометрии и т. п. — а тут как раз и нельзя было бы обрести что-либо действительно новое.
       
Итак, твердо устремим свой взгляд на сферу сознания и станем изучать то, что мы имманентно обретаем мы в ней. Поначалу, еще до совершения феноменологического выключения суждения, подвергнем ее систематическому сущностному анализу — пусть даже далеко и не исчерпывающему. Вот что безусловно необходимо для нас — это некое общее усмотрение сущности сознания вообще, в особенности же и того сознания, в каком, согласно его сущности, сознается «естественная» действительность. Мы продолжим свои штудии, пока не совершим то самое усмотрение, на какое мы нацелились, а именно усмотрение того, что сознание в себе самом наделено своим особым бытием, какое в своей абсолютной сущности не затрагивается феноменологическим выключением. Она-то и представляет собой «феноменологический остаток», и это принципиально-своеобразный бытийный регион, который на деле и может стать полем новой науки — феноменологии.
       
Лишь благодаря такому усмотрению «феноменологическая» εποχή и заслуживает такое свое наименование, — вполне сознательно осуществление таковой выступит в качестве необходимой операции, через посредство которой становится доступным для нас «чистое» сознание, а в дальнейшем и весь феноменологический регион. Вместе с тем станет понятным и то, почему до сих пор этот регион и соопределяемая ему новая наука должны были пребывать в безвестности. Ведь в естественной установке и нельзя созерцать что-либо кроме естественного мира. И пока возможность феноменологической установки не была распознана и не был разработан метод приводить к схватыванию из самого первоисточника проистекающие из нее предметности, феноменологический мир и обязан был пребывать в безвестности и даже почти не предощущаться.
       
Что же касается нашей терминологии, то тут надо прибавить следующее. Важные, опирающиеся на теоретико-познавательную проблематику мотивы оправдывают наименование «чистого» сознания, о котором будет так много разговоров, также и трансцендентальным, а операция, с помощью которой оно обретается, — трансцендентальной εποχή. Со стороны метода эта операция будет раскладываться на различные шаги «выключения», «введения в скобки», так что наш метод приобретет характер поступенно совершаемой редукции. Ввиду этого мы впредь, и даже преимущественно, станем говорить о феноменологических редукциях (либо даже, в аспекте совокупного единства таковых, о феноменологической редукции), а, следовательно, под углом зрения теоретико-познавательным, также и о трансцендентальных редукциях. Кстати говоря, и это и все остальные наши термины должны разуметься исключительно в том смысле, какой придается ему в нашем изложении, а не в каком-то ином, подсказанном историей или же терминологическими привычками читателя.
      
      
       
        
§ 34. Сущность сознания в качестве темы
       
       
Начнем с ряда рассуждений, в рамках которых вовсе не будем мучить себя феноменологической εποχή. Мы естественным путем направляемся на «внешний мир» и, не оставляя естественной установки, осуществляем психологическую рефлексию нашего Я и его переживания. Так, как если бы мы не слышали ни слова о новом виде установки, мы погрузимся β сущность «сознания чего-либо», в каком мы, к примеру, сознаем существование здесь материальных вещей, тел, людей, существование здесь технических и литературных созданий и т. д. Мы следуем своему общему принципу, согласно которому во всем индивидуально-совершающемся есть сущность, доступная схватыванию в своей эйдетической чистоте и в этой своей чистоте принадлежная к полю возможного эйдетического исследования. Посему и всеобщий естественный факт: «Я есмь», «Я мыслю», «Я обладаю миром напротив меня» и т. п. — тоже наделен своим сущностным наполнением, и вот этим последним мы и будем исключительно заниматься теперь. Итак, мы будем осуществлять, в качестве образцов, какие-либо единичные переживания сознания, беря их такими, какими они даются в естественной установке, в качестве реальных человеческих фактов, или же мы будем наглядно представлять себе таковые в воспоминании или же в вольно вымышляющей фантазии. На основании подобных образцов, — предполагается, что это основание совершенно ясно, — мы станем постигать и фиксировать в адекватной идеации чистые сущности, интересующие нас сейчас. При этом единичные факты, фактичность естественного мира вообще будет ускользать от нашего теоретического взгляда, — как то и бывает всегда, когда мы осуществляем чисто эйдетическое познание.
       
Мы и еще ограничим свою тему. Она гласит: сознание, или, точнее, переживание сознания вообще, в чрезвычайно широком смысле, ограничение которого для нас сейчас, к счастью, не существенно. Подобные вещи не находятся в самом начале таких анализов, какие производим мы теперь, — напротив, они бывают поздним итогом великих трудов. В качестве исходного пункта мы возьмем сознание в отчетливом смысле, в том, в каком предстает оно перед нами прежде всего и какой проще всего обозначить Картезиевым cogito, «Я мыслю». Как известно, Декарт понимал это выражение столь широко, что оно охватывает любое «Я замечаю, я вспоминаю, фантазирую, выношу суждение, чувствую, вожделею, хочу» и тем самым любые подобные переживания Я в их бессчетных текучих, особых образованиях. Поначалу мы совершенно оставим вне рассмотрения само Я, с каким сопрягаются все подобные образования или же какое, весьма различным образом, «живет» «в» них, «поступая» деятельно, страдательно, спонтанно, рецептивно и вообще как угодно. Позднее же оно будет еще основательно занимать нас. Пока же всего достаточно, чтобы опереть на него наш анализ и схватывание сущности. При этом очень скоро мы увидим, что должны обратиться к обширным взаимосвязям переживаний, которые принудят нас расширить понятие «переживание сознания», выйдя из круга специфических cogitationis.
       
Переживания сознания мы будем рассматривать во всей полноте конкретизации, с какой выступают они в своей конкретной взаимосвязи, потоке переживания, и в какую сливаются они по своей сущности. Тогда станет очевидным и то, что всякое переживание потока, какое способен схватить рефлективный взгляд, обладает своей собственной, интуитивно постигаемой сущностью, «содержанием», какое в своей самобытности позволяет рассматривать себя для себя. Нам же важно схватить это самобытное наполнение cogitatio в его чистой самобытности и охарактеризовать его всеобще, т. е. исключая все, что не заключено в cogitatio согласно тому, что она такое в себе самой. Равным образом необходимо охарактеризовать и единство сознания, какое исключительно требуется собственным наполнением любых cogitationes, причем с такой непременностью, что без такого единства они не могут существовать.
      
      
       
        
§ 35. Cogito в качестве «акта». Модификация в направлении неактуальности
       
       
Начнем с примеров. Передо мною в полумраке лежит вот этот белый лист бумаги. Я вижу, я касаюсь его. Такое восприятие — видение-ощупывание — листа бумаги, как полностью конкретное переживание лежащего здесь листа бумаги, причем данного с точно такими-то качествами, в точно такой относительной неясности, в такой неполной определенности, являющегося так-то ориентированным относительно меня, — и есть cogito, переживание сознания. Сам же лист бумаги с его объективными свойствами, его протяженностью в пространстве, его объективным положением относительно той пространственной вещи, какая именуется моим телом, — это не cogitatio, а cogitatum, не переживание восприятия, а воспринятое. Конечно, и воспринимаемое вполне может быть переживанием сознания, однако очевидно и то, что такая материальная вещь, как вот этот данный в переживании восприятия лист бумаги, принципиально — никакое не переживание, но бытие, отличающееся вполне отличным видом бытия.
       
Прежде чем прослеживать все это дальше, увеличим число примеров. Когда я в собственном смысле слова воспринимаю нечто, замечая его, я обращен к предмету, например к листу бумаги, я схватываю его как здесь и теперь сущее. Схватывать значит выхватывать, все воспринимание наделено неким задним планом опытного постижения. Вокруг листа бумаги лежат книги, карандаши, стоит чернильница и т. д., и все это тоже «воспринимается» мною, все это перцептивно есть здесь, в «поле созерцания», однако пока я обращаюсь в сторону листа бумаги, они лишены любого, хотя бы и вторичного обращения и схватывания. Они являлись, но не были выхвачены, не были положены для себя. Подобным образом любое восприятие вещи обладает ореолом фоновых созерцаний (или фоновых смотрений, если считать, что в созерцании уже заключается обращенность к предмету), и это тоже «переживание сознания», или же, короче, «сознание», причем сознание всего того, что на деле заключено в том предметном «заднем плане», или «фоне», какой созерцается вместе с созерцаемым в восприятии. Само собой разумеется, речь сейчас идет не о том, что можно «объективно» найти в объективном пространстве, какое, быть может, принадлежно к созерцаемому заднему плану, о всех тех вещах и вещных встречаемостях, какие зафиксирует в нем значимый, поступательно совершающийся опыт. Речь идет исключительно об ореоле сознания, относящемся к сущности восприятия, совершаемого в модусе «обращенности к объекту», а кроме того о том, что заключено в собственной сущности такого ореола. А в ней заключено вот что: возможны известные модификации исконного переживания, какие мы обозначаем как свободный поворот «взгляда» — не просто и не собственно физического, но «духовного взгляда», — который от листа бумаги, замеченного первым, переходит к тем предметам, какие являлись уже раньше того, следовательно «имплицитно» уже сознавались здесь, — они-то после поворота взгляда и становятся сознаваемыми эксплицитно, воспринимаемыми «со всем вниманием» или же «отмечаемыми наряду с иным».
       
Как в восприятии, вещи сознаются и в воспоминании, и в подобных воспоминанию наглядных представлениях, и в вольных фантазиях. И все это происходит то в «ясном созерцании», то без приметной наглядности по способу «неясных» представлений; при этом они грезятся нам с различными «характеристиками» — как вещи действительные, возможные, измышляемые и т. д. Очевидно, что относительно таких различных в своем существе переживаний верно все изложенное нами относительно переживаний восприятия. Мы и не подумаем о том, чтобы смешивать сознаваемые во всех этих разновидностях сознания предметы (например, сфантазированых русалок) с самими переживаниями сознания, т. е. с переживаниями, s каких они сознаются. Тогда мы в свою очередь распознаем, что от сущности всех подобных переживаний — их мы берем в полной их конкретизации — неотделима замечательная модификация: таковая переводит сознание, находившееся в модусе актуальной обращенности, в сознание в модусе неактуальности, и наоборот. В одном случае переживание — это, так сказать, «эксплицитное» сознание своей предметности, в другом же — имплицитное, потенциальное, и только. Может быть так, что предметное уже является нам в восприятии, либо же в воспоминании или фантазии, но мы еще не «направлены» на него своим духовным взором, не направлены даже и вторично, не говоря уже о том, чтобы мы были в каком-либо особом смысле «заняты» всем этим.
       
Подобное мы констатируем для любых произвольных cogitationes в смысле Картезиевой сферы примеров, для всех переживаний мышления, чувствования и воления, только что, как выяснится в следующем параграфе, «направленность-на», «обращенность-к», — чем отмечена актуальность — отнюдь не покрывается, как то было в избранных простейших примерах чувственных представлений, с выхватывающим принятием к сведению объектов сознания. Очевидно, и для всех подобных переживаний верно то, что актуальные из их числа окружаются «ореолом» неактуальных; поток переживаний не может состоять из сплошных актуальностей. Именно последние в самом широком своем обобщении, что еще предстоит продолжить с выходом за пределы круга наших примеров, и в своем контрастном сопоставлении с неакутальностями, и определяют отчетливый смысл выражения «cogito», «я сознаю что-либо», «я осуществляю акт сознания». Чтобы резко отграничить это твердое понятие, мы оставим его исключительно для Картезиевых cogito и cogitationes, — за вычетом тех случаев, когда будем в явном виде указывать модификацию, дополняя словом «неактуальный» и т. п.
       
«Бодрствующее» же Я мы можем определить как то, которое в пределах своего потока переживания непрерывно осуществляет сознавание в специфической форме cogito; этим, естественно, не подразумевается то, что оно постоянно доводит эти переживания до их предикативного выражения, что оно вообще поступает так или что оно способно так поступать. Ведь бывают же и животные — субъекты Я. От сущности потока переживаний бодрствующего Я неотделимо, однако, согласно выше сказанному, то, что непрерывно протекающая цепочка cogitationes постоянно окружена средой неактуального, всякий миг готовой перейти в модус актуальности, подобно тому, как, напротив, и актуальность — в неактуальность.
      
      
       
        
§ 36. Интенциональное переживание. Переживание вообще
       
       
Сколь бы полным ни было изменение, претерпеваемое переживаниями актуального сознания при переходе в неактуальность, модифицируемые переживания все же сохраняют значительное родство с исконными по их сущности. Ведь от сущности любого актуального cogito неотделимо то, что оно есть сознание чего-либо. Но, согласно всему изложенному выше, модифицированная cogitatio это тоже сознание, причем сознание того же самого, что и соответствующее немодифицированное сознание. Итак, всеобщее существенное свойство сознания сохраняется и в его модификации. Все переживания с такими существенными свойствами называются также и «интенциональными переживаниями» (актами в том наиболее широком смысле, какой придан им в «Логических исследованиях»); поскольку же они суть сознавания чего-либо, говорится, что они «интенсионально сопряжены» с этим чего-либо.
       
При этом следует хорошенько заметить себе, что сейчас речь не идет о сопряжении чего-либо психологически-происходящего — именуемого переживанием — с неким иным реальным бытием по имени «предмет», или же о каком-либо психологическом сочетании того и другого, какое имело бы место в объективной действительности. Напротив, речь идет о переживаниях исключительно по их сущности, или же о чистых сущностях, и о том, что с безусловной необходимостью заключено, «a priori», в сущностях.
       
Что переживание — это переживание чего-либо, например, вымысел — это вымысел кентавра, а восприятие — восприятие «реального» предмета, суждение — суждение о соответствующем положении дел и т. д., — все это относится не к переживаемому факту в мире, в особенности в фактической психологической взаимосвязи, а относится к чистой сущности, постигаемой через идеацию просто как идея. В сущности переживания заключено не только то, что оно есть сознание, но и то, чего сознание оно есть, а также, в каком определенном или неопределенном смысле оно есть это. Тем самым и в сущности неактуального сознания заключено то, в какого рода cogitationes следует переводить его посредством обсуждавшейся выше модификации, какую мы называем «обращением принимающего к сведению взора на прежде не принимавшейся к сведению».
       
Под переживаниями в предельно широком смысле слова мы разумеем все и всякое, что только обретается в потоке переживания, стало быть, не одни интенциональные переживания, актуальные и потенциальные cogitationes, взятые во всей их конкретизации, но и вообще любые реальные моменты, что обретаются в этом потоке и его конкретных частях.
       
Нетрудно усмотреть, что не всякий реальный момент конкретного единства интенционального переживания сам note6e обладает основополагающим характером интенциональности, т. е. свойством быть «сознанием чего-либо». Так, к примеру, все данные ощущения, играющие столь значительную роль в перцептивных созерцаниях вещей. В переживании восприятия вот этого листа белой бумаги, конкретнее же в его компоненте, сопряженном с качеством «белизна бумаги», мы путем подобающего поворота своего взгляда обретаем данное в ощущении «белое». Это белое есть нечто неотделимо принадлежное сущности конкретного восприятия — принадлежное в качестве реальной конкретной составной. Это данное как предлагающее себя содержание являющейся белизны бумаги выступает как носитель интенциональности, однако само по себе оно не есть сознание чего-либо. Это же верно и относительно других данных переживания, так, например, относительно так называемых чувственных эмоций. Об этом мы еще будем подробнее говорить в дальнейшем.
      
