1 2 3 4 
ГЛАВА ПЕРВАЯ     

     Семья Робинзона. – Его побег из родительского дома     

     

С самого раннего детства я больше всего на свете любил море. Я завидовал  каждому матросу, отправлявшемуся в дальнее плавание. По целым часам я  простаивал на морском берегу и не отрывая глаз рассматривал корабли,  проходившие мимо.     

Моим родителям это очень не нравилось. Отец, старый, больной  человек, хотел, чтобы я сделался важным чиновником, служил в королевском суде и  получал большое жалованье. Но я мечтал о морских путешествиях. Мне казалось  величайшим счастьем скитаться по морям и океанам.     

Отец догадывался, что у меня на уме. Однажды он позвал меня к себе и  сердито сказал:     

– Я знаю: ты хочешь бежать из родного дома. Это безумно. Ты должен остаться.  Если ты останешься, я буду тебе добрым отцом, но горе тебе, если ты убежишь! – Тут  голос у него задрожал, и он тихо прибавил: – Подумай о больной матери... Она не  вынесет разлуки с тобою.     

В глазах у него блеснули слезы. Он любил меня и хотел мне добра.     

Мне стало жаль старика, я твердо решил остаться в родительском доме  и не думать более о морских путешествиях. Но увы! – прошло несколько дней, и от  моих добрых намерений ничего не осталось. Меня опять потянуло к морским берегам.  Мне стали сниться мачты, волны, паруса, чайки, неизвестные страны, огни маяков.      

Через две-три недели после моего разговора с отцом я все же решил убежать.  Выбрав время, когда мать была весела и спокойна, я подошел к ней и почтительно  сказал:     

– Мне уже восемнадцать лет, а в эти годы поздно учиться судейскому делу.  Если бы даже я и поступил куда-нибудь на службу, я все равно через несколько  ней убежал бы в далекие страны. Мне так хочется видеть чужие края, побывать и в  Африке и в Азии! Если я и пристроюсь к какому-нибудь делу, у меня все равно не  хватит терпения довести его до конца. Прошу вас, уговорите отца отпустить меня  в море хотя бы на короткое время, для пробы; если жизнь моряка не понравится  мне, я вернусь домой и больше никуда не уеду. Пусть отец отпустит меня  добровольно, так как иначе я буду вынужден уйти из дому без его разрешения.     

Мать очень рассердилась на меня и сказала:     

– Удивляюсь, как можешь ты думать о морских путешествиях после  твоего разговора с отцом! Ведь отец требовал, чтобы ты раз навсегда позабыл о чужих  краях. А он лучше тебя понимает, каким делом тебе заниматься. Конечно, если ты  хочешь себя погубить, уезжай хоть сию минуту, но можешь быть уверен, что мы с  отцом никогда не дадим согласия на твое путешествие. И напрасно ты надеялся,  что я стану тебе помогать. Нет, я ни слова не скажу отцу о твоих бессмысленных  мечтах. Я не хочу, чтобы впоследствии, когда жизнь на море доведет тебя до  нужды и страданий, ты мог упрекнуть свою мать в том, что она потакала тебе.     

Потом, через много лет, я узнал, что матушка все же передала отцу весь  наш разговор, от слова до слова. Отец был опечален и сказал ей со вздохом:     

– Не понимаю, чего ему нужно? На родине он мог бы без труда добиться  успеха и счастья. Мы люди небогатые, но кое-какие средства у нас есть. Он может  жить вместе с нами, ни в чем не нуждаясь. Если же он пустится странствовать, он  испытает тяжкие невзгоды и пожалеет, что не послушался отца. Нет, я не могу  отпустить его в море. Вдали от родины он будет одинок, и, если с ним случится  беда, у него не найдется друга, который мог бы утешить его. И тогда он раскается  в своем безрассудстве, но будет поздно!     

И все же через несколько месяцев я бежал из родного дома. Произошло  это так. Однажды я поехал на несколько дней в город Гулль. Там я встретил одного  приятеля, который собирался отправиться в Лондон на корабле своего отца. Он  стал уговаривать меня ехать вместе с ним, соблазняя тем, что проезд на корабле  будет бесплатный.     

И вот, не спросившись ни у отца, ни у матери, – в недобрый час! – 1  сентября 1651 года я на девятнадцатом году жизни сел на корабль, отправлявшийся  в Лондон.     

Это был дурной поступок: я бессовестно покинул престарелых  родителей, пренебрег их советами и нарушил сыновний долг. И мне очень скоро пришлось  раскаяться в том, "что я сделал.     

 ГЛАВА ВТОРАЯ     

     Первые приключения на море     

     

Не успел наш корабль выйти из устья Хамбера, как с севера подул холодный  ветер. Небо покрылось тучами. Началась сильнейшая качка.     

Я никогда еще не бывал в море, и мне стало худо. Голова у меня закружилась,  ноги задрожали, меня затошнило, я чуть не упал. Всякий раз, когда на корабль  налетала большая волна, мне казалось, что мы сию минуту утонем. Всякий раз, когда  корабль падал с высокого гребня волны, я был уверен, что ему уже никогда не  подняться.     

Тысячу раз я клялся, что, если останусь жив, если нога моя снова ступит  на твердую землю, я тотчас же вернусь домой к отцу и никогда за всю жизнь не  взойду больше на палубу корабля.     

Этих благоразумных мыслей хватило у меня лишь на то время, пока бушевала  буря.     

Но ветер стих, волнение улеглось, и мне стало гораздо легче. Понемногу  я начал привыкать к морю. Правда, я еще не совсем отделался от морской болезни,  но к концу дня погода прояснилась, ветер совсем утих, наступил восхитительный  вечер.     

Всю ночь я проспал крепким сном. На другой день небо было такое же ясное.  Тихое море при полном безветрии, все озаренное солнцем, представляло такую  прекрасную картину, какой я еще никогда не видал. От моей морской болезни не  осталось и следа. Я сразу успокоился, и мне стало весело. С удивлением я  оглядывал море, которое еще вчера казалось буйным, жестоким и грозным, а  сегодня было такое кроткое, ласковое.     

Тут, как нарочно, подходит ко мне мой приятель, соблазнивший меня ехать  вместе с ним, хлопает по плечу и говорит:     

– Ну, как ты себя чувствуешь, Боб? Держу пари, что тебе было  страшно. Признавайся: ведь ты очень испугался вчера, когда подул ветерок?     

– Ветерок? Хорош ветерок! Это был бешеный шквал. Я и представить  себе не мог такой ужасной бури!     

– Бури? Ах ты, глупец! По-твоему, это буря? Ну, да ты в море еще новичок:  не мудрено, что испугался... Пойдем-ка лучше да прикажем подать себе пуншу,  выпьем по стакану и позабудем о буре. Взгляни, какой ясный день! Чудесная  погода, не правда ли? Чтобы сократить эту горестную часть моей повести, скажу  только, что дело пошло, как обыкновенно у моряков: я напился пьян и утопил в вине  все свои обещания и клятвы, все свои похвальные мысли о немедленном возвращении  домой. Как только наступил штиль и я перестал бояться, что волны проглотят  меня, я тотчас же позабыл все свои благие намерения.     

На шестой день мы увидели вдали город Ярмут. Ветер после бури был встречный,  так что мы очень медленно подвигались вперед. В Ярмуте нам пришлось бросить  якорь. Мы простояли в ожидании попутного ветра семь или восемь дней.     

В течение этого времени сюда же пришло много судов из Ньюкасла. Мы,  впрочем, не простояли бы гак долго и вошли бы в реку вместе с приливом, но ветер  становился все свежее, а дней через пять задул изо всех сил.     

Так как на нашем корабле якоря и якорные канаты были крепкие, наши матросы  не выказывали ни малейшей тревоги. Они были уверены, что судно находится в  полной безопасности, и, по обычаю матросов, отдавали все свое свободное время  веселым развлечениям и забавам.     

Однако на девятый день к утру ветер еще посвежел, и вскоре  разыгрался страшный шторм. Даже испытанные моряки были сильно испуганы. Я несколько  раз слышал, как наш капитан, проходя мимо меня то в каюту, то из каюты, бормотал  вполголоса: "Мы пропали! Мы пропали! Конец!"     

Все же он не терял головы, зорко наблюдал за работой матросов и принимал  все меры, чтобы спасти свой корабль.     

До сих пор я не испытывал страха: я был уверен, что эта буря так же  благополучно пройдет, как и первая. Но когда сам капитан заявил, что всем нам  пришел конец, я страшно испугался и выбежал из каюты на палубу. Никогда в жизни  не приходилось мне видеть столь ужасное зрелище. По морю, словно высокие горы,  ходили громадные волны, и каждые три-четыре минуты на нас обрушивалась такая  гора.     

Сперва я оцепенел от испуга и не мог смотреть по сторонам. Когда же  наконец я осмелился глянуть назад, я понял, какое бедствие разразилось над нами.  На двух тяжело груженных судах, которые стояли тут же неподалеку на якоре,  матросы рубили мачты, чтобы корабли хоть немного освободились от тяжести.     

Кто-то крикнул отчаянным голосом, что корабль, стоявший впереди, в полумиле  от нас, сию минуту исчез под водой.     

Еще два судна сорвались с якорей, буря унесла их в открытое море.  Что ожидало их там? Все их мачты были сбиты ураганом.     

Мелкие суда держались лучше, но некоторым из них тоже пришлось пострадать:  два-три суденышка пронесло мимо наших бортов прямо в открытое море.     

Вечером штурман и боцман пришли к капитану и заявили ему, что для спасения  судна необходимо срубить фок-мачту.     

– Медлить нельзя ни минуты! – сказали они. – Прикажите, и мы срубим  ее.     

– Подождем еще немного, – возразил капитан. – Может быть, буря уляжется.      

Ему очень не хотелось рубить мачту, но боцман стал доказывать, что,  если мачту оставить, корабль пойдет ко дну, – и капитан поневоле согласился.     

А когда срубили фок-мачту, грот-мачта стала так сильно качаться и раскачивать  судно, что пришлось срубить и ее.     

Наступила ночь, и вдруг один из матросов, спускавшийся в трюм, закричал,  что судно дало течь. В трюм послали другого матроса, и он доложил, что вода  поднялась уже на четыре фута.     

Тогда капитан скомандовал:     

– Выкачивай воду! Все к помпам!     

Когда я услыхал эту команду, у меня от ужаса замерло сердце: мне показалось,  что я умираю, ноги мои подкосились, и я упал навзничь на койку. Но матросы  растолкали меня и потребовали, чтобы я не отлынивал от работы.     

– Довольно ты бездельничал, пора и потрудиться! – сказали они.     

Нечего делать, я подошел к помпе и принялся усердно выкачивать  воду.     

В это время мелкие грузовые суда, которые не могли устоять против ветра,  подняли якоря и вышли в открытое море.     

Увидев их, наш капитан приказал выпалить из пушки, чтобы дать им знать,  что мы находимся в смертельной опасности. Услышав пушечный залп и не понимая, в  чем дело, я вообразил, что наше судно разбилось. Мне стало так страшно, что я  лишился чувств и упал. Но в ту пору каждый заботился о спасении своей  собственной жизни, и на меня не обратили внимания. Никто не поинтересовался  узнать, что случилось со мной. Один из матросов стал к помпе на мое место,  отодвинув меня ногою. Все были уверены, что я уже мертв. Так я пролежал очень  долго. Очнувшись, я снова взялся за работу. Мы трудились не покладая рук, но  вода в трюме поднималась все выше.     

Было очевидно, что судно должно затонуть. Правда, шторм начинал понемногу  стихать, но для нас не предвиделось ни малейшей возможности продержаться на  воде до той поры, пока мы войдем в гавань. Поэтому капитан не переставал палить  из пушек, надеясь, что кто-нибудь спасет нас от гибели.     

Наконец ближайшее к нам небольшое судно рискнуло спустить шлюпку, чтобы  подать нам помощь. Шлюпку каждую минуту могло опрокинуть, но она все же  приблизилась к нам. Увы, мы не могли попасть в нее, так как не было никакой  возможности причалить к нашему кораблю, хотя люди гребли изо всех сил, рискуя  своей жизнью для спасения нашей. Мы бросили им канат. Им долго не удавалось  поймать его, так как буря относила его в сторону. Но, к счастью, один из  смельчаков изловчился и после многих неудачных попыток схватил канат за самый  конец. Тогда мы подтянули шлюпку под нашу корму и все до одного спустились в  нее. Мы хотели было добраться до их корабля, но не могли сопротивляться волнам,  а волны несли нас к берегу. Оказалось, что только в этом направлении и можно  грести.     

Не прошло и четверти часа, как наш корабль стал погружаться в воду.      

Волны, швырявшие нашу шлюпку, были так высоки, что из-за них мы не видели  берега. Лишь в самое короткое мгновение, когда нашу шлюпку подбрасывало на  гребень волны, мы могли видеть, что на берегу собралась большая толпа: люди  бегали взад и вперед, готовясь подать нам помощь, когда мы подойдем ближе. Но  мы подвигались к берегу очень медленно.     

Только к вечеру удалось нам выбраться на сушу, да и то с величайшими  трудностями.     

В Ярмут нам пришлось идти пешком. Там нас ожидала радушная встреча:  жители города, уже знавшие о нашем несчастье, отвели нам хорошие жилища, угостили  отличным обедом и снабдили нас деньгами, чтобы мы могли добраться куда захотим  – до Лондона или до Гулля.     

Неподалеку от Гулля был Йорк, где жили мои родители, и, конечно, мне  следовало вернуться к ним. Они простили бы мне самовольный побег, и все мы были  бы так счастливы!     

Но безумная мечта о морских приключениях не покидала меня и теперь.  Хотя трезвый голос рассудка говорил мне, что в море меня ждут новые опасности и  беды, я снова стал думать о том, как бы мне попасть на корабль и объездить по  морям и океанам весь свет.     

Мой приятель (тот самый, отцу которого принадлежало погибшее судно)  был теперь угрюм и печален. Случившееся бедствие угнетало его. Он познакомил  меня со своим отцом, который тоже не переставал горевать об утонувшем корабле.  Узнав от сына о моей страсти к морским путешествиям, старик сурово взглянул на  меня и сказал:     

– Молодой человек, вам никогда больше не следует пускаться в море. Я  слышал, что вы трусливы, избалованы и падаете духом при малейшей опасности.  Такие люди не годятся в моряки. Вернитесь скорее домой и примиритесь с родными.  Вы сами на себе испытали, как опасно путешествовать по морю.     

Я чувствовал, что он прав, и не мог ничего возразить. Но все же я не  вернулся домой, так как мне было стыдно показаться на глаза моим близким. Мне  чудилось, что все наши соседи будут издеваться надо мной; я был уверен, что мои  неудачи сделают меня посмешищем всех друзей и знакомых.     

