Посвящаю памяти несравненного пегого рысака Холстомера      

       

I      

       

Четырехлетний жеребец Изумруд – рослая беговая лошадь   американского склада, серой, ровной, серебристо‑стальной масти –   проснулся, по обыкновению, около полуночи в своем деннике. Рядом с ним, слева и   справа и напротив через коридор, лошади мерно и часто, все точно в один такт,   жевали сено, вкусно хрустя зубами и изредка отфыркиваясь от пыли. В углу на   ворохе соломы храпел дежурный конюх. Изумруд по чередованию дней и по особым   звукам храпа знал, что это – Василий, молодой малый, которого лошади не   любили за то, что он курил в конюшне вонючий табак, часто заходил в денники   пьяный, толкал коленом в живот, замахивался кулаком над глазами, грубо дергал   за недоуздок и всегда кричал на лошадей ненатуральным, сиплым, угрожающим   басом.      

Изумруд подошел к дверной решетке. Напротив него, дверь в   дверь, стояла в своем деннике молодая вороная, еще не сложившаяся кобылка   Щеголиха. Изумруд не видел в темноте ее тела, но каждый раз, когда она,   отрываясь от сена, поворачивала назад голову, ее большой глаз светился на   несколько секунд красивым фиолетовым огоньком. Расширив нежные ноздри, Изумруд   долго потянул в себя воздух, услышал чуть заметный, но крепкий, волнующий запах   ее кожи и коротко заржал. Быстро обернувшись назад, кобыла ответила тоненьким,   дрожащим, ласковым и игривым ржанием.      

Тотчас же рядом с собою направо Изумруд услышал ревнивое,   сердитое дыхание. Тут помещался Онегин, старый, норовистый бурый жеребец,   изредка еще бегавший на призы в городских одиночках. Обе лошади были разделены   легкой дощатой переборкой и не могли видеть друг друга, но, приложившись храпом   к правому краю решетки, Изумруд ясно учуял теплый запах пережеванного сена,   шедший из часто дышащих ноздрей Онегина… Так жеребцы некоторое время обнюхивали   друг друга в темноте, плотно приложив уши к голове, выгнув шеи и все больше и   больше сердясь. И вдруг оба разом злобно взвизгнули, закричали и забили   копытами.      

– Бал‑луй, черт! – сонно, с привычной угрозой,   крикнул конюх.      

Лошади отпрянули от решетки и насторожились. Они давно уже   не терпели друг друга, но теперь, как три дня тому назад в ту же конюшню   поставили грациозную вороную кобылу, – чего обыкновенно не делается и что   произошло лишь от недостатка мест при беговой спешке, – то у них не   проходило дня без нескольких крупных ссор. И здесь, и на кругу, и на водопое   они вызывали друг друга на драку. Но Изумруд чувствовал в душе некоторую боязнь   перед этим длинным самоуверенным жеребцом, перед его острым запахом злой лошади,   крутым верблюжьим кадыком, мрачными запавшими глазами и особенно перед его   крепким, точно каменным, костяком, закаленным годами, усиленным бегом и   прежними драками.      

Делая вид перед самим собою, что он вовсе не боится и что   сейчас ничего не произошло, Изумруд повернулся, опустил голову в ясли и   принялся ворошить сено мягкими, подвижными, упругими губами. Сначала он только   прикусывал капризно отдельные травки, но скоро вкус жвачки во рту увлек его, и   он по‑настоящему вник в корм. И в то же время в его голове текли медленные   равнодушные мысли, сцепляясь воспоминаниями образов, запахов и звуков и   пропадая навеки в той черной бездне, которая была впереди и позади теперешнего   мига.      

«Сено», – думал он и вспомнил старшего конюха Назара,   который с вечера задавал сено.      

Назар – хороший старик; от него всегда так уютно пахнет   черным хлебом и чуть‑чуть вином; движения у него неторопливые и мягкие, овес и   сено в его дни кажутся вкуснее, и приятно слушать, когда он, убирая лошадь,   разговаривает с ней вполголоса с ласковой укоризной и все кряхтит. Но нет в нем   чего‑то главного, лошадиного, и во время прикидки чувствуется через вожжи, что   его руки неуверенны и неточны.      

В Ваське тоже этого нет, и хотя он кричит и дерется, но все   лошади знают, что он трус, и не боятся его. И ездить он не умеет –   дергает, суетится. Третий конюх, что с кривым глазом, лучше их обоих, но он не   любит лошадей, жесток и нетерпелив, и руки у него не гибки, точно деревянные. А   четвертый – Андрияшка, еще совсем мальчик; он играет с лошадьми, как жеребенок‑сосунок,   и украдкой целует в верхнюю губу и между ноздрями, – это не особенно   приятно и смешно.      

Вот тот, высокий, худой, сгорбленный, у которого бритое лицо   и золотые очки, – о, это совсем другое дело. Он весь точно какая‑то   необыкновенная лошадь – мудрая, сильная и бесстрашная. Он никогда не   сердится, никогда не ударит хлыстом, даже не погрозит, а между тем когда он   сидит в американке, то как радостно, гордо и приятно‑страшно повиноваться   каждому намеку его сильных, умных, все понимающих пальцев. Только он один умеет   доводить Изумруда до того счастливого гармонического состояния, когда все силы   тела напрягаются в быстроте бега, и это так весело и так легко.      

И тотчас же Изумруд увидел воображением короткую дорогу на   ипподром и почти каждый дом и каждую тумбу на ней, увидел песок ипподрома,   трибуну, бегущих лошадей, зелень травы и желтизну ленточки. Вспомнился вдруг   караковый трехлеток, который на днях вывихнул ногу на проминке и захромал. И,   думая о нем, Изумруд сам попробовал мысленно похромать немножко.      

Один клок сена, попавший Изумруду в рот, отличался   особенным, необыкновенно нежным вкусом. Жеребец долго пережевывал его, и когда   проглотил, то некоторое время еще слышал у себя во рту тонкий душистый запах   каких‑то увядших цветов и пахучей сухой травки. Смутное, совершенно   неопределенное, далекое воспоминание скользнуло в уме лошади. Это было похоже   на то, что бывает иногда у курящих людей, которым случайная затяжка папиросой   на улице вдруг воскресит на неудержимое мгновение полутемный коридор с   старинными обоями и одинокую свечу на буфете, или дальнюю ночную дорогу, мерный   звон бубенчиков и томную дремоту, или синий лес невдалеке, снег, слепящий   глаза, шум идущей облавы, страстное нетерпение, заставляющее дрожать   колени, – и вот на миг пробегут по душе, ласково, печально и неясно тронув   ее, тогдашние, забытые, волнующие и теперь неуловимые чувства.      

Между тем черное оконце над яслями, до сих пор невидимое,   стало сереть и слабо выделяться в темноте. Лошади жевали ленивее и одна за   другою вздыхали тяжело и мягко. На дворе закричал петух знакомым криком,   звонким, бодрым и резким, как труба. И еще долго и далеко кругом разливалось в   разных местах, не прекращаясь, очередное пение других петухов.      

Опустив голову в кормушку, Изумруд все старался удержать во   рту и вновь вызвать и усилить странный вкус, будивший в нем этот тонкий, почти   физический отзвук непонятного воспоминания. Но оживить его не удавалось, и,   незаметно для себя, Изумруд задремал.      

 II      

       

Ноги и тело у него были безупречные, совершенных форм,   поэтому он всегда спал стоя, чуть покачиваясь вперед и назад. Иногда он   вздрагивал, и тогда крепкий сон сменялся у него на несколько секунд легкой   чуткой дремотой, но недолгие минуты сна были так глубоки, что в течение их   отдыхали и освежались все мускулы, нервы и кожа.      

Перед самым рассветом он увидел во сне раннее весеннее утро,   красную зарю над землей и низкий ароматный луг. Трава была так густа и сочна,   так ярко, сказочно‑прелестно зелена и так нежно розовела от зари, как это видят   люди и звери только в раннем детстве, и всюду на ней сверкала дрожащими огнями   роса. В легком редком воздухе всевозможные запахи доносятся удивительно четко.   Слышен сквозь прохладу утра запах дымка, который сине и прозрачно вьется над   трубой и деревне, все цветы на лугу пахнут по‑разному, на колеистой влажной   дороге за изгородью смешалось множество запахов: пахнет и людьми, и дегтем, и   лошадиным навозом, и пылью, и парным коровьим молоком от проходящего стада, и   душистой смолой от еловых жердей забора.      

Изумруд, семимесячный стригунок, носится бесцельно по полю,   нагнув вниз голову и взбрыкивая задними ногами. Весь он точно из воздуха и   совсем не чувствует веса своего тела. Белые пахучие цветы ромашки бегут под его   ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещет по бабкам,   по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце,   чудесный воздух, пьяный восторг молодости, силы и быстрого бега!      

Но вот он слышит короткое, беспокойное, ласковое и   призывающее ржание, которое так ему знакомо, что он всегда узнает его издали,   среди тысяч других голосов. Он останавливается на всем скаку, прислушивается   одну секунду, высоко подняв голову, двигая тонкими ушами и отставив метелкой   пушистый короткий хвост, потом отвечает длинным заливчатым криком, от которого   сотрясается все его стройное, худощавое, длинноногое тело, и мчится к матери.      

Она – костлявая, старая, спокойная кобыла –   поднимает мокрую морду из травы, быстро и внимательно обнюхивает жеребенка и   тотчас же опять принимается есть, точно торопится делать неотложное дело.   Склонив гибкую шею под ее живот и изогнув кверху морду, жеребенок привычно   тычет губами между задних ног, находит теплый упругий сосок, весь переполненный   сладким, чуть кисловатым молоком, которое брызжет ему в рот тонкими горячими   струйками, и все пьет и не может оторваться. Матка сама убирает от него зад и   делает вид, что хочет укусить жеребенка за пах.      

В конюшне стало совсем светло. Бородатый, старый, вонючий   козел, живший между лошадей, подошел к дверям, заложенным изнутри брусом, и   заблеял, озираясь назад, на конюха. Васька, босой, чеша лохматую голову, пошел   отворять ему. Стояло холодноватое, синее крепкое осеннее утро. Правильный   четырехугольник отворенной двери тотчас же застлался теплым паром, повалившим   из конюшни. Аромат инея и опавшей листвы тонко потянул по стойлам.      

Лошади хорошо знали, что сейчас будут засыпать овес, и от   нетерпения негромко покряхтывали у решеток. Жадный и капризный Онегин бил   копытом о деревянную настилку и, закусывая, по дурной привычке, верхними зубами   за окованный железом изжеванный борт кормушки, тянулся шеей, глотал воздух и   рыгал. Изумруд чесал морду о решетку.      

Пришли остальные конюхи – их всех было четверо – и   стали в железных мерках разносить по денникам овес. Пока Назар сыпал тяжелый   шелестящий овес в ясли Изумруда, жеребец суетливо совался к корму, то через   плечо старика, то из‑под его рук, трепеща теплыми ноздрями. Конюх, которому   нравилось это нетерпение кроткой лошади, нарочно не торопился, загораживал ясли   локтями и ворчал с добродушною грубостью:      

– Ишь ты, зверь жадная… Но‑о, успеишь… А, чтоб тебя…   Потычь мне еще мордой‑то. Вот я тебя ужотко потычу.      

Из оконца над яслями тянулся косо вниз четырехугольный   веселый солнечный столб, и в нем клубились миллионы золотых пылинок,   разделенных длинными тенями от оконного переплета.      

       

III      

       

Изумруд только что доел овес, когда за ним пришли, чтобы   вывести его на двор. Стало теплее, и земля слегка размякла, но стены конюшни   были еще белы от инея. От навозных куч, только что выгребенных из конюшни, шел   густой пар, и воробьи, копошившиеся в навозе, возбужденно кричали, точно   ссорясь между собой. Нагнув шею в дверях и осторожно переступив через порог,   Изумруд с радостью долго потянул в себя пряный воздух, потом затрясся шеей и   всем телом и звучно зафыркал. «Будь здоров!» – серьезно сказал Назар.   Изумруду не стоялось. Хотелось сильных движений, щекочущего ощущения воздуха,   быстро бегущего в глаза и ноздри, горячих толчков сердца, глубокого дыхания.   Привязанный к коновязи, он ржал, плясал задними ногами и, изгибая набок шею,   косил назад, на вороную кобылу, черным большим выкатившимся глазом с красными   жилками на белке.      

Задыхаясь от усилия, Назар поднял вверх выше головы ведро с   водой и вылил ее на спину жеребца от холки до хвоста. Это было знакомое   Изумруду бодрое, приятное и жуткое своей всегдашней неожиданностью ощущение.   Назар принес еще воды и оплескал ему бока, грудь, ноги и под репицей. И каждый   раз он плотно проводил мозолистой ладонью вдоль его шерсти, отжимая воду.   Оглядываясь назад, Изумруд видел свой высокий, немного вислозадый круп, вдруг   потемневший и заблестевший глянцем на солнце.      

Был день бегов. Изумруд знал это по особенной нервной   спешке, с которой конюхи хлопотали около лошадей; некоторым, которые по   короткости туловища имели обыкновение засекаться подковами, надевали кожаные   ногавки на бабки, другим забинтовывали ноги полотняными поясами от путового   сустава до колена или подвязывали под грудь за передними ногами широкие   подмышники, отороченные мехом. Из сарая выкатывали легкие двухколесные с   высокими сиденьями американки; их металлические спицы весело сверкали на ходу,   а красные ободья и красные широкие выгнутые оглобли блестели новым лаком.      

Изумруд был уже окончательно высушен, вычищен щетками и   вытерт шерстяной рукавицей, когда пришел главный наездник конюшни, англичанин.   Этого высокого, худого, немного сутуловатого, длиннорукого человека одинаково   уважали и боялись и лошади и люди. У него было бритое загорелое лицо и твердые,   тонкие, изогнутые губы насмешливого рисунка. Он носил золотые очки; сквозь них   его голубые, светлые глаза глядели твердо и упорно‑спокойно. Он следил за   уборкой, расставив длинные ноги в высоких сапогах, заложив руки глубоко в   карманы панталон и пожевывая сигару то одним, то другим углом рта. На нем была   серая куртка с меховым воротником, черный картуз с узкими полями и прямым   длинным четырехугольным козырьком. Иногда он делал короткие замечания   отрывистым, небрежным тоном, и тотчас же все конюхи и рабочие поворачивали к   нему головы и лошади настораживали уши в его сторону.      

Он особенно следил за запряжкой Изумруда, оглядывая все тело   лошади от челки до копыт, и Изумруд, чувствуя на себе этот точный, внимательный   взгляд, гордо подымал голову, слегка полуоборачивал гибкую шею и ставил торчком   тонкие, просвечивающие уши. Наездник сам испытал крепость подпруги, просовывая   палец между ней и животом. Затем на лошадей надели серые полотняные попоны с   красными каймами, красными кругами около глаз и красными вензелями внизу у   задних ног. Два конюха, Назар и кривоглазый, взяли Изумруда с обеих сторон под уздцы   и повели на ипподром по хорошо знакомой мостовой, между двумя рядами редких   больших каменных зданий. До бегового круга не было и четверти версты.      

Во дворе ипподрома было уже много лошадей, их проваживали по   кругу, всех в одном направлении – в том же, в котором они ходят по   беговому кругу, то есть обратном движению часовой стрелки. Внутри двора водили   поддужных лошадей, небольших, крепконогих, с подстриженными короткими хвостами.   Изумруд тотчас же узнал белого жеребчика, всегда скакавшего с ним рядом, и обе   лошади тихо и ласково поржали в знак приветствия.      

 IV      

       

На ипподроме зазвонили. Конюхи сняли с Изумруда попону.   Англичанин, щуря под очками глаза от солнца и оскаливая длинные желтые   лошадиные зубы, подошел, застегивая на ходу перчатки, с хлыстом под мышкой.   Один из конюхов подобрал Изумруду пышный, до самых бабок, хвост и бережно   уложил его на сиденье американки, так что его светлый конец свесился назад.   Гибкие оглобли упруго качнулись от тяжести тела. Изумруд покосился назад и   увидел наездника, сидящего почти вплотную за его крупом, с ногами, вытянутыми   вперед и растопыренными по оглоблям. Наездник, не торопясь, взял вожжи,   односложно крикнул конюхам, и они разом отняли руки. Радуясь предстоящему бегу,   Изумруд рванулся было вперед, но, сдержанный сильными руками, поднялся лишь   немного на задних ногах, встряхнул шеей и широкой, редкой рысью выбежал из   ворот на ипподром.      

Вдоль деревянного забора, образуя верстовой эллипс, шла   широкая беговая дорожка из желтого песка, который был немного влажен и плотен и   потому приятно пружинился под ногами, возвращая им их давление. Острые следы   копыт и ровные, прямые полосы, оставляемые гуттаперчей шин, бороздили ленточку.      

Мимо протянулась трибуна, высокое деревянное здание в двести   лошадиных корпусов длиною, где горой от земли до самой крыши, поддержанной   тонкими столбами, двигалась и гудела черная человеческая толпа. По легкому,   чуть слышному шевелению вожжей Изумруд понял, что ему можно прибавить ходу, и   благодарно фыркнул.      

Он шел ровной машистой рысью, почти не колеблясь спиной, с   вытянутой вперед и слегка привороченной к левой оглобле шеей, с прямо поднятой   мордой. Благодаря редкому, хотя необыкновенно длинному шагу его бег издали не   производил впечатления быстроты; казалось, что рысак меряет, не торопясь,   дорогу прямыми, как циркуль, передними ногами, чуть притрогиваясь концами копыт   к земле. Это была настоящая американская выездка, в которой все сводится к   тому, чтобы облегчить лошади дыхание и уменьшить сопротивление воздуха до   последней степени, где устранены все ненужные для бега движения,   непроизводительно расходующие силу, и где внешняя красота форм приносится в   жертву легкости, сухости, долгому дыханию и энергии бега, превращая лошадь в   живую безукоризненную машину.      

Теперь, в антракте между двумя бегами, шла проминка лошадей,   которая всегда делается для того, чтобы открыть рысакам дыхание. Их много   бежало во внешнем кругу по одному направлению с Изумрудом, а во   внутреннем – навстречу. Серый, в темных яблоках, рослый беломордый рысак,   чистой орловской породы, с крутой собранной шеей а с хвостом трубой, похожий на   ярмарочного коня, перегнал Изумруда. Он трясся на ходу жирной, широкой, уже   потемневшей от пота грудью и сырыми пахами, откидывал передние ноги от колен   вбок, и при каждом шаге у него звучно ёкала селезенка.      

Потом подошла сзади стройная, длиннотелая гнедая кобыла‑метиска   с жидкой темной гривой. Она была прекрасно выработана по той же американской   системе, как и Изумруд. Короткая холеная шерсть так и блестела на ней,   переливаясь от движения мускулов под кожей. Пока наездники о чем‑то говорили,   обе лошади шли некоторое время рядом. Изумруд обнюхал кобылу и хотел было   заиграть на ходу, но англичанин не позволил, и он подчинился.      

Навстречу им пронесся полной рысью огромный вороной жеребец,   весь обмотанный бинтами, наколенниками и подмышниками. Левая оглобля выступала   у него прямо вперед на пол‑аршина длиннее правой, а через кольцо, укрепленное   над головой, проходил ремень стального оберчека, жестоко охватившего сверху и с   обеих сторон нервный храп лошади. Изумруд и кобыла одновременно поглядели на   него, и оба мгновенно оценили в нем рысака необыкновенной силы, быстроты и   выносливости, но страшно упрямого, злого, самолюбивого и обидчивого. Следом за   вороным пробежал до смешного маленький, светло‑серый нарядный жеребчик. Со   стороны можно было подумать, что он мчится с невероятной скоростью: так часто   топотал он ногами, так высоко вскидывал их в коленях и такое усердное,   деловитое выражение было в его подобранной шее с красивой маленькой головой.   Изумруд только презрительно скосил на него свой глаз и повел; одним ухом в его   сторону.      

Другой наездник окончил разговор, громко и коротко   засмеялся, точно проржал, и пустил кобылу свободной рысью. Она без всякого   усилия, спокойно, точно быстрота ее бега совсем от нее не зависела, отделилась   от Изумруда и побежала вперед, плавно неся ровную, блестящую спину с едва   заметным темным ремешком вдоль хребта.      

Но тотчас же и Изумруда и ее обогнал и быстро кинул назад   несшийся галопом огненно‑рыжий рысак с большим белым пятном на храпе. Он скакал   частыми длинными прыжками, то растягиваясь и пригибаясь к земле, то почти   соединяя на воздухе передние ноги с задними. Его наездник, откинувшись назад   всем телом, не сидел, а лежал на сиденье, повиснув на натянутых вожжах. Изумруд   заволновался и горячо метнулся в сторону, но англичанин незаметно сдержал   вожжи, и его руки, такие гибкие и чуткие к каждому движению лошади, вдруг стали   точно железными. Около трибуны рыжий жеребец, успевший проскакать еще один   круг, опять обогнал Изумруда. Он до сих пор скакал, но теперь уже был в пене, с   кровавыми глазами и дышал хрипло. Наездник, перегнувшись вперед, стегал его изо   всех сил хлыстом вдоль спины. Наконец конюхам удалось близ ворот пересечь ему   дорогу и схватить за вожжи и за узду у морды. Его свели с ипподрома, мокрого,   задыхающегося, дрожащего, похудевшего в одну минуту.      

Изумруд сделал еще полкруга полной рысью, потом свернул на   дорожку, пересекавшую поперек беговой плац, и через ворота въехал во двор.      

       

V      

       

На ипподроме несколько раз звонили. Мимо отворенных ворот   изредка проносились молнией бегущие рысаки, люди на трибунах вдруг принимались   кричать и хлопать в ладоши. Изумруд в линии других рысаков часто шагал рядом с   Назаром, мотая опущенною головой и пошевеливая ушами в полотняных футлярах. От   проминки кровь весело и горячо струилась в его жилах, дыхание становилось все   глубже и свободнее, по мере того как отдыхало и охлаждалось его тело, – во   всех мускулах чувствовалось нетерпеливое желание бежать еще.      

Прошло с полчаса. На ипподроме опять зазвонили. Теперь   наездник сел на американку без перчаток. У него были белые, широкие, волшебные   руки, внушавшие Изумруду привязанность и страх.      

Англичанин неторопливо выехал на ипподром, откуда одна за   другой съезжали во двор лошади, окончившие проминку. На кругу остались только   Изумруд и тот огромный вороной жеребец, который повстречался с ним на проездке.   Трибуны сплошь от низу до верху чернели густей человеческой толпой, и в этой   черной массе бесчисленно, весело и беспорядочно светлели лица и руки, пестрели   зонтики и шляпки и воздушно колебались белые листики программ. Постепенно   увеличивая ход и пробегая вдоль трибуны, Изумруд чувствовал, как тысяча глаз   неотступно провожала его, и он ясно понимал, что эти глаза ждут от него быстрых   движений, полного напряжения сил, могучего биения сердца, – и это   понимание сообщало его мускулам счастливую легкость и кокетливую сжатость.   Белый знакомый жеребец, на котором сидел верхом мальчик, скакал укороченным   галопом рядом, справа.      

Ровной, размеренной рысью, чуть‑чуть наклоняясь телом влево,   Изумруд описал крутой заворот и стал подходить к столбу с красным кругом. На   ипподроме коротко ударили в колокол. Англичанин едва заметно поправился на   сиденье, и руки его вдруг окрепли. «Теперь иди, но береги силы. Еще   рано», – понял Изумруд и в знак того, что понял, обернул на секунду назад   и опять поставил прямо свои тонкие, чуткие уши. Белый жеребец ровно скакал   сбоку, немного позади. Изумруд слышал у себя около холки его свежее равномерное   дыхание.      

Красный столб остался позади, еще один крутой поворот,   дорожка выпрямляется, вторая трибуна, приближаясь, чернеет и пестреет издали   гудящей толпой и быстро растет с каждым шагом. «Еще! – позволяет   наездник, – еще, еще!» Изумруд немного горячится и хочет сразу напрячь все   свои силы в беге. «Можно ли?» – думает он. «Нет, еще рано, не   волнуйся, – отвечают, успокаивая, волшебные руки. – Потом».      

Оба жеребца проходят призовые столбы секунда в секунду, но с   противоположных сторон диаметра, соединяющего обе трибуны. Легкое сопротивление   туго натянутой нитки и быстрый разрыв ее на мгновение заставляют Изумруда   запрясть ушами, но он тотчас же забывает об этом, весь поглощенный вниманием к   чудесным рукам. «Еще немного! Не горячиться! Идти ровно!» – приказывает   наездник. Черная колеблющаяся трибуна проплывает мимо. Еще несколько десятков   сажен, и все четверо – Изумруд, белый жеребчик, англичанин и мальчик‑поддужный,   припавший, стоя на коротких стременах, к лошадиной гриве, – счастливо   слаживаются в одно плотное, быстро несущееся тело, одухотворенное одной волей,   одной красотой мощных движений, одним ритмом, звучащим, как музыка. Та‑та‑та‑та! –   ровно и мерно выбивает ногами Изумруд. Тра‑та́, тра‑та́! – коротко и резко   двоит поддужный. Еще один поворот, и бежит навстречу вторая трибуна. «Я   прибавлю?» – спрашивает Изумруд. «Да, – отвечают руки, – но   спокойно».      

Вторая трибуна проносится назад мимо глаз. Люди кричат что‑то.   Это развлекает Изумруда, он горячится, теряет ощущение вожжей и, на секунду   выбившись из общего, наладившегося такта, делает четыре капризных скачка с   правой ноги. Но вожжи тотчас же становятся жесткими и, раздирая ему рот,   скручивают шею вниз и ворочают голову направо. Теперь уже неловко скакать с   правой ноги. Изумруд сердится и не хочет переменить ногу, но наездник, поймав   этот момент, повелительно и спокойно ставит лошадь на рысь. Трибуна осталась   далеко позади, Изумруд опять входит в такт, и руки снова делаются дружественно‑мягкими.   Изумруд чувствует свою вину и хочет усилить вдвое рысь. «Нет, нет, еще   рано, – добродушно замечает наездник. – Мы успеем это поправить.   Ничего».      

Так они проходят в отличном согласии без сбоев еще круг и   половину. Но и вороной сегодня в великолепном порядке. В то время, когда   Изумруд разладился, он успел бросить его на шесть длин лошадиного тела, но   теперь Изумруд набирает потерянное и у предпоследнего столба оказывается на три   с четвертью секунды впереди. «Теперь можно. Иди!» – приказывает наездник.   Изумруд прижимает уши и бросает всего один быстрый взгляд назад. Лицо англичанина   все горит острым, решительным, прицеливающимся выражением, бритые губы   сморщились нетерпеливой гримасой и обнажают желтые, большие, крепко стиснутые   зубы. «Давай все, что можно! – приказывают вожжи в высоко поднятых   руках. – Еще, еще!» И англичанин вдруг кричит громким вибрирующим голосом,   повышающимся, как звук сирены:      

– О‑э‑э‑э‑эй!      

– Вот, вот, вот, вот!.. – пронзительно и звонко в   такт бегу кричит мальчишка‑поддужный.      

Теперь чувство темпа достигает самой высшей напряженности и   держится на каком‑то тонком волоске, вот‑вот готовом порваться. Та‑та‑та‑та! –   ровно отпечатывают по земле ноги Изумруда. Трра‑трра‑трра! – слышится   впереди галоп белого жеребца, увлекающего за собой Изумруда. В такт бегу   колеблются гибкие оглобли, и в такт галопу подымается и опускается на седле   мальчик, почти лежащий на шее у лошади.      

Воздух, бегущий навстречу, свистит в ушах и щекочет ноздри,   из которых пар бьет частыми большими струями. Дышать труднее, и коже становится   жарко. Изумруд обегает последний заворот, наклоняясь вовнутрь его всем телом.   Трибуна вырастает, как живая, и от нее навстречу летит тысячеголосый рев,   который пугает, волнует и радует Изумруда. У него не хватает больше рыси, и он   уже хочет скакать, но эти удивительные руки позади и умоляют, и приказывают, и   успокаивают: «Милый, не скачи!.. Только не скачи!.. Вот так, вот так, вот так».   И Изумруд, проносясь стремительно мимо столба, разрывает контрольную нитку,   даже не заметя этого. Крики, смех, аплодисменты водопадом низвергаются с   трибуны. Белые листки афиш, зонтики, палки, шляпы кружатся и мелькают между   движущимися липами и руками. Англичанин мягко бросает вожжи. «Кончено. Спасибо,   милый!» – говорит Изумруду это движение, и он, с трудом сдерживая инерцию   бега, переходит в шаг. В этот момент вороной жеребец только‑только подходит к   своему столбу на противоположной стороне, семью секундами позже.      

Англичанин, с трудом подымая затекшие ноги, тяжело   спрыгивает с американки и, сняв бархатное сиденье, идет с ним на весы.   Подбежавшие конюхи покрывают горячую спину Изумруда попоной и уводят на двор.   Вслед им несется гул человеческой толпы и длинный звонок из членской беседки.   Легкая желтоватая пена падает с морды лошади на землю и на руки конюхов.      

Через несколько минут Изумруда, уже распряженного, приводят   опять к трибуне. Высокий человек в длинном пальто и новой блестящей шляпе,   которого Изумруд часто видит у себя в конюшне, треплет его по шее и сует ему на   ладони в рот кусок сахару. Англичанин стоит тут же, в толпе, и улыбается,   морщась и скаля длинные зубы. С Изумруда снимают попону и устанавливают его   перед ящиком на трех ногах, покрытым черной материей, под которую прячется и   что‑то там делает господин в сером.      

Но вот люди свергаются с трибун черной рассыпающейся массой.   Они тесно обступают лошадь со всех сторон, и кричат, и машут руками, наклоняя   близко друг к другу красные, разгоряченные лица с блестящими глазами. Они чем‑то   недовольны, тычут пальцами в ноги, в голову и в бока Изумруду, взъерошивают   шерсть на левой стороне крупа, там, где стоит тавро, и опять кричат все разом.   «Поддельная лошадь, фальшивый рысак, обман, мошенничество, деньги   назад!» – слышит Изумруд и не понимает этих слов и беспокойно шевелит   ушами. «О чем они? – думает он с удивлением. – Ведь я так хорошо   бежал!» И на мгновение ему бросается в глаза лицо англичанина. Всегда такое   спокойное, слегка насмешливое и твердое, оно теперь пылает гневом. И вдруг   англичанин кричит что‑то высоким гортанным голосом, взмахивает быстро рукой, и   звук пощечины сухо разрывает общий гомон.      

 VI      

       

Изумруда отвели домой, через три часа дали ему овса, а   вечером, когда его поили у колодца, он видел, как из‑за забора подымалась   желтая большая луна, внушавшая ему темный ужас,      

А потом пошли скучные дни.      

Ни на прикидки, ни на проминки, ни на бега его не водили   больше. Но ежедневно приходили незнакомые люди, много людей, и для них выводили   Изумруда на двор, где они рассматривали и ощупывали его на все лады, лазили ему   в рот, скребли его шерсть пемзой и все кричали друг на друга.      

Потом‑он помнил, как его однажды поздним вечером вывели из   конюшни и долго вели по длинным, каменным, пустынным улицам, мимо домов с   освещенными окнами. Затем вокзал, темный трясущийся вагон, утомление и дрожь в   ногах от дальнего переезда, свистки паровозов, грохот рельсов, удушливый запах   дыма, скучный свет качающегося фонаря. На одной станции его выгрузили из вагона   и долго везли незнакомой дорогой, среди просторных, голых осенних полей, мимо   деревень, пока не привели в незнакомую конюшню и не заперли отдельно, вдали от   других лошадей.      

Сначала он все вспоминал о бегах, о своем англичанине, о   Ваське, о Назаре и об Онегине и часто видел их во сне, но с течением времени   позабыл обо всем. Его от кого‑то прятали, и все его молодое, прекрасное тело   томилось, тосковало и опускалось от бездействия. То и дело подъезжали новые,   незнакомые люди и снова толклись вокруг Изумруда, щупали и теребили его и   сердито бранились между собою.      

Иногда случайно Изумруд видел сквозь отворенную дверь других   лошадей, ходивших и бегавших на воле, иногда он кричал им, негодуя и жалуясь. Но   тотчас же закрывали дверь, и опять скучно и одиноко тянулось время.      

Главным в этой конюшне был большеголовый, заспанный человек   с маленькими черными глазками и тоненькими черными усами на жирном лице. Он   казался совсем равнодушным к Изумруду, но тот чувствовал к нему непонятный   ужас.      

И вот однажды, ранним утром, когда все конюхи спади, этот   человек тихонько, без малейшего шума, на цыпочках вошел к Изумруду, сам засыпал   ему овес в ясли и ушел. Изумруд немного удивился этому, но покорно стал есть.   Овес был сладок, слегка горьковат и едок на вкус. «Странно, – подумал   Изумруд, – я никогда не пробовал такого овса».      

И вдруг он почувствовал легкую резь в животе. Она пришла,   потом прекратилась и опять пришла сильнее прежнего и увеличивалась с каждой   минутой. Наконец боль стала нестерпимой. Изумруд глухо застонал. Огненные   колеса завертелись перед его глазами, от внезапной слабости все его тело стало   мокрым и дряблым, ноги задрожали, подогнулись, и жеребец грохнулся на пол. Он   еще пробовал подняться, но мог встать только на одни передние ноги и опять   валился на бок. Гудящий вихрь закружился у него в голове; проплыл англичанин,   скаля по‑лошадиному длинные зубы. Онегин пробежал мимо, выпятя свой верблюжий   кадык и громко ржа. Какая‑то сила несла Изумруда беспощадно и стремительно   глубоко вниз, в темную и холодную яму. Он уже не мог шевелиться.      

Судороги вдруг свели его ноги и шею и выгнули спину. Вся   кожа на лошади задрожала мелко и быстро и покрылась остро пахнувшей пеной.      

Желтый движущийся свет фонаря на миг резнул ему глаза и   потух вместе с угасшим зрением. Ухо его еще уловило грубый человеческий окрик,   но он уже не почувствовал, как его толкнули в бок каблуком. Потом все   исчезло – навсегда.