1 2 

  
   
Константин Сергеевич Аксаков
   
   
Богатыри времен великого князя Владимира по русским песням
  
  
   
    
ВВЕДЕНИЕ
   
   
После того, как была написана эта статья о богатырях великого князя Владимира, появилось в печати много песен, относящихся к этой же эпохе и к тем же лицам, песен, помещенных большею частью в "Известиях Академии"[1]. Песни эти в высшей степени важны и занимательны; они содержат много новых подробностей о богатырях, известных уже, и дают сведения о некоторых новых. С удовольствием можем мы сказать, что очерки богатырей, сделанные нами в нашей статье, подтверждаются и дополняются вновь напечатанными песнями. Но количество этих песен и самая важность их содержания не позволяют нам делать краткие на них указания. Вместо того, мы надеемся, выждав, пока появится еще больше песен, написать об них целую особую дополнительную статью, где постараемся отдать полный отчет о их достоинстве и содержании.
   
Цель этой статьи не есть исследование или рассуждение о богатырях, а только изложение, возможно полное и стройное, богатырских песен а характеристика богатырей.
   
   
    
"…Се же пакы творяще людям своим по вся недели; устави на дворе в гриднице пир творити и приходити болярам и гридем и съцьским и десяцькым и нарочитым мужем, при князе и без князя: бываше множество от мяс и от скота и от зверины, бяше по изобилию от всего"
    Летопись Нестора[2]
   
   
   
Так говорит летопись о великом князе Владимире. Эта приветливая, пиршественная сторона его жизни перешла в народные песни. Владимир удержался в памяти народной, как радушный, ласковый хозяин, к которому всё" собиралось на пир, не только изо всего Киева, но и со всех сторон русской земли. Владимир созывал "старейшины по всем градом и люди многы"[3], говорится в другом месте летописи, и отовсюду ехали к нему гости. — Нераздельно с его пирами соединено сказание о славных богатырях, о могучих гостях Владимира, сказание, удержанное народом и сохраненное им в полнейшем и подробнейшем виде, чем в летописи; летопись упоминает только об Александре Поповиче, Рахдае, о разбойнике Могуте, об Яне Усмошвеце. Но песни говорят о многих других. — Итак, великий князь Владимир, добрый и ласковый, гостеприимный и пирующий, постоянно окруженный гостями и богатырями, пришедшими со всех сторон русской земли, соединяющий всех их около себя и всех радующий приветом и празднеством, — живо остался в памяти и песнях народных с постоянным эпитетом своим "красное солнце", эпитетом, в котором выражается благотворное и вместе всерусское значение великого князя Владимира. В самом деле, с мыслью о нем соединена мысль о все собирающем вокруг себя и во все стороны простирающемся жизненном начале, о том истинном начале жизни, которое даруется православною христианскою верою.
   
Обратимся теперь к самим песням; скажем наперед, что здесь дело будет идти не об историческом, а о сказочном и песенном Владимире и вообще о целом сказочном мире той эпохи. Но этот сказочный мир также очень важен и состоит в непременной связи и с историческим, он показывает, как взглянул на человека или дело народ, что поразило народную память и воображение.
   
Предания о богатырях и времени Владимировом находятся в песнях и сказках, отчасти изданных, отчасти записанных, а отчасти живущих только в устах народа. Из всех изданных сборников русских песен самый замечательный — это сборник, означенный именем Кирши Данилова[4], которое мы за ним и удержим. Он служит главным источником всех сведений наших по части песен о богатырях и времени Владимировом.
   
Общая поэтическая словесная форма этих сказаний о богатырях есть песня. Но русская наша песня — такая стихотворная форма, которую сами мы еще недовольно себе объяснили. Наша русская песня (т‹о› е‹сть› народная) не есть определенное стихотворение и не имеет определенного метра, отделяющего ее от прозы. Между русскою прозою и русским стихом нет ярко проведенного рубежа, как то встречается у других народов. Отдельной, заранее готовой стихотворной формы, в которую можно было бы отливать слова, — нет у нас. Слово само должно отделяться от обыденной речи непоэтической, называемой прозою, и давать себе прямую гармоническую форму, доходить до стиха; так что процесс образования поэтической речи или стиха совершается тут же, и стих возникает из прозы, как скоро поэтическая сила вдохновения подымает слово. Заранее готовой, условной формы стихотворения мы не имеем: но зато мы имеем живое стихотворное слово. Поэтому нельзя найти ровных рамок для русской песни, поэтому нельзя писать русскими стихами (хотя это выражение употребляется писателями), ибо заранее известных форм этих стихов не существует. Надо в самом деле одушевиться гармонией мысли и слова, в самом деле стать поэтом на ту минуту, и слово примет гармонический изящный стихотворный вид; без того поэтическое слово человеку не дастся, как дается оно при определенных размерах, наводнивших из чужих стран нашу литературу и расплодивших такое множество стихотворцев. В пример сказанного нами о вдохновенности живого русского слова можем привести грамоту Гермогена[5], где, говоря о том, как свели царя Василья[6] с престола, он выражается:
   
    
     
Солгалось про старых то слово,
     
Что красота граду старые мужи.
    
   
   
В этих строках уже слышен размер — слышна гармония самого слова, и мы нарочно написали их стихами. Подобных примеров довольно в наших грамотах.
   
Богатырские песни, очевидно, принадлежат к древнему периоду нашей истории; вероятно, были они петы если не при самом Владимире, то вскоре после него. Язык и строй этих песен различается во многом от песен новогородских или от песен Иоаннова времени; при сравнении их живо чувствуешь, что песни Владимировы древнее и по содержанию, и по изложению. Время, конечно, имело на них свое действие, оно нанесло многое на них, и многое прилипло к ним; встречается много анахронизмов, но объяснить их нетрудно. Народ, продолжая петь старые песни о битвах богатырских с врагами, был тревожим новыми врагами, вызывавшими его на новые битвы. Образы этих новых врагов заменяли в его воображении образы врагов древних. Так татары заступили в песнях место печенегов и казар[7]; так вольное и радостное положение великого князя киевского Владимира, сохраняющееся в песнях, смущается последующими отношениями князей русских к Орде. Орда, в песнях, каким-то чудом зашла в мир и эпоху Владимира, но зато видим и понимаем ясно несообразность ее присутствия здесь; как странно противоречит ясному светлому небу того Владимирова мира эта черная, неизвестно откуда взявшаяся и пугающая туча. Об Орде, впрочем, говорится не везде, но любопытны такие следы дальнейшего хода истории на древних песнях. — Одни стихи особенно живо передают весь ужас татарского нашествия; вот они:
   
    
     
Да из Орды, Золотой земли,
     
Из тоя Могозеи богатыя,
     
Когда подымался злой Калин-царь,
     
Злой Калин-царь Калинович,
     
Ко стольному городу ко Киеву,
     
Со своею силою с поганою; —
     
Не дошед он до Киева за семь верст.
     
Становился Калин у быстра Днепра;
     
Сбиралося с ним силы на сто верст
     
Во все те четыре стороны!
     
Зачем мать сыра земля не погнется.
     
Зачем не расступится?
     
А от пару было от кониного,
     
А и месяц, солнце померкнуло,
     
Не видит луча света белого.
     
А от духу татарского
     
Не можно крещенным нам живым быть[8].
    
   
   
Кроме следов общих исторических событий, отдельные понятия и сведения, приобретаемые с течением времени, примыкают к этому самородку народной поэзии. Так, сюда входят названия черкес пятигорских, долгополой сорочины, чукчей, алютор[9] (не лютеран, как думали; но так называется и теперь сибирский народ). Так, после копья мурзамецкого, после аравитского золота являются железа немецкие, и наконец говорится о немецких трубках, об игре в шахматы, которая, впрочем, может быть и давно была известна в России; Илье Муромцу часто придается название козака: очевидно, нарост от козацкой эпохи. Что касается до собственных имен, то многие, без сомнения, заменены именами позднейшими. Настасья, Афросинья королевишны, король Золотой Орды Этмануйл (вероятно, Эммануил[10]) Этмануйлович и проч., и проч., — все это, вероятно, называлось иначе, но самые эти несообразности скорее доказывают древность и подлинность произведения, тем более что они имеют характер исторический; испытующее созерцание отделяет все, неловко приставшее к древним песням; эти позднейшие наросты доказывают только, что песни продолжали петься и в позднейшее время.
   
При неверностях, которые могут назваться историческими, богатырские песни во многих случаях удивляют своею исторической верностью, показывающей также древнюю их подлинность. Не говорим уже о том, что пиры и богатыри Владимировы имеют за себя ясное историческое свидетельство; есть и другие, более частные сходства с историей. Так, в песнях говорится о Чуриле, как об изнеженном волоките, живущем недалеко от Киева, пониже малого Киевца; место близ Киева и в позднейшие времена называлось Чуриловщиной, и если принять, что малый Киевец значило Подол, то местоположение является верно определенным. Говорится, напр‹имер›, о Ставре боярине из дальней земли, который был заключен Владимиром в темницу в Киеве; жена его зовется Василисою Микулишною; последнее слово ясно указывает на Новгород, где вместо Никола говорилось Микула. В летописи Новгородской мы находим, что Ставр, сотский новгородский, был заключен в темницу в 1118 г., в Киеве, Владимиром же, только не Великим, а Мономахом. В хронологической перспективе времен народ принял двух Владимиров в этом случае за одного, но историческое основание здесь ясно видимо.
   