      
       
        
§ 37. «Направленность-на» чистого Я в cogito и схватывающее принятие к сведению
       
       
Не имея сейчас возможности глубже вдаваться в описательный анализ сущности интенциональных переживаний, выделим отдельные моменты, на какие следует обратить внимание для дальнейшего изложения. Если интенциональное переживание актуально, т. е. осуществлено по способу cogito, то в нем субъект «направляет» себя на интенциональный объект. От самого же cogito неотделим имманентный ему «взгляд-на» объект, взгляд, который с другой стороны изливается из «Я», так что никогда не может быть так, чтобы его не было. Такой взгляд Я на что-либо есть, в зависимости от акта, то воспринимающий в восприятии, то измышляющий в вымысле, то выносящий свое одобрение в том, что нравится, то волящий в волении взгляд-на и т. д. Стало быть, это означает, что вот такое неотделимое от сущности cogito, от сущности акта как такового обладание чем-либо во взгляде, в духовном взоре, в свою очередь не есть особый акт и, в частности, не может смешиваться ни с восприятием (даже и в сколь угодно широком смысле), ни с другими разновидностями актов, родственными восприятиям. Нужно обратить внимание на то, что интенциональный объект сознания, — если брать его как полный коррелят последнего, — отнюдь не то же самое, что схватываемый объект. Обычно мы без дальнейших размышлений включаем схваченное в понятие объекта (предмета вообще), поскольку, подобно тому как мы думаем о нем, высказываем что-либо о нем, мы уже обратили его в предмет в смысле схваченности. Итак, в наиболее широком смысле схватывание покрывается тем, что мы на что-либо обращаем внимание, что-либо замечаем, — будь то особо или между прочим; по меньшей мере так обыкновенно понимают подобные выражения. Но тут, в этом внимании или схватывании, дело не в модусе cogito вообще, не в модусе актуальности, но, если приглядеться, то в особенном модусе акта, в таком, какой может быть принят любым осознанием или же любым актом, если те еще не приняли его прежде. Если акт примет такой модус, то интенциональный объект этого акта будет не просто сознаваться, находясь во взоре духовной направленности-на, но это схваченный, замеченный объект. Если говорить о вещи, то к таковой мы можем быть обращены не иначе, как схватывая ее, — и так ко всем «попросту представимым» предметностям: обращение (пусть то будет даже и в измышлении) есть тут ео ipso «схватывание», «обращение внимания». Но в акте оценивания мы обращены к ценности, в акте радости — к радостному, в акте любви — к любимому, в действовании — к действию, и мы все это тогда не схватываем. Интенциональный объект, ценное, радостное, любимое, чаемое как таковое, действование как действование — все это становится схватываемым предметом лишь в особом «опредмечивающем» повороте. Быть обращенным к чему-либо в оценивании — в этом заключается и схватывание этого чего-то, однако не это что-то, но ценное или ценность — вот что (о чем мы еще будем говорить подробнее) есть здесь полный интенциональный коррелят оценивающего акта. Следовательно, «быть обращенным к чему-либо в оценивании» еще не значит «обладать ценностью в качестве предмета», в том особом смысле схваченности, в каком мы должны обладать предметом, чтобы делать предикативные высказывания о нем; и так во всех логических актах, относящихся к ценностям.
       
Итак, во всех актах, подобных оценивающим, мы обладаем интенциональным объектом в двояком смысле: нам необходимо различать просто «что-то» и полный интенциональный объект и соответственно тому двоякую интенцию, двоякую обращенность-к. Если в акте оценивания мы направлены на что-то, то это направление на что-то есть внимание к этому и схватывание его; при этом же мы направлены также и на ценность — но только не по способу схватывания. Модусом «актуальность» обладает не только представление чего-либо, но и обнимающее его оценивание.
       
Однако к этому мы должны незамедлительно прибавить, что лишь в простых актах оценивания ситуация столь проста. Вообще же акты душевного строя и воли фундируются в более высокой ступени, и соответствующим образом множится интенциональная объективность, множатся способы, какими испытывают обращение объекты, заключенные во всей совокупной объективности. Во всяком случае верно утверждаемое следующим главным тезисом:
       
Во всяком акте царит один из модусов внимательности. Однако, если таковой не сводится к простому сознанию чего-либо, если в таком сознании фундируется еще и дальнейшее, «выражающее свое отношение» к этому чему-то сознание, это что-то и полный интенциональный объект (например, «что-то» и «ценность»), равно как внимание и обладание в духовном взоре расходятся между собой. Одновременно к сущности таких фундируемых актов принадлежит еще и возможность модификации, благодаря которой их полные интенциональные объекты становятся предметами внимания и в этом смысле предметами «представляемыми», какие в свою очередь способны служить субстратами экспликаций, сопряжений, понятийных постижений и предикативных высказываний. Благодаря подобной объективации нам в естественной установке, а тем самым как звенья естественного мира, противостоят не просто вещи природы, но и ценности и практические объекты любого вида, города, улицы с их осветительными устройствами, квартиры, мебель, произведения искусства, книги, инструменты и т. п.
      
      
       
        
§ 38. Рефлексия над актами. Имманентные и трансцендентные восприятия
       
       
Прибавим, кроме того, и следующее: живя в cogito, мы самой cogitatio не обладаем как интенциональным объектом, — однако она всякий миг готова стать таковым, от ее сущности неотделима принципиальная возможность рефлективного поворота взгляда, причем, естественно, в форме новой cogitatio, какая будет направляться на нее по способу попросту схватывающей. Иными словами, всякая когитация может становиться предметом так называемого «внутреннего восприятия», а в дальнейшем и объектом рефлективного оценивания, одобрения или неодобрения и т. д. То же самое, соответственно модифицированным образом, верно и о действительных актах в смысле импрессий, и об актах, какие мы сознаем «в» фантазии, «в» воспоминании или же «во» вчувствовании, разумея чужие акты и задним числом живя ими. Мы можем рефлектировать «в» воспоминании, вчувствовании и т. д., обращая сознаваемые «в» них акты в объекты наших схватываний и основываемых на таковых выражающих наше отношение актов, во всевозможных различных модификациях их.
       
Присоединим сюда же и различение восприятий, или же актов вообще, трансцендентальных и имманентных. Мы будем избегать говорить о восприятии внешнем и внутреннем, чему мешают серьезные сомнения. Мы объясним это следующим.
       
Под имманентно направленными актами, а, говоря более обще, под имманентно сопрягаемыми интенциональными переживаниями мы разумеем те, к сущности каких принадлежит, что их интенциональные предметы, если таковые вообще существуют, принадлежат к тому же потоку переживаний, что и они сами. Следовательно, таковое имеет место всюду, где акт сопрягается с актом (одна cogitatio с другой) того же самого Я, или же акт — с чувственными данными того же самого Я и т. д. Сознание и его объект образуют индивидуальное единство, устанавливаемое исключительно через переживания.
       
Трансцендентально направленные — это те интенциональные переживания в отношении каких таковое не имеет места; таковы, к примеру, все акты, направляемые на сущности или на интенциональные переживания других Я с их потоками переживаний; равным образом и все акты, направляемые на вещи, на реальности вообще, что еще обнаружится в дальнейшем.
       
В случае имманентно направляемого или, говоря короче, восприятия имманентного (так называемого «внутреннего»), восприятие и воспринятое образуют, согласно своей сущности, неопосредуемое единство, единство одной-единственной конкретной cogitatio. Тут восприятие таким образом таит свой объект в себе, что обособить таковой от него можно лишь абстрагируя и лишь в качестве сущностно несамостоятельного. Если же воспринимаемое — интенциональное переживание, как когда мы рефлектируем живое убеждение (например, высказывая следующее: я убежден, что…), тогда перед нами взаимовхождение двух интенциональных переживаний, из которых по меньшей мере высшее несамостоятельно и не просто фундировано в низшем, но и интенционально обращено к нему.
       
Такой вид реальной «включенности» (это, собственно, только образ) — характерная черта имманентного восприятия и тех позиций, какие фундируются в нем; она отсутствует в большинстве иных случаев, когда имманентно сопрягаются интенциональные переживания. Так, к примеру, она отсутствует уже в случае воспоминаний о воспоминаниях. Воспоминаемое нами былое воспоминание принадлежит к нашему теперешнему воспоминанию не как реальная составная его конкретного единства. По своей собственной полной сущности теперешнее воспоминание могло бы быть и тогда, когда былого воспоминания по правде вовсе бы и не было, между тем как последнее, если оно действительно было, необходимо принадлежит вместе с первым к одному и тому же никогда не прерывавшемуся потоку переживаний, опосредующему как то, так и другое непрерывным рядом всевозможных конкреций переживания. Совершенно иначе дело, очевидно, обстоит в этом отношении с трансцендентными восприятиями и прочими трансцендентно сопрягаемыми интенциональными переживаниями. Восприятие вещи в своем реальном составе не только не содержит в себе самую вещь, оно даже лишено и всякого сущностного единства с нею, естественно, предполагая существование таковой. То единство, какое определяется лишь чисто собственной сущностью самих переживаний, — это исключительно единство потока переживаний, или, что то же самое, переживание может соединяться в целое лишь с переживаниями, а совокупная сущность такого целого обнимает собственные сущности этих переживаний и фундируется в них. Это положение будет еще проясняться в дальнейшем и обретет тогда все свое великое значение.
      
      
       
        
§ 39. Сознание и естественная действительность. «Наивный» человек с его постижением
       
       
Все эти обретенные нами сущностные характеристики переживания и сознания — необходимые предварительные ступени к достижению постоянно направляющей нас цели, а именно к обретению сущности того «чистого» сознания, каким должно определиться феноменологическое поле. Мы рассуждали эйдетически, однако единичные частности сущностей «переживание», «поток переживаний», а также и единичные частности «сознания» в любом смысле принадлежали к естественному миру в качестве реально происходящего. Мы ведь не расставались с почвой естественной установки. Индивидуальное сознание двояким образом сплетено с естественным миром — это сознание какого-либо человека или животного и это — по меньшей мере в значительном числе своих обособлений — сознание этого мира. Но что же может означать тогда, ввиду такой сплетенности с реальным миром, то, что у сознания — «собственная» сущность, оно образует с иным сознанием замкнутую в себе самой, определяемую исключительно этими собственными сущностями взаимосвязь, взаимосвязь потока сознания? Вопрос — поскольку сознание мы можем разуметь здесь в сколь угодно широком, в конечном итоге покрывающемся понятием переживания смысла — касается собственносущности потока переживаний и всех его компонентов. В какой мере первым делом материальный мир должен быть чем-то принципиально инородным, исключаемым из собственносущности переживаний'! И если так, если материальный мир есть — в отношении всякого сознания и его собственносущности — «чужое», «инобытие», то как может сплетаться с ним сознание — с ним и, стало быть, со всем чуждым сознанию миром? Ибо ведь не трудно убедиться, что материальный мир — не какой-то случайный кусок естественного мира, а его фундаментальный слой, с каким сущностно сопрягается любое иное реальное бытие. Чего ему еще недостает, так это души — людей и животных, новое же, что приносят с собой этим последние, — это в первую очередь их «переживания», сопрягающие их, по мере сознания, с их окружающим миром. При этом сознание и вещность — связное целое: они связываются в отдельных психофизических единствах, которые мы именуем «animalia» — «живыми», — а на самом верху они соединены реальным единством целого мира. Может ли единство целого быть единым иначе, кроме как через собственную сущность его частей — какие тем самым должны же обладать некой сущностной общностью, вместо принципиальной гетерогенности?
       
Чтобы достичь тут ясности, обратимся к тому последнему истоку, из какого черпает пищу для себя генеральный тезис мира, осуществляемый мною в естественной установке, — он-то ведь и делает возможным то, что я, по мере сознания, обретаю, как существующий напротив меня, сущий здесь мир вещей, приписываю себе в этом мире тело и могу вписывать сам себя в этот мир. Очевидно, что этот последний исток — чувственный опыт. Однако для наших целей достаточно рассмотреть чувственное восприятие, — оно среди всех составляющих опыт актов в известном хорошем смысле играет роль праисконного опыта, из которого все прочие доставляющие опыт акты почерпают главную часть своей фундирующей силы. Во всяком воспринимающем сознании есть то особенное, что оно есть сознание живого телесного самоприсутствия индивидуального объекта, каковой в чисто логическом смысле индивид или же логико-категориальная модификация такового.[46] В нашем случае — в случае чувственного, или четче, вещного восприятия, логический индивид — это вещь; и будет достаточно, если мы будем обходиться с восприятием вещи как с представителем всех остальных восприятий (восприятий свойств, процессов и т. п.).
       
Естественная бодрствующая жизнь нашего Я — это постоянное актуальное или неактуальное восприятие. Непрестанно и мир вещей, а в нем наше тело суть здесь, по мере восприятия. Как же вычленяется и как может вычленяться отсюда само сознание — само сознание как конкретное бытие в себе, как — сознаваемое в нем, воспринимаемое бытие в качестве того, что «напротив» сознания, и в качестве того, что «в себе и для себя»?
       
Ближайшим образом и первым делом я медитирую как «наивный» человек. Я вижу и постигаю саму вещь в ее живой телесности. Правда, иной раз я обманываюсь, причем не только в отношении воспринятых свойств, но и в отношении самого существования вещей здесь. Я уступаю иллюзии или галлюцинации. Тогда восприятие — не «подлинно». Если же однако оно подлинно, а значит, что оно «подтверждается» в актуальной взаимосвязи опыта, либо же при содействии корректного опытного мышления, то тогда воспринятая вещь действительно есть, тогда она действительно дана в восприятии сама, и притом в живой телесности. При этом само воспринимание, — рассматриваемое просто как сознание и отвлекаясь при этом от тела и его органов — есть нечто лишенное сущности в себе, простое глазение пустого «Я» на сам объект, глазение, какое замечательным образом соприкасается с объектом.
      
      
       
        
§ 40. «Первичные» и «вторичные» качества. Вещь, данная в своей живой телесности — «простое явление»«физически истинного»
       
       
Если я, как «наивный человек» и уступил своей наклонности, плести и плести подобные рефлексии, будучи «обманут чувственностью», то, как «человек науки», я и вспомню затем об известном различении вторичных и первичных качеств, согласно каковому специфически-чувственные качества — «просто субъективны» и только лишь качества геометрически-физические — «объективны». Вещная краска, вещный тон, запах и вкус вещи и т. п., сколь бы «живо телесно», как принадлежность ее сущности, ни являлось все это в вещи, — это не она сама и не действительно то самое, в качестве чего все это здесь является, а только простой «знак» известных первичных качеств. Если же я вспомню теперь об известных физических учениях, то я сразу же увижу, что подобные почитаемые столь многими положения никак не могут разуметься в буквальном смысле — так, как если бы только специфически-чувственные качества воспринимаемой вещи были простым явлением; ведь это означало бы, что после удаления таковых оставшиеся «первичные» качества стали бы принадлежать вещи, существующей в ее объективной истине, наряду с теми остальными ее качествами, какие вообще не достигали явления. Если все разуметь так, то справедливо старое возражение Беркли — протяженность, это сущностное ядро всяческой телесности и всех первичных качеств, немыслимо без качеств вторичных. Напротив: все сущностное наполнение воспринимаемой вещи, следовательно, вся находящаяся здесь во всей своей живой телесности вещь со всеми качествами ее, со всеми когда-либо становившимися доступными восприятию качествами есть «простое явление», а «истинная вещь» — это вещь физической науки. Итак, если последняя определяет данную вещь исключительно через такие понятия, как атом, ион, энергии и т. д., — во всяком случае как заполняющие пространство процессы, единственной характеристикой которых служат математические выражения, то они подразумевает при этом нечто трансцендентное в отношении всего совокупного находящегося здесь во всей своей живой телесности вещного содержания. Она не может подразумевать даже и вещь как пребывающую в естественном пространстве чувств; иными словами, физическое пространство науки не может быть пространством мира живых телесных восприятий, ибо иначе в отношении ее сохраняло бы свою справедливость возражение Беркли.
       
Итак, «истинное бытие» определено всецело и принципиально иначе, нежели данное в восприятии как живая и вещная действительность — та, что дается исключительно с чувственными определенностями, к каким вместе с прочим принадлежат и все определенности чувственного пространства. Собственно постигаемая в опыте вещь дает лишь простое «вот это», пустое х, становящееся носителем математических определений и относящихся к ним математических формул, — и не в пространстве восприятия, но в «объективном пространстве», простым «знаком» которого выступает пространство первое, в чисто символически представимом Евклидовом многообразии трех измерений.
       
Примем все это. Пусть все данное в восприятии в своей живой телесности будет, как тут учат, «простым явлением», пусть оно будет «просто субъективно» — и все же оно не пустая кажимость. Ведь все же данное в восприятии служит строгому естественнонаучному методу значимым определением того трансцендентного бытия, «знаком» которого это данное выступает, — и определение это всякий может повторить и подвергнуть проверке с усмотрением. Правда, чувственное наполнение данного в восприятии всегда принимается за нечто иное, нежели истинная вещь, сущая как таковая, однако непрестанно же и субстрат, носитель (пустое х) воспринимаемых определенностей, считается тем, что определяется научным методом посредством предикатов физики. И в обратном направлении по этому же самому любое физическое познание служит показателем того, как будет протекать возможный опыт со всеми обретаемыми в нем чувственными вещами и чувственно-вещными событиями. Итак, оно служит для того, чтобы ориентироваться в мире актуального опыта, в каком живем и действуем все мы.
      
