1 2 3 4 
I    

     

Вечерние  занятия в шестой роте приходили к концу, и младшие офицеры все чаще и нетерпеливее  посматривали на часы. Изучался практически устав гарнизонной службы. По всему  плацу солдаты стояли вразброс: около тополей, окаймлявших шоссе, около  гимнастических машин, возле дверей ротной школы, у прицельных станков. Все это  были воображаемые посты, как, например, пост у порохового погреба, у знамени, в  караульном доме, у денежного ящика. Между ними ходили разводящие и ставили  часовых; производилась смена караулов; унтер-офицеры проверяли посты и  испытывали познания своих солдат, стараясь то хитростью выманить у часового его  винтовку, то заставить его сойти с места, то всучить ему на сохранение какую-нибудь  вещь, большею частью собственную фуражку. Старослуживые, тверже знавшие эту  игрушечную казуистику, отвечали в таких случаях преувеличенно суровым тоном:  «Отходи! Не имею полного права никому отдавать ружье, кроме как получу  приказание от самого государя императора». Но молодые путались. Они еще не  умели отделить шутки, примера от настоящих требований службы и впадали то в  одну, то в другую крайность.    

– Хлебников!  Дьявол косорукий! – кричал маленький, круглый и шустрый ефрейтор Шаповаленко,  и в голосе его слышалось начальственное страдание. – Я ж тебе учил-учил,  дурня! Ты же чье сейчас приказанье сполнил? Арестованного? А, чтоб тебя!..  Отвечай, для чего ты поставлен на пост!    

В  третьем взводе произошло серьезное замешательство. Молодой солдат Мухамеджинов,  татарин, едва понимавший и говоривший по-русски, окончательно был сбит с толку  подвохами своего начальства – и настоящего и воображаемого. Он вдруг  рассвирепел, взял ружье на руку и на все убеждения и приказания отвечал одним  решительным словом:    

– З-заколу!    

– Да  постой... да дурак ты... – уговаривал его унтер-офицер Бобылев. –  Ведь я кто? Я же твой караульный начальник, стало быть...    

– Заколу! –  кричал татарин испуганно и злобно и с глазами, налившимися кровью, нервно совал  штыком во всякого, кто к нему приближался. Вокруг него собралась кучка солдат,  обрадовавшихся смешному приключению и минутному роздыху в надоевшем ученье.    

Ротный  командир, капитан Слива, пошел разбирать дело. Пока он плелся вялой походкой,  сгорбившись и волоча ноги, на другой конец плаца, младшие офицеры сошлись вместе  поболтать и покурить. Их было трое: поручик Веткин – лысый, усатый человек лет  тридцати трех, весельчак, говорун, певун и пьяница, подпоручик Ромашов,  служивший всего второй год в полку, и подпрапорщик Лбов, живой стройный  мальчишка с лукаво-ласково-глупыми глазами и с вечной улыбкой на толстых  наивных губах, – весь точно начиненный старыми офицерскими анекдотами.    

– Свинство, –  сказал Веткин, взглянув на свои мельхиоровые часы и сердито щелкнув  крышкой. – Какого черта он держит до сих пор роту? Эфиоп!    

– А  вы бы ему это объяснили, Павел Павлыч, – посоветовал с хитрым лицом Лбов.    

– Черта  с два. Подите, объясняйте сами. Главное – что? Главное – ведь это все напрасно.  Всегда они перед смотрами горячку порют. И всегда переборщат. Задергают  солдата, замучат, затуркают, а на смотру он будет стоять, как пень. Знаете  известный случай, как два ротных командира поспорили, чей солдат больше съест  хлеба? Выбрали они оба жесточайших обжор. Пари было большое – что-то около ста  рублей. Вот один солдат съел семь фунтов и отвалился, больше не может. Ротный  сейчас на фельдфебеля: «Ты что же, такой, разэтакий, подвел меня?» А  фельдфебель только лазами лупает: «Так что не могу знать, вашескородие, что с  ним случилось. Утром делали репетицию – восемь фунтов стрескал в один присест...»  Так вот и наши... Репетят без толку, а на смотру сядут в калошу.    

– Вчера... –  Лбов вдруг прыснул от смеха. – Вчера, уж во всех ротах кончили занятия, я  иду на квартиру, часов уже восемь, пожалуй, темно совсем. Смотрю, в  одиннадцатой роте сигналы учат. Хором. «На-ве-ди, до гру-ди, по-па-ди!» Я  спрашиваю поручика Андрусевича: «Почему это у вас до сих пор идет такая  музыка?» А он говорит: «Это мы, вроде собак, на луну воем».    

– Все  надоело, Кука! – сказал Веткин и зевнул. – Постойте-ка, кто это едет  верхом? Кажется, Бек?    

– Да.  Бек-Агамалов, – решил зоркий Лбов. – Как красиво сидит.    

– Очень  красиво, – согласился Ромашов. – По-моему, он лучше всякого  кавалериста ездит. О-о-о! Заплясала. Кокетничает Бек.    

По шоссе  медленно ехал верхом офицер в белых перчатках и в адъютантском мундире. Под ним  была высокая длинная лошадь золотистой масти с коротким, по-английски, хвостом.  Она горячилась, нетерпеливо мотала крутой, собранной мундштуком шеей и часто  перебирала тонкими ногами.    

– Павел  Павлыч, это правда, что он природный черкес? – спросил Ромашов у Веткина.    

– Я  думаю, правда. Иногда действительно армяшки выдают себя за черкесов и за  лезгин, но Бек вообще, кажется, не врет. Да вы посмотрите, каков он на лошади!    

– Подожди,  я ему крикну, – сказал Лбов.    

Он  приложил руки ко рту и закричал сдавленным голосом, так, чтобы не слышал ротный  командир:    

– Поручик  Агамалов! Бек!    

Офицер,  ехавший верхом, натянул поводья, остановился на секунду и обернулся вправо.  Потом, повернув лошадь в эту сторону и слегка согнувшись в седле, он заставил  ее упругим движением перепрыгнуть через канаву и сдержанным галопом поскакал к  офицерам.    

Он был  меньше среднего роста, сухой, жилистый, очень сильный. Лицо его, с покатым  назад лбом, тонким горбатым носом и решительными, крепкими губами, было мужественно  и красиво и еще до сих пор не утратило характерной восточной бледности –  одновременно смуглой и матовой.    

– Здравствуй,  Бек, – сказал Веткин. – Ты перед кем там выфинчивал? Дэвыцы?    

Бек-Агамалов  пожимал руки офицерам, низко и небрежно склоняясь с седла. Он улыбнулся, и  казалось, что его белые стиснутые зубы бросили отраженный свет на весь низ его  лица и на маленькие черные, холеные усы...    

– Ходили  там две хорошенькие жидовочки. Да мне что? Я нуль внимания.    

– Знаем  мы, как вы плохо в шашки играете! – мотнул головой Веткин.    

– Послушайте,  господа, – заговорил Лбов и опять заранее засмеялся. – Вы знаете, что  сказал генерал Дохтуров о пехотных адъютантах? Это к тебе, Бек, относится. Что  они самые отчаянные наездники во всем мире...    

– Не  ври, фендрик! – сказал Бек-Агамалов.    

Он  толкнул лошадь шенкелями и сделал вид, что хочет наехать на подпрапорщика.    

– Ей-богу  же! У всех у них, говорит, не лошади, а какие-то гитары, шкбпы – с запалом,  хромые, кривоглазые, опоенные. А дашь ему приказание – знай себе жарит, куда  попало, во весь карьер. Забор – так забор, овраг – так овраг. Через кусты  валяет. Поводья упустил, стремена растерял, шапка к черту! Лихие ездоки!    

– Что  слышно нового, Бек? – спросил Веткин.    

– Что  нового? Ничего нового. Сейчас, вот только что, застал полковой командир в собрании  подполковника Леха. Разорался на него так, что на соборной площади было слышно.  А Лех пьян, как змий, не может папу-маму выговорить. Стоит на месте и качается,  руки за спину заложил. А Шульгович как рявкнет на него: «Когда разговариваете с  полковым командиром, извольте руки на заднице не держать!» И прислуга здесь же  была.    

– Крепко  завинчено! – сказал Веткин с усмешкой – не то иронической, не то поощрительной. –  В четвертой роте он вчера, говорят, кричал: «Что вы мне устав в нос тычете? Я –  для вас устав, и никаких больше разговоров! Я здесь царь и бог!»    

Лбов  вдруг опять засмеялся своим мыслям.    

– А  вот еще, господа, был случай с адъютантом в N-ском полку...    

– Заткнитесь,  Лбов, – серьезно заметил ему Веткин. – Эко вас прорвало сегодня.    

– Есть  и еще новость, – продолжал Бек-Агамалов. Он снова повернул лошадь передом  ко Лбову и, шутя, стал наезжать на него. Лошадь мотала головой и фыркала,  разбрасывая вокруг себя пену. – Есть и еще новость. Командир во всех ротах  требует от офицеров рубку чучел. В девятой роте такого холоду нагнал, что ужас.  Епифанова закатал под арест за то, что шашка оказалась не отточена... Чего ты  трусишь, фендрик! – крикнул вдруг Бек-Агамалов на подпрапорщика. – Привыкай.  Сам ведь будешь когда-нибудь адъютантом. Будешь сидеть на лошади, как жареный  воробей на блюде.    

– Ну  ты, азиат!.. Убирайся со своим одром дохлым, – отмахивался Лбов от  лошадиной морды. – Ты слыхал, Бек, как в N-ском полку один адъютант купил  лошадь из цирка? Выехал на ней на смотр, а она вдруг перед самим командующим  войсками начала испанским шагом парадировать. Знаешь, так: ноги вверх и этак с  боку на бок. Врезался наконец в головную роту – суматоха, крик, безобразие. А  лошадь – никакого внимания, знай себе испанским шагом разделывает. Так  Драгомиров сделал рупор – вот так вот – и кричит: «Поручи-ик, тем же аллюром на  гауптвахту, на двадцать один день, ма-арш!..»    

– Э,  пустяки, – сморщился Веткин. – Слушай, Бек, ты нам с этой рубкой  действительно сюрприз преподнес. Это значит что же? Совсем свободного времени  не останется? Вот и нам вчера эту уроду принесли.    

Он  показал на середину плаца, где стояло сделанное из сырой глины чучело,  представлявшее некоторое подобие человеческой фигуры, только без рук и без ног.    

– Что  же вы? Рубили? – спросил с любопытством Бек-Агамалов. – Ромашов, вы  не пробовали?    

– Нет  еще.    

– Тоже!  Стану я ерундой заниматься, – заворчал Веткин. – Когда это у меня  время, чтобы рубить? С девяти утра до шести вечера только и знаешь, что торчишь  здесь. Едва успеешь пожрать и водки выпить. Я им, слава Богу, не мальчик  дался...    

– Чудак.  Да ведь надо же офицеру уметь владеть шашкой.    

– Зачем  это, спрашивается? На войне? При теперешнем огнестрельном оружии тебя и на сто  шагов не подпустят. На кой мне черт твоя шашка? Я не кавалерист. А понадобится,  я уж лучше возьму ружье да прикладом – бац-бац по башкам. Это вернее.    

– Ну,  хорошо, а в мирное время? Мало ли сколько может быть случаев. Бунт, возмущение  там или что...    

– Так  что же? При чем же здесь опять-таки шашка? Не буду же я заниматься черной работой,  сечь людям головы. Ро-ота, пли! – и дело в шляпе...    

Бек-Агамалов  сделал недовольное лицо.    

– Э,  ты все глупишь, Павел Павлыч. Нет, ты отвечай серьезно. Вот идешь ты где-нибудь  на гулянье или в театре, или, положим, тебя в ресторане оскорбил какой-нибудь  шпак... возьмем крайность – даст тебе какой-нибудь штатский пощечину. Ты что же  будешь делать?    

Веткин  поднял кверху плечи и презрительно поджал губы.    

– Н-ну!  Во-первых, меня никакой шпак не ударит, потому что бьют только того, кто боится,  что его побьют. А во-вторых... ну что же я сделаю? Бацну в него из револьвера.    

– А  если револьвер дома остался? – спросил Лбов.    

– Ну,  черт... ну, съезжу за ним... Вот глупости. Был же случай, что оскорбили одного  корнета в кафешантане. И он съездил домой на извозчике, привез револьвер и  ухлопал двух каких-то рябчиков. И все!..    

Бек-Агамалов  с досадой покачал головой.    

– Знаю.  Слышал. Однако суд признал, что он действовал с заранее обдуманным намерением,  и приговорил его. Что же тут хорошего? Нет, уж я, если бы меня кто оскорбил или  ударил...    

Он не  договорил, но так крепко сжал в кулак свою маленькую руку, державшую поводья,  что она задрожала. Лбов вдруг затрясся от смеха и прыснул.    

– Опять! –  строго заметил Веткин.    

– Господа...  пожалуйста... Ха-ха-ха! В М-ском полку был случай. Подпрапорщик Краузе в  Благородном собрании сделал скандал. Тогда буфетчик схватил его за погон и  почти оторвал. Тогда Краузе вынул револьвер – рраз ему в голову! На месте! Тут  ему еще какой-то адвокатишка подвернулся, он и его бах! Ну, понятно, все разбежались.  А тогда Краузе спокойно пошел себе в лагерь, на переднюю линейку, к знамени.  Часовой окрикивает: «Кто идет?» – «Подпрапорщик Краузе, умереть под знаменем!»  Лег и прострелил себе руку. Потом суд его оправдал.    

– Молодчина! –  сказал Бек-Агамалов.    

Начался  обычный, любимый молодыми офицерами разговор о случаях неожиданных кровавых  расправ на месте и о том, как эти случаи проходили почти всегда безнаказанно. В  одном маленьком городишке безусый пьяный корнет врубился с шашкой в толпу  евреев, у которых он предварительно «разнес пасхальную кучку». В Киеве пехотный  подпоручик зарубил в танцевальном зале студента насмерть за то, что тот толкнул  его локтем у буфета. В каком-то большом городе – не то в Москве, не то в  Петербурге – офицер застрелил, «как собаку», штатского, который в ресторане  сделал ему замечание, что порядочные люди к незнакомым дамам не пристают.    

Ромашов,  который до сих пор молчал, вдруг, краснея от замешательства, без надобности  поправляя очки и откашливаясь, вмешался в разговор:    

– А  вот, господа, что я скажу с своей стороны. Буфетчика я, положим, не считаю...  да... Но если штатский... как бы это сказать?.. Да... Ну, если он порядочный  человек, дворянин и так далее... зачем же я буду на него, безоружного, нападать  с шашкой? Отчего же я не могу у него потребовать удовлетворения? Все-таки же мы  люди культурные, так сказать...    

– Э,  чепуху вы говорите, Ромашов, – перебил его Веткин. – Вы потребуете  удовлетворения, а он скажет: «Нет... э-э-э... я, знаете ли, вээбще... э-э... не  признаю дуэли. Я противник кровопролития... И кроме того, э-э... у нас есть  мировой судья...» Вот и ходите тогда всю жизнь с битой мордой.    

Бек-Агамалов  широко улыбнулся своей сияющей улыбкой.    

– Что?  Ага! Соглашаешься со мной? Я тебе, Веткин, говорю: учись рубке. У нас на Кавказе  все с детства учатся. На прутьях, на бараньих тушах, на воде...    

– А  на людях? – вставил Лбов.    

– И  на людях, – спокойно ответил Бек-Агамалов. – Да еще как рубят! Одним  ударом рассекают человека от плеча к бедру, наискось. Вот это удар! А то что и  мараться.    

– А  ты, Бек, можешь так?    

Бек-Агамалов  вздохнул с сожалением:    

– Нет,  не могу... Барашка молодого пополам пересеку... пробовал даже телячью тушу... а  человека, пожалуй, нет... не разрублю. Голову снесу к черту, это я знаю, а так,  чтобы наискось... нет. Мой отец это делал легко...    

– А  ну-ка, господа, пойдемте попробуем, – сказал Лбов молящим тоном, с  загоревшимися глазами. – Бек, милочка, пожалуйста, пойдем...    

Офицеры  подошли к глиняному чучелу. Первым рубил Веткин. Придав озверелое выражение  своему доброму, простоватому лицу, он изо всей силы, с большим, неловким  размахом, ударил по глине. В то же время он невольно издал горлом тот  характерный звук – хрясь! – который делают мясники, когда рубят говядину.  Лезвие вошло в глину на четверть аршина, и Веткин с трудом вывязил его оттуда!    

– Плохо! –  заметил, покачав головой, Бек-Агамалов. – Вы, Ромашов...    

Ромашов  вытащил шашку из ножен и сконфуженно поправил рукой очки. Он был среднего  роста, худощав, и хотя довольно силен для своего сложения, но от большой  застенчивости неловок. Фехтовать на эспадронах он не умел даже в училище, а за  полтора года службы и совсем забыл это искусство. Занеся высоко над головой  оружие, он в то же время инстинктивно выставил вперед левую руку.    

– Руку! –  крикнул Бек-Агамалов.    

Но было  уже поздно. Конец шашки только лишь слегка черкнул по глине. Ожидавший большего  сопротивления, Ромашов потерял равновесие и пошатнулся. Лезвие шашки, ударившись  об его вытянутую вперед руку, сорвало лоскуток кожи у основания указательного  пальца. Брызнула кровь.    

– Эх!  Вот видите, – воскликнул сердито Бек-Агамалов, слезая с лошади. – Так  и руку недолго отрубить. Разве же можно так обращаться с оружием! Да ничего,  пустяки, завяжите платком потуже. Институтка. Подержи коня, фендрик. Вот,  смотрите. Главная суть удара не в плече и не в локте, а вот здесь, в сгибе  кисти. – Он сделал несколько быстрых кругообразных движений кистью правой  руки, и клинок шашки превратился над его головой в один сплошной сверкающий  круг. – Теперь глядите: левую руку я убираю назад, за спину. Когда вы  наносите удар, то не бейте и не рубите предмет, а режьте его, как бы пилите,  отдергивайте шашку назад... Понимаете? И притом помните твердо: плоскость шашки  должна быть непременно наклонна к плоскости удара, непременно. От этого угол  становится острее. Вот, смотрите.    