Этот сказочный мир дней Владимировых является в отдельных песнях о том или другом богатыре или знаменитом муже, о том или другом подвиге или событии; утвердительно можно сказать, что эти песни не дошли до нас во всей полноте; иная песня, очевидно, представляет отрывок, иная намекает на события, неизвестные нам, и дает чувствовать, что была, может быть, целая эпопея, теперь утраченная в своей целости. Но во всяком случае, видно и теперь, что все эти рассказы составляют одно живое целое; они соединены между собой не одним каким-нибудь великим событием, собравшим людей около себя, — а жизнью, единством жизни; это целый мир, движущийся и играющий одною жизнью, весь ею проникнутый. Таким образом, перед нами эпопея особого рода, согласная с самим существом русской земли. Мы не видим в ней могущественно движущегося вперед события, не видим увлекающего хода времени; нет, — перед нами другой образ, образ жизни, волнующейся сама в себе и не стремящейся в какую-нибудь одну сторону; это хоровод, движущийся согласно и стройно, — праздничный, полный веселья, образ русской общины. — Этим духом проникнуто, этим образом запечатлено все, что идет от русской земли; такова сама наша песня, таков напев ее, таков строй земли нашей. Если говорить о сравнениях, то не река, текущая куда-нибудь в своих берегах, может служить нам эмблемой, а волнующийся, со всех сторон открытый, безбрежный океан-море. Таков в особенности мир Владимировых песен; в этом мире играет и тешит себя молодая, еще никуда событиями не направленная сила. Пиры Владимировы давно прошли; грозным испытаниям подверглась богатырская русская сила, но она не сокрушилась, она просторно раздвинула себе границы и пугает не хотя своих соседей. Широко раздолье по всей земле, некогда сказала она, и недаром, — по трем частям света раскинулась Россия. Но далеко еще не кончились подвиги русской силы; не только материальные, но и нравственные подвиги предлежат ей.
   
Теперь обратимся к народной нашей эпопее… и вот, властью народного долговечного слова, перед нами возникают во всей своей жизни: Киев, пиры бесконечные и могучие витязи, собравшиеся вокруг великого князя Владимира.
   
Много их сидит на богатырской скамье; не по аристократическому праву породы занимают они это почетное место. Аристократическое понятие, образовавшееся на Западе рыцарством, не существовало в древней Руси. На богатырской скамье сидит и Ставр, богатый боярин, и Алеша, сын попа, и Иван, сын гостя (купца), и наконец Илья Муромец, крестьянин. Всем им ровный почет. Двор князя Владимира всегда открыт: на дворе его княженецком врыты дубовые столбы, в столбы ввернуты булатные кольца. Приезжает богатырь, привязывает ретивого коня к булатному кольцу, потом идет в светлую гридню, молится Спасову образу, кланяется князю со княгинею и на все четыре стороны. — Этот последний, общественный, всем равный, поклон, невольно рисующий множество народное, удержался и доныне. Великий князь спрашивает богатыря о роде и племени, велит поднести или сам подносит турий рог меду сладкого. Богатырь выпивает, садится на богатырскую скамью и пирует. Среди пированья, в тот час, как будет день в половину дня, будет пир в полупире, Владимир-князь распотешится, ходит по своей гридне, расчесывает черные кудри и предлагает подвиги богатырям. Один из них вызывается, выпивает подносимую чашу, и тогда:
   
    
     
Разгоралася утроба богатырская,
     
И могучие плечи расходилися.
    
   
   
Богатырь едет в дальний путь, на трудный подвиг и прославляет вновь свою богатырскую силу.
   
Вот общий очерк событий, конечно, различных между собою, нашей народной эпопеи, но содержание ее, как мы сказали, лежит не в событии, а в жизни самой. Теперь постараемся определить общий характер нашей эпопеи.
   
Праздник, пир — составляет колорит Владимировых песен; но этот пир, как и вся жизнь, имеет христианскую основу. Христианство есть главная основа всего Владимирова мира. На этой-то христианской основе является богатырская сила и удаль молодого, могучего народа. — Эти пиры, эта жизнь имеет и всерусское значение; видим здесь собранную всю русскую землю, собранную в единое целое христианскою верою, около великого князя Владимира, просветителя земли русской. Радость, проникнувшая жизнь, после возрождения Христовым учением, является, как праздник, как постоянный братский пир (это особенно ясно из слов летописи). Богатыри, бояре, купцы, крестьяне и всякие гости съехались в Киев со всех сторон. Из Ростова Великого — Алеша Попович и Еким Иванович, из Галича — Казарин Петрович и Дюк Степанович, с юга России — Дунай сын Иванович; Добрыня Никитич — родом из Рязани (по песням); из Великого Новогорода — Ставр-боярин; Чурила — из-под Киева; наконец, из Мурома — Илья Муромец Иванович; о родине других говорится неясно. Могучий, пирующий хор богатырей в то же время хранит землю русскую от врагов и хищников.
   
Женщины принимают деятельное участие в этой громкой жизни подвигов. Они часто также носят куяки[11], панцири, кольчуги, также выезжают в поле искать бранных опасностей. Сила их иногда не уступает мужской. Такова Настасья-королевишна, на которой женился Дунай, сестра Афросиньи-королевишны, супруги великого князя Владимира, отличавшейся влюбчивым сердцем. Такова жена Ставра-боярина Василиса Микулишна (Николаевна). Прибавим, в дополнение к этой мужественности женщин, образ, совершенно русский, Царь-девицы; вспомним предания об амазонках, о чешской Власте[12], и все это вместе, утверждая за славянской женщиной независимость и равные права с мужчиной даже в ратном деле, совершенно уничтожает тем самым всякую мысль о рабстве или угнетении женщин у славян.
   
Отношения богатырей к великому князю почтительны, но неподобострастны; они вольно собрались вокруг него, зовут его красным солнцем, солнцем киевским, охотно служат ему службы; но ни в чем не выражается униженное их отношение к великому князю.
   
Битвы и подвиги, свадьбы и пиры составляют внешний строй этой жизни, в которой слышится воля и приволье. Но весь этот шумный мир, еще много хранящий в себе следов недавнего язычества, проникнут уже, как сказали мы выше, лучами Христовой веры. Таким образом, первое и главное, что выдается из этого мира Владимировых песен, — это христианская вера; она постоянно и всюду основа жизни; особенно слышится это в песне о Калине-царе, особенно видится даже и в сказочном образе Ильи Муромца, причтенного в действительной жизни нашей церковью к лику святых. Все богатыри — православные, и постоянно повторяется богатырское присловие, когда приезжает православный витязь к неправославному государю:
   
    
     
Нету у тя Спасова образа,
     
Некому у тя помолитися, —
     
А и не за что тебе поклонитися.
    
   
   
Вместе и согласно с началом христианской веры выдается начало семейное, основа всего доброго на земле. Богатыри почтительны к отцу и матери. Так Добрыня, отправляясь на трудный подвиг, просит благословления у матери; так заступается за мать Горден, так с родительским благословением едет на подвиги Илья Муромец. Но особенно ярко проявляется то же начало в позднейшей песне новгородской об удалом Василье Буслаеве; Василий со своей дружиной перебил почти весь Новгород в заранее условленной с ним схватке; тогда мужики (мужи) новогородские идут к его матери просить защиты, она посылает за сыном девушку Чернавушку, та идет, схватывает Василия за руки и тащит к матери, которая сажает его за замки и затворы. Как бы ни старались в слове "тащить" найти другой смысл, отношения сыновние Василия к матери очевидны. Итак, сила богатырская является у нас, осененная чувством православия и чувством семьи: без чего не может быть истинной силы.
   
Теперь поговорим о самих богатырях в отдельности.
   
Каждый из богатырей имеет свою особенность, свой определенный, живой, вполне художественный образ, проведенный верно сквозь все песни, где только об нем говорится. Взаимные их отношения очерчены довольно ясно, даже и в том виде нашей эпопеи, в каком дошла она до наших времен, но некоторые намеки дают право думать, что эти отношения должны быть еще живее и определеннее.
   
Люди, о которых упоминают Владимировы песни, суть следующие: великий князь Владимир, Добрыня Никитич, Чурила Пленкович, Алеша Попович, Иван Гостиной сын, Иван Годинович, Горден Влудович, Дунай сын Иванович, Поток Михайло Иванович, Дюк Степанович, Соловей Вудимирович, Михайло Казарин, Ставр-боярин, Вермята Васильевич, старый боярин, Данило Ловчанин, Данило Игнатьевич и сын его Иван Данилович, Илья Муромец, Дмитрий, богатый гость, Гришка Долгополый, боярский сын, Путятии Путятович, наконец сорок калик со каликою. Упоминаются однажды: Самсон Колыванович, Сухан сын Домантьевич, Святогор, Полкан, семь братов Сбродовичей, мужики Залешане (Заолешане), два брата Хапиловы. Из враждебных лиц: король Золотой Орды Этмануйл Этмануйлович, король Задонский, Калийцарь, Змей Горыныч, Тугарин Змеевич, Збут Ворис-королевич. Женщины: княгиня Афросинья и сестра ее Настасья-королевишна, Марина Игнатьевна Блудова жена, Чесова жена, жена Добрыни Настасья Дмитриевна, грозная Настасья Никулишна, Василиса Микулишна и другие.
   