      
       
        
§ 41. Реальная наличность восприятия и ее трансцендентный объект
       
       
Что же принадлежит теперь, если предпослать все сказанное выше, к конкретному реальному составу самого восприятия как cogitatio? Не вещь физики, которая, что разумеется само собой, всецело трансцендентна — трансцендентна по отношению ко всему совокупному «миру явлений». Однако, хотя последний и именуется «просто субъективным», и он, он тоже, не принадлежит, со всеми отдельными вещами и со всем, что встречается в нем, к реальному составу восприятия, и он тоже «трансцендентен» в отношении такового, Поразмыслим об этом конкретнее. Мы только что говорили о трансценденции вещи — правда, бегло. Теперь же пора обрести более глубокий взгляд на тот способ, каким располагается трансцендентное в отношении сознания — в отношении сознания, какое сознает, как должно разуметь ему эту взаимосопряженность их друг с другом, которая не обходится без своих загадок.
       
Итак, исключим и всю физику, и весь домен теоретического мышления. Будем придерживаться рамок простого созерцания и принадлежных к нему синтезов, — восприятию и подобает находиться внутри таких рамок. Тогда очевидно, что созерцание и созерцаемое, восприятие и вещь восприятия — хотя в своей сущности и взаимосопряжены друг с другом, однако с принципиальной необходимостью не едины и не связаны реально и по своей сущности друг с другом.
       
Будем исходить из примера. Я непрестанно вижу вот этот стол. Я хожу вокруг него, все время меняю свое положение в пространстве, — при этом я непрерывно обладаю сознанием живого вещественного присутствия здесь вот этого одного и того же стола, причем того же самого, остающегося в самом себе совершенно неизменным. Однако восприятие стола — постоянно меняющееся, оно есть непрерывность переменчивых восприятий. Закрой глаза. Все прочие мои чувства никак не сопряжены со столом. Теперь я его вовсе не воспринимаю. Открою глаза — и у меня снова восприятие стола. То же восприятие? Будем точны. Повторяясь, восприятие ни при каких обстоятельствах не остается, как индивидуальное, тем же самым. Лишь стол — тот же самый; как тождественный, он сознаваем синтетическим сознанием, какое связывает новое восприятие с воспоминанием. Может быть воспринятой и та вещь, которая не воспринималась и не была даже потенциально осознаваемой (согласно ранее описанному[47] способу неактуальности); она может быть и не меняющейся. Само же восприятие, будучи тем, что оно есть, пребывает в постоянном потоке сознания и само есть постоянный поток: беспрерывно «сейчас» восприятия отходит в примыкающее к нему сознание вот только что прошедшего и одновременно с тем уже вспыхивает новое «сейчас» и т. д. Как и сама воспринятая вещь вообще, так и все и всякое, что принадлежит его, — части, стороны, моменты, — согласно повсюду одинаковым основаниям восприятия необходимо трансцендентны — все равно, именуются ли они первичными или вторичными качествами. Цвет увиденной вещи — это принципиально не реальный момент сознания цвета, — он является. Однако пока он является, явление, как то подтверждает опыт, может и должно непрерывно меняться. Один и тот же цвет является «в» непрерывных многообразиях цветовых нюансов. Подобное верно относительно чувственного качества, а также и относительно любого пространственного облика. Один и тот же облик (в качестве одного и того телесно данного) непрерывно является все «новым и новым образом», во все новых проекциях своего облика. Это необходимое положение вещей, и оно, очевидно, отличается более общей значимостью. Ибо лишь для простоты мы рассматривали случай, когда являющаяся вещь оставалась в восприятии неизменной. Перенос на случаи возможных изменений самоочевиден.
       
В сущностной же необходимости к «всестороннему», непрерывно самоподтверждающемуся в себе самом как единому опытному сознанию одной и той же вещи принадлежна многогранная система непрерывных многообразий явлений и проекций, в каковых многообразиях, в определенных непрерывностях, проецируются все воспринимаемые предметные моменты, каким присущ характер живой телесной самоданности. Каждой определенности присуща своя система проецирования-нюансирования, и относительно каждой, как и относительно целой вещи, верно, что для схватывающего, синтетически объединяющего воспоминание и новое восприятие сознания она есть здесь как та же самая — невзирая на перерывы в протекании непрерывно-актуального восприятия.
       
Теперь мы незамедлительно и увидим, что же действительно и несомненно принадлежит к реальной наличности конкретных интенциональных переживания, которые называются восприятиями вещей. В то время как вещь — это интенциональное единство: то, что сознается как тождественно-единое в непрерывно упорядочиваемом протекании переходящих друг в друга многообразий восприятия, — эти последние, сами многообразия восприятия постоянно обладают своим определенным дескриптивным составом, какой, по мере сущности, придан такому единству. Так, к примеру, к каждой фазе восприятия необходимо принадлежно определенное наполнение цветовыми нюансами, проекциями облика и т. п. Последние относят к «данным ощущения», к данным особого региона с определенными родами, — в пределах каждого такого рода данные сходятся в конкретные единства переживания, в единства sui generis (в «поля» ощущения), а кроме того, такие данные — способом, какой сейчас не приходится описывать более конкретно, — одушевляются во всяком конкретном единстве восприятия посредством «постижений» и так, будучи одушевлены, исполняют свою «репрезентирующую функцию», или же вкупе с таковой составляют то, что мы называем «явлением» цвета, облика и т. д. Все это, сплетаясь еще и с другими характеристиками, исчерпывает реальный состав восприятия — восприятие, какое есть сознание одной и той же вещи, в силу того схождения в единство постигнутости, основывающегося на сущности названных способов постижений, а также и в силу возможности синтеза отождествления, основывающейся в сущности подобных единств.
       
Необходимо все время четко видеть, что те данные ощущения, какие исполняют функцию нюансирования цвета, нюансирования фактуры, проецирования облика и т. п. — функцию «репрезентирования», самым принципиальным образом отличены от цвета как такого, фактуры как таковой, облика как такового, короче говоря — от любых разновидностей моментов вещи. Нюанс — хотя ему немедленно находится имя — относится к принципиально иному роду, нежели нюансируемое. Нюанс — это переживание. Переживание же возможно лишь как переживание, а не как нечто пространственное. А нюансируемое принципиально возможно лишь как пространственное (оно в сущности своей пространственно), но невозможно как переживание. В особенности же противосмысленно считать проекцию облика (например, треугольника) чем-то пространственным, чем-то возможным в пространстве, и тот, кто так поступает, смешивает таковую с нюансируемым-проецируемым — т. е. являющимся обликом. Как же в дальнейшем с систематической полнотой размежевать различные реальные моменты восприятия как cogitatio (в противоположность моментам трансцендентного по отношению к таковой cogitatum), характеризуя их соответственно к их отчасти весьма затруднительным различиям, так это тема больших исследований.
      
      
       
        
§ 42. Бытие как сознание и бытие как реальность. Принципиальное различие способов созерцания
       
       
Итогом проведенных нами рассуждений стала трансцендентность вещи по отношению к ее восприятию, а в дальнейшем в отношении любого сопряженного с нею сознания вообще, — не просто в том смысле, что вещь нельзя фактически обрести в качестве реальной составной сознания, но это положение вещей в целом усматривается эйдетически: в абсолютно безусловной всеобщности, или же необходимости вещь не может быть дана реально-имманентно ни в каком возможном восприятии, ни в каком возможном сознании вообще. Таким образом, выступает основополагающее сущностное различие между бытием как переживанием и бытием как вещью. Принципиально к региональной сущности «переживание» (в особенности же к региональной спецификации cogitatio) принадлежит то, что оно воспринимается в имманентном восприятии, к сущности же пространственно-вещного, что оно не воспринимается таким образом. Если от сущности любого дающего вещь созерцания — как учит более глубокий анализ — неотделимо то, что вместе с вещно-данным могут схватываться, при соответствующем повороте взгляда, иные аналогичные вещи данности — по способу, скажем, отделимых слоев или же нижних ступеней, все «вещи зрения» в их различных обособлениях, — то и о них верно точно все то же самое: они принципиально трансцендентны.
       
Прежде чем прослеживать эту противоположность имманентности и трансцендентности несколько далее, включим сюда следующее замечание. Если отвлечься от восприятия, то находится немало разных интенциональных переживаний, которые по их сущности исключают реальную имманентность их интенциональных объектов, какие бы то объекты ни были. Так, к примеру, это верно относительно всякого наглядного представления — относительно воспоминания, относительно вчувствующего схватывания чужого сознания и т. д. Естественно, мы не должны смешивать такую трансцендентность с той, какая занимает нас сейчас. К вещи как таковой, ко всякой реальности в подлинном смысле — таковой нам предстоит еще прояснять и фиксировать — по самой сути и вполне «принципиально»[48] принадлежит неспособность быть имманентно воспринимаемой, а тем самым быть вообще обретаемой во взаимосвязи переживания. Так что вещь сама, вещь вообще называется трансцендентной. В этом как раз и сказывается принципиальная различность способов бытия, какая вообще есть на свете, — различенность сознания и бытия.
       
К такой противоположности имманентного и трансцендентного принадлежит, далее, — как уже выяснилось в нашем изложении, — принципиальное различие вида данности. Восприятие имманентное и трансцендентное различаются не вообще тем, что интенциональный предмет, находящийся здесь как живая телесная самость, в одном случае реально имманентен восприятию, в другом же нет, — они различаются, скорее, способами данности, каковые в своей сущностной различенности mutatis mutandis переходят затем во все модификации восприятия — во все модификации, дающие его наглядное представление, — и во все параллельные созерцания воспоминания и созерцания фантазии. Вещь мы воспринимаем благодаря тому, что она «нюансируется» — «проецируется» по всем своим определенностям, какие только «действительно» и по-настоящему «попадают» в восприятие. Переживание же не нюансируется. Что «наше» восприятие может достигать самих вещей не иначе, как через проекции-нюансы таковых, — это не случайное своенравие вещи и не случайное обстоятельство «нашей человеческой конституции». Напротив, очевидно — и почерпается в самой сущности пространственно-вещного, притом даже и в самом широком, обнимающем все «вещи зрения» смысле, — что так устроенное бытие принципиально может быть дано в восприятиях лишь посредством нюансирования; равным образом в самой сущности cogitationes, переживаний вообще, почерпается то, что они исключают что-либо подобное. Для сущего в регионе этих последних, говоря иначе, вообще не имеет никакого смысла ни «явление», ни репрезентация через посредство нюансов-проекций. Где нет пространственного бытия, там не имеет смысла и говорить о видении с различных точек зрения, со сменой ориентации, с различных сторон, какие тут предоставлялись бы, в различной перспективе, согласно различным явлениям проекциям и нюансам. С другой же стороны сущностная необходимость — ее следует постичь как таковую с аподиктическим усмотрением — заключается в том, что пространственное бытие вообще воспринимаемо Я — любым возможным Я — лишь согласно указанному сейчас способу данности. Такое бытие может «являться» только в известной «ориентации», — и таковая с необходимостью предписывает систематические возможности все новых и новых ориентации, каждой из которых в свою очередь соответствует определенный «способ явления», что мы выражаем, скажем, как данность с такой-то и такой-то «стороны» и т. д. Если же, говоря о способах явления, мы разумеем свои слова в смысле способов переживания (как явствует из только что осуществленного описания, такая речь может обладать и коррелятивным оптическим смыслом), то тогда это означает: к сущности своеобразно специфически построяемых разновидностей переживания, конкретнее же — специфически построяемых конкретных восприятий принадлежит то, что интенциональное в них сознается как пространственная вещь; от сущности таковых переживаний неотделима идеальная возможность перехода в определенным образом упорядочиваемые непрерывные многообразия восприятия, какие могут продолжаться и продолжаться, следовательно никогда не бывают завершены. В сущностном построении подобных многообразий заключено то, что они устанавливают единство единосогласно дающего сознания, и притом сознания одной вещи восприятия, являющейся все полнее, все совершеннее, со все новых и новых сторон, со все более богатыми определениями. С другой же стороны пространственная вещь — не что иное, как интенциональное единство, которое принципиально может быть дано только как единство таких способов явления.
      
      
       
        
§ 43. Разъяснение принципиального заблуждения
       
       
Полагать, что восприятия (и, соответствующим способом, любое иное созерцание вещи) не достигают самой вещи, — принципиальная ошибка. Вещь будто бы не дана в себе, в своем бытии в себе. От любого сущего будто бы неотделима принципиальная возможность попросту созерцать таковое и, в особенности, воспринимать его в адекватном восприятии, дающем таковое помимо всякого опосредования «явлениями». Бог, субъект абсолютно совершенного познания, а тем самым и любых возможных адекватных восприятий, будто бы естественно обладает таковыми — в чем отказано нам, существам конечным, — относительно вещи в себе самой.
       
Однако взгляд такой противосмыслен. В нем ведь заключено следующее: между трансцендентным и имманентным нет сущностного различия, в том божественном созерцании, какое постулируется, пространственная вещь есть реальная конституента, т. е. она сама есть переживание, сопринадлежное к божественном потоку сознания и переживаний. Так дают увлечь себя ложной мыслью, будто трансцендентность вещи — это трансцендентность образа или знака. Нередко со всем рвением опровергают теорию образов — зато подменяют ее теорией знаков. Однако и та, и другая — не только неверны, они и противосмысленны. Пространственная вещь, какую мы видим, — это, при всей своей трансцендентности, воспринимаемое, данное по мере сознания во всей своей живой телесности. Отнюдь вместо такового нам не дается некий образ или некий знак. Нет, не надо на место восприятия подсовывать некое сознание знаков или же образов.
       
Есть и непреодолимое сущностное различие между восприятием, с одной стороны, и образно-символическим, или сигнитивно-символическим представлением, с другой. При этих последних разновидностях представлений мы созерцаем нечто в сознании, что оно отражает нечто иное или же сигнитивно указывает на таковое; обладая в поле своего созерцания одним, мы направляемся не на это одно, а через посредство фундируемого постижения на нечто иное — отображаемое, обозначаемое. В восприятии же нет и речи ни о чем подобном, как нет о нем речи и в простом воспоминании и в простой фантазии.
       
В актах непосредственного созерцания мы созерцаем некую «самость»; на постигнутости таковой вовсе не начинают выстраиваться постигнутости высшей ступени, так что, следовательно, не сознается ничего такого, для чего созерцаемое могло бы выступать в функции «знака» или «образа». Потому-то непосредственно созерцаемое и получает наименование «самости». В восприятии таковое еще специфически характеризуется как «живое телесное» — в противоположность модифицируемому характеру всего того, что «грезится», того, что «наглядно представляется» в воспоминании или в вольной фантазии.[49] Обретаешься в противосмысленном, как только обыкновенным образом начинаешь спутывать эти существенно различно построенные способы представления и, соответственно тому, коррелятивные им данности, а именно, простое наглядное представление с символизацией (все равно — образной или сигнификативной), и тем более — простое восприятие с теми двумя. Восприятие вещи не переводит в наглядность нечто не присутствующее наглядно, как если бы восприятие было воспоминанием или фантазией, — оно постигает самость в ее живой, телесной наличности. Так поступает восприятие согласно своему собственному смыслу, и ждать от него чего-либо иного означает нарушать его смысл. А если же речь к тому же, как в нашем случае, идет о восприятии вещи, к сущности восприятия принадлежит то, что оно — восприятие нюансирующее, и, коррелятивно, к смыслу его интенционального предмета, вещи как вещи в нем данной, принадлежит то, что она принципиально воспринимаема лишь посредством так устроенных, т. е. посредством нюансирующих-проецирующих восприятий.
      
      
       
        
§ 44. Исключительно феноменальное бытие трансцендентного, абсолютное бытие имманентного
       
       
Кроме того, от восприятия вещи, — и в том тоже сущностная необходимость, — неотделима известная неадекватность. Вещь принципиально может быть дана лишь «односторонне», а это значит — не только неполно, не только несовершенно (в каком бы то ни было смысле), но именно так, как предписывает репрезентация посредством нюансирования-проецирования. Вещь с необходимостью дается лишь «способами явления», с необходимостью ядро «действительно репрезентируемого» окружено при этом, по мере постигнутости, горизонтом не собственно данной «соприданности» и более или менее туманной неопределенности. Смысл же неопределенности вновь предначертан общим смыслом вещно-воспринятого вообще и как такового, или же, иначе, всеобщей сущностью такого типа восприятия — того, какое мы зовем восприятием вещи. Неопределенность с необходимостью означает ведь определимость в твердо предписываемом стиле. Она указывает наперед — указывает на возможные многообразия восприятия, каковые, непрерывно переходя друг в друга, сходятся в единство восприятия, в каком непрерывно длящаяся вещь показывает все новые и новые (или же — с возвращением назад — прежние, старые) свои «стороны» во все новых и новых рядах нюансирования-проецирования. При этом постепенно достигают соей действительной репрезентации и несобственно схватываемые вещные моменты, тем самым они достигают действительной данности, неопределенности определяются и конкретизируются, чтобы наконец преобразовать самих себя в ясные данности; в обратном же направлении ясное, правда, вновь переходит в неясное, репрезентируемое — и т. д. Итак, к неустранимой сущности корреляции «вещь и восприятие вещи» принадлежит такое продолжающееся in infinitum несовершенство. Если смысл вещи определяется данностями ее восприятия (и чем бы еще мог бы он определяться?), то он требует таких несовершенств, с необходимостью отсылает нас к непрерывности единых взаимосвязей возможных восприятий, какие, начиная с какого-либо осуществленного, простираются затем в бесконечно многих направлениях систематически твердо упорядоченным образом, а именно — следуя в каждом из них в бесконечное, будучи непрестанно пронизываемы единством смысла. Принципиально, сколь бы велики ни были подобные континуумы актуальных восприятий одной и той же вещи, какие мы пробежали, все равно остается еще горизонт неопределенности — неопределенности, подлежащей определению, сколь бы далеко ни продвинулись мы в своем опыте. Ни один бог ни способен что-либо переменить в этом, — как и в том, что 1 + 2 = 3, или в том, что существует какая-либо иная сущностная истина.
       
