1 2 

  
   
    
     
Мейстер Экхарт
     
Духовные проповеди и рассуждения
    
   
   
    
     
Ein mensche klagte meister Eckeharten, es kunne sone predle nieman verstehn. Do sprach er: swer mine predie welle vestkn, der sol funf stucke haben. Er sol gesigen an allen striten unde sol al son oberster guot kapfende son, unde sol dem genuoc son, dar zuo in got vermanet, unde sol ein anheber son mit anhebenden liuten unde solle sich selber vernihten, unde son selber also gewaltic son, daz er dekeinen zorn geleisten muge. Cod. Monac. Germ. 365 Fol 192 b.
    
    
    
    
    
Перевод со средне-верхненемецкого М.В. Сабашникова.
    
    
    
    
   
   
    
     
ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
    
    
Мейстер Экхарт встретил прекрасного нагого мальчика и спросил его, откуда он идет. Тот сказал: «Я прихожу от Бога». – Где ты оставил Его? – «В добродетельных сердцах». – Куда ты идешь? – «К Богу». – Где ты найдешь Его? – «Там, где оставлю все творения». – Кто ты? – «Царь». – Где твое царство? – «В моем сердце». – Смотри, чтобы никто не поделил с тобой твоей власти. – «Я так и делаю». Мейстер Экхарт повел его в свою келью и сказал ему: – Возьми себе любую одежду. – «Тогда я не был бы царем» – и исчез. Это был Сам Бог, Который так пошутил с ним.
    
В этой сказочке, которую рассказал о себе Мейстер Экхарт сам, сказано о нем главное. Так душа его, встречая Неведомое, пыталась облечь его, и отбрасывала одну за другой отвергнутые царственным Гостем одежды, и смолкала перед безусловной наготой неизреченного. «Никогда во времени не назвал Бог имени Своего», – говорит Экхарт. Только там, где нет ни «теперь», ни «никогда», где угасают все лики и различия, «в глубоком молчании произносит Бог Свое Слово».
    
Жизнь Экхарта была слушанием этого Слова, исповеданием Его. Вот почему, будучи личностью весьма яркой и самобытной, о личном он молчит, и мы не знаем душевной жизни величайшего мыслителя и деятеля того, великого религиозным творчеством, века. А современные ему писатели Доминиканского Ордена (к которому он принадлежал) избегают упоминать его имя как осужденного инквизицией.
    
Экхарт родился в Тюрингии в 1260 году.
    
Это было время перелома в жизни христианства. С одной стороны ключи древнего ясновидения были как бы окончательно запечатлены, и на окаменевших преданиях воздвиглось и укрепилось здание схоластической мысли, с другой – в людях проснулась надежда на новое откровение, жажда непосредственного проявления духа Христова, как силы живой и неизменно творческой в мире. Экхарт начинает новую эру религиозной жизни. Он старается освободить души от всего застывающего, условного. Он призывает людей раскрыть сердца духовному миру, не искать «Живого между умершими».
    
Экхарт происходил из рыцарского рода Хохгеймов. Рыцарство его сказалось во всем духе его учения, в образах его речи. «Добрый рыцарь не жалуется на свои раны, взирая на короля, который ранен вместе с ним», говорит он о мужестве, с которым надо переносить страдания, разделяя их со Христом. И дальше о страдании: «Я знал одного князя, который, когда принимал кого-нибудь в свою свиту, высылал его ночью и ехал сам ему навстречу и сражался с ним. И случилось ему раз чуть-чуть не быть убитому тем, кого он хотел испытать. И с той поры ценил и любил он того слугу особенно». Таким рыцарем у Бога был Мейстер Экхарт. Богоборец и сын, он знал и проповедовал Новый Завет с Богом, основанный на свободе. Смелость его не походит на дерзость вольноотпущенника и раба.
    
Область духа, где человек причастен Творцу, где «он видит себя самого тем, кто создал вот этого человека», называет Экхарт неприступным замком души. В те времена строй земной жизни больше, чем теперь, был отражением строя духовного. Формы больше соответствовали сущностям. Все было символом. И рожденный рыцарем Мейстер Экхарт, покинув все мирское, оставался рыцарем в духе. Его мужественный, ратный дух владел словом, как мечом.
    
Лучшие люди того времени видели в святом Франциске Ассизском и в святом Доминике Божьих посланцев, которые пришли в мир, чтобы собрать заблудившийся христианский народ и вернуть ему Бога. Оба ордена действовали с изумительным самоотречением и вдохновением. Доминиканцы дали лучшие школы и лучших теологов того века. В романских странах их рвение было направлено главным образом на развитие схоластики, прославление господствующей церкви и на борьбу с еретиками; в странах германских, где пробуждался дух юного, полного творческих сил народа, – рвение это выразилось иным образом: в подвиге сокровенном. Нарождались мистика и углубленное христианское учение, творцы которого вскоре сами были признаны инквизицией за еретиков.
    
Надо думать, что Экхарт поступил в Эрфуртский Доминиканский Орден уже лет пятнадцати, где после двух подготовительных лет он три года проходил так называемое Studium logicale: грамматику, риторику и диалектику; затем два года Studium naturale: арифметику, математику, астрономию и музыку. После этого начиналось изучение теологии, которое продолжалось три года; первый год был посвящен Studium biblicum, два последние – догматике; они назывались Studium provinciale. Во времена Экхарта в Германии существовала лишь одна такая школа в Страсбурге. Духовное образование для большинства этим и заканчивалось. Они принимали священнический сан и начинали свое служение. Тех же, которые отличались особым дарованием и могли стать хорошими проповедниками, посылали в высшую школу Ордена. В то время таких школ было пять. Первое место после Парижской занимала Кёльнская, и там пробыл Экхарт три года. Там прошел он круг идей великих схоластов – Альберта Великого и ученика его Фомы Аквинского.
    
В девяностых годах Экхарт занимает должность приора Эрфурта и викария Тюрингии.
    
В продолжение всей свой жизни он постоянно занимает ответственные должности в церковном управлении, что свидетельствует о ясном взгляде на жизнь, о способностях в практической деятельности великого мистика.
    
К тому времени относятся его «речи о различиях», свободный род поучения во время трапезы монахов. В этой самой ранней из дошедших до нас проповедей выражается уже главная мысль Экхарта о нищете духом, которую он понимал шире и духовнее, чем религиозные люди его времени, последователи Франциска Ассизского. Экхарт далек от той наивности и от того порою мелочного, душного, буквального разумения вещей, которое было свойственно людям средневековья. Все застывающее хоть на секунду в формуле стремится разбить его живой дух. И нищету понимает он как полное совлечение с себя всего отъединенного, отдание своего «я», уничтожение его в слиянии с единой, центральной мировой волей. Он говорит в этой проповеди об отличии вещей существенных от несущественных, и замечательно тут его свободное, идущее вразрез с настроением того времени отношение ко всяким сверхъестественным явлениям и видениям, которые часто тогда проявлялись в охваченном религиозным движением народе и занимали умы. «Это хорошо, – говорит он, – и все же это не самое лучшее; даже тогда, когда это не воображение, а истинное переживание, вызванное истинной любовью к Богу; все же это не высочайшее ее проявление».
    
В 1300 году Орден посылает Экхарта на три года в Париж, духовный центр Западной Европы, где он занимает в университете должность lector biblicum. Это смутные для парижского университета годы борьбы между папой Бонифацием VIII и королем Филиппом IV, сторону которого принимает и часть французского духовенства. В 1302 году Экхарт получает звание магистра, но на третий год не остается; по причинам ли этих смут или же отозванный в Германию, где церковные реформы требовали напряжения всех сил. К парижскому пребыванию относятся не дошедшие до нас его комментарии к «Сентенциям» Петра Ломбардского, которые тогда служили основанием для преподавания догматики. На родине Экхарт становится главой Саксонского Ордена и власть его в течение восьми лет простирается от Тюрингии до Немецкого моря, от Нидерландов до Лифляндии. 51 мужской и 9 женских монастырей ему подведомственны. Жить же, вероятно, продолжает он в Эрфурте. Но вот в 1307 году Эрхарта обвиняют в том, что он поощряет ересь свободного духа, и он принужден оставить свою должность. На общем собрании в Страсбурге в 1307 году ему, видимо, удалось оправдаться, потому что в этот же год он назначен в Богемию, где преобразует богемские монастыри, замещая генерала Ордена. Ему оказано полное доверие и дана неограниченная власть. Влияние его велико и здесь: «Солнце, сияющее в Кёльне, сияет и в городе Праге», говорит в анонимном диалоге того времени «Das ist Meister Eckart Bewirtung» нищий за трапезой.
    
В 1311 году Экхарта избирают главой немецкой провинции (Верхней Германии и Рейнских стран до Кёльна), но Орден снова посылает его в Париж, где он занимает кафедру в высшей школе. В это время Мейстер Экхарт встречает в Париже представителей вырождающейся мертвой схоластики, которая нашла себе приют во Францисканском Ордене. Они заняты политикой и светскими проблемами. Мейстер Экхарт выступает против них как провозвестник живой религии будущего. Чем независимее и свободнее утверждает он свое учение, тем враждебнее по отношению к нему становится традиционная мысль.
    
С 1312 по 1320 год Экхарт занимает кафедру Страсбургской богословской школы Ордена.
    
Это была пора, когда молодая Германия и особенно прирейнские страны вступали в новую, самобытную жизнь. Союз городов укрепил чувство личной независимости; борьба между королем и папой освободила народную мысль. Расцветает новое искусство. Краски его ярки, формы исполнены сильного душевного движения; реализм чувственный органически сочетается с реализмом мистическим. Все напряжено от избытка духовных сил: от этого образы часто так нелепы, нескладны, подчас смешны и в то же время полны такой подлинной силы, силы земли и неба. Как отрок, вышедший из детства и становящийся мужем, теряет детскую прелесть свою и нелепо проявляет свое пробуждающееся «я», так и дух того народа, освобождаясь от оков старой, застывшей в формах культуры, начинал новую индивидуальную жизнь. И индивидуальная свобода эта была сперва в ущерб внешней красоте, достоянию и дару старой женственной культуры. Мужественный дух Германский по-новому глубоко почувствовал землю, захватил глубоко борозду, и мы видим, как возникают в искусстве и в жизни новые образы, как бы под напором сильного тока духовной жизни, точно вихрь поднял их из глубины. И все они говорят об одном, полны и преисполнены одного. Камни соборов исповедуют ту же мысль, что и Экхарт.
    
Этот дух проявляется в свободных религиозных общинах в мистических учениях. Народ сознает себя. Живая христианская мысль касается душ. Душа узнает в себе Христа.
    
    
***
   
   
    
Мейстер Экхарт был средоточием, где скрещивались духовные лучи того времени и вспыхивали огнем.
    
Он был величайшим богословом и проповедником Германии, но и в других странах, куда не доходил его голос, учение его распространялось через переписанные латинские и немецкие проповеди. Не только в своем Ордене и в школах проповедовал Экхарт, но все сословие призывал он к участию в высокой религиозной жизни. В женских монастырях, в домах бегинок, среди мирян звучали его немецкие проповеди. Он создал новый язык, ибо первым заговорил на родном языке о глубинах мистической и философской мысли.
    
Правда, и до него встречаем мы подобные попытки в сочинениях Метхильды Магдебургской и в песне о триединстве, но все это ничтожно по сравнению с творчеством Экхарта. Пластичность, простота и ясность языка достигли у него такой законченности, что в этом направлении мистики последующих времен уже не могли дать ничего нового. С бесстрашной простотой подходит он в упор к предметам самым тонким и трудным. Смело создает он слова, передающие отвлеченнейшие понятия; не боится привести тут же сравнение из повседневной жизни; делает слушателей как бы свидетелями внутреннего роста мысли своей. Вопрошает, отвечает, и строгая логика его исполнена живого огня. Он всегда неожидан; чувствуется, с какой страстью хочет он сделать каждого участником той высокой свободы и радости, которые открылись ему. Желая сделать мысли свои доступными, он при этом никогда не низводил их до уровня толпы; он хотел каждого поднять до себя. Часто слышим мы, как, предвидя трудности какого-либо толкования, он убедительно просит: «Будьте теперь внимательны, поймите меня теперь хорошенько!»
    
Оттого, что он всегда горит в этом огне, который сжигает все, что не есть безусловное, подлинное перед лицом вечности, – строг его голос. Это не его строгость. Это строгость вечности, говорящей через него. Это не ригоризм аскета, который требует от других того, над чем мучается сам. Он не устает сражаться с тем духом «мещанства», который может проявляться во всех областях и всюду, даже в мирах духовных ищет удобного успокоения на догмате благополучия, и непременно так или иначе добивается для себя маленькой выгоды, признания…
    
Всякое «прекраснодушие», «расплывчатые чувства», «духовные услады» преследует его насмешка. В конце одной особенно высокой проповеди он вдруг как бы с отчаянием восклицает: «Благо тому, кто понял эту проповедь! Если бы здесь не было никого, я должен был бы сказать ее этой церковной кружке.
    
Найдутся жалкие люди, которые скажут: я вернусь к себе домой, сяду на свое место, буду есть свой хлеб и служить Богу. Такие никогда не поймут истинной нищеты духом!»
    
Иногда избыток радости от открывшегося ему познания придает его словам неожиданную смелость.
    
В одной проповеди Экхарт, отвечая на упрек, что он посвящает толпу в слишком высокие тайны, говорит: «Если не учить невежественных людей, то никто не станет ученым. Затем и учат невежественных, чтобы они из незнающих стали знающими. Затем и врач чтобы исцелять больных. Иоанн пишет Евангелие для всех верующих и также для неверующих, и все же он начинает с самого высокого; что может сказать человек о Боге. А если найдется человек, который неверно поймет такое слово, что же может сделать тот, кто верно преподает верное слово? Не были ли слова Иоанна и слова Господа также часто неверно поняты?»
    
За такие-то неверно понятые слова Экхарт был осужден церковью.
    
Религиозные движения, охватившие народ, распространялись среди нищенствующих орденов, среди бегардов и бегинок. Главной Проповедью их было «Царствие Божие внутри человека», единосущность Божия, нищенство духом, новое свободное понимание Евангелия, непосредственно из которого люди черпали учение. Разницу этих учений составляло отношение к церкви. Для одних новая мистическая вера не противоречила церкви, и они оставались в лоне ее (друзья Божии), другие вовсе отвергали ее посредство.
    
Картину религиозного движения того времени дает нам трактат о сестре Катрей, духовной дочери Мейстера Экхарта из Страсбурга, написанный в 1317 году. Он дает нам не только представление об отношении Экхарта к мистическому учению того времени, но освещает духовный путь самого проповедника.
   
   
    
В тот год, когда был написан трактат о сестре Катрей, страссбургский епископ Иоанн фон Оксенштейн начинает преследование еретических бегардов и бегинок. Кающимся прикрепляется к платью деревянный крест. Множество их сгорает на кострах и погибает в воде. Другие бегут в соседние области, но преследования распространяются и там.
    
Большинство тех, что так погибали, исповедывали положения, которые открыто проповедовал с кафедры Мейстер Экхарт.
    
Быть может, переход Экхарта в 1320 году во Франкфурт связан именно с этим преследованием.
    
Экхарт не мог бороться с инквизиционной властью епископа. Тех бегинок и бегардов, которые были причислены к какому-нибудь ордену и за которых Экхарт мог бы заступиться, преследование не касалось. Экхарт продолжал громко и открыто проповедовать то, за что ежедневно казнили людей. «В таком объяснении слов Христа вы можете спокойно ссылаться на меня, – говорит он в одной проповеди, – я отвечаю за это моей жизнью»; в другом месте он говорит: «Пусть душа моя будет тому залогом». Такие слова не были просто красными словами в то время, когда всюду, где распространялось его учение, пылали костры.
    
Но его лично преследование еще не касается. Орден за него и дает ему в эти же годы почетное и влиятельнейшее место преподавателя догматики в высшей школе в Кёльне Кёльн издавна был духовным центром Германии. До Экхарта в нем жили и учили Альберт Великий, Фома Аквинский, Дунс Скот. Теперь преследуемые в верхних странах Рейна бегарды и бегинки стекаются туда, но встречают в лице архиепископа Генриха сильного врага. Тогда же был сожжен Вальтер, глава секты, и многие погибли в огне и в волнах Рейна. Там прожил Экхарт последние годы своей жизни.
    
Ученики, среди которых были тогда Таулер и Сузо называют его «святым учителем», «божественным учителем». Нравственный облик Экхарта был настолько чист, что все старания его врагов собрать какие-нибудь компрометирующие факты из его личной жизни остались напрасными.
    
В 1325 году на соборе в Венеции поступает жалоба на братьев немецкой провинции, «которые в своих проповедях преподают народу некоторые вещи, могущие легко привести слушателей к ересям». Этот донос относился к Экхарту и молодым священникам, его последователям. Первые попытки обвинить Экхарта оказались неудачными. Когда инквизиторами явились соперники Экхарта, теологи высшей Францисканской школы в Кёльне, Доминиканский Орден встал за Экхарта и его правоверность была восстановлена. Недовольный его оправданием архиепископ неблаговидными способами сам собирает против него улики, а когда и это не приводит к желанным результатам, он начинает 14 января 1327 года против Экхарта формальный процесс.
    
24 января Экхарт со свидетелями является перед инквизиторами и восстает против их способа ведения дела. Он считает, что недостойное поведение с подслушиваниями, поклепами и каверзами есть полный произвол, который наносит оскорбление всему Ордену. Он считает ниже своего достоинства отвечать на их обвинения и приглашает их 4-го мая с собой в Авиньон, где он, Экхарт, перед папой и всей церковью докажет чистоту своего учения, которое было ими просто неверно понято.
   
   
    
13 февраля 1327 года в доминиканской церкви в Кёльне Экхарт, окончив свою проповедь, попросил прочесть народу на латыни рукопись, которую он держал в руке, и когда она была прочтена, перевел ее сам на немецкий язык и объяснил. Затем он пригласил бывшего здесь нотариуса составить об этом протокол. Свидетелями подписались несколько духовных лиц и два кёльнских гражданина. Заявление же это, которое потом ложно называли отречением, гласило:
    
«Я, Мейстер Экхарт, доктор святой теологии, объявляю прежде всего, призывая во свидетели Бога, что каждое заблуждение в вере и искажение ее избегал я насколько мог, ибо таковые заблуждения были мне всегда ненавистны и ненавистны до сих пор, как доктору и члену Ордена. Если нашлось бы что-либо ошибочное в этом отношении, что бы я написал, сказал или проповедовал, открыто или неоткрыто, прямо или косвенно, с дурным умыслом или ради духа сопротивления, – от этого отрекаюсь я прямо и открыто всем и каждому, кто присутствует здесь в собрании, ибо смотрю с этого мгновения на сие, как на несказанное и ненаписанное, особенно потому, что слышу, что плохо меня поняли; будто я проповедовал, что мой маленький мизинец создал все; но я не думал и не говорил того, что гласят эти слова; а сказал я это о пальцах того маленького мальчика Иисуса». Затем, опровергнув еще одно искажение своего учения о душе и объяснив его, Экхарт говорит: «Я исправляю все это, и отказываюсь от всего этого, и буду исправлять, и буду отказываться в общем и в частности всегда, когда это понадобилось бы, от всего, в чем было бы признано отсутствие здравого смысла».
    
Во всем этом нет ничего, что можно было бы назвать отречением.
    
Экхарт только готов отказаться от того, что можно было бы доказать как идущее вразрез с верным учением и здравым смыслом. Он утверждает, что его не поняли, и вовсе не признает себя виновным.
    
Экхарт хотел этим доказать, что совесть его чиста перед церковью. И разъяснить это хотел он народу, чтобы тем самым снять обвинение и с Ордена, который стоял за него.
    
Это не был ответ инквизиторам.
    
Решения своего дела Экхарт не дождался. Он умер в 1327 году. А через два года (27 марта 1329 года) появилась столь желанная кёльнским епископом папская булла, признающая 26 положений учения Экхарта еретическими и называющая вышеприведенное его заявление собственным его отречением от этого учения.
   
   
    
Экхарт сам считал, что его учение вполне согласно с учением церкви. Он исповедывал те же истины, что и учитель его Фома Аквинский, но подходил к ним иным путем, давал им новый облик и новую жизнь.
    
Как мистика, так и схоластика принимают за основу непосредственное прозрение Бога. Но схоластика принимает это прозрение, или откровение, данным извне, она опирается на чужой опыт, на авторитет Священного Писания. На этом основании строит она систему понятий, которая делает догмат приемлемым для разума. Разумом возвышаясь над природой, она объясняет ее законы. Но отвлеченная мысль остается при этом замкнутой сама в себе, рассудочной, разумеющей вещи извне.
    
Схоласт мыслит о Боге, мистик мыслит Бога. Или еще точнее: он мыслит божественно.
    
Для мистика сущность человеческой мысли и божественной – одна. Человеческая мысль – отражение мысли божественной и следует ее движениям, поэтому она действительна. Бог мыслит Себя в человеке. Мысль мистика – органическая жизнь его «я», раскрытие этого «я», основа и сущность которого божественна. «Здесь Божья глубина – моя глубина, и моя глубина – Божья глубина».
    
Живое откровение, горящая действительность, которую как нечто безусловное открывает в ясности и радости погрузившийся в себя дух, – не нуждаются во внешнем закреплении, в символе, в догмате.
    
В то время как господствующая церковь утверждается на предании и писании, на доверии к свидетельству о Слове жизни тех, «что слышали и видели собственными глазами, что сами были свидетелями, чьи руки осязали…» мистик познает то же Слово в душе своей, рождаемое Отцом в ее основе и сущности.
    
Экхарт говорит, поясняя слова Христа: «Это хорошо для вас, что Я вас покидаю, ибо если бы Я не ушел от вас, то вы не могли бы причаститься Святому Духу». Как будто Он говорит: «До сей поры вы видели слишком много радости в Моем видимом присутствии, поэтому не могли причаститься совершенной радости Святого Духа…»
    
Бог рождает Своего Сына в вечности, и так же, как совершилось это рождение однажды во времени, совершается оно в основе и сущности человеческой души. «Бог стал человеком, дабы я стал Богом». Великое «я есмь» мира, Слово, воплотилось в человеке, дабы узнал человек в себе великое «я есмь» мира. Отрешаясь от своего временного лика, он познает в себе бессмертное «я есмь» и в нем становится причастником мировой творческой воли; там он в средоточии, из которого исходят лучи ее, там видит он себя «как того, кто создал вот этого человека». В этой глубине, в которой бьет жизнь сама из себя, без всякого «почему» – необходимость и свобода становятся единым. Сливая свое «я» с мировым, человек постигает мировую волю, как свою. Поняв всем существом своим закономерность, он перестает чувствовать закон, как внешнюю силу. Мало того, что, разумея, он исполняет закон, он творит его.
    
Человек постигает вещи не только внешними чувствами, но и внутренним прозрением. Свет этого внутреннего познания называет Экхарт «искоркой» души. Кто просветлен этой «искоркой», тот познает мир не только чувственно и рассудочно, он познает вещи, сливаясь с их сущностью, познает их изнутри: перестает быть в мире как нечто обособленное, находит все в себе и себя во всем.
    
Человек стал человеком благодаря своему самостоятельному «я». Но он становится человеком в высшем смысле этого слова, когда он через самопознание возвышается над этим ограниченным «я» до принятия в себя мирового. «Где кончается тварь, там начинается Бог. И Бог не желает от тебя ничего большего, как чтобы ты вышел из себя самого, поскольку ты тварь, и дал бы Богу быть в тебе Богом».
    
По Экхарту, самая сущность Бога есть любовь. Бог должен любить человека. «Клянусь вечной правдой Господа, должен Бог излиться всею силою Своею в каждого человека, дошедшего до глубины. Излиться всецело, так, чтобы ни в жизни Своей, ни в сущности Своей, ни в естестве Своем, ни даже в самой божественности Своей не сохранить ничего для Себя, но щедро и плодоносно излиться в человека, отдавшегося Богу». Итак, внутреннее озарение дается неизбежно тому, кто достигает отрешенности, чья личная, обособленная воля молчит. «Дух того человека не может желать иного, чем желает Бог. И это не неволя его, это его собственная свобода. Ибо свобода – это наша несвязанность, ясность, цельность, чем мы были в нашем первом происхождении и чем стали освобожденные в Духе Святом».
    
Это освобождение в Духе Святом есть возврат к Божеству, слияние с Божеством, но не прежнее бессознательное и безличное пребывание в лоне Божества, а новый союз с Богом, через Сыновство, в свободе. Новый Завет. О возврате к Богу говорит Экхарт: «И устье мое прекраснее моего истока, ибо вот я – единый возношу все создания из их разума в мой, дабы и они стали во мне единством». И в другом месте: «И я – единый возвращаю все создания Богу».
    
«Праведный человек не служит ни творению, ни Богу, ибо он свободен и чем ближе к справедливости, тем более он сам свобода». Такой человек становится в мире сознательным строителем, сознательно исполняя мировые цели. Апостол Павел говорит: «Ибо тварь с надеждой ожидает откровения сынов Божих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тления в свободу славы детей Божьих, ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится».
    
В учении Экхарта нет того буддийского ухода от жизни, которое стремится лишь к личному освобождению. Восточное созерцание ведет человека обратным путем, к его источнику, к слиянию с Божеством, в этом пути человек как бы отрицает эволюцию мира, приходит обратно с пустыми руками. Экхарт христианин, «устье его выше истока». Созерцание его оплодотворяет творчество действительной жизни, и наоборот, творчество действительной жизни – созерцание. После того как Слово стало плотью, дух не убегает от земли, но, возлюбя ее, принимает ее в себя; в духе преображенная она возвращается к Отцу.
    
Из этого взгляда вытекает все нравственное учение Экхарта. Зло, по Экхарту, – поступки обособленного, замкнутого в себе человека, который хочет лишь своего. «Для человека, пребывающего в Божьей воле, и в Божьей любви, для него радость – делать добрые дела, которые Бог хочет, и оставлять злые, которые против Бога. И для него невозможно не выполнить дело, которое Бог хочет, чтобы было исполнено».
    
Радостным, творческим духом проникнуто его учение. Творческое начало видит он и в страдании. «Бог не разрушитель природы, но строитель ее; он разрушает только то, что может заменить лучшим». В большом страдании он видит сокращение пути того, кто Богом любим. «И радость Божья, и праведника – одна».
    
Упрекают Экхарта, что Христос, рожденный в душе, затмевает в его учении Христа, рожденного Марией, и этим объясняют его толкование Евангельских событий. «Мы должны все одухотворять», – говорит он. Пять мужей Самаритянки для него – пять чувств; вдова Наинская – рассудок, умерший муж – творческое начало души, сын – высший разум. «Иосиф и Мария потеряли Христа в толпе и должны были, чтобы найти его, вернуться туда, откуда ушли, – в храм. Так и мы должны вернуться туда, откуда изошли».
    
Упрек этот несправедлив. Для Экхарта во Христе было воистину воплощено Слово, и все Палестинское действо, все события и каждое лицо были воистину отображением духовного мира. Все участники той великой мистерии были одновременно и живыми людьми, и чистым воплощением духовных сущностей. Жизнью стало то, что в прообразах, в обрядах совершалось в древних мистериях. Тогда воистину все, что совершалось на земле, совершалось на небе, а все события на земле были в то же время и полной реальностью духовной, то есть чистым символом. Постигая это таинство, Экхарт мог видеть события, происходящие в душе, в образах того действа, и наоборот, события Палестины – как образ и символ мира душевного.
    
Другие, наоборот, игнорируют в учении Экхарта его веру в Христа Богочеловека. Так один из его переводчиков произвольно выбрасывает все те места проповедей и трактатов, где Экхарт касается христианских догматов. Он хочет очистить его учения от всего несущественного. Другой спешил снять с Экхарта подозрение в том, что он верит в черта и ангелов. Подобные вещи были для него лишь символами, объясняет он. Теперь символы равны формальным отвлеченным понятиям. Для нас микрокосм и макрокосм разъединены. Человек думает, что его духовный мир оторван от окружающего мира. Это крест и проклятие нашего времени, и отсюда его материализм, с одной стороны, и абстрактный идеализм – с другой.
    
Для Экхарта символ был той же реальностью, а понятия – живыми существами и живыми силами объективного духовного мира, в котором он жил полной творческой жизнью. Напрасно люди, желая почтить Экхарта и сравнять с собой, переносят его в бесплодную пустыню абстракций. Зеленеющий и цветущий дух Экхарта питается неиссякаемыми глубинными ключами мира. И как жив этот дух, и как он живит!
    
Экхарт черпал свои мысли не только из книг Отцов Церкви, схоластов и античных философов, учение которых знал очень глубоко (неоплатоники Плотин и Прокл были ему особенно близки), он пережил эти мысли всем существом своим. Но на самых высоких ступенях мистического переживания мысль его остается ясной и строгой, как кристалл. И законченность, и многогранность этой мысли ничего не ограничивает и не сковывает. Сквозь ясность ее, как в кристалле, темнеет глубина.
    
Его мысль проникнута Христом. В нем сама солнечная мысль Христова, лучистая и творческая; всевидящее око, которое не только воспринимает лучи данных вещей, но излучает свой свет, пронзая тучи, преображая их в красоту славы.
    
«Мы видим вещи таковыми, каковы они суть; вещи же таковы, какими видит их Бог», – говорит Августин. И такая в себе самой находящая опору мысль и из себя самой излучающаяся есть творческая мысль Христова, созидающая мир.
    
Христианство первых веков опиралось на внешнее свидетельство и традицию; постепенно, уже у Павла, сущность познания Христа перенесена на внутреннее откровение. Средневековые святые, как Франциск Ассизский, переживают Христа в непосредственном восприятии, в чувстве. В схоластике христианство захватывает область рассудка; у Экхарта она как бы проникает в центр сознания. Бытие Христа вытекает из сознания своего «я».
    
Последователи Экхарта должны были осуществить его высокое учение в жизни.
    
Глубоко воспринятая мысль не может оставаться недействительной; она заставляет не только иначе думать, но и иначе жить. То, что учитель видел в радостном духовном прозрении, как возможность человеческого существа для учеников стало жизненной целью.
    
И та высокая правда, которую он открыл им, обратилась, как меч, против них.
    
Им был показан образ божественного человека в его первоначальной красоте, и, обратясь к действительности, они увидали искаженное отражение его в мире, испорченном Люцифером. Пытаясь жить сообразно «строю Царствия Небесного», они поняли, что все вещи и сам человек подвластны иным законам; они столкнулись с началом сопротивления в себе и в мире, и им стало ясно, что познание вовлекло их в борьбу не на живот, а на смерть.
    
«И взял я книгу из руки Ангела, – говорится в Апокалипсисе, – и съел ее, и она в устах моих была сладка, как мед; когда же я съел ее, то горько стало во чреве моем». Ибо радость откровения духа обращает жизнь в этом теле в крестный путь.
    
Причащаясь божественному творчеству и становясь «другом Божиим», человек причащается жертве Его.
    
Этого не поймут те люди, которые, прослушав проповедь Экхарта, скажут себе: я вернусь к себе домой, сяду на мой стул, буду есть мой хлеб и служить моему Богу; те, которые ищут лишь своего благополучия и благосостояния во всех областях.
    
Они уже обратили искусство в высший комфорт души своей и так же поступят с мистикой. Мысль их ни к чему не обязывает. Слово остается словом, прекрасной игрой ума.
    
Не такими слушателями Экхарта были его ученики Иоанн Таулер и Генрих Сузо. Они, поняв, что путь ко второму рождению лежит через смерть, вступают на этот путь, на трудный, на скорбный, и о нем говорят.
    
Отсюда и настроение, которым проникнуты их книги.
    
У Сузо все переживания переходят больше в область душевную, есть что-то трогательное и детское в нем, в его любви, в его слезах.
    
Ближе к своему учителю Иоанн Таулер.
    
Продолжая жить в высокой области мысли Экхарта, он только пытается стать из созерцателя Духа живым в Духе.
    
Оттого в известный момент его жизни к нему приезжает тот таинственный помощник, который известен в истории под именем «Друга Божьего из Оберланда». Этот человек, который был больше, чем учитель в обыденном смысле этого слова, в котором учение было преображено в силы всего его существа, дал Таулеру ключ к новой жизни, дал ему власть не только поучать, но и «глаголом жечь сердца людей». Говорят, что от одной проповеди Таулера 40 человек упали в обморок и лежали, как мертвые.
    
Такими путями проникло в жизнь духовное течение, начатое Экхартом. Впоследствии, обогатившись всем, что могло дать глубокое и интуитивное познание природы, оно становилось все более творческим и отразилось в учении Парацельса и Якоба Бёме. Уступая место задачам иных времен, оно ушло в подземные русла. Без него немыслимо творчество Новалиса и, наконец, Гёте.
    
Почему важно, чтобы в наши дни прозвучал отрешенный и вместе с тем страстный голос Мейстера Экхарта?
    
Не стоим ли и мы, как он, на дороге нового времени? Ибо души напряжены и ожидают откровения. Но где сильнее свет, темнее обозначатся и тени. Все, что в иные времена осталось бы грехом отдельных; все, что не есть одна чистая отрешенность; все, что не есть одна любовь, которая сильнее смерти и убивает все отъединенное, – в такие времена гибельно для многих.
    
Надо раскрыть сердца духовному миру. Он приблизился…
    
Экхарт не устает освобождать душу для нового, все более чистого бытия. Он требует высочайшего. Его чистый и трезвый дух создает в душе ту тишину, в которой Бог произносит Свое Слово.
    
***
   
   
    
Перевод избранных сочинений Мейстера Экхарта сделан с средне-верхне-немецкого текста, изданного Пфейффером (Franz Pfeiffer, Meister Eckhart, 1857, Goschen). Изменения и дополнения внесены по Бюттнеру (Meister Eckcharts Schriften und Predigten aus dem Mittelhochdeutsch ubersetzt und herausgegeben von Herrman Buttner, Diederichs, Leipzig, 1903), eоторый пользовался для своего перевода новыми источниками.
    
Его проповеди, составляющие главную часть сочинений, были записаны слушателями по памяти. Эти проповеди и рассуждения, много раз переписанные, дошли до нас в очень измененном виде. Ибо люди переписывали эти сочинения «для души», не заботясь о точности формы, изменяя, пропуская то, что казалось им неясным или лишним.
    
Изречения Святого Писания Экхарт приводит в большинстве случаев своими словами, которые я сохраняю.
    
Стараясь насколько возможно передать самобытность его речи, я не смягчала странности некоторых оборотов и выражений, свойственных тому времени.
   
   
    
ЭТО МЕЙСТЕР ЭКХАРТ, ОТ КОТОРОГО БОГ НИКОГДА НИЧЕГО НЕ СКРЫВАЛ
    
    
    
   
   
    
     
О СВЕРШЕНИИ ВРЕМЕН
    
    
Во время оно был послан Господом Ангел Гавриил. «Радуйся, Благодатная, Господь с тобой». Когда меня спрашивают, зачем мы молимся, или постимся, или делаем добрые дела, зачем мы крещены, а главное, зачем Бог стал человеком (что самое высокое), я отвечаю: «Затем, чтобы Бог родился в нашей душе, а душа в Боге».
    
Зачем написано всякое писание, и Бог создал весь мир? Для того лишь, чтобы Бог родился в душе и душа в Боге. Сокровеннейшая природа всякого злака предполагает пшеницу, всякой руды – золото, всякое рождение имеет целью человека. «Нет такого зверя, – говорит один мудрец, – который не имел бы во времени чего-либо общего с человеком».
    
«Во время оно». Когда какое-нибудь слово воспринято рассудком, оно так бесплотно и чисто вначале, что это поистине слово, до тех пор, пока, представляя его себе, я не превращу его в некий образ, и только, в-третьих, оно выговаривается ртом, и тогда – это лишь выявление сокровенного слова. Также и вечное Слово выговаривается внутренне в сердце души, в ее сокровеннейшем и чистейшем. В голове же души, в разуме ее – там совершается это рождение. Пусть тот, кто имеет хотя бы надежду на то или предчувствие того, узнает, как осуществляется это рождение и что ему способствует.
    
Святой Апостол Павел говорит: «В свершении времен Бог послал Своего Сына». Святой Августин объясняет, что такое «свершение времен».
    
Когда нет больше времени, это и есть свершение времен. Когда дня больше нет, тогда свершен день. Поистине, где должно свершиться это рождение, там должно исчезнуть всякое время; ибо нет ничего, что бы так препятствовало этому, как время и творение.
    
Нет сомнения, что время по существу своему не касается Бога и души. Если бы оно могло коснуться души, душа не была бы душой. Если бы Бог был прикосновен времени, то Бог не был бы Богом. Если бы душа имела что-либо общее со временем, никогда бы Бог не мог родиться в ней. Для этого должно отпасть всякое время или душа должна освободиться от времени с его желаниями и стремлениями.
    
Вот другое значение «свершения времени».
    
Если бы кто-нибудь обладал искусством и властью стянуть в одно настоящее мгновение время и все, что когда-либо произошло за шесть тысяч лет или еще произойдет до конца мира, это было бы свершением времен. Вот настоящее мгновение вечности: когда душа познает все вещи в Боге такими новыми и свежими и в той же радости, как они чувственно сейчас передо мной. Я прочел в одной книжечке, у одного человека, который мог это доказать: Бог создает мир теперь точно так же, как Он делал это в первый день сотворения мира, в этом-то как раз и заключается Его богатство.
    
Душа, в которой надлежит родиться Богу, должна отойти от времени, как и время от нее, она должна подняться и застыть в этом богатстве Господа. Там даль и ширь не далека и не широка! Там познает душа все вещи и познает их в их совершенстве. Что бы ни писали мудрецы о высоте неба, малейшие силы моей души выше высокого неба. Не говорю о разуме, он дальше всякой дали. В нем я так же близок к месту, лежащему за тысячу миль по ту сторону моря, как к тому, где я нахожусь сейчас. В этой дали, в этом богатстве Господа душа познает все; там ничего не теряется для нее и ей больше нечего ожидать.
    
«Был послан Ангел». Учителя говорят, что сонму ангелов нет числа, что их число непостижимо. Но для того, кто может различать без числа и множества, сто было бы как один. Будь в Божестве сто лиц, он все же постиг бы, что Бог един.
    
И вот этому удивляются неверующие люди, и многие невежественные христиане, и даже многие священники, которые так же мало знают о том, как какой-нибудь камень. Они понимают три лица как три коровы или три камня! Но тот, кто может постигнуть без числа и множества различия в Боге, тот познает, что три лица – один Бог.
    
И как высоко ни стоит ангел, лучшие наши учителя учат, что каждый из них имеет свою природу. Если бы был человек, который обладал бы всей мудростью, властью и всем, чем обладали, обладают и будут обладать все люди, он был бы чудом; и все же он был бы только человеком и стоял бы много ниже ангелов! И каждый ангел имеет свою природу и отличается от другого, как один зверь от другого иной породы. В этом множестве ангелов состоит богатство Божие, и кто охватит их всех сразу взором, тот получит понятие о том, как богат Господь. Они представляют Его власть, как представлена власть какого-нибудь господина множеством рыцарей. Поэтому мы зовем его Господом господствующих.
    
И все эти бесчисленные ангелы, как бы ни были высоки они, все должны содействовать и помогать, когда Бог рождается в душе. Это значит, что для них в том рождении радость, веселье и блаженство – делать им при этом нечего! Вообще, здесь нечего делать созданным существам. Бог совершает это рождение Один. Только служебное дело предоставлено здесь ангелу. Все, что может при этом быть совершено ангелами или творениями, это «дело служения».
    
«Ангел именем Гавриил». Он поступил так, как именовался; в сущности, он так же мало назывался Гавриилом, как Конрадом. Никто не может знать имени ангела; туда, где находится его имя, не проникал никогда ни один мудрец, ни один человеческий помысел. Может быть, он вообще не имеет имени! Душа тоже не имеет имени. Как Богу нельзя найти истинного имени, так же истинного имени нельзя найти и душе – хотя об этом написаны толстые книги! Но имя дается ей, поскольку она проявляется в каком-либо деле.
    
Плотник: ведь это не имя человека, но имя, данное ему по тому делу, в котором он мастер. Имя «Гавриил» этот Ангел получил по тому делу, вестником которого он был. Ибо Гавриил значит «Сила»: в этом рождении действовал и действует еще Бог как сила.
    
Что предполагает каждая сила природы? Она хочет воспроизвести себя самое! Что предполагает каждая природа, которая занята зачатием? Она хочет воспроизвести себя самое. Природа моего отца – в его человеческой природе – хотела воспроизвести отца. Так как она не была в состоянии этого совершить, она захотела того, что наиболее похоже на отца, и зачала – самое похожее – сына! Когда же и на это не хватает силы или это не удается, то она производит человеческое существо еще менее подобное отцу.
    
У Бога же неограниченная сила! Поэтому в этом рождении дает Он Свое подобие; все, что в Нем есть силы, истины и мудрости – рождает Он в душе без остатка.
    
Святой Августин говорит: «Душа уподобляется тому, что она любит; любит ли она земные вещи, она становится земной, любит ли Бога – тут можно спросить: становится ли она Богом? Если бы я так сказал, это прозвучало бы невероятным для тех, чья мысль слишком слаба и не может понять этого. Я не говорю этого, но я указываю вам на Писание, которое говорит; «Я сказал, вы боги!»
    
Если кто-нибудь обращает взор, надежду или доверие к богатству, о котором я говорил, пусть узнает, что никогда ничто не было так родственно, через рождение, так подобно другому, так одно с ним – как в этом рождении душа и Бог. Если же здесь встречается препятствие и душа не во всех отношениях подобна Богу, то в этом не Его вина!
    
Поскольку всякое несовершенство отпадает от нее, постольку делает Он ее Себе подобной. Если плотник не может выстроить себе хорошего дома из червивого дерева, то это не его вина, но вина дерева. Так же точно действие Бога в душе. Если бы самый последний ангел отразился или родился в душе, то в сравнении с этим весь мир показался бы ничем; ибо от единственной искорки ангела зеленеет, цветет и светится все, что есть на земле. А это рождение совершает Сам Бог. Дело же ангела при этом лишь служебное.
    
«Ave» означает «без боли». Кто не создан, для того нет боли и ада; и тварь, которая обладает наименьшими свойствами твари, наименее знает боль. Я говорю иногда: кто меньше всего имеет от мира, тот самый богатый в мире. Никому не принадлежит мир в той мере, как тому, кто отказался от всего мира. Знаете, отчего Бог есть Бог? Оттого что Он без творений.
    
Он не назвал Своего имени во времени никогда. Во времени тварь, грех и смерть. Они все сродни в известной мере. И когда душа уходит от времени, в ней не остается ни боли, ни адского страдания. Даже горе становится для нее там радостью. Все, что только можно вообразить себе в смысле радости, веселья, блаженства и жара любви, перестает даже быть радостью в сравнении с тем блаженством, которое испытывают в этом рождении.
    
«Благодатная Мария, Господь с тобой». Малейшее действие Благодати выше по своей природе всех ангелов. Святой Августин говорит: действие благодати, исходящее от Бога, когда, например, Он обращает грешника и делает его хорошим человеком, есть нечто большее, чем если бы Он создал новый мир. Ибо Богу так же легко перевернуть небо и землю, как мне перевернуть в руке яблоко.
    
Если в какой-нибудь душе есть Божья благодать, то как ясна эта душа, как подобна Богу, как сродни Ему! И все же она никак не действует – так же, как в рождении, о котором я только что говорил, нет действия. Святой Иоанн не совершил ни одного знамения. И все же дело, которое дано ангелу в Боге, так высоко, что никогда никакой мудрец или человеческий помысел не был бы в состоянии его понять. Взгляд ангела – от малейшего действия которого содрогается земля и небо и все, что есть на земле, цветет и живет, – в этом деле лишь щепка, которая отлетает, как отлетает щепка от строящегося дома.
    
Я охотно употребляю слово «родник» – как бы странно оно ни звучало, мы должны выражаться по-своему! Один родник это тот, в котором Отец рождает своего Единородного Сына. Из этого именно родника возникает и изливается благодать. Другой родник, это тот, в котором творения вытекают из Бога. Он так далек от того, из которого возникает благодать, как небо от земли.
    
Благодать не действует.
    
Там, где земной огонь является в своей истинной природе, он не горит и не жжет. Жжет жар, который исходит от огня. Но там, где жар еще заключен в огне, он не жжет и не вредит. И все же жар, Даже когда он заключен в огне, так же далек от истинной природы огня, как небо от земли. Благодать не совершает никакого дела, она слишком благородна для этого: действие так же далеко от нее, как небо от земли.
    
Бытие в Боге, связь, единство с Богом – вот благодать, и тогда «Бог с тобой», ибо за этим и следует «Господь с тобой!» Тогда совершается рождение.
    
Никому не должно казаться невозможным достигнуть этого. Как бы ни было трудно, что мне до того, если Он совершает это? Мне легко исполнить все Его заповеди. Пусть Он велит мне, что хочет, я сочту это за ничто, для меня все это малость: если он дает мне на то Свою благодать. Многие говорят, что они не имеют ее! И я отвечаю: мне очень жаль. Но мне еще более жаль, если ты и не томишься по ней. Уж если вы не имеете ее, то хотя бы томились о ней! Если же и томления нет, то пусть томятся по томлению! Как говорит Давид: я томлюсь, Господи, по томлении о Твоем правосудии.Дай нам Бог так томиться по Господу, чтобы это заставило Его Самого родиться в нас! Аминь.
   
   
    
     
О ВЕЧНОМ РОЖДЕНИИ
    
    
Мы справляем здесь во времени праздник вечного рождения, которое Бог-Отец непрестанно совершал и совершает в вечности, и празднуем это самое рождение, совершившееся во времени и в человеческой природе. Рождение это совершается всегда, говорит Августин. Но если оно происходит не во мне, какая мне от этого польза? Ибо все дело в том, чтобы оно совершилось во мне. Будем же говорить о том, как это рождение совершается в нас или, лучше сказать, в доброй душе.
    
В какой же области совершенной души произносит Отец свое Слово? Ибо все, что я говорю здесь, относится только к совершенному человеку, который шел и идет путями Божьими, но не к первобытному и неприготовленному человеку, потому что такому человеку это рождение – неизвестно и совершенно чуждо.
    
Так гласит слово мудрого человека: «Когда все вещи покоились в глубоком молчании, низошло в меня сверху, с королевского престола сокровенное Слово». Об этом Слове будет эта проповедь.
   
   
    
«Среди молчания было во мне сказано сокровенное Слово». О Господи, где то молчание и где то место, в котором изрекается это слово?
    
Оно в самом чистом, в самом нежном, что есть в душе, в самом благородном, в основе и в сущности души. Там – глубокое молчание, ибо туда не проникает ни одна тварь или образ; ни одно действие или познание не достигает там души, и никакого образа не ведает она там и не знает ни о себе, ни о другой твари.
    
Всякое действие душа исполняет с помощью сил. Все, что она познает, она познает разумом. Когда думает – пользуется памятью. Любит ли – любит волей. Так она действует посредством сил, а не сущностью. Всякое внешнее дело ее всегда связано с посредником. Только посредством глаз осуществляет она силу зрения, иначе силу зрения она не может создать или осуществить. И так во всех чувствах: она всегда пользуется каким-нибудь посредником для своих внешних действий.
    
Но в самой сущности нет действия. Ибо хотя силы, посредством которых она действует, вытекают из основы души, в самой основе – одно глубокое молчание. Только здесь покой и обитель для того рождения, для того, чтобы Бог-Отец изрек здесь свое Слово, ибо эта обитель по природе своей доступна только божественной сущности без всякого посредника. Здесь Бог входит в душу всецело, не частью Своей. Здесь входит Он в основу души. Никто кроме Бога не может коснуться основы ее. Тварь не проникает в глубину души, она должна оставаться снаружи, вместе с силами. Только здесь она могла бы созерцать свой образ, с помощью которого она сюда вошла и нашла себе приют.
    
Ибо когда силы души приходят в соприкосновение с тварью, они берут и создают ее образ и подобие и вбирают это в себя. Так познают они тварь. Дальше этого тварь не может войти в душу; а душа приближается к твари лишь тем, что она сперва всецело принимает в себя ее образ. Только посредством осуществленного в воображении образа она приближается к творениям, ибо образ есть нечто, что душа создает с помощью сил. Будь то камень, человек, роза или еще что другое, что она хочет познать, она всегда воспринимает образ, который она прежде получила от них, и таким путем она может с ними соединиться.
    
Но всегда, когда человек таким способом воспринимает образ, этот последний должен войти в него извне, через внешние чувства. Поэтому нет для души ничего более неведомого, чем она сама для себя. Один мудрец говорит: душа не может создать или получить свой образ, поэтому ей нечем познать себя самое. Ибо всякий образ приходит через внешние чувства: оттого она не может иметь своего образа. Поэтому она знает все, только не самое себя. Из-за отсутствия этого посредника ни о какой вещи не знает она так мало, как о себе самой.
    
Ты должен знать: она свободна внутри от всяких посредников и образов, в этом и заключается причина, почему Бог может без образа и подобия свободно соединяться с ней.
    
Ты не можешь не приписать Богу в самой высокой степени тех способностей, которые ты приписываешь мастеру. Чем мудрее и сильнее мастер, тем непосредственнее осуществляется его дело и тем проще оно. Человек нуждается во многих средствах для своих внешних дел. Многие приготовления необходимы, прежде чем он исполнит эти дела так, как он представил их себе. Светить – это искусство и дело луны и солнца – они исполняют это очень быстро. Как только прольют они свое сияние, в то же мгновение мир полон света во всех концах. Но еще выше – Ангел. Он в своем деле нуждается еще в меньшем количестве средств и пользуется еще меньшим числом образов. Верховный Серафим обладает еще одним единственным образом; все, что другие, стоящие ниже его, воспринимают во множественности, он постигает в едином.
    
Но Бог не нуждается вовсе в образе и не имеет его в Себе. Бог действует в душе без всякого средства, образа и подобия. Он действует в основе, куда не достигал никогда ни один образ, кроме Него Самого, кроме Его собственной сущности. Этого не может ни одна тварь!
    
Ибо как рождает Бог-Отец Своего Сына в душе? Как рождают и творения – в образе и подобии? Поистине нет! Но совсем так же, как Он рождает Его в вечности, и никак не иначе. Хорошо! Но как же рождает Он Его там? Видите ли: Бог-Отец обладает совершенным прозрением Себя Самого и глубочайшим проникновением Себя Самого, только посредством Себя Самого, без всякого образа. И так рождает Бог-Отец Своего Сына в истинном прозрении Божественной природы. Таким и никаким иным образом рождает Бог-Отец Своего Сына в недрах, в основе и сущности души и так соединяется с ней. Ибо, если бы здесь был образ, то не было бы истинного единства, а в истинном единстве заключается все ее блаженство.
    
Теперь вы могли бы сказать: «Ведь по природе души в ней одни только образы». Нет, это не так, иначе душа никогда не была бы блаженной. Ибо Бог не может создать творения, которое дало бы тебе полное блаженство, иначе Он не был бы для тебя высшим блаженством и последней целью.
    
Его же природа и воля быть началом и концом всякой вещи. Никогда тварь не может быть блаженством. Так же мало может она здесь быть совершенством, ибо из совершенства и добродетели вытекает совершенная жизнь. И так ты должен пребывать и жить в своей сущности и в своей основе, и там должен коснуться тебя Господь Своей простой сущностью без посредства и образа. Каждый образ предполагает и предлагает не себя. Он приводит к тому, образом чего он является. И так как мы имеем образ лишь для того, что снаружи и может быть воспринято только внешними чувствами, то есть для творения, а образ приводит к тому, что он изображает, – невозможно, чтобы ты смог стать блаженным через какой-либо образ.
    
Что должен делать для этого человек, чем ему достичь и заслужить, чтобы это рождение свершилось и осуществилось в нем? Лучше ли, чтобы он как-нибудь этому содействовал со своей стороны вроде того, например, чтобы он думал о Боге и представлял Его себе, или чтобы он оставался в тишине, в покое, в молчании, и тогда Бог говорил бы и действовал в нем, а он лишь ждал бы Божьего дела? При этом я повторяю: этот глагол и дело Божие даются только добрым и совершенным людям, которые так вобрали и впитали в себя сущность всякой добродетели, что она излучается из всего существа их без всякого их к тому содействия; и прежде всего должна в них жить достойная жизнь и благородное учение Господа нашего Иисуса Христа!
    
Пусть они узнают, что лучшее и благороднейшее, к чему можно прийти в этой жизни, это молчать и дать Богу говорить и действовать в тебе. Когда все силы отрешены от своих дел и образов, изрекается то Слово. Потому и говорит он: «Среди молчания было сказано мне тайное Слово». Чем более ты способен отозвать все силы и позабыть все вещи и образы, которые ты когда-либо воспринял, тем более ты, следовательно, позабудешь творение, тем ближе ты к тому и тем восприимчивее. О, если бы ты захотел стать вдруг неверующим, даже захотел бы очутиться в неведение твоей собственной жизни, как это случилось со святым Павлом, когда он говорил: «Был ли я в своем теле или нет, этого я не знаю, это знает Бог!» Тогда дух вобрал в себя все силы, так что тело перестало существовать для него, тогда не действовали ни память, ни рассудок, ни внешние чувства, ни силы, которым надлежит поддерживать и совершенствовать тело; жизненный огонь и жизненная теплота были удержаны, потому тело не потерпело ущерба, хотя он все же три дня не ел и не пил. Так же было с Моисеем, когда он постился сорок дней на горе и все же от того не ослабел; в последний день он был совершенно так же силен, как в первый. Так должен человек освободиться от внешних чувств, обратиться внутрь и погрузиться в забвение всех вещей и себя самого.
    
Об этом говорит один учитель, обращаясь к душе: беги суеты внешних дел, беги и скройся от бурь внешних дел, как скрывается мысль, ибо они создают лишь несогласие.
    
Итак, если надлежит Богу сказать в душе Свое Слово, она должна пребывать в мире и покое; тогда Он изрекает в душе Свое Слово и Себя Самого, не образ, но Себя Самого! Дионисий говорит: Бог не имеет ни Своего образа, ни подобия, ибо Он по существу Своему все добро, вся истина, все сущее. В одно и то же мгновение Бог творит все Свои дела в Себе и из Себя. Когда Бог создавал небо и землю, не думай, что Он сегодня создал одно, а завтра другое. Правда, так пишет Моисей, хотя он, конечно, лучше всех знал об этом, но он сделал это ради людей, которые не смогли бы этого ни понять, ни охватить иначе. Только одно сделал для этого Бог: Он захотел, и они стали.
    
Бог действует без средств и без образов. Чем свободнее ты от образов, тем восприимчивее к Его воздействию; чем больше погружен в себя, в забвение, тем ближе ты к тому. К этому призывал Дионисий своего ученика Тимофея и говорил: милый сын Тимофей, ты должен с безмятежным чувством устремиться за пределы самого себя, душевных сил, за пределы образа и существа в сокровенный тихий мрак, дабы ты пришел к познанию неведомого сверхбожеского Бога! Для этого необходимо освобождение от всех вещей: ибо противно Богу творчество в образах.
    
Теперь ты спросишь: что же творит Бог в основе и сущности души? Этого знать я не в состоянии, ибо душевные силы могут познавать только в образах, причем воспринимают они и познают каждую вещь в ее собственном образе: они не могут познать птицу в образе человека; и так как все образы приходят извне, то это остается для души сокрытым. И вот что для нее самое лучшее, это неведение, которое приводит ее к чудесному и заставляет ее искать его! Ибо она хорошо чувствует, что нечто существует, только не знает: что и как.
    
Когда человек постигает сокровенность вещей, сейчас же они утомляют его, и он обращает свой взгляд на что-нибудь новое; всегда есть у него стремление познавать эти вещи, и все же не может он остановиться на них; только такое непознаваемое познание удерживает душу и все же побуждает ее к исканию.
    
Потому один мудрец сказал: «Среди ночи, когда молчали вещи, в глубокой тишине было сказано мне сокровенное Слово. Оно пришло, крадучись, как вор». Как же разумеет он это: Слово, которое все же было скрыто? – Ведь природа слова открывать то, что сокрыто. – Оно раскрылось и блестело, будто хотело мне что-то открыть и подавало мне весть от Бога; поэтому оно называется Словом. Но от меня было сокрыто, оттого сказано: «в тишине пришло Оно, чтобы открыться мне». Видите, потому и должно искать Его, что Оно скрыто. Оно явилось и было все же сокрыто: Оно хочет, чтобы мы томились и вздыхали по Нему!
    
Святой Павел говорит: за Ним должны мы гнаться, пока не почуем Его, и не останавливаться, пока не схватим Его! Когда он будет восхищен на третье небо, где он услышал Бога и где видел все вещи, и снова пришел в себя, ничто из того не было им позабыто, но было в нем так глубоко, сокровенно в основе, что разум его не мог достичь того: это было закрыто от него. Поэтому он должен был искать и преследовать это – внутри себя самого, не вне себя. Это совсем внутри, не снаружи; совсем внутри! И оттого что он это сознавал, сказал он: Я уверен в том, что ни смерть, никакое страдание не разлучат меня с тем, что я нахожу в себе.
    
Об этом один языческий мудрец сказал другому прекрасное слово: Я ощущаю в себе нечто, что сияет в моем разуме, я вполне ощущаю, что это есть нечто, а что это, я не могу постичь; но мне кажется, что если бы я постиг это, я узнал бы всю истину! Тогда другой ему ответил: Хорошо! Держись этого, ибо если бы ты мог постичь это, ты получил бы всю совокупность добра и вечную жизнь. В этом же смысле выражается и святой Августин: Я сознаю нечто, что реет и светится перед моей душой; если бы это достигло во мне совершенства и постоянства, это была бы вечная жизнь! Оно таится и все же возвещает о себе. Приходит же оно воровским способом, чтобы отнять и украсть у души все вещи. А все же немного открывается оно и показывается, чтобы очаровать душу и привлечь ее к себе и похитить и отнять у нее ее самое.
    
По этому поводу говорил пророк: «Господи, отыми у них их дух и дай им взамен Свой дух». То же разумела и любящая душа, когда говорила: моя душа растаяла и расплавилась, когда любовь изрекла свое слово; когда она вошла, я должна была исчезнуть. То же разумел Христос, когда говорил: «Кто оставляет что-либо ради Меня, тому воздается во сто крат, кто хочет обладать Мною, тот должен отказаться от себя и от всякой вещи, и кто хочет Мне служить, должен за Мной следовать; не должен он больше преследовать своего».
    
Теперь ты скажешь: ах, сударь, вы хотите извратить естественную жизнь души! Такова ее природа, что она познается внешними чувствами и в образах, хотите ли вы нарушить этот порядок? – Но, что ты знаешь о том, какие возможности заложены Богом в человеческой природе, которые еще не до конца описаны, больше того – которые сокрыты? Ибо те, что писали о возможностях души, не пошли дальше того, к чему привел их естественный разум: ни разу не дошли они до самой глубины. Оттого многое должно было быть сокрытым для них и осталось им неизвестным. Поэтому говорит пророк: я хочу сидеть, и молчать, и слушать хочу, что Бог говорит во мне. Оттого что так сокровенно оно, оттого пришло это Слово в ночи, во мраке.
    
Святой Иоанн говорит: «Свет во тьме светит; в Свое пришел Он, и все, которые приняли Его, стали властью Сынами Божиими». – «Ибо была дана им власть стать Сынами Божиими».
    
Заметим же себе пользу и плоды этого тайного слова и этого мрака! Сын Небесного Отца не Один рождается из этого мрака, который принадлежит Ему; но и ты рождаешься там, как дитя того же Небесного Отца и никого иного; и тебе дает Он власть. Видите, как велика эта польза! Всякая истина, которой когда-либо учили и будут учить учителя вплоть до конца мира, проистекает из их собственного разума; они же не постигли ни капли из того знания, из той глубины. Пусть то будет названо незнанием, неведением, в нем все же больше, чем во всяком внешнем знании и ведении. Ибо это неведение отвлекает и уводит тебя прочь от всего познанного и прочь от тебя самого.
    
Это разумел Христос, когда говорил: «Кто не откажется от себя, и не оставит отца и матери, и не будет вне всего этого, тот не достоин Меня». Как будто бы Он говорил: кто не отвергнет всего внешнего, творений, тот не может ни быть зачатым, ни рожденным в этом божественном рождении. Когда ты лишишься себя самого и всего внешнего, тогда воистину ты это найдешь.
    
И воистину верю я и уверен в том, что человек, который тверд в этом, никогда не может быть разлучен с Богом.
    
Я утверждаю, что он не в состоянии впасть в смертный грех. Скорее потерпит он постыднейшую смерть, чем впадет в какой-либо смертный грех; как и делали святые. Даже простительного греха не могли они совершить, ни сознательно допустить его в себе или в других, если они могли его отвратить. Так увлечены, очарованы они этим путем, так освоились с ним, что не захотели бы обратиться к другому: все чувства и силы их обращены к одному. В этом рождении, да поможет нам Бог, сегодня вновь рожденный человеком, дабы мы, бедные дети земли, родились в Нем божественно; да поможет Он нам в этом во веки веков! Аминь.
   
   
    
     
О СОКРОВЕННЕЙШЕЙ ГЛУБИНЕ
    
    
Один учитель говорит: Бог стал человеком; оттого весь человеческий род вознесен и прославлен. Мы можем воистину радоваться тому, что Христос, наш брат, Своей собственной силой возвысился над всеми сонмами ангелов и воссел одесную Отца. Этот учитель сказал хорошо. Но, по правде сказать, я не придаю этому такого значения. Что мне из того, что у меня богатый брат, когда я сам беден? Что мне из того, что у меня мудрый брат, когда я сам глупец. Я говорю нечто другое и более убедительное: Бог не только стал человеком, Он принял на себя человеческую природу.
    
Обыкновенно мудрецы говорят, что все люди равны по своей человеческой природе. А я утверждаю, что все доброе, чем обладали все святые, и Мария, Матерь Божия, и Христос по Своему человечеству, – мое достояние в этой природе.
    
Теперь вы можете спросить меня: если уже в этой природе я обладаю всем тем, что Христос мог бы мне дать по Своему человечеству, отчего же мы так высоко ставим Христа и почитаем Его Господом и Богом? Оттого, что Он был вестником от Бога к нам и принес нам наше блаженство; но блаженство, которое Он принес нам, было наше. Там, где Отец рождает в сокровенной глубине Своего Сына, бьет ключом эта природа. Природа же эта проста и едина. И если с ней и связано нечто, что проглядывает через все, то это «ничто».
    
Далее я говорю о другом и более трудном. Кто пребывает в наготе и чистоте этой природы, тот должен преодолеть личное настолько, чтобы делать то же добро тому человеку, который находится по ту сторону моря и которого он никогда не видал в лицо, как и тому, кто теперь с ним и кто его заветный друг. Пока ты желаешь добра для себя более, чем для человека, которого ты никогда не видал, ты поистине не прав и ни на один маленький миг не заглянул в эту простую глубину. Быть может, ты и видел истину в бледном мысленном отображении ее, как бы в подобии, но ты никогда не обладал наилучшим.
    
Для этого ты должен быть чист сердцем. А лишь то сердце чисто, которое все созданное превратило в «ничто». И ты должен наконец освободиться от «ничто».
    
Спорят о том, что так горит в аду? Все учителя говорят обыкновенно, что это своеволие. Но я утверждаю: в аду горит «ничто». Сравнение: возьми горящий уголь и положи его на мою руку. Если бы я сказал: уголь жжет мою руку, то я был бы несправедлив к нему.
    
Если я должен определить, что, собственно, меня жжет, то это делает «ничто». Ибо в угле есть нечто, чего нет в моей руке. Если бы рука обладала всем тем, чем обладает и что дает уголь, она была бы вполне огненной природы. И бросили бы тогда на мою руку весь огонь, который когда-либо горел, он не причинил бы мне боли. Поэтому я утверждаю, что Бог и все те, что пребывают в блаженном созерцании Его, имеют нечто, чего не имеют отлученные от Бога. И единственно это «ничто» мучит пребывающие в аду души больше, чем своеволие или какой-либо огонь. Я говорю правду: поскольку ты захвачен этим «ничто», постольку ты несовершенен. Поэтому, если вы хотите быть совершенны, вы должны освободиться от всякого «ничто».
    
«Бог послал в мир своего Единородного Сына». Вы не должны понимать это по отношению к внешнему миру, поскольку Он с нами ел и пил, – вы должны понимать это по отношению к внутреннему миру.
    
Как истинно, что Отец в Своей простой божественной природе рождает Сына, так истинно и то, что Он рождает Его в сокровеннейшем духе. И это внутренний мир. Здесь Божья глубина – моя глубина. И моя глубина – Божья глубина. Здесь я пребываю вне моего, как и Бог пребывал вне Своего.
    
Для того, кто хоть на мгновение заглянул в эту глубину, тысяча фунтов червонного золота – не больше поддельного гроша. Из этой сокровеннейшей глубины должен ты творить все, что творишь без всякого «зачем».
    
Я решительно утверждаю, что пока ты делаешь что-нибудь ради царствия небесного, ради Бога или ради твоего вечного блаженства, то есть ради чего-нибудь извне, ты воистину совсем не прав. Конечно, и это можно тебе предоставить, но это не самое лучшее. Ибо воистину, если ты думаешь, что скорее достигнешь Бога через углубление, благоговение, расплывчатые чувства и особое приноровление, чем в поле у костра или в хлеву, ты не делаешь не чего иного, как если бы ты взял Бога, обернул вокруг Его головы плащ и сунул бы Его под лавку.
    
Ибо тот, кто каким-либо образом ищет Бога, схватывает образ, но Бог, сокрытый за этим образом, от него ускользает. Лишь тот, кто не ищет Бога в образе, обладает Им, таким, каков Он есть Сам в Себе, и Он сама жизнь.
    
Если бы кто-нибудь тысячу лет вопрошал жизнь: зачем ты живешь? – и она бы ему вообще отвечала, она не сказала бы не чего иного, как: я живу затем, чтобы жить. И это оттого, что жизнь живет своей собственной глубиной, бьет из себя самой. Поэтому она живет без всякого «почему» и живит себя самое. И если бы кто-нибудь спросил правдивого человека, такого, который действует из своей собственной глубины: зачем ты делаешь свое дело? Если бы он верно отвечал, он не сказал бы ничего иного, кроме того, что: я делаю, потому что делаю.
    
Где кончается тварь, там начинается Бог. И Бог не желает от тебя ничего большего, как чтобы ты вышел из себя самого, поскольку ты тварь, и дал бы Богу быть в тебе Богом. Малейший образ твари, который ты создаешь в себе, так же велик, как Бог. Почему? Потому что он отнимает у тебя целого Бога. Ибо в то мгновение, когда этот образ входит в тебя, Бог со всем блаженством Своим должен удалиться. Но когда этот образ уходит, входит Бог. Бог так сильно желает, чтобы ты вышел из себя самого (поскольку ты тварь), словно все Его блаженство зависит от этого. Ах, милый человек, какая тебе в том беда, если ты предоставишь Богу быть в тебе Богом?
    
Выйди же ради Бога из самого себя, чтобы ради тебя Бог сделал то же. Когда выйдут оба – то, что останется, будет нечто единое и простое. В этом едином Отец рождает Сына в глубочайшем источнике. Там расцветает Святой Дух, и там возникает в Боге воля, которая принадлежит душе. До тех пор, пока эта воля пребывает неприкосновенной для твари и всего созданного, – она свободна. Христос говорит: никто не восходит на небеса, кроме Сошедшего с небес.
    
Все вещи созданы из «ничто». Поэтому настоящий источник их – «ничто».
    
Поскольку эта благородная воля обращается к твари, постольку она истекает с ней в «ничто».
    
И вот вопрос: так ли истекает эта воля, что она никогда не сможет больше возвратиться? Мудрецы говорят обыкновенно, что она никогда не возвращается, поскольку она истекла временем.
    
Но я говорю: если воля эта, на один миг хотя бы покинув себя и все созданное, обратится к своему первоисточнику, она восстанет в истинной свободе и будет свободной; и в это одно мгновение все потерянное время возвратится вновь.
    
Люди говорят мне часто: «Помолись за меня», и я думаю: зачем вы выходите? Зачем не остаетесь в самих себе и не черпаете из своего собственного сокровища? В вас самих заключена, по существу, вся правда.
    
Дай Бог, чтобы мы поистине оставались внутри, в сущности, и владели бы правдой без различия и посредников в истинном блаженстве! Аминь.
   
   
    
     
ОБ ИСХОЖДЕНИИ ДУХА И ВОЗВРАЩЕНИИ ЕГО
    
    
Не бойтесь тех, что хотят умертвить ваше тело, ибо души не могут они убить. И оттого не могут, что не может убить дух духа; дух духу может лишь дать жизнь. Те, что хотят вас убить, – это лишь кровь и плоть, и только так умирает человек от другого.
   
   
    
Благороднейшее, что есть в человеке, это кровь, когда она желает добра. Но и горчайшее, что есть в человеке, – это кровь, когда в ней воля ко злу.
    
Если кровь побеждает плоть, человек терпелив, кроток и целомудрен и в нем все добродетели. Если же побеждает плоть, человек высокомерен, зол, нечист и в нем все пороки.
    
Теперь слушайте: вот я хочу сказать нечто, чего еще никогда не говорил. Когда Бог создал небо, землю и всякую тварь. Он никак не действовал. Ему не с чем было действовать; и в Нем не было действия. Тогда Он сказал: «Мы сотворим Наше подобие». Не мудрено создавать. Это делается когда и где угодно. Когда я что-нибудь делаю, то делаю это сам в себе и из себя самого и отпечатлеваю там свой собственный образ.
    
«Мы сотворим подобие, – не Ты, Отец, и не Ты, Сын, и не Ты, Дух Святой, но Мы в совете Святой Троицы, Мы сотворим подобие».
    
Итак, когда Бог делал человека. Он творил Свое творческое, Свое вечно сущее, присущее Ему дело. Оно было велико. Это была душа.
    
Душа была делом Божиим. Природа Бога, Его сущность и Его божество состоит в том, что Он должен действовать в душе. И благословен, благословен будь Он за это! Оттого, что Сам Он действует в душе, любит Бог это Свое дело. Его дело наша любовь. И эта любовь – Бог. В ней Бог любит Себя Самого, и Свою природу, и сущность Свою, и Свое божество. Любовью же, которой Бог любит Себя, любит Он все создания. Не как создания любит Он их, но как Бога. Любовью, которой Бог любит Себя, любит Он весь мир.
    
Теперь я хочу сказать то, чего еще никогда не говорил. Бог услаждается Самим Собою в этом деле, как услаждается Он всеми созданиями; не как созданиями, но как Богом. С отрадой, с которой Он услаждается Самим Собой, услаждается Он всем миром. «Бог услаждается Собой в вещах». – И солнце изливает свое светлое сияние на все создания, и то, на что падают его лучи, втягивает оно в себя и все же не теряет от этого своего света! Я беру сосуд с водой, и кладу в него зеркало, и подставляю его под солнечные лучи. Тогда солнце излучается не только из своего диска, но и со дна сосуда: и все же не убывает от этого. Отражение в зеркале принадлежит солнцу, оно само солнце. И все же оно есть только то, что оно есть. И совершенно так же Бог.
    
Своей природой, сущностью и божеством Он в душе, и все же Он не душа. Отражение души принадлежит Богу и Бог: душа же от того не перестает быть тем, что она есть.
    
Все творения стремятся к своему высшему совершенству. Все они стремятся от жизни к сущности; все переносятся в мой разум, дабы стать разумными. И я – единый, возвращаю все создания Богу. Пусть же каждый думает о том, что он делает.
    
Внемлите, прошу вас, ради вечной правды и моей души. Я хочу сказать не сказанное никогда доселе. Бог и божество не схожи, как небо и земля. Но прежде всего: внутренний и внешний человек различны так, как небо и земля. Правда, Бог на тысячу миль выше, но и Бог становится и приходит.
    
Но вот я снова возвращаюсь к внутреннему и внешнему человеку. Я вижу лилии в поле, и их светлое сияние, и их цвет, и их листы. Но их запаха я не вижу. Почему? Потому что запах их во мне. Как и то, что я говорю, во мне, и я выговариваю это из себя наружу. Мой внешний человек воспринимает создания, как создания. Но мой внутренний человек воспринимает их не как создания, а как дары Божий. Внутренний же мой человек принимает их даже не как дары Божии, но как извечно свое! Ибо даже Бог становится и приходит.
    
Становится Бог там, где все создания высказывают Его. Когда я был еще в основании, в глубине божества, в течении и в источнике его, никто не спрашивал меня, куда я стремлюсь или что я делаю: там не было никого, кто бы мог меня спросить.
    
Лишь когда я изошел, все создания возвестили мне Бога. Если бы меня спросили: брат Экхарт, когда вы вышли из дому? Я был сию минуту в нем. О Боге говорят все создания. А почему они не говорят о божестве?
    
Все, что в божестве, – едино, и о том говорить нельзя. Бог действует так или иначе. Божество не действует. Нет для него действия, и никогда не оглянулось оно на это. Бог и божество различествуют, как дело и неделание. Когда я возвращаюсь в Бога, я ничего не образую из себя; и устье мое прекраснее моего истока. Ибо вот я – единый, возношу все создания из их разума в мой, дабы и они стали во мне единством.
    
И когда я возвращаюсь в глубину и основание божества, в течение и в источник его, никто не спрашивает меня, откуда я и где я был. Никто не ощутил моего отсутствия. И это значит: Бог приходит.
    
Благо тому, кто понял эту проповедь! Если бы здесь не было ни одного человека, я должен был бы сказать ее этой церковной кружке.
    
Найдутся жалкие люди, которые вернутся домой и скажут: я сяду на свое место, буду есть свой хлеб и служить Богу. Я говорю воистину, эти люди должны оставаться в заблуждении, и они никогда не смогут достичь того, что дается другим, которые следуют за Богом в Его нищете и обнаженности! Аминь.
   
   
    
     
О СТРАДАНИИ
    
    
Один учитель говорит: «О, щедрый Бог, как хорошо мне будет, если моя любовь принесет Тебе плоды!»
   
   
    
Господь говорит каждой любящей душе: Я был ради вас человеком, если вы не станете ради Меня богами, то будете ко мне несправедливы. Моей божественной природой обитал Я в вашей человеческой природе, так что никто не знал Моей божественной власти и Меня видели странствующим, как всякого другого человека. Так и вы должны скрыть вашу человеческую природу в Моей божественной природе, дабы никто не узнал в вас вашей человеческой слабости и ваша жизнь стала бы божественной, так что не признавали бы в вас ничего, кроме Бога.
    
А это не произойдет оттого, что мы станем говорить сладкие слова и делать духовные ужимки и пребудем в духе святости; если слава о нас далеко разнесется и мы будем любимы, как друзья Божьи., или если мы будем так избалованы Богом и изнежены, что нам покажется, будто Бог забыл все созданья, кроме нас одних, и мы вообразим себе, что все, чего мы ни пожелаем, сейчас же случится. Нет, это не так! Не этого требует от нас Бог; нет, не так это!
    
Он хочет, чтобы мы оставались свободными; чтобы нас не трогало, если о нас говорят, будто мы лживые и неправдивые люди и тому подобное, чтобы лишить нас доброго имени; и не только, если о нас дурно говорят, но и дурно против нас поступают, и отнимают у нас поддержку, в которой мы нуждаемся для наших жизненных потребностей, и вредят нам не только в вещах божественных, но вредят и нашему телу, так что мы заболеваем или подвергаемся тяжелому телесному страданию. И когда мы желаем во всех наших делах лучшего, что мы только можем придумать, люди обращают это в самое дурное, что только они могут придумать; и если мы терпим это не только от людей, но и от Бога, когда Он отнимает у нас утешение Своего присутствия и как бы воздвигает стену между Собой и нами, и когда мы прибегаем к Нему в наших скорбях за утешением и помощью, Он как будто закрывает глаза и не желает ни видеть, ни слышать нас и оставляет нас одних в нужде и борьбе, как был оставлен однажды Своим Отцом Христос: вот видите, тогда должны бы мы были укрыться в Его божественной природе и в нашей неутешности стоять непоколебимо на том, чтобы не помогать себе ничем другим, кроме слов: «Отче, да будет воля Твоя надо мной».
    
Бог, это существо, которое можно познать лучше всего через «ничто». – Как так через «ничто»? Отказываясь от всяких средств, и не только отказываясь от мира и приобретая добродетель, но добродетель должен я оставить, если хочу познать непосредственно Бога; не то, чтобы я должен был отказаться от добродетели, нет, но добродетель должна, по существу, обитать во мне, а я должен стать выше добродетели. Когда, таким образом, человеческая мысль не касается больше никакой вещи, она впервые касается Бога.
    
Один языческий мудрец говорит, что природа не имеет власти над природой. Поэтому Бог не может быть познан никакой тварью. Если же Он должен быть познан, то только в свете, который выше природы.
    
Мудрецы спрашивают: отчего происходит то, что Бог, поднимая душу превыше ее самой и превыше всякой твари и возвращая ее к Себе, не поднимает на высшую степень и тело, чтобы оно не нуждалось в земном?
    
На это отвечает один учитель, кажется, святой Августин, и говорит: Когда душа достигает соединения с Богом, тогда только впервые достигает тело того совершенства, при котором оно может наслаждаться всеми веществами во славу Божью. Ибо ради человека проистекли все создания, и то, чем разумно может наслаждаться тело, не есть для души падение, но возвышение ее достоинства. Ибо тварь не может найти более благородного пути, чтобы вернуться к своему источнику, чем верного человека, который позволяет своей душе на миг поднять его до воссоединения с Богом.
    
Ибо нет тогда препятствия между Богом и душою; и поскольку душа следует за Богом в пустыню божества, постольку тело следует за возлюбленным Христом в пустыню добровольной бедности; и как душа соединена с божеством, так соединено тело с действием истинной добродетели во Христе. И Отец небесный может сказать: «это Сын Мой возлюбленный, в котором к Себе Мое благоволение», ибо Бог не только в душе родил Своего Единородного Сына, но и душу самую родил Своему Единородному Сыну.
    
Воистину, из самой глубины сердца! Человек, какое страдание может быть для тебя слишком горьким и жестоким, если ты видишь, что Тот, который был в образе Бога, в свете Своей вечности, в сиянии святых и который был рожден прежде луча и всякого естества Божьего, что Он приходит в тюрьму и в тиски твоей загрязненной природы, которая настолько нечиста, что все вещи, какими бы чистыми они не приближались к ней, становятся в ней нечистыми зловонными, и Он все же захотел ради тебя погрузиться в нее?
    
Существует ли что-нибудь, чтобы не сладко было тебе выстрадать, если ты перечтешь все горести твоего Господа и Бога, и когда ты вспомнишь все горе и позор, упавшие на Него?
    
Какой позор и поругание терпел Он от князей, и рыцарей, и злых рабов, и от тех, что проходили взад и вперед по дороге перед крестом?
    
Поистине, какое великое, невинное милосердие и подлинная любовь, которая нигде не являлась мне с такой совершенной подлинностью, как здесь, где сила любви вырвалась из Его сердца.
    
Поэтому сделай себе узел из всяких страданий твоего Господа и Бога, и пусть он пребудет всегда между грудей твоих. Взгляни на Его добродетели и рассмотри их. Как усердно думал Он о твоем спасении во всех Своих делах!
    
Смотри, чтобы той же платой заплатить Ему за Его постыдную, позорную смерть и страдальческую природу, которой он мучился без вины за твою вину, как будто бы то была Его собственная вина, как Он Сам и говорит в пророках о Своем страдании: «Смотрите, это претерпеваю Я ради Моей вины». О плоде же своих дел говорит Он так: «Смотрите, этим богатством должны вы обладать в награду за дела ваши», и называет наши грехи Своими грехами, а Свои дела нашими делами, ибо Он исправил наши грехи, как будто бы Он Сам их сделал, и мы имеем награду за Его дела, как будто бы мы их сделали.
    
И это должно делать ничтожной нашу тяготу, ибо добрый рыцарь не жалуется на свои раны, когда он созерцает короля, который ранен вместе с ним. Он предлагает нам напиток, который сперва испил Сам.
    
Он не посылает нам ничего такого, чего бы сперва Сам не сделал или не выстрадал. Поэтому мы должны питать большую любовь к страданию, ибо Бог ничего иного и не делал, пока был на земле. Дай Бог, чтобы мы преобразили и потеряли нашу человеческую природу и все наши слабости в божественной природе так, чтобы в нас нельзя было найти ничего, кроме чистого Бога! Аминь.
   
   
    
     
О ЕДИНСТВЕ ВЕЩЕЙ
    
    
Подобные вещи любят друг друга и соединяются, несхожие бегут и ненавидят друг друга.
   
   
    
Нет ничего более несхожего, как говорит один учитель, чем небо и земля. Почувствовала земля в глубине естества своего, что чужда она небу и несхожа с ним. Потому бежала от неба в места глубинные и лежит там неподвижно и тихо, чтоб не приблизиться к небу. И узнало небо в глубочайшем естестве своем, что земля удалилась от него и заняла глубинные места. Поэтому неудержимо изливается оно плодородием своим в земное царство, и мудрецы хотят, чтобы широкое и далекое небо не оставляло для себя ничего, даже кусочка, равного острию иглы. И возрождает всецело себя небо, пробуждая плодородие в царстве земли.
    
То же скажу я о человеке, который стал перед собой, перед Богом и перед всеми творениями «ничем»; он занял глубочайшие места и должен излиться в него Бог всецело, или Бог не Бог!
    
Клянусь вечной правдой Господа: должен Бог излиться всею силою Своей в каждого человека, дошедшего до глубины. Излиться всецело, так, чтобы ни в жизни Своей, ни в сущности Своей, ни в естестве Своем, ни даже в самой божественности Своей не сохранить ничего для Себя; но щедрый плод принося, всецело излиться в человека, отдавшегося Богу и избравшего глубочайшие места.
    
Когда я сегодня шел сюда, то думал, как бы мне сделать понятной для вас мою проповедь, и придумал пример: если кто сможет понять его, то поймет подлинный смысл и сущность всего моего учения.
    
Пример этот касается моего глаза и дерева. Открыт или закрыт мой глаз, он все тот же глаз. И у дерева ничего не отнимается и ничто не прибавляется ему через узрение его. Слушайте: предположим, что мой глаз покоится в себе как нечто единое, само в себе заключенное, и только при зрении открывается и устремляется на дерево. И дерево, и глаз остаются тем, чем они были, а все же в действии зрения они становятся настолько одно, что можно было бы сказать: глаз есть дерево, а дерево – глаз. Если бы дерево было вовсе лишено вещества и представляло бы собою нечто чисто духовное, как зрение моего глаза, можно было бы утверждать с полным правом, что в действии зрения дерево и мой глаз – одно существо.
    
И если так это в мире вещественном, то насколько же больше в мире духовном. Так же должны вы принять во внимание, что между моим глазом и глазом барана, находящегося по ту сторону моря которого я никогда не видал, гораздо больше общего, чем между моим глазом и моим ухом, хотя эти последние принадлежат одному существу. Происходит это оттого, что глаз барана и мой глаз имеют одно и то же назначение. Почему и приписываю я им больше единства, а именно единство действия, чем моему глазу и уху, которые в своем действии не имеют ничего общего.
    
Я также говорил не раз о свете души, несотворенном и несотворимом. Этого света стараюсь я всегда коснуться в проповеди. И этот свет воспринимает Бога непосредственно; без всяких покровов, таким, каков Он Сам в Себе. Этот свет воспринимает Его в действии внутреннего богорождения!
    
И тут могу я поистине утверждать, что этот свет имеет больше единства с Богом, чем с какой-либо из сил души, с которыми он все же – по своей принадлежности к одному существу – одно. Ибо несомненно, что в недрах моей души, взятой в одном существе, свет этот не занимает более высокого места, чем всякая другая чувственная способность ее, слух, или зрение, или иная сила, способная страдать от голода, жажды, холода и зноя. И это происходит оттого, что существо есть нечто простое, цельное.
    
Поэтому, если брать силы души в одном существе, они равны и все стоят одинаково высоко; если же рассматривать их в их действии, то одна гораздо благороднее и выше другой. Вот почему я и говорю: пусть человек отвратится от себя самого и от всего сотворенного. Поскольку ты так поступишь, постольку достигнешь ты единства и блаженства в той искре души, которой никогда не коснулись ни время, ни пространство. Эта искра сопротивляется всем творениям и хочет только Бога, чистого, каков Он есть Сам в Себе. Она не удовлетворится ни Отцом, ни Сыном, ни Святым Духом, ни всеми Тремя Лицами, покуда каждое пребывает в Своем существе. Да! Я утверждаю: мало этому свету и того, чтобы божественная природа, творческая и плодородная, рождалась в нем.
    