Впоследствии я часто замечал, что люди, особенно в молодости,  считают зазорными не те бессовестные поступки, за которые мы зовем их глупцами,  а те добрые и благородные дела, что совершаются ими в минуты раскаяния, хотя только  за эти дела и можно называть их разумными. Таким был и я в ту пору. Воспоминания  о бедствиях, испытанных мною во время кораблекрушения, мало-помалу изгладились,  и я, прожив в Ярмуте две-три недели, поехал не в Гулль, а в Лондон.     

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ     

     Робинзон попадает в плен. Бегство     

     

Большим моим несчастьем было то, что во время всех моих приключений  я не поступил на корабль матросом. Правда, мне пришлось бы работать больше, чем  я привык, зато в конце концов я научился бы мореходному делу и мог бы со  временем сделаться штурманом, а пожалуй, и капитаном. Но в ту пору я был так  неразумен, что из всех путей всегда выбирал самый худший. Так как в то время у  меня была щегольская одежда и в кармане водились деньги, я всегда являлся на  корабль праздным шалопаем: ничего там не делал и ничему не учился.     

Юные сорванцы и бездельники обычно попадают в дурную компанию и в самое  короткое время окончательно сбиваются с пути. Такая же участь ждала и меня, но,  к счастью, по приезде в Лондон мне удалось познакомиться с почтенным пожилым капитаном,  который принял во мне большое участие. Незадолго перед тем он ходил на своем  корабле к берегам Африки, в Гвинею. Это путешествие дало ему немалую прибыль, и  теперь он собирался снова отправиться в те же края.     

Я понравился ему, так как был в ту пору недурным собеседником. Он часто  проводил со мною свободное время и, узнав, что я желаю увидеть заморские  страны, предложил мне пуститься в плавание на его корабле.     

– Вам это ничего не будет стоить, – сказал он, – я не возьму с вас денег  ни за проезд, ни за еду. Вы будете на корабле моим гостем. Если же вы захватите  с собой какие-нибудь вещи и вам удастся очень выгодно сбыть их в Гвинее, вы  получите целиком всю прибыль. Попытайте счастья – может быть, вам и повезет.     

Так как этот капитан пользовался общим доверием, я охотно принял его  приглашение.     

Отправляясь в Гвинею, я захватил с собой кое-какого товару: закупил  на сорок фунтов стерлингов различных побрякушек и стеклянных изделий, находивших  хороший сбыт у дикарей.     

Эти сорок фунтов я добыл при содействии близких родственников, с которыми  состоял в переписке: я сообщил им, что собираюсь заняться торговлей, и они  уговорили мою мать, а быть может, отца помочь мне хоть незначительной суммой в  первом моем предприятии.     

Эта поездка в Африку была, можно сказать, моим единственным удачным  путешествием. Конечно, своей удачей я был всецело обязан бескорыстию и доброте  капитана.     

Во время пути он занимался со мной математикой и учил меня корабельному  делу. Ему доставляло удовольствие делиться со мной своим опытом, а мне – слушать  его и учиться у него.     

Путешествие сделало меня и моряком и купцом: я выменял на свои побрякушки  пять фунтов и девять унций " золотого песку, за который по возвращении в  Лондон получил изрядную сумму.     

Итак, я мог считать себя богатым промышленником, ведущим успешную торговлю  с Гвинеей.     

Но, на мое несчастье, мой друг капитан вскоре по возвращении в  Англию умер, и мне пришлось совершить второе путешествие на свой страх, без дружеского  совета и помощи.     

Я отплыл из Англии на том же корабле. Это было самое несчастное путешествие,  какое когда-либо предпринимал человек.     

Однажды на рассвете, когда мы после долгого плавания шли между Канарскими  островами и Африкой, на нас напали пираты – морские разбойники. Это были турки  из Салеха. Они издали заметили нас и на всех парусах пустились за нами  вдогонку.     

Сначала мы надеялись, что нам удастся спастись от них бегством, и тоже  подняли все паруса. Но вскоре стало ясно, что через пять-шесть часов они  непременно догонят нас. Мы поняли, что нужно готовиться к бою. У нас было  двенадцать пушек, а у врага – восемнадцать.     

Около трех часов пополудни разбойничий корабль догнал нас, но пираты  сделали большую ошибку: вместо того чтобы подойти к нам с кормы, они подошли с  левого борта, где у нас было восемь пушек. Воспользовавшись их ошибкой, мы  навели на них все эти пушки и дали залп.     

Турок было не меньше двухсот человек, поэтому они ответили на нашу пальбу  не только пушечным, но и оружейным залпом из двух сотен ружей.     

К счастью, у нас никого не задело, все остались целы и невредимы. После  этой схватки пиратское судно отошло на полмили и стало готовиться к новому  нападению. Мы же, со своей стороны, приготовились к новой защите.     

На этот раз враги подошли к нам с другого борта и взяли нас на абордаж,  то есть зацепились за наш борт баграми; человек шестьдесят ворвались на палубу  и первым делом бросились рубить мачты и снасти.     

Мы встретили их ружейной стрельбой и дважды очищали от них палубу,  но все же принуждены были сдаться, так как наш корабль уже не годился для дальнейшего  плавания. Трое из наших людей были убиты, восемь человек ранены. Нас отвезли в качестве  пленников в морской порт Салех, принадлежавший маврам.     

Других англичан отправили в глубь страны, ко двору жестокого  султана, а меня капитан разбойничьего судна удержал при себе и сделал своим рабом,  потому что я был молод и проворен.     

Я горько заплакал: мне вспомнилось предсказание отца, что рано или поздно  со мной случится беда и никто не придет мне на помощь. Я думал, что именно меня  и постигла такая беда. Увы, я не подозревал, что меня ждали впереди еще более  тяжелые беды.     

Так как мой новый господин, капитан разбойничьего судна, оставил  меня при себе, я надеялся, что, когда он снова отправится грабить морские суда,  он возьмет с собою и меня. Я был твердо уверен, что в конце концов он попадется  в плен какому-нибудь испанскому или португальскому военному кораблю и тогда мне  возвратят свободу.     

Но скоро я понял, что эти надежды напрасны, потому что в первый же раз,  как мой господин вышел в море, он оставил меня дома исполнять черную работу,  какую обычно исполняют рабы.     

С этого дня я только и думал о побеге. Но бежать было невозможно: я  был одинок и бессилен. Среди пленников не было ни одного англичанина, которому  я мог бы довериться. Два года я протомился в плену, не имея ни малейшей надежды  спастись. Но на третий год мне все же удалось бежать.     

Произошло это так. Мой господин постоянно, раз или два в неделю,  брал корабельную шлюпку и выходил на взморье ловить рыбу. В каждую такую поездку  он брал с собой меня и одного мальчишку, которого звали Ксури. Мы усердно  гребли и по мере сил развлекали своего господина. А так как я, кроме того,  оказался недурным рыболовом, он иногда посылал нас обоих – меня и этого Ксури –  за рыбой под присмотром одного старого мавра, своего дальнего родственника.     

Однажды мой хозяин пригласил двух очень важных мавров покататься с ним  на его парусной шлюпке. Для этой поездки он заготовил большие запасы еды,  которые с вечера отослал к себе в шлюпку. Шлюпка была просторная. Хозяин еще  года два назад приказал своему корабельному плотнику устроить в ней небольшую  каюту, а в каюте – кладовую для провизии. В эту кладовую я и уложил все запасы.      

– Может быть, гости захотят поохотиться, – сказал мне хозяин. – Возьми  на корабле три ружья и снеси их в шлюпку.     

Я сделал все, что мне было приказано: вымыл палубу, поднял на мачте  флаг и на другой день с утра сидел в шлюпке, поджидая гостей. Вдруг хозяин пришел  один и сказал, что его гости не поедут сегодня, так как их задержали дела.  Затем он велел нам троим – мне, мальчику Ксури и мавру – идти в нашей шлюпке на  взморье за рыбой.     

– Мои друзья придут ко мне ужинать, – сказал он, – и потому, как только  вы наловите достаточно рыбы, принесите ее сюда.     

Вот тут-то снова пробудилась во мне давнишняя мечта о свободе.  Теперь у меня было судно, и, как только хозяин ушел, я стал готовиться – но не к  рыбной ловле, а к далекому плаванию. Правда, я не знал, куда я направлю свой  путь, но всякая дорога хороша – лишь бы уйти из неволи.     

– Следовало бы нам захватить какую-нибудь еду для себя, – сказал я мавру.  – Не можем же мы есть без спросу провизию, которую хозяин приготовил для  гостей.     

Старик согласился со мною и вскоре принес большую корзину с сухарями  и три кувшина пресной воды.     

Я знал, где стоит у хозяина ящик с вином, и, покуда мавр ходил за провизией,  я переправил все бутылки на шлюпку и поставил их в кладовую, как будто они были  еще раньше припасены для хозяина.     

Кроме того, я принес огромный кусок воску (фунтов пятьдесят весом)  да прихватил моток пряжи, топор, пилу и молоток. Все это нам очень пригодилось  впоследствии, особенно воск, из которого мы делали свечи.     

Я придумал еще одну хитрость, и мне опять удалось обмануть простодушного  мавра. Его имя было Измаил, поэтому все называли его Моли. Вот я и сказал ему:     

– Моли, на судне есть хозяйские охотничьи ружья. Хорошо бы достать немного  пороху и несколько зарядов – может быть, нам посчастливится подстрелить себе на  обед куликов. Хозяин держит порох и дробь на корабле, я знаю.     

– Ладно, – сказал он, – принесу.     

И он принес большую кожаную сумку с порохом – фунта полтора весом, а  пожалуй, и больше, да другую, с дробью, – фунтов пять или шесть. Он захватил  также и пули. Все это было сложено в шлюпке. Кроме того, в хозяйской каюте  нашлось еще немного пороху, который я насыпал в большую бутыль, вылив из нее  предварительно остатки вина.     

Запасшись, таким образом, всем необходимым для дальнего плавания, мы  вышли из гавани, будто бы на рыбную ловлю. Я опустил мои удочки в воду, но ничего  не поймал (я нарочно не вытаскивал удочек, когда рыба попадалась на крючок).     

– Здесь мы ничего не поймаем! – сказал я мавру. – Хозяин не похвалит  нас, если мы вернемся к нему с пустыми руками. Надо отойти подальше в море.  Быть может, вдали от берега рыба будет лучше клевать.     

Не подозревая обмана, старый мавр согласился со мною и, так как он стоял  на носу, поднял парус.     

Я же сидел за рулем, на корме, и, когда судно отошло мили на три в открытое  море, я лег в дрейф – как бы для того, чтобы снова приступить к рыбной ловле.  Затем, передав мальчику руль, я шагнул на нос, подошел к мавру сзади, внезапно приподнял  его и бросил в море. Он сейчас же вынырнул, потому что плавал, как пробка, и  стал кричать мне, чтобы я взял его в шлюпку, обещая, что поедет со мною хоть на  край света. Он так быстро плыл за судном, что догнал бы меня очень скоро (ветер  был слабый, и шлюпка еле двигалась). Видя, что мавр скоро догонит нас, я  побежал в каюту, взял там одно из охотничьих ружей, прицелился в мавра и  сказал:     

– Я не желаю тебе зла, но оставь меня сейчас же в покое и скорее возвращайся  домой! Ты хороший пловец, море тихое, ты легко доплывешь до берега. Поворачивай  назад, и я не трону тебя. Но, если ты не отстанешь от шлюпки, я прострелю тебе  голову, потому что твердо решил добыть себе свободу.     

Он повернул к берегу и, я уверен, доплыл до него без труда.     

Конечно, я мог взять с собой этого мавра, но на старика нельзя было  положиться.     

Когда мавр отстал от шлюпки, я обратился к мальчику и сказал:     

– Ксури, если ты будешь мне верен, я сделаю тебе много добра. Поклянись,  что ты никогда не изменишь мне, иначе я и тебя брошу в море.     

Мальчик улыбнулся, глядя мне прямо в глаза, и поклялся, что будет  мне верен до гроба и поедет со мной, куда я захочу. Говорил он так чистосердечно,  что я не мог не поверить ему.     

Покуда мавр не приблизился к берегу, я держал курс в открытое море,  лавируя против ветра, чтобы все думали, будто мы идем к Гибралтару.     

Но, как только начало смеркаться, я стал править на юг, придерживая  слегка к востоку, потому что мне не хотелось удаляться от берега. Дул очень  свежий ветер, но море было ровное, спокойное, и потому мы шли хорошим ходом.     

Когда на другой день к трем часам впереди в первый раз показалась земля,  мы очутились уже миль на полтораста южнее Салеха, далеко за пределами владений марокканского  султана, да и всякого другого из африканских царей. Берег, к которому мы приближались,  был совершенно безлюден.     

Но в плену я набрался такого страху и так боялся снова попасть к маврам  в плен, что, пользуясь благоприятным ветром, подгонявшим мое суденышко к югу,  пять дней плыл вперед и вперед, не становясь на якорь и не сходя на берег.     

Через пять дней ветер переменился: подуло с юга, и так как я уже не  боялся погони, то решил подойти к берегу и бросил якорь в устье какой-то маленькой  речки. Не могу сказать, что это за речка, где она протекает и какие люди живут  на ее берегах. Берега ее были пустынны, и это меня очень обрадовало, так как у меня  не было никакого желания видеть людей. Единственное, что мне было нужно, – пресная  вода.     

Мы вошли в устье под вечер и решили, когда стемнеет, добраться до суши  вплавь и осмотреть все окрестности. Но, как только стемнело, мы услышали с  берега ужасные звуки: берег кишел зверями, которые так бешено выли, рычали,  ревели и лаяли, что бедный Ксури чуть не умер со страху и стал упрашивать меня  не сходить на берег до утра.     

– Ладно, Ксури, – сказал я ему, – подождем! Но, может быть, при дневном  свете мы увидим людей, от которых нам придется, пожалуй, еще хуже, чем от лютых  тигров и львов.     

– А мы выстрелим в этих людей из ружья, – сказал он со смехом, – они  и убегут!     

Мне было приятно, что мальчишка ведет себя молодцом. Чтобы он и впредь  не унывал, я дал ему глоток вина.     

Я последовал его совету, и всю ночь мы простояли на якоре, не выходя  из лодки и держа наготове ружья. До самого утра нам не пришлось сомкнуть глаз.     

Часа через два-три после того, как мы бросили якорь, мы услышали ужасный  рев каких-то огромных зверей очень странной породы (какой – мы и сами не знали).  Звери приблизились к берегу, вошли в речку, стали плескаться и барахтаться в  ней, желая, очевидно, освежиться, и при этом визжали, ревели и выли; таких  отвратительных звуков я до той поры никогда не слыхал.     

Ксури дрожал от страха; правду сказать, испугался и я.     

Но мы оба еще больше испугались, когда услышали, что одно из чудовищ  плывет к нашему судну. Мы не могли его видеть, но только слышали, как оно отдувается  и фыркает, и угадали по одним этим звукам, что чудовище огромно и свирепо.     