В общем и целом уже теперь видно, что трансцендентное бытие вообще, какому бы роду оно ни принадлежало, если разуметь его как бытие для Я, может достигнуть данности лишь аналогично вещи, следовательно, через посредство явлений. Иначе оно было бы бытием, какое могло бы становиться и имманентным; однако все имманентно воспринимаемое и воспринимаемо исключительно имманентно. И только совершая указанные, ныне уже разъясненные подмены, можно считать возможным, что одно и то же может быть дано — в одном случае посредством явлений, в форме трансцендентного восприятия, в другом же — через посредство имманентного восприятия.
       
Однако сейчас мы первым делом усилим контраст специально между вещью и переживанием еще и с другой стороны. Переживание, говорили мы, не репрезентируется. В этом заключено то, что восприятие переживания есть попросту высматривание чего-то такого, что дано (или должно быть дано) в восприятии как «абсолютное», а не как тождественное в способах явления через нюансирование-проецирование. Все развернутое нами относительно данности вещи теряет тут всякий свой смысл, и это должно стать ясным во всем отдельном. Переживание чувства не нюансируется. Если я взираю на таковое, то я имею нечто абсолютное, у него нет сторон, которыми могли бы репрезентироваться то так, то так. Если я стану думать о таком, то я могу думать и истинное, и ложное, однако то, что находится здесь, в созерцающем взгляде, пребывает здесь абсолютно, со всеми своими качествами, со своей интенсивностью и т. д., напротив, тон скрипки при своей объективной тождественности дан нюансированно, у него переменчивые способы явления. Таковые отличаются друг от друга в зависимости от того, стану ли я ближе к скрипке или же отойду подальше, нахожусь ли я в самом концертном зале или стою у его закрытых дверей и т. д. И нет такого способа явления, какой мог бы притязать на значимость абсолютно данного, хотя в рамках моих практических интересов какой-то определенный способ может иметь преимущество, как способ нормальный, — находясь в концертном зале, на «верном» месте, я слышу «сам» тон — так, как он «действительно» звучит. Так мы и обо всем вещном в визуальном отношении говорим, что оно выглядит нормально; о цвете, облике, обо всей вещи, которую мы видим при нормальном дневном освещении и при нормальной ориентации ее относительно нас, мы говорим — так та вещь действительно выглядит, вот ее настоящий цвет и т. п. Однако все подобное указывает лишь на своего рода вторичную объективацию в рамках всей совокупной объективации вещи, — так эта вещь действительно выглядит, вот ее настоящий цвет и т. п. — в чем не трудно и убедиться. Ведь вполне ясно, что, отрежь мы только все прочие многообразия явления и нашу сущностную сопряженность с таковыми и удерживай мы только «нормальный» способ явления, и от смысла данности вещи не осталось бы решительно ничего.
       
Итак, мы констатируем: в то время как к сущности данности посредством явлений принадлежит то, что ни одно из них не дает вещь «абсолютно», а только в односторонней презентации, — к сущности имманентной данности принадлежит то, что она дает абсолютное — то, что вообще не может презентироваться отдельными сторонами или нюансироваться. Ведь очевидно, что сами же нюансирующие содержания ощущений — те, что реально принадлежат к переживанию восприятия вещи, правда, функционируют как нюансы чего-то, однако сами по себе они уже не даются через посредство нюансирований.
       
Следует обратить внимание еще и на следующее различие. Никакое переживание тоже никогда не воспринимается полностью, в полноте своего единства оно не схватываемо адекватно. По своей сущности оно есть поток, в русле которого, направляя на него наш рефлективный взгляд, мы можем плыть, начиная с точки «сейчас», тогда как пройденные этапы уже навсегда потеряны для восприятия. Сознанием непосредственно протекшего мы обладаем лишь в форме ретенции, либо же в форме ретроспективного воспоминания. И наконец весь мой поток переживаний есть такое единство переживания, относительно которого принципиально невозможно полное — «плывущее вместе с ним» — схватывание восприятия. Но эта неполнота — или это «несовершенство» — они принадлежат к сущности восприятия переживания — есть нечто принципиально иное: нежели та неполнота, что заключена в сущности «трансцендентного» восприятия, восприятия через посредство нюансирующей презентации, через посредство чего-либо подобного явлению.
       
Все способы данности и различия между таковыми, какие обнаруживаем мы в сфере восприятия, переходят в модификации репродуцирования, но только переходят модифицирование. Вещно-наглядное представления делают наглядно-наличным через посредство презентаций, в которых репродуктивно модифицируются сами же нюансирования, способы постигнутости и все феномены в целом — во всем, насквозь. И что касается переживаний, то мы тоже располагаем их репродукциями, актами репродуктивного их созерцания, по способу их наглядного представления и по способу рефлексии в таком наглядном представлении. Естественно, тут мы не находим и следа репродуктивных нюансирований.
       
Присоединим к сказанному еще и следующее сопоставление по контрасту. К сущности наглядных представлений принадлежат различия по степени — степень ясности и, соответственно, неясности относительна. Очевидно то, что и это различие в степени совершенства не имеет ничего общего с тем, какое сопряжено с данностями, доставляемыми через посредство нюансирующих явлений. Более или менее ясное представление не нюансируется через посредство относительной по своей степени ясности, не нюансируется в том определяющем для нашей терминологии смысле, согласно которому любой пространственный облик, любое покрывающее его поверхность качество и, таким образом, вся «являющаяся вещь как таковая» многообразно нюансируется — независимо от того, ясно или не ясно будет само представление. Репродуктивное представление вещи само обладает различными возможными степенями ясности, причем для любого вида нюансирования. Сразу видно — речь идет о различиях, расположенных в разных измерениях. Очевидно и то, что различия, какие устанавливаем мы с сфере восприятия, относя их к рубрикам «ясное» и «неясное», «отчетливое» и «нечеткое» видение, — что все они хотя и являют известную аналогию только что обсуждавшимся различиям в степени ясности, поскольку и в том и в другом случае речь идет о нарастании и ослаблении полноты данности представляемого, но что все же и эти различия принадлежат различным измерениям.
      
      
       
        
§ 45. Невоспринятое переживание, невоспринятая реальность
       
       
Если углубиться в такое положение дел, то становится вразумительным и следующее сущностное различие, соответствующее тому, как соотносятся между собой переживания и вещи в отношении их воспринимаемости.
       
К бытийному виду переживания принадлежит то, что на всякое действительное переживание — живое настоящее из самого первоисточника — может, с полной непосредственностью, направляться взгляд высматривающего восприятия. Таковое совершается в форме «рефлексии», которая отличается тем замечательным свойством, что все, что схватывается в ней по мере восприятия, принципиально характеризуется в качестве того, что не просто есть и не просто длится в пределах воспринимающего взгляда, но уже было, прежде чем этот взгляд был обращен к нему. «Все переживания сознаются», — относительно интенциональных переживаний в особенности это означает, что они — не просто сознавание чего-либо и, как такое сознавание, не просто наличны, когда они выступают как объекты рефлектирующего сознания, но что они, даже и не будучи рефлектируемы, уже наличествуют здесь как «задний план», или «фон», а следовательно, принципиально готовы к тому, чтобы быть воспринимаемыми, — ближайшим образом и первым делом в смысле аналогичном тому, как вещи, пока они пребывают в нашем внешнем зрительном поле, не будучи принимаемы к сведению. Готовыми к восприятию таковые могут быть лишь постольку, поскольку они и как не принимаемые к сведению в известном смысле уже сознаются, а это, что касается вещей, означает — постольку, поскольку они являются. Не все вещи выполняют это требование — зрительно поле моего внимания, обнимающее все являющееся, не бесконечно. Однако, с другой стороны, и не-рефлектируемое переживание обязано исполнять известные условия готовности к восприятию, хотя совершенно и иным и сообразным с его сущностью способом. «Являться» ведь оно не может. Во всяком случае оно всякий раз исполняет эти требования просто самим способом своего бытия здесь, притом всякий раз для того Я, какому оно принадлежит, для того, чей чистый взгляд Я может «в» нем жить. Лишь только потому, что рефлексия и переживание обладают подобными своеобразными сущностными чертами, — на них мы сейчас лишь указываем в общем виде, — мы можем что-то знать о нерефлектируемых переживаниях, а, стало быть, и о самих рефлексиях. Само собой разумеется, что репродуктивные (и ретенциональные) модификации переживания обладают параллельной, но только соответственно модифицированной устроенностью.
       
Продолжим наше контрастное сопоставление. Мы видим: сам бытийный способ переживания таков, что оно принципиально доступно восприятию по способу рефлексии. И вещь тоже есть нечто принципиально доступное восприятию, и в восприятии она схватывается как вещь моего окружающего мира. Она принадлежит к этому миру и не будучи воспринимаема и, следовательно, для Я она и в таком случае здесь. Однако в общем и целом все-таки не так, чтобы взгляд простого принятия к сведению мог направляться на нее. Ведь мое фоновое поле, если разуметь его как поле потенциально доступное рассмотрению, обнимает лишь малую часть моего окружающего мира. «Это есть здесь» — эти слова, скорее, означают следующее: от актуальных восприятий с их действительно являющимся фоновым полем идут возможные, причем мотивируемые континуумом взаимосогласной непрерывности, ряды восприятий с их все новыми и новыми вещными полями (в качестве задних планов всего не принимаемого к сведению), каковые ряды и продолжаются до тех пор, пока не достигают тех взаимосвязей восприятия, в каких и достигла бы своего явления и схватывания соответствующая вещь. В сказанном принципиально ничего не изменится, если вместо одного-единственного Я мы примем некую множественность Я. Лишь с привлечением сюда возможного взаимопонимания мир моего опыта можно отождествлять с миром опыта других, а вместе с тем и обогатить его за счет избытков опыта других. Допускать такую трансценденцию, какая обходилась бы без описанного выше подключения через посредство взаимосогласных мотивационных взаимосвязей к моей соответственной сфере актуального восприятия, было бы совершенно безосновательно, — трансценденция, принципиально обходящаяся без такого подключения, — это нонсенс. Вот какова, следовательно, наличность всего того в вещном мире, что не воспринимается актуально, — таковая сущностно отлична от бытия переживания, от бытия принципиально сознаваемого.
      
      
       
        
§ 46. Несомненность имманентного — сомнительность трансцендентного восприятия
       
       
Из всего только что сказанного вытекают важные следствия. Любое имманентное восприятие с необходимостью ручается за существование его предмета. Если рефлектирующее схватывание направлено на мое переживание, то это значит, что я схватил абсолютную самость, бытие здесь которого в принципе не может быть подвергнуто отрицанию, т. е. принципиально невозможно усмотрение того, что его нет; противосмысленно считать возможным, чтобы так данное переживание по правде не было бы. Поток переживаний, а это мой поток, поток переживаний меня, мыслящего, — в сколь бы огромном объеме ни оставался он непонятным, в какой бы мере ни оставался он неизвестным в своих уже протекших и еще только будущих областях, — я, когда я гляжу на текущую вокруг жизнь с ее действительно настоящим и постигаю при этом себя как чистого субъекта этой жизни (что этим подразумевается, еще будет занимать нас особо в дальнейшем), говорю просто и с необходимостью: я есмь, эта жизнь есть, я живу: cogito.
       
От любого потока переживаний и от Я как такового неотъемлема принципиальная возможность обретать такую очевидность; каждый носит в себе как принципиальную возможность ручательства своего абсолютного существования здесь. Но разве не мыслимо то, так могут спросить нас, что такое-то Я обладает в своем потоке переживаний одними только фантазиями, что поток этот состоит только из одних измышляемых созерцаний? Такое Я обретало бы лишь фикции cogitationes, его рефлексии, при такой природе среды переживаний, были бы исключительно воображаемыми рефлексиями. — Однако это очевидная противосмысленность. То, что грезится, может быть фикцией, и только, но зато сама греза и само измышляющее сознание — это не вымысел, и от его сущности, как и от сущности любого переживания, неотделима возможность воспринимающей и схватывающей абсолютное существование здесь рефлексии. Та возможность, что любое чужое сознание, какое полагаю я в своем вчувствующем опыте, не существует, — отнюдь не противосмысленна. Но зато мое вчувствование и мое сознание вообще идут из самого первоисточника, они даны абсолютно — не только по своей эссенции, но и по своей экзистенции. Вот такое особо отмеченное, выделенное положение дел существует только в отношении Я и его потока переживаний в отношении к нему же самому, здесь, и только здесь, имеется имманентное восприятие, только здесь оно и должно иметься.
       
Напротив, как мы знаем, к сущности мира вещей принадлежит то, что ни одно восприятие, сколь бы совершенным оно ни было, не дает в своей области чего-либо абсолютного, а с этим сущностно связано иное — любой опыт, сколь бы далеко он ни простирался, всегда составляет открытой возможность того, что такое-то данное, несмотря на постоянное сознание его живого телесного самоприсутствия, все же не существует. Сущностный закон гласит: существование вещи не требуется данностью с необходимостью, — оно в известном отношении всегда случайно. Этим подразумевается следующее: всегда может быть так, что дальнейшее протекание опыта вынудит отказаться от того, что было положено по праву опыта. Тогда приходится задним числом говорить: это была только иллюзия, галлюцинация, связный сон, и только. Затем сюда привходит еще и то, что в таком кругу данностей в качестве постоянно открытой возможности имеется еще и такое — изменчивость постигнутости, обращение явления в иное, какое не совместить единогласно с первым, а вместе с тем и влияние, какое оказывают позднейшие опытные полагания на более ранние, в силу чего интенциональные предметы этих более поздних полаганий задним числом так сказать перестраиваются — вот сплошь происшествия, какие сущностно исключены в сфере переживания. В абсолютной сфере нет места чему-то спорному, кажимости, инаковости. Это сфера абсолютной позиции.
       
Так что теперь во всех отношениях становится ясно, что все, что есть для меня здесь в вещном мире, — это принципиально только прозумптивная действительность, что напротив того я сам, для кого она есть здесь (за вычетом того, что «мною» будет приписано к вещному миру), или же, иначе, актуальность моих переживаний есть абсолютная действительность, данная через безусловное и абсолютно неустранимое полагание.
       
Итак, тезису мира — мир «случаен» — противостоит тезис моего чистого Я, жизни моего Я, которая является «необходимой», абсолютно несомненной. Все вещное с его живой телесной данностью может и не быть, но не может быть и такого переживания, даваемого с живой телесностью, какого могло бы и не быть, — это сущностный закон, какой определяет и эту необходимость, и эту случайность.
       
Очевидно, бытийная необходимость соответствующего актуального переживания не становится еще от этого прямой сущностной необходимостью, т. е. это еще не чисто эйдетическое обособление некоего сущностного закона, — это необходимость факта, именуемая необходимостью потому, что здесь к факту причастен такой-то сущностный закон — здесь он причастен к его бытию как таковому. На сущности чистого Я вообще, на сущности переживания вообще основывается идеальная возможность рефлексии, обладающая сущностным характером очевидно неустранимого тезиса существования здесь.[50]
       
Только что проведенное рассуждение проясняет также, что немыслимы никакие почерпаемые из опытного наблюдения мира доказательства, которые с абсолютной несомненностью удостоверяли бы нас в существовании мира. Мир сомнителен не в том смысле, как если бы наличествовали разумные мотивы, которые что-то значили бы по сравнению с колоссальной силой единосогласных опытных постижений, но в том смысле, что сомнение мыслимо, мыслимо же оно потому, что возможность небытия — возможность принципиальная — никогда не исключена. Может быть так, что сколь угодно великую силу опыта постепенно станет перевешивать иное. В абсолютном бытии переживаний от этого не произойдет ни малейших изменений — даже более того: они тут всегда уже предпосылаются.
       
