1 2 

  
   
Василий Васильевич Розанов
   
АПОКАЛИПСИС НАШЕГО ВРЕМЕНИ
  
  
   
    
№ 1
    
К ЧИТАТЕЛЮ
   
   
    
Мною с 15 ноября будут печататься двухнедельные или ежемесячные выпуски под общим заголовком: "Апокалипсис нашего времени". Заглавие, не требующее объяснении, ввиду событий, носящих не мнимо апокалипсический характер, но действительно апокалипсический характер. Нет сомнения, что глубокий фундамент всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всем, — и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустoты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясено, все потрясены. Все гибнут, все гибнет. Но все это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания.
    
Выпуски будут выходить маленькими книжками.
    
Склад в книжном магазине М. С. Елова, Сергиев Посад, Московск. губ.
   
   
    
     
РАССЫПАННОЕ ЦАРСТВО
    
    
Филарет Святитель Московский был последний (не единственный ли?) великий иерарх Церкви Русской… "Был крестный ход в Москве. И вот все прошли, — архиереи, митрофорные иереи, купцы, народ; пронесли иконы, пронесли кресты, пронесли хоругви.
    
Все кончилось, почти… И вот поодаль от последнего народа шел он. Это был Филарет".
    
Так рассказывал мне один старый человек. И прибавил, указывая от полу — на крошечный рост Филарета:
    
— "И я всех забыл, все забыл: и как вижу сейчас — только его одного".
    
Как и я "все забыл" в Московском университете. Но помню его глубокомысленную подпись под своим портретом в актовой зале.
    
Слова, выговоры его были разительны. Советы мудры (императору, властям). И весь он был великолепен.
    
Единственный…
    
Но что же "опреж того" и "потом"? — незаметное, дроби. "Мы их видели" (отчасти). Nota bene. Все сколько-нибудь выдающиеся были уже с "ересью потаенною". Незаметно, безмолвно, но с ересью. Тогда — как Филарет был "во всем прав".
    
Он даже Синод чтил. Был "сознательный синодал". И Николая Павловича чтил — хотя от него же был "уволен в отпуск от Синода и не появлялся никогда там". Тут — не в церкви, но в императорстве — уже совершился или совершался перелом, надлом. Как было великому Государю, и столь консервативному, не соделать себе ближним советником величайший и тоже консервативный ум первого церковного светила за всю судьбу Русской Церкви?
    
Разошлись по мелочам. Прав этот бес Гоголь.
    
Между тем Пушкин, Жуковский, Лермонтов, Гоголь, Филарет — какое осияние Царства.
    
Но Николай хотел один сиять "со своим другом Вильгельмом-Фридрихом" которым-то.
    
Это был плоский баран, запутавшийся в терновнике и уже приуготованный к закланию (династия).
    
И вот рушилось все, разом, царство и церковь. Попам лишь непонятно, что церковь разбилась еще ужаснее, чем царство. Царь выше духовенства. Он не ломался, не лгал. Но, видя, что народ и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали (ради гнусной распутинской истории), и тоже — дворянство (Родзянко), как и всегда фальшивое «представительство», и тоже — и "господа купцы", — написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно.
    
"Я человек хотя и маленький, но у меня тоже 32 ребра" ("Детский мир").
    
Но Церковь? Этот-то Андрей Уфимский? Да и все. Раньше их было "32 иерея" с желанием "свободной церкви" "на канонах поставленной". Но теперь все 33333… 2…2…2…2 иерея и под-иерея и сверх-иерея подскочили под социалиста. Под жида и не под жида; и стали вопиять, глаголать и сочинять, что "церковь Христова и всегда была, в сущности, социалистической" и что особенно она уж никогда не была монархической, а вот только Петр Великий "принудил нас лгать".
    
Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже "Новое Время" нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая "Великого переселения народов". Там была — эпоха, "два или три века". Здесь — три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Чтo же осталось-то? Странным образом — буквально ничего.
    
Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60 "и такой серьезный", Новгородской губернии, выразился: "Из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть". Т. е. не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но надо по-русски вырезывать из его кожи ленточка за ленточкой.
    
И чтo ему царь сделал, этому "серьезному мужичку".
    
Вот и Достоевский…
    
Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и "Война и мир".
    
Что же, в сущности, произошло? Мы все шалили. Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает. Серьезен никто не был, и, в сущности, цари были серьезнее всех, так как даже Павел, при его способностях, еще «трудился» и был рыцарь. И, как это нередко случается, — "жертвою пал невинный". Вечная история, и все сводится к Израилю и его тайнам. Но оставим Израиля, сегодня дело до Руси. Мы, в сущности, играли в литературе. "Так хорошо написал". И все дело было в том, что "хорошо написал", а чтo «написал» — до этого никому дела не было. По содержанию литература русская есть такая мерзость, — такая мерзость бесстыдства и наглости, — как ни единая литература. В большом Царстве, с большою силою, при народе трудолюбивом, смышленом, покорном, что она сделала? Она не выучила и не внушила выучить — чтобы этот народ хотя научили гвоздь выковывать, серп исполнить, косу для косьбы сделать ("вывозим косы из Австрии", — география). Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только, "как они любили" и "о чем разговаривали". И все «разговаривали» и только «разговаривали», и только «любили» и еще "любили".
    
Никто не занялся тем (и я не читал в журналах ни одной статьи — и в газетах тоже ни одной статьи), что в России нет ни одного аптекарского магазина, т. е. сделанного и торгуемого русским человеком, — что мы не умеем из морских трав извлекать иоду, а горчишники у нас «французские», потому что русские всечеловеки не умеют даже намазать горчицы разведенной на бумаге с закреплением ее «крепости», «духа». Что же мы умеем? А вот, видите ли, мы умеем «любить», как Вронский Анну, и Литвинов Ирину, и Лежнев Лизу, и Обломов Ольгу. Боже, но любить нужно в семье; но в семье мы, кажется, не особенно любили, и, пожалуй, тут тоже вмешался чертов бракоразводный процесс ("люби по долгу, а не по любви"). И вот церковь-то первая и развалилась, и, ей-ей, это кстати, и "по закону"…
   
   
    
     
КАК МЫ УМИРАЕМ?
    
    
Ну что же: пришла смерть, и, значит, пришло время смерти.
    
Смерть, могила для 1/6 части земной суши. "Простое этнографическое существование для былого Русского Царства и империи", о котором уже поговаривают, читают лекции, о котором могут думать, с которым, в сущности, мирятся. Какие-то "полабские славяне", в которых преобразуется былая Русь.
    
"Былая Русь"… Как это выговорить? А уже выговаривается.
    
Печаль не в смерти. "Человек умирает не когда он созрел, а когда он доспел". Т. е. когда жизненные соки его пришли к состоянию, при котором смерть становится необходима и неизбежна.
    
Если нет смерти человека "без воли Божией", то как мы могли бы допустить, могли бы подумать, что может настать смерть народная, царственная "без воли Божией"? И в этом весь вопрос. Значит, Бог не захотел более быть Руси. Он гонит ее из-под солнца. "Уйдите, ненужные люди".
    
Почему мы "ненужные"?
    
Да уж давно мы писали в "золотой своей литературе": "Дневник лишнего человека",
    
"Записки ненужного человека". Тоже — "праздного человека". Выдумали «подполья» всякие… Мы как-то прятались от света солнечного, точно стыдясь за себя.
    
Человек, который стыдится себя? — разве от него не застыдится солнце? — Солнышко и человек — в связи.
    
Значит, мы "не нужны" в подсолнечной и уходим в какую-то ночь. Ночь. Небытие.
    
Могила.
    
Мы умираем как фанфароны, как актеры. "Ни креста, ни молитвы". Уж если при смерти чьей нет креста и молитвы — то это у русских. И странно. Всю жизнь крестились, богомолились: вдруг смерть — и мы сбросили крест. "Просто, как православным человеком русский никогда не живал". Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно "в баню сходили и окатились новой водой". Это — совершенно точно, это действительность, а не дикий кошмар.
    
Собственно, отчего мы умираем? Нет, в самом деле, — как выразить в одном слове, собрать в одну точку? Мы умираем от единственной и основательной причины:
    
неуважения себя. Мы, собственно, самоубиваемся. Не столько "солнышко нас гонит", сколько мы сами гоним себя. "Уйди ты, черт".
    
Нигилизм… Это и есть нигилизм, — имя, которым давно окрестил себя русский человек, или, вернее, — имя, в которое он раскрестился.
    
