Внимай только тому голосу, который говорит без звука.      

(Древнеиндусское писание)      

       

I. ОДНОГО НЕТ      

       

Лейтенант стоял у штирборта клипера и задумчиво смотрел на   закат. Океан могущественно дремал. Неясная черта горизонта дымилась в золотом   огне красного полудиска. Полудиск этот, казавшийся огромной каплей   растопленного металла, быстро всасывался океаном, протягивая от своей пылающей   арки к корпусу клипера широкую, блестящую золотой чешуей полосу отражения.      

Лучей становилось все меньше, они гасли, касаясь воды, по   мере того, как полудиск превращался в узкий, красный сегмент. За спиной   лейтенанта, упираясь в зенит, бесшумно росли тени. Тянуло холодом. Мачтовые   огни фонарей засветились в черной, как тихая смола, воде рейда, и Южный Крест рассыпался   на небесном бархате крупными, светлыми брильянтами. Бледная даль горизонта   суживалась, и лейтенанту казалось, что он смотрит из черной коробки в едва   приоткрытую ее щель. Последний луч нерешительно заколебался на горизонте,   вспыхнул судорожным усилием и погас.      

Лейтенант закурил сигаретку, тщательно застегнул китель и   повернулся к острову. Ночь скрадывала расстояние; черная громада берега   казалась совсем близкой; клипер словно прильнул бортом к невидимым в темноте   скалам, хотя судно находилось от земли на расстоянии по крайней мере одного   кабельтова. Ночной ветер тянул с берега пряной духотой и сыростью береговой   чащи; там было все тихо, и хотелось верить, что остров населен тысячами   неизвестных, хитрых врагов, следящих из темноты за судном, чтобы, выбрав   удобную минуту, напасть на него, перебить экипаж и огласить воем радости тишину   моря.      

Лейтенант представил себе порядочную толпу дикарей, штук в   двести, мысленно угостил их двойным зарядом картечи и пожалел, что вместо   пиратов остров населен таким количеством обезьян, какого было бы вполне   достаточно для всех европейских зверинцев. Военное оружие по необходимости   должно миновать их. Нет даже захудалого разбойника, способного убить   кого-нибудь из пятерых матросов, посланных три часа тому назад за водой. И   действительно, шлюпка долго не возвращается. Кабаков здесь нет, а устье реки   совсем близко у этого берега.      

— В самом деле, — пробормотал лейтенант, —   парни не торопятся.      

Океан слабо вздыхал. Тяжелые, увесистые шаги приблизились к   офицеру и замерли перед ним сутулой, черной фигурой боцмана. Слабое мерцание   фонаря осветило морщинистое лицо с тонкими бритыми губами. Боцман глухо   откашлялся и сказал:      

— Наши не возвращаются.      

— Да; и вам следовало бы знать об этом больше, чем   мне, — сухо сказал офицер. — Четыре часа; как вам это нравится,   господин боцман?      

Боцман рассеянно пожевал губами, сплюнул жвачку. Он был того   мнения, что волноваться раньше времени не следует никогда. Лейтенант   нетерпеливо спросил:      

— Так что же?      

— Приедут, — сказал боцман, — ночевать на   берегу они не останутся. Там нет женщин.      

— Нет женщин, чудесно, но они могли утонуть.      

— Пять человек, господин лейтенант?      

— Хотя бы и пять. Не забывайте также, что здесь есть   звери.      

— Пять ружей, — пробормотал боцман, — это   шутки для зверей… плохие шутки… да…      

Он повернул голову и стал прислушиваться. Лицо его как бы   говорило: «Неужели? Да… в самом деле… возможно… может быть…»      

Тени штагов и вант перекрещивались на палубе черными   полосами. За бортом темнела вода. Непроницаемый мрак скрывал пространство; клипер   тонул в нем, затерянный, маленький, молчаливый.      

— Что вы там слышите? — спросил офицер. —   Лучше позаботились бы вперед отпускать не шатунов, а служак. Что?      

— Весла, — кратко ответил боцман, сдвигая   брови. — Вот послушайте, — добавил он, помолчав. — Это ворочает   Буль. А вот хлопает негодяй Рантэй. Он никогда не научится грести, господин   лейтенант, будьте спокойны.      

Лейтенант прислушался, но некоторое время тишина бросала ему   слабое всхлипывание воды в клюзах, скрип гафеля и хриплое дыхание боцмана.   Потом, скорее угадывая, чем отмечая, он воспринял отдаленное колебание воздуха,   похожее на отрывистый звук падения в воду камня. Все стихло. Боцман постоял еще   немного, уверенно заморгал и выпрямился.      

— Едут! — процедил он, сочно выплевывая   табак. — Рантэй, клянусь сатаной, всегда ищет девок. Высадите его на голый   риф, и он моментально влюбится. В кого? В том-то и весь секрет… А здесь? Пари   держу, что для него черт способен обернуться женщиной… Да…      

— Старина, — перебил лейтенант, — неужели вы   слышите что-нибудь?      

— Я? — Боцман неторопливо вздохнул и хитро   улыбнулся. — Я, видите ли, господин лейтенант, еще с детства страдал этим.   За милю, бывало, слышу, кто едет и в каком направлении. У меня в ушах всегда   играет оркестр, верно, так, господин лейтенант, хоть будь полный штиль.      

— Да, — сказал лейтенант, — теперь и я,   пожалуй, начинаю различать что-то.      

Из яркой черноты бежали ритмические всплески весел, неясные   выкрики, скрип уключин; шлюпка вошла в полумрак корабельного света; лейтенант   подошел к трапу и, наклонившись, громко сказал:      

— Канальи!..      

Шлюпка глухо постукивала о борт клипера. Один за другим   подымались наверх матросы и выстроились на шканцах, лицом к морю.      

Лейтенант стал считать:      

— Один, два, три… и… Постойте, Матью, сколько их было?      

— Было-то их пять, господин лейтенант. Вот задача!      

— Ну, — нетерпеливо спросил офицер, — где же   пятый?      

— Пятый? — сказал крайний матрос. — Пятый был   Тарт.      

И, помолчав, нерешительно объяснил:      

— Он пропал… Извините, господин лейтенант, он находится   неизвестно где. Его нет.      