– Должно быть, это лев, – сказал Ксури. – Поднимем якорь и уйдем отсюда!      

– Нет, Ксури, – возразил я, – нам незачем сниматься с якоря. Мы только  отпустим канат подлиннее и отойдем подальше в море – звери не погонятся за  нами.     

Но едва я произнес эти слова, как увидел неизвестного зверя на расстоянии  двух весел от нашего судна. Я немного растерялся, однако сейчас же взял из  каюты ружье и выстрелил. Зверь повернул назад и поплыл к берегу.     

Невозможно описать, какой яростный рев поднялся на берегу, когда прогремел  мой выстрел: должно быть, здешние звери никогда раньше не слышали этого звука.  Тут я окончательно убедился, что в ночное время выходить на берег нельзя. Но  можно ли будет рискнуть высадиться днем – этого мы тоже не знали. Стать жертвой  какого-нибудь дикаря не лучше, чем попасться в когти льву или тигру.     

Но нам во что бы то ни стало нужно было сойти на берег здесь или в другом  месте, так как у нас не осталось ни капли воды. Нас давно уже мучила жажда.  Наконец наступило долгожданное утро. Ксури заявил, что, если я пущу его, он  доберется до берега вброд и постарается раздобыть пресной воды. А когда я  спросил его, отчего же идти ему, а не мне, он ответил:     

– Если придет дикий человек, он съест меня, а вы останетесь живы.     

В этом ответе прозвучала такая любовь ко мне, что я был глубоко растроган.      

– Вот что, Ксури, – сказал я, – отправимся оба. А если явится дикий  человек, мы застрелим его, и он не съест ни тебя, ни меня.     

Я дал мальчику сухарей и глоток вина; затем мы подтянулись поближе к  земле и, соскочив в воду, направились к берегу вброд, не взяв с собой ничего,  кроме ружей да двух пустых кувшинов для воды.     

Я не хотел удаляться от берега, чтобы не терять из виду нашего  судна. Я боялся, что вниз по реке к нам могут спуститься в своих пирогах дикари.  Но Ксури, заметив ложбинку на расстоянии мили от берега, помчался с кувшином  туда.     

Вдруг я вижу – он бежит назад. "Не погнались ли за ним дикари?  – в страхе подумал я. – Не испугался ли он какого-нибудь хищного зверя?"     

Я бросился к нему на выручку и, подбежав ближе, увидел, что за  спиной у него висит что-то большое. Оказалось, он убил какого-то зверька, вроде  нашего зайца, только шерсть у него была другого цвета и ноги длиннее. Мы оба  были рады этой дичи, но я еще больше обрадовался, когда Ксури сказал мне, что  он отыскал в ложбине много хорошей пресной воды.     

Наполнив кувшины, мы устроили роскошный завтрак из убитого зверька и  пустились в дальнейший путь. Так мы и не нашли в этой местности никаких следов  человека.     

После того как мы вышли из устья речки, мне еще несколько раз во время  нашего дальнейшего плавания приходилось причаливать к берегу за пресной водой.     

Однажды ранним утром мы бросили якорь у какого-то высокого мыса. Уже  начался прилив. Вдруг Ксури, у которого глаза были, видимо, зорче моих, прошептал:      

– Уйдемте подальше от этого берега. Взгляните, какое чудовище лежит  вон там, на пригорке! Оно крепко спит, но горе будет нам, когда оно проснется!     

Я посмотрел в ту сторону, куда показывал Ксури, и действительно увидел  ужасного зверя. Это был огромный лев. Он лежал под выступом горы.     

– Слушай, Ксури, – сказал я, – ступай на берег и убей этого льва.     

Мальчик испугался.     

– Мне убить его! – воскликнул он. – Да ведь лев проглотит меня, как  муху!     

Я попросил его не шевелиться и, не сказав ему больше ни слова,  принес из каюты все наши ружья (их было три). Одно, самое большое и громоздкое,  я зарядил двумя кусками свинца, всыпав предварительно в дуло хороший заряд пороху;  в другое вкатил две большие пули, а в третье – пять пуль поменьше.     

Взяв первое ружье и тщательно прицелившись, я выстрелил в зверя. Я метил  ему в голову, но он лежал в такой позе (прикрыв голову лапой на уровне глаз),  что заряд попал в лапу и раздробил кость. Лез зарычал и вскочил, но,  почувствовав боль, свалился, потом поднялся на трех лапах и заковылял прочь от  берега, испуская такой отчаянный рев, какого я еще никогда не слыхал.     

Я был немного смущен тем, что не попал ему в голову; однако, не  медля ни минуты, взял второе ружье и выстрелил зверю вдогонку. На этот раз мой заряд  попал прямо в цель. Лев свалился, издавая еле слышные хриплые звуки.     

Когда Ксури увидел раненого зверя, все его страхи прошли, и он стал  просить меня, чтобы я отпустил его на берег.     

– Ладно, ступай! – сказал я.     

Мальчик прыгнул в воду и поплыл к берегу, работая одной рукой,  потому что в другой у него было ружье. Подойдя вплотную к упавшему зверю, он приставил  дуло ружья к его уху и убил наповал.     

Было, конечно, приятно подстрелить на охоте льва, но мясо его не годилось  в пищу, и я очень жалел, что мы истратили три заряда на такую никчемную дичь. Впрочем,  Ксури сказал, что он попытается поживиться кое-чем от убитого льва, и, когда мы  вернулись в шлюпку, попросил у меня топор.     

– Зачем? – спросил я.     

– Отрубить ему голову, – отвечал он.     

Однако голову отрубить он не мог, у него не хватило сил: он отрубил  только лапу, которую и принес в нашу шлюпку. Лапа была необыкновенных размеров.      

Тут мне пришло в голову, что шкура этого льва может нам, пожалуй, пригодиться,  и я решил попробовать снять с него шкуру. Мы снова отправились на берег, но я  не знал, как взяться за эту работу. Ксури оказался более ловким, чем я.     

Работали мы целый день. Шкура была снята только к вечеру. Мы растянули  ее на крыше нашей маленькой каюты. Через два дня она совершенно просохла на солнце  и потом служила мне постелью.     

Отчалив от этого берега, мы поплыли прямо на юг и дней десять-двенадцать  подряд не меняли своего направления.     

Провизия наша подходила к концу, поэтому мы старались возможно экономнее  расходовать наши запасы. На берег мы сходили только за пресной водой.     

Я хотел добраться до устья реки Гамбии или Сенегала, то есть до тех  мест, которые прилегают к Зеленому мысу, так как надеялся встретить здесь какой-нибудь  европейский корабль. Я знал, что, если я не встречу корабля в этих местах, мне останется  или пуститься в открытое море на поиски островов, или погибнуть среди  чернокожих – другого выбора у меня не было.     

Я знал также, что все корабли, которые идут из Европы, куда бы они  ни направлялись – к берегам ли Гвинеи, в Бразилию или в Ост-Индию, – проходят  мимо Зеленого мыса, и потому мне казалось, что все мое счастье зависит только  от того, встречу ли я у Зеленого мыса какое-нибудь европейское судно.     

"Если не встречу, – говорил я себе, – мне грозит верная  смерть".     

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ     

     Встреча с дикарями     

     

Прошло еще дней десять. Мы неуклонно продолжали продвигаться на юг.      

Сперва побережье было пустынно; потом в двух-трех местах мы увидели  голых чернокожих людей, которые стояли на берегу и смотрели на нас.     

Мне как-то вздумалось выйти на берег и побеседовать с ними, но  Ксури, мой мудрый советчик, сказал:     

– Не ходи! Не ходи! Не надо!     

И все-таки я стал держаться ближе к берегу, чтобы иметь возможность  завести с этими людьми разговор. Дикари, очевидно, поняли, чего я хочу, и долге  бежали за нами по берегу.     

Я заметил, что они безоружные только у одного из них была в руке длинная  тонкая палка. Ксури сказал мне, что это копье и что дикари бросают свои копья очень  далеко и удивительно метко. Поэтому я держался в некотором отдалении от них и разговаривал  с ними при помощи знаков, стараясь дать им понять, что мы голодны и нуждаемся в  пище. Они поняли и стали, в свою очередь, делать мне знаки, чтобы я остановил свою  шлюпку, так как они намерены принести нам еду.     

Я спустил парус, шлюпка остановилась. Два дикаря побежали куда-то и  через полчаса принесли два больших куска сушеного мяса и два мешка с зерном  какого-то хлебного злака, растущего в тех местах. Мы не знали, какое это было  мясо и какое зерно, однако выразили полную готовность принять и то и другое.     

Но как получить предлагаемый дар? Сойти на берег мы не могли: мы боялись  дикарей, а они – нас. И вот, для того чтобы обе стороны чувствовали себя в  безопасности, дикари сложили на берегу всю провизию, а сами отошли подальше.  Лишь после того как мы переправили ее на шлюпку, они воротились на прежнее  место.     

Доброта дикарей растрогала нас, мы благодарили их знаками, так как никаких  подарков не могли предложить им взамен.     

Впрочем, в ту же минуту нам представился чудесный случай оказать им  большую услугу.     

Не успели мы отчалить от берега, как вдруг увидели, что из-за гор выбегают  два сильных и страшных зверя. Они мчались со всех ног прямо к морю. Нам  показалось, что один из них гонится за другим. Бывшие на берегу люди, особенно  женщины, страшно испугались. Началась суматоха, многие завизжали, заплакали.  Только тот дикарь, у которого было копье, остался на месте, все прочие  пустились бежать врассыпную. Но звери неслись прямо к морю и никого из  чернокожих не тронули. Тут только я увидел, какие они громадные. Они с разбегу  бросились в воду и стали нырять и плавать, так что можно было, пожалуй,  подумать, будто они прибежали сюда единственно ради морского купания.     

Вдруг один из них подплыл довольно близко к нашей шлюпке. Этого я не  ожидал, но тем не менее не был застигнут врасплох: зарядив поскорее ружье я  приготовился встретить врага. Как только он приблизился к нам на расстояние  ружейного выстрела я спустил курок и прострелил ему голову. В тот же миг он  погрузился в воду, потом вынырнул и поплыл обратно к берегу, то исчезая в воде,  то снова появляясь на поверхности. Он боролся со смертью, захлебываясь водой и  истекая кровью. Не доплыв до берега, он издох и пошел ко дну.     

Никакими словами нельзя передать, как были ошеломлены дикари, когда  услышали грохот и увидели огонь моего выстрела: иные чуть не умерли ее страху и  упали на землю как мертвые.     

Но, видя, что зверь убит и что я делаю им знаки подойти ближе к берегу,  они осмелели и столпились у самой воды: видимо, им очень хотелось найти под  водою убитого зверя. В том месте, где он утонул, вода была окрашена кровью, и  потому я легко отыскал его. Зацепив его веревкой, я бросил ее конец дикарям и  они притянули убитого зверя к берегу. Это был большой леопард с необыкновенно  красивой пятнистой шкурой. Дикари, стоя над ним, от изумления и радости подняли  руки кверху; они не могли понять, чем я убил его.     

Другой зверь, испугавшись моего выстрела, подплыл к берегу и  помчался обратно в горы.     

Я заметил, что дикарям очень хочется полакомиться мясом убитого леопарда,  и мне пришло в голову, что будет хорошо, если они получат его от меня в дар.     

Я показал им знаками, что они могут взять зверя себе.     

Они горячо поблагодарили меня и в тот же миг принялись за работу. Ножей  у них не было, но, действуя острой щепкой, они сняли шкуру с мертвого зверя так  быстро и ловко, как мы не сняли бы ее и ножом.     

Они предлагали мне мяса, но я отказался, сделав знак, что дарю его им.  Я попросил у них шкуру, которую они отдали мне очень охотно. Кроме того, они  принесли для меня новый запас провизии, и я с радостью принял их дар. Затем я  попросил у них воды: я взял один из наших кувшинов и опрокинул его кверху дном,  чтобы показать, что он пуст и что я прошу его наполнить. Тогда они крикнули  что-то. Немного погодя появились две женщины и принесли большой сосуд из  обожженной глины (должно быть, дикари обжигают глину на солнце). Этот сосуд женщины  поставили на берегу, а сами удалились, как и прежде. Я отправил Ксури на берег со  всеми тремя кувшинами, и он наполнил их доверху.     

Получив таким образом воду, мясо и хлебные зерна, я расстался с дружелюбными  дикарями и в течение одиннадцати дней продолжал путь в прежнем направлении, не  сворачивая к берегу.     

Каждую ночь во время штиля мы высекали огонь и зажигали в фонаре самодельную  свечку, надеясь, что какое-нибудь судно заметит наше крохотное пламя, но ни  одного корабля так и не встретилось нам по пути.     

Наконец милях в пятнадцати перед собой я увидел полосу земли, далеко  выступавшую в море. Погода была безветренная, и я свернул в открытое море, чтобы  обогнуть эту косу. В тот миг, когда мы поравнялись с ее оконечностью, я  отчетливо увидел милях в шести от берега со стороны океана другую землю и  заключил вполне правильно, что узкая коса – Зеленый мыс, а та земля, которая  маячит вдали, – один из островов Зеленого мыса. Но острова были очень далеко, и  я не решался направиться к ним.     

Вдруг я услышал крик мальчика:     

– Господин! Господин! Корабль и парус!     

Наивный Ксури был так перепуган, что чуть не лишился рассудка: он вообразил,  будто это один из кораблей его хозяина, посланный за нами в погоню. Но я знал,  как далеко ушли мы от мавров, и был уверен, что они нам уже не страшны.     

Я выскочил из каюты и сейчас же увидел корабль. Мне даже удалось разглядеть,  что корабль этот португальский. "Должно быть, он направляется к берегам  Гвинеи", – подумал я. Но, всмотревшись внимательнее, я убедился, что  корабль идет в другом направлении и не имеет намерения поворачивать к берегу.  Тогда я поднял все паруса и понесся в открытое море, решившись во что бы то ни  стало вступить в переговоры с кораблем.     

Вскоре мне стало ясно, что, даже идя полным ходом, я не успею  подойти настолько близко, чтобы на корабле могли различить мои сигналы. Но как  раз в ту минуту, когда я начинал уже отчаиваться, нас увидали с палубы – должно  быть, в подзорную трубу. Как я узнал потом, на корабле решили, что это шлюпка с  какого-нибудь утонувшего европейского судна. Корабль лег в дрейф, чтобы дать  мне возможность приблизиться, и я причалил к нему часа через три.     

Меня спросили, кто я такой, сперва по-португальски, потом по-испански,  потом по-французски, но ни одного из этих языков я не знал.     

Наконец один матрос, шотландец, заговорил со мной по-английски, и я  сказал ему, что я англичанин, убежавший из плена. Тогда меня и моего спутника  весьма любезно пригласили на корабль. Вскоре мы очутились на палубе вместе с  нашей шлюпкой.     

Невозможно выразить словами, какой испытал я восторг, когда почувствовал  себя на свободе. Я был спасен и от рабства и от грозившей мне смерти! Счастье мое  было беспредельно. На радостях я предложил все имущество, какое было со мной,  спасителю моему, капитану, в награду за мое избавление. Но капитан отказался.     

– Я не возьму с вас ничего, – сказал он. – Все ваши вещи будут возвращены  вам в целости, как только мы прибудем в Бразилию. Я спас вам жизнь, так как  хорошо сознаю, что и сам мог бы очутиться в такой же беде. И как я был бы  счастлив тогда, если бы вы оказали мне такую же помощь! Не забудьте также, что  мы едем в Бразилию, а Бразилия далеко от Англии, и там вы можете умереть с  голоду без этих вещей. Не для того же я спасал вас, чтобы потом погубить!  Нет-нет, сеньор, я довезу вас до Бразилии даром, а вещи дадут вам возможность  обеспечить себе пропитание и оплатить проезд на родину.     

 ГЛАВА ПЯТАЯ     

     Робинзон поселяется в Бразилии. – Он снова уходит в море. Корабль  его терпит крушение     

     

Капитан был великодушен и щедр не только на словах, но и на деле. Он  добросовестно выполнил все свои обещания. Он приказал, чтобы никто из матросов  не смел прикасаться к моему имуществу, затем составил подробный список всех  принадлежащих мне вещей, велел сложить их вместе со своими вещами, а список  вручил мне, чтобы по прибытии в Бразилию я мог получить все сполна.     

Ему захотелось купить мою шлюпку. Шлюпка действительно была хороша.  Капитан сказал, что купит ее для своего корабля, и спросил, сколько я хочу за  нее.     

– Вы, – ответил я, – сделали мне столько добра, что я ни в коем случае  не считаю себя вправе назначать цену за шлюпку. Сколько дадите, столько и  возьму.     

Тогда он сказал, что выдаст мне письменное обязательство уплатить за  мою шлюпку восемьдесят червонцев тотчас же по приезде в Бразилию, но, если там  найдется у меня другой покупатель, который предложит мне больше, капитан  заплатит мне столько же.     

Наш переезд до Бразилии совершился вполне благополучно. В пути мы помогали  матросам, и они подружились с нами. После двадцатидвухдневного плавания мы  вошли в бухту Всех Святых. Тут я окончательно почувствовал, что бедствия мои  позади, что я уже свободный человек, а не раб и что жизнь моя начинается  сызнова.     

Я никогда не забуду, как великодушно отнесся ко мне капитан португальского  корабля.     

Он не взял с меня ни гроша за проезд; он в полной сохранности возвратил  мне все мои вещи, вплоть до трех глиняных кувшинов; он дал мне сорок золотых за  львиную шкуру и двадцать – за шкуру леопарда и вообще купил все, что у меня  было лишнего и что мне было удобно продать, в том числе ящик с винами, два  ружья и оставшийся воск (часть которого пошла у нас на свечи). Одним словом,  когда я продал ему большую часть своего имущества и сошел на берег Бразилии, в  кармане у меня было двести двадцать золотых.     

Мне не хотелось расставаться с моим спутником Ксури: он был таким верным  и надежным товарищем, он помог мне добыть свободу. Но у меня ему было нечего  делать; к тому же я не был уверен, что мне удастся его прокормить. Поэтому я  очень обрадовался, когда капитан заявил мне, что ему нравится этот мальчишка,  что он охотно возьмет его к себе на корабль и сделает моряком.     

Вскоре по приезде в Бразилию мой друг капитан ввел меня в дом одного  своего знакомого. То был владелец плантации сахарного тростника и сахарного  завода. Я прожил у него довольно долгое время и благодаря этому мог изучить  сахарное производство.     

Видя, как хорошо живется здешним плантаторам и как быстро они богатеют,  я решил поселиться в Бразилии и тоже заняться производством сахара. На все свои  наличные деньги я взял в аренду участок земли и стал составлять план моей  будущей плантации и усадьбы.     

У меня был сосед по плантации, приехавший сюда из Лиссабона. Звали его  Уэллс. Родом он был англичанин, но давно уже перешел в португальское подданство.  Мы с ним скоро сошлись и были в самых приятельских отношениях. Первые два года  мы оба еле могли прокормиться нашими урожаями. Но по мере того как земля  разрабатывалась, мы становились богаче.     

Прожив в Бразилии года четыре и постепенно расширяя свое дело, я, само  собою разумеется, не только изучил испанский язык, но и познакомился со всеми  соседями, а равно и с купцами из Сан-Сальвадора, ближайшего к нам приморского  города. Многие из них стали моими друзьями. Мы нередко встречались, и, конечно,  я зачастую рассказывал им о двух моих поездках к Гвинейскому берегу, о том, как  ведется торговля с тамошними неграми и как легко там за какие-нибудь безделушки  – за бусы, ножи, ножницы, топоры или зеркальца – приобрести золотой песок и  слоновую кость.     

Они всегда слушали меня с большим интересом и подолгу обсуждали то,  что я рассказывал им.     

Однажды пришли ко мне трое из них и, взяв с меня слово, что весь наш  разговор останется в тайне, сказали:     

– Вы говорите, что там, где вы были, можно легко достать целые груды  золотого песку и других драгоценностей. Мы хотим снарядить корабль в Гвинею за  золотом. Согласны ли вы поехать в Гвинею? Вам не придется вкладывать в это  предприятие ни гроша: мы дадим вам все, что нужно для обмена. За ваш труд вы  получите свою долю прибыли, такую же, как и каждый из нас.     

Мне следовало бы отказаться и надолго остаться в плодородной Бразилии,  но, повторяю, я всегда был виновником собственных несчастий. Мне страстно  захотелось испытать новые морские приключения, и голова у меня закружилась от  радости.     

В юности я был не в силах побороть свою любовь к путешествиям и не послушал  добрых советов отца. Так и теперь я не мог устоять против соблазнительного  предложения моих бразильских друзей.     

Я ответил им, что охотно поеду в Гвинею, с тем, однако, условием, чтобы  во время моего путешествия они присмотрели за моими владениями и распорядились  ими по моим указаниям в случае, если я не вернусь.     

Они торжественно обещали выполнить мои пожелания и скрепили наш договор  письменным обязательством. Я же, со своей стороны, сделал завещание на случай  смерти: все свое движимое и недвижимое имущество я завещал португальскому  капитану, который спас мне жизнь. Но при этом я сделал оговорку, чтобы часть капитала  он отправил в Англию моим престарелым родителям.     

Корабль был снаряжен, и мои компаньоны, согласно условию, нагрузили  его товаром.     

И вот еще раз – в недобрый час! – 1 сентября 1659 года я ступил на палубу  корабля. Это был тот самый день, в который восемь лет назад я убежал из  отцовского дома и так безумно загубил свою молодость.     

На двенадцатый день нашего плавания мы пересекли экватор и  находились под семью градусами двадцатью двумя минутами северной широты, когда  на нас неожиданно налетел бешеный шквал. Он налетел с юго-востока, потом стал дуть  в противоположную сторону и, наконец, подул с северо-востока – дул непрерывно с  такой ужасающей силой, что в течение двенадцати дней нам пришлось, отдавшись во  власть урагана, плыть, куда гнали нас волны.     

Нечего говорить, что все эти двенадцать дней я ежеминутно ждал смерти,  да и никто из нас не думал, что останется в живых.     

Однажды ранним утром (ветер все еще дул с прежней силой) один из матросов  крикнул:     

– Земля!     

Но не успели мы выбежать из кают, чтобы узнать, мимо каких берегов несется  наше несчастное судно, как почувствовали, что оно село на мель. В тот же миг от  внезапной остановки всю нашу палубу окатило такой неистовой и могучей волной,  что мы принуждены были тотчас же скрыться в каютах.     

Корабль так глубоко засел в песке, что нечего было и думать стащить  его с мели. Нам оставалось одно: позаботиться о спасении собственной жизни. У  нас были две шлюпки. Одна висела за кормой; во время шторма ее разбило и унесло  в море. Оставалась другая, но никто не знал, удастся ли спустить ее на воду. А  между тем размышлять было некогда: корабль мог каждую минуту расколоться  надвое.     

Помощник капитана бросился к шлюпке и с помощью матросов перебросил  ее через борт. Мы все, одиннадцать человек, вошли в шлюпку и отдались на волю  бушующих волн, так как, хотя шторм уже поутих, все-таки на берег набегали  громадные волны и море по всей справедливости могло быть названо бешеным.     

Наше положение стало еще более страшным: мы видели ясно, что шлюпку  сейчас захлестнет и что нам невозможно спастись. Паруса у нас не было, а если б  и был, он оказался бы совершенно бесполезным для нас. Мы гребли к берегу с  отчаянием в сердце, как люди, которых ведут на казнь. Мы все понимали, что,  едва только шлюпка подойдет ближе к земле, прибой тотчас же разнесет ее в щепки.  Подгоняемые ветром, мы налегли на весла, собственноручно приближая свою гибель.      

Так несло нас мили четыре, и вдруг разъяренный вал, высокий, как гора,  набежал с кормы на нашу шлюпку. Это был последний, смертельный удар. Шлюпка  перевернулась. В тот же миг мы очутились под водой. Буря в одну секунду  раскидала нас в разные стороны.     

Невозможно описать то смятение чувств и мыслей, которые я испытал, когда  меня накрыла волна. Я очень хорошо плаваю, но у меня не было сил сразу  вынырнуть из этой пучины, чтобы перевести дыхание, и я чуть не задохся. Волна подхватила  меня, протащила по направлению к земле, разбилась и отхлынула прочь, оставив меня  полумертвым, так как я наглотался воды. Я перевел дух и немного пришел в себя.  Увидев, что земля так близко (гораздо ближе, чем я ожидал), я вскочил на ноги и  с чрезвычайной поспешностью направился к берегу. Я надеялся достичь его, прежде  чем набежит и подхватит меня другая волна, но скоро понял, что мне от нее не  уйти: море шло на меня, как большая гора; оно нагоняло меня, как свирепый враг,  с которым невозможно бороться. Я и не сопротивлялся тем волнам, которые несли  меня к берегу; но чуть только, отхлынув от земли, они уходили назад, я всячески  барахтался и бился, чтобы они не унесли меня обратно в море.     

Следующая волна была огромна: не меньше двадцати или тридцати футов  вышиной. Она похоронила меня глубоко под собою. Затем меня подхватило и с необыкновенной  быстротой помчало к земле. Долго я плыл по течению, помогая ему изо всех сил, и  чуть не задохся в воде, как вдруг почувствовал, что меня несет куда-то вверх.  Вскоре, к моему величайшему счастью, мои руки и голова оказались над  поверхностью воды, и хотя секунды через две на меня налетела другая волна, но  все же эта краткая передышка придала мне силы и бодрости.     

Новая волна опять накрыла меня с головою, но на этот раз я пробыл  под водой не так долго. Когда волна разбилась и отхлынула, я не поддался ее натиску,  а поплыл к берегу и вскоре снова почувствовал, что у меня под ногами земля.     

Я постоял две-три секунды, вздохнул всей грудью и из последних сил бросился  бежать к берегу.     

Но и теперь я не ушел от разъяренного моря: оно снова пустилось за мной  вдогонку. Еще два раза волны настигали меня и несли к берегу, который в этом  месте был очень отлогим.     

Последняя волна с такой силой швырнула меня о скалу, что я потерял сознание.      

Некоторое время я был совершенно беспомощен, и, если бы в ту минуту  море снова успело налететь на меня, я непременно захлебнулся бы в воде.     

К счастью, ко мне вовремя вернулось сознание. Увидев, что сейчас  меня снова накроет волна, я крепко уцепился за выступ утеса и, задержав дыхание,  старался переждать, пока она схлынет.     

Здесь, ближе к земле, волны были не такие огромные. Когда вода схлынула,  я опять побежал вперед и очутился настолько близко к берегу, что следующая  волна хоть и окатила меня всего, с головой, но уже не могла унести в море.     

Я пробежал еще несколько шагов и почувствовал с радостью, что стою  на твердой земле. Я стал карабкаться по прибрежным скалам и, добравшись до высокого  бугра, упал на траву. Здесь я был в безопасности: вода не могла доплеснуть до  меня.     

Я думаю, не существует таких слов, которыми можно было бы изобразить  радостные чувства человека, восставшего, так сказать, из гроба! Я стал бегать и  прыгать, я размахивал руками, я даже пел и плясал. Все мое существо, если можно  так выразиться, было охвачено мыслями о моем счастливом спасении.     

Но тут я внезапно подумал о своих утонувших товарищах. Мне стало  жаль их, потому что во время плавания я успел привязаться ко многим из них. Я вспоминал  их лица, имена. Увы, никого из них я больше не видел; от них и следов не  осталось, кроме трех принадлежавших им шляп, одного колпака да двух непарных  башмаков, выброшенных морем на сушу.     

Посмотрев туда, где стоял наш корабль, я еле разглядел его за грядою  высоких волн – так он был далеко! И я сказал себе: "Какое это счастье, великое  счастье, что я добрался в такую бурю до этого далекого берега!"     

Выразив такими словами свою горячую радость по случаю избавления от  смертельной опасности, я вспомнил, что земля может быть так же страшна, как и  море, что я не знаю, куда я попал, и что мне необходимо в самом непродолжительном  времени тщательно осмотреть незнакомую местность.     

Как только я подумал об этом, мои восторги тотчас же остыли: я  понял, что хоть я и спас свою жизнь, но не спасся от несчастий, лишений и  ужасов. Вся одежда моя промокла насквозь, а переодеться было не во что. У меня не  было ни пищи, ни пресной воды, чтобы подкрепить свои силы. Какое будущее ожидало  меня? Либо я умру от голода, либо меня растерзают лютые звери. И, что всего  печальнее, я не мог охотиться за дичью, не мог обороняться от зверей, так как  при мне не было никакого оружия. Вообще при мне не оказалось ничего, кроме ножа  да жестянки с табаком.     

Это привело меня в такое отчаяние, что я стал бегать по берегу взад  и вперед как безумный.     

Приближалась ночь, и я с тоской спрашивал себя: "Что ожидает меня,  если в этой местности водятся хищные звери? Ведь они всегда выходят на охоту по  ночам".     

Неподалеку стояло широкое, ветвистое дерево. Я решил взобраться на него  и просидеть среди его ветвей до утра. Ничего другого не мог я придумать, чтобы  спастись от зверей. "А когда придет утро, – сказал я себе, – я успею  поразмыслить о том, какой смертью мне суждено умереть, потому что жить в этих  пустынных местах невозможно".     

Меня мучила жажда. Я пошел посмотреть, нет ли где поблизости пресной  воды, и, отойдя на четверть мили от берега, к великой моей радости, отыскал  ручеек.     

Напившись и положив себе в рот табаку, чтобы заглушить голод, я воротился  к дереву, влез на него и устроился в его ветвях таким образом, чтобы не  свалиться во сне. Затем срезал недлинный сук и, сделав себе дубинку на случай нападения  врагов, уселся поудобнее и от страшной усталости крепко уснул.     

Спал я сладко, как не многим спалось бы на столь неудобной постели,  и вряд ли кто-нибудь после такого ночлега просыпался таким свежим и бодрым.     

 ГЛАВА ШЕСТАЯ     

     Робинзон на необитаемом острове. – Он добывает вещи с корабля и  строит себе жилье     

     

Проснулся я поздно. Погода была ясная, ветер утих, море перестало бесноваться.      

Я взглянул на покинутый нами корабль и с удивлением увидел, что на прежнем  месте его уже нет. Теперь его прибило ближе к берегу. Он очутился неподалеку от  той самой скалы, о которую меня чуть не расшибло волной. Должно быть, ночью его  приподнял прилив, сдвинул с мели и пригнал сюда. Теперь он стоял не дальше мили  от того места, где я ночевал. Волны, очевидно, не разбили его: он держался на  воде почти прямо.     

Я тотчас же решил пробраться на корабль, чтобы запастись провизией и  разными другими вещами.     

Спустившись с дерева, я еще раз осмотрелся кругом. Первое, что я увидел,  была наша шлюпка, лежавшая по правую руку, на берегу, в двух милях отсюда – там,  куда ее швырнул ураган. Я пошел было в том направлении, но оказалось, что  прямой дорогой туда не пройдешь: в берег глубоко врезалась бухта, шириною в  полмили, и преграждала путь. Я повернул назад, потому что мне было гораздо  важнее попасть на корабль: я надеялся найти там еду.     

После полудня волны совсем улеглись, и отлив был такой сильный, что  четверть мили до корабля я прошел по сухому дну.     

Тут снова у меня заныло сердце: мне стало ясно, что все мы теперь были  бы живы, если бы не испугались бури и не покинули свой корабль. Нужно было  только выждать, чтобы шторм прошел, и мы благополучно добрались бы до берега, и  я не был бы теперь вынужден бедствовать в этой безлюдной пустыне.     

При мысли о своем одиночестве я заплакал, но, вспомнив, что слезы никогда  не прекращают несчастий, решил продолжать свой путь и во что бы то ни стало  добраться до разбитого судна. Раздевшись, я вошел в воду и поплыл.     

Но самое трудное было еще впереди: взобраться на корабль я не мог.  Он стоял на мелком месте, так что почти целиком выступал из воды, а ухватиться  было не за что. Я долго плавал вокруг него и вдруг заметил корабельный канат  (удивляюсь, как он сразу не бросился мне в глаза!). Канат свешивался из люка, и  конец его приходился так высоко над водой, что мне с величайшим трудом удалось  поймать его. Я поднялся по канату до кубрика. Подводная часть корабля была  пробита, и трюм был наполнен водой. Корабль стоял на твердой песчаной отмели,  корма его сильно приподнялась, а нос почти касался воды. Таким образом, вода не  попала в корму, и ни одна из вещей, находившихся там, не подмокла. Я поспешил туда,  так как мне раньше всего хотелось узнать, какие вещи испортились, а какие  уцелели.     

Оказалось, что весь запас корабельной провизии остался совершенно сухим.  А так как меня мучил голод, то я первым делом пошел в кладовую, набрал сухарей  и, продолжая осмотр корабля, ел на ходу, чтобы не терять времени. В  кают-компании я нашел бутылку рома и отхлебнул из нее несколько хороших  глотков, так как очень нуждался в подкреплении сил для предстоящей работы.     

Прежде всего мне нужна была лодка, чтобы перевезти на берег те вещи,  которые могли мне понадобиться. Но лодку было неоткуда взять, а желать невозможного  бесполезно. Нужно было придумать что-нибудь другое. На корабле были запасные  мачты, стеньги и реи. Из этого материала я решил построить плот и горячо  принялся за работу. Кубрик-помещение для матросов в носовой части корабля.     

Выбрав несколько бревен полегче, я выбросил их за борт, обвязав предварительно  каждое бревно канатом, чтобы их не унесло. Затем я спустился с корабля,  притянул к себе четыре бревна, крепко связал их с обоих концов, скрепив еще  сверху двумя или тремя дощечками, положенными накрест, и у меня вышло нечто  вроде плота.     

Меня этот плот отлично выдерживал, но для большого груза он был слишком  легок и мал.     

Пришлось мне снова взбираться на корабль. Там разыскал я пилу нашего  корабельного плотника и распилил запасную мачту на три бревна, которые и приладил  к плоту. Плот стал шире и гораздо устойчивее. Эта работа стоила мне огромных  усилий, но желание запастись всем необходимым для жизни поддерживало меня, и я  сделал то, на что при обыкновенных обстоятельствах у меня не хватило бы сил.     

Теперь мой плот был широк и крепок, он мог выдержать значительный груз.      

Чем же нагрузить этот плот и что сделать, чтобы его не смыло приливом?  Долго раздумывать было некогда, нужно было торопиться.     

Раньше всего я уложил на плоту все доски, какие нашлись на корабле;  потом взял три сундука, принадлежавших нашим матросам, взломал замки и выбросил  все содержимое. Потом я отобрал те вещи, которые могли понадобиться мне больше  всего, и наполнил ими все три сундука. В один сундук я сложил съестные припасы:  рис, сухари, три круга голландского сыру, пять больших кусков вяленой козлятины,  служившей нам на корабле главной мясной пищей, и остатки ячменя, который мы везли  из Европы для бывших на судне кур; кур мы давно уже съели, а немного зерна осталось.  Этот ячмень был перемешан с пшеницей; он очень пригодился бы мне, но, к сожалению,  как потом оказалось, был сильно попорчен крысами. Кроме того, я нашел несколько  ящиков вина и до шести галлонов рисовой водки, принадлежавших нашему капитану.     

Эти ящики я тоже поставил на плот, рядом с сундуками.     

Между тем, покуда я был занят погрузкой, начался прилив, и я с огорчением  увидел, что мой кафтан, рубашку и камзол, оставленные мной на берегу, унесло в  море.     

Теперь у меня остались только чулки да штаны (полотняные, короткие  до колен), которые я не снял, когда плыл к кораблю. Это заставило меня подумать  о том, чтобы запастись не только едой, но и одеждой. На корабле было  достаточное количество курток и брюк, но я взял пока одну только пару, потому  что меня гораздо больше соблазняло многое другое, и прежде всего рабочие  инструменты.     

После долгих поисков я нашел ящик нашего плотника, и это была для меня  поистине драгоценная находка, которой я не отдал бы в то время за целый  корабль, наполненный золотом. Я поставил на плот этот ящик, даже не заглянув в  него, так как мне было отлично известно, какие инструменты находятся в нем.     

Теперь мне оставалось запастись оружием и зарядами. В каюте я нашел  два хороших охотничьих ружья и два пистолета, которые я уложил на плоту вместе  с пороховницей, мешочком дроби и двумя старыми, заржавленными шпагами. Я знал,  что у нас на корабле было три бочонка пороху, но не знал, где они хранятся.  Однако после тщательных поисков все три бочонка нашлись. Один оказался  подмоченным, а два были сухи, и я перетащил их на плот вместе с ружьями и  шпагами. Теперь мой плот был достаточно нагружен, и надо было отправляться в путь.  Добраться до берега на плоту без паруса, без руля – нелегкая задача: довольно  было самого слабого встречного ветра, чтобы все мое сооружение опрокинулось.     

К счастью, море было спокойно. Начинался прилив, который должен был  погнать меня к берегу. Кроме того, поднялся небольшой ветерок, тоже попутный.  Поэтому, захватив с собою сломанные весла от корабельной шлюпки, я спешил в  обратный путь. Вскоре мне удалось высмотреть маленькую бухту, к которой я и  направил свой плот. С большим трудом провел я его поперек течения и наконец  вошел в эту бухту, упершись в дно веслом, так как здесь было мелко; едва  начался отлив, мой плот со всем грузом оказался на сухом берегу.     

Теперь мне предстояло осмотреть окрестности и выбрать себе удобное местечко  для жизни – такое, где я мог бы сложить все свое имущество, не боясь, что оно  погибнет. Я все еще не знал, куда я попал: на материк или на остров. Живут ли  здесь люди? Водятся ли здесь хищные звери? В полумиле от меня или немного  дальше виднелся холм, крутой и высокий. Я решил подняться на него, чтобы осмотреться  кругом. Взяв ружье, пистолет и пороховницу, я отправился на разведку.     

Взбираться на вершину холма было трудно. Когда же я наконец взобрался,  я увидел, какая горькая участь выпала мне на долю: я был на острове! Кругом со  всех сторон расстилалось море, за которым нигде не было видно земли, если не  считать торчавших в отдалении нескольких рифов да двух островков, лежавших  милях в девяти к западу. Эти островки были маленькие, гораздо меньше моего.     

Я сделал и другое открытие: растительность на острове была дикая, нигде  не было видно ни клочка возделанной земли! Значит, людей здесь и в самом деле  не было!     

Хищные звери здесь тоже как будто не водились, по крайней мере я не  приметил ни одного. Зато птицы водились во множестве, все каких-то неизвестных  мне пород, так что потом, когда мне случалось подстрелить птицу, я никогда не  мог определить по виду, годится в пищу ее мясо или нет.     

Спускаясь с холма, я подстрелил одну птицу, очень большую: она  сидела на дереве у опушки леса.     

Я думаю, это был первый выстрел, раздавшийся в этих диких местах. Не  успел я выстрелить, как над лесом взвилась туча птиц. Каждая кричала на свой  лад, но ни один из этих криков не походил на крики знакомых мне птиц.     

Убитая мною птица напоминала нашего европейского ястреба и окраской  перьев, и формой клюва. Только когти у нее были гораздо короче. Мясо ее отдавало  падалью, и я не мог его есть.     

Таковы были открытия, которые я сделал в первый день. Потом я воротился  к плоту и принялся перетаскивать вещи на берег. Это заняло у меня весь остаток  дня.     

К вечеру я снова стал думать, как и где мне устроиться на ночь.     

Лечь прямо на землю я боялся: что, если мне грозит нападение какого-нибудь  хищного зверя? Поэтому выбрав на берегу удобное местечко для ночлега, я  загородил его со всех сторон сундуками и ящиками, а внутри этой ограды соорудил  из досок нечто вроде шалаша.     

Беспокоил меня также вопрос, как я буду добывать себе пищу, когда у  меня выйдут запасы: кроме птиц да двух каких-то зверьков, вроде нашего зайца,  выскочивших из лесу при звуке моего выстрела, никаких живых существ я здесь не  видел.     

Впрочем, в настоящее время меня гораздо больше занимало другое. Я увез  с корабля далеко не все, что можно было взять; там осталось много вещей,  которые могли мне пригодиться, и прежде всего паруса и канаты. Поэтому я решил,  если мне ничто не помешает, снова побывать на корабле. Я был уверен, что при  первой же буре его разобьет в щепки. Нужно было отложить все другие дела и спешно  заняться разгрузкой судна. Нельзя успокаиваться, пока я не свезу на берег все  вещи, до последнего гвоздика.     

Придя к такому решению, я стал думать, ехать ли мне на плоту или отправиться  вплавь, как в первый раз. Я решил, что удобнее отправиться вплавь. Только на  этот раз я разделся в шалаше, оставшись в одной нижней клетчатой сорочке, в  полотняных штанах и кожаных туфлях на босу ногу.     

Как и в первый раз, я взобрался на корабль по канату, затем сколотил  новый плот и перевез на нем много полезных вещей. Во-первых, я захватил все,  что нашлось в чуланчике нашего плотника, а именно: два или три мешка с гвоздями  (большими и мелкими), отвертку, дюжины две топоров, а главное – такую полезную  вещь, как точило.     

Потом я прихватил несколько вещей, найденных мною у нашего канонира:  три железных лома, два бочонка с ружейными пулями и немного пороху. Потом я  разыскал на корабле целый ворох всевозможного платья да прихватил еще запасный  парус, гамак, несколько тюфяков и подушек. Все это я сложил на плоту и, к  великому моему удовольствию, доставил на берег в целости.     

Отправляясь на корабль, я боялся, как бы в мое отсутствие на  провизию не напали какие-нибудь хищники. К счастью, этого не случилось.     

Только какой-то зверек прибежал из лесу и уселся на одном из моих сундуков.  Увидав меня, он отбежал немного в сторону, но тотчас же остановился, встал на  задние лапы и с невозмутимым спокойствием, без всякого страха поглядел мне в  глаза, словно хотел познакомиться со мной.     

Зверек был красивый, похожий на дикую кошку. Я прицелился в него из  ружья, но он, не догадываясь об угрожавшей ему опасности, даже не тронулся с  места. Тогда я бросил ему кусок сухаря, хотя это было с моей стороны неразумно,  так как сухарей у меня было мало и мне следовало их беречь. Все же зверек так  понравился мне, что я уделил ему этот кусок сухаря. Он подбежал, обнюхал  сухарь, съел его и облизнулся с большим удовольствием. Видно было, что он ждет  продолжения. Но больше я не дал ему ничего. Он посидел немного и ушел.     

После этого я принялся строить себе палатку. Я сделал ее из паруса и  жердей, которые нарезал в лесу. В палатку я перенес все, что могло испортиться  от солнца и дождя, а вокруг нагромоздил пустые ящики и сундуки, на случай  внезапного нападения людей или диких зверей.     

Вход в палатку я загородил снаружи большим сундуком, поставив его боком,  а изнутри загородился досками. Затем я разостлал на земле постель, положил у  изголовья два пистолета, рядом с постелью – ружье и лег.     

После кораблекрушения это была первая ночь, которую я провел в постели.  Я крепко проспал до утра, так как в предыдущую ночь спал очень мало, а весь  день работал без отдыха: сперва грузил вещи с корабля на плот, а потом  переправлял их на берег.     

Ни у кого, я думаю, не было такого огромного склада вещей, какой был  теперь у меня. Но мне все казалось мало. Корабль был цел, и, покуда не отнесло  его в сторону, покуда на нем оставалась хоть одна вещь, которой я мог  воспользоваться, я считал необходимым свезти оттуда на берег все, что возможно.  Поэтому каждый день я отправлялся туда во время отлива и привозил с собою все  новые и новые вещи.     

Особенно успешным было третье мое путешествие. Я разобрал все снасти  и взял с собой все веревки. В этот же раз я привез большой кусок запасной парусины,  служившей у нас для починки парусов, и бочонок с подмокшим порохом, который я  было оставил на корабле. В конце концов я переправил на берег все паруса;  только пришлось разрезать их на куски и перевезти по частям. Впрочем, я не  жалел об этом: паруса были нужны мне отнюдь не для мореплавания, и вся их ценность  заключалась для меня в парусине, из которой они были сшиты.     

Теперь с корабля было взято решительно все, что под силу поднять одному  человеку. Остались только громоздкие вещи, за которые я и принялся в следующий  рейс. Я начал с канатов. Каждый канат я разрезал на куски такой величины, чтобы  мне не было слишком трудно управляться с ними, и по кускам перевез три каната.  Кроме того, я взял с корабля все железные части, какие мог отодрать при помощи  топора. Затем, обрубив все оставшиеся реи, я построил из них плот побольше,  погрузил на него все эти тяжести и пустился в обратный путь.     

Но на этот раз счастье изменило мне: мой плот был так тяжело нагружен,  что мне было очень трудно им управлять.     

Когда, войдя в бухточку, я подходил к берегу, где было сложено остальное  мое имущество, плот опрокинулся, и я упал в воду со всем моим грузом. Утонуть я  не мог, так как это произошло неподалеку от берега, но почти весь мой груз  очутился под водой; главное, затонуло железо, которым я так дорожил.     

Правда, когда начался отлив, я вытащил на берег почти все куски каната  и несколько кусков железа, но мне приходилось нырять за каждым куском, и это  очень утомило меня.     

Мои поездки на корабль продолжались изо дня в день, и каждый раз я привозил  что-нибудь новое.     

Уже тринадцать дней я жил на острове и за это время побывал на корабле  одиннадцать раз, перетащив на берег решительно все, что в состоянии поднять  пара человеческих рук. Не сомневаюсь, что, если бы тихая погода продержалась  дольше, я перевез бы по частям весь корабль.     

Делая приготовления к двенадцатому рейсу, я заметил, что поднимается  ветер. Тем не менее, дождавшись отлива, я отправился на корабль. Во время прежних  своих посещений я так основательно обшарил нашу каюту, что мне казалось, будто  там уж ничего невозможно найти. Но вдруг мне бросился в глаза маленький шкаф с  двумя ящиками: в одном я нашел три бритвы, ножницы и около дюжины хороших вилок  и ножей; в другом ящике оказались деньги, частью европейской, частью  бразильской серебряной и золотой монетой, – всего до тридцати шести фунтов  стерлингов.     

Я усмехнулся при виде этих денег.     

– Негодный мусор, – проговорил я, – на что ты мне теперь? Всю кучу золота  я охотно отдал бы за любой из этих грошовых ножей. Мне некуда тебя девать. Так  отправляйся же на дно морское. Если бы ты лежал на полу, право, не стоило бы  труда нагибаться, чтобы поднять тебя.     

Но, поразмыслив немного, я все же завернул деньги в кусок парусины и  прихватил, их с собой.     

Море бушевало всю ночь, и, когда поутру я выглянул из своей палатки,  от корабля не осталось и следа. Теперь я мог всецело заняться вопросом, который  тревожил меня с первого дня: что мне делать, чтобы на меня не напали ни хищные  звери, ни дикие люди? Какое жилье мне устроить? Выкопать пещеру или поставить  палатку?     

В конце концов я решил сделать и то и другое.     

К этому времени мне стало ясно, что выбранное мною место на берегу  не годится для постройки жилища: это было болотистое, низменное место, у самого  моря. Жить в подобных местах очень вредно. К тому же поблизости не было пресной  воды. Я решил найти другой клочок земли, более пригодный для жилья. Мне было  нужно, чтобы жилье мое было защищено и от солнечного зноя и от хищников; чтобы  оно стояло в таком месте, где нет сырости; чтобы вблизи была пресная вода.  Кроме того, мне непременно хотелось, чтобы из моего дома было видно море.     

"Может случиться, что неподалеку от острова появится корабль,  – говорил я себе, – а если я не буду видеть моря, я могу пропустить этот случай".      

Как видите, мне все еще не хотелось расставаться с надеждой.     

После долгих поисков я нашел наконец подходящий участок для  постройки жилища. Это была небольшая гладкая полянка на скате высокого холма. От  вершины до самой полянки холм спускался отвесной стеной, так что я мог не опасаться  нападения сверху. В этой стене у самой полянки было небольшое углубление, как  будто вход в пещеру, но никакой пещеры не было. Вот тут-то, прямо против этого углубления,  на зеленой полянке я и решил разбить палатку.     

Место это находилось на северо-западном склоне холма, так что почти  до самого вечера оно оставалось в тени. А перед вечером его озаряло заходящее  солнце.     

Прежде чем ставить палатку, я взял заостренную палку и описал перед  самым углублением полукруг ярдов десяти в диаметре. Затем по всему полукругу я  вбил в землю два ряда крепких высоких кольев, заостренных на верхних концах.  Между двумя рядами кольев я оставил небольшой промежуток и заполнил его до  самого верха обрезками канатов, взятых с корабля. Я сложил их рядами, один на  другой, а изнутри укрепил ограду подпорками. Ограда вышла у меня на славу: ни  пролезть сквозь нее, ни перелезть через нее не мог ни человек, ни зверь. Эта  работа потребовала много времени и труда. Особенно трудно было нарубить в лесу жердей,  перенести их на место постройки, обтесать и вбить в землю.     

Забор был сплошной, двери не было. Для входа в мое жилище мне  служила лестница. Я приставлял ее к частоколу всякий раз, когда мне нужно было войти  или выйти.     

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ     

     Робинзон на новоселье. – Коза и козленок     

     

Трудно мне было перетаскивать в крепость все мои богатства – провизию,  оружие и другие вещи. Еле справился я с этой работой. И сейчас же пришлось  взяться за новую: разбить большую, прочную палатку.     

В тропических странах дожди, как известно, бывают чрезвычайно  обильны и в определенное время года льют без перерыва много дней. Чтобы предохранить  себя от сырости, я сделал двойную палатку, то есть сначала поставил одну  палатку, поменьше, а над нею – другую, побольше. Наружную палатку я накрыл  брезентом, захваченным мною на корабле вместе с парусами.     

Теперь я спал уже не на подстилке, брошенной прямо на землю, а в очень  удобном гамаке, принадлежавшем помощнику нашего капитана.     

Я перенес в палатку все съестные припасы и прочие вещи, которые  могли испортиться от дождей. Когда все это было внесено внутрь ограды, я  наглухо заделал отверстие, временно служившее мне дверью, и стал входить по приставной  лестнице, о которой уже сказано выше. Таким образом, я жил, как в укрепленном замке,  огражденный от всяких опасностей, и мог спать совершенно спокойно.     

Заделав ограду, я принялся копать пещеру, углубляя естественную впадину  в горе. Пещера приходилась как раз за палаткой и служила мне погребом.  Выкопанные камни я уносил через палатку во дворик и складывал у ограды с  внутренней стороны. Туда же ссыпал я и землю, так что почва во дворике  поднялась фута на полтора.     

Немало времени отняли у меня эти работы. Впрочем, в ту пору меня занимали  многие другие дела и случилось несколько таких происшествий, о которых я хочу  рассказать.     

Как-то раз, еще в то время, когда я только готовился ставить палатку  и рыть пещеру, набежала вдруг черная туча и хлынул проливной дождь. Потом блеснула  молния, раздался страшный удар грома.     

В этом, конечно, не было ничего необыкновенного, и меня испугала не  столько самая молния, сколько одна мысль, которая быстрее молнии промелькнула у  меня в уме: "Мой порох!"     

У меня замерло сердце. Я с ужасом думал: "Один удар молнии может  уничтожить весь мой порох! А без него я буду лишен возможности обороняться от  хищных зверей и добывать себе пищу". Странное дело: в то время я даже не  подумал о том, что при взрыве раньше всего могу погибнуть я сам.     

Этот случай произвел на меня такое сильное впечатление, что, как только  гроза прошла, я отложил на время все свои работы по устройству и укреплению  жилища и принялся за столярное ремесло и шитье: я шил мешочки и делал ящички  для пороха. Нужно было разделить порох на несколько частей и каждую часть  хранить отдельно, чтобы они не могли вспыхнуть все сразу.     

На эту работу у меня ушло почти две недели. Всего пороху у меня было  до двухсот сорока фунтов. Я разложил все это количество по мешочкам и ящичкам,  разделив его по крайней мере на сто частей.     

Мешочки и ящички я запрятал в расселины горы, в таких местах, куда  не могла проникнуть сырость, и тщательно отметил каждое место. За бочонок с подмоченным  порохом я не боялся – этот порох и без того был плохой – и потому поставил его,  как он был, в пещеру, или в свою "кухню", как я мысленно называл ее.     

Все это время я раз в день, а иногда и чаще, выходил из дому с  ружьем – для прогулки, а также для того, чтобы ознакомиться с местной природой  и, если удастся, подстрелить какую-нибудь дичь.     

В первый же раз как я отправился в такую экскурсию, я сделал открытие,  что на острове водятся козы. Я очень обрадовался, но вскоре оказалось, что козы  необычайно проворны и чутки, так что подкрасться к ним нет ни малейшей возможности.  Впрочем, это не смутило меня: я не сомневался, что рано или поздно научусь  охотиться за ними.     

Вскоре я подметил одно любопытное явление: когда козы были на  вершине горы, а я появлялся в долине, все стадо тотчас же убегало от меня прочь;  но если козы были в долине, а я на горе, тогда они, казалось, не замечали меня.  Из этого я сделал вывод, что глаза у них устроены особенным образом: они не  видят того, что находится наверху. С тех пор я стал охотиться так: взбирался на  какой-нибудь холм и стрелял в коз с вершины.     

Первым же выстрелом я убил молодую козу, при которой был сосунок.  Мне от души было жаль козленка. Когда мать упала, он продолжал смирно стоять возле  нее и доверчиво глядел на меня. Мало того, когда я подошел к убитой козе,  взвалил ее на плечи и понес домой, козленок побежал за мной. Так мы дошли до  самого дома. Я положил козу на землю, взял козленка и спустил его через ограду  во двор. Я думал, что мне удастся вырастить его и приручить, но он еще не умел  есть траву, и я был принужден его зарезать. Мне надолго хватило мяса этих двух животных.  Ел я вообще немного, стараясь по возможности беречь свои запасы, в особенности  сухари.     

После того как я окончательно устроился в своем новом жилище, мне пришлось  задуматься над тем, как бы мне скорее сложить себе печь или вообще какой-нибудь  очаг. Необходимо было также запастись дровами.     

Как я справился с этой задачей, как я увеличил свой погреб, как постепенно  окружил себя некоторыми удобствами жизни, я подробно расскажу на дальнейших  страницах.     

     

     

     

     

     

     

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ     

     Календарь Робинзона. – Робинзон устраивает свое жилье     

     

– Вскоре после того, как я поселился на острове, мне вдруг пришло в  голову, что я потеряю счет времени и даже перестану отличать воскресенья от  будней, если не заведу календаря.     

Календарь я устроил так: обтесал топором большое бревно и вбил его в  песок на берегу, на том самом месте, куда меня выбросило бурей, и прибил к этому  столбу перекладину, на которой вырезал крупными буквами такие слова:     

     

ЗДЕСЬ Я ВПЕРВЫЕ     

СТУПИЛ НА ЭТОТ ОСТРОВ     

30 СЕНТЯБРЯ 1659 ГОДА     

     

С тех пор я каждый день делал на своем столбе зарубку в виде  короткой черточки. Через шесть черточек я делал одну длиннее – это означало воскресенье;  зарубки же, обозначающие первое число каждого месяца, я делал еще длиннее.  Таким образом я вел мой календарь, отмечая дни, недели, месяцы и годы.     

Перечисляя вещи, перевезенные мною с корабля, как уже было сказано,  в одиннадцать приемов, я не упомянул о многих мелочах, хотя и не особенно ценных,  но сослуживших мне тем не менее большую службу. Так, например, в каютах  капитана и его помощника я нашел чернила, перья и бумагу, три или четыре компаса,  некоторые астрономические приборы, подзорные трубы, географические карты и  корабельный журнал. Все это я сложил в один из сундуков на всякий случай, не  зная даже, понадобится ли мне что-нибудь из этих вещей. Затем мне попалось  несколько книг на португальском языке. Я подобрал и их.     

Были у нас на корабле две кошки и собака. Кошек я перевез на берег  на плоту; собака же еще во время моей первой поездки сама спрыгнула в воду и поплыла  за мной. Много лет она была мне надежным помощником, служила мне верой и  правдой. Она почти заменяла мне человеческое общество, только не могла  говорить. О, как бы дорого я дал, чтобы она заговорила!     

Чернила, перья и бумагу я старался всячески беречь. Пока у меня были  чернила, я подробно записывал все, что случалось со мной; когда же они иссякли,  пришлось прекратить записи, так как я не умел делать чернила и не мог придумать,  чем их заменить.     

Вообще, хотя у меня был такой обширный склад всевозможных вещей,  мне, кроме чернил, недоставало еще очень многого: у меня не было ни лопаты, ни заступа,  ни кирки – ни одного инструмента для земляных работ. Не было ни иголок, ни  ниток. Мое белье пришло в полную негодность, но вскоре я научился обходиться  совсем без белья, не испытывая большого лишения.     

Так как мне не хватало нужных инструментов, всякая работа шла у меня  очень медленно и давалась с большим трудом. Над тем частоколом, которым я обвел  мое жилище, я работал чуть не целый год. Нарубить в лесу толстые жерди,  вытесать из них колья, перетащить эти колья к палатке – на все это нужно было  много времени. Колья были очень тяжелые, так что я мог поднять не более одного  зараз, и порою у меня уходило два дня лишь на то, чтобы вытесать кол и принести  его домой, а третий день – чтобы вбить его в землю.     

Вбивая колья в землю, я употреблял сначала тяжелую дубину, но потом  я вспомнил, что у меня есть железные ломы, которые я привез с корабля. Я стал  работать ломом, хотя не скажу, чтобы это сильно облегчило мой труд. Вообще  вбивание кольев было для меня одной из самых утомительных и неприятных работ.  Но мне ли было этим смущаться? Ведь все равно я не знал, куда мне девать мое  время, и другого дела у меня не было, кроме скитаний по острову в поисках пищи;  этим делом я занимался аккуратно изо дня в день.     

Порою на меня нападало отчаяние, я испытывал смертельную тоску,  чтобы побороть эти горькие чувства, я взял перо и попытался доказать себе самому,  что в моем бедственном положении есть все же немало хорошего.     

Я разделил страницу пополам и написал слева "худо", а справа  "хорошо", и вот что у меня получилось:     

     

ХУДО                                                                                     ХОРОШО     

     

Я заброшен на унылый,                                         Но я  остался в живых, хотя    

необитаемый остров, и у                                        мог  бы утонуть, как все     

меня нет никакой надежды                                               мои  спутники.     

спастись.     

     

Я удален от всего чело-                                          Но  я не умер с голоду и     

вечества; я пустынник, из-                                     не  погиб в этой пустыне.     

гнанный навсегда из мира     

людей.     

     

У меня мало одежды, и                                           Но  климат здесь жаркий,     

скоро мне нечем будет при-                                   и  можно обойтись без одежды.     

крыть наготу.    

     

Я не могу защитить себя,                                       Но  здесь нет ни людей, ни     

если на меня нападут злые                                     зверей.  И я могу считать     

люди или дикие звери.                                           себя  счастливым, что меня     

не выбросило на берег Аф-     

рики, где столько свирепых     

хищников.     

     

Мне не с кем перемол-                                           Но я  успел запастись     

виться словом, некому обо-                                               всем  необходимым для жизни     

дрить и утешить меня.                                            и  обеспечить себе пропитание     

до конца своих дней.     

     

Эти размышления оказали мне большую поддержку. Я увидел, что мне не  следует унывать и отчаиваться, так как в самых тяжелых горестях можно и должно  найти утешение.     

Я успокоился и стал гораздо бодрее. До той поры я только и думал,  как бы мне покинуть этот остров; целыми часами я вглядывался в морскую даль – не  покажется ли где-нибудь корабль. Теперь же, покончив с пустыми надеждами, я  стал думать о том, как бы мне получше наладить мою жизнь на острове.     

Я уже описывал свое жилище. Это была палатка, разбитая на склоне  горы и обнесенная крепким двойным частоколом. Но теперь мою ограду можно было назвать  стеной или валом, потому что вплотную к ней, с наружной ее стороны, я вывел  земляную насыпь в два фута толщиной.     

Спустя еще некоторое время (года через полтора) я положил на свою насыпь  жерди, прислонив их к откосу горы, а сверху сделал настил из веток и длинных  широких листьев. Таким образом, мой дворик оказался под крышей, и я мог не  бояться дождей, которые, как я уже говорил, в определенное время года  беспощадно поливали мой остров.     

Читатель уже знает, что все имущество я перенес в свою крепость – сначала  только в ограду, а затем и в пещеру, которую я вырыл в холме за палаткой. Но я  должен сознаться, что первое время мои вещи были свалены в кучу, как попало, и  загромождали весь двор. Я постоянно натыкался на них, и мне буквально негде  было повернуться. Чтобы уложить все как следует, пришлось расширить пещеру.     

После того как я заделал вход в ограду и, следовательно, мог считать  себя в безопасности от нападения хищных зверей, я принялся расширять и удлинять  мою пещеру. К счастью, гора состояла из рыхлого песчаника. Прокопав землю  вправо, сколько было нужно по моему расчету, я повернул еще правее и вывел ход  наружу, за ограду.     

Этот сквозной подземный ход – черный ход моего жилища – не только давал  мне возможность свободно уходить со двора и возвращаться домой, но и значительно  увеличивал площадь моей кладовой.     

Покончив с этой работой, я принялся мастерить себе мебель. Всего нужнее  были мне стол и стул: без стола и стула я не мог вполне наслаждаться даже теми  скромными удобствами, какие были доступны мне в моем одиночестве, – не мог ни  есть по-человечески, ни писать, ни читать.     

И вот я стал столяром.     

Ни разу в жизни до той поры я не брал в руки столярного инструмента,  и тем не менее благодаря природной сообразительности и упорству в труде я мало-помалу  приобрел такой опыт, что, будь у меня все необходимые инструменты, мог бы  сколотить любую мебель.     

Но даже и без инструментов или почти без инструментов, с одним  только топором да рубанком, я сделал множество вещей, хотя, вероятно, никто еще  не делал их столь первобытным способом и не затрачивал при этом так много труда.  Только для того чтобы сделать доску, я должен был срубить дерево, очистить ствол  от ветвей и обтесывать с обеих сторон до тех пор, пока он не превратится в  какое-то подобие доски. Способ был неудобный и очень невыгодный, так как из  целого дерева выходила лишь одна доска. Но ничего не поделаешь, приходилось  терпеть. К тому же мое время и мой труд стоили очень дешево, так не все ли  равно, куда и на что они шли?     

Итак, прежде всего я сделал себе стол и стул. Я употребил на это короткие  доски, взятые с корабля. Затем я натесал длинных досок своим первобытным  способом и приладил в моем погребе несколько полок, одну над другой, фута по  полтора шириной. Я сложил на них инструменты, гвозди, обломки железа и прочую  мелочь – словом, разложил все по местам, чтобы, когда понадобится, я мог легко  найти каждую вещь.     

Кроме того, я вбил в стену моего погреба колышки и развесил на них ружья,  пистолеты и прочие вещи.     

Кто увидел бы после этого мою пещеру, наверное принял бы ее за склад  всевозможных хозяйственных принадлежностей. И для меня было истинным удовольствием  заглядывать в этот склад – так много было там всякого добра, в таком порядке  были разложены и развешаны все вещи, и каждая мелочь была у меня под рукой.     

С этих-то пор я и начал вести свой дневник, записывая все, что я сделал  в течение дня. Первое время мне было не до записей: я был слишком завален  работой; к тому же меня удручали тогда такие мрачные мысли, что я боялся, как  бы они не отразились в моем дневнике.     

Но теперь, когда мне наконец удалось совладать со своей тоской, когда,  перестав баюкать себя бесплодными мечтами и надеждами, я занялся устройством  своего жилья, привел в порядок свое домашнее хозяйство, смастерил себе стол и  стул, вообще устроился по возможности удобно и уютно, я принялся за дневник.  Привожу его здесь целиком, хотя большая часть описанных в нем событий уже  известна читателю из предыдущих глав. Повторяю, я вел мой дневник аккуратно,  пока у меня были чернила. Когда же чернила вышли, дневник поневоле пришлось  прекратить. Прежде всего я сделал себе стол и стул.     

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ     

     Дневник Робинзона. – Землетрясение     

     

30 сентября 1659 года. Наш корабль, застигнутый в открытом море страшным  штормом, потерпел крушение. Весь экипаж, кроме меня, утонул; я же, несчастный  Робинзон Крузо, был выброшен полумертвым на берег этого проклятого острова,  который назвал островом Отчаяния.     

До поздней ночи меня угнетали самые мрачные чувства: ведь я остался  без еды, без жилья; у меня не было ни одежды, ни оружия; мне негде было спрятаться,  если бы на меня напали враги. Спасения ждать было неоткуда. Я видел впереди  только смерть: либо меня растерзают хищные звери, либо убьют дикари, либо я  умру голодной смертью.     

Когда настала ночь, я влез на дерево, потому что боялся зверей. Всю  ночь я проспал крепким сном, несмотря на то что шел дождь.     

1 октября. Проснувшись поутру, я увидел, что наш корабль сняло с  мели приливом и пригнало гораздо ближе к берегу. Это подало мне надежду, что, когда  ветер стихнет, мне удастся добраться до корабля и запастись едой и другими необходимыми  вещами. Я немного приободрился, хотя печаль о погибших товарищах не покидала  меня. Мне все думалось, что, останься мы на корабле, мы непременно спаслись бы.  Теперь из его обломков мы могли бы построить баркас, на котором и выбрались бы  из этого гиблого места.     

Как только начался отлив, я отправился на корабль. Сначала я шел по  обнажившемуся дну моря, а потом пустился вплавь. Весь этот день дождь не прекращался,  но ветер утих совершенно.     

С 1 по 24 октября я был занят перевозкой вещей. Я отплывал на  корабль с наступлением отлива и плыл обратно, когда начинался прилив. Вещи перевозил  на плотах. Все время шли дожди; порою погода прояснялась, но ненадолго: должно  быть, в здешних широтах это период дождей.     

25 октября. Всю ночь и весь день шел дождь и дул сильный порывистый  ветер. Корабль за ночь разбило в щепки; на том месте, где он стоял, торчат какие-то  жалкие обломки, да и те видны только во время отлива. Весь этот день я хлопотал  около вещей: укрывал и укутывал их, чтобы не испортились от дождя.     

26 октября. Нашел, как мне кажется, подходящее место для жилья.  Нужно будет обнести его частоколом.     

С 27 по 30 октября усиленно работал: перетаскивал свое имущество в новое  жилище, хотя почти все время шел дождь.     

31 октября. Утром бродил по острову с ружьем, надеясь подстрелить какую-нибудь  дичь, а кстати и осмотреть окрестности. Убил козу. Ее козленок побежал за мной и  проводил меня до самого дома, но вскоре пришлось убить и его – он был так мал,  что еще не умел есть траву.     

1 ноября. Разбил на новом месте, у самой горы, большую палатку и повесил  в ней на кольях гамак.     

4 ноября. Распределил свое время, назначив определенные часы для охоты  за дичью, для работы, для сна и для развлечений. С утра, если нет дождя, часа  два-три брожу по острову с ружьем, затем до одиннадцати работаю, в одиннадцать  завтракаю, с двенадцати до двух отдыхаю (так как это самая жаркая пора дня), с  двух опять принимаюсь за работу. Все рабочие Часы в последние два дня я  мастерил стол. В то время я был еще плохим столяром. Но чему не научит нужда! Я  становлюсь мастером на все руки. Без сомнения, такого же мастерства достиг бы и  всякий другой, если бы очутился в моем положении.     

13 ноября. Шел дождь. Земля и воздух заметно освежились, и стало легче  дышать, но все время гремел страшный гром и сверкала молния, так что я  испугался, как бы не воспламенился мой порох. Когда гроза прошла, я решил весь  мой запас пороха разделить на самые мелкие части и хранить в разных местах,  чтобы он не взорвался весь разом.     

14, 15 и 16 ноября. Все эти дни делал ящички для пороха; в каждый такой  ящичек должно войти от одного до двух фунтов. Сегодня разложил весь порох по  ящичкам и запрятал их в расселины горы, как можно дальше один от другого. Вчера  убил большую птицу. Что это за птица, не знаю. Мясо у нее было вкусное.     

17 ноября. Сегодня начал было рыть пещеру в песчаной горе за палаткой,  чтобы поудобнее разложить мое имущество. Но для этой работы необходимы три  вещи: кирка, лопата и тачка или корзина, чтобы выносить вырытую землю, а у меня  ничего этого нет. Пришлось прекратить работу. Долго думал, чем заменить эти вещи  или как их сделать. Вместо кирки попробовал работать железным ломом; он годится,  только слишком тяжел. Затем остаются лопата и тачка. Без лопаты никак нельзя обойтись,  но я решительно не могу придумать, как ее сделать или чем заменить.     

18 ноября. Нашел в лесу то самое дерево (или той же породы), которое  в Бразилии называют "железным", потому что оно необыкновенно упруго. Срубил  одно дерево с большим трудом. Мой топор совсем затупился. Отрубив от ствола  большой чурбан, я еле дотащил его до моего жилья – так он оказался тяжел! Я решил  сделать из него лопату. Дерево было такое твердое, что эта работа отняла у меня  очень много времени и труда. Но лопату я все-таки сделал. Рукоятка вышла не  хуже, чем делают у нас в Англии, а самая лопата оказалась непрочной. Следовало бы  обить ее железом, но листового железа у меня не было, поэтому она прослужила мне  недолго. Впрочем, на первых порах я хорошо использовал ее для земляных работ,  хотя, я думаю, ни одна лопата в мире не изготовлялась таким затейливым  способом, ни на одну не тратилось так много труда.     

Мне не хватало еще тачки или корзины. О корзине я не смел и мечтать:  чтобы сплести ее, нужны были гибкие прутья, а я, несмотря на все поиски, так и  не нашел их в лесу. Смастерить тачку у меня, пожалуй, хватило бы уменья, но  ведь для тачки требуется колесо, я же не имел никакого понятия о том, как  изготовляются колеса. Кроме того, колесо нужно было надеть на железную ось,  которой у меня тоже не было. Пришлось отказаться от этой затеи. Вместо тачки я  сколотил из досок небольшое корыто, вроде тех, в которых каменщики держат  известку. В нем я и выносил вырытую землю.     

Корыто было легче сделать, чем лопату. Но все вместе – корыто,  лопата и бесплодные попытки сделать тачку – отняло у меня по меньшей мере четыре  дня, за исключением тех утренних часов, когда я уходил на охоту с ружьем. Вообще  редкий день я не выходил на охоту, и почти не было случая, чтобы я не принес  какой-нибудь дичи.     

23 ноября. Закончил работу над лопатой и корытом. Как только эти  вещи были готовы, принялся опять копать пещеру. Копал весь день, насколько хватало  сил. Мне нужно было очень просторное помещение, которое в одно и то же время  могло бы служить погребом, складочным местом для вещей, кладовой, кухней и  столовой.     

10 декабря. Так я проработал ровно восемнадцать дней и уже считал свою  работу законченной, как вдруг сегодня с одного края обвалилась земля. Должно  быть, я сделал пещеру слишком широкой. Обвал был так велик, что я испугался:  будь я в это время в пещере, мне уже наверное не понадобился бы могильщик. Этот  горестный случай наделал мне много хлопот: надо будет выносить из пещеры всю  обвалившуюся землю, а главное – придется теперь подпереть свод, иначе никогда нельзя  быть уверенным, что обвал не повторится.     

11 декабря. С нынешнего дня принялся за работу. Пока поставил две сваи  и на каждой по две доски крест-накрест.     

77 декабря. Окончательно укрепил первые две сваи и поставил еще несколько,  тоже с досками наверху, как и первые две. Теперь уж никакой обвал мне не  страшен. Сваи я поставил рядами, так что они будут заодно, служить в моем  погребе перегородкой. Эта работа заняла у меня всю неделю. С этого дня по 20  декабря прилаживал в погребе полки, вбивал в перегородку гвозди и развешивал  все вещи, какие можно повесить.     

20 декабря. Перенес в пещеру всю утварь и разложил все по местам. Теперь  хозяйство у меня в полном порядке. Сделал еще один стул и прибил несколько  маленьких полочек для провизии – вышло нечто вроде буфета. Досок остается у  меня очень мало.     

24 декабря. Всю ночь и весь день шел проливной дождь. Не выходил из  дому.     

26 декабря. Дождь перестал. Наступила ясная погода. Стало гораздо прохладнее.      

27 декабря. Подстрелил двух козлят: одного убил, другого ранил в ногу,  так что он не мог убежать; поймал его и привел домой на веревке. Дома осмотрел  его ногу: она была перебита; я забинтовал ее.     

Примечание. Я выходил этого козленка: сломанная нога срослась, и он  стал отлично бегать. Но от меня не убежал: я так долго возился с ним, что он ко  мне привык и не хотел уходить. Он пасся на лужайке, неподалеку от палатки.  Глядя на него, я подумал, что хорошо было бы завести домашний скот, чтобы  подготовить себе пропитание к тому времени, когда у меня выйдут заряды и порох.      

28, 29, 30 и 31 декабря. Сильная жара при полном безветрии. Выходил  из дому только по вечерам на охоту. Окончательно привел в порядок все свое хозяйство.      

1 января 1660 года. Жара не спадает, и все же сегодня я дважды ходил  на охоту: рано утром и вечером. В полдень отдыхал. Вечером прошел по долине в  глубь острова и видел много коз, но они так пугливы, что нельзя подойти к ним  близко. Хочу попробовать охотиться на них с собакой.     

2 января. Сегодня взял с собою собаку и натравил ее на коз, но опыт  не удался: все стадо повернулось навстречу собаке. Она, должно быть, отлично  поняла угрожавшую ей опасность, так как убежала прочь и ни за что не хотела  приблизиться к ним.     

3 января. Решил сделать ограду и насыпать вокруг нее земляной вал, так  как все еще боюсь неожиданного нападения врагов. Попытаюсь сделать этот вал  возможно толще и крепче...     

Моя ограда уже описана на предыдущих страницах, и потому я опускаю все,  что говорится о ней у меня в дневнике.     

Вместе с тем я продолжал между делом ежедневно бродить по острову, отыскивая  дичь, если, конечно, погода была не слишком плоха. Во время этих скитаний я  сделал много полезных открытий. Я, например, наткнулся на особую породу  голубей, которые вьют гнезда не на деревьях, как наши дикие голуби, а в  расселинах скал, так что человеку гораздо легче добраться до них.     

Однажды я вынул из гнезда птенцов и принес их домой, чтобы выкормить  и приручить. Я много возился с ними, но, как только они возмужали и у них окрепли  крылья, они улетели один за другим. Впрочем, может быть, это произошло оттого,  что у меня не было для них подходящего корма.     

После этого случая я нередко брал птенцов из гнезд, так как они были  очень вкусны и из них можно было приготовить отличный обед.     

За это время я сделал большие успехи в столярном искусстве и не хуже  заправского столяра стал действовать топором и рубанком.     

Но все же были такие вещи, которые мне так и не удалось смастерить.  Например, бочонки. У меня было, как я уже говорил, два или три бочонка с корабля,  которые могли служить мне образцами, но сколько я ни бился, у меня ничего не  вышло, хотя я потратил на эту попытку несколько недель. Я не мог ни вставить  дно, ни сколотить дощечки настолько плотно, чтобы они не пропускали воды. Так я  и бросил эту затею.     

Очень трудно было обходиться без свечей. Бывало, как только стемнеет  (а смеркалось около семи часов), я был вынужден ложиться в постель. Я часто вспоминал  про тот кусок воска, из которого мы с Ксури делали свечи во время наших  странствий у берегов Африки. Но воска у меня не было, и единственное, что я мог  придумать, это воспользоваться жиром тех коз, которых я убивал на охоте. И я  действительно устроил себе светильник из козьего жира: плошку вылепил собственноручно  из глины и обжег ее хорошенько на солнце, а для фитиля взял пеньку из старой веревки.  Светильник горел очень тускло, гораздо хуже, чем восковая свеча. К тому же он  часто мигал и гас.     

Как-то раз, когда я был занят всеми этими делами по устройству моего  хозяйства, я шарил у себя в складе, отыскивая какую-то нужную вещь, и мне попался  небольшой мешок с ячменем; это был тот самый ячмень, который мы везли на  корабле для наших гусей и кур. Все зерно, какое еще оставалось в мешке, было  изъедено крысами; по крайней мере, когда я глянул в него, мне показалось, что  там одна труха. Так как мешок был мне нужен для пороха, я вынес его во дворик и  вытряхнул на землю невдалеке от пещеры.     

Это было незадолго до того, как начались проливные дожди, о которых  я уже упоминал в дневнике. Я давно забыл про этот случай, не помнил даже, на каком  месте я вытряхнул мешок.     

Но вот прошло около месяца, и я увидел под горой, у самой пещеры, несколько  зеленых ростков, только что выбившихся из земли. Сначала я думал, что это  какая-нибудь туземная травка, которой я раньше не приметил. Но прошло несколько  дней, и я с удивлением увидел, что зеленые стебельки (их было штук десять – двенадцать,  не больше) заколосились и вскоре оказались колосьями обыкновенного ячменя,  какой растет у нас в Англии. Невозможно передать, до чего взволновало меня это  открытие. От радости у меня помутился рассудок, и я в первую минуту подумал,  что произошло чудо: ячмень вырос сам собой, без семян, чтобы поддержать мою жизнь  в ужасной пустыне!     

Эта нелепая мысль растрогала меня, и я заплакал от умиления. И  "чудо" на этом не кончилось: вскоре между колосьями ячменя показались  стебельки другого растения, а именно риса; я их легко распознал, так как, живя в  Африке, часто видел рис на полях.     

Я не только был уверен, что этот рис и этот ячмень посланы мне самим  Господом Богом, который заботится о моем пропитании, но не сомневался и в том,  что на острове для меня припасено еще много таких же колосьев. Я обшарил все  закоулки моего острова, заглядывая под каждую кочку, под каждый пригорок, но  нигде не нашел ни риса, ни ячменя.     

Только тогда наконец я вспомнил про мешок с птичьим кормом, который  я вытряхнул на землю подле своей пещеры.     

В том мешке были зерна, из которых и выросли эти колосья. "Чудо"  объяснилось очень просто!     

Вы можете себе представить, как тщательно я собирал колосья, когда они  созрели (это случилось в конце июля). Я подобрал с земли все зернышки до одного  и спрятал их в сухом надежном месте. Весь урожай первого года я решил оставить  на посев: я надеялся, что со временем у меня накопится такой запас зерна, что  его будет хватать и на семена и на хлеб.     

Но только на четвертый год я мог позволить себе отделить часть зерна  на еду, да и то лишь самую малость. Дело в том, что у меня пропал почти весь  урожай от первого посева: я неправильно рассчитал время, посеял перед самой  засухой, и многие семена не взошли. Но об этом я расскажу в своем месте.     

Кроме ячменя, у меня, как уже было сказано, выросло двадцать или тридцать  стеблей риса. Рис я убрал так же тщательно, оставив весь первый сбор на посев.  Потом, когда риса накопилось достаточно, я приготовлял из него не то чтобы хлеб  (мне не в чем было его печь), а, скорее, лепешки, заменявшие хлеб. Впрочем, еще  через некоторое время я придумал способ печь настоящий хлеб.     

Но возвращаюсь к моему дневнику.     

14 апреля. Ограда была совсем кончена и завалена снаружи землей. Я заделал  наглухо вход, так как решил, что ради безопасности буду входить и выходить по  приставной лестнице, чтобы снаружи нельзя было догадаться, что за оградой  спрятано человечье жилье.     

16 апреля. Кончил лестницу. Перелезаю через стену и всякий раз поднимаю  лестницу за собой. Теперь я огорожен со всех сторон. В моей крепости довольно  просторно, и проникнуть в нее можно только через стену.     

Однако на другой же день после того, как я окончательно заделал ограду,  случилось одно событие, которое страшно напугало меня; весь мой труд чуть не  пошел прахом, да и сам я едва уцелел.     

Вот как было дело.     

Я чем-то занимался в ограде, за палаткой, у самого входа в пещеру, как  вдруг с потолка пещеры, у края, как раз над моей головой, посыпалась земля, и  передние сваи поставленные мною для укрепления свода, подломились с ужасным  треском. Я очень испугался, но не понял, что произошло. Мне почудилось, что  свод обвалился из-за рыхлости почвы, как это бывало и раньше.     

"Если я останусь тут, внутри ограды, – подумал я, – я буду засыпан  этим новым обвалом. Нужно бежать отсюда, чтобы на меня не обрушилась гора!"      

Я схватил лестницу и перелез через стену.     

Но не успел я сойти на землю, как мне стало ясно, что на этот раз причиной  обвала было землетрясение. Земля колебалась у меня под ногами, и в течение  нескольких минут было три таких сильных толчка, что рассыпалось бы в прах самое  крепкое здание. Я видел, как от скалы, стоявшей у моря, оторвалась верхушка и  рухнула с таким грохотом, какого я в жизнь свою не слыхал.     

Все море страшно бурлило и пенилось; мне думается, что в море подземные  толчки были даже сильнее, чем на острове.     

Ни о чем подобном я и не слыхивал раньше и теперь был изумлен и взбудоражен.  От колебаний земли со мной сделалась морская болезнь, как от корабельной качки.  У меня началась тошнота. Мне казалось, что я умираю.     

В это время со страшным грохотом обвалился утес. Ко мне вернулось сознание,  и мне пришла в голову ужасная мысль: что будет со мной, если на мою палатку  обрушится гора и навсегда похоронит мои вещи, мою провизию – все, без чего я не  могу здесь прожить? И сердце снова замерло.     

После третьего толчка наступило затишье. Я стал приходить в себя, почувствовал  себя гораздо бодрее, но все-таки у меня не хватило храбрости вернуться домой.  Долго еще в глубоком унынии сидел я на земле, не зная, на что решиться, что  предпринять.     

Между тем небо покрылось тучами, потемнело, как перед дождем. Подул  ветерок, сначала слабый, почти незаметный, потом сильней и сильней, и через  полчаса налетел ураган. Море запенилось, закипело и стало с бешеным ревом  биться о берега. Деревья вырывало с корнями. Так продолжалось часа три. Никогда  не видал я такой яростной бури. Потом буря стала понемногу стихать. Часа через два  наступила полная тишина, и тотчас же полил обильный дождь.     

Весь следующий день, 18 апреля, я просидел дома, так как дождь шел  не переставая. Понемногу я успокоился и начал трезво обдумывать свое положение.  Я рассуждал так. Жить в пещере я уже не могу, это очень опасно: раз на острове  случаются землетрясения, рано или поздно гора непременно обвалится, и я буду заживо  погребен; надо, значит, перенести палатку куда-нибудь на открытое место. А чтобы  обезопасить себя от нападения дикарей и зверей, придется снова строить высокую  стену.     

Два следующих дня, 19-е и 20-е, я с утра до вечера подыскивал новое  место для жилья. Понемногу мне стало ясно, что на переселение потребуется очень  много времени и что пока все равно придется мириться с опасностью обвала, так  как жить в неогороженном месте еще страшнее. Все-таки я думал взяться, не теряя  времени, за постройку ограды на новом месте, чтобы впоследствии, когда она  будет закончена, перенести в нее свою палатку. 21 апреля я окончательно решил  приняться за дело.     

С 22 по 27 апреля. Все утро 22-го я думал о том, как осуществить мой  план. Главное затруднение заключалось в недостатке инструментов. У меня было  три больших топора и множество маленьких (мы везли их для меновой торговли), но  все они давно уже зазубрились и притупились, так как мне постоянно приходилось  рубить очень твердые суковатые деревья. Правда, у меня было точило, но одному человеку  с этим точилом нельзя было справиться, так как нужно было кому-нибудь приводить  камень в движение.     

Я думаю, ни один государственный муж, ломая голову над важным политическим  вопросом, не тратил столько умственных сил, сколько потратил я, размышляя над  великой задачей: как вертеть мое точило без участия рук.     

В конце концов я смастерил такое колесо, которое при помощи ремня приводилось  в движение ногой и вращало точильный камень, оставляя свободными обе руки. Над  этим приспособлением я провозился целую неделю.     

Примечание. До тех пор я никогда не видал точила с ножным приводом,  а если и видел, то не рассматривал, как оно устроено; но впоследствии я убедился,  что в Англии такие точила очень распространены, только там точильный камень  обыкновенно бывает поменьше, чем был у меня: мой был очень велик и тяжел.     

28 и 29 апреля. И сегодня и вчера целый день точил инструменты; мой  снаряд для вращения точильного камня действует отлично.     

30 апреля. Сегодня заметил, что у меня осталось очень мало сухарей.  Нужно соблюдать строгую бережливость. Пересчитал все мешки и решил съедать не  более одного сухаря в день. Это печально, но ничего не поделаешь.     

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ     

     Робинзон достает вещи с корабля, потерпевшего крушение. – Он  тщательно исследует остров. Болезнь и тоска     

     

1 мая. Сегодня утром во время отлива я заметил на берегу какой-то большой  предмет, издали похожий на бочонок. Пошел посмотреть, и оказалось, что это  действительно бочонок.     

Тут же были разбросаны обломки корабля. Должно быть, все это выброшено  на берег бурей. Я глянул в ту сторону, где торчал остов корабля, и мне  показалось, что он выступает над водой больше обыкновенного.     

В бочонке был порох, поврежденный водой: он весь промок и затвердел.  Тем не менее я выкатил бочонок повыше, чтобы его не унесло в море, а сам по  оголившейся отмели направился к остову корабля – посмотреть, не найдется ли там  еще чего-нибудь пригодного для меня.     

Подойдя ближе, я заметил, что положение корабля как-то странно изменилось.  Уже давно его корма совершенно откололась от него, но теперь она была отброшена  в сторону, и волны разбили ее на куски. Носовая же часть корабля, которой  прежде он почти зарывался в песок, поднялась по крайней мере на шесть футов.  Кроме того, со стороны палубы корма была занесена песком, и с этой же стороны, по  направлению к берегу, образовалась песчаная отмель, так что теперь я мог вплотную  подойти к кораблю. Раньше еще за четверть мили до него начиналась вода, и, как помнит  читатель, мне приходилось пускаться вплавь. Я долго не мог понять, отчего же  так переменилось положение корабля, но потом догадался, что это произошло  вследствие землетрясения.     

Землетрясение до такой степени разбило и раскололо корабль, что к берегу  стало ежедневно прибивать ветром и течением разные вещи, которые вода уносила  из открытого трюма.     

Происшествие с кораблем поглотило все мои мысли. Я и думать забыл о  моем намерении переселиться на новое место. Весь следующий день я придумывал,  как бы мне проникнуть во внутренние помещения корабля. Задача была не из  легких, так как все они оказались забиты песком. Но это меня не смущало: я уже  научился никогда не отступать перед трудностями и ни в чем не отчаиваться. Я  стал растаскивать корабль по частям, так как хорошо понимал, что мне в моем  положении всякая рухлядь может оказаться полезной.     

3 мая. Захватил с собою пилу и попытался перепилить уцелевшие части  кормы, но пришлось прекратить работу, так как начался прилив.     

4 мая. Удил рыбу, но неудачно; все попадалась такая, которая не годится  в пищу. Это мне надоело, и я хотел было уходить, но, закинув удочку в последний  раз, поймал небольшого дельфина. Удочка у меня самодельная: лесу я смастерил из  пеньки от старой веревки, а крючки сделал из проволоки, так как настоящих  рыболовных крючков у меня нет. И все же на мою удочку ловилось иногда столько  рыбы, что я мог есть ее досыта. Ел я рыбу в сушеном виде, провяливая ее на  солнце.     

5 мая. Работал на корабле. Подпилил бимс, отодрал от палубы три большие  сосновые доски, связал их вместе и, дождавшись прилива, поплыл на плоту к  берегу.     

24 мая. Все еще работаю на корабле. Многие вещи в трюме были  сдвинуты очень тесно, теперь я раздвинул их ломом, и с первым же приливом они всплыли  наверх: несколько бочонков и два матросских сундука. К сожалению, их угнало в море,  так как ветер дул с берега. Но сегодня ветер переменился, и волны выбросили на берег  большой бочонок с остатками бразильской свинины, которая, впрочем, была  несъедобна, так как в бочонок попало много соленой воды и песку.