— Ты кто? блуждающий в подсолнечной?
    
— Я нигилист.
    
— Я только делал вид, что молился.
    
— Я только делал вид, что живу в царстве.
    
— На самом деле — я сам себе свой человек.
    
— Я рабочий трубочного завода, а до остального мне дела нет.
    
— Мне бы поменьше работать.
    
— Мне бы побольше гулять.
    
— А мне бы не воевать.
    
И солдат бросает ружье. Рабочий уходит от станка.
    
— Земля — она должна сама родить. И уходит от земли.
    
— Известно, земля Божия. Она всем поровну.
    
Да, но не Божий ты человек. И земля, на которую ты надеешься, ничего тебе не даст. И за то, что она не даст тебе, ты обагришь ее кровью.
    
Земля есть Каинова, и земля есть Авелева. И твоя, русский, земля есть Каинова. Ты проклял свою землю, и земля прокляла тебя. Вот нигилизм и его формула.
    
И солнышко не светит на черного человека. Черный человек ему не нужен.
    
Замечательно, что мы уходим в землю упоенные. Мы начинали войну самоупоенные:
    
помните, этот август месяц, и встречу Царя с народом, где было все притворно? И победы, — где самая замечательная была победа казака Крючкова, по обыкновению отрубившего семь голов у немцев. И это меньшиковское храброе — "Должны победить". И Долиной — победные концерты, в цирке Чинизелли и потом в Царском. Да почему "должны победить"? Победа создается не на войне, а в мирное время. А мы в мирное время ничего не делали, и уж если что мы знали хорошо, то это — то, что равно ничего не делаем. Но дальше — еще лучше. Уж если чем мы упились восторженно, то это — революцией.
    
"Полное исполнение желаний". Нет, в самом деле: чем мы не сыты. "Уж сам жаждущий когда утолился, и голодный — насытился, то это в революцию". И вот еще не износил революционер первых сапогов — как трупом валится в могилу. Не актер ли? Не фанфарон ли? И где же наши молитвы? и где же наши кресты? "Ни один поп не отпел бы такого покойника".
    
Это колдун, оборотень, а не живой. В нем живой души нет и не было.
    
— Нигилист.
    
О нигилистах панихид не правят. Ограничиваются: "Ну его к черту".
    
Окаянна была жизнь его, окаянна и смерть.
    
1/6 часть суши. Упоенная революция, как упоенна была и война. "Мы победим". О, непременно. Так не есть ли это страшный факт, что 1/6 часть суши как-то все произращала из себя "волчцы и тернии", пока солнышко не сказало: "Мне не надо тебя". "Мне надоело светить на пустую землю".
    
Нигилизм. — "Что же растет из тебя?"
    
— Ничего.
    
Над «ничего» и толковать нe о чем.
    
— Мы не уважали себя. Суть Руси, что она не уважает себя.
    
Это понятно. Можно уважать труд и пот, а мы не потели и не трудились. И то, что мы не трудились и не потели, и есть источник, что земля сбросила нас с себя, планета сбросила.
    
По заслугам ли?
    
Слишком.
    
Как 1000 лет существовать, прожить княжества, прожить царство, империю, со всеми прийти в связь, надеть плюмажи, шляпу, сделать богомольный вид: выручаться, сояственно, — выручать самого себя «нигилистом» (потому что по-нормальному это ведь есть ругательство) и умереть.
    
Россия похожа на ложного генерала, над которым какой-то ложный поп поет панихиду.
    
"На самом же деле это был беглый актер из провинциального театра".
    * * *
    
Самое разительное и показующее все дело, всю суть его, самую сутеньку — заключается в том, что "ничего, в сущности, не произошло". "Но все — рассыпалось". Что такое совершилось для падения Царства? Буквально, — оно пало в буддень. Шла какая-то «середа», ничем не отличаясь от других. Ни — воскресенья, ни — субботы, ни хотя бы мусульманской пятницы. Буквально, Бог плюнул и задул свечку. Не хватало провизии, и около лавочек образовались хвосты. Да, была оппозиция. Да, царь скапризничал. Но когда же на Руси «хватало» чего-нибудь без труда еврея и без труда немца? когда же у нас не было оппозиции? и когда царь не капризничал? О, тоскливая пятница или понедельник, вторник…
    
Можно же умереть так тоскливо, вонюче, скверно. — "Актер, ты бы хоть жест какой сделал. Ведь ты всегда был с готовностью на Гамлета". "Помнишь свои фразы? А то даже Леонид Андреев ничего не выплюнул. Полная проза".
    
Да, уж если что "скучное дело", то это — "падение Руси".
    
Задуло свечку. Да это и не Бог, а … шла пьяная баба, спотыкнулась и растянулась. Глупо.
    
Мерзко. "Ты нам трагедий не играй, а подавай водевиль".
   
  
  
   
    
№ 2
   
   
    
Удобнее для читателя и меня, если "Апокалипсис нашего времени" я переведу в форму журнала, — однако не предполагая его издавать долго. Ограничиваясь пока мыслью дать всего десять номеров, я прошу желающих подписаться на него выслать подписную сумму, 3 руб. 50 коп., по адресу: Сергиев Посад, Московская губерния, Красюковка, Полевая улица, д. свящ. Беляева, В. В. Розанову.
    
Пересылку по почте принимает на себя автор-издатель. Имя, фамилия и точный адрес подписчика должны быть написаны четко.
   
   
    
     
МОЕ ПРЕДВИДЕНИЕ
    
    
Я прочел в "Новом Времени", в передовой статье, что "с Германиею Россия может заключить мир хоть сейчас, если уступит ей Курляндию и Лифляндию с Ригою, и еще некоторые части отечественной территории". Думаю, что это из тех опасных иллюзий, за которые мы вообще уже столько поплатились. Не будем даже вспоминать слова Бисмарка, что "побежденному победитель оставляет только глаза, чтобы было чем плакать". Это совсем не нужно, т. е. припоминаний о Бисмарке. Но нельзя представить себе, чтобы Германия, потеряв, во всяком случае, несколько миллионов не населения вообще, а той отборной части населения, которую образует армия, удовлетворилась крошечною территориею, с таким же числом только населения. Нельзя вообще представить себе, чтобы Германия подъяла войну такой страшной опасности и риска, такой невероятной тяжести, ради расчета на такое смехотворное приобретение. Несомненно, она только успокаивает нас иллюзией мира: и почти это входит в состав ее жестокости. Как это нужно и для побалованья и духовного обмана глупых российских социалистов. Как последний аргумент своей мысли, я беру то, что для Германии, — оставь она целою Россию и, так сказать, способною к выздоровлению, — она, конечно, еще никогда не увидит ее столь беззащитною, с армиею, которая просто кидает оружие и уходит домой. И воображать, что Германия не разработает этот исключительный, этот невероятный случай, никогда ей и не мечтавшийся, со всем богатством возможностей, со всем обилием плода, — это просто показывает, что мы совершенные дети в политике.
    
Я имею самые печальные предчувствия. Я думаю, она разработает дело в смысле уже былого факта, такого же: именно — как было некогда завоевание Англии норманнами. И
    
Вильгельм, не мечтая нисколько о незаманчивой роли Наполеона, с заключением на о-ве Св. Елены, манится гораздо более удачным жребием второго Вильгельма Завоевателя.
    
Конечно, — после Петрограда он двинется на Москву, на Волгу и завоюет именно Великороссию, как центр "Всея Руси", после чего захватит и Малороссию с Новороссией, — причем ему и вознаградить союзника будет из чего. Мы вообще стоим перед фактом завоевания России, покорения России, — к чему препятствий ведь нет. А таковое отсутствие препятствий к покорению России, конечно, никогда на протяжении всей германской истории не повторится. И это не трудно предвидеть, предсказать; и это в Берлине предвидится так же хорошо, как — если бы были позорче люди в Петрограде — можно было бы предвидеть и в Петрограде.
    