Наступило выразительное молчание. Матрос подождал немного,   как бы не находя слов выразить свое удивление, и прибавил, разводя руками:      

— То есть пропал окончательно, словно сквозь землю   провалился. Нигде его нет, из-за этого мы и опоздали. Рантэй говорит: — «Надо   ехать». А я говорю: — «Постойте, как же так? У Тарта нет шлюпки… Да, —   говорю я, — шлюпки у него нет…»      

Матрос добродушно осклабился и почесал за ухом. Лейтенант   нервно пожал плечами и взглянул на боцмана. Морской волк озабоченно размышлял,   шевеля сморщенными губами.      

— Постой, — сказал лейтенант унылым   голосом, — как так пропал? Где? Вы, может быть, брали с собой ром, и Тарт   валяется где-нибудь под деревом?      

Матрос заволновался от желания передать подробности и еще   долго бы переминался с ноги на ногу, набирая могучей грудью ночной воздух, если   бы быстроглазый Рантэй не выручил его смущенную душу. Он сделал рукой   категорический жест и плавно рассказал все.      

В его изображении дело было так: никто не заметил, как Тарт   ушел в сторону, отделившись от остальных. Когда наступило время возвращаться на   клипер, стали беспокоиться и давать сигнальные выстрелы. Смерклось. Кое-кто   выразил неудовольствие. Тогда решили ждать еще полчаса, а затем ехать.      

Лейтенант стоял с озабоченным лицом, не зная, что делать.   Матросы молчали. Боцман сплевывал табачную жвачку и хмурился.      

Отправляясь с вечерним рапортом, лейтенант застал капитана   погруженным в раскладывание пасьянса. В подтяжках, с расстегнутым воротом   рубахи и вспотевшим одутловатым лицом, он смахивал на фермера, раскрасневшегося   за бутылкой пива. Перед ним стояли плотный кувшин и маленькая пузатая рюмка. Он   то и дело наполнял ее и бережно высасывал, облизывая черные седеющие усы.   Изредка поворачиваясь к лейтенанту, капитан останавливал на нем   рассеянно-неподвижный взгляд красных, как у кролика, глаз и снова щелкал   картами, приговаривая:      

— Туз налево, дама направо, теперь нужно семерку. Куда   запропастилась семерка, черт ее побери?      

Пасьянс не вышел. Капитан тяжело вздохнул, смешал карты,   выпил и спросил:      

— Так вы говорите, что этот бездельник пропал?   Расскажите, как было дело.      

Лейтенант рассказал снова. Теперь капитан слушал иначе,   схватывая фразу на полуслове, и, не дав кончить, заявил, с размаху прикладывая   ладонь к клеенке стола:      

— Завтра, чуть свет, пошлите шесть человек, и пусть они   пошарят во всех углах. Его хватил солнечный удар. Он с юга?      

— Не знаю, — сказал лейтенант, — впрочем…      

— Конечно, — перебил капитан, проницательно   сощуривая глаза, — дело ясное. Они слабы на голову, северяне. За нынешнюю   кампанию это будет десятый. Впрочем, что долго толковать; если он умер — черт с   ним, а если жив — сотню линьков в спину!      

Каюта наполнялась. Пришел доктор, старший лейтенант и   фуражир. Проиграв в фараон четверть годового жалованья, лейтенант вспомнил   белый чепчик матери, которой надо было послать денег, и ушел к себе.   Раскаленная духота каюты гнала сон. Кровь шумела и тосковала, возбуждение   переходило в болезненное нервное напряжение.      

Лейтенант вышел на палубу и долго, без мыслей, полный   тяжелого сонного очарования, смотрел в темные очертания берега, строгого и   таинственного, как человеческая душа. Там бродит заблудившийся Тарт, а может   быть, лежит мертвый с желтым, заострившимся лицом, и труп его разлагается,   отравляя ночной воздух.      

«Все умрем», — подумал лейтенант и весело вздохнул,   вспомнив, что еще жив и через полгода вернется в старинные низкие комнаты, за   окнами которых шумят каштаны и блестит песок, вымытый солнцем.      

 II. ЧТО ГОВОРИТ ЛЕС      

       

Когда пять матросов высадились на берег и прежде, чем   наполнять бочки, решили поразмять ноги, выпустив пару-другую зарядов в пернатое   население, — Тарт отделился от товарищей и шел, пробираясь сквозь цветущие   заросли, без определенного направления, радуясь, как ребенок, великолепным   новинкам леса. Чужая, прихотливо-дикая чаща окружала его. Серо-голубые, бурые и   коричневые стволы, блестя переливчатой сеткой теней, упирались в небо   спутанными верхушками, и листва их зеленела всеми оттенками, от темного до   бледного, как высохшая трава. Не было имен этому миру. И Тарт молча принимал   его. Широко раскрытыми, внимательными глазами щупал он дикую красоту. Казалось,   что из огромного зеленого полотнища прихотливые ножницы выкроили бездну сочных   узоров. Густые, тяжелые лучи солнца торчали в просветах, подобно золотым   шпагам, сверкающим на зеленом бархате. Тысячи цветных птиц кричали и   перепархивали вокруг. Коричневые с малиновым хохолком, желтые с голубыми   крыльями, зеленые с алыми крапинками, черные с фиолетовыми длинными хвостами —   все цвета оперения шныряли в чаще, вскрикивая при полете и с шумом ворочаясь на   сучках. Самые маленькие, вылетая из мшистой тени на острие света, порхали, как   живые драгоценные камни, и гасли, скрываясь за листьями. Трава, похожая на   мелкий кустарник или гигантский мох, шевелилась по всем направлениям, пряча   таинственную для людей жизнь. Яркие, причудливые цветы кружили голову смешанным   ароматом. Больше всего было их на ползучих гирляндах, перепутанных в солнечном   свете, как водоросли в освещенной воде. Белые, коричневые с прозрачными   жилками, матово-розовые, синие — они утомляли зрение, дразнили и восхищали.      

Тарт шел, как пьяный, захмелев от сырого, пряного воздуха и   невиданной щедрости земли. Буковые леса его родины по сравнению с островом   казались головой лысого перед черными женскими кудрями. С любопытством и   счастливым недоумением смотрел он, закинув голову, как стая обезьян, размахивая   хвостами и раскачиваясь вниз головой на попутных сучках, промчалась с треском и   свистом, распугав птиц. Зверьки скрылись из виду, певучая тишина леса монотонно   звенела в ушах, а он стоял, держа палец на спуске ружья и сосредоточенно   улыбаясь. Потом медленно, смутно почувствовав на лице чужой взгляд, вздохнул и   бессознательно осмотрелся.      

Но никого не было. Так же, как и минуту назад, свисая над   головой, громоздилась, загораживая небо, живая ткань зелени; перепархивали   птицы; желтели созревшие большие плоды, усеянные колючками. Тарт перевел взгляд   на ближайшие сплетения вогнутых, как зубчатые чашки, листьев и заметил   маленькое, зеленоватое нечто, похожее на недозрелую сливу. Присутствие   напряженной, внимательной силы сказывалось именно здесь, в трех шагах от него.   Слива чуть-чуть покачивалась на невидимом стебле; матрос беспокойно   зашевелился, бессильный объяснить свою собственную тревогу, центром которой   сделался этот, почти незаметный, плод. Он протянул руку и быстро, с внезапной   гадливой дрожью во всем теле, отдернул пальцы назад: маленькая, блестящая, как   жидкий металл, змея, прорезав приплюснутой головой воздух, задвигалась в   листьях. Тарт нахмурил брови и ударил ее стволом штуцера. Животное упало в траву,   издав легкий свист; Тарт отпрыгнул и торопливо ушел подальше.      

Откуда-то издалека донесся звук выстрела, за ним другой:   товарищи Тарта охотились, по-видимому, серьезно. Матрос задумчиво остановился.   Еще один отдаленный выстрел всколыхнул тишину, и Тарт вдруг сообразил, что он   ушел дальше, чем следовало. Ноги устали, хотелось пить, но светлое,   восторженное опьянение двигало им, заставляя идти без размышления и отчета.   Иногда казалось ему, что он кружится на одном месте в странном, фантастическом   танце, что все живет и дышит вокруг него, а он спит на ходу, с широко открытыми   глазами; что нет уже ни океана, ни клипера и что не жил он никогда в мире   людей, а всегда бродил тут, слушая музыку тишины, свое дыхание и голос   отдаленных предчувствий, смутных, как детский сон.      

Лес становился темнее, ближе придвигались стволы, теснее   сплетались над головой Тарта зеленые зонтики, ноги проваливались в пышном   ковре, затихли голоса птиц. Расплывчатые видения носились в сумеречных объятиях   леса и жили мимолетным существованием. Бесчисленные глаза их, невидимые для   Тарта, роились в воздухе, роняли на его руки слезы цветов, сверкали   зеленоватыми искрами насекомых и прятались, полные сосредоточенной думы, печали   нежной, как грустное воспоминание. Все дальше и дальше шел Тарт, погруженный в   тревожное оцепенение и тоску.      

И, наконец, идти стало некуда. Глухая дичь окружала его,   почти совершенная темнота дышала гнилой прелью, жирным, душистым запахом   разлагающихся растений и сыростью. Протягивая вокруг руки, он схватывал влажные   стебли, паразитов, хрупкую клетчатку листьев, мелкие гнущиеся колючки.   Задыхаясь от духоты, тревоги и необъяснимого, томительного волнения, Тарт зажег   восковую спичку, осветив зеленый склеп. Он был, как в ящике. Со всех сторон   громоздились зеленые вороха, стволы тупо смотрели сквозь них, покрытые влажным   блеском.      

Тарт бросил спичку и, оглушенный темнотой, кинулся напролом.   Это было отчаянное сражение человека с лесом, желания — с препятствием, живого   тела      

— с цепкой, почти непролазной стеной. Он брал приступом   каждый шаг, каждое движение ног. Тысячи могучих пружин хлестали его в грудь и   лицо, резали кожу, ушибали руки, молчаливые бешеные объятия откидывали его   назад. Бессознательно, страстно, ослепленный и задыхающийся, Тарт рвался   вперед, останавливался, набирал воздуха и снова, как солдат, стиснутый   неприятелем, шел шаг за шагом сквозь темную глушь.      

Свет наступил неожиданно, в то время, когда Тарт всего менее   ожидал этого. Измученный, но довольный, вытирая рукавом блузы исцарапанное,   вспотевшее лицо, он выпрямился, открыл глаза и, вздрогнув, снова закрыл их. С   минуту, трепеща от восторга, Тарт не решался поднять веки, боясь, что случайною   сказкою мысли покажется неожиданное великолепие окружающего. Но сильный,   горячий свет проникал в ресницы красным туманом, и нетерпеливая радость открыла   его глаза.      

Перед ним был овальный лесной луг, сплошь покрытый густой,   сочной зеленью. Трава достигала половины человеческого роста; яркий, но мягкий   цвет ее поражал глаз необычайной чистотой тона, блеском и свежестью. Шагах в   тридцати от Тарта, закрывая ближайшие деревья, тянулись скалы из темно-розового   гранита; оборванный круг их напоминал неправильную подкову, концы которой были   обращены к Тарту. В очертаниях их не было массивности и тупости; остроконечные,   легкие, словно вылепленные тонкими пальцами из красноватого воска, они сверкали   по краям изумрудной поляны коралловым ожерельем, брошенным на зеленый шелк.   Радужная пыль водопадов дымилась у их вершин: в глубоком музыкальном   однообразии падали вниз и стояли, словно застыв в воздухе, паутинно-тонкие   струи.      

Их было много. То рядом, теснясь друг к другу, лилась вниз   их серебряная, неудержимая ткань, то группами, по два и по три, тихо свергались   они с влажного каменного ложа в невидимый водоем; то одинокий каскад, ныряя в   уступах, прыгал с высокого гребня и сеял в воздухе прозрачное, жидкое серебро;   то ровная стеклянная полоса шумела, разбиваясь о камни, и пылила сверкающим   градом брызг. Тропическое солнце миллиардами золотых атомов ликовало в игре   воды. И все падали, падали вниз бисерным полукругом тонкие, тихие водопады.      

Тарт глубоко вздохнул и засмеялся; тихая улыбка осталась в   его лице, полном напряженного восхищения. Деревья, выросшие вокруг луга, также   поразили его. Темно-зеленые широкие листья их светлели, приближаясь к стволу,   бледнели, прозрачно золотились и в самой глубине горели розовым жаром,   тоненькие и розовые, как маленькая заря. Раскидистые, приподнятые над землей   корни держали на весу ствол.      

Снова Тарт перешел глазами на луг, так он был свеж,   бархатно-зелен и радостен. Светлая пустота переливалась вдали, у скал, дрожью   воздушных течений, однозвучную мелодию твердили тонкие водопады. И розовые   горны темно-зеленых куп открывали солнечному потоку первобытную прелесть земли.      

Инстинктивно трепеща от вспыхнувшей любви к миру, Тарт   протянул руку и мысленно коснулся ею скалистых вершин. Необъяснимый,   стремительный восторг приковал его душу к безлюдному торжеству леса, и нежная,   невидимая рука легла на его шею, сдавливая дыхание, полное удержанных слез.   Тогда, окрыляя живую тишину света, пронесся крик. Тарт кричал с блестящими от   слез глазами: голос его летел к водопадам, бился в каменные уступы и, трижды   повторенный эхом, перешел в песню, вызванную внезапным, мучительным   потрясением, страстную и простую.      

       

Кто спит на вахте у руля,      

Не размыкая глаз?      

Угрюмо плещут лиселя,       

Качается компас,       

И ждет уснувшая земля       

Гостей веселых — нас.      

Слабеет сонная рука,       

Умолк, застыл штурвал;       

А ночь — угроза моряка —       

Таит зловещий шквал;       

Он мчится к нам издалека,       

Вскипел — и в тьме пропал.      

Пучина ужасов полна,       

А мы глядим вперед,       

Туда, где знойная страна       

Красотками цветет.      

Не спи, матрос!       

Стакан вина,       

И в руки — мокрый шкот!      

Мы в гавань с песней хоровой       

Ворвемся, как враги,       

Как барабан — по мостовой       

Веселые шаги!      

Проснись угрюмый рулевой,       

Темно; кругом — ни зги!      

       

Мелодия захватила его, долго еще, без слов, звучал его   голос, повторяя энергичный грустный напев матросской песни. Без желаний, без   дум, растроганный воспоминаниями о том, что было в его жизни так же прекрасно и   неожиданно, как маленький рай дикого острова, стоял он на краю луга,   восхищенный внезапной потерей памяти о тяжести жизни и ее трудах, о темных   периодах существования, когда душа изнашивает прежнюю оболочку и спит, подобно   гусенице, прежде чем сверкнуть взмахом крыльев. Праздничные, веселые дни   обступили его. Руки любимых женщин провели по его щекам шелком волос. Охота в   родных лесах и ночи под звездным небом воскресли, полные свободного   одиночества, опасностей и удач. И сам он, Тарт, с новым большим сердцем, увидел   себя таким, как в часы мечтаний, на склоне пустынных холмов, перед лицом   вечерней зари.      

Он снял ружье, лег на траву и с ужасом подумал о завтрашнем   неизбежном дне: часть жизни, отданная другим…      

Запах цветов кружил голову. От утомления дрожали руки и   ноги, лицо горело, и розовый туман плыл в закрытых глазах.      

Он не сопротивлялся. Глубокое, сонное оцепенение приласкало   его и медленно погрузило в душистый, тихий океан сна, где бродят исполненные   желания и радость, не омраченная человеком. Тарт спал, а когда проснулся — была   ночь и темная, звездная тишина.      

 III. БЛЕМЕР НАХОДИТ   ТАРТА      

       

Тарт сидел у огня, поджав ноги, прислушиваясь и размышляя.   Он не спал ночь: тяжелая задумчивая тревога собирала морщины на его лице, а   руки, крошившие табак, двигались невпопад, рассеянно подбирая прыгающие из-под   ножа срезки. Уверенность в том, что никто не подсматривает, придавала лицу   Тарта ту особенную, непринужденную выразительность, где каждый мускул и взгляд   человека рассказывает его настроение так же бегло, как четко переписанное   письмо. Огонь вяло потрескивал, шипел, змеился в гладкой стали ружья и бледным   жаром падал в глаза Тарта. Кругом, в духоте полдня, дремал лес; глухой шум   невидимой жизни трепетал в нем, бередя душу странным очарованьем безлюдья,   гигантской силы и тишины.      

Матрос встал, ссыпал нарезанный табак в маленькую жестяную   коробку, поднял ружье и долго молча стоял так, слушая голоса птиц. Иногда, на   мгновенье, прихотливый узор листвы вспыхивал перед ним обманчивым силуэтом   зверя, и рука Тарта бессознательно вздрагивала, колебля дуло ружья. Зеленые   свет и мрак чередовались в глубине леса. Мысль тревожно летела к ним, отыскивая   живое молчаливое существо с глазами из черной влаги, рогатое и стройное.      

В певучем, томительном забытьи окружал человека лес,   насыщенный болотными испарениями, запахом гниющих растений и дикой, сказочной   красотой. То ближе, то дальше трещал кустарник, невиданные, неизвестные   существа двигались там, прислушиваясь друг к другу, и образы их, созданные   воображением Тарта, принимали чудовищные, волнующие размеры или, наоборот,   бледнели и съеживались, когда умолкал треск.      

Резкий шарахнувшийся крик птицы вывел его из глубокого,   торжественного оцепенения. Он поднял глаза вверх, но тотчас же инстинктивно   опустил их, взвел курок и насторожился, раздвигая взглядом светлую рябь листвы.      

Сначала было трудно определить, что это: маленькая застывшая   тень или пятно шерсти; чье-то пытливое, осторожное присутствие сказывалось не   дальше, как в десяти шагах и путало мысли, убивая все, кроме жестокого,   огненного желания встретить глаза зверя. Тарт тихо шагнул вперед и хотел   крикнуть, чтобы животное выскочило из кустов, но вдруг, в самой глубине зеленой   сети растений, поймал черный блеск глаза, выпрямился и вздрогнул от   неожиданности. Штуцер нервно заколебался в его руках, дыхание стало глуше, и   два-три мгновенья Тарт не решался выстрелить — столько безграничного удивленья,   наивности и любопытства сверкало в маленьком блестящем зрачке.      

Глаз продолжал рассматривать человека, зашевелился,   придвинулся ближе, к нему присоединился другой, и жадный, требовательный взгляд   их стал надоедать Тарту. Казалось, его спрашивали: кто ты? Он поднял ружье,   прицелился и опустил руку одновременно с запыхавшимся криком шумно   обрадованного человека: — Тарт, сто чертей, здравствуй!      

С тяжелым холодом в сердце Тарт повернулся к матросу. В   кустах бешено затрещало, испуганно мелькнули и скрылись низкие, сильно   закрученные рога. По щекам Блемера градом катил пот. Глаза, покрасневшие от   утомления и жары, тревожно ощупывали лицо Тарта, а полные губы морщились,   удерживая смех. Он снял фуражку, вытер рукавом блузы вспотевший лоб и заорал   снова всей ширью здоровеннейших морских легких: — И ты мог заблудиться, чучело!   Три мили длины и три ширины! Это дно от стакана, а не остров. Конечно, есть острова,   где можно ходить порядочным людям. Цейлон, например, Зеландия, а не эта, с   позволения сказать, корзина травы! Вообще мы решили, что ты съеден орангутангом   или повесился. Но я искренне, дружище, чертовски рад, что это не так!      

Он схватил руку Тарта и стал ворочать ее, ломая пальцы. Тарт   пытливо смотрел на Блемера. Конечно, этот выдаст его — думать иначе было бы   страшно легкомысленно. Прост и глуп, добр и жесток. Ко всему этому болтлив, не   прочь выслужиться. И он уже смотрит на него, Тарта, с видом собственника,   облизывается и мысленно потирает руки, предвкушая пущенную сквозь зубы похвалу   капитана.      

Матрос снял ружье, облегченно повел плечами и безудержно   заговорил снова, ободряя себя. Молчаливая неподвижность Тарта смущала его. Он   громко болтал, не решаясь сказать прямо: «Пойдем!» — сбивался, потел и в   десятый раз принимался рассказывать о тревоге, общем недоумении и поисках. Все   неувереннее звучал его голос, и все рассеяннее слушал его Тарт, то улыбаясь, то   хмурясь. Казалось, что был он здесь и не здесь, свой знакомый и в то же время   чужой, замкнутый и враждебный.      

— Превратились мы в настоящих собак, —   захлебывался Блемер. — Чувствую я, что смок, как яблоко в сиропе. Уйти без   тебя мы, понятное дело, не могли, нам приказали отыскать тебя мертвого или живого,   вырыть из-под земли, вырезать из брюха пантеры, поймать в воздухе… Кок по   ошибке вместо виски хватил уксусной эссенции, лежит и стонет, а завтра выдача   жалованья настоящим золотом за четыре месяца! Сильвестр целится на мой кошелек,   я должен ему с Гонконга четырнадцать кругляков, но пусть он сперва их выиграет,   черт возьми! Кто, как не я, отдал ему в макао две совсем новенькие суконные   блузы! А ты, Тарт, знаешь… вообще говорят… только ты, пожалуйста, не сердись…   верно это или нет?      

— Что? — сказал Тарт, ворочая шомполом в дуле   ружья.      

— Да вот… ну, не притворяйся, пожалуйста… Только если   это неверно      

— все равно…      

Блемер понизил голос, и лицо его выразило пугливое уважение.   Тарт возился с ружьем; достав пыж, он медленно перевернул штуцер прикладом   вверх, и на землю из ствола выкатились маленькие, блестящие картечины.      

Блемер нетерпеливо ждал и, когда смуглая рука Тарта начала   забивать пулю, звонко ударяя шомполом в ее невидимую поверхность, заметил:      

— Ты испортил боевой заряд, к тому же какая теперь   охота? Пора обедать.      

Тарт вынул шомпол и поднял усталые, ввалившиеся глаза, но   Блемер не различил в них волнения непоколебимой решимости. Ему казалось, что   Тарт хочет поговорить с ним, и он, вздыхая, ждал удовлетворительного ответа. Но   Тарт, по-видимому, не торопился.      

Блемер сказал:      

— Так вот… Ну, как — это правда?      

— Что правда? — вдруг закричал Тарт, и глаза его   вспыхнули такой злобой, что матрос бессознательно отступил назад. — Что   еще болтают там обо мне ваши косноязычные тюлени? Что? Ну!      

— Тарт, что с тобой? Ничего, клянусь честью, ей-богу,   ничего! — заторопился матрос, бледнея от неожиданности, — просто…   просто говорят, что ты…      

— Ну что же, Блемер, — проговорил Тарт,   сдерживаясь и глубоко вздыхая.      

— В чем дело?      

— Да вот… — Блемер развел руками и с усилием освободил   голос. — Что ты знаешь заговоры и… это… видел дьявола… понимаешь? Оттого,   говорят, ты всегда и молчишь, ну… А я думаю — неправда, я сам своими глазами   видел у тебя церковный молитвенник.      

Матрос взволнованно замолчал; он сам верил этому. Живая   тишина леса томительно напряглась; Блемеру вдруг сделалось безотчетно жутко,   как будто все зеленое и дикое превратилось в слух, шепчется и глядит на него   тысячами воздушных глаз.      

Тарт сморщился; досадливая, но мягкая улыбка изменила его   лицо.      

— Блемер, — сказал он, — ступай обедать. Я   сыт, и, кроме того, мне немного не по себе.      

— Как, — удивился Блемер, — тебя ждут,   понимаешь?      

— Я приду после.      

— После?      

— Ну да, сейчас мне идти не хочется.      

Матрос нерешительно рассмеялся; он не понимал Тарта.      

— Блемер, — вдруг быстро и решительно заговорил   Тарт, смотря в сторону. — Ступай и скажи всем, что я назад не приду.   Понял? Так и скажи: Тарт остался на острове. Он не хочет более ни служить, ни   унижаться, ни быть там, где ему не по сердцу. Скажи так: я уговаривал его,   просил, грозил, все было напрасно. Скажи, что Тарт поклялся тебя застрелить,   если ты не оставишь его в покое.      

