1 2 3 
Глава I    

     

Это  Дезирада…    

О  Дезирада, как мало мы обрадовались тебе, когда из моря выросли твои склоны,  поросшие манцениловыми лесами.    

Л.Шадурн    

     

Мне  рассказали, что я очутился в Лиссе благодаря одному из тех резких заболеваний,  какие наступают внезапно. Это произошло в пути. Я был снят с поезда при  беспамятстве, высокой температуре и помещен в госпиталь.    

Когда  опасность прошла, доктор Филатр, дружески развлекавший меня все последнее время  перед тем, как я покинул палату, – позаботился приискать мне квартиру и  даже нашел женщину для услуг. Я был очень признателен ему, тем более, что окна  этой квартиры выходили на море.    

Однажды  Филатр сказал:    

– Дорогой  Гарвей, мне кажется, что я невольно удерживаю вас в нашем городе. Вы могли бы  уехать, когда поправитесь, без всякого стеснения из-за того, что я нанял для  вас квартиру. Все же, перед тем как путешествовать дальше, вам необходим  некоторый уют, – остановка внутри себя.    

Он явно  намекал, и я вспомнил мои разговоры с ним о власти Несбывшегося. Эта  власть несколько ослабела благодаря острой болезни, но я все еще слышал иногда,  в душе, ее стальное движение, не обещающее исчезнуть.    

Переезжая  из города в город, из страны в страну, я повиновался силе более повелительной,  чем страсть или мания.    

Рано или  поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся,  стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира,  тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем  существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли  его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать  его слабо мелькающие черты?    

Между  тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя  о делах дня.    

На эту  тему я много раз говорил с Филатром. Но этот симпатичный человек не был еще  тронут прощальной рукой Несбывшегося, а потому мои объяснения не волновали его.  Он спрашивал меня обо всем этом и слушал довольно спокойно, но с глубоким вниманием,  признавая мою тревогу и пытаясь ее усвоить.    

Я почти  оправился, но испытывал реакцию, вызванную перерывом в движении, и нашел совет  Филатра полезным; поэтому, по выходе из госпиталя, я поселился в квартире  правого углового дома улицы Амилего, одной из красивейших улиц Лисса. Дом стоял  в нижнем конце улицы, близ гавани, за доком, – место корабельного хлама и  тишины, нарушаемой, не слишком назойливо, смягченным, по расстоянию, зыком  портового дня.    

Я занял  две большие комнаты: одна – с огромным окном на море; вторая была раза в два  более первой. В третьей, куда вела вниз лестница, – помещалась прислуга.  Старинная, чопорная и чистая мебель, старый дом и прихотливое устройство  квартиры соответствовали относительной тишине этой части города. Из комнат, расположенных  под углом к востоку и югу, весь день не уходили солнечные лучи, отчего этот  ветхозаветный покой был полон светлого примирения давно прошедших лет с  неиссякаемым, вечно новым солнечным пульсом.    

Я видел  хозяина всего один раз, когда платил деньги. То был грузный человек с лицом кавалериста  и тихими, вытолкнутыми на собеседника голубыми глазами. Зайдя получить плату,  он не проявил ни любопытства, ни оживления, как если бы видел меня каждый день.    

Прислуга,  женщина лет тридцати пяти, медлительная и настороженная, носила мне из ресторана  обеды и ужины, прибирала комнаты и уходила к себе, зная уже, что я не потребую  ничего особенного и не пущусь в разговоры, затеваемые большей частью лишь для  того, чтобы, болтая и ковыряя в зубах, отдаваться рассеянному течению мыслей.    

Итак, я  начал там жить; и прожил я всего – двадцать шесть дней; несколько раз приходил  доктор Филатр.    

 Глава II    

     

Чем  больше я говорил с ним о жизни, сплине, путешествиях и впечатлениях, тем более  уяснял сущность и тип своего Несбывшегося. Не скрою, что оно было громадно и –  может быть – потому так неотвязно. Его стройность, его почти архитектурная  острота выросли из оттенков параллелизма. Я называю так двойную игру, которую  мы ведем с явлениями обихода и чувств. С одной стороны, они естественно терпимы  в силу необходимости: терпимы условно, как ассигнация, за которую следует  получить золотом, но с ними нет соглашения, так как мы видим и чувствуем их  возможное преображение. Картины, музыка, книги давно утвердили эту особость, и  хотя пример стар, я беру его за неимением лучшего. В его морщинах скрыта вся  тоска мира. Такова нервность идеалиста, которого отчаяние часто заставляет  опускаться ниже, чем он стоял, – единственно из страсти к эмоциям.    

Среди  уродливых отражений жизненного закона и его тяжбы с духом моим я искал, сам  долго не подозревая того, – внезапное отчетливое создание: рисунок или  венок событий, естественно свитых и столь же неуязвимых подозрительному взгляду  духовной ревности, как четыре наиболее глубоко поразившие нас строчки любимого  стихотворения. Таких строчек всегда – только четыре.    

Разумеется,  я узнавал свои желания постепенно и часто не замечал их, тем упустив время  вырвать корни этих опасных растений. Они разрослись и скрыли меня под своей  тенистой листвой. Случалось неоднократно, что мои встречи, мои положения  звучали как обманчивое начало мелодии, которую так свойственно человеку желать  выслушать прежде, чем он закроет глаза. Города, страны время от времени  приближали к моим зрачкам уже начинающий восхищать свет едва намеченного  огнями, странного, далекого транспаранта, – но все это развивалось в  ничто; рвалось, подобно гнилой пряже, натянутой стремительным челноком.  Несбывшееся, которому я протянул руки, могло восстать только само, иначе я не  узнал бы его и, действуя по примерному образцу, рисковал наверняка создать  бездушные декорации. В другом роде, но совершенно точно, можно видеть это на  искусственных парках, по сравнению со случайными лесными видениями, как бы  бережно вынутыми солнцем из драгоценного ящика.    

Таким  образом я понял свое Несбывшееся и покорился ему.    

Обо всем  этом и еще много о чем – на тему о человеческих желаниях вообще – протекали мои  беседы с Филатром, если он затрагивал этот вопрос.    

Как я  заметил, он не переставал интересоваться моим скрытым возбуждением, направленным  на предметы воображения. Я был для него словно разновидность тюльпана,  наделенная ароматом, и если такое сравнение может показаться тщеславным, оно  все же верно по существу.    

Тем  временем Филатр познакомил меня со Стерсом, дом которого я стал посещать. В ожидании  денег, о чем написал своему поверенному Лерху, я утолял жажду движения вечерами  у Стерса да прогулками в гавань, где под тенью огромных корм, нависших над  набережной, рассматривал волнующие слова, знаки Несбывшегося: «Сидней», –  «Лондон», – «Амстердам», – «Тулон»… Я был или мог быть в городах  этих, но имена гаваней означали для меня другой «Тулон» и вовсе не тот  «Сидней», какие существовали действительно; надписи золотых букв хранили  неоткрытую истину.    

     

Утро  всегда обещает…    

говорит  Монс, -    

После  долготерпения дня    

Вечер  грустит и прощает…    

     

Так же,  как «утро» Монса, – гавань обещает всегда; ее мир полон необнаруженного  значения, опускающегося с гигантских кранов пирамидами тюков, рассеянного среди  мачт, стиснутого у набережных железными боками судов, где в глубоких щелях меж  тесно сомкнутыми бортами молчаливо, как закрытая книга, лежит в тени зеленая  морская вода. Не зная – взвиться или упасть, клубятся тучи дыма огромных труб;  напряжена и удержана цепями сила машин, одного движения которых довольно, чтобы  спокойная под кормой вода рванулась бугром.    

Войдя в  порт, я, кажется мне, различаю на горизонте, за мысом, берега стран, куда направлены  бушприты кораблей, ждущих своего часа; гул, крики, песня, демонический вопль  сирены – все полно страсти и обещания. А над гаванью – в стране стран, в  пустынях и лесах сердца, в небесах мыслей – сверкает Несбывшееся – таинственный  и чудный олень вечной охоты.    

 Глава III    

     

Не знаю,  что произошло с Лерхом, но я не получил от него столь быстрого ответа, как ожидал.  Лишь к концу пребывания моего в Лиссе Лерх ответил, по своему обыкновению,  сотней фунтов, не объяснив замедления.    

Я  навещал Стерса и находил в этих посещениях невинное удовольствие, сродни  прохладе компресса, приложенного на больной глаз. Стере любил игру в карты, я –  тоже, а так как почти каждый вечер к нему кто-нибудь приходил, то я был от души  рад перенести часть остроты своего состояния на угадывание карт противника.    

Накануне  дня, с которого началось многое, ради чего сел я написать эти страницы, моя  утренняя прогулка по набережным несколько затянулась, потому что, внезапно  проголодавшись, я сел у обыкновенной харчевни, перед ее дверью, на террасе,  обвитой растениями типа плюща с белыми и голубыми цветами. Я ел жареного  мерлана, запивая кушанье легким красным вином.    

Лишь  утолив голод, я заметил, что против харчевни швартуется пароход, и, обождав,  когда пассажиры его начали сходить по трапу, я погрузился в созерцание  сутолоки, вызванной желанием скорее очутиться дома или в гостинице. Я наблюдал  смесь сцен, подмечая черты усталости, раздражения, сдерживаемых или явных  неистовств, какие составляют душу толпы, когда резко меняется характер ее  движения. Среди экипажей, родственников, носильщиков, негров, китайцев,  пассажиров, комиссионеров и попрошаек, гор багажа и треска колес я увидел акт  величайшей неторопливости, верности себе до последней мелочи, спокойствие,  принимая во внимание обстоятельства, почти развратное, – так неподражаемо,  безупречно и картинно произошло сошествие по трапу неизвестной молодой девушки,  по-видимому небогатой, но, казалось, одаренной тайнами подчинять себе место,  людей и вещи.    

Я  заметил ее лицо, когда оно появилось над бортом среди саквояжей и сбитых на  сторону шляп. Она сошла медленно, с задумчивым интересом к происходящему вокруг  нее. Благодаря гибкому сложению, или иной причине, она совершенно избежала  толчков. Она ничего не несла, ни на кого не оглядывалась и никого не искала в  толпе глазами. Так спускаются по лестнице роскошного дома к почтительно  распахнутой двери. Ее два чемодана плыли за ней на головах смуглых носильщиков.  Коротким движением тихо протянутой руки, указывающей, как поступить, чемоданы  были водружены прямо на мостовой, поодаль от парохода, и она села на них,  смотря перед собой разумно и спокойно, как человек, вполне уверенный, что  совершающееся должно совершаться и впредь согласно ее желанию, но без какого бы  то ни было утомительного с ее стороны участия.    

Эта  тенденция, гибельная для многих, тотчас оправдала себя. К девушке подбежали  комиссионеры и несколько других личностей как потрепанного, так и  благопристойного вида, создав атмосферу нестерпимого гвалта. Казалось, с  девушкой произойдет то же, чему подвергается платье, если его – чистое,  отглаженное, спокойно висящее на вешалке – срывают торопливой рукой.    

Отнюдь…  Ничем не изменив себе, с достоинством переводя взгляд от одной фигуры к другой,  девушка сказала что-то всем понемногу, раз рассмеялась, раз нахмурилась,  медленно протянула руку, взяла карточку одного из комиссионеров, прочла,  вернула бесстрастно и, мило наклонив головку, стала читать другую. Ее взгляд  упал на подсунутый уличным торговцем стакан прохладительного питья; так как  было действительно жарко, она, подумав, взяла стакан, напилась и вернула его с  тем же видом присутствия у себя дома, как во всем, что делала. Несколько волосатых  рук, вытянувшись над ее чемоданами, бродили по воздуху, ожидая момента схватить  и помчать, но все это, по-видимому, мало ее касалось, раз не был еще решен  вопрос о гостинице. Вокруг нее образовалась группа услужливых, корыстных и  любопытных, которой, как по приказу, сообщилось ленивое спокойствие девушки.    

Люди  суетливого, рвущего день на клочки мира стояли, ворочая глазами, она же  по-прежнему сидела на чемоданах, окруженная незримой защитой, какую дает  чувство собственного достоинства, если оно врожденное и так слилось с нами, что  сам человек не замечает его, подобно дыханию.    

Я  наблюдал эту сцену не отрываясь. Вокруг девушки постепенно утих шум; стало так  почтительно и прилично, как будто на берег сошла дочь некоего фантастического  начальника всех гаваней мира. Между тем на ней были (мысль невольно соединяет  власть с пышностью) простая батистовая шляпа, такая же блузка с матросским  воротником и шелковая синяя юбка. Ее потертые чемоданы казались блестящими  потому, что она сидела на них. Привлекательное, с твердым выражением лицо  девушки, длинные ресницы спокойно-веселых темных глаз заставляли думать по  направлению чувств, вызываемых ее внешностью. Благосклонная маленькая рука,  опущенная на голову лохматого пса, – такое напрашивалось сравнение к этой  сцене, где чувствовался глухой шум Несбывшегося.    

Едва я  понял это, как она встала; вся ее свита с возгласами и чемоданами кинулась к экипажу,  на задке которого была надпись «Отель Дувр». Подойдя, девушка раздала мелочь и  уселась с улыбкой полного удовлетворения. Казалось, ее занимает решительно все,  что происходит вокруг.    

Комиссионер  вскочил на сиденье рядом с возницей, экипаж тронулся, побежавшие сзади  оборванцы отстали, и, проводив взглядом умчавшуюся по мостовой пыль, я подумал,  как думал неоднократно, что передо мной, может быть, снова мелькнул конец нити,  ведущей к запрятанному клубку.    

Не  скрою, – я был расстроен, и не оттого только, что в лице неизвестной  девушки увидел привлекательную ясность существа, отмеченного гармонической  цельностью, как вывел из впечатления. Ее краткое пребывание на чемоданах  тронуло старую тоску о венке событий, о ветре, поющем мелодии, о прекрасном  камне, найденном среди гальки. Я думал, что ее существо, может быть, отмечено  особым законом, перебирающим жизнь с властью сознательного процесса, и что,  став в тень подобной судьбы, я наконец мог бы увидеть Несбывшееся. Но печальнее  этих мыслей – печальных потому, что они были болезненны, как старая рана в  непогоду, – явилось воспоминание многих подобных случаев, о которых  следовало сказать, что их по-настоящему не было. Да, неоднократно повторялся  обман, принимая вид жеста, слова, лица, пейзажа, замысла, сновидения и надежды,  и, как закон, оставлял по себе тлен. При желании я мог бы разыскать девушку  очень легко. Я сумел бы найти общий интерес, естественный повод не упустить ее  из поля своего зрения и так или иначе встретить желаемое течение неоткрытой  реки. Самым тонким движениям насущного души нашей я смог бы придать как  вразумительную, так и приличную форму. Но я не доверял уже ни себе, ни другим,  ни какой бы то ни было громкой видимости внезапного обещания.    

По всем  этим основаниям я отверг действие и возвратился к себе, где провел остаток дня  среди книг. Я читал невнимательно, испытывая смуту, нахлынувшую с силой  сквозного ветра. Наступила ночь, когда, усталый, я задремал в кресле.    

Меж явью  и сном встало воспоминание о тех минутах в вагоне, когда я начал уже плохо  сознавать свое положение. Я помню, как закат махал красным платком в окно,  проносящееся среди песчаных степей. Я сидел, полузакрыв глаза, и видел странно  меняющиеся профили спутников, выступающие один из-за другого, как на медали.  Вдруг разговор стал громким, переходя, казалось мне, в крик; после того губы  беседующих стали шевелиться беззвучно, глаза сверкали, но я перестал  соображать. Вагон поплыл вверх и исчез.    

Больше я  ничего не помнил, – жар помрачил мозг.    

Не знаю,  почему в тот вечер так назойливо представилось мне это воспоминание; но я готов  был признать, что его тон необъяснимо связан со сценой на набережной. Дремота  вила сумеречный узор. Я стал думать о девушке, на этот раз с поздним  раскаянием.    

Уместны  ли в той игре, какую я вел сам с собой, – банальная осторожность?  бесцельное самолюбие? даже – сомнение? Не отказался ли я от входа в уже раскрытую  дверь только потому, что слишком хорошо помнил большие и маленькие лжи  прошлого? Был полный звук, верный тон, – я слышал его, но заткнул уши,  мнительно вспоминая прежние какофонии. Что, если мелодия была предложена  истинным на сей раз оркестром?!    

Через  несколько столетних переходов желания человека достигнут отчетливости художественного  синтеза. Желание избегнет муки смотреть на образы своего мира сквозь неясное,  слабо озаренное полотно нервной смуты. Оно станет отчетливо, как насекомое в  янтаре. Я, по сравнению, имел предстать таким людям, как «Дюранда» Летьерри  предстоит стальному Левиафану Трансатлантической линии. Несбывшееся скрывалось  среди гор, и я должен был принять в расчет все дороги в направлении этой  стороны горизонта. Мне следовало ловить все намеки, пользоваться каждым лучом  среди туч и лесов. Во многом – ради многого – я должен был действовать наудачу.    

Едва я  закрепил некоторое решение, вызванное таким оборотом мыслей, как прозвонил телефон,  и, отогнав полусон, я стал слушать. Это был Филатр. Он задал мне несколько  вопросов относительно моего состояния. Он пригласил также встретиться завтра у  Стерса, и я обещал.    

Когда  этот разговор кончился, я, в странной толчее чувств, стеснительной, как  сдержанное дыхание, позвонил в отель «Дувр». Делам такого рода обычна мысль,  что все, даже посторонние, знают секрет вашего настроения. Ответы, самые  безучастные, звучат как улика. Ничто не может так внезапно приблизить к чужой  жизни, как телефон, оставляя нас невидимыми, и тотчас, по желанию нашему, –  отстранить, как если бы мы не говорили совсем. Эти бесцельные для факта соображения  отметят, может быть, слегка то неспокойное состояние, с каким начал я разговор.    

Он был  краток. Я попросил вызвать Анну Макферсон, приехавшую сегодня с  пароходом «Гранвиль». После незначительного молчания деловой голос служащего  объявил мне, что в гостинице нет упомянутой дамы, и я, зная, что получу такой  ответ, помог недоразумению точным описанием костюма и всей наружности  неизвестной девушки.    

Мой  собеседник молчаливо соображал. Наконец он сказал:    

– Вы  говорите, следовательно, о барышне, недавно уехавшей от нас на вокзал. Она  записалась – «Биче Сениэль».    

С  большей, чем ожидал, досадой я послал замечание.    

– Отлично.  Я спутал имя, выполняя некое поручение. Меня просили также узнать..    

Я  оборвал фразу и водрузил трубку на место. Это было внезапным мозговым  отвращением к бесцельным словам, какие начал я произносить по инерции. Что  переменилось бы, узнай я, куда уехала Биче Сениэль? Итак, она продолжала свой  путь – наверное в духе безмятежного приказания жизни, как это было на  набережной, – а я опустился в кресло, внутренне застегнувшись и пытаясь  увлечься книгой, по первым строкам которой видел уже, что предстоит скука  счетом из пятисот страниц.    

Я был  один, в тишине, отмериваемой стуком часов. Тишина мчалась, и я ушел в область  спутанных очертаний. Два раза подходил сон, а затем я уже не слышал и не помнил  его приближения.    

Так,  незаметно уснув, я пробудился с восходом солнца. Первым чувством моим была  улыбка. Я приподнялся и уселся в порыве глубокого восхищения, –  несравненного, чистого удовольствия, вызванного эффектной неожиданностью.    

Я спал в  комнате, о которой упоминал, что ее стена, обращенная к морю, была, по существу,  огромным окном. Оно шло от потолочного карниза до рамы в полу, а по сторонам на  фут не достигало стен. Его створки можно было раздвинуть так, что стекла  скрывались. За окном, внизу, был узкий выступ, засаженный цветами.    

Я  проснулся при таком положении восходящего над чертой моря солнца, когда его  лучи проходили внутрь комнаты вместе с отражением волн, сыпавшихся на экране  задней стены.    

На  потолке и стенах неслись танцы солнечных привидений. Вихрь золотой сети сиял  таинственными рисунками. Лучистые веера, скачущие овалы и кидающиеся из угла в  угол огневые черты были, как полет в стены стремительной золотой стаи, видимой  лишь в момент прикосновения к плоскости. Эти пестрые ковры солнечных фей,  мечущийся трепет которых, не прекращая ни на мгновение ткать ослепительный  арабеск, достиг неистовой быстроты, были везде – вокруг, под ногами, над  головой. Невидимая рука чертила странные письмена, понять значение которых было  нельзя, как в музыке, когда она говорит. Комната ожила. Казалось, не устоя пред  нашествием отскакивающего с воды солнца, она вот-вот начнет тихо кружиться. Даже  на моих руках и коленях беспрерывно соскальзывали яркие пятна. Все это менялось  неуловимо, как будто в встряхиваемой искристой сети бились прозрачные мотыльки.  Я был очарован и неподвижно сидел среди голубого света моря и золотого – по  комнате. Мне было отрадно. Я встал и, с легкой душой, с тонкой и безотчетной  уверенностью, сказал всему: «Вам, знаки и фигуры, вбежавшие с значением неизвестным  и все же развеселившие меня серьезным одиноким весельем, – пока вы еще не  скрылись – вверяю я ржавчину своего Несбывшегося. Озарите и сотрите ее!»    

Едва я  окончил говорить, зная, что вспомню потом эту полусонную выходку с улыбкой, как  золотая сеть смеркла; лишь в нижнем углу, у двери, дрожало еще некоторое время  подобие изогнутого окна, открытого на поток искр, но исчезло и это. Исчезло  также то настроение, каким началось утро, хотя его след не стерся до сего дня.    

 Глава IV    

     

Вечером  я отправился к Стерсу. В тот вечер у него собрались трое: я, Андерсон и Филатр.    

Прежде  чем прийти к Стерсу, я прошел по набережной до того места, где останавливался  вчера пароход. Теперь на этом участке набережной не было судов, а там, где  сидела неизвестная мне Биче Сениэль, стояли грузовые катки.    

Итак, –  это ушло, возникло и ушло, как если бы его не было. Воскрешая впечатление, я создал  фигуры из воздуха, расположив их группой вчерашней сцены: сквозь них блестели  вечерняя вода и звезды огней рейда. Сосредоточенное усилие помогло мне увидеть  девушку почти ясно; сделав это, я почувствовал еще большую неудовлетворенность,  так как точнее очертил впечатление. По-видимому, началась своего рода  «сердечная мигрень» – чувство, которое я хорошо знал и хотя не придавал ему  особенного значения, все же нашел, что такое направление мыслей действует как  любимый мотив. Действительно – это был мотив, и я, отчасти развивая его, остался  под его влиянием на неопределенное время.    

Раздумывая,  я был теперь крайне недоволен собой за то, что оборвал разговор с гостиницей.  Эта торопливость – стремление заменить ускользающее положительным действием –  часто вредила мне. Но я не мог снова узнавать то, чего уже не захотел узнавать,  как бы ни сожалел об этом теперь. Кроме того, прелестное утро, прогулка,  возвращение сил и привычное отчисление на волю случая всего, что не совершенно  определено желанием, перевесили этот недочет вчерашнего дня. Я мысленно  подсчитал остатки сумм, которыми мог располагать и которые ждал от Лерха: около  четырех тысяч. В тот день я получил письмо: Лерх извещал, что лишь недавно вернувшись  из поездки по делам, он, не ожидая скорого требования денег, упустил сделать  распоряжение, а возвратясь, послал – как я и просил – тысячу. Таким образом, я  не беспокоился о деньгах.    

С  набережной я отправился к Стерсу, куда пришел, уже застав Филатра и Андерсона.    

Стере,  секретарь ирригационного комитета, был высок и белокур. Красивая голова, спокойная  курчавая борода, громкий голос и истинно мужская улыбка, изредка  пошевеливающаяся в изгибе усов, – отличались впечатлением силы.    

Круглые  очки, имеющие сходство с глазами птицы, и красные скулы Андерсона, инспектора  технической школы, соответствовали коротким вихрам волос на его голове; он был  статен и мал ростом,    

Доктор  Филатр, нормально сложенный человек, с спокойными движениями, одетый всегда  просто и хорошо, увидев меня, внимательно улыбнулся и, крепко пожав руку, сказал:    

– Вы  хорошо выглядите, очень хорошо, Гарвей.    

Мы  уселись на террасе. Дом стоял отдельно, среди сада, на краю города.    

Стере  выиграл три раза подряд, затем я получил карты, достаточно сильные, чтобы обойтись  без прикупки.    

В  столовой, накрывая на стол и расставляя приборы, прислуга Стерса разговаривала  с сестрой хозяина относительно ужина.    

Я был  заинтересован своими картами, однако начинал хотеть есть и потому с удовольствием  слышал, как Дэлия Стере назначила подавать в одиннадцать, следовательно – через  час. Я соображал также, будут ли на этот раз пирожки с ветчиной, которые я  очень любил и не ел нигде таких вкусных, как здесь, причем Дэлия уверяла, что  это выходит случайно.    

– Ну, –  сказал мне Стере, сдавая карты, – вы покупаете? Ничего?! Хорошо. – Он  дал карты другим, посмотрел свои и объявил: – Я тоже не покупаю.    

Андерсон,  затем Филатр прикупили и спасовали.    

– Сражайтесь, –  сказал доктор, – а мы посмотрим, что сделает на этот раз Гарвей.    

Ставки  по условию разыгрывались небольшие, но мне не везло, и я был несколько раздражен  тем, что проигрывал подряд. Но на ту ставку у меня было сносное каре: четыре  десятки и шестерка; джокер мог быть у Стерса, поэтому следовало держать ухо  востро.    

Итак, мы  повели обычный торг: я – медленно и беспечно, Стере – кратко и сухо, но с торжественностью  двух слепых, ведущих друг друга к яме, причем каждый старается обмануть жертву.    

Андерсен,  смотря на нас, забавлялся, так были мы все увлечены ожиданием финала; Филатр  собирал карты.    

Вошла  Дэлия, девушка с поблекшим лицом, загорелым и скептическим, такая же белокурая,  как ее брат, и стала смотреть, как я с Стерсом, вперив взгляд во лбы друг  другу, старались увеличить – выигрыш или проигрыш? – никто не знал, что.    

Я  чувствовал у Стерса сильную карту – по едва приметным особенностям манеры  держать себя; но сильнее ли моей? Может быть, он просто меня пугал? Наверное,  то же самое думал он обо мне.    

Дэлию  окликнули из столовой, и она ушла, бросив:    

– Гарвей,  смотрите не проиграйте.    

Я  повысил ставку. Стере молчал, раздумывая – согласиться на нее или накинуть еще.  Я был в отличном настроении, но тщательно скрывал это.    

– Принимаю, –  ответил наконец Стере. – Что у вас? Он приглашал открыть карты. Одновременно  с звуком его слов мое сознание, вдруг выйдя из круга игры, наполнилось  повелительной тишиной, и я услышал особенный женский голос, сказавший с  ударением: «… Бегущая по волнам». Это было, как звонок ночью. Но более ничего  не было слышно, кроме шума в ушах, поднявшегося от резких ударов сердца да  треска карт, по ребру которых провел пальцами доктор Филатр.    

Изумленный  явлением, которое, так очевидно, не имело никакой связи с происходящим, я  спросил Андерсена:    

– Вы  сказали что-нибудь в этот момент?    

– О  нет! – ответил Андерсон. – Я никогда не мешаю игроку думать.    

Недоумевающее  лицо Стерса было передо мной, и я видел, что он сидит молча. Я и Стере, занятые  схваткой, могли только называть цифры. Пока это пробегало в уме, впечатление  полного жизни женского голоса оставалось непоколебленным.    

Я открыл  карты без всякого интереса к игре, проиграл пяти трефам Стерса и отказался играть  дальше. Галлюцинация – или то, что это было, – выключила меня из  настроения игры. Андерсон обратил внимание на мой вид, сказав:    

– С  вами что-то случилось?!    

– Случилась  интересная вещь, – ответил я, желая узнать, что скажут другие. –  Когда я играл, я был исключительно поглощен соображениями игры. Как вы знаете,  невозможны посторонние рассуждения, если в руках каре. В это время я услышал –  сказанные вне или внутри меня – слова: «Бегущая по волнам». Их произнес  незнакомый женский голос. Поэтому мое настроение слетело.    

– Вы  слышали, Филатр? – сказал Стере.    

– Да.  Что вы услышали?    

– «Бегущая  по волнам», – повторил я с недоумением. – Слова ясные, как ваши  слова.    

Все были  заинтересованы. Вскоре, сев ужинать, мы продолжали обсуждать случай. О таких  вещах отлично говорится вечером, когда нервы настороже. Дэлия, сделав несколько  обычных замечаний иронически-серьезным тоном, явно указывающим, что она не  подсмеивается только из вежливости, умолкла и стала слушать, критически  приподняв брови.    

– Попробуем  установить, – сказал Стере, – не было ли вспомогательных агентов  вашей галлюцинации. Так, я однажды задремал и услышал разговор. Это было похоже  на разговор за стеной, когда слова неразборчивы Смысл разговора можно было  понять по интонациям, как упреки и оправдания. Слышались ворчливые, жалобные и  гневные ноты. Я прошел в спальню, где из умывального крана быстро капала вода,  так как его неплотно завернули. В трубе шипел и бурлил, всхлипывая, воздух.  Таким образом, поняв, что происходит, я рассеял внушение. Поэтому зададим  вопрос: не проходил ли кто-нибудь мимо террасы?    

Во время  игры Андерсон сидел спиной к дому, лицом к саду; он сказал, что никого не видел  и ничего не слыхал. То же сказал Филатр, и, так как никто, кроме меня, не  слышал никаких слов, происшествие это осталось замкнутым во мне. На вопросы,  как я отнесся к нему, я ответил, что был, правда, взволнован, но теперь лишь  стараюсь понять.    

– В  самом деле, – сказал Филатр, – фраза, которую услышал Гарвей, может  быть объяснена только глубоко затаенным ходом наших психических часов, где не  видно ни стрелок, ни колесец. Что было сказано перед тем, как вы услышали  голос?    

– Что?  Стере спрашивал, что у меня на картах, приглашая открыть.    

– Так. –  Филатр подумал немного. – Заметьте, как это выходит: «Что у вас?» Ответ  слышал один Гарвей, и ответ был: «Бегущая по волнам».    

– Но  вопрос относился ко мне, – сказал я.    

– Да.  Только вы были предупреждены в ответе. Ответ прозвучал за вас, и вы нам повторили  его.    

– Это  не объяснение, – возразил Андерсон после того, как все улыбнулись.    

– Конечно,  не объяснение. Я делаю простое сопоставление, которое мне кажется интересным.  Согласен, можно объяснить происшествие двойным сознанием Рибо, или частичным бездействием  некоторой доли мозга, подобным уголку сна в нас, бодрствующих как целое. Так  утверждает Бишер. Но сопоставление очевидно. Оно напрашивается само, и, как  ответ ни загадочен, – если допустить, что это – ответ, – скрытый  интерес Гарвея дан таинственными словами, хотя их прикладной смысл утерян. Как  ни поглощено внимание игрока картами, оно связано в центре, но свободно по  периферии. Оно там в тени, среди явлений, скрытых тенью. Слова Стерса: «Что у  вас?» могли вызвать разряд из области тени раньше, чем, соответственно, блеснул  центр внимания. Ассоциация с чем бы то ни было могла быть мгновенной, дав  неожиданные слова, подобные трещинам на стекле от попавшего в него камня.  Направление, рисунок, число и длина трещин не могут быть высчитаны заранее, ни  сведены обратным путем к зависимости от сопротивления стекла камню.  Таинственные слова Гарвея есть причудливая трещина бессознательной сферы.    

Действительно  – так могло быть, но, несмотря на складность психической картины, которую  набросал Филатр, я был странно задет. Я сказал:    

– Почему  именно слова Стерса вызвали трещину?    

– Так  чьи же?    

Я хотел  сказать, что, допуская действие чужой мысли, он самым детским образом считается  с расстоянием, как будто такое действие безрезультатно за пределами четырех  футов стола, разделяющих игроков, но, не желая более затягивать спор, заметил  только, что объяснения этого рода сами нуждаются в объяснениях.    

– Конечно, –  подтвердил Стере. – Если недостоверно, что мой обычный вопрос извлек из  подсознательной сферы Гарвея представление необычное, то надо все решать снова.  А это недостоверно, следовательно, недостоверно и остальное.    

Разговор  в таком роде продолжался еще некоторое время, крайне раздражая Дэлию, которая  потребовала, наконец, переменить тему или принять успокоительных капель. Вскоре  после этого я распрощался с хозяевами и ушел; со мной вышел Филатр.    

Шагая в  ногу, как солдаты, мы обогнули в молчании несколько углов и вышли на площадь.  Филатр пригласил зайти в кафе. Это было так странно для моего состояния, что я  согласился. Мы заняли стол у эстрады и потребовали вина. На эстраде сменялись  певицы и танцовщицы. Филатр стал снова развивать тему о трещине на стекле,  затем перешел к случаю с натуралистом Вайторном, который, сидя в саду, услышал  разговор пчел. Я слушал довольно внимательно.    

Стук  упавшего стула и чье-то требование за спиной слились в эту минуту с настойчивым  тактом танца. Я запомнил этот момент потому, что начал испытывать сильнейшее  желание немедленно удалиться. Оно было непроизвольно. Не могло быть ничего хуже  такого состояния, ничего томительнее и тревожнее среди веселой музыки и яркого  света. Еще не вставая, я заглянул в себя, пытаясь найти причину и спрашивая, не  утомлен ли я Филатром. Однако было желание сидеть – именно с ним – в этом кафе,  которое мне понравилось. Но я уже не мог оставаться. Должен заметить, что я  повиновался своему странному чувству с досадой, обычной при всякой несвоевременной  помехе. Я взглянул на часы, сказал, что разболелась голова, и ушел, оставив  доктора допивать вино.    

Выйдя на  тротуар, я остановился в недоумении, как останавливается человек, стараясь угадать  нужную ему дверь, и, подумав, отправился в гавань, куда неизменно попадал  вообще, если гулял бесцельно. Я решил теперь, что ушел из кафе по причине  простой нервности, но больше не жалел уже, что ушел.    

«Бегущая  по волнам»… Никогда еще я не размышлял так упорно о причуде сознания, имеющей  относительный смысл, – смысл шелеста за спиной, по звуку которого  невозможно угадать, какая шелестит ткань. Легкий ночной ветер, сомнительно  умеряя духоту, кружил среди белого света электрических фонарей тополевый белый  пух. В гавани его намело по угольной пыли у каменных столбов и стен так много,  что казалось, что север смешался с югом в фантастической и знойной зиме. Я шел  между двух молов, когда за вторым от меня увидел стройное парусное судно с  корпусом, напоминающим яхту. Его водоизмещение могло быть около ста пятидесяти  тонн. Оно было погружено в сон.    