Поговорим прежде всех о том, около которого собрались все эти славные богатыри и гости, о великом князе Владимире; повторяем, что мы говорим не об историческом, а о сказочном и песенном Владимире.
  
  
   
    
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВЛАДИМИР
   
   
Святое крещение, принятое великим князем Владимиром, христианское значение, которое приобрел он для Руси и православия, вытеснило из памяти народной прежнюю языческую жизнь его; народ удержал в своей памяти лишь обновленного христианским учением князя, и хотя в песнях не имеет он ни величавого, ни строгого вида, но зато в нем не встречается и следов языческой жизни. В песнях ни слова не говорится о том женолюбии, которое обладало Владимиром до принятия св‹ятого› крещения. В начале песен Владимир является холостым и женится на Афросинье-королевишне, дочери Этмануйла Этмануйловича, короля в Золотой Орде, как говорится в песне. Вероятно, здесь речь идет о византийском императоре, но Орда, как туча, облегшая русскую землю, заслонила от нее все окрестные страны, так что всякий иностранец, тем более всякий враг, становился в наших песнях ордынцем после нашествия татар.
   
Владимир в песнях не одарен богатырской силой, не имеет даже храбрости, часто смущается и пугается перед бедою; в особенности страшен ему грозен посол из Орды, — одним словом, образ его в песнях вовсе не величав. Но зато образ этот вполне добродушен, но зато привет и ласка — его неотъемлемые качества. Добрая душа греет людей, и страшно-могучие богатыри Владимира, от подвигов которых он иногда не знает сам куда деваться, любят его, служат ему охотно и зовут "красное солнышко, ласковый Владимир-князь!" Постоянно радушный и ласковый хозяин, Владимир является, в песнях, почти всегда на веселом пиру со своими гостями. Большая часть песен начинается так:
   
    
     
Во стольном городе во Киеве,
     
У славного князя Владимира,
     
Было пированье, почестный пир.
     
Было столованье, почестный стол.
     
На многи князи, бояра,
     
И на русские могучие богатыри,
     
И гости богатые.
     
Будет день в половину дня;
     
Будет пир во полупире;
     
Владимир-князь распотешился,
     
По светлой гридне похаживает,
     
Таковы слова поговаривает.
    
   
   
Таков Владимир, но не такова его супруга. Она влюбчива и сластолюбива: лицо совершенно вымышленное. В рассказах о богатырях мы увидим ближе Владимира и супругу его.
  
  
   
    
ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ
   
   
Самое название Добрыня уже обрисовывает нрав этого богатыря, — и точно, доброта и прямодушие — его отличительные свойства. Добрыня — дядя Владимира по летописям и племянник его по песням. В детстве Добрыня пошел купаться на Израй-реку, там унес его Змей Горынчище и хотел сожрать, но Добрыня убил змея, зашел в его пещеру, перервал пополам его детенышей и освободил тетку свою Марью Дивовиу, сестру князя Владимира. Позднее, Добрыня постоянно служит великому князю Владимиру как один из самых могучих и надежных богатырей. Песня говорит, что
   
    
     
Во стольном городе во Киеве,
     
У ласкова, осударь, князя Владимира,
     
Три года Добрынюшка стольничал,
     
Три года Никитич приворотничал.
     
Он стольничал, чашничал девять лет,
     
На десятый год погулять захотел.
    
   
   
Гуляя по улицам киевским, Добрыня выстрелял из лука по голубям, сидевшим под косящатым окном на тереме Марины Игнатьевны.
   
    
     
А вспела ведь тетивка у туга лука,
     
Взвыла да пошла калена стрела.
    
   
   
Но поскользнулась его левая нога, дрогнула правая рука, не попал он в голубей, а попал в окошко, расшиб зеркало стекольчатое, пошатнулись белодубовые столы, плеснулись питья медвяные. Марина умывалась в это время, сильно разгневалась и, чтобы наказать Добрыню, взяла его следы молодецкие, положила на огонь вместе с дровами и приговаривала, чтобы так же разгоралось сердце у Добрыни Никитича. Приговор подействовал: хлеба не ест и не спит Добрыня. Рано поутру пошел он к заутрене и оттуда пошел на широкий двор к Марине, там увидел он Змея Горынчища (следовательно, Змей ожил, как ту же способность имеет и Тугарин Змеевич) и
   
    
     
Тут ему за беду (обиду)[13] стало.
    
   
   
Добрыня взбежал на красное крыльцо, ухватил бревно в охват толщины, взбежал на сени косящатые. Марина и Змей подняли брань и угрозы на Добрыню, но Добрыня выхватил свою саблю {В песнях везде употребляется сабля, а не меч; эта замена, вероятно, следствие козацкого влияния или вообще времен позднейших. Оружие древних славян был меч. Когда козаре пришли войною на полян и потребовали дани, то поляне дали от дыма меч. Не добра эта дань, князь, сказали своему князю козаре, мы деремся оружием острым с одной стороны, т‹о› е‹сть› саблями, а их оружие обоюду остро, то есть меч. (П‹олное› с‹обрание› р‹усских› л‹етописей›. Т. 1, стр. 7.)}, и Змей побежал, поджавши хвост, не слушая слов Марины, его удерживавшей. Но Марина в гневе обратила Добрыню в гнедого тура и пустила его далече во чисто поле к девяти другим турам, тоже превращенным богатырям:
   
    
     
Что Добрыня им будет десятый тур,
     
Всем атаман — золотые рога.
    
   
   
Пропал без вести Добрыня Никитич, но на пиру у князя Владимира расхвасталась Марина своей мудростью и разболтала, что обратила девять богатырей и десятого Добрыню в гнедых туров. Слушали эти речи похваленые и мать Добрыни Афимья Александровна, и крестная мать его Анна Ивановна. Видя горесть матери и сама раздраженная похвальбою Марины, Анна Ивановна кинулась на Марину, сбила с ног и била, приговаривая, что она мудренее ее, что она обернет ее сукою:
   
    
     
Женское дело прелестивое,
     
Перелестивое, перепадчивое.
    
   
   
Марина обернулась касаточкой, полетела в чистое поле, села к Добрыне на правый рог и говорит ему:
   
    
     
Нагулялся ты, Добрыня, во чистом поле,
     
Тебе чистое поле наскучило
     
И зыбучие болота напрокучили.
     
Хочешь ли жениться, возьмешь ли меня?
    
   
   
"А право, возьму, ей-богу, возьму, — отвечает Добрыня, — да еще дам тебе поученьице". Обернула Марина Добрыню опять добрым молодцем, сама обернулась девицею; венчались они вокруг ракитова куста — указание на языческий обычай, за которым следовало (как видно из песен) и настоящее христианское венчание. Добрыня, может быть с намерением, или остается только при одном языческом обычае, или не спешит христианским венчанием. Пришел Добрыня вместе с Мариной в ее терем и говорит: "Гой еси, моя молодая жена, у тебя в тереме нет Спасова образа,
   
    
     
Некому у тя помолитися,
     
Не за что стенам поклонитися.
     
Чай моя острая сабля заржавела".
    
   
   
Сказав это, начал Добрыня учить свою жену. Первое ученье — отрубил ей руку, приговаривая: "Не надобна мне эта рука, трепала она Змея Горынчища", — потом, также приговаривая, отрубил ей ногу, наконец и голову с языком, сказавши:
   
    
     
А и эта голова мне ненадобна,
     
И этот язык мне ненадобен;
     
Знал он дела еретические.
    
   
   
Такая строгая казнь, совершенная с полным спокойствием Добрынею, не может служить определением его нравственного образа и кидать на него тень обвинения в жестокости. Это обычай всех богатырей того времени; будучи не личным делом, а обычаем, подобный поступок лишен злобы и свирепости, вытекающих уже из личного ощущения. Где постоянно играют палицы, копья и стрелы, там главное дело подвиг, а жизнь становится делом второстепенным, и большего уважения к ней не оказывается. Надобен уже личный подвиг духа, чтобы возвыситься над воззрением, зависимым от своего времени, к истине воззрения, независимого ни от какого времени. Добрые и прямые, но часто суровые, богатыри все подчинены своему времени, в нем ходят и действуют. Один из них стоит выше всех их, и по силе руки, и по силе духа, один возвышается над удалым временем разгула силы физической, один как можно реже прибегает к ней, один вполне щадит жизнь человека и вполне благодушен и кроток — это крестьянин, богатырь Илья.
   
Что поступок Добрыни с Мариною и другие в подобном роде не мешают ему быть добрым — в доказательство тому служит песня об нем и Василии Казимировиче, помещенная в 1 томе "Московского сборника". В этой песне великий князь Владимир посылает Василия Казимировича отвезти дани и пошлины к Батыю-царю (позднейшая вставка). Батый-царь, не обращая внимания на принесенные дани и пошлины, спрашивает у Василия Казимировича: "Нет ли с ними умильна (умельца от слова: уметь) игрока поиграть в тавлеи вальящатые[14]?" Добрыня садится играть с царем и скоро выиграл игру. Тогда царь Батый предлагает бороться с его татарами; Добрыня опять выходит; против Добрыни три бойца татарина. "Батый царь, — говорит Добрыня, — как прикажешь ты мне бороться: со всеми ли вдруг, или по одиночке?" — "Как хочешь, так и борись", — отвечает царь. Добрыня всех трех бросил о землю. Тогда Батый предлагает стрелять из лука. Добрыня опять выходит; Батый велит принести лук, Добрыня натягивает, лук ломается, Добрыня требует свой дорожный лук. Натянув его, он спрашивает: "Царь Батый, куда стрелять, по татарам или в чистое поле?" — "Куда хочешь", — отвечает царь. Но если царю Батыю все равно, то Добрыне не все равно; ему жалко стало стрелять по татарам, и он выстрелил в чистое поле по дубу. Стрела расшибла дуб:
   
    
     
Еще стрела не уходилася,
     
Залетела в пещеру белокаменную.
     
Убила змия троеглавого.
     
Скочили ребята на добрых коней,
     
Не дали ребята ни дани, ни пошлины;
     
Уезжали ребята в стольный Киев-град[15].
    
   
   
Мы видим здесь, что Добрыня щадит жизнь неверных врагов, хотя сам их царь дает ему позволение стрелять по ним.
   
Однажды на пиру, во полупире, распотешился Владимир и сказал: "Не может ли кто из богатырей очистить дорогу прямоезжую до его любимого тестя, грозна короля Этмаиуйла Этмануйловича?" — Для этого надобно вырубить чудь белоглазую, прекротить (укротить или уничтожить) сорочину долгополую, черкес пятигорских, калмыков с татарами, всех чукчей и алютор.
   
    
     
Втапоры большой за меньшего хоронится,
     
А от меньшего ему, князю, ответа нет.
     
Из скамьи богатырской выступает Добрыня Никитич.
     
Гой еси, сударь ты мой дядюшка,
     
Ласково солнце, Владимир-князь!
     
Я сослужу службу дальную,
     
Службу дальную, заочную.
    
   
   
Добрыня берется все исполнить, выпивает поднесенную ему чару зелена вина в полтора ведра и турий рог меду сладкого в полтретья ведра и идет к матушке просить благословения великого. "Благослови меня, матушка!" — говорит он ей, -
   
    
     
Дай мне благословение на шесть лет.
     
Еще в запас на двенадцать лет.
     
Мать говорит ему, — как хороши ее простые слова:
     
На кого покидаешь ты молоду жену,
     
Молоду Настасью Никулишну?
     
Зачем же ты, дитятко, и брал за себя?
     
Что не прошли твои дни свадебные,
     
Не успел ты отпраздновать радости своей, —
     
Да перед князем расхвастался в поход идтить.
    
   
   
"— Что же мне делать и как же быть, сударыня матушка, — отвечает Добрыня, — из чего же нас богатырей князю и жаловать?" Мать дает ему свое благословение великое. Добрыня идет прощаться с молодой женой:
   
    
     
"Жди меня, Настасья! шесть лет, —
    
   
   
говорит он ей, — не дождешься, — жди двенадцать, потом иди, хоть за князя, хоть за боярина, -
   
    
     
Не ходи только за брата названого,
     
За молодого Алешу Поповича".
    
   
   
И поехал Добрыня. Ездит неделю, ездит другую и делает свое дело; рубит чудь белоглазую, сорочину долгополую к прочих:
   
    
     
Всяким языкам спуску нет.
    
   
   
Совершил Добрыня свой подвиг. Между тем прошло шесть, потом и двенадцать лет; "никто на Настасье не сватается". Посватался великий князь Владимир за Алешу Поповича. Настасья согласилась, и свадьба поехала к венцу. Въезжает в это время Добрыня в Киев и едет по улицам; старые люди переговаривают между собою:
   
    
     
Знать де полетка соколиная,
     
Видеть и поездка молодецкая:
     
Что быть Добрыне Никитичу.
    
   
   
Приехал Добрыня на свой двор, соскочил с коня, привязал его к дубовому столбу, к кольцу булатному. Некому встретить Добрыню; стара уже его матушка. Идет Добрыня в светлую гридню, молится Спасову образу, кланяется своей матушке. "- Здравствуй, сударыня матушка, — говорит он ей, -
   
    
     
В доме ли женушка моя?"
    
   
   
На этот вопрос сына заплакала мать и сказала: "Чадо мое милое, твоя жена замуж пошла за Алешу Поповича. Они теперь у венца стоят". Ни слова Добрыня; идет показаться великому князю. В то время воротился Владимир от венца со свадьбою, и сел пировать за убраные столы. Добрыня приходит на пир, молится Спасову образу, кланяется князю и княгине и на все четыре стороны. "Здравствуй, Владимир-князь, — говорят он, — и с душой княгиней Апраксеевной.
   
    
     
Сослужил я, Добрыня, тебе, князю, службу заочную,
     
Съездил в дальны Орды немирныя
     
И сделал дорогу прямоезжую
     
До твоего тестя любимого.
    
   
   
Я вырубил чудь белоглазую, прекротил сорочину долгополую, черкес, калмыков, татар, чукчей всех и алютор". — "Исполать тебе, добрый молодец! — сказал Владимир, — что служишь князю верою и правдою". Тогда Добрыня сказал:
   
    
     
Гой еси, сударь мой дядюшка,
     
Ласково солнце, Владимир-князь!
     
Не диво Алеше Поповичу —
     
Диво князю Владимиру;
     
Хочет у жива мужа жену отнять.
    
   
   
Тогда засуетилась Настасья, хочет прямо прыгнуть к Добрыне и обесчестить столы. "Душка Настасья Никулишна! — говорит ей Добрыня, -
   
    
     
Прямо не скачи, не бесчести столы;
     
Будет пора — кругом обойдешь".
    
   
   
Взял тогда Добрыня за руку жену и вывел из-за убраных столов; извинился перед князем Владимиром, да и Алеше Поповичу сказал такое слово:
   
    
     
Гой еси, мой названый брат,
     
Алеша Попович млад!
     
Здравствуй, женившись, да не с кем спать.
    
   
   
Нам известен весьма замечательный вариант этой прекрасной песни. В варианте многое изменено, иное добавлено. Первоначальной основой песни мы считаем помещенную в "Сборнике" Киршя Данилова, но, вероятно, и она дошла до нас не в настоящем своем виде; по крайней мере думаем, что в ней должны были находиться те добавления, которые встречаются в той же песне, в варианте нам известном: изменения, в ней находящиеся, сами по себе прекрасны, но излагать подробно варианта этой песни мы не намерены, ибо недавно была она предложена читателям ("Р‹усская› Б‹еседа›", Ќ 1) и, без сомнения, прочтена ими с заслуженным ею полным вниманием; укажем только на добавления и главные изменения [16].
   
Когда Добрыня прощается с женой и позволяет ей выйти хоть за князя, хоть за боярина, только не за Алешу Поповича, в варианте прибавлено так:
   
    
     
…хоть замуж иди
     
Хоть ты за князя, иль за боярина,
     
Иль за гостя за торгового,
     
Иль за мурзынку за татарина; —
     
Не ходи за Алешу за Поповича,
     
За бабьего пересмешничка,
     
За судейского перелестничка.
    
   
   
Эти слова, дополняя характер Алеши Поповича, объясняют, почему так он противен Добрыне. Сильному мужу, да и всякому мужчине в полном смысле этого слова, презрителен бабий пересмешник, забавляющий их своими пересмехами, или бабий шут. Судейский перелестник то же, что прелестник; слово: прелесть употреблялось в смысле соблазна в древнем нашем языке; слово же лесть почти то же, что ложь. Здесь перелестник употреблено в древнем значении: перелестник судейский тот, кто перельщает (прельщает) судей, т‹о› е‹сть› кто соблазняет их чем бы то ни было или обманывает: еще низкая черта Алеши, возмущающая чистую душу Добрыни. Как в одном этом отзыве Добрыни об Алеше оба богатыря живо и характерно обрисованы!
   
К числу добавлений можно отнести слова Добрыни, которыми заключается песня, помещенная в "Русской беседе". В песне (Сб‹орник;› К‹ирши;› Д‹анилова›) сказано только: извинился князю Владимиру и сказал Алеше Поповичу и т. д.; здесь нет слов, сказанных Алеше Поповичу, но есть слова, сказанные Владимиру, которые могли быть и в песне древнего сборника, в них слышна насмешливая шутка, очень здесь уместная; вот эти слова Добрыни:
   
    
     
Кланяюсь я к себе на почестный пир;
     
У меня дело не пасеное,
     
Зелено вино не куреное
     
И пойлицо не вареное.
    
   
   
Песня во многом изменена. Добрыня едет не службу служить князю Владимиру, а погулять и поискать себе сопротивника; уезжает на двенадцать лет, жена идет замуж за Алешу, не дождавшись назначенного срока. Добрыню извещает об этом конь его. Добрыня падает коню в ноги и просит переставить домой (как хорошо это выражение!) через три часа с минутою. Конь исполняет его просьбу. Узнав от матери, что жена пошла замуж за Алешу, Добрыня идет на пир к Алеше, потихохоньку-посмирнехоньку, переодевшись, вероятно, ибо его там не узнают, идет с гуслями, играет два наигрыша; после второго наигрыша, в котором заключается намек на настоящее обстоятельство, жена догадывается и подносит ему чару зелена вина, которую Добрыня опоражнивает, берет жену за руку и говорит слова, выше нами приведенные. У Алеши на свадьбе Владимир тысяцким, а дружкой Илья Муромец.
   
Песня "Сборника" К‹ирши›› Д‹анилова;› древнее и гораздо более совпадает с тоном и ходом остальных богатырских песен; в ней более древних приемов речи и оборотов языка, и мы, как сказали, считаем ее подлинною и основною. Впрочем, песня, признаваемая нами за вариант, также несомненно далекой древности, и сложена была, вероятно, вскоре за первой песней. Удивительно и отрадно, что песня эта поется и что весь древний вид слова и поэзии живет неизменно в устах народа.
  
  
   
    
АЛЕША ПОПОВИЧ И ЕКИМ ИВАНОВИЧ
   
   
Алеша Попович родом из Ростова. Лицо совершенно иного нрава. Этот богатырь — хитрый плут, берет обманом и скоро готов на худое дело. В песнях, не вошедших сюда, он упоминается как бессовестный соблазнитель. Но с Алешей Поповичем есть другой богатырь, Еким Иванович. Еким Иванович — это страшная, но смирная и безответная сила, всегда находящаяся в услугах у других богатырей. Он гораздо сильнее Алеши Поповича, но как будто сам этого не знает; в дело сам собой он без крайности не пускается, а спрашивает у Алеши, как он велит. Сам Дунай берет его с собою, предпочитая целой дружине. Алеше Поповичу он очень выгоден; он пользуется Екимом, как верным мечом, который никогда не подумает присвоивать себе своих подвигов: Еким — его работник не только в деле военном; он заботится и о конях, пускает их в луг, поит. Еким полезен Алеше, когда нужно прочитать что-нибудь: Алеша не знает грамоты, Еким, напротив, грамоте учен. Не имеет ли какого-нибудь соотношения с этим богатырем поговорка: Еким простота? — Алеша Попович упоминается часто в песнях; но одна посвящена собственно ему:
   
    
     
Из славного Ростова, красна города,
     
Как два ясны соколы вылетывали,
     
Выезжали два могучие богатыря:
     
Что по имени Алешенька Попович млад,
     
А со молодым Екимом Ивановичем.
     
Они ездят богатыри плечо о плечо,
     
Стремяно в стремяно богатырское.
    
   
   
Ничего не наехали в чистом поле богатыри, не видали ни птицы перелетной, ни зверя прыскучего; они наехали в чистом поле только на три широкие дороги; между трех дорог лежит горюч камень, а на камне подпись. "Братец, Еким Иванович, — говорит Алеша, — ты в грамоте поученый человек, посмотри, что на камне подписано". Еким соскочил с коня и прочел. Три дороги были расписаны на камне: одна — в Муром, другая — в Чернигов, третья — в Киев, ко ласкову князю Владимиру. "Которой дорогой изволишь ехать, братец Алеша Попович?" — спрашивает Еким. — "Лучше нам ехать к Киеву, ко ласкову князю Владимиру", — отвечает Алеша. Богатыри поворотили добрых коней и поехали к Киеву. Не доехав до Сафат-реки, они остановились покормить коней на зеленых лугах и расставили два белые шатра. Алеша лег опочив держать. Спустя немного времени, стреножив коней и пустив их на зеленый луг, лег и Еким в свой шатер отдыхать. Прошла осенняя ночь. Рано встает Алеша, умывается утренней зарей (росой на заре), утирается белой ширинкой, на восток молится богу. Скоро сходил за конями Еким Иванович, сводил их попоить на Сафат-реку, и Алеша приказал ему скорее седлать коней. Богатыри собираются продолжать путь свой к Киеву, тут приходит к ним калика перехожий (странник, как говорит теперь народ). "Удалые молодцы, — говорит он им, — я видел Тугарина Змеевича; в вышину он трех сажен, промежу плеч косая сажень, промежу глаз калена стрела,
   
    
     
Конь под ним — как лютый зверь;
     
Из хайлища пламень пышет,
     
Из ушей дым столбом стоит".
    
   
   
"Братец, калика перехожий, — пристал к нему Алеша, -
   
    
     
Дай мне платье каличье,
     
Возьми мое богатырское;
    
   
   
дай мне твою подорожную шелепугу". — Калика не отказывает. Они меняются платьем. Алеша берет шелепугу в пятьдесят пуд (другая была в тридцать) и идет на Сафат-реку. Тугарин завидел его, заревел зычным голосом; дрогнула зеленая дуброва. Алеша Попович едва жив идет; Тугарин спрашивает Алешу: "Калика перехожий! где видел, где слышал ты про молодого Алешу? Я бы его копьем заколол и огнем спалил". — "Тугарин Змеевич, — отвечает Алеша, прикинувшись каликою, — подъезжай поближе ко мне; я не слышу, что ты говоришь". — Тугарин подъехал; Алеша поровнялся с ним, ударил его шелепугой по голове и расшиб ему голову. Упал Тугарин: Алеша вскочил ему на черную грудь, и Тугарин взмолился: "Калика перехожий! не ты ли Алеша Попович? Если ты, то побратаемся!" Алеша не поверил врагу, отрезал ему голову, снял с него цветное платье, надел на себя, сел на его коня и поехал к своим белым шатрам. Еким Иванович и калика перехожий увидали едущего Алешу, не узнали, в испуге вскочили на коней и поскакали к Ростову. Нагоняет их Алеша. Тогда Еким обернулся и, думая, что за ними скачет Тугарин, выхватил боевую палицу в тридцать пуд и кинул в Алешу позадь себя; палица угодила в грудь, вышибла Алешу из седла, и упал он на землю. Еким соскочил с коня, кинулся к врагу, чтоб распороть ему грудь (обыкновенный прием у всех богатырей), и увидал на груди его золотой крест. Тогда догадался Еким, заплакал и сказал калике: "По грехам случилось надо мною: я убил своего брата названого". Стал Еким с каликой трясти и качать Алешу, дали ему заморского питья, — и Алеша встал здоровым. Он обменялся опять с каликой платьем. Уложили в чемодан платье Тугариново, сели на коней, и все поехали к Киеву, к ласкову князю Владимиру. Приехали в Киев на княжеский двор, соскочили с коней, привязали их к дубовым столбам и пошли в светлые гридни.
   
    
     
Молятся Спасову образу,
     
И бьют челом, поклоняются
     
Князю Владимиру и княгине Апраксеевне,
     
И на все четыре стороны.
    
   
   
Князь Владимир говорит им: "Добрые молодцы! скажите, как вас по имени зовут: по имени можно вам дать место, по отечеству можно пожаловать". — "Меня, государь, — отвечает Алеша, — зовут Алеше" Поповичем; я из Ростова, сын старого попа соборного". — "Алеша Попович, — говорит ему Владимир, обрадовавшись, — садись по отечеству в большое место, в передний уголок; в другое место богатырское, в дубовую скамью против меня; в третье — куда сам захочешь". Итак, Владимир дает ему у себя три места, из которых первое по отечеству, по отцовской чести, а второе по личным заслугам, и, наконец, в-третьих — право сесть где угодно; Алеша воспользовался этим правом, не сел в первые два места, а сел с своими товарищами на полатный брус. Спустя немного времени, двенадцать богатырей несут на доске из красного золота Тугарина Змеевича и посадили его в большое место. Подле Тугарина сидела княгиня Апраксеевна. Итак, Тугарин ожил; это ничего, это в песнях сплошь да рядом; но как он явился на пиру у князя Владимира? Это появление несколько странно; но, во-первых, оно, вероятно, объясняется в самих песнях, мы не имеем их, по крайней мере до сих пор, во всей полноте; может быть, Тугарин был прежде знаком Владимиру. Во-вторых, в открытые палаты князя Владимира, на пир его, всем открытый, мог явиться всякий, тем более богатырь; следовательно и Тугарин. Продолжаем рассказ. — Догадливые повара понесли яства сахарные и питья медвяные заморские. Гости стали пировать. Тугарин нечестно (не почтительно, не с уважением) хлеба ест; мечет за щеку по целой ковриге, а ковриги монастырские[17]; нечестно он и пьет: отхлестывает по целой чаше в полтреть ведра; смотрит Алеша с своего полатного бруса и говорит: "Ласковый Владимир князь!
   
    
     
Что у тебя за болван пришел?
     
Что за дурак неотесанный?
     
Нечестно у князя за столом сидит,
    
   
   
насмехается тебе, князю. А у моего сударя-батюшки была собачища старая, насилу таскалась по подстолью, и подавилась костью та собака; я схватил ее за хвост да бросил под гору: Тугарину то же от меня будет". Почернел Тугарин при этих словах, как осенняя ночь; стал светел Алеша, как светлый месяц. Опять понесли кушанья повара и принесли белую лебедь. Княгиня стала резать белую лебедь, обрезала левую руку, завернула рукавчиком, опустила под стол и сказала: "Княгини, боярыни! или мне резать лебедь, или смотреть на милую жизнь мою, на молодого Тугарина Змеевича". А Тугарин взял белую лебедь и всю вдруг проглотил, да еще тут же ковригу монастырскую. Заговорил опять Алеша на полатном брусу: "Ласковый Владимир князь!
   
    
     
Что у тебя за болван сидит?
     
Что за дурак неотесанный?
     