Тарт перевел дыхание, поправил кожаный пояс и быстро мельком   скользнул глазами в лицо матроса. Он видел, как вздулись жилы на висках   Блемера, как правая рука его, сделав неопределенное движение, затеребила   воротник блузы, а глаза, ставшие растерянными и круглыми, блуждали, не находя   ответа. Наступило молчание.      

— Ты шутишь, — застывшим голосом выдавил   Блемер, — охота тебе говорить глупости. Кстати, если мы двинемся теперь   же, то можем захватить на берегу наших, вдвоем трудно грести.      

— Блемер, — Тарт покраснел от досады и даже топнул   ногой. — Блемер, возвращайся один. Я не уйду. Это не шутка, тебе пора бы   уж знать меня. Так пойди и скажи: люди перестали существовать для Тарта. Он   искренно извиняется перед ними, но решился пожить один. Понял?      

Матрос перестал дышать и любопытными, испуганными глазами   нащупывал тень улыбки в сосредоточенном лице Тарта. Сошел с ума! Говорят, в   здешних болотах есть такие цветы, что к ним не следует прикасаться. А Тарт их   наверное рвал — он такой… Вот чудо!      

— Прощай, — сказал Тарт. — Увидишь наших,   поклонись им.      

Он коротко вздохнул, взял штуцер наперевес и стал удаляться.   Блемер смотрел на его раскачивающуюся фигуру и все еще не верил, но, когда   Тарт, согнувшись, нырнул в пеструю зелень опушки, — матрос не выдержал.   Задохнувшись от внезапного гнева и страха упустить беглеца, Блемер перебежал   поляну, на ходу взвел курок и крикнул в ту сторону, где гнулись и трещали   кусты:      

— Я убью тебя! Эй! Стой!      

Голос его беспомощно утонул в зеленой глуши. Он подождал   секунду и вдруг, мстительно торопясь, выстрелил. Пуля протяжно свистнула,   фыркнув раздробленными по пути листьями. Птицы умолкли; гнетущая тишина   охватила часть леса.      

— Стой! — снова заорал Блемер, бросаясь   вдогонку. — Каналья! Дезертир!      

Спотыкаясь, взволнованно размахивая ружьем, он пробежал с   десяток шагов, снова увидел Тарта и почувствовал, что возбуждение его вдруг   упало,      

— Тарт целился ему в грудь, держа палец на спуске.      

Инстинктивно, защищаясь от выстрела, матрос отступил назад   и, медленно двигая руками, приложился сам. Волнение мешало ему, он не сразу   отыскал мушку, злобно выругался и замер, ожидая выстрела. Тарт поднял голову.   Блемер внутренно подался назад, вспотел, нажал спуск, и в тот же момент   ответный выстрел Тарта пробил его насквозь, как игла холст.      

То, что было Блемером, село, потом вытянулось, раскинуло   ноги и замерло. Воздух хрипел в его простреленных легких, обнаженная голова   вздрагивала, стараясь подняться и взглядом себя от нового выстрела. Тарт,   болезненно улыбаясь, присел возле матроса и вытащил из его стиснутых пальцев   судорожно вырванную траву. Далее он не знал, что делать, и стоял на коленях,   сраженный молчаливой тревогой.      

Блемер повернул голову, глотая подступающую кровь, и   выругался. Тарт казался ему страшным чудовищем, чуть ли не людоедом. Он   посмотрел вверх и, увидев жаркую синеву неба, вспомнил о смерти.      

— Подлец ты, подлец! — застонал Блемер. — За   что?      

— Перестань болтать глупости, — возразил Тарт,   отдирая подол блузы. — Ты охотился за мной, как за зверем, но звери   научились стрелять. Не ты, так я лежал бы теперь, это было необходимо.      

Он свернул импровизированный бинт, расстегнул куртку Блемера   и попытался удержать кровь. Липкая горячая жидкость просачивалась сквозь пальцы,   и было слышно, как стучит слабое от испуга сердце. Тарт нажал сильнее, Блемер   беспокойно вздрогнул и сморщился.      

— Адская боль, — процедил он, хрипло дыша. —   Брось, ничего не выйдет. Дыра насквозь, и я скоро подохну. Ты смеешься,   сволочь, убийца!..      

— Я не смеюсь, — с серьезной улыбкой возразил   Тарт. — А мне тяжело. Прости мою невольную пулю.      

Не отрываясь, смотрел он в осунувшееся лицо матроса. Вокруг   глаз легли синеватые тени; широкий, давно небритый подбородок упрямо торчал   вверх.      

— Трава сырая, — простонал Блемер, бессильно   двигаясь телом, — я умру, понимаешь ли ты? Зачем?      

Равнодушно-спокойное и далекое, синело небо. А внизу,   обливаясь холодным потом агонии, умирал человек, жертва свободной воли.      

— Блемер, — сказал Тарт, — ты шел в этом   лесу, отыскивая меня. Твое желание исполнилось. Но если я не хотел идти с   тобой, как мог ты подумать, что силой можно сломить силу без риска проиграть   свою собственную карту?      

— К черту! — застонал Блемер, отплевывая розовую   слюну. — Ты просто изменник и негодяй! — Он смолк, но скоро застонал   снова и так громко, что Тарт вздрогнул. Раненый сделал последнее отчаянное   усилие поднять голову; глаза его подернулись влагой смерти, и был он похож на   рыжего раздавленного муравья.      

— Ты очень мучаешься? — спросил Тарт.      

— Мучаюсь ли я? Ого-го-го! — закричал   Блемер. — Тарт, ты дезертир и мерзавец, но вспомни, умоляю тебя, что на   «Авроре» есть госпиталь!.. Сбегай туда… скажи, что я умираю!..      

Тарт отрицательно покачал головой. Блемер вытягивался, то   опираясь головой в землю и размахивая руками, то снова припадая спиной к   влажной земле. По внезапно исхудавшему, тусклому лицу его пробегала быстрая   судорога. Он ругался. Сначала тихое, потом громкое бормотанье вылилось сложным   арсеналом отвратительных бранных фраз. Тарт смотрел, ждал и, когда глаза   Блемера задернулись пленкой, — стал заряжать ружье.      