Ни души  я не заметил на его палубе, но, подходя ближе, увидел с левого борта вахтенного  матроса. Сидел он на складном стуле и спал, прислонясь к борту.    

Я остановился  неподалеку. Было пустынно и тихо. Звуки города сливались в один монотонный  неясный шум, подобный шуму отдаленно едущего экипажа; вблизи меня – плеск воды  и тихое поскрипывание каната единственно отмечали тишину. Я продолжал смотреть  на корабль. Его коричневый корпус, белая палуба, высокие мачты, общая  пропорциональность всех частей и изящество основной линии внушали почтение. Это  было судно-джентльмен. Свет дугового фонаря мола ставил его отчетливые  очертания на границе сумерек, в дали которых виднелись черные корпуса и трубы  пароходов. Корма корабля выдавалась над низкой в этом месте набережной, образуя  меж двумя канатами и водой внизу навесный угол.    

Мне так  понравилось это красивое судно, что я представил его своим. Я мысленно вошел по  его трапу к себе, в свою каюту, и я был – так мне представилось – с той  девушкой. Не было ничего известно, почему это так, но я некоторое время  удерживал представление.    

Я  отметил, что воспоминание о той девушке не уходило; оно напоминало всякое  другое воспоминание, удержанное душой, но с верным живым оттенком. Я время от  времени взглядывал на него, как на привлекательную картину. На этот раз оно  возникло и отошло отчетливее, чем всегда. Наконец мысли переменились. Желая  узнать название корабля, я обошел его, став против кормы, и, всмотревшись,  прочел полукруг рельефных золотых букв: БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ.    

 Глава V    

     

Я  вздрогнул, – так стукнула в виски кровь. Вздох – не одного  изумления, – большего, сложнейшего чувства, – задержал во мне биение  громко затем заговорившего сердца. Два раза я перевел дыхание, прежде чем смог  еще раз прочесть и понять эти удивительные слова бросившиеся в мой мозг, как  залп стрел. Этот внезапный удар действительности по возникшим за игрой странным  словам был так внезапен, как если человек схвачен сзади. Я был закружен в  мгновенно обессилевших мыслях. Так кружится на затерянном следу пес, обнюхивая  последний отпечаток ноги.    

Наконец,  настойчиво отведя эти чувства, как отводят рукой упругую, мешающую смотреть  листву, я стал одной ногой на кормовой канат, чтобы ближе нагнуться к надписи.  Она притягивала меня. Я свесился над водой, тронутой отдаленным светом. Надпись  находилась от меня на расстоянии шести-семи футов. Прекрасно была озарена она  скользившим лучом. Слово «Бегущая» лежало в тени, «по» было на границе тени и  света, и заключительное "волнами сияло так ярко, что заметны были трещины  в позолоте.    

Убедившись,  что имею дело с действительностью, я отошел и сел на чугунный столб собрать  мысли. Они развертывались в такой связи между собой, что требовался более  мощный пресс воли, чем тогда мой, чтобы охватить их все одной, главной мыслью;  ее не было. Я смотрел в тьму, в ее глубокие синие пятна, где мерцали отражения  огней рейда. Я ничего не решал, но знал, что сделаю, и мне это казалось  совершенно естественным. Я был уверен в неопределенном и точен среди  неизвестности.    

Встав, я  подошел к трапу и громко сказал:    

– Эй,  на корабле!    

Вахтенный  матрос спал или, быть может, слышал мое обращение, но оставил его без ответа.    

Я не  повторил окрика. В этот момент я не чувствовал запрета, обычного, хотя и  незримого, перед самовольным входом в чужое владение. Видя, что часовой  неподвижен, я ступил на трап и очутился на палубе.    

Действительно,  часовой спал, опустив голову на руки, протянутые по крышке бортового ящика. Я  никогда не видел, чтобы простой матрос был одет так, как этот неизвестный  человек. Его дорогой костюм из тонкого серого шелка, воротник безукоризненно  белой рубашки с синим галстуком и крупным бриллиантом булавки, шелковое белое  кепи, щегольские ботинки и кольца на смуглой руке, изобличающие возможность  платить большие деньги за украшения, – все эти вещи были несвойственны  простой службе матроса. Кроме того – смуглые, чистые руки, без шершавости и  мозолей, и упрямое, дергающееся во сне, худое лицо с черной, заботливо расчесанной  бородой являли без других доказательств, прямым внушением черт, что этот  человек не из низшей команды судна. Колеблясь разбудить его, я медленно прошел  к трапу кормовой рубки, так как из ее приподнятых люков шел свет. Я надеялся  застать там людей. Уже я занес ногу, как меня удержало и остановило легкое  невидимое движение. Я повернулся и очутился лицом к лицу с вахтенным.    

Он  только что кончил зевать. Его левая рука была засунута в карман брюк, а правая,  отгоняя сон, прошлась по глазам и опустилась, потирая большим пальцем концы  других. Это был высокий, плечистый человек, выше меня, с наклоном вперед. Хотя  его опущенные веки играли в невозмутимость, под ними светилось плохо скрытое  удовольствие – ожидание моего смущения. Но я не был ни смущен, ни сбит и  взглянул ему прямо в глаза. Я поклонился.    

– Что  вы здесь делаете? – строго спросил он, медленно произнося эти слова и как  бы рассматривая их перед собой. – Как вы попали на палубу?    

– Я  взошел по трапу, – ответил я дружелюбно, без внимания к возможным  недоразумениям с его стороны, так как полагал, что моя внешность достаточно  красноречива в любой час и в любом месте. – Я вас окликнул, вы спали. Я  поднялся и, почему-то не решившись разбудить вас, хотел пойти вниз.    

– Зачем?    

– Я  рассчитывал найти там кого-нибудь. Как я вижу, – прибавил я с  ударением, – мне следует назвать себя: Томас Гарвей.    

Вахтенный  вытащил руку из кармана. Его тяжелые глаза совершенно проснулись, и в них  отметилась нерешительность чувств – помесь флегмы и бешенства. Должно быть, первая  взяла верх, так как, сжав губы, он неохотно наклонил голову и сухо ответил:    

– Очень  хорошо. Я – капитан Вильям Гез. Какому обстоятельству обязан я таким ранним  визитом?    

Но и  более неприветливый тон не мог бы обескуражить меня теперь. Я был на линии быстро  восходящего равновесия, под защитой всего этого случая, во всем объеме его еще  не установленного значения.    

– Капитан  Гез, – сказал я с улыбкой, – если считать третий час ночи началом  дня, – я, конечно, явился безумно рано. Боюсь, что вы сочтете повод неуважительным.  Однако необходимо объяснить, почему я взошел на палубу. Некоторое время я был  болен, и мое состояние, по мнению врачей, станет еще лучше, чем теперь, если я  немного попутешествую. Было признано, что плавание на парусном судне, несложное  существование, лишенное даже некоторых удобств, явится, так сказать, грубой  физиологической правдой, необходимой телу иногда точно так, как грубая правда  подчас излечивает недуг моральный. Сегодня, прогуливаясь, я увидел этот корабль.  Он, сознаюсь, меня пленил. Откладывать свое дело я не решился, так как не знаю,  когда вы поднимете якорь, и подумал, что завтра могу уже не застать вас. Во  всяком случае – прошу меня извинить. Я в состоянии заплатить, сколько надо, и с  этой стороны у вас не было бы причины остаться недовольным. Мне также  совершенно безразлично, куда вы направитесь. Затем, надеюсь, что вы меня  поняли, – я думаю, что устранил досадное недоразумение. Остальное зависит  теперь от вас.    

Пока я  говорил это, Гез уже мне ответил. Ответ заключался в смене выражений его лица,  значение которой я мог определить как сопротивление. Но разговор только что  начался, и я не терял надежды.    

– Я  почти уверен, что откажу вам, – сказал Гез, – тем более, что это  судно не принадлежит мне. Его владелец – Браун, компания «Арматор и Груз».  Прошу вас сойти вниз, где нам будет удобнее говорить.    

Он  произнес это вежливым ледяным тоном вынужденного усилия. Его жест рукой по  направлению к трапу был точен и сух.    

Я  спустился в ярко озаренное помещение, где, кроме нас двух, никого не было.  Беглый взгляд, брошенный мной на обстановку, не дал впечатления,  противоречащего моему настроению, но и не разъяснил ничего, хотя казалось мне,  когда я спускался, что будет иначе. Я увидел комфорт и беспорядок. Я шел по  замечательному ковру. Отделка помещения обнаруживала богатство строителя  корабля… Мы сели на небольшой диван, и в полном свете я окончательно рассмотрел  Геза.    

Его  внешность можно было изучать долго и остаться при запутанном результате. При передаче  лица авторы, как правило, бывают поглощены фасом, но никто не хочет признать  значения профиля. Между тем профиль замечателен потому, что он есть основа  силуэта – одного из наиболее резких графических решений целого. Не раз профиль  указывал мне второго человека в одном, – как бы два входа с разных сторон  в одно помещение. Я отвожу профилю значение комментария и только в том случае  не вспоминаю о нем, если профиль и фас, со всеми промежуточными сечениями,  уравнены духовным балансом. Но это встречается так редко, что является исключением.  Равно нельзя было присоединить к исключениям лицо Геза. Его профиль шел от  корней волос откинутым, нервным лбом – почти отвесной линией длинного носа,  тоскливой верхней и упрямо выдающейся нижней губой – к тяжелому, круто  завернутому подбородку. Линия обрюзгшей щеки, подпирая глаз, внизу была  соединена с мрачным усом. Согласно языку лица, оно выказывалось в  подавленно-настойчивом выражении. Но этому лицу, когда оно было обращено  прямо, – широкое, насупленное, с нервной игрой складок широкого лба –  нельзя было отказать в привлекательной и оригинальной сложности. Его черные  красивые глаза внушительно двигались под изломом низких бровей. Я не понимал,  как могло согласоваться это сильное и страстное лицо с флегматическим тоном  Геза – настолько, что даже ощущаемый в его словах ход мыслей казался  невозмутимым. Не без основания ожидал я, в силу противоречия этого, неприятного,  по его смыслу, эффекта, что подтвердилось немедленно.    

– Итак, –  сказал Гез, когда мы уселись, – я мог бы взять пассажира только с  разрешения Брауна. Но, признаюсь, я против пассажира на грузовом судне. С этим  всегда выходят какие-нибудь неприятности или хлопоты. Кроме того, моя команда  получила вчера расчет, и я не знаю, скоро ли соберу новый комплект. Возможно,  что «Бегущая» простоит месяц, прежде чем удастся наладить рейс. Советую вам  обратиться к другому капитану.    

Он умолк  и ничем не выразил желания продолжать разговор. Я обдумывал, что сказать, как  на палубе раздались шаги и возглас: «Ха-ха!», сопровождаемый, должно быть,  пьяным широким жестом.    

Видя, что  я не встаю, Гез пошевелил бровью, пристально осмотрел меня с головы до ног и  сказал:    

– Это  вернулся наконец Бутлер. Прошу вас не беспокоиться. Я немедленно возвращусь.    

Он  вышел, шагая тяжело и широко, наклонив голову, как если бы боялся стукнуться  лбом. Оставшись один, я осмотрелся внимательно. Я плавал на различных судах, а  потому был убежден, что этот корабль, по крайней мере при его постройке, не  предназначался перевозить кофе или хлопок. О том говорили как его внешний вид,  так и внутренность салона. Большие круглые окна – «иллюминаторы», диаметром  более двух футов, какие никогда не делаются на грузовых кораблях, должны были  ясно и элегантно озарять днем. Их винты, рамы, весь медный прибор отличался  тонкой художественной работой. Венецианское зеркало в массивной раме из  серебра; небольшие диваны, обитые дорогим серо-зеленым шелком; палисандровая  отделка стен; карнизы, штофные портьеры, индийский ковер и три электрических  лампы с матовыми колпаками в фигурной бронзовой сетке были предметами подлинной  роскоши – в том виде, как это технически уместно на корабле. На хорошо  отполированном, отражающем лампы столе – дымчатая хрустальная ваза со свежими  розами. Вокруг нее, среди смятых салфеток и стаканов с недопитым вином, стояли  грязные тарелки. На ковре валялись окурки. Из приоткрытых дверей буфета свешивалась  грязная тряпка.    

Услышав  шаги, я встал и, не желая затягивать разговора, спросил Геза по его возвращении, –  будет ли он против, если Браун даст мне согласие плыть на «Бегущей» в отдельной  каюте и за приличную плату.    

– Вы  считаете, что бесполезно говорить об этом со мной?    

– Мне  показалось, – заметил я, – что ваше мнение связано не в мою пользу  такими соображениями, которые являются уважительными для вас.    

Гез  медлил. Я видел, что мое намерение снестись с Брауном задело его. Я проявил  вежливую настойчивость и изъявил желание поступить наперекор Гезу.    

– Как  вам будет угодно, – сказал Гез. – Я остаюсь при своем, о чем говорил.    

– Не  спорю. – Мое дружелюбное оживление прошло, сменясь досадой. –  Проиграв дело в одной инстанции, следует обратиться к другой.    

Сознаюсь,  я сказал лишнее, но не раскаялся в том: поведение Геза мне очень не нравилось.    

– Проиграв  дело в низшей инстанции! – ответил он, вдруг вспыхнув. Его флегма  исчезла, как взвившаяся от ветра занавеска; лицо неприятно и дерзко  оживилось. – Кой черт все эти разговоры? Я капитан, а потому пока что  хозяин этого судна. Вы можете поступать, как хотите,    

Это была  уже непростительная резкость, и в другое время я, вероятно, успокоил бы его одним  внимательным взглядом, но почему-то я был уверен, что, минуя все, мне предстоит  в скором времени плыть с Гезом на его корабле «Бегущая по волнам», а потому  решил не давать более повода для обиды. Я приподнял шляпу и покачал головой.    

– Надеюсь,  мы уладим как-нибудь этот вопрос, – сказал я, протягивая ему руку, которую  он пожал весьма сухо. – Самые невинные обстоятельства толкают меня сломать  лед. Может быть, вы не будете сердиться впоследствии, если мы встретимся.    

«Разговор  кончен, и я хочу, чтобы ты убрался отсюда», – сказали его глаза. Я вышел  на палубу, где увидел пожилого, рябого от оспы человека с трубкой в зубах. Он  стоял, прислонясь к мачте. Осмотрев меня замкнутым взглядом, этот человек  сказал вышедшему со мной Гезу:    

– Все-таки  мне надо пойти; я, может быть, отыграюсь. Что вы на это скажете?    

– Я  не дам денег, – сказал Гез круто и зло.    

– Вы  отдадите мне мое жалованье, – мрачно продолжал человек с трубкой, –  иначе мы расстанемся.    

– Бутлер,  вы получите жалованье завтра, когда протрезвитесь, иначе у вас не останется ни  гроша.    

– Хорошо! –  вскричал Бутлер, бывший, как я угадал, старшим помощником Геза. – Прекрасные  вы говорите слова! Вам ли выступать в роли опекуна, когда даже околевшая  кошка знает, что вы представляете собой по всем кабакам – настоящим, прошлым и  будущим?! Могу тратить свои деньги, как я желаю.    

Гез не  ответил, но проклятия, которые он сдержал, отпечатались на его лице. Энергия  этого заряда вылилась в его обращении ко мне. Неприязненный, но хладнокровный  джентльмен исчез. Тон обращения Геза напоминал брань.    

– Ну  как, – сказал он, стоя у трапа, когда я начал идти по нему, – правда,  «Бегущая по волнам» красива, как «Гентская кружевница»? («Гентская кружевница»  было судно, потопленное лет сто назад пиратом Киддом Вторым за его удивительную  красоту, которой все восхищались.) Да, это многие признают. Если бы я рассказал  вам его историю, его стоимость, если бы вы увидели его на ходу и побыли на нем  один день, – вы еще не так просили бы меня взять вас в плавание. У вас  губа не дура.    

– Капитан  Гез! – вскричал я, разгневанный тем более, что Бутлер, подойдя,  усмехнулся. – Если мне действительно придется плыть на корабле этом и вы  зайдете в мою каюту, я постараюсь загладить вашу грубость, во всяком случае,  более ровным обращением с вами.    

Он  взглянул на меня насмешливо, но тотчас его лицо приняло растерянный вид.  Страшно удивив меня, Гез поспешно и взволнованно произнес:    

– Да,  я виноват, простите! Я расстроен! Я взбешен! Вы не пожалеете в случае неудачи у  Брауна. Впрочем, обстоятельства складываются так, что нам с вами не по пути.  Желаю вам всего лучшего!    

Не знаю,  что подействовало неприятнее, – грубость Геза или этот его странный порыв.  Пожав плечами, я спустился на берег и, значительно отойдя, обернулся, еще раз  увидев высокие мачты «Бегущей по волнам», с уверенностью, что Гез, или Браун,  или оба вместе должны будут отнестись к моему намерению самым положительным  образом.    

Я  направился домой, не замечая, где иду, потеряв чувство места и времени.  Потрясение еще не улеглось. Ход предчувствий, неуловимых, как только я начинал  подробно разбирать их, был слышен в глубине сердца, не даваясь сознанию. Ряд  никогда не испытанных состояний, из которых я не выбрал бы ни одного, отмечался  в мыслях моих редкими сочетаниями слов, подобных разговору во сне, и я был не  властен прогнать их. Одно, противу рассудка, я чувствовал, без всяких  объяснений и доказательств, – это, что корабль Геза и неизвестная девушка  Биче Сениэль должны иметь связь. Будь я спокоен, я отнесся бы к своей идее о  сближении корабля с девушкой как к дикому суеверию, но теперь было  иначе, – представления возникали с той убедительностью, как бывает при  горе или испуге.    

Ночь  прошла скверно. Я видел сны, – много тяжелых и затейливых снов. Меня  мучила жажда. Я просыпался, пил воду и засыпал снова, преследуемый нашествием  мыслей, утомительных, как неправильная задача с ускользнувшей ошибкой. Это были  расчеты чувств между собой после события, расстроившего их естественное  течение.    

В девять  часов утра я был на ногах и поехал к Филатру в наемном автомобиле. Только с ним  мог я говорить о делах этой ночи, и мне было необходимо, существенно важно  знать, что он думает о таком повороте «трещины на стекле».    

 Глава VI    

     

Хотя  было рано, Филатр заставил ждать себя очень недолго. Через три минуты, как я  сел в его кабинете, он вошел, уже одетый к выходу, и предупредил, что должен  быть к десяти часам в госпитале. Тотчас он обратил внимание на мой вид, сказав:    

– Мне  кажется, что с вами что-то произошло!    

– Между  конторой Угольного синдиката и углом набережной, – сказал я, – стоит  замечательное парусное судно. Я увидел его ночью, когда мы расстались. Название  этого корабля – «Бегущая по волнам».    

– Как! –  сказал Филатр, изумленный более, чем даже я ожидал. – Это не шутка?! Но…  позвольте… Ничего, я слушаю вас.    

– Оно  стоит и теперь.    

Мы  взглянули друг на друга и некоторое время сидели молча. Филатр опустил глаза,  медленно приподняв брови; по выразительному его лицу прошел нервный ток. Он  снова посмотрел на меня.    

– Да,  это бьет, – заметил он. – Но есть продолжение, конечно?    

Предупреждая  его невысказанное подозрение, что я мог видеть «Бегущую по волнам» раньше, чем  пришел вчера к Стерсу, я сказал о том отрицательно и передал разговор с Гезом.    

– Вы  согласитесь, – прибавил я при конце своего рассказа, – что у меня  могло быть только это желание. Никакое иное действие не подходит.  По-видимому, я должен ехать, если не хочу остаться на всю жизнь с беспомощным и  глупым раскаянием.    

– Да, –  сказал Филатр, протягивая сигару в воздух к воображаемой пепельнице. – Все  так, положение, как ни верти, щекотливое. Впрочем, это – часто вопрос денег.  Мне кажется, я вам помогу. Дело в том, что я лечил жену Брауна, когда, по  мнению других врачей, не было уже смысла ее лечить. Назло им или из любезности  ко мне, но она спаслась. Как я вижу, Гез ссылается на Брауна, сам будучи против  вас, и это верная примета, что Браун сошлется на Геза. Поэтому я попрошу вас  передать Брауну письмо, которое сейчас напишу.    

Договаривая  последние слова, Филатр быстро уселся за стол и взял перо.    

– С  трудом соображаю, что писать, – сказал он, оборачиваясь ко мне виском и  углом глаза.    

Он потер  лоб и начал писать, произнося написанное вслух по мере того, как оно заполняло  лист бумаги.    

– Заметьте, –  сказал Филатр, останавливаясь, – что Браун – человек дела, выгоды, далекий  от нас с вами, и все, что, по его мнению, напоминает причуду, тотчас замыкает  его. Теперь дальше. «Когда-то, в счастливый для вас и для меня день, вы  сказали, что исполните мое любое желание. От всей души я надеялся, что такая  минута не наступит; затруднить вас я считал непростительным эгоизмом. Однако  случилось, что мой пациент и родственник…»    

– Эта  дипломатическая неточность или, короче говоря, безвредная ложь, надеюсь, не  имеет значения? – спросил Филатр; затем продолжал писать и читать: «…  родственник, Томас Гарвей, вручитель сего письма, нуждается в путешествии на  обыкновенном парусном судне. Это ему полезно и необходимо после болезни.  Подробности он сообщит лично. Как я его понял, он не прочь был бы сделать  рейс-другой в каюте…»    

– Как  странно произносить эти слова, – перебил себя Филатр. – А я их даже  пишу: «… каюте корабля „Бегущая по волнам“, который принадлежит вам. Вы крайне  обяжете меня содействием Гарвею. Надеюсь, что здоровье вашей глубоко  симпатичной супруги продолжает не внушать беспокойства. Прошу вас…»    

–… и так  далее, – прикончил Филатр, покрывая конверт размашистыми строками адреса.    

Он  вручил мне письмо и пересел рядом со мной. Пока он писал, меня начал мучить  страх, что судно Геза ушло.    

– Простите,  Филатр, – сказал я, объяснив ему это. – Нетерпение мое велико!    

Я встал.  Пристально, с глубокой задумчивостью смотря на меня, встал и доктор. Он сделал  рукой полуудерживающий жест, коснувшись моего плеча; медленно отвел руку, начал  ходить по комнате, остановился у стола, рассеянно опустил взгляд и потер руки.    

– Как  будто следует нам еще что-то сказать друг другу, не правда ли?    

– Да,  но что? – ответил я. – Я не знаю. Я, как вы, любитель догадываться.  Заниматься этим теперь было бы то же, что рисовать в темноте с натуры.    

– Вы  правы, к сожалению. Да. Со мной никогда не было ничего подобного. Уверяю вас, я  встревожен и поглощен всем этим. Но вы напишете мне с дороги? Я узнаю, что  произошло с вами?    

Я обещал  ему и прибавил:    

– А  не уложите ли и вы свой чемодан, Филатр?! Вместе со мной?!    

Филатр  развел руками и улыбнулся.    

– Это  заманчиво, – сказал он, – но… но… но… – Его взгляд одно мгновение  задержался на небольшом портрете, стоявшем среди бронзовых вещиц письменного  стола. Только теперь увидел и я этот портрет – фотографию красивой молодой  женщины, смотрящей в упор, чуть наклонив голову.    

– Ничто  не вознаградит меня, – сказал Филатр, закуривая и резко бросая  спичку. – Как ни своеобразен, как ни аскетичен, по-своему, конечно, ваш  внутренний мир, – вы, дорогой Гарвей, хотите увидеть смеющееся лицо  счастья. Не отрицайте. Но на этой дороге я не получу ничего, потому что мое  желание не может быть выполнено никем. Оно просто и точно, но оно не сбудется  никогда. Я вылечил много людей, но не сумел вылечить свою жену. Она жива, но  все равно что умерла. Это ее портрет. Она не вернется сюда. Все остальное не  имеет для меня никакого смысла.    

Сказав  так и предупреждая мои слова, даже мое молчание, которые, при всей их искренности,  должны были только затруднить этот внезапный момент взгляда на открывшееся  чужое сердце, Филатр позвонил и сказал слуге, чтобы подали экипаж. Не прощаясь  окончательно, мы условились, что я сообщу ему о посещении мной Брауна.    

Мы вышли  вместе и расстались у подъезда. Вспрыгнув на сиденье, Филатр отъехал и обернулся,  крикнув:    

– Да,  я этим не… – Остальное я не расслышал.    

 Глава VII    

     

Контора  Брауна «Арматор и Груз», как большинство контор такого типа, помещалась на  набережной, очень недалеко, так что не стоило брать автомобиль. Я отпустил  шофера и, едва вошел в гавань, бросил тревожный взгляд к молу, где видел вчера  «Бегущую по волнам». Хотя она была теперь сравнительно далеко от меня, я  немедленно увидел ее мачты и бушприт на том же месте, где они были ночью. Я  испытал полное облегчение.    

День был  горяч, душен, как воздух над раскаленной плитой. Несколько утомясь, я задержал  шаг и вошел под полотняный навес портовой таверны утолить жажду.    

Среди  немногих посетителей я увидел взволнованного матроса, который, размахивая забытым,  в возбуждении, стаканом вина и не раз собираясь его выпить, но опять забывая,  крепил свою речь резкой жестикуляцией, обращаясь к компании моряков, занимавших  угловой стол. Пока я задерживался у стойки, стукнуло мне в слух слово «Гез»,  отчего я, также забыв свой стакан, немедленно повернулся и вслушался.    

– Я  его не забуду, – говорил матрос. – Я плаваю двадцать лет. Я видел  столько капитанов, что если их сразу сюда впустить, не хватит места всем стать  на одной ноге. Я понимаю так, что Гез сущий дьявол. Не приведи бог служить под  его командой. Если ему кто не понравится, он вымотает из него все жилы. Я вам  скажу: это бешеный человек. Однажды он так хватил плотника по уху, что тот  обмер и не мог встать более часа: только стонал. Мне самому попало; больше за  мои ответы. Я отвечать люблю так, чтобы человек весь позеленел, а придраться не  мог. Но пусть он бешеный, это еще с полгоря. Он вредный, мерзавец. Ничего не  угадаешь по его роже, когда он подзывает тебя. Может быть, даст стакан водки, а  может быть – собьет с ног. Это у него – вдруг. Бывает, что говорит тихо и  разумно, как человек, но если не так взглянул или промолчал – «понимай, мол, как  знаешь, отчего я молчу» – и готово. Мы все измучились и сообща решили уйти. Ходит  слух, что уж не первый раз команда бросала его посреди рейса. Что же?! На его  век дураков хватит!    

Он  умолк, оставшись с открытым ртом и смотря на свой стакан в злобном недоумении,  как будто видел там ненавистного капитана; потом разом осушил стакан и стал  сердито набивать трубку. Все это касалось меня.    

– О  каком Гезе вы говорите? – спросил я. – Не о том ли, чье судно  называется «Бегущая по волнам»?    

– Он  самый, сударь, – ответил матрос, тревожно посмотрев мне в лицо. – Вы,  значит, знаете, что это за человек, если только он человек, а не бешеная  собака!    

– Я  слышал о нем, – сказал я, поддерживая разговор с целью узнать как можно  больше о человеке, в обществе которого намеревался пробыть неопределенное  время. – Но я не встречался с ним. Действительно ли он изверг и негодяй?    

– Совершенная…  – начал матрос, поперхнувшись и побагровев, с торжественной медленностью  присяги, должно быть, намереваясь прибавить – «истина», как за моей спиной,  перебивая ответ матроса, вылетел неожиданный, резкий возглас: «Чепуха!» Человек  подошел к нам. Это был тоже матрос, опрятно одетый, грубого и толкового вида.    

– Совершенная  чепуха, – сказал он, обращаясь ко мне, но смотря на первого  матроса. – Я не знаю, какое вам дело до капитана Геза, но я – а вы видите,  что я не начальство, что я такой же матрос, как этот горлан, – он  презрительно уставил взгляд в лицо опешившему оратору, – и я утверждаю,  что капитан Гез, во-первых, настоящий моряк, а во-вторых, отличнейший и добрейшей  души человек. Я служил у него с января по апрель. Почему я ушел – это мое дело,  и Гез в том не виноват. Мы сделали два рейса в Гор-Сайн. Из всей команды он не  сказал никому дурного слова, а наш брат – что там вилять – сами знаете, народ  пестрый. Теперь этот человек говорит, что Гез избил плотника. Из остальных  делал котлеты. Кто же поверит этакому вранью? Мы получали порцион лучший, чем  на военных судах. По воскресеньям нам выдавали бутылку виски на троих. Боцману  и скорому на расправу Бутлеру, старшему помощнику, капитан при мне задал  здоровенный нагоняй за то, что тот погрозил повару кулаком. Тогда же Бутлер  сказал: «Черт вас поймет!» Капитан Гез собирал нас, бывало, и читал вслух такие  истории, о каких мы никогда не слыхивали. И если промеж нас случалась ссора,  Гез говорил одно: «Будьте добры друг к другу. От зла происходит зло».    

Кончив,  но, видимо, имея еще много чего сказать в пользу капитана Геза, матрос осмотрел  всех присутствующих, махнул рукой и, с выражением терпеливого неодобрения, стал  слушать взбешенного хулителя Геза. Я видел, что оба они вполне искренни и что  речь заступника возмутила обвинителя до совершенного неистовства. В одну минуту  проревел он не менее десятка имен, взывая к их свидетельскому отсутствию. Он  клялся, предлагал идти с ним на какое-то судно, где есть люди, пострадавшие от  Геза еще в прошлом году, и закончил ехидным вопросом: отчего защитник так мало  служил на «Бегущей по волнам»? Тот с достоинством, но с не меньшей  запальчивостью рассказал, как он заболел, отчего взял расчет по прибытии в  Лисс. Запутавшись в крике, оба стали ссылаться на одних и тех же лиц, так как  выяснилось, что хулитель и защитник знают многих из тех, кто служил у Геза в  разное время. Начались бесконечные попреки и оценки, брань и ярость фактов,  сопровождаемых биением кулака в грудь. Как ни был я поглощен этим столкновением,  я все же должен был спешить к Брауну.    

Вывеска  конторы «Арматор и Груз» была отсюда через три дома. Я вошел в прохладное  помещение с опущенными на солнечной стороне занавесями, где среди деловых  столов, перестрелки пишущих машин и сдержанных разговоров служащих ко мне вышел  угрюмый человек в золотых очках.    

Прошло  несколько минут ожидания, пока он, доложив обо мне, появился из кабинета Брауна;  уже не угрюмо, а приветливо поклонясь, он открыл дверь, и я, войдя в кабинет,  увидел одного из главных хозяев, с которым мне следовало теперь говорить.    

 Глава VIII    

     

Я был  очень рад, что вижу дельца, настоящего дельца, один вид которого создавал ясное  настроение дела и точных ощущений текущей минуты. Так как я разговаривал с ним  первый раз в жизни, а он меня совершенно не знал, – не было опасений, что  наш разговор выйдет из делового тона в сомнительный, сочувствующий тон, почти  неизбежный, если дело касается лечебной морской прогулки. В противном случае,  по обстоятельствам дела, я мог возбудить подозрение в сумасбродстве, вызывающее  натянутость. Но Браун едва ли любил рассматривать яйцо на свет. Как собеседник,  это был человек хронически несвободной минуты, пожертвованной ближнему ради  морально обязывающего пойти навстречу письма.    

Рыжие  остриженные волосы Брауна торчали с правильностью щетины на щетке. Сухая,  высокая голова с гладким затылком, как бы намеренно крепко сжатые губы и так же  крепко, цепко направленный прямо в лицо взгляд черных прищуренных глаз  производили впечатление точного математического прибора. Он был долговяз,  нескладен, уверен и внезапен в движениях; одет элегантно; разговаривая, он  держал карандаш, гладя его концами пальцев. Он гладил его то быстрее, то тише,  как бы дирижируя порядок и появление слов. Прочтя письмо бесстрастным движением  глаз, он согнул угол бритого рта в заученную улыбку, откинулся на кресло и громким,  хорошо поставленным голосом объявил мне, что ему всегда приятно сделать  что-нибудь для Филатра или его друзей.    

– Но, –  прибавил Браун, скользнув пальцами по карандашу вверх, – возникла  неточность. Судно это не принадлежит мне; оно собственность Геза, и хотя он,  как я думаю, – тут, повертев карандаш, Браун уставил его конец в  подбородок, – не откажет мне в просьбе уступить вам каюту, вы все же  сделали бы хорошо, потолковав с капитаном.    

Я  ответил, что разговор был и что капитан Гез не согласился взять меня пассажиром  на борт «Бегущей по волнам». Я прибавил, что говорю с ним, Брауном, единственно  по указанию Геза о принадлежности корабля ему. Это положение дела я представил  без всех его странностей, как обычный случай или естественную помеху.    

У Брауна  мелькнуло в глазах неизвестное мне соображение. Он сделал по карандашу три  задумчивые скольжения, как бы сосчитывая главные свои мысли, и дернул бровью  так, что не было сомнения в его замешательстве. Наконец, приняв прежний вид, он  посвятил меня в суть дела.    

– Относительно  капитана Геза, – задумчиво сказал Браун, – я должен вам сообщить, что  этот человек почти навязал мне свое судно. Гез некогда служил у меня. Да,  юридически я являюсь собственником этого крайне мне надоевшего корабля; и так  произошло оттого, что Вильям Гез обладает воистину змеиным даром горячего,  толкового убеждения, – правильнее, способности закружить голову человеку  тем, что ему совершенно не нужно. Однажды он задолжал крупную сумму. Спасая  корабль от ареста, Гез сумел вытащить от меня согласие внести корабль в мой  реестр. По запродажным документам, не стоившим мне ни гроша, оно значится моим,  но не более. Когда-то я знал отца Геза. Сын ухитрился привести с собою тень  покойника – очень хорошего, неглупого человека – и яростно умолял меня спасти  «Бегущую по волнам». Как вы видите, – Браун показал через плечо карандашом  на стену, где в щегольских рамах красовались фотографии пароходов, числом более  десяти, – никакой особой корысти извлечь из такой сделки я не мог бы при  всем желании, а потому не вижу греха, что рассказал вам. Итак, у нас есть козырь  против капризов Геза. Он лежит в моих с ним взаимных отношениях. Вы едете; это  решено, и я напишу Гезу записку, содержание которой даст ему случай оказать вам  любезный прием. Гез – сложный, очень тяжелый человек. Советую вам быть с ним  настороже, так как никогда нельзя знать, как он поступит.    

Я  выслушал Брауна без смущения. В моей душе накрепко была закрыта та дверь, за  которой тщетно билось и не могло выбиться ощущение щекотливости, даже, строго  говоря, насилия, к которому я прибегал среди этих особых обстоятельств действия  и места.    

Окончив  речь, Браун повернулся к столу и покрыл размашистым почерком лист блокнота,  запечатав его в конверт резким, успокоительным движением. Я спросил, не знает  ли он истории корабля, на что, несколько помедлив, Браун ответил:    

– Оно  приобретено Гезом от частного лица. Но не могу вам точно сказать, от кого и за  какую сумму. Красивое судно, согласен, Теперь оно отчасти приспособлено для  грузовых целей, но его тип – парусный особняк. Оно очень быстроходно, и,  отправляясь завтра, вы, как любитель, испытаете удовольствие скользить как бы  на огромном коньке, если будет хороший ветер. – Браун взглянул на  барометр. – Должен быть ветер.    

– Гез  сказал мне, что простоит месяц.    

– Это  ему мгновенно пришло в голову. Он уже был сегодня и говорил про завтрашний  день. Я знаю даже его маршрут: Гель-Гью, Тоуз, Кассет, Зурбаган. Вы еще зайдете  в Дагон за грузом железных изделий. Но это лишь несколько часов расстояния.    

– Однако  у него не осталось ни одного матроса.    

– О,  не беспокойтесь об этом. Такие для других трудности – для Геза все равно, что  снять шляпу с гвоздя. Уверен, что он уже набил кубрик головорезами, которым  только мигни, как их явится легион.    

Я  поблагодарил Брауна и, получив крепкое напутственное рукопожатие, вышел с намерением  употребить все усилия, чтобы смягчить Гезу явную неловкость его положения.    

 Глава IX    

     

Не зная  еще, как взяться за это, я подошел к судну и увидел, что Браун прав: на палубе  виднелись матросы. Но это не был отборный, красивый народ хорошо поставленных  корабельных хозяйств. По-видимому, Гез взял первых попавшихся под руку.    

Справясь,  я разыскал Геза в капитанской каюте. Он сидел за столом с Бутлером, проверяя  бумаги и отсчитывая на счетах.    

– Очень  рад вас видеть, – сказал Гез после того, как я поздоровался и уселся.  Бутлер слегка улыбнулся, и мне показалось, что его улыбка относится к  Гезу. – Вы были у Брауна?    

Я отдал  ему письмо. Он распечатал, прочел, взглянул на меня, на Бутлера, который смотрел  в сторону, и откашлялся.    

– Следовательно,  вы устроились, – сказал Гез, улыбаясь и засовывая письмо в жилетный  карман. – Я искренно рад за вас. Мне неприятно вспоминать ночной разговор,  так как я боюсь, не поняли ли вы меня превратно. Я считаю большой честью  знакомство с вами. Но мои правила действительно против присутствия пассажиров  на грузовом судне. Это надо понимать в порядке дисциплины, и ни в каком более.  Впрочем, я уверен, что у нас с вами установятся хорошие отношения. Я вижу, вы  любите море. Море! Когда произнесешь это слово, кажется, что вышел гулять,  посматривая на горизонт. Море… – Он задумался, потом продолжал: – Если Браун  так сильно желает, я искренно уступаю и перехожу в другой галс. Завтра чуть  свет мы снимаемся. Первый заход в Дагон. Оттуда повезем груз в Гель-Гью. Когда  вам будет угодно перебраться на судно?    

– Я  сказал, что мое желание – перевезти вещи немедленно. Почти приятельский тон  Геза, его нежное отношение к морю, вчерашняя брань и сегодняшняя учтивость  заставили меня думать, что, по всей видимости, я имею дело с человеком  неуравновешенным, импульсивным, однако умеющим обуздать себя. Итак, я захотел  узнать размер платы, а также, если есть время, взглянуть на свою каюту.    

– Вычтите  из итога и накиньте комиссионные, – сказал, вставая, Гез Бутлеру. Затем он  провел меня по коридору и, открыв дверь, стал на пороге, сделав рукой широкий,  приглашающий жест.    

– Это  одна из лучших кают, – сказал Гез, входя за мной. – Вот умывальник,  шкап для книг и несколько еще мелких шкапчиков и полок для разных вещей. Стол –  общий, а впрочем, по вашему желанию, слуга доставит сюда все, что вы пожелаете.  Матросами я не могу похвастаться. Я взял их на один рейс. Но слуга попался  хороший, славный такой мулат; он служил у меня раньше, на «Эригоне».    

Я был –  смешно сказать – тронут: так теперешнее обращение капитана звучало непохоже на  его дрянной, искусственно флегматичный и – потом – зверский тон сегодняшней  ночи. Неоспоримо-хозяйские права Геза начали меня смущать; вздумай он  категорически заявить их, я, по всей вероятности, счел бы нужным извиниться за  свое вторжение, замаскированное мнимыми правами Брауна. Но отступить, то есть  отказаться от плавания, я теперь не мог. Я надеялся, что Гез передумает сам,  желая извлечь выгоду. К великому моему удовольствию, он заговорил о плате,  одном из наилучших регуляторов всех запутанных положений.    

– Относительно  денег я решил так, – сказал Гез, выходя из каюты, – вы уплачиваете за  стол, помещение и проезд двести фунтов. Впрочем, если это для вас дорого, мы  можем потолковать впоследствии.    

Мне  показалось, что из глаза в глаз Геза, когда он умолк, перелетела острая искра  удовольствия назвать такую сумасшедшую цифру. Взбешенный, я пристально  всмотрелся в него, но не выдал ничем своего удивления. Я быстро сообразил, что  это мой козырь. Уплатив Гезу двести фунтов, я мог более не считать себя  обязанным ему ввиду того, как обдуманно он оценил свою уступчивость.    

– Хорошо, –  сказал я, – я нахожу сумму незатруднительной. Она справедлива.    

– Так, –  ответил Гез тоном испорченного вдруг настроения. Возникла натянутость, но он  тотчас ее замял, начав жаловаться на уменьшение фрахтов; потом, как бы  спохватясь, попрощался: – Накануне отплытия всегда много хлопот. Итак, это дело  решенное.    

Мы  расстались, и я отправился к себе, где немедленно позвонил Филатру. Он был рад  услышать, что дело слажено, и мы условились встретиться в четыре часа дня на  «Бегущей по волнам», куда я рассчитывал приехать значительно раньше. После  этого мое время прошло в сборах. Я позавтракал и уложил вещи, устав от мыслей,  за которые ни один дельный человек не дал бы ломаного гроша; затем велел  вынести багаж и приехал к кораблю в то время, когда Гез сходил на набережную.  Его сопровождали Бутлер и второй помощник – Синкрайт, молодой человек с хитрым,  неприятным лицом. Увидев меня, Бутлер вежливо поклонился, а Гез, небрежно  кивнув, отвернулся, взял под руку Синкрайта и стал говорить с ним. Он оглянулся  на меня, затем все трое скрылись в арке Трехмильного проезда.    

На  корабле меня, по-видимому, ждали. Из дверей кухни выглянула голова в колпаке,  скрылась, и немедленно явился расторопный мулат, который взял мои вещи,  поместив их в приготовленную каюту.    

Пока он  разбирал багаж, а я, сев в кресло, делал ему указания, мы понемногу разговорились.  Слугу звали Гораций, что развеселило меня, как уместное напоминание о Шекспире  в одном из наиболее часто цитируемых его текстов. Гораций подтвердил указанное  Брауном направление рейса, как сам слышал это, но в его болтовне я не отметил  ничего странного или особенного по отношению к кораблю. Особенное было только  во мне. «Бегущая по волнам» шла без груза в Дагон, где предстояло грузить ее  тремястами ящиков железных изделий. Наивно и представительно красуясь  здоровенной грудью, обтянутой кокосовой сеткой, выпячивая ее, как петух, и  скаля на каждом слове крепкие зубы, Гораций, наконец, проговорился. Эта  интимность возникла вследствие золотой монеты и разрешения докурить потухшую  сигару. Его сообщение встревожило меня больше, чем предсказания шторма.    

– Я  должен вам сказать, господин, – проговорил Гораций, потирая ладони, –  что будет очень, очень весело. Вы не будете скучать, если правда то, что я  подслушал. В Дагоне капитан хочет посадить девиц, дам – прекрасных синьор. Это  его знакомые. Уже приготовлены две каюты. Там уже поставлены: духи, хорошее  мыло, одеколон, зеркала; постлано тонкое белье. А также закуплено много вина.  Вино будет всем – и мне и матросам.    

– Недурно, –  сказал я, начиная понимать, какого рода дам намерен пригласить Гез в Дагоне. –  Надеюсь, они не его родственницы?    

В  выразительном лице Горация перемигнулось все, от подбородка до вывернутых  белков глаз. Он щелкнул языком, покачал головой, увел ее в плечи и стал хохотать.    

– Я  не приму участия в вашем веселье, – сказал я. – Но Гез может,  конечно, развлекаться, как ему нравится.    

С этим я  отослал мулата и запер дверь, размышляя о слышанном.    

Зная  свойство слуг всячески раздувать сплетню, а также, в ожидании наживы, присочинять  небылицы, которыми надеются угодить, я ограничился тем, что принял пока к  сведению веселые планы Геза, и так как вскоре после того был подан обед в каюту  (капитан отправился обедать в гостиницу), я съел его, очень довольный  одиночеством и кушаньями. Я докуривал сигару, когда Гораций постучал в дверь,  впустив изнемогающего от зноя Филатра. Доктор положил на койку коробку и  сверток. Он взял мою руку левой рукой и сверху дружески прикрыл правой.    

– Что  же это? – сказал он. – Я поверил по-настоящему, только когда увидел  на корме ваши слова и – теперь – вас; я окончательно убедился. Но трудно  сказать, в чем сущность моего убеждения. В этой коробке лежат карты для  пасьянсов и шоколад, более ничего. Я знаю, что вы любите пасьянсы, как сами  говорили об этом: «Пирамида» и «Красное-черное».    

Я был  тронут. По молчаливому взаимному соглашению мы больше не говорили о впечатлении  случая с "Бегущей по волнами, как бы опасаясь повредить его странно  наметившееся хрупкое очертание. Разговор был о Гезе. После моего свидания с  Брауном Филатр говорил с ним в телефон, получив более полную характеристику  капитана.    

– По-видимому,  ему нельзя верить, – сказал Филатр. – Он вас, разумеется,  возненавидел, но деньги ему тоже нужны; так что хотя ругать вас он остережется,  но я боюсь, что его ненависть вы почувствуете. Браун настаивал, чтобы я вас  предупредил. Ссоры Геза многочисленны и ужасны. Он легко приходит в бешенство,  редко бывает трезв, а к чужим деньгам относится как к своим. Знайте также, что,  насколько я мог понять из намеков Брауна, «Бегущая по волнам» присвоена Гезом  одним из тех наглых способов, в отношении которых закон терзается, но молчит.  Как вы относитесь ко всему этому?    

– У  меня два строя мыслей теперь, – ответил я. – Их можно сравнить с  положением человека, которому вручена шкатулка с условием: отомкнуть ее по  приезде на место. Мысли о том, что может быть в шкатулке, – это один  строй. А второй – обычное чувство путешественника, озабоченного вдобавок  душевным скрипом отношений к тем, с кем придется жить.    

Филатр  пробыл у меня около часа. Вскоре разговор перешел к интригам, которые велись в  госпитале против него, и обещаниям моим написать Филатру о том, что будет со  мной, но в этих обыкновенных речах неотступно присутствовали слова: «Бегущая по  волнам», хотя мы и не произносили их. Наш внутренний разговор был другой. След  утреннего признания Филатра еще мелькал в его возбуждении. Я думал о  неизвестном. И сквозь слова каждый понимал другого в его тайном полнее, чем это  возможно в заразительном, увлекающем признании.    

Я проводил  его и вышел с ним на набережную. Расставаясь, Филатр сказал:    

– Будьте  с легкой душой и хорошим ветром! Но по ощущению его крепкой, горячей руки и  взгляду я услышал больше, как раз то, что хотел слышать.    

Надеюсь,  что он также услышал невысказанное пожелание мое в моем ответе:    

– Что  бы ни случилось, я всегда буду помнить о вас. Когда Филатр скрылся, я поднялся  на палубу и сел в тени кормового тента. Взглянув на звук шагов, я увидел  Синкрайта, остановившегося неподалеку и сделавшего нерешительное движение  подойти. Ничего не имея против разговора с ним, я повернулся, давая понять  улыбкой, что угадал его намерение. Тогда он подошел, и лишь теперь я заметил,  что Синкрайт сильно навеселе, сам чувствует это, но хочет держаться твердо. Он  представился, пробормотал о погоде и, думая, может быть, что для меня самое важное  – обрести чувство устойчивости, заговорил о Гезе.    

– Я  слышал, – сказал он, присматриваясь ко мне, – что вы не поладили с  капитаном. Верно, поладить с ним трудно, но, если уж вы с ним поладили, –  этот человек сделает все. Я всей душой на его стороне; скажу прямо: это –  моряк. Может быть, вы слышали о нем плохие вещи; смею вас уверить, – все  клевета. Он вспыльчив и самолюбив, – о, очень горяч! Замечательный человек!  Стоит вам пожелать – и Гез составит партию в карты хоть с самим чертом. Велик в  работе и маху не даст в баре: три ночи может не спать. У нас есть также  библиотека. Хотите, я покажу ее вам? Капитан много читает. Он и сам покупает  книги. Да, это образованный человек. С ним стоит поговорить.    

Я  согласился посмотреть библиотеку и пошел с Синкрайтом. Остановясь у одной  двери, Синкрайт вынул ключи и открыл ее. Это была большая каюта, обтянутая  узорным китайским шелком. В углу стоял мраморный умывальник с серебряным  зеркалом и туалетным прибором. На столе черного дерева, замечательной работы,  были бронзовые изделия, морские карты, бинокль, часы в хрустальном столбе; на  стенах – атмосферические приборы. Хороший ковер и койка с тонким бельем, с  шелковым одеялом, – все отмечало любовь к красивым вещам, а также понимание  их тонкого действия. Из полуоткрытого стенного углубления с дверцей виднелась  аккуратно уложенная стопа книг; несколько книг валялось на небольшом диване.  Ящик с книгами стоял между стеной и койкой.    

Я  осматривался с недоумением, так как это помещение не могло быть библиотекой. Действительно,  Синкрайт тотчас сказал:    

– Каково  живет капитан? Это его каюта. Я ее показал затем, что здесь во всем самый тонкий  вкус. Вот сколько книг! Он очень много читает. Видите, все это книги, и самые  разные..    

Не  сдержав досады, я ответил ему, что мои правила против залезания в чужое жилье  без ведома и согласия хозяина.    

– Это  вы виноваты, – прибавил я. – Я не знал, куда иду. Разве это  библиотека?    

Синкрайт  озадаченно помолчал: так, видимо, изумили его мои слова.    

– Хорошо, –  сказал он угасшим тоном. – Вы сделали мне замечание. Оно, допустим, правильное  замечание, однако у меня вторые ключи от всех помещений, и А. – Не зная,  что еще сказать, он закончил: – Я думаю, это пустяки. Да, это пустяки, –  уверенно повторил Синкрайт. – Мы здесь все – свои люди.    

– Пройдем  в библиотеку, – предложил я, не желая останавливаться на его запутанных объяснениях.    

Синкрайт  запер каюту и провел меня за салон, где открыл дверь помещения, окруженного по  стенам рядами полок. Я определил на глаз количество томов тысячи в три. Вдоль  полок, поперек корешков книг, были укреплены сдвижные медные полосы, чтобы  книги не выпадали во время качки. Кроме дубового стола с письменным прибором и  складного стула, здесь были ящики, набитые журналами и брошюрами.    

Синкрайт  объяснил, что библиотека устроена прежним владельцем судна, но за год, что  служит Синкрайт, Гез закупил еще томов триста.    

– Браун  не ездит с вами? – спросил я. – Или он временно передал корабль Гезу?    

На мою  хитрость, цель которой была заставить Синкрайта разговориться, штурман ответил  уклончиво, так что, оставив эту тему, я занялся книгами. За моим плечом  Синкрайт восклицал: «Смотрите, совсем новая книга, и уже листы разрезаны!» или:  «Впору университету такая библиотека». Вместе с тем завел он разговор обо мне,  но я, сообразив, что люди этого сорта каждое излишне сказанное слово обращают  для своих целей, ограничился внешним положением дела, пожаловавшись, для  разнообразия, на переутомление.    

Я люблю  книги, люблю держать их в руках, пробегая заглавия, которые звучат как голос за  таинственным входом или наивно открывают содержание текста. Я нашел книги на  испанском, английском, французском и немецком языках и даже на русском.  Содержание их было различное: история, математика, философия, редкие издания с  описаниями старинных путешествий, морских битв, книги по мореходству и  справочники, но более всего романы, где рядом с Теккереем и Мопассаном пестрели  бесстыдные обложки парижской альковной макулатуры.    

Между  тем смеркалось; я взял несколько книг и пошел к себе. Расставшись с Синкрайтом,  провел в своей отличной каюте часа два, рассматривая карты – подарок Филатра. Я  улыбнулся, взглянув на крап: одна колода была с миниатюрой корабля, плывущего  на всех парусах в резком ветре, крап другой колоды был великолепный натюрморт –  золотой кубок, полный до краев алым вином, среди бархата и цветов. Филатр  думал, какие колоды купить, ставя себя на мое место. Немедленно я разложил  трудный пасьянс, и, хотя он вышел, я подозреваю, что только по невольной в  чем-то ошибке.    

