I    

     

Узкими горными тропинками, от одного дачного поселка до  другого, пробиралась вдоль южного берега Крыма маленькая бродячая труппа.  Впереди обыкновенно бежал, свесив набок длинный розовый язык, белый пудель  Арто, остриженный наподобие льва. У перекрестков он останавливался и, махая  хвостом, вопросительно оглядывался назад. По каким-то ему одному известным  признакам он всегда безошибочно узнавал дорогу и, весело болтая мохнатыми  ушами, кидался галопом вперед. За собакой шел двенадцатилетний мальчик Сергей,  который держал под левым локтем свернутый ковер для акробатических упражнений,  а в правой нес тесную и грязную клетку со щеглом, обученным вытаскивать из  ящика разноцветные бумажки с предсказаниями на будущую жизнь. Наконец сзади  плелся старший член труппы – дедушка Мартын Лодыжкин, с шарманкой на  скрюченной спине.    

Шарманка была старинная, страдавшая хрипотой, кашлем и  перенесшая на своем веку не один десяток починок. Играла она две вещи: унылый  немецкий вальс Лаунера и галоп из «Путешествий в Китай» – обе бывшие в  моде лет тридцать – сорок тому назад, по теперь всеми позабытые. Кроме  того, были в шарманке две предательские трубы. У одной –  дискантовой – пропал голос; она совсем не играла, и поэтому, когда до нее  доходила очередь, то вся музыка начинала как бы заикаться, прихрамывать и  спотыкаться. У другой трубы, издававшей низкий звук, не сразу закрывался  клапан: раз загудев, она тянула одну и ту же басовую ноту, заглушая и сбивая  все другие звуки, до тех пор пока ей вдруг не приходило желание замолчать.  Дедушка сам сознавал эти недостатки своей машины и иногда замечал шутливо, но с  оттенком тайной грусти:    

– Что поделаешь?.. Древний орган…  простудный… Заиграешь – дачники обижаются: «Фу, говорят, гадость какая!» А  ведь пьесы были очень хорошие, модные, но только нынешние господа нашей музыки  совсем не обожают. Им сейчас «Гейшу» подавай, «Под двуглавым орлом», из  «Продавца птиц» – вальс. Опять-таки трубы эти… Носил я орган к  мастеру – и чинить не берется. «Надо, говорит, новые трубы ставить, а  лучше всего, говорит, продай ты свою кислую дребедень в музей… вроде как  какой-нибудь памятник…» Ну, да уж ладно! Кормила она нас с тобой, Сергей, до  сих пор, бог даст и еще покормит.    

Дедушка Мартын Лодыжкин любил свою шарманку так, как можно  любить только живое, близкое, пожалуй, даже родственное существо. Свыкнувшись с  ней за многие годы тяжелой бродячей жизни, он стал наконец видеть в ней что-то  одухотворенное, почти сознательное. Случалось иногда, что ночью, во время ночлега,  где-нибудь на грязном постоялом дворе, шарманка, стоявшая на полу, рядом с  дедушкиным изголовьем, вдруг издавала слабый звук, печальный, одинокий и  дрожащий: точно старческий вздох. Тогда Лодыжкин тихо гладил ее по резному боку  и шептал ласково:    

– Что, брат? Жалуешься?.. А ты терпи…    

Столько же, сколько шарманку, может быть, даже немного  больше, он любил своих младших спутников в вечных скитаниях: пуделя Арто и  маленького Сергея. Мальчика он взял пять лет тому назад «напрокат» у забулдыги,  вдового сапожника, обязавшись за это уплачивать по два рубля в месяц. Но  сапожник вскоре умер, и Сергей остался навеки связанным с дедушкой и душою, и  мелкими житейскими интересами.    

     

II    

     

Тропинка шла вдоль высокого прибрежного обрыва, извиваясь в  тени столетних маслин. Море иногда мелькало между деревьями, и тогда казалось,  что, уходя вдаль, оно в то же время подымается вверх спокойной могучей стеной,  и цвет его был еще синее, еще гуще в узорчатых прорезах, среди  серебристо-зеленой листвы. В траве, в кустах кизиля и дикого шиповника, в  виноградниках и на деревьях – повсюду заливались цикады; воздух дрожал от  их звенящего, однообразного, неумолчного крика. День выдался знойный,  безветренный, и накалившаяся земля жгла подошвы ног.    

Сергей, шедший, по обыкновению, впереди дедушки, остановился  и ждал, пока старик не поравнялся с ним.    

– Ты что, Сережа? – спросил шарманщик.    

– Жара, дедушка Лодыжкин… нет никакого терпения!  Искупаться бы…    

Старик на ходу привычным движением плеча поправил на спине  шарманку и вытер рукавом вспотевшее лицо.    

– На что бы лучше! – вздохнул он, жадно поглядывая  вниз, на прохладную синеву моря. – Только ведь после купанья еще больше  разморит. Мне один знакомый фельдшер говорил: соль эта самая на человека  действует… значит, мол, расслабляет… Соль-то морская…    

– Врал, может быть? – с сомнением заметил Сергей.    

– Ну, вот, врал! Зачем ему врать? Человек солидный,  непьющий… домишко у него в Севастополе. Да потом здесь и спуститься к морю  негде. Подожди, дойдем ужотко до Мисхора, там и пополощем телеса свои грешные.  Перед обедом оно лестно, искупаться-то… а потом, значит, поспать трошки… и  отличное дело…    

Арто, услышавший сзади себя разговор, повернулся и подбежал  к людям. Его голубые добрые глаза щурились от жары и глядели умильно, а  высунутый длинный язык вздрагивал от частого дыхания.    

– Что, брат песик? Тепло? – спросил  дедушка.    

Собака напряженно зевнула, завив язык трубочкой, затряслась  всем телом и тонко взвизгнула.    

– Н-да, братец ты мой, ничего не поделаешь… Сказано: в  поте лица твоего, – продолжал наставительно Лодыжкин. – Положим, у  тебя, примерно сказать, не лицо, а морда, а все-таки… Ну, пошел, пошел вперед,  нечего под ногами вертеться… А я, Сережа, признаться сказать, люблю, когда эта  самая теплынь. Орган вот только мешает, а то, кабы не работа, лег бы  где-нибудь на траве, в тени, пузом, значит, вверх, и полеживай себе. Для наших  старых костей это самое солнце – первая вещь.    

Тропинка спустилась вниз, соединившись с широкой, твердой,  как камень, ослепительно-белой дорогой. Здесь начинался старинный графский  парк, в густой зелени которого были разбросаны красивые дачи, цветники,  оранжереи и фонтаны. Лодыжкин хорошо знал эти места; каждый год обходил он их  одно за другим во время виноградного сезона, когда весь Крым наполняется  нарядной, богатой и веселой публикой. Яркая роскошь южной природы не трогала  старика, но зато многое восхищало Сергея, бывшего здесь впервые. Магнолии, с их  твердыми и блестящими, точно лакированными листьями и белыми, с большую тарелку  величиной, цветами; беседки, сплошь затканные виноградом, свесившим вниз  тяжелые гроздья; огромные многовековые платаны с их светлой корой и могучими  кронами; табачные плантации, ручьи и водопады, и повсюду – на клумбах, на  изгородях, на стенах дач – яркие, великолепные душистые розы, – все  это не переставало поражать своей живой цветущей прелестью наивную душу  мальчика. Он высказывал свои восторги вслух, ежеминутно теребя старика за  рукав.    

– Дедушка Лодыжкин, а дедушка, глянь-кось, в  фонтане-то – золотые рыбы!.. Ей-богу, дедушка, золотые, умереть мне на  месте! – кричал мальчик, прижимаясь лицом к решетке, огораживающей сад с  большим бассейном посредине. – Дедушка, а персики! Бона сколько! На одном  дереве!    

– Иди-иди, дурашка, чего рот разинул! –  подталкивал его шутливо старик. – Погоди, вот дойдем мы до города  Новороссийского и, значит, опять подадимся на юг. Там действительно  места, – есть на что посмотреть. Сейчас, примерно сказать, пойдут тебе  Сочи, Адлер, Туапсе, а там, братец ты мой, Сухум, Батум… Глаза раскосишь  глядемши… Скажем, примерно – пальма. Удивление! Ствол у нее мохнатый, на  манер войлока, а каждый лист такой большой, что нам с тобой обоим укрыться  впору.    

– Ей-богу? – радостно удивился Сергей.    

– Постой, сам увидишь. Да мало ли там чего? Апельцын,  например, или хоть, скажем, тот же лимон… Видал небось в лавочке?    

– Ну?    

– Просто так себе и растет в воздухе. Без ничего, прямо  на дереве, как у нас, значит, яблоко или груша… И народ там, братец, совсем  диковинный: турки, персюки, черкесы разные, всё в халатах и с кинжалами… Отчаянный  народишка! А то бывают там, братец, эфиопы. Я их в Батуме много раз видел.    

– Эфиопы? Знаю. Это которые с рогами, – уверенно  сказал Сергей.    

– Рогов, положим, у них нет, это враки. Но черные, как  сапог, и даже блестят. Губищи у них красные, толстенные, а глазищи белые, а  волосы курчавые, как на черном баране.    

– Страшные поди… эфиопы-то эти?    

– Как тебе сказать? С непривычки оно точно… опасаешься  немного, ну, а потом видишь, что другие люди не боятся, и сам станешь посмелее…  Много там, братец мой, всякой всячины. Придем – сам увидишь. Одно только  плохо – лихорадка. Потому кругом болота, гниль, а притом же жарища.  Тамошним-то жителям ничего, не действует на них, а пришлому человеку приходится  плохо. Одначе будет нам с тобой, Сергей, языками трепать. Лезь-ка в калитку. На  этой даче господа живут очень хорошие… Ты меня спроси: уж я все знаю!    

Но день выдался для них неудачный. Из одних мест их  прогоняли, едва завидев издали, в других, при первых же хриплых и гнусавых  звуках шарманки, досадливо и нетерпеливо махали на них с балконов руками, в  третьих прислуга заявляла, что «господа еще не приехамши». На двух дачах им,  правда, заплатили за представление, но очень мало. Впрочем, дедушка никакой  низкой платой не гнушался. Выходя из ограды на дорогу, он с довольным видом  побрякивал в кармане медяками и говорил добродушно:    

– Две да пять, итого семь копеек… Что ж, брат  Сереженька, и это деньги. Семь раз по семи, – вот он и полтинник набежал,  значит, все мы трое сыты, и ночлег у нас есть, и старичку Лодыжкину, по его  слабости, можно рюмочку пропустить, недугов многих ради… Эх, не понимают этого  господа! Двугривенный дать ему жалко, а пятачок стыдно… ну и велят идти прочь.  А ты лучше дай хоть три копейки… Я ведь не обижаюсь, я ничего… зачем обижаться?    

Вообще Лодыжкин был скромного нрава и, даже когда его гнали,  не роптал. Но сегодня и его вывела из обычного благодушного спокойствия одна  красивая, полная, с виду очень добрая дама, владелица прекрасной дачи,  окруженной садом с цветами. Она внимательно слушала музыку, еще внимательнее  глядела на акробатические упражнения Сергея и на смешные «штучки» Арто, после  этого долго и подробно расспрашивала мальчика о том, сколько ему лет и как его  зовут, где он выучился гимнастике, кем ему приходится старик, чем занимались  его родители и т.д.; потом приказала подождать и ушла в комнаты.    

Она не появлялась минут десять, а то и четверть часа, и чем  дольше тянулось время, тем более разрастались у артистов неопределенные, но  заманчивые надежды. Дедушка даже шепнул мальчугану, прикрыв из осторожности рот  ладонью, как щитком:    

– Ну, Сергей, счастье наше, ты только слушай меня: я,  брат, все знаю. Может быть, из платья что-нибудь даст или из обуви. Это уж  верно!..    

Наконец барыня вышла на балкон, швырнула сверху в  подставленную шляпу Сергея маленькую белую монетку и тотчас же скрылась. Монета  оказалась старым, стертым с обеих сторон и вдобавок дырявым гривенником.  Дедушка долго с недоумением рассматривал ее. Он уже вышел на дорогу и отошел  далеко от дачи, по все еще держал гривенник на ладони, как будто взвешивая его.    

– Н-да-а… Ловко! – произнес он, внезапно  остановившись. – Могу сказать… А мы-то, три дурня, старались. Уж лучше бы  она хоть пуговицу дала, что ли. Ту по крайности куда-нибудь пришить можно. А  что я с этой дрянью буду делать? Барыня небось думает: все равно старик  кому-нибудь ее ночью спустит, потихоньку, значит. Нет-с, очень ошибаетесь,  сударыня. Старик Лодыжкин такой гадостью заниматься не станет. Да-с! Вот вам  ваш драгоценный гривенник! Вот!    

И он с негодованием и с гордостью бросил монету, которая,  слабо звякнув, зарылась в белую дорожную пыль.    

Таким образом старик с мальчиком и с собакой обошли весь  дачный поселок и уж собирались сойти к морю. По левую сторону оставалась еще  одна, последняя, дача. Ее не было видно из-за высокой белой стены, над которой,  с той стороны, возвышался плотный строй тонких запыленных кипарисов, похожих на  длинные черно-серые веретена. Только сквозь широкие чугунные ворота, похожие  своей причудливой резьбой на кружево, можно было рассмотреть уголок свежего,  точно зеленый яркий шелк, газона, круглые цветочные клумбы и вдали, на заднем  плане, крытую сквозную аллею, всю обвитую густым виноградом. Посредине газона  стоял садовник, поливавший из длинного рукава розы. Он прикрыл пальцем  отверстие трубы, и от этого в фонтане бесчисленных брызг солнце играло всеми  цветами радуги.    

Дедушка собирался было пройти мимо, но, заглянув в ворота,  остановился в недоумении.    

– Подожди-ка малость, Сергей, – окликнул он  мальчика. – Никак, там люди шевелятся? Вот так история. Сколько лет здесь  хожу, – и никогда ни души. А ну-ка, вали, брат Сергей!    

– «Дача Дружба», посторонним вход строго  воспрещается, – прочитал Сергей надпись, искусно выбитую на одном из  столбов, поддерживавших ворота.    

– Дружба?.. – переспросил неграмотный  дедушка. – Во-во! Это самое настоящее слово – дружба. Весь день у нас  заколодило, а уж тут мы с тобой возьмем. Это я носом чую, на манер как  охотничий пес. Арто, иси, собачий сын! Вали смело, Сережа. Ты меня всегда  спрашивай: уж я все знаю!    

 III    

     

Дорожки сада были усыпаны ровным крупным гравием, хрустевшим  под ногами, а с боков обставлены большими розовыми раковинами. На клумбах, над  пестрым ковром из разноцветных трав, возвышались диковинные яркие цветы, от  которых сладко благоухал воздух. В водоемах журчала и плескалась прозрачная  вода; из красивых ваз, висевших в воздухе между деревьями, спускались  гирляндами вниз вьющиеся растения, а перед домом, на мраморных столбах, стояли  два блестящие зеркальные шара, в которых странствующая труппа отразилась вверх  ногами, в смешном, изогнутом и растянутом виде.    

Перед балконом была большая утоптанная площадка. Сергей  расстелил на ней свой коврик, а дедушка, установив шарманку на палке, уже  приготовился вертеть ручку, как вдруг неожиданное и странное зрелище привлекло  их внимание.    

На террасу из внутренних комнат выскочил как бомба, издавая  пронзительные крики, мальчик лет восьми или десяти. Он был в легком матросском  костюмчике, с обнаженными руками и голыми коленками. Белокурые волосы, все в  крупных локонах, растрепались у него небрежно по плечам. Следом за мальчиком  выбежало еще шесть человек: две женщины в фартуках; старый толстый лакей во  фраке, без усов и без бороды, но с длинными седыми бакенбардами; сухопарая,  рыжая, красноносая девица в синем клетчатом платье; молодая, болезненного вида,  но очень красивая дама в кружевном голубом капоте и, наконец, толстый лысый  господин в чесунчевой паре и в золотых очках. Все они были сильно встревожены,  махали руками, говорили громко и даже толкали друг друга. Сразу можно было  догадаться, что причиной их беспокойства является мальчик в матросском костюме,  так внезапно вылетевший на террасу.    

Между тем виновник этой суматохи, ни на секунду не прекращая  своего визга, с разбегу повалился животом на каменный пол, быстро перекатился  на спину и с сильным ожесточением принялся дрыгать руками и ногами во все  стороны. Взрослые засуетились вокруг него. Старый лакей во фраке прижимал с  умоляющим видом обе руки к накрахмаленной рубашке, тряс своими длинными  бакенбардами и говорил жалобно:    

– Батюшка барин!.. Николай Аполлонович!.. Не извольте  огорчать маменьку-с – встаньте… Будьте столь добренькие –  выкушайте-с. Микстурка очень сладенькая, один суроп-с. Извольте подняться…    

Женщины в фартуках всплескивали руками и щебетали  скоро-скоро подобострастными и испуганными голосами. Красноносая девица кричала  с трагическими жестами что-то очень внушительное, но совершенно непонятное,  очевидно на иностранном языке. Рассудительным басом уговаривал мальчика  господин в золотых очках; при этом он наклонял голову то на один, то на другой  бок и степенно разводил руками. А красивая дама томно стонала, прижимая тонкий  кружевной платок к глазам:    

– Ах, Трилли, ах, боже мой!.. Ангел мой, я умоляю тебя.  Послушай же, мама тебя умоляет. Ну, прими же, прими лекарство; увидишь, тебе  сразу-сразу станет легче: и животик пройдет и головка. Ну, сделай это для меня,  моя радость! Ну, хочешь, Трилли, мама станет перед тобой на колени? Ну вот,  смотри, я на коленях перед тобой. Хочешь, я тебе подарю золотой? Два золотых?  Пять золотых, Трилли? Хочешь живого ослика? Хочешь живую лошадку?.. Да скажите  же ему что-нибудь, доктор!..    

– Послушайте, Трилли, будьте же мужчиной, –  загудел толстый господин в очках.    

– Ай-яй-яй-я-а-а-а! – вопил мальчик, извиваясь по  балкону и отчаянно болтая ногами.    

Несмотря на свое крайнее волнение, он все-таки норовил  попадать каблуками в животы и в ноги возившихся вокруг него людей, которые от  этого, впрочем, довольно ловко уклонялись.    

Сергей, долго глядевший с любопытством и удивлением на эту  сцену, тихонько толкнул старика в бок.    

– Дедушка Лодыжкин, что же это такое с  ним? – спросил он шепотом. – Никак, драть его будут?    

– Ну вот, драть… Такой сам всякого посекет.  Просто – блажной мальчишка. Больной, должно быть.    

– Шамашедчий? – догадался Сергей.    

– А я почем знаю. Тише!..    

– Ай-яй-а-а! Дряни! Дураки!.. – надрывался все  громче и громче мальчик.    

– Начинай, Сергей. Я знаю! – распорядился вдруг  Лодыжкин и с решительным видом завертел ручку шарманки.    

По саду понеслись гнусавые, сиплые, фальшивые звуки  старинного галопа. Все на балконе разом встрепенулись, даже мальчик замолчал на  несколько секунд.    

– Ах, боже мой, они еще больше расстроят бедного  Трилли! – воскликнула плачевно дама в голубом капоте. – Ах, да  прогоните же их, прогоните скорее! И эта грязная собака с ними. У собак всегда  такие ужасные болезни. Что же вы стоите, Иван, точно монумент?    

Она с усталым видом и с отвращением замахала платком на  артистов, сухопарая красноносая девица сделала страшные глаза, кто-то угрожающе  зашипел… Человек во фраке быстро и мягко скатился с балкона и с выражением  ужаса на лице, широко растопырив в стороны руки, подбежал к шарманщику.    

– Эт-то что за безобразие! – захрипел он  сдавленным, испуганным и в то же время начальственно-сердитым шепотом. –  Кто позволил? Кто пропустил? Марш! Вон!..    

Шарманка, уныло пискнув, замолкла.    

– Господин хороший, дозвольте вам объяснить… –  начал было деликатно дедушка.    

– Никаких! Марш! – закричал с каким-то даже  свистом в горле фрачный человек.    

Его толстое лицо мигом побагровело, а глаза невероятно  широко раскрылись, точно вдруг вылезли наружу, и заходили колесом. Это было  настолько страшно, что дедушка невольно отступил на два шага назад.    

– Собирайся, Сергей, – сказал он, поспешно  вскидывая шарманку на спину. – Идем!    

Но не успели они сделать и десяти шагов, как с балкона  понеслись новые пронзительные крики:    

– Ай-яй-яй! Мне! Хочу-у! А-а-а! Да-ай! Позвать! Мне!    

– Но, Трилли!.. Ах, боже мой, Трилли! Ах, да воротите  же их, – застонала нервная дама. – Фу, как вы все бестолковы!.. Иван,  вы слышите, что вам говорят? Сейчас же позовите этих нищих!..    

– Послушайте! Вы! Эй, как вас? Шарманщики!  Вернитесь! – закричало с балкона несколько голосов.    

Толстый лакей с разлетавшимися в обе стороны бакенбардами,  подпрыгивая, как большой резиновый мяч, бегом бросился вслед уходящим артистам.    

– Нет!.. Музыканты! Слушайте-ка! Назад!..  Назад!.. – кричал он, задыхаясь и махая обеими руками. – Старичок  почтенный, – схватил он наконец за рукав дедушку, – заворачивай  оглобли! Господа будут ваш пантомин смотреть. Живо!..    

– Н-ну, дела! – вздохнул, покрутив головой,  дедушка, однако приблизился к балкону, снял шарманку, укрепил ее перед собою на  палке и заиграл галоп с того самого места, на котором его только что прервали.    

Суета на балконе затихла. Барыня с мальчиком и господин в  золотых очках подошли к самым перилам; остальные почтительно оставались на  заднем плане. Из глубины сада пришел садовник в фартуке и стал неподалеку от  дедушки. Откуда-то вылезший дворник поместился позади садовника. Это был  огромный бородатый мужчина с мрачным, узколобым, рябым лицом. Одет он был в  новую розовую рубашку, по которой шли косыми рядами крупные черные горошины.    

Под хриплые, заикающиеся звуки галопа Сергей разостлал на  земле коврик, быстро скинул с ног парусиновые панталоны (они были сшиты из  старого мешка и сзади, на самом широком месте, украшались четырехугольным  заводским клеймом), сбросил с себя старую куртку и остался в стареньком нитяном  трико, которое, несмотря на многочисленные заплаты, ловко охватывало его  тонкую, но сильную и гибкую фигуру. У него уже выработались, путем подражания  взрослым, приемы заправского акробата. Взбегая на коврик, он на ходу приложил  руки к губам, а потом широким театральным движением размахнул их в стороны, как  бы посылая публике два стремительных поцелуя.    

Дедушка одной рукой непрерывно вертел ручку шарманки,  извлекая из нее дребезжащий, кашляющий мотив, а другой бросал мальчику разные  предметы, которые тот искусно подхватывал на лету. Репертуар у Сергея был  небольшой, но работал он хорошо, «чисто», как говорят акробаты, и с охотой. Он  подкидывал вверх пустую пивную бутылку, так что она несколько раз  перевертывалась в воздухе, и вдруг, поймав ее горлышком на край тарелки,  несколько секунд держал ее в равновесии; жонглировал четырьмя костяными  шариками, а также двумя свечками, которые он одновременно ловил в подсвечники;  потом играл сразу тремя различными предметами – веером, деревянной сигарой  и дождевым зонтом. Все они летали у него по воздуху, не прикасаясь к земле, и  вдруг сразу зонт оказался над головой, сигара – во рту, а веер кокетливо  обмахивал лицо. В заключение Сергей сам несколько раз перекувырнулся на ковре,  сделал «лягушку», показал «американский узел» и походил на руках. Истощив весь  запас своих «трюков», он опять бросил в публику два поцелуя и, тяжело дыша, подошел  к дедушке, чтобы заменить его у шарманки.    

Теперь была очередь Арто. Пес это отлично знал, и уже давно  скакал в волнении всеми четырьмя лапами на дедушку, вылезавшего боком из лямки,  и лаял на него отрывистым, нервным лаем. Почем знать, может быть, умный пудель  хотел этим сказать, что, по его мнению, безрассудно заниматься акробатическими  упражнениями, когда Реомюр показывает двадцать два градуса в тени? Но дедушка  Лодыжкин с хитрым видом вытащил из-за спины тонкий кизилевый хлыстик. «Так я и  знал!» – с досадой пролаял в последний раз Арто и лениво, непокорно  поднялся на задние ноги, не сводя моргающих глаз с хозяина.    

– Служить, Арто! Так, так, так… – проговорил  старик, держа над головой пуделя хлыст. – Перевернись. Так. Перевернись…  Еще, еще… Танцуй, собачка, танцуй!.. Садись! Что-о? Не хочешь?  Садись, тебе говорят. А-а… то-то! Смотри! Теперь поздоровайся с почтеннейшей  публикой! Ну! Арто! – грозно возвысил голос Лодыжкин.    

«Гав!» – брехнул с отвращением пудель. Потом поглядел,  жалобно моргая глазами, на хозяина и добавил еще два раза: «Гав, гав!»    

«Нет, не понимает меня мой старик!» – слышалось в этом  недовольном лае.    

– Вот это – другое дело. Вежливость прежде всего.  Ну, а теперь немножко попрыгаем, – продолжал старик, протягивая невысоко  над землею хлыст. – Алле! Нечего, брат, язык-то высовывать. Алле!.. Гоп!  Прекрасно! А ну-ка еще, нох ейн маль… Алле!.. Гоп! Алле! Гоп! Чудесно, собачка.  Придем домой, я тебе морковки дам. А, ты морковку не кушаешь? Я и забыл совсем.  Тогда возьми мою чилиндру и попроси у господ. Может быть, они тебе препожалуют  что-нибудь повкуснее.    

Старик поднял собаку на задние лапы и всунул ей в рот свой  древний, засаленный картуз, который он с таким тонким юмором называл  «чилиндрой». Держа картуз в зубах и жеманно переступая приседающими ногами,  Арто подошел к террасе. В руках у болезненной дамы появился маленький  перламутровый кошелек. Все окружающие сочувственно улыбались.    

– Что? Не говорил я тебе? – задорно  шепнул дедушка, наклоняясь к Сергею. – Ты меня спроси: уж я, брат, все  знаю. Никак не меньше рубля.    

В это время с террасы раздался такой отчаянный, резкий,  почти нечеловеческий вопль, что растерявшийся Арто выронил изо рта шапку и  вприпрыжку, с поджатым хвостом, боязливо оглядываясь назад, бросился к ногам  своего хозяина.    

– Хочу-у-а-а! – закатывался, топая ногами,  кудрявый мальчик. – Мне! Хочу! Собаку-у-у! Трилли хочет соба-а-аку-у…    

– Ах, боже мой! Ах! Николай Аполлоныч!.. Батюшка  барин!.. Успокойся, Трилли, умоляю тебя! – опять засуетились люди на  балконе.    

– Собаку! Подай собаку! Хочу! Дряни, черти,  дураки! – выходил из себя мальчик.    

– Но, ангел мой, не расстраивай себя! – залепетала  над ним дама в голубом капоте. – Ты хочешь погладить собачку? Ну, хорошо,  хорошо, моя радость, сейчас. Доктор, как вы полагаете, можно Трилли погладить  эту собаку?    

– Вообще говоря, я не советовал бы, – развел тот  руками, – но если надежная дезинфекция, например, борной кислотой или  слабым раствором карболки, то-о… вообще…    

– Соба-а-аку!    

– Сейчас, моя прелесть, сейчас. Итак, доктор, мы  прикажем вымыть ее борной кислотой и тогда… Но, Трилли, не волнуйся же так!  Старик, подведите, пожалуйста, вашу собаку сюда. Не бойтесь, вам заплатят.  Слушайте, она у вас не больная? Я хочу спросить, она не бешеная? Или, может  быть, у нее эхинококки?    

– Не хочу погладить, не хочу! – ревел Трилли,  пуская ртом и носом пузыри. – Хочу совсем! Дураки, черти! Совсем мне! Хочу  сам играть… Навсегда!    

– Послушайте, старик, подойдите сюда, – силилась  перекричать его барыня. – Ах, Трилли, ты убьешь маму своим криком. И зачем  только пустили этих музыкантов! Да подойдите же ближе, еще ближе… еще, вам  говорят!.. Вот так… Ах, не огорчайся же, Трилли, мама сделает все, что хочешь.  Умоляю тебя. Мисс, да успокойте же наконец ребенка… Доктор, прошу вас… Сколько  же ты хочешь, старик?    

Дедушка снял картуз. Лицо его приняло учтивое, сиротское  выражение.    

– Сколько вашей милости будет угодно, барыня, ваше  высокопревосходительство… Мы люди маленькие, нам всякое даяние – благо…  Чай, сами старичка не обидите…    

– Ах, как вы бестолковы! Трилли, у тебя заболит  горлышко. Ведь поймите, что собака ваша , а не моя. Ну, сколько? Десять?  Пятнадцать? Двадцать?    

– А-а-а! Хочу-у! Дайте собаку, дайте собаку, –  взвизгивал мальчик, толкая лакея в круглый живот ногой.    

– То есть… простите, ваше сиятельство, – замялся  Лодыжкин. – Я – человек старый, глупый… Сразу-то мне не понять… к  тому же и глуховат малость… то есть как это вы изволите говорить?.. За  собаку?..    

– Ах, мой бог!.. Вы, кажется, нарочно притворяетесь  идиотом? – вскипела дама. – Няня, дайте поскорее Трилли воды! Я вас  спрашиваю русским языком, за сколько вы хотите продать вашу собаку? Понимаете,  вашу собаку, собаку…    

– Собаку! Соба-аку! – залился громче прежнего  мальчик.    

Лодыжкин обиделся и надел на голову картуз.    

– Собаками, барыня, не торгую-с, – сказал он холодно  и с достоинством. – А этот лес, сударыня, можно сказать, нас двоих, –  он показал большим пальцем через плечо на Сергея, – нас двоих кормит, поит  и одевает. И никак этого невозможно, что, например, продать.    

Трилли между тем кричал с пронзительностью паровозного  свистка. Ему подали стакан воды, но он яростно выплеснул его в лицо  гувернантке.    

– Да послушайте же, безумный старик!.. Нет вещи,  которая бы не продавалась, – настаивала дама, стискивая свои виски  ладонями. – Мисс, вытрите поскорей лицо и дайте мне мой мигренин. Может  быть, ваша собака стоит сто рублей? Ну, двести? Триста? Да отвечайте же,  истукан! Доктор, скажите ему что-нибудь, ради бога!    

– Собирайся, Сергей, – угрюмо проворчал  Лодыжкин. – Исту-ка-н… Арто, иди сюда!..    

– Э-э, постой-ка, любезный, – начальственным басом  протянул толстый господин в золотых очках. – Ты бы лучше не ломался, мои  милый, вот что тебе скажу. Собаке твоей десять рублей красная цена, да еще  вместе с тобой на придачу… Ты подумай, осел, сколько тебе дают!    

– Покорнейше вас благодарю, барин, а только… –  Лодыжкин, кряхтя, вскинул шарманку за плечи. – Только никак это дело не  выходит, чтобы, значит, продавать. Уж вы лучше где-нибудь другого кобелька  поищите… Счастливо оставаться… Сергей, иди вперед!    

– А паспорт у тебя есть? – вдруг грозно взревел  доктор. – Я вас знаю, канальи!    

– Дворник! Семен! Гоните их! – закричала с  искаженным от гнева лицом барыня.    

Мрачный дворник в розовой рубахе со зловещим видом  приблизился к артистам. На террасе поднялся страшный, разноголосый гам: ревел  благим матом Трилли, стонала его мать, скороговоркой причитали нянька с  поднянькой, густым басом, точно рассерженный шмель, гудел доктор. Но дедушка и  Сергей уж не имели времени посмотреть, чем все это кончится. Предшествуемые  изрядно струсившим пуделем, они почти бегом спешили к воротам. А следом за ними  шел дворник, подталкивая сзади, в шарманку, и говорил угрожающим голосом:    

– Шляетесь здесь, лабарданцы! Благодари еще бога, что  по шее, старый хрен, не заработал. А в другой раз придешь, так и знай, стесняться  с тобой не стану, намну загривок и стащу к господину вряднику. Шантрапа!    

Долгое время старик и мальчик шли молча, но вдруг, точно по  уговору, взглянули друг на друга и рассмеялись: сначала захохотал Сергей, а  потом, глядя на него, но с некоторым смущением, улыбнулся и Лодыжкин.    

– Что, дедушка Лодыжкин? Ты все  знаешь? – поддразнил его лукаво Сергей.    

– Да-а, брат. Обмишулились мы с тобой, – покачал  головой старый шарманщик. – Язвительный, однако, мальчугашка… Как его,  такого, вырастили, шут его возьми? Скажите на милость: двадцать пять человек  вокруг него танцы танцуют. Ну уж, будь в моей власти, я бы ему прописа-ал ижу.  Подавай, говорит, собаку? Этак что же? Он и луну с неба захочет, так  подавай ему и луну? Поди сюда, Арто, поди, моя собаченька. Ну, и денек сегодня  задался. Удивительно!    

– На что лучше! – продолжал ехидничать  Сергей. – Одна барыня платье подарила, другая целковый дала. Все ты,  дедушка Лодыжкин, наперед знаешь.    

– А ты помалкивай, огарок, – добродушно огрызнулся  старик. – Как от дворника-то улепетывал, помнишь? Я думал, и не догнать  мне тебя. Серьезный мужчина – этот дворник.    

Выйдя из парка, бродячая труппа спустилась крутой, сыпучей  тропинкой к морю. Здесь горы, отступив немного назад, дали место неширокой  плоской полосе, покрытой ровными, обточенными прибоем камнями, о которые теперь  с тихим шелестом ласково плескалось море. Саженях в двухстах от берега  кувыркались в воде дельфины, показывая из нее на мгновение свои жирные, круглые  спины. Вдали на горизонте, там, где голубой атлас моря окаймлялся темно-синей  бархатной лентой, неподвижно стояли стройные, чуть-чуть розовые на солнце,  паруса рыбачьих лодок.    

– Тут и выкупаемся, дедушка Лодыжкин, – сказал  решительно Сергей. На ходу он уже успел, прыгая то на одной, то на другой ноге,  стащить с себя панталоны. – Давай я тебе пособлю орган снять.    

Он быстро разделся, звонко хлопнул себя ладонями по голому,  шоколадному от загара телу и бросился в воду, подымая вокруг себя бугры кипящей  пены.    

Дедушка раздевался не торопясь. Прикрыв глаза ладонью от  солнца и щурясь, он с любовной усмешкой глядел на Сергея.    

«Ничего себе растет паренек, – думал Лодыжкин, –  даром что костлявый – вон все ребра видать, а все-таки будет парень  крепкий».    

– Эй, Сережка! Ты больно далече-то не плавай. Морская  свинья утащит.    

– А я ее за хвост! – крикнул издали Сергей.    

Дедушка долго постоял на солнышке, щупая у себя под мышками.  В воду он сошел очень осторожно и, прежде чем окунуться, старательно мочил себе  красное лысое темя и впалые бока. Тело у пего было желтое, дряблое и  бессильное, ноги – поразительно тонкие, а спина с выдавшимися острыми  лопатками была сгорблена от долголетнего таскания шарманки.    

– Дедушка Лодыжкин, гляди! – крикнул Сергей.    

Он перекувырнулся в воде, закинув себе ноги через голову.  Дедушка, уже влезший в воду по пояс и приседавший в ней с блаженным кряхтением,  крикнул тревожно:    

– Ну, а ты не балуйся, поросенок. Смотри! Я т-тебя!    

Арто неистово лаял и скакал по берегу. Его беспокоило, что  мальчик заплыл так далеко. «К чему показывать свою храбрость? – волновался  пудель. – Есть земля – и ходи по земле. Гораздо спокойнее».    

Он и сам залез было в воду по брюхо и два-три раза лакнул ее  языком. Но соленая вода ему не понравилась, а легкие волны, шуршавшие о  прибрежный гравий, пугали его. Он выскочил на берег и опять принялся лаять на  Сергея. «К чему эти дурацкие фокусы? Сидел бы у берега, рядом со стариком. Ах,  сколько беспокойства с этим мальчишкой!»    

– Эй, Сережа, вылезай, что ли, в самом деле, будет  тебе! – позвал старик.    

– Сейчас, дедушка Лодыжкин, пароходом плыву. У-у-у-ух!    

Он наконец подплыл к берегу, но прежде чем одеться, схватил  на руки Арто и, вернувшись с ним в море, бросил его далеко в воду. Собака  тотчас же поплыла назад, выставив наружу только одну морду со всплывшими наверх  ушами, громко и обиженно фыркая. Выскочив на сушу, она затряслась всем телом, и  тучи брызг полетели на старика и на Сергея.    

– Постой-ка, Сережа, никак, это к нам? – сказал  Лодыжкин, пристально глядя вверх, на гору.    

По тропинке быстро спускался вниз, неразборчиво крича и  махая руками, тот самый мрачный дворник в розовой рубахе с черными горошинами,  который четверть часа назад гнал странствующую труппу с дачи.    

– Что ему надо? – спросил с недоумением дедушка.    

 IV    

     

Дворник продолжал кричать, сбегая вниз неловкой рысью,  причем рукава его рубахи трепались по ветру, а пазуха надувалась, как парус.    

– О-го-го!.. Подождите трошки!..    

– А чтоб тебя намочило да не высушило, – сердито  проворчал Лодыжкин. – Это он опять насчет Артошки.    

– Давай, дедушка, накладем ему! – храбро предложил  Сергей.    

– А ну тебя, отвяжись… И что это за люди,  прости господи!..    

– Вы вот что… – начал запыхавшийся дворник еще  издали. – Продавайте, что ли, пса-то? Ну, никакого сладу с панычом. Ревет,  как теля. «Подай да подай собаку…» Барыня послала, купи, говорит, чего бы ни  стоило.    

– Довольно даже глупо это со стороны твоей  барыни! – рассердился вдруг Лодыжкин, который здесь, на берегу, чувствовал  себя гораздо увереннее, чем на чужой даче. – И опять, какая она мне такая  барыня? Тебе, может быть, барыня, а мне двоюродное наплевать. И пожалуйста… я  тебя прошу… уйди ты от нас, Христа ради… и того… и не приставай.    

Но дворник не унимался. Он сел на камни, рядом со стариком,  и говорил, неуклюже тыча перед собой пальцами:    

– Да пойми же ты, дурак-человек…    

– От дурака и слышу, – спокойно отрезал дедушка.    

– Да постой… не к тому я это… Вот, право, репей какой…  Ты подумай: ну, что тебе собака? Подобрал другого щенка, выучил стоять дыбки,  вот тебе и снова пес. Ну? Неправду, что ли, я говорю? А?    

Дедушка внимательно завязывал ремень вокруг штанов. На  настойчивые вопросы дворника он ответил с деланным равнодушием:    

– Бреши дальше… Я потом сразу тебе отвечу.    

– А тут, брат ты мой, сразу – цифра! –  горячился дворник. – Двести, а не то триста целковых враз! Ну,  обыкновенно, мне кое-что за труды… Ты подумай только: три сотенных! Ведь это  сразу можно бакалейную открыть…    

Говоря таким образом, дворник вытащил из кармана кусок  колбасы и швырнул его пуделю. Арто поймал его на лету, проглотил в один прием и  искательно завилял хвостом.    

– Кончил? – коротко спросил Лодыжкин.    

– Да тут долго и кончать нечего. Давай пса – и по  рукам.    

– Та-ак-с, – насмешливо протянул дедушка. –  Продать, значит, собачку?    

– Обыкновенно – продать. Чего вам еще? Главное,  папыч у нас такой скаженный. Чего захотелось, так весь дом перебулгачит.  Подавай – и все тут. Это еще без отца, а при отце… святители вы наши!..  все вверх ногами ходят. Барин у нас инженер, может быть, слышали, господин  Обольянинов? По всей России железные дороги строят. Мельонер! А мальчишка-то у  нас один. И озорует. Хочу поню живую – на тебе поню. Хочу лодку – на  тебе всамделишную лодку. Как есть ни в чем, ни в чем отказу…    

– А луну?    

– То есть в каких это смыслах?    

– Говорю, луну он ни разу с неба не захотел?    

– Ну вот… тоже скажешь – луну! – сконфузился  дворник. – Так как же, мил человек, лады у нас, что ли?    

Дедушка, который успел уже в это время напялить на себя  коричневый, позеленевший на швах пиджак, гордо выпрямился, насколько ему  позволяла вечно согнутая спина.    

– Я тебе одно скажу, парень, – начал он не без  торжественности. – Примерно, ежели бы у тебя был брат или, скажем, друг,  который, значит, с самого сыздетства. Постой, друже, ты собаке колбасу даром не  стравляй… сам лучше скушай… этим, брат, ее не подкупишь. Говорю, ежели бы у  тебя был самый что ни на есть верный друг… который сыздетства… То за сколько бы  ты его примерно продал?    

– Приравнял тоже!..    

– Вот те и приравнял. Ты так и скажи своему барину,  который железную дорогу строит, – возвысил голос дедушка. – Так и  скажи: не все, мол, продается, что покупается. Да! Ты собаку-то лучше не гладь,  это ни к чему. Арто, иди сюда, собачий сын, я т-тебе! Сергей, собирайся.    

– Дурак ты старый, – не вытерпел наконец дворник.    

– Дурак, да отроду так, а ты хам, Иуда, продажная  душа, – выругался Лодыжкин. – Увидишь свою генеральшу, кланяйся ей,  скажи: от наших, мол, с любовию вашим низкий поклон. Свертывай ковер, Сергей! Э-эх,  спина моя, спинушка! Пойдем.    

– Значит, та-ак!.. – многозначительно протянул  дворник.    

– С тем и возьмите! – задорно ответил старик.    

Артисты поплелись вдоль морского берега, опять вверх, по той  же дороге. Оглянувшись случайно назад, Сергей увидел, что дворник следит за  ними. Вид у него был задумчивый и угрюмый. Он сосредоточенно чесал всей  пятерней под съехавшей на глаза шапкой свой лохматый рыжий затылок.    

 V    

     

У дедушки Лодыжкина был давным-давно примечен одни уголок  между Мисхором и Алупкой, книзу от нижней дороги, где отлично можно было  позавтракать. Туда он и повел своих спутников. Неподалеку от моста,  перекинутого через бурливый и грязный горный поток, выбегала из-под земли, в  тени кривых дубов и густого орешника, говорливая, холодная струйка воды. Она  проделала в почве круглый неглубокий водоем, из которого сбегала в ручей тонкой  змейкой, блестевшей в траве, как живое серебро. Около этого родника по утрам и  по вечерам всегда можно было застать набожных турок, пивших воду и творивших  свои священные омовения.    

– Грехи наши тяжкие, а запасы скудные, – сказал  дедушка, садясь в прохладе под орешником. – Ну-ка, Сережа, господи  благослови!    

Он вынул из холщового мешка хлеб, десяток красных томатов,  кусок бессарабского сыра «брынзы» и бутылку с прованским маслом. Соль была у  него завязана в узелок тряпочки сомнительной чистоты. Перед едой старик долго  крестился и что-то шептал. Потом он разломил краюху хлеба на три неровные  части: одну, самую большую, он протянул Сергею (малый растет – ему надо  есть), другую, поменьше, оставил для пуделя, самую маленькую взял себе.    

– Во имя отца и сына. Очи всех на тя, господи,  уповают, – шептал он, суетливо распределяя порции и поливая их из бутылки  маслом. – Вкушай, Сережа!    

Не торопясь, медленно, в молчании, как едят настоящие труженики,  принялись трое за свой скромный обед. Слышно было только, как жевали три пары  челюстей. Арто ел свою долю в сторонке, растянувшись на животе и положив на  хлеб обе передние лапы. Дедушка и Сергей поочередно макали в соль спелые  помидоры, из которых тек по их губам и рукам красный, как кровь, сок, и заедали  их сыром и хлебом. Насытившись, они напились воды, подставляя под струю  источника жестяную кружку. Вода была прозрачная, прекрасная на вкус и такая  холодная, что от нее кружка даже запотела снаружи. Дневной жар и длинный путь  изморили артистов, которые встали сегодня чуть свет. У дедушки слипались глаза.  Сергей зевал и потягивался.    

– Что, братику, разве нам лечь поспать на  минуточку? – спросил дедушка. – Дай-ка я в последний раз водицы попью.  Ух, хорошо! – крякнул он, отнимая от кружки рот и тяжело переводя дыхание,  между тем как светлые капли бежали с его усов и бороды. – Если бы я был  царем, все бы эту воду пил… с утра бы до ночи! Арто, иси, сюда! Ну вот, бог  напитал, никто не видал, а кто и видел, тот не обидел… Ох-ох-хонюшки-и!    

Старик и мальчик легли рядом на траве, подмостив под головы  свои старые пиджаки. Над их головами шумела темная листва корявых, раскидистых  дубов. Сквозь нее синело чистое голубое небо. Ручей, сбегавший с камня на камень,  журчал так однообразно и так вкрадчиво, точно завораживал кого-то своим  усыпительным лепетом. Дедушка некоторое время ворочался, кряхтел и говорил  что-то, но Сергею казалось, что голос его звучит из какой-то мягкой и сонной  дали, а слова были непонятны, как в сказке.    

– Перво дело – куплю тебе костюм: розовое трико с  золотом… туфли тоже розовые, атласные… В Киеве, в Харькове или, например,  скажем, в городе Одессе – там, брат, во какие цирки!.. Фонарей  видимо-невидимо… все электричество горит… Народу, может быть, тысяч пять, а то  и больше… почему я знаю? Фамилию мы тебе сочиним непременно итальянскую. Что  такая за фамилия Естифеев или, скажем, Лодыжкин? Чепуха одна – нет  никакого в ней воображения. А мы тебя в афише запустим – Антонио или, например,  тоже хорошо – Энрико или Альфонзо…    

Дальше мальчик ничего не слыхал. Нежная и сладкая дремота  овладела им, сковав и обессилив его тело. Заснул и дедушка, потерявший вдруг  нить своих любимых послеобеденных мыслей о блестящем цирковом будущем Сергея.  Один раз ему сквозь сон показалось, что Арто на кого-то рычит. На мгновение в  его затуманенной голове скользнуло полусознательное и тревожное воспоминание о  давешнем дворнике в розовой рубахе, но, разморенный сном, усталостью и жарой,  он не смог встать, а только лениво, с закрытыми глазами, окликнул собаку:    

– Арто… куда? Я т-тебя, бродяга!    

Но мысли его тотчас же спутались и расплылись в тяжелых и  бесформенных видениях.    

Разбудил дедушку голос Сергея. Мальчик бегал взад и вперед  по той стороне ручья, пронзительно свистал и кричал громко, с беспокойством и  испугом:    

– Арто, иси! Назад! Фью, фью, фью! Арто, назад!    

– Ты что, Сергей, вопишь? – недовольно спросил  Лодыжкин, с трудом расправляя затекшую руку.    

– Собаку мы проспали, вот что! – раздраженным  голосом грубо ответил мальчик. – Пропала собачка.    

Он резко свистнул и еще раз закричал протяжно:    

– Арто-о-о!    

– Глупости ты выдумываешь!.. Вернется, – сказал  дедушка. Однако он быстро встал на ноги и стал кричать собаку сердитым, сиплым  со сна, старческим фальцетом:    

– Арто, сюда, собачий сын!    

Он торопливо, мелкими, путающимися шажками перебежал через  мост и поднялся вверх по шоссе, не переставая звать собаку. Перед ним лежало  видное глазу на полверсты, ровное, ярко-белое полотно дороги, но на нем –  ни одной фигуры, ни одной тени.    

– Арто! Ар-то-шень-ка! – жалобно завыл старик.    

Но вдруг он остановился, нагнулся низко к дороге и присел на  корточки.    

– Да-а, вот оно какое дело-то! – произнес старик  упавшим голосом. – Сергей! Сережа, поди-ка сюда.    

– Ну, что там еще? – грубо отозвался  мальчик, подходя к Лодыжкину. – Вчерашний день нашел?    

– Сережа… что это такое?.. Вот это,  что это такое? Ты понимаешь? – еле слышно спрашивал старик.    

Он глядел на мальчика жалкими, растерянными глазами, а его  рука, показывавшая прямо в землю, ходила во все стороны.    

На дороге в белой пыли валялся довольно большой недоеденный  огрызок колбасы, а рядом с ним во всех направлениях отпечатались следы собачьих  лап.    

– Свел ведь, подлец, собаку! – испуганно прошептал  дедушка, все еще сидя на корточках. – Не кто, как он, – дело ясное…  Помнишь, давеча у моря-то он все колбасой прикармливал.    

– Дело ясное, – мрачно и со злобой повторил  Сергей.    

Широко раскрытые глаза дедушки вдруг наполнились крупными  слезами и быстро замигали. Он закрыл их руками.    

– Что же нам теперь делать, Сереженька? А?  Делать-то нам что теперь? – спрашивал старик, качаясь взад и  вперед и беспомощно всхлипывая.    

– Что делать, что делать! –  сердито передразнил его Сергей. – Вставай, дедушка Лодыжкин, пойдем!..    

– Пойдем, – уныло и покорно повторил старик,  подымаясь с земли. – Ну что ж, пойдем, Сереженька!    

Вышедший из терпения Сергей закричал на старика, как на  маленького:    

– Будет тебе, старик, дурака-то валять. Где это видано  всамделе, чтобы чужих собак заманивать? Чего ты глазами на меня хлопаешь?  Неправду я говорю? Прямо придем и скажем: «Подавай назад собаку!» А нет –  к мировому, вот и весь сказ.    

– К мировому… да… конечно… Это верно, к  мировому… – с бессмысленной, горькой улыбкой повторял Лодыжкин. Но глаза  его неловко и конфузливо забегали. – К мировому… да… Только вот что,  Сереженька… не выходит это дело… чтобы к мировому…    

– Как это не выходит? Закон один для всех. Чего им в  зубы смотреть? – нетерпеливо перебил мальчик.    

– А ты, Сережа, не того… не сердись на меня. Собаку-то  нам с тобой не вернут. – Дедушка таинственно понизил голос. – Насчет  пачпорта я опасаюсь. Слыхал, что давеча господин говорил? Спрашивает: «А  пачпорт у тебя есть?» Вот она, какая история. А у меня, – дедушка сделал  испуганное лицо и зашептал еле слышно, – у меня, Сережа, пачпорт-то чужой.    

– Как чужой?    

– То-то вот – чужой. Свой я потерял в Таганроге, а  может быть, украли его у меня. Года два я потом крутился: прятался, взятки  давал, писал прошения… Наконец вижу, нет никакой моей возможности, живу точно  заяц – всякого опасаюсь. Покою вовсе не стало. А тут в Одессе, в ночлежке,  подвернулся один грек. «Это, говорит, сущие пустяки. Клади, говорит, старик, на  стол двадцать пять рублей, а я тебя навеки пачпортом обеспечу». Раскинул я умом  туда-сюда. Эх, думаю, пропадай моя голова. Давай, говорю. И с тех пор, милый  мой, вот я и живу по чужому пачпорту.    

– Ах, дедушка, дедушка! – глубоко, со слезами в  груди вздохнул Сергей. – Собаку мне уж больно жалко… Собака-то уж хороша  очень…    

– Сереженька, родной мой! – протянул к нему старик  дрожащие руки. – Да будь только у меня пачпорт настоящий, разве я бы  поглядел, что они генералы? За горло бы взял!.. «Как так? Позвольте! Какое  имеете полное право чужих собак красть? Какой такой закон на это есть?» А  теперь нам крышка, Сережа. Приду я в полицию – первое дело: «Подавай  пачпорт! Это ты самарский мещанин Мартын Лодыжкин?» – «Я, вашескродие». А  я, братец, и не Лодыжкин вовсе и не мещанин, а крестьянин, Иван Дудкин. А кто  таков этот Лодыжкин – один бог его ведает. Почем я знаю, может, воришка  какой или беглый каторжник? Или, может быть, даже убивец? Нет, Сережа, ничего  мы тут не сделаем… Ничего, Сережа…    

Голос у дедушки оборвался и захлебнулся. Слезы опять потекли  по глубоким, коричневым от загара морщинам. Сергей, который слушал ослабевшего  старика молча, с плотно сжатыми бронями, бледный от волнения, вдруг взял его  под мышки и стал подымать.    

– Пойдем, дедушка, – сказал он повелительно и  ласково в то же время. – К черту пачпорт, пойдем! Не ночевать же нам на  большой дороге.    

– Милый ты мой, родной, – приговаривал, трясясь  всем телом, старик. – Собачка-то уж очень затейная… Артошенька-то наш…  Другой такой не будет у нас…    

– Ладно, ладно… Вставай, – распоряжался  Сергей. – Дай я тебя от пыли-то очищу. Совсем ты у меня раскис, дедушка.    

В этот день артисты больше не работали. Несмотря на свой  юный возраст, Сергей хорошо понимал все роковое значение этого страшного слова  «пачпорт». Поэтому он не настаивал больше ни на дальнейших розысках Арто, ни на  мировом, ни на других решительных мерах. Но пока он шел рядом с дедушкой до  ночлега, с лица его не сходило новое, упрямое и сосредоточенное выражение,  точно он задумал про себя что-то чрезвычайно серьезное и большое.    

Не сговариваясь, но, очевидно, по одному и тому же тайному  побуждению, они нарочно сделали значительный крюк, чтобы еще раз пройти мимо  «Дружбы». Перед воротами они задержались немного, в смутной надежде увидеть  Арто или хоть услышать издали его лай.    

Но резные ворота великолепной дачи были плотно закрыты, и в  тенистом саду под стройными печальными кипарисами стояла важная, невозмутимая,  душистая тишина.    

– Гос-спо-да! – шипящим голосом произнес старик,  вкладывая в это слово всю едкую горечь, переполнившую его сердце.    

– Будет тебе, пойдем, – сурово приказал мальчик и  потянул своего спутника за рукав.    

– Сереженька, может, убежит от них еще  Артошка-то? – вдруг опять всхлипнул дедушка. – А? Как ты думаешь,  милый?    

Но мальчик не ответил старику. Он шел впереди большими,  твердыми шагами. Его глаза упорно смотрели вниз на дорогу, а тонкие брови  сердито сдвинулись к переносью.    

 VI    

     

Молча дошли они до Алупки. Дедушка всю дорогу кряхтел и  вздыхал, Сергей же сохранял на лице злое, решительное выражение. Они  остановились на ночлег в грязной турецкой кофейной, носившей блестящее название  «Ылдыз», что значит по-турецки «звезда». Вместе с ними ночевали греки –  каменотесы, землекопы – турки, несколько человек русских рабочих,  перебивавшихся поденным трудом, а также несколько темных, подозрительных  бродяг, которых так много шатается по югу России. Все они, как только кофейная  закрылась в определенный час, разлеглись на скамьях, стоящих вдоль стен, и  прямо на полу, причем те, что были поопытнее, положили, из нелишней  предосторожности, себе под голову все, что у них было наиболее ценного из вещей  и из платья.    

Было далеко за полночь, когда Сергей, лежавший на полу рядом  с дедушкой, осторожно поднялся и стал бесшумно одеваться. Сквозь широкие окна  лился в комнату бледный свет месяца, стелился косым, дрожащим переплетом по  полу и, падая на спящих вповалку людей, придавал их лицам страдальческое и  мертвое выражение.    

– Ты куда носью ходись, мальцук? – сонно окликнул  Сергея у дверей хозяин кофейной, молодой турок Ибрагим.    

– Пропусти. Надо! – сурово, деловым тоном ответил  Сергей. – Да вставай, что ли, турецкая лопатка!    

Зевая, почесываясь и укоризненно причмокивая языком, Ибрагим  отпер двери. Узкие улицы татарского базара были погружены в густую темно-синюю  тень, которая покрывала зубчатым узором всю мостовую и касалась подножий домов  другой, освещенной стороны, резко белевшей в лунном свете своими низкими  стенами. На дальних окраинах местечка лаяли собаки. Откуда-то, с верхнего  шоссе, доносился звонкий и дробный топот лошади, бежавшей иноходью.    

Миновав белую, с зеленым куполом, в виде луковицы, мечеть,  окруженную молчаливой толпой темных кипарисов, мальчик спустился по тесному  кривому переулку на большую дорогу. Для легкости Сергей не взял с собой верхней  одежды, оставшись в одном трико. Месяц светил ему в спину, и тень мальчика  бежала впереди его черным, странным, укороченным силуэтом. По обоим бокам шоссе  притаился темный курчавый кустарник. Какая-то птичка кричала в нем однообразно,  через ровные промежутки, тонким, нежным голосом: «Сплю!.. Сплю!..» И казалось,  что она покорно сторожит в ночной тишине какую-то печальную тайну, и бессильно  борется со сном и усталостью, и тихо, без надежды, жалуется кому-то: «Сплю,  сплю!..» А над темными кустами и над синеватыми шапками дальних лесов  возвышался, упираясь своими двумя зубцами в небо, Ай-Петри – такой легкий,  резкий, воздушный, как будто он был вырезан из гигантского куска серебряного  картона.    

Сергею было немного жутко среди этого величавого безмолвия,  в котором так отчетливо и дерзко раздавались его шаги, но в то же время в  сердце его разливалась какая-то щекочущая, головокружительная отвага. На одном  повороте вдруг открылось море. Огромное, спокойное, оно тихо и торжественно  зыбилось. От горизонта к берегу тянулась узкая, дрожащая серебряная дорожка;  среди моря она пропадала, – лишь кое-где изредка вспыхивали ее блестки, –  и вдруг у самой земли широко расплескивалась живым, сверкающим металлом,  опоясывая берег.    

Беззвучно проскользнул Сергей в деревянную калитку, ведущую  в парк. Там, под густыми деревьями, было совсем темно. Издали слышался шум  неугомонного ручья и чувствовалось его сырое, холодное дыхание. Отчетливо  застучала под ногами деревянная настилка моста. Вода под ним была черная и  страшная. Вот наконец и высокие чугунные ворота, узорчатые, точно кружево, и  обвитые ползучими стеблями глициний. Лунный свет, прорезавшись сквозь чащу  деревьев, скользил по резьбе ворот слабыми фосфорическими пятнами. По ту  сторону был мрак и чутко-пугливая тишина.    

Было несколько мгновений, в течение которых Сергей испытывал  в душе колебание, почти страх. Но он поборол в себе эти томительные чувства и  прошептал:    

– А все-таки я полезу! Все равно!    

Взобраться ему было нетрудно. Изящные чугунные завитки,  составлявшие рисунок ворот, служили верными точками опоры для цепких рук и  маленьких мускулистых ног. Над воротами на большой высоте перекинулась со  столба на столб широкая каменная арка. Сергей ощупью взлез на нее, потом, лежа  на животе, спустил ноги вниз, на другую сторону, и стал понемногу сталкивать  туда же все туловище, не переставая искать ногами какого-нибудь выступа. Таким  образом он уже совсем перевесился через арку, держась за ее край только  пальцами вытянутых рук, но его ноги все еще не встречали опоры. Он не мог  сообразить тогда, что арка над воротами выступала внутрь гораздо дальше, чем  кнаружи, и по мере того как затекали его руки и как тяжелее свисало вниз  обессилевшее тело, ужас все сильнее проникал в его душу.    

Наконец он не выдержал. Его пальцы, цеплявшиеся за острый  угол, разжались, и он стремительно полетел вниз.    

Он слышал, как заскрежетал под ним крупный гравий, и  почувствовал острую боль в коленях. Несколько секунд он стоял на четвереньках,  оглушенный падением. Ему казалось, что сейчас проснутся все обитатели дачи,  прибежит мрачный дворник в розовой рубахе, подымется крик, суматоха… Но, как и  прежде, в саду была глубокая, важная тишина. Только какой-то низкий,  монотонный, жужжащий звук разносился по всему саду:    

«Жжу… жжу… жжу…»    

«Ах, ведь это шумит у меня в ушах!» – догадался Сергей.  Он поднялся на ноги; все было страшно, таинственно, сказочно-красиво в саду,  точно наполненном ароматными снами. На клумбах тихо шатались, с неясной  тревогой наклоняясь друг к другу, словно перешептываясь и подглядывая, едва  видимые в темноте цветы. Стройные, темные, пахучие кипарисы медленно кивали  своими острыми верхушками с задумчивым и укоряющим выражением. А за ручьем, в  чаще кустов, маленькая усталая птичка боролась со сном и с покорной жалобой  повторяла:    

«Сплю!.. Сплю!.. Сплю!..»    

Ночью, среди перепутавшихся на дорожках теней, Сергей не  узнал места. Он долго бродил по скрипучему гравию, пока не вышел к дому.    

Никогда в жизни мальчик не испытывал такого мучительного  ощущения полной беспомощности, заброшенности и одиночества, как теперь.  Огромный дом казался ему наполненным беспощадными притаившимися врагами,  которые тайно, с злобной усмешкой следили из темных окон за каждым движением  маленького, слабого мальчика. Молча и нетерпеливо ждали враги какого-то  сигнала, ждали чьего-то гневного, оглушительно грозного приказания.    

– Только не в доме… в доме ее не может быть! –  прошептал, как сквозь сон, мальчик. – В доме она выть станет, надоест…    

Он обошел дачу кругом. С задней стороны, на широком дворе,  было расположено несколько построек, более простых и незатейливых с виду,  очевидно, предназначенных для прислуги. Здесь, так же как и в большом доме, ни  в одном окне не было видно огня; только месяц отражался в темных стеклах  мертвым неровным блеском. «Не уйти мне отсюда, никогда не уйти!..» – с  тоской подумал Сергей. Вспомнился ему на миг дедушка, старая шарманка, ночлеги  в кофейных, завтраки у прохладных источников. «Ничего, ничего этого больше не  будет!» – печально повторил про себя Сергей. Но чем безнадежнее  становились его мысли, тем более страх уступал в его душе место какому-то  тупому и спокойно-злобному отчаянию.    

Тонкий, словно стонущий визг вдруг коснулся его слуха.  Мальчик остановился, не дыша, с напряженными мускулами, вытянувшись на  цыпочках. Звук повторился. Казалось, он исходил из каменного подвала, около  которого Сергей стоял и который сообщался с наружным воздухом рядом-грубых,  маленьких четырехугольных отверстий без стекол. Ступая по какой-то цветочной  куртине, мальчик подошел к стене, приложил лицо к одной из отдушин и свистнул.  Тихий, сторожкий шум послышался где-то внизу, но тотчас же затих.    

– Арто! Артошка! – позвал Сергей дрожащим шепотом.    

Неистовый, срывающийся лай сразу наполнил весь сад,  отозвавшись во всех его уголках. В этом лае вместе с радостным приветом  смешивались и жалоба, и злость, и чувство физической боли. Слышно было, как  собака изо всех сил рвалась в темном подвале, силясь от чего-то освободиться.    

– Арто! Собакушка!.. Артошенька!.. – вторил ей  плачущим голосом мальчик.    

– Цыц, окаянная! – раздался снизу зверский,  басовый крик. – У, каторжная!    

Что-то стукнуло в подвале. Собака залилась длинным  прерывистым воем.    

– Не смей бить! Не смей бить собаку, проклятый! –  закричал в исступлении Сергей, царапая ногтями каменную стену.    

Все, что произошло потом, Сергей помнил смутно, точно в  каком-то бурном горячечном бреду. Дверь подвала широко с грохотом распахнулась,  и из нее выбежал дворник. В одном нижнем белье, босой, бородатый, бледный от  яркого света луны, светившей прямо ему в лицо, он показался Сергею великаном,  разъяренным сказочным чудовищем.    

– Кто здесь бродит? Застрелю! – загрохотал, точно  гром, его голос по саду. – Воры! Грабят!    

Но в ту же минуту из темноты раскрытой двери, как белый  прыгающий комок, выскочил с лаем Арто. На шее у него болтался обрывок веревки.    

Впрочем, мальчику было не до собаки. Грозный вид дворника  охватил его сверхъестественным страхом, связал его ноги, парализовал все его  маленькое тонкое тело. Но к счастью, этот столбняк продолжался недолго. Почти  бессознательно Сергей испустил пронзительный, долгий, отчаянный вопль и наугад,  не видя дороги, не помня себя от испуга, пустился бежать прочь от подвала.    

Он мчался, как птица, крепко и часто ударяя о землю ногами,  которые внезапно сделались крепкими, точно две стальные пружины. Рядом с ним  скакал, заливаясь радостным лаем, Арто. Сзади тяжело грохотал по песку дворник,  яростно рычавший какие-то ругательства.    

С размаху Сергей наскочил на ворота, но мгновенно не  подумал, а скорее инстинктивно почувствовал, что здесь дороги нет. Между  каменной стеной и растущими вдоль нее кипарисами была узкая темная лазейка. Не  раздумывая, подчиняясь одному чувству страха, Сергей, нагнувшись, юркнул в нее  и побежал вдоль стены. Острые иглы кипарисов, густо и едко пахнувших смолой,  хлестали его по лицу. Он спотыкался о корни, падал, разбивая себе в кровь руки,  но тотчас же вставал, не замечая даже боли, и опять бежал вперед, согнувшись  почти вдвое, не слыша своего крика. Арто кинулся следом за ним.    

Так бежал он по узкому коридору, образованному с одной  стороны – высокой стеной, с другой – тесным строем кипарисов, бежал,  точно маленький обезумевший от ужаса зверек, попавший в бесконечную западню. Во  рту у него пересохло, и каждое дыхание кололо в груди тысячью иголок. Топот  дворника доносился то справа, то слева, и потерявший голову мальчик бросался то  вперед, то назад, несколько раз пробегая мимо ворот и опять ныряя в темную,  тесную лазейку.    

Наконец Сергей выбился из сил. Сквозь дикий ужас им стала  постепенно овладевать холодная, вялая тоска, тупое равнодушие ко всякой  опасности. Он сел под дерево, прижался к его стволу изнемогшим от усталости  телом и зажмурил глаза. Все ближе и ближе хрустел песок под грузными шагами  врага. Арто тихо подвизгивал, уткнув морду в колени Сергея.    

В двух шагах от мальчика зашумели ветви, раздвигаемые  руками. Сергей бессознательно поднял глаза кверху и вдруг, охваченный  невероятною радостью, вскочил одним толчком на ноги. Он только теперь заметил,  что стена напротив того места, где он сидел, была очень низкая, не более  полутора аршин. Правда, верх ее был утыкан вмазанными в известку бутылочными  осколками, но Сергей не задумался над этим. Мигом схватил он поперек туловища  Арто и поставил его передними лапами на стену. Умный пес отлично понял его. Он  быстро вскарабкался на стену, замахал хвостом и победно залаял.    

Следом за ним очутился на стене и Сергей, как раз в то  время, когда из расступившихся ветвей кипарисов выглянула большая темная  фигура. Два гибких, ловких тела – собаки и мальчика – быстро и мягко  прыгнули вниз на дорогу. Вслед им понеслась, подобно грязному потоку, скверная,  свирепая ругань.    

Был ли дворник менее проворным, чем два друга, устал ли он  от круженья по саду или просто не надеялся догнать беглецов, но он не  преследовал их больше. Тем не менее они долго еще бежали без отдыха, – оба  сильные, ловкие, точно окрыленные радостью избавления. К пуделю скоро вернулось  его обычное легкомыслие. Сергей еще оглядывался боязливо назад, а Арто уже  скакал на него, восторженно болтая ушами и обрывком веревки, и все изловчался  лизнуть его с разбега в самые губы.    

Мальчик пришел в себя только у источника, у того самого, где  накануне днем они с дедушкой завтракали. Припавши вместе ртами к холодному  водоему, собака и человек долго и жадно глотали свежую, вкусную воду. Они  отталкивали друг друга, приподнимали на минуту кверху головы, чтобы перевести  дух, причем с губ звонко капала вода, и опять с новой жаждой приникали к водоему,  не будучи в силах от него оторваться. И когда они наконец отвалились от  источника и пошли дальше, то вода плескалась и булькала в их переполненных  животах. Опасность миновала, все ужасы этой ночи прошли без следа, и им обоим  весело и легко было идти по белой дороге, ярко освещенной луной, между темными  кустарниками, от которых уже тянуло утренней сыростью и сладким запахом  освеженного листа.    

В кофейной «Ылдыз» Ибрагим встретил мальчика с укоризненным  шепотом:    

– И сто ти се сляесься, мальцук? Сто ти се сляесься?  Вай-вай-вай, нехоросо…    

Сергей не хотел будить дедушку, но это сделал за него Арто.  Он в одно мгновение отыскал старика среди груды валявшихся на полу тел и,  прежде чем тот успел опомниться, облизал ему с радостным визгом щеки, глаза,  нос и рот. Дедушка проснулся, увидел на шее пуделя веревку, увидел лежащего  рядом с собой, покрытого пылью мальчика и понял все. Он обратился было к Сергею  за разъяснениями, но не мог ничего добиться. Мальчик уже спал, разметав в  стороны руки и широко раскрыв рот.