Защита Англии и Франции? Это так далеко. Не десант же им делать. Да и Германия теперь десанта уже не пропустит. Это вполне в ее власти, при владении проливами около Эзеля и Даго. Да, освободив часть армии из России, она представит такую угрозу и самой Франции и Англии, с какою им справиться будет чрезвычайно трудно. А, во всяком случае, через самое небольшое число лет, обогатившись всеми средствами России и, между прочим, пользуясь и ее людским матерьялом (вот у немцев русские солдаты и былые социалисты пойдут в сражения!), Германия, несомненно, расправится и с Франциею, и с Англиею, и с Италиею. И моя почти шутливая игра воображения в "Итальянских впечатлениях" — "Возможный гегемон Европы" (отдельная глава) — осуществится. Уже тогда было что-то такое в Берлине, что-то носилось в самом воздухе, по чему чувствовалось это. Да и песенка: "Deutschland, Deutschland — uber alles", может быть, была не столько реально-глупою, сколько выверенно-пророчественною, сколько жадным аппетитом, Германский волк зол и толст. И нашей бедной России, стоящей перед ним таким пушистым ягненком, он не пощадит. А ягненок совершенно беззащитен.
    
Хороши же социалисты и вообще всероссийская демократия: скормить, все отечество скормить лютейшему врагу. Скормить не в переносном смысле, а в буквальном. Но нельзя не сказать: хороши и "лучшие люди России", начинавшие революцию в такую роковую войну и, как оказалось потом, ничего решительно не предвидевшие. Ленин и социалисты оттого и мужественны, что знают, что их некому будет судить, что судьи будут отсутствовать, так как они будут съедены. (Октябрь.)
   
   
    
     
ПОСЛЕДНИЕ ВРЕМЕНА
    
    
Не довольно ли писать о нашей вонючей Революции, — и о прогнившем насквозь Царстве, — которые воистину стоят друг друга. И — вернуться к временам стройным, к временам ответственным, к временам страшным…
    
Вот — Апокалипсис… Таинственная книга, от которой обжигается язык, когда читаешь ее, не умеет сердце дышать… умирает весь состав человеческий, умирает и вновь воскресает…
    
Он открывается с первых же строк судом над церквами Христовыми, — теми, которые были в Малой Азии, в Лаодикии, в Смирне, в Фиатире, в Пергаме и других городах. Но, очевидно, не Лаодикия, не Пергам и проч., лежащие ныне в руинах, на самом деле имеют значение для "последних времен", какие имел в виду написатель странной книги. Но он рассмотрел посаженное Христом дерево и уловил с неизъяснимою для себя и для времени глубиною, что оно — не Дерево жизни; и предрек его судьбу в то самое время, в которое церкви только что зарождались.
    
Никакого нет сомнения, что Апокалипсис — не христианская книга, а — противохристианская. Что «Христос», упоминаемый — хотя немного — в нем, "с мечом, исходящим из уст его" и с ногами "как из камня сардиса и халкедона", — ничего же не имеет общего с повествуемым в Евангелиях Христом. В устроении Неба — ничего же общего с какими бы то ни было представлениями христианскими. Вообще — "все новое"…
    
Тайнозритель Сам, волею своею и вспомоществующею ему Божиею волею, — срывает звезды, уничтожает землю, все наполняет развалинами, все разрушает: разрушает — христианство, странным образом "плачущее и вопиющее", бессильное и никем не вспомоществуемое. И — сотворяет новое, как утешение, как "утертые слезы" и "облечение в белые одежды". Сотворяет радость жизни, на земле, — именно на земле, — превосходящую какую бы то ни было радость, изжитую в истории и испытанную человечеством.
    
Если же окинуть всю вообще компоновку Апокалипсиса и спросить себя: — "да в чем же дело, какая тайна суда над церквами, откуда гнев, ярость, прямо рев Апокалипсиса" (ибо это книга ревущая и стонущая), то мы как раз уткнемся в наши времена: да — в бессилии христианства устроить жизнь человеческую, — дать "земную жизнь", именно — земную, тяжелую, скорбную. Чтo и выразилось к нашей минуте, — именно к нашей, теперешней… в которую "Христос не провозит хлеба, а — железные дороги", выразимся уже мы цинично и грубо. Христианство вдруг все позабыли, в один момент, — мужики, солдаты, — потому что оно не вспомоществует; что оно не предупредило ни войны, ни бесхлебицы. И только все поет, и только все поет. Как певичка. "Слушали мы вас, слушали. И перестали слушать".
    
Ужас, о котором еще не догадываются, больше, чем он есть: что не грудь человеческая сгноила христианство, а христианство сгноило грудь человеческую. Вот рев Апокалипсиса. Без этого не было бы "земли новой" и "неба нового". Без этого не было бы вообще Апокалипсиса.
    
Апокалипсис требует, зовет и велит новую религию. Вот его суть. Но чтo же такое, чтo случилось?
    
Ужасно апокалипсично ("сокровенно"), ужасно странно: что люди, народы, человечество — переживают апокалипсический кризис. Но что само христианство кризиса не переживает. Это до того очевидно, до того читается в самом Апокалипсисе, вот "в самых этих его строках", что поразительно, каким образом ни единый из читателей и бесчисленных толкователей этого совершенно не заметил. Народы "поют новую песнь", утешаются, облекаются в белую одежду и ходят "к древу жизни", на "источники вод". Куда ни папы, ни прежние священники вовсе никого не водили.
    
Блудницы вопиют. Первосвященники плачут. Цари стонут. Народы извиваются в муках:
    
но — остаток от народа спасается и получает величайшее утешение, в котором, однако, ни одной черты христианского, — христианского и церковного, — уже не сохраняется.
    
Но что же, что же это такое? почему Тайнозритель так очевидно и неоспоримо говорит, что человечество переживет "свое христианство" и будет еще долго после него жить:
    
судя по изображению, ничем не оканчивающемуся, — бесконечно долго, "вечно".
    
Проведем параллели:
    
Евангелие — рисует.
    
Апокалипсис — ворочает массами, глыбами, творит.
    
В образах, которые силою превосходят евангельские картины, а красотою не уступают им, и которые пронзительны, кричат и вопиют к небу и земле, он говорит, что еще не перешедшие за городки Малой Азии церковки, — первые общины христианские, — распространятся во всей Вселенной, по всему миру, по всей земле. И в момент, когда настанет полное и, казалось бы, окончательное торжество христианства, когда "Евангелие будет проповедано всей твари", — оно падет сразу и все, со своими царствами, "с царями, помогавшими ему", и — "восплачут его первосвященники". И что среди полного крушения настанет совершенно "все новое", при "падающих звездах" и "небе, свившемся как свиток".
    
"Перестанет небо", "перестанет земля", и станет "все новое", ни на что прежнее не похожее. Сказать это за 2000 лет, предречь с некоторыми до буквальности теперь сбывающимися исполнениями, перенесясь через всю христианскую историю, как бы пронзя «рогом» такую толщу времен и необъятность событий, — это до того странно, невероятно, что никакое из речений человеческих поистине не идет в сравнение.
    
Апокалипсис — это событие. Апокалипсис — это не слово. Что-то похоже на то, что Вселенная изрыгнула его сейчас после того, как другой Учитель тоже Вселенной проговорил свои вещие и грозные слова, тоже в первый раз произнеся "суд миру сему".
    
И вот — два суда: из Иерусалима о самом этом Иерусалиме, главным образом, — об Иерусалиме; и с острова Патмоса — над Вселенною, которую научил тот Учитель.
    
Нет ли разницы в самой компоновке слов? И, хоть это очень странно спрашивать о таких событиях-словах: нет ли чего показующего для души в стиле литературного изложения?
    
Евангелие — человеческая история, нам рассказанная: история Бога и человека:
    
"богочеловеческий процесс" и "союз".
    
Апокалипсис как бы кидает этот "богочеловеческий союз" — как негодное, — как изношенную вещь.
    
Но фундамент? фундамент? Но — почему? почему?
    
В образах до такой степени чрезмерных, что даже Книга Иова кажется около него бессилием и изнеможением, что даже "сотворение мира и человека" в Книге Бытия — тоже тускло и слабо, бледно и бескровно, он именно в структуре могущества и показывает суть свою. Он как бы ревет в "конце времен", для "конца времен", для "последнего срока человечества":
    
Бессилие.
    
Конец мира и человечества будет таков, потому что Евангелие есть книга изнеможений.
    
Потому что есть:
    
мочь и — не мочь.
    
И что Христос пострадал и умер за не мочь… хотя бы и был в полной и абсолютной истине.
    
Христианство — неистинно; но оно — не мочно.
    