Бек-Агамалов  отошел на два шага от глиняного болвана, впился в него острым, прицеливающимся  взглядом и вдруг, блеснув шашкой высоко в воздухе, страшным, неуловимым для  глаз движением, весь упав наперед, нанес быстрый удар. Ромашов слышал только,  как пронзительно свистнул разрезанный воздух, и тотчас же верхняя половина  чучела мягко и тяжело шлепнулась на землю. Плоскость отреза была гладка, точно  отполированная.    

– Ах,  черт! Вот это удар! – воскликнул восхищенный Лбов. – Бек, голубчик,  пожалуйста, еще раз.    

– А  ну-ка, Бек, еще, – попросил Веткин.    

Но  Бек-Агамалов, точно боясь испортить произведенный эффект, улыбаясь, вкладывал  шашку в ножны. Он тяжело дышал, и весь он в эту минуту, с широко раскрытыми  злобными глазами, с горбатым носом и с оскаленными зубами, был похож на  какую-то хищную, злую и гордую птицу.    

– Это  что? Это разве рубка? – говорил он с напускным пренебрежением. –  Моему отцу, на Кавказе, было шестьдесят лет, а он лошади перерубал шею.  Пополам! Надо, дети мои, постоянно упражняться. У нас вот как делают: поставят  ивовый прут в тиски и рубят, или воду пустят сверху тоненькой струйкой и рубят.  Если нет брызгов, значит, удар был верный. Ну, Лбов, теперь ты.    

К  Веткину подбежал с испуганным видом унтер-офицер Бобылев.    

– Ваше  благородие... Командир полка едут!    

– Сми-ирррна! –  закричал протяжно, строго и возбужденно капитан Слива с другого конца площади.    

Офицеры  торопливо разошлись по своим взводам.    

Большая  неуклюжая коляска медленно съехала с шоссе на плац и остановилась. Из нее с  одной стороны тяжело вылез, наклонив весь кузов набок, полковой командир, а с  другой легко соскочил на землю полковой адъютант, поручик Федоровский –  высокий, щеголеватый офицер.    

– Здорово,  шестая! – послышался густой, спокойный голос полковника.    

Солдаты громко  и нестройно закричали с разных углов плаца:    

– Здравия  желаем, ваш-о-о-о!    

Офицеры  приложили руки к козырькам фуражек.    

– Прошу  продолжать занятия, – сказал командир полка и подошел к ближайшему взводу.    

Полковник  Шульгович был сильно не в духе. Он обходил взводы, предлагал солдатам вопросы  из гарнизонной службы и время от времени ругался матерными словами с той  особенной молодеческой виртуозностью, которая в этих случаях присуща старым  фронтовым служакам. Солдат точно гипнотизировал пристальный, упорный взгляд его  старчески бледных, выцветших, строгих глаз, и они смотрели на него, не моргая,  едва дыша, вытягиваясь в ужасе всем телом. Полковник был огромный, тучный,  осанистый старик. Его мясистое лицо, очень широкое в скулах, суживалось вверх,  ко лбу, а внизу переходило в густую серебряную бороду заступом и таким образом  имело форму большого, тяжелого ромба. Брови были седые, лохматые, грозные.  Говорил он почти не повышая тона, но каждый звук его необыкновенного,  знаменитого в дивизии голоса – голоса, которым он, кстати сказать, сделал всю  свою служебную карьеру, – был ясно слышен в самых дальних местах обширного  плаца и даже по шоссе.    

– Ты  кто такой? – отрывисто спросил полковник, внезапно остановившись перед  молодым солдатом Шарафутдиновым, стоявшим у гимнастического забора.    

– Рядовой  шестой роты Шарафутдинов, ваша высокоблагородия! – старательно, хрипло  крикнул татарин.    

– Дурак!  Я тебя спрашиваю, на какой пост ты наряжен?    

Солдат,  растерявшись от окрика и сердитого командирского вида, молчал и только моргал  веками.    

– Н-ну? –  возвысил голос Шульгович.    

– Который  лицо часовой... неприкосновенно... – залепетал наобум татарин. – Не  могу знать, ваша высокоблагородия, – закончил он вдруг тихо и решительно.    

Полное  лицо командира покраснело густым кирпичным старческим румянцем, а его кустистые  брови гневно сдвинулись. Он обернулся вокруг себя и резко спросил:    

– Кто  здесь младший офицер?    

Ромашов  выдвинулся вперед и приложил руку к фуражке.    

– Я,  господин полковник.    

– А-а!  Подпоручик Ромашов. Хорошо вы, должно быть, занимаетесь с людьми. Колени  вместе! – гаркнул Шульгович, выкатывая глаза. – Как стоите в  присутствии своего полкового командира? Капитан Слива, ставлю вам на вид, что  ваш субалтерн-офицер не умеет себя держать перед начальством при исполнении  служебных обязанностей... Ты, собачья душа, – повернулся Шульгович к  Шарафутдинову, – кто у тебя полковой командир?    

– Не  могу знать, – ответил с унынием, но поспешно и твердо татарин.    

– У!.....  Я тебя спрашиваю, кто твой командир полка? Кто – я? Понимаешь, я, я, я, я, я!.. –  И Шульгович несколько раз изо всей силы ударил себя ладонью по груди.    

– Не  могу знать...    

–...... –... –  выругался полковник длинной, в двадцать слов, запутанной и циничной фразой. –  Капитан Слива, извольте сейчас же поставить этого сукина сына под ружье с  полной выкладкой. Пусть сгниет, каналья, под ружьем. Вы, подпоручик, больше о  бабьих хвостах думаете, чем о службе-с. Вальсы танцуете? Поль де Коков  читаете?.. Что же это – солдат, по-вашему? – ткнул он пальцем в губы  Шарафутдинову. – Это – срам, позор, омерзение, а не солдат. Фамилию своего  полкового командира не знает... У-д-дивляюсь вам, подпоручик!..    

Ромашов  глядел в седое, красное, раздраженное лицо и чувствовал, как у него от обиды и  от волнения колотится сердце и темнеет перед глазами... И вдруг, почти  неожиданно для самого себя, он сказал глухо:    

– Это  – татарин, господин полковник. Он ничего не понимает по-русски, и кроме того...    

У  Шульговича мгновенно побледнело лицо, запрыгали дряблые щеки и глаза сделались  совсем пустыми и страшными.    

– Что?! –  заревел он таким неестественно оглушительным голосом, что еврейские мальчишки,  сидевшие около шоссе на заборе, посыпались, как воробьи, в разные  стороны. – Что? Разговаривать? Ма-ал-чать! Молокосос, прапорщик позволяет  себе... Поручик Федоровский, объявите в сегодняшнем приказе о том, что я  подвергаю подпоручика Ромашова домашнему аресту на четверо суток за непонимание  воинской дисциплины. А капитану Сливе объявляю строгий выговор за то, что не  умеет внушить своим младшим офицерам настоящих понятий о служебном долге.    

Адъютант  с почтительным и бесстрастным видом отдал честь. Слива, сгорбившись, стоял с  деревянным, ничего не выражающим лицом и все время держал трясущуюся руку у  козырька фуражки.    

– Стыдно  вам-с, капитан Слива-с, – ворчал Шульгович, постепенно  успокаиваясь. – Один из лучших офицеров в полку, старый служака – и так  распускаете молодежь. Подтягивайте их, жучьте их без стеснения. Нечего с ними  стесняться. Не барышни, не размокнут...    

Он круто  повернулся и, в сопровождении адъютанта, пошел к коляске. И пока он садился,  пока коляска повернула на шоссе и скрылась за зданием ротной школы, на плацу  стояла робкая, недоумелая тишина.    

– Эх,  ба-тень-ка! – с презрением, сухо и недружелюбно сказал Слива несколько  минут спустя, когда офицеры расходились по домам. – Дернуло вас  разговаривать. Стояли бы и молчали, если уж Бог убил. Теперь вот мне из-за вас  в приказе выговор. И на кой мне черт вас в роту прислали? Нужны вы мне, как  собаке пятая нога. Вам бы сиську сосать, а не...    

Он не  договорил, устало махнул рукой и, повернувшись спиной к молодому офицеру, весь  сгорбившись, опустившись, поплелся домой, в свою грязную, старческую холостую  квартиру. Ромашов поглядел ему вслед, на его унылую, узкую и длинную спину, и  вдруг почувствовал, что в его сердце, сквозь горечь недавней обиды и публичного  позора, шевелится сожаление к этому одинокому, огрубевшему, никем не любимому  человеку, у которого во всем мире остались только две привязанности: строевая  красота своей роты и тихое, уединенное ежедневное пьянство по вечерам – «до  подушки», как выражались в полку старые запойные бурбоны.    

И так  как у Ромашова была немножко смешная, наивная привычка, часто свойственная  очень молодым людям, думать о самом себе в третьем лице, словами шаблонных  романов, то и теперь он произнес внутренно:    

«Его  добрые, выразительные глаза подернулись облаком грусти...»    

 II    

     

Солдаты  разошлись повзводно на квартиры. Плац опустел. Ромашов некоторое время стоял в  нерешимости на шоссе. Уже не в первый раз за полтора года своей офицерской  службы испытывал он это мучительное сознание своего одиночества и затерянности  среди чужих, недоброжелательных или равнодушных людей, – это тоскливое  чувство незнания, куда девать сегодняшний вечер. Мысли о своей квартире, об  офицерском собрании были ему противны. В собрании теперь пустота; наверно, два  подпрапорщика играют на скверном, маленьком бильярде, пьют пиво, курят и над  каждым шаром ожесточенно божатся и сквернословят; в комнатах стоит застарелый  запах плохого кухмистерского обеда – скучно!..    

«Пойду  на вокзал, – сказал сам себе Ромашов. – Все равно».    

В бедном  еврейском местечке не было ни одного ресторана. Клубы, как военный, так и  гражданский, находились в самом жалком, запущенном виде, и поэтому вокзал  служил единственным местом, куда обыватели ездили частенько покутить и  встряхнуться и даже поиграть в карты. Ездили туда и дамы к приходу пассажирских  поездов, что служило маленьким разнообразием в глубокой скуке провинциальной  жизни.    

Ромашов  любил ходить на вокзал по вечерам, к курьерскому поезду, который останавливался  здесь в последний раз перед прусской границей. Со странным очарованием,  взволнованно следил он, как к станции, стремительно выскочив из-за поворота,  подлетал на всех парах этот поезд, состоявший всего из пяти новеньких,  блестящих вагонов, как быстро росли и разгорались его огненные глаза, бросавшие  вперед себя на рельсы светлые пятна, и как он, уже готовый проскочить станцию,  мгновенно, с шипением и грохотом, останавливался – «точно великан, ухватившийся  с разбега за скалу», – думал Ромашов. Из вагонов, сияющих насквозь  веселыми праздничными огнями, выходили красивые, нарядные и выхоленные дамы в  удивительных шляпах, в необыкновенно изящных костюмах, выходили штатские  господа, прекрасно одетые, беззаботно самоуверенные, с громкими барскими  голосами, с французским и немецким языком, с свободными жестами, с ленивым  смехом. Никто из них никогда, даже мельком, не обращал внимания на Ромашова, но  он видел в них кусочек какого-то недоступного, изысканного, великолепного мира,  где жизнь – вечный праздник и торжество...    

Проходило  восемь минут. Звенел звонок, свистел паровоз, и сияющий поезд отходил от  станции. Торопливо тушились огни на перроне и в буфете. Сразу наступали темные  будни. И Ромашов всегда подолгу с тихой, мечтательной грустью следил за красным  фонариком, который плавно раскачивался, сзади последнего вагона, уходя во мрак  ночи и становясь едва заметной искоркой.    

«Пойду  на вокзал», – подумал Ромашов. Но тотчас же он поглядел на свои калоши и покраснел  от колючего стыда. Это были тяжелые резиновые калоши в полторы четверти  глубиной, облепленные доверху густой, как тесто, черной грязью. Такие калоши  носили все офицеры в полку. Потом он посмотрел на свою шинель, обрезанную, тоже  ради грязи, по колени, с висящей внизу бахромой, с засаленными и растянутыми петлями,  и вздохнул. На прошлой неделе, когда он проходил по платформе мимо того же  курьерского поезда, он заметил высокую, стройную, очень красивую даму в черном  платье, стоявшую в дверях вагона первого класса. Она была без шляпы, и Ромашов  быстро, но отчетливо успел разглядеть ее тонкий, правильный нос, прелестные  маленькие и полные губы и блестящие черные волнистые волосы, которые от прямого  пробора посредине головы спускались вниз к щекам, закрывая виски, концы бровей  и уши. Сзади нее, выглядывая из-за ее плеча, стоял рослый молодой человек в  светлой паре, с надменным лицом и с усами вверх, как у императора Вильгельма,  даже похожий несколько на Вильгельма. Дама тоже посмотрела на Ромашова, и, как  ему показалось, посмотрела пристально, со вниманием, и, проходя мимо нее,  подпоручик подумал, по своему обыкновению: «Глаза прекрасной незнакомки с  удовольствием остановились на стройной, худощавой фигуре молодого офицера». Но  когда, пройдя десять шагов, Ромашов внезапно обернулся назад, чтобы еще раз  встретить взгляд красивой дамы, он увидел, что и она и ее спутник с увлечением  смеются, глядя ему вслед. Тогда Ромашов вдруг с поразительной ясностью и как  будто со стороны представил себе самого себя, свои калоши, шинель, бледное  лицо, близорукость, свою обычную растерянность и неловкость, вспомнил свою  только что сейчас подуманную красивую фразу и покраснел мучительно, до острой  боли, от нестерпимого стыда. И даже теперь, идя один в полутьме весеннего  вечера, он опять еще раз покраснел от стыда за этот прошлый стыд.    

– Нет,  куда уж на вокзал, – прошептал с горькой безнадежностью Ромашов. –  Похожу немного, а потом домой...    

Было  начало апреля. Сумерки сгущались незаметно для глаза. Тополи, окаймлявшие  шоссе, белые, низкие домики с черепичными крышами по сторонам дороги, фигуры  редких прохожих – все почернело, утратило цвета и перспективу; все предметы  обратились в черные плоские силуэты, но очертания их с прелестной четкостью  стояли в смуглом воздухе. На западе за городом горела заря. Точно в жерло  раскаленного, пылающего жидким золотом вулкана сваливались тяжелые сизые облака  и рдели кроваво-красными, и янтарными, и фиолетовыми огнями. А над вулканом  поднималось куполом вверх, зеленея бирюзой и аквамарином, кроткое вечернее весеннее  небо.    

Медленно  идя по шоссе, с трудом волоча ноги в огромных калошах, Ромашов неотступно  глядел на этот волшебный пожар. Как и всегда, с самого детства, ему чудилась за  яркой вечерней зарей какая-то таинственная, светозарная жизнь. Точно там,  далеко-далеко за облаками и за горизонтом, пылал под невидимым отсюда солнцем  чудесный, ослепительно-прекрасный город, скрытый от глаз тучами, проникнутыми  внутренним огнем. Там сверкали нестерпимым блеском мостовые из золотых плиток,  возвышались причудливые купола и башни с пурпурными крышами, сверкали брильянты  в окнах, трепетали в воздухе яркие разноцветные флаги. И чудилось, что в этом  далеком и сказочном городе живут радостные, ликующие люди, вся жизнь которых  похожа на сладкую музыку, у которых даже задумчивость, даже грусть –  очаровательно нежны и прекрасны. Ходят они по сияющим площадям, по тенистым  садам, между цветами и фонтанами, ходят, богоподобные, светлые, полные  неописуемой радости, не знающие преград в счастии и желаниях, не омраченные ни  скорбью, ни стыдом, ни заботой...    

Неожиданно  вспомнилась Ромашову недавняя сцена на плацу, грубые крики полкового командира,  чувство пережитой обиды, чувство острой и в то же время мальчишеской неловкости  перед солдатами. Всего больнее было для него то, что на него кричали совсем  точно так же, как и он иногда кричал на этих молчаливых свидетелей его  сегодняшнего позора, и в этом сознании было что-то уничтожавшее разницу  положений, что-то принижавшее его офицерское и, как он думал, человеческое  достоинство.    

И в нем  тотчас же, точно в мальчике, – в нем и в самом деле осталось еще много  ребяческого, – закипели мстительные, фантастические, опьяняющие мечты.  «Глупости! Вся жизнь передо мной! – думал Ромашов, и, в увлечении своими  мыслями, он зашагал бодрее и задышал глубже. – Вот, назло им всем, завтра  же с утра засяду за книги, подготовлюсь и поступлю в академию. Труд! О, трудом  можно сделать все, что захочешь. Взять только себя в руки. Буду зубрить, как  бешеный... И вот, неожиданно для всех, я выдерживаю блистательно экзамен. И  тогда наверно все они скажут: „Что же тут такого удивительного? Мы были заранее  в этом уверены. Такой способный, милый, талантливый молодой человек“.    

И  Ромашов поразительно живо увидел себя ученым офицером генерального штаба, подающим  громадные надежды... Имя его записано в академии на золотую доску. Профессора  сулят ему блестящую будущность, предлагают остаться при академии, но – нет – он  идет в строй. Надо отбывать срок командования ротой. Непременно, уж непременно  в своем полку. Вот он приезжает сюда – изящный, снисходительно-небрежный, корректный  и дерзко-вежливый, как те офицеры генерального штаба, которых он видел на  прошлогодних больших маневрах и на съемках. От общества офицеров он сторонится.  Грубые армейские привычки, фамильярность, карты, попойки – нет, это не для  него: он помнит, что здесь только этап на пути его дальнейшей карьеры и славы.    

Вот  начались маневры. Большой двухсторонний бой. Полковник Шульгович не понимает  диспозиции, путается, суетит людей и сам суетится, – ему уже делал два  раза замечание через ординарцев командир корпуса. «Ну, капитан, выручайте,  обращается он к Ромашову. – Знаете, по старой дружбе. Помните, хе-хе-хе,  как мы с вами ссорились! Уж, пожалуйста». Лицо сконфуженное и заискивающее. Но  Ромашов, безукоризненно отдавая честь и подавшись вперед на седле, отвечает с  спокойно-высокомерным видом: «Виноват, господин полковник... Это ваша обязанность  распоряжаться передвижениями полка. Мое дело – принимать приказания и исполнять  их...» А уж от командира корпуса летит третий ординарец с новым выговором.    

Блестящий  офицер генерального штаба Ромашов идет все выше и выше по пути служебной  карьеры... Вот вспыхнуло возмущение рабочих на большом сталелитейном заводе.  Спешно вытребована рота Ромашова. Ночь, зарево пожара, огромная воющая толпа,  летят камни... Стройный, красивый капитан выходит вперед роты. Это – Ромашов.  «Братцы, – обращается он к рабочим, – в третий и последний раз  предупреждаю, что буду стрелять!...» Крики, свист, хохот... Камень ударяет в  плечо Ромашову, но его мужественное, открытое лицо остается спокойным. Он  поворачивается назад, к солдатам, у которых глаза пылают гневом, потому что  обидели их обожаемого начальника. «Прямо по толпе, пальба ротою... Рота-а,  пли!...» Сто выстрелов сливаются в один... Рев ужаса. Десятки мертвых и раненых  валятся в кучу... Остальные бегут в беспорядке, некоторые становятся на колени,  умоляя о пощаде. Бунт усмирен. Ромашова ждет впереди благодарность начальства и  награда за примерное мужество.    

А там  война... Нет, до войны лучше Ромашов поедет военным шпионом в Германию. Изучит  немецкий язык до полного совершенства и поедет. Какая упоительная отвага! Один,  совсем один, с немецким паспортом в кармане, с шарманкой за плечами.  Обязательно с шарманкой. Ходит из города в город, вертит ручку шарманки,  собирает пфенниги, притворяется дураком и в то же время потихоньку снимает  планы укреплений, складов, казарм, лагерей. Кругом вечная опасность. Свое  правительство отступилось от него, он вне законов. Удастся ему достать ценные  сведения – у него деньги, чины, положение, известность, нет – его расстреляют  без суда, без всяких формальностей, рано утром во рву какого-нибудь косого  канонира. Вот ему сострадательно предлагают завязать глаза косынкой, но он с  гордостью швыряет ее на землю. «Разве вы думаете, что настоящий офицер боится  поглядеть в лицо смерти?» Старый полковник говорит участливо: «Послушайте, вы  молоды, мой сын в таком же возрасте, как и вы. Назовите вашу фамилию, назовите  только вашу национальность, и мы заменим вам смертную казнь заключением». Но  Ромашов перебивает его с холодной вежливостью: «Это напрасно, полковник, благодарю  вас. Делайте свое дело». Затем он обращается ко взводу стрелков.  «Солдаты, – говорит он твердым голосом, конечно, по-немецки, – прошу  вас о товарищеской услуге: цельтесь в сердце!» Чувствительный лейтенант, едва  скрывая слезы, машет белым платком. Залп...    

Эта  картина вышла в воображении такой живой и яркой, что Ромашов, уже давно шагавший  частыми, большими шагами и глубоко дышавший, вдруг задрожал и в ужасе  остановился на месте со сжатыми судорожно кулаками и бьющимся сердцем. Но  тотчас же, слабо и виновато улыбнувшись самому себе в темноте, он съежился и  продолжал путь.    

Но скоро  быстрые, как поток, неодолимые мечты опять овладели им. Началась ожесточенная,  кровопролитная война с Пруссией и Австрией. Огромное поле сражения, трупы,  гранаты, кровь, смерть! Это генеральный бой, решающий всю судьбу кампании.  Подходят последние резервы, ждут с минуты на минуту появления в тылу неприятеля  обходной русской колонны. Надо выдержать ужасный натиск врага, надо отстояться  во что бы то ни стало. И самый страшный огонь, самые яростные усилия неприятеля  направлены на Керенский полк. Солдаты дерутся, как львы, они ни разу не  поколебались, хотя ряды их с каждой секундой тают под градом вражеских  выстрелов. Исторический момент! Продержаться бы еще минуту, две – и победа  будет вырвана у противника. Но полковник Шульгович в смятении; он храбр – это  бесспорно, но его нервы не выдерживают этого ужаса. Он закрывает глаза,  содрогается, бледнеет... Вот он уже сделал знак горнисту играть отступление,  вот уже солдат приложил рожок к губам, но в эту секунду из-за холма на  взмыленной арабской лошади вылетает начальник дивизионного штаба, полковник Ромашов.  «Полковник, не сметь отступать! Здесь решается судьба России!..» Шульгович  вспыхивает: «Полковник! Здесь я командую, и я отвечаю перед Богом и государем!  Горнист, отбой!» Но Ромашов уже выхватил из рук трубача рожок. «Ребята, вперед!  Царь и родина смотрят на вас! Ура!» Бешено, с потрясающим криком ринулись  солдаты вперед, вслед за Ромашовым. Все смешалось, заволоклось дымом,  покатилось куда-то в пропасть. Неприятельские ряды дрогнули и отступают в  беспорядке. А сзади их, далеко за холмами, уже блестят штыки свежей, обходной  колонны. «Ура, братцы, победа!..»    

Ромашов,  который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился  и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по  голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове  шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел  до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на  хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый  крошечный флигелек в глубине сада.    

– Какие,  однако, глупости лезут в башку! – прошептал он сконфуженно. И его голова  робко ушла в приподнятые кверху плечи.    

 III    

     

Придя к  себе, Ромашов, как был, в пальто, не сняв даже шашки, лег на кровать и долго лежал,  не двигаясь, тупо и пристально глядя в потолок. У него болела голова и ломило  спину, а в душе была такая пустота, точно там никогда не рождалось ни мыслей,  ни вспоминаний, ни чувств; не ощущалось даже ни раздражения, ни скуки, а просто  лежало что-то большое, темное и равнодушное.    

За окном  мягко гасли грустные и нежные зеленоватые апрельские сумерки. В сенях тихо  возился денщик, осторожно гремя чем-то металлическим.    

«Вот  странно, – говорил про себя Ромашов, – где-то я читал, что человек не  может ни одной секунды не думать. А я вот лежу и ни о чем не думаю. Так ли это?  Нет, я сейчас думал о том, что ничего не думаю, – значит, все-таки  какое-то колесо в мозгу вертелось. И вот сейчас опять проверяю себя, стало  быть, опять-таки думаю...» И он до тех пор разбирался в этих нудных, запутанных  мыслях, пока ему вдруг не стало почти физически противно: как будто у него под  черепом расплылась серая, грязная паутина, от которой никак нельзя было  освободиться. Он поднял голову с подушки и крикнул:    

– Гайнан!..    

В сенях  что-то грохнуло и покатилось – должно быть, самоварная труба. В комнату ворвался  денщик, так быстро и с таким шумом отворив и затворив дверь, точно за ним  гнались сзади.    

– Я,  ваше благородие! – крикнул Гайнан испуганным голосом.    

– От  поручика Николаева никто не был?    

– Никак  нет, ваше благородие! – крикнул Гайнан.    

Между  офицером и денщиком давно уже установились простые, доверчивые, даже несколько  любовно-фамильярные отношения. Но когда дело доходило до казенных официальных  ответов, вроде «точно так», «никак нет», «здравия желаю», «не могу знать», то  Гайнан невольно выкрикивал их тем деревянным, сдавленным, бессмысленным криком,  каким всегда говорят солдаты с офицерами в строю. Это была бессознательная  привычка, которая въелась в него с первых дней его новобранства и, вероятно,  засела на всю жизнь.    

Гайнан  был родом черемис, а по религии – идолопоклонник. Последнее обстоятельство почему-то  очень льстило Ромашову. В полку между молодыми офицерами была распространена  довольно наивная, мальчишеская, смехотворная игра: обучать денщиков разным  диковинным, необыкновенным вещам. Веткин, например, когда к нему приходили в  гости товарищи, обыкновенно спрашивал своего денщика-молдаванина: «А что,  Бузескул, осталось у нас в погребе еще шампанское?» Бузескул отвечал на это  совершенно серьезно: «Никак нет, ваше благородие, вчера изволили выпить  последнюю дюжину». Другой офицер, подпоручик Епифанов, любил задавать своему  денщику мудреные, пожалуй, вряд ли ему самому понятные вопросы. «Какого ты  мнения, друг мой, – спрашивал он, – о реставрации монархического  начала в современной Франции?» И денщик, не сморгнув, отвечал: «Точно так, ваше  благородие, это выходит очень хорошо». Поручик Бобетинский учил денщика  катехизису, и тот без запинки отвечал на самые удивительные, оторванные от  всего вопросы: «Почему сие важно в-третьих?» – «Сие в-третьих не важно», или:  «Какого мнения о сем святая церковь?» – «Святая церковь о сем умалчивает». У  него же денщик декламировал с нелепыми трагическими жестами монолог Пимена из  «Бориса Годунова». Распространена была также манера заставлять денщиков  говорить по-французски: бонжур, мусьё; бони нюит, мусьё; вуле ву дю те, мусьё[1], – и все  в том же роде, что придумывалось, как оттяжка, от скуки, от узости замкнутой  жизни, от отсутствия других интересов, кроме служебных.    

Ромашов  часто разговаривал с Гайнаном о его богах, о которых, впрочем, сам черемис имел  довольно темные и скудные понятия, а также, в особенности, о том, как он  принимал присягу на верность престолу и родине. А принимал он присягу  действительно весьма оригинально. В то время когда формулу присяги читал  православным – священник, католикам – ксендз, евреям – раввин, протестантам, за  неимением пастора – штабс-капитан Диц, а магометанам – поручик  Бек-Агамалов, – с Гайнаном была совсем особая история. Полковой адъютант  поднес поочередно ему и двум его землякам и единоверцам по куску хлеба с солью  на острие шашки, и те, не касаясь хлеба руками, взяли его ртом и тут же съели.  Символический смысл этого обряда, был, кажется, таков: вот я съел хлеб и соль  на службе у нового хозяина, – пусть же меня покарает железо, если я буду  неверен. Гайнан, по-видимому, несколько гордился этим исключительным обрядом и  охотно о нем вспоминал. А так как с каждым новым разом он вносил в свой рассказ  все новые и новые подробности, то в конце концов у него получилась какая-то  фантастическая, невероятно нелепая и вправду смешная сказка, весьма занимавшая  Ромашова и приходивших к нему подпоручиков.    

Гайнан и  теперь думал, что поручик сейчас же начнет с ним привычный разговор о богах и о  присяге, и потому стоял и хитро улыбался в ожидании. Но Ромашов сказал вяло:    

– Ну,  хорошо... ступай себе...    

– Суртук  тебе новый приготовить, ваше благородие? – заботливо спросил Гайнан.    

Ромашов  молчал и колебался. Ему хотелось сказать – да... потом – нет, потом опять – да.  Он глубоко, по-детски, в несколько приемов, вздохнул и ответил уныло:    

– Нет  уж, Гайнан... зачем уж... Бог с ним... Давай, братец, самовар, да потом  сбегаешь в собрание за ужином. Чту уж!    

«Сегодня  нарочно не пойду, – упрямо, но бессильно подумал он. – Невозможно  каждый день надоедать людям, да и... вовсе мне там, кажется, не рады».    

В уме  это решение казалось твердым, но где-то глубоко и потаенно в душе, почти не проникая  в сознание, копошилась уверенность, что он сегодня, как и вчера, как делал это  почти ежедневно в последние три месяца, все-таки пойдет к Николаевым. Каждый  день, уходя от них в двенадцать часов ночи, он, со стыдом и раздражением на  собственную бесхарактерность, давал себе честное слово пропустить неделю или  две, а то и вовсе перестать ходить к ним. И пока он шел к себе, пока ложился в  постель, пока засыпал, он верил тому, что ему будет легко сдержать свое слово.  Но проходила ночь, медленно и противно влачился день, наступал вечер, и его  опять неудержимо тянуло в этот чистый, светлый дом, в уютные комнаты, к этим  спокойным и веселым людям и, главное, к сладостному обаянию женской красоты,  ласки и кокетства.    

Ромашов  сел на кровати. Становилось темно, но он еще хорошо видел всю свою комнату. О,  как надоело ему видеть каждый день все те же убогие немногочисленные предметы  его «обстановки». Лампа с розовым колпаком-тюльпаном на крошечном письменном  столе, рядом с круглым, торопливо стучащим будильником и чернильницей в виде  мопса; на стене вдоль кровати войлочный ковер с изображением тигра и верхового  арапа с копьем; жиденькая этажерка с книгами в одном углу, а в другом  фантастический силуэт виолончельного футляра; над единственным окном соломенная  штора, свернутая в трубку; около двери простыня, закрывающая вешалку с платьем.  У каждого холостого офицера, у каждого подпрапорщика были неизменно точно такие  же вещи, за исключением, впрочем, виолончели; ее Ромашов взял из полкового оркестра,  где она была совсем не нужна, но, не выучив даже мажорной гаммы, забросил и ее  и музыку еще год тому назад.    

Год тому  назад с небольшим Ромашов, только что выйдя из военного училища, с наслаждением  и гордостью обзаводился этими пошлыми предметами. Конечно – своя квартира, собственные  вещи, возможность покупать, выбирать по своему усмотрению, устраиваться по своему  вкусу – все это наполняло самолюбивым восторгом душу двадцатилетнего мальчика,  вчера только сидевшего на ученической скамейке и ходившего к чаю и завтраку в  строю, вместе с товарищами. И как много было надежд и планов в то время, когда  покупались эти жалкие предметы роскоши!.. Какая строгая программа жизни  намечалась! В первые два года – основательное знакомство с классической  литературой, систематическое изучение французского и немецкого языков, занятия  музыкой. В последний год – подготовка к академии. Необходимо было следить за  общественной жизнью, за литературой и наукой, и для этого Ромашов подписался на  газету и на ежемесячный популярный журнал. Для самообразования были  приобретены: «Психология» Вундта, «Физиология» Льюиса, «Самодеятельность»  Смайльса...    

И вот  книги лежат уже девять месяцев на этажерке, и Гайнан забывает сметать с них  пыль, газеты с неразорванными бандеролями валяются под письменным столом,  журнал больше не высылают за невзнос очередной полугодовой платы, а сам  подпоручик Ромашов пьет много водки в собрании, имеет длинную, грязную и  скучную связь с полковой дамой, с которой вместе обманывает ее чахоточного и  ревнивого мужа, играет в штосс и все чаще и чаще тяготится и службой, и  товарищами, и собственной жизнью.    

– Виноват,  ваше благородие! – крикнул денщик, внезапно с грохотом выскочив из сеней.  Но тотчас же он заговорил совершенно другим, простым и добродушным тоном: –  Забыл сказать. Тебе от барыни Петерсон письма пришла. Денщик принес, велел тебе  ответ писать.    

Ромашов,  поморщившись, разорвал длинный, узкий розовый конверт, на углу которого летел  голубь с письмом в клюве.    

– Зажги  лампу, Гайнан, – приказал он денщику.    

«Милый,  дорогой, усатенький Жоржик, – читал Ромашов хорошо знакомые ему, катящиеся  вниз, неряшливые строки. – Ты не был у нас вот уже целую неделю, и я так  за тобой скучилась, что всю прошлую ночь проплакала. Помни одно, что если  хочешь с меня смеяться, то я этой измены не перенесу. Один глоток с пузырька с  морфием, и я перестану навек страдать, а тебя сгрызет совесть. Приходи  непременно сегодня в 7 1/2 часов вечера. Его не будет дома, он будет на  тактических занятиях, и я тебя крепко, крепко, крепко расцелую, как только  смогу. Приходи же. Целую тебя 1 000 000 000... раз. Вся твоя Раиса,    

P. S.    

     

Помнишь ли, милая,    

ветки могучие    

Ивы над этой рекой,    

Ты мне дарила лобзания жгучие,    

Их разделял я с тобой.    

     

Р. Р. S.  Вы непременно, непременно должны быть в собрании на вечере в следующую субботу.  Я вас заранее приглашаю на 3-ю кадриль. По значению!!!!!!    

R.  P.»    

И  наконец в самом низу четвертой страницы было изображено следующее:    

     Я

  Здесь

  целовала    

     

От письма  пахло знакомым духами – персидской сиренью; капли этих духов желтыми пятнами  засохли кое-где на бумаге, и под ними многие буквы расплылись в разные стороны.  Этот приторный запах, вместе с пошло-игривым тоном письма, вместе с выплывшим в  воображении рыжеволосым, маленьким, лживым лицом, вдруг поднял в Ромашове  нестерпимое отвращение. Он со злобным наслаждением разорвал письмо пополам,  потом сложил и разорвал на четыре части, и еще, и еще, и когда, наконец, руками  стало трудно рвать, бросил клочки под стол, крепко стиснув и оскалив зубы. И  все-таки Ромашов в эту секунду успел по своей привычке подумать о самом себе  картинно в третьем лице:    

«И он  рассмеялся горьким, презрительным смехом».    

Вместе с  тем он сейчас же понял, что непременно пойдет к Николаевым. «Но это уже в самый,  самый последний раз!» – пробовал он обмануть самого себя. И ему сразу стало  весело и спокойно:    

– Гайнан,  одеваться!    

Он с  нетерпением умылся, надел новый сюртук, надушил чистый носовой платок цветочным  одеколоном. Но когда он, уже совсем одетый, собрался выходить, его неожиданно  остановил Гайнан.    

– Ваше  благородие! – сказал черемис необычным мягким и просительным тоном и вдруг  затанцевал на месте. Он всегда так танцевал, когда сильно волновался или  смущался чем-нибудь: выдвигал то одно, то другое колено вперед, поводил  плечами, вытягивал и прямил шею и нервно шевелил пальцами опущенных рук.    

– Что  тебе еще?    

– Ваше  благородие, хочу тебе, поджаласта, очень попросить. Подари мне белый господин.    

– Что  такое? Какой белый господин?    

– А  который велел выбросить. Вот этот, вот...    

Он  показал пальцем за печку, где стоял на полу бюст Пушкина, приобретенный как-то  Ромашовым у захожего разносчика. Этот бюст, кстати, изображавший, несмотря на  надпись на нем, старого еврейского маклера, а не великого русского поэта, был  так уродливо сработан, так засижен мухами и так намозолил Ромашову глаза, что  он действительно приказал на днях Гайнану выбросить его на двор.    

– Зачем  он тебе? – спросил подпоручик смеясь. – Да бери, сделай милость,  бери. Я очень рад. Мне не нужно. Только зачем тебе?    

Гайнан  молчал и переминался с ноги на ногу.    

– Ну,  да ладно, Бог с тобой, – сказал Ромашов. – Только ты знаешь, кто это?    

Гайнан  ласково и смущенно улыбнулся и затанцевал пуще прежнего.    

– Я  не знай... – И утер рукавом губы.    

– Не  знаешь – так знай. Это – Пушкин. Александр Сергеич Пушкин. Понял? Повтори за  мной: Александр Сергеич...    

– Бесиев, –  повторил решительно Гайнан.    

– Бесиев?  Ну, пусть будет Бесиев, – согласился Ромашов. – Однако я ушел. Если  придут от Петерсонов, скажешь, что подпоручик ушел, а куда – неизвестно. Понял?  А если что-нибудь по службе, то беги за мной на квартиру поручика Николаева.  Прощай, старина!.. Возьми из собрания мой ужин, и можешь его съесть.    

Он  дружелюбно хлопнул по плечу черемиса, который в ответ молча улыбнулся ему широко,  радостно и фамильярно.    

 IV    

     

На дворе  стояла совершенно черная, непроницаемая ночь, так что сначала Ромашову приходилось,  точно слепому, ощупывать перед собой дорогу. Ноги его в огромных калошах  уходили глубоко в густую, как рахат-лукум, грязь и вылезали оттуда со свистом и  чавканьем. Иногда одну из калош засасывало так сильно, что из нее выскакивала  нога, и тогда Ромашову приходилось, балансируя на одной ноге, другой ногой  впотьмах наугад отыскивать исчезнувшую калошу.    

Местечко  точно вымерло, даже собаки не лаяли. Из окон низеньких белых домов кое-где  струился туманными прямыми полосами свет и длинными косяками ложился на  желто-бурую блестящую землю. Но от мокрых и липких заборов, вдоль которых все  время держался Ромашов, от сырой коры тополей, от дорожной грязи пахло чем-то  весенним, крепким, счастливым, чем-то бессознательно и весело раздражающим.  Даже сильный ветер, стремительно носившийся по улицам, дул по-весеннему  неровно, прерывисто, точно вздрагивая, путаясь и шаля.    

Перед  домом, который занимали Николаевы, подпоручик остановился, охваченный минутной  слабостью и, колебанием. Маленькие окна была закрыты плотными коричневыми  занавесками, но за ними чувствовался ровный, яркий свет. В одном месте портьера  загнулась, образовав длинную, узкую щель. Ромашов припал головой к стеклу,  волнуясь и стараясь дышать как можно тише, точно его могли услышать в комнате.    

Он  увидел лицо и плечи Александры Петровны, сидевшей глубоко и немного сгорбившись  на знакомом диване из зеленого рипса. По этой позе и по легким движениям тела,  по опущенной низко голове видно было, что она занята рукодельем.    

Вот она  внезапно выпрямилась, подняла голову кверху и глубоко передохнула... Губы ее  шевелятся... «Что она говорит? – думал Ромашов. – Вот улыбнулась. Как  это странно – глядеть сквозь окна на говорящего человека и не слышать его!»    

Улыбка  внезапно сошла с лица Александры Петровны, лоб нахмурился. Опять быстро, с  настойчивым выражением зашевелились губы, и вдруг опять улыбка – шаловливая и  насмешливая. Вот покачала головой медленно и отрицательно. «Может быть, это про  меня?» – робко подумал Ромашов. Чем-то тихим, чистым, беспечно-спокойным веяло  на него от этой молодой женщины, которую он рассматривал теперь, точно  нарисованную на какой-то живой, милой, давно знакомой картине. «Шурочка!» –  прошептал Ромашов нежно.    

Александра  Петровна неожиданно подняла лицо от работы и быстро, с тревожным выражением  повернула его к окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему в глаза. У  него от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул за выступ  стены. На одну минуту ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться  домой, но преодолел себя и через калитку прошел в кухню.    

В то  время как денщик Николаевых снимал с него грязные калоши и очищал ему кухонной  тряпкой сапоги, а он протирал платком запотевшие в тепле очки, поднося их  вплотную к близоруким глазам, из гостиной послышался звонкий голос Александры  Петровны:    

– Степан,  это приказ принесли?    

«Это она  нарочно! – подумал, казня себя, подпоручик. – Знает ведь, что я  всегда в такое время прихожу».    

– Нет,  это я, Александра Петровна! – крикнул он в дверь фальшивым голосом.    

– А!  Ромочка! Ну, входите, входите. Чего вы там застряли? Володя, это Ромашов  пришел.    

Ромашов  вошел, смущенно и неловко сгорбившись и без нужды потирая руки.    

– Воображаю,  как я вам надоел, Александра Петровна.    

Он  сказал это, думая, что у него выйдет весело и развязно, но вышло неловко и, как  ему тотчас же показалось, страшно неестественно.    

– Опять  за глупости! – воскликнула Александра Петровна. – Садитесь, будем чай  пить.    

Глядя  ему в глаза внимательно и ясно, она, по обыкновению, энергично пожала своей маленькой,  теплой и мягкой рукой его холодную руку.    

Николаев  сидел спиной к ним, у стола, заваленного книгами, атласами и чертежами. Он в  этом году должен был держать экзамен в академию генерального штаба и весь год  упорно, без отдыха готовился к нему. Это был уж третий экзамен, так как два  года подряд он проваливался.    

Не  оборачиваясь назад, глядя в раскрытую перед ним книгу, Николаев протянул  Ромашову руку через плечо и сказал спокойным, густым голосом:    

– Здравствуйте,  Юрий Алексеич. Новостей нет? Шурочка! Дай ему чаю. Уж простите меня, я занят.    

«Конечно,  я напрасно пришел, – опять с отчаянием подумал Ромашов. – О, я  дурак!»    

– Нет,  какие же новости... Центавр разнес в собрании подполковника Леха. Тот был  совсем пьян, говорят. Везде в ротах требует рубку чучел... Епифана закатал под  арест.    

– Да? –  рассеянно переспросил Николаев. – Скажите пожалуйста.    

– Мне  тоже влетело – на четверо суток... Одним словом, новости старые.    

Ромашову  казалось, что голос у него какой-то чужой и такой сдавленный, точно в горле  что-то застряло. «Каким я, должно быть, кажусь жалким!» – подумал он, но тотчас  же успокоил себя тем обычным приемом, к которому часто прибегают застенчивые  люди: «Ведь это всегда, когда конфузишься, то думаешь, что все это видят, а на  самом деле только тебе это заметно, а другим вовсе нет».    

Он сел  на кресло рядом с Шурочкой, которая, быстро мелькая крючком, вязала какое-то  кружево. Она никогда не сидела без дела, и все скатерти, салфеточки, абажуры и  занавески в доме были связаны ее руками.    

Ромашов  осторожно взял пальцами нитку, шедшую от клубка к ее руке, и спросил:    

– Как  называется это вязанье?    

– Гипюр.  Вы в десятый раз спрашиваете. Шурочка вдруг быстро, внимательно взглянула на  подпоручика и так же быстро опустила глаза на вязанье. Но сейчас же опять  подняла их и засмеялась.    

– Да  вы ничего, Юрий Алексеич... вы посидите и оправьтесь немного. «Оправьсь!» – как  у вас командуют.    

Ромашов  вздохнул и покосился на могучую шею Николаева, резко белевшую над воротником  серой тужурки.    

– Счастливец  Владимир Ефимыч, – сказал он. – Вот летом в Петербург поедет... в  академию поступит!    

– Ну,  это еще надо посмотреть! – задорно, по адресу мужа воскликнула  Шурочка. – Два раза с позором возвращались в полк. Теперь уж в последний.    

Николаев  обернулся назад. Его воинственное и доброе лицо с пушистыми усами покраснело, а  большие, темные, воловьи глаза сердито блеснули.    

– Не  болтай глупостей, Шурочка! Я сказал: выдержу – и выдержу. – Он крепко  стукнул ребром ладони по столу. – Ты только сидишь и каркаешь. Я сказал!..    

– Я  сказал! – передразнила его жена и тоже, как и он, ударила маленькой  смуглой ладонью по колену. – А ты вот лучше скажи-ка мне, каким условиям  должен удовлетворять боевой порядок части? Вы знаете, – бойко и лукаво  засмеялась она глазами Ромашову, – я ведь лучше его тактику знаю. Ну-ка,  ты, Володя, офицер генерального штаба, – каким условиям?    

– Глупости,  Шурочка, отстань, – недовольно буркнул Николаев.    

Но вдруг  он вместе со стулом повернулся к жене, и в его широко раскрывшихся красивых и  глуповатых глазах показалось растерянное недоумение, почти испуг.    

– Постой,  девочка, а ведь я и в самом деле не все помню. Боевой порядок? Боевой порядок  должен быть так построен, чтобы он как можно меньше терял от огня, потом, чтобы  было удобно командовать. Потом... постой...    

– За  постой деньги платят, – торжествующе перебила Шурочка.    

И она  заговорила скороговоркой, точно первая ученица, опустив веки и покачиваясь:    

– Боевой  порядок должен удовлетворять следующим условиям: поворотливости, подвижности,  гибкости, удобству командования, приспособляемости к местности; он должен  возможно меньше терпеть от огня, легко свертываться и развертываться и быстро  переходить в походный порядок... Все!    

Она открыла  глаза, с трудом перевела дух и, обратив смеющееся подвижное лицо к Ромашову,  спросила:    

– Хорошо?    

– Черт,  какая память! – завистливо, но с восхищением произнес Николаев, углубляясь  в свои тетрадки.    

– Мы  ведь всё вместе, – пояснила Шурочка. – Я бы хоть сейчас выдержала  экзамен. Самое главное, – она ударила по воздуху вязальным крючком, –  самое главное – система. Наша система – это мое изобретение, моя гордость.  Ежедневно мы проходим кусок из математики, кусок из военных наук – вот  артиллерия мне, правда, не дается: все какие-то противные формулы, особенно в  баллистике, – потом кусочек из уставов. Затем через день оба языка и через  день география с историей.    

– А  русский? – спросил Ромашов из вежливости.    

– Русский?  Это – пустое. Правописание по Гроту мы уже одолели. А сочинения ведь известно  какие. Одни и те же каждый год. «Рага pacem, para bellum»[2]. «Характеристика Онегина  в связи с его эпохой»...    

И вдруг,  вся оживившись, отнимая из рук подпоручика нитку, как бы для того, чтобы его  ничто не развлекало, она, страстно заговорила о том, что составляло весь  интерес, всю главную суть ее теперешней жизни.    

– Я  не могу, не могу здесь оставаться, Ромочка! Поймите меня! Остаться здесь – это  значит опуститься, стать полковой дамой, ходить на ваши дикие вечера, сплетничать,  интриговать и злиться по поводу разных суточных и прогонных... каких-то  грошей!.. бррр.. устраивать поочередно с приятельницами эти пошлые «балки»,  играть в винт... Вот, вы говорите, у нас уютно. Да посмотрите же, ради Бога, на  это мещанское благополучие! Эти филе и гипюрчики – я их сама связала, это  платье, которое я сама переделывала, этот омерзительный мохнатенький ковер из  кусочков... все это гадость, гадость! Поймите же, милый Ромочка, что мне нужно  общество, большое настоящее общество, свет, музыка, поклонение, тонкая лесть,  умные собеседники. Вы знаете, Володя пороху не выдумает, но он честный, смелый,  трудолюбивый человек. Пусть он только пройдет в генеральный штаб, и – клянусь –  я ему сделаю блестящую карьеру. Я знаю языки, я сумею себя держать в каком  угодно обществе, во мне есть – я не знаю, как это выразить, – есть такая  гибкость души, что я всюду найдусь, ко всему сумею приспособиться... Наконец,  Ромочка, поглядите на меня, поглядите внимательно. Неужели я уж так неинтересна  как человек и некрасива как женщина, чтобы мне всю жизнь киснуть в этой  трущобе, в этом гадком местечке, которого нет ни на одной географической карте!    

И она,  поспешно закрыв лицо платком, вдруг расплакалась злыми, самолюбивыми, гордыми  слезами.    

Муж,  обеспокоенный, с недоумевающим и растерянным видом, тотчас же подбежал к ней.  Но Шурочка уже успела справиться с собой и отняла платок от лица. Слез больше  не было, хотя глаза ее еще сверкали злобным, страстным огоньком.    

– Ничего,  Володя, ничего, милый, – отстранила она его рукой.    

И, уже  со смехом обращаясь к Ромашову и опять отнимая у него из рук нитку, она спросила  с капризным и кокетливым смехом:    

– Отвечайте  же, неуклюжий Ромочка, хороша я или нет? Если женщина напрашивается на  комплимент, то не ответить ей – верх невежливости!    

– Шурочка,  ну как тебе не стыдно, – рассудительно произнес с своего места Николаев.    

Ромашов  страдальчески-застенчиво улыбнулся, но вдруг ответил чуть-чуть задрожавшим  голосом, серьезно и печально:    

– Очень  красивы!...    

Шурочка  крепко зажмурила глаза и шаловливо затрясла головой, так что разбившиеся волосы  запрыгали у нее по лбу.    

– Ро-омочка,  какой вы смешно-ой! – пропела она тоненьким детским голоском.    

А  подпоручик, покраснев, подумал про себя, по обыкновению: «Его сердце было  жестоко разбито...»    

Все помолчали.  Шурочка быстро мелькала крючком. Владимир Ефимович, переводивший на немецкий  язык фразы из самоучителя Туссена и Лангенштейдта, тихонько бормотал их себе  под нос. Слышно было, как потрескивал и шипел огонь в лампе, прикрытой желтым  шелковым абажуром в виде шатра. Ромашов опять завладел ниткой и потихоньку, еле  заметно для самого себя, потягивал ее из рук молодой женщины. Ему доставляло  тонкое и нежное наслаждение чувствовать, как руки Шурочки бессознательно  сопротивлялись его осторожным усилиям. Казалось, что какой-то таинственный,  связывающий и волнующий ток струится по этой нитке.    

В то же  время он сбоку, незаметно, но неотступно глядел на ее склоненную вниз голову и  думал, едва-едва шевеля губами, произнося слова внутри себя, молчаливым  шепотом, точно ведя с Шурочкой интимный и чувственный разговор:    

«Как она  смело спросила: хороша ли я? О! Ты прекрасна! Милая! Вот я сижу и гляжу на тебя  – какое счастье! Слушай же: я расскажу тебе, как ты красива. Слушай. У те-бя  бледное и смуглое лицо. Страстное лицо. И на нем красные, горящие губы – как  они должны целовать! – и глаза, окруженные желтоватой тенью... Когда ты  смотришь прямо, то белки твоих глаз чуть-чуть голубые, а в больших зрачках  мутная, глубокая синева. Ты не брюнетка, но в тебе есть что-то цыганское. Но  зато твои волосы так чисты и тонки и сходятся сзади в узел с таким аккуратным,  наивным и деловитым выражением, что хочется тихонько потрогать их пальцами. Ты  маленькая, ты легкая, я бы поднял тебя на руки, как ребенка. Но ты гибкая и  сильная, у тебя грудь, как у девушки, и ты вся – порывистая, подвижная. На  левом ухе, внизу, у тебя маленькая родинка, точно след от сережки, – это  прелестно!..»    

– Вы  не читали в газетах об офицерском поединке? – спросила вдруг Шурочка.    

Ромашов  встрепенулся и с трудом отвел от нее глаза.    

– Нет,  не читал. Но слышал. А что?    

– Конечно,  вы, по обыкновению, ничего не читаете. Право, Юрий Алексеевич, вы опускаетесь.  По-моему, вышло что-то нелепое. Я понимаю: поединки между офицерами –  необходимая и разумная вещь. – Шурочка убедительно прижала вязанье к  груди. – Но зачем такая бестактность? Подумайте: один поручик оскорбил  другого. Оскорбление тяжелое, общество офицеров постановляет поединок. Но  дальше идет чепуха и глупость. Условия – прямо вроде смертной казни: пятнадцать  шагов дистанции и драться до тяжелой раны... Если оба противника стоят на  ногах, выстрелы возобновляются. Но ведь это – бойня, это... я не знаю что! Но,  погодите, это только цветочки. На место дуэли приезжают все офицеры полка, чуть  ли даже не полковые дамы, и даже где-то в кустах помещается фотограф. Ведь это  ужас, Ромочка! И несчастный подпоручик, фендрик, как говорит Володя, вроде вас,  да еще вдобавок обиженный, а не обидчик, получает после третьего выстрела  страшную рану в живот и к вечеру умирает в мучениях. А у него, оказывается,  была старушка мать и сестра, старая барышня, которые с ним жили, вот как у  нашего Михина... Да послушайте же: для чего, кому нужно было делать из поединка  такую кровавую буффонаду? И это, заметьте, на самых первых порах, сейчас же  после разрешения поединков. И вот поверьте мне, поверьте! – воскликнула  Шурочка, сверкая загоревшимися глазами, – сейчас же сентиментальные  противники офицерских дуэлей, – о, я знаю этих презренных либеральных  трусов! – сейчас же они загалдят: «Ах, варварство! Ах, пережиток диких  времен! Ах, братоубийство!»    

– Однако  вы кровожадны, Александра Петровна! – вставил Ромашов.    

– Не  кровожадна, – нет! – резко возразила она. – Я жалостлива. Я  жучка, который мне щекочет шею, сниму и постараюсь не сделать ему больно. Но,  попробуйте понять, Ромашов, здесь простая логика. Для чего офицеры? Для войны.  Что для войны раньше всего требуется? Смелость, гордость, уменье не сморгнуть  перед смертью. Где эти качества всего ярче проявляются в мирное время? В  дуэлях. Вот и все. Кажется, ясно. Именно не французским офицерам необходимы  поединки, потому что понятие о чести, да еще преувеличенное, в крови у каждого  француза, – не немецким, – потому что от рождения все немцы порядочны  и дисциплинированы, – а нам, нам, нам. Тогда у нас не будет в офицерской  среде карточных шулеров как Арчаковский, или беспросыпных пьяниц, вроде вашего  Назанского; тогда само собой выведется амикошонство, фамильярное зубоскальство  в собрании, при прислуге, это ваше взаимное сквернословие, пускание в голову  друг друга графинов, с целью все-таки не попасть, промахнуться. Тогда вы не  будете за глаза так поносить друг друга. У офицера каждое слово должно быть  взвешено. Офицер – это образец корректности. И потом, что за нежности: боязнь  выстрела! Ваша профессия – рисковать жизнью. Ах, да что!    

Она  капризно оборвала свою речь и с сердцем ушла в работу. Опять стало тихо.    

– Шурочка,  как перевести по-немецки – соперник? – спросил Николаев, подымая голову от  книги.    

– Соперник? –  Шурочка задумчиво потрогала крючком пробор своих мягких волос. – А скажи  всю фразу.    

– Тут  сказано... сейчас, сейчас... Наш заграничный соперник...    

– Unser  auslдndischer Nebenbuhler, – быстро, тотчас же перевела Шурочка.    

– Унзер, –  повторил шепотом Ромашов, мечтательно заглядевшись на огонь лампы. «Когда ее  что-нибудь взволнует, – подумал он, – то слова у нее вылетают так  стремительно, звонко и отчетливо, точно сыплется дробь на серебряный поднос».  Унзер – какое смешное слово... Унзер, унзер, унзер...    

– Что  вы шепчете, Ромочка? – вдруг строго спросила Александра Петровна. –  Не смейте бредить в моем присутствии.    

Он  улыбнулся рассеянной улыбкой.    

– Я  не брежу... Я все повторял про себя: унзер, унзер. Какое смешное слово...    

– Что  за глупости... Унзер? Отчего смешное?    

– Видите  ли... – Он затруднялся, как объяснить свою мысль. – Если долго  повторять какое-нибудь одно слово и вдумываться в него, то оно вдруг потеряет  смысл и станет таким... как бы вам сказать?..    

– Ах,  знаю, знаю! – торопливо и радостно перебила его Шурочка. – Но только  это теперь не так легко делать, а вот раньше, в детстве, – ах как это было  забавно!..    

– Да,  да, именно в детстве. Да.    

– Как  же, я отлично помню. Даже помню слово, которое меня особенно поражало: «может  быть». Я все качалась с закрытыми глазами и твердила: «Может быть, может быть...»  И вдруг – совсем позабывала, что оно значит, потом старалась – и не могла  вспомнить. Мне все казалось, будто это какое-то коричневое, красноватое пятно с  двумя хвостиками. Правда ведь?    

Ромашов  с нежностью поглядел на нее.    

– Как  это странно, что у нас одни и те же мысли, – сказал он тихо. – А  унзер, понимаете, это что-то высокое-высокое, что-то худощавое и с жалом. Вроде  как какое-то длинное, тонкое насекомое, и очень злое.    

– Унзер? –  Шурочка подняла голову и, прищурясь, посмотрела вдаль, в темный угол комнаты,  стараясь представить себе то, о чем говорил Ромашов. – Нет, погодите: это  что-то зеленое, острое. Ну да, ну да, конечно же – насекомое! Вроде кузнечика,  только противнее и злее... Фу, какие мы с вами глупые, Ромочка.    

– А  то вот еще бывает, – начал таинственно Ромашов, – и опять-таки в  детстве это было гораздо ярче. Произношу я какое-нибудь слово и стараюсь тянуть  его как можно дольше. Растягиваю бесконечно каждую букву. И вдруг на один  момент мне сделается так странно, странно, как будто бы все вокруг меня  исчезло. И тогда мне делается удивительно, что это я говорю, что я живу, что я  думаю.    

– О,  я тоже это знаю! – весело подхватила Шурочка. – Но только не так. Я,  бывало, затаиваю дыхание, пока хватит сил, и думаю: вот я не дышу, и теперь еще  не дышу, и вот до сих пор, и до сих, и до сих... И тогда наступало это  странное. Я чувствовала, как мимо меня проходило время. Нет, это не то: может  быть, вовсе времени не было. Это нельзя объяснить.    

Ромашов  глядел на нее восхищенными глазами и повторял глухим, счастливым, тихим голосом:    

– Да,  да... этого нельзя объяснить... Это странно... Это необъяснимо...    

– Ну,  однако, господа психологи, или как вас там, довольно, пора ужинать, –  сказал Николаев, вставая со стула.    

От  долгого сиденья у него затекли ноги и заболела спина. Вытянувшись во весь рост,  он сильно потянулся вверх и выгнул грудь, и все его большое, мускулистое тело  захрустело в суставах от этого мощного движения.    

В  крошечной, но хорошенькой столовой, ярко освещенной висячей фарфоровой матово-белой  лампой, была накрыта холодная закуска. Николаев не пил, но для Ромашова был  поставлен графинчик с водкой. Собрав свое милое лицо в брезгливую гримасу,  Шурочка спросила небрежно, как она и часто спрашивала:    

– Вы,  конечно, не можете без этой гадости обойтись?    

Ромашов  виновато улыбнулся и от замешательства поперхнулся водкой и закашлялся.    

– Как  вам не совестно! – наставительно заметила хозяйка. – Еще и пить не  умеете, а тоже... Я понимаю, вашему возлюбленному Назанскому простительно, он  отпетый человек, но вам-то зачем? Молодой такой, славный, способный мальчик, а  без водки не сядете за стол... Ну зачем? Это все Назанский вас портит.    

Ее муж,  читавший в это время только что принесенный приказ, вдруг воскликнул:    

– Ах,  кстати: Назанский увольняется в отпуск на один месяц по домашним обстоятельствам.  Тю-тю-у! Это значит – запил. Вы, Юрий Алексеевич, наверно, его видели?. Что он,  закурил?    

Ромашов  смущенно заморгал веками.    

– Нет,  я не заметил. Впрочем, кажется, пьет...    

– Ваш  Назанский – противный! – с озлоблением, сдержанным низким голосом сказала  Шурочка. – Если бы от меня зависело, я бы этаких людей стреляла, как  бешеных собак. Такие офицеры – позор для полка, мерзость!    

Тотчас  же после ужина Николаев, который ел так же много и усердно, как и занимался  своими науками, стал зевать и наконец откровенно заметил:    

– Господа,  а что, если бы на минутку пойти поспать? «Соснуть», как говорилось в старых  добрых романах.    

– Это  совершенно справедливо, Владимир Ефимыч, – подхватил Ромашов с какой-то,  как ему самому показалось, торопливой и угодливой развязностью. В то же время,  вставая из-за стола, он подумал уныло: «Да, со мной здесь не церемонятся. И  только зачем я лезу?»    

У него  было такое впечатление, как будто Николаев с удовольствием выгоняет его из  дому. Но тем не менее, прощаясь с ним нарочно раньше, чем с Шурочкой, он думал  с наслаждением, что вот сию минуту он почувствует крепкое и ласкающее пожатие  милой женской руки. Об этом он думал каждый раз уходя. И когда этот момент  наступил, то он до такой степени весь ушел душой в это очаровательное пожатие,  что не слышал, как Шурочка сказала ему:    

– Вы  смотрите, не забывайте нас. Здесь вам всегда рады. Чем пьянствовать со своим  Назанским, сидите лучше у нас. Только помните: мы с вами не церемонимся.    

Он  услышал эти слова в своем сознании и понял их, только выйдя на улицу.    

– Да  со мной не церемонятся, – прошептал он с той горькой обидчивостью, к  которой так болезненно склонны молодые и самолюбивые люди его возраста.    

 V    

     

Ромашов  вышел на крыльцо. Ночь стала точно еще гуще, еще чернее и теплее. Подпоручик  ощупью шел вдоль плетня, держась за него руками, и дожидался, пока его глаза  привыкнут к мраку. В это время дверь, ведущая в кухню Николаевых, вдруг  открылась, выбросив на мгновение в темноту большую полосу туманного желтого  света. Кто-то зашлепал по грязи, и Ромашов услышал сердитый голос денщика  Николаевых, Степана:    

– Ходить,  ходить кажын день. И чего ходить, черт его знает?..    

А другой  солдатский голос, незнакомый подпоручику, ответил равнодушно, вместе с продолжительным,  ленивым зевком:    

– Дела,  братец ты мой... С жиру это все. Ну, прощевай, что ли, Степан.    

– Прощай,  Баулин. Заходи когда.    

Ромашов  прилип к забору. От острого стыда он покраснел, несмотря на темноту; все тело  его покрылось сразу испариной, и точно тысячи иголок закололи его кожу на ногах  и на спине. «Конечно! Даже денщики смеются», – подумал он с отчаянием.  Тотчас же ему припомнился весь сегодняшний вечер, и в разных словах, в тоне  фраз, во взглядах, которыми обменивались хозяева, он сразу увидел много не  замеченных им раньше мелочей, которые, как ему теперь казалось,  свидетельствовали о небрежности и о насмешке, о нетерпеливом раздражении против  надоедливого гостя.    

– Какой  позор, какой позор! – шептал подпоручик, не двигаясь с места. – Дойти  до того, что тебя едва терпят, когда ты приходишь... Нет, довольно. Теперь я уж  твердо знаю, что довольно!    

В  гостиной у Николаевых потух огонь. «Вот они уже в спальне», – подумал  Ромашов и необыкновенно ясно представил себе, как Николаевы, ложась спать,  раздеваются друг при друге с привычным равнодушием и бесстыдством давно женатых  людей и говорят о нем. Она в одной юбке причесывает перед зеркалом на ночь  волосы. Владимир Ефимович сидит в нижнем белье на кровати, снимает сапог и,  краснея от усилия, говорит сердито и сонно: «Мне, знаешь, Шурочка, твой Ромашов  надоел вот до каких пор. Удивляюсь, чего ты с ним так возишься?» А Шурочка, не  выпуская изо рта шпилек и не оборачиваясь, отвечает ему в зеркало недовольным тоном:  «Вовсе он не мой, а твой!..»    

Прошло  еще пять минут, пока Ромашов, терзаемый этими мучительными и горькими мыслями,  решился двинуться дальше. Мимо всего длинного плетня, ограждавшего дом  Николаевых, он прошел крадучись, осторожно вытаскивая ноги из грязи, как будто  его могли услышать и поймать на чем-то нехорошем. Домой идти ему не хотелось;  даже было жутко и противно вспоминать о своей узкой и длинной, об одном окне,  комнате, со всеми надоевшими до отвращения предметами. «Вот, назло ей,  пойду к Назанскому, – решил он внезапно и сразу почувствовал в этом какое-то  мстительное удовлетворение. – Она выговаривала мне за дружбу с Назанским,  так вот же назло! И пускай!..»    

Подняв  глаза к небу и крепко прижав руку к груди, он с жаром сказал про себя:  «Клянусь, клянусь, что в последний раз приходил к ним. Не хочу больше  испытывать такого унижения. Клянусь!»    

И сейчас  же, по своей привычке, прибавил мысленно:    

«Его  выразительные черные глаза сверкали решимостью и презрением!»    

Хотя  глаза у него были вовсе не черные, а самые обыкновенные – желтоватые, с зеленым  ободком.    

Назанский  снимал комнату у своего товарища, поручика Зегржта. Этот Зегржт был, вероятно,  самым старым поручиком во всей русской армии, несмотря на безукоризненную  службу и на участие в турецкой кампании. Каким-то роковым и необъяснимым  образом ему не везло в чинопроизводстве. Он был вдов, с четырьмя маленькими  детьми, и все-таки кое-как изворачивался на своем сорокавосьмирублевом  жалованье. Он снимал большие квартиры и сдавал их по комнатам холостым  офицерам, держал столовников, разводил кур и индюшек, умел как-то особенно  дешево и заблаговременно покупать дрова. Детей своих он сам купал в корытцах,  сам лечил их домашней аптечкой и сам шил им на швейной машине лифчики,  панталончики и рубашечки. Еще до женитьбы Зегржт, как и очень многие холостые  офицеры, пристрастился к ручным женским работам, теперь же его заставляла  заниматься ими крутая нужда. Злые языки говорили про него, что он тайно, под  рукой отсылает свои рукоделия куда-то на продажу.    

Но все  эти мелочные хозяйственные ухищрения плохо помогали Зегржту. Домашняя птица  дохла от повальных болезней, комнаты пустовали, нахлебники ругались из-за  плохого стола и не платили денег, и периодически, раза четыре в год, можно было  видеть, как худой, длинный, бородатый Зегржт с растерянным потным лицом носился  по городу в чаянии перехватить где-нибудь денег, причем его блинообразная  фуражка сидела козырьком на боку, а древняя николаевская шинель, сшитая еще до  войны, трепетала и развевалась у него за плечами наподобие крыльев.    

Теперь у  него в комнатах светится огонь, и, подойдя к окну, Ромашов увидел самого  Зегржта. Он сидел у круглого стола под висячей лампой и, низко наклонив свою  плешивую голову с измызганным, морщинистым и кротким лицом, вышивал красной  бумагой какую-то полотняную вставку – должно быть, грудь для малороссийской  рубашки. Ромашов побарабанил в стекло. Зегржт вздрогнул, отложил работу в  сторону и подошел к окну.    

– Это  я, Адам Иванович. Отворите-ка на секунду, – сказал Ромашов.    

Зегржт  влез на подоконник и просунул в форточку свой лысый лоб и свалявшуюся на один  бок жидкую бороду.    

– Это  вы, подпоручик Ромашов? А что?    

– Назанский  дома?    

– Дома,  дома. Куда же ему идти? Ах, Господи, – борода Зегржта затряслась в  форточке, – морочит мне голову ваш Назанский. Второй месяц посылаю ему  обеды, а он все только обещает заплатить. Когда он переезжал, я его убедительно  просил, во избежание недоразумений...    

– Да,  да, да... это... в самом деле... – перебил рассеянно Ромашов. – А,  скажите, каков он? Можно его видеть?    

– Думаю,  можно... Ходит все по комнате. – Зегржт на секунду прислушался. – Вот  и теперь ходит. Вы понимаете, я ему ясно говорил: во избежание недоразумений  условимся, чтобы плата...    

– Извините,  Адам Иванович, я сейчас, – прервал его Ромашов. – Если позволите, я  зайду в другой раз. Очень спешное дело...    

Он  прошел дальше и завернул за угол. В глубине палисадника, у Назанского горел  огонь. Одно из окон было раскрыто настежь. Сам Назанский, без сюртука, в нижней  рубашке, расстегнутой у ворота, ходил взад и вперед быстрыми шагами по комнате;  его белая фигура и золотоволосая голова то мелькали в просветах окон, то  скрывались за простенками. Ромашов перелез через забор палисадника и окликнул  его.    

– Кто  это? – спокойно, точно он ожидал оклика, спросил Назанский, высунувшись  наружу через подоконник. – А, это вы, Георгий Алексеич? Подождите: через двери  вам будет далеко и темно. Лезьте в окно. Давайте вашу руку.    

Комната  у Назанского была еще беднее, чем у Ромашова. Вдоль стены у окна стояла узенькая,  низкая, вся вогнувшаяся дугой кровать, такая тощая, точно на ее железках лежало  одно только розовое пикейное одеяло; у другой стены – простой некрашеный стол и  две грубых табуретки. В одном из углов комнаты был плотно пригнан, на манер  кивота, узенький деревянный поставец. В ногах кровати помещался кожаный рыжий  чемодан, весь облепленный железнодорожными бумажками. Кроме этих предметов, не  считая лампы на столе, в комнате не было больше ни одной вещи.    

– Здравствуйте,  мой дорогой, – сказал Назанский, крепко пожимая и встряхивая руку Ромашова  и глядя ему прямо в глаза задумчивыми, прекрасными голубыми глазами. –  Садитесь-ка вот здесь, на кровать. Вы слышали, что я подал рапорт о болезни?    

– Да.  Мне сейчас об этом говорил Николаев.    

Опять  Ромашову вспомнились ужасные слова денщика Степана, и лицо его страдальчески  сморщилось.    

– А!  Вы были у Николаевых? – вдруг с живостью и с видимым интересом спросил  Назанский. – Вы часто бываете у них?    

Какой-то  смутный инстинкт осторожности, вызванный необычным тоном этого вопроса,  заставил Ромашова солгать, и он ответил небрежно:    

– Нет,  совсем не часто. Так, случайно зашел.    

Назанский,  ходивший взад и вперед по комнате, остановился около поставца и отворил его.  Там на полке стоял графин с водкой и лежало яблоко, разрезанное аккуратными,  тонкими ломтями. Стоя спиной к гостю, он торопливо налил себе рюмку и выпил.  Ромашов видел, как конвульсивно содрогнулась его спина под тонкой полотняной  рубашкой.    

– Не  хотите ли? – предложил Назанский, указывая на поставец. – Закуска  небогатая, но, если голодны, можно соорудить яичницу. Можно воздействовать на  Адама, ветхого человека.    

– Спасибо.  Я потом.    

Назанский  прошелся по комнате, засунув руки в карманы. Сделав два конца, он заговорил,  точно продолжая только что прерванную беседу:    

– Да.  Так вот я все хожу и все думаю. И, знаете, Ромашов, я счастлив. В полку завтра  все скажут, что у меня запой. А что ж, это, пожалуй, и верно, только это не  совсем так. Я теперь счастлив, а вовсе не болен и не страдаю. В обыкновенное  время мой ум и моя воля подавлены. Я сливаюсь тогда с голодной, трусливой  серединой и бываю пошл, скучен самому себе, благоразумен и рассудителен. Я  ненавижу, например, военную службу, но служу. Почему я служу? Да черт его знает  почему! Потому что мне с детства твердили и теперь все кругом говорят, что самое  главное в жизни – это служить и быть сытым и хорошо одетым. А философия, говорят  они, это чепуха, это хорошо тому, кому нечего делать, кому маменька оставила  наследство. И вот я делаю вещи, к которым у меня совершенно не лежит душа,  исполняю ради животного страха жизни приказания, которые мне кажутся порой  жестокими, а порой бессмысленными. Мое существование однообразно, как забор, и  серо, как солдатское сукно. Я не смею задуматься, – не говорю о том, чтобы  рассуждать вслух, – о любви, о красоте, о моих отношениях к человечеству,  о природе, о равенстве и счастии людей, о поэзии, о Боге. Они смеются:  ха-ха-ха, это все философия!.. Смешно, и дико, и непозволительно думать офицеру  армейской пехоты о возвышенных материях. Это философия, черт возьми,  следовательно – чепуха, праздная и нелепая болтовня.    

– Но  это – главное в жизни, – задумчиво произнес Ромашов.    

– И  вот наступает для меня это время, которое они зовут таким жестоким  именем, – продолжал, не слушая его, Назанский. Он все ходил взад и вперед  и по временам делал убедительные жесты, обращаясь, впрочем, не к Ромашову, а к  двум противоположным углам, до которых по очереди доходил. – Это время  моей свободы, Ромашов, свободы духа, воли и ума! Я живу тогда, может быть,  странной, но глубокой, чудесной внутренней жизнью. Такой полной жизнью! Все,  что я видел, о чем читал или слышал, – все оживляется во мне, все  приобретает необычайно яркий свет и глубокий, бездонный смысл. Тогда память моя  – точно музей редких откровений. Понимаете – я Ротшильд! Беру первое, что мне  попадается, и размышляю о нем, долго, проникновенно, с наслаждением. О лицах, о  встречах, о характерах, о книгах, о женщинах – ах, особенно о женщинах и о  женской любви!.. Иногда я думаю об ушедших великих людях, о мучениках науки, о  мудрецах и героях и об их удивительных словах. Я не верю в Бога, Ромашов, но  иногда я думаю о святых угодниках, подвижниках и страстотерпцах и возобновляю в  памяти каноны и умилительные акафисты. Я ведь, дорогой мой, в бурсе учился, и  память у меня чудовищная. Думаю я обо всем об этом, и случается, так вдруг  иногда горячо прочувствую чужую радость, или чужую скорбь, или бессмертную  красоту какого-нибудь поступка, что хожу вот так, один... и плачу, –  страстно, жарко плачу...    

Ромашов  потихоньку встал с кровати и сел с ногами на открытое окно, так что его спина и  его подошвы упирались в противоположные косяки рамы. Отсюда, из освещенной  комнаты, ночь казалась еще темнее, еще глубже, еще таинственнее. Теплый,  порывистый, но беззвучный ветер шевелил внизу под окном черные листья каких-то  низеньких кустов. И в этом мягком воздухе, полном странных весенних ароматов, в  этой тишине, темноте, в этих преувеличенно ярких и точно теплых звездах –  чувствовалось тайное и страстное брожение, угадывалась жажда материнства и  расточительное сладострастие земли, растений, деревьев – целого мира.    

А  Назанский все ходил по комнате и говорил, не глядя на Ромашова, точно обращаясь  к стенам и к углам комнаты:    

– Мысль  в эти часы бежит так прихотливо, так пестро и так неожиданно. Ум становится  острым и ярким, воображение – точно поток! Все вещи и лица, которые я вызываю,  стоят передо мною так рельефно и так восхитительно ясно, точно я вижу их в  камер-обскуре. Я знаю, я знаю, мой милый, что это обострение чувств, все это  духовное озарение – увы! – не что иное, как физиологическое действие  алкоголя на нервную систему. Сначала, когда я впервые испытал этот чудный  подъем внутренней жизни, я думал, что это – само вдохновение. Но нет: в нем нет  ничего творческого, нет даже ничего прочного. Это просто болезненный процесс.  Это просто внезапные приливы, которые с каждым разом все больше и больше  разъедают дно. Да. Но все-таки это безумие сладко мне, и... к черту  спасительная бережливость и вместе с ней к черту дурацкая надежда прожить до  ста десяти лет и попасть в газетную смесь, как редкий пример долговечия... Я  счастлив – и все тут!    

Назанский  опять подошел к поставцу и, выпив, аккуратно притворил дверцы. Ромашов лениво,  почти бессознательно, встал и сделал то же самое.    

– О  чем же вы думали перед моим приходом, Василий Нилыч? – спросил он, садясь  по-прежнему на подоконник.    

Но  Назанский почти не слыхал его вопроса.    

– Какое,  например, наслаждение мечтать о женщинах! – воскликнул он, дойдя до  дальнего угла и обращаясь к этому углу с широким, убедительным жестом. –  Нет, не грязно думать. Зачем? Никогда не надо делать человека, даже в мыслях,  участником зла, а тем более грязи. Я думаю часто о нежных, чистых, изящных  женщинах, об их светлых и прелестных улыбках, думаю о молодых, целомудренных  матерях, о любовницах, идущих ради любви на смерть, о прекрасных, невинных и  гордых девушках с белоснежной душой, знающих все и ничего не боящихся. Таких  женщин нет. Впрочем, я не прав. Наверно, Ромашов, такие женщины есть, но мы с  вами их никогда не увидим. Вы еще, может быть, увидите, но я – нет.    

Он стоял  теперь перед Ромашовым и глядел ему прямо в лицо, но по мечтательному выражению  его глаз и по неопределенной улыбке, блуждавшей вокруг его губ, было заметно,  что он не видит своего собеседника. Никогда еще лицо Назанского, даже в егo  лучшие, трезвые минуты, не казалось Ромашову таким красивым и интересным.  Золотые волосы падали крупными цельными локонами вокруг его высокого, чистого  лба, густая, четырехугольной формы, рыжая, небольшая борода лежала правильными  волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная голова, с  обнаженной шеей благородного рисунка, была похожа на голову одного из трех  греческих героев или мудрецов, великолепные бюсты которых Ромашов видел где-то  на гравюрах. Ясные, чуть-чуть влажные голубые глаза смотрели оживленно, умно и  кротко. Даже цвет этого красивого, правильного лица поражал своим ровным,  нежным, розовым тоном, и только очень опытный взгляд различил бы в этой  кажущейся свежести, вместе с некоторой опухлостью черт, результат алкогольного  воспаления крови.    

– Любовь!  К женщине! Какая бездна тайны! Какое наслаждение и какое острое, сладкое  страдание! – вдруг воскликнул восторженно Назанский.    

Он в  волнении схватил себя руками за волосы и опять метнулся в угол, но, дойдя до  него, остановился, повернулся лицом к Ромашову и весело захохотал. Подпоручик с  тревогой следил за ним.    

– Вспомнилась  мне одна смешная история, – добродушно и просто заговорил  Назанский. – Эх, мысли-то у меня как прыгают!.. Сидел я однажды в Рязани  на станции «Ока» и ждал парохода. Ждать приходилось, пожалуй, около  суток, – это было во время весеннего разлива, – и я – вы, конечно,  понимаете – свил себе гнездо в буфете. А за буфетом стояла девушка, так лет  восемнадцати, – такая, знаете ли, некрасивая, в оспинках, но бойкая такая,  черноглазая, с чудесной улыбкой и в конце концов премилая. И было нас только  трое на станции: она, я и маленький белобрысый телеграфист. Впрочем, был и ее  отец, знаете – такая красная, толстая, сивая подрядческая морда, вроде старого  и свирепого меделянского пса. Но отец был как бы за кулисами. Выйдет на две  минуты за прилавок и все зевает, и все чешет под жилетом брюхо, не может никак  глаз разлепить. Потом уйдет опять спать. Но телеграфистик приходил постоянно.  Помню, облокотился он на стойку локтями и молчит. И она молчит, смотрит в окно,  на разлив. А там вдруг юноша запоет говорком:    

     

Лю-юбовь – что такое?    

Что тако-ое любовь?    

Это чувство неземное,    

Что волнует нашу кровь.    

     

И опять  замолчит. А через пять минут она замурлычет: «Любовь – что такое? Что такое  любовь?..» Знаете, такой пошленький-пошленький мотивчик. Должно быть, оба  слышали его где-нибудь в оперетке или с эстрады... небось нарочно в город  пешком ходили. Да. Попоют и опять помолчат. А потом она, как будто незаметно,  все поглядывая в окошечко, глядь – и забудет руку на стойке, а он возьмет ее в  свои руки и перебирает палец за пальцем. И опять: «Лю-бовь – что такое?..» На  дворе – весна, разлив, томность. И так они круглые сутки. Тогда эта «любовь»  мне порядком надоела, а теперь, знаете, трогательно вспомнить. Ведь таким  манером они, должно быть, любезничали до меня недели две, а может быть, и после  меня с месяц. И я только потом почувствовал, какое это счастие, какой луч света  в их бедной, узенькой-узенькой жизни, ограниченной еще больше, чем наша нелепая  жизнь – о, куда! – в сто раз больше!.. Впрочем... Постойте-ка, Ромашов.  Мысли у меня путаются. К чему это я о телеграфисте?    

Назанский  опять подошел к поставцу. Но он не пил, а, повернувшись спиной к Ромашову,  мучительно тер лоб и крепко сжимал виски пальцами правой руки. И в этом нервном  движении было что-то жалкое, бессильное, приниженное.    

– Вы  говорили о женской любви – о бездне, о тайне, о радости, – напомнил  Ромашов.    

– Да,  любовь! – воскликнул Назанский ликующим голосом. Он быстро выпил рюмку, отвернулся  с загоревшимися глазами от поставца и торопливо утер губы рукавом  рубашки. – Любовь! Кто понимает ее? Из нее сделали тему для грязных,  помойных опереток, для похабных карточек, для мерзких анекдотов, для  мерзких-мерзких стишков. Это мы, офицеры, сделали. Вчера у меня был Диц. Он  сидел на том же самом месте, где теперь сидите вы. Он играл своим золотым  пенсне и говорил о женщинах. Ромашов, дорогой мой, если бы животные, например собаки,  обладали даром понимания человеческой речи и если бы одна из них услышали вчера  Дица, ей-богу, она ушла бы из комнаты от стыда. Вы знаете – Диц хороший  человек, да и все хорошие, Ромашов: дурных людей нет. Но он стыдится иначе  говорить о женщинах, стыдится из боязни потерять свое реноме циника,  развратника и победителя. Тут какой-то общий обман, какое-то напускное мужское  молодечество, какое-то хвастливое презрение к женщине. И все это оттого, что  для большинства в любви, в обладании женщиной, понимаете, в окончательном обладании, –  таится что-то грубо-животное, что-то эгоистичное, только для себя, что-то  сокровенно-низменное, блудливое и постыдное – черт! – я не умею этого  выразить. И оттого-то у большинства вслед за обладанием идет холодность,  отвращение, вражда. Оттого-то люди и отвели для любви ночь, так же как для воровства  и для убийства... Тут, дорогой мой, природа устроила для людей какую-то засаду  с приманкой и с петлей.    

– Это  правда, – тихо и печально согласился Ромашов.    

– Нет,  неправда! – громко крикнул Назанский. – А я вам говорю – неправда.  Природа, как и во всем, распорядилась гениально. То-то и дело, что для поручика  Дица вслед за любовью идет брезгливость и пресыщение, а для Данте вся любовь –  прелесть, очарование, весна! Нет, нет, не думайте: я говорю о любви в самом  прямом, телесном смысле. Но она – удел избранников. Вот вам пример: все люди  обладают музыкальным слухом, но у миллионов он, как у рыбы трески или как у  штабс-капитана Васильченки, а один из этого миллиона – Бетховен. Так во всем: в  поэзии, в художестве, в мудрости... И любовь, говорю я вам, имеет свои вершины,  доступные лишь единицам из миллионов.    

Он  подошел к окну, прислонился лбом к углу стены рядом с Ромашовым и, задумчиво глядя  в теплый мрак весенней ночи, заговорил вздрагивающим, глубоким, проникновенным  голосом:    

– О,  как мы не умеем ценить ее тонких, неуловимых прелестей, мы – грубые, ленивые, недальновидные.  Понимаете ли вы, сколько разнообразного счастия и очаровательных мучений  заключается в нераздельной, безнадежной любви? Когда я был помоложе, во мне  жила одна греза: влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую,  знаете ли, с которой у меня никогда и ничего не может быть общего. Влюбиться и  всю жизнь, все мысли посвятить ей. Все равно: наняться поденщиком, поступить в  лакеи, в кучера – переодеваться, хитрить, чтобы только хоть раз в год случайно  увидеть ее, поцеловать следы ее ног на лестнице, чтобы – о какое блаженство! –  раз в жизни прикоснуться к ее платью.    

– И  кончить сумасшествием, – мрачно сказал Ромашов.    

– Ах,  милый мой, не все ли равно! – возразил с пылкостью Назанский и опять  нервно забегал по комнате. – Может быть, – почем знать? – вы  тогда-то и вступите в блаженную сказочную жизнь. Ну, хорошо; вы сойдете с ума  от этой удивительной, невероятной любви, а поручик Диц сойдет с ума от  прогрессивного паралича и от гадких болезней. Что же лучше? Но подумайте  только, какое счастье – стоять целую ночь на другой стороне улицы, в тени, и  глядеть в окно обожаемой женщины. Вот осветилось оно изнутри, на занавеске  движется тень. Не она ли это? Что она делает? Что думает? Погас свет. Спи  мирно, моя радость, спи, возлюбленная моя!.. И день уже полон – это победа! Дни,  месяцы, годы употреблять все силы изобретательности и настойчивости, и вот –  великий, умопомрачительный восторг: у тебя в руках ее платок, бумажка от  конфеты, оброненная афиша. Она ничего не знает о тебе, никогда не услышит о  тебе, глаза ее скользят по тебе, не видя, но ты тут, подле, всегда обожающий,  всегда готовый отдать за нее – нет, зачем за нее – за ее каприз, за ее мужа, за  любовника, за ее любимую собачонку – отдать и жизнь, и честь, и все, что только  возможно отдать! Ромашов, таких радостей не знают красавцы и победители.    

– О,  как это верно! Как хорошо все, что вы говорите! – воскликнул взволнованный  Ромашов. Он уже давно встал с подоконника и так же, как и Назанский, ходил по  узкой, длинной комнате, ежеминутно сталкиваясь с ним и останавливаясь. – Какие  мысли приходят вам в голову! Я вам расскажу про себя. Я был влюблен в одну...  женщину. Это было не здесь, не здесь... еще в Москве... я был... юнкером. Но  она не знала об этом. И мне доставляло чудесное удовольствие сидеть около нее  и, когда она что-нибудь работала, взять нитку и потихоньку тянуть к себе.  Только и всего. Она не замечала этого, совсем не замечала, а у меня от счастья  кружилась голова.    

– Да,  да, я понимаю, – кивал головой Назанский, весело и ласково  улыбаясь. – Я понимаю вас. Это – точно проволока, точно электрический ток?  Да? Какое-то тонкое, нежное общение? Ах, милый мой, жизнь так прекрасна!..    

Назанский  замолчал, растроганный своими мыслями, и его голубые глаза, наполнившись  слезами, заблестели. Ромашова также охватила какая-то неопределенная, мягкая  жалость и немного истеричное умиление. Эти чувства относились одинаково и к  Назанскому и к нему самому.    

– Василий  Нилыч, я удивляюсь вам, – сказал он, взяв Назанского за обе руки и крепко  сжимая их. – Вы – такой талантливый, чуткий, широкий человек, и вот...  точно нарочно губите себя. О нет, нет, я не смею читать вам пошлой морали... Я  сам... Но что, если бы вы встретили в своей жизни женщину, которая сумела бы  вас оценить и была бы вас достойна. Я часто об этом думаю!..    

Назанский  остановился и долго смотрел в раскрытое окно.    

– Женщина... –  протянул он задумчиво. – Да! Я вам расскажу! – воскликнул он вдруг решительно. –  Я встретился один-единственный раз в жизни с чудной, необыкновенной женщиной. С  девушкой... Но знаете, как это у Гейне: «Она была достойна любви, и он любил  ее, но он был недостоин любви, и она не любила его». Она разлюбила меня за то,  что я пью... впрочем, я не знаю, может быть, я пью оттого, что она меня  разлюбила. Она... ее здесь тоже нет... это было давно. Ведь вы знаете, я  прослужил сначала три года, потом был четыре года в запасе, а потом три года  тому назад опять поступил в полк. Между нами не было романа. Всего десять-пятнадцать  встреч, пять-шесть интимных разговоров. Но – думали ли вы когда-нибудь о неотразимой,  обаятельной власти прошедшего? Так вот, в этих невинных мелочах – все мое богатство.  Я люблю ее до сих пор. Подождите, Ромашов... Вы стоите этого. Я вам прочту ее  единственное письмо – первое и последнее, которое она мне написала.    

Он сел  на корточки перед чемоданом и стал неторопливо переворачивать в нем какие-то  бумаги. В то же время продолжал говорить:    

– Пожалуй,  она никогда и никого не любила, кроме себя. В ней пропасть властолюбия, какая-то  злая и гордая сила. И в то же время она – такая добрая, женственная, бесконечно  милая. Точно в ней два человека: один – с сухим, эгоистичным умом, другой – с  нежным и страстным сердцем. Вот оно, читайте, Ромашов. Что сверху – это  лишнее. – Назанский отогнул несколько строк свер-ху. – Вот отсюда.  Читайте.    

Что-то,  казалось, постороннее ударило Ромашову в голову, и вся комната пошатнулась перед  его глазами. Письмо было написано крупным, нервным, тонким почерком, который  мог принадлежать только одной Александре Петровне – так он был своеобразен,  неправилен и изящен. Ромашов, часто получавший от нее записки с приглашениями  на обед и на партию винта, мог бы узнать этот почерк из тысяч различных писем.    

«...и  горько и тяжело произнести его, – читал он из-под руки Назанского. –  Но вы сами сделали все, чтобы привести наше знакомство к такому печальному  концу. Больше всего в жизни я стыжусь лжи, всегда идущей от трусости и от  слабости, и потому не стану вам лгать. Я любила вас и до сих пор еще люблю, и  знаю, что мне не скоро и нелегко будет уйти от этого чувства. Но в конце концов  я все-таки одержу над ним победу. Что было бы, если бы я поступила иначе? Во  мне, правда, хватило бы сил и самоотверженности быть вожатым, нянькой, сестрой  милосердия при безвольном, опустившемся, нравственно разлагающемся человеке, но  я ненавижу чувства жалости и постоянно унизительного всепрощения и не хочу,  чтобы вы их во мне возбуждали. Я не хочу, чтобы вы питались  милостыней сострадания и собачьей преданности. А другим вы быть не можете,  несмотря на ваш ум и прекрасную душу. Скажите честно, искренно, ведь не можете?  Ах, дорогой Василий Нилыч, если бы вы могли! Если бы! К вам стремится все мое  сердце, все мои желания, я люблю вас. Но вы сами не захотели меня. Ведь для  любимого человека можно перевернуть весь мир, а я вас просила так о немногом.  Вы не можете?    

Прощайте.  Мысленно целую вас в лоб... как покойника, потому что вы умерли для меня.  Советую это письмо уничтожить. Не потому, чтобы я чего-нибудь боялась, но  потому, что с временем оно будет для вас источником тоски и мучительных  воспоминаний. Еще раз повторяю...»    

– Дальше  вам не интересно, – сказал Назанский, вынимая из рук Ромашова  письмо. – Это было ее единственное письмо ко мне.    

– Что  же было потом? – с трудом спросил Ромашов.    

– Потом?  Потом мы не видались больше. Она... она уехала куда-то и, кажется, вышла замуж  за... одного инженера. Это второстепенное.    

– И  вы никогда не бываете у Александры Петровны?    

Эти  слова Ромашов сказал совсем шепотом, но оба офицера вздрогнули от них и долго  не могли отвести глаз друг от друга. В эти несколько секунд между ними точно  раздвинулись все преграды человеческой хитрости, притворства и непроницаемости,  и они свободно читали в душах друг у друга. Они сразу поняли сотню вещей,  которые до сих пор таили про себя, и весь их сегодняшний разговор принял вдруг  какой-то особый, глубокий, точно трагический смысл.    

– Как?  И вы – тоже? – тихо, с выражением безумного страха в глазах, произнес  наконец Назанский.    

Но он  тотчас же опомнился и с натянутым смехом воскликнул:    

– Фу,  какое недоразумение! Мы с вами совсем удалились от темы. Письмо, которое я вам  показал, писано сто лет тому назад, и эта женщина живет теперь где-то далеко,  кажется, в Закавказье... Итак, на чем же мы остановились?    

– Мне  пора домой, Василий Нилыч. Поздно, – сказал Ромашов, вставая.    

Назанский  не стал его удерживать. Простились они не холодно и не сухо, но точно стыдясь  друг друга. Ромашов теперь еще более был уверен, что письмо писано Шурочкой.  Идя домой, он все время думал об этом письме и сам не мог понять, какие чувства  оно в нем возбуждало. Тут была и ревнивая зависть к Назанскому – ревность к  прошлому, и какое-то торжествующее злое сожаление к Николаеву, но в то же время  была и какая-то новая надежда – неопределенная, туманная, но сладкая и манящая.  Точно это письмо и ему давало в руки какую-то таинственную, незримую нить,  идущую в будущее.    

Ветер  утих.    

Ночь  была полна глубокой тишиной, и темнота ее казалась бархатной и теплой. Но  тайная творческая жизнь чуялась в бессонном воздухе, в спокойствии невидимых  деревьев, в запахе земли. Ромашов шел, не видя дороги, и ему все  представлялось, что вот-вот кто-то могучий, властный и ласковый дохнет ему в  лицо жарким дыханием. И бы-ла у него в душе ревнивая грусть по его прежним,  детским, таким ярким и невозвратимым вёснам, тихая беззлобная зависть к своему  чистому, нежному прошлому...    

Придя к  себе, он застал вторую записку от Раисы Александровны Петерсон. Она нелепым и  выспренним слогом писала о коварном обмане, о том, что она все понимает, и о  всех ужасах мести, на которые способно разбитое женское сердце.    

«Я знаю,  что мне теперь делать! – говорилось в письме. – Если только я не умру  на чахотку от вашего подлого поведения, то, поверьте, я жестоко отплачу вам.  Может быть, вы думаете, что никто не знает, где вы бываете каждый вечер?  Слепец! И у стен есть уши. Мне известен каждый ваш шаг. Но, все равно, с вашей  наружностью и красноречием вы там ничего не добьетесь, кроме того, что N вас  вышвырнет за дверь, как щенка. А со мною советую вам быть осторожнее. Я не из  тех женщин, которые прощают нанесенные обиды.    

     

Владеть кинжалом я умею,    

Я близ Кавказа рождена!!!    

     

Прежде  ваша, теперь ничья Раиса.    

P. S.  Непременно, будьте в ту субботу в собрании. Нам надо объясниться. Я для вас  оставлю 3-ю кадриль, но уж теперь не по значению.    

Р.  П.»    

Глупостью,  пошлостью, провинциальным болотом и злой сплетней повеяло на Ромашова от этого  безграмотного и бестолкового письма. И сам себе он показался с ног до головы  запачканным тяжелой, несмываемой грязью, которую на него наложила эта связь с  нелюбимой женщиной – связь, тянувшаяся почти полгода. Он лег в постель,  удрученный, точно раздавленный всем нынешним днем, и, уже засыпая, подумал про  себя словами, которые он слышал вечером от Назанского:    

«Его  мысли были серы, как солдатское сукно».    

Он  заснул скоро, тяжелым сном. И, как это всегда с ним бывало в последнее время  после крупных огорчений, он увидел себя во сне мальчиком. Не было грязи, тоски,  однообразия жизни, в теле чувствовалась бодрость, душа была светла и чиста и  играла бессознательной радостью. И весь мир был светел и чист, а посреди его –  милые, знакомые улицы Москвы блистали тем прекрасным сиянием, какое можно  видеть только во сне. Но где-то на краю этого ликующего мира, далеко на  горизонте, оставалось темное, зловещее пятно: там притаился серенький, унылый городишко  с тяжелой и скучной службой, с ротными школами, с пьянством в собрании, с тяжестью  и противной любовной связью, с тоской и одиночеством. Вся жизнь звенела и сияла  радостью, но темное враждебное пятно тайно, как черный призрак, подстерегало  Ромашова и ждало своей очереди. И один маленький Ромашов – чистый, беззаботный,  невинный – страстно плакал о своем старшем двойнике, уходящем, точно  расплывающемся в этой злобной тьме.    

Среди  ночи он проснулся и заметил, что его подушка влажна от слез. Он не мог сразу  удержать их, и они еще долго сбегали по его щекам теплыми, мокрыми, быстрыми  струйками.    

 VI    

     

За  исключением немногих честолюбцев и карьеристов, все офицеры несли службу как  принудительную, неприятную, опротивевшую барщину, томясь ею и не любя ее.  Младшие офицеры, совсем по-школьнически, опаздывали на занятия и потихоньку  убегали с них, если знали, что им за это не достанется. Ротные командиры,  большею частью люди многосемейные, погруженные в домашние дрязги и в романы  своих жен, придавленные жестокой бедностью и жизнью сверх средств, кряхтели под  бременем непомерных расходов и векселей. Они строили заплату на заплате, хватая  деньги в одном месте, чтобы заткнуть долг в другом; многие из них решались – и  чаще всего по настоянию своих жен – заимствовать деньги из ротных сумм или из  платы, приходившейся солдатам за вольные работы; иные по месяцам и даже годам  задерживали денежные солдатские письма, которые они, по правилам, должны были  распечатывать. Некоторые только и жили, что винтом, штоссом и ландскнехтом:  кое-кто играл нечисто, – об этом знали, но смотрели сквозь пальцы. При  этом все сильно пьянствовали как в собрании, так и в гостях друг у друга, иные  же, вроде Сливы, – в одиночку.    

Таким  образом, офицерам даже некогда было серьезно относиться к своим обязанностям.  Обыкновенно весь внутренний механизм роты приводил в движение и регулировал  фельдфебель; он же вел всю канцелярскую отчетность и держал ротного командира  незаметно, но крепко, в своих жилистых, многоопытных руках. На службу ротные  ходили с таким же отвращением, как и субалтерн-офицеры, и «подтягивали  фендриков» только для соблюдения престижа, а еще реже из властолюбивого  самодурства.    

Батальонные  командиры ровно ничего не делали, особенно зимой. Есть в армии два таких  промежуточных звания – батальонного и бригадного командиров: начальники эти  всегда находятся в самом неопределенном и бездеятельном положении. Летом им  все-таки приходилось делать батальонные учения, участвовать в полковых и  дивизионных занятиях и нести трудности маневров. В свободное же время они  сидели в собрании, с усердием читали «Инвалид» и спорили о чинопроизводстве,  играли в карты, позволяли охотно младшим офицерам угощать себя, устраивали у  себя на домах вечеринки и старались выдавать своих многочисленных дочерей замуж.    

Однако  перед большими смотрами, все, от мала до велика, подтягивались и тянули друг  друга. Тогда уже не знали отдыха, наверстывая лишними часами занятий и  напряженной, хотя и бестолковой энергией то, что было пропущено. С силами  солдат не считались, доводя людей до изнурения. Ротные жестоко резали и осаживали  младших офицеров, младшие офицеры сквернословили неестественно, неумело и  безобразно, унтер-офицеры, охрипшие от ругани, жестоко дрались. Впрочем,  дрались и не одни только унтер-офицеры.    

Такие  дни бывали настоящей страдой, и о воскресном отдыхе с лишними часами сна мечтал,  как о райском блаженстве, весь полк, начиная с командира до последнего  затрепанного и замурзанного денщика.    

Этой  весной в полку усиленно готовились к майскому параду. Стало наверно известным,  что смотр будет производить командир корпуса, взыскательный боевой генерал,  известный в мировой военной литературе своими записками о войне карлистов и о  франко-прусской кампании 1870 года, в которых он участвовал в качестве  волонтера. Еще более широкою известностью пользовались его приказы, написанные  в лапидарном суворовском духе. Провинившихся подчиненных он разделывал в этих  приказах со свойственным ему хлестким и грубым сарказмом, которого офицеры  боялись больше всяких дисциплинарных наказаний. Поэтому в ротах шла, вот уже  две недели, поспешная, лихорадочная работа, и воскресный день с одинаковым  нетерпением ожидался как усталыми офицерами, так и задерганными, ошалевшими  солдатами.    

Но для  Ромашова благодаря аресту пропала вся прелесть этого сладкого отдыха. Встал он  очень рано и, как ни старался, не мог потом заснуть. Он вяло одевался, с  отвращением пил чай и даже раз за что-то грубо прикрикнул на Гайнана, который,  как и всегда, был весел, подвижен и неуклюж, как молодой щенок.    

В серой  расстегнутой тужурке кружился Ромашов по своей крошечной комнате, задевая  ногами за ножки кровати, а локтями за шаткую пыльную этажерку. В первый раз за  полтора года – и то благодаря несчастному и случайному обстоятельству – он  остался наедине сам с собой. Прежде этому мешала служба, дежурства, вечера в  собрании, карточная игра, ухаживанье за Петерсон, вечера у Николаевых. Иногда,  если и случался свободный, причем не заполненный час, то Ромашов, томимый  скукой и бездельем, точно боясь самого себя, торопливо бежал в клуб, или к  знакомым, или просто на улицу, до встречи с кем-нибудь из холостых товарищей,  что всегда кончалось выпивкой. Теперь же он с тоской думал, что впереди – целый  день одиночества, и в голову ему лезли все такие странные, и неудобные и  ненужные мысли.    

В городе  зазвонили к поздней обедне. Сквозь вторую, еще не выставленную раму до Ромашова  доносились дрожащие, точно рождающиеся один из другого звуки благовеста,  по-весеннему очаровательно грустные. Сейчас же за окном начинался сад, где во  множестве росли черешни, все белые от цветов, круглые и кудрявые, точно стадо  белоснежных овец, точно толпа девочек в белых платьях. Между ними там и сям  возвышались стройные, прямые тополи с ветками, молитвенно устремленными вверх,  в небо, и широко раскидывали свои мощные купообразные вершины старые каштаны;  деревья были еще пусты и чернели голыми сучьями, но уже начинали, едва заметно  для глаза, желтеть первой, пушистой, радостной зеленью. Утро выдалось ясное,  яркое, влажное. Деревья тихо вздрагивали и медленно качались. Чувствовалось,  что между ними бродит ласковый прохладный ветерок и заигрывает, и шалит, и,  наклоняя цветы книзу, целует их.    

Из окна  направо была видна через ворота часть грязной, черной улицы, с чьим-то забором  по ту сторону. Вдоль этого забора, бережно ступая ногами в сухие места,  медленно проходили люди. «У них целый день еще впереди, – думал Ромашов,  завистливо следя за ними глазами, – оттого они и не торопятся. Целый  свободный день!»    

И ему  вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти из  комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух.  Он как будто не знал раньше цены свободе и теперь сам удивлялся тому, как много  счастья может заключаться в простой возможности идти, куда хочешь, повернуть в  любой переулок, выйти на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не  думая о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным  праздником души.    

И вместе  с тем вспомнилось ему, как в раннем детстве, еще до корпуса, мать наказывала  его тем, что привязывала его тоненькой ниткой за ногу к кровати, а сама  уходила. И маленький Ромашов сидел покорно целыми часами. В другое время он ни  на секунду не задумался бы над тем, чтобы убежать из дому на весь день, хотя бы  для этого пришлось спускаться по водосточному желобу из окна второго этажа. Он  часто, ускользнув таким образом, увязывался на другой конец Москвы за военной  музыкой или за похоронами, он отважно воровал у матери сахар, варенье и  папиросы для старших товарищей, но нитка! – нитка оказывала на него  странное, гипнотизирующее действие. Он даже боялся натягивать ее немного  посильнее, чтобы она как-нибудь не лопнула. Здесь был не страх наказания, и,  конечно, не добросовестность, и не раскаяние, а именно гипноз, нечто вроде  суеверного страха перед могущественными и непостижимыми действиями взрослых,  нечто вроде почтительного ужаса дикаря перед магическим кругом шамана.    

«И вот я  теперь сижу, как школьник, как мальчик, привязанный за ногу, – думал  Ромашов, слоняясь по комнате. – Дверь открыта, мне хочется идти, куда  хочу, делать, что хочу, говорить, смеяться, – а я сижу на нитке. Это я  сижу. Я. Ведь это – Я! Но ведь это только он решил, что я должен сидеть. Я не  давал своего согласия».    

– Я! –  Ромашов остановился среди комнаты и с расставленными врозь ногами, опустив голову  вниз, крепко задумался. – Я! Я! Я! – вдруг воскликнул он громко, с  удивлением, точно в первый раз поняв это короткое сло-во. – Кто же это  стоит здесь и смотрит вниз, на черную щель в полу? Это – Я. О, как странно!..  Я-а, – протянул он медленно, вникая всем сознанием в этот звук.    

Он  рассеянно и неловко улыбался, но тотчас же нахмурился и побледнел от напряжения  мысли. Подобное с ним случалось нередко за последние пять-шесть лет, как оно  бывает почти со всеми молодыми людьми в период созревания души. Простая истина,  поговорка, общеизвестное изречение, смысл которого он давно уже механически  знал, вдруг благодаря какому-то внезапному внутреннему освещению приобретали  глубокое философское значение, и тогда ему казалось, что он впервые их слышит,  почти сам открыл их. Он даже помнил, как это было с ним в первый раз. В  корпусе, на уроке Закона Божия, священник толковал притчу о работниках, переносивших  камни. Один носил сначала мелкие, а потом приступил к тяжелым и последних камней  уж не мог дотащить; другой же поступил наоборот и кончил свою работу  благополучно. Для Ромашова вдруг сразу отверзлась целая бездна практической  мудрости, скрытой в этой бесхитростной притче, которую он знал и понимал с тех  пор, как выучился читать. То же самое случилось вскоре с знакомой поговоркой  «Семь раз отмерь – один раз отрежь». В один какой-то счастливый, проникновенный  миг он понял в ней все: благоразумие, дальновидность, осторожную бережливость,  расчет. Огромный житейский опыт уложился в этих пяти-шести словах. Так и теперь  его вдруг ошеломило и потрясло неожиданное яркое сознание своей индивидуальности...    

«Я – это  внутри, – думал Ромашов, – а все остальное – это постороннее, это –  не Я. Вот эта комната, улица, деревья, небо, полковой командир, поручик  Андрусевич, служба, знамя, солдаты – все это не Я. Нет, нет, это не Я. Вот мои  руки и ноги, – Ромашов с удивлением посмотрел на свои руки, поднеся их  близко к лицу и точно впервые разглядывая их, – нет, это все – не Я. А вот  ущипну себя за руку... да, вот так... это Я. Я вижу руку, подымаю ее квер-ху –  это Я. То, что я теперь думаю, это тоже Я. И если я захочу пойти, это Я. И вот  я остановился – это Я.    

О, как  это странно, как просто и как изумительно. Может быть, у всех есть это Я? А  может быть, не у всех? Может быть, ни у кого, кроме меня? А что – если есть?  Вот – стоят передо мной сто солдат, я кричу им: «Глаза направо!» – и сто  человек, из которых у каждого есть свое Я и которые во мне видят что-то чужое,  постороннее, не Я, – они все сразу поворачивают головы направо. Но я не  различаю их друг от друга, они – масса. А для полковника Шульговича, может  быть, и я, и Веткин, и Лбов, и все поручики, и капитаны также сливаются в одно  лицо, и мы ему также чужие, и он не отличает нас друг от друга?»    

Загремела  дверь, и в комнату вскочил Гайнан. Переминаясь с ноги на ногу и вздрагивая  плечами, точно приплясывая, он крикнул:    

– Ваша  благородия. Буфетчик больше не даваит папиросов. Говорит, поручик Скрябин не  велел тебе в долг давать.    

– Ах,  черт! – вырвалось у Ромашова. – Ну, иди, иди себе... Как же я буду  без папирос?.. Ну, все равно, можешь идти, Гайнан.    

«О чем я  сейчас думал? – спросил самого себя Ромашов, оставшись один. Он утерял  нить мыслей и, по непривычке думать последовательно, не мог сразу найти  ее. – О чем я сейчас думал? О чем-то важном и нужном... Постой: надо  вернуться назад... Сижу под арестом... по улице ходят люди... в детстве мама  привязывала... Меня привязывала... Да, да... у солдата тоже – Я... Полковник  Шульгович... Вспомнил... Ну, теперь дальше, дальше...    

Я сижу в  комнате. Не заперт. Хочу и не смею выйти из нее. Отчего не смею? Сделал ли я  какое-нибудь преступление? Воровство? Убийство? Нет; говоря с другим,  посторонним мне человеком, я не держал ног вместе и что-то сказал. Может быть,  я был должен держать ноги вместе? Почему? Неужели это – важно? Неужели это –  главное в жизни? Вот пройдет еще двадцать – тридцать лет – одна секунда в том  времени, которое было до меня и будет после меня. Одна секунда! Мое Я погаснет,  точно лампа, у которой прикрутили фитиль. Но лампу зажгут снова, и снова, и  снова, а Меня уже не будет. И не будет ни этой комнаты, ни неба, ни полка, ни  всего войска, ни звезд, ни земного шара, ни моих рук и ног... Потому что не  будет Меня...    

Да,  да... это так... Ну, хорошо... подожди... надо постепенно... ну, дальше... Меня  не будет. Было темно, кто-то зажег мою жизнь и сейчас же потушил ее, и опять  стало темно навсегда, на веки веков... Что же я сделал в этот коротенький миг?  Я держал руки по швам и каблуки вместе, тянул носок вниз при маршировке, кричал  во все горло: «На плечо!», – ругался и злился из-за приклада,  «недовернутого на себя», трепетал перед сотнями людей... Зачем? Эти призраки,  которые умрут с моим Я, заставляли меня делать сотня ненужных мне и неприятных  вещей и за это оскорбляли и унижали Меня. Меня!!! Почему же мое Я  подчинялось призракам?»    

Ромашов  сел к столу, облокотился на него и сжал голову руками. Он с трудом удерживал  эти необычные для него, разбегающиеся мысли.    

«Гм... а  ты позабыл? Отечество? Колыбель? Прах отцов? Алтари?.. А воинская честь и дисциплина?  Кто будет защищать твою родину, если в нее вторгнутся иноземные враги?.. Да, но  я умру, и не будет больше ни родины, ни врагов, ни чести. Они живут, пока живет  мое сознание. Но исчезни родина, и честь, и мундир, и все великие слова, –  мое Я останется неприкосновенным. Стало быть, все-таки мое Я важнее всех этих  понятий о долге, о чести, о любви? Вот я служу... А вдруг мое Я скажет: не  хочу! Нет – не мое Я, а больше... весь миллион Я, составляющих армию, нет – еще  больше – все Я, населяющие земной шар, вдруг скажут: „Не хочу!“ И сейчас же  война станет немыслимой, и уж никогда, никогда не будет этих „ряды вздвой!“ и  „полуоборот направо!“ – потому что в них не будет надобности. Да, да, да! Это  верно, это верно! – закричал внутри Ромашова какой-то торжествующий голос. –  Вся эта военная доблесть, и дисциплина, и чинопочитание, и честь мундира, и вся  военная наука, – вся зиждется только на том, что человечество не хочет,  или не имеет, или не смеет сказать „не хочу!“.    

Что же  такое все это хитро сложенное здание военного ремесла? Ничто. Пуф, здание, висящее  на воздухе, основанное даже не на двух коротких словах «не хочу», а только на  том, что эти слова почему-то до сих пор не произнесены людьми. Мое Я никогда  ведь не скажет «не хочу есть, не хочу дышать, не хочу видеть». Но если ему  предложат умереть, оно непременно, непременно скажет – «не хочу». Что же такое  тогда война с ее неизбежными смертями и все военное искусство, изучающее лучшие  способы убивать? Мировая ошибка? Ослепление?    

Нет, ты  постой, подожди... Должно быть, я сам ошибаюсь. Не может быть, чтобы я не ошибался,  потому что это «не хочу» – так просто, так естественно, что должно было бы  прийти в голову каждому. Ну, хорошо; ну, разберемся. Положим, завтра, положим,  сию секунду эта мысль пришла в голову всем: русским, немцам, англичанам,  японцам... И вот уже нет больше войны, нет офицеров и солдат, все разошлись по  домам. Что же будет? Да, что будет тогда? Я знаю, Шульгович мне на это ответит:  «Тогда придут к нам нежданно и отнимут у нас земли и дома, вытопчут пашни, уведут  наших жен и сестер». А бунтовщики? Социалисты? Революционеры?.. Да нет же, это  неправда. Ведь все, все человечество сказало: не хочу кровопролития. Кто же тогда  пойдет с насилием? Никто. Что же случится? Или, может быть, тогда все  помирятся? Уступят друг другу? Поделятся? Простят? Господи, Господи, что же  будет?»    

Ромашов  не заметил, занятый своими мыслями, как Гайнан тихо подошел к нему сзади и  вдруг протянул через его плечо руку. Он вздрогнул и слегка вскрикнул от испуга:    

– Что  тебе надо, черт!..    

Гайнан  положил на стол коричневую бумажную пачку.    

– Тебе! –  сказал он фамильярно и ласково, и Ромашов почувствовал, что он дружески улыбается  за его спиной. – Тебе папиросы. Куры!    

Ромашов  посмотрел на пачку. На ней было напечатано: папиросы «Трубач», цена 3 коп. 20  шт.    

– Что  это такое? Зачем? – спросил он с удивлением. – Откуда ты взял?    

– Вижу,  тебе папиросов нет. Купил на свой деньга. Куры, пожалюста, куры. Ничего. Дару  тебе.    

Гайнан  сконфузился и стремглав выбежал из комнаты, оглушительно хлопнув дверью. Подпоручик  закурил папиросу. В комнате запахло сургучом и жжеными перьями.    

«О,  милый! – подумал растроганный Ромашов. – Я на него сержусь, кричу,  заставляю его по вечерам снимать с меня не только сапоги, но носки и брюки. А  он вот купил папирос за свои жалкие, последние солдатские копейки. „Куры,  пожалюста!“ За что же это?..»    

Он опять  встал и, заложив руки за спину, зашагал по комнате.    

«Вот их  сто человек в нашей роте. И каждый из них – человек с мыслями, с чувствами, со  своим особенным характером, с житейским опытом, с личными привязанностями и  антипатиями. Знаю ли я что-нибудь о них? Нет – ничего, кроме их физиономий. Вот  они с правого фланга: Солтыс, Рябошапка, Веденеев, Егоров, Яшишин... Серые,  однообразные лица. Что я сделал, чтобы прикоснуться душой к их душам, своим Я к  ихнему Я? – Ничего».    

Ромашову  вдруг вспомнился один ненастный вечер поздней осени. Несколько офицеров, и  вместе с ними Ромашов, сидели в собрании и пили водку, когда вбежал фельдфебель  девятой роты Гуменюк и, запыхавшись, крикнул своему ротному командиру:    

– Ваше  высокоблагородие, молодых пригнали!..    

Да,  именно пригнали. Они стояли на полковом дворе, сбившись в кучу, под дождем,  точно стадо испуганных и покорных животных, глядели недоверчиво, исподлобья. Но  у всех у них были особые лица. Может быть, это так казалось от разнообразия  одежд? «Этот вот, наверно, был слесарем, – думал тогда Ромашов, проходя  мимо и взглядываясь в лица, – а этот, должно быть, весельчак и мастер  играть на гармонии. Этот – грамотный, расторопный и жуликоватый с быстрым  складным говорком – не был ли он раньше в половых?» И видно было также, что их  действительно пригнали, что еще несколько дней тому назад их с воем и  причитаниями провожали бабы и дети и что они сами молодечествовали и крепились,  чтобы не заплакать сквозь пьяный рекрутский угар... Но прошел год, и вот они  стоят длинной, мертвой шеренгой – серые, обезличенные, деревянные – солдаты!  Они не хотели идти. Их Я не хотело. Господи, где же причины этого  страшного недоразумения? Где начало этого узла? Или все – это то же самое, что  известный опыт с петухом? Наклонят петуху голову к столу – он бьется. Но  проведут ему мелом черту по носу и потом дальше по столу, и он уже думает, что  его привязали, и сидит, не шелохнувшись, выпучив глаза, в каком-то  сверхъестественном ужасе.    

Ромашов  дошел до кровати и повалился на нее.    

«Что же  мне остается делать в таком случае? – сурово, почти злобно спросил он  самого себя. – Да, что мне делать? Уйти со службы? Но что ты знаешь? Что  умеешь делать? Сначала пансион, потом кадетский корпус, военное училище,  замкнутая офицерская жизнь... Знал ли ты борьбу? Нужду? Нет, ты жил на всем  готовом, думая, как институтка, что французские булки растут на деревьях.  Попробуй-ка, уйди. Тебя заклюют, ты сопьешься, ты упадешь на первом шагу к  самостоятельной жизни. Постой. Кто из офицеров, о которых ты знаешь, ушел добровольно  со службы? Да никто. Все они цепляются за свое офицерство, потому что ведь они  больше никуда не годятся, ничего не знают. А если и уйдут, то ходят потом в  засаленной фуражке с околышком: „Эйе ла бонте... благородный русский офицер...  компрене ву...“[3]  Ах, что же мне делать! Что же мне делать!..»    

– Арестантик,  арестантик! – зазвенел под окном ясный женский голос.    

Ромашов  вскочил с кровати и подбежал к окну. На дворе стояла Шурочка. Она, закрывая  глаза с боков ладонями от света, близко прильнула смеющимся, свежим лицом к  стеклу и говорила нараспев:    

– Пода-айте  бе-едному заключенненькому...    

Ромашов  взялся было за скобку, но вспомнил, что окно еще не выставлено. Тогда, охваченный  внезапным порывом веселой решимости, он изо всех сил дернул к себе раму. Она  подалась и с трескам распахнулась, осыпав голову Ромашова кусками извести и  сухой замазки. Прохладный воздух, наполненный нежным, тонким и радостным  благоуханием белых цветов, потоком ворвался в комнату.    

«Вот  так! Вот так надо искать выхода!» – закричал в ду-ше Ромашова смеющийся, ликующий  голос.    

– Ромочка!  Сумасшедший! Что вы делаете?    

Он взял  ее протянутую через окно маленькую руку, крепко облитую коричневой перчаткой, и  смело поцеловал ее сначала сверху, а потом снизу, в сгибе, в кругленькую  дырочку над пуговицами. Он никогда не делал этого раньше, но она  бессознательно, точно подчиняясь той волне восторженной отваги, которая так  внезапно взмыла в нем, не противилась его поцелуям и только глядела на него со  смущенным удивлением и улыбаясь.    

– Александра  Петровна! Как мне благодарить вас? Милая!    

– Ромочка,  да что это с вами? Чему вы обрадовались? – сказала она, смеясь, но все еще  пристально и с любопытством вглядываясь в Ромашова. – У вас глаза блестят.  Постойте, я вам калачик принесла, как арестованному. Сегодня у нас чудесные  яблочные пирожки, сладкие... Степан, да несите же корзинку.    

Он  смотрел на нее сияющими, влюбленными глазами, не выпуская ее руки из  своей, – она опять не сопротивлялась этому, – и говорил поспешно:    

– Ах,  если бы вы знали, о чем я думал нынче все утро... Если бы вы только знали! Но  это потом...    

– Да,  потом... Вот идет мой супруг и повелитель... Пустите руку. Какой вы сегодня  удивительный, Юрий Алексеевич. Даже похорошели.    

К окну  подошел Николаев. Он хмурился и не совсем любезно поздоровался с Ромашовым.    

– Иди,  Шурочка, иди, – торопил он жену. – Это же Бог знает что такое. Вы,  право, оба сумасшедшие. Дойдет до командира – что хорошего! Ведь он под  арестом. Прощайте, Ромашов. Заходите.    

– Заходите,  Юрий Алексеевич, – повторила и Шурочка.    

Она  отошла от окна, но тотчас же вернулась и сказала быстрым шепотом:    

– Слушайте,  Ромочка: нет, правда, не забывайте нас. У меня единственный человек, с кем я,  как с другом, – это вы. Слышите? Только не смейте делать на меня таких  бараньих глаз. А то видеть вас не хочу. Пожалуйста, Ромочка, не воображайте о  себе. Вы и не мужчина вовсе.    

 VII    

     

В  половине четвертого к Ромашову заехал полковой адъютант, поручик Федоровский.  Это был высокий и, как выражались полковые дамы, представительный молодой  человек с холодными глазами и с усами, продолженными до плеч густыми  подусниками. Он держал себя преувеличенно-вежливого строго-официально с  младшими офицерами, ни с кем не дружил и был высокого мнения о своем служебном  положении. Ротные командиры в нем заискивали.    

Зайдя в  комнату, он бегло окинул прищуренными глазами всю жалкую обстановку Ромашова.  Подпоручик, который в это время лежал на кровати, быстро вскочил и, краснея,  стал торопливо застегивать пуговицы тужурки.    

– Я  к вам по поручению командира полка, – сказал Федоровский сухим  тоном, – потрудитесь одеться и ехать со мною.    

– Виноват...  я сейчас... форма одежды обыкновенная? Простите, я по-домашнему.    

– Пожалуйста,  не стесняйтесь. Сюртук. Если вы позволите, я бы присел?    

– Ах,  извините. Прошу вас. Не угодно ли чаю? – заторопился Ромашов.    

– Нет,  благодарю. Пожалуйста, поскорее.    

Он, не  снимая пальто и перчаток, сел на стул, и, пока Ромашов одевался, волнуясь, без  надобности суетясь и конфузясь за свою не особенно чистую сорочку, он сидел все  время прямо и неподвижно с каменным лицом, держа руки на эфесе шашки.    

– Вы  не знаете, зачем меня зовут?    

Адъютант  пожал плечами.    

– Странный  вопрос. Откуда же я могу знать? Вам это, должно быть, без сомнения, лучше моего  известно... Готовы? Советую вам продеть портупею под погон, а не сверху. Вы  знаете, как командир полка этого не любит. Вот так... Ну-с, поедемте.    

У ворот  стояла коляска, запряженная парою рослых, раскормленных полковых коней. Офицеры  сели и поехали. Ромашов из вежливости старался держаться боком, чтобы не  теснить адъютанта, а тот как будто вовсе не замечал этого. По дороге им  встретился Веткин. Он обменялся с адъютантом честью, но тотчас же за спиной его  сделал обернувшемуся Ромашову особый, непередаваемый юмористический жест,  который как будто говорил: «Что, брат, поволокли тебя на расправу?» Встречались  и еще офицеры. Иные из них внимательно, другие с удивлением, а некоторые точно  с насмешкой глядели на Ромашова, и он невольно ежился под их взглядами.    

Полковник  Шульгович не сразу принял Ромашова: у него был кто-то в кабинете. Пришлось  ждать в полутемной передней, где пахло яблоками, нафталином, свежелакированной  мебелью и еще чем-то особенным, не неприятным, чем пахнут одежда и вещи в  зажиточных, аккуратных немецких семействах. Топчась в передней, Ромашов  несколько раз взглядывал на себя в стенное трюмо, оправленное в светлую  ясеневую раму, и всякий раз его собственное лицо казалось ему противно-бледным,  некрасивым и каким-то неестественным, сюртук – слишком заношенным, а погоны –  чересчур помятыми.    

Сначала  из кабинета доносился только глухой однотонный звук низкого командирского баса.  Слов не было слышно, но по сердитым раскатистым интонациям можно было  догадаться, что полковник кого-то распекает с настойчивым и непреклонным  гневом. Это продолжалось минут пять. Потом Шульгович вдруг замолчал; послышался  чей-то дрожащий, умоляющий голос, и вдруг, после мгновенной паузы, Ромашов  явственно, до последнего оттенка, услышал слова, произнесенные со страшным  выражением высокомерия, негодования и презрения:    

– Что  вы мне очки втираете? Дети? Жена? Плевать я хочу на ваших детей! Прежде чем  наделать детей, вы бы подумали, чем их кормить. Что? Ага, теперь – виноват,  господин полковник. Господин полковник в вашем деле ничем не виноват. Вы,  капитан, знаете, что если господин полковник теперь не отдает вас под суд, то я  этим совершаю преступление по службе. Что-о-о? Извольте ма-алчать! Не ошибка-с,  а преступление-с. Вам место не в полку, а вы сами знаете – где. Что?    

Опять  задребезжал робкий, молящий голос. Такой жалкий, что в нем, казалось, не было  ничего человеческого. «Господи, что же это? – подумал Ромашов, который  точно приклеился около трюмо, глядя прямо в свое побледневшее лицо и не видя  его, чувствуя, как у него покатилось и болезненно затрепыхалось сердце. –  Господи, какой ужас!..»