Тем самым наше рассуждение достигло некоторой кульминационной точки. Мы обрели те познания, в каких нуждаемся. В раскрывшихся перед нами сущностных взаимосвязях уже заключены наиважнейшие предпосылки выводов о принципиальной отделимости всего совокупного мира природы от домена сознания, бытийной сферы переживаний, какие намерены мы произвести, — выводы, в которых, в чем мы сможем убедиться, лишь получает, наконец, положенное ему по праву прежде не получившее своего развития ядро Декартовых рассуждений (направленных на совершенно иные цели). Правда, чтобы достичь наших конечных целей, у нас еще будет нужда в некоторых дополнениях, получить которые будет, впрочем, совсем не трудно. Пока же мы выводим следствия — в известным рамках ограниченной значимости.
      
     
     
      
       
Глава третья. Область чистого сознания
      
      
       
        
§ 47. Мир естества как коррелят сознания
       
       
Опираясь на итоги, полученные нами в последней главе, попробуем рассуждать следующим образом. Фактический ход всякого человеческого опыта таков, что он принуждает наш разум выходить за пределы вещей, какие даны наглядно (т. е. вещей картезианской imaginitio), и подкладывать под них некую «физическую истину». Однако ход, каким пошел бы опыт, мог бы быть и иным. И не только таким, как если бы человеческое развитие никогда не выводило нас за пределы донаучной ступени и впредь так никогда и не вывело нас за пределы таковой, — тогда у физического мира была бы своя истина, однако мы ничего бы о том не ведали. И не только таким (мог бы быть ход, каким пошел бы опыт), чтобы физический мир был иным, с иными законными установлениями, нежели те, что действуют на самом деле. Нет, мыслимо также и то, чтобы наш наглядный мир был самым последним миром, «за» которым вообще нет никакого физического мира, — в таком случае воспринимаемые вещи не способны определяться математически, физически, так что данности опыта исключают любую физику наподобие существующей у нас. Тогда взаимосвязи опыта были соответственно иными, по типу своему иными, нежели каковы они фактически, — иными постольку, поскольку отпадали бы мотивации опыта, основополагающие для образования физических понятий и суждений. Однако в основном и целом нам тогда, в рамках тех дающих наглядных созерцаний, какие мы подводим под рубрику «простого опыта» (восприятие, воспоминание и т. д.), могли бы, как и теперь, предъявляться «вещи» — они продолжали бы утверждать себя во всем многообразии явлений как интенциональные единства.
       
Однако мы можем пойти и дальше в этом направлении: нет ограничений, которые сдерживали бы нас в той деструкции вещной объективности, — коррелята к сознанию нашего опыта, — какую производит наша мысль. Тут необходимо никогда не забывать вот о чем: то, что суть вещи, — вещи, о каких мы только и можем делать высказывания, о бытии и небытии каких, об определенности и инаковости каких мы только и можем спорить, вопрос о каких мы только и можем разумно решать, — то, что суть вещи, они суть как вещи опыта. Не что-либо иное, но лишь опыт предписывает им их смысл, причем, поскольку речь идет о фактических вещах, это актуальный опыт с его определенным образом упорядоченными взаимосвязями опыта. Если же мы можем подвергать эйдетическому рассмотрению способы переживания опыта и, в особенности, основополагающее переживание — восприятие вещей, если мы можем усматривать в них все сущностно-необходимое и возможное (это мы, очевидно, можем), а, следовательно, можем эйдетически следовать сущностно возможным вариантам мотивированных взаимосвязей опыта, то тогда получается, что коррелят нашего фактического опыта, именуемый «действительным миром», — это особый случай многообразных возможных миров и немиров, а, со своей стороны, все эти возможные миры и немиры — не что иное, как корреляты сущностно возможных вариантов идеи «постигающее в опыте сознание» с присущими ему всякий раз более или менее упорядоченными взаимосвязями опыта. Так что никак нельзя позволять, чтобы нас вводили в заблуждение рассуждения о том, что вещь трансцендентна сознанию или же что она есть «бытие в себе». Ведь само же подлинное понятие трансценденции вещного — понятие, служащее мерой всех разумных высказываний относительно трансценденции, — почерпнуть неоткуда, кроме самого же сущностного содержания либо восприятия, либо же так или иначе устроенных взаимосвязей, какие именуются у нас подтверждающим опытом. Итак, идея подобной трансценденции — это эйдетический коррелят чистой идеи такого подтверждающего опыта.
       
Это верно относительно любой мыслимой трансценденции — все равно, трактуем ли мы ее как действительную или как возможную. В себе сущий предмет никогда не бывает таким, чтобы сознание и «я» сознания не имели касательства к нему. Вещь — это всегда вещь окрестного мира, в том числе и вещь никем не виденная, в том числе и вещь реально возможная — не данная в опыте, но, возможно, доступная опыту, т. е. предположительно доступная опыту. Доступность опыту никогда не означает лишь пустой логической возможности, — это всегда возможность, мотивированная внутри опытной взаимосвязи. Сама же взаимосвязь — это всегда от начала и до конца взаимосвязь чисто имманентной «мотивации»,[51] взаимосвязь, вбирающая в себя все новые и новые мотивации и переформирующая уже сложившиеся. Мотивации различаются по своему наполнению, по тому, что в них постигнуто или определено, — они богаче или беднее, они по содержанию более или менее ограничены, более или менее неопределенны в зависимости от того, идет ли речь о вещах «известных» или о «совсем неведомых», еще «не открытых» или же в случае вещи виданной о чем-либо известном или о еще не известном в ней. Тут все дело исключительно в сущностных оформлениях таких взаимосвязей, которые во всех своих возможностях подлежат чисто эйдетическому исследованию. В сущности заключено следующее: все, что есть realiter, но еще не испытано актуально, может становиться данностью, и это означает тогда, что такая вещь принадлежит к не определенному пока, однако определимому горизонту моего актуального опыта. А такой горизонт есть коррелят всех компонентов неопределенности, что сами по себе сущностно зависят от опыта вещей, и эти компоненты оставляют открытыми — всякий раз по мере своей сущности — возможности исполнения, осуществления, причем таковые никоим образом не произвольны, но всегда заранее предначертаны, мотивированы типом их сущности. Любой актуальный опыт указывает за пределы самого себя, на тот возможный опыт, который в свою очередь вновь отсылает к новому возможному опыту, и так до бесконечности. И все это совершается согласно сущностно определенным способам и правилам, связанным с априорными типами.
       
Любое гипотетическое начинание в практической жизни и в основанной на опыте науке сопряжено с этим изменчивым, однако всякий раз сополагаемым горизонтом, благодаря которому тезис мира обретает свой сущностный смысл.
      
      
       
        
§ 48. Логическая возможность и конкретная противосмысленность мира вне пределов нашего мира
       
       
Гипотетическое допущение чего-либо реального вне пределов этого мира «логически» возможно; в таком допущении, очевидно, не заключено какое-либо аналитически-формальное противоречие. Но если спрашивать о сущностных условиях, при которых подобное допущение сохраняло бы свою значимость, если спрашивать, какой же способ подтверждения требуется его смыслом, если спрашивать о способе подтверждения вообще, какой принципиально определяется полаганием (тезисом) чего-либо трансцендентного, — как бы правомерно ни обобщали мы его сущность, то мы сознаем или, говоря отчетливее, я сознаю — осуществляющее чистую рефлексию «я» сознает, — что это трансцендентное необходимо должно быть доступным опыту, и не просто для измышленного благодаря пустой логической возможности «я», но для моего актуального Я как доступного подтверждению единства всех взаимосвязей моего опыта. Однако можно усматривать (сейчас мы, впрочем, зашли еще недостаточно далеко для того, чтобы обосновывать сказанное во всех подробностях, предпосылки чего будут созданы лишь дальнейшими анализами), то, что доступное познанию моего «я» должно быть принципиально доступно познанию всякого «я», о котором я вообще в состоянии говорить, всякого, какое вообще может обладать смыслом и возможным бытием для меня как иное «я», как одно из «я», принадлежащее открытому множеству «других». И этот «другой» свой источник опыта и правоты тоже черпает из меня, во мне совершается его подтверждение (что не следует понимать как прежде всего какой-то логический actus). И если затем я, как и в случае «меня», стану редуцировать человеческое бытие в его естестве до самосущности «я» и жизни, то я увижу тогда, что могу поступать так в отношении любого другого человека (какой удостоверяется для меня) и что тем самым я обретаю множественность чистых «я». Хотя фактически не каждое «я» обретается или может находиться в отношении «вчувствования», взаимопонимания со всяким другим «я», — так, к примеру, мы не состоим в таких отношениях с возможными обитателями отдаленнейших звездных миров, — но, если рассуждать в принципе, то имеются сущностные возможности установления взаимопонимания, а, стало быть, возможности того, чтобы миры опыта, фактически обособленные, благодаря взаимосвязям актуального опыта складывались, создавая один-единственный интерсубъективный мир, коррелят единого мира умов (т. е. Универсального расширения человеческой общности, сведенной к жизни чистого сознания и к чистому «я»). Если взвесить сказанное, то формально-логическая возможность каких-либо реальностей вне пределов мира, того единого пространственно-временного мира, что фиксируется нашим актуальным опытом, оказывается по существу дела противосмысленностью. Если существуют вообще миры, если существуют вообще реальные вещи, то должно быть так, чтобы — как охарактеризовано это выше — мотивации опыта, конституирующие эти миры и вещи, должны иметь возможность достигать опыта моего и опыта всякого «я». Вещи и миры вещей, которые не удается со всей определенностью подтвердить в каком-либо человеческом опыте, само собой разумеется, тоже существуют, однако у этого обстоятельства чисто фактические причины, заключающиеся в фактических границах такого опыта.
      
      
       
        
§ 49. Абсолютное сознание как остающееся после уничтожения мира
       
       
С другой стороны, всем этим не сказано, что непременно должен быть мир, что непременно должна быть какая-то вещь. Существование мира — это коррелят известных многообразий опыта, отмеченных известными сущностными устроениями. Однако никак нельзя усмотреть то, чтобы актуальный опыт мог протекать лошь в формах таких связей; ничего подобного нельзя почерпнуть в сущности восприятия вообще, как и в сущности иных соучаствующих здесь способов осуществляющегося опыт созерцания. Напротив, вполне мыслимо то, что не только в конкретных случаях опыт вследствие противоборствования разрешается в кажимость и что не всякая кажимость — в отличие оттого, что de facto, т. е. как несомненно устанавливает эмпирия, как то ей подобает (т. е., скажем, отнюдь не аподиктически), — возвещает более глубокую истину и не всякое противоборствование на своем месте будет именно тем, что более широкоохватными взаимосвязями требуется для сохранения согласия во всем едином целом; мыслимо и то, что опыт полон непримиримых противоборствований и что непримиримы они не только для нас, но и сами по себе, мыслимо то, что опыт в какой-то момент начинает строптиво сопротивляться самому ожиданию того, чтобы полагания вещей выдерживалось от начало до конца непротиворечиво, мыслимо то, что взаимосвязь опыта утрачивает твердость, с которой упорядочивались бы все нюансирования, постижения, явления, и что так все действительно и останется in infinitum, — так что в таком случае уже не будет мира, который можно было бы полагать непротиворечиво, т. е. не будет уже существующего мира. Пусть тогда в известном объеме конституирующими окажутся какие-то грубые конструкции единства — преходящие точки опоры для таких созерцаний, которые были бы простыми аналогами созерцания вещей, совершенно не способными к тому, чтобы конституировать консервативные, стойкие «реальности», устойчивые единства, какие «существовали бы в себе, независимо оттого, воспринимают их или нет».
       
Присовокупим теперь к сказанному результаты, полученные нами в конце предыдущей главы, поразмыслим, следовательно, о возможности небытия, что заключена в сущности всякой вещной трансценденции, и тогда нам станет ясно, что бытие сознания, бытие всякого потока переживания вообще, хотя и непременно модифицируется вследствие уничтожения вещного мира, однако не затрагивается им в своем собственном экзистировании. Итак, в любом случае модифицируется. Ибо что касается коррелята к уничтожению мира, то таковое означает не что иное, как то, что во всяком потоке переживания (т. е. во взятом во всей его полноте, стало быть, бескрайнем в обе стороны совокупном потоке переживаний какого-либо «я») отныне исключаются известные упорядоченные взаимосвязи опыта, а соответственно с этим и ориентированные на них взаимосвязи теоретизирующего разума. Однако это не ведет к исключению переживаний иного порядка, иных взаимосвязей переживаний. Итак, для бытия самого сознания (в предельно широком смысле потока переживаний) нет необходимости в каком-либо реальном бытии, в бытии, которое представляет и подтверждает себя по мере сознания через посредство явлений.
       
Следовательно, имманентное бытие есть несомненно абсолютное бытие в том смысле, что оно принципиально nulla «re» indiget ad existendum.[52]
       
С другой стороны, мир трансцендентных «res»[53] совершенно немыслим без сознания, причем не сознания логически измышленного, но сознания актуального.
       
Это в самом общем своем содержании стало ясно уже на основании выше изложенного (в предыдущем параграфе). Что-либо трансцендентное дано — но только это «данность» принципиально с оговорками — благодаря известным взаимосвязям опыта. Первоначально данное приобретающее все большее совершенство в непрерывных линиях восприятия, непротиворечивость которых находит подтверждение, в известных методических формах мышления, основанного на опыте, трансцендентное — более или менее опосредованно — достигает ясно усматриваемого и движущегося поступательно теоретического определения. Допустим, что сознание вместе со всем своим содержанием переживания и своим протеканием действительно устроено так, что субъект сознания мог бы осуществлять — в свободе опытного постижения и теоретического, основанного на опыте, мышления — все такие взаимосвязи (при этом следует помнить, что во все это — продолжающееся in infinitum — непротиворечивое согласие восприятий опыта мы включаем и все те восприятия и весь тот опыт, в каких находят для нас свое подтверждение другие, взаимопонимание с этими другими людьми, возможная редукция их к чистому «я», взаимосвязи опыта). Допустим, далее, что все относящееся сюда упорядочивание сознания действительно продолжается in infinitum, что со стороны процессов сознания вообще нет недостатка ни в чем, что сколько-нибудь необходимо для того, чтобы являлся единый, цельный мир и чтобы он разумно, теоретически познавался. А теперь спросим: предположив все сказанное, будет ли еще мыслимым и не будет ли, скорее, противосмысленным, чтобы соответствующий трансцендентный мир не существовал?
       
Итак, мы видим, что сознание (переживание) и реальное бытие — это отнюдь не одинаково устроенные виды бытия, которые мирно жили бы один подле другого, порой «сопрягаясь», порой «сплетаясь» друг с другом. Подлинно сплетаться, образуя целое, может лишь сущностно родственное — то, у чего собственная сущность в одном и том же смысле. Имманентное, или абсолютное бытие и бытие трансцендентальное именуются, правда, «существующими», именуются «предметом», у них свое предметное наполнение; однако, очевидно и то, что они именуются предметами и наделяются предметной определенностью лишь в согласии с пустыми логическими категориями. Между сознанием и реальностью поистине зияет пропасть смысла. С одной стороны, здесь бытие нюансируемое, какое принципиально невозможно дать иначе, нежели с горизонтами презумпции, и нельзя дать абсолютно, бытие случайное и соотносительное с сознанием; с другой стороны, там бытие необходимое и абсолютное, какое принципиально невозможно дать через нюансирование и явление (по способу презумпции, который все равно оставляет открытым вопрос о бытии или небытии воспринятого мною).
       
Таким образом, несмотря на по-своему вполне обоснованные по их смыслу слова о реальном бытии человеческого «я» и переживаний его сознания в мире, а также обо всех «психофизических» взаимосвязях, какие могут иметь сюда касательство, становится ясно, что, невзирая на все это, сознание, если рассматривать его в «чистоте», должно признаваться замкнутой в себе взаимосвязью бытия, а именно взаимосвязью абсолютного бытия, такой, в которую ничто не может проникнуть и изнутри которого ничто не может выскользнуть, такой, для которой не может существовать никакой пространственно-временной внеположности и какая не может заключаться ни в какой пространственно-временной взаимосвязи; такой, которая не может испытывать причинного воздействия со стороны какой бы то ни было вещи и которая не может причинно воздействовать на какую бы то ни было вещь — при условии, что у слова «причинность» нормальный смысл естественной причинности, т. е. существующего между реальностями отношения зависимости.
       