И вот, что кажется еще более удивительным: я утверждаю, что свет этот не довольствуется и простой, в покое пребывающей божественной сущностью, которая не дает и не принимает: он хочет в самую глубину, единую, в тихую пустыню, куда никогда не проникало ничего обособленного, ни Отец, ни Сын, ни Дух Святой; в глубине глубин, где всяк чужой, лишь там доволен этот свет и там он больше у себя, чем в себе самом.
    
Ибо глубина эта – одна безраздельная тишина, которая неподвижно покоится в себе самой.
    
И этим неподвижным движимы все вещи.
    
От нее получают свою жизнь все живущие, живые разумом, погруженные в себя. Дабы жили мы в этом смысле разумно, да поможет нам Бог! Аминь.
   
   
    
     
О ДЕВСТВЕННОЙ ЖЕНЩИНЕ
    
    
Intravit Iesus in quoddam castellum et mulier quaedam excepit Ilium.
   
   
    
Я произнес сейчас на латыни слово, оно написано в Евангелии и значит по-немецки: Иисус пришел в одно селение и был принят женщиной, девой, которая была женщиной. Обратите внимание на это слово: «был принят женщиной». Поистине она должна была быть девой, та, что приняла Христа. Под девственностью разумеем мы то состояние, когда человек свободен от всякого чуждого образа, так свободен, как он был, когда его не было.
    
Естественно, напрашивается возражение: как человек, который родился и достиг разумной жизни, может быть настолько свободным от всяких впечатлений, как тогда, когда его еще вовсе не было? Ведь он уже так много знает, а это все отображение вещей. И как же может он в то же время быть свободным от них? Я укажу вам, в чем здесь дело!
    
Если бы мой разум был настолько всеобъемлющ, что все образы, которые когда-либо воспринимали люди, и даже те образы, которые существуют только в самом Боге, находились бы в моем сознании, но без того, однако, чтобы я считал их своей собственностью, так чтобы я в действии и покое не прилеплялся ни к одному из них, ни к его «до», ни к его «после», но теперь в это настоящее мгновение был свободен, готовый отдаться воле Бога и исполнить неудержимо все то, чего Он больше всего желает, – тогда воистину все множество образов было бы для меня не больше, чем тогда, когда меня не было, и моя душа была бы девственной.
    
И я утверждаю, что действенность эта не отняла бы у человека ничего из тех поступков, что были совершены раньше. Но вот, не обремененный ими, стоит он, свободный в своей девственной чистоте. И только так впервые являет он полное осуществление самого себя. Как Иисус свободный в неприкосновенной чистоте.
    
И, как говорят учителя, лишь подобное может слиться воедино, так и та душа, которая хочет вместить целомудренного Христа, должна хранить девственное целомудрие.
    
Но посмотрите и заметьте себе теперь хорошенько! Ведь если бы кто-нибудь остался навсегда девою, то никогда не было бы от него плода, если же должен он родить, должно стать ему «женщиной».
    
«Женщина», – вот самое благородное имя, которое можно дать душе, гораздо благороднее, чем «дева». Хорошо, когда человек принимает в себя Бога; в этом принятии является его девственность. Но еще лучше, когда Бог становится в нем плодотворным. Ибо принести плод – значит воистину отблагодарить за дар; и когда душа в ответной благодарности рождает в Отчем сердце Бога Иисуса – это дело женщины.
    
Много добрых даров принимает девственное лоно, но не возрождаются они вновь плодородием женщины, не становятся истинной благодарностью Богу. Все дары погибают и уничтожаются, и человек не становится от этого ни блаженнее, ни богаче. Ибо ни к чему душе ее девственность, если при этом она не женщина, со всею женской плодовитостью. Вот в чем вред. Поэтому я и говорю: Иисус был принят девою, которая была женщиной.
    
Редко брак приносит людям в год более одного плода. Но я имею здесь в виду людей, по-иному женатых, – тех, кто связали себя молитвой, постом, бдением и другим послушанием и самобичеванием. Всякую привязанность к какому-нибудь делу (если она отнимает у тебя свободу ожидать Бога и следовать только за Ним каждое мгновение, быть Им просвещенным в том, что тебе делать и чего не делать, – новым и свободным каждую минуту, как будто бы ты и не имел, не желал и не знал ничего другого), всякую связь и поставленную перед собой задачу, которая отнимает у тебя свободу, называю я сейчас «годом брака». Ибо душа твоя не принесет плода, прежде чем не свершишь ты дела, которому с трепетом отдаешься, и не найдешь ты спокойствия ни в Боге, ни в себе, пока не осуществишь в мире этого дела. Иначе нет тебе мира; и не принесешь ты плода целый год. Но и тогда этот плод будет не очень значительным, ибо рожден из души, связанной, прикованной к делу, – не из свободы!
    
Так бывает с теми, кого я называю «женатыми людьми», с теми, кто связали себя по своему собственному произволу. Напротив, «дева, которая при том женщина», свободная, никаким произволом не связанная душа, так близка ежечасно к Богу, как к себе самой, и приносит много плодов, и плодов значительных: она рождает не более и не менее, как Самого Бога.
    
Через этот плод и рождение его становится девственная женщина родительницей! Сто, тысячу раз на дню, и даже без числа раз рождает она и приносит плод из благороднейших глубин! И чтобы сказать еще точнее: из той самой глубины, из которой Отец рождает Свое вечное Слово, там же и она становится плодоносной сородительницей.
    
Ибо Иисус – свет и явление Отчего сердца (и мощно просветляет Он Отчее сердце!) – сей Иисус стал с ней единым, и она с Ним: она сияет и светит с Ним, как лучистое, ясное сияние в божественном сердце Отца.
    
Я уже сказал: в душе есть сила, которая не касается плоти и времени; она истекает из духа, в духе пребывает и вся – дух. В ней зеленеет и цветет Бог в полной славе и радости которую вкушает Сам в Себе. Там радость так сердечна, радость так велика, что она не может быть постигнута умом, не может быть выражена словами.
    
Ибо в этой силе вечный Отец беспрерывно рождает Своего вечного Сына, и душа сорождает Сына Отцу, и себя самое рождает, как этого сына, в нераздельной силе Отца.
    
Если бы некто обладал целым королевством или всеми сокровищами на земле, и все это оставил бы с легким сердцем ради Бога, и стал бы беднейшим из людей, которые когда-либо жили на земле, и Бог дал бы ему столько выстрадать, сколько не давал никогда никому, и он терпеливо переносил бы это до самой смерти, а Бог хоть на одно мгновение открылся бы ему таким; каков Он в той силе, – то радость человека того была бы так безмерна, что все страдания его и лишения показались бы ему слишком ничтожными. Даже если бы затем Бог не дал ему больше ни капельки Царствия Небесного, с него было бы довольно этой радости!
    
Ибо Бог в этой силе, как в вечном мгновении. И человек не мог бы стареть, если бы дух его был всегда соединен с Богом в этой силе. Ибо мгновение, в которое Бог создал первых людей, и мгновение, в которое исчезнет последний человек, и мгновение, в которое я сейчас здесь говорю, в Боге равны. Человек, что живет в одном свете с Богом; не знает ни страдания, ни начала, ни продолжения, но одну ровную вечность. У него, заключенного в самой правде, много отнято, но сущность всех вещей пребывает в нем. Никакой случай, ничто в будущем не может дать ему ничего нового; беспрерывно и вечно вновь зеленеющий, живет он в одном мгновении. Такова божественная власть этой силы.
    
Есть еще одна сила, которая бесплотна. Она истекает из духа, в духе пребывает и вся – дух. В этой силе Бог беспрестанно горит и пламенеет во всем Своем избытке, во всей Своей сладости и отраде. И отрада эта так велика, что никто не может в достаточной мере свидетельствовать и говорить о том поистине. Я только говорю: найдись один-единственный человек, которому было бы дано бросить туда на одно мгновение взгляд, разумный, действительный взгляд в эту радость, в эту отраду, то все, что дано было бы ему выстрадать, и все страдание, которое потребовал бы от него Бог, – все это было бы для него пустяком, ничтожеством, и даже скажу более того: это было бы для него радостью и благодеянием.
    
Если ты хочешь узнать о сострадании: твое ли оно или Божье, вот как ты можешь отличить это. Если ты страдаешь за себя, это страдание причиняет тебе всегда боль и его трудно выносить. Если же ты страдаешь только ради Бога и за Бога, такое страдание не причиняет тебе боли и не тяжело. Ибо тяжесть его несет Бог. И если бы на такого свалилось сразу все страдание, какое когда-либо выстрадали все люди, какое несет целый мир, это не причинило бы ему боли и не было бы ему тяжело. То, что терпит человек ради Бога, легко и сладко ему.
    
Я однажды сказал, что есть сила в духе и она одна свободна. Порой я говорил, что есть в душе крепость; иногда – что это свет, и иногда еще называл я это искоркой. Теперь говорю я, что это не «то» и не «это», и вообще не «что-либо». Это так же далеко от «того» и «этого», как небо от земли. Поэтому я определю это еще более благородным образом, чем раньше. И вот оно уже смеется и над «благородным», и над «образом» и превзошло далеко все это! Оно свободно от всех имен и ликов, свободно и чисто, как свободен и чист один Бог. И чисто в самом себе. Оно цельно и замкнуто в себе самом, как целен и замкнут в Себе Самом один лишь Бог. Так что выявить этого никаким образом нельзя.
    
В той, первой силе, о которой я говорил, зеленеет и цветет Бог во всем Своем божестве, и в Боге – Дух. В ней рождает Отец своего Единородного Сына из Себя Самого и как Себя Самого. Ибо в этой силе Его истинная жизнь. Дух рождает вместе с Отцом этого же Сына, и Сам Он в свете этой силы Сын и Истина.
    
Если бы вы могли прислушаться вместе с моим сердцем, вы поняли бы, что я говорю, ибо это правда и сама правда говорит это! Смотрите и примечайте! Так цельна и замкнута эта возносящаяся надо всем крепость души, о которой я говорю сейчас, что благородная сила души, о которой я только что говорил, недостойна бросить туда ни единого взгляда, а также и та, вторая сила, где непрестанно горит и пламенеет Бог. Настолько выше всякого определения, всяких сил, то Одно-Единое, что ни одна душевная сила и вообще ничто, имеющее какую-либо определенность, не могут бросить туда взгляда. Ни даже Сам Бог!
    
Воистину и как Бог свят: Бог никогда не бросил бы туда ни малейшего взгляда, поскольку Он лицо!
    
Это ясно. И потому, если бы надлежало Богу взглянуть туда, то это стоило бы Ему всех Его божественных имен и свойства быть лицом; все это должен Он оставить. Но поскольку Он Единое без дальнейшего определения: не Отец, не Сын, не Дух Святой, но нечто свободное от всякого «то» и «это», – постольку проникает Он в то Единое, которое я называю крепостью души. Иначе не может Он войти туда. Но так войдет Он туда, и так – Он уже там. В этой части душа подобна Богу; и не иначе!
    
То, что я сказал вам, правда: призываю правду во свидетели перед вами и даю душу мою залогом.
    
Чтобы были вы такими крепостями, к которым восходил бы Иисус, и был бы нами принят, и остался бы в нас навек, как я об этом сказал, да поможет нам Бог! Аминь.
   
   
    
     
ЦАРСТВО БОЖИЕ БЛИЗКО
    
    
«Знайте, что близко Царствие Божие!» – говорит Господь. Оно в нас! И святой Павел говорит так же: «Спасение наше ближе, нежели мы думаем».
   
   
    
Знайте же, как близко от нас Царствие Божие! Мы должны со всею точностью уяснить себе смысл этих слов! Если б я был царь, а сам того не знал, – то, будучи царем, я не был бы царем. Но если я твердо убежден, что царь, и все люди вместе со мной того же мнения, и я наверняка знаю, что так думают все люди, тогда – я царь и все сокровища царства – мои. Но если не хватает хоть одного из этих трех условий, тогда я не могу быть царем. Так же и наше блаженство зависит от того, что мы познаем и сознаем высшее благо – Самого Бога!
    
В моей душе есть сила, воспринимающая Бога. Ничто не близко мне так, как Бог. В этом я так же уверен, как и в том, что жив. Бог мне ближе, чем я сам себе. Мое существование зависит от того, что Бог тут, что Он близок!
    
Он присутствует в камне и в куске дерева, но они этого не знают. Если бы дерево знало о Боге и сознавало близость Его, как сознает это верховный Ангел, то и дерево обладало бы тем же блаженством, что и верховный Ангел! Потому человек и блаженнее куска дерева, что он познает Бога и знает, как близок ему Бог. И чем более сознает он это, тем блаженней, а чем менее сознает, тем менее блажен.
    
Не потому он блажен, что Бог в нем и так близок ему, не потому, что имеет он Бога, но только потому, что сознает Бога, сознает, как близок ему Бог, как люб ему и как присущ.
    
«Человек должен сознавать, что близко Царствие Божие». Когда я размышляю о Царствии Божьем, то немею перед неизмеримостью его. Ибо Царствие Божие – это Сам Бог со всем изобилием Своим. Царствие Божие не безделица. Если представить себе все миры, которые мог бы создать Бог, все это еще не есть Царствие Его. Душу, в которой всегда восходит Царствие Божие, нечего поучать, ибо этим самым научена она и твердо убеждена в жизни вечной. Кто знает и постигает, как близко к нему Царствие Божие, тот может сказать с Яковом: «В месте этом Бог, а я не знал этого!»
    
Бог равно близок нам во всех творениях. Мудрый человек говорит: «На все создания раскинул Господь тенета и сети Свои, так что, кто хочет видеть Его, может найти Его и узнать в каждом творении. Только тот воистину познает Бога, говорит один учитель, кто видит Его во всем.
    
Служить Богу в страхе – хорошо; служить Ему в любви – лучше; но тот, кто умеет связать воедино страх и любовь, делает наилучшее. Тихая и спокойная жизнь, проведенная в Боге – хороша; жизнь, полная боли, прожитая с терпением, – лучше; но найти покой в жизни, полной боли, есть наилучшее. Кто-то почувствует Бога, идя полем и творя молитву, или он почувствует Его в церкви, если он сильнее чувствует Бога в покойном месте, то это происходит от его несовершенства, а не от Бога. Ибо Бог тот же во всех вещах и во всех местах и всегда равно готов отдать Себя, поскольку это от Него зависит; и лишь тот действительно нашел Бога, кто находит Его повсюду в одинаковой мере.
    
Святой Бернард говорит: почему глаз мой познает небо, а не ноги? Потому что глаз мой больше похож на небо, нежели ноги мои. Если надлежит душе моей познавать Бога, она должна быть подобна небу.
    
Благодаря чему душа сознает в себе Бога и постигает, как Он близок ей?
    
Небо не терпит чуждого воздействия: ни боль, ни нужда, ничто, что могло бы заставить его выйти из себя, не может проникнуть в него. Так же крепка и тверда должна быть душа, если хочет постигнуть Бога. Надо чтобы ничто не могло проникнуть в нее – ни надежда, ни страх, ни радость, ни скорбь, ни любовь, ни страдание и ничто, что могло бы вывести ее из себя.
    
Небо всюду одинаково далеко от земли. И душа должна быть одинаково далека от всех земных вещей – так чтобы не была она ближе к одной вещи, чем к другой. Она должна оставаться неизменной в любви и страдании, в обладании и в лишении, во что бы то ни стало, и должна она совершенно умереть для этого, отрешенная, вознестись над этим.
    
Небо чисто, ясности его ничто не омрачает; его не касается ни время, ни пространство. Нет в нем ничего вещественного, и оно не заключено во времени: круговращение его совершается с невероятной быстротой; самый бег его вне времени, но от его движения возникает время.
    
Ничто так не мешает душе познавать Бога, как время и пространство! Пространство и время всегда лишь части, а Бог един. Итак, если надлежит душе познать Бога, она должна познавать Его вне времени и пространства. Ибо Бог не «то» и не «это», как множество вещей: Бог есть одно! Если надлежит душе видеть Бога, она не должна одновременно устремлять взоры на вещи, принадлежащие времени. Ибо покуда время и пространство или какие-либо другие подобные образы заполняют ее сознание, невозможно ей увидеть Бога. Хочет ли глаз увидеть цвет, он должен раньше сам освободиться от всякого цвета. Хочет ли душа видеть Бога, не должна она иметь ничего общего с «ничто». Тот, кто видит Бога, тот также познает, что все творения «ничто». Если сравнивать одно творение с другим – оно кажется прекрасным и представляет собою нечто; по сравнению же с Богом оно – «ничто».
    
Я говорю далее: если душа хочет видеть Бога, она должна также забыть и потерять себя. Ибо покуда она видит и знает себя, до тех пор не видит и не знает она Бога. Если же ради Бога отдаст она свое «я» и откажется от всех вещей, то вновь найдет себя в Боге. Познавая Бога, познает она в Боге совершеннее и самое себя, и все вещи, с которыми разлучилась. Если я хочу воистину познать высшее благо, если я хочу познать вечную благость, то должен познать ее там, где она в себе самой, – в Боге, и не там, где ее осколки. Если я должен познать истинное бытие, я должен познать его там, где оно в себе самом, – в Боге, а не в творениях, где оно разбито.
    
Лишь в Боге одном цельно Божественное бытие. В одном человеке не все человечество, ибо один человек – не все люди. Но в Боге душа познает также и все вещи в высшем смысле, ибо познает их там в их сущности. Кто сам живет в прекрасно расписанном доме, тот несомненно знает о нем больше, чем тот, кто никогда в него не входил, а все же многое хотел бы про него рассказать.
    
Я убежден в этом так же твердо, как в собственной жизни и жизни Бога: если должна душа постигнуть Бога, она постигнет Его выше времени и пространства. Лишь такая душа знает Бога и знает, как близко Царствие Божие, то есть сам Бог, со всем изобилием Его.
    
Учителя в школе много рассуждают о том, как возможно, чтоб душа познала Бога. Не от строгости Господа происходит то, что он многое требует от человека, а от Его великой кротости: ибо хочет Он, чтоб расширялась душа, чтобы воистину много могла вместить, чтобы воистину мог Он дать ей много.
    
Никто не должен думать, что достичь этого трудно, хоть это и кажется трудным; хоть это и действительно трудно вначале при расставании со всеми вещами и умирании для них. Но когда ты уже достигнешь этого, нет жизни легче, радостней, желанней. Ибо так ревностен Бог, что всегда Он пребывает с человеком и указывает ему путь к Себе, если только хочет человек следовать за Ним.
    
Никогда ни о чем не томился так сильно человек, как томится Бог о том, чтобы привести человека к познанию Его.
    
Бог готов ежечасно, но мы совсем не готовы; Бог к нам близок, но мы далеки. Бог внутри, но мы снаружи; Бог в нас дома, но мы чужие!
    
Пророк говорит: «Бог ведет праведных узкой тропой к широкой дороге, чтобы достигли они шири и дали» – это значит – к истинной свободе духа, ставшего единым Духом с Богом. Чтобы мы все последовали за Ним, и чтобы Он взял нас в Себя. В том да поможет нам Бог! Аминь.
   
   
    
     
ОБ ОТРЕШЕННОСТИ
    
    
Я прочел многие писания, и языческих учителей, и пророков, и Старого и Нового Завета, и со всяческой строгостью и усердием искал лучшую и высшую добродетель, с помощью которой человек мог бы наиболее уподобиться Богу, стать вновь насколько возможно более похожим на тот прообраз, каким он был в Боге, когда между ним и Богом не было различия, пока Бог не создал твари.
   
   
    
И когда я углубляюсь во все то, что об этом написано, докуда может доходить мой рассудок с его свидетельством и суждением, то я не нахожу ничего иного, чем чистую от всего созданного свободную отрешенность.
    
Многие учителя славят любовь как высшее, подобно апостолу Павлу, который говорит: «какое бы послушание я ни взял на себя, если я не имею любви, я ничто». Но я ставлю отрешенность выше любви.
    
Во-первых, оттого что любовь заставляет меня любить Бога. Но гораздо ценнее, чтобы я привел к себе Бога, чем пришел бы к Богу, ибо мое вечное блаженство заключается в том, чтобы Бог и я стали одно; потому что Бог может лучше войти в меня и соединиться со мной, нежели я с Ним. А то, что отрешенность приводит ко мне Бога, доказываю я так: каждое существо пребывает охотнее всего на своем естественном месте. Естественнейшее и собственнейшее место Бога – это цельность и чистота. Они же основываются на отрешенности. Поэтому Бог не может не отдаться отрешенному сердцу.
    
Вторая причина, почему я ставлю отрешенность выше любви, следующая: если любовь приводит меня к тому, чтобы все претерпевать ради Бога, то отрешенность делает меня восприимчивым к одному только Богу. Это же самое высокое. Ибо в страдании человек обращает еще взор на создание, из-за которого он страдает, отрешенность же, напротив того, свободна от всякого создания.
    
А то, что отрешенность воспринимает только Бога, доказываю я так: что должно быть воспринято, должно быть чем-нибудь воспринято. Отрешенность же настолько близка к «ничто», что нет ничего достаточно тонкого, чтобы найти в нем место для себя, кроме Бога. Он так прост и так тонок, что находит Себе место только в отрешенном сердце. Воспринято и постигнуто может быть воспринимаемое только особым способом восприемлющего, так же, как все познаваемое постигается и понимается в зависимости от состояния того, кто это познает, а не таким, каково оно, взятое само по себе.
    
Так же и смирение ценят иные мудрецы более многих иных добродетелей. Я же ставлю отрешенность выше всякого смирения. И вот почему: смирение может существовать без отрешенности, но совершенной отрешенности не может быть без совершенного смирения. Ибо последняя доходит до самоуничтожения. Отрешенность же так близко соприкасается с «ничто», что между ней и «ничто» не остается больше никакой разницы.
    
Поэтому не может быть совершенной отрешенности без смирения, а две добродетели всегда лучше одной.
    
Мое второе основание вот какое: совершенное смирение всегда склоняется перед всеми творениями – благодаря чему человек исходит из себя к твари; отрешенность же пребывает сама в себе. Пусть такое исхождение прекрасно, пребывание внутри себя все же есть самое высокое. Поэтому пророк говорит: «царская дочь черпает все свое великолепие из сокровенного своего».
    
Совершенная отрешенность не ведает твари, ни склонения перед ней, ни самовозвеличивания, она не хочет быть ни выше, ни ниже ее, она хочет лишь покоиться в себе самой, ни ради чьей-либо любви или чьего-либо страдания. Она не стремится ни к подобию, ни к различию с каким-либо другим существом, она не хочет ни «того», ни «этого», она не хочет ничего другого, кроме как быть одним целым с самой собой.
    
Но быть «тем» или «этим» она не хочет, потому что тот, кто хочет быть «тем», тот хочет быть «ничем»! Поэтому она не обременяет ни одной вещи.
    
Можно возразить: а ведь Владычица наша обладала всеми добродетелями, следовательно, и отрешенностью обладала Она в высочайшей степени; и если последняя выше смирения, то почему Она хвалилась Своим смирением, когда говорила: «на смирение рабы своей взглянул?»
    
На это я отвечаю: в Боге равноценны отрешенность и смирение, поскольку вообще возможно говорить о добродетелях у Бога. Исполненное любви смирение привело Бога к тому, что Он низошел в человеческую природу, и все же Он остался, будучи человеком, неизменен в Самом Себе, как тогда, когда создавал небо и землю, как я разовью это потом. Итак, потому что Господь, когда захотел стать человеком, остался в Своей отрешенности, Владычица наша знала, что Он ожидает от Нее того же, хотя Он и склонил взор Свой не на отрешенность, а на смирение Ее. И Она оставалась в неизменной отрешенности, хотя хвалилась смирением, а не отрешенностью. Потому что если бы Она хотя единым словом коснулась последней, хотя бы сказала: «Он взглянул на мою отрешенность», – то тем самым отрешенность была бы уже помрачена, так как вышла бы из самой себя.
    
Ибо как ни мало такое исхождение из самого себя, оно все же помрачает отрешенность. Поэтому пророк говорит: «Я хочу молчать и слушать, что Господь и Бог мой во мне говорит». Как будто бы он говорил: «Если Бог хочет говорить со мной, пусть войдет внутрь, я не хочу выйти наружу». И Боэций говорит: «Люди, зачем вы ищете во вне того, что внутри вас, – блаженства?»
    
Так же ставлю я отрешенность выше сострадания; ибо сострадание есть не что иное, как то, что человек выходит из себя самого ради страданий своих ближних и оттого омрачается его сердце. Отрешенность же свободна от этого и остается в себе самой и не дает ничему омрачить себя.
    
Одним словом, когда я рассматриваю все добродетели, я не нахожу ни одной, которая была бы лишена всяких недостатков и настолько уподобляла бы нас Богу, как отрешенность.
    
Один учитель, по имени Авиценна, говорит: дух, который пребывает отрешенным, настолько высок, что все, что он видит – правда, и все, что он желает, дается ему, и когда он повелевает, тогда надо ему быть послушным.
    
Поистине, знайте это, пребывающий в своей отрешенности дух привлекает к себе Бога; и если бы он мог лишиться облика и состояния, то он вырвал бы для себя самую сущность Бога. Но этого Бог никому не может дать, кроме как Себе Самому; поэтому Бог не может сделать для отрешенного духа ничего другого, как только дать ему Самого Себя.
    
Человек, который вполне отрешен, настолько восхищен в вечность, что ничто преходящее не может уже заставить его почувствовать плотского волнения; тогда он мертв для земли, потому что ничто земное ничего не говорит ему. Это разумел святой Павел, когда говорил: «Я жив и все же не жив, Христос жив во мне».
    
Теперь ты спросишь: «Что же такое эта отрешенность, что в ней такая власть?»
    
Истинная отрешенность не что иное, как дух, который остается неподвижным во всех обстоятельствах, будь то радость или горе, честь или позор, как недвижима остается широкая гора в легком ветре.
    
Эта неподвижная отрешенность более всего уподобляет человека Богу. Ибо то, что Бог – Бог, заключается в Его неподвижной отрешенности и оттого Его чистота, Его простота, и Его неизменность. Поэтому, если человек хочет уподобиться Богу (поскольку тварь может иметь подобие Бога), он должен стать отрешенным.
    
Отрешенность приводит его к чистоте, а та – к простоте, последняя же – к неизменяемости. Эти качества определяют подобие человека с Богом. Благодатью может осуществиться это подобие.
    
Только она поднимает человека надо всем временным и очищает его от всего преходящего.
    
Да будет тебе известно: быть лишенным всего созданного, значит быть исполненным Бога, и быть полным созданным – значит быть лишенным Бога.
    
Знай: до мира пребывал Бог в этой неподвижной отрешенности и пребывает; и знай: когда Бог создавал небо, и землю, и все творения, это так мало касалось его отрешенности, как если бы Он никогда ничего не создавал.
    
Да, я утверждаю: все молитвы и все добрые дела, которые человек совершает во времени, трогают так мало Божью отрешенность, как будто бы ничего подобного не совершалось, и Бог оттого нисколько не благосклоннее к человеку, чем если бы тот не совершал ни молитвы, ни доброго дела. Я скажу более того: когда Сын в Божестве захотел стать человеком, и стал, и терпел мучение, это так же мало коснулось неподвижной отрешенности Бога, как если бы Он никогда и не был человеком.
    
Но тут ты мог бы сказать: «Вот я слышу, что все молитвы и добрые дела напрасны, что они не касаются Бога, и что Его нельзя ими тронуть, и все же говорят, что прежде всего Бог желает, чтобы Ему молились!»
    
Тут ты должен быть очень внимательным и верно понять меня (если ты это можешь). Первым вечным взором (если мы здесь можем сказать «первый» взор) Бог увидел все вещи так, как они должны были совершиться, и увидел тем же взором, как и когда Он создаст творение; Он услышал также малейшую молитву и увидел каждое доброе дело, которое кто-либо совершит, и увидел, какой молитве и какому благоговению Он внемлет; Он увидел, что ты завтра будешь взывать к Нему и усердно просить Его; и этот призыв и эту молитву Бог не услышит лишь завтра, Он слышал это в своей вечности, прежде нежели ты стал человеком. Если же молитва твоя не честна и не подлинна, то Бог не теперь откажет тебе: Он отказал тебе уже в Своей вечности. Так Бог Своим первым вечным взором увидел все вещи, и Он действует не по какой-либо причине, но все уже предопределено, соделано впредь – совершенное дело.
    
И так пребывает Бог всегда в Своей неподвижной отрешенности, в то время как поэтому не напрасны молитвы и добрые дела людей, ибо кто хорошо поступает – хорошо вознагражден. Филипп говорит: Творец содержит вещи в порядке и строе, который Он дал им вначале Сам.
    
Ибо для Него нет ничего прошедшего и ничего будущего: Он предвечно любил всех святых, как Он предвидел их, пока еще мир не стал! И когда совершается во времени то, что Он предвидел в вечности, люди воображают себе, что Бог постиг новую любовь. Но когда Он гневается или когда творит добро – это мы изменяемся: Он пребывает неизменным, как солнечный свет приносит вред больным глазам и пользу здоровым и все же остается тем же неизменным.
    
Бог не смотрит во время, и поэтому для Него не происходит ничего нового.
    
В том же смысле говорит Исидор в своей книге о высшей добродетели: многие спрашивают, что делал Бог, пока Он не создал небо и землю, или откуда явилась у Него новая воля создавать творения? И ответил следующее: никогда у Бога не возникало новой воли, и если создание и не существовало само по себе, как сейчас, то все же оно извечно было в Боге и в Его разуме.
    
Бог не так создал небо и землю, как мы говорим об этом по человечеству языком преходящего, но все создания извечно высказаны в первом слове.
    
Моисей обратился к Господу: «Господи, если Фараон спросит меня, кто Ты, как должен я отвечать ему?» «Так скажи: «Сущий, Он послал меня», это значит Тот, Кто неизменен в самом Себе, послал меня».
    
Далее кто-нибудь мог бы спросить: «Обладал ли Иисус Христос также неподвижной отрешенностью, когда говорил: «Моя душа: скорбит смертельно»? А Мария, когда Она стояла у креста? И ведь много говорят о Ее жалобе. Как же это все совместимо с неподвижной отрешенностью?»
    
Вот! Ты должен здесь узнать, что говорят учителя, что в каждом человеке два человека. Во-первых, внешний человек, чувственный; этому человеку служат пять чувств, но они получают силу свою от души; во-вторых – внутренний человек, это сокровенное человека. Знай, что человек, который любит Бога, употребляет не более душевных сил на внешнего человека, чем того требуют пять чувств: внутренний человек обращается ко внешнему только, поскольку он руководитель и наставник, который не даст им применять свои силы по-скотски, как делают это многие люди, живущие ради плотской похоти, подобно неразумным скотам; эти люди на самом деле более достойны названия скотов, нежели людей.
    
Но избыток своих сил душа отдает всецело внутреннему человеку; и даже, если ему представляется более высокая и благородная цель, душа стягивает к себе также и те силы, которые отдавала она пяти чувствам, и тогда такой человек восхищен и без сознания, ибо цель его безумный и все же имеющий смысл образ или нечто разумное без образа.
    
Знай же, что Бог ожидает от каждого духовного человека, чтобы он любил Его всеми силами души; поэтому Он говорит: «Возлюби Господа твоего всем сердцем твоим». Но есть люди, расточающие свои силы всецело на внешнего человека. Это те люди, которые все свои помыслы и стремления обращают на преходящее благо. Они ничего не знают о внутреннем человеке!
    
Как хороший человек отнимает у внешнего человека силы души, когда она поглощена высокой задачей, так эти люди похищают у внутреннего человека все силы души и обращают их на внешнего. Знай: внешний человек может быть погружен в деятельность, в то время как внутренний человек остается свободным и неподвижным.
    
Так же во Христе был внешний и внутренний человек, и в Богородице, и все, что они выражали по отношению ко внешним вещам, делали они от лица внешнего человека, а внутренний человек пребывал в то время в неподвижной отрешенности. В этом смысле и говорил Христос: «Моя душа скорбит смертельно». Ее внутренний человек был при этом все время в неподвижной отрешенности. Вот тебе сравнение: дверь движется на крюке; дверную створку я сравниваю с внешним человеком, а крюк с внутренним. Когда дверь открывается и закрывается, движется створка, а крюк остается неподвижным на своем месте и нисколько не изменяется от движения. Так и здесь.
    
Теперь я спрашиваю: что составляет цель чистой отрешенности? На это я отвечаю: ни «то», и ни «это» составляет ее цель, она покоится на чистом «ничто», ибо она покоится на высшем состоянии, в котором Бог совершенно по своей воле может действовать в нас, Бог не может действовать в каждом сердце по своей воле.
    
Ибо хотя Бог всемогущ, Он все же может действовать лишь там, где находит или Сам создает готовность. «Или создает», это говорю я из-за святого Павла, ибо в нем Бог не нашел готовности, Он приготовил его сперва излиянием Своей Благодати.
    
Бог действует по мере той готовности, которую Он находит. Его действие в человеке иное, чем в камне. Мы находим для этого сравнение в природе: когда топят печь и сажают в нее овсяное тесто, гречневое, ржаное и пшеничное, то жар в печи один, но действует он не одинаково в каждом тесте, – из одного хлеб выйдет хороший, из другого грубее, из третьего еще грубее. Жар здесь ни при чем, дело в веществе, которое было не одинаково. Так же Бог не одинаково действует в каждом сердце, но по мере готовности, которую он в нем находит.
    
В сердце, в котором есть и «то» и «это», может найтись и нечто, что мешает полному действию в нем Бога. Для полной готовности сердце должно покоиться на чистом «ничто», в этом заключено величайшее, что оно может дать. Возьми пример из жизни: если я хочу писать на белой доске, как бы ни было хорошо то, что уже написано на ней, это все же спутает меня. Если я хочу хорошо писать, я должен стереть то, что на ней уже написано, и самое лучшее, когда на ней ничего не написано.
    
И это так, если Богу надлежит совершеннейшим образом писать в моем сердце. Тогда должно быть изгнано из сердца все, что называется «то» или «другое», как это бывает с отрешенным сердцем. Тогда Господь может в совершенстве привести в исполнение Свою высокую волю.
    
Итак, цель отрешенного сердца ни «то» и ни «это».
    
Теперь я спрашиваю, какова молитва отрешенного сердца? На это отвечаю я следующее: отрешенность и чистота вообще не могут молиться, ибо кто молится, тот хочет чего-либо от Бога, что было бы дано ему или отнято у него. Но отрешенное сердце не хочет ничего и не имеет ничего, от чего хотело бы освободиться. Поэтому оно пребывает свободное от молитвы, и молитва его состоит лишь в одном: чтобы уподобиться Богу.
    
В этом смысле мы можем принять то, что сказал Дионисий по поводу слов святого Павла: «Вас много, что ищут венца, и все же он будет дан лишь одному». Все силы души стремятся к венцу, но он будет дан лишь единой сущности. На это и говорит Дионисий: искание венца означает отрешение от всего созданного и слияние с не созданным. Когда душа достигает этого, она теряет свое имя: она вбирает в себя Бога, так что сама становится ничем, как солнце поглощает зарю, так что она исчезает.
    
К этому приводит людей только чистая отрешенность. По этому поводу можно также привести слова святого Августина: «Душа имеет тайный вход в божественную природу, где все вещи для нее становятся ничем».
    
Этот вход на земле – одна чистая отрешенность. И когда последняя достигает совершенства, душа становится от познания незнающей, от любви бесчувственной, от света темной.
    
Так мы можем понять то, что говорит один учитель: блаженны нищие духом, которые оставили Богу все вещи такими, какими они были, когда нас не было. Только отрешенное сердце способно на это.
    
Что Богу лучше в отрешенном сердце, чем во всяком другом, замечаем мы вот почему: если ты меня спросишь, чего ищет Бог во всякой вещи, я отвечу тебе словами из книги мудрости, где Он говорит: «Покоя ищу Я во всякой вещи». Но нигде нет полного покоя, кроме как в отрешенном сердце.
    
Чем ближе человек к тому, чтобы стать восприимчивым к влиянию Бога, тем блаженнее он; кто наиболее готов для того, тот наиболее блажен. Но сделать себя восприимчивым к тому можно только уподоблением Богу, ибо поскольку человек уподобляется Богу, постольку он воспринимает Его. Это уподобление достигается тем, что человек подчиняется Богу. Поскольку он подчиняется твари, постольку он не подобен Богу.
    
Отрешенное сердце свободно от всякой твари, вполне подчинено Богу и в высшей мере уподобляется Ему: поэтому оно наиболее восприимчиво для влияния Бога. Это разумел Апостол Павел, когда говорил: «Облекайтесь в Иисуса Христа», он разумел под этим уподобление Христу.
    
Ты должен знать: когда Христос стал человеком, Он не принял на Себя определенного человека, Он принял на себя человеческую природу. Если ты все покинешь, то останется только то, что взял на Себя Христос, и так ты облечешься во Христа.
    
Кто хочет вполне узнать пользу и цену совершенной отрешенности, пусть заметит себе слова Христа, которые Он сказал ученикам Своим, о Своем человеческом явлении: «Это хорошо для вас, что Я вас покидаю, ибо если бы Я не ушел от вас, то вы не смогли бы причаститься Святому Духу». Как будто бы Он говорил: «До сей поры вы видели слишком много радости в Моем видимом присутствии, поэтому не могли причаститься совершенной радости Святого Духа. И так отвергните все образное и соединитесь с сущностью, не имеющей лика и образа».
    
Ибо духовное утешение Бога нежно и дается только тому, кто отказывается от утешения чувственного, осязаемого. Слушайте же вы, разумные люди: нет никого радостнее того человека, что пребывает в величайшей отрешенности. Всякая телесная и плотская радость приносит духовный вред, ибо плоть жаждет вновь духа и дух жаждет вновь плоти, поэтому кто посеет во плоти неправедную любовь, тот воззовет смерть, а кто посеет в духе истинную любовь, тот пожнет вечную жизнь.
    
Чем больше человек бежит твари, тем скорее настигает его Творец. Так вот: если радость, которую мы имели от телесного присутствия Христа, мешала нам в принятии Святого Духа, то насколько же более чрезвычайная радость, которую мы находим в преходящих вещах, должна быть для нас препятствием на пути к Богу.
    
Поэтому отрешенность самое лучшее, ибо она очищает душу, проясняет совесть, зажигает сердце и пробуждает дух, дает желаниям быстроту; она превосходит все добродетели: ибо дает нам познание Бога, отделяет от твари и соединяет душу с Богом. Ибо отделенная от Бога любовь, как вода в огне, а единая любовь, как соты, полные меда.
    
Заметьте себе, вдумчивые души! Быстрейший конь, который донесет вас к совершенству, – это страдание. Никто не испытывает большего блаженства, чем те, что со Христом пребывают в величайшей горести. Страдание горько, как желчь, нет ничего горше страдания, и нет ничего слаще, чем пройденное страдание. Пройденное страдание слаще меда. Вернейшее основание, на котором может покоиться это совершенство, – смирение. Ибо дух того, чья природа здесь влачится в унижении, возносится к высочайшим вершинам Божества. Ибо радость приносит страдание, а страдание – радость.
    
Разнообразны пути человеческие. Один живет так, другой иначе. Пусть тот, кто хочет достичь высочайшей жизни здесь во времени, примет из всего этого писания в кратких словах краткое учение.
    
Оставайся отрешенным от всех людей, пусть никакое воспринятое впечатление не волнует тебя, освободись от всего, что может иметь чуждое воздействие на твое существо, что может привязать тебя к земному и принести тебе горе, и обращай непрестанно твою душу на целительное созерцание, в котором ты несешь Бога в сердце своем как вечную цель, от которой твои глаза не отвращаются никогда! А другие упражнения: пост, бдения и молитву, направь к той же цели и пользуйся ими только постольку, поскольку они помогают тебе в этом; так достигнешь ты вершины совершенства.
    
Теперь кто-нибудь может спросить: кто мог бы выносить неизменное созерцание Божественного образа? Я отвечаю на это: никто, кто живет здесь во времени. Но это должно быть сказано только затем, чтобы ты знал, что есть высшее, к чему ты должен направлять свои желания и стремления. Если же это созерцание отнято у тебя, а ты хороший человек, то ты должен чувствовать себя так, как будто отнято у тебя твое высшее блаженство, и ты должен скорее вернуться к нему, чтобы оно было тебе дано вновь. Наблюдай себя непрестанно, чтобы твоя цель и убежище были насколько возможно там!Господи Боже, благословен будь во веки! Аминь.
   
   
    
     
О НЕВЕДЕНИИ
    
    
Где родившийся царь Иудейский? (от Матфея 2, 2). Заметьте себе сперва, где совершается это рождение? Я утверждаю, как я часто уже утверждал, что это вечное рождение совершается в душе точно так же, как в вечности, и никак не иначе; ибо это одно и то же рождение. И совершается оно в основе и сущности души.
   
   
    
Тут возникает много вопросов; если Бог как бытие заключается во всех вещах и ближе им, чем они сами себе, а где есть Бог, там должен Он действовать, и Сам Себя познавать, то есть изрекать Свое Слово, то какое преимущество имеет в этом божественном деле душа перед другими чувствующими созданьями, в которых ведь также есть Бог? Об этом отличительном свойстве скажу я следующее:
    
Во всех остальных существах есть Бог, поскольку Он действие и чувство, но только в душе Он рождает Себя. Все другие творения – подножие Бога, а душа по своей природе Божие подобие: подобие, которое в этом рождении должно украситься, стать совершенным. Для этого дела, для этого рождения не восприимчива ни одна тварь, кроме души.
    
Все, что должна получить душа в смысле совершенства, будь то божественное озарение, благодать или блаженство, получает она через это рождение: иного пути нет. Ожидай только этого рождения в себе, и будут тебе всякое благо, всякое утешение, всякая сущность и всякая истина! Если же ты будешь лишен этого «единого», ты будешь лишен всякого блага и всякого блаженства! Что придет к тебе с ним, то принесет тебе чистую сущность и постоянство, то же, что найдешь и возьмешь ты вне этого, пройдет, как бы ты не удерживал его. Только это даст тебе сущность, все остальное погибнет. Но в этом рождении, напротив, ты становишься причастным всем дарам Божиим и Его воздействию.
    
Не причастны тому твари, не имеющие в себе образа Божия: прообраз души принадлежит этому вечному рождению; поэтому оно есть ее преимущество; оно совершается Отцом в глубине, в недрах души, куда не излучался никогда ни один образ, куда не заглянула ни одна сила.
    
Другой вопрос: если дело этого рождения совершается в основе и сущности души, то оно так же хорошо может совершаться в грешнике, как и в хорошем человеке; какая же будет мне от того, польза или милость? Ведь сущность природы обоих одна и та же, в самом аду пребудет во веки благородство природы. Для упразднения этого возражения да будет сказано следующее.
    
Особенность этого рождения та, что оно совершается всегда, как некое новое озарение, всегда приносит в душу могучий свет. Ибо такова особенность добра, что оно должно изливаться, где бы оно ни было. В этом рождении Бог изливается в душу таким избытком света, и свет этот становится в основе и сущности души столь великим, что он прорывается и проливается в силы и во внешнего человека. Так случилось с Павлом, когда на пути Бог коснулся его Своим светом и заговорил с ним. Отблеск света был виден и наружно, так что спутники его видели его, и он окружал Павла, как святого.
    
Избыток света, который бьет из глубины души, переливается в тело, и оно от того просветляется. Грешник не может воспринять этот свет, да и не заслуживает того, ибо он исполнен греха и злобы, что названо «тьмой». Поэтому сказано: «тьма не приняла и не объяла света». Это происходит, оттого что пути, по которым вошел бы этот свет, загромождены и закрыты ложью и тьмой. Ибо свет и тьма так же несовместимы, как Бог и тварь; куда должен войти Бог, оттуда надлежит выйти творенью.
    
Человек хорошо постигает этот свет, когда обращается к Богу: сейчас же проблеснет и просияет в нем этот свет и даст ему знать, что он должен сделать и что оставить, и много других добрых указаний, которых он раньше не знал и не понимал.
    
Но как узнаешь ты это? – Видишь, иногда сердце твое чувствует себя странно тронутым и отвращенным от мира: как могло бы это случиться иначе, чем от излучения этого света? Это так нежно и сладостно, что все, что не Бог и не Божье, досадует тебя. Оно влечет тебя к Богу; ты слышишь добрые призывы и все же не знаешь, откуда они приходят к тебе.
    
Это внутреннее устремление не вызвано творениями, ибо то, что делает тварь, приходит всегда снаружи. Но глубина бывает тронута лишь тем воздействием. И поэтому тем ты свободнее, чем больше озарения, правды и разумения будет тебе уделом! Потому никогда человек не падал благодаря какой-нибудь вещи, но лишь благодаря тому, что он сперва вышел из глубины и слишком отдался внешнему.
    
Святой Августин говорит: много их было, искавших света и правды, но совершенно вовне, где ее не было. И под конец уклонялись они так далеко, что не возвращались к себе и никогда уже больше не исходили внутрь. А правды при этом не находили они все-таки, ибо она лишь внутри, в недрах, в глубине, не вовне!
    
Кто только хочет найти озарение и различение всякой правды, тот пусть ожидает этого рождения в себе, в глубине: и так же будут просветлены все его силы и его внешний человек. Ибо как только коснется Бог сокровенно правдой Своей глубины, бросается тот свет и в силы, и человек постигает тогда в один миг больше, чем мог его научить кто-либо. Так учит Пророк: я узнал больше, чем все, кто меня когда-либо учил. Видите: оттого что свет этот никогда не может явиться и просиять в грешнике, невозможно, чтобы это рождение могло в нем совершиться: оно не совмещается с мраком грехов, хотя происходит оно не в силах, но в основе и сущности души.
    
Встает следующий вопрос: если Бог-Отец рождает исключительно в основе и сущности души, а не в силах, то при чем же тут силы? К чему здесь их услуга; к чему должны они освобождаться и праздновать? К чему все это, если не в них это совершается? Вопрос этот вполне справедлив. И вот ответ.
    
Каждое творение делает свое дело ради какой-нибудь цели. Цель всегда первое в мысли и последнее в деле. И Бог во всех своих делах предполагает весьма благую цель – Себя Самого, и хочет привести душу со всеми ее силами к этой цели: к Себе Самому.
    
Для этого творит Бог все Свои дела, – для этого рождает Отец в душе Своего Сына, дабы все силы души достигли этой цели. Он посягает на все, что есть в душе, и это все приглашает Он на празднество ко двору.
    
Теперь душа разбилась и рассеялась своими силами во внешнем, каждая ушла в свое дело. Сила зрения – в глаз, сила слуха – в ухо, сила вкуса – в язык. И тем менее способны они творить внутреннее дело. Ибо всякая разделенная сила несовершенна. Поэтому, если хочет она развернуть внутреннюю деятельность, она должна вновь отозвать назад все свои силы и собрать их от отдельных вещей к единому внутреннему делу.
    
Святой Августин говорит; душа находится в большей мере там, где она любит, нежели там, где она дает жизнь телу. Пример: Был языческий мудрец, который посвятил себя некоему искусству, искусству считать. Он сидел перед золой, писал числа и предавался своему искусству. Вот приходит некто с обнаженным мечом (он не знал, что это был мудрец) и говорит: «Скорее говори, как тебя звать, или я убью тебя!» Мудрец был так погружен в себя, что не видел и не слышал врага и не понимал, чего тот хочет от него; и после того как враг долго кричал ему, а он не отвечал, отрубил враг ему голову. И все это из-за того, чтобы приобрести естественное искусство: насколько же больше должны мы освободиться от всех вещей и собрать все наши силы, чтобы узреть и познать единую, безмерную, не созданную, вечную правду! Собери для этого весь твой разум и все твое помышление и обрати это в глубину, где хранится в тайне то сокровище. Знай, если надлежит этому совершиться, ты должен отрешиться от всего другого. В неведение должен ты погрузиться, если хочешь найти это!
    
И снова встает вопрос: не лучше ли было бы, если бы каждая сила держалась своего особого дела, и чтобы они не мешали при этом ни друг другу, ни Богу в Его деятельности? Правда, во мне не может быть никакого вида знания, который не был бы помехой: но Бог ведь знает все вещи, и они не мешают Ему; а также и святые! И вот ответ.
    
Святые видят в Боге один единый образ и в нем познают все вещи. Сам Бог так же глядит в Себя и в Себе познает все вещи: Ему не нужно обращаться от одного предмета к другому, как нам.
    
Представим себе, что каждый из нас имел бы перед собой в этой жизни зеркало, в котором видел бы в одно мгновение все вещи и в одном образе и познавал бы их; тогда деятельность и познание не были бы помехой.
    
Ибо теперь мы должны отвращаться от одного для другого, и поэтому не может быть так, чтобы одно не мешало в нас другому.
    
Душа так тесно связана с силами, что должна устремляться туда, куда устремляются они. Ибо во всем, что они делают, должна присутствовать и она со вниманием, так как иначе не могли бы они выполнить никакого дела.
    
Если же устремляется она своим вниманием во внешние дела, то неизбежно должна внутренне ослабевать для своего сокровенного дела, потому что для этого рождения нужна Богу свободная, неомраченная, беззаботная душа, в которой никого нет, кроме Него одного, которая не ждет никого, кроме Него одного.
    
Это разумел Христос, когда говорил: «Кто любит что-либо иное, кроме Меня, и кто привязан к отцу, к матери или каким-либо другим вещам, тот не достоин меня. Я пришел не для того, чтобы принести на землю мир, но меч, ибо я отсекаю от себя все вещи, ибо разлучаю тебя с братом, ребенком, матерью, другом, которые воистину твои враги». Потому что твой враг то, что мило тебе. Если твой глаз хочет видеть все вещи, а ухо слышать все вещи, и сердце твое помнит все вещи, то поистине между всеми этими вещами, должна разрываться твоя душа!
    
Поэтому один учитель говорит: когда человеку надлежит совершить внутреннее дело, он должен стянуть все свои силы в одну точку души своей и сокрыться от всех образов и ликов, и тогда может он там действовать. В забвение и неведение должен он там погрузиться. Тишина и молчание да будут там, где должно быть воспринято то слово. К нему же прийти нельзя лучше, чем через тишину и молчание; только там можно слышать его, только там его постигаешь: в неведении!
    
Когда больше ничего не знаешь, тогда узнаешь его и оно открывается.
    
Теперь вы спросите; сударь, в неведении полагаете вы все наше спасение. Но это звучит как нечто отрицательное. Для познания создал Бог человека; так говорил пророк: «Господи, соделай их знающими!» Там, где неведение, там отрицание и пустота. Человек поистине скот, обезьяна, безумец, пока он коснеет в невежестве!
    
Здесь нужно подняться к высшему виду знания, и это неведение не должно происходить от невежества, но от познания должно прийти к неведению.
    
Там станем мы вещими божественным неведением, там будет облагорожено и украшено наше неведение сверхъестественным знанием! И там, где мы пребываем в неделании, мы совершеннее, чем там, где мы действуем.
    
Поэтому один учитель говорил, что слух выше зрения, ибо большей мудрости научаешься через слух, чем через зрение.
    
Рассказывают про одного языческого учителя, что когда он лежал на смертном одре, ученики говорили при нем о высоком искусстве; и он, уже умирающий, приподнял голову свою, прислушался и сказал: «Ах, дайте мне научиться этому высокому искусству, дабы я мог радоваться ему в вечности!» Слух больше вносит внутрь, зрение же открывает внешнее – уже самое действие зрения! Поэтому в вечной жизни будем мы гораздо блаженнее в слухе, чем в зрении? Ибо дело внимания вечному слову – во мне; дело зрения, напротив того, устремляется от меня; в слухе пребываю я страдательным, воспринимающим, в зрении я деятелен.
    
Блаженство же наше заключается не в наших делах, а в нашем страдательном приятии Бога. Ибо насколько Бог благороднее твари, настолько дела Его благороднее моих.
    
Да! По неизмеримой любви положил Бог наше блаженство в неделании, так как мы более страдательны, чем деятельны, несравненно больше принимаем, чем можем за это воздать.
    
И каждый дар создает восприимчивость для нового, для более щедрого дара: каждый дар Бога расширяет нашу способность принимать и нашу жажду высшего приятия!
    
В этом – так говорят некоторые учителя – душа равняется Богу. Ибо как безграничен в дарах Своих Бог, так безгранична душа в возможности брать и принимать. И как Бог всемогущ в действии, так бездонна душа в приятии. Так преображается она Богом в Бога. Богу – действовать, душе – принимать: Он должен познавать и любить в ней Себя Самого, она должна познавать Его познанием и любить Его любовью. Поэтому она гораздо блаженнее в том, что Его нежели в том, что ее; ибо ее блаженство зависит гораздо более от Его деятельности, чем от ее.
    
Ученики святого Дионисия спросили его, отчего Тимофей превосходит их всех в совершенстве? И Дионисий ответил им: «Тимофей – богоносец; кто силен в этом, тот превосходит всех людей». Итак, твое неведение не недостаток, но высочайшее твое совершенство, и твое неделание высочайшее твое дело!
    
Так должен ты отказаться от твоих дел и привести к молчанию все силы, если действительно хочешь пережить в себе это рождение. Если хочешь найти новорожденного Царя, ты должен пройти мимо всего, что нашел бы, кроме Него, и покинул это.
    
Чтобы оставили мы и отвергли все, что неугодно новорожденному Царю, да поможет нам Бог, ставший Сыном человеческим, дабы мы сынами Божьими стали! Аминь.
   
   
    
     
О РАЗУМЕ И О МОЛЧАНИИ ЕГО
    
    
Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему! (от Луки 2, 49). Это слово пришлось нам очень кстати, ибо речь идет о вечном рождении, которое совершилось во времени, а также совершается ежедневно в недрах души, в ее глубине, вдали от всего, приходящего извне. Кто хочет пережить в себе это рождение, тот должен быть прежде всего «в том, что принадлежит Отцу его». Что, собственно, принадлежит Отцу? По сравнению с другими двумя Лицами приписывается Ему сила, мощь.
   
   
    
Итак, никакой человек не может пережить этого рождения или приблизиться к нему, если не будет при этом большого усилия. Ибо не может человек достичь этого рождения, не оторвавшись всеми своими чувствами от вещей; и только благодаря большому усилию может это произойти, когда все силы души отозваны назад и освобождены от своей деятельности. Над ними должно быть совершено насилие. Иначе нельзя! Поэтому сказал Христос: Царство Божие берется усилием, и сильные захватят его себе! Тут встает вопрос; совершается ли это рождение беспрерывно или иногда, когда человек готов к нему и употребляет все свои силы, чтобы забыть вещи, а сознавать себя только в этом? Я отвечаю следующее.
    
Человек обладает действительным, страдательным и возможным разумом. Первый всегда готов как-нибудь действовать в Боге или в творении, в честь и славу Бога; это его область и называется он действительным. Там же, где напротив того действующим является Бог, должен пребывать дух в страдательном состоянии. «Возможный» же разум обращен и на то, и на другое, так что действие Бога и страдательность духа являются здесь возможными. В одном дух является как действующий: когда его действие обращено на него самого; в другом – страдательным: когда действие принадлежит Богу. Ибо тут должен дух затихнуть и предоставить действие Богу. И прежде чем это будет предпринято духом и исполнено Богом, провидит и познает дух, что возможно этому свершиться; и это называется «возможным» разумом. Хотя часто это и не удается, и не созревает! Когда же усердствует дух в истинной верности, тогда заботится Бог о нем и о делах его, и видит тогда дух Бога, приемлет Его страдательно.
    
Но так как страдательность в Боге и долгое созерцание Его становятся духу невыносимыми, особенно в этом теле, то ускользает иногда Бог от духа. Это разумеет Он говоря: «Еще немного вы увидите Меня, и еще немного вы не увидите Меня».
    
Когда взял Господь с собой трех учеников на гору и дал им узреть преображение тела Своего, преображение, которое Он познал через соединение Свое с блаженством и которое познаем мы в первооснове тела, – когда узрел это святой Петр, он захотел остаться там навсегда. Ибо воистину неохотно покидает человек то, в чем он находит добро, поскольку сам он добр.
    
Любовь, и память, и вся душа должны следовать за тем, что разум нашел добром. И оттого что Господь хорошо это знает, должен Он по временам скрываться. Ибо душа есть облик тела; куда обращается она, туда должна обращаться всецело.
    
Итак, если бы то благо, которое есть Бог, являлось совсем беспрепятственно и беспрерывно, то не могла бы она оторваться от Него никогда, и перестала бы ведать тело. Так было с Павлом: если бы оставался он сто лет там, где познал в сокровенном вечное Благо, не возвращался бы он тем временем к телу и совсем забыл бы его! Оттого что не совместимо это с земной жизнью, и не годится для нее, скрывает это Бог, и когда хочет, снова открывает, как хороший врач, который знает, что полезнее и лучше всего для тебя. Это исчезновение зависит не от тебя, а от Того, Кому принадлежит дело; в Его власти явить тебе это благо или отнять его, когда Он знает, что тебе это вредно. Ибо Бог не разрушитель природы. Он ведет ее к совершенству! И делает Он это в той мере, в какой ты тому поддаешься.
    
Теперь ты мог бы спросить: «Ах, сударь, если необходима для этого душа, свободная от всяких образов и дел – которые все же заложены в ней от природы, – как же быть с внешними делами, с необходимыми делами любви, учения, утешения, которые надо же иногда совершать; неужели и они мешают, если даже ученики Господни так часто оставляли праздность, если Павел нес такую заботу о людях, как будто он был им всем родной отец?»
    
Я отвечаю следующее: одно – очень высоко; другое – очень благословенно. Если Мария получила похвалу за то, что избрала она лучшее, то и жизнь Марфы была полна благословения, ибо она служила Христу и Его ученикам. Святой Фома говорит, будто бы лучше созерцательной жизни – деятельная, когда то, что приобретено в созерцании, изливается в любви и поступках. Только так достигается впервые истинная цель созерцания. Делание в Боге одно лишь состояние созерцания. Одно находит в другом свой покой и завершение. Созерцание должно стать плодотворным в делании, делание – в созерцании.
    
В созерцании ты служишь только себе самому, в делании служишь многим. К этому призывает нас Христос Своей жизнью и жизнью всех Своих святых, которых посылал учить многих. Святой Павел сказал Тимофею: «Милый друг, ты должен проповедовать Слово!» Разумел ли он внешнее слово, которое сотрясает воздух? Нет, конечно нет! Он разумел внутри рожденное и все же тайное Слово, которое сокрыто в душе; Его велел он ему проповедовать, дабы просвещало Оно душевные силы и было им пищей; и дабы человек отдавался этой внешней жизни так, чтобы всегда найти его готовым и по возможности испытанным там, где он нужен своему ближнему. Оно должно быть в тебе: в твоей мысли, в твоем разуме, в твоей воле, – а излучаться должно оно в твоих делах. «Свет ваш должен светить людям!» – сказал Христос. Это говорит Он людям, которые всецело обращены на созерцание, а не на деятельность среди людей, и которые утверждают, что им не нужно этого, что они уже выше этого!
    
Не их разумел Христос, когда говорил: «Зерно упало на добрую почву и принесло стократный плод»; но их разумел, когда говорил: «дерево, не приносящее плода, должно быть срублено».
    
Теперь ты скажешь: «Ах, сударь, как же быть с молчанием, о котором вы так много с нами говорили? Невозможно обойтись без внутренних образов: каждое действие должно быть исполнено по особому образу, будь то внутреннее или внешнее дело: утешаю ли я этого, поучаю ли того или исполняю то или другое; как же могу я при этом хранить молчание? Ибо если разум что-либо познает и представляет себя, и воля водит, и память помнит, разве не суть все это образы?»
    
Поймите! Раньше мы говорили о действительном и страдательном разуме. Действительный разум освобождает, так сказать, образы от внешних вещей, совлекает с них вещество и все случайное и такими приносит их в страдательный разум: он рождает в последнем одухотворенные образы. И когда страдательный разум становится беременным от действительного, познает он в себе вещи. Но постоянно сознавать эти вещи в себе может он только, если действительный разум вновь и вновь излучает их ему.
    
Видите! Все, что дает действительный разум первобытному человеку, все это и гораздо более того дает Господь отрешенному человеку. Он изгоняет действительный разум, и Сам становится на его место, и Сам исполняет все, что делает этот последний. Поистине, если человек добровольно становится всецело праздным и принуждает к молчанию свой действительный разум, Бог берет на себя исполнение дела, Он должен стать здесь мастером Сам и родить Себя Самого в страдательном разуме.
    
Рассудите сами, так ли это!
    
Действительный разум не может дать того, чего он не имеет; не может он так же иметь два образа сразу, но всегда лишь один за другим. Когда же на его месте Бог, то Бог рождает в страдательном разуме одновременно все многообразие ликов сразу в одно мгновение. Если Бог побуждает тебя к хорошему делу, тотчас же готовы ко всем добрым делам все душевные силы твои; твоя душа направлена сейчас же на все доброе. Все добро, на какое ты способен, является готовым в сознании твоем в одно мгновение и сразу. Из этого же явствует, что не разума это дело, ибо вовсе не обладает разум ни этим даром, ни этой властью; но это дело и порождение Того, Кто заключает в Себе все образы. «Я владею всеми вещами в Том, Кто делает меня сильным; и в Нем я нераздельное!» – говорит святой Павел.
    
Знай одно: что все эти образы для всех этих дел не твои, они принадлежат великому Мастеру твоей природы, который погружает в нее дело и образ, свойственный ему. Не бери его себе, ибо он Его, а не твой. И если примешь ты его как нечто временное, все же будет он дан и рожден Богом вне времени в вечности, по ту сторону всякого образа.
    
Ты мог бы спросить теперь: если мой естественный разум лишен своей природной деятельности и не имеет больше ни своих образов, ни своего действия, на что же он опирается? Ибо ведь в чем-нибудь должен иметь он опору; силы души; память, разум или воля, всегда хотят на что-нибудь опереться и в этом действовать! Вот как разрешается это затруднение.
    
Предметом и содержанием разума бывает сущность, а не что-либо случайное, но чистая сущность! Только, когда разум действительно постигает сущность, он погружается в нее, и находит покой, и может иметь суждение о том предмете, которым занят. До тех пор, пока он действительно не найдет и не постигнет основы, так что сможет сказать: «это так и не иначе», до тех пор весь он в искании и в ожидании, и не останавливается, и не успокаивается ни на чем.
    
В продолжение всего этого времени нет у него точки опоры; он и не судит о вещах, пока не найдет их основы и сущности в истинном познании. Поэтому никогда в этой жизни разум не находил покоя; никогда в этой жизни не открывался Бог настолько, чтобы это не было «ничто» по сравнению с тем, что Он есть в действительности. Только в основе заключена истина, для разума же она закрыта и сокровенна. И не находит он, на что ему опереться как на непреложное, на чем мог бы успокоиться; нет, не успокаивается он! Но ждет и готовится к чему-то, что должно еще быть познано, но что еще сокрыто.
    
Итак, не может вообще человек познать, что есть Бог. Одно знает он хорошо: что не есть Бог; и тогда разумный человек это отбрасывает, И все время не останавливается разум ни на одном предмете. Он ждет, как вещество ждет лика. Как не успокаивается вещество, пока не исполнится всех образов, так не успокаивается разум ни в чем, кроме сущей истины, которая заключает в себе все вещи. Только сущность удовлетворяет его; а ее отдаляет от него Бог шаг за шагом, чтобы сохранял разум свое рвение и чтобы был увлечен далее в стремлении обладать бесконечным благом; чтобы не успокоился он на какой-либо вещи, но ощущал все глубже томление о высшем и последнем Благе!
    
Теперь ты скажешь: «Ах, сударь! Вы так часто говорили нам, что все силы должны молчать, а теперь из этого молчания выходит одно томление и жажда! Это был бы сильный крик и сумятица, стремление к тому, чего не имеешь; это нарушило бы ту тишину и тот покой; это было бы желанием или жаждой, хвалой или благодарностью, смотря по представлениям, которые при этом возникают, но только не было бы это просветленным покоем и полной тишиной». Послушайте мое возражение!
    
Когда ты вполне и во всяком отношении отрешишься от себя самого, от всякой вещи и от всего собственного и с полным доверием и цельной любовью предашь себя Богу и соединишься с Ним, то что бы ни встретилось тебе или ни роднилось в тебе – будь то внешнее или внутреннее, милое или горестное, кислое или сладкое – это уже больше не твое, но принадлежит всецело твоему Богу, которому ты отдал себя.
    
Скажи мне, кому принадлежит слово, которое высказывается; тому, кто говорит его, или тому, кто его слышит? Хотя и дается оно тому, кто слышит его, но принадлежит тому, кто говорит! Вот пример: солнце излучает сияние в воздухе, воздух же принимает его и отдает земле, дает его и нам, дабы мы ощущали различия цветов. Если свет как явление в воздухе, то сущность его все же в солнце: в действительности сияние идет от солнца и возникает в нем, а не в воздухе. Воздухом же оно лишь воспринято и передано всему, воспринимающему свет. Точно так же и душа: Бог совершает в душе Свое рождение, рождает в ней Свое Слово; а душа воспринимает Его и передает дальше силам в многообразных видах: то в виде желания, то в виде доброго намерения, дела любви или чувства благодарности либо каким-то иным образом, в котором Оно явилось бы тебе. И все то, что говорит Бог, – Его, а не твое; ты и принимай это как принадлежащее Ему! Как написано: «Святой Дух взывает немолчными, неизреченными вздыханиями. Он молится за нас, не мы». «Никто, – так говорит Апостол Павел, – не может говорить иначе: Господи Иисусе Христе! Как только в Духе Святом». Главное: не бери себе ничего! Оставь себя совершенно и предоставь Богу действовать в тебе и за тебя, как Ему угодно: Его – это дело. Его – это Слово, Его – это рождение, и все остальное, что только ни есть в тебе – Его! Ибо отдал ты себя самого и покинул себя, и все душевные силы свои и действия их и все, чем владело твое существо. Бог должен войти в твои силы всецело, оттого что ты лишил себя всего своего, оттого что ты опустошил себя – как написано: «Голос взывает в пустыне». Дай взывать в себе этому вечному Голосу, сколько угодно Ему, и будь для себя самого и для всякой вещи – пустыней!
    
Теперь ты спросишь: как же быть человеку, которому надо стать пустому и пустынному для себя самого и всякой вещи? Должен ли он всегда пребывать в состоянии ожидания Божьего действия и ничего не делать сам, или должен он между тем все же что-нибудь делать и сам, например, молиться, или читать, или делать что-нибудь другое полезное; слушать проповеди или заниматься Писанием? Ибо ведь, в сущности, не должен он ничего принимать извне, но все изнутри, от Господа своего? Не упускает ли он чего-нибудь, когда таким образом оставляет эти дела? Я отвечаю так:
    
Все подобные внешние дела установлены и устроены для того, чтобы направить внешнего человека к Богу и привести его к духовной жизни и добру; чтобы он не потерял самого себя в непомерной суете; но чтобы этим надел на него узду, которая помешала бы ему уйти от самого себя в чуждые вещи, или, говоря иначе: чтобы нашел его Бог готовым, когда захочет Он совершить в нем Свое дело, и чтобы не должен был Он отрывать его еще от далеких и грубых вещей; ибо чем сильнее пристрастие ко внешним вещам, тем труднее страдание, если приходится разлучаться. Итак, всякое благочестивое делание, будь то молитва, чтение, пение, бдение, пост, покаяние и все прочее, – все это для того, чтобы укрепить человека и воздержать его от чуждых и не божественных вещей.
    
Поэтому, когда человек чувствует, что не действует в нем дух Божий, но оставлен Богом его внутренний человек, то более чем необходимо, чтобы усердствовал он в благочестивых деяниях, особенно в тех, которые наиболее плодотворны и полезны для него, но не ради себя, а ради истины. Дабы не был он введен в заблуждение и отвлечен очевидным, но держался бы настолько близко к Богу, чтобы Тот нашел его близко, когда захотел бы вернуться в душу, чтобы творить в ней Свое дело, и чтобы пришлось Ему сперва искать его вдали.
    
Когда же человек находит себя готовым к истинному внутреннему делу, то пусть оставляет смело все внешнее, хотя бы то было деяние, возложенное тобой на себя обещанием, которого не могли бы снять с тебя ни епископ, ни папа! Ибо обеты, данные Богу, не могут быть никем взяты обратно, они являются таким же обязательством перед Богом. Что бы ни обещал человек: молитву, пост, паломничество, свободен он от обета своего, если поступит в братство, ибо в братстве получит он все полезное и будет связан с Богом.
    
То же говорю я вам и тут: как бы ни связал себя человек, он от всего свободен, когда приходит к истинным внутренним переживаниям! Пока внутреннее переживание действительно, длится ли оно неделю, месяц или год, не пропускает человек или монахиня никаких сроков. Бог, который пленил их, ответил за них. Когда же человек возвратится к себе самому, то исполнит свои обеты для времени в котором он сейчас находится. Но о прошедшем времени, о том как наверстать то, что кажется тебе там потерянным, не думай; Бог сделает это за то время, когда ты был одержим и полонен Им. Ты даже не должен желать, чтобы это было сделано усилием других творений, ибо малейшее дело, выполненное Богом, лучше всех дел творений!
    
Это относится прежде всего к ученым и просвещенным людям, которые наставлены Богом и Святым Писанием: но как же быть бедному мирянину, который знает и понимает лишь внешние обычаи и который возложил на себя какой-либо обет, например молитву или что-либо подобное? Я говорю: если он находит, что это мешает ему и что, если он свободен от этого, он ближе к Богу, то освобождайся смело; ибо лучшее, что есть, – это делать всегда только то, что приближает тебя к Богу! Это разумел Павел, говоря: «Когда приходит полное, исчезает то, что отчасти». Различны бывают обещания, которые даются людьми священнику, например брак и другие обязанности: такие обещания означают, что Самому Богу обещают нечто по отношению к Нему. Это похвальное намерение, так обязать себя перед Богом; и пока это лучшее для человека. Но если открывается ему еще лучшее – и если он действительно сознает и чувствует, что это есть наилучшее, – пусть считается тогда первое исполненным и конченным. Это легко доказать. Ибо надо больше смотреть на плод и внутреннюю правду, чем на внешнее дело. Как говорит Павел: «Буква (то есть внешнее дело) мертвит, а дух (то есть внутренняя жизнь правды) животворит». Ты должен ревностно и тонко угадывать то, что приводит тебя к этому скорее, и прежде всего держаться этого. Возвышенную душу должен ты иметь, не поникающую к земле; пламенную душу – в которой все же царила бы неомраченная молчащая тишина. Нечего тебе говорить Богу, в чем ты нуждаешься и чего желаешь: Он знает это вперед. «Если же вы молитесь, – говорит Христос Своим ученикам, – не говорите много слов в вашей молитве, как фарисеи, которые думают быть услышанными, оттого что много говорят».
    
Чтобы пребывали мы в этом покое, в этой внутренней тишине и чтобы было изречено в нас вечное Слово и воспринято нами и стали бы мы с Ним одно, да поможет нам Отец и это самое Слово, и общий им Обоим Дух! Аминь.
   
   
    
     
О ГНЕВЕ ДУШИ
    
    
«В том воля Божия, чтоб вы были святы», – говорит святой Павел. Но святость наша в том, чтобы мы познавали Бога и самих себя, чтобы мы знали, чем мы были до начала времен, что мы теперь во времени и чем мы будем потом, по скончании времен. Тут начало всей нашей святости. К святости же относится также и то, что мы применяли это познание и только в Боге любили все, что открывает нам святая вера и собственный разум. Все мы обязаны, и прежде всего тот, кто причастен истинной жизни, не хотеть ничего другого и ничего другого не любить, как только то, что любит и чего хочет Бог.
   
   
    
А захотим мы понять, что такое мы теперь, мы должны признать, что мы для Бога лишь хорошее вещество, в котором Он как Триединый творит Свое дело. Итак, надлежит нам с особенным усердием остерегаться не помешать ни одному делу, которое Великий Мастер хочет творить в нас во Славу Свою. Напротив того, быть веществом, всегда готовым, дабы Мастер мог делать в нас Свое дело. «Ибо, – так говорит святой Павел, – Дух Господень втайне нисходит и творит, где, и как, и когда Он хочет, в том, в ком не находит препятствия. Таковые суть дети Божий, они дают вести себя Духу Божьему». Это о самопознании.
    
Второе требование – познание Бога. Тут уместно привести увещание святой Дионисия, обращенное к одному из своих учеников: «Восстань, возлюбленный брат, отвратись от всех вещей и отрешись от себя самого, да узришь высшее благо! Трояко можно сказать о Боге. Первое: Он есть единая сила, нераздельно сущая во всех вещах. Затем: Он есть единое добро, совмещающее в себе все раздельное. Если же вы хотите познать Бога воистину, то должны принять, что Он есть нечто неведомое». Это сказал Дионисий.
    
Итак, святости требует от нас Бог, а она состоит в том, чтоб мы познавали Бога и самих себя и поступали согласно этому познанию.
    
Но тут поднимается в душе недовольство: она не знает, вправду ли хочет она этого или не хочет? В гнев впадает любящая душа от познания себя. Возмущен ее лик и красен от гнева, ибо остается в Боге нечто недостижимое для нее, ибо она по природе своей не то, что Он, ибо не имеет она всего, что имеет Он по природе Своей! Все мудрецы согласны, что нет более жгучего желания, чем желание друга обладать другом всецело вместе со всем, чем обладает он. Душа утверждает, что негодование ее столь безмерно, что не найти ей вновь примирения. Оковы любви ей слишком тяжелы. «Ax,– взывает она, – кто бы мог утешить меня? Несчастье мое слишком велико! Будь я Творцом единым, без начала и конца, и создай я тварей, а будь Он – душой, как я теперь, я бежала бы славы и дозволила бы душе стать Богом, а сама стала бы тварью. И если 6 Бог почувствовал тяготу оттого, что от меня – слава Его, я бы лучше хотела, чтобы Он истребил меня! Лучше мне совсем не быть, чем быть помехой Ему. Но так как, к несчастью, все сотворенное в естестве и природе имеет в себе нечто от вечного естества, чему надлежит вечно в нем пребывать, то я совсем не знаю, куда мне обратиться, где найти себе место. Поэтому я обращаюсь вновь к себе и нахожу там наихудшее место, хуже самого ада, но и отсюда гонит меня мое злосчастье, а от себя я все же убежать не могу! Здесь хочу я быть и здесь хочу я остаться».
    
Но гнев ее не дает ей покоя. Чуть только представит она себе, что ей предстоит еще быть чем-то, что не Он, как отвращается она в гневе своем от себя самой. Ибо хочет она лучше совсем не быть, нежели иметь или получать что-либо, что принадлежит Ему. «Господи! – взывает она, – в том мое спасение, чтобы Ты вспомнил обо мне и запретил всякой твари когда-либо утешать меня! И радость для меня, если навсегда запретишь Ты силам души моей представать перед лицо Твое!»
    
Но слушай, что разумеет душа под этими дивными словами: спасение ее в том, чтобы Бог не вспоминал о ней, потому что тогда – и она знает это хорошо – это значило бы, что никогда и не исчезала она из Его сознания и в том ее блаженство. А чтобы ни одно творение не утешало ее, она хочет потому, что знает, как безутешно ее страдание, и безутешность остается единственным ее утешением. А почему не должны никогда ее душевные силы представать перед лицо Его? Тут должны мы уяснить себе, что такое «Лицо Божие». То, в чем человек более всего выявляет самого себя, то зовем мы его лицом.
    
Также и то, где Бог Сам Себе открывается в безмолвной тишине Своей Собственной сущности, это само откровение называется Лицом Его: Божеством. И душа ясно сознает, что ей с ее различными дарованиями не проникнуть в чистую тишину, где Он Сам Себе открыт, и потому она желает, чтобы никогда силы ее не предстали перед Лицо Его. И вот они останавливаются перед Его отражением в Триединстве, и лишь чистая сущность духа, чистый луч, будет воспринят чистым самосозерцанием Божием, когда умолкнет собственная сила души. Об этом говорит один учитель: когда просветленный сливается воедино с самой чистой просветленностью, тогда иссякают духовные богатства; иначе сказать: в бесцельности единства цель сущности духа выше всех сил души.
    
Так разгневанная душа хочет третьего: быть Богом, и чтобы не было никакой другой твари, быть как Бог, когда Он пребывал в Своей вечности, прежде чем создал Он какую-либо тварь, чтобы вкушать ей в полной беспредельности божественное блаженство природы; как раньше вкушал Он! Но, – так говорит себе она, – это значило бы вырвать у Него из сердца любовь; ибо все доброе имеет наклонность делиться собой.
    
И таким образом доходит душа в гневе своем до четвертого требования: хочет быть лишь чистой сущностью, так, чтобы не было ни Бога, ни твари! На что они, спрашивает она, эти Три Лица в Божестве? И отвечает себе: без Их содействия не было бы никогда твари, и поскольку они причина творений, надо вместить их в Божестве. А на что все творения? От себя лишь получает Господь величие Свое, творения же, прежде созданные Им, не могут Ему дать его. Что бы они ни делали, это не достигает Его. Слава, которую они бы могли дать Богу, остается всегда при них! На это отвечают святые учителя: «Все вещи – Бог!» Ибо это заключается в положении, по которому они вечно пребывают в Боге, и это подтверждается ими. Не то что мы были вполне выявлены в Боге, как теперь; мы пребывали в Нем вечно, как искусство в мастере. Бог взглянул на Себя и увидел одновременно Себя и все вещи. Но Он не стал оттого многообразным, каковы теперь вещи в разнообразии своем, но остался Единым. Ибо хотя теперь творение есть нечто многообразное, в Боге все творения одно: Бог есть в Себе Самом всегда лишь Единое Одно. И это они увидят ясно – в особенности разумная тварь, – когда возвратятся к своему первоисточнику; тогда Бога узрят не иным, как Единым по сущности и все же Триединым в Лицах и многообразным в Его творениях. Итак, все твари имеют свое бытие в Боге, а сущность их дает им Бог Своим присутствием.
    
***
   
   
    
Говорит душа, подобно невесте в Песне Песней: «Вот я обошла вокруг света и все же не дошла до его конца. Тогда устремилась я к самому средоточию его, ибо пленило оно меня видом своим!»
    
Круг, пройденный любящей душой, – это честная Святая Троица и все, что Она сотворила во времени и в вечности. Все это вместе справедливо называется крутом. Ибо во всех созданиях, особенно в душе, одаренной разумом и речью, запечатлели божественные Лица Собственный Свой Лик. Так что Святая Троица есть первоисточник всех вещей, и все вещи домогаются вернуться вновь к своему первоисточнику. Это и есть круг, и пройдет его мысленно душа, когда прозреет: вот весь этот сотворенный мир в тысячу раз больше мог бы сотворить Бог, если б Он захотел! А все же не может она дойти до конца: в самом малом, что Он когда-либо сотворил, и в этом не может она ни дойти до конца, ни понять всего величия Его!
    
Когда она, таким образом, ревностно пробегает круг в мысли своей и все же не может его сомкнуть, тогда устремляется она к средоточию его. Средоточие это есть творческая сила Святой Троицы, благодаря которой Трое, оставаясь неподвижны в Себе, совершили все дела Свои. В этом средоточии приобщается душа творческому всемогуществу.
    
Ибо Троица вместе с тем и мир, так как в ней заложены все создания. И правда, все Трое – одна и единственная творческая сила. Это – неподвижная точка, это – единство в Троице. Взятые изнутри в Божестве, творящее и творение равно неизменны. В этой точке проходит Бог через изменение без перемены и в ней сливается с единством сущности. Если же и душа, отдавшись, станет одно с этой неподвижной точкой, тогда вместит она возможность миротворения!
    
Но не своими силами, а как сказано, тем, что подобно в ней Святой Троице, может душа постичь единство Сущего. Создание Святой Троицы смутило ни одного учителя высшей школы, так что они запутались и не могли достичь цельности. А между тем это средоточие равно близко ото всех концов, как «теперь» близко для всякого места, безразлично, здесь или в Риме.
    
«Ибо он ранил меня единым взглядом глаз своих!» Это есть единящая сила, изливающаяся из этой точки: она отделяет душу от всего созданного и от всех преходящих вещей; этим взглядом отбрасывает она душу назад к одной единой точке, с которой она теперь соединена и в которой укреплена навеки. Но сознательно воспримем мы этот взгляд только тогда, когда душа лишена всякой определенности до такой степени, что нет в ней больше устремления ни к добродетели, ни к пороку.
    
Только о том, что получила она в подобном состоянии, имеет она высшее познание. Поэтому именно тогда и погружает Он в нее Свой взор, чтоб и она Его узнала, как узнал ее Он и полюбил раньше, чем она была. Это должно быть настоятельным увещанием душе изойти из своей самости и из всех вещей. Кого этот взгляд не ранит, тот никогда не был и не будет ранен любовью. Об этом говорит святой Бернар: чей дух ощутил этот взгляд, тот не может его выразить, а кто его не ощутил, тот не может этому поверить. Ибо там пущена стрела без гнева, и чувствуют ее без боли. Тогда открывается чистый ясный источник милосердного врачевания, просвещающий внутреннее око, так что в блаженном созерцании ощущает оно отраду божественного посещения, когда достаются нам нечаянные духовные блага, о которых никогда не было ни слыхано, ни проповедано, ни написано ни в одной книге.
    
Молвит душа: «Господи, Ты Сам говоришь, что сотворил во мне подобие Свое. Это превосходит человеческое разумение. Ибо ни один мастер не мудр настолько, чтобы создать образ, который был бы его подобием. Если же меня Ты так сотворил и если я действительно подобна Тебе, то дай мне узреть Тебя во всемогуществе Творца, в котором Ты сотворил меня, дабы познала я тебя в мудрости, в которой ты познал меня, чтоб мне постичь Тебя, как Ты постиг меня! Дай мне милостью Твоей, о Господи, соединиться с Тобой в божественности Твоей, как Сын Твой, который вечно одно с Тобой, милость Твоя да будет природой моей, в ней же станем мы едино. Ты со мной, и я с Тобой!»
    
Если ты меня верно понял, два смысла заключены в этих словах. Во-первых, душа знает, что создана из ничего, потому и желает видеть Того, Кто создал ее. Но ее выражение: «и чтобы мне увидеть Тебя так, как Ты увидел меня, когда сотворил!», указывает на то; что ей хорошо известно, с каким доверием и с какой целью Он сотворил ее.
    
Итак, взирает она на Бога и все же не может узреть Его; дано ей познавать Его, но не дано, познавая, проникнуть в глубину Его, постигать Его дано ей, как постигал ее Он; но никогда не может она действительно вместить Его в себе всецело! Это та ступень, о которой говорит святой Павел: «Тогда познаем мы Его, как Он нас познал!»
    
Лишь когда душа лишится собственной сущности и сущностью ее станет Бог, увидит, познает, постигнет она Бога Самим Богом. Мы должны – так говорит великий мудрец – познавать и постигать Бога собственным Его существом и так постичь, чтобы это постигал действительно Он. Тогда душа – равно и познающее, и познаваемое! Но как душа одновременно поймет и будет понята, этого никто не может понять здесь, во времени, и собственным умом, ибо для этого он должен быть весь погружен в себя, в чистое созерцание природы Бога, куда сотворенный ум не проникал никогда. Ибо говорит душа: «Тому нужен мой почин, кто никогда не был любим, и сам не любил никогда».
    
Вот что под этим разумеется. Когда душа изо всех сил старается подняться сама над собой, чтоб любя приблизиться к высшему благу, тогда должна она испытать, что не в состоянии достичь божественного «Нечто», как бы ни старалась. Тогда опять спускается она и погружается в себя самое, Таким образом недосягаемое божественное «Нечто» остается нелюбимым ею, как и всем, что не есть это «Нечто». «Тот сам никогда не любил» – это значит: Он любит только Себя и Свое подобие. Но так как Он не обладает ни любовью, ни каким-либо другим подобным качеством, то и любит Он, в сущности, так же мало, как мало любим. Это имел в виду святой Дионисий, когда говорил: «Он живет в тишине, она же вне всякого образа».
    
Говорит же душа, как невеста из Песни Песней: «Через все горные вершины перешла я, одолела и собственное немощное «я», дошла вплоть до силы вечного Отца: там не слышно звука, там не видно света, там обоняла я, где не веяло никаким духом, там вкушала я, где ничего не было, там осязала я, где не было сопротивления! Тогда стало сердце мое бездонным, душа моя бесчувственной, дух мой утратил образ и природа моя лишилась сущности».