1 2 
1      

       

Дело было о святках[1],   накануне Васильева вечера[2].   Погода разгулялась самая немилостивая. Жесточайшая поземная пурга, из тех,   какими бывают славны зимы на степном Заволжье, загнала множество людей в   одинокий постоялый двор, стоящий бобылем среди гладкой и необозримой степи. Тут   очутились в одной куче дворяне, купцы и крестьяне, русские, и мордва, и чуваши.   Соблюдать чины и ранги на таком ночлеге было невозможно: куда ни повернись,   везде теснота, одни сушатся, другие греются, третьи ищут хотя маленького   местечка, где бы приютиться; по темной, низкой, переполненной народом избе   стоит духота и густой пар от мокрого платья. Свободного места нигде не видно:   на полатях, на печке, на лавках и даже на грязном земляном полу, – везде   лежат люди. Хозяин, суровый мужик, не рад был ни гостям, ни наживе. Сердито   захлопнув ворота за последними добившимися на двор санями, на которых приехали   два купца, он запер двор на замок и, повесив ключ под божницею, твердо молвил:      

– Ну, теперь кто хочешь, хоть головой в ворота бейся,   не отворю.      

Но едва он успел это выговорить, сняв с себя обширный   овчинный тулуп, перекрестился древним большим крестом[3] и приготовился лезть на жаркую печку, как   кто-то робкою рукой застучал в стекло.      

– Кто там? – окликнул громким и недовольным   голосом хозяин.      

– Мы, – ответили глухо из-за окна.      

– Ну-у, а чего еще надо?      

– Пусти, Христа ради, сбились… обмерзли.      

– А много ли вас?      

– Не много, не много, восемнадцатеро всего,   восемнадцатеро, – говорил за окном, заикаясь и щелкая зубами, очевидно   совсем перезябший человек.      

– Некуда мне вас пустить, вся изба и так народом   укладена.      

– Пусти хоть малость обогреться!      

– А кто же вы такие?      

– Извозчики.      

– Порожнем или с возами?      

– С возами, родной, шкурье везем.      

– Шкурье! шкурье везете, да в избу ночевать проситесь.   Ну люди на Руси настают! Пошли прочь!      

– А что же им делать? – спросил проезжий, лежавший   под медвежьей шубой на верхней лавке.      

– Валить шкурье да спать под ним, вот что им   делать, – отвечал хозяин и, ругнув еще хорошенько извозчиков, лег   недвижимо на печь.      

Проезжий из-под медвежьей шубы в тоне весьма энергического   протеста выговаривал хозяину на жестокость, но тот не удостоил его замечания ни   малейшим ответом. Зато вместо его откликнулся из дальнего угла небольшой   рыженький человечек с острою, клином, бородкой.      

– Не осуждайте, милостивый государь, хозяина, –   заговорил он, – он это с практики берет и внушает правильно – со шкурьем   безопасно.      

– Да? – отозвался вопросительно проезжий из-под   медвежьей шубы.      

– Совершенно безопасно-с, и для них это лучше, что он   их не пускает.      

– Это почему?      

– А потому, что они теперь из этого полезную практику   для себя получили, а между тем если еще кто беспомощный добьется сюда, ему   местечко будет.      

– А кого теперь еще понесет черт? – молвила шуба.      

– А ты слушай, – отозвался хозяин, – ты не   болтай пустых слов. Разве супостат может сюда кого-нибудь прислать, где этакая   святыня? Разве ты не видишь, что тут и Спасова икона и богородичный лик.      

– Это верно, – поддержал рыженький   человечек. – Всякого спасенного человека не ефиоп ведет, а ангел   руководствует.      

– А вот я этого не видал, и как мне здесь очень   скверно, то и не хочу верить, что меня сюда завел мой ангел, – отвечала   словоохотливая шуба.      

Хозяин только сердито сплюнул, а рыжачок добродушно молвил,   что ангельский путь не всякому зрим и об этом только настоящий практик может   получить понятие.      

– Вы об этом говорите так, как будто сами вы имели   такую практику, – проговорила шуба.      

– Да-с, ее и имел.      

– Что же это: вы видели, что ли, ангела, и он вас   водил?      

– Да-с, я его и видел, и он меня руководствовал.      

– Что вы, шутите или смеетесь?      

– Боже меня сохрани таким делом шутить!      

– Так что же вы такое именно видели: как вам ангел   являлся?      

– Это, милостивый государь, целая большая история.      

– А знаете ли, что тут уснуть решительно невозможно, и   вы бы отлично сделали, если бы теперь рассказали нам эту историю.      

– Извольте-с.      

– Так рассказывайте, пожалуйста: мы вас слушаем. Но   только что же вам там на коленях стоять, вы идите сюда к нам, авось как-нибудь   потеснимся и усядемся вместе.      

– Нет-с, на этом благодарю-с! Зачем вас стеснять, да и   к тому же повесть, которую я пред вами поведу, пристойнее на коленях стоя   сказывать, потому что это дело весьма священное и даже страшное.      

– Ну как хотите, только скорее сказывайте: как вы могли   видеть ангела и что он вам сделал?      

– Извольте-с, я начинаю.      

 2      

       

– Я, как несомненно можете по мне видеть, человек   совсем незначительный, я более ничего, как мужик, и воспитание свое получил по   состоянию, самое деревенское. Я не здешний, а дальний, рукомеслом я каменщик, а   рожден в старой русской вере. По сиротству моему я сызмальства пошел со своими   земляками в отходные работы и работал в разных местах, но все при одной артели,   у нашего же крестьянина Луки Кирилова. Этот Лука Кирилов жив по сии дни: он у   нас самый первый рядчик. Хозяйство у него было стародавнее, еще от отцов   заведено, и он его не расточил, а приумножил и создал себе житницу велику и   обильну, но был и есть человек прекрасный и не обидчик. И уж зато куда-куда мы   с ним не ходили? Кажется, всю Россию изошли, и нигде я лучше и степеннее его   хозяина не видал. И жили мы при нем в самой тихой патриархии, он у нас был и   рядчик, и по промыслу, и по вере наставник. Путь свой на работах мы проходили с   ним точно иудеи в своих странствиях пустынных с Моисеем, даже скинию[4] свою при себе имели и   никогда с нею не расставались: то есть имели при себе свое «божие   благословение». Лука Кирилов страстно любил иконописную святыню, и были у него,   милостивые государи, иконы все самые пречудные, письма самого искусного,   древнего, либо настоящего греческого, либо первых новгородских или   строгановских изографов[5].   Икона против иконы лучше сияли не столько окладами, как остротою и плавностью   предивного художества. Такой возвышенности я уже после нигде не видел!      

И что были за во имя разные и Деисусы[6], и нерукотворенный Спас с омоченными власы, и   преподобные, и мученики, и апостолы, а всего дивнее многоличные иконы   одеяниями, каковые, например: Индикт[7],   праздники, Страшный суд, Святцы, Соборы, Отечество[8], Шестоднев, Целебник[9], Седмица с предстоящими; Троица с Авраамлиим   поклонением у дуба Мамврийского[10],   и, одним словом, всего этого благолепия не изрещи, и таких икон нынче уже нигде   не напишут, ни в Москве, ни в Петербурге, ни в Палихове; а о Греции и говорить   нечего, так как там эта наука давно затеряна. Любили мы все эту свою святыню   страстною любовью, и сообща пред нею святой елей теплили, и на артельный счет   лошадь содержали и особую повозку, на которой везли это божие благословение в   двух больших коробьях всюду, куда сами шли. Особенно же были при нас две иконы,   одна с греческих переводов старых московских царских мастеров: пресвятая   владычица в саду молится, а пред ней все древеса кипарисы и олинфы[11] до земли преклоняются, а   другая ангел-хранитель, Строганова дела. Изрещи нельзