Эрих Фромм
   
Величие и ограниченность теории Фрейда
  
  
   
    
Величие и ограниченность теории Фрейда
   
   
    
     
Предисловие
    
    
Чтобы полнее оценить огромную важность психоаналитических открытий Фрейда, начать следует с осознания главного принципа, на котором они основаны. Ничто не способно выразить этот принцип точнее, чем слова Евангелия «и истина сделает вас свободными» (Ин. 8, 32). Идея о том, что истина спасает и лечит, является древним прозрением; о ней знали и учили великие Наставники Жизни. Конечно, не все доходили до радикализма и прямоты Будды. Но мысль о спасительности истины является тем не менее общей для иудаизма и христианства, для Сократа, Спинозы, Гегеля и Маркса.
    
С позиций буддийского мышления, иллюзия (неведение) представляет собой, наряду с ненавистью и жадностью, одно из зол, которые человек должен изгнать из самого себя, если он не хочет вечно оставаться охваченным страстями, неизбежно ведущими к страданиям. Буддизм не противится мирским радостям и удовольствиям, потому что не считает их следствием страстей и желаний. Человек, одержимый страстями, не может быть свободным и счастливым. Он раб того, к чему влекут его желания. Процесс пробуждения от иллюзорной жизни является условием свободы и избавления от страданий, к которым человека приводят его страсти. Избавление от иллюзий (Ent-ta-uschung) — это условие для жизни, позволяющей человеку полностью реализовать свои способности, или, говоря словами Спинозы, стать образцом человеческой природы. Менее главной и радикальной вследствие своей подчиненности идее образа Бога предстает концепция истины и освобождения от иллюзий в христианской и иудейской традициях. Когда эти религии шли на компромисс со светскими властями, ничто не могло спасти их от измены истине. Но в революционных сектах истина способна была вновь занимать подобающее ей место, потому что главной задачей таких сект было стремление преодолеть несоответствие между христианским учением и христианской практикой.
    
Философия Спинозы во многом напоминает учение Будды. Человек — это существо, движимое иррациональными порывами («пассивными желаниями»). Он одержим неверными представлениями о самом себе и о мире — иными словами, он живет иллюзиями. Лишь те из людей, кто следует разуму, способны перестать быть игрушкой в руках собственных страстей и руководствоваться в жизни двумя «активными желаниями» — разумом и добродетелью. Маркс также принадлежит к традиции мыслителей, для которых истина — это условие спасения человечества. Его главной целью было не столько создание проекта идеального общества, сколько критика иллюзий, мешающих человеку построить идеальное общество. По мысли Маркса, чтобы изменить условия жизни, необходимо сперва разрушить иллюзии, порождающие эти условия.
    
Последнюю фразу Фрейд вполне мог бы использовать в качестве лозунга своей терапии, основанной на психоаналитической теории. Концепцию истины Фрейд расширил до невероятных размеров. Для него она не только то, во что мы осознанно верим или что мы рационально постигаем, но также и то, что мы в себе подавляем, потому что не хотим об этом думать.
    
Величие открытия Фрейда состоит в том, что он распространил метод обретения истины на сферу, в которой человек прежде такой возможности не видел. Он смог сделать это благодаря открытым им механизмам подавления (репрессии) и рационализации. На богатом эмпирическом материале Фрейд показал, что избавиться от заблуждений человеку можно, проникая в собственную психическую структуру и осуществляя «де-подавление». Это применение принципа освобождающей и исцеляющей истины, возможно, величайшее из достижений Фрейда, даже при условии, что оно породило много неверных толкований и не раз провоцировало рождение новых иллюзий.
    
В этой книге я намереваюсь подробно рассказать о самых важных открытиях Фрейда. Одновременно я постараюсь показать, где и каким образом буржуазное мышление, столь характерное для Фрейда, сузило и даже исказило суть его открытий. А поскольку критикой учения Фрейда я занимаюсь уже довольно продолжительное время, то в этой книге будет немало ссылок на высказанные мной ранее суждения по этому предмету, которых мне, по понятным причинам, избежать не удалось.
   
   
    
     
1. Предел возможностей научного знания
    
    
     
      
Почему любая новая теория неизбежно порочна
     
     
Попытка осмысления теоретической системы Фрейда, равно как и любой другой системно мыслящей творческой личности (creative systematic thinker), не может увенчаться успехом, пока мы не только признаем тот факт, что всякая система в том, как она развивается и представлена автором, неизбежно ошибочна, но и поймем, почему это происходит. Конечно же, это вовсе не результат самонадеянности и бесталанности автора или его неумения излагать материал. Причина кроется в некоем фундаментальном и неизбежном противоречии: с одной стороны, автору есть что сказать, у него есть нечто новое, что до сих пор никому не приходило в голову, или о чем пока еще не заговорили. Но коль скоро речь идет о «новации», то ее принято излагать в категории описательной (descriptive category), которая не воздает должного сути творческого мышления. Творческое же мышление — это всегда мышление критическое, ибо оно ликвидирует определенное заблуждение и приближается к осмыслению действительности. Чем расширяет область знаний человека и усиливает мощь его разума. Критическое, а тем самым и творческое, мышление всегда несет в себе некую освободительную функцию (liberating function) в силу своего негативного отношения к мышлению иллюзиями (illusory thought).
     
С другой стороны, глубоко и оригинально мыслящий человек (the thinker) оказывается перед необходимостью изложить свою новую идею (new thought) языком своего времени. Разным сообществам присущи и разный «здравый смысл», разное категориальное мышление (categories of thinking), разные логические системы — у каждого общества есть собственный «социальный фильтр» («social filter»), сквозь который могут просочиться лишь вполне определенные идеи и концепции, а также наработки опытного знания (experiences). Так что, кому обязательно нужно быть в курсе дела, те умеют уловить момент, когда «социальный фильтр» изменяется под воздействием фундаментальных изменений в данной общественной структуре. Те идеи, которым не удается «просочиться» сквозь социальный фильтр определенного общества в определенный момент времени, воспринимаются как «немыслимые» и, конечно же, «недоступные для изложения», ибо среднему человеку модели мышления (thought patterns) его сообщества представляются в виде простой и доступной логической системы. Принципиально же отличные друг от друга сообщества чуждые модели мышления считают алогичными или откровенно абсурдными. Однако «социальный фильтр», или в конечном счете жизненный опыт любого отдельно взятого сообщества, детерминирует не только «логику», но в известной мере и содержание философской системы. Возьмем, к примеру, общепринятое представление, что эксплуатация человека человеком — это явление «нормальное», естественное и неизбежное. Подобное суждение было бы немыслимо для членов неолитического сообщества, где каждый мужчина и каждая женщина жили, что называется, «от труда своего», вне зависимости, был ли то труд индивидуальный или совместный. При сложившемся у них общем социальном устройстве идея эксплуатации человека человеком воспринималась бы как «безумная», так как еще не было избытка свободных рук, чтобы имело смысл превращать их в объект найма. (И если бы кто-нибудь заставил другого работать вместо себя, то это вовсе не означало бы увеличения количества получаемых продуктов, а лишь то, что на долю «нанимателя» достались бы праздность и скука.) Другой пример: многие общества знают частную собственность не в современном ее понятии, а лишь как «функциональную собственность» в виде орудия труда, «принадлежащего» одному лицу постольку, поскольку оно им пользуется, но вместе с тем охотно отдает его тому, у кого возникает потребность в этом орудии.
     
То, что немыслимо, то невозможно и высказать, и в языке нет для него слова. Во многих языках не существует слова для понятия иметь, но вполне возможно передать концепцию обладания иным путем, например словесной конструкцией типа «это — мне», выражающей концепцию функциональной, а не частной собственности («частной»[1] в том смысле, который заложен в латинском глаголе privare — «отнимать, лишать», — т. е. собственности, пользоваться которой не может никто, кроме ее непосредственного владельца). Многие языки начинали без слова иметь, однако в процессе своего развития и, можно предположить, с появлением частной собственности они приобретали соответствующее слово для ее обозначения. Еще пример; в Европе X–XI вв. представление о мире вне связи его с Богом было немыслимо, а следовательно, не могло существовать и слова вроде «атеизм». Кстати, сам язык подвергается тому же репрессивному воздействию общества на специфические наработки опытного знания (experiences), не вписывающиеся в структуру данного общества. Языки различаются между собой в той мере, в какой подавляются, а потому и не получают адекватного выражения1 различные наработки опытного знания.
     
Следовательно, творчески мыслящая личность (creative thinker) обязана мыслить категориями логики, опираться на существующие модели мышления (thought patterns) и использовать те концепции своей культуры, которые поддаются выражению средствами языка. А это значит, что у нее пока еще нет слов, необходимых для выражения своей творчески новой и освободительной идеи (liberating idea). Ей приходится решать неразрешимую проблему: выразить новую мысль (new thought) в концепциях и словах, которых нет в языке. Впоследствии, когда ее творческие мысли (creative thoughts) получат всеобщее признание, они, вполне возможно, прекрасно будут существовать в языке. В результате новая мысль (new thought) предстает как некое смешение подлинно нового мышления с общепринятым, за пределы которого она выходит. Однако мыслитель (thinker) и не подозревает о таком противоречии. Для него бесспорна истинность традиционного мышления (convencional thoughts), a потому его нисколько не заботит различие в его системе между новым и чисто традиционным (convencional). Только в ходе исторического развития, когда социальные перемены получают свое отражение в изменении моделей мышления (thought patterns), наконец-то проясняется, что же в этой мысли (системе) (thought) творчески мыслящей личности (creative thinker) было подлинно новым, а в какой мере его система (system) представляет собой всего лишь отражение традиционного мышления (convencional thinking). Это уже на долю его последователей выпадет необходимость истолкования своего «метра»: живя в иной системе представлений, они не станут пытаться с помощью всяческих уловок примирить органически присущие его системе противоречия, а вместо этого вычленят его «оригинальные» мысли из потока мыслей традиционных и подвергнут анализу противоречия между новым и старым.
     
Сам по себе подобный процесс пересмотра любого автора, когда происходит отделение существенно важного и нового от элементов случайных и обусловленных фактором времени, также является продуктом конкретно-исторического периода, накладывающего свой отпечаток на данное истолкование. И в этом творческом истолковании вновь происходит смешение творческих и значимых элементов со случайными и ограниченными временными факторами. Такой пересмотр нельзя буквально воспринимать как истинный, а сам оригинал — как ложный. Истинность отдельных элементов данного пересмотра не вызывает сомнения, особенно там, где речь идет о высвобождении теории из пут прежнего традиционного мышления. В процессе критического отсева прежних теорий мы достигаем приблизительного соответствия истине, но самой истины мы не достигаем, да мы и не можем достичь истины, поскольку социальные противоречия и социальные влияния неизбежно ведут к идеологической фальсификации, а человеческому разуму наносят ущерб иррациональные страсти, коренящиеся в дисгармонии и иррациональности общественной жизни. Только в обществе, где не существует эксплуатации и которое поэтому не нуждается в иррациональных допущениях для покрытия или узаконения эксплуатации, в обществе, где разрешены основные противоречия, а социальная реальность не нуждается в иллюзиях, человек только и может найти полное применение своему разуму и с его помощью познать действительность в неизвращенном, неискаженном виде, иначе говоря, обрести истину. Другими словами, истина исторически обусловлена: она находится в прямой зависимости от уровня рациональности и отсутствия противоречий внутри общества.
     
Человек может постигать истину только тогда, когда может регламентировать свою общественную жизнь гуманным, достойным и разумным образом, не испытывая при этом страха, а тем самым и алчности. Или, если воспользоваться религиозно-политическим выражением, только во времена Мессии и возможно постижение истины в той мере, в какой она вообще постижима.
    
    
     
      
В чем причина заблуждений Фрейда
     
     
Понимание данных трудностей при анализе системы мышления Фрейда (Freud thinking) означает, что для того, чтобы понять Фрейда, необходимо «официально» признать, какие из его находок были подлинно новыми и творческими, в какой мере он вынужден был выразить их в искаженном виде и каким образом его высвобожденные из этих пут идеи делают его открытия еще более плодотворными.
     
Исходя из того, что уже в общем и целом сказано о психоаналитических идеях Фрейда, можно задаться вопросом, что же оказалось для Фрейда действительно «немыслимым», и, следовательно, какого барьера на своем пути он так и не смог преодолеть?
     
При попытке ответить на вопрос, что же оказалось для Фрейда действительно «немыслимым», следует указать, как мне кажется, на два феномена,
     
1. Это теория буржуазного материализма, разработанная в первую очередь в Германии такими философами, как К. Фохт, Я. Молешотт и Л. Бюхнер. В своей книге «Сила и материя» (1855) Людвиг Бюхнер утверждал, будто ему удалось открыть, что не существует силы без материи и материи без силы, — догма эта получила широкое признание во времена Фрейда. Догма буржуазного материализма, которая нашла свое выражение у Фрейда, была воспринята им от учителей, особенно от одного из важнейших в этом отношении — Э. Брюкке (von Brucke). Фрейд находился под сильным влиянием философской системы Э. Брюкке и буржуазного материализма в целом, и под таким влиянием у него не могла не возникнуть мысль, что, возможно, существуют некие мощные физические силы, специфически физиологические корни которых невозможно продемонстрировать.
     
Постижение страстей человеческих стало для Фрейда подлинной целью. До сих пор философы, драматурги и романисты — но уж никак не психологи или невропатологи — имели дело с подобными страстями.
     
Как же Фрейд справился с этой задачей? В ту пору, когда довольно мало было известно о гормональном воздействии на состояние души, половая жизнь была фактически единственным феноменом, где связь физиологического и психического была хорошо известна. Коль скоро секс почитался первопричиной всех стремлений, то это удовлетворяло теоретическому требованию: найти физиологические корни психических сил. Позднее именно Юнг отказался от этой связи и сделал в этом отношении весьма ценное, на мой взгляд, дополнение к теории Фрейда.
     
2. Вторая группа «немыслимых» идей была неизбежно связана с буржуазными авторитарно-патриархальными установками Фрейда. Общество, в котором женщины были бы в полном смысле слова равноправны с мужчинами и где мужчины не господствовали бы всего лишь в силу своего мнимого физиологического и психического превосходства, было совершенно немыслимо для Фрейда. Когда же весьма почитаемый Фрейдом Джон Стюарт Милль высказал свою идею относительно равноправия женщин, Фрейд в одном из писем заметил: «В этом вопросе Милль полный безумец». И слово безумный типично как определение того, что не поддается осмыслению. Большинство людей называют некоторые идеи «безумными», ибо «разумно и здраво» лишь только то, что не выходит за рамки референтной структуры традиционного мышления. То же, что оказалось за ее пределами, с точки зрения среднего человека, — «безумно». (Однако дело приобретает совершенно иной оборот, когда автору или художнику сопутствует успех. Не является ли успех свидетельством официального признания вменяемости?) То, что равноправие женщин было для Фрейда немыслимым, и привело его к разработке своей психологии женщин. Полагаю, что единственная в его системе идея, которая явно не заслуживает ни малейшего оправдания, если не считать ее проявлением установки мужского шовинизма, — это его концепция, будто одна половина человечества биологически, анатомически и психически ниже другой его половины.
     
Однако проявления буржуазного характера мышления Фрейда возможно обнаружить отнюдь не только в форме такой крайней патриархальности (патриархизма — patriar-chalism). И в самом деле, мыслители, «радикально» преступающие границы присущего их классу способа мышления, весьма немногочисленны. Фрейд был не из их числа. Практически во всех теоретических высказываниях Фрейда чувствуется классовая закваска его воспитания и способа мышления. Да и как могло быть иначе, коль скоро он не принадлежал стану радикал-мыслителей? Правда, не о чем было бы горевать, если бы это не побудило его последователей к некритическому отношению к обществу. Это-то отношение Фрейда объясняет также, почему его творение, которое представляло собой критическую теорию, а именно критику человеческого сознания, сформировало не более горстки радикально мыслящих политиков.
     
Если бы кому-нибудь вздумалось проанализировать наиболее важные концепции и теории Фрейда с позиций их классового происхождения2, то это неизбежно вылилось бы в целую книгу. В рамках нашей книги этого сделать, конечно же, невозможно, но вот тем не менее три примера.
     
1. Терапевтической целью Фрейда был контроль над влечениями инстинктов (instinctual) через усиление и укрепление Эго: они должны подчиняться Эго и Супер-Эго. В последнем случае Фрейд смыкается со средневековым теологическим мышлением, хотя с той существенной разницей, что в его системе нет места ни для Божией милости и благодати, ни для всеобъемлющей материнской любви, не считая той, что связана со вскармливанием младенца. Ключевое слово здесь — контроль.
     
Данное психологическое понятие соответствует социальной действительности. Предполагается, что точно так же, как в обществе большинство контролируется правящим меньшинством, душа должна находиться под авторитетным контролем Эго и Супер-Эго. Опасность прорыва бессознательного влечет за собой опасность социальной революции. Всякое подавление, будь то социальные репрессии или вытеснение в подсознание, является тем методом властного сдерживания, которым охраняется существующее, как внутреннее, так и внешнее, положение вещей. Это вовсе не единственный способ преодоления проблем, связанных с социальными изменениями. Только авторитарной системе, высшей целью которой является сохранение существующего положения вещей, необходима угроза силой, чтобы потенциальная опасность не смела поднять головы. Со всеми остальными моделями строения личности и социальных структур возможны эксперименты. В последнем случае анализ подразумевает в себе вопрос: какую меру самоотречения от счастья правящее в обществе меньшинство может навязать большинству? Ответ напрямую зависит от уровня развития производительных сил общества, а следовательно, и от меры неудовлетворенности (фрустрации), которую неизбежно испытывает человек. Вся эта система «Супер-Эго, Эго, Ид» есть не что иное, как иерархическая структура, исключающая саму возможность того, что сообщество свободных, т. е. не-эксплуатируемых, людей может жить в согласии и не испытывать необходимости контроля над темными силами.
     
2. Не требует доказательств, что карикатурное изображение Фрейдом женщин самодовольными, неспособными любить и равнодушными к сексу — чисто мужская самореклама. Равнодушна к сексу была обычно женщина из средних слоев общества. Холодность их обусловливалась собственническим характером буржуазного брака. Их «вялость» в браке задавалась уже тем, что они являлись собственностью. Только женщинам из среды крупной буржуазии и куртизанкам дозволялось проявлять сексуальную активность (или в крайнем случае имитировать ее). Неудивительно, что в процессе завоевания женских «сердец» мужчины испытывали вожделение, а завышение ценности «сексуального объекта», который, согласно Фрейду, существует только у мужчин (еще один недостаток женщин!), было по существу, насколько я понимаю, удовольствием от погони и успешного покорения. Коль скоро покорение гарантируется первым же сношением, то женщине остаются обязанности деторождения и рачительного ведения домашнего хозяйства, — тем самым из объекта погони она низводится до уровня полной безликости? Если бы у Фрейда было много пациенток из высших слоев французской и английской аристократии, то его мрачное изображение женской холодности могло бы и измениться.
     
3. И пожалуй, самый важный пример буржуазности, столь характерной для претендующих на универсальность концепции Фрейда, — это его понятие любви. Действительно, Фрейд рассуждает о любви гораздо больше, чем привычно для его ортодоксальных последователей. Но что он имеет в виду под любовью?
     
Очень важно отметить, что Фрейд и его ученики обычно ведут речь о «любви к объекту» (object love) (в отличие от «аутоэротической любви» (нарциссической любви — «narcissistic love») и «объекта любви» (имея в виду любимого человека). Да существует ли, в самом деле, такая вещь, как «объект любви»? Не исчезает ли любимый человек, становясь неким объектом, т. е. чем-то вне меня и напротив меня (и как бы против меня). Но есть ли любовь именно такая внутренняя энергия, которая настолько объединяет двоих людей, что они перестают быть объектами (т. е. как бы собственностью друг друга)? Говорить об «объекте любви» — это значит вести речь о владении, целиком и полностью исключив какую бы то ни было форму бытия, — ничем не отличаясь при этом от торгаша, рассуждающего о помещении капитала. В последнем случае «инвестируется» капитал, а в первом — либидо. Вполне логично, что в психоаналитической литературе о любви нередко говорится как об «инвестиции» чувств в объект. Нужна вся пошлость бизнес-культуры, чтобы свести до уровня инвестиций любовь мужчины и женщины, любовь человеческую, любовь Бога, но нужно также и все вдохновение гения Руми, Экхарта, Шекспира, Швейцера, чтобы показать ничтожность воображения людей того типа, которые полагают инвестиции и доходы подлинным смыслом жизни.
     
Исходя из собственных практических предпосылок, Фрейд вынужден вести речь об «объектах» любви, поскольку «либидо остается либидо, вне зависимости от того, направлено ли оно на объект или на собственное Эго». Любовь — это сексуальная энергия, приложенная к объекту, — это всего лишь физиологически укоренившийся инстинкт, направленный на объект. Это, так сказать, отходы производства биологической необходимости выживания расы. «Любовь» у мужчин носит по преимуществу характер преданности, т. е. верности тому, кто стал дорог, поскольку он удовлетворяет насущные потребности (в еде и питье) мужчины. Таким образом, любовь взрослого человека ничем не отличается от любви ребенка: оба они любят тех, кто их кормит. И для многих это, бесспорно, справедливо, ибо такая любовь — это своего рода нежная признательность за насыщение. Все это замечательно, но удручающе пошло утверждать, будто это и есть апофеоз любви. Женщинам же, как полагает Фрейд, вообще недоступен этот высший уровень любви, ибо любят они «нарциссически», т. е. любят в других себя.
     
Фрейд постулирует: «Поскольку сама по себе любовь — это страстное желание и утрата, то влюбленные заботятся о себе и своих интересах, а вот быть любимым, получая в ответ взаимную любовь и обладая объектом любви, — значит вновь воскрешать ее». И это утверждение можно считать ключевым в понимании концепции любви у Фрейда. Любовь как страстное желание, утрата и соблюдение собственных интересов. А тем, кто превозносил любовь как источник силы и восторга, которыми она одаряет любящего, Фрейд возражал: «Все вы заблуждаетесь! Любовь делает вас слабыми, а счастье вы испытываете тогда, когда любят вас». А что же такое быть любимым? — обладать любимым объектом! Вот классическое определение буржуазной любви: счастью способствуют владение и контроль, будь то имущественная собственность или женщина, которая, являясь собственностью, обязана платить своему владельцу любовью. Любовь начинается со вскармливания младенца материнской грудью. Завершается же она во владении самца самкой, которая таким образом продолжает удовлетворять его эмоциональный, сексуальный и физический голод3. Вот тут-то мы и находим ключ к концепции Эдипова комплекса. Выставив напоказ пугало инцеста, Фрейд прячет за ним свое истинное понимание сущности мужской любви: вечная привязанность к матери, которая питает мужчину и в то же самое время контролируется им. То, что Фрейд фактически говорит между строк, подходит, вероятно, патриархальным обществам: мужчина продолжает оставаться существом зависимым, но, отрицая это, похваляется своей силой, а в доказательство женщину превращает в свою собственность.
     
Подведем итоги: основные факторы социальной установки патриархально ориентированной мужской особи — это зависимость от женщины и отрицание данного факта через установление контроля над нею. Фрейд сплошь и рядом трансформирует специфическое явление мужской любви патриархального типа в некий общечеловеческий феномен.
    
    
     
      
Проблема научной «истины»
     
     
Сейчас стало модным утверждать, будто теория Фрейда «ненаучна», и склонность к такого рода заявлениям отличает практикующих врачей различных ветвей академической психологии. Не приходится сомневаться, что подобное утверждение опирается на представления об исключительно научном методе. Однако у многих психологов и социологов крайне наивное представление о научном методе. Если в двух словах, то оно сводится к наивному упованию, что если сначала собрать факты, затем подвергнуть их количественной обработке — что чрезвычайно облегчается с помощью компьютеров, — то в результате подобных усилий обязательно откроешь новую теорию или уж в крайнем случае гипотезу. Далее, по аналогии с экспериментом в естественных науках, полагают, будто истинность теории зависит от возможности ее экспериментальной проверки другими исследователями при условии получения одних и тех же результатов. Проблемы, которые не поддаются подобной количественно-статистической обработке, считаются ненаучными, а следовательно и не вписывающимися в область научной психологии. Один же или два-три случая, которые позволяют наблюдателю прийти к вполне определенным выводам, объявляются, согласно этой схеме, не имеющими никакой маломальской ценности, если значительное число случаев не может быть воспроизведено, чтобы удовлетворять статистической процедуре. По существу же, неписаное правило данной концепции научного метода сводится к тому, что если применять верный метод, то сами по себе факты сформируют нужную теорию, а роль творческого осмысления их наблюдателем крайне ничтожна. Все, что от него требуется, — это умение подготовить внешне удачный эксперимент, однако без всяких собственных теорий, которые он мог бы подтвердить или опровергнуть в ходе данного эксперимента. Концепция науки, которая сводится просто к ряду отобранных фактов, эксперименту и достоверности полученного результата, уже устарела. Показательно, что от подобных примитивных представлений о научном методе уже давно отказались такие настоящие ученые, как современные физики, биологи, химики, астрономы.
     
Подлинные творцы современной науки отличаются от псевдоученых своей верой в возможности разума, верой в то, что разум и воображение человека могут проникать сквозь обманчивую видимость явлений и выдвигать гипотезы, работающие не с лежащими на поверхности, а с основными, глубинными силами. Важно, что подлинные ученые менее всего уповают на несомненность фактов. Они понимают, что всякую гипотезу возможно заменить другой, которая вовсе не обязательно станет опровержением прежней, но, скорее всего, модифицирует и расширит ее.
     
Такая неопределенность не может поколебать настоящего ученого именно потому, что он верит в силу человеческого разума. Ему важно не прийти к какому-нибудь выводу, а уменьшить меру заблуждения, проникнуть как можно глубже в сущность. Настоящему ученому не страшно даже ошибиться: он знает, что история науки — это история ошибочных, но плодотворных утверждений, чреватых новыми неожиданными догадками (психол. инсайтами), которые преодолевают относительную ложность (ошибочность) прежних высказываний и ведут к все новым и новым внезапным озарениям. Если бы ученые были одержимы желанием никогда не ошибаться, то никогда бы их и не озаряли в общем и целом верные догадки. Конечно, если бы обществовед не сосредоточивал свое внимание на фундаментальных проблемах, а занимался только мелкими вопросами, то результаты его «научного метода» вылились бы в нескончаемый поток статей и докладов, которые ему приходится писать для продвижения по академической лестнице. Обществоведы (социологи) ни в коем случае никогда и не пользовались подобным методом. Достаточно вспомнить такие имена, как Маркс, Дюркгейм,
     
Мейо, Макс и Альфред Веберы, Теннис. Они брались за самые насущные проблемы, а предлагаемые ими решения строились отнюдь не на наивно позитивистском методе упования на статистические результаты как теориеобразующие. Они верили в силу разума, и вера в эту силу была у них столь же сильна и имела для них столь же важное значение, как и для большинства выдающихся ученых-естественников. Однако с тех пор в общественных науках произошли изменения. С возрастанием мощи крупной индустрии социологи все более смирялись и стали теперь заниматься главным образом теми проблемами, которые можно решать, не затрагивая существующей системы.
     
Какова же теперь процедура, конституирующая научный метод как в собственно естественных науках, так и в ныне узаконенной социологии науки?
     
1. Ученый начинает отнюдь не на пустом месте, его взгляды в какой-то мере обусловливаются, детерминируются его предшествующими знаниями и сложными проблемами неисследованной области.
     
2. Подробнейшее и детальнейшее изучение явлений — вот непременное условие оптимальной объективности. Для современного ученого характерно глубочайшее внимание, с каким он относится к наблюдаемым явлениям. Многие великие открытия были сделаны только благодаря тому, что ученый обратил внимание на незначительный факт, который все остальные наблюдали, но не придавали ему значения.
     
3. Гипотезу он формулирует на основе известных теорий и оптимума детализированного знания. Функция гипотезы в данном случае сводится к тому, что она должна в какой-то мере упорядочить наблюдаемые явления и предварительно систематизировать их таким образом, чтобы они приобрели хоть какой-нибудь смысл. Важно также и то, что исследователь способен в любой момент заметить новые данные, которые могут противоречить его гипотезе и вести к ее пересмотру, и так до бесконечности.
     
4. Конечно же, такой научный метод требует от ученого хотя бы относительной свободы от честолюбивых и самолюбивых помыслов, т. е. умения объективно оценивать наблюдаемые факты, не искажая их и не придавая им неадекватного значения лишь только потому, что ему не терпится доказать справедливость своей гипотезы. Однако нечасто встречается подобное сочетание широты творческого воображения с объективностью, потому-то, вероятно, крайне редки и великие ученые, которые могли бы удовлетворять обоим условиям. Высокий интеллектуальный потенциал необходим, но сам по себе не достаточен для становления творчески мыслящего ученого. На самом же деле, практически невозможно добиться в полной мере состояния абсолютной объективности. В первую очередь потому, что ученый, как мы уже говорили, всегда испытывает на себе воздействие здравого смысла своего времени, а кроме того, только выдающиеся и необычайно одаренные личности свободны от нарциссизма. Однако в целом дисциплина научного мышления создала некоторую степень объективности и того, что можно было бы назвать научным сознанием и что вряд ли достижимо в других сферах культурной жизни. Поистине, сам тот факт, что великие ученые больше, чем кто-либо еще, видят опасности, ныне угрожающие человечеству, и предупреждают о них, является наглядным выражением их способности быть объективными и не поддаваться влиянию шумных протестов обманутого общественного мнения.
     
Хотя все прилагаемые учеными усилия проникнуты основными принципами научного метода, все же объективность, наблюдение, формулирование гипотезы и ее пересмотр в ходе дальнейшего изучения фактов не допускают абсолютно идентичного применения ко всем объектам научной мысли. Я не компетентен говорить о физике, но в то же время могу утверждать, что, несомненно, существует заметная разница между наблюдением за живым человеком в целом и проведением наблюдений над определенными аспектами (личности), которые вычленяются изо всей целостной личности и изучаются безотносительно к этому целому. Ни в какой системе невозможно осуществить подобное изучение изолированных аспектов без их искажения, потому что они находятся в постоянном взаимодействии с каждой следующей частью данной системы и вне целого не могут быть поняты. При попытке изучения одного аспекта отдельно от личности в целом личность эту пришлось бы «препарировать» — т. е. разрушить ее целостность. В таком случае открылась бы возможность проанализировать тот или иной аспект, однако все полученные при этом результаты неизбежно окажутся ошибочными, ибо они получены на неживом материале — «препарированном» человеке.
     
Живого человека можно понять только как целостность и целостность живущую, находящуюся в процессе непрерывного изменения. Поскольку каждая отдельно взятая личность отличается от всякой другой личности, то ограничена даже сама возможность обобщений и формулирования законов, хотя ведущий наблюдения ученый всегда будет пытаться отыскать во всем многообразии индивидуальностей какие-либо всеобщие принципы и законы.
     
При применении научного подхода к изучению человека возникает еще одна сложность. Данные, получаемые нами от человека, отличаются от тех данных, которые мы получаем в процессе другой научной работы. Чтобы вообще понять человека, нужно понять человека во всей полноте его субъективности. Слово — это не слово «вообще», ибо каждое слово несет в себе тот смысл, который вкладывается любой отдельно взятой личностью, пользующейся им. Словарное значение данного слова не более чем абстракция по сравнению с тем подлинным значением, которое всякое слово имеет для данного человека, его произносящего. Конечно, это рассуждение в значительной мере неприменимо к словам, обозначающим физические объекты, но оно вполне подходит к словам, относящимся к сфере эмоциональных и интеллектуальных переживаний. Любовное письмо начала нашего века кажется нам сентиментальным, неискренним и глуповатым. Любовное же письмо из нашего времени показалось бы людям, жившим пятьдесят лет назад, холодным и бесчувственным. Слова любовь, вера, мужество, ненависть имеют совершенно субъективное значение для каждой отдельно взятой личности, и не будет преувеличением сказать, что не существует одного и того же значения для двух разных людей, ибо двух одинаковых людей нет. Даже для одного и того же человека оно может не иметь того же самого значения, что и десять лет назад, в силу тех изменений, которые произошли с человеком за это время. Это же справедливо и по отношению к снам. Два сна совершенно одинакового содержания могут тем не менее иметь совершенно разные значения для тех, кому они снятся.
     
Одним из важных моментов в научном подходе Фрейда было именно его знание о субъективности человеческих высказываний. Опираясь на это знание, он не принимал на веру слово, произносимое человеком, а пытался выяснить, какое значение имеет данное слово именно в данный момент и в данном контексте именно для данного человека. Эта-то субъективность значительно повышает даже объективность метода Фрейда. Всякий психолог, наивно полагающий, будто «слово оно слово и есть», будет общаться с другим человеком на крайне абстрактном и вымышленном уровне. Слово — это символ для обозначения уникального жизненного опыта.
    
    
     
      
Научный метод Фрейда
     
     
Если под научным методом мы понимаем такой метод, который основан на вере в потенциальные возможности разума, предельно свободного от предвзятости субъективного мнения, в подробное изучение фактов, в формулирование гипотез, в пересмотр данных гипотез по мере открытия новых фактов и так далее, то мы можем заметить, что Фрейд, вне всякого сомнения, был ученым. Вместо того чтобы, подобно большинству социологов, заниматься только тем, что возможно изучать в рамках позитивистской концепции науки, он приспособил свой научный метод к постоянной потребности изучения иррационального. Другим важным аспектом мышления Фрейда является то, что он рассматривал свой объект в виде системы или структуры и что он предложил один из самых первых образцов системной теории. С его точки зрения, ни одна из составляющих личности не может быть понята без понимания целого, и ни единый элемент не может измениться без изменений, пусть и самых незначительных, в прочих элементах данной системы. В отличие от точки зрения позитивистской психологии «препарирующего» типа и во многом схоже с системами психологии прошлого, вроде, например, системы Спинозы, Фрейд рассматривает личность как целое и как нечто большее, нежели простая совокупность частей.
     
До сих пор мы рассуждали о научном методе и его позитивном значении. Однако при простом описании научного метода какого-нибудь мыслителя вовсе не обязательно предполагается, что тот был корректен в своих результатах. История научной мысли — это, поистине, история, чреватая ошибками.
     
Вот только один пример научного подхода Фрейда — его отчет о больной по имени Дора. Фрейд лечил эту больную от истерии, и спустя три месяца анализ подошел к концу. Не входя в подробности фрейдовского описания, я хочу, процитировав выдержку из истории болезни, показать объективность его отношения. Третий сеанс пациентка начала следующими словами:
     
«А вы знаете, я сегодня здесь в последний раз!» — «Как я могу об этом знать, если вы мне об этом ничего не сказали?» — «Да, я решила потерпеть только до Нового года. (Это было 31 декабря.) Я не буду больше ждать, когда меня вылечат». — «Вы же знаете, что вольны прекратить лечение в любой момент. Но сегодня мы продолжим нашу работу. Когда вы приняли такое решение?» — «Недели две назад, по-моему». — «Так за две недели предупреждает об уходе прислуга или гувернантка». — «Гувернантка семейства К. предупреждала о своем уходе в то время, когда я у них гостила в Л., на озере». — «Правда? Вы никогда не говорили мне о ней. Расскажите».
     
Затем все оставшееся время сеанса Фрейд анализировал, что же в действительности означает это самоотождествление с ролью прислуги. Нам сейчас совершенно неважно, к каким выводам пришел Фрейд. Главное — это чистота научного подхода. Он не рассердился. Не предложил больной изменить свое решение, не стал ободрять ее, заверяя, что если она продолжит сеансы с ним, то ей станет лучше. Он просто констатировал, раз уж она пришла, то, хотя это и один из последних сеансов, они могли бы воспользоваться этим временем и разобраться, что скрывается за ее решением.
     
Однако при всем восхищении верой Фрейда в разум и научный метод невозможно отрицать того, что Фрейд зачастую являет нам себя как навязчиво одержимый обсессиональный рационалист, который конструирует свои теории практически ни на чем и идет наперекор рассудку. Зачастую он созидает конструкции из отрывочных данных, что приводит к совершенно абсурдным заключениям. Сошлюсь на историю болезни из его «Истории детских неврозов»4. Как отмечает сам Фрейд, когда он писал этот текст, то находился под свежим еще тогда впечатлением того «нового толкования», которое К. Г. Юнг и А. Адлер хотели придать результатам психоанализа. Чтобы объяснить, что я имею в виду, говоря об обсессиональном мышлении Фрейда, мне нужно поподробнее рассмотреть этот отчет.
     
Какие факты и проблемы имеют существенно важное значение в данной истории болезни?
     
В 1910 г. к Фрейду за помощью обратился весьма состоятельный молодой человек из России. Лечение продолжалось вплоть до июля 1914 г., когда Фрейд посчитал историю болезни закрытой и описал все это происшествие. Фрейд сообщает, что больной «первые десять отроческих лет до момента заболевания прожил почти в нормальном состоянии здоровья и закончил среднее образование без особых затруднений. Но в предшествующие годы благополучие нарушалось тяжелыми невротическими страданиями, начавшимися как раз перед самым днем его рождения, на пятом году жизни, в форме истерии страха (фобии животных), превратившейся затем в невроз навязчивости с религиозным содержанием, причем некоторые симптомы сохранялись до восьмилетнего возраста»[2].
     
Светила психиатрии классифицировали этого больного как страдающего маниакально-депрессивным психозом, но Фрейд ясно видел, что это не так. (Один из величайших авторитетов — профессор Освальд Бумке, работавший в тот момент в Мюнхене, обосновал свой диагноз, исходя из того факта, что этот больной приходил к нему то в приподнятом, а то в чрезвычайно подавленном настроении. Поскольку он не потрудился выяснить, не было ли чего-нибудь такого, что в действительности могло бы подобным образом влиять на смену настроения, то и не узнал, что его пациент был просто-напросто влюблен в медсестру санатория, где проходил лечение, и когда она отвечала на его любовь, он ликовал, когда же — нет, он впадал в депрессию.) Фрейд видел, что никакого маниакально-депрессивного психоза не было, а был просто умирающий от скуки очень богатый бездельник. Но выяснил он еще кое-что: больной этот страдал детским неврозом. Пациент сообщил, что года в четыре-пять он начал бояться волков, а развился этот страх у него, главным образом, благодаря сестрице, которая то и дело показывала ему книжку с картинками, где был нарисован волк. Едва завидев эту картинку, он начинал исступленно кричать, боясь, что волк придет и съест его. Если принять во внимание, что в России он жил в громадном поместье, то нет ничего удивительного, что в маленького мальчика, которого запугивала собственная сестра, мог вселиться страх перед волками. С другой стороны, он получал удовольствие, истязая побоями лошадей. В тот же период у него проявлялись признаки невроза навязчивости, когда он неотвязно думал про себя «God-Swine» или «God-Shit». И у больного вдруг всплыло в памяти, что, когда он был совсем еще мал, ему не было тогда и пяти лет, сестрица, которая была старше его на два года (впоследствии она покончила с собой), вовлекла его в своего рода сексуальную игру. Фрейд делает вывод, что сексуальная жизнь этого маленького мальчика, «начинающаяся под руководством генитальной зоны, подверглась, таким образом, внешней задержке и отброшена была подавлением этой задержки на прежнюю фазу прегенитальной организации».
     
Однако все эти факты тускнеют рядом с предложенной Фрейдом основной интерпретацией сна о волках:
     
Мне снилось, что уже ночь, и я лежу в своей кровати. (Моя кровать стояла изножием к окну, прямо перед окном находился ряд старых ореховых деревьев. Знаю, что была зима, когда мне снился этот сон, и кругом было темно.) Вдруг окно распахнулось само собой, и я в ужасе увидел, что на громадном ореховом дереве перед окном сидят несколько белых волков. Точнее, их было шесть или семь. Волки были совершенно белые, и походили, скорее, на лисиц или овчарок, потому что у них были большущие, как у лисиц, хвосты и уши торчком, как у собак, когда они настороже. В смертельном страхе, — очевидно, от ужаса быть съеденным волками, я вскрикнул и проснулся.
     
И как же Фрейд интерпретирует этот сон?
     
Сон этот показывает, что маленький полуторагодовалый мальчик, спавший в своей кроватке, проснулся к вечеру, возможно, часов в пять, и «оказался свидетелем трижды повторенного коитуса a tergo; мог при этом видеть как гениталии матери, так и половой орган отца, и он понял, что происходит и значение происходящего. Наконец он помешал общению родителей, и позже будет показано, каким именно образом».
     
Фрейд отмечает:
     
«Тут я подхожу к месту, где мне приходится перестать придерживаться хода анализа, который до сих пор служил мне опорой. Боюсь, что это будет в то же время и тем местом, где читатель перестанет мне верить». Он, несомненно, более чем прав. Чтобы на основании сна, из которого не явствует ничего, кроме того, что мальчику приснилось несколько волков, сформулировать гипотезу о том, что же происходило на самом деле, когда мальчику было полтора года, надо, по-видимому, обладать обсессиональным мышлением в сочетании с полнейшим пренебрежением реальностью. Конечно, воспользовавшись этой ассоциацией, Фрейд соткал из нее целое полотно, но полотно, не выдерживающее ни малейшей проверки на реальность. Это истолкование сна о волках как один из классических примеров искусства Фрейда толковать сны, фактически, свидетельствует о способности и склонности Фрейда выстраивать реальность из сотен незначительных происшествий, либо всплывавших в результате догадки, либо извлекавшихся в процессе истолкования, вырванных из контекста и используемых с целью прийти к определенным выводам, которые согласуются с его собственным предвзятым мнением.
     
О чем тут говорить, если Фрейд доходил в своем толковании до абсурда? Его способность замечать и принимать во внимание даже самые мельчайшие подробности достойна восхищения: от его внимания не ускользало ничего, как бы ничтожно оно ни было. Все у него описывается с величайшей тщательностью.
     
Чего, к сожалению, не скажешь о большинстве его учеников. Лишенные необыкновенного дара Фрейда глубоко вникать в каждую деталь и с вниманием к ней относиться, они избрали для себя более легкий путь, и хотя их интерпретации столь же абсурдны, но получены в результате весьма нечетких домыслов, которые чрезвычайно упрощали дело.
     
Одним словом, Фрейд никогда ничего не упрощал — он, скорее, усложнял и переусложнял все настолько, что где-то к середине его интерпретации создается впечатление, как будто попал в лабиринт. Система мышления Фрейда привела к открытию, что всякое явление означает то, что оно означает по видимости, но может также выражать и собственное отрицание. Он открыл, что всякое повышенное внимание к любви может скрывать подавленную ненависть, неуверенность может таиться под маской высокомерия, а страх — агрессивности, и т. д. Это было важное, но вместе с тем и опасное открытие. Допущение, будто нечто имеет прямо противоположное значение, еще требуется доказать, и Фрейд стремился найти такое доказательство. Если же исследователь не столь педантичен и внимателен, как Фрейд, чем отличались большинство его учеников, то он с легкостью выйдет на разрушительные для научного мышления гипотезы. Чтобы продемонстрировать, что они не ограничиваются здравым смыслом и обладают специальными познаниями, немало психоаналитиков, по сложившейся практике, исходили из того, что больной руководствуется прямо противоположными мотивами, нежели теми, какими он, по его собственному мнению, руководствуется.
     
«Бессознательный гомосексуализм» — один из лучших тому примеров. Это одна из составляющих теории Фрейда, согласно которой этому подвержены много людей. Психоаналитик, чтобы продемонстрировать, что ему чуждо поверхностное суждение, может высказать предположение, что его больной страдает бессознательным гомосексуализмом. Допустим, что больной ведет весьма интенсивную гетеросексуальную жизнь, на это последует категорическое возражение, что именно эта чрезмерная интенсивность и помогает подавить бессознательный гомосексуализм. Или, допустим, больной вообще не проявляет ни малейшего интереса к лицам своего пола, тогда последует возражение, что такое полнейшее отсутствие гомосексуального интереса как раз и свидетельствует о подавлении гомосексуализма. А если уж один мужчина похвалит цвет галстука у другого, то это просто неопровержимое доказательство его бессознательного гомосексуализма. Дело, конечно, в том, что таким способом никак невозможно доказать отсутствие гомосексуализма, и поиски бессознательного гомосексуализма нередко тянулись годами, хотя наличие его не подтверждалось ничем, кроме основной исходной посылки, будто всегда можно предположить наличие смысла, прямо противоположного первоначальному явному значению. Такая практика имела губительные последствия, потому что она допускала известную меру произвола в истолковании, который зачастую приводил к совершенно ошибочным выводам. (Существует несомненное сходство между этим вульгарным фрейдизмом и тем вульгарным марксизмом, который культивировался в советской теоретической научной мысли. Как и Фрейд, Маркс указывает, что одно и то же может означать и прямо противоположное себе, но и для Маркса такое положение требует доказательства. Однако вульгарная марксистская теория сделала из этого вывод, будто всегда можно утверждать, что если существует несовпадение с тем, что говорится, то значит, оно носит оппозиционный характер, и тем самым легко манипулировать мнением в собственных доктринерских интересах).
    
   
   
    
     
2. Величие и ограниченность открытий Фрейда
    
    
     
Нам предстоит выяснить: 1) какие величайшие открытия сделал Фрейд; 2) как под влиянием своих философских и личных взглядов он ограничил и исказил свои открытия; 3) насколько возрастает их значение, если освободить формулировки Фрейда от этих искажений; 4) что это равносильно отделению существенного и вечного в теории Фрейда от обусловленного временем и социальной средой.
     
Наша задача не «ревизия» Фрейда или создание «неофрейдизма». Мы хотим скорее раскрыть суть идей Фрейда через критическую интерпретацию их философской базы с заменой историческим материализмом буржуазной идеологии.
    
    
     
      
Открытие бессознательного
     
     
Разумеется, не Фрейд первым обнаружил, что в нас глубоко таятся мысли и стремления, которые мы не осознаем, т. е. бессознательное, что наша психика живет своей скрытой жизнью. Но Фрейд был первым, кто сделал это открытие основой своей психологической системы и стал изучать бессознательные явления скрупулезно и с поразительными результатами. Фрейд исследовал главным образом несоответствия между мышлением и существованием. Мы думаем, например, что наше поведение мотивировано любовью, привязанностью, чувством долга и т. д., но мы не осознаем, что вместо этого оно мотивировано желанием властвовать, мазохистскими импульсами или неспособностью быть самостоятельным. Фрейд открыл, что наше представление о себе не обязательно соответствует реальности; то, что человек думает о себе, может отличаться и обычно отличается от того, что он есть, даже полностью противоречит тому, чем он является на самом деле, что большинство людей живут в мире самообмана, и нам только кажется, что наши мысли соответствуют действительности. Фактически, историческое значение фрейдовской концепции бессознательного заключается в том, что Фрейд отбросил традиционное отождествление мышления и существования, доходящее в строгих формах философского идеализма до утверждения, что только мысль (идея, слово) реальна, и в то же время до отрицания реальности чувственно воспринимаемого мира5.
     
Фрейд, сведя роль сознательной мысли в основном к рациональному объяснению влечений, шел к разрушению основ рационализма, выдающимся представителем которого он сам являлся. Своим открытием несоответствия между мышлением и существованием Фрейд не только подорвал западную традицию идеализма в его философской и общепринятой формах, он также сделал далеко идущее открытие в области этики. До Фрейда искренность можно было бы определить как высказывание того, в чем убежден. С появлением теории Фрейда это определение не может считаться достаточным. Разница между тем, что я говорю, и тем, в чем я убежден, приобретает новое измерение, а именно — мою бессознательную веру (belief) или мое бессознательное стремление (striving). Если в дофрейдовские времена человек, убежденный, что он наказывает своего ребенка потому, что хочет его лучше воспитать, мог считать себя честным, пока он действительно верил в это, то после открытия Фрейда закрадывалось сомнение, а не является ли подобное убеждение рациональным объяснением его садистских желаний, т. е. что ему доставляет удовольствие бить ребенка и что он использует как предлог идею, что такое наказание идет на пользу ребенку. С точки зрения этики, следует предпочесть того, кто, по крайней мере, честно признает свой действительный мотив — он не только более честен, но и менее опасен. Нет такого зла или жестокости, которые бы не объяснялись благими намерениями, как в частной жизни, так и в исторических событиях. Со времен Фрейда фраза «Я желал добра» утратила свою оправдательную силу. Желание добра — это одно из лучших объяснений для дурных поступков, и нет ничего легче, чем убедить себя в справедливости такого объяснения.
     
Есть и третий результат открытия Фрейда, В культуре подобной нашей, в которой слова играют огромную роль, придаваемое им значение часто не учитывает, если не искажает, опыт. Если кто-то говорит «Я люблю тебя», или «Я люблю Бога», или «Я люблю свою страну», он произносит слова, которые, — несмотря на то, что он полностью убежден в их истинности, — могут быть совершенно неверными и являться рациональным объяснением стремления человека к власти, успеху, славе, богатству или выражением его зависимости от своей группы. Они могут не содержать и обычно не содержат даже частицы любви. Еще не нашло широкого признания открытие Фрейда, что люди инстинктивно критически относятся к высказываниям о благих намерениях или рассказам о примерном поведении, тем не менее остается фактом, что теория Фрейда — это критическая теория, как и теория Маркса. Фрейд не принимал высказывания за чистую монету; он рассматривал их критически, даже когда не сомневался в сознательной искренности говорящего. Но сознательная искренность мало что значит в общей структуре личности человека.
     
Великим открытием Фрейда, существенно повлиявшим на философию и культуру, было обнаружение конфликта между мышлением и существованием. Но Фрейд ограничил значимость своего открытия, сведя сущность конфликта к подавлению младенческих сексуальных стремлений, предположив, что конфликт между мышлением и существованием — это по сути конфликт между мышлением и младенческой сексуальностью. Это ограничение неудивительно. Как я уже говорил, находясь под влиянием материализма своего времени, Фрейд искал содержание подавляемого в тех стремлениях, которые не только имели одновременно и психический и физиологический характер, но также — что очевидно — подавлялись в том обществе, к которому Фрейд принадлежал, т. е. к среднему классу с его викторианской моралью, из которой вышли Фрейд и большинство его пациентов. Он нашел доказательства Тому, что патологические явления — например, истерия — иногда являлись выражением подавленных сексуальных желаний. Он отождествил социальную структуру и проблемы своего класса с проблемами, присущими человеческому существованию. Это одно из уязвимых мест в теории Фрейда. Для него буржуазное общество было идентично цивилизованному обществу, и хотя он признавал существование своеобразных культур, отличных от буржуазного общества, они представлялись ему примитивными, неразвитыми.
     
Материалистическая философия и убеждение в широком распространении подавления сексуальных желаний явились фундаментом, на котором Фрейд возвел теорию бессознательного. Вдобавок он проигнорировал тот факт, что очень часто наличие или интенсивность сексуальных импульсов не зависит от физиологической основы сексуальности, а наоборот, весьма часто они являются производными совершенно иных импульсов, не сексуальных по своей природе. Так, сексуальное желание может порождаться нарциссизмом, садизмом, склонностью к подчинению, просто скукой; хорошо известно также, что власть и могущество — важные составляющие сексуальных желаний.
     
В наше время, когда после открытий Фрейда сменилось два или три поколения, стало очевидно, что в культуре больших городов сексуальность не является главным объектом подавления. Поскольку в своей массе человек становится Homo consumens, секс стал одним из основных предметов потребления (и фактически самым дешевым), создавая иллюзию счастья и удовлетворенности. В человеке можно увидеть различные конфликты между осознаваемыми и неосознаваемыми стремлениями. Вот список наиболее часто встречающихся душевных конфликтов:
     
осознание свободы — бессознательная несвобода,
     
сознательная чистая совесть — бессознательное чувство вины,
     
сознательное чувство счастья — бессознательная депрессия,
     
сознательная честность — бессознательный обман,
     
сознание индивидуализма — бессознательная внушаемость,
     
сознание власти — бессознательное чувство беспомощности,
     
сознание веры — бессознательный цинизм и полное отсутствие веры,
     
сознание любви — бессознательное равнодушие или ненависть,
     
сознание активности — бессознательная психическая пассивность и лень,
     
сознание реалистичности — бессознательное отсутствие реализма.
     
Вот современные противоречия, которые подавляются и рационализируются. Они существовали и во времена Фрейда, но некоторые из них не были настолько очевидны, как сейчас. Однако Фрейд не обратил на них внимания, поскольку сосредоточился на исследовании сексуального влечения и его подавления. Младенческая сексуальность остается краеугольным камнем всей системы ортодоксального фрейдовского психоанализа. Таким образом, психоанализ упорно обходит реальные и весьма серьезные конфликты как внутри человека, так и между людьми.
    
    
     
      
Эдипов комплекс
     
     
Другим великим открытием Фрейда стал так называемый Эдипов комплекс и постулат о том, что подавленный Эдипов комплекс лежит в основе всякого невроза.
     
Нетрудно понять, что Фрейд имел в виду под эдиповым комплексом: у маленького мальчика, в котором пробуждаются сексуальные стремления в раннем возрасте, скажем, в возрасте четырех-пяти лет, возникают сильная сексуальная привязанность к матери и желание ею обладать. Он желает ее, и отец становится его соперником. У него появляется враждебное чувство к отцу, и он хочет занять его место и в конечном счете устранить его. Чувствуя, что отец — его соперник, маленький мальчик боится быть кастрированным своим отцом-соперником. Фрейд назвал это сплетение чувств Эдиповым комплексом, поскольку в древнегреческом мифе Эдип влюбляется в свою мать, не зная, что любимая женщина — его мать. Когда инцест обнаруживается, он ослепляет себя, что символически равнозначно кастрированию себя, и покидает дом и семью в сопровождении лишь своей дочери Антигоны.
     
Великое открытие Фрейда здесь — это сила привязанности маленького мальчика к матери или фигуре матери. Степень этой привязанности — желания быть любимым и обласканным матерью, не потерять ее защиту — нельзя переоценить, многие мужчины до конца своих дней не забывают образ матери, видят ее в других женщинах, которые даже будучи одного возраста с мужчиной означают для него мать. Эта привязанность существует и у девочек, но ее последствия несколько иные, прослежены Фрейдом недостаточно четко, и на самом деле их весьма трудно понять.
     
Привязанность мужчины к своей матери, однако, понять нетрудно. Когда он еще находится в утробе, мать для него — весь мир. Он ее часть, она его питает, защищает, и даже после рождения эта ситуация не претерпевает существенных изменений. Без ее помощи он бы умер, без ее ласки он бы стал душевнобольным. Она дает жизнь, и от нее зависит его жизнь. Она также может отобрать жизнь, отказавшись выполнять свои материнские функции. (Символом противоречивости материнских функций является индийская богиня Кали, создающая и разрушающая жизнь.) Роль отца в первые годы жизни почти так же невелика, как случайна его роль в появлении ребенка на свет. Хотя наука доказала, что мужской сперматозоид должен объединиться с женской яйцеклеткой, эксперименты показывают, что мужчина не играет практически никакой роли в деторождении и заботах о ребенке. С точки зрения психологии в его присутствии нет необходимости, и он с равным успехом может быть заменен искусственным оплодотворением. Его роль может стать более значимой, когда ребенку исполнится четыре или пять лет, когда он учит ребенка, служит ему примером, отвечает за его интеллектуальное и моральное воспитание. К сожалению, он часто показывает примеры эксплуатации, иррациональности и аморальности. Как правило, он хочет сформировать сына по своему образу, с тем чтобы тот был полезен ему в работе и стал наследником его имущества, а также компенсировал бы ему его собственные неудачи, достигнув того, чего отец достичь не смог.
     
Привязанность к фигуре матери и зависимость от нее — это больше, чем привязанность к конкретному человеку. Это стремление оказаться в ситуации, в которой ребенок любим и окружен заботой и еще не должен нести никакой ответственности. Но не только ребенок хочет этого. Если мы говорим, что ребенок беспомощен и поэтому нуждается в матери, мы не должны забывать, что каждый человек беспомощен по отношению к окружающему его миру. Разумеется, он способен защитить себя и заботиться о себе до какого-то момента, но, учитывая опасности, неопределенные и рискованные ситуации, с которыми он сталкивается, а также как мало у него сил для борьбы с физическими болезнями, бедностью, несправедливостью, вопрос о том, что взрослый человек менее беззащитен, чем ребенок, остается открытым. Но у ребенка есть мать, которая своей любовью отвращает все опасности. У взрослого нет никого. Хотя у него могут быть друзья, жена, определенный уровень социальной защищенности, тем не менее возможность защитить себя и получить, что ему необходимо, весьма хрупка. Удивительно ли, что он лелеет мечту снова найти мать или найти мир, в котором он опять может стать ребенком? Противоречие между любовью к райскому детскому существованию и обязанностями, вытекающими из его взрослого существования, можно с полным правом считать ядром развития всех неврозов.
     
Но Фрейд заблуждался и не мог не заблуждаться из-за своих взглядов, когда полагал, что привязанность к матери имеет в основном сексуальную природу. Применяя свою теорию младенческой сексуальности, он логически предположил, что маленького мальчика привязывает к матери то, что она является первой женщиной в его жизни, близка ему и представляет собой естественный и желанный объект его сексуальных стремлений. В значительной степени это справедливо. Имеются многочисленные свидетельства тому, что мать для маленького мальчика не только объект любви, но и объект сексуального желания. Но — и в этом большая ошибка Фрейда — не сексуальное желание делает отношения с матерью такими интенсивными и жизненно важными, а фигуру матери столь важной, не только в детстве, а возможно, в течение всей жизни человека. Скорее эта интенсивность основывается на потребности пребывать в состоянии райского блаженства, о котором я говорил выше.
     
Фрейд не обратил внимания на хорошо известный факт, что сексуальным желаниям как таковым не свойственна высокая степень стабильности. Даже самые интенсивные сексуальные отношения недолговечны, если они не сопровождаются чувством привязанности и сильными эмоциональными узами, наиболее важной из которых является любовь. Сексуальность сама по себе неустойчива, больше, пожалуй, у мужчин — скитальцев и искателей приключений, — чем у женщин, которых ответственность за ребенка заставляет более серьезно относиться к сексу. Полагать, что мужчины должны быть привязаны к своим матерям из-за интенсивности сексуальной привязанности, возникшей двадцать, или тридцать, или пятьдесят лет назад, довольно абсурдно, учитывая, что многие не привязаны к своим женам даже после трех лет сексуально удовлетворительного брака. Действительно, для маленьких мальчиков мать может быть объектом желания, потому что она одна из первых близких им женщин, но верно также, как Фрейд сам отмечает в историях болезни, что они способны влюбляться в девочек своего возраста и страстно их любить, при этом мать отходит на второй план.
     
Нельзя понять любовные отношения мужчины, не увидев, как он разрывается между желанием обрести мать в другой женщине и желанием оторваться от матери и найти женщину, которая бы настолько отличалась от фигуры матери, насколько это возможно. В этом противоречии кроется одна из основных причин разводов. Если в начале совместной жизни женщина со всей очевидностью не является фигурой матери, то, погрузившись в заботы по дому, она часто становится чем-то вроде классной дамы, сдерживающей мужчину в его детских стремлениях к новым приключениям; этим она берет на себя функцию матери и в качестве таковой желаема мужчиной, но в то же время он боится ее и отвергается ею. Очень часто мужчина в возрасте влюбляется в молоденькую девушку в том числе и потому, что она свободна от всех материнских характеристик, и пока она увлечена им, у мужчины создается иллюзия освобождения от зависимости от фигуры матери. Своим открытием эдиповской привязанности к матери Фрейд выявил одно из наиболее значимых явлений, а именно привязанность мужчины к матери и страх потерять ее; но его объяснение этого явления сексуальным влечением оставило в тени другое важное открытие: страстное стремление к матери — это одно из глубочайших эмоциональных желаний, коренящееся в самом существовании человека.
     
Другая часть Эдипова комплекса, т. е. враждебное соперничество с отцом, достигающее кульминации в желании убить его, также является верным наблюдением, которое, однако не обязательно должно быть связано с привязанностью к матери. Фрейд придает всеобщую значимость черте, характерной только для патриархального общества. В патриархальном обществе сын подчиняется воле отца; он принадлежит отцу, и его судьба определяется отцом. Чтобы быть наследником отца — т. е. в более широком смысле добиться успеха — он должен не только угождать отцу, он должен покоряться ему и заменять свою волю волей отца. Как известно, угнетение приводит к ненависти, к желанию освободиться от угнетателя и в конечном счете уничтожить его. Эта ситуация ясно прослеживается, например, когда старый крестьянин как диктатор управляет своим сыном, женой, пока не умрет. Если это происходит не скоро, если сын, достигнув возраста тридцати, сорока, пятидесяти лет все еще должен принимать верховенство отца, тогда он действительно будет ненавидеть его как угнетателя. В наши дни эта ситуация в значительной степени смягчена: отец обычно не владеет собственностью, которую мог бы унаследовать сын, поскольку продвижение молодых людей во многом зависит от их способностей, и лишь в редких случаях, например, при владении частным бизнесом, долголетие отца удерживает сына в подчиненном положении. Тем не менее такое положение возникло не очень давно, и мы можем с полным правом сказать, что в течение нескольких тысячелетий внутри патриархального общества происходил конфликт между отцом и сыном, основанный на контроле отца за сыном и желанием сына освободиться от этого диктата. Фрейд увидел этот конфликт, но не понял, что это — черта патриархального общества, а истолковал его как сексуальное соперничество между отцом и сыном.
     
Оба этих наблюдения — несексуальное желание находиться под защитой, в безопасности, в состоянии райского блаженства и конфликт между отцом и сыном как неотъемлемый побочный продукт патриархального общества — Фрейд объединил в одно целое, в котором привязанность к матери имела сексуальную природу и поэтому отец становился соперником, которого боялись и ненавидели. Ненависть к отцу вследствие сексуального соперничества за мать часто доказывалась определенными высказываниями маленьких мальчиков: «Когда папа умрет, я женюсь на тебе, мамочка». Такие высказывания используются для доказательства кровожадных импульсов маленького мальчика и степени его соперничества с отцом.
     
Я не думаю, что они доказывают что-то подобное. Естественно, у маленького мальчика бывают порывы, когда он хочет стать большим, как отец, и стать вместо отца любимцем матери. Естественно также, что в промежуточном состоянии, в котором находятся все дети после четырех лет, когда они уже не младенцы, но с ними обращаются и не как с взрослыми, они хотят быть большими, как взрослые; но фразу «Когда папа умрет, я на тебе женюсь» многие неправомерно интерпретируют как действительное желание маленького мальчика, чтобы отец умер. Маленький мальчик не понимает, что значит смерть, и на самом деле он говорит: «Я хочу, чтобы папа ушел, чтобы мне досталось все твое внимание». Сделать вывод, что сын глубоко ненавидит отца, настолько, что желает ему смерти, значит не учитывать специфики воображаемого мира ребенка и разницы между ним и взрослым.
     
Рассмотрим миф об Эдипе, в котором Фрейд увидел подтверждение своей теории о трагическом характере кровосмесительных желаний маленького мальчика и его соперничества с отцом. Фрейд опирался только на первую часть трилогии Софокла, трагедию «Эдип-царь», в которой оракул сказал Лаю, царю Фив, и его жене Иокасте, что если у них родится сын, этот сын убьет своего отца и женится на собственной матери. Когда у них родился сын Эдип, Иокаста решает изменить предсказанную оракулом судьбу, умертвив младенца. Она отдает Эдипа пастуху, который должен оставить младенца в лесу со связанными ногами, чтобы он там умер. Но пастух, пожалев ребенка, отдает его человеку, служащему у царя Коринфа, а тот приносит его своему хозяину. Царь усыновляет мальчика, и молодой принц растет в Коринфе, не зная, что он не родной сын царя. Дельфийский оракул рассказывает ему, что судьбой ему предначертано убить отца и жениться на матери. Он решает обмануть судьбу и никогда не возвращаться к родителям. Покинув Дельфы, он вступает в бурный спор с пожилым человеком, едущим в повозке, теряет самообладание и убивает этого мужчину и его слугу, не зная, что убил своего отца, царя Фив.
     
Скитаясь, он приходит в Фивы. Там Сфинкс пожирает молодых людей и женщин, и его может остановить только тот, кто правильно отгадает его загадку. Загадка такая: «Кто ходит сначала на четырех ногах, затем на двух и, наконец, на трех». Граждане Фив обещают, что тот, кто отгадает загадку и освободит город от Сфинкса, станет царем и получит вдову царя в жены. Эдип решает рискнуть. Он находит ответ — это человек, который в младенчестве ходит на четвереньках, будучи взрослым — на двух ногах, а в старости — на трех (с палкой). Сфинкс бросается в океан, город спасен, и Эдип становится царем и женится на Иокасте, своей матери.
     
Период счастливого царствования Эдипа закончился, когда в городе вспыхнула эпидемия чумы, унесшая жизни многих жителей. Провидец Тиресий объявляет, что чума послана в наказание за двойное преступление, совершенное Эдипом, — отцеубийство и кровосмешение. Эдип делает отчаянные попытки не признавать правду, но вынужден признать ее и ослепляет себя, а Иокаста совершает самоубийство. Трагедия заканчивается тем, что Эдип понес наказание за преступление, совершенное им по незнанию и несмотря на сознательные усилия избежать его совершения.
     
Насколько обоснованно Фрейд полагал, что этот миф подтверждает его точку зрения, что бессознательные кровосмесительные влечения (drives) и возникающую в результате этого ненависть к отцу-сопернику можно обнаружить в каждом ребенке мужского пола? Действительно, кажется, что миф подтверждает теорию Фрейда и что Эдипов комплекс с полным правом носит это имя.
     
Однако если мы изучим миф более основательно, появляются вопросы, ставящие под сомнение эту точку зрения. Наиболее уместен следующий вопрос: если толкование Фрейда справедливо, следовало бы ожидать, что Эдип встречает Иокасту, не зная, что она его мать, влюбляется в нее и затем убивает отца, также по незнанию. Но нет никакого указания на то, что Эдип интересуется Иокастой или влюбляется в нее. Нам называют единственный повод для брака Эдипа с Иокастой — она, так сказать, прилагается к трону. Возможно ли, что в истории, центральной темой которой являются кровосмесительные отношения между матерью и сыном, полностью игнорируется элемент взаимного притяжения? Этот вопрос приобретает тем большее значение, что в более старых версиях этого сюжета лишь однажды звучит предсказание брака с матерью — в версии Николая Дамасского, которая, согласно Карлу Роберту, опирается на сравнительно более поздний источник.
     
Рассматривая этот вопрос, мы могли бы сформулировать гипотезу, что этот миф можно понимать как символ не кровосмесительной любви между матерью и сыном, а бунта сына против власти отца в патриархальной семье; что брак Эдипа и Иокасты лишь второстепенный элемент, только один из символов победы сына, получающего место отца и все его привилегии.
     
Если речь идет только о «Эдипе-царе», эта гипотеза в лучшем случае остается гипотезой, но ее справедливость можно доказать изучая полный вариант мифа об Эдипе, особенно в том виде, как его представил Софокл в двух других частях трилогии — «Эдип в Колоне» и «Антигона»6. Это изучение дает совершенно другое и новое понимание материала, в центре которого. — борьба между патриархальной и матриархальной культурами.
     
В «Эдипе в Колоне» мы находим Эдипа, изгнанного Кре-онтом, сопровождаемого дочерьми Антигоной и Исменой, в то время как его сыновья Этеркл и Полиник отказываются помогать своему слепому отцу, за чей трон они борются. Этеокл побеждает, но Полиник, отказываясь сдаться, пытается покорить город, призвав помощь со стороны, и вырвать власть из рук брата.
     
До сих пор мы видели, что одной из тем трилогии является ненависть между отцом и сыном в патриархальном обществе, но, рассматривая трилогию в целом, мы обнаруживаем, что Софокл говорит о конфликте между патриархальным и ран нематриархальным миром. В патриархальном мире сыновья борются против отцов и друг с другом; побеждает Креонт, прототип фашистского правителя. Однако за Эдипом следуют не сыновья, а дочери. Именно на их поддержку он полагается, в то время как его отношения с сыновьями пропитаны взаимной ненавистью. Важную с исторической точки зрения подсказку предлагает первоначальный миф об Эдипе в версиях, существовавших в Греции, на основе которых Софокл создал свою трагедию. В этих формулировках фигура Эдипа всегда связывается с культом земных богинь, представительниц матриархальной религии. Почти во всех версиях мифа можно проследить эту связь, от описания изгнания младенца Эдипа до его смерти. Так, например, в Этеоне, единственном беотийском городе, где находилась культовая усыпальница Эдипа и где, вероятно, и возник этот миф, был также храм богини земли Деметры. В Колоне (под Афинами), где Эдип находит свое последнее прибежище, был старый храм Деметры и Эриний, который, вероятно, существовал до появления мифа об Эдипе. Как мы увидим, Софокл подчеркивал связь Эдипа с хтоническими богинями в «Эдипе в Колоне».
     
Возвращение Эдипа в рощу богинь является важным, но не единственным ключом к пониманию его точки зрения, типичной для матриархального строя. Софокл делает другое весьма прямое указание на матриархат, когда, говоря о своих дочерях, Эдип упоминает о египетском матриархате7. Вот как он их хвалит: «О, как они обычаям Египта и нравом уподобились и жизнью/ Мужчины там все по домам сидят и ткани ткут, а женщины из дома уходят пропитанье добывать. Вот так и вы: кому трудиться надо, — как девушки сидят в своих домах, а вам за них приходится страдать со мною, несчастливцем!»
     
Эдип продолжает эту мысль, когда сравнивает дочерей с сыновьями. Об Антигоне и Йемене он говорит: «…Они теперь меня спасают. Не девушки они, они — мужчины, при мне, страдальце. Вы же — оба брата — мне не сыны».
     
В «Антигоне» конфликт между патриархальным и матриархальным принципами находит наиболее полное выражение. Креонт, жестокий и властный правитель, стал тираном Фив, когда оба сына Эдипа были убиты, один — во время нападения на город, чтобы захватить власть, другой — при обороне города. Креонт приказал похоронить законного правителя, а тело претендента оставить непогребенным, что согласно греческой традиции было величайшим унижением и бесчестьем для мужчины. Креонт воплощает принцип превосходства закона государства над кровными узами, подчинения властям — над верностью естественному закону человечества.
     
Антигона отказывается нарушать законы кровных уз и солидарности всех людей ради принципа авторитарности, иерархии. Она выступает за свободу и счастье человека и против произвола мужского правления. Поэтому хор может сказать: «Много есть чудес на свете, человек — их всех чудесней». В противоположность своей сестре Исмене, которая чувствует, что женщины должны капитулировать перед силой мужчин, Антигона отрицает принцип патриархата. Она подчиняется закону природы и равенства и всеобъемлющей материнской любви и говорит: «Я рождена любить, не ненавидеть». Кре-онт, чье мужское превосходство ставится под сомнение, утверждает; «Она была б мужчиной, а не я, когда б сошло ей даром своеволье», и, повернувшись к влюбленному в Антигону сыну, он говорит: «Вот это, сын, ты и держи в уме: все отступает пред отцовской волей». Он продолжает: «А безнача-лье — худшее из зол. Оно и грады губит; и дома ввергает в разоренье, и бойцов, сражающихся рядом, разлучает. Порядок утвержден повиновеньем; нам следует поддерживать законы, и женщине не должно уступать. Уж лучше мужем буду я повергнут, но слыть не стану женщины рабом».
     
Противостояние межцу патриархом Креонтом и сыном Гемоном, восставшим против патриархата и защищающим равноправие женщин, достигает кульминационной точки, когда на вопрос отца «Иль править в граде мне чужим умом?» Гемон отвечает «Не государство — где царит один… Прекрасно б ты один пустыней правил!» На что Креонт отвечает: «Он, кажется, стоит за эту деву». И Гемон указывает на власть матриархальных богинь: «И о нас и о богах подземных». (Подземные боги — это богини-матери). Конфликт подходит к концу. Креонт велит живьем замуровать Антигону в пещере — снова символическое выражение ее связи с богинями земли. Охваченный паникой, Гемон пытается спасти Антигону, но тщетно. Гемон делает попытку убить отца, а когда ему это не удается, лишает себя жизни. Жена Креонта, Эвридика, услышав о судьбе сына, убивает себя, проклиная мужа как убийцу своих детей. Казалось бы, Креонт победил. Он убил сына, женщину, которую сын любил, и свою жену, но морально он уничтожен и признает это: «Увы мне! Другому, раз я виноват, нельзя никому этих бед приписать! Я тебя ведь убил — я, несчастный, я! Правду я говорю. Вы прислужники, прочь уводите меня, уводите скорей, уводите — молю; нет меня; я ничто!.. Уведите вы прочь безумца, меня! Я убил тебя, сын, и тебя, жена! И нельзя никуда обратить мне взор: все, что было в руках, в стороне лежит; и теперь на меня низвергает судьба все терзанья, и вынести их нет сил!»
     
Если мы теперь рассмотрим всю трилогию, мы должны прийти к выводу, что кровосмешение — не главная идея и оно не существенно для изложенной Софоклом точки зрения. Так может показаться, если прочитать только «Эдипа-царя» (а много ли людей охотно рассуждающих об Эдиповом комплексе, прочитали трилогию?), но в трилогии в целом Софокл показывает конфликт между матриархальным принципом равенства и демократии, представленным Эдипом, и принципом патриархального диктата «закона и порядка», представленного Креонтом. Хотя в терминах власти патриархат побеждает, его принципы терпят моральное поражение, как и Креонт, который признает, что не получил ничего кроме смерти8.
    
    
     
      
Перенос
     
     
Другое основополагающее понятие системы Фрейда — перенос. Это понятие появилось в результате клинических наблюдений. Фрейд обнаружил, что у пациентов возникает очень сильная связь с личностью психоаналитика во время лечения, и эта связь имеет весьма сложную природу. Это смесь любви, восхищения, привязанности; в случаях так называемого «негативного переноса» это смесь ненависти, противодействия и агрессии. Если психоаналитик и пациент принадлежат к разным полам, суть переноса можно легко описать как влюбленность пациента в психоаналитика (если пациент гомосексуалист, то же самое происходит, если психоаналитик того же пола). Психоаналитик становится объектом любви, восхищения, зависимости и ревности в такой степени, что всякое другое лицо воспринимается как возможный соперник. Другими словами, пациент по отношению к психоаналитику ведет себя точно так же, как влюбленный человек. Особенно интересен перенос тем, что он обусловлен ситуацией, а не качествами психоаналитика. Ни один психоаналитик не может быть настолько туп и непривлекателен, чтобы не оказывать какого-то воздействия на неглупого пациента, который, может быть, и не взглянул бы на него, не будь он его или ее психоаналитиком.
     
Хотя перенос можно обнаружить в отношении ко многим врачам, Фрейд первым обратил на это явление серьезное внимание и проанализировал его природу. Он пришел к выводу, что в процессе психоаналитического лечения у пациента появляются многие чувства, которые у него или у нее были в детстве по отношению к одному из родителей. Он объяснил феномен влюбленной (или враждебной) привязанности к фигуре психоаналитика тем, что это — воспроизведение более ранней привязанности к отцу или матери. Другими словами, чувства к психоаналитику были «перенесены» с первоначального объекта на личность психоаналитика. Как полагал Фрейд, анализ переноса позволил выявить — или воссоздать — отношение младенца к родителям. Это ребенок в пациенте переживал свои перенесенные чувства так интенсивно, что ему часто было трудно понять, что он любил (или ненавидел) не реальную личность психоаналитика, а родителей, которых психоаналитик для него представлял.
     
Это открытие было одной из великих оригинальных находок Фрейда. До него никто не удосуживался заняться изучением аффективного отношения пациента к врачу. Обычно врачи с удовлетворением воспринимали тот факт, что пациенты их «обожают», а если это было не так, часто их недолюбливали и не считали «хорошими пациентами». Фактически перенос способствует профессиональному заболеванию психоаналитиков, а именно подтверждает их нарциссизм, питающийся влюбленным восхищением пациентов, независимо от того, насколько они его заслуживают. Гениальность Фрейда в том, что он заметил этот феномен и истолковал его не как выражение заслуженного восхищения, а как выражение восхищения ребенка своими родителями.
     
Возникновению переноса на сеансах психоанализа способствовала необычная обстановка, которую Фрейд предпочитал в работе. Пациент лежал на кушетке, психоаналитик сидел, невидимый, сзади него, в основном слушая и время от времени вставляя слова. Однажды Фрейд признался, что настоящей причиной такой обстановки было то, что он не выносил, когда другие люди смотрели на него помногу часов в день. В качестве дополнительной причины психоаналитики указывают, что психоаналитик должен быть чистым листом бумаги для пациента, чтобы все реакции на психоаналитика можно было рассматривать скорее как выражения переноса, чем выражения его чувств к реальной личности психоаналитика. Разумеется, последняя аргументация — это иллюзия. Просто взглянуть на человека, почувствовать его рукопожатие, услышать его голос, заметить его отношение к тебе, когда он говорит, — все это дает достаточно материала, чтобы вы могли многое узнать о психоаналитике, и мысль, что психоаналитик остается невидимкой, очень наивна. Здесь может быть уместна толика критики этой обстановки. И сам молчаливый, якобы невидимый психоаналитик, который даже не отвечает на вопросы, и его местоположение сзади пациента9 (повернуть голову и посмотреть на психоаналитика — это табу) — все это в конечном счете приводит к тому, что пациент чувствует себя маленьким ребенком. Где еще взрослый человек находится в таком абсолютно пассивном положении? Все преимущества на стороне психоаналитика, и пациент должен рассказывать о своих самых сокровенных мыслях и чувствах призраку; и это становится не добровольным действием, а моральной обязанностью с тех пор как он согласился подвергнуться психоанализу. С точки зрения Фрейда, эта инфантилизация пациента была самому пациенту на пользу, поскольку основной задачей психоаналитического сеанса было выявить или реконструировать раннее детство пациента.
     
Эту инфантилизацию можно критиковать главным образом за то, что, если пациент превращается в ребенка во время сеанса, взрослый человек, так сказать изгоняется с места действия, и пациент высказывает все свои детские мысли и чувства, минуя взрослого человека в себе, который мог бы обратиться к личности ребенка с позиции взрослого. Другими словами, он практически не чувствует конфликта между его младенческим и взрослым Я, а именно этот конфликт способствует развитию или изменению. Когда слышен голос ребенка, кто может возразить ему, ответить ему, сдержать его, если не голос взрослого, который пациент также имеет в своем распоряжении? Однако моей целью при обсуждении переноса является не критика с терапевтической точки зрения (что относится к области психоаналитической техники), а желание показать, как ограничил Фрейд клинический опыт переноса своим объяснением, что характерные для этого состояния чувства и отношения переносятся из младенческой жизни.
     
Если отвлечься от этих замечаний, мы увидим, что Фрейд обнаружил явление, которое имеет гораздо большее значение, чем он думал. Феномен переноса, а именно добровольная зависимость человека от других людей, имеющих власть, ситуация, в которой индивид чувствует себя беспомощным, нуждается в сильном авторитарном лидере, готов подчиняться этому лидеру, — это одно из наиболее часто встречающихся и важных явлений общественной жизни, выходящее за рамки отдельной семьи и психоаналитических сеансов. При желании каждый может увидеть огромную роль переноса — в общественной, политической и религиозной жизни. Достаточно взглянуть на лица в толпе, аплодирующей харизматическому лидеру вроде Гитлера и де Голля, и можно увидеть то же выражение слепого почитания, обожания, любви, превращающее озабоченного повседневной жизнью человека в страстного почитателя. Это даже не обязательно должен быть лидер с голосом и выправкой де Голля или с напором Гитлера. Если изучать лица американцев, смотрящих на кандидатов в президенты, или более наглядный пример — на самого президента, можно обнаружить то же самое выражение лица, которое можно назвать почти благоговейным. Как и в случае психоаналитического переноса это не имеет почти ничего общего с реальными, человеческими качествами обожаемой личности. Само положение или просто униформа делает его «культовой» фигурой.
     
Вся наша социальная система основывается на этом необыкновенном влиянии людей, обладающих в большей или меньшей степени притягательностью. Перенос на психоаналитических сеансах и поклонение лидерам во взрослой жизни имеют одну природу: они основаны на чувстве беспомощности и бессилия ребенка, приводящего к его зависимости от родителей, или в ситуации переноса — от психоаналитика, заменяющего родителей. В самом деле, кто станет отрицать, что младенец не мог бы прожить и дня без заботы и защиты со стороны матери или того, кто ее замещает? Какие бы нарциссические иллюзии ни имел ребенок, нельзя отрицать, что в целом он беспомощен и нуждается в помощнике. Однако часто остается без внимания тот факт, что взрослый человек тоже беспомощен. Во многих ситуациях, с которыми ребенок бы не справился, взрослый знает, что надо делать, но в конечном счете он так же чрезвычайно беспомощен. Ему противостоят природные и социальные силы, настолько мощные, что во многих случаях он так же беспомощен перед ними, как ребенок в своем мире. Да, он научился защищать себя во многих случаях. Он может устанавливать отношения с другими, чтобы лучше противостоять нападкам и опасностям, но все это не меняет того факта, что он остается беспомощным в своей борьбе против природных катаклизмов, в борьбе против лучше вооруженных и более сильных общественных классов и народов, в борьбе с болезнями, наконец, в борьбе со смертью. У него есть лучшие средства защиты, но и видит он больше опасностей, чем ребенок. Следовательно, контраст между беспомощным ребенком и сильным взрослым в значительной степени мнимый.
     
Взрослый, как ребенок стремится к кому-то, с кем бы он чувствовал себя уверенно, спокойно, в безопасности, и по этой причине он желает и склонен поклоняться личностям, которые являются или хотят казаться спасителями и помощниками, даже если в действительности они наполовину безумны. Социальный перенос, порождаемый тем же чувством беспомощности, что и психоаналитический перенос, — это одно из наиболее важных общественных явлений. Открыв перенос в психоаналитической ситуации, Фрейд сделал еще одно универсально верное открытие, но из-за своих взглядов не смог в полной мере оценить большую социальную важность своего открытия.
     
Эта дискуссия о переносе нуждается в одном дополнительном замечании. Даже если человек беспомощен не как ребенок, а как взрослый, эту взрослую беспомощность можно преодолеть. В рационально организованном обществе, где нет необходимости затуманивать сознание человека, чтобы у него не открылись глаза на реальное положение вещей, в обществе, которое поощряет независимость и рациональность человека, исчезнет чувство беспомощности и с ним необходимость в социальном переносе. Обществу, члены которого беспомощны, требуются идолы. Эту потребность можно преодолеть только в той степени, в какой человек полностью осознает действительность и собственные силы. Мысль, что он в конце концов умрет, не делает его беспомощным, потому что его знание — это также часть действительности, с которой он может справиться. Применяя этот принцип к психоаналитической ситуации, я полагаю, что чем более реальным видится психоаналитик пациенту, чем больше он теряет свой призрачный характер, тем легче пациенту избавиться от состояния беспомощности и справиться с действительностью. Но разве желательно и даже необходимо, чтобы пациент на психоаналитических сеансах возвращался в состояние детства, чтобы он мог выразить те желания и тревоги, которые его учили подавлять для того, чтобы его могли считать взрослым?
     
Да, но с существенной оговоркой. Если пациент на психоаналитическом сеансе становится ребенком, он с тем же успехом мог бы спать. Ему будет недоставать рассудительности и независимости, которые ему нужны, чтобы понять смысл того, что он говорит. Пациент во время психоаналитического сеанса постоянно колеблется между младенческим и взрослым существованием; именно на этом процессе основана эффективность психоаналитической процедуры.
    
    
     
      
Нарциссизм
     
     
Предложив понятие нарциссизма, Фрейд внес необычайно важный вклад в понимание сущности человека. По существу Фрейд постулировал, что человек может ориентировать себя в двух противоположных направлениях: его основные интересы, любовь, заботы — или, по терминологии Фрейда, его либидо (сексуальная энергия) — могут быть направлены или на себя самого или на окружающий мир: людей, идеи, природу, на созданные человеком вещи.
     
На заседании Венского психоаналитического общества в 1909 г. Фрейд заявил, что нарциссизм — это необходимая промежуточная стадия между аутоэротизмом и «объектной любовью» (object-love)10. Он не считал, что нарциссизм — это в основном сексуальное извращение, сексуальная любовь к самому себе, как Поль Нэке, который ввел этот термин в 1899 г., скорее он считал его дополнением к инстинкту самосохранения.
     
Наиболее важное доказательство существования нарциссизма было получено при анализе шизофрении. Для пациентов-шизофреников были характерны две черты: мания величия и отсутствие интереса к внешнему миру — к людям и вещам. При отсутствии интереса к другим они направляли его на собственную персону — так развивалась мания величия; образ самого себя как всезнающей и всемогущей личности.
     
Изучение психоза как состояния крайнего нарциссизма позволило прийти к идее нарциссизма. Другим объектом стало изучение нормального развития младенца. Фрейд предположил, что младенец пребывает в абсолютно нарциссическом состоянии в момент рождения, как и в утробе матери. Постепенно младенец начинает проявлять интерес к людям и вещам. Первоначальная либидинальная нагрузка — «либидный катексис Эго», — которая затем переносится на внешние объекты, но сохраняется, соотносится с объектными нагрузками (object-cathexis) «как тело амебы соотносится с выбрасываемой ею ложноножкой»11.
     
Какое значение имело открытие Фрейдом нарциссизма? Оно не только объяснило природу психоза, но также показало, что в обычном взрослом человеке присутствует тот же нарциссизм, что и в ребенке; иными словами, что в «нормальном человеке» присутствуют в большей или меньшей степени те же качества, которые, будучи выражены сильнее, переходят в психоз.
     
Каким же образом Фрейд сузил эту концепцию? Так же, как и многие другие свои концепции — втиснул и ее в рамки теории либидо. Либидо, вложенное в Эго, иногда высвобождается, чтобы прикоснуться к другим объектам, и возвращается опять к Эго под влиянием некоторых обстоятельств, например, физической боли или потери «либидно катектируемого объекта». Нарциссизм был по сути сменой направления в этом «царстве либидо».
     
Не будь Фрейд под таким сильным влиянием концепции психического «аппарата», псевдонаучной версии о структуре человека, он бы расширил значение своего открытия во многих направлениях.
     
Прежде всего он бы сделал больший упор на роли нарциссизма в выживании. Хотя с точки зрения моральных ценностей предпочтительно свести нарциссизм к минимуму, с точки зрения биологического выживания нарциссизм — нормальное и желательное явление. Если человек не будет ставить свои цели и потребности выше целей и потребностей других людей, как он сможет выжить? Ему будет недоставать энергии эгоизма, необходимой, чтобы позаботиться о своей жизни. Иными словами: биологические интересы выживания расы требуют определенной степени нарциссизма ее членов; напротив, этико-религиозной целью индивида является сведение нарциссизма к нулю.
     
Но что более важно — Фрейд не сумел определить нарциссизм как противоположность любви. Он не мог этого сделать, поскольку, как я показал выше, любовь для него существовала только в виде привязанности существа мужского пола к кормящей его женщине. Для Фрейда быть любимым (мужчине — побежденной женщиной) значит становиться сильнее, любить самому — становиться слабее.
     
Это проявилось со всей очевидностью в неверном истолковании Фрейдом «Западно-восточного дивана» Гёте. Фрейд пишет: «Я полагаю, тебе покажется занятным, если после сухих научных конструкций, я познакомлю тебя с поэтическим выражением экономического противоречия между нарциссизмом и влюбленностью. Вот цитата из «Западно-восточного дивана» Гёте:
     
     
Зулейка:
     
      
       
Раб, народ и угнетатель
       
Вечны в беге наших дней.
       
Счастлив мира обитатель
       
Только личностью своей.
       
Жизнь расходуй как сумеешь,
       
Но иди своей тропой.
       
Всем пожертвуй, что имеешь,
       
Только будь самим собой.
      
     
     
Хатем:
     
      
       
Да, я слышал это мненье,
       
Но иначе я скажу:
       
Счастье, радость, утешенье —
       
Все в Зулейке нахожу.
       
Чуть она мне улыбнется,
       
Мне себя дороже нет.
       
Чуть, нахмурясь, отвернется —
       
Потерял себя и след.
       
Хатем кончился б на этом.
       
К счастью, он сообразил:
       
Надо срочно стать поэтом
       
Иль другим, кто все ж ей мил[3].
      
     
     
Портрет мужчины, который остается «самим собой», ошибочна понимается как изображение нарциссической личности, хотя для Гёте он, разумеется, является зрелым, независимым, достойным человеком. Второй стих, по мнению Фрейда, рисует человека, у которого отсутствует сильная индивидуальность и который растворился в любимом человеке.
     
Считая, что любовь мужчины «анаклитична», т. е. ее объектом является человек, который его кормит, Фрейд полагает, что женская любовь нарциссична, что женщины могут любить только себя и не могут разделить с мужчинами их великое «достижение» — любить руку, которая дает им пищу. Фрейд не сознает, что женщины его класса холодны именно потому, что мужчины хотят, чтобы они были холодны, т. е. чтобы они вели себя как собственность, и даже не хотят предоставить им «самостоятельную, но равную» роль в постели. Буржуазный мужчина воспринимал женщину такой, какой она была в его воображении, и рационально объяснял свое превосходство, полагая, что этой деформированной женщине — деформированной им — нужно было только, чтобы ее содержали и о ней заботились. Это, разумеется, типично мужская точка зрения в войне полов, как и убеждение, что женщины менее реалистичны и не так храбры, как мужчины. В самом деле, этот безумный мир, движущийся к катастрофе, управляется мужчинами. Что касается храбрости, все знают, что во время болезни женщины лучше справляются с трудностями, чем мужчины, которые хотят, чтобы мама им помогала. А что касается нарциссизма, женщины вынуждены выглядеть привлекательно, поскольку их выставляют, как рабов на продажу; но когда они любят, они любят более глубоко и надежно, чем мужчины, скитающиеся по свету в попытках удовлетворить свой нарциссизм, воплощенный в их пенисах, которыми они так гордятся.
     
Рисуя искаженный портрет женщины, Фрейд не мог не задуматься, действительно ли он объективен. Но он элегантно разделался с подобными сомнениями: «Возможно, здесь будет уместно заверить, что это описание женской формы эротической жизни не вызвано никаким тенденциозным желанием с моей стороны принизить женщин. Помимо того что тенденциозность мне совершенно чужда, я знаю, что эти разные линии развития соответствуют дифференциации функций в очень сложном биологическом целом; далее, я готов признать, что существует немалое число женщин, которые любят по мужскому типу и которые также придают сексу слишком большое значение, что свойственно мужскому типу».
     
Это действительно элегантный, но не психоаналитический выход. Сколько самообольщения в человеке, который может заверять нас, что «тенденциозность мне совершенно чужда», даже в вопросе, имеющем столь явную эмоциональную окраску12.
     
Эта нарциссическая концепция Я-либидо в противоположность объектному либидо делает трудным для непосвященных понимание природы нарциссизма на основе собственного опыта. В силу этого обстоятельства я хочу обрисовать его более понятным образом.
     
Для нарциссической личности единственно реальной представляется собственная личность. Чувства, мысли, амбиции, желания, тело, семья, — все это то, что к ним относится или им принадлежит. То, что они думают, — истинно, потому что это они так думают, и даже их отрицательные качества прекрасны, потому что это их качества. Все, что к ним относится, — реально и красочно. Все, что вне их, — серо, уныло, бесцветно и едва существует.
     
Приведу пример: мне позвонил мужчина и попросил с ним встретиться. Я ответил, что на этой неделе занят, но Могу с ним встретиться на следующей неделе. Он сказал, что живет совсем близко от моего офиса и поэтому сможет быстро прийти. Когда я ответил, что хотя это удобно для него, но не меняет того факта, что у меня нет свободного времени, это не произвело на него никакого впечатления и он продолжал приводить свои доводы. Это пример довольно серьезного случая нарциссизма, поскольку он был совершенно не способен проводить различие между моими желаниями и своими.
     
Несомненно, имеет большое значение, насколько умна, талантлива и образована нарциссическая личность. Многие артисты, писатели, дирижеры, танцовщики и политики чрезвычайно нарциссические личности. Их нарциссизм не мешает их искусству, а наоборот — часто помогает. Они выражают то, что субъективно чувствуют, и чем более важна их субъективность для их игры, тем лучше они играют. Нарциссическая личность часто особенно привлекательна именно из-за своего нарциссизма. Представьте себе нарциссического конферансье. Он заполнен собой; он демонстрирует свое тело и свое остроумие с гордостью обладателя редкой драгоценности. Относительно себя у него нет сомнений, которые обязательно присущи менее нарциссической личности. Он восхищается тем, что он говорит и делает, как ходит и двигается, подобно тому, как восторженный поклонник восхищается великолепным спектаклем.
     
Я полагаю, что причина привлекательности нарциссической личности заключается в том, что она создает свой образ таким, каким хотел бы видеть себя средний человек: уверенный в себе, не знающий сомнений, всегда на высоте положения. У среднего человека, напротив, нет такой уверенности; его часто грызут сомнения, он склонен восхищаться другими, считая их лучше себя. Можно было бы спросить, почему крайний нарциссизм не отталкивает людей. Почему они терпят отсутствие настоящей любви? На этот вопрос легко ответить: настоящая любовь сегодня встречается так редко, что она почти вне поля зрения большинства людей. В нарциссической личности они видят того, кто любит хотя бы одного человека, — себя.
     
С другой стороны, абсолютно лишенная талантов нарциссическая личность смешна. Если нарциссическая личность чрезвычайно одарена, ее успех практически гарантирован. Нарциссические люди часто встречаются среди удачливых политиков. Даже если они талантливы и одарены, они не производили бы столь сильного впечатления без излучаемого ими нарциссизма. Вместо того чтобы удивляться: «Как они смеют так нагло себя вести?» многие люди, привлеченные нарциссическим образом, усматривают в этом лишь адекватную самооценку очень талантливого человека.
     
Важно понимать, что нарциссизм, который можно назвать «самовлюбленностью», противоположен любви, если под любовью мы подразумеваем способность забыть о себе и заботиться о других больше, чем о себе.
     
Не менее важно противоречие между нарциссизмом и разумом. Поскольку я только что приводил пример политиков как нарциссических личностей, утверждение о конфликте между нарциссизмом и разумом кажется абсурдным. Однако я говорю не об интеллекте, а о разуме. Манипулятивный интеллект — это способность использовать мышление для манипуляции окружающим миром в целях человека. Разум — это способность признавать вещи такими, какие они есть, независимо от их ценности или опасности для нас. Разум направлен на признание вещей и людей такими, как они есть, неискаженными нашим субъективным интересом. Ум — это-форма манипулятивного интеллекта, а мудрость — порождение разума. Нарциссический человек может быть чрезвычайно умным, если его манипулятивный интеллект хорошо развит. Но он склонен делать серьезные ошибки, поскольку его нарциссизм заставляет его переоценивать значение собственных желаний и мыслей и полагать, что результат уже достигнут, просто потому что это его желание или его мысль.
     
Нарциссизм часто путают с эгоизмом. Фрейд считал, что нарциссизм — это либидный аспект эгоизма, т. е. что необузданная природа эгоизма заключается в его либидном характере. Но это разграничение не вполне нас удовлетворяет. Эгоистический человек может видеть мир неискаженным.
     
Он может не придавать своим мыслям и чувствам большее значение, чем они имеют в окружающем мире. Он может видеть мир, в том числе и свою роль в нем, вполне объективно. Эгоизм в своей основе — это форма жадности; эгоист хочет все для себя, он не любит делиться, он воспринимает других скорее как угрозу, а не как возможных друзей. В нем в более или менее полной форме преобладает то, что Фрейд в своих ранних работах назвал «интересом к себе» (self-interest); но преобладание интереса к себе не обязательно искажает то, каким эгоист видит себя и окружающий мир, как это происходит у нарциссической личности.
     
Из всех ориентации характера нарциссизм наиболее трудно распознать в самом себе. В той мере, в какой человек нарциссичен, он превозносит себя и не способен видеть свои недостатки и ограниченные возможности. Он убежден, что его образ себя как замечательного человека правилен, а поскольку это его образ, он не видит причин в нем сомневаться. Другая причина, почему нарциссизм так трудно распознать в самом себе, заключается в том, что многие нарциссические личности стараются доказать, что они вовсе не нарциссические. Одним из наиболее часто встречающихся примеров этому является попытка нарциссических личностей скрыть свой нарциссизм за заботой и помощью другим людям. Они тратят много энергии и времени, помогая другим, даже жертвуя чем-то, проявляя доброту и т. п., и все это — с целью отрицания (часто бессознательного) своего нарциссизма. То же относится, как мы знаем, к особенно скромным и застенчивым людям. Эти люди не только часто пытаются скрыть свой нарциссизм, они одновременно удовлетворяют его, нарциссически гордясь своей добротой или скромностью. Хороший пример этому дает анекдот об умирающем человеке, который слышит, как его друзья, сидящие у кровати, хвалят его — какой он образованный, какой умный, какой добрый, какой заботливый. Умирающий слушал и, когда они завершили свои похвалы, разгневанно вскричал: «Вы забыли сказать, какой я скромный!»
     
Нарциссизм маскируется по-разному: праведностью, служением долгу, добротой и любовью, скромностью, гордостью. Его можно обнаружить и в высокомерном, нахальном человеке, и в скромном, ненавязчивом. Каждый использует свои приемы, чтобы скрыть свой нарциссизм, часто не осознавая этого. Если нарциссическому человеку удается убедить других, что им следует восхищаться, он счастлив и с ним все в порядке. Если не удается, если его нарциссизм, так сказать, проколоть, он повиснет, как спущенный шарик; или же его гневу и бешенству не будет конца. Если нанести рану нарциссизму человека, он впадет в депрессию или будет рвать и метать от ярости.
     
Особый интерес представляет нарциссизм группы. Нарциссизм группы — это явление, имеющее большое политическое значение. В конце концов обычный человек живет в социальном окружении, которое ограничивает развитие сильного нарциссизма. Что может питать нарциссизм бедного человека, практически не имеющего социального престижа, чьи дети посматривают на него сверху вниз? Он — ничто, но если он может отождествить себя со своей нацией или перенести свой личный нарциссизм на нацию, тогда он — все. Если бы такой человек сказал: «Я самый чудесный на свете; я самый опрятный, умный, работоспособный, образованный из всех; я лучше всех в мире», — всякий, кто услышал бы это, с негодованием решил, что этот человек ненормальный. Но когда люди описывают подобным образом свою нацию, никто не возражает. Напротив, если человек говорит: «Моя нация — самая сильная, самая культурная, самая миролюбивая, самая талантливая из всех наций», — на него смотрят не как на ненормального, а как на патриотически настроенного гражданина. То же относится и к религиозному нарциссизму. Считается совершенно нормальным, что миллионы приверженцев какой-либо религии заявляют, что только они знают истину, что их религия — это единственный путь к спасению. Другими примерами нарциссизма группы являются политические группы и научные группы. Индивид удовлетворяет свой нарциссизм, принадлежа и отождествляя себя с группой. Сам по себе он — никто, а как член самой замечательной группы на свете он — великий человек.
     
Но, могут мне возразить, как мы можем быть уверены, что его оценка своей группы в действительности неверна? С одной стороны, группа едва ли может быть настолько совершенна, как ее члены описывают ее; но более важный довод видится в том, что критика группы воспринимается с сильной яростью, что является характерной реакцией человека, чей индивидуальный нарциссизм задет. В нарциссическом характере оценки достоинств национальной, политической и религиозной групп кроются корни всякого фанатизма. Когда группа становится воплощением чьего-то нарциссизма, всякая критика этой группы воспринимается как нападки на самого себя.
     
Во время «холодной войны» или военных действий нарциссизм приобретает еще более драматическую форму. Моя нация — совершенная, миролюбивая, культурная и т. п.; нация врага, наоборот, — низменная, коварная, жестокая и т. п. На самом деле большинство наций имеет одинаковый баланс хороших и плохих черт: у каждой нации есть свои добродетели и пороки. Нарциссический национализм видит только собственные добродетели и только пороки своих врагов. Мобилизация группового нарциссизма — это одно из важных условий подготовки к войне; она должна начинаться намного раньше самой войны и усиливаться с приближением наций к войне. Чувства, испытываемые в начале первой мировой войны, служат хорошим примером того, что разум молчит, когда правит нарциссизм. Британская военная пропаганда обвиняла немецких солдат в том, что они кололи штыками маленьких детей в Бельгии (абсолютная ложь, но многие на Западе этому верили); немцы называли англичан нацией торговцев-обманщиков, в то время как сами они были героями, сражающимися за свободу и справедливость. Может ли такой групповой нарциссизм когда-нибудь исчезнуть, а с ним — одно из условий войны? Нет оснований сомневаться в этом. Многое здесь может помочь. Например, если жизнь людей станет богатой и интересной, то они будут относиться к другим с интересом и любовью. А для этого нужна социальная структура, поощряющая желание делиться и не поощряющая стремление обладать. С усилением интереса и любви к другим людям нарциссизм будет все больше уменьшаться. Наиболее важная и наиболее трудная проблема, однако, заключается в том, что нарциссизм группы может продуцироваться базовой структурой общества, и вопрос в том, как это происходит. Я попытаюсь вкратце ответить на этот вопрос, анализируя связь между структурой индустриального кибернетического общества и нарциссическим развитием индивида.
     
Рост нарциссизма в индустриальном обществе обусловлен в первую очередь разобщенностью и антагонизмом индивидов по отношению друг к другу. Этот антагонизм — необходимое следствие экономической системы, построенной на жестоком эгоизме и на принципе достижения успеха за счет других. Когда люди не хотят делиться и помогать друг другу, расцветает нарциссизм. Но более важным условием распространения нарциссизма, которое мы смогли оценить только в последние десятилетия, является поклонение промышленному производству. Человек сделал из него бога. Он создал новый мир, мир вещей, созданных человеком, используя старушку-Землю как сырье. Современный человек раскрыл секреты микрокосма и макрокосма; он проник в тайны атома и космоса, низведя Землю до положения песчинки во вселенной. Ученый, делающий эти открытия, воспринимает вещи такими, какими они являются, т. е. объективно и с незначительной долей нарциссизма. Но потребители, а так же технические и практические специалисты прикладной науки не обладают сознанием ученого. Большинству человеческих существ нет необходимости изобретать новую технику; они смогли построить ее согласно новым теоретическим разработкам, и они восхищаются этим. Так современный человек начал чрезвычайно гордиться своим творением; он стал считать себя богом, он ощутил свое величие, созерцая грандиозность созданной человеком новой Земли. Так, восхищаясь своим вторым творением, он восхищается собой в нем. Мир, который он создал, используя энергию угля, нефти, теперь еще и атома, и особенно кажущиеся безграничными возможности его мозга, стал зеркалом, в котором он может себя лицезреть. Человек вглядывается в это зеркало, отражающее не его красоту, а его искусность и силу. Не утонет ли он в этом зеркале, как утонул Нарцисс, который не смог оторваться от отражения своего прекрасного тела в озере?
    
    
     
      
Характер
     
     
Концепция характера, выдвинутая Фрейдом, имеет не меньшее значение, чем его концепции бессознательного, подавления и сопротивления. Здесь Фрейд рассматривал человека в целом, а не только его отдельные комплексы и механизмы, такие как Эдипов комплекс, страх перед кастрацией (castration fear), зависть к обладателям пениса (penis envy). Разумеется, попытка создать концепцию характера была не нова; но динамическая концепция характера в смысле, в котором ее применял Фрейд, была новым словом в психологии. Под динамичностью здесь имеется в виду понимание характера как относительно постоянной структуры чувств. Во времена Фрейда психологи говорили о характере чисто описательно, как и многие в наши дни; человека могли описывать как дисциплинированного, трудолюбивого, честного и т. п., но это были отдельные черты человека, а не организованная система чувств. Только такие великие драматурги, как Шекспир, и великие романисты, как Достоевский и Бальзак, описывали характер динамично; при этом Бальзак ставил своей целью проанализировать характер различных классов французского общества своего времени.
     
Фрейд первым начал анализировать характер таким образом с научной, а не с художественной точки зрения, как это делали его предшественники романисты. Результаты, в достижение которых внесли вклад некоторые его ученики, особенно К. Абрахам, были поразительны. Фрейд и его школа предложили четыре типа структуры характера: орально-рецептивный, орально-садистский, анально-садистский и генитальный. Согласно Фрейду, каждый нормально развивающийся человек проходит все эти стадии формирования структуры характера; но многие застревают на одной из этих стадий эволюции и во взрослом состоянии сохраняют черты этих предвзрослых стадий.
     
Под орально-рецептивным характером Фрейд подразумевает человека, который ждет, что ему будут давать материальную, эмоциональную и интеллектуальную пищу. Это человек с «открытым ртом», в основном пассивный и зависимый, ожидающий, что все, что ему нужно, ему дадут, то ли потому, что он или она этого заслуживают, поскольку они хорошие и послушные, то ли из-за сильно развитого нарциссизма, который приводит к тому, что человек считает себя таким чудесным, что может требовать заботы к себе со стороны других людей. Этот тип личности ожидает, что он будет удовлетворен без всяких усилий с его стороны.
     
Орально-садистская личность также полагает, что все, что необходимо, придет извне, и для этого нет необходимости работать. Но в отличие от орально-рецептивного характера он не ждет, что то, что ему нужно, ему дадут добровольно, он старается взять, что ему нужно, силой у других; это хищный, эксплуататорский характер.
     
Третий тип характера — анально-садистский. Эта структура характера людей, которые не чувствуют необходимости создавать что-то новое; для них единственный способ иметь что-то — это сохранять то, что они имеют. Они воспринимают себя как некую крепость, которую ничто не должно покинуть. Их безопасность — в их изолированности. Фрейд обнаружил в них следующие три характеристики: дисциплинированность, скупость и упрямство.
     
Полностью развитый и зрелый характер — это генитальный характер. В то время как три «невротических» ориентации характера можно легко распознать, генитальный характер весьма туманен. Фрейд описывает его как основу способности любить и трудиться. После того как мы рассмотрели фрейдовскую концепцию любви, мы знаем, что он может иметь в виду только неразвитую форму любви в обществе, где все озабочены получением прибыли. Под генитальным характером Фрейд просто имеет в виду буржуазного человека, т. е. человека, чья способность любить весьма ограничена и чей «труд» — это попытка организовать и использовать труд других, быть руководителем, а не рабочим.
     
Три «невротических», или как назвал их Фрейд «прегенитальных» (pregenital), ориентации характера служат ключом к пониманию человеческого характера именно потому, что они относятся не к отдельной черте, а ко всей системе характера. В целом легко определить, к какому типу характера принадлежит человек, даже если иметь лишь несколько подсказок. Замкнутый, со сжатыми губами человек, озабоченный, чтобы все было в порядке и как положено, проявляющий мало непосредственности, с болезненным цветом лица легко классифицируется как анальный характер; если добавляются такие характеристики, как скупость, отстраненность, — вы получаете этому подтверждение. То же относится к эксплуататорскому и рецептивному типам характера. Разумеется, человек старается скрыть свое истинное лицо, если знает, что в нем проявляются черты, которые лучше не показывать. Поэтому выражение лица — не самое важное указание на структуру характера. Более важны те проявления, которые меньше поддаются контролю: движения, голос, походка, жесты — все, что мы видим, когда человек находится в поле нашего зрения.
     
Люди, понявшие значение трех прегенитальных черт характера, могут без труда понять друг друга, когда говорят о том или ином человеке как об анальном характере или когда говорят о смеси анально-оральных черт или особенно — орально-садистских черт. Гениальность Фрейда заключается в том, что он увидел в этих ориентациях характера все возможные способы отношения человека к миру в «процессе ассимиляции» — т. е. в процессе получения от природы или от других людей того, что ему необходимо для выживания. Проблема не в том, что нам надо получить что-то от окружающего мира: даже святой не может жить без пищи, — реальная проблема в том, как мы получаем это: нам дают, мы отнимаем, накапливаем или производим.
     
С тех пор как Фрейд и его ученики разработали эту типологию характеров, наше понимание человека и культур значительно расширилось. Я говорю «культур», потому что общества также могут характеризоваться в терминах этих структур, поскольку их соответствующие социальные характеры — т. е. основа характера, общая для большинства членов общества, — также будут принадлежать к тому или иному типу. Приведу пример: характер французского среднего класса XIX в. относился к анальной структуре характера, характер предпринимателя того же периода — к эксплуататорской.
     
Основные положения типологии характера, предложенной Фрейдом, привели к открытию других форм ориентации характера. Можно говорить об авторитарном в противоположность эгалитарному характеру, о деструктивном в противоположность любящему характеру и таким образом называть наиболее выраженную черту, определяющую структуру характера в целом.
     
Изучение характера едва началось, и последствия открытия Фрейда еще далеко не все выявлены. Но все наше восхищение теорией характера, предложенной Фрейдом, не мешает нам видеть, что он сузил значение своей теории, связав ее с сексуальностью. Он весьма ясно это отразил еще в «Трех эссе о теории сексуальности»: «То, что мы называем характером человека, построено в значительной степени из материала сексуальных возбуждений; он состоит из импульсов, закрепившихся с младенчества и побежденных с помощью сублимации, и из таких структур, какие направлены на эффективное подавление тех извращенных чувств, которые признаются бесполезными». Его названия ориентации характера показывает это весьма ясно. Первые два получают свою энергию от орального либидо, третий — от анального либидо, а четвертый — от так называемого генитального либидо, т. е. от сексуальности взрослых мужчины и женщины. Наиболее важный вклад Фрейда в его типологию характеров изложен в его работе «Характер и анальный эротизм». Все три черты анального характера — дисциплинированность, скупость и упрямство — видятся как прямое выражение реакции на анальное либидо или его сублимацию. То же справедливо и для других структур характера в терминах орального и генитального либидо.
     
Фрейд относил многие сильные чувства, такие как любовь, ненависть, тщеславие, жажда власти, алчность, жестокость, а также чувство независимости и свободы, к разным видам либидо. Любви и ненависти в более поздних теориях Фрейда об инстинктах жизни и смерти приписывалось в основном биологическое происхождение. Создавая теорию инстинктов жизни и смерти, ортодоксальные психоаналитики предположили, что агрессия — такой же врожденный импульс, присущий человеческой натуре, как любовь. Стремление к власти рассматривалось в связи с анально-садистским характером, хотя следует признать, что стремлению к власти — возможно, самому важному импульсу современного человека — не уделялось должного внимания в психоаналитической литературе. Зависимость определялась в терминах подчинения, как имеющая прямое отношение к Эдипову комплексу. (Такое сведение сильных чувств к различным видам либидо было для Фрейда теоретически необходимо, поскольку за исключением стремления человека к выживанию13 всем видам энергии, существующим внутри него, приписывалась сексуальная природа.)
     
Кто не видит оснований считать, что все человеческие чувства коренятся в сексуальности, тот не обязан принимать объяснения Фрейда и может прийти к более простому и, полагаю, более точному анализу человеческих чувств. Можно провести различие между биологически данными чувствами, голодом и сексуальным влечением, необходимыми для выживания индивида и расы, и исторически и социально обусловленными чувствами. Преобладает ли в людях любовь или ненависть, покорность или стремление к свободе, скупость или радушие, жестокость или нежность — зависит от социальной структуры, которая отвечает за формирование всех чувств, кроме биологических. Есть культуры, в социальном характере которых преобладает чувство взаимопомощи и гармонии, например, североамериканские индейцы зуни, а есть такие, в которых преобладает чрезвычайная пассивность и разрушительность, например, добу. Подробный анализ социального характера, типичного для данного общества, необходим для понимания того, как экономические, географические, исторические и генетические условия способствовали формированию различных типов социального характера. Приведу простой пример: племя, имеющее слишком мало плодородной земли и не имеющее возможности добывать достаточно рыбы и животных, скорее всего выработает воинственный, агрессивный характер, потому что может выжить, только грабя другие племена. С другой стороны, племя, производящее немного продукции, но достаточно для выживания, будет иметь мирный и дружелюбный нрав. Этот пример, разумеется, слишком упрощен; вопрос, какие условия способствуют развитию определенного типа социального характера, весьма непрост и требует тщательного анализа всех важных и даже на первый взгляд малозначительных факторов. Это область социального психоанализа или исторического психоанализа, за которым, полагаю, большое будущее, хотя пока заложены лишь основы этого раздела аналитической социальной психологии.
     
Исторически обусловленные чувства настолько интенсивны, что могут быть сильнее биологически обусловленных чувств — стремления к выживанию, голода, жажды и сексуального влечения. Это может быть не так для среднего человека, чувства которого в значительной степени сведены к удовлетворению его физиологических потребностей, но это справедливо для значительного числа людей в любой исторический период, которые рискуют жизнью ради чести, любви, достоинства — или ненависти. В Библии об этом сказано просто: «Не хлебом единым жив человек» (Мф. 4:4). Представим, что Шекспир написал бы драмы о сексуальном расстройстве героя или о стремлении героини найти пропитание; они были бы так же банальны, как некоторые современные пьесы, идущие на Бродвее. Драматический элемент человеческой жизни коренится во внебиологических чувствах, а не в голоде и сексуальном влечении. Вряд ли кто-то совершает-самоубийство из-за неудовлетворенных сексуальных желаний, но многие готовы расстаться с жизнью из-за того, что их амбиции не осуществились или их ненависть не нашла другого выхода14.
     
Фрейд никогда не рассматривал индивида изолированно, но всегда в его или ее отношениях с другими. Он писал: «Индивидуальная психология, разумеется, занимается индивидом и изучает, каким образом он пытается удовлетворить свои инстинктивные влечения. Но весьма редко и в исключительных обстоятельствах может она абстрагироваться от отношений этого индивида с другими. В психической жизни индивида других людей, как правило, следует рассматривать или как модели, объекты, помощников, или как оппонентов.
     
Таким образом, индивидуальная психология с самого начала является одновременно и социальной психологией, в этом расширенном, но имеющим право на существование смысле». Тем не менее это ядро социальной психологии не получило дальнейшего развития, потому что первичному образованию, по Фрейду, — семье, приписывалась решающая роль в развитии ребенка. Фрейд не увидел, что жизнь человека с раннего детства проходит в нескольких кругах; самый узкий — это семья, следующий — его класс, третий — общество, в котором он живет, четвертый — это биологические условия, необходимые для существования человека, и, наконец, он является частью самого большого круга, о котором мы почти ничего не знаем, но в который входит, по крайней мере, наша солнечная система. Только самый узкий круг — семья — имел значение для Фрейда, и поэтому он недооценил другие круги, частью которых является человек. Точнее, он не увидел, что семья сама детерминирована классовой и социальной структурой и представляет собой «слепок общества», её функция заключается в ознакомлении ребенка с характером общества прежде, чем он вступит с обществом в прямой контакт. Здесь имеют значение раннее воспитание и образование, а также характер родителей, который тоже является социальным продуктом.
     
Фрейд считал буржуазную семью прототипом всех семей и не замечал, что структура семьи имеет совершенно разные формы в других культурах, а иногда семья вообще отсутствует. Например, Фрейд придавал большое значение так называемой «первичной сцене» (primal scene), когда ребенок застает родителей за занятием сексом. Очевидно, что интенсивность этого переживания усиливается тем, что в буржуазной семье дети и родители живут в разных комнатах. Если бы Фрейд представил семейную жизнь более бедных классов своего времени, когда дети жили в одной комнате с родителями и сексуальные отношения родителей были для них привычным явлением, это раннее переживание не показалось бы ему столь важным. Он не учитывал также многие так называемые примитивные общества, в которых на сексуальность не был наложен запрет и ни родители, ни дети не должны были скрывать свои половые акты и игры.
     
Исходя из своей посылки, что все чувства имеют сексуальную природу, а буржуазная семья — это прототип всех семей, Фрейд не увидел, что первична не семья, а структура общества, которая формирует тот вид характера, который ей необходим для правильного функционирования и выживания. Он не подошел к концепции «социального характера», потому что на узкой основе сексуального влечения эту концепцию построить нельзя. Как я показал, социальный характер — это такая структура характера, которая обнаруживается во всех членах общества; ее содержание зависит от потребностей данного общества, формирующего характер индивида так, чтобы люди хотели делать то, что они должны делать для обеспечения надлежащего функционирования общества. Что они хотят делать, зависит от чувств, преобладающих в их характере, сформированном потребностями конкретной общественной системы. Различия, привносимые семейным воспитанием, незначительны по сравнению с дифференциацией, вызванной принадлежностью к разным структурам общества и проявляющейся в соответствующих классах. Член класса феодалов должен был выработать характер, который позволял бы ему править другими людьми, делал бы его бесчувственным к их страданиям. Буржуазный класс XIX в. должен был формировать анальный характер, обусловленный желанием беречь, запасать, а не тратить. В XX в. у того же класса выработался характер, для которого бережливость была небольшой добродетелью, если не пороком по сравнению с чертой современного характера — тратить и потреблять. Подобное развитие было обусловлено основными экономическими потребностями: в период первоначального накопления капитала была необходима бережливость; в период массового производства не бережливость, а потребление приобрело наибольшую значимость с точки зрения экономики. Если у человека XX в. вдруг проявится характер человека XIX в., наша экономика столкнется с жестоким кризисом, а возможно и рухнет15. До сих пор я в упрощенных терминах описывал проблему связи между индивидами и социальной психологией. Для более полного анализа этой проблемы, что выходит за рамки данной книги, следовало бы провести различие между теми потребностями или чувствами, которые коренятся в человеческом существовании, и теми, которые обусловлены не обществом, а самой природой человека, и отсутствие которых следует рассматривать как результат подавления или серьезной социальной патологии. Это стремления к свободе, солидарности, любви,
     
Если освободить систему Фрейда от ограниченности его теории либидо, концепция характера приобретает большее значение, чем считал Фрейд. Для этого необходимо трансформировать индивидуальную психологию в социальную и свести индивидуальную психологию лишь к знанию незначительных вариаций, вызванных индивидуальными и идиосинкразическими обстоятельствами, влияющими на основную социально детерминированную структуру характера. Вместо критики фрейдовской концепции характера следует опять подчеркнуть, что создание Фрейдом динамической концепции характера дает ключ к пониманию мотивации индивидуального и социального поведения и в определенной степени его предсказывает.
    
    
     
      
Значение детства
     
     
Одним из великих открытий Фрейда было осознание значения раннего детства. Это открытие имеет несколько аспектов. У младенца уже имеются сексуальные (либидные) стремления, хотя это еще не генитальная сексуальность, а, по определению Фрейда, «прегенитальная сексуальность», которая концентрируется на «эрогенных зонах» рта, ануса и кожи. Фрейд признавал ложность буржуазного представления о «невинном» ребенке и показал, что с самого рождения маленький ребенок наделен многими либидными стремлениями прегенитальной природы.
     
Во времена Фрейда все еще был широко распространен миф о невинном ребенке, который ничего не знает о сексуальном влечении16; к тому же не осознавалась важность переживаний ребенка и особенно очень маленького ребенка для развития его характера и всей его судьбы. Фрейд изменил это представление. Он смог показать на многих клинических примерах, как события раннего детства, особенно травмирующие события, формировали характер ребенка в такой степени, что, полагал Фрейд, за редкими исключениями задолго до достижения зрелого возраста характер человека фиксировался и не претерпевал дальнейших изменений. Фрейд показал, как много ребенок знает, как сильно чувствует, как иногда незначительные с точки зрения взрослого события глубоко влияют на развитие ребенка и последующее формирование невротических симптомов. Впервые к ребенку и к тому, что с ним происходило, стали относиться серьезно, поскольку казалось, был найден ключ ко всему последующему развитию в событиях раннего детства. Многочисленные клинические данные подтверждают справедливость и мудрость выводов Фрейда, но, как мне представляется, они показывают также определенную ограниченность его теоретических положений.
     
Прежде всего Фрейд недооценил значение конституциональных, генетических факторов для формирования характера ребенка. Теоретически он отмечал, что и конституциональные факторы, и переживания одинаково важны для развития ребенка, но на практике он и большинство психоаналитиков не учитывали генетическую предрасположенность человека; в ортодоксальном фрейдизме только семья и переживания ребенка в семье важны для развития ребенка. Это зашло так далеко, что психоаналитики, как и родители, полагают, что невротический, или плохой, или несчастный ребенок имеет родителей, которые привели его в такое состояние, и наоборот, счастливый и здоровый ребенок имеет счастливое и здоровое окружение. Фактически на родителей возлагают всю вину за нездоровое развитие ребенка, равно им приписываются все заслуги за счастливо прожитое детство. Все данные говорят о том, что это неверно. Вот показательный пример: психоаналитик видит невротического, несчастного человека, у которого было ужасное детство, и говорит: «Ясно, что переживания детства дали такой плачевный результат». Но если бы он только спросил себя, скольких он видел людей, вышедших из того же типа семьи и оказавшихся вполне счастливыми и здоровыми, у него бы появились сомнения относительно столь простой связи между переживаниями детства и психическим здоровьем или неблагополучием человека.
     
Первый фактор, объясняющий причину этого теоретического разочарования, видимо, заключается в том, что психоаналитик игнорирует различия в генетической предрасположенности. Приведу простой пример: у новорожденных младенцев можно наблюдать разную степень агрессивности или робости. Если агрессивный ребенок имеет агрессивную мать, ее влияние не будет для него неблагоприятным, а, возможно, даже благотворным. Он научится противостоять ей и не бояться ее агрессивности. Если же такая мать будет у робкого ребенка, агрессивность матери будет его пугать, и он скорее всего вырастет запуганным, покорным человеком, а позднее, возможно, и невротиком.
     
Фактически здесь мы затрагиваем старую и много раз обсуждавшуюся проблему «природы против воспитания» или генетической предрасположенности против окружающей обстановки. Обсуждение этой проблемы еще далеко не завершено. На основании своего опыта я пришел к выводу, что генетическая предрасположенность играет гораздо большую роль в формировании конкретного характера, чем полагают большинство психоаналитиков. Я считаю, что одной из целей психоаналитика является воссоздание картины характера ребенка, когда он был рожден, чтобы исследовать, какие обнаруженные в пациенте черты характера являются частью его натуры, а какие приобретены в силу важных обстоятельств; далее, какие из приобретенных качеств конфликтуют с генетическими и какие подкрепляют их. Часто мы обнаруживаем, что по воле родителей (личной или в качестве представителей общества) ребенок вынужден подавлять или ослаблять свою природную предрасположенность и заменять ее теми чертами, которые от него ждет общество. В этой точке мы находим корни невротического развития; у человека появляется чувство ложной идентичности. Если истинная идентичность основывается на осознании себя таким, каким человек был рожден, псевдоидентичность основывается на типе личности, который нам навязывает общество. Поэтому человек в этом случае постоянно нуждается в одобрении, чтобы чувствовать себя стабильно. Истинная идентичность не нуждается в таком одобрении, потому что человек себя оценивает идентично его подлинной структуре личности.
     
Открытие важности событий раннего детства для развития человека легко приводит к недооценке более поздних событий. Согласно теории Фрейда, характер человека более или менее полно формируется в возрасте семи-восьми лет, и, следовательно, предполагается, что в более позднем возрасте серьезные изменения практически невозможны. Однако эмпирические данные показывают, что это предположение преувеличивает роль детства. Разумеется, если условия, которые способствовали формированию характера человека, сохраняются, структура характера скорее всего останется прежней. Следует признать, что это относится ко многим людям, которые, повзрослев, продолжают жить в условиях, похожих на те, в которых человек жил в детские годы. Но предположение Фрейда отвлекает внимание от случаев радикальных перемен в людях под влиянием радикально новых переживаний. Возьмем, например, людей, у которых в детские годы сложилось убеждение, что они никому не нужны до тех пор, пока кому-нибудь от них что-то не понадобится, что симпатия и любовь — это только плата за услуги, которые они должны оказывать. Человек может прожить всю жизнь, не почувствовав, что кто-то беспокоится за него или интересуется им, и не ждет ничего взамен. Но если вдруг такой человек убедится, что кто-то другой им действительно интересуется и не хочет ничего от него получить, это может разительно изменить такие черты характера, как подозрительность, страх, чувство заброшенности и т. д. (Разумеется, Фрейд с его буржуазной точкой зрения и неверием в любовь не предполагал возможность такого переживания.) В случаях очень сильного изменения характера можно говорить даже о настоящем преображении, что означает полную смену ценностей, ожиданий и установок под действием абсолютно новых событий, произошедших в жизни человека. И все же подобные превращения невозможны, если человек не обладает определенным потенциалом, проявляющимся в таком превращении. Я допускаю, что на первый взгляд для такого предположения недостаточно доказательств, потому что люди обычно не меняются, но следует учесть, что большинство людей не переживают ничего по-настоящему нового. Они обычно находят то, что ожидают найти, и поэтому далеки от возможности действительно нового переживания, вызывающего серьезные изменения характера.
     
Обнаружить, каким был человек в момент рождения и в первые месяцы или первый год жизни, трудно потому, что вряд ли кто помнит, что чувствовал в то время. Первые воспоминания обычно относятся ко второму или третьему году жизни, и в этом заключается одна из основных проблем теории Фрейда о важности раннего детства. Он постарался справиться с этой проблемой изучением феномена переноса. Иногда это дает результаты, но, изучая истории болезни, описанные фрейдовской школой, мы вынуждены признать, что переживания раннего детства в большинстве случаев являются лишь реконструкциями. А на эти реконструкции нельзя полагаться. Они основаны на постулатах фрейдовской теории, и убежденность в их подлинности часто является результатом искусного промывания мозгов. Хотя предполагается, что психоаналитик должен оставаться на эмпирическом уровне, в действительности он незаметно подсказывает пациенту, что тот должен был бы переживать, и в результате долгих психоаналитических сеансов, находясь в полной зависимости от психоаналитика, пациент очень часто заявляет или, как иногда пишут в психоаналитических историях болезни, «признает», что он на самом деле чувствует то, что должен чувствовать теоретически. Разумеется, психоаналитик не: должен ничего навязывать пациенту. Но чувствительный пациент, и даже не очень чувствительный, начинает через какое-то время понимать, что психоаналитик ожидает от него услышать, и соглашается с таким объяснением, которое признает правильность реконструкции того, что должно было случиться. К тому же следует учитывать, что ожидания психоаналитика основываются не только на требованиях теории, но также и на буржуазном представлении о том, каким должен быть «нормальный» человек. Предположим, что в человеке стремление к свободе и протест Против подчинения чужой воле развиты особенно сильно, тогда будет считаться, что бунтарский характер этого человека имеет иррациональную основу и его следует объяснить Эдиповой ненавистью сына к отцу, берущей начало в сексуальном соперничестве за мать-жену. Тот факт, что детьми управляют и манипулируют и в детстве, и в дальнейшей жизни, принимается как норма, а отсюда бунтарство считается выражением иррациональности.
     
Я хотел бы упомянуть еще один фактор, на который мало обращают внимания. Отношения между родителями и детьми часто представляются как улица с односторонним движением, а именно — что родители влияют на детей. Часто игнорируется тот факт, что это влияние ни в коей мере не одностороннее. Родители могут естественным образом не любить ребенка, даже новорожденного, не только в силу причин, которые часто обсуждаются — нежеланный ребенок или деструктивный, садистский характер родителей и т. п., — но и вследствие того, что ребенок и родитель несовместимы по своей природе, и в этом смысле их отношения не отличаются от отношений между взрослыми людьми. Родитель может просто не любить тот тип детей, к которому принадлежит собственный ребенок, и ребенок может чувствовать это с самого начала. С другой стороны, ребенок может не любить таких родителей, как у него, а поскольку он слабее, его за это наказывают всевозможными более или менее искусно скрываемыми способами. Ребенок — а также мать — оказывается в ситуации, когда мать должна заботиться о ребенке, а ребенок должен терпеть мать, несмотря на то, что они совершенно не любят друг друга. Ребенок не может это выразить словами; а мать будет чувствовать себя виноватой, если признается себе, что не любит ребенка, которого родила, поэтому оба испытывают особого рода напряженность и наказывают друг друга за то, что должны находиться в нежеланной близости. Мать делает вид, что любит ребенка, и незаметно его за это наказывает, ребенок делает вид, что так или иначе любит мать, потому что его жизнь так сильно зависит от нее. В такой ситуации много обмана, против которого дети часто бунтуют тем или иным способом и который мать обычно отрицает, потому что ей стыдно не любить своих детей.
    
   
   
    
     
3. Фрейдовское истолкование сновидений
    
    
     
      
Величие и ограниченность фрейдовского открытия трактовки сновидения
     
     
Даже если бы Фрейд не создал теорию неврозов и метода их лечения, он все равно остался бы одной из самых выдающихся личностей в научном мире благодаря тому, что он дал миру методику трактовки сновидений. Конечно, люди почти всех времен пытались толковать сновидения. Как могло быть иначе, если люди, просыпаясь утром, вспоминали пережитые ими сны? Существовало множество традиций истолкования сновидений. Одни из них основывались на предрассудках и иррациональных идеях, другие — на глубоком понимании значимости сновидения. И все традиции сходились на том, что выразить смысл сновидения трудно. Об этом сказано в Талмуде: «Сновидение, которое не получило своей трактовки, подобно письму в нераспечатанном конверте». Это высказывание выражает признание, что сновидение — это послание, отправленное нами себе самим, и мы должны его понять, чтобы лучше понять самих себя. И несмотря на долгую историю попыток толкования сновидений, Фрейд все же первым обеспечил эти попытки системной и научной основой. Он дал нам инструментарий для понимания сновидений, которым можно пользоваться только при условии, что интерпретатор хорошо обучен этой методике.
     
Вряд ли можно преувеличить значимость этого достижения. Во-первых, оно позволяет нам выявить чувства и мысли, существующие в глубинах нашей души, но которые мы не осознаем, пока бодрствуем. Сновидение, как однажды выразился Фрейд, — это королевская дорога к пониманию бессознательного. Во-вторых, сновидение — это творческий акт, в котором личность среднего уровня развития демонстрирует творческие силы, о которых она не подозревает, находясь в состоянии бодрствования. К тому же Фрейд открыл, что наши сновидения — это не просто выражение подсознательных стремлений, а их обработка под влиянием неуловимого контроля, который действует, даже когда мы спим, и искажает истинный смысл наших тайных мыслей (the «latent dream» — скрытое сновидение). Однако этого контролера можно обмануть: он разрешает тайным мыслям перейти границу сознания, если они достаточно замаскированы. Эта концепция привела Фрейда к предположению, что каждое сновидение (за исключением сновидений детей) искажено, и его смысл необходимо восстанавливать методом трактовки.
     
Фрейд развил общую теорию сновидений. Он допускал, что человек в течение ночи испытывает множество импульсов и желаний, особенно сексуального характера, которые прерывали бы его сон, если бы он не имел сновидений, в которых его желания исполняются, и поэтому ему не приходится просыпаться, чтобы получить реальное удовлетворение. Для Фрейда сновидения — это искаженное выражение исполнения сексуальных желаний. Сновидение как исполнение желания (dream as wish-fulfillment) стало основным открытием, привнесенным Фрейдом в практику трактовки сновидения. Можно заметить одно явное противоречие этой теории: многие видят сновидения — кошмары, которые трудно истолковать как исполнение желания, поскольку они бывают столь неприятны, что иногда прерывают сон. Но Фрейд объяснил это явление просто, он указал, что существуют садистские или мазохистские желания, приносящие много беспокойства, но они все равно наши желания, которые удовлетворяются в сновидении, хотя другая часть нас самих боится их. Логичность фрейдовской системы трактовки сновидения столь поразительна, что его концепции очень впечатляют как рабочие гипотезы. Однако если кто-то не разделяет основное допущение Фрейда о сексуальном источнике сновидений, то ему потребуются другие доводы. Вместо допущения, что сновидение — это искаженное представление желания, можно сформулировать гипотезу, что сновидение воспроизводит какие-то чувства, желания, страхи или мысли, достаточно важные, чтобы предстать в нашем сне, и что их появление во сне является признаком их важности. Анализируя сновидения, я пришел к выводу, что многие из них не содержат желаний, а представляют собой глубинный взгляд на собственные проблемы или погружение в личный мир других. Чтобы оценить эту функцию, человек должен учитывать особенности состояния сна. Во сне мы свободны от необходимости поддерживать свое существование трудом, защищаться от возможных опасностей. (Только сигнал тревоги выводит нас из нашего сна.) На нас не влияет общественный «шум», под которым я подразумеваю мнение других людей, обычную житейскую чепуху и обычную патологию. Может быть, кто-то скажет, что сон — это единственная ситуация, когда мы действительно свободны. Отсюда вытекают следствия: мы смотрим во сне на мир субъективно, а не с точки зрения объективного подхода, которым руководствуемся в нашей жизни, когда не спим, т. е. когда мы вынуждены видеть ее в реальности, чтобы ориентироваться в ней. Например, увидеть в сновидении какой-то огонь может означать любовь или разрушение, но это не тот огонь, на котором можно испечь торт. Сновидение поэтично, оно говорит на универсальном языке символов, которые обычно одни и те же для всех времен и культур. Человечество развило этот универсальный язык наряду с языком поэзии и искусства. В сновидении мы видим мир не так, как мы видим его, когда хотим им манипулировать; мы видим тот его поэтический смысл, какой он имеет для нас.
     
Проникновение в природу сновидения, однако, оказалось чрезвычайно ограниченным из-за особенности личности Фрейда. Он был реалистом, у него не было художественной или поэтической наклонности, а поэтому он почти не чувствовал язык символов, где бы тот ни встречался — в сновидении или в поэзии. Отсутствие этой способности привело к тому, что он придавал очень узкое значение языку символов. Он или понимал их как проявление сексуальности, а диапазон возможностей в этом отношении велик, так как линия и круг — это чрезвычайно распространенные формы символизма, или же трактовал их по ассоциациям, стараясь определить, с чем еще они связаны. И в этом состоит одно из самых странных противоречий: Фрейд, аналитик иррационального и символического, сам был мало способен понимать символы. Это становится особенно явным, если мы сравним Фрейда с одним из величайших интерпретаторов символов — Иоганном Якобом Бахофеном, открывателем матриархального общества. Для него символ имел богатство и глубину, выходящую далеко за пределы данного предмета. Он мог дать многостраничный текст про один-единственный символ, например про яйцо, а Фрейд трактовал бы этот символ как «явно» выражающий аспект сексуальной жизни. Для Фрейда сон требует поиска почти бесконечного числа ассоциаций к его различным частям, и очень часто при этом мы узнаем о значении сна не более, чем мы о нем знали ранее.
    
    
     
      
Роль ассоциаций в трактовке сна
     
     
В качестве примера применения метода поиска ассоциации Фрейдом я привожу здесь сон in extenso[4] и его фрейдовскую трактовку. Вот сон, который видел сам Фрейд, и затем часть его анализа17.
     
«Сон о монографии по ботанике. Я написал монографию о каком-то растении. Книга лежит передо мною, а я в этот момент разворачиваю сложенную цветную иллюстрацию. В каждом экземпляре заложена высушенная разновидность этого растения, как будто его взяли из гербария.
     
Анализ. Этим утром я видел новую книгу в окне книжного магазина под названием «Род цикламена» — очевидно, это монография об этом растении.
     
Цикламены, подумал я, — любимые цветы моей жены, и я поругал себя за то, что так редко припоминал, что должен принести ей цветы, бывшие объектом ее любви. Тема «принесения цветов» напомнила мне анекдот, который я недавно вновь рассказал в кругу друзей и которым я обычно пользовался как свидетельством в подтверждение моей теории, что забывчивость очень часто объясняется бессознательной целью и что она всегда делает невозможным выявление тайных намерений той личности, которая их забывает18.
     
Молодая женщина привыкла получать букет цветов от своего мужа в день своего рождения. Однажды в очередной день рождения этот знак внимания не появился, и она разрыдалась. Ее муж вошел и увидел ее слезы, но он не понял, почему она плачет, пока она не сказала ему, что сегодня ее день рождения. Он приложил руку ко лбу и вскрикнул: «Я виноват, я почти забыл. Я сейчас же пойду и принесу твои цветы». Но она не успокаивалась. Она ведь узнала, что забывчивость ее мужа была доказательством, что она больше не занимает прежнего места в его мыслях. Эта дама, фрау Л., встретила мою жену за два дня до моего сна, и сказала ей, что чувствует себя хорошо, и спросила обо мне. Несколько лет тому назад она лечилась у меня.
     
Сейчас я начну снова свой анализ. Я вспомнил, что однажды я действительно написал что-то похожее на монографию о растении, а именно — диссертацию о растении кока (1884). На нее обратил внимание Карл Коллер, так как его заинтересовали анестезирующие свойства кокаина. Я сам указал в этой своей публикации на такое применение алкалоида, но я не намеревался развивать эту тему далее. Это напомнило мне, что утром того дня, когда я размышлял о своем сне, — у меня не было времени заняться его трактовкой до вечера, — я подумал о кокаине, будучи как бы в состоянии дремоты.
     
Если бы у меня возникла глаукома, — думал я, — то я бы поехал в Берлин и там бы, не называя себя, попросил прооперировать меня у хирурга, рекомендованного мне моим другом Флиссом (Fliess). Оперирующий хирург, не подразумевающий, кого он оперирует, опять начнет хвастаться, что такую операцию стало легко делать тогда, когда научились применять кокаин. А я не сделаю ни малейшего намека на то, что я сам причастен к этому открытию. Эта воображаемая ситуация навела меня на мысль, как нелепо, если бы все действительно было так сказано и сделано и мне пришлось бы обращаться за медицинской услугой к своему коллеге по профессии. Берлинский хирург не должен был знать, кто я, и я бы мог заплатить ему столько же, сколько и любой другой его пациент. Когда я припомнил это дневное сновидение, я понял, что за ним стоит определенный случай. Вскоре после открытия, сделанного Коллером, мой отец действительно заболел глаукомой. Мой друг д-р Кенигштейн, хирург-офтальмолог, прооперировал его. При этом д-р Коллер следил за действием кокаиновой анестезии и отметил, что в данном случае сошлись вместе все три человека, причастные к введению в практику кокаина.
     
Затем мои мысли перешли на тот случай, когда мне в последний раз напомнили о занятии кокаином. Это было двумя днями ранее, когда я смотрел экземпляр «Трудов юбиляра», которым благодарные ученики отмечали юбилей их учителя и директора лаборатории. Среди выдающихся дел лаборатории, перечисленных в этой книге, я заметил упоминание факта открытия Коллером анестезирующих свойств кокаина. Я вдруг сразу понял, что мой сон был связан с событием предыдущего вечера. Я пошел домой именно с Д-ром Кёнигштейном и беседовал с ним о деле, которое никогда не оставляло меня равнодушным. Когда я разговаривал с ним в вестибюле, профессор Гартнер (Гарднер) и его жена присоединились к нам. Я не мог не поздравить их с тем, что у них обоих был цветущий вид. Но профессор Гартнер был одним из авторов той книги «Труды юбиляра», которую я уже упоминал, и он мне напомнил об этом. Более того, тогда же упомянули, хотя и совсем в другой связи, в беседе с д-ром Кёнигштейном, фрау Л., чье разочарование я описал выше.
     
Я попытаюсь трактовать так же и другие составляющие содержания сна. Там присутствовали засушенные разновидности растения, включенные в монографию так, как будто бы это был гербарий. Это привело меня к воспоминанию события, когда я был учеником средней школы. Наш учитель однажды собрал учеников старших классов и поручил им просмотреть и почистить школьный гербарий. В него проникли червячки — книжные червячки. Директор, видимо, не очень-то надеялся на мою помощь, так как дал мне только несколько листов. На них, как я припоминаю, было несколько крестоцветных. У меня никогда не было особенно теплых отношений с ботаникой. На моем вступительном экзамене по ботанике мне тоже дали определять крестоцветные — и я не сумел этого сделать. Мне бы не удалось получить положительный результат, если бы не мои познания в области теории. Я перешел от крестоцветных к сложноцветным. Меня осенило, что артишоки были сложноцветными, и их-то я действительно мог назвать своими любимыми цветами. Моя жена, будучи более щедрой, чем я, часто приносит мне эти любимые мною цветы с рынка.
     
Я смотрел на монографию, написанную мною, лежащую передо мной. Это опять увело меня в прошлое, к одному случаю. Я получил письмо от моего друга (Флисса) из Берлина за день до-моего сна, в котором он проявил свою способность провидения: «Меня очень занимает твоя книга о снах. Я вижу ее, лежащую в законченном виде передо мной, и вижу? как я листаю ее страницы»19. Как я позавидовал его дару пророчества! Если бы я мог видеть книгу перед собой в завершенном виде!
     
Сложенные цветные иллюстрации. Когда я был студентом-медиком, то меня все время мучило стремление учиться только по монографиям. Хотя у меня было очень мало денег, я все же сумел обрести несколько томов трудов медицинских обществ и был увлечен их цветными иллюстрациями, Я гордился моим стремлением к доскональности. Когда я сам стал издавать свои труды, мне пришлось самому рисовать иллюстрации к ним, и я помню, что одна из них была столь никудышная, что один из моих друзей-коллег зло смеялся надо мной из-за нее. Так ко мне пришло, сам не пойму каким образом, воспоминание из моей очень ранней юности. Однажды мой отец, развлекаясь, дал мне и моей младшей сестре книгу с цветными иллюстрациями (рассказ о путешествии по Персии), чтобы мы ее порвали. Нелегко оправдать его с точки зрения воспитания! Мне было в то время пять лет, а сестре еще не было трех лет. Картина нас двоих, блаженно рвущих книгу на кусочки (страницу за страницей, как артишок — такое сравнение мне пришло в голову) осталась единственным памятным моментом этого периода моей жизни. Потом, когда я стал студентом, у меня появилась страсть к коллекционированию и приобретению книг, такая же, как моя жажда изучения монографий: любимое хобби (слово «любимое» уже появлялось в связи с цикламенами и артишоками). Я стал книжным червем; С того времени, как я впервые начал размышлять о самом себе, я соотносил эту мою страсть с тем эпизодом, сохранившимся в моей памяти, о котором я упоминал. Точнее говоря, я узнал, что сцена детства была «экранизированной памятью» (a screen memory), послужившей развитию в дальнейшем моих библиофильских пристрастий (см. мою работу об экранизированной памяти у Фрейда)20. И я очень быстро понял, конечно, что страсти часто ведут к печали. Когда мне было семнадцать, у меня появился огромный счет в книжной лавке, а мне нечем было заплатить. Мой отец помог мне в этом случае, решив, что данная ситуация еще не так плоха, как могла бы быть согласно моим наклонностям. Воспоминания об этом опыте моей юности тотчас же вернули мою память к разговору с моим другом д-ром Кёнигштейном. В этой беседе мы обсуждали обвинения в мой адрес в слишком большой увлеченности своими хобби.
     
По причинам, не имеющим отношения к делу, я не буду продолжать трактовать далее это сновидение, а просто укажу направление, в котором оно развивалось. В ходе анализа я вспомнил о моем разговоре с д-ром Кёнигштейном, и меня привела к нему более чем одна деталь. Когда я размышляю о темах, затронутых в этом разговоре, мне становится понятным значение сновидения. Все поезда мысли, отправляющиеся из сна — мысли о любимых цветах моей жены и о моих, о кокаине, о неловкости получения медицинской помощи от своих коллег, о моем пристрастии к изучению монографий и о моем игнорировании некоторых наук, например, ботаники, — все эти поезда мыслей при дальнейшем их следовании вели в конечном счете к той или иной из многих деталей моего разговора с д-ром Кёнигштейном. И опять-таки сновидение, подобное тому, которое мы анализировали вначале — сновидение об инъекции Ирме, — оказывается связано с задачей самооправдания, с защитой моих собственных прав. В действительности в нем отражена тема, о которой шла речь в предыдущем сновидении. Эта тема получает дальнейшее развитие с привлечением свежего материала, появившегося в промежутке между двумя этими сновидениями. Даже явно безличная форма, в которой предстает это сновидение, имела значение. Вот что имелось в виду: «Прежде всего я человек, написавший ценный и памятный труд (о кокаине)», а в предыдущем сне я сказал о себе: «Я сознательный и трудолюбивый студент». В обоих случаях я настаивал вот на чем: «Я могу позволить себе сделать это». Однако мне больше нет необходимости трактовать сновидение дальше, так как моей единственной целью в его изложении было проиллюстрировать на конкретном примере связь между его содержанием и опытом предыдущего дня, его вызвавшим. Пока я помнил только явное содержание сновидения, мне казалось, что оно связано только с одним событием — со сном в течение дня. Когда же я его проанализировал, передо мной возник второй его источник, связанный с опытом того же дня. Первое из этих двух впечатлений, с которыми было связано сновидение, оказалось безличным, второстепенным обстоятельством: я увидел книгу в витрине книжного магазина, и ее название на миг привлекло мое внимание, а ее тема вряд ли имела для меня интерес. Второй опыт имел высокую степень физической важности: я вел оживленный разговор в течение часа с моим другом, хирургом-глазником. В течение этой беседы я сообщил ему некоторые сведения, которые тесно касались нас обоих, и во мне проснулись воспоминания, которые привлекли мое внимание к большому количеству внутренних стрессов в моем собственном сознании. Однако разговор пришлось прервать, не сделав окончательного вывода, так как в него вмешались наши знакомые.»
     
Что мы обнаруживаем при анализе сновидения Фрейдом? Он приводит различные с ним ассоциации: одну — с молодой женщиной, жалующейся на своего мужа, забывшего подарить ей цветы в день ее рождения; другую — с его диссертацией о растении коки, на которую обратил внимание Карл Коллер в связи с анестезирующими свойствами кокаина. Засушенное растение ведет к ассоциации из школьной жизни, когда учитель поставил перед ним задачу почистить гербарий.
     
Смотря на монографию, лежащую перед ним, Фрейд вспоминает о том, что написал ему его друг Флисс днем ранее, а сложенные цветные иллюстрации ведут к ассоциации с его способностью их рисовать и с его страстью к покупке книг. Далее он продолжает говорить о своей беседе с д-ром Кёнигштейном.
     
Если спросить, насколько мы проникаем в мир Фрейда на основании его интерпретации сновидения, то я боюсь, что нам придется признать, что мы почти ничего о нем не узнали. И все же значение сновидения столь ясно и действительно чрезвычайно важно как ключ к пониманию личности Фрейда. Цветок — это символ любви, эроса, дружбы и радости. Что сделал Фрейд с любовью и радостью? Он преобразовал их в объекты научного исследования. Любовь и радость он извлек из цветка, который теперь высох и стал объектом научного исследования. Что же может быть более характерно для всей жизни Фрейда? Он превратил любовь (по его терминологии — сексуальность) в объект научного исследования, и в этом процессе она засохла и утратила свое значение как человеческий опыт. Именно это Фрейд так ясно выражает в этом сне, и, однако, нагружая ассоциацию на ассоциацию, он практически ни к чему не приходит, но ему удается убедить, что значение этого сновидения — это трансформация любви из жизненного опыта в объект науки. Это его сновидение, как и многие другие, представляет собой пример, как Фрейду через бесчисленные ассоциации очень часто удается скрыть действительное значение сновидения, потому что он не хочет его открывать. Иначе говоря, фрейдовский метод бесконечных ассоциаций — это выражение нежелания объяснить значение его сновидений.
    
    
     
      
Ограниченности фрейдовской трактовки его собственных сновидений
     
     
Анализ следующего сновидения не демонстрирует черты вышеуказанного метода; здесь нет груды бесконечных ассоциаций. Последовательность ассоциаций здесь относительно проста, но удивительно, как Фрейд противится выявлению довольно очевидного смысла сновидения. Весной 1897 г.
     
Фрейд пишет:
     
«Я узнал, что два профессора нашего университета рекомендовали меня на должность экстраординарного профессора21. Новость удивила меня и обрадовала, так как она означала признание меня двумя выдающимися людьми, которые не могли руководствоваться какими-либо пристрастиями личного характера. Но я все же решил быть осторожным и не связывать особых надежд с этим событием. Несколько последних лет министр не принимал рекомендаций такого рода. Некоторые мои коллеги, старше меня по возрасту, но равные мне по заслугам, напрасно ждали этого назначения. У меня не было причин верить, что я буду более удачлив. Поэтому я решил встретить будущее со смирением. Насколько мне известно, я не был честолюбивым человеком. Я занимался своей профессиональной деятельностью, радуясь своему успеху, но не получая никаких преимуществ, которые приносит звание. Кроме того, для меня не было вопроса: горек или сладок виноград. Фрукты висели слишком высоко над моей головой.
     
Однажды вечером ко мне зашел приятель — один из людей, чей пример я взял себе на заметку как предупреждение мне. Дело в том, что довольно долгое время он был кандидатом на профессорскую должность, на ранг, который в нашем обществе дает его обладателю признание пациентов, почитающих его чуть ли ни как полубога. Менее терпеливый, чем я, он завел обычай время от времени демонстрировать свое уважение министру, посещая его канцелярию, имея в виду свое продвижение. Он посещал это учреждение в очередной раз как раз перед тем, как зайти ко мне. Он сказал, что в этот визит он загнал высокопоставленного чиновника в угол, прямо спросив его, не связана ли задержка с его назначением в действительности с «сектантскими соображениями». В ответ он получил уверения, что в данный момент
     
Его Превосходительство не в настроении и т. д. и т. п. «По крайней мере, я сейчас знаю, в каком я теперь настроении», — заключил мой приятель. Эта информация не была для меня новостью, но она укрепила чувство безысходности, ведь эти же самые «сектантские соображения» касались и моего собственного случая.
     
Утром после этого посещения я увидел следующее сновидение, которое удивило меня. Среди прочих деталей своей формой. Оно состояло из двух мыслей и двух картин — за каждой мыслью следовала картина. Однако здесь я перескажу только первую его половину, так как вторая половина не связана с той целью, ради которой я описываю это сновидение.
     
I. Мой друг Р. был моим дядей. Я испытывал к нему большую симпатию.
     
II. Я видел перед собой его лицо, немного изменившееся. Казалось, что оно стало вытянутым. Особенно ясно выступала желтая борода, окаймлявшая лицо.
     
Затем последовали два других фрагмента, которые я опущу, — снова за мыслью следовала картина.
     
Сон был прерван.
     
Когда утром сновидение пришло мне на ум, я громко засмеялся и сказал: «Это чепуха из сна!» Но она отказалась уйти и преследовала меня весь день до тех пор, пока я наконец вечером не начал выговаривать себе: «Если бы один из твоих пациентов, трактующих сновидение, не смог сказать ничего лучшего, чем заявить, что все было чепухой, ты заставил бы его вспомнить сновидение, подозревая, что за ним стояла какая-то неприятная история, о которой он не хочет вспоминать. Подойди к своему сновидению таким же образом. Твое мнение, что оно — чепуха, только означает, что тебе подсознательно не хочется возвращаться к нему. Не позволяй себе вести себя таким же образом». Итак, я приступаю к трактовке.
     
«Р. был моим дядей». Что бы это значило? У меня был всего один дядя Иосиф. Очень удивительно наблюдать, каким путем моя память — моя бодрствующая память — сузилась в этот момент для анализа. На самом деле я знал пятерых своих дядей, а любил и почитал одного из них. Но в тот момент, когда я преодолел свое нежелание трактовки сновидения, я сказал себе, что у меня всегда был только один дядя, о котором речь шла во сне. С дядей Иосифом однажды произошла печальная история. Более чем тридцать лет назад, страстно желая сделать деньги, он пошел на сделку, которая строго преследовалась законом, и его действительно за это осудили. Мой отец, поседевший от горя в несколько дней, имел обыкновение говорить, что дядя Иосиф был неплохим человеком, но только глупым; так он говорил. Так что, если мой друг Р. был моим дядей Иосифом, то я имел в виду, что Р. глупец. Весьма правдоподобно и очень неприятно! — Но ведь я видел во сне лицо, его удлиненные черты и желтую бороду. У моего дяди действительно было лицо, похожее на это, удлиненное и обрамленное красивой светлой бородой. Мой друг Р. сначала был чрезвычайно темноволос. Но когда брюнеты начинают седеть, они расплачиваются за красоту своей юности. Их черные бороды волос за волосом неприятно изменяют свой цвет: сначала они становятся рыжевато-коричневыми и только потом совершенно седыми. Борода моего друга Р. в то время была в переходной стадии — и моя была в таком же состоянии, что я случайно заметил и расстроился. Лицо, увиденное мною во сне, было одновременно лицом моего друга Р. и лицом моего дяди. Мое сновидение напоминало одну из фотографических композиций Гэлтона (чтобы показать фамильное сходство, Гэлтон обычно фотографировал на одном и том же листе бумаги сразу несколько лиц). Поэтому не было сомнений, что в действительности я имел в виду, что мой друг Р. был глупцом, как и мой дядя Иосиф.
     
У меня еще не было никакого прозрения, зачем мне нужно такое сравнение, и я продолжал бороться за это понимание. Однако дело не продвигалось и прежде всего потому, что мой дядя был преступником,1 а у моего друга Р. была безупречная репутация… за исключением случая, когда его оштрафовали за то, что он сбил велосипедом мальчика. Мог ли я думать об этом преступлении? Смешно было делать такое сравнение. В этот момент я вспомнил другой разговор, состоявшийся несколькими днями ранее между мною и моим коллегой N, и как я сейчас понял, на ту же самую тему. Я встретился с N на улице. Его тоже рекомендовали на должность профессора. Он слышал о чести, мне оказанной, и высказал мне свои поздравления в связи с этим событием; но я поспешил отказаться от них. «Вы последний, — сказал я, — кто так шутит надо мной. Вы знаете, чего стоит такая рекомендация; на своем собственном опыте». «Кто что может знать? — спросил он, как мне показалось, насмешливо. — Против меня определенно что-то есть. Разве вы не знаете, что некая женщина однажды возбудила судебный процесс против меня? Мне не нужно уверять вас, что дело уладилось. Это была грубая попытка очернить меня. Мне с величайшим трудом удалось убедить судей прекратить дело. Но это дело могут использовать в министерстве как повод к отклонению моей кандидатуры. У вас-то безупречная характеристика». Теперь-то мне стало ясно, кто был преступником, и вместе с этим стало понятно, как трактовать сновидение и какова была его цель. Мой дядя Иосиф представлял собой двух моих коллег, которым не дали профессорские должности, — одному как глупцу, а другому — как преступнику. Теперь я также понял, почему они предстали в таком свете. Если бы назначение моих друзей Р. и N не состоялось по «сектантским» причинам, то и мое собственное назначение оказалось бы под вопросом. Если же отказ моим друзьям можно было объяснить другими причинами, не имевшими отношения к «сектантским», то мои надежды могли оставаться прочными. Вот такова была процедура, представшая в моем сновидении: один из друзей — Р. — предстал как глупец, а другой — N — как преступник, а я не был ни тем, ни другим, следовательно, у нас больше не было ничего общего. Я мог радоваться этому обстоятельству, как и тому, что сообщение моего друга Р. об ответе высокого должностного лица не имело прямого отношения ко мне.
     
Но я ощутил обязанность продолжить свою трактовку сновидения; я почувствовал, что еще недостаточно понял его. Мне все еще было неловко, что я так легко отстранил с пути к профессорскому месту своих двух уважаемых коллег и освободил себе дорогу. Мое недовольство своим поведением, однако, рассеялось, когда я окончательно понял мысль, стоящую за ее выражениями в сновидениях. Я готов был отрицать при всех обстоятельствах, что на самом деле поверил, что Р. был глупцом, а N — человеком с замаранной репутацией. Так же я не верил, что Ирма на самом деле серьезно заболела после того, как ей сделали инъекцию препаратом Отто. В обоих этих случаях в действительности мое сновидение означало только мое желание, чтобы это было именно так. Убеждение в исполнении моего желания прозвучало убедительнее в последнем сновидении, чем в приснившемся до него; в его конструкции более тонко использовались действительные факты, подобно удачно пущенной клевете, которая заставляет людей верить, что «в этом что-то есть». Так один из профессоров на своем собственном факультете голосовал против моего друга Р., а мой друг N сам наивно снабдил меня информацией для моих подозрений. Тем не менее я должен повторить, что мне казалось необходимым далее выяснять смысл сновидения.
     
Тогда я припомнил, что все еще оставался кусочек сна, не затронутый при трактовке. После того, как я догадался, что Р. — это мой дядя, я почувствовал во сне к нему теплое чувство. С чем было связано это чувство? Я в жизни никогда не испытывал никаких чувств к своему дяде Иосифу. Я любил моего друга Р. и уважал его в течение многих лет; но если бы я подошел к нему и выразил ему свои чувства словами, близкими той силе ощущения, которое я испытал во сне, то он, несомненно, был бы поражен. Мое чувство к нему удивило меня неестественностью и преувеличенностью как и при оценке его интеллектуальных способностей, выраженной мной при соединении его личности с личностью моего дяди, хотя эта оценка была противоположной той. Вдруг какой-то новый свет забрезжил передо мной. Чувство во сне не относилось к скрытому содержанию, к мыслям, лежащим за сновидением; оно находилось в противоречии к ним и было рассчитано на сокрытие подлинной сути сновидения. И возможно, это был именно его raison d'etre[5]. Я вспомнил мое нежелание заняться его трактовкой, и как долго я ее откладывал, и мое убеждение, что сон был явной чепухой. Мой опыт психоаналитика подсказал мне, как нужно истолковывать отказ такого рода: он не имел смысла как оценка, а был просто выражением эмоции. Если моя маленькая дочка не хотела яблока, предлагаемого ей, она заявляла, что оно кислое, хотя его не пробовала. И если мои пациенты вели себя, как дети, то я знал, что их беспокоит идея, от которой они хотят освободиться. Это же было с моим сновидением. Мне не хотелось заниматься его трактовкой, потому что в ней содержалось что-то, с чем я был несогласен, — а именно утверждение, что Р. был глупцом. Чувство, которое я ощутил к Р., не могло не родиться из этой моей борьбы.
     
Если мой сон был искажен в этом отношении по причине его скрытого содержания и искажен до противоположности, то тогда чувство, явно возникшее в сновидении, служило причиной этого искажения. Другими словами, искажение в этом случае было преднамеренным, было средством притворства. Мои мысли в сновидении содержали в себе клевету против Р., и, с учетом того, что я вдруг не заметил этого, появившееся во сне ощущение носило противоположный характер — это было чувство симпатии к нему.
     
Казалось бы, что таким образом можно было бы считать, что открылся общий смысл сновидения. Правда, что (как показано на примерах, приведенных в главе III «Сновидение как исполнение желания») бывают такие сновидения, которые представляют собой прямое исполнение желаний. Но в случаях, когда не наблюдается исполнение желаемого, где оно отдалено, должна существовать некоторая склонность к постановке защиты от желания; и благодаря этой защите желание не может выразить себя иначе, чем в искаженной форме. Я попытаюсь найти социальную параллель этому внутреннему событию в мышлении. Где можно найти подобное искажение физического действия в общественной жизни? Только там, где речь идет о двух личностях, одна из которых имеет определенную степень власти, с коей вторая личность вынуждена считаться. В таком случае вторая личность будет подделывать свои физические действия или, как можно бы выразиться, будет притворяться. Вежливость, которую я проявляю ежедневно, в большой мере представляет собой притворство такого рода: и когда я трактую свои сновидения для своих читателей, я вынужден прибегнуть к подобному притворству.
     
Фрейд правильно трактует эпизод своего сновидения, когда его друг Р. оказывается его дядей, как демонстрирующий унижающее отношение к Р., так как его дядя был в некоторой степени преступником. Фрейд расшифровывает свое сновидение, используя простые ассоциации со своими двумя коллегами, которые могли получить профессорскую должность, но им эта честь не была оказана, потому что один оказался глупцом, а другой — преступником. Так что их назначение на должность не состоялось не потому, что они были евреями; именно это давало Фрейду надежду на то, что, может быть, он станет профессором. Фрейд говорит об ощущаемом им сильном нежелании приступить к анализу этого сновидения и в связи с этим сообщает нам, что он деформирует трактовку своего собственного сновидения, представленную своим читателям, из желания быть «вежливым». Фрейд явно опускает из виду здесь тот факт, что его сновидение показывает, что сила его желания стать профессором заставляет его хотеть, чтобы два его конкурента-еврея не стали профессорами не из-за их религиозной принадлежности. Далее Фрейд снова обращается к этому сну, демонстрируя притворство, будто в нем живы детские желания и импульсы. Не признав, что унижение своих друзей было результатом его собственного желания стать профессором, он пишет, что «теплое чувство, которое я ощутил во сне к моему другу Р., было результатом несогласия и возмущения против клеветы на двух моих коллег, которая содержалась в идеях сновидения». Но он продолжает говорить следующее22: «Это сновидение одно из моих собственных. Следовательно, я могу продолжить его анализ, говоря, что мои чувства все еще не удовлетворены решением, которое я получил на данный момент. Я знал, что, когда проснусь, мое суждение о коллегах, столь плохое в сновидении, будет очень отличаться от него. А сила моего желания не разделить их судьбу в деле назначения возникла в моем сознании как не играющая существенной роли в объяснении противоречия между моими оценками их во сне и наяву. Если бы мое страстное желание действительно касалось обращения ко мне в другом чине и было столь сильно, как показывал анализ сновидения, то это означало бы, что я патологически амбициозен, а я не признавал этого за собой и полагал, что амбициозность чужда мне. Я не знаю, что подумали бы обо мне в этом случае те люди, которые считали, что хорошо знают меня. Может быть, я был действительно амбициозен; но если так, то до сих пор мои амбиции распространялись на совершенно иные предметы, чем звание и ранг экстраординарного профессора».
     
Это последнее заявление звучит довольно убедительно. Оно следует логике: «Не может быть того, чего не должно быть». Фрейд верит, что в самом деле он не очень амбициозен. Интересна формулировка этого решающего заявления. Он говорит о «страстном желании, связанном с новым званием», и таким образом камуфлирует проблему в целом. Как он сказал ранее, профессор — полубог для своих пациентов. Это назначение было очень важно из-за общественного положения, а так же из-за дохода. Невинная формулировка «желание, связанное с новым званием», как бы говорила, что это желание очень небольшое, и таким образом Фрейд все еще отрицает свои амбиции в деле назначения его профессором. Далее он настаивает на том, что ему чужда патологическая амбициозность; называя ее патологической, он снова прикрывает ситуацию. Что за патология в стремлении стать профессором, в цели, о которой он везде говорит, очень важной для него? Напротив, такая амбиция вполне нормальна. Он предоставляет возможность другим людям оценить его в этом случае, но он ограничивает этот круг людей «теми, кто полагает, что хорошо его знают», а не теми, кто «знаком с ним». Таким образом он сужает всю проблему, говоря, что если он был амбициозен, то его «амбиции были связаны с целями совсем другого рода, чем звание и ранг экстраординарного профессора».
     
Однако таким образом Фрейд перефразирует свои собственные слова, говоря об амбициозности, породившей его сновидение, и решая вопрос, что же лежало в его основе. Отвечая на этот вопрос, он говорит о случае из своего детства, когда профессиональный предсказатель напророчил ему, что однажды он станет членом совета министров. (Это было время «бюргерского» совета министров, когда среди министров были и евреи.) Другими словами, талантливый еврейский мальчик имел шанс стать членом совета министров. Фрейд продолжает: «События того времени несомненно повлияли на то, что незадолго до того, как я поступил в университет, я собирался изучать право и только в последний момент изменил свое решение»23. На самом деле эти слова служат весьма сильным доказательством стремления Фрейда к славе, и мир, возможно, потерял в лице этого гения талантливого юриста, так как он отказался от этого своего решения. Фрейд далее продолжает говорить, что его сновидение на деле означает исполнение его собственного желания стать министром. «Устранив двух своих ученых и уважаемых коллег не из-за того, что они евреи, а оценив одного как простака, а другого — как преступника, я повел себя, как будто бы я был министром. Я поставил себя на место министра. Я занял кресло Его Превосходительства, чтобы отомстить Ему! Он отказался назначить меня экстраординарным профессором, а я отплатил ему во сне, заняв его место»24. Фрейд, столь твердо отрицая свою амбициозность во взрослом состоянии, соглашается со своими амбициями как реалиями из детства и юношества.
     
Вот одна из предпосылок образа мысли Фрейда. Те черты, которые считаются несовместимыми с личностью уважаемого человека-профессионала, каким был Фрейд, он соотносил с детством и предполагал, что в этом случае, принадлежа детскому опыту, они не имеют отношения к опыту взрослого человека. Утверждение, что все невротические склонности возникают в детстве, он на самом деле использует, чтобы защитить взрослого от подозрения в невротических качествах. В действительности Фрейд был очень нервным человеком, но в то время он не мог не сознавать себя таковым и вместе с этим должен был чувствовать себя нормальным, уважаемым профессионалом. Поэтому все, что не подходило под образец нормального человека, считалось привнесенным из детства, и это детское наследие не рассматривалось как полностью живое и присущее взрослому. (Все это, конечно, изменилось в течение последних пятидесяти лет, когда нервозность стала уважаемой, а образ разумного, здорового, нормального взрослого буржуа был вытеснен со сцены культуры. Но для Фрейда этот образ был еще очень привлекателен, и только тот, кто полностью понимает это, может оценить стремление Фрейда к исключению всего иррационального из своей взрослой жизни. Это одна из причин, по которой его так называемый самоанализ оказался неудачным. Он, как правило, не видел того, что он не хотел видеть, — а именно то, что не соответствовало портрету разумного уважаемого буржуа.)
     
Центральный элемент в трактовке снов Фрейдом — понятие цензуры. Фрейд открыл, что многие сны направлены на сокрытие их подлинного смысла и на выражение этого смысла в формах, аналогичных приемам политика-оппозиционера, действующего в условиях диктатуры, выражающего свои идеи между строк или говорящего о происходящем в классической Греции, а подразумевающего на самом деле современные события. Сновидение для Фрейда никогда не является открытым посланием, а его следует сравнивать с зашифрованным сообщением, которое нужно расшифровать, чтобы понять. Раскодирование должно быть сделано таким образом, чтобы тот, кому сон приснился, чувствовал себя свободным, выражая идеи своего сновидения, не соответствующие образу мысли того общества, в котором он живет. Говоря это, я хочу обратить внимание на то, что цензура более связана с социальным строем, чем это предполагал Фрейд, и в наши дни она уже не имеет того значения, какое она имела ранее. Важно открытие Фрейда, что сновидение обязательно нужно расшифровывать. Однако это открытие в его простом и догматичном понимании очень часто приводило к ошибочным результатам. Не каждый сон требует расшифровки, да и степень кодирования очень различается от сновидения к сновидению.
     
Насколько и в какой степени необходимо кодирование, зависит от санкций, наложенных обществом на того, кто мыслит запрещенными мыслями в своем сне, а так же зависит от таких личностных факторов, как покорность и боязливость личности, а далее от того, какова степень необходимости зашифровки мысли, которая кажется опасной. Когда я говорю «опасной», я не имею в виду именно внешние общественные санкции против тех, кто мыслит опасные идеи. Такое, конечно, тоже случается, и не лишено ценности возражение, что все наши мысли в сновидении — т. е. все наши сновидения — тайные, и никто не знает о них. Если кому-то важно избежать опасных идей, то он не должен даже мыслить их в своих снах, потому что они должны оставаться глубоко скрытыми. Под опасными мыслями я имею в виду те, за которые человека могут наказать или из-за которых он может пострадать, если вдруг о них кто-то узнает. Такие мысли существуют, мы все хорошо это знаем, и люди хорошо понимают, о чем им лучше не рассказывать и о чем лучше не думать, если они не хотят испытать неловкость. Однако здесь я более имею в виду мысли, опасные не потому, что в них содержится нечто особое, требующее каких-то санкций, а потому, что они выходят за рамки здравого смысла. Это мысли, никем более не разделяемые или понятные только очень узкой группе лиц, и поэтому они ставят личность в положение изолированности, одиночества, необщительности. Именно это ощущение содержит в себе начало умопомешательства, которое случается, когда человек полностью порывает всякую связь с окружающими.
     
Открытие Фрейдом операции цензурирования было значительным достижением, но использование этого открытия для трактовки сновидений догматические применительно к каждому отдельному сновидению в нашем понимании недопустимо.
    
    
     
      
Символический язык сновидений
     
     
Прежде чем продолжить обсуждение, является ли каждое сновидение, как предполагает Фрейд, искажением, полезно различать между двумя видами символов — универсальными и случайными. Случайный символ не имеет внутренней связи с тем, что он символизирует. Давайте предположим, что какой-то человек получил печальный опыт в каком-то де. Когда он слышит название этого города, он легко связывает его со своим неприятным впечатлением или же с ощущением радости, если бы он в этом городе испытал именно радость. Вполне ясно, что в природе этого города нет ничего печального или веселого. Только индивидуальное впечатление, связанное с этим городом, делает его символом настроения. Такая же реакция может исследовать в связи с домом, улицей, одеждой, каким-то событием или чем-то; однажды связанным с особым настроением. Картина сновидения представляет собой это настроение, а город «замещает» настроение, однажды в нем полученное.
     
Здесь связь между символом и символизируемым опытом целиком случайна. Поэтому нам необходимо выявить ассоциации, чтобы понять, что означает данный случайный символ. Если бы он не сказал нам об опыте, полученном им в этом городе, который ему приснился, или о связи между человеком, который ему снится, и его отношениях с этим человеком, мы, вероятно, не смогли бы понять, что значат эти символы.
     
Универсальный символ, напротив, тот, в котором есть внутренняя связь между символом и тем, что он собой представляет. Возьмем, к примеру, символ огня. Нас гипнотизируют определенные свойства огня в очаге. Во-первых, его подвижность. Он постоянно изменяется, он все время движется, но при этом в нем есть постоянство. Он создает впечатление силы, ловкости и легкости. Он как бы танцует и обладает неистощимым источником энергии. Когда мы используем огонь как символ, мы описываем внутренний опыт, для которого характерны те же элементы, которые мы заметили в чувственном восприятии огня: черты энергичности, легкости, подвижности, изящества, веселости — иногда то одно, то другое свойство преобладает при его восприятии. Но огонь может быть и разрушающей и пожирающей силой; если нам снится горящий дом, то здесь огонь символизирует разрушение, а не красоту.
     
Символ воды — океана или потока — так же означает в одних случаях — одно, а в других — другое. В нем мы так же видим смесь неустанного движения с таким же твердым постоянством. Мы так же находим в символе воды свойства текучести, бесконечности и энергичности. Но есть и отличие. Если огонь непостоянен, волнующ, то вода в реке или в озере спокойна, медленна и устойчива. Однако океан тоже может быть разрушителен и непредсказуем, как и огонь.
     
Только в универсальном символе связь между символом и тем, что он символизирует, не случайная, а внутренняя. Она коренится в опыте нахождения сходства между эмоцией или мыслью, с одной стороны, и чувственным опытом — с другой. Такой символ можно называть универсальным, потому что этот опыт разделяют все люди, в противоположность не только случайному символу, который по своей природе целиком личностей, но и условному (conventional) символу (например, сигналам дорожного движения), который известен ограниченному кругу людей, действующих в одних и тех же условиях. Универсальный символ коренится в наших физических свойствах, в наших чувствах и в нашем мышлении, общем для всех людей, и поэтому он не ограничивается индивидами и особыми группами лиц. В действительности язык универсального символа — один общий язык, развитый человеческой расой.
     
Для Фрейда почти все символы были случайными, за исключением сексуальных символов; башня или палка — символ мужской сексуальности, а дом или океан — символ женской сексуальности. В противоположность Юнгу, думавшему, что все сновидения написаны ясным и открытым текстом, Фрейд считал прямо противоположное — что нет почти ни одного сна, который можно было бы понять без расшифровки.
     
На основании своего опыта трактовки сновидений многих людей, включая меня самого, я пришел к выводу, что Фрейд, догматически обобщая метод толкования сновидений, сузил значение своего открытия цензуры, действующей во сне. Существует много снов, где цензура представляет собой всего лишь поэтический или символический язык, которым выражено содержание, но это «цензура» только для людей со слабым поэтическим воображением. Людям с врожденным чувством поэтичности символическая природа языка сновидения едва ли может быть объяснена как цензура.
     
Далее я привожу сон25, который можно понять без какой-либо ассоциации и в котором нет элементов цензуры. С другой стороны, мы можем видеть, что ассоциации, привнесенные спящим, обогащают наше понимание этого сна. Двадцативосьмилетний юрист просыпается и припоминает следующее сновидение, которое позднее он рассказывает психоаналитику: «Я видел себя, едущим на белом коне, глядящим на огромное число солдат. Они все неистово приветствовали меня».
     
Первый вопрос, задаваемый психоаналитиком своему пациенту, носит весьма общий характер: «И что вы думаете?» «Ничего», — отвечает этот человек. «Сон этот — глупость. Вы же знаете, я не люблю войну и армию, что я не хотел бы ни в коем случае быть генералом». И добавил: — «Я бы не хотел быть в центре внимания и чтобы на меня смотрели, приветствуя или молчаливо, тысячи солдат. Вы знаете из рассказанного вам мною о моих профессиональных проблемах, как мне тяжело даже вести дело в суде, когда все на меня смотрят».
     
Психоналитик отвечает: «Да, но это не отрицает тот факт, что это ваше сновидение, сюжет, вами написанный, и вы сами в нем определили свою роль. Вопреки всем явным несоответствиям сновидение должно иметь некое значение и смысл. Давайте начнем с ваших ассоциаций с содержанием сновидения. Сосредоточьтесь на картине сновидения — вы и белый конь, и приветствующие вас военные — и скажите мне, что приходит вам в голову, когда вы видите эту картину».
     
«Забавно, теперь я вижу картину, которая мне обычно очень нравилась, когда мне было лет четырнадцать или пятнадцать. Это портрет Наполеона, да, конечно, на белом коне, едущего перед войсками. Она очень похожа на то, что я видел во сне, за исключением солдат, которые на той картине молчали».
     
«Это воспоминание, конечно, интересно. Расскажите мне побольше о вашей любви к этому портрету и о вашем интересе к Наполеону». «Я могу рассказать вам многое об этом, но меня это удивляет. Да, когда мне было четырнадцать или пятнадцать, я был очень стеснителен. Я был не очень силен в спорте и немного боялся крепких ребят. О да, теперь я припоминаю случай из того времени, который я почти полностью забыл. Мне очень нравился один из таких крепких парней, и я хотел подружиться с ним. Мы почти не разговаривали друг с другом, но я надеялся понравиться ему тоже, если бы мне удалось поближе с ним познакомиться. Однажды — и для этого мне понадобилось много мужества — я подошел к нему и спросил, не придет ли он ко мне домой; я сказал, что у меня есть микроскоп, и я смогу показать ему много интересных вещей. Он смотрел на меня минуту, а потом вдруг стал смеяться, смеяться, и смеяться. „Ты, неженка, пригласи-ка кого-нибудь из малолетних друзей своих сестер“. Я отошел, задыхаясь от слез. В то время я жадно читал про Наполеона. Я собирал его портреты и в дневных грезах желал стать похожим на него, знаменитого генерала, обожаемого во всем мире. Разве не был он тоже мал ростом? Разве не был он в юности застенчив, как я? Я проводил много часов в мечтах. Вряд ли я мог конкретно думать о том, каким образом достичь эту цель, но всегда думал о ее достижении. Я был Наполеоном, обожаемым, которому все завидовали, и, однако, великодушным и готовым простить своих завистников. Когда я поступил в колледж, я расстался с моим поклонением герою и с моими грезами о Наполеоне. Действительно, я совсем не думал о том времени уже много лет и, конечно, никогда и никому не рассказывал об этом. Я ощущаю некую неловкость даже сейчас, когда рассказываю вам об этом». «Вы-то об этом забыли, но вы — другой, тот который управляет многими вашими поступками и чувствами, далеко спрятан в вас во время вашего дневного бодрствования, и он все еще желает быть известным, обожаемым, иметь власть. Тот вы-другой говорил прошлой ночью в вашем сне. Но давайте подумаем, почему именно прошлой ночью? Скажите мне, что вчера случилось, что было так важно для вас?» «Совершенно ничего. Это был день, похожий на все другие. Я пришел на работу и занимался подбором юридических документов для защиты, пошел домой и пообедал, пошел в кино и потом лег спать. Вот и все». «Это мне не кажется тем, что могло бы объяснить, почему вы ночью ехали на белом коне. Расскажите мне побольше о том, что происходило в вашем учреждении». «О, кажется, я вспомнил… но это вряд ли имеет какое-то отношение к моему сну… итак, я все же расскажу вам про это. Когда я подошел к моему боссу — главному партнеру нашей фирмы, — для которого я собирал судебный материал, он обнаружил, что я ошибся. Он укоризненно посмотрел на меня и заметил: „Я просто удивлен — я думал, вы выполните эту работу лучше, чем она сделана сейчас“. В тот момент я был буквально потрясен — и в моем мозгу вспыхнула мысль, что в будущем он не пригласит меня в фирму как партнера, а я ведь на это надеялся. Но я убедил себя, что это глупость, что любой человек может ошибиться, что он просто был раздражен и что этот эпизод не повлияет на мое будущее. В течение дня я забыл об этом неприятном случае». «А какое у вас потом было настроение? Испытывали ли вы состояние депрессии?» «Нет, совсем нет. Напротив, я просто устал и хотел спать. Мне казалось, что это мне мешало работать, и я был очень рад, когда настало время идти домой».
     
«Значит, последним важным делом в течение этого дня было ваше посещение кинотеатра. Скажите-ка мне, какой фильм вы смотрели?» «Это был фильм „Жорес“. Он мне очень понравился. На самом деле я даже немного всплакнул». «В каком месте?» «Вначале при описании нищеты и страданий Жореса, и затем когда он добился успеха. Я почти ничего не помню из фильма, который меня так сильно растрогал». «Потом вы легли в постель, уснули и увидели себя на белом коне, приветствуемого войсками. Нам теперь немного понятнее, почему вам приснился такой сон, не правда ли? Будучи мальчиком, вы чувствовали себя робким, неуклюжим, отверженным. Мы знаем из вашего предыдущего рассказа, что причиной этого вашего состояния во многом был ваш отец. Он был очень горд своими достижениями, но совершенно не умел сблизиться с вами и узнать, что вы переживаете, — прямо сказать, никак не проявлял своей любви и не подбадривал вас. Тот случай, который вы упомянули сегодня, — отказ вам в дружбе того крепкого мальчика, был последней соломинкой. Ваше самоуважение уже было сильно сломлено, а этот случай добавил еще одно доказательство того, что вам никогда не стать равным своему отцу, никогда не подняться высоко, что вас всегда будут отталкивать люди, которыми вы восхищаетесь. Что вам было делать? Вы ушли в мир фантазии, где достигали того, что, как вам казалось, в реальной жизни было недостижимым для вас. Там, в мире фантазии, куда никто не мог войти и где никто не мог вас уличить в обмане, вы были Наполеоном, великим героем, восхищавшим миллионы людей и — что, наверное, самое главное — вас самого. Пока вы сохраняли в себе эти фантазии, вы были защищены от острых уколов, которые причиняло вам ваше одиночество, когда вы вступали во взаимодействие с действительностью вне вас. Потом вы поступили в колледж. Вы стали меньше зависеть от отца, почувствовали некоторое удовлетворение своими учебными занятиями, почувствовали, что можете организовать свою жизнь иначе и лучше. Однако вам было стыдно за свои детские мечты, поэтому вы их отбросили. Вы поняли, что вы находитесь на пути к тому, чтобы стать настоящим мужчиной… Но, как оказалось, эта новая уверенность была обманчивой. Вы невероятно боялись всякого экзамена; вы понимали, что ни одна девушка не заинтересовалась вами всерьез, если рядом были другие юноши; вы все время боялись критики вашего босса. Это приводит нас к тому дню, когда вы увидели свой сон. Случилось то, чего вы так старались избежать, — ваш босс сделал вам замечание. Вы снова стали чувствовать старое ощущение неполноценности, но отогнали его от себя. Вы почувствовали усталость вместо беспокойства и расстройства. Потом вы смотрели фильм, который задел ваши старые фантазии, — фильм о герое, который стал обожаемым спасителем нации, а в юности он был беспомощен и его презирали. Вы представили себя, как это делали в годы вашего одиночества, героем, которым восхищаются и которого приветствуют. Разве вам не ясно, что вы на самом деле не отказались от своей старой привычки уходить в мечты о славе? Что вы не сожгли мосты, ведущие вас назад, в ту страну мечтаний, но продолжаете возвращаться туда всякий раз, когда действительность разочаровывает и пугает вас? Этот факт, однако, помогает увидеть саму опасность, которой вы боитесь, — быть ребенком, а не взрослым человеком, не быть принимаемым всерьез взрослыми людьми и самим собой».
    
    
     
      
Связь функции сна с работой сновидения
     
     
Фрейд считал, что все сновидения по сути своей представляют собой исполнение желаний и выполняют функцию защиты нашего сна через такого рода галлюцинацию исполнения желаний. После пятидесяти лет трактовки сновидений я вынужден признать, что это утверждение Фрейда только отчасти верно. Несомненно, он сделал великое открытие, когда узнал, что сновидения очень часто оказываются символическим удовлетворением желаний. Но он умалил значение этого открытия догматическим заявлением, что это непререкаемая истина для всех сновидений. Сновидения могут быть исполнениями желаний, могут выражать просто тревогу, но сновидения также могут — и это очень важный момент — выражать глубокий анализ себя и других. Чтобы оценить эту работу сновидений, было бы полезно принять к сведению разницу между биологическими и психологическими функциями сна и пробуждения26.
     
В состоянии бодрствования мысли и чувства соответствуют прежде всего вызову, стоящему перед человеком, — задаче освоения окружающей среды, ее изменения, защиты себя от нее. Задача бодрствующего человека — выживание; он подчиняется законам, управляющим действительностью. Это означает, что он должен мыслить понятиями времени и пространства.
     
Пока мы спим, мы не думаем о подчинении нашего внешнего мира нашим целям. Мы беспомощны, и поэтому сон справедливо назвали «братом смерти». Но мы также и свободны, свободнее, чем когда бодрствуем. Мы свободны от бремени труда, от задачи нападения или защиты, от охраны и освоения действительности. Нам не нужно смотреть на внешний мир; мы смотрим на наш внутренний мир, озабочены исключительно собой. Когда мы спим, мы подобны человеческому плоду или трупу; также можно нас сравнить с ангелами, не подчиняющимися законам «действительности». Во сне царство необходимости уступает место царству свободы, где «есть я» — единственная система, к которой направлены мысли и чувства.
     
Ментальная деятельность во сне имеет логику, отличную от логики бытия во время бодрствования. Как подчеркивалось ранее, опыт сна не должен обращать внимание на свойства, имеющие значение только тогда, когда человек имеет дело с действительностью. Если я, например, чувствую, что этот человек трус, я могу во сне увидеть, что он превратился из человека в цыпленка. Эта перемена имеет смысл в связи с моим отношением к этому человеку, а не в связи с моей ориентацией на внешнюю действительность.
     
Сон и бодрствование — два полюса человеческого существования. Бодрствование понимается как реализация действия, сон свободен от нее. Сон понимается как реализация самоопыта. Когда мы пробуждаемся от сна, мы переходим в царство действия. Тогда мы ориентированы понятиями этой системы, а наша память оперирует внутри нее; мы помним то, что можем вспомнить в рамках понятий пространство — время. Мир сна исчезает. События, которые мы в нем видели, — наши сновидения — вспоминаются с огромным трудом27. Такая ситуация символически изображена во многих народных сказках: ночью на сцену выходят привидения и духи, добрые и злые силы, но когда наступает рассвет, они исчезают, и ничего не остается от напряженного переживания.
     
Сознание — это умственная активность в состоянии бодрствования, направленная на внешнюю действительность — на деятельность. (Свойства сознания предопределены природой деятельности и функцией выживания в условиях бытия в бодрствующем состоянии.) Бессознательное состояние — это умственная деятельность в состоянии, когда закрыта коммуникация с внешним миром, где мы уже не заботимся о действии, но заняты нашим самоанализом. Бессознательный мир — это опыт, связанный с особым образом жизни — с миром пассивности; и характеристики бессознательного мира образуются из природы этого образа существования.
     
«Бессознательное» бессознательно только по отношению к «нормальному» состоянию деятельности. Когда мы говорим о «бессознательном», мы обычно имеем в виду только то, что наш опыт иной, чем тот, который мы получаем в рамках мышления, существующий во время нашего активного поведения, тогда мы его ощущаем как нечто подобное видению, как навязчивую идею, которую трудно уловить и трудно запомнить. Но мир дня в нашем сне также бессознателен, как мир ночи в нашем бодрствующем сознании. Понятие «бессознательное» обычно используется только с точки зрения дневного опыта; при этом оно не в состоянии обозначить, что сознательное и бессознательное — это только два различных состояния мозга, соотносящиеся с различными условиями опыта.
     
Следует заявить, что в бодрствующем состоянии мыслительный процесс и чувствование так же не целиком подчинены ограничениям времени и пространства, что наше творческое воображение позволяет нам подумать о прошлых и будущих событиях как о настоящих и о далеких объектах, как о близких, стоящих перед нашим взором, что наши чувства при пробуждении не зависят ни от физического присутствия объекта, ни от его сосуществования со временем, что, следовательно, отсутствие пространственно-временной системы не является характеристикой существования во сне как свойства, отличающего его от бодрствования, а говорит о мыслительном и чувственном процессе как противоположном процессу деятельности. Это нейтральное возражение позволяет мне прояснить существенную сторону моей позиции.
     
Мы должны делать различие между содержанием мыслительных процессов и категориями, применяемыми в мышлении. Например, я могу думать о своем отце и заявлять, что его отношение к некоторому событию такое же, как и мое. Это заявление разумно. С другой стороны, если я заявляю, что «Я — это мой отец», то это заявление иррационально, потому что оно не соответствует состоянию дел в физическом мире. Это предложение, однако, разумно в чисто опытной сфере; оно выражает мое ощущение идентичности со своим отцом. Рациональные мыслительные процессы в состоянии бодрствования подчинены категориям, коренящимся в особой форме экзистенции, — т. е. когда мы связываем себя с действительностью в понятиях действия. В состоянии сна, для которого характерно отсутствие даже потенциального действия, применяются категории, которые имеют отношение только к моему самоанализу. Это же остается верным и для чувственного опыта. Что бы я ни чувствовал, пока не сплю, в отношении к человеку, которого я не видел двадцать лет, я хорошо осознаю, что его или ее здесь нет. Если же я вижу этого человека в сновидении, мои чувства направлены на него так, будто он или она здесь присутствуют. Но сказать «как будто бы он сейчас здесь», означает выразить свое чувство в понятиях «жизни в состоянии бодрствования» (waking life). Во сне бытие осуществляется не «как если бы», а безусловно.
     
На предшествующих страницах была сделана попытка описать условия сна и извлечь из этого описания определенные выводы, касающиеся сущности активности души в сновидении. Разве понимание сновидений как исполнений желаний или как демонстрации таких сильных чувств, что они проявляются даже когда мы спим, оказывается единственным возможным объяснением сновидений?
     
Я бы предложил признать, что есть еще один вариант трактовки сновидений, на который обычно не обращают внимания. Он связан с тем, что у человека существует глубокая потребность объяснить себе, почему он так поступает или что-то чувствует. Этот обычно наблюдаемый и признанный факт принято называть рационализацией. Если нам, например, кто-то не нравится, но мы не находим объяснения этому чувству, то мы пытаемся все-таки проявить какую-то разумную реакцию. При этом мы наделяем нелюбимую нами личность чертами, реальными или часто придуманными, которые помогают сделать нашу нелюбовь как бы разумной. Это же справедливо сказать и в случае любви или обожания какой-то личности В качестве примера можно указать на такую яркую форму проявления энтузиазма массы, как любовь в отношении к некоторым вождям или ее ненависть к членам отдельных классов или рас.
     
К разряду того же порядка подходят примеры поведения после сеанса гипноза. Давайте представим себе, что кто-то в ходе гипнотического транса получает задание через пять часов после сеанса снять свое пальто, скажем, в четыре часа дня и забыть, что он получил этот приказ. Что происходит в четыре часа? Даже если будет холодно, он снимет свое пальто, но перед тем, как сделать это, или после этого он скажет что-то подобное следующему: «Сегодня особенно теплый день, совсем не по сезону». Он чувствует необходимость объяснить себе, почему он делает то, что делает, и в самом деле перепугается, если будет действовать, не умея объяснить, почему он так поступает.
     
Применяя этот принцип к сновидениям, можно прийти к следующей гипотезе: во сне мы чувствуем так же, как во время нашего бодрствования; но если мы переживаем чувства, которые не поддаются объяснению, тогда мы придумываем рассказ, помогающий нам объяснить, почему мы ощущаем страх, радость или ненависть и так далее. Другими словами, сновидение выполняет работу по рационализации чувств, испытываемых нами во сне. Если бы было так, то это означало бы, что даже в нашем сне у нас сохраняется то же самое стремление сделать наши эмоции разумными, которое столь явно проявляется в нашей жизни, когда мы не спим (waking life). Таким образом, к сновидениям можно отнестись как к результату внутренней потребности подчинить чувства требованиям разумности.
     
Теперь мы должны перейти к анализу одного особого элемента в условиях сна, который окажется необычайно важным в понимании процессов сновидения. Мы сказали, что пока спим, мы не занимаемся освоением внешней действительности. Мы не осознаем ее и не влияем на нее, а так же сами не подвергаемся воздействию на нас внешнего мира. Из этого следует, что результат такого отделения от действительности зависит от качества самой действительности. Если влияние внешнего мира достаточно благотворно, то отсутствие этого влияния во сне приведет к снижению ценности нашей работы сновидения, так как она по качеству будет ниже нашей умственной деятельности в течение дня, когда мы были предоставлены благотворному влиянию внешней действительности.
     
Но правы ли мы, если допускаем, что влияние действительности в основном благотворно? Не может ли быть, что оно так же и вредно и что тогда отсутствие ее влияния способствует выходу на сцену качеств более высоких, чем те, которые мы проявляли в период бодрствования?
     
Говоря о действительности вне нас, мы не имеем в виду непосредственно мир природы. Природа как таковая ни плоха, ни хороша. Она может быть нам полезна или опасна, и отсутствие ощущений от нее действительно освобождает нас от задачи трудиться над ее освоением или защищаться от ее воздействия; но такая деятельность не делает нас глупее или умнее, лучше или хуже. Совсем по-другому обстоит дело с окружающим нас миром, созданным человеком, с культурой, в которой мы живем. Ее воздействие на нас двусмысленно, хотя мы склонны считать, что она полностью к нашим услугам.
     
Убеждение, что мир культуры благотворен для нас, кажется почти неоспоримым. Ведь именно наша способность творить мир культуры отличает нас от мира животных.
     
Итак, разве созданная человеком действительность вне нас не является самым значительным фактором в развитии самых лучших из нас, и разве не истина, что, лишившись связи с внешним миром, мы со временем опустимся до примитивного, подобного животным, неразумного состояния? Много можно сказать в защиту такого заявления, и мнение, что такая деградация сопровождает состояние сна, а таким образом и работу сновидения, высказывали многие исследователи сна от Платона до Фрейда. С этой точки зрения получается, что сновидения — это выражение иррациональных, примитивных побуждений, живущих в нас, и тот факт, что мы забываем наши сновидения так быстро, объясняется просто нашим стыдом за эти иррациональные и криминальные устремления, которые мы выражаем, когда выходим из-под контроля общества. Несомненно, до некоторой степени такая трактовка сновидений истинна, но возможен вопрос, всегда ли это так, и не виноваты ли негативные аспекты воздействия общества на нас в возникновении такого парадоксального явления, когда мы в наших сновидениях не только менее разумны и менее скромны, но мы также интеллигентнее, мудрее и способны выносить более правильные суждения, чем когда мы бодрствуем,
     
Наши сновидения выражают не только иррациональные желания, но также глубокий анализ внутреннего мира; и в процессе трактовки сновидения важно решить, какой случай нам представлен в конкретном сновидении.
    
   
   
    
     
4. Теория инстинктов Фрейда и ее критика
    
    
     
      
Развитие теории инстинктов
     
     
Последней важной разработкой Фрейда была его теория инстинктов жизни и смерти[6]. В 1920 г. в труде «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд приступил к основательной ревизии всей своей теории инстинктов. Он отнес свойства инстинктов к «навязчивым повторениям» и здесь же впервые постулировал новую дихотомию «Эрос — инстинкт смерти», сущность которой подробно изложил в работе «Я и Оно» (1923) и последующих сочинениях. Эта новая дихотомия между жизненными инстинктами (Эросом) и инстинктом (инстинктами) смерти заняла место первоначальной дихотомии между Эго и сексуальными инстинктами. Хотя Фрейд и попытался теперь идентифицировать Эрос с либидо, новое противопоставление задало абсолютно иную концепцию перехода от прежней дихотомии.
     
Создавая «По ту сторону принципа удовольствия», Фрейд был далек от мысли о том, что его новая гипотеза достаточно обоснованна. «Меня могут спросить, — писал он, — насколько я сам убежден, что гипотеза, сформулированная на этих страницах, верна. Ответ будет такой: я в этом не убежден и не стремлюсь уговаривать людей, чтобы они мне поверили». Представив себе, что Фрейд попытался сконструировать новое здание теории, угрожающей основам многих его предыдущих концепций, теории, которая потребовала огромных интеллектуальных усилий, мы особенно поразимся искренности, которая буквально освещает всю эту работу. Он потратил еще восемнадцать лет на разработку теории и со временем добился ощущения убежденности, которого не хватало прежде. Не то чтобы он добавил совершенно новые аспекты к своим положениям — скорее это была умственная «сквозная проработка», которая дала ему уверенность в себе и, наверно, принесла еще большие разочарования из-за того, что немногие последователи по-настоящему поняли и разделили его взгляды. Впервые новая теория была полностью изложена в «Я и Оно». Особую важность имеет следующее предположение: «Каждому из этих двух первичных позывов был бы приписан особый физиологический процесс (рост или распад), и в каждой живой субстанции действовали бы оба первичных позыва, но все же в неравных долях, чтобы одна субстанция могла быть главным представителем Эроса. Было бы совершенно невозможно представить себе, каким образом оба первичных позыва соединяются, смешиваются и сплавляются друг с другом; но что это происходит регулярно и в значительных масштабах — является для нас неопровержимой предпосылкой. В результате соединения одноклеточных организмов в многоклеточные удалось бы нейтрализовать инстинкт смерти отдельной клетки и при помощи особого органа отвести разрушительные склонности на внешний мир. Этим органом была бы мускулатура, и инстинкт смерти — все-таки, вероятно, только частично — выразился бы в виде разрушительного первичного позыва, направленного на внешний мир и другие живые существа»[7].
     
В этих формулировках Фрейд раскрыл новое направление своих мыслей более явно, чем в работе «По ту сторону принципа удовольствия». Взамен механико-физиологического подхода старой теории, построенного на модели химически обусловленного напряжения и необходимости снизить это напряжение до нормального порога (принцип удовольствия), в новой теории представлен подход биологический, при котором предполагается, что любая живая клетка снабжена двумя базисными видами живой сущности, Эросом и стремлением к смерти. Тем не менее принцип снижения напряженности сохранен, притом в более радикальном виде: снижение возбуждения до нуля (принцип Нирваны).
     
Годом позже (1924) в «Экономической проблеме мазохизма» (Economic Problem of Masochism) Фрейд пошел дальше в расшифровке соотношения двух инстинктов. Он писал:
     
«Либидо делает инстинкт разрушения безвредным, направляя инстинкт в большой мере наружу (обычно с помощью особых органических систем — мускулатуры), на объекты внешнего мира. Тогда инстинкт, называемый деструктивным инстинктом, есть инстинкт господства или воля к власти28. Часть инстинкта находится на прямой службе у сексуальной деятельности, в которой он играет важную роль. Это садизм как таковой. Другая часть не имеет отношения к переносу наружу; она остается внутри организма, и либидо ее связывает с помощью описанного выше сопутствующего сексуального возбуждения. Именно эту часть мы должны признать первоначальным эротогенным мазохизмом».
     
В «Новых вводных лекциях»[8] (1933) ранние формулировки усилены: Фрейд говорит об «эротическом инстинкте, который стремится сочетать все больше и больше живых субстанций в еще большие совокупности, и об инстинкте смерти, который противостоит этим устремлениям и ведет все жизненное назад, к состоянию неведения». В этих же лекциях Фрейд писал об исходном инстинкте разрушения:
     
«…Кажется, что мы можем его воспринять лишь при этих двух условиях — если оно соединяется с эротическими влечениями в мазохизме или оно как агрессия направлено против внешнего мира — с большим или меньшим эротическим добавлением. Напрашивается мысль о значимости невозможности найти удовлетворение агрессии во внешнем мире, так как она наталкивается на реальные препятствия. Тогда она, возможно, отступит назад, увеличив силу господствующего внутри саморазрушения. Мы еще увидим, что это происходит действительно так и насколько важен этот вопрос. Не нашедшая выхода агрессия может означать тяжелое повреждение; все выглядит так, как будто нужно разрушить другое и других, чтобы не разрушить самого себя, чтобы оградить себя от стремления к саморазрушению. Поистине печальное открытие для моралиста!»[9].
     
В двух своих последних статьях (одна была написана за год, другая — за два года до его смерти) Фрейд не внес никаких важных изменений в концепцию, как делал в предшествующие годы. В статье «Анализ конечный и бесконечный» (Analysis Terminable and Interminable) он еще энергичнее подчеркнул власть инстинкта смерти. Джеймс Стрэчи в редакторских примечаниях к этой работе писал: «Однако самый сильнодействующий и, сверх того, не поддающийся никакому возможному контролю фактор… — инстинкт смерти». В работе «Очерки психоанализа» (An Outline of Psychoanalysis) (написанной в 1938 г. и опубликованной в 1940 г.) Фрейд вновь подтвердил и систематизировал свои ранние предположения, не внеся туда по сути никаких дополнений.
    
    
     
      
Разбор положений об инстинктах
     
     
Представленное выше короткое изложение новой теории Фрейда об Эросе и инстинкте смерти не может дать полного представления о том, как радикально новая теория отличается от прежней, или о том, как Фрейд не замечал всей радикальности этих изменений и потому упорствовал во многих теоретических несообразностях и сущностных противоречиях. На следующих страницах я попробую описать значение изменений и проанализировать конфликт между старой и новой теориями.
     
После первой мировой войны у Фрейда появились два новых воззрения. Первое: могущество и интенсивность агрессивно-деструктивных устремлений человека не зависят от сексуальности. Правда, не вполне корректно утверждать, что это — новое воззрение. Как я уже показал, Фрейд не был окончательно убежден в существовании агрессивных импульсов, не зависящих от сексуальности. Однако такое понимание выражалось в явной форме лишь спорадически; оно никак не изменило главную гипотезу о фундаментальной противоположности сексуальных и Эго-инстинктов — даже, впоследствии, когда теория была дополнена концепцией нарциссизма. Уверенность в деструктивных устремлениях человека проявилась в теории инстинкта смерти с полной силой, деструктивность стала полюсом бытия; в сражении со вторым полюсом, Эросом, она формирует самою сущность жизни. Деструктивность стала важнейшим явлением жизни.
     
Второе воззрение Фрейда, отличающее новую теорию, не имеет предшественников в старой; мало того, оно полностью ей противоречит. По этому воззрению Эрос, присутствующий в каждой клетке живой субстанции, имеет своей целью унификацию и интеграцию всех клеток, а затем и служение цивилизации, объединение малых групп в единое человечество. Фрейд открывает внесексуальную любовь. Он называет инстинкт жизни также и «инстинктом любви»; любовь идентифицируется с жизнью и взрастанием; она — в сражении с инстинктом смерти — определяет человеческое бытие. В прежней теории Фрейда человек выглядел изолированной системой, ведомой двумя побуждениями: стремлением выжить (Эго-инстинкт) и стремлением получить удовольствие, сняв напряжения, порожденные химическими процессами в организме, и локализованные в эрогенных зонах, одной из которых являются гениталии. Человек представляется прежде всего изолированным; в отношения с представителями противоположного пола он вступает, чтобы удовлетворить свое стремление к удовольствию. Взаимоотношения между полами представляются чем-то вроде людских контактов на рыночной площади. Каждый заинтересован только в удовлетворении собственных нужд и исключительно ради этого вступает в отношения с теми, кто предлагает желаемое и желает того, что он может предложить сам.
     
В теории Эроса все это выглядит совершенно по-иному. Человек теперь не рассматривается как нечто изначально изолированное и эгоистическое, как Fhomme machine; он прежде всего связан с другими людьми — к единению с которыми его побуждают жизненные инстинкты. Жизнь, любовь и взрастание едины и неделимы, они коренятся глубже и более фундаментальны, чем сексуальность и «удовольствие».
     
Перемена в воззрениях Фрейда ясно видна в его новой оценке библейской заповеди «Возлюби ближнего своего как самого себя». В письме А. Эйнштейну «Почему война?» говорится:
     
«Все, что устанавливает эмоциональные связи между людьми, должно противостоять войне. Такие связи могут быть двоякого рода. Прежде всего это отношения, подобные отношению к объекту любви — даже при отсутствии сексуальной цели. Психоанализ не нуждается в том, чтобы стыдиться, говоря о любви, — ведь религия говорит то же самое: „Возлюби ближнего своего как самого себя“. Только это легко предписать, но трудно исполнить. Другого рода эмоциональная связь возникает через идентификацию. Все, что представляет собой для людей общезначимый интерес, возбуждает подобную общность чувств, идентификацию. На этом в значительной мере покоится здание человеческого общества»[10].
     
Эти строки были написаны тем самым человеком, который тремя годами раньше завершил комментарий к той же библейской заповеди вопросом: «Каков смысл в наставлении, провозглашаемом с такой торжественностью, если его нельзя рекомендовать к употреблению как разумное?».
     
Произошло коренное изменение взглядов. Фрейд, противник религии, называвший ее иллюзией, которая не дает человеку достигнуть зрелости и независимости, теперь в подтверждение своих психологических допущений цитирует едва ли не самую важную заповедь из имеющихся во всех гуманистических религиях. Он подчеркивает, что «не нужно психоанализа, чтобы устыдиться разговоров о любви по этому поводу». На деле Фрейд нуждался в таком утверждении, чтобы преодолеть неловкость, которую он должен был ощущать, делая столь решительный поворот во взглядах на концепцию братской любви.
     
Понимал ли Фрейд, насколько решительной была перемена в его подходе? Сознавал ли он глубокое и непримиримое противоречие между старой и новой теориями? Совершенно очевидно, что нет. В «Я и Оно» он идентифицировал Эрос (инстинкт жизни или инстинкт любви) с сексуальными инстинктами (плюс инстинкт самосохранения):
     
«Я думаю, что следует различать два вида первичных позывов, из которых один — сексуальные инстинкты, или Эрос — гораздо более заметен и более доступен для изучения. Этот вид охватывает не только непосредственный безудержный сексуальный первичный позыв и исходящие от него целепрегражденные и сублимированные движения первичного позыва, но и инстинкт самосохранения, который мы должны приписать- „Я“. В начале аналитической работы мы по веским причинам противопоставляли этот инстинкт сексуальным первичным позывам, направленным на объект»[11].
     
Несомненно, из-за того, что это противоречие не осознавалось, он пытался согласовать новую теорию со старой и свести их в единое целое без резких переходов. Такие попытки привели ко многим сущностным противоречиям и несообразностям в новой теории; Фрейд снова и снова пробовал с ними справиться, сгладить или истолковать по-другому, но успеха добиться не удавалось. На следующих страницах я попытаюсь описать злоключения новой теории, произошедшие из-за того, что Фрейд не смог увидеть, что новое вино — а в этом случае, я думаю, лучшее вино — не надо наливать в старые меха.
     
Однако прежде чем начать этот анализ, следует упомянуть еще об одной перемене, также не замеченной Фрейдом; она еще более усложняет дело. Фрейд построил прежнюю теорию по научной модели, которую легко распознать: механистическая и материалистическая модель, в свое время она была идеально научной с точки зрения его учителя фон Брюкке и широкого круга механистических материалистов, включая Гельмгольца и Бюхнера29. Они полагали человека механизмом, управляемым химическими процессами; ощущения, аффекты и эмоции — следствиями специфических и распознаваемых физиологических процессов. Большая часть открытий в эндокринологии и нейрофизиологии за последние десятилетия была неизвестна этим людям, однако они отважно и изобретательно отстаивали корректность своих воззрений. Те потребности и интересы, для которых нельзя отыскать телесных первопричин, игнорировались, а процессы, которыми они не пренебрегали, трактовались в границах механистического мышления. Физиологическая модель фон Брюкке и модель человека Фрейда сегодня могут быть воспроизведены хорошо запрограммированным компьютером. У этой «личности» разовьется некоторый объем напряжений (tension), за некоторым порогом им полагается снизить давление и ослабнуть, причем эта процедура будет контролироваться другой частью программы, Эго, которое наблюдает за реальным миром и затормозит процесс расслабления, когда он вступит в противоречие с нуждами выживания. Фрейдистский робот был бы похож на фантастического робота Айзека Азимова, но программа у него была бы иная. Его первым законом взамен правила «не навреди человеку» стало бы правило «не навреди себе» или «не разрушь себя».
     
Новая теория не следует такой механистической «физиологизированной» модели. Теория ориентирована на биологические понятия; фундаментальные силы жизни (и ее противоположности, смерти) стали главными мотивирующими силами. Природа клетки — иными словами, всей живой субстанции — стала теоретической основой теории мотивации, а не физиологического процесса, происходящего в определенном телесном органе. Новая теория, возможно, ближе к виталистической философии, чем к концепциям немецких механистических материалистов. Но, как я уже говорил, Фрейд не осознавал эту перемену отчетливо. Поэтому он снова и снова пытался приспособить свой физиологический метод к новой теории и с неизбежностью терпел неудачи в этом стремлении найти квадратуру круга. Однако же в одном важном направлении обе теории имеют общую посылку: это — неизменная аксиома Фрейда, согласно которой суть закона, управляющего аппаратом психики, есть стремление снизить напряжение (или возбуждение) до постоянного низкого уровня (принцип постоянства, на котором покоится принцип удовольствия) или до нулевого уровня (принцип нирваны, на котором основан инстинкт смерти).
     
Теперь мы должны обратиться к более подробному анализу двух новых положений Фрейда, а именно инстинкта смерти и инстинкта жизни, важнейших определяющих сил человеческого существования30.
     
Что побудило Фрейда постулировать инстинкт смерти?
     
Одну причину я уже упоминал: это шок от первой мировой войны. Фрейд, как многие люди его возраста, в те времена оптимистически оценивал европейский средний класс, но внезапно он увидел такую ненависть и такие разрушения, какие нельзя было себе представить до 1 августа 1914 г.
     
Можно предположить, что к этому общеисторическому фактору добавился личностный. Как мы знаем из биографии Фрейда, написанной Эрнстом Джонсом, он был поглощен мыслями о смерти. После того как ему минуло сорок, он думал о конце жизни каждый день; у него были приступы Todesangst (страха смерти), и случалось, сказав «до свидания», он добавлял: «Вы можете меня больше не увидеть». Еще одна догадка: Фрейда могла угнетать и укреплять в страхе перед своим концом жестокая болезнь, и это способствовало постулированию инстинкта смерти. Такое рассуждение, однако, в столь упрощенном виде несостоятельно, поскольку первые признаки болезни появились у Фрейда в феврале 1923 г., а концепция инстинкта смерти была создана несколькими годами раньше. Однако можно позволить себе предположение, что давняя озабоченность мыслями о смерти усилилась, когда он стал болеть, и это привело его к концепции, согласно которой в центре человеческих переживаний (experience) помещается скорее конфликт между жизнью и смертью, чем конфликт между жизнеутверждающими силами — сексуальными желаниями и влечениями (drives) Эго. Предположение, что человек нуждается в смерти, поскольку она есть скрытая цель жизни, может оцениваться как успокоительное, смягчающее страх смерти.
     
Эти исторические и личностные факторы определяют одну группу мотивов, по которым Фрейд пришел к концепции инстинкта смерти, но есть и другая группа факторов, которая должна была подвести его к этой теории. Фрейд всегда мыслил дуалистически. Ему представлялись две сражающиеся силы, и жизненный процесс был результатом их сражения. Секс и стремление (drive) к самосохранению были изначальными элементами дуалистической теории. Но появилась концепция нарциссизма, которая перевела инстинкт самосохранения в стан либидо, и прежняя форма дуализма оказалась под угрозой. Разве теория нарциссизма не навязывает нам монистическую установку, что все инстинкты связаны с либидо? И хуже того, не оправдывает ли она одну из главных ересей Юнга — концепцию, по которой либидо есть обозначение для всей психической энергии? Воистину, что Фрейду приходилось разрешать невыносимую дилемму — невыносимую потому, что в ней таилось согласие с юнговской концепцией либидо. Ему необходимо было найти новый инстинкт, противоположный либидо, как основу для нового дуалистического подхода. Инстинкт смерти соответствовал этому требованию. Взамен прежнего дуализма нашелся новый, и бытие опять можно было оценивать дуалистически как поле сражения между двумя инстинктами, Эроса и смерти.
     
При работе над новым дуализмом Фрейд придерживался некоего шаблона мышления — о нем мы впоследствии скажем больше — и построил две масштабные концепции, которым должны были соответствовать все явления. Он проделал это с концепцией сексуальности, расширив ее так, что все, не относящееся к Эго-инстинкту, стало принадлежать к сексуальному инстинкту. Подробным образом Фрейд обошелся и с инстинктом смерти. Он расширил этот инстинкт настолько, что в результате любое устремление (striving), не относящее к Эросу, стало принадлежать к инстинкту смерти, и наоборот. Таким образом, агрессивность, влечение к разрушению, садизм, стремления к контролю и власти стали — невзирая на их качественные различия — проявлениями одной силы: инстинкта смерти.
     
При таком существенно ином подходе Фрейд придерживался того же шаблона мышления, который неодолимо вел его на ранней стадии теоретических построений. Он объявил, что инстинкт смерти первоначально целиком остается внутри; затем он частично выводится на поверхность и действует как агрессивность, а частично остается внутри как первичный мазохизм. Но когда выведенная наружу его часть встречает неодолимые препятствия, она вновь переводится внутрь и проявляет себя как вторичный мазохизм. Эта система доказательств в точности подобна той, что Фрейд взял на вооружение при обсуждении нарциссизма. То есть вначале либидо целиком помещается в Эго (первичный нарциссизм), затем оно протягивается наружу, к объектам (объектное либидо), но зачастую опять направляется внутрь и преображается в так называемый вторичный нарциссизм.
     
Термин «инстинкт смерти» много раз употреблялся как синоним «инстинкта разрушения» и «инстинкта агрессии». В то же время, Фрейд проводит тонкие различия между этими несовпадающими терминами. Как указывает Джеймс Стрэчи в предисловии к «Недовольству культурой», инстинкт агрессии есть, говоря вообще, нечто вторичное, берущее начало от исходного стремления к саморазрушению. Это же заметно и в поздних работах Фрейда, например, в том же «Недовольстве:..», «Я и Оно», «Новых вводных лекциях», «Очерках психоанализа».
     
Там есть и примеры тесной связи между инстинктом смерти и агрессивностью. В «Недовольстве культурой» Фрейд писал, что инстинкт смерти «отведен в сторону внешнего мира и проявляется как инстинкт агрессии и разрушения». В «Новых вводных лекциях» он говорил о «стремлении к саморазрушению как о выражении „инстинкта смерти“, который не может не быть представлен в каждом из жизненных процессов». В той же работе он проводит эту мысль еще более отчетливо: «Мы приходим к воззрению, что мазохизм древнее садизма и что садизм есть разрушительный инстинкт, направленный наружу и потому получивший характер агрессивности». Набор деструктивных инстинктов, остающихся внутри, либо создает вместе «с эротическими инстинктами мазохизм, либо — с большим или меньшим добавлением эротики — направлен против внешнего мира в виде агрессивности». Однако, продолжает Фрейд, если агрессивность встречает вовне слишком сильное сопротивление, она возвращается и расширяет область, подвластную силам саморазрушения. Окончательное развитие эти подчас противоречащие друг другу положения получили в двух последних статьях Фрейда. В «Очерках…» он писал, что внутри Ид «действуют согласованные инстинкты, которые сами составлены из сплава двух изначальных сил (Эроса и Деструктивности) в разных соотношениях…». В «Анализе конечном и бесконечном» Фрейд также говорит об инстинкте смерти и Эросе как о двух «первоначальных инстинктах».
     
Изумляет и восхищает твердость, с которой Фрейд настаивал на своей концепции инстинкта смерти, невзирая на огромные теоретические трудности, которые он усердно — и, по моему мнению, безуспешно — пытался преодолеть.
     
Возможно, основная трудность заключалась в предположении о тождественности обоих стремлений — телесного стремления вернуться к первоначальному неорганическому состоянию (результат воздействия навязчивого принуждения) и инстинкта разрушения или других ему подобных. Для первого устремления может подходить термин «танатос», относящийся к смерти, либо даже «принцип нирваны», обозначающий стремление к ослаблению напряжения, энергии, вплоть до прекращения всех энергических устремлений31. Но разве такое медленное ослабление жизненной силы — то же самое, что разрушительное действие? Разумеется, можно логически доказывать — и Фрейд делает это без колебаний, — что если тяга к смерти присуща организму, то должна быть активная сила, направленная на разрушение. (На деле здесь тот же образ мысли, который мы видим у инстинктивистов. Они постулируют особый инстинкт для каждого типа поведения.) Однако если выйти из этого замкнутого круга объяснений, отыщется ли доказательство или хотя бы повод к тому, чтобы эту тягу к отказу от всякого возбуждения объединить с разрушительным импульсом? Едва ли. Если мы примем соображения Фрейда насчет навязчивого принуждения, из-за которого жизнь имеет неотъемлемую тенденцию к угасанию и в конце концов к смерти, такая врожденная биологическая тенденция окажется совершенно отличной от активного импульса к разрушению. А если еще добавить, что та же тяга к смерти должна быть еще источником страстного стремления к власти и инстинкта руководства, равно как — если она соединена с сексуальностью — источником садизма и мазохизма, тогда наши теоретические ухищрения закончатся неудачей. «Принцип нирваны» и страсть к уничтожению есть две несопоставимые сущности, которые нельзя подвести под ту же категорию, что и инстинкт (инстинкты) смерти.
     
Следующая трудность заключена в том, что «инстинкт» смерти не соответствует основной концепции инстинктов Фрейда. Прежде всего, он не имеет особой, порождающей его телесной зоны, как то полагается инстинктам по ранней теории Фрейда. Скорее это биологическая сила, рассеянная по всей живой субстанции. Это убедительно проанализировал Отто Фенихел (Fenichel); «Диссимиляция на клеточном уровне… — это можно назвать действительной деструкцией — не может быть источником инстинкта разрушения в том же смысле, в каком направленное химическое возбуждение центрального органа (путем стимуляции эрогенной зоны) есть источник сексуального инстинкта. Если следовать определению, то инстинкты стремятся устранить те соматические изменения, которые мы называем источниками инстинктов, — однако инстинкт смерти не стремится устранить диссимиляцию. По этой причине мне не кажется возможным считать „инстинкт смерти“ разновидностью инстинкта наряду с другими разновидностями».
     
Фенихел указал на теоретические трудности, созданные самим Фрейдом, хотя, можно сказать, тот старался их не видеть. Трудности тем более существенные, что Фрейду пришлось — как я впоследствии покажу — прийти к выводу, что Эрос не подпадает под теоретическое определение инстинкта. Если бы у Фрейда не было сильной личностной мотивации, он бы не употребил термин инстинкт в смысле, полностью отличном от принятого, не указав при этом на такое отличие. (Эти трудности дают о себе знать даже в терминологии. Слово «Эрос» нельзя употреблять вместе со словом «инстинкт», и логично, что Фрейд не упоминал об «Эрос-инстинкте». Однако он оставлял место для термина инстинкт, употребляя оборот «инстинкт жизни» попеременно со словом «Эрос».)
     
На самом деле, инстинкт смерти не имеет связи с ранней теорией Фрейда, если не считать аксиомы об ослаблении влечения (drive reduction). Как мы уже видели, в ранней теории агрессия есть компонент влечения в догенитальной сексуальности либо Эго-влечения, направленного против внешних побуждений. В теории инстинкта смерти нет связей с прежними источниками агрессии, кроме того, что инстинкт смерти, будучи соединен с сексуальностью, используется теперь для объяснения садизма.
     
Суммирую сказанное: концепция инстинкта смерти определяется двумя главными факторами. Первый — необходимость найти место для новых представлений Фрейда о человеческой агрессии; второй — необходимость опереться на дуалистическую концепцию инстинктов. После того как Эго-инстинкт стал также расцениваться как половой, Фрейду было необходимо найти новую дихотомию, и самой подходящей оказалась дихотомия между Эросом и инстинктом смерти. Однако это подходило для срочного решения проблемы и вовсе не годилось для разработки общей теории инстинктивных побуждений. Инстинкт смерти превратился в концепцию «ящика для всего на свете»; она применяется в безуспешных попытках совместить несовместимое. Возможно, из-за возраста и болезни Фрейд не взялся за проблему всерьез и залатал ее на скорую руку. Большинство психоаналитиков, не принявших концепцию Эроса и инстинкта смерти, нашли легкий выход из положения: они трансформировали инстинкт смерти в «инстинкт разрушения», противопоставленный прежнему сексуальному инстинкту. Так они совместили свою лояльность к Фрейду с неспособностью выйти за пределы старомодной теории инстинктов. Можно обсуждать неувязки в новой теории, но следует прийти к важному выводу: теория раскрывает фундаментальный конфликт человеческого бытия — выбор между жизнью и смертью; она дает повод для углубленного биологического анализа старой биологической концепции влечений (drives). Фрейд не был удовлетворен таким выходом из положения, ему пришлось оставить свою теорию инстинктов во фрагментарном виде. При дальнейшем развитии теории неизбежно появятся новые проблемы, и придется сражаться с ними, пытаясь найти новые решения.
     
Обсуждая теорию инстинкта жизни и Эроса, мы видим, что здесь теоретические трудности, пожалуй, еще более существенны, чем в концепции инстинкта смерти. Причины этих трудностей очевидны. Согласно теории либидо, возбуждение обусловлено химически направленным повышением чувствительности — путем стимуляции различных эрогенных зон. В вопросе же об инстинкте жизни мы имеем дело со стремлением, характерным для всей живой материи, для которого нет особого физиологического источника или особого органа. Как могут прежний сексуальный инстинкт и новый инстинкт жизни — т. е. сексуальность и Эрос — быть одним и тем же?
     
Несмотря на все это, Фрейд писал в «Новых вводных лекциях», что новая теория «заменила» теорию либидо, и в тех же лекциях (и в другой работе) подтвердил, что сексуальный инстинкт и Эрос — одно и то же. Он писал: «По нашей гипотезе, имеются два существенно разных класса инстинктов: сексуальный инстинкт, трактуемый в наиболее широком смысле, — Эрос, если вы предпочитаете такое название, — и инстинкт агрессии, целью которого является разрушение». Или в «Очерках психоанализа»: «Вся наличная энергия Эроса… впредь мы будем говорить о ней, как о „либидо“». Иногда он отождествлял Эрос с сексуальным инстинктом, а также с инстинктом самосохранения — что было вполне логично после того, как он пересмотрел первоначальную теорию и стал считать изначальных противников, инстинкт самосохранения и сексуальный инстинкт, принадлежащими к либидо. Однако, ставя временами Эрос и либидо рядом, Фрейд выразил несколько иные воззрения в своей последней работе, «Очерках психоанализа». Он писал: «Основная часть того, что мы знаем об Эросе — т. е. о его представителе, либидо, — получена благодаря изучению сексуального функционирования, которое фактически, по господствующим взглядам, даже если не согласуется с нашей теорией, соответствует Эросу». Если судить по этому утверждению, то, вопреки цитированному ранее, Эрос и сексуальность не совпадают друг с другом. По-видимому, Фрейд здесь имел в виду то, что Эрос есть «изначальный инстинкт» (сверх инстинкта смерти), а сексуальный инстинкт — его единственный представитель. Здесь он фактически возвращается к взглядам, изложенным в «По ту сторону принципа удовольствия». В примечании к этой работе он указал, что сексуальный инстинкт «трансформировался для нас в Эрос, который силится собрать воедино и удержать как целое все части живой субстанции. То, что обычно называют сексуальным инстинктом, мы полагаем частью Эроса, направленной на внешние объекты».
     
Однажды Фрейд даже сделал попытку указать, что это новое представление о сексуальности «никоим образом не тождественно идее порыва противоположных полов друг к другу или стремления к приятным ощущениям на гениталиях; оно имеет существенно больше сходства с всеобъемлющим и всеохраняющим Эросом из „Пира“ Платона». Истинность первой части этого утверждения очевидна. Фрейд всегда полагал сексуальность чем-то более широким, чем генитальная сексуальность. Однако же трудно понять, на каком основании он объявил, что его прежнее понятие сексуальности перекликается с образом Эроса у Платона.
     
Прежняя теория сексуального полностью противостоит теории Платона. По Фрейду, либидо — начало мужское, и оно не аналогично женскому половому началу. Фрейд был особо привержен идее патриархата, и под таким углом зрения женщина не выглядела равной мужчине, а была изуродованным, кастрированным мужчиной. Самая же суть Платонова мифа в том, что мужчины и женщины — единое целое, и когда оно разделяется на две половины (причем, конечно же, подразумевается, что эти половины равноценны), то образуются две полярности, наделенные стремлением слиться вновь.
     
Единственной причиной попытки Фрейда истолковать прежнее понятие либидо в свете Платонова мифа об Эросе могло быть желание избежать разрыва между двумя воззрениями — даже ценою очевидного искажения старой теории.
     
При осмыслении же инстинкта смерти Фрейд столкнулся с трудностями в отношении инстинктивной природы изучаемого феномена. Как указал Фенихел, инстинкт смерти нельзя называть «инстинктом» в терминологии нового подхода к этой теме, впервые изложенного в «По ту сторону принципа удовольствия» и проходящего через поздние работы, включая «Очерки психоанализа». Фрейд писал: «Хотя они (инстинкты) служат первопричиной любой активности, их природа консервативна: любое состояние, какого ни достиг бы организм, дает начало тенденции к восстановлению этого состояния, как только оно будет утрачено».
     
Имеют ли Эрос и инстинкт жизни то же консервативное качество, что и все инстинкты и, соответственно, могут ли уверенно называться инстинктами? Фрейд напряженно пытался найти решение, которое спасло бы консервативный характер инстинкта жизни.
     
Рассуждая о зародышевых клетках, которые «борются со смертью живой субстанции и успешно ее побеждают, и мы можем лишь рассматривать это как потенциальное бессмертие», он заявил:
     
«Влечения, управляющие зародышевыми клетками и частицами, переживающими отдельное существо, влечения, старающиеся поместить их в надежное место, пока они беззащитны против раздражений внешнего мира, и ведущие к соединению их с другими зародышевыми клетками и т. д., составляют группу сексуальных влечений. Они в том же смысле консервативны, как и другие, так как воспроизводят ранее бывшие состояния живой субстанции, но они еще в большей степени консервативны, так как они сохраняют жизнь на более длительные времена. Они-то, собственно, и являются влечениями к жизни: то, что они действуют в противовес другим влечениям, которые по своей функции ведут к смерти, составляет имеющуюся между ними противоположность, которой учение о неврозах приписывает большое значение. Это как бы замедляющий ритм в жизни организмов: одна группа инстинктов стремится вперед, чтобы возможно скорее достигнуть конечной цели жизни, другая на известном месте своего пути устремляется обратно, чтобы проделать его снова от известного пункта и удлинить таким образом продолжительность пути. Но даже если сексуальность и различие полов не существовали к началу жизни, то все же остается возможным, что влечения, которые впоследствии стали обозначаться как сексуальные, в самом начале вступили в деятельность и начали свое противодействие игре влечений Я вовсе не в какой-нибудь более поздний период»[12].
     
Что самое интересное в этом пассаже и что послужило причиной того, что я, наконец, его процитировал, так это то, как почти отчаянно Фрейд пытается спасти идею о консервативности всех инстинктов, а следовательно, и инстинкта жизни. Он вынужден был укрыться за новым определением сексуального инстинкта как некоего надзирателя за судьбами зародышевых клеток — определением, не соответствующим концепции инстинктов, изложенной в предыдущих работах.
     
Несколькими годами позже в работе «Я и Оно» Фрейд попытался дать Эросу статус настоящего инстинкта, приписывая ему консервативную природу. Он писал:
     
«На основе теоретических, опирающихся на биологию размышлений мы предположили наличие инстинкта смерти, задачей которого является приводить все органически живущее к состоянию безжизненности; в то же время Эрос направлен на усложнение жизни, на создание все более масштабных объединений частиц живой субстанции — конечно, с целью сохранить при этом жизнь. Оба первичных позыва проявляют себя в строжайшем смысле консервативно, стремясь к восстановлению состояния, нарушенного возникновением жизни. Возникновение жизни было бы, таким образом, причиной дальнейшего продолжения жизни и одновременно и причиной стремления к смерти — сама жизнь была бы борьбой и компромиссом между этими двумя стремлениями. Вопрос о происхождении жизни остался бы космологическим, а на вопрос о цели и назначении жизни ответ был бы дуалистическим»[13].
     
Эрос имеет целью усложнение жизни и ее сохранение, а потому он также консервативен, ибо при появлении жизни рождается и инстинкт, призванный ее сохранять. Но тогда мы должны спросить: если природа инстинкта в том, чтобы восстановить самое раннее состояния бытия, неорганическое вещество, как он может одновременно заботиться о восстановлении поздней формы бытия, т. е. жизни?
     
Наконец, после этих тщетных попыток спасти консервативный характер инстинкта жизни Фрейд в работе «Очерки психоанализа» пришел к отрицательному заключению: «В случае с Эросом (и инстинктом любви) мы не можем применить эту формулировку (о консервативном характере инстинктов). Это означало бы предположение, что живая субстанция некогда была целостностью, которая затем была разорвана на части и ныне стремится к воссоединению». Фрейд дал здесь же примечательную сноску: «Что-то в этом роде представляли себе некоторые писатели, однако в реальной истории живой материи ничто подобное нам неизвестно». Без сомнения, он имел в виду миф Платона об Эросе, посчитав его, однако, плодом поэтического воображения. Этот отказ воистину удивителен. Положения Платона на деле могли бы теоретически обосновать консервативную природу Эроса. Что могло быть лучшим подтверждением тезиса о стремлении инстинкта возродить прежнюю ситуацию, чем то, что мужской пол и женский вначале были едины, затем разделены и влекомы теперь желанием воссоединиться? Почему Фрейд не принял этого и вверг себя в теоретические затруднения с Эросом, не являющимся подлинным инстинктом?
     
Возможно, вопрос несколько прояснится, если мы сравним эту сноску к «Очеркам психоанализа» с ранним, существенно более подробным рассуждением в «По ту сторону принципа удовольствия». Фрейд цитирует «Пир» Платона в той части, где говорится о человеке, который поначалу был единым существом, но которого Зевс разделил на две части. После разделения половинки стремились каждая к своей другой половине, а когда встречались, то обвивали друга руками, горя желанием слиться воедино. Фрейд пишет:
     
«Должны ли мы вслед за поэтом-философом принять смелую гипотезу, что живая субстанция была разорвана при возникновении жизни на маленькие частицы, которые стремятся к вторичному соединению посредством сексуальных влечений? Что эти влечения, в которых находит свое продолжение химическое сродство неодушевленной материи, постепенно через царство протистов преодолевают трудности, ибо этому сродству противостоят условия среды, заряженной опасными для жизни раздражениями, понуждающими к образованию защитного коркового слоя? Что эти разделенные частицы живой субстанции достигают, таким образом, многоклеточности и передают, наконец, зародышевым клеткам влечение к воссоединению снова в высшей концентрации? Я думаю, на этом месте нужно оборвать рассуждения»[14].
     
Легко увидеть разницу между этими высказываниями. В ранней формулировке («По ту сторону…») вопрос оставлен открытым, а в поздней («Очерки…») на него дан ясный отрицательный ответ.
     
Однако куда более важна особая формулировка, присутствующая в обоих высказываниях. И здесь и там Фрейд говорит о «живой субстанции», разделенной на части. Однако же в мифе Платона не говорится о «живой субстанции», разделенной на части, но о мужчине и женщине, которых разъединили и которые стремятся к воссоединению. Почему Фрейд настаивал на «живой субстанции» как на решающем положении?
     
Я полагаю, что причиной мог быть субъективный фактор. Фрейд был преисполнен патриархальным чувством того, что мужчины стоят выше над женщинами, а не равны им. Из-за этого теория полярности мужского и женского начал была для него неприемлема — поскольку полярность подразумевает и различие, и равенство. Такая эмоциональная мужская предубежденность привела его — в раннем периоде творчества — к теории, по которой женщины есть изуродованные мужчины, руководимые комплексом кастрации и завистью к пенису; они стоят ниже мужчин также и потому, что их Супер-Эго слабее, а нарциссизм сильнее, чем у мужчин. Кто-то может восхищаться блеском этого построения, однако трудно отрицать, что такая высокомерная трактовка половины рода человеческого как изуродованной версии другой половины — всего-навсего абсурд, демонстрирующий глубину сексуальных предубеждений (не особенно отличающихся от расовых и (или) религиозных предрассудков). Удивительно ли, что Фрейд остановился, когда, следуя за мифом Платона, должен был принять положение о равенстве мужского и женского начал? Воистину, он не мог сделать этого шага и потому заменил единство двух начал на единство «живой субстанции», не завершил логическое развитие идеи, предчувствуя, что Эрос не мог иметь консервативной природы инстинктов.
    
    
     
      
Критика теории инстинктов Фрейда
     
     
Фрейд был пленником чувств и образа мыслей своего социума и не мог выйти за их пределы. Когда его осенило новое понимание, он осознал только часть его — или его последствий, — а прочее осталось неосознанным, поскольку не совмещалось с «комплексом» Фрейда и сложившимся осознанным мышлением. На сознательном уровне он пытался избежать противоречий и несообразностей, сооружая конструкты, достаточно правдоподобные для использования в сознательном мыслительном процессе.
     
Фрейд не решился и — как я пытался показать — не мог решиться приспособить Эрос к собственным понятиям об инстинктах, т. е. к их консервативной природе. Была ли перед ним другая теоретическая возможность? Думаю, что была. Он мог найти внутри прежней традиционной теории либидо другое решение, подходящее к его новым воззрениям о ведущей роли любви и деструктивности. Можно было предложить противостояние между догенитальной сексуальностью (оральный и анальный садизм) как источником деструктивности и генитальной сексуальностью как источником любви. Несомненно однако, что Фрейду было трудно прийти к такому решению — по причинам, изложенным выше в ином контексте. Он подошел бы угрожающе близко к монистической точке зрения, поскольку деструктивность, равно как и любовь, принадлежали бы к либидо. Однако Фрейд уже положил основание для связи между деструктивностью и догенитальной сексуальностью, когда пришел к заключению, что разрушительной частью анально-садистического либидо служит инстинкт смерти. Если так, то уместно рассудить, что само по себе анальное либидо должно быть в близком родстве с инстинктом смерти, и на деле, развивая эту мысль, можно твердо посчитать, что сущность анального либидо — стремление к разрушению.
     
Фрейд, однако, не пришел к такому заключению, и интересно поразмыслить, почему.
     
Первая причина в том, что поле для интерпретации понятия либидо слишком узко. Для Фрейда и его последователей сущностная сторона анальной сексуальности — тенденция к контролю и обладанию (за исключением мирного аспекта сдерживания). Теперь же тенденции к контролю и обладанию стали несомненно противоположными любви, сотрудничеству, освобождению, которые создают самостоятельный синдром. Однако в «обладании» и «контроле» не содержится истинная суть деструктивности, тяги к разрушению, враждебности к жизни. Без сомнения, анальному характеру свойствен глубокий интерес к фекалиям и чувство родственности с ними — это часть его родственности со всем неживым. Фекалии — продукт, извергнутый организмом за невозможностью использования. Они привлекательны для анального характера так же, как все, непригодное для жизни, как грязь, смерть, гниль. Можно сказать, что тяга к контролю и обладанию — всего лишь одна из сторон анального характера; она мягче, чем ненависть к живому, и не столь злобна. Я думаю, если бы Фрейд обнаружил эту прямую связь между фекалиями и смертью, он мог бы прийти к заключению, что главная противоположность существует между генитальной и анальной ориентациями, состояниями, хорошо изученными клинически и эквивалентными Эросу и инстинкту смерти. Поступи он так, Эрос и инстинкт смерти не определялись бы как две биологические и равносильные тенденции. Эрос мог бы рассматриваться как биологически нормальная тяга к развитию, тогда как инстинкт смерти выглядел бы устремлением, основанным на отказе от нормального развития, и в этом смысле патологическим, хотя и глубоко укорененным. Если кто-то пожелает заняться биологическими спекуляциями, он может соотнести анальное с тем фактом, что ориентация по запахам свойственна всем четвероногим млекопитающим, а переход к позе прямостояния означает переход от ориентировки по запахам к зрительной ориентировке. Изменения в функциях древних обонятельных зон мозга предполагают те же изменения в ориентации. Опираясь на это, можно заключить, что анальный характер указывает на регрессивную фазу биологического развития, которая может опираться даже на органико-генетическую основу. Анальный период младенчества может рассматриваться как повтор древней фазы эволюционного развития на пути к полностью развитому человеческому функционированию. (В терминологии Фрейда анальность-деструктивность должна бы иметь консервативную природу инстинкта, т. е. возвращение от ориентации «генитальность — любовь — зрение» к ориентации «анальность — деструкция — обоняние»).
     
Сродство между инстинктами смерти и жизни было бы в точности таким же, как между догенитальным и генитальным либидо в развитой схеме Фрейда. Фиксация либидо на анальном уровне оказалась бы патологическим явлением, имеющим, однако, глубокие корни в психосексуальной конституции; генитальный уровень характеризовал бы здорового индивидуума. Все же при таком рассуждении анальный уровень имел бы две достаточно несходные стороны: одна — стремление (drive) к контролю, другая — стремление к разрушению. Как я ранее пытался показать, это было бы различие между садизмом и некрофилией.
     
Фрейд, однако же, не установил этих связей; возможно, он не мог так поступить по причинам, которые мы ранее уже обсуждали, говоря о трудностях в теории Эроса.
     
На предыдущих страницах я указал на органическое противоречие, которое Фрейд ввел вынужденно, переходя от теории либидо к теории «Эрос — инстинкт смерти». В поздней теории содержится также и конфликт другого рода, который должен привлечь наше внимание; это конфликт между Фрейдом-теоретиком и Фрейдом-гуманистом. Теоретик выказывает себя в выводе, что у человека есть выбор только между саморазрушением (медленным, через болезни) и уничтожением других. Или — в других выражениях — между истязаниями самого себя или других. Гуманист восстает против самой мысли о такой трагической альтернативе, которая может сделать войну рациональным выходом для этой стороны человеческого существа.
     
Не думаю, чтобы Фрейд питал отвращение к трагическим альтернативам. Наоборот, в ранней теории он предложил следующую трагическую альтернативу: подавление инстинктивных потребностей (особенно догенитальных) предположительно служит основой развития цивилизации. Подавленное инстинктивное влечение «сублимируется» в полезные культурологические движения — однако ценою отказа от полного человеческого счастья. С другой стороны, подавление ведет не только к подъему цивилизации, но и к развитию неврозов у многих людей, у которых процесс подавления не был успешен. Недостаток цивилизованности, сочетающийся с полным счастьем, — или цивилизованность, сочетающаяся с неврозами и урезанным счастьем; такова альтернатива.
     
Противоречие между инстинктом смерти и Эросом ставит перед человеком реальную и воистину трагическую альтернативу. Она реальна, поскольку человек может решиться нападать и вести войну, быть агрессивным, демонстрировать враждебность — поскольку он предпочтет эти действия болезням. То, что такая альтернатива трагична, едва ли нуждается в подтверждении, во всяком случае, для Фрейда и любого другого гуманиста.
     
Фрейд не пытался затуманить этот вопрос и сгладить остроту конфликта. Мы уже цитировали «Новые вводные лекции»: «Напрашивается мысль о важном факторе: невозможности найти удовлетворение агрессии во внешнем мире, так как она наталкивается на реальные препятствия. Тогда она, возможно, отступит, увеличив силу господствующего внутри саморазрушения. Мы еще увидим, что это происходит действительно так и насколько важен этот процесс».
     
В «Очерках психоанализа» он писал: «Сдерживать агрессию в общем нездорово; это приводит к болезням». Как удавалось Фрейду, подведя итог с такой четкостью, следовать своему стремлению, не относиться к человеческим делам столь безнадежно и избегать союза с теми, кто прописывал роду человеческому войну как лучшее лекарство?
     
В самом деле, Фрейд несколько раз пытался найти научное разрешение этой борьбы теоретика с гуманистом. Однажды была высказана идея, что разрушительный инстинкт может быть переведен в сознательную форму. В «Недовольстве культурой» Фрейд спрашивал: «Что с ним (агрессором), происходит, когда он пытается обезвредить свое стремление к агрессии?» Ответ был таков:
     
«Нечто удивительное и загадочное, хотя за ответом не нужно далеко ходить. Агрессия интроецируется, переносится внутрь, иначе говоря, возвращается туда, где она, собственно, возникла, и направляется против собственного „Я“. Там она перехватывается той частью „Я“, которая противостоит остальным частям как „Сверх-Я“, и теперь в виде совести использует против „Я“ ту же готовность к агрессии, которую „Я“ охотно удовлетворило бы на других, чуждых ему индивидах. Напряжение между усилившимся „Сверх-Я“ и подчиненным ему „Я“ мы называем сознанием вины, которое проявляется как потребность в наказании. Так культура преодолевает опасные агрессивные устремления индивидов — она ослабляет, обезоруживает их и оставляет под присмотром внутренней инстанции, подобной гарнизону в захваченном городе»[15].
     
Трансформация деструктивности в самонаказующее сознание не выглядит столь предпочтительной, как это представляет Фрейд. Согласно его теории, сознание должно здесь оказаться, таким же безжалостным, как инстинкт смерти, ибо оно питается энергией последнего. Не приводятся причины, по которым этот инстинкт должен быть «ослаблен» и «обезоружен». Скорее, как мне кажется, истинные выводы из рассуждений Фрейда логичнее представить в виде следующей аналогии: город, находившийся под властью жестокого врага, побеждает его при помощи диктатора, который устанавливает систему правления, столь же жестокую, как та, что была при поверженном враге. Где же здесь выигрыш?
     
Как бы то ни было, разработка теории ограниченного сознания (strict consience) как проявления инстинкта смерти не была единственной попыткой Фрейда смягчить свое представление о трагической альтернативе. Другое смягчающее объяснение он изложил так: «Ослабленный, обузданный и тем сдерживаемый в своих устремлениях инстинкт разрушения должен, когда его направляют на объект, обеспечить для Эго удовлетворение его жизненных нужд и контроль над естеством». Это — хороший пример «сублимации»32: устремления инстинкта не ослаблены, они просто направлены в другом, социально приемлемом направлении; таков «контроль над естеством».
     
Воистину, это представляется превосходным решением. Человек освобожден от трагического выбора между уничтожением других и саморазрушением, поскольку энергия инстинкта разрушения используется для контроля над естеством. Но мы должны спросить — может ли так быть в действительности? Может ли на деле деструктивность превратиться в созидательность? Что может означать «контроль над естеством»? Приручение и разведение животных, сбор и культивирование растений, шитье одежды, постройка хижин, изготовление посуды и масса подобной работы, включая конструирование машин, железных дорог, самолетов, небоскребов, — все это подразумевает созидание, возведение чего-то, унификацию, синтез, и если желательно отнести эту деятельность к одному из двух базисных инстинктов, то она скорее мотивируется Эросом, чем инстинктом смерти. Вещественная деятельность не деструктивна, она созидательна — возможно, за исключением убийства животных в пищу и убийства людей на войне: и то, и другое можно считать основанным на деструктивности.
     
Фрейд еще раз попытался смягчить суровость этих альтернатив в своем ответном письме Альберту Эйнштейну на тему «Почему нужна война?» Он объяснял с абсолютной отчетливостью:
     
«Позволив себе некоторую спекуляцию, мы подошли как раз к тому предположению, что этот инстинкт работает в каждом живом существе и стремится привести его к распаду, вернуть жизнь в состояние неживой материи. Со всей серьезностью он заслуживает названия „инстинкт смерти“, в то время как эротические влечения представляют собой стремление к жизни. Инстинкт смерти становится инстинктом деструктивности, когда он направлен вовне, на объекты — с помощью специальных органов. Живое существо, так сказать, сохраняет свою собственную жизнь, разрушая чужую. Но часть инстинкта смерти остается деятельной внутри живого существа, и нами прослежено достаточно большое число нормальных и патологических проявлений направленного внутрь инстинкта деструктивности. Мы даже пришли к такой ереси, что стали объяснять происхождение нашей совести подобным внутренним проявлением агрессивности. Как Вы понимаете, если этот процесс заходит достаточно далеко, это не так уж безопасно — это вредит здоровью, тогда как направление инстинктивных сил деструктивности на внешний мир разгружает живое существо и должно быть для него благотворным. Это служит биологическим оправданием всех тех безобразных и опасных стремлений, которые нам приходится перебарывать. Нужно признать, что они стоят ближе к природе, чем наше им сопротивление, для которого нам еще необходимо найти объяснение»[16].
     
Сделав это вполне ясное и бескомпромиссное заявление, подытоживающее его прежние высказывания об инстинкте смерти, и пояснив, что нелегко поверить в рассказы о счастливых странах, где живут народности, «не ведающие ни принуждения, ни агрессивности», Фрейд попытался к концу письма прийти к менее пессимистическим заключениям, чем те, какие предвещало вступление. Надежды его основывались на нескольких возможностях: «Если готовность к войне, — писал он, — проистекает из инстинкта деструктивности, то ближайшим средством будет призвание противоположного ему инстинкта, Эроса. Все, что устанавливает эмоциональные связи между людьми, должно противостоять войне»[17].
     
Примечательно и трогательно то, как Фрейд — гуманист и, как он себя называл, «пацифист», — почти неистово пытался обойти логические выводы из собственных посылок. Если инстинкт смерти так могуществен и фундаментален, как Фрейд широковещательно объявлял, то почему его удастся существенно ослабить, введя в игру Эрос, при том, что оба они содержатся в каждой клетке и определяют неизменяемое качество живой субстанции?
     
Второй аргумент Фрейда в пользу мира еще более основателен. В конце письма к А. Эйнштейну говорится:
     
«Война самым резким образом противоречит тем психическим установкам, к которым нас принуждает культурный процесс; поэтому мы должны возмущаться войной, мы ее попросту не переносим. Это уже не просто интеллектуальный или аффективный отказ — для нас, пацифистов, это конституционная нетерпимость, высшая степень идиосинкразии. И все же кажется, что унижение войною эстетического чувства имеет не меньшее значение для нашего отказа от войны, чем ее жестокости.
     
Как долго потребуется нам ждать, чтобы и другие стали пацифистами? Мне нечего сказать по этому поводу…»
     
В конце письма Фрейд касается и темы, иногда затрагивавшейся в его работах, — что процесс цивилизации как фактор, ведущий к достатку, вел также к «конституциональному», «органическому» сдерживанию инстинктов[18].
     
Еще за много лет до того, в «Трех очерках», Фрейд высказал эту мысль, рассуждая об остром конфликте между инстинктом и цивилизацией: «Глядя на цивилизованных детей, можно посчитать, что эти запреты есть следствие образования, и, без сомнения, образование сыграло здесь важную роль. Но в действительности это обстоятельство определено органическим развитием и закреплено наследственно; оно может временами проявляться без малейшей помощи со стороны образования».
     
В «Недовольстве культурой» Фрейд продолжил эту линию размышлений, говоря об «органическом подавлении» — например, в случаях табу, относящихся к менструации и анальной эротике, — мостящем путь к цивилизации. Мы обнаруживаем, что еще раньше, в 1897 г., в письме к Флиссу (14.11.1897) он указал, что «нечто органическое играет роль в подавлении».
     
Здесь приведены различные высказывания Фрейда. Они показывают, что его уверенность в «конституциональной» нетерпимости к войне не была всего лишь попыткой опровергнуть трагическую перспективу, предрекаемую концепцией инстинкта смерти, — попыткой, сделанной ad hoc, будто бы ради дискуссии с Эйнштейном. Это было сделано в соответствии с его воззрениями, пусть не доминирующими, но присутствующими в глубине его мыслей с 1897 г.
     
Если верны предположения Фрейда о том, что цивилизация продуцирует «конституциональные» и наследуемые виды подавления, т. е. что в процессе цивилизации некоторые инстинктивные потребности действительно ослабевают, — тогда Фрейд воистину нашел разрешение дилеммы. Тогда инстинктивные запросы, неприемлемые для цивилизации, должны руководить цивилизованным человеком не в той же степени, как первобытным человеком. Разрушительные порывы не будут у цивилизованного человека так же сильны и неодолимы, как у первобытного. Продолжая эту линию размышлений, можно прийти и к предположению, что некоторые запреты на убийство могли создаться в процессе цивилизации и наследственно закрепиться. Однако же, если мы сумеем обнаружить такие наследственные факторы в общем виде, будет чрезвычайно трудно подтвердить их существование применительно к инстинкту смерти.
     
В соответствии с концепцией Фрейда, инстинкт смерти есть устремление, присущее всей живой субстанции, так что попытка доказать, что эта фундаментальная биологическая сила ослабла в ходе цивилизации, была бы трудной теоретической задачей. Следуя той же логике, можно предположить, что конституционально ослаблен должен быть и Эрос, а такие предположения привели бы к более широкому предположению о том, что в процессе цивилизации под влиянием «органического» подавления могла измениться сама природа живой субстанции33.
     
Как бы то ни было, сегодня попытка установить факты, относящиеся к этой проблеме, представляется одной из важнейших исследовательских тем. Есть ли достаточные свидетельства того, что в ходе цивилизации происходило конституциональное, органическое подавление некоторых инстинктивных потребностей? Отличается ли это подавление от подавления в обычной трактовке Фрейда, поскольку оно ослабляет инстинктивные запросы вместо того, чтобы удалять их из сознания или переводить на другие цели? И еще особый вопрос: ослабились ли в ходе цивилизации деструктивные порывы человека, или развились подавляющие импульсы, и они теперь наследственно закреплены? Для ответа на этот вопрос потребуются обширные и продолжительные исследования, особенно в сферах антропологии, социальной психологии и генетики.
     
Возможно, загадочный самообман Фрейда об обоснованности понятия инстинкта смерти имеет еще одну причину. Каждый внимательный читатель его трудов должен помнить, насколько неуверенно и осторожно он обходился со своими новыми теоретическими построениями, когда излагал их впервые. Он не настаивал на их обоснованности и подчас даже говорил уничижительно об их ценности. Однако чем больше проходило времени, тем больше гипотетических построений превращались в теории, и на них возводились новые построения и теории. Фрейд в своем качестве теоретика очень хорошо осознавал сомнительную ценность многих собственных построений. Почему же он забыл о первоначальных сомнениях? Трудно ответить на этот вопрос; единственно возможным ответом может быть то, что он исполнял роль вождя психоаналитического движения. Те студенты Фрейда, которые осмеливались критиковать фундаментальные положения его теорий, оставляли его — либо их выживали тем или иным способом. Организаторы движения были по преимуществу прозаическими и скучными людьми — в части своих теоретических способностей, — и им было трудно следовать за Фрейдом, когда он вносил фундаментальные изменения в теорию. Они нуждались в догме, в которую они могли верить и вокруг которой могли организовать движение34. Так Фрейд-ученый стал в некоторой мере пленником Фрейда — вождя движения; или, иными словами, Фрейд-учитель стал пленником своих преданных, но лишенных творческих способностей последователей.
    
   
   
    
     
5. Почему психоанализ превратился из радикальной теории в адаптационную?
    
    
Хотя Фрейда нельзя считать «радикалом» в широком политическом смысле — он был типичным либералом с сильными консервативными чертами — его учение, несомненно, было радикальным. Ни его теория сексуальности, ни его метапсихологические спекуляции не были радикальными, но подчеркивание Фрейдом ведущей роли подавления (репрессии) и фундаментальной важности бессознательного в нашей психической жизни можно назвать подлинно радикальным. Его учение было радикальным, потому что оно нападало на последний рубеж обороны человеческой веры в собственное всемогущество и всеведение — веры Человека в рациональное мышление как вершину человеческого опыта. Галилей избавил человека от иллюзии, что земля — центр мира, Дарвин — от иллюзии, что человек сотворен Богом, но никто до Фрейда даже не задавался вопросом, почему рациональное мышление человека — это сфера, на реальность которой человек может всецело полагаться. Фрейд избавил человека от гордости за свою рациональность. Он докопался до корней — именно поэтому слово «радикальный» здесь уместно в самом своем буквальном значении[19] — и обнаружил, что большая часть содержания нашего рационального мышления лишь маскирует наши реальные мысли и чувства, т. е., служит сокрытию истины. Наше рациональное мышление оказалось по преимуществу ширмой, простой рационализацией побуждений и желаний, о которых мы предпочитаем не знать.
    
Открытие Фрейда было потенциально революционным, потому что оно могло открыть людям глаза на реальную структуру общества, в котором они живут, к побудить их изменить его в соответствии с интересами и желаниями большинства людей. Но несмотря на то что учение Фрейда обладало столь мощным революционным потенциалом, его повсеместное признание отнюдь не привело к реализации заложенного в нем потенциала. Хотя основные нападки коллег и широкой публики на Фрейда были направлены против его теории сексуальности, разрушившей некоторые табу среднего класса Европы XIX в., открытие Фрейдом бессознательного в целом не имело революционных последствий. В этом нет ничего удивительного. Требование, прямое или косвенное, большей терпимости в вопросах секса лежало по своей сути в пределах прочих либеральных требований, таких как большая терпимость по отношению к преступникам, более свободное воспитание детей и т. п. Однако концентрация на проблемах секса в действительности уводила от критики общества и, таким образом, носила отчасти реакционный политический характер. Если в основе всех психических расстройств лежит неспособность человека решить свои сексуальные проблемы, то отпадает всякая необходимость критического анализа экономических, социальных и политических факторов, стоящих на пути развивающейся индивидуальности. С другой стороны, политический радикализм стали рассматривать как своеобразный признак невроза, тем более что Фрейд и его последователи образцом психически здорового человека считали либерального буржуа. Левый или правый радикализм стали объяснять последствиями невротических процессов вроде Эдипова комплекса, и в первую очередь невротическими объявлялись политические убеждения, отличные от взглядов либерального среднего класса.
    
Большинство психоаналитиков происходили из того же самого среднего класса городских интеллектуалов, что и подавляющая масса их пациентов. Радикализмом среди психоаналитиков выделялись немногие. Наиболее известным из них был Вильгельм Райх, считавший, что подавление сексуального начала создает антиреволюционные характеры и что революционные характеры способна сформировать только сексуальная свобода. Он сформулировал теорию, что свобода сексуальных отношений ведет к революционной ориентации. Как показала история, Райх ошибался. Сексуальное освобождение стало главным образом частью постепенно распространявшегося потребительского отношения к жизни. Если людей XX в., в отличие от обывателей XIX в., стали учить приятно проводить время вместо того, чтобы спасать себя и ближних, если их превратили в «потребителей», то и потребление секса в таких условиях стало не просто дозволяться — оно поощрялось. Кроме того, потребление секса — это самое простое и доступное из всех видов потребления. Райх пришел к неправильным выводам, потому что в его время консерваторов отличала строгая мораль в вопросах секса, и он решил, что сексуальная свобода будет способствовать антиконсервативному, революционному движению. Историческое развитие показало, что свобода сексуальных отношений способствует лишь росту потребительского спроса и снижению политического радикализма. К сожалению, Райх мало знал Маркса и еще меньше его понимал. Его вполне можно было бы назвать «сексуальным анархистом».
    
Фрейд был сыном своего времени и в другом аспекте. Он принадлежал классовому обществу, где меньшинство сконцентрировало в своих руках основные богатства и защищало свое господство с помощью политической власти и контроля над умами тех, кем оно управляло. По образцу этой модели общества Фрейд создал свою модель человеческого сознания. «Ид», символизирующее «темные» массы, требует контроля со стороны «Эго», то есть, рационально мыслящей элиты. Если бы Фрейд мог только представить бесклассовое свободное общество, то «Эго» и «Ид», эти его универсальные категории человеческого сознания, рассеялись бы словно туман.
    
По моему мнению, опасность реакционной стороны психоанализа можно преодолеть лишь выведя на дневной свет бессознательные элементы политических и религиозных идеологий35. Трактовка Марксом буржуазной идеологии по своей сути имела для общества такое же значение, как теория Фрейда для каждого отдельного человека. Но часто упускают из виду, что Маркс отводил психологии самостоятельное значение, не подменяя ее социальными конструкциями. Такой подход помогает избежать ошибок Фрейда и лежит в основе социально ориентированного психоанализа. Он делает различие между врожденными инстинктами, такими как секс и голод, и приобретенными страстями, такими как честолюбие, ненависть, скупость, подавление других людей и т. п., которые возникают у человека в процессе жизни и, более конкретно, обусловлены системой отношений, сложившейся в определенном обществе в определенное время, и поэтому они могут изменяться в ходе исторического процесса.
    
Попыток приручить психоанализ и превратить его из радикального учения в либеральную теорию социального регулирования избежать нелегко, потому что из буржуазного среднего слоя происходят не только психоаналитики, но и их пациенты. Большинство пациентов вовсе не стремятся стать более человечными, свободными и независимыми — т. е., более критически настроенными и революционно мыслящими. Они хотят всего лишь страдать не более чем среднестатистический представитель их класса. Они хотят быть не свободными людьми, но преуспевающими буржуа. Они не хотят оплачивать собственное благополучие ценой радикализма, считая ее слишком высокой и следуя принципу минимальной достаточности. К чему стремятся эти люди? Им неведомо настоящее счастье, за исключением того, что немногие из них относительно довольны своей судьбой, особенно если они удачливы в жизни и ими восхищаются другие. Такова модель жизни этих людей. Психоаналитик подыгрывает этим представлениям и становится олицетворением данной модели, считая, что если пациент побеседует с ним продолжительное время, то у него появится желание подражать психоаналитику, и он избавится от своих проблем. Действительно, некоторым людям после общения с располагающим к себе и приятным психоаналитиком становилось лучше, не считая того, что обычный человек после многих лет жизни просто примиряется со своей судьбой, кроме, конечно, тех, кого жизнь ничему не учит.
    
Некоторые политически наивные люди могут подумать, что поскольку психоанализ представляет собой радикальную теорию, он должен быть популярен среди коммунистов и особенно в так называемых социалистических странах. Действительно, в самом начале революций психоанализ пользовался определенной популярностью, например, психоанализом интересовался Троцкий, и особенно его привлекала теория Адлера. Но интерес к психоанализу существовал до тех пор, пока Советский Союз сохранял элементы революционной системы. С утверждением сталинизма и превращением СССР из революционной в консервативную и даже реакционную систему популярность психоанализа полностью сошла на нет. Советские критики говорят о том, что психоанализ — это идеалистическое буржуазное учение, игнорирующее экономические и социальные факторы; высказываются и другие критические замечания, некоторые из которых не лишены основания. Но все эти слова в устах советских идеологов — не более чем пустое притворство. Они не признают психоанализ не из-за его недостатков, но из-за его главного достоинства — свободного критического мышления и развенчания идеологий.
    
К сожалению, психоанализ во многом уже утратил свою критическую направленность. Сосредоточив все свое внимание на проблемах отдельного человека, особенно на развитии ребенка, он перестал обращать внимание на социально-экономические факторы.
    
Психоаналитики полностью вписались в систему буржуазной мысли. Они приняли философию своего класса и из чисто практических соображений сделались сторонниками общества потребления. Учение Фрейда они свели к тому, что невроз — это следствие сенсуальной неудовлетворенности, вызванной подавлением (хотя Фрейд ничего подобного не говорил!), и что полное сексуальное удовлетворение является необходимым условием психического здоровья. Победа потребительства на всех фронтах!
    
Теории Фрейда свойственно и другое, более серьезное упущение — именно двойственность понятия реальность. Фрейд, подобно большинству представителей своего класса, считал современное капиталистическое общество наивысшей, наиболее развитой формой социальной организации.
    
Это общество он считал «реальностью», тогда как все иные формы социальной организации он рассматривал или как примитивные, или как утопические. Теперь в это верят или делают вид, что верят, лишь пропагандисты и политики, являющиеся заложниками собственных лозунгов. Все большее число простых людей начинает понимать, что капиталистическое общество — это лишь одна из бесчисленных возможных разновидностей социальной организации и что оно не более, или не менее, «реально», чем общественные структуры племен Центральной Африки.
    
Фрейд считал, что все формы извращений («перверзий»), т. е. негенитальной сексуальной активности, несовместимы с высокоцивилизованным образом жизни. А поскольку сексуальная практика буржуазного брака действительно не допускает никаких извращений, расцениваемых как оскорбление достоинства буржуазной жены и насилие над ней, постольку Фрейд пришел к неутешительному выводу, что счастье и цивилизация исключают друг друга.
    
Фрейд был гением конструкций, и поэтому ему как никому другому подходит девиз: «Конструкции творят реальность». В этом прослеживается странная близость Фрейда к двум другим учениям, с которыми он, как ни странно, даже не был толком знаком, — я имею в виду Талмуд и философию Гегеля.
   
  
  
   
    
Комментарии
   
   
Перевод выполнен по изданию Erich Fromm. Greatness and limitations of Freud's thought. Harper & Pow Publishers, Inc., New York, USA, Copyright 1980 by The State of Erich Fromm.
   
На русский язык переводится впервые.
   
Переводчики: М. Хорьков (предисловие, гл. 5), Е. Комарова (гл. 1), Е. Руднева (гл. 2), Е. Федина (гл. 3), В. Сидорова (гл. 4).
   
   
(1) В данном случае я не касаюсь совершенно особой проблемы возможности передачи в формах языка тонкого и сложного восприятия действительности, которое доступно только поэзии.
   
(2) Разумеется, вовсе не все классовые элементы носят у Фрейда непременно и исключительно «буржуазный» характер. Некоторые из них присущи вообще всем патриархальным обществам, основанным на частной собственности.
   
(3) Все это наглядно продемонстрировала собственная женитьба Фрейда: взволнованные романтические любовные письма, в основном же отражающие нарциссический тип пылко влюбленного, столь характерный для любовных посланий XIX в., — и все это велось до бракосочетания, после — явное отсутствие всякого интереса к жене: и чувственного, и интеллектуального, и эмоционального.
   
(4) Фрейд закончил эту историю болезни в ноябре 1914 г., но отложил ее публикацию на четыре года. Эта история болезни широко известна как «Отчет со сном о волках». (См. также интереснейший сборник под ред. Мюриэль Гардинер (Gardiner M. (ed.). 1971), куда она включила автобиографию этого человека, его историю болезни).
   
(5) Замечу, что достаточно многое указывает на то, что вера в превосходство идеи и мысли над материальным миром является результатом победы патриархального строя над матриархальным. Поскольку мужчины не могут творить естественным образом, т. е. давать жизнь естественным путем, как женщины, они настаивают, что также могут порождать, не телесно, но мысленно. См. мою интерпретацию мифа о сотворении в The Forgotten Language.
   
(6) Хотя трилогия не была написана в этом порядке и хотя некоторые ученые, видимо, справедливо полагают, что Софокл не собирался объединять эти три трагедии в трилогию, тем не менее их следует воспринимать как целое. Вряд ли Софокл описывал судьбу Эдипа и его детей в трех трагедиях, не думая об их внутренней связи. (Все цитаты из трагедий даны по: Софокл. Трагедии / Пер. с древнегреч. С.В. Тервинского. М., 1958. — Прим. перев.)
   
(7) Видимо, Софокл обращается здесь к отрывку из «Истории» Геродота, 2.35.
   
(8) Софокл протестует против отказа от старой религиозной традиции, которая достигла наивысшего выражения в учениях софистов. Полемизируя с софистами, он по-новому выразил старые религиозные (матриархальные) традиции, подчеркивая присущие им любовь, равенство и справедливость.
   
(9) Некоторые мои учителя в Берлинском институте имели привычку вздремнуть во время сеанса и не скрывали этого. Другие заявляли, что во сне они видят пациентов и это дает им больше информации, чем простое выслушивание. Разумеется, склонность храпеть служила помехой такой практике и заставляла многих бодрствовать. Но спать в такой обстановке было совершенно естественно. Я знаю по собственному опыту, когда я проводил сеансы, используя технику Фрейда, как утомительно было сидеть сзади пациента, без всякого контакта с ним или с нею, и слушать бесконечно монотонный голос, который я не должен был прерывать. Эта скука делала ситуацию настолько невыносимой, что я начал менять технику.
   
(10) Первую наиболее развернутую дискуссию о нарциссизме можно найти в «On Narcissism: An Introduction», где на с. 69 редактор прослеживает историю этой концепции Фрейда.
   
(11) Позднее Фрейд пересмотрел некоторые изложенные здесь взгляды.
   
(12) Это утверждение указывает на ограниченность Фрейда; его понимание себя ограничено из-за различных догматических заявлений о чертах характера, которые ему «разумеется» не свойственны!
   
(13) В своей более поздней теории об инстинктах жизни и смерти Фрейд заменил прежнюю, в значительной степени физиологически ориентированную, теорию биологической теорией полярности интегрирующих сил — инстинкта жизни, и деструктивных сил — инстинкта смерти (см. дискуссию о фрейдовской теории инстинктов в гл. 4).
   
(14) Интересно, что уровень самоубийств в целом возрос в той же пропорции, что и уровень индустриализации.
   
(15) Мои собственные исследования социального характера продолжают исследовательскую линию, начатую Зомбартом, Максом Вебером, Л. Д. Брентано, Тоуни, Краусом (Sombart, Max Weber, L. J. Brentano, Tawney, Kraus) и другими социологами в первой половине этого столетия, и эти теории оказали на меня большое влияние.
   
(16) Следует заметить, что концепция ребенка как имеющего особый статус в противоположность статусу взрослого человека, появилась сравнительно недавно. До XVIII в. такое разграничение практически не проводилось, ребенок был просто маленьким взрослым, которого не идеализировали и который выполнял обязанности, соответствующие его способностям. Я благодарен Ивану Ильину за плодотворные мысли в этом направлении.
   
(17) Freud S. The Interpretation of Dreams. S. E. Vols. 4–5. P. 170–174.
   
(18) Эта теория была публикована спустя несколько месяцев после того дня, когда Фрейд увидел этот сон (Freud S. The Psychical Mechanism of Forgetfulness.1898, S. E. Vol.3, P. 287–297), и затем была включена в «Психопатологию повседневной жизни» (Freud S. The Psychopathology of Everyday Life. 1907. S. E. Vol.6.) — Э. Ф.
   
(19) Ответ Фрейда на это письмо Флисса датирован 10 марта 1898 г. (Freud S. Aus den Anfaengen der Psychoanalyse. 1950. L. Письмо 84). Следовательно, сон мог осуществиться не более чем одним или двумя днями ранее.
   
(20) Freud S. Screen memories. 1899. S. E. Vol.3.
   
(21) Это синоним ассистента профессора. Все подобные назначения в Австрии делал министр образования. Факт этой рекомендации сообщается Фрейдом в письме Флиссу от 8 февраля 1897 г. (Freud S. Aus den Anfaengen der Psychoanalyse. 1950, письмо 58), где упоминается и сон от 15 марта 1894 г. (там же, письмо 85). «Сектантские соображения», упомянутые ниже, связаны, конечно с антисемитским настроением, назревшим в Вене в конце XIX в.
   
(22) Freud S. The Interpretation of Dreams. 1900. S. E. Vols 4–5. P. 191 и далее.
   
(23) Ibid. P. 192.
   
(24) Ibid. P. 192. В удивительном письме к Флиссу от 11 марта 1902 г. (Freud S. The Interpretation of Dreams. 1900. S. E. Vols. 4–5. Письмо 152) Фрейд рассказывает о случае, когда он действительно получил место профессора два года спустя после издания этой книги.
   
(25) Fromm E. The Forgotten Language: An Introduction to the Understanding of Dreams, Fairy Tales and Myths. 1951. N. Y.: Rinehart. Part 6.
   
(26) Fromm, E. The Forgotten Language: An Introduction to the Understanding of Dreams, Fairy Tales and Myths. 1951. N. Y.: Rinehart. Part3.
   
(27) О проблеме работы памяти в ее связи с деятельностью в сновидении; см. очень впечатляющую статью: Schachtel E. Memory and Childhood Amnesia // Psychiatry. 1947. Vol.10. № 1.
   
(28) Фрейд сочетает здесь три очень непростые направления. Инстинкт разрушения в своей основе отличен от воли к власти: в первом случае я желаю разрушить объект; во втором — желаю его сохранить и контролировать, причем оба полностью отличны от стремления к мастерству, цель которого — творить и производить, что фактически есть точнейшая противоположность воли к разрушению.
   
(29) То, что Фрейд при создании теории зависел от образа мысли своих учителей, раскрыл Питер Аммачер (1962). Основные тезисы работы Аммачера с одобрением изложил Роберт Р. Холт следующим образом: «Многие из самых удивительных и на вид произвольных поворотов теории психоанализа, содержащие утверждения, ошибочные до такой степени, что они вовсе не поддаются проверке, являются либо скрытыми биологическими положениями, либо прямо проистекают из таких положений, почерпнутых Фрейдом от своих учителей на медицинском факультете. Они стали основной частью его интеллектуального багажа, столь же не вызывающей сомнений, как тезис об универсальном детерминизме. Возможно, Фрейд не всегда распознавал в них биологическое содержание, и они сохранились как необходимые элементы после его попытки отойти от нейрологического метода и построить абстрактную психологическую модель».
   
(30) Терминология Фрейда не всегда последовательна. Иногда он говорит об инстинктах жизни или смерти, иногда — об инстинкте жизни или смерти в единственном числе. Инстинкт(ы) смерти называет также деструктивным(и) инстинктом(ами). Термин «Танатос» (противопоставляемый «Эросу») не использовался Фрейдом как эквивалент понятию инстинкта смерти; он был введен в обсуждение П. Редерном.
   
(31) Применение термина «принцип нирваны» неудачно, ибо он не соответствует понятию буддистской нирваны. Это ни в коем случае не состояние безжизненности, созданное самим организмом (что, по понятиям буддизма, есть противоположная тенденция), но духовное усилие человека, который достигнет спасения и завершенности жизни, если сможет преодолеть жадность и эгоизм и преисполнится состраданием ко всему живущему. Будда в состоянии нирваны ощущал высшую радость.
   
(32) Использование термина сублимация применительно к инстинкту смерти у Фрейда не принято, но мне представляется, что тема следующего абзаца совпадает с той, что Фрейд называет сублимацией применительно к либидо. Концепция «сублимации», однако же, сомнительна даже тогда, когда Фрейд применяет ее к сексуальным и особенно догенитальным инстинктам. Известный пример в понятиях старой теории: хирург питает свой садизм сублимированной энергией. Но верно ли это? Хирург ведь не только режет, он и спасает; более похоже на правду то, что лучшие хирурги мотивированы не сублимированным садизмом, а многими другими факторами — хорошей способностью работать руками, желанием лечить путем непосредственного действия, умением быстро принимать решения и т. д.
   
(33) Предположениям Фрейда сильнее всего противоречит то, что доисторический человек был не более, а менее агрессивен, чем цивилизованный человек.
   
(34) Что подтверждается отношением большинства фрейдистов к инстинкту смерти. Они не сумели принять эту новую, глубокую гипотезу и вышли из положения, излагая идеи Фрейда об агрессии в понятиях старой теории инстинктов.
   
(35) Советские коммунисты критиковали Фрейда за невнимание к патогенным социальным факторам. По моему мнению, здесь имела место типичная рационализация, маскирующая истинные подсознательные мотивы. В системе, озабоченной тем, чтобы граждане ничего не знали о том, что представляет эта система на самом деле, и занятой поэтому исключительно промыванием мозгов и заполнением их иллюзиями, критика психоанализа на самом деле направлена не против невнимания этого учения к патогенным социальным факторам, но против радикальных устремлений психоанализа помочь людям увидеть реальность в истинном свете, избавив их от иллюзий.