С другой стороны, весь пространственно-временной мир, к которому, в качестве отдельных подчиненных реальностей, причисляются также и человек, и человеческое «я», — это по своему смыслу лишь простое интенциональное бытие, т. е. такое бытие, которое обладает лишь относительным, вторичным смыслом бытия для сознания, — это бытие доступное постижению субъектами познания через посредство явления и, возможно, оправдывающееся in infinitum как оправдывающееся единство явлений. Такое бытие полагается сознанием в его опыте, оно есть в принципе лишь тождественность непротиворечиво мотивируемых многообразий опыта и в качестве такового оно доступно созерцанию и определению, — сверх же всего этого такое бытие есть всего лишь ничто, или, говоря точнее, это такое бытие, для которого всякое «сверх этого» есть противосмысленная мысль.
      
      
       
        
§ 50. Феноменологическая установка и чистое сознание как поле феноменологии
       
       
Тем самым обыденный смысл «бытия» переворачивается. Бытие для нас первое есть само по себе бытие второе, — то, что оно есть лишь в «сопряженности» с первым. Не то чтобы слепой законопорядок установил: ordo et connexio rerum должен направляться по ordo et connexio idearum[54]. Реальность — и реальность отдельно взятой вещи, и реальность целого мира — сущностно лишена самостоятельности (в нашем строгом смысле «сущности»). Это не нечто абсолютное в себе, что во вторую очередь связывалось бы с иным, — нет, в абсолютном смысле оно вообще ничто, оно лишено «абсолютной сущности», у него существенность того, что в принципе лишь интенционально, лишь осознаваемо, лишь представляемо, лишь осуществимо в возможных явлениях.
       
Теперь вновь обратим наши мысли к первой главе, к нашим рассуждениям о феноменологической редукции. Вполне очевидно, что на деле по сравнению с естественной теоретической установкой — коррелятом таковой служит мир, — непременно должна существовать иная возможная установка, на долю которой тоже приходится кое-что, — несмотря на то, что мы исключили всю эту психофизическую всеприродность, — а именно для нее остается целое поле абсолютного сознания. Итак, вместо того чтобы наивно жить в опыте и теоретически исследовать постигнутое в опыте, трансцендентную природу, мы совершаем «феноменологическую редукцию». Говоря иначе: вместо того чтобы наивным образом совершать все акты, без каких не может обходиться конституирующее природу сознание (акты действительные; возможные в сфере предначертанной потенциальности; подлежащие осуществлению), вместе с их трансцендентными полаганиями, вынуждающими нас благодаря заключенным в них мотивациям ко все новым трансцендентным полаганиям, мы положим «в бездействие» все эти полагания, как актуальные, так и наперед потенциальные, мы откажемся от их совершения; наш же постигающий, наш теоретически исследующий взор мы направим на чистое сознание в его абсолютном самобытии. Оно и будет тем, что пребудет с нами как искомый «феноменологический остаток» — пребудет несмотря на то, что мы «выключили» или, лучше сказать, поместили в скобки весь мир вещей, живых существ, людей, включая и нас самих. Мы, собственно, не утратили ровным счетом ничего, зато обрели все абсолютное бытие, а это бытие, если верно его уразуметь, скрывает в себе все трансценденции мирского — как интенциональный коррелят актов обычного значения, которые надлежит осуществлять идеально и непротиворечиво продолжать, — оно «конституирует» их в себе.
       
Теперь проясним себе это во всех частностях. Следуя естественной установке, мы совершаем все без исключения акты, благодаря которым мир наличествует для нас. Мы наивно живем, воспринимая, постигая в опыте, совершая актуальные акты полагания, в каких являются для нас все вещные единства, реальности любого вида — и не просто являются, но даны нам как «наличествующее», как «действительное». Занимаясь естествознанием, мы совершаем мыслительные акты, упорядоченные согласно логике опыта; в них мы определяем по мере мышления как данные, так и привлекаемые помимо данных действительности, в них мы на основе таких прямо постигнутых в опыте и определенных трансценденции заключаем о новых. Переходя же к феноменологической установке, мы с принципиальной всеобщностью пресекаем совершение любых подобных когитативных полаганий, а это значит: «мы заключаем в скобки» прежде произведенные, что же касается дальнейших исследований, то мы «не соучаствуем в подобных полаганиях»; вместо того чтобы жить s них, совершать их, мы совершаем направленные на них акты рефлексии и их же самих постигаем тогда как абсолютное бытие, какое они суть, вместе со всем, что подразумевается в них, что вместе с тем неотделимо от их собственного бытия, — например, постигнутое в опыте как таковое. Мы живем теперь исключительно в таких актах второй ступени, данное в которых есть бесконечное поле абсолютных переживаний: основное поле феноменологии.
      
      
       
        
§ 51. Значение предварительных трансцендентных рассуждений
       
       
Каждый может, правда, осуществлять рефлексию, и каждый в своем сознании может схватывать рефлексию своим постигающим взором; однако, не этим совершается феноменологическая рефлексия, и схваченное сознание — это еще не чистое сознание. Лишь радикальные рассуждения в духе уже проведенных нами позволяют нам пробиться к пониманию того, что вообще есть нечто подобное полю трансцендентально чистого сознания, что вообще может быть нечто подобное, то, что не составляет часть природы, реального мира — настолько не составляет их часть, что сама природа возможна лишь как интенциональное единство, мотивируемое имманентными взаимосвязями чистого сознания. Эти рассуждения необходимы, далее, чтобы понять: такого рода единство дается — и теоретически исследуется — в совершенно иной установке, нежели та, в которой необходимо исследовать сознание, «конституирующее» это единство, как и вообще любое абсолютное сознание.[55] Эти рассуждения необходимы для того, чтобы наконец, перед лицом философской нищеты, где мы напрасно тратим силы, (занимаясь тем, что) изящно именуется «естественнонаучно фундированным миросозерцанием», уяснить себе: трансцендентальное изучение сознания — это не изучение природы и вообще не изучение мира, оно не может даже предполагать таковое в качестве своего условия, потому что при трансцендентальной установке природа и вообще вся вселенная принципиально заключаются в скобки. Эти рассуждения необходимы, чтобы понять: когда мы отвлекаемся от мира в форме феноменологической редукции — это нечто совершенно иное, нежели простое абстрагирование от компонентов всеобъемлющих взаимосвязей, будь то взаимосвязей необходимых или фактических. Если бы переживания сознания не были мыслимы таким образом вне сплетенности их с природой, — как немыслимы цвета помимо протяженности, — то мы не могли бы рассматривать сознание как абсолютно особую область — в том смысле, в каком мы должны поступать так. Однако необходимо усматривать и то, что благодаря «абстрагированию» из природы добывают лишь природное, но не трансцендентально чистое сознание. И феноменологическая редукция в свою очередь не означает, что мы просто ограничиваем свои суждения неким взаимосвязным фрагментом целого действительного бытия — чистым сознанием в психическом смысле слова. Во всех обособленных науках о действительности теоретический интерес ограничивается особенными областями всей совокупной действительности, остальные же остаются вне рассмотрения, если только нити реальных сопряжений, бегущие от одной сферы к другой, не принуждают к опосредующим изысканиям. В этом смысле механика «абстрагируется» от оптических процессов, физика вообще, в самом широком смысле, от сферы психологического, а чисто интенциональная психология, какую надлежит еще основать, — от психофизических процессов. Однако каждый естествоиспытатель знает, что вследствие всего этого ни одна область действительности все же не изолируется, весь мир в конце концов — это единый мир, и в нем простирается одна-единственная «природа», а естественные науки — это части одного-единственного естествоведения. Сущностно иначе обстоит дело с областью переживаний как абсолютных сущностей. Эта область прочно изолирована внутри себя и однако лишена границ, которые могли бы разделять ее с другими сферами. Все, что могло бы ограничить ее, должно было бы разделить с ней ее сущность. Однако эта область есть всеприсутствие абсолютного бытия в том определенном смысле, какому позволили проявиться наши анализы. По своей сущности эта область независима от любого мирского, природного бытия и не нуждается в нем даже и для своего существования. Существование природы не может обусловливать существования сознания, — ведь она сама выходит наружу как коррелят сознания; природа существует, лишь консти-туируясь в упорядочиваемых взаимосвязях сознания.
       
       
Примечание
       
Попутно заметим следующее — и сказать об этом уместно, чтобы не возникали недоразумения: если фактичность данного порядка, в каком протекает сознание с его обособлениями в индивидах, если имманентная им телеология дают достаточный повод для того, чтобы спрашивать об основаниях того, почему порядок именно таков, то в таком случае теологический принцип, который, например, можно было бы предположить здесь, нельзя было бы по сущностным основаниям рассматривать как трансценденцию в смысле мира, ибо то был бы, как заведомо с очевидностью вытекает из наших утверждений, противосмысленный круг. Упорядочивающий принцип абсолютного должен быть обретен в самом абсолютном, при чисто абсолютном рассмотрении. Иными словами, коль скоро внутримировой бог очевидно невозможен, а, с другой стороны, имманентность бога в абсолютном сознании не может быть постигнута как имманентность в смысле бытия как переживания (то было бы не меньшей противосмысленностью), то в абсолютном потоке сознания и его бесконечностях непременно должны быть иные способы изъявления трансценденции, нежели конституирование вещных реальностей как единств непротиворечивых явлений; в конце концов должны быть и интуитивные изъявления, к которым могло бы приспособляться теоретическое мышление, следуя которым по мере разума, оно могло бы уразумевать единство в правлении предполагаемого теологического принципа. Очевидно и то, что такое правление нельзя было бы постигать как причинное — в смысле природного понятия причинности, которое настроено на реальность и функциональные взаимосвязи, неотделимые от их особого существа.
       
Однако дальнейшее уже не касается нас здесь. Наши непосредственные намерения относятся не к теологии, а к феноменологии, если даже последняя и немало значит для первой. Осуществленные же нами фундаментальные рассуждения служили целям феноменологии постольку, поскольку они были необходимы для того, чтобы раскрыть в качестве специфической для нее области исследования абсолютную сферу.
      
      
       
        
§ 52. Дополнения. Физическая вещь и «неведомая причина явлений»
       
       
Сейчас мы перейдем к необходимым дополнениям. Проводя последнюю серию наших размышлений, мы в основном опирались на вещь чувственной imaginatio и не уделяли должного внимания физической вещи, в качестве «простого явления» каковой — а то и чего-то «только субъективного» — будто бы функционирует чувственно являющаяся (данная в восприятии) вещь. Между тем уже и смыслу прежних наших рассуждений соответствует то, что эту самую простую субъективность не следует — а это происходит очень часто — смешивать с субъективностью переживания — так, как если бы воспринимаемые вещи были бы переживаниями в своих воспринимаемых качествах и как если бы были переживаниями и сами эти воспринимаемые качества. Однако подлинное мнение естествоиспытателей (особенно, если держаться не их высказываний, но самого смысла их метода) не может заключаться и в том, что являющаяся вещь будто бы есть лишь кажимость или искаженный образ «истинной» физической вещи. Точно так же вводят в заблуждение и разговоры о том, что определенности явления будто бы суть «знаки» подлинных определенностей.[56]
       
Так можем ли мы теперь сказать в смысле столь распространенного «реализма»: реально воспринятое (и являющееся в первом смысле слова) следует в свою очередь рассматривать как явление или как инстинктивную субструкцию чего-то иного, внутренне ему чуждого и даже если и не так, то, во всяком, случае, отделенного от него? Рассуждая теоретически, это последнее надлежит рассматривать как гипотетически допускаемую в целях объяснения хода переживаний явлений, совершенно неведомую реальность, как скрытую причину этих явлений, характеризовать которую можно лишь косвенно, аналогически, посредством математических понятий.
       
Уже на основе нашего общего изложения (благодаря дальнейшим анализам оно значительно углубится и будет постоянно подтверждаться) становится очевидным, что подобные теории возможны лишь до тех пор, пока мы избегаем фиксировать и научно исследовать заключенный в самой же сущности опыта смысл вещно данного, а тем самым и «вещи вообще» — тот самый смысл, который составляет абсолютную норму любых разумных рассуждений относительно вещей. Все, что противоречит такому смыслу, и есть именно противосмысленное в самом строгом разумении этого слова,[57] и это верно сказать обо всех теоретико-познавательных учениях отмеченного типа.
       
Ведь нетрудно усмотреть то, что если неведомая, будто бы возможная причина вообще существует, то она должна принципиально восприниматься — если не мною, то другими «я», которые видят лучше и дальше, нежели я. Если суждение существования верно, то оно означает возможность того, чтобы мнение о причине, будучи значением, согласовывалось с самой причиной, выступая перед самим же выносящим суждение как подлинная самоданность. Итак, если истина возможна, то к ней необходимо принадлежит и возможное «я», — это же верно и относительно истинно сущего, о каком бы истинно сущем ни шла речь. При этом дело вовсе не в пустой возможности в смысле некоей непротиворечивой «мыслимости» или же просто представимости («вообразимости») такого выносящего суждение субъекта и его возможного опыта. Ибо если я — тот, кто размышляет обо всем этом, — должен признать возможность такой причины, о какой идет сейчас речь, в том числе и причины фактически недоступной для меня, если должно быть так, чтобы я мог утверждать, т. е. усматривать такую возможность как поистине существующую, то усмотримой для меня должна быть и возможность такого «я», которое постигает в опыте такую причину, — такого «я», которое не есть я сам. Итак, должна была бы существовать возможность вчувствования, и должны были бы быть исполнены неотмыслимые от нее далеко простирающиеся сущностные условия. Все они заключены в формально однозначном высказывании: всякий возможно существующий для меня «другой» должен был бы содержаться, наряду со всем иным, в горизонте моего фактического мира опыта — подобно тому как, например, существуют для меня как открытая возможность человекоподобные существа, живущие в недоступных мне, но все же относящихся к окрестному миру моего «я» звездах. Подобные возможности — это отнюдь не просто «представимости» («вообразимости»); они означают, что внутри взаимосвязи мотиваций моего опыта, как протекает он фактически, для меня могут возникать некоторые представляющиеся эмпирически необходимыми или эмпирически несомненными антиципации опыта и предметов опыта, реальное опытное постижение которых неосуществимо для меня вследствие того, как фактически устроена моя жизнь — т. е. неосуществимо всего лишь по случайной устроенности фактического, — между тем как эти антиципации эмпирических достоверностей, или предположительностей, или вероятностей обладают своей несущей силой и уполномочивают меня к индуктивным, основанным на опыте высказываниям (высказываниям об индуктивных действительностях, предположительностях, вероятностях). Что же касается, далее, возможности того, чтобы антиципируемое сбывалось, то такая возможность мотивируется общей структурой моей опытной жизни — постольку, поскольку я и в своей более непосредственной опытной жизни то и дело натыкаюсь на различия между тем, что фактически доступно, и тем, что фактически недоступно мне в опыте; происходит это так, что торможения согласно хорошо известной типической схеме сковывают свободу моего постигающего в опыте приближения к антиципируемому, между тем как все антиципируемое, будучи мотивированным, сохраняет для меня свою значимость, либо делая возможным индуктивные выводы, которые затем многообразно подтверждаются, либо же также через осуществление прямого собственного опытного постижения, на которое указывают они в качестве антиципации, или через опыт других людей, становящегося известным мне из своих вчувствований.
       
Итак, мы обретаемся в универсальной сфере эмпирико-индуктивных достоверностей, предположительностей, вероятностей, которые не выходят за пределы всеобъемлющей взаимосвязи моего возможного опыта, моего действительного (настоящего, прямого) опыта и моих антиципации, не выходят и тогда, когда отсылают к возможному опыту других, поскольку, как уже говорилось, всякий «другой», существуя для меня в достоверности или в возможности (предположительности), сохраняет для меня свою бытийную значимость по способу опытного постижения, присущего вчувствованию — непосредственному или же опосредованному, мотивированному антиципациями, — т. е. ео ipso принадлежит к универсальной сфере моего возможного опыта.
       
На это возразят, утверждая, что причинные реальности, какие предполагает естествоиспытатель, будучи точным физиком, и какие он считает подлинной природой, не доступны прямому чувственному опыту ни нашему, ни иных субъектов, а именно, такие реальности — это не доступные чувственному созерцанию вещные данности («вещи чувств»), но принципиально им трансцендентные. Подобные трансценденции, стоящие на более высокой ступени, будто бы и есть подлинные объекты природы, поскольку существуют в себе, между тем как вещи чувств все же остаются чисто субъективными созданиями.
       
Мы не можем заняться сейчас систематически исчерпывающим разбором всех подобных отношений. Для наших целей достаточно отчетливо выделить некоторые из основных пунктов.
       