Нечестно за столом сидит,
     
Нечестно хлеба с солью ест:
     
По целой ковриге за щеку мечет
     
И целу лебедушку вдруг проглотил;
     
У моего сударя-батюшки,
     
У Федора попа Ростовского,
     
Была коровища старая,
     
Насилу по двору таскалася;
    
   
   
забилась она на поварню к поварам, выпила чан пресной браги, да с него и лопнула; я взял ее за хвост да бросил под гору; Тугарину то же от меня будет". Потемнел опять Тугарин, как ночь осенняя, выхватил булатное чингалище и бросил в Алешу. Алеша был верток и увернулся от удара, чингалище подхватил Еким Иванович и сказал Алеше: "Сам в него бросаешь или мне велишь?" — "Сам не бросаю и тебе не велю, — говорит Алеша, — завтра я с ним переведаюсь. Я бьюсь с ним о великий заклад: не о сте[18], не о тысяче рублей, а об своей буйной голове". Вскочили на ноги, услыхав эти слова, князья и бояре, все спешат принять участие в закладе, все уверены в победе Тугарина, все за него держат большие деньги. Один владыка Черниговский держит за Алешу. Тугарин вышел вон, сел на коня и поднялся на крыльях бумажных летать под небесами. Вскочила княгиня и стала пенять Алеше, что не дал посидеть милому другу. Не стал ее слушать Алеша, поднялся с товарищами и вышел вон. Они сели на коней, приехали на Сафат-реку и, пустивши коней в зеленые луга, легли спать. Алеша не спал всю ночь и со слезами молился богу: "Создай, боже, тучу грозную, тучу с градом и дождем".
   
Алешины молитвы доходны ко Христу:
   
дает господь бог тучу с градом и дождем, замочило у Тугарина бумажные крылья, и упал он, как собака, на землю. Еким пришел к Алеше и сказал, что видел Тугарина на земле. Алеша скоро снарядился, сел на коня, взял одну острую саблю и поехал к Тугарину. Увидал Тугарин Алешу и заревел зычным голосом: "Молодой Алеша Попович! хочешь ли, я спалю тебя огнем? хочешь, конем стопчу или копьем заколю?" — "Молодой Тугарин Змеевич! — отвечает Алеша, — ты бился со мной о великий заклад, драться один на один, а за тобой теперь силы и сметы нет на меня, на Алешу". Тугарин оглянулся назад; в то время Алеша подскочил и срубил ему голову: упала голова на землю, как пивной котел. Алеша соскочил с коня, отвязал чембур, проколол уши у головы Тугарина, привязал к коню и привез в Киев на княженецкий двор; середи двора бросил он голову. Князь Владимир увидал Алешу, повел его в светлые гридни, посадил за убраные столы, и пошел пир для Алеши Поповича. Середи пира сказал Владимир своему гостю: "Молодой Алеша Попович! ты дал мне свет в один час. Живи в Киеве, служи мне, князю Владимиру, я стану тебя вдоволь жаловать". Алеша не ослушался и стал служить князю верою и правдою. Но княгиня бранила Алешу, что он разлучил ее с ее милым другом, с молодым Тугарином Змеевичем.
   
Вот единственный славный подвиг, совершенный богатырем Алешею Поповичем, единственный, о котором упоминают наши песни; в этой песне как будто воздается возможная честь Алеше, но и здесь правдивое народное слово выставляет Алешу в настоящем свете, таким, каков он есть: оба раза, как видим, победа досталась ему по милости обмана, конечно дерзкого. В оба раза не решился он выступить на открытый честный бой. Добрый и всегда послушный Еким, который сшиб по ошибке Алешу с коня, очевидно его сильнее. Впрочем, в дерзости у Алеши нет недостатка. Хотя в песнях не сохранилось об Алеше еще какого-нибудь рассказа, но песни во многих местах дополняют его характер. Так Добрыня (см. выше), уезжая, позволяет жене своей выдти, после известного срока, за кого ей угодно, хоть за татарина, только не за Алешу, за бабьего пересмешника — выражение очень меткое и выказывающее все презрение истинного мужчины к такого рода людям. Кроме того, тут же называется он судейским перелестником, соблазнителем, подкупающим судей, следовательно, человеком безнравственным. Так в прекрасной песне: "Сорок калик со каликою", напоминающей отчасти Иосифа Прекрасного и Пентефрию[19], Алеша выступает с очень невыгодной стороны. — Сорок калик со каликою из Боголюбова монастыря идут на богомолье в Иерусалим; близ Киева встречают они князя Владимира, который охотится за зверьми и птицами; с князем Добрыня. Калики просят у князя святую милостыню. "Мне нечего вам дать, — отвечает Владимир, — я здесь потешаюсь охотою, а ступайте вы в Киев к княгине". Калики приходят и просят у княгини милостыни. Княгиня их угощает. Калики собираются в путь и просят наделить их в дорогу золотом. Но у княгини не то на разуме. Атаман калик ей очень понравился, и она посылает Алешу Поповича (как видно, он уже в ладах с княгинею) уговорить атамана прийти к ней посидеть в долгий вечер, поговорить забавные речи. Алеша стал уговаривать, но не уговорил Алеша благочестивого атамана и получил отказ. Княгиня осердилась и послала Алешу прорезать суму у атамана и положить туда серебряную чарочку, которою князь пьет на приезде. Алеша исполнил поручение и зашил гладко суму; как только пошли калики, не простившись с княгиней, она послала Алешу в погоню за ними. Он нагнал их.
   
    
     
У Алеши вежство не рожденное (не природное), —
    
   
   
говорит песня. Он до того дошел в своей наглости, что, зная все дело, завел ссору с каликами, начал ругать их ворами и разбойниками: "Вы-то, калики, бродите по крещеному миру, что украдете, своим зовете; обокрали вы княгиню". Калики не дали ему себя обыскивать, и Алеша, поворчав, поехал к Киеву. В то время как приехал Алеша, приехал с охоты и Владимир, и с ним Добрыня. Княгиня посылает Добрыню за каликами. Добрыня, не знающий ничего об этом деле, не ослушался на сей раз княгини, поехал и настиг калик в чистом поле.
   
    
     
У Добрыни вежство рожденное (природное) и ученое.
    
   
   
Он соскочил с коня, сам бьет челом и просит атамана, чтоб он не навел на гнев князя Владимира.
   
    
     
Прикажи обыскать калики перехожие,
     
Нет ли промежу вас глупого?
    
   
   
Калики исполняют его просьбу.
   
Мы не рассказываем всей этой прекрасной песни, ибо она не относится к нашей задаче, т‹о› е‹сть› к песням собственно богатырским. Мы взяли из нее, что нужно было нам для определения характера Алеши. Здесь ярко обрисован Алеша, грубый и бесчестный, и тем ярче, что рядом с ним честный и вежливый Добрыня. Вспомним также, что Илья Муромец (см. в 1 т. "М‹осковского› С‹Сборника›")[20] не хочет, чтобы Алеша шел драться с козарским богатырем, ибо Алеша корыстолюбив, заглядится на золото и серебро и будет побит. Наконец, в двух неизданных песнях, находящихся в знаменитом драгоценном собрании "русских песен" П. В. Киреевского, Алеша является как бессовестный соблазнитель. Илья Муромец, встретив девицу, обманутую Алешей, говорит: "Я не знал прежде того, а то бы я с Алешей переведался и снес бы я Алеше буйну голову".
   
Итак, лицо Алеши Поповича очерчено очень явственно, очень живо и полно; очень верно сохранена характеристика дерзкого и ловкого обманщика, но вовсе не храброго воина, бабьего пересмешника и вместе готового на всякое худое дело.
  
  
   
    
ДУНАЙ
   
   
Не похож Дунай на других богатырей: очевидно, пришелец из чужих стран, буйный духом, он отличается какой-то особой горделивой осанкой. Об нем известна одна только песня, в которой рассказывается о женитьбе великого князя Владимира. В этой песне, очевидно, являются намеки на какую-то прежнюю жизнь Дуная, намеки, неясные для нас, но без сомнения ясные для тех, кем и кому пелись песни, ибо эти намеки — как бы что-то известное. В одном месте Дунай говорит сам о себе, что он служил в семи ордах, семи королям. Удалой дружинник, Дунай наконец остался в службе православного князя Владимира, и сам является уже православным витязем. Так рассказывает песня о женитьбе князя Владимира и о подвигах Дуная.
   
В стольном городе Киеве, у ласкова князя Владимира, было пированье-почестный пир, было столованье-почестный стол. Много на пиру было князей и бояр и русских могучих богатырей.
   
    
     
А и будет день в половину дня,
     
Княжеский стол во полустоле;
     
Владимир-князь распотешился,
     
По светлой гридне похаживает,
     
Черные кудри расчесывает.
    
   
   
И говорит такое слово: "Князи, бояре, могучие богатыри!
   
    
     
Все вы в Киеве переженены,
     
Только я, Владимир-князь, холост хожу,
     
А и холост я хожу, не женат гуляю;
    
   
   
а кто знает мне сопротивницу? (слово замечательное, т‹о› е‹сть› ту, которая была бы сопротив меня, мне равная, как говорится, на примере: он супротив его не будет, т. е. он ему не равен, он ему не пара; здесь удержан в слове еще особенный оттенок противоположности). Кто знает мне сопротивницу? — говорит Владимир. — Сопротивницу знает, красную девицу, статную станом, совершенную умом, белое лицо у ней, как белый снег, щеки, как маков цвет, черные брови, как соболи, ясные очи, как у сокола?" — На вопрос князя большой прячется за меньшего, от меньшего нет ответа князю. Тогда из стола княженецкого, из скамьи богатырской выступил Иван Гостиной сын, вскочил на богатырское место и сказал зычным голосом: "Ласковый Владимир-князь! благослови пред тобою слово молвить. Я, Иван, бывал в Золотой Орде, у грозного короля Этмануйла Этмануйловича; видел я в дому у него двух дочерей; первая дочь — Настасья, вторая Афросинья;
   
    
     
Сидит Афросинья в высоком терему.
     
За тридесять замками булатными;
     
А и буйные вихри — не вихнут на нее,
     
А красное солнце — не печет лицо".
    
   
   
Иван описывает ее красоту словами самого Владимира и прибавляет: "Посылай, государь, Дуная свататься". Владимир велел налить чару зелена вина в полтора ведра и поднести Ивану за хорошие слова. Призывает Владимир в спальню к себе Дуная и говорит ему: "Дунай сын Иванович! Сослужи мне службу заочную: съезди в Золотую Орду к грозному королю Этмануйлу Этмануйловнчу, для доброго дела, для сватанья, на его любимой дочери, на Афросинье-королевишне; бери моей золотой казны, бери триста жеребцов и могучих богатырей". Сказав это, Владимир подносит Дунаю в полтора ведра чару зелена вина и в полтретья ведра турий рог сладкого меду; Дунай выпил и чару зелена вина, и турий рог меду сладкого. Разгорелась утроба богатырская, и расходились могучие плечи у Дуная, и Дунай говорит: "Ласковое солнце, Владимир-князь! Не надо мне твоей золотой казны, не надо трех сот жеребцов, не надо могучих богатырей. Дай одного мне молодца, Екима Ивановича, который служит Алешке Поповичу". Владимир-князь тотчас сам руками привел Екима к Дунаю. Поехали богатыри; едут неделю, другую и приехали в Золотую Орду. Соскочили они середь королевского двора, привязали коней к дубовому столбу и пошли в белокаменную палату. "Король в Золотой Орде! — говорит Дунай, -
   
    
     
У тебя ли во палатах белокаменных
     
Нету Спасова образа:
     
Некому у тя помолитися,
     
А и не за что тебе поклонитися".
    
   
   
Король говорит на это Дунаю, а сам усмехается: "Дунай сын Иванович!
   
    
     
Али ты ко мне приехал по-старому служить и по-прежнему?"
    
   
   
"Король в Золотой Орде! — отвечает Дунай, — приехал я к тебе не по-старому служить и не по-прежнему. Я приехал к тебе для доброго дела, для сватанья. На твоей дочери Афросинье хочет жениться князь Владимир". Оскорбился (почему-то) этим король, рвет на голове черные кудри, бросает их о кирпищет пол[21] и говорит: "Дунай сын Иванович! Если бы ты не служил у меня верою и правдою, я бы велел посадить тебя в погреба глубокие и уморил бы голодною смертью за твои бездельные слова". Оскорбился Дунай, разгорелось богатырское сердце; он обнажил саблю и сказал: "Король Золотой Орды! Если б я у тебя в дому не бывал, хлеба-соли не едал, ссек бы по плечи тебе буйную голову". Король заревел зычным голосом; борзые псы заходили на цепях. Псами затравить Дуная хочет король. "Еким Иванович! — кричит Дунай, -
   
    
     
Что ты стал, да чего глядишь?
     
Псы борзые заходили на цепях".
    
   
   
Еким бросился опрометью на широкий двор мурзы, улановья не допускают Екима до доброго коня, до тяжкой палицы медной. Не попала Екиму палица железная, попала ему ось тележная; зачал ею помахивать Еким, со всех сторон валятся враги; перебил Еким множество людей и избил пять сот кобелей меделянских.
   
Видя это, король закричал зычным голосом: "Дунай Иванович!
   
    
     
Уйми ты своего слугу верного;
     
Оставь мне силы хоть на семена,
    
   
   
бери мою любимую дочь Афросинью". Дунай оставил Екима и пошел к высокому терему, где сидит Афросинья за тридцатью замками булатными, где
   
    
     
Буйные ветры не вихнут на нее,
     
Красное солнце лица не печет.
    
   
   
У этих палат были железные двери; крюки и пробои были по булату злачены. Дунай стал перед замкнутыми дверями и сказал: "Хоть ногу изломить, а двери выставить!" Он пнул в железные двери, сломались булатные крюки, и все палаты зашатались. Из дверей бросилась испуганная девица, как угорелая, и хочет целовать Дуная в уста. Дунай сказал: "Афросинья-королевишна! как
   
    
     
Ряженой кус — да не суженому есть!
     
Не целую я тебя в сахарныя уста.
     
А и бог тебя, красную девицу, милует:
     
Достанешься ты князю Владимиру".
    
   
   
Дунай взял ее за правую руку и повел из палат на широкий двор. Богатыри и красная девица хотели уже садиться на коней, как спохватился тут король Золотой Орды и просит Дуная, чтоб он подождал его мурз и уланов. Дунай исполняет его просьбу, и король отправляет своих мурз и уланов везти за Дунаем богатое приданое: золото, серебро, жемчуг и драгоценные камни. Скоро собравшись, все поехали к городу Киеву; едут неделю, едут другую; тут же везут и золотую казну. Не доехав ста верст до Киева, наехал Дунай бродучий след; взманил его этот след, и Дунай стал наказывать Екиму:
   
    
     
Гой еси, Еким сын Иванович!
     
Вези ты Афросинью-королевишну
     
Ко стольному городу ко Киеву,
     
Ко ласковому князю Владимиру, —
     
Честно, хвально и радостно.
     
Было бы нам чем похвалитися
     
Великому князю во Киеве.
    
   
   
Сказав это, сам Дунай поехал по свежему бродучему следу; едет он трое суток,
   
    
     
В четвертый сутки след дошел.
    
   
   
На потешных лугах, куда всегда ездит Владимир-князь охотиться, стоит белый шатер; в шатре держит опочив красная девица. Эта красная девица — Настасья-королевишна, сестра Афросиньи; другую жизнь вела она и сильным витязем ездила вольно по полям. Дунай вынул из налучна тугой лук, из колчана калену стрелу, вытянул за ухо калену стрелу с тетивою и хлестнул по сыру дубу; вспела тетива, дрогнула земля от богатырского удара; стрела угодила в дуб,
   
    
     
Изломала его в черенья ножевые[22].
    
   
   
Как угорелая, бросилась девица из шатра; Дунай ударил ее, сшиб с ног и выдернул булатное чингалище[23], чтобы разрезать ей грудь; девица взмолилась ему: "Удалой добрый молодец! Не коли ты меня, девицу, до смерти. Я отпросилась у батюшки с тем, что кто побьет меня в чистом поле, за того мне и замуж идти". Обрадовался Дунай ее слову и думает своим разумом:
   
    
     
Служил я, Дунай, во семи ордах,
     
Во семи ордах, семи королям,
     
А не мог себе выжить красные девицы;
    
   
   
    
     
Ноне я нашел во чистом поле
     
Обручницу, сопротивницу.
    
   
   
Обручились Дунай с Настасьей и обвенчались вокруг ракитова куста. Дунай отобрал у девицы бранное вооружение, кольчугу, и панцирь, и куяк, приказал ей надеть простую белую епанчу и поехал с ней к Киеву. В это время ехал князь Владимир от венца, и у новобрачного князя пошел свадебный пир. Дунай приехал к соборной церкви и просит у архиерея позволения обвенчать его с Настасьей. Дуная обвенчали {Здесь после языческого обряда венчания следует христианский.}, и новые молодые поехали к князю Владимиру, соскочили с коней на его широком дворе, и Дунай послал сказать князю:
   
    
     
Доложитесь князю Владимиру:
     
Не о том, что идти во светлы гридни, —
     
О том, что не в чем идти княгине молодой:
     
Платья женского только и есть одна епанечка белая.
    
   
   
Князь Владимир догадался: знает он, кого послать: послал он Чурилу Пленковича выдать цветное женское платье. — Здесь прямо намек на особенность Чурилы, которая полнее раскрывается в другой песне, собственно о нем. Выдали платье, богато снарядили княгиню новобрачную, повели молодых в светлые гридни и посадили за стол. Теперь уже две сестры сели за одним столом. Молодой Дунай Иванович
   
    
     
Женил он князя Владимира,
     
Да и сам тут же женился,
     
В том же столе столовати стал.
    
   
   
Прошло много времени. У князя Владимира, у солнышка Святославича, была веселая пирушка. На пирушке пьяный Дунай расхвастался, что в Киеве нет ему равного стрельца стрелять из лука в цель. Княгиня (жена Владимира) сказала на это: "Любимый мой зять, Дунай Иванович! Нет в Киеве такого стрельца, как сестра моя Настасья-королевишна". Обидно стало Дунаю; сей час захотел он испытать, кто лучше стреляет. Мечут жребий; достается стрелять жене Дуная (она, вероятно, была тут же на пиру), а Дунаю держать на голове золотое кольцо. Отмерили место на версту. Держит Дунай на голове золотое кольцо; Настасья натянула лук, вытянула калеку стрелу; запела тетива у тугого лука; каленая стрела сшибла золотое кольцо. Бросились искать и князья и бояре, увидали каленую стрелу и на ее перьях золотое кольцо. Тогда Дунай становил молодую жену на свое место. Княгиня принялась его уговаривать: "Зять мой любимый, Дунай Иванович! Это была шуточка пошучена". Жена его тоже говорила ему: "Оставим стрелять до другого дня; в моей утробе могучий богатырь. Первой стрелой ты не дострелишь, второй стрелой перестрелишь, третьей стрелой в меня угодишь". Князья, бояре и сильные могучие богатыри уговаривали Дуная, но Дунай озадорился и опять ставил на место свою жену. Она стала его упрашивать и кланяться ему. "Любезный мой ладушка, — говорила она Дунаю, — оставь шутку на три дня, хоть не для меня, но для своего сына не рожденного: завтра рожу тебе богатыря: ему не будет сопротивника". Не поверил Дунай и поставил жену свою на место цели. Стала жена держать золотое кольцо на голове. Первой стрелой не дострелил Дунай, второй перестрелил, третьей в нее угодил. Прибежал Дунай к жене, выхватил булатное чингалище, распорол ей грудь; из утробы выскочил удалой молодец и сказал: "Сударь мой батюшка! Если бы дал ты мне сроку на три часа, я бы на свете был в семь семериц получше и поудалее тебя". Опечалился молодой Дунай Иванович, ткнул себя чингалищем в грудь и кинулся в быструю реку.
   