— Потерпи еще малость, Блемер, — сказал он. —   Сейчас все кончится.      

Блемер не отвечал. Сквозь до крови закушенную губу матроса   Тарт чувствовал легион криков, скованных бешенством и страданием. Он отошел в   сторону, чтобы случайно Блемер не угадал его мысли, прицелился в затылок и   выстрелил.      

Раненый затрепетал, вздохнул и затих.      

Теперь он был мертв. Сильное, цветущее тело его обступила   маленькая зеленая армия лесной травы и, колыхаясь, заглянула в лицо.      

 IV. «ГАРНАШ, УЛИЦА   ПЕТУХА»      

       

На берегу, почти у воды, в тени огромного варингинового   дерева, стоит крепкая дубовая бочка, плотно закрытая просмоленным брезентом.   Она не запирается; это международная почтовая станция. Сюда с мимо идущих   кораблей бросаются письма, попадающие во все концы света. Корабль, плывущий в   Австралию, забирает австралийскую корреспонденцию; плывущий в Европу —   европейскую.      

Клипер приготовлялся к отплытию. Медленно, упорно трещал   брашпиль, тяжело ворочаясь в железном гнезде. Канат полз из воды, таща за собою   якорь, сплошь облепленный водорослями, тиной и раковинами. Матросы, раскисшие   от жары, вяло бродили по накаленной смоле палубы, закрепляя фалы, или сидели на   реях, распуская ссохшиеся паруса. В это время к берегу причалила шлюпка с   шестью гребцами, и младший лейтенант клипера, выскочив на песок, подошел к   бочке. Откинув брезент, он вынул из нее несколько пакетов и бросил, в свою   очередь, пачку писем.      

Потом все уехали и скоро превратились в маленькое, черное   пятно, машущее крошечными веслами. Клипер преображался. От реи до реи, скрывая   стволы мачт, вздулись громоздкие паруса. Корабль стал похожим на птицу с   замершими в воздухе крыльями, весь — напряжение и полет, нетерпение и   сдержанное усилие.      

Бушприт клипера медленно чертил полукруг с запада на   юго-восток. Судно тяжело поворачивалось, вспенивая рулем полдневную бледную от   жары синеву рейда. Теперь оно походило на человека, повернувшегося спиной к   случайному, покидаемому ночлегу. Пенистая, ровная линия тянулась за кормой —   клипер взял ход.      

Его контуры становились меньше, воздушнее и светлее.   Двигался он, как низко летящий альбатрос, слегка накренив стройную белизну   очертаний. А за ним с берега цветущего острова следил человек — Тарт.      

Он равнодушно ждал исчезновения клипера. Корабль увозил с   собой земляков, привычное однообразие дисциплины, грошовое жалованье и более   ничего. Все остальное было при нем. Он мог ходить как угодно, двигаться как   угодно, есть и пить в любое время, делать, что хочется, и не заботиться ни о   чем. Он стряхивал с себя бремя земли, которую называют коротким и страшным   словом «родина», не понимая, что слово это должно означать место, где родился   человек, и более ничего.      

Тарт смотрел вслед уходящему клиперу, ни капли не сомневаясь   в том, что именно его считают убийцей Блемера. Почему прекратили поиски? Почему   не более как через шесть дней после ухода Тарта клипер направился в Австралию?   Может быть, решили, что он мертв? Но в глазах экипажа остров был не настолько   велик, чтобы потерять надежду отыскать человека или хотя бы его кости.   Поведение «Авроры» немного раздражало Тарта; он чувствовал себя лично   обиженным. Человек крайне самолюбивый, бесстрашный и стремительный, он привык,   чтобы с ним и его поступками враги считались так же, как с неприятелем на   войне. Но ведь не бежит же от него клипер, в самом деле!      

Он вспомнил свое убежище — скалистый овраг, с гладким, как   паркет, дном и кровлей из цветущих кустов. Ничего нет удивительного, что клипер   ушел ни с чем. В глазах их Тарт мог только утонуть; к тому же — кто особенно дорожил   жизнью Блемера? На клипере сто матросов; двумя больше, двумя меньше — не все ли   равно? Время горячее, китайские пираты вьются по архипелагу, как осы. Военное   судно, несущее разведочную службу, не может долго оставаться в бездействии.      

Тарт медленно шел вдоль берега, опустив голову. Собственное   его положение казалось ему ясным до чрезвычайности: потянет в другое место — он   будет караулить, высматривая проходящих купцов. И ночной сигнальный костер даст   ему короткий приют на чужой палубе. Куда он поедет, зачем и ради чего?      

Но он не думал об этом. Свобода, страшная в своей   безграничности, дышала ему в лицо теплым муссоном и жаркой влагой истомленных   зноем растений. Это был отчаянный экстаз игрока, бросившего на карту все и   получившего больше ставки. Выигравший не думает о том, на что он употребит   деньги, он далек от всяких расчетов, музыка золота наполняет его с ног и до   головы дразнящим вихрем возможностей, прекрасных в неосуществимости своей   желаний и бешеным стуком сердца. Может быть, не дальше, как завтра, судьба   отнимет все, выигранное сегодня, но ведь этого еще нет?      

Да здравствует прекрасная неизвестность!      

Медленно, повинуясь любопытству, смешанному с предчувствием,   Тарт откинул брезент и, став на камни, положенные под основание бочки, открыл   ее. На дне серели пакеты. Их было много, штук двадцать, и Тарт тщательно   пересмотрел все.      

Ему доставляло странное удовольствие держать в руках   вещественные следы ушедших людей, мысленно говорить с ними, в то время, когда   они даже и не подозревают этого. Стоит захотеть, и он узнает их мысли, будет   возражать им, без риска быть пойманным, и они не услышат его. Матросские письма   особенно заинтересовали Тарта. Он пристально рассматривал неуклюжие, косые   буквы, смутно догадываясь, что здесь, может быть, написано и о нем.   Взволнованный этим предположением, Тарт бережно отложил несколько конвертов, на   которых были надписаны имена местностей, близких к месту его рождения. Он искал   самого тесного, кровного земляка, рылся дрожащими от нетерпения пальцами,   раскладывая по песку серые четырехугольники, и вдруг прочел:      

«Гарнаш, улица Петуха».      

Гарнаш! Не далее как в десяти милях от этого городка родился   Тарт. Он помнит еще возы с зеленью, пыльную дорогу, по которой бегал   мальчишкой, и держит пари, что пишет не кто иной, как толстяк Риль!      

Да, вот его имя, написанное маленькими печатными буквами.   Тарт вынул нож и разрезал толстую бумагу пакета. Риль писал много, четыре   больших листа сплошь пестрели каракулями, сообщая подробности плавания,   события, свидетелем которых был Риль, и длинные, неуклюжие нежности,   адресованные жене. Тарт торопливо разбирал строки. Пальцы его дрожали все   сильнее, лицо потускнело; взволнованный, с блестящим остановившимся взглядом,   он бросил бумагу и инстинктивно схватил ружье.      

Кругом было по-прежнему пусто, легкий прибой шевелил   маленькие, круглые голыши и тихо шумел засохшими водорослями. В голове, как   отпечатанные, стояли строки письма, скомканного и брошенного рукой Тарта:   »…если бы он провалился, туда ему и дорога. А наши думают, что он жив. Мы   вернемся через четыре дня, за это время должны его поймать непременно, потому   что он будет ходить свободно. Шестерым с одним справиться — что плюнуть.   Толкуют, прости меня, господи, что Тарт сошелся с дьяволом. Это для меня   неизвестно».      

— Надо уйти! — сказал Тарт, с трудом возвращая   самообладание. Небывалым, невозможным казалось ему, только что прочитанное. Все   вдруг изменило окраску, притаилось и замерло, как молчаливая, испуганная толпа.   Солнце потеряло свой зной, ноги отяжелели, и Тарт двигался медленно, напряженно,   словно окаменев в припадке безвыходного, глухого гнева. Мысль утратила   гибкость, сосредоточиваясь на пристальном, болезненном ощущении невидимых,   враждебных людей. И немое отвращение к тайной опасности подымалось со дна души,   вместе с нестерпимым желанием открытого, решительного исхода.      

— Шесть? — сказал Тарт, останавливаясь. — Так   вас шесть, да?      

Кровь бросилась ему в голову и ослепила. Почти не сознавая,   что он делает, он вызывающе поднял штуцер и нажал спуск. Выстрел пронесся в   тишине дробным эхом, и тотчас Тарт зарядил разряженный, еще дымящийся ствол,   быстро, не делая ни одного лишнего движения.      

По-прежнему царствовала тишина, жуткая, полуденная тишина   безлюдного острова. Матрос прислушался, молчание раздражало его. Он потряс   кулаком и разразился градом язвительных оскорблений. Обессиленный припадком   тяжелой злобы, он шел вперед, ломая кусты, сбивая ударом приклада плотные,   сочные листья. Сознавая, что все пути отрезаны, что выстрел кем-нибудь да   услышан, Тарт чувствовал злобное, веселое равнодушие и огромную силу дерзости.   Уверенность возвращалась к нему по мере того, как шли минуты, и зеленый хоровод   леса тянулся выше, одевая пахучим сумраком лицо Тарта. Он шел, а сзади, догоняя   его, бежали шестеро, изредка останавливаясь, чтобы прислушаться к неясному шороху   движений затравленного человека.      

— Тарт! — задыхаясь от бега, крикнул на ходу   высокий черноволосый матрос. — Тарт, подожди малость, эй!      

И за ним повторяли все жадными, требовательными голосами:      

— Тарт!      

— Эй, Тарт!      

— Тарт! Тарт!      

Тарт обернулся почти с облегчением, с радостью воина,   отражающего первый удар. И тотчас остановились все.      

— Мы ищем тебя, — сказал черноволосый, — да   это ведь ты и есть, а? Не так ли? Здравствуй, приятель. Может быть, отпуск твой   кончился, и ты пойдешь с нами?      

— Завтра, — сказал Тарт, вертя прикладом. —   Вы не нужны мне. И я — зачем я вам? Оставьте меня, гончие. Какая вам польза от   того, что я буду на клипере? Решительно никакой. Я хочу жить здесь, и баста!   Этим сказано все. Мне нечего больше говорить с вами.      

— Тарт! — испуганно крикнул худенький,   голубоглазый крестьянин. — Ты погиб. Тебе, я вижу, все равно, ты отчаянный   человек. А мы служим родине! Нам приказано разыскать тебя!      

— Какое дело мне до твоей родины, — презрительно   сказал Тарт. — Ты, молокосос, растяпа, может быть, скажешь, что это и моя   родина? Я три года болтался на вашей плавучей скорлупе. Я жить хочу, а не   служить родине! Как? Я должен убивать лучшие годы потому, что есть несколько   миллионов, подобных тебе? Каждый за себя, братец!      

— Тарт, — сказал третий матрос, с круглым, тупым   лицом, — дело ясное, не сопротивляйся. Мы можем ведь и убить тебя, если…      

Он не договорил. Одновременно с клубком дыма тело его   свалилось в кусты и закачалось на упругих ветвях, разбросав ноги. Тарт снова   прицелился, невольное движение растерянности со стороны матросов обеспечило ему   новый удачный выстрел… Черноволосый матрос опустился на четвереньки и судорожно   открыл рот, глотая воздух.      

И все потемнело в глазах Тарта.      

Спокойно встретил он ответные выстрелы, пистолет дрогнул в   его руке, пробитый насквозь, и выпал. Другою рукой Тарт поднял его и выстрелил   в чье-то белое, перекошенное страхом лицо.      

Падая, он мучительно долго не мог сообразить, почему   сверкают еще красные огоньки выстрелов и новая тупая боль удар за ударом бьет   тело, лежащее навзничь. И все перешло в сон. Сверкнули тонкие водопады; розовый   гранит, блестя влагой, отразил их падение; бархатная прелесть луга протянулась   к черным корням раскаленных, как маленькие горны, деревьев — и стремительная   тишина закрыла глаза того, кто был — Тарт.