Чтобы начать, возьмем легко поддающуюся проверке констатацию: при физическом методе сама же воспринимаемая вещь всегда и принципиально есть точно та же вещь, которую исследует и научно определяет физик.
       
Кажется, что такое положение противоречит прежде высказанным нами тезисам,[58] где мы пытались точнее определить смысл обычных высказываний физиков или же смысл традиционного разделения качеств на первичные и вторичные. Тогда, отсеяв очевидные недоразумения, мы говорили, что «вещь, в собственном смысле постигнутая в опыте», дает нам просто «вот это» — некий пустой «х», становящийся затем носителем точных физических определений, которые сами по себе не относятся к сфере, собственно, опыта. А тогда «физически истинное» бытие есть нечто «определяемое принципиально иначе», нежели то бытие, что «телесно» дано в самом восприятии. Это последнее наделено исключительно чувственными определенностями, которые как раз и не являются физическими определениями.
       
Между тем оба способа представлять себе вещи вполне согласуются друг с другом, и нам не приходится всерьез сражаться с только что приведенной интерпретацией физического постижения вещей. Нужно только правильно понять ее. Никоим образом мы не должны впадать в принципиально ошибочные теории образов и знаков, о которых мы уже рассуждали безотносительно к физической вещи и которые мы отвергли с радикальной всеобщностью[59]. Образ или знак указывает на нечто лежащее за его пределами, — это нечто может быть постигнуто благодаря переходу в иной способ представления, в способ представления «самого» дающего созерцания. Знак и образ не «изъявляет» своей самостью означаемую (или отображаемую) самость, он не дает себя. Физическая же вещь никоим образом не чужда тому, что является чувственно-телесно, а изъявляет себя в нем, причем a priori (по неотменимым сущностным основаниям) изъявляет себя изначально только в нем. При этом и чувственное наполнение того х, которое функционирует как носитель физических — определений, отнюдь не есть лишь чуждое этим последним, скрывающее их облачение, — напротив, лишь в той мере, в какой х есть субъект чувственных определений, он есть и субъект определений физических, со своей стороны изъявляющихся через определения чувственные. Вещь, притом как раз именно та вещь, о которой говорит физик, согласно всему подробно изложенному выше, может быть принципиально дана лишь чувственно, через чувственные «способы явления», то же, что физик подвергает причинному анализу, исследованию в поисках реальных взаимосвязей необходимости, есть то идентичное, тождественное, что само же является во всей переменчивой непрерывности способов явления, в сопряженности со всеми доступными опыту (т. е. воспринимаемыми или доступными восприятию) взаимосвязями. Вещь, которую физик наблюдает, с которой он экспериментирует, которую он постоянно видит перед собой, берет в руки, кладет на весы, помещает в плавильную печь, — вот эта самая и не иная вещь и есть субъект физических предикатов, как-то: вес, температура, электрическое сопротивление и т. д. И точно так же именно эти же самые воспринимаемые процессы и взаимосвязи и определяются такими понятиями, как сила, ускорение, энергия, атом, ион и т. д. Итак, чувственно являющаяся вещь с ее чувственными формой, цветом, запахом и вкусом отнюдь не есть знак чего-либо иного, но в известном смысле есть знак самой себя.
       
Что все это означает, нетрудно пояснить; мы можем говорить лишь следующее, и не более того: для физика, который уже вообще произвел физическое определение таких-то и таких-то вещей, при такого-то вида взаимосвязях явлений, такая-то, наделенная такими-то чувственными свойствами и являющаяся при данных феноменальных обстоятельствах вещь есть признак известной полноты причинных свойств этой же самой вещи, свойств, которые изъявляют себя как таковые при хорошо известных по их виду зависимостях явления. То, что изъявляет себя при этом, очевидно, принципиально трансцендентно — именно потому, что изъявляет себя в интенциональных единствах переживаний сознания.
       
После всего сказанного теперь ясно и то, что высшая трансценденция физической вещи тоже не означает выхода за пределы мира для сознания, Для всякого «я», функционирующего в качестве субъекта сознания.
       
Положение дел в самом общем плане таково: на основе естественного опытного постижения (или же естественных полаганий опыта) выстраивается физическое мышление, которое следует разумным мотивам, какие предоставляют ему взаимосвязи опыта, и которое принуждено осуществлять известные способы постижения, известные интенциональные конструкции, какие требуются разумом, — осуществлять их для теоретического определения постигаемых в опыте чувственных вещей. Именно вследствие этого возникает противоречие между вещью, принадлежащей незамысловатой чувственной imaginatio, и вещью физической intellectio; на пользу последней и воздвигаются все те идеальные онтологические построения мысли, какие находят выражение в физических понятиях и черпают свой смысл исключительно в естественнонаучном методе.
       
Если, таким образом, получается, что разум, следующей логике опытного постижения, вырабатывает под наименованием физики некий интенциональный коррелят, занимающий высшую ступеньку, — вырабатывает из незамысловато являющейся природы природу физическую, — то мы займемся мифологизацией, если эту самую, вполне доступную нашему усмотрению данность разума, какая не заключается ни в чем ином, как в определении просто и наглядно данной природы согласно логике опытного постижения, станем выставлять в качестве некоего неведомого мира вещных реальностей в себе, в качестве мира, который в целях причинного объяснения явлений подкреплен гипотетическими субструкциями.
       
Итак, вещи чувств и физические вещи противосмысленно связываются причинными отношениями. При этом реализм обыкновенно смешивает чувственные явления, т. е. являющиеся предметы как таковые (они уже суть трансценденции), — они будто бы лишь субъективны, и только, — с конституирующими их абсолютными переживаниями явления, переживаниями постигающего в опыте сознания вообще. Подмена происходит как минимум в такой форме: рассуждают так, как если бы объективная физика была занята объяснением «вещных явлений» — не в смысле являющихся вещей, но в смысле конституирующих переживаний постигающего в опыте сознания. Причинность, место которой принципиально во взаимосвязи конституирующегося интенционального мира, — только в нем причинность обладает смыслом, — тут превращают не просто в мифическую связь, соединяющую «объективное» физическое бытие и бытие «субъективное», являющееся в непосредственном опыте, связь между «чисто субъективными» вещами чувств и «вторичными качествами», но, неправомерно переходя от «субъективного» бытия к конституирующему его сознанию, превращают причинность в связь, соединяющую физическое бытие и абсолютное сознание, в особенности же чистые переживания опытного постижения. При этом вместо физического бытия подставляется мифическая абсолютная реальность, тогда как вовсе не замечают подлинно абсолютное, чистое сознание как таковое. Поэтому незамеченной остается и абсурдность, заключающаяся в том, что возводится в абсолют физическая природа, этот интенциональный коррелят логически определяющего мышления; остается незамеченным и то, что природа, определяющая со стороны логики опыта непосредственно наглядно созерцаемый мир, природа, прекрасно известная в этой своей функции (бессмысленно искать что бы то ни было за такой природой), превращается в некую неведомую, таинственно возвещающую о себе реальность, которую как таковую, в ее самости, невозможно постичь ни в каком из ее самоопределений, — затем же возлагают на эту природу роль причинной реальности в отношении к процессам субъективных явлений и опытно постигающих переживаний.
       
Немалое влияние во всех этих лжеистолкованиях несомненно принадлежит следующему обстоятельству: ложное истолкование получает, прежде всего, чувственная отвлеченность, безобразность, присущая всем категориальным мыслительным единствам, естественно, в особенно бросающейся в глаза мере образованным весьма опосредованным путем, а затем полезная в практике познания склонность подкладывать чувственные образы, «модели», под такие мыслительные единства, — все, что отвлечено от чувственной наглядности, это будто бы символически репрезентирует нечто сокровенное; будь наша интеллектуальная организация совершеннее, и это сокрытое можно было бы привести к обычному чувственному созерцанию; модели же будто бы служат в качестве наглядных схематических образов такого сокровенного, и функция у них будто бы примерно та же, что у гипотетических рисунков палеонтолога, пытающегося на основе жалких данных набросать облик давно исчезнувших живых существ. Не обращают внимания на вполне ясный для усмотрения смысл конструктивных мыслительных единств как таковых, и не замечают того, что все гипотетическое связано здесь со сферой мыслительного синтеза. И божественная физика не способна превратить категориальные определения реальности в наглядные, подобно тому как божественное всемогущество не в состоянии сделать так, чтобы можно было живописать или же исполнять на скрипке эллиптические функции.
       
Сколь бы ни нуждались в дальнейшем углублении наши выводы, сколь бы остро ни ощущалась нами потребность в полном прояснении всех относящихся сюда отношений, — ясно одно, и как раз это нужно нам сейчас для наших целей; трансцендентность физической вещи — это трансцендентность конституирующегося в сознании и связанного с сознанием бытия; ситуация математического естествознания (сколь бы загадок ни заключалось в присущем ему познании) ничего не меняет в наших выводах.
       
Заранее понятно, что все прояснившееся для нас относительно природных объективностей как «просто вещей» сохраняет свою значимость и для всех фундированных в них аксиологических и практических объективностей, эстетических предметов, культурных образований и т. д. Сохраняет свою значимость, наконец, для всех вообще трансценденций, конституирующихся по мере сознания.
      
      
       
        
§ 53. Животные существа и психологическое сознание
       
       
Весьма важно расширить пределы наших рассуждений и в ином отношении. Мы включили в круг своих утверждений всю материальную природу в ее совокупности — как чувственно являющуюся, так и основанную на ней в качестве более высокой ступени познания физическую природу. Однако как же обстоит дело с животными реальностями, с людьми и животными? Как обстоит дело с ними, что касается их душ и душевных переживаний? Ведь мир в его полноте — это не просто физический, но психофизический мир. Ему принадлежат — кто возьмется отрицать это? — и все потоки сознания, связанные с одушевленными телами. Однако получается так, что с одной стороны, сознание — это абсолютное, в котором конституируется все трансцендентное, т. е. в конечном счете конституируется весь психофизический мир, а с другой стороны, сознание — это подчиненный реальный процесс в рамках этого мира. Как это согласуется?
       
Проясним следующее: как может быть так, что мое сознание, которое, будучи в своей имманентной своемирскости положено в чисто имманентном опыте, всякий раз предшествует тому трансцендентному, что полагается и подтверждается в этом мире, а тем самым всякий раз предшествует тому, что осмыслено и бытийно значимо для меня как «мир», как может быть так, что это сознание входит, так сказать, в «мир», в существующий для меня мир, как может жертвовать своей имманентностью абсолютное в себе, принимая характер трансценденций? Мы сейчас же увидим, что происходить это может лишь благодаря известной причастности к трансценденции в первоначальном, первозданном смысле, а это, очевидно, трансценденция материальной природы. Лишь благодаря своей сопряженности в опыте с телом сознание становится сознанием реально человеческим и реально животным, и лишь благодаря этому оно получает место в пространстве природы и во времени природы — во времени, которое измеряется физически. Вспомним и о том, что лишь благодаря опытному постижению скрепленности сознания и плотского тела в одно естественное, эмпирически-зримое единство возможно нечто подобное взаимоуразумению между принадлежащими к одному миру животными существами и что лишь благодаря этому каждый познающий субъект обретает мир в его полноте, включающий его и все иные субъекты, и в то же время может познавать его как один и тот же, принадлежащий совместно ему и всем другим существам окрестный мир.
       
Особый способ постижения, опытного постижения, особый способ «апперцепции» осуществляет это так называемое «прикрепление», эту реализацию сознания. В чем бы ни состояла эта апперцепция, какого бы особого способа подтверждения она ни требовала, очевидно одно, — сознание даже в этих своих апперцептивных сплетениях, даже в этой своей психофизической сопряженности с телесным не утрачивает ничего в своей сущности, оно не способно вобрать в себя ничего, что было бы чуждо его существу, — иное было бы противосмысленным. Что в действительности принимает сознание, — это новый слой сознания. Телесное бытие — это бытие принципиально являющееся, бытие, представляющее себя через посредство чувственного нюанса. Само же природно апперципированное сознание, поток переживаний, данный как поток переживаний человеческий и животный, стало быть, постигнутый в своей прикрепленности к телесному, — все это, естественно, само по себе не становится чем-то являющимся через посредство нюанса.
       
И тем не менее сознание становится иным, становится составной частью природы. В себе самом сознание остается тем, что оно есть, его сущность абсолютна. Однако сознание схватывается не в такой своей сущности, не в этой его текучей этости, — оно «постигается как нечто (как состояние)»; в таком своеобразном постижении конституируется своеобразная трансценденция, — отныне является состояние сознания тождественного реального человеческого субъекта, который в этих состояниях сознания изъявляет свои индивидуальные реальные свойства, причем отныне — будучи единством таких изъявляющихся через состояния свойств — сознательно как единые с его являющимся телом. Итак, по мере явления природное психофизическое единство «человек» или «животное» конституируется как телесно фундированное единство — в соответствии с тем, как фундируется апперцепция.
       
Как в случае любой трансцендирующей апперцепции, и здесь по мере сущности необходимо осуществлять двойную установку. При одной установке схватывающий взор достигает апперципируемого предмета как бы проходя сквозь трансцендирующее постижение, при другой установке он рефлектирует само это постижение, — это чистое постигающее сознание. Соответственно в нашем случае перед нами, с одной стороны, психологическая установка, при которой естественно установившийся взор направлен на переживания, например, на переживание радости как на одно из состояний человеческих или животных переживаний. С другой стороны, перед нами сплетшаяся со всем этим, как сущностная возможность, феноменологическая установка, — она, рефлектируя и выключая трансцендентные полагания, обращается к абсолютному, чистому сознанию и тогда обретает пред собою апперцепцию состояния абсолютного переживания, — в вышеприведенном примере это эмоциональное переживание радости как абсолютная феноменологическая дата, погруженная, однако, в среду одушевляющей ее функции постижения, именно той функции, которая заключается в том, чтобы «изъявлять» скрепленное с являющимся телом состояние человеческого «я»-субъекта. «Чистое» переживание чувства в известном смысле «лежит» внутри психологически апперципируемого, в переживании как человеческом состоянии; оставаясь в своей сущности, чистое переживание принимает форму состояния, а тем самым интенциональную сопряженность с человеческим «я» и человеческой телесностью. Если же соответствующее переживание, в нашем примере это чувство радости, утрачивает такую интенциональную форму (это вполне мыслимо), то оно, конечно, испытывает перемену, однако перемена заключается лишь в том, что оно упрощается в чистом сознании и уже не обладает природным значением.
      
      
       
        
§ 54. Продолжение. Трансцендентное психологическое переживание случайно и относительно, трансцендентальное переживание необходимо и абсолютно
       
       
Представим себе, что мы осуществляем естественные апперцепции, однако они постоянно оказываются недействительными, перечеркиваются дальнейшим ходом опыта, не допускают непротиворечивых взаимосвязей, в которых могли бы конституироваться для нас единства опыта; другими словами, помыслим себе, в смысле вышеизложенного,[60] что вся природа, прежде всего физическая, «уничтожена», — тогда не было бы уже тел, а тем самым и людей. Я как человек уже не существовал бы, и тем более для меня не существовали бы ближние. Однако мое сознание, как бы ни изменился состав его переживаний, продолжало бы оставаться абсолютным потоком переживаний со своей особой сущностью. Если бы при этом в остатке оказывалось еще нечто такое, что позволяло бы нам понимать переживания как «состояния» такого-то человеческого «я», в смене которых изъявляют себя тождественные психические свойства человека, то мы можем помыслить себе, что и у этих постижений отнята их бытийная значимость, — тогда они останутся у нас как чистые переживания. Но если мы с самого начала редуцируем к трансцендентально чистому, то у нас и в нормальном случае значимости останутся конституирующие многообразия интенциональныхформ, их конституирующие, — чистые переживания. Психические состояния тоже указывают на упорядочивания абсолютных переживаний, в которых они конституируются, в которых они принимают интенциональную, а по ее способу трансцендентную, форму — «состояние».
       
Безусловно мыслимо и бесплотное, а также, сколь бы парадоксально это ни звучало, и бездушное, не одушевляющее человеческую телесность сознание, т. е. такой поток переживания, в котором не конституировались бы интенциональные единства опытного постижения — тело, душа, эмпирический «я»-субъект, в котором для всех этих понятий опыта, а тем самым и для понятия переживания в психологическом смысле (переживания объективно реальной личности, животного «я») не было бы никакой опоры, в котором они во всяком случае были бы лишены всякой значимости. Любые эмпирические единства, а, стало быть, и психологические переживания — показатели абсолютных взаимосвязей переживания, отмеченных определенной сущностной устроенностью, — наряду с ними мыслимы и совсем иные устроенности; любые эмпирические единства в одинаковом смысле трансцендентны, лишь относительны, случайны. Нужно убедиться в том, что само собой разумеющаяся уверенность, с которой любое собственное и чужое переживание принимается, по мере опыта, за психологическое и психофизическое состояние животных субъектов — принимается с полным правом! — все же ограничено в указанном аспекте; необходимо убедиться в том, что эмпирическому (реальному психологическому) переживанию человека в мире, как предпосылка его смысла, противостоит абсолютное переживание, что сказанное — не метафизическая конструкция, но нечто при своей абсолютности вполне доказуемое и доступное в прямом созерцании благодаря соответствующему изменению установки. Необходимо убедиться в том, что психическое вообще в смысле психологии, что психическая личность, психические свойства, переживания и состояния — это реальные, т. е. эмпирические в указанном смысле слова единства, что они, как и реальности любого вида и любой ступени, суть просто единства интенциональной «конституированности» — подлинно существующие в их собственном смысле: их можно созерцать, постигать в опыте, научно определять на основе опытного постижения, — и все же они «только интенциональны» и тем самым лишь «относительны». Полагать же их сущими в абсолютном смысле противосмысленно.
      
      
       
        
§ 55. Заключение. Любая реальность суща через «наделение смыслом». Отнюдь не «субъективный идеализм»
       
       
Известным способом с известной осторожностью, что касается употребления слов, можно сказать и так: любые реальные единства суть «единства смысла». Единства смысла предполагают (подчеркиваю еще и еще раз: не потому что мы выводим это из каких-то метафизических постулатов, а потому что мы можем обнаружить это в интуитивном и не подлежащем ни малейшему сомнению процессе) существование наделяющего смыслом сознания, которое со своей стороны абсолютно и в свою очередь существует не потому, что его наделили смыслом. Если понятие реальности выводить из естественных реальностей, из единства возможного опыта, тогда «Вселенная», «Природа», конечно, то же самое, что реальности в их совокупности; однако отождествлять такую совокупность с совокупностью бытия, тем самым абсолютизируя ее, — это противосмысленность. Абсолютная реальность значит ровно столько, сколько круглый квадрат. «Реальность» и «мир» — здесь только наименования известных значимых смысловых единств, а именно единств «смысла», сопрягаемых с известными взаимосвязями абсолютного, чистого сознания, с взаимосвязями, по самой их сущности наделяющими смыслом именно так, а не иначе, и подтверждающими значимость смысла.
       
Кто, перед лицом наших разъяснений, возразит нам, что мы превращаем мир в субъективную кажимость и бросаемся в объятия Беркли с его идеализмом, тому мы ответим только так — он не постиг смысла наших разъяснений. У сохраняющего всю полноту своей значимости мира, этой совокупности всех реальностей, мы отнимаем столь же мало, сколь мало теряет квадрат — во всей полноте своего геометрического бытия, — когда мы отрицаем (в этом случае дело, впрочем, само собой разумеется!), что он кругл. Мы не переосмысляли и тем более не отрицали реальную действительность, мы только устранили противосмысленное ее толкование — такое толкование, которое противоречит ее же собственному, проясненному смыслу. Оно идет от философской абсолютизации мира, вполне чуждой естественному взгляду на мир. Этот последний как раз весьма естественен, он живет наивным совершением общего полагания, описанного нами выше, и он поэтому никогда не может сделаться противосмысленным. Противосмысленность возникает лишь тогда, когда мы начинаем философствовать и, стремясь обрести последнюю истину относительно смысла мира, вообще не замечаем того, что сам же мир обладает своим бытием как неким «смыслом», предполагающим абсолютное сознание в качестве поля, на котором совершается наделение смыслом[61]; и когда мы вместе с тем не замечаем и того, что это поле — бытийная сфера абсолютных истоков — доступно созерцающему исследованию и несет на себе бесконечную полноту доступных ясному усмотрению познаний, отмеченных величайшим научным достоинством. Правда, последнее мы еще не продемонстрировали, однако по ходу наших изысканий прояснится и этот момент.
       
Заметим в завершение, что не должна возмущать та всеобщность, с которой в только что проведенных нами рассуждениях говорилось о конституировании природного мира в абсолютном сознании. Опытный ученый читатель уже по понятийной определенности нашего изложения заключит о том, что мы отнюдь не шли на риск каких-либо философских наитий, а напротив, опираясь на фундаментальную работу на этом поле, сконцентрировали в обобщенных описаниях осторожно добытые нами выводы. Вероятно, остро ощущается потребность в более подробных анализах, в заполнении лакун, — так это и должно быть. Дальнейшее изложение призвано внести существенный вкладе конкретизацию всего, что до сих пор удалось очертить лишь контурно. Следует, однако, помнить и о том, что цель наша заключалась сейчас не в том, чтобы излагать подробную теорию трансцендентального конституирования и тем самым схематически набрасывать новую «теорию познания» относительно различных сфер реальности, а в том, чтобы прояснить для усмотрения лишь общие идеи, которые способствовали бы обретению идеи трансцендентально чистого сознания. Существенна для нас не та очевидность, — не так уж трудно и обрести ее, — что феноменологическая редукция возможна как выключение естественной установки, или же, иначе, ее общего полагания, — существенным для нас было то, что после осуществления феноменологической редукции остается абсолютное, или трансцендентально чистое сознание и что приписывать реальность еще и этому остатку — противосмысленно.
      
     
     
      
       
Глава четвертая. Феноменологическая редукция
      
      
       
        
§ 56. Вопрос об объеме феноменологической редукции. Науки о природе и науки о духе
       
       
Выключая полагание мира, природы, мы воспользовались этим методическим средством для того, чтобы вообще стал возможным поворот взгляда к трансцендентально чистому сознанию. Теперь же, когда такое сознание стоит перед нашим созерцающим взором, все еще полезно поразмыслить, напротив, о том, что же вообще должно быть выключено для того, чтобы могло исследоваться чистое сознание, и относится ли необходимость выключения к одной только сфере природы. Если же смотреть на эти вопросы со стороны феноменологической науки, которую предстоит основать, то они означают также: в каких науках она может черпать материал, не нарушая чистоты своего смысла, какими она вправе воспользоваться как заведомо данными и какими нет, какие, следовательно, нуждаются в том, чтобы их «заключили в скобки»? Своеобразная сущность феноменологии как науки об «истоках» такова, что ей необходимо тщательно продумывать методические вопросы такого порядка, весьма далекие для любой наивной («догматической») науки.
       
С самого начала само собой разумеется, что вместе с выключением природного мира со всеми его вещами, живыми существами, людьми из нашего поля суждений выключаются также и все индивидуальные предметности, конституирующиеся благодаря оценивающим и практическим функциям сознания, — всевозможные культурные образования, произведения технических и изящных художеств, наук (в той мере, в какой они входят в рассмотрение не как единства значимости, а именно как культурные факты), эстетические и практические ценности любого вида. Равным образом, разумеется, и действительности такого рода, как государство, нравственность, право, религия. Тем самым подлежат выключению из сферы наших суждений все науки о природе и о духе вместе со всем составом своих познаний — они подлежат выключению именно как науки, нуждающиеся в естественной установке.
      
      
       
        
§ 57. Вопрос о выключении чистого «я»
       
       
Трудности возникают в одной пограничной точке. Человек как естественное существо и как лицо в союзе лиц, в «обществе», выключен; равным образом выключено и всякое животное существо. А как же обстоит дело с чистым «я»? Не стало ли вследствие феноменологической редукции трансцендентальным ничто также и заведомо обретаемое нами феноменологическое «я»? Совершим редукцию к потоку чистого сознания. В рефлексии всякая осуществленная cogitatio принимает экплицитную форму cogito. Утратит ли она такую форму, если мы осуществим трансцендентальную редукцию?
       
Наперед ясно одно: произведя подобную редукцию, мы в потоке многообразных переживаний — в этом трансцендентальном остатке — нигде не повстречаемся с чистым «я» как переживанием среди переживаний, не повстречаемся с ним также и как с фрагментом переживания, который возникал бы и вновь исчезал вместе с самим переживанием, часть которого он составлял бы. Представляется, что «я» постоянно и даже необходимо должно присутствовать здесь, и это постоянство, очевидно, не постоянство некоего тупо застрявшего на месте переживания, «фикс-идеи». Напротив, «я» принадлежит к любому переживанию, которое появляется и затем уплывает вместе с потоком, его «взор» проникает «сквозь» любое актуальное cogito, направляясь к предметному. Луч этого взгляда заново возникает с каждым новым cogito и исчезает вместе с ним. А «я» — тождественно. По меньшей мере, если рассуждать принципиально, любая cogitatio может сменяться, она может прибывать и убывать, хотя можно и усомниться в том, каждая ли необходимо преходяща, а не просто, как мы это заведомо обнаруживаем, фактически преходяща. В отличие от этого, чистое «я» представляется, однако, чем-то принципиально необходимым, чем-то абсолютно тождественным при любой действительной и возможной смене переживания, а потому ни в каком смысле не может считаться реальной частью или моментом самих переживаний.
       
Чистое «я» живет в особом смысле во всяком актуальном cogito, однако и все переживания заднего плана принадлежат ему, а оно — им, и все они, принадлежа к одному и тому же — моему — потоку переживания, обязаны превращаться в актуальные cogitationes или же имманентно включаться в таковые; говоря языком Канта (не станем решать, в его ли смысле): «„Я мыслю“ должно быть таким, чтобы оно могло сопровождать все мои представления».
       
Если после произведенного нами феноменологического выключения мира и принадлежащей к нему эмпирической субъективности у нас получается остаток — чистое «я» (если сделать здесь необходимые оговорки), причем для всякого потока переживаний принципиально отличное, то тогда, вместе с этим чистым «я», предлагается своеобразная трансценденция, — в известном смысле не конституированная, — трансценденция в пределах имманентности. Притом, что эта трансценденция играет непосредственно существенную роль во всякой cogitatio, мы не вправе подвергать ее выключению, хотя для весьма многих изысканий вопросы чистого «я» могут оставаться во взвешенном состоянии, in suspenso. Однако мы намерены считаться с чистым «я» как феноменологической датой лишь настолько, насколько простирается его установимая с непосредственной очевидностью сущностная специфичность и данность вместе с чистым сознанием, в то время как любые учения относительно чистого «я», которые выходят за рамки сказанного, должны быть подвергнуты исключению. Кроме того у нас будет еще повод посвятить особую главу (во второй книге этого сочинения) сложным вопросам чистого «я», а вместе с тем и обеспечению той предварительной позиции, какую заняли мы теперь.[62]
      
      
       
        
§ 58. Выключение трансцендентности бога
       
       
Покинув природный мир, мы наталкиваемся еще на иную трансцендентность, данную не так, как чистое «я», непосредственно вместе с подвергшимся редукции сознанием, но осознаваемую совершенно иначе, — она как бы прямо полярно противостоит трансцендентности мира. Мы имеем в виду трансцендентность бога. Благодаря сведению природного мира к абсолютному сознанию выявляются фактические взаимосвязи известных типов переживаний сознания с особо отмеченными законопорядками, в которых, в качестве интенционального коррелята, конституируется морфологически упорядочиваемый в сфере эмпирического созерцания мир, т. е. такой мир, в отношении которого могут существовать классифицирующие и описательные науки. Этот же самый мир, что касается его нижней материальной ступени, одновременно допускает, чтобы теоретическое мышление математического естествознания определяло его как «явление» физической природы, подчиненной строгим законам природы. Во всем этом — поскольку рациональность, какую осуществляет факт, расходится с той, какой требует сущность, — заключена чудесная телеология.
       
Далее: систематическое исследование любых телеологии, обретаемых в самом эмпирическом мире, — таково, для примера, фактическое развитие ряда организмов вплоть до человека, в развитии человечества возрастание культуры с ее сокровищами духа и т. д., — отнюдь не завершается вместе с естественнонаучным объяснением всех подобных построений на основе данных фактических обстоятельств и согласно законам природы. Напротив, переход в чистое сознание посредством метода трансцендентальной редукции необходимо приводит к вопросу об основании обнаруживающейся теперь фактичности соответствующего конституирующего сознания. Не факт сам по себе, но факт как источник восходящих в бесконечность ценностных возможностей и действительностей — вот что вынуждает нас ставить вопрос об «основании»; естественно, что это основание не в смысле вещно-причинной зависимости. Мы обойдем сейчас все то, что способно подводить к тому же самому принципу со стороны религиозного сознания, а именно как разумно обосновывающий его мотив. Нас в этом религиозном сознании касается сейчас лишь одно, а именно то, что, как подсказывают различные группы подобных разумных доводов в пользу существования некоторого находящегося за пределами мира «божественного» бытия, оно было бы трансцендентно не только по отношению к миру, но, очевидно, и по отношению к «абсолютному» сознанию. Итак, божественное бытие было бы «абсолютным» в совершенно ином смысле, нежели абсолютность сознания, и в то же время оно было бы трансцендентным в совершенно ином смысле, нежели трансцендентность в смысле мира.
       
Естественно, что мы распространяем нашу феноменологическую редукцию и на такое «абсолютное» и «трансцендентное». Оно должно быть выключено из нового поля изысканий, какое предстоит нам создать, — постольку, поскольку оно должно быть полем самого чистого сознания.
      
      
       
        
§ 59. Трансцендентность эйдетического. Выключение чистой логики как mathesis universales. Феноменологическая норма
       
       
Выключив индивидуальные реальности в любом смысле, мы попробуем теперь выключить и все иные виды «трансцендентности». Это касается ряда «всеобщих» предметов, сущностей. И они тоже известным образом «трансцендентны» по отношению к чистому сознанию и не обретаются в нем реально. Однако мы не можем без конца и края выключать трансценденции, трансцендентальное очищение не означает выключения всех трансценденций, потому что в противном случае хотя и останется чистое сознание, но уже не будет возможности для существования науки о чистом сознании.
       
Это нам следует уяснить вполне. Начнем с попытки предельно далеко заходящего выключения всего эйдетического, а, стало быть, и всех эйдетических наук. Любой регионально изолируемой сфере индивидуального бытия соответствует, в предельно широком логическом смысле, определенная онтология, — например, физической природе соответствует онтология природы, животной природе — онтология всего животного, и все эти дисциплины, все равно, разработанные или только теперь постулируемые, подлежат редукции. Материальным онтологиям противостоит «формальная» онтология (единая с формальной логикой мыслительных значений), и ей, в качестве квазирегиона, принадлежит «предмет вообще». Если мы попытаемся выключить также и этот квазирегион, то у нас возникают сомнения, касающиеся одновременно и самого же бескрайнего включения всего эйдетического вообще.
       
Напрашивается следующая цепочка мыслей. Всякой области бытия мы обязаны приписывать в научных целях известную эйдетическую сферу — не в качестве собственно области исследования, но в качестве места сущностных познаний, — должно быть так, чтобы исследователь соответствующей области мог в любую минуту обратиться к ней, как только это будет подсказано ему теоретическими мотивами, связанными с сущностной спецификой соответствующей области. Уж на формальную логику (или, соответственно, формальную онтологию) у всякого исследователя должно быть право свободно ссылаться. Ибо, что бы он ни исследовал, это всегда предметы, и что formaliter верно относительно предметов вообще по любым категориальным показателям (свойства, положения дел вообще и т. п.), то верно и для него и принадлежит ему. И всякий раз, когда он формулирует понятия и тезисы, делает выводы, его, как и равным образом любого специалиста в своей области, касается все, что в формальной всеобщности утверждает относительно таких значений и типов значений формальная логика. Тем самым это касается и феноменолога. Предельно широкому логическому смыслу предмета подчиняется и любое чистое переживание. Итак, мы не можем выключить формальную логику и онтологию — так представляется нам. И точно так же, очевидно по тем же самым причинам, мы не можем выключить и всеобщую ноэтику, высказывающую сущностные выводы относительно разумности и неразумности логического мышления вообще, содержание значений которого определяется при этом лишь формально-всеобще.
       
Однако при ближайшем рассмотрении выясняется при соблюдении известных условий возможность «помещения в скобки» формальной логики, а вместе с нею и всех дисциплин формального матесиса (алгебры, теории чисел, теории множеств и т. д.). А именно, если предположить, что феноменологическое исследование чистого сознания не ставит и не должно ставить перед собой иных целей, кроме задач дескриптивного анализа, решаемых в пределах чистой интуиции, то теоретические формы математических дисциплин и все их опосредованные теоремы окажутся бесполезны для него. Если образование понятий и суждений совершается так, что при этом отсутствует конструирование, не строятся системы опосредованной дедукции, то учение о формах дедуктивных систем, содержащееся в математике, и не может функционировать как инструмент материального исследования.