И образ Христа, начертанный в Евангелиях, — вот именно так, как там сказано, со всею подробностью, с чудесами и прочее, с явлениями и т. под., не являет ничего, однако, кроме немощи, изнеможения…
    
Апокалипсис как бы спрашивает: да, Христос мог описывать "красоту полевых лилий", призвать слушать себя "Марию сестру Лазаря"; но Христос не посадил дерева, не вырастил из себя травки; и вообще он "без зерна мира", без — ядер, без — икры; не травянист, не животен; в сущности — не бытие, а почти призрак и тень; каким-то чудом пронесшаяся по земле. Тенистость, тенность, пустынность Его, небытийственность — сущность Его. Как будто это — только Имя, «рассказ». И что "последние времена" потому и покажутся так страшны, покажутся до того невероятно ужасны, так вопиюще «голодны», а сами люди превратятся в каких-то "скорпионов, жалящих самих себя и один другого", что вообще-то — "ничего не было", и сами люди — точно с отощавшими отвислыми животами, и у которых можно ребра сосчитать, — обратились таинственным образом в "теней человека", в "призраки человека", до известной степени — в человека "лишь по имени".
    
О, о, о…
    
Вот, вот, вот…
    
Не узнаем ли мы себя здесь? И как тогда не реветь Апокалипсису и не наполнять Престол Небесный — животными, почти — животами, брюхами — все самых мощных животных, тоже — ревущих, кричащих, вопиющих — льва, быка, орла, девы. Все — полет, все — сила. Почему бы не колибри и не "лилии полевые"? Маленькая птичка — хороша, как и большая, а «лилии» не хуже баобаба. И вдруг Апокалипсис орет:
    
— Больше мяса…
    
— Больше вопля…
    
— Больше рева…
    
— Мир отощал, он болен… Таинственная Тень навела на мир хворь…
    
— Мир — умолкает…
    
— Мир — безжизнен…
    
— Скорее, скорее, пока еще не поздно… Пока еще последние минуты длятся. "Поворот всего назад", "новое небо", "новые звезды".
    
Обилие "вод жизни", "Древо жизни"…
    * * *
    
Солнце загорелось раньше христианства. И солнце не потухнет, если христианство и кончится. Вот — ограничение христианства, против которого ни «обедни», ни «панихиды» не помогут. И еще об обеднях: их много служили, ни человеку не стало легче.
    
Христианство не космологично, "на нем трава не растет". И скот от него не множится, не плодится. А без скота и травы человек не проживет. Значит, "при всей красоте христианства" — человек все-таки "с ним одним не проживет". Хорош монастырек, "в нем полное христианство"; а все-таки питается он около соседней деревеньки. И "без деревеньки" все монахи перемерли бы с голоду. Это надо принять во внимание и обратить внимание на ту вполне "апокалипсическую мысль", что само в себе и одно — христианство проваливается, "не есть", гнило, голодает, жаждет. Что «питается» оно — не христианством, не христианскими злаками, не христианскими произрастаниями. Что, таким образом, — христианство само и одно, чистое и самое восторженное, зовет, требует, алчет — "и не христианства".
    
Это поразительно, но так. Хороша была беседа Спасителя к пяти тысячам народа. Но пришел вечер, и народ возжаждал: "Учитель, хлеба!"
    
Христос дал хлеба. Одно из величайших чудес. Не сомневаемся в нем. О, нисколько, нимало, ни йоточки. Но скажем: каково же солнце, которое неизреченным тьмам народа дает хлеб, — дает как "по службе", "по должности", почти "по пенсии". Дает и может дать.
    
Дает и, значит, хочет дать?
    
У солнца — воля и… хотение?
    
Но… тогда «ваал-солнце»? ваал-солнце — финикиян?
    
И тогда "поклонимся Ему"? Ему и его великой мощи?
    
— Это-то уже несомненно. Ему и его великому, благородному, человеколюбивому хотению?..??? Это же невероятно. Но что "солнце больше может, чем Христос" — это сам папа не оспорит. А что солнце больше Христа желает счастья человечеству — об этом еще сомлеваемся, но уже ничего не мог бы возразить Владимир Соловьев, изучавший все "богочеловеческий процесс" и строивший "ветхозаветную теургию" и "ветхозаветное домостроительство" (или "теократию").
    
Мы же берем прямо Финикию:
    
"Ты — ходил в Саду Божием… Сиял среди игристых огней"… "Ты был первенец Мой, первенец от создания мира", — говорит Иезекииль или Исаия, кто-то из ветхозаветных, — говорит городу, в котором поклонялись Ваалу и нимало, ни Иегове.
    
Ну, кто же не видит из моих тусклых слов, что "богочеловеческий процесс воплощения Христа" потрясается. Он потрясается в бурях, он потрясается в молниях… Он потрясается в "голодовках человечества", которые настали, настают ныне… В вопияниях народных.
    
"Мы вопияли Христу, и Он не помог". "Он — немощен". Помолимся Солнцу: оно больше может. Оно кормит не 5000, а тьмы тем народа. Мы только не взирали на Него. Мы только не догадывались.
    
— "Христос — мяса!"
    
— "На ребра, в брюхо, детям нашим и нам!"
    
Христос молчит. Не правда ли? Так не Тень ли он? Таинственная Тень, наведшая отощание на всю землю.
   
  
  
   
    
№ 3
   
   
    
     
КРОТКАЯ
    
    
Ты не прошла мимо мира, девушка… о, кротчайшая из кротких… Ты испуганным и искристым глазком смотрела на него.
    
Задумчиво смотрела… Любяще смотрела… И запевала песню… И заплетала в косу ленту…
    
И сердце стучало. И ты томилась и ждала.
    
И шли в мире богатые и знатные. И говорили речи. Учили и учились. И все было так красиво. И ты смотрела на эту красоту. Ты не была завистлива. И тебе хотелось подойти и пристать к чему-нибудь.
    
Твое сердце ко всему приставало. И ты хотела бы петь в хоре.
    
Но никто тебя не заметил, и несен твоих не взяли. И вот ты стоишь у колонны.
    
Не пойду и я с миром. Не хочу. Я лучше останусь с тобой. Вот я возьму твои руки и буду стоять.
    
И когда мир кончится, я все буду стоять с тобою и никогда не уйду.
    
Знаешь ли ты, девушка, что это — "мир проходит", а — не "мы проходим". И мир пройдет и прошел уже. А мы с тобой будем вечно стоять.
    
Потому что справедливость с нами. А мир воистину несправедлив.
   
   
    
     
ЧТО-ТО ТАКОЕ СЛУЧИЛОСЬ
    
    
Есть в мире какое-то недоразумение, которое, может быть, неясно и самому Богу. В сотворении его "что-то такое произошло", что было неожиданно и для Бога. И отсюда, собственно, иррационализм, мистика (дурная часть мистики) и неясность. Мир гармоничен, и это — «конечно». Мудр, благ и красота, и это — Божие. Но "хищные питаются травоядными" — и это уж не Божие. Сова пожирает зайчонка — тут нет Бога.
    
Бога, гармонии и добра.
    
Чтo такое произошло — этого от начала мира никто не знает, и этого не знает и не понимает Сам Бог. Бороться или победить это — тоже бессилен Сам Бог. Так "я хочу родить мальчика красивого и мудрого", а рождается "о 6-ти пальцах, с придурью и непредвиденными пороками". Так и планета наша. Как будто она испугана была чем-то в беременности своей и родила "не по мысли Божией", а "несколько иначе". И вот «божественное» смешалось с "иначе"…
    
И перед этим «иначе» покорен и Бог. Как тоскующий отец, который смотрит на малютку с «иначе», и хочет поправить, и не может поправить. И любит "уже все вместе"…
   
   
    
     
ЗАЧЕМ ОНИ ЗВОНЯТ?
    
    
Бом. Бом. Бом. Но уже звук пустой.
    
. . . . . . . . . . . . . .
    
. . . . . . . . . . . . . .
    
И оттого, что под колоколом нет венчания невесты и жениха. Тот, другой, — не помог. А этот, который все-таки помогал по мелочам, — немного, но помогал, — немного, но старался, — по-земному и глупо, но все-таки старался, — услан далече.
    
И не вздохнула невеста по женихе. И я увидел, что она горбатая.
    
. . . . . . . . . . . . . .
    
. . . . . . . . . . . . . .
    
Эх, не горбат вот жид: написал в марте:
    
"… Напишите, как вы умеете писать, — правдиво и страстно, — мне о "мартовских днях".
    
Тут зима, — и лютая, — весны еще нет. Весь этот гул и шум противен моей душе. В санатории уже умерло 4 воина. Смерть сильнее всего на этой планете. Есть ли душа? Есть ли загробная жизнь? Вот это важнее всех революций! Жаль царя Николая. Догадываюсь, что он был человек мягкого характера и безвольный очень. Все, все — пройдет, но что будет «там»? Вам 61 год, вы много думали, страдали, — скажите мне вы, дорогой душевный друг. Лейзер Шацман.
    
Санаторий «Дергачи», Харьковской губернии и уезда. Всероссийского Земского Союза, №
    
11 (туберкулезный)". (Лично мне не знаком.)
   
   
    
     
ДЕД
    
    
Когда не хочется больше любить, не ждется одежда, и кушаешь кашку-размазню с кой-каким маслицем, — то и называет себя, естественно, "христианином".
    
     
      
Лысый, с белой бородою,
      
Дедушка сидит.
      
Чашка с хлебом и водою
      
Перед ним стоит.
      
— Кто ты, дедушка?
      
— Хрестьянин… крестьянин…
     
    
    
Или, как Достоевский и софистически и верно перефразировал:
    
— "Христианин".
    
Боже: к чему догматики, историки, апологеты нагородили столько ерунды, когда дело выражается в одном великом: не надо.
   
   
    
     
"МОСКВА СЛЕЗАМ НЕ ВЕРИТ"
    
    
— и делает очень глупо. Оттого она бедна. Нужно именно верить, и — не слезам, а — вообще, всегда, до тех пор пока получил обман: финикияне в незапамятную древность, в начале истории, приучились верить и образовали простую бумажку, знак особый, который писали, делали и т. д. Он был условен: и кто давал его — получал «доверие», и это называлось — кредитом. Заведшие это, «доверчивые» люди, но определенно доверчивые, и вместе — не по болтовне или "дружеской беседе", а — деловым образом и для облегчения жизни, стали первыми в мире по богатству. Не чета русским. Которые даже в столь позднее время — все нищают, обманывают и — тем все более разоряются.
    * * *
    
Долг платежом красен — и русские выполняют и не могут не выполнить этого, насколько это установили финикияне (вексель)… Но решительно везде, где могут, — стараются жить на счет друг друга, обманывают, сутенерничают. И думая о счастье — впадают все в бoльшее и бoльшее несчастье.
    
ОБ ОДНОМ НАРОДЦЕ
    
Им были даны чудные песни всем людям. И сказания его о своей жизни — как никакие. И имя его было священно, как и судьбы его — тоже священны для всех народов.
    
Потом что-то случилось… О, чтo же, чтo же случилось?..
    
. . . . . . . . . . . . . .
    
Нельзя понять…
    
. . . . . . . . . . . . . .
    
Ни один народ не может. Никто из человечества…
    
. . . . . . . . . . . . . .
    
Ни мудрец, ни ученый, ни историк.
    
И стал он поругаемым народом, имя которого обозначает хулу. И имя которого, национальное имя, стало у каждого племени ругательным названием всякого человека, к кому оно приложится в этом чужом племени.
    
О, что же случилось?..?..
    
. . . . . . . . . . . . . .
    
. . . . . . . . . . . . . .
    
Больше, больше: будем ли мы читать "Летопись Тацита" — когда томимся? Или –
    
Геродота о скифах и Вавилоне? Будем ли читать о Пелопонесской войне — Фукидида?
    
Нет, нет: когда в томлении душа — то как все это чуждо и посторонне… Все это мы изучали бы, только чтобы прочесть лекцию, написать ученый труд, и — "так, от некоторого безделья".
    
Но вот — юная вдова, подбирающая колосья пшеницы на поле богатого землевладельца: и то, как она это делает, — и слова ее своей свекрови, — проливают в душу утешения. И много еще…
    
Народ этот пролил утешение во все сердца.
    
И все-таки он проклят. Чтo же случилось, — о, чтo такое, особенное???…?
    * * *
    
Сказать: «утешение» — и это сказать все о том народе. Читаем ли мы хронику о Меровингах у Григория Турского или изящные очерки Августина Тьери, написанные по канве этой хроники, — мы в обоих случаях читаем милое, грациозное, прелестное. Но это чтение дает только наслаждение вкусу, душа же остается если не холодною, то спокойною.
    
Но вот мы читаем о войне, о грозе: один царь — победитель, другой — побежден.
    
Побежденный боится за жизнь свою, обыкновенно боится — как боялся бы каждый человек, и ищет потаенной комнаты во дворце своем. Победитель спрашивает о враге своем, и ему приближенные передают о всем унижении и страхе, в каком тот находится.
    
Вдруг победитель отвечает вовсе не тем гордым, самоуверенным тоном, какой так естествен в самоупоении победы и каким в самоупоении победы говорили все цари и полководцы, а — совсем иным, новым, неожиданным:
    
"Зачем он бежит от меня? Он — брат мой".
    
Кто в историях Ассирии видал, как со связанными за спиною руками пленник стоит перед победившим царем на коленях, а ассирийский царь, подняв копье, выкалывает ему глаза, и вместе примет во внимание, что переименование «врага» в "брата своего" произошло в ту же самую эпоху, тот оценит всю разницу в душевном строе одного и другого. И поймет, почему я упорно называю «утешением» то особое чувство, какое льется на душу читателя от истории этого единственного народа.
    
И он — проклят.
    
Но тогда чтo же случилось, почему мы так же ненавидим этот народец, как ассирияне ненавидели своих врагов. И, оглядываясь на цивилизацию нашу, не подумаем ли о ней с печалью строк, сказанных Алексеем Толстым:
    
     
      
Ассирияне шли как на стадо волки,
      
В багреце их и в злате сияли полки,
      
И без счета их копья сверкали окрест,
      
Как в волнах Галилейских мерцание звезд.
      
Словно листья дубравные в летние дни,
      
Еще вечером так красовались они;
      
Словно листья дубравные в вихре зимы.
      
Их к рассвету лежали развеяны тьмы.
      
Ангел смерти лишь нa-ветер крылья простер
      
И дохнул им в лицо, и померкнул их взор.
      
И на мутные очи пал сон без конца,
      
И лишь раз поднялись и остыли сердца.
      
Вот расширивший ноздри, повергнутый конь,
      
И не пышет из них гордой силы огонь,
      
И как хладная влага на бреге морском,
      
Так предсмертная пена белеет на нем.
      
Вот и всадник лежит, распростертый во прах,
      
На броне его ржа, и роса на власах;
      
Безответны шатры, у знамен ни раба,
      
И не свищет копье и не трубит труба.
      
И Ассирии вдов слышен плач на весь мир,
      
И во храме Ваала низвержен кумир,
      
И народ, не сраженный мечом до конца,
      
Весь растаял, как снег, перед блеском Творца!
     
    
    
И вот народ, который всемирно был утешителем всех скорбных, утомленных, нуждающихся в свете душ, — теперь во тьме, и не только сам без утешения, но пинаем и распинаем… Чтo же, чтo такое случилось? Явно — случилось в планете и в судьбах человечества?
   
   
    
     
ЕЖЕДНЕВНОСТЬ
    
    
Булочки, булочки…
    
Хлеба пшеничного…
    
Мясца бы немного..
    * * *
    
Это ужасное замерзание ночью. Страшные мысли приходят. Есть что-то враждебное в стихии «холода» — организму человеческому, как организму «теплокровному». Он боится холода, и как-то душевно боится, а не кожно, не мускульно. Душа его становится грубою, жесткою, как "гусиная кожа на холоду". Вот вам и "свобода человеческой личности". Нет, "душа свободна" — только если "в комнате тепло натоплено". Без этого она не свободна, а боится, напугана и груба.
    * * *
    
Впечатления еды теперь главные. И я заметил, что, к позору, и господа и прислуга это равно замечают. И уже не стыдится бедный человек, и уже не стыдится горький человек.
    
Проехав на днях в Москву, прошелся по Ярославскому вокзалу, с грубым желанием видеть, что едят. Провожавшая меня дочь сидела грустно, уткнувшись носиком в муфту. Один солдат, вывернув из тряпки огромный батон (витой хлеб пшеничный), разломил его широким разломом и начал есть, даже не понюхав. Между тем пахучесть хлеба, как еще пахучесть мяса во щах, есть что-то безмерно неизмеримее самого напитания. О, я понимаю, что в жертвеннике Соломонова храма были сделаны ноздри и сказано, — о Боге сказано, — что он "вдыхает туки своих жертв".
   
   
    
     
СОЛНЦЕ
    
    
Заботится ли солнце о земле?
    
Не из чего не видно: оно ее "притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний".
    
Таким образом, 1-й ответ о солнце и о земле Коперника был глуп.
    
Просто — глуп.
    
Он «сосчитал». Но «счет» в применении к нравственному явлению я нахожу просто глупым.
    
Он просто ответил глупо, негодно.
    
С этого глупого ответа Коперника на нравственный вопрос о планете и солнце началась пошлость планеты и опустошение Небес.
    
"Конечно, — земля не имеет об себе заботы солнца, а только притягивается по кубам расстояний".
    
Тьфу.
   
  
  
   
    
№ 4
   
   
    
     
ПРАВДА И КРИВДА
    
    
"Без грешного человек не проживет, а без святого — слишком проживет". Это-то и составляет самую, самую главную часть а-космичности христианства.
    
Не только: "читаю ли я Евангелие с начала к концу, или от конца к началу", я совершенно ничего не понимаю:
    
как мир устроен? и — почему?
    
Так что Иисус Христос уж никак не научил нас мирозданию; но и сверх этого и главным образом: — "дела плоти" он объявил грешными, а "дела духа" праведными. Я же думаю, что "дела плоти" суть главное, а "дела духа" — так, одни разговоры.
    
"Дела плоти" и суть космогония, а "дела духа" приблизительно выдумка.
    
И Христос, занявшись "делами духа", — занялся чем-то в мире побочным, второстепенным, дробным, частным. Он взял себе "обстоятельства образа действия", а не самый "образ действия", — т. е. взял он не сказуемое того предложения, которое составляет всемирную историю и человеческую жизнь, а — только одни обстоятельственные, теневые, штриховые слова.
    
"Сказуемое" — это еда, питье, совокупление. О всем этом Иисус сказал, что — «грешно», и — что "дела плоти соблазняют вас". Но если бы "не соблазняли" — человек и человечество умерли бы. А как "слава Богу — соблазняют", то — тоже "слава Богу" — человечество продолжает жить.
    
Позвольте: что за "слава Богу", если человек (человечество) умер?
    
Как же он мог сказать: "Аз есмь путь и жизнь"? Ничего подобного. Ничего даже приблизительного. "Обстоятельственные слова".
    
Напротив, отчего есть "звезды и красота" — это понятно уже из насаждения рая человекам. Уже он — прекрасен, и это есть утренняя звезда. Я хочу сказать, что "утреннюю звезду" Бог дал человеку в раю: и тайным созданием Эдема Он выразил и вообще весь план сотворения чего-то изумительного, великолепного, единственного, неповторимого.
    
Все к этому рвется: «лучше», «лучше», «лучше». Есть меры и измеримость: Бог как бы изрек — "Я — безмерный, и все сотворенное мною рвется к безмерности, бесконечности, нескончаемости". А, это — понятно. "Там оникс и камень бдолах" (о рае). Напротив, когда мы читаем Евангелие, то что же мы понимаем в безмерности? Да и не в одной безмерности: мы вообще — ровно ничего не понимаем в мире.
    
     
"И вот, на небе великое знамение — жена, облеченная в солнце; под ногами ее — луна; и на голове ее — венец из двенадцати звезд.
     
Она имела во чреве и кричала от мук рождения".
     
(Апокалипсис, 12)
     
"Иисус же сказал: "Есть скопцы, которые из чрева матернего родились тако; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сами сделали себя скопцами ради Царства Небесного. Кто может вместить это да вместит".
     
(Евангелие от Матфея, 19)
    
    
Тут мы понимаем, что роды, именно человеческие роды, лежат в центре космогонии.
    
Библия — нескончаемость.
    
Тут мы совершенно ничего не понимаем, кроме того, что это не нужно. Евангелие — тупик.
    
Теперь: «грех» и «святость», «космическое» и «а-космичность»: мне кажется, что если уже где может заключаться «святое», «святость» — то это в «сказуемом» мира, а не "в обстоятельствах образа действия". Что за эстетизм. Поразительно великолепие Евангелия:
    
говоря о "делах духа" в противоположность "делам плоти" — Христос через это именно и показал, что "Аз и Отец — не одно". «Отец» — так Он и отец: посмотрите Ветхий Завет, — чего-чего там нет. Отец не пренебрегает самомалейшим в болезнях дитяти, даже в капризах и своеволии его: и вот там, в Ветхом Завете, мы находим «всяческое». Все страсти кипят, никакие случаи и исключительности — не обойдены. «Отец» берет свое дитя в руки, моет и очищает его сухим и мокрым, от кала грязного и от мокрого.
    
Посмотрите о лечении болезней, парши, коросты. В пустыне Он идет над ними тенью — днем (облако, зной) и столбом огненным — ночью освещает путь. Похитили золотые вещи у египтян, и это не скрыто; ибо так естественно, так просто: ведь они работали на них в рабстве, работали — бесплатно. Этим таинственным и глубоким попечением о человеке, каким-то кутающим и пеленающим, — отличается "Отцовский завет" от сыновнего. Сын — именно "не одно" с Отцом. Пути физиологии суть пути космические, — и "роды женщины" поставлены впереди "солнца, луны и звезд". Тут тоже есть объяснение, чего абсолютно лишено Евангелие. Действительно: тут показано, в видении Апокалипсиса, что и луна, и звезды, и солнце — все для облегчения «родов». Жизнь поставлена выше всего. И именно — жизнь человека. Пирамида ясна в основании и завершении. Евангелие оканчивается скопчеством, тупиком. "Не надо". Не надо — самых родов. Тогда для чего же солнце, луна и звезды? Евангелие со странным эстетизмом отвечает — "для украшения". В производстве жизни — этого не нужно. Как "солнце, луна и звезды" явились ни для чего, в сущности, так и роды — есть «ненужное» для Евангелия, и мир совершенно обессмысливается. "Все понятно" — в Библии, "ничего не понятно" — в Евангелии.
    
И вот — Престол Апокалипсиса, посреди коего сидят животные. Что за представление небес? Но разве роды коровы ниже чем-нибудь родов женщины? Это — "пути Божии". В "оправдании всего" Апокалипсиса — именно и лежит оправдание Божеское, оправдание Отцовское, и с болячками, и с коростами, и с поносами, и с запорами дитяти-человека.
    
Как чудно! О, как хорошо! Славны и велики пути Твои, Господи, и славны они в болезни и в исцелении. Апокалипсис изрекает как бы правду Вселенной, правду целого — вопреки узенькой "евангельской правде", которая странным образом сводится не к богатству, радости и полноте мира, а к точке, молчанию и небытию скопчества. Воистину — "поколебались основания земли". Христос пришел таинственным образом "поколебать все основания" сотворенной "будто бы Отцом Его" Вселенной. И что Коперник, на вопрос о солнце и земле, начал говорить, что они действуют "по кубам расстояний", — то это совершенно христианский ответ. Это — именно "обстоятельство образа действия". А "для чего они действуют" — это и неведомо, и неинтересно.
    
Таинственным образом христианство начало обходиться «пустяками». На вопрос о земле и луне оно ответило "кубами расстояний", а на вопрос о гусенице, куколке и мотыльке оно ответило еще хуже: что так «бывает». "Наука христианская" стала сводиться к чепухе, к позитивизму и бессмыслице. "Видел, слышал, но не понимаю". "Смотрю, но ничего не разумею" и даже "ничего не думаю". Гусеница, куколка и мотылек имеют объяснение, но не физиологическое, а именно — космогоническое. Физиологически — они необъяснимы; они именно — неизъяснимы. Между тем космогонически они совершенно ясны: это есть все живое, решительно все живое, что приобщается жизни, гробу и воскресению.
    
В фазах насекомого даны фазы мировой жизни. Гусеница: — "мы ползаем, жрем, тусклы и недвижимы". — «Куколка» — это гроб и смерть, гроб и прозябание, гроб и обещание.-
    
Мотылек — это «душа», погруженная в мировой эфир, летающая, знающая только солнце, нектар, и — никак не питающаяся, кроме как из огромных цветочных чашечек. Христос же сказал: "В будущей жизни уже не посягают, не женятся". Но «мотылек» есть "будущая жизнь" гусеницы, и в ней не только «женятся», но — наоборот Евангелию при сравнительной неуклюжести гусеницы, при подобии смерти в куколке, — бабочка вся только одухотворена, и, не вкушая вовсе (поразительно!! — не только хоботок ее вовсе не приспособлен для еды, но у нее нет и кишечника, по крайней мере — у некоторых!!), странным образом — она имеет отношение единственно к половым органам "чуждых себе существ", приблизительно — именно Дерева жизни: растений, непонятных, загадочных.
    
Это что-то, перед всякой бабочкою, — неизмеримое, огромное. Это — лес, сад. Что же это значит? Таинственным образом жизнь бабочки указует или предвещает нам, что и души наши после гроба-куколки — будут получать от нектара двух или обоих божеств. Ибо сказано, что сотворена была Вселенная от Элогим (двойственное число Имени Божия, употребленное в рассказе Библии о сотворении мира), а не от Элоах (единственное число); что божеств — два, а не одно: "по образу и по подобию которых — мужем и женою сотворил Бог и человека".
    
Мотылек — душа гусеницы. Solo — душа, без привходящего. Но это показывает, что «душа» — не нематерьяльна. Она — осязаема, видима, есть: но только — иначе, чем в земном существовании. Но что же это и как? Ах, наши сны и сновидения иногда реальнее бодрствования. Гусеница и бабочка показывают, что на земле мы — только «жрем»; а что «там» будет все — полет, движение, камедь, мирра и фимиам.
    
Загробная жизнь вся будет состоять из света и пахучести. Но именно — того, что ощутимо, что физически — пахуче, что плотски, а не бесплотно — издает запах. Не без улыбки можно ответить о "соблазнах мира сего", что в них-то и «течет», как бы истекает из души вещей, из энтелехии вещей — уже теперь "жизнь будущего века"; и что вкусовая и обонятельная часть нашего лица, и вообще-то наиболее прекрасная и «небесная», именно и прекрасна от очертаний губ, рта и носа. "Что за урод, в ком нет носа и губ", или есть в них повреждение, и даже просто — некрасивая линия. Апокалипсическое в нас — улыбка.
    
Улыбка — всего апокалипсичнее.
    
     
      
Радость, ты — искра небес, ты — божественна,
      
Дочь елисейских полей…
     
    
    
Это — не аллегория, это — реальная, точнее — это ноуменальная правда. "Хорошо соблазняться" и "хорошо быть соблазняемым". Хорошо, "через кого соблазн входит в мир":
    
он вносит край неба на плосковатую землю. Загадочно, что в Евангелии ни разу не названо ни одного запаха, ничего — пахучего, ароматного; как бы подчеркнуто расхождение с цветком Библии — "Песнью песней", этою песнею, о которой один старец Востока выговорил, что "все стояние мира недостойно того дня, в который была создана "Песня песней". И вот. Евангелие, таким образом, представляет «эту» и "будущую жизнь" совсем наоборот: "пути"-то жизни, насколько они физиологические пути, и есть главное и небесное (Престол Апокалипсиса); это есть «подлежащее», которое "оправдалось".
    
А тот "путь жизни", "жизнь духа" — есть "обстоятельственный путь", Проводимый в праздности, эстетике и разговорах…
    
     
      
И долго на свете томилась она
      
это — земная жизнь гусеницы, ползающая и жрущая…
      
Желанием чудным полна
      
это — мотылек, бабочка, утопающая в эфире, в солнечных лучах.
      
Того самого Солнца,
      
которое "и со звездами, и с луною" —
      
только "окружает роды женщины".
      
И песен любви заменить не могли
      
Ей скучные песни земли.
     
    
    
И никакого "ада и скрежета зубовного" там, а — собирание нектара с цветов. За муки, за грязь и сор и «земледелие» гусеницы, за гроб и подобие, — но только подобие смерти в куколке, — душа восстанет из гроба; и переживет, каждая душа переживет, и грешная и безгрешная, свою невыразимую "песню песней". Будет дано каждому человеку по душе этого человека и по желанию этого человека. Аминь.
   
   
    
     
ИЗ ТАИНСТВ ХРИСТОВЫХ
    
    
     
"Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда…"
    
    
Как это сказано… О, как сказано… И чудятся какие-то действительно страшные тайны за сказавшим так или, особенно, за увидевшим что-то…
    СЫН
    
Чтобы сын родился — нужно допустить какой-то недостаток в отце. Отец — это так полно. Отец — это все. Отец — это Солнце и душа и правда солнца. Везде лучи Его до концов Вселенной. Отец, и — кончено.
    
Что же значит, что Сын родился? Только если Отец в чем-то недотворил? Или, может быть, он не научил или недоучил? Но и "нравственный закон" он уже принес (на Синае).
    
Вовсе не одно сотворение «глыб», "солнца и луны", и «света» и «ночи». Что же? Как же?
    
Нельзя понять иначе, как заподозрив отца в недостатке и полноте. "Отец — это еще не все и не конец".
    
Ну, — тогда понадобился и Сын.
    СОЛНЦЕ
    
Живет ли Солнце?
    
Вот самое загадочное, — и даже единственно загадочное, — о нем.
    
Все решительно ученые, до единого все, от Лапласа до гимназиста, убеждены, что оно "конечно — не живет"; что оно есть "предмет"…
    
Но почему не гаснет? — «Погаснет». Но ведь времени было довольно, чтобы погаснуть.
    
Довольно ли?? О, кажется…
    
"От него жизнь на земле". От него ли? По-видимому. Живое от механического? Странно.
    
"Да. Но так учат атомы". "Они все стучат".
    
Ну а если оно «живет»? Тогда 1-я мысль кидается к Христу. "Значит, Ты — не Бог".
    
Странно.
    
"Солнце живет". Допустим эту гипотезу. Допустим не как фразу, а как действительность.
    
Но как же оно живет? "В таком огне?" — В таком огне прекращается жизнь. И если бы так, то значило бы, что для «жизни» пределов температуры нет.
    
Странно.
    
Нет, по-видимому, — "не живет". "При такой горячности — все скипит, сварится".
    
Имеет ли оно душу — вот вопрос. "Что будет с душой при очень высокой t°?"
    
Неведомо.
    
Почему планеты движутся около Солнца? Почему не «стоят» около Солнца? "Тогда бы упали". Ну, и «упали» — ничего. "Мала куча".
    
Все же в "движениях планет" и в самом «Солнце» наука ничего не понимает, даже раз- наука. И Лаплас понимает столько же, сколько гимназист.
    * * *
    
Да, еще: что заключается внутри чего. Солнечная система заключается внутри Евангелия, или Евангелие заключается внутри Солнечной системы?
   
  
  
   
    
№ 5
   
   
    
Вследствие повышения с февраля 1918 г. платы за пересылку печатных бандеролей почтою, прошу лиц, имеющих лично у меня подписку, дослать один рубль за десять №№
    
"Апокалипсиса нашего времени", по адресу: В Сергиев Посад, Московской губ.,
    
Красюковка, Полевая ул., д. свящ. Беляева. В. В. Розанову.
    * * *
    
Всех выпусков «Апокалипсиса» заготовлено не менее 50–60, и только по техническим и денежным препятствиям он растянется более чем на год.
    * * *
    
За величиною статьи, следующий выпуск выйдет в двойном размере (т. е. сразу №№ 6 и 7, за 70 коп.).
    * * *
    
Очень рекомендую всем читателям «Апокалипсиса», взволнованным революцией, прочесть брошюру: "Научный социализм или учение о прибыли как ренте", инженер- технолога Трофимова, прекрасно раскрывающую софизмы, заложенные в нашу революцию.
   
   
    
     
НЕМНОЖКО И РАДОСТИ
    
    
     
"Приидите володеть и княжити над нами. Земля бо наша велика и обильна, а наряда в ней нет".
     Нестерова летопись.
    
    
     
"Всю тебя, земля родная,
     
В рабском виде Царь Небесный
     
Исходил благословляя".
     Тютчев.
    
    
Удивительное сходство с евреями. Удивительное до буквальности. Историки просмотрели, а славянофилы не догадались, что это вовсе не "отречение от власти" народа, до такой степени уж будто бы смиренного, а — неумелость власти, недаровитость к ней или, что лучше и даже превосходно до единственности: что это прекрасный дар жить улицею, околодочком, и — не более, не грешнее.
    
"С нас довольно и сплетен, да кумовства".
    
Ей-ей, под немцами нам будет лучше. Немцы наведут у нас порядок, — "как в Риге".
    
Устроят полицию, департаменты. Согласимся, что ведь это было у нас всегда скверно и глупо. Министерию заведут. Не будут брать взяток, — наконец-то… и о чем мы выли, начиная с Сумарокова, и довыли до самого Щедрина… "Бо наряда — нет". Ну их к черту, болванов. Да, еще: наконец-то, наконец немцы научат нас русскому патриотизму, как делали их превосходные Вигель и Даль. Но таких было только двое, и что же могли они?
    
Мы же овладеем их душою так преданно и горячо, как душою Вигеля, Даля, Ветенека (Востоков) и Гильфердинга. Ведь ни один русский душою в немца не переделался, потому что они воистину болваны и почти без души. Почему так и способны "управлять".
    
Покорение России Германиею будет на самом деле, и внутренно и духовно, — покорение Германии Россиею. Мы, наконец, из них, — из лучших их, — сделаем что-то похожее на человека, а не на шталмейстера. А то за «шталмейстерами» и «гофмейстерами» они лицо человеческое потеряли.
    
Мы научим их танцовать, музыканить и петь песни. Может быть, даже научим молиться.
    
Они за это будут нам рыть руду, т. е. пойдут в каторгу, будут пахать землю, т. е. станут мужиками, работать на станках, т. е. сделаются рабочими. И будут заниматься аптеками, чем и до сих пор ни один русский не занимался. "Не призвание", — будут изготовлять нам "французские горчишники", тоже — как до сих пор.
    
Мы дадим им пророков, попытаемся дать им понятие о святости, — что едва ли мыслимо.
    
Но хоть попытаемся. Выучим говорить, петь песни и сказывать сказки.
    
В тайне вещей мы будем их господами, а они нашими нянюшками. Любящими и послушными нам. Они будут нам служить. Матерьяльно служить. А мы будем их духовно воспитывать.
    
Ибо и нигилизм наш тогда пройдет. Нигилизм есть отчаяние человека о неспособности делать дело, к какому он вовсе не призван.
    
Мы, как и евреи, призваны к идеям и чувствам, молитве и музыке, но не к господству.
    
Овладели же, к несчастию и к пагубе души и тела, 1/6 частью суши. И, овладев, в сущности, испортили 1/6 часть суши. Планета не вытерпела и перевернула все. Планета, а не германцы.
   
   
    
     
ОПАСНАЯ КАТЕГОРИЯ
    
    
Обаятельный, обольстительный, лукавый.
    
Удивительно, что в категории «лукавства», — вот этого особенного и особой глубины греха, — не ведут вообще никакие порочные ступени, кроме как если ступить на первую:
    
— Обаятелен…
    
— Что такое? Как? Почему?
    
— Обаятелен, — потому что не подлежит укору, не представляет порока и пороков, и всех «обаяет», с первого же взгляда, как только кто увидит или услышит его.
    
— Обольстителен, потому что, в силу качества непорочности и красоты, — все идут за ним.
    
Но вот странно: как же из непорочности и красоты может вдруг выйти третье? Это совершенно не натурально. Но, однако, глаз людской, обыкновенный и, так сказать, нетенденциозный, вдруг заметил, что опасная категория именно и начинается с двух качеств:
    
— Обаятельности, обольстительности.
    
Поэтому бы, — "по предречениям", — надо быть особенно осторожным, если вдруг увидим человека особливо, исключительно невинного, чистого, непорочного.
    
— Обаятельного.
    
В этом отношении хорошо бы поставить зарок, ввиду именно предупреждений:
    
— Пусть будет хоть маленький порок. Почти — невинный, но — однако, недостаток.
    
Величайший из древних, коего люди могли счесть «Богом», — и даже действительно начали было "искать его могилу как Бога", и не могли найти, — что человек этот был — говоря славянским словом — «гугнив». Т. е. он был косноязычен, заикался. "Спас народ Божий от рабства" и "дал все (все!!) законы" и, с тем вместе, был ни более ни менее как заикою. Качество — прямо смешное. Но качество невинно. И вот, по этому соединению "невинного и смешного", — мы узнаем Божию книгу и узнаем Божие событие.
    
В самом деле: от события и от книги никакого "худого последствия не проистекло". Нужно заметить, что «лукавое» начинает узнаваться по последствиям.
    
Ибо прямо-то ведь как узнать: «обаятелен» и "обольщает".
   
   
    
     
ОГОНЬ ХРИСТОВ
    
    
Где обожжет огонь Христов…
    
Но — по-настоящему обожжет…
    
Там уже никогда ничего не вырастет.
    
Вот — и град Салима (Соломона).
    
И — судьба Иудеи.
    
И Павел, просивший распять его "не как нашего Господа: но головою книзу", дабы "голова его была там, где ноги его возлюбленного Учителя".
    
И — наши скопцы.
    
Об этом-то и догадались впервые иезуиты.
    
Сказавшие: "Не увлекайтесь очень". И начавшие торговать в Парагвае.
   
   
    
     
ТАЙНЫ МИРА
    
    
Ты один прекрасен. Господи Иисусе! И похулил мир красотою Своею. А ведь мир-то –
    
Божий.
    
Зачем же Ты сказал: "Я и Отец — одно"? Вы не только «одно», а ты — идешь на Него. И сделал что Сатурн с Ураном.
    
Ты оскопил Его. И только чтобы оскопить — и пришел. Вот! вот! вот! — наконец-то разгадка слов о скопчестве. И что в Евангелии уже не «любят», а живут как "Ангелы Божии": как в плавнях приднепровских, "со свечечками и закопавшись". О, ужасы, ужасы…
    
И весь Ты ужасен. Ты — не простой, а именно — ужасен. И ты воскрес — о, я верю! "Егда вознесусь — всех привлеку к себе".
    
Но, — чем?
    
О, ты не друг человеков. Нет, не друг. «Договор», «завет» (о "ветхом"), и это кажется формально и сухо. Но как Ты их ужасно угнел, до последнего рабства. Поистине — "рабы Господни"… Даже и до смерти, до мученичества.
    
Не потрясает ли: "Ни единый мученик не был пощажен". А ведь мог бы?..
    
Мог ли?
    
О…
    
Конечно, кто воскресил Лазаря — мог. Значит — не захотел…?
    
О, о, о…
    
Ты все мог, Господи Иисусе. Ты, "потрясший небо и землю".
    
И не избавивший даже детей ни от муки небесной, ни от муки земной.
    
Рабы, рабы… Да, «договор» — он «свят». — "Ты — мне, как я тебе". Ты же дал все унижение и взял себе всю славу. И вот, неужели Ты не понимаешь, почему на Тебя восстал праведный Израиль. Он восстал — не понимая. "Что-то — не то". Что — "не то"? Да похулив создание Божие, Ты более всего похулил, — похулил особенно и страшно, — "отрока Иеговы". И он, не понимая, «что» и "за что", — восстал на Тебя.
    
Вот разгадка, вот разгадка, вот разгадка.
    
Ну, слушай: очень хороши "лилии полевые". Но ведь не хуже и «человек»? Что же Ты его все гвоздил «грехом»? И испугал муками? "Там будет огнь неугасимый" и "скрежет зубовный". Очень мило.
    
Вообще, все очень мило в Твоем создании, поистине — особом создании, особом "от Отца". Люди более не посягают, не любят, не множатся. А все слушают Тебя, как эта бедная Мария.
    
О, бедная, бедная… Да уж не мученица ли она «потом», которую Ты тоже забыл в небесном величии.
   
   
    
     
ИСКУШЕНИЕ В ПУСТЫНЕ
    
    
Чтобы быть "без греха" — Христу и надо было удалиться от мира… Оставить мир… Т. е.
    
обессилить мир.
    
"Силушка" — она грешна. Без «силушки» — что поделаешь? И надо было выбирать или «дело», или — безгрешность.
    
Христос выбрал безгрешность. В том и смысл искушения в пустыне. "И дам тебе все царства мира". Он не взял. Но тогда как же он "спас мир"? Не-деланием. "Уходите и вы в пустыню".
    
Не нужно царств… Не нужно мира. Не нужно вообще «ничего»… Нигилизм. Ах, так вот где корень ею. "Мир без начинки"… Пирог без начинки. "Вкусно ли?" Но действительно:
    
Христом вывалена вся начинка из пирога, и то называется "христианством".
   
   
    
     
СОЛНЦЕ
    
    
Говорят: "Нет вечного perpetuum mobile". Доказывают. Наука. Свинья, роющая носом землю:
    
посмотри вверх. Солнце.
    
Сказать: "солнце устало", "теряет энергию" — бессмыслица. Поистине оно — не истощается, и все как-то — живет. Вот что если "не скучно" — то солнышко…
    
Протуберанцы. Играет. Вулканы. "Корона солнечная" (видна в затмениях). И — эти таинственные "ультрафиолетовые лучи", от коих, говорят, — вся жизнь.