В  половине восьмого Гораций возвестил, что капитан просит меня к столу – ужинать.    

Когда я  вошел, Гез, Бутлер, Синкрайт уже были за столом в общем салоне.    

 Глава Х    

     

Гез  кратко приветствовал меня, и я заметил, что он не в духе, так как избегал моего  взгляда.    

Бутлер,  наиболее симпатичный человек в этой компании, откашлявшись, сделал попытку  завязать общий разговор путем рассуждения о предстоящем рейсе, но Гез перебил  его хозяйственными замечаниями касательно провизии и портовых сборов. На мои  вопросы, относящиеся к плаванию, Гез кратко отвечал: «Да», «нет», «увидим». В  течение ужина он ни разу сам не обратился ко мне.    

Перед  ним стоял большой графин с водкой, которую он пил методически, медленно и уверенно,  пока не осушил весь графин. Его разговор с помощниками показал мне, что новая,  наспех нанятая команда – лишь наполовину кое-что стоящие матросы; остальные  были просто портовый сброд, требующий неусыпного надзора. Они говорили еще о  людях и отношениях, которые мне были неизвестны. Бутлер с Синкрайтом пили если  и не так круто, как Гез, то все же порядочно. Никто не настаивал, чтобы я пил  больше, чем хочу сам. Я выпил немного. Прислуживая, Гораций возился с моим  прибором несколько тщательнее, чем у других, желая, должно быть, показать, как  надо обходиться с гостями. Гез, приметив это, косо посмотрел на него, но ничего  не сказал.    

Из  всего, что было сказано за этой неловкой и мрачной трапезой, меня  заинтересовали следующие слова Синкрайта:    

– Луиза  пишет, что она пригласила Мари, а та, должно быть, никак не сможет расстаться с  Юлией, почему придется дать им две каюты.    

Все  расхохотались своим, имеющим, конечно, особое значение, мыслям.    

– У  нас будут дамы, – сказал, вставая из-за стола и взглядом наблюдая меня,  Гез. – Вас это не беспокоит? Я ответил, что мне все равно.    

– Тем  лучше, – заявил Гез.    

Наверху  раздался крик, но не крик драки, а крик делового замешательства, какие часто бывают  на корабле. Бутлер отправился узнать, в чем дело; за ним вскоре вышел Синкрайт.  Капитан, стоя, курил, и я воспользовался уходом помощников, чтобы передать ему  деньги. Он взял ассигнации особым надменным жестом, очень тщательно пересчитал  и подчеркнуто поклонился. В его глазах появился значительный и веселый блеск.    

– Партию  в шахматы? – сказал он учтиво. – Если вам угодно.    

Я  согласился. Мы поставили шахматный столик и сели. Фигуры были отличной слоновой  кости, хорошей художественной работы. Я выразил удивление, что вижу на грузовом  судне много красивых вещей.    

Хотя Гез  был наверняка пьян, пьян привычно и естественно для него, – он не выказал  своего опьянения ничем, кроме голоса, ставшего отрывистым, так как он боролся с  желудком,    

– Да, –  сказал Гез, – были ухлопаны деньги. Как вы, конечно, заметили, «Бегущая по  волнам» – бригантина, но на особый лад. Она выстроена согласно личному вкусу  одного… он потом разорился. Итак, – Гез повертел королеву, – с  женщинами входит шум, трепет, крики; конечно – беспокойство. Что вы скажете о  путешествии с женщинами?    

– Я  не составил взгляда на такое обстоятельство, – ответил я, делая ход.    

– Вам  это должно нравиться, – продолжал Гез, делая соответствующий ход так  рассеянно, что я увидел всю партию. – Должно, потому что вы – я говорю это  без мысли обидеть вас – появились на корабле более чем оригинально. Я угадываю  дух человека.    

– Надеюсь,  вы пригласили женщин не для меня? Он молчал, трудясь над задачей, которую я  поставил ему ферязью и конем. Внезапно он смешал фигуры и объявил, что проиграл  партию. Так повторилось два раза; наконец я обманул его ложной надеждой и  объявил мат в семь ходов. Гез был красен от раздражения. Когда он ссыпал  шахматы в ящик стола, его руки дрожали.    

– Вы  сильный игрок, – объявил Гез. – Истинное наслаждение было мне играть  с вами. Теперь поговорим о деле. Мы выходим утром в Дагон, там берем груз и  плывем в Гель-Гью. Вы не были в Гель-Гью? Он лежит по курсу на Зурбаган, но в  Зурбагане мы будем не раньше как через двадцать – двадцать пять дней.    

Разговор  кончился, и я ушел к себе, думая, что общество капитана несколько утомительно.    

Остаток  вечера я просидел за книгой, уступая время от времени нашествию мыслей, после  чего забывал, что читаю. Я заснул поздно. Эта первая ночь на судне прошла  хорошо. Изредка просыпаясь, чтобы повернуться на другой бок или поправить  подушки, я чувствовал едва заметное покачивание своего жилища и засыпал опять,  думая о чужом, новом, неясном.    

 Глава XI    

     

Я еще не  совсем выспался, когда, пробудясь на рассвете, понял, что «Бегущая по волнам»  больше не стоит у мола. Каюта опускалась и поднималась в медленном темпе крутой  волны. Начало звякать и скрипеть по углам; было то всегда невидимое соотношение  вещей, которому обязаны мы бываем ощущением движения. Шарахающийся плеск вдоль  борта, неровное сотрясение, неустойчивость тяжести собственного тела,  делающегося то грузнее, то легче, отмечали каждый размах судна.    

На  палубе раздавались шага, как когда ходят по крыше над головой. Встав, я  посмотрел в иллюминатор на море и увидел, что оно омрачено ветром с мелким  дождем. По радости, охватившей меня, я понял, как бессознательно еще вчера  испытывал неуверенность, неуверенность бессвязную, выразить которую ясной  причиной сознание не может по отсутствию материала. Я оделся и позвонил, чтобы  принесли кофе. Скоро пришел Гораций, объявив, что повар только начал топить  плиту, почему предложил вина, но я решил обождать кофе, а от вина отказался,  ограничиваясь полустаканом холодного пунша, который держал всегда в дороге и  дома. Спросив, где мы находимся, я узнал, что, не будь дождя, Лисс был бы виден  на расстоянии часа пути.    

– Хороший  ветер, – прибавил Гораций. – Капитан Гез держит вахту, так что вам  завтракать без него.    

При этом  он посмотрел на меня просто, как бы без умысла, но я понял, что этот человек  подмечает все отношения.    

Первые  часы отплытия всегда праздничны и напряженны, при солнце или дожде, – все  равно; поэтому я с нетерпением вышел на палубу. Меня охватило хорошо знакомое,  любимое мною чувство полного хода, не лишенное беспричинной гордости и сознания  живописного соучастия. Я был всегда плохим знатоком парусной техники как по  бегучему, так и по стоячему такелажу, но зрелище развернутых парусов над  закинутым, если смотреть вверх, лицом таково, что видеть их, двигаясь с  ними, – одно из бескорыстнейших удовольствий, не требующих специального  знания. Просвечивающие, стянутые к концам рей острыми углами, великолепные парусные  изгибы нагромождены вверху и вокруг. Их полет заключен среди резко неподвижных  снастей. Паруса мчат медленно ныряющий корпус, а в них, давя вперед, нагнетая и  выпирая, запутался ветер.    

«Бегущая  по волнам» шла на резком попутном ветре со скоростью, как я взглянул на лаг,  пятнадцати морских миль. В серых пеленах неба таилось неопределенное обещание  солнечного луча. У компаса ходил Гез. Увидев меня, он сделал вид, что не  заметил, и отвернулся, говоря с рулевым.    

Пробыв  на палубе более получаса, я сошел вниз, где застал Бутлера, дожидающегося завтрака;  и мы повели разговор. Я ожидал расспросов с его стороны, но этот человек вел  себя так, как если бы давно знал меня; мне такая манера нравилась. Вскоре  явился Синкрайт, отсыревший и просвеженный; вчерашний хмель сказывался у него  бледностью; руки дрожали. В то время как сумрачный Бутлер говорил мало,  Синкрайт говорил много и надоедливо. Так, он подробно, мелочно ругал каждого из  матросов, обращаясь ко мне с разъяснениями, которых я не спрашивал. Потом он  начал напоминать Бутлеру подробности вчерашнего обеда в гостинице, копаясь в отношениях  с неизвестными мне людьми. Им овладела похмельная нервность. Между тем, желая  точно знать направление и все заходы корабля, я обратился к Бутлеру с просьбой  рассказать течение рейса, так как не полагался на слова Геза.    

Не дав  ничего сказать Бутлеру, которому было, пожалуй, все равно – говорить или не говорить,  Синкрайт тотчас предложил сходить вместе с ним в каюту Геза, где есть подробная  карта. Мне не хотелось лезть к Гезу, относительно которого следовало, даже в  мелочах, держаться настороже, тем более – с Синкрайтом, сильно не нравящимся  мне всей своей повадкой, и я колебался, но, подумав, решил, что идти все-таки  лучше, чем просить Синкрайта об одолжении принести карту. Я встал, и мы прошли в  каюту Геза, где Синкрайт вынул из клеенчатой папки несколько морских карт,  разыскав ту, которая требовалась.    

– Я  слышал, – сказал Синкрайт, – что вам все равно, куда мы плывем,  поэтому вначале я удивился, услышав ваше желание.    

– Мне  это действительно все равно, – ответил я, морщась от его угодливой  улыбки, – но такое отношение не мешает законному любопытству.    

Синкрайт  ненатурально и без нужды захохотал, вызвав тем у меня желание хлопнуть его по  плечу, сказав: «Вы подделываетесь ко мне на всякий случай, но, милый мой, я это  отлично вижу».    

Я стоял  у стола, склонясь над картой. Раскладывая ее, Синкрайт отвел верхний угол карты  рукой, сделав движение вправо от меня, и, машинально взглянув по этому  направлению, я увидел сбоку чернильного прибора фотографию под стеклом. Это  было изображение девушки, сидевшей на чемоданах.    

 Глава XII    

     

Я узнал  ее сразу благодаря искусству фотографа и особенности некоторых лиц быть узнанными  без колебания на любом, даже плохом изображении, так как их черты вырезаны  твердой рукой сильного впечатления, возникшего при особых условиях. Но это было  не плохое изображение. Неизвестная сидела, облокотясь правой рукой; левая рука  лежала на сдвинутых коленях. Особый, интимный наклон головы к плечу смягчал  чинность позы. На девушке было темное платье с кружевным вырезом. Снимаясь, она  улыбнулась, и след улыбки остался на ее светлом лице.    

Главной  моей заботой было теперь, чтобы Синкрайт не заметил, куда я смотрю. Узнав девушку,  я тотчас опустил взгляд, продолжая видеть портрет среди меридианов и параллелей,  и перестал понимать слова штурмана. Соединить мысли с мыслями Синкрайта хотя бы  мгновением на этом портрете – казалось мне нестерпимо.    

Хотя я  видел девушку всего раз, на расстоянии, и не говорил с ней, – это  воспоминание стояло в особом порядке. Увидеть ее портрет среди вещей Геза было  для меня словно живая встреча. Впечатление повторилось, но теперь –  резко и тяжело; оно неестественно соединялось с личностью Геза. В это время  Синкрайт сказал:    

– Отсюда  идет течение; даже при слабом ветре можно сделать…    

– От  десяти до двенадцати миль, – сказал Гез позади меня. Я не слышал, как он  вошел. – Синкрайт, – продолжал Гез, – ваша вахта началась четыре  минуты назад. Ступайте, я покажу карту.    

Синкрайт,  спохватясь, ринулся и исчез.    

Обветренное  лицо Геза носило следы плохо проведенной ночи. Он курил сигару. Не снимая  дождевого плаща и сдвинув на затылок фуражку, Гез оперся рукой о карту, водя по  ней дымящимся концом сигары и говоря о значении пунктиров, красных линий,  сигналов. Я понял лишь, что он рассчитывает быть в Гель-Гью дней через  пять-шесть. Затем он скинул кожаный плащ, фуражку и сел, вытянув ноги. Я сел к  портрету затылком, чтобы избежать случайного, щекотливого для меня разговора. Я  чувствовал, что мой интерес к Биче Сениэль еще слишком живо всколыхнут, чтобы  пройти незамеченным такому пройдохе, как Гез, – навязчивое самовнушение,  обычно приводящее к результату, которого стремишься избежать.    

Взгляд  Геза был устремлен на пуговицы моего жилета. Он медленно поднимал голову;  встретясь наконец с моим взглядом, капитан, прокашлявшись, стал протирать  глаза, отгоняя рукой дым сигары.    

– Как  вам нравится Синкрайт? – сказал он, протягивая руку к столу – стряхнуть  пепел. При этом, не поворачиваясь, я знал, что, взглянув мельком на стол, он  посмотрел на портрет. Этот рассеянный взгляд ничего не сказал мне. Я  рассматривал Геза по-новому. Он предстал теперь на фоне потаенного, внезапно  установленного мной отношения к той девушке, и от сильного желания  понять суть отношения – но понять без расспросов – я придал его взгляду на  портрет разнообразное значение. Как бы там ни было, Филатр оказался прав, когда  заметил, что «обозначается действие», а он сказал это. Я сам, открыв портрет,  был уже твердо, окончательно убежден, что события приведут к действию.    

Итак, я  ответил на вопрос о Синкрайте:    

– Синкрайт,  как всякий человек первого дня пути, – человек, похожий на всех: с руками  и головой.    

– Дрянь  человек, – сказал Гез. Его несколько злобное утомление исчезло; он погасил  окурок, стал вдруг улыбаться и тщательно расспросил меня, как я себя чувствую –  во всех отношениях жизни на корабле. Ответив, как надо, то есть бессмысленно по  существу и прилично-разумно по форме, я встал, полагая, что Гез отправится  завтракать. Но на мое о том замечание Гез отрицательно покачал головой, выпрямился,  хлопнул руками по коленям и вынул из нижнего ящика стола скрипку.    

Увидев  это, я поддался соблазну сесть снова. Задумчиво рассматривая меня, как если бы  я был нотный лист, капитан Гез тронул струны, подвинтил колки и наладил смычок,  говоря:    

– Если  будет очень противно, скажите немедленно. Я молча ждал. Зрелище человека с желтым  лицом, с опухшими глазами, сунувшего скрипку под бороду и делающего головой  движения, чтобы удобнее пристроить инструмент, вызвало у меня улыбку, которую  Гез заметил, немедленно улыбнувшись сам, снисходительно и застенчиво. Я не  ожидал хорошей игры от его больших рук и был удивлен, когда первый же такт  показал значительное искусство. Это был этюд Шопена. Играя, Гез встал, смотря в  угол, за мою спину; затем его взгляд, блуждая, остановился на портрете. Он  снова перевел его на меня и, доигрывая, опустил глаза.    

Спенсер  советует устраивать скрипичные концерты в помещениях, обитых тонкими сосновыми  досками на полфута от основной стены, чтобы извлечь резонанс, необходимый, по  его мнению, для ограниченной силы звука скрипки. Но не для всякой композиции  хорош этот рецепт, и есть вещи, сила которых в их содержании. Шепот на ухо  может иногда потрясти, как гром, а гром – вызвать взрыв смеха. Этот страстный  этюд и порывистая манера Геза вызвали все напряжение, какое мы отдаем оркестру.  Два раза Гез покачнулся при колебании судна, но с нетерпением возобновлял  прерванную игру. Я услышал резкие и гордые стоны, жалобу и призыв; затем  несколько ворчаний, улыбок, смолкающий напев о былом – Гез, отняв скрипку, стал  сумрачно ее настраивать, причем сел, вопросительно взглядывая на меня.    

Я  похвалил его игру. Он, если и был польщен, ничем не показал этого. Снова взяв  инструмент, Гез принялся выводить дикие фиоритуры, томительные скрипучие  диссонансы – и так, притворно, увлекся этим, что я понял необходимость уйти. Он  меня выпроваживал.    

Видя,  что я решительно встал, Гез опустил смычок и пожелал приятно провести день – несколько  насмешливым тоном, на который теперь я уже не обращал внимания. И я сам хотел  быть один, чтобы подумать о происшедшем.    

 Глава XIII    

     

Ища  случая разрешить загадку портрета, хотя и не имел для этого ни определенных  надежд, ни обдуманного, готового плана, я перебрался на палубу и уселся в  шезлонг.    

Единственным  человеком, которого без особого морального насилия над собой я мог бы вовлечь в  интересующий меня разговор, был Бутлер. Куря, я стал ожидать его появления. У  меня было предчувствие, что Бутлер придет.    

Меж тем  погода улучшилась; ветер утратил резкость, сырость исчезла, и солнечный свет  окреп; хотя ярко он еще не вырывался из туч, но стал теплее тоном. Прошло  четверть часа, и Бутлер действительно появился, если не навеселе, то прогнав  тяжкий вчерашний хмель стаканчиком полезных размеров.    

Мне  показалось, что он доволен, увидев меня. Не теряя времени, я пригласил его  выкурить сигару, взял бодрый, живой тон, рассказал анекдот и, когда увидел, что  он изменил несколько напряженную позу на непринужденную и стал связно  произносить довольно длинные фразы, – сказал ему, что «Бегущая по волнам»  – самое великолепное парусное судно, какое мне приходилось видеть.    

– Оно  было бы еще лучше, – сказал Бутлер, – для нас, конечно, если бы могло  брать больше груза. Один трюм. Но и тот рассчитан не для грузовых операций. Мы  кое-что сделали, сломав внутренние перегородки, и тем увеличили емкость, но все  же грузить более двухсот тонн немыслимо. Теперь, при высокой цене фрахта, еще  можно существовать, а вот в прошлом году Гез наделал немало долгов.    

Я узнал  также, что судно построено Нэдом Сениэль четырнадцать лет назад. При имени  «Сениэль» воздух сошелся в моем горле. Я сохранил внимательную неподвижность  лица.    

– Оно  выстроено для прогулок, – говорил Бутлер, – и было раз в кругосветном  плавании. Дело, видите ли, в том, что род ныне умершей жены Сениэля в родстве с  первыми поселенцами, основателями Гель-Гью; те были выкинуты, очень давно, на  берег с брига, называвшегося, как и наше судно, «Бегущая по волнам». Значит,  эта история отчасти фамильная, и жена Сениэля выбрала для корабля тоже такое  название. Лет пять назад Нэд Сениэль разорился, когда цена на хлопок пошла  вниз. Продал корабль Гезу. Гез с самого начала капитаном «Бегущей»; я здесь недавно.  Вся история мне известна от Геза.    

– Следовательно, –  спросил я, – Гез купил судно после разорения Сениэля?    

Смутясь,  Бутлер стал молча заклеивать слюной отставший сигарный лист. Он неловко вышел  из положения, сказав:    

– Теперь,  кажется, оно перешло к Брауну. Да, оно так Впрочем, денежные дела – не моя забота.    

Рассчитывая,  что на днях мы поговорим подробнее, я не стал больше спрашивать его о корабле.  Кто сказал «А», тот скажет и «Б», если его не мучить. Я перешел к Гезу, выразив  сожаление, крайне смягченное по остроте своего существа, что капитан бездетен,  так как его жизнь, по-видимому, довольно беспутна; она лишена правильных  семейных забот.    

– Детей?! –  сказал Бутлер, делая круглые глаза. Он был невероятно изумлен. Мысль иметь  детей Гезу крайне поразила Бутлера. – Да он никогда не был женат. Что это  вам пришло в голову?    

– Простая  самонадеянность. Я был уверен, что капитан Гез женат.    

– Никогда.  Может быть, вы подумали это потому, что увидели на его столе портрет барышни;  ну, так это дочь Сениэля.    

Я  молчал. Бутлер стал смотреть на носок своего сапога. Я внимательно наблюдал за  ним. На его крутом, замкнутом лице выступила улыбка – начало улыбки.    

Я не  ожидал решительных конфиденций, так как чувствовал, что подошел вплотную к разгадке  того обстоятельства, о котором, как о несомненно интимном, Бутлер навряд ли  стал бы распространяться подробнее малознакомому человеку. После улыбки, которая  начала возникать в лице Бутлера, я сам признал бы подобные разъяснения  предательством.    

Бутлер  усиленно затянулся сигарой, стряхнул пепел с колен и ушел, сославшись на дела.    

Я  остался. Я думал, не следовало ли рассказать Бутлеру о моей встрече на берегу с  Биче Сениэль, но вспомнил, что мне, в сущности, ничего не известно об  отношениях Геза и Бутлера. Он мог передать этот разговор капитану, вызвав тем  новые осложнения. Кроме того, почти одновременное прибытие девушки и корабля в  Лисс – не произошло ли с ведома и согласия обеих сторон? Разговор с Бутлером  как бы подвел меня к запертой двери, но не дал ключа от замка; узнав кое-что,  я, как и раньше, знал очень немного о том, почему фотография Биче Сениэль  украшает стол Геза. Человеческие отношения бесконечно разнообразны, я встречал  случаи, когда громадный интерес к темному положению распылив алея простейшим  решением, иногда – пустяком. С другой стороны, надо было признать, что портрет  дочери Сениэля, очень красивой и на редкость привлекательной девушки, не мог  быть храним Гезом безотносительно к его чувствам. Со всем тем странно было бы  допустить взаимную близость этих двух столь непохожих людей.    

Не делая  решительных выводов, то есть представляя их, но оставляя в сомнении, я заметил,  как мои размышления о Биче Сениэль стали пристрастны и беспокойны. Воспоминание  о ней вызывало тревогу; если мимолетное впечатление ее личности было так  пристально, то прямое знакомство могло вызвать чувство еще более сильное и,  вероятно, тяжелое, как болезнь. Не один раз наблюдал я это совершенное  поглощение одного существа другим – женщиной или девушкой. Мне случалось быть в  положении, требующем точного взгляда на свое состояние, и я никогда не мог  установить, где подлинное начало этой мучительной приверженности, столь  сильной, что нет даже стремления к обладанию; встреча, взгляд, рука, голос,  смех, шутка – уже являются облегчением, таким мощным среди остановившей всю  жизнь одержимости единственным существом, что радость равна спасению. Но я был  на большом расстоянии от прекрасной опасности, и я был спокоен, если можно  назвать спокойствием упорное размышление, лишенное терзающего стремления к  встрече.    

Меж тем  солнце пробилось наконец сквозь туманные облачные пласты; по яркому морю  кружилась пена. Вскоре я отправился к себе вниз, где, никем не потревоженный,  провел в чтении около трех часов. Я читал две книги – одна была в душе, другая  в руках.    

Приближалось  время обеда, который, по корабельным правилам, подавался в час дня. Качать  стало медленнее и не так сильно, как утром. Я решил обедать один по той  причине, что обед приходился на вахтенные часы Бутлера и мне предстояло,  следовательно, сидеть с Гезом и Синкрайтом. Я никогда не чувствовал себя хорошо  в обществе людей, относительно которых ломал голову над каким-либо  обстоятельством их жизни, не имея возможности прямо о том сказать. Это о Гезе;  что касается Синкрайта, – его ползающая улыбка и сальный взгляд были мне  нестерпимы.    

Вызвав  Горация, я сговорился с ним, узнав, что обед будет несколько раньше часа,  потому что близок Дагон, где, как известно, Гез должен погрузить железо.    

Скоро  мне в каюту подали обед. Я отобедал и, заслышав на палубе оживление, вышел  наверх.    

 Глава XIV    

     

«Бегущая  по волнам» приближалась к бухте, раскинутой широким охватом отступившего в  глубину берега. Оттуда шел смутный перебой гула. Гез, Бутлер и Синкрайт стояли  у борта. Команда тянула фалы и брасы, переходя от мачты к мачте.    

Берег  развертывался мрачной перспективой фабричных труб, опоясанных слоями черного  дыма. Береговая линия, где угрюмые фасады, акведуки, мосты, краны, цистерны и  склады теснились среди рельсовых путей, напоминала затейливый силуэт: так было  здесь все черно от угля и копоти. Стон ударов по железу набрасывался со всех  концов зрелища; грохот паровых молотов, цикады маленьких молотков, пронзительный  визг пил, обморочное дребезжание подвод – все это, если слушать, не разделяя  звуков, составляло один крик. Среди рева металлов, отстукивая и частя,  выбрасывали гнилой пар сотни всяческих труб. У молов, покрытых складами и  сооружениями, вид которых напоминал орудия пытки, – так много крюков и  цепей болталось среди этих подобий Эйфелевой башни, – стояли баржи и  пароходы, пыля выгружаемым каменным углем.    

«Бегущая  по волнам» опустила якорь. Паруса упали, потом исчезли. Встретив Бутлера, я  спросил, долго ли мы пробудем в Дагоне. Он сказал, что скоро начнут грузить, и  действительно, прошло около получаса, как буксир подвел к нам четырехугольный  тяжелый баркас, из трюма которого носильщики стали таскать по трапу крепкие  деревянные ящики. Чистая палуба «Бегущей» покрылась грязью и пылью. Я ушел к  себе, где некоторое время слышал однообразную звуковую картину. топот босых  ног, стук брошенного па скат ящика и хриплые голоса. Так продолжалось часа два.  Наконец установилась относительная тишина. Все рабочие, как я видел это в  иллюминатор, сошли на шаланду, и буксир потащил ее в порт.    

Вскоре  после этого к навесному трапу, опущенному по той стороне корабля, где находилась  моя каюта, подплыла лодка, управляемая наемным лодочником. Шлюпка прошла так  близко от иллюминатора, что я бегло рассмотрел ее пассажиров. Это были три  женщины: рыжая, худенькая, с сжатым ртом и прищуренными глазами; крупная,  заносчивого вида, блондинка, и третья – бледная, черноволосая, нервного,  угловатого сложения. Махая руками, эти три женщины встали, смотря наверх и  выкрикивая какие-то отчаянные приветствия. На их плечах были кружевные накидки;  волосы подобраны с грубой пышностью, какой принято поражать в известных местах;  сильно напудренная, театрально подбоченясь, в шелковых платьях, кольцах и ожерельях,  компания эта быстро пересекла круглый экран пространства, открываемого иллюминатором.  Я заметил картонки и чемоданы. Гез получил гостей.    

Даже не  поднимаясь на палубу, я мог отлично представить сцену встречи женщин. Для этого  не требовалось изучения нравов. Пока я мысленно видел плохую игру в хорошие  манеры, а также ненатурально подчеркнутую галантность, – в отдалении  послышалось, как весь отряд бредет вниз. Частые шаги женщин и тяжелая походка  мужчин проследовали мимо моей двери, причем на слова, сказанные кем-то  вполголоса, раздался взрыв смеха.    

В каюте  Геза стоял портрет неизвестной девушки. Участники оргии собрались в полном  составе. Я плыл на корабле с темной историей и подозрительным капитаном, ожидая  должных случиться событий, ради цели неясной и начинающей оборачиваться голосом  чувства, так же странного при этих обстоятельствах, как ревнивое желание  разобрать, о чем шепчутся за стеной.    

Во всем  крылся великий и опасный сарказм, зародивший тревогу. Я ждал, что Гез сохранит  в распутстве своем, по крайней мере, возможную элегантность, – так я думал  по некоторым его личным чертам; но поведение Геза заставило ожидать худших  вещей, а потому я утвердился в намерении совершенно уединиться. Сильнее всего  мучила меня мысль, что, выходя на палубу днем, я рисковал, против воли, быть  втянутым в удалую компанию. Мне оставались – раннее, еще дремотное утро и  глухая ночь.    

Пока я  так рассуждал, стало смеркаться. Береговой шум раздавался теперь глуше; я слышал,  как под окрики Бутлера ставят паруса, делаются приготовления плыть далее.  Брашпиль начал выворачивать якорь, и погромыхивающий треск якорной цепи  некоторое время был главным звуком на корабле. Наконец произвели поворот. Я  видел, как черный, в огнях, берег уходит влево и океан расстилает чистый  горизонт, озаренный закатом. Смотря в иллюминатор, я по движению волн, плывущих  на меня, но отходящих по борту дальше, назад, минуя окно, заметил, что  «Бегущая» идет довольно быстро.    

Из  столовой донесся торжествующий женский крик; потом долго хохотал Синкрайт. По  коридору промчался Гораций, бренча посудой. Затем я слышал, как его распекала.  После того неожиданно у моей двери раздались шаги, и подошедший стукнул. Я  немедленно открыл дверь.    

Это был  надушенный и осмелевший Синкрайт, в первом заряде разгульного настроения. Когда  дверь открылась, – из салона, сквозь громкий разговор, послышалось  треньканье гитар.    

Повинуясь  моему взгляду, Синкрайт закрыл дверь и преувеличенно вежливо поклонился.    

– Капитан  Гез просит вас сделать честь пожаловать к столу, – заявил он.    

– Передайте  капитану мою искреннюю благодарность, – ответил я с досадой, – но  скажите также, что я отказываюсь.    

– Надеюсь,  вас можно убедить, – продолжал Синкрайт, – тем более, что все мы  будем очень огорчены.    

– Едва  ли вы убедите меня. Я намерен провести вечер один.    

– Хорошо! –  сказал он удивленно и вышел, повторяя: – Жаль, очень жаль!    

Предчувствуя  дальнейшие покушения, я взял перо, бумагу и сел к столу. Я начал писать Лерху,  рассчитывая послать это письмо при первой остановке. Я хотел иметь крупную  сумму.    

На  второй странице письма снова раздался настойчивый стук; не дожидаясь  разрешения, в каюту вступил Гез.    

 Глава XV    

     

Я  повернулся с неприятным чувством зависимости, какое испытывает всякий, если  хозяева делаются бесцеремонными.    

Гез был  в смокинге. Его безукоризненной, в смысле костюма, внешности дико противоречила  пьяная судорога лица. Он был тяжело, головокружительно пьян. Подойдя так  близко, что я, встав, отодвинулся, опасаясь неустойчивости его тела, Гез оперся  правой рукой о стол, а левой подбоченился. Он нервно дышал, стараясь стоять  прямо, и сохранял равновесие при качке тем, что сгибал и распрямлял колено. На  мою занятость письмом Гез даже не обратил внимания.    

– Хотите  повеселиться? – сказал он, значительно подмигивая, в то время как его  острый, холодный взгляд безучастного к этой фразе лица внимательно изучал  меня. – Я намерен установить простые, дружеские отношения. Нет смысла жить  врознь.    

– Синкрайт  был, – заметил я, как мог, миролюбиво. – Он, конечно, передал вам мой  ответ.    

– Я  не поверил Синкрайту, иначе я не был бы здесь, – объявил Гез. –  Бросьте это! Я знаю, что вы сердитесь на меня, но всякая ссора должна иметь  конец. У нас очень весело.    

– Капитан  Гез, – сказал я, тщательно подбирая слова и чувствуя приступ ярости; я не  хотел поддаться гневу, но видел, что вынужден положить конец дерзкому  вторжению, оборвать сцену, начинающую делать меня дураком в моих собственных  глазах. – Капитан Гез, я прошу вас навсегда забыть обо мне как о  компаньоне по увеселениям. Ваше времяпрепровождение для вас имеет, надо думать,  и смысл и оправдание; более я не могу позволить себе рассуждать о ваших  поступках. Вы хозяин, и вы у себя. Но я тоже свободный человек, и если вам это  не совсем понятно, я берусь повторить свое утверждение и доказать, что я прав.    

Сказав  так, я ждал, что он пробурчит извинение и уйдет. Он не изменил позу, не шелохнулся,  лишь стал еще бледнее, чем был. Откровенная, неистовая ненависть светилась в  его глазах. Он вздохнул и засунул руки в карманы.    

– Вы  нанесли мне оскорбление, – медленно произнес Гез. – Еще никто… Вы  выказали мне презрение, и я вас предупреждаю, что оно попало туда, куда вы  метили. Этого я вам не прощу. Теперь я хочу знать: как вы представляете наши  отношения дальше?! Хотел бы я знать, да! Не менее тридцати дней продлится мой  рейс. Даю слово, что вы раскаетесь.    

– Наши  отношения точно определены, – сказал я, не видя смысла уступать в ему  тоне. – Вы получили двести фунтов, причем я с вами не торговался Взамен я  получил эту каюту, но ваше общество в придачу к ней – не слишком ли незавидная  компенсация?    

Был один  момент, когда, следя за выражением лица Геза, я подумал, что придется выбросить  его вон. Однако он сдержался. Пристально смотря мне в глаза, Гез засунул руку  во внутренний карман, задержал там ее порывистое движение и торжественно  произнес:    

– Я  тотчас швырну вам эти деньги назад!    

Он вынул  руку, оказавшуюся пустой, с гневом опустил ее и, повторив, что вернет деньги,  добавил: «Вам не придется хвастаться своими деньгами», – затем вышел,  хлопнув дверью.    

После  этого я немедленно запер каюту ключом и стал у двери, прислушиваясь.    

В  столовой наступила относительная тишина; меланхолически звучала гитара. Там  стали ходить, переговариваться; еще раз пронесся Гораций, крича на ходу:  «Готово, готово, готово!» Все показывало, что попойка не замирает, а развертывается.  Затем я услышал шум ссоры, женский горький плач и – после всего этого – хоровую  песню.    

Устав  прислушиваться, я сел и погрузился в раздумье. Гез сказал правду: трудно было  ждать впереди чего-нибудь хорошего при этих условиях. Я решил, что если ближайший  день не переменит всей этой злобной нечистоты в хотя бы подобие спокойной  жизни, – самое лучшее для меня будет высадиться на первой же остановке. Я  был сильно обеспокоен поведением Геза. Хотя я не видел прямых причин его  ненависти ко мне, все же сознавал, что так должно быть. Он был естествен в  своей ненависти. Он не понимал меня, я – его. Поэтому, с его характером, образовалось  военное положение, и с гневом, с тяжелым чувством безобразия минувшей сцены, я  лег, но лег не раздеваясь, так как не знал, что еще может произойти.    

Улегшись,  я закрыл глаза, скоро опять открыв их. При моем этом состоянии сон был прекрасной,  но наивной выдумкой. Я лежал так долго, еще раз обдумывая события вечера, а  также объяснение с Гезом завтра утром, которое считал неизбежным. Я стал  наконец надеяться, что когда Гез очнется – если только он сможет  очнуться, – я сумею заставить его искупить дикую выходку, в которой он  едва ли не раскаивается уже теперь. Увы, я мало знал этого человека!    

 Глава XVI    

     

Прошло  минут пятнадцать, как, несколько успокоясь, я представил эту возможность. Вдруг  шум, слышный на расстоянии коридора, словно бы за стеной, перешел в коридор.  Все или почти все вышли оттуда, возясь около моей двери с угрожающими и  беспокойными криками. Было слышно каждое слово.    

– Оставьте  ее! – закричала женщина. Вторая злобно твердила:    

– Дура  ты, дура! Зачем тебя черт понес с нами? Послышался плач, возня; затем ужасный,  истерический крик:    

– Я  не могу, не могу! Уйдите, уйдите к черту, оставьте меня!    

– Замолчи! –  крикнул Гез, По-видимому, он зажимал ей рот. – Иди сюда. Берите ее, Синкрайт!    

Возня,  молчание и трение о стену ногами, перемешиваясь с частым дыханием, показали,  что упрямство или другой род сопротивления хотят сломить силой. Затем долгий,  неистовый визг оборвался криком Геза: «Она кусается, дьявол!» – и позорный звук  тяжелой пощечины прозвучал среди громких рыданий. Они перешли в вопль, и я  открыл дверь.    

Мое  внезапное появление придало гнусной картине краткую неподвижность. На заднем  плане, в дверях салона, стоял сумрачный Бутлер, держа за талию раскрасневшуюся  блондинку и наблюдая происходящее с невозмутимостью уличного прохожего. Гез  тащил в салон темноволосую девушку; тянул ее за руку. Ее лиф был расстегнут,  платье сползло с плеч, и, совершенно ошалев, пьяная, с закрытыми глазами, она  судорожно рыдала; пытаясь вырваться, она едва не падала на Синкрайта, который,  увидев меня, выпустил другую руку жертвы. Рыжая женщина, презрительно  подбоченясь, смотрела свысока на темноволосую и курила, отбрасывая руку от рта  резким движением хмельной твари.    

– Пора  прекратить скандал, – сказал я твердо. – Довольно этого безобразия.  Вы, Гез, ударили эту женщину.    

– Прочь! –  крикнул он, наклонив голову.    

Одновременно  с тем он опустил руку так, что не ожидавшая этого женщина повернулась вокруг себя  и хлопнулась спиной о стену. Ее глаза дико открылись. Она была жалка и мутно, синевато  бледна.    

– Скотина! –  Она говорила, задыхаясь и хрипя, указывая на Геза пальцем. – Это он! Негодяй  ты! Послушайте, что было, – обратилась она ко мне. – Было пари. Я проиграла.  Проигравший должен выпить бутылку. Я больше пить не могу. Мне худо. Я выпила  столько, что и не угнаться этим соплякам. Насильно со мной ничего не сделаешь.  Я больна.    

– Идешь  ты? – сказал Гез, хватая ее за шею. Она вскрикнула и плюнула ему в лицо. Я  успел поймать занесенную руку капитана, так как его кулак мелькнул мимо меня.    

– Ступайте,  ступайте! – испуганно закричал Синкрайт. – Это не ваше дело!    

Я  боролся с Гезом. Видя, что я заступился, женщина вывернулась и отбежала за мою  спину. Изогнувшись, Гез отчаянным усилием вырвал от меня свою руку. Он был в  слепом бешенстве. Дрожали его плечи, руки; тряслось и кривилось лицо. Он  размахнулся; удар пришелся мне по локтю левой руки, которой я прикрыл голову.  Тогда, с искренним сожалением о невозможности сохранять далее мирную позицию, я  измерил расстояние и нанес ему прямой удар в рот, после чего Гез грохнулся во  весь рост, стукнув затылком.    

– Довольно!  Довольно! – закричал Бутлер. Женщины, взвизгнув, исчезли, Бутлер встал  между мной и поверженным капитаном, которого, приподняв под мышки, Синкрайт  пытался прислонить к стенке. Наконец Гез открыл глаза и подобрал ногу; видя,  что он жив, я вошел в каюту и повернул ключ.    

Все трое  говорили за дверью промеж себя, и я время от времени слышал отчетливые ругательства.  Разговор перешел в подозрительный шепот; потом кто-то из них выразил удивление  коротким восклицанием и ушел наверх довольно поспешно. Мне показалось, что это  Синкрайт. В то же время я приготовил револьвер, так как следовало ожидать  продолжения. Хотя нельзя было допустить избиения женщины – безотносительно к ее  репутации, – в чувствах моих образовалась скверная муть, подобная  оскомине.    

Послышались  шаги возвратившегося Синкрайта. Это был он, так как, придя, он громко сказал:    

– Однако  наш пассажир молодец! И то правду сказать, вы первый начали!    

– Да,  я погорячился, – ответил, вздохнув Гез. – Ну, что же, я наказан – и  за дело; мне нельзя так распускаться. Да, я вел себя безобразно. Как вы  думаете, что теперь сделать?    

– Странный  вопрос. На вашем месте я немедленно уладил бы всю историю.    

– Смотрите,  Гез! – сказал Бутлер; понизив голос, он прибавил: – Мне все равно, но –  знайте, что я сказал. И не забудьте.    

Гез  медленно рассмеялся.    

– В  самом деле! – сказал он. – Я сделаю это немедленно.    

Капитан  подошел к моей двери и постучал кулаком с решимостью нервной, прямой натуры.    

– Кто  стучит? – спросил я, поддерживая нелепую игру.    

– Это  я, Гез. Не бойтесь открыть. Я жалею о том, что произошло.    

– Если  вы действительно раскаиваетесь, – возразил я, мало веря его  заявлению, – то скажете мне то же самое, что теперь, но только утром.    

Раздался  странный скрип, напоминающий скрежет.    

– Вы  слушаете? – сказал Гез сумрачно, подавленным тоном. – Я клянусь вам.  Вы можете мне поверить. Я стыжусь себя. Я готов сделать что угодно, только чтобы  иметь возможность немедленно пожать вашу РУКУ.    

Я знал,  что битые часто проникаются уважением и – как это ни странно – иногда даже  симпатией к тем, кто их физически образумил. Судя по тону и смыслу настойчивых  заявлений Геза, я решил, что сопротивляться будет напрасной жестокостью. Я  открыл дверь и, не выпуская револьвера, стоял на пороге.    

Взгляд  Геза объяснял все, но было уже поздно. Синкрайт захватил дверь. Пять или шесть  матросов, по-видимому сошедших вниз крадучись, так как я шагов не слышал,  стояли наготове, ожидая приказания. Гез вытирал платком распухшую губу.    

– Кажется,  я имел глупость вам поверить, – сказал я.    

– Держите  его, – обратился Гез к матросам. – Отнимите револьвер!    

Прежде  чем несколько рук успели поймать мою руку, я увернулся и выстрелил два раза, но  Гез отделался только тем, что согнулся, отскочив в сторону. Прицелу помешали  толчки. После этого я был обезоружен и притиснут к стене. Меня держали так  крепко, что я мог только поворачивать голову.    

– Вы  меня ударили, – сказал Гез. – Вы все время оскорбляли меня. Вы дали  мне понять, что я вас ограбил. Вы держали себя так, как будто я ваш слуга. Вы  сели мне на шею, а теперь пытались убить. Я вас не трону. Я мог бы заковать вас  и бросить в трюм, но не сделаю этого. Вы немедленно покинете судно. Не головой  вниз, – я не так жесток, как болтают обо мне разные дураки. Вам дадут  шлюпку и весла. Но я больше не хочу видеть вас здесь.    

Этого я  не ожидал, и хотя был сильно встревожен, мой гнев дошел до предела, за которым  я предпочитал все опасности моря и суши дальнейшим издевательствам Геза.    

– Вы  затеваете убийство, – сказал я. – Но помните, что до Дагона никак не  более ста миль, и, если я попаду на берег, вы дадите ответ суду.    

– Сколько  угодно, – ответил Гез. – За такое редкое удовольствие я согласен  заплатить головой. Вспомните, однако, при каких странных условиях вы появились  на корабле! Этому есть свидетели. Покинуть «Бегущую по волнам» тайно  – в вашем духе. Этому будут свидетели.    

Он  декламировал, наслаждаясь грозной ролью и закусив удила. Я оглядел матросов. То  был подвыпивший, мрачный сброд, ничего не терявший, если бы ему даже приказали  меня повесить. Лишь молчавший до сего Бутлер решился возразить:    

– Не  будет ли немного много, капитан? Гез так посмотрел на него, что тот плюнул и  ушел. Капитан был совершенно невменяем. Как ни странно, именно эти слова  Бутлера подстегнули мою решимость спокойно сойти в шлюпку. Теперь я не остался  бы ни при каких просьбах. Мое негодование было безмерно и перешагнуло всякий  расчет.    

– Давай  шлюпку, подлец! – сказал я.    

Все мы  быстро поднялись наверх. Стоял мрак, но скоро принесли фонарь. «Бегущая» легла  в дрейф. Все это совершалось безмолвно, – так казалось мне, потому что я  был в состоянии напряженной, болезненной отрешенности. Матросы принесли мои  вещи. Я не считал их и не проверял. Значение совершающегося смутно маячило в  далеком углу сознания. Были приспущены тали, и я вошел в шлюпку, повисшую над  водой. Со мной вошел матрос, испуганно твердя: «Смотрите, вот весла». Затем  неизвестные руки перебросили мои вещи. Фигур на борту я не различал. «К дьяволу!»  – сказал Гез. Матрос, двигая фонарем, яркое пятно которого создавало на шлюпке  странный уют, держался за борт, ожидая, когда меня спустят вниз. Наконец шлюпка  двинулась и встряхнулась на поддавшей ровной волне. Стало качать. Матрос  отцепил тали и исчез, карабкаясь по ним вверх.    

Все было  кончено. Волны уже отнесли шлюпку от корабля так, что я видел, как бы через  мостовую, ряд круглых освещенных окон низкого дома.    

 Глава XVII    

     

Я  вставил весла, но продолжал неподвижно сидеть, с невольным бесцельным  ожиданием. Вдруг на палубе раздались возгласы, крики, спор и шум – так внезапно  и громко, что я не разобрал, в чем дело. Наконец послышался требовательный  женский голос, проговоривший резко и холодно:    

– Это  мое дело, капитан Гез. Довольно, что я так хочу! Все дальнейшее, что я услышал,  звучало изумлением и яростью. Гез крикнул:    

– Эй  вы, на шлюпке! Забирайте ее! – Он прибавил, обращаясь неизвестно к кому: –  Не знаю, где он ее прятал!    

Второе  его обращение ко мне было, как и первое, без имени:    

– Эй  вы, на шлюпке!    

Я не  удостоил его ответом.    

– Скажите  ему сами, черт побери! – крикнул Гез.    

– Гарвей! –  раздался свежий, как будто бы знакомый голос неизвестной и невидимой женщины. –  Подайте шлюпку к трапу, он будет спущен сейчас. Я еду с вами.    

Ничего  не понимая, я между тем сообразил, что, судя по голосу, это не могла быть  кто-нибудь из компании Геза. Я не колебался, так как предпочесть шлюпку  безопасному кораблю возможно лишь в невыносимых, может быть, угрожающих для  жизни условиях. Трап стукнул; отвалясь и наискось упав вниз, он коснулся воды.  Я подвинул шлюпку и ухватился за трап, всматриваясь наверх до боли в глазах, но  не различая фигур.    

– Забирайте  вашу подругу! – сказал Гез. – Вы, я вижу, ловкач.    

– Черт  его разорви, если я пойму, как он ухитрился это проделать! – воскликнул  Синкрайт.    

Шагов я  не слышал. Внизу трапа появилась стройная закутанная фигура, махнула рукой и  перескочила в шлюпку точным движением. Внизу было светлее, чем смотреть вверх,  на палубу. Пристально взглянув на меня, женщина нервно двинула руками под  скрывавшим ее плащом и села на скамейку рядом с той, которую занимал я. Ее  лица, скрытого кружевной отделкой темного покрывала, я не видел, лишь поймал  блеск черных глаз. Она отвернулась, смотря на корабль. Я все еще удерживался за  трап.    

– Как  это произошло? – спросил я, теряясь от изумления.    

– Какова  наглость! – сказал Гез сверху. – Плывите, куда хотите, и от души  желаю вам накормить акул!    

– Убийца! –  закричал я. – Ты еще ответишь за эту двойную гнусность! Я желаю тебе как  можно скорее получить пулю в лоб!    

– Он  получит пулю, – спокойно, почти рассеянно сказала неизвестная женщина, и я  вздрогнул. Ее появление начинало меня мучить, – особенно эти беспечные,  твердые глаза.    

– Прочь  от корабля! – сказала она вдруг и повернулась ко мне. – Оттолкните  его веслом.    

Я  оттолкнулся, и нас отнесло волной. Град насмешек полетел с палубы. Они были  слишком гнусны, чтобы их повторять здесь. Голоса и корабельные огни отдалились.  Я машинально греб, смотря, как судно, установив паруса, взяло ход. Скоро его  огни уменьшились, напоминая ряд искр.    

Ветер  дул в спину. По моему расчету, через два часа должен был наступить рассвет.  Взглянув на свои часы с светящимся циферблатом, я увидел, именно, без пяти  минут четыре. Ровное волнение не представляло опасности. Я надеялся, что  приключение окончится все же благополучно, так как из разговоров на «Бегущей»  можно было понять, что эта часть океана между Гарибой и полуостровом весьма  судоходна. Но больше всего меня занимал теперь вопрос, кто и почему сел со мной  в дикую ночь.    

Между  тем стало если не светлеть, то яснее видно. Волны отсвечивали темным стеклом.  Уже я хотел обратиться с целым рядом естественных и законных вопросов, как  женщина спросила:    

– Что  вы теперь чувствуете, Гарвей?    

– Вы  меня знаете?    

– Я  знаю, как вас зовут; скажу вам и свое имя: Фрези Грант.    

– Скорее  мне следовало бы спросить вас, – сказал я, снова удивясь ее спокойному  тону, – да, именно спросить, как чувствуете себя вы – после своего  отчаянного поступка, бросившего нас лицом к лицу в этой проклятой шлюпке  посреди океана? Я был потрясен; теперь я, к этому, еще оглушен. Я вас не видел  на корабле. Позволительно ли мне думать, что вас удерживали насильно?    

– Насильно?! –  сказала она, тихо и лукаво смеясь. – О нет, нет! Никто никогда не мог  удержать меня насильно, где бы то ни было. Разве вы не слышали, что кричали вам  с палубы? Они считают вас хитрецом, который спрятал меня в трюме или еще  где-нибудь, и поняли так, что я не хочу бросить вас одного.    

– Я  не могу знать что-нибудь о вас против вашей воли. Если вы захотите, вы мне  расскажете.    

– О,  это неизбежно, Гарвей. Но только подождем. Хорошо?    

Предполагая,  что она взволнована, хотя удивительно владеет собой, я спросил, не выпьет ли  она немного вина, которое у меня было в баулах. – чтобы укрепить нервы.    

– Нет, –  сказала она. – Я не нуждаюсь в этом. Но вы, конечно, хотели бы увидеть,  кто эта, непрошеная, сидит с вами. Здесь есть фонарь.    

Она  перегнулась назад и вынула из кормового камбуза фонарь, в котором была свеча.  Редко я так волновался, как в ту минуту, когда, подав ей спички, ждал света.    

Пока она  это делала, я видел тонкую руку и железный переплет фонаря, оживающий внутри  ярким огнем. Тени, колеблясь, перебежали в лодке. Тогда Фрези Грант захлопнула  крышку фонаря, поставила его между нами и сбросила покрывало. Я никогда не  забуду ее – такой, как видел теперь.    

Вокруг  неб стоял отсвет, теряясь среди перекатов волн. Правильное, почти круглое лицо  с красивой, нежной улыбкой было полно прелестной, нервной игры, выражавшей в  данный момент, что она забавляется моим возрастающим изумлением. Но в ее черных  глазах стояла неподвижная точка; глаза, если присмотреться к ним, вносили  впечатление грозного и томительного упорства; необъяснимую сжатость,  молчание, – большее, чем молчание сжатых губ. В черных еЛ волосах блестел жемчуг  гребней. Кружевное платье оттенка слоновой кости, с открытыми гибкими плечами,  так же безупречно белыми, как лицо, легло вокруг стана широким опрокинутым  веером, из пены которого выступила, покачиваясь, маленькая нога в золотой  туфельке. Она сидела, опираясь отставленными руками о палубу кормы, нагнувшись  ко мне слегка, словно хотела дать лучше рассмотреть свою внезапную красоту.  Казалось, не среди опасностей морской ночи, а в дальнем углу дворца присела,  устав от музыки и толпы, эта удивительная фигура.    

Я  смотрел, дивясь, что не ищу объяснения. Все перелетело, изменилось во мне, и  хотя чувства правильно отвечали действию, их острота превозмогла всякую мысль.  Я слышал стук своего сердца в груди, шее, висках; оно стучало все быстрее и  тише, быстрее и тише. Вдруг меня охватил страх; он рванул и исчез.    

– Не  бойтесь, – сказала она. Голос ее изменился, он стал мне знаком, и я  вспомнил, когда слышал его. – Я вас оставлю, а вы слушайте, что  скажу. Как станет светать, держите на юг и гребите так скоро, как хватит сил. С  восходом солнца встретится вам парусное судно, и оно возьмет вас на борт. Судно  идет в Гель-Гью, и, как вы туда прибудете, мы там увидимся. Никто не должен  знать, что я была с вами, – кроме одной, которая пока скрыта. Вы очень  хотите увидеть Биче Сениэль, и вы встретите ее, но помните, что ей нельзя  сказать обо мне. Я была с вами потому, чтобы вам не было жутко и одиноко.    

– Ночь  темна, – сказал я, с трудом поднимая взгляд, так как утомился смотреть –  Волны, одна волны кругом!    

Она  встала и положила руку на мою голову. Как мрамор в луче, сверкала ее рука.