    
     
Потому быстра река Дунай слывет;
     
Своим устьем впала в сине море.
    
   
  
  
   
    
ЧУРИЛА ПЛЕНКОВИЧ
   
   
Этот богатырь также имеет свой, совершенно особенный облик. Это изнеженный щеголь и волокита; об силе его нигде не говорится, он знаменит своею дружиною; но он находится в числе богатырей, и нет повода считать Чурилу не заслуживающим этого звания. Зато много говорит песня о пышности и щегольстве Чурилы. Вспомним, что ему поручает Владимир и платье выбрать для новобрачной, жены Дуная. У Чурилы, как видно из песни, своя сильная дружина, и он сперва живет отдельно и независимо. Это богатырь-начальник дружины, роскошный, щеголеватый, изнеженный и волокита. О Чуриле в "Сборнике" Кирши Данилова говорит только одна песня.
   
Песня начинается, как большею частью начинаются песни о богатырях и пирах Владимира: т‹о› е‹сть› в Киеве у князя Владимира идет пированье — почестный пир князей, бояр и богатырей, и Владимир-князь на пиру распотешился. В это время, когда весело стало князю Владимиру, подошли к нему незнакомые люди; их всех человек за триста, все они избиты и изранены. Они творят жалобу Владимиру. "Свет Владимир-князь! — говорят они, — мы ездили по чистому полю, вверху реки Череги, в твоем государевом займище. Ничего мы не наехали в поле и не видали ни зверя прыскучего, ни птицы перелетной. Мы наехали в чистом поле на толпу молодцев человек за пятьсот; они повыловили и повыгнали зверей и нас избили, изранили. Нет тебе, государю, добычи, а от тебя, государь, нам жалованья нет; дети и жены пошли по миру". -
   
    
     
Владимир-князь, стольной киевской,
     
Пьет, ест, прохлаждается,
     
Их челобитья не слушает.
    
   
   
Не ушла еще эта толпа со двора, пришла другая толпа, человек за пятьсот; это были все охотники-рыболовы, и тоже все избиты, изранены, и тоже творят жалобу: "Свет Владимир-князь! ездили мы по рекам, по озерам, на твое княженецкое счастье, ничего не поймали. Встретили мы людей, человек за пятьсот; повыловили они белую рыбицу, щук, карасей и мелкую рыбешку. Нам нет добычи, государь, а тебе приносу, а от тебя, государь, нет жалованья; дети и жены пошли по миру". -
   
    
     
Владимир-князь, стольной киевской,
     
Пьет, ест, прохлаждается,
     
Их челобитья не слушает.
    
   
   
Не сошли эти толпы со двора, пришли вдруг две другие толпы; первая толпа — сокольники, вторая толпа — кречетники; и все они избиты, изранены и также творят жалобу: "Свет Владимир-князь! ездили мы по полю чистому, вверху Череги, по твоему государеву займищу, на потешных островах, на твое княженецкое счастье. Ничего мы не видали; не видали сокола и кречета перелетного. Наехали мы только на молодцев за тысячу человек. Они повыхватали всех ясных соколов и повыловили белых кречетов, а нас избили, изранили; называются дружиною Чуриловою"[24]. — "Кто это Чурила?" — спросил Владимир, схватившись за это слово. Выступил старый Бермята Васильевич и сказал: "Я давно, государь, знаю про Чурилу; он живет не в Киеве, а пониже малого Киевца.
   
    
     
Двор у него на семи верстах;
     
Около двора железный тын;
     
На всякой тынинке по маковке,
     
А и есть по жемчужинке;
     
Среди двора светлицы стоят,
     
Гридни белодубовые,
     
Покрыты седым бобром;
     
Потолок черных соболей;
     
Матицы-то валженыя;
     
Пол-середа[25] одного серебра;
     
Крюки да пробои по булату злачены.
     
Первые у него ворота вальящатые.
     
Другие ворота — хрустальные,
     
Третьи ворота — оловянные.
    
   
   
Услышав это, Владимир захотел видеть двор Чурилы Пленковича, скоро собрался вместе с княгинею, взял с собой князей, бояр и могучих богатырей, взял Добрыню Никитича и старого Бермяту Васильевича. Собралось их всех пятьсот человек.
   
И поехали к Чуриле Пленковичу.
   
Приехали к его двору: их встречает старый Плен (отец Чурилы).
   
    
     
Для князя и княгини
     
Отворяет ворота вальящатые,
     
А князьям и боярам — хрустальные.
     
Простым людям — ворота оловянные.
    
   
   
Наехало полон двор гостей. Пленко Сароженин повел князя и княгиню в светлые гридни[26], посадил их в почетное место; посадил князей, бояр и могучих русских богатырей, — и начался пир; понесли и яства и питья заморские, чтобы развеселить князя.
   
    
     
Веселая беседа, на радости день;
     
Князь со княгинею весел сидит.
    
   
   
Посмотрел Владимир в косящетое окно и увидал в поле толпу людей. "По грехам не случилось меня дома, — сказал Владимир, -
   
    
     
Ко мне едет король из Орды,
     
Или какой грозен посол".
    
   
   
Старый Пленко лишь только усмехается, а сам потчует: "Изволь ты, государь князь, со княгинею и со всеми своими князьями и боярами, кушать. Не король едет из Орды и не грозен посол, а едет храбрая дружина сына моего, молодого Чурилы Пленковича; когда он будет перед тобою, государь, тогда пир будет во полупире, будет стол во полустоле". Опять пьют, едят, потешаются; день вечереет, закатывается красное солнышко, в поле сгущается толпа, человек за пятьсот и до тысячи.
   
    
     
Едет Чурила ко двору своему;
     
Перед ним несут подсолнечник[27],
     
Чтоб не запекло солнце бела его лица.
    
   
   
Приехал Чурила к своему двору; прежде его прибежал скороход, заглянул на двор и увидал, что некуда ехать Чуриле с дружиною и с добычею. Тогда поехал Чурила с товарищами на свой окольный двор, там они остановились и принарядились. Догадался Чурила, что делать; он взял золотые ключи, пошел в подвалы глубокие, взял оттуда золота, сорок сороков черных соболей, другой сорок лисиц печерских и камку белохрущатую[28]; пришел Чурила к князю Владимиру и положил перед ним на убранный стол подарки. Рады были князь и княгиня, и князь сказал: "Чурило Пленкович!
   
    
     
Не подобает тебе в деревне жить,
     
Подобает тебе, Чуриле, в Киеве жить, князю служить".
    
   
   
Чурила не ослушался князя Владимира, сей час велел оседлать коня, и все поехали в Киев-град, к ласковому князю Владимиру.
   
В добром здоровье их бог перенес.
   
Приехали, соскочили с коней, пошли в светлые гридни и сели за убранные столы. Снова пир. Владимир посылает Чурилу Пленковича звать к себе в гости князей и бояр:
   
    
     
А зватого приказал брать со всякого по десяти рублев[29].
    
   
   
Чурила всех обошел, всех позвал, зашел к Бермяте Васильевичу, к его молодой жене, к Катерине прекрасной, и позамешкался там. Владимир-князь ждет его, что долго замешкался; наконец, спустя немного, пришел Чурила Пленкович.
   
    
     
Втапоры Владимир-князь ни во что положил;
     
Чурила пришел, и стол пошел.
    
   
   
Пили, ели, прохлаждались на веселом пиру и наконец разъехались по домам.
   
    
     
Поутру, рано-ранешенько,
     
Рано зазвонили к заутрене.
    
   
   
Князья и бояре пошли к заутрене; в то утро выпала пороша снегу, — и нашли они свежий след; удивляются князья и бояре: "Или заяц скакал, или бел горностай". А другие усмехаются и говорят: "Это не заяц скакал и не бел горностай, -
   
    
     
Это шел Чурила Пленкович
     
К старому Бермяте Васильевичу,
     
К его молодой жене, Катерине прекрасной".
    
   
   
Характеристика этого богатыря очень полно и верно обрисована уже в одной этой песне. Его щегольство доходит до того, что перед ним несут зонтик от солнца. Отношения его к жене Бермяты, о которых упоминается мимоходом, достаточно дополняют его характер. Мы уже говорили, что Чуриле поручает Владимир выбирать женское платье. Чурила еще является мельком, но и тут верный своему характеру, в одной песне, именно о Дюке Степановиче. Богатый Дюк на пиру Владимира стал отламывать у калача верхнюю корочку, а нижнюю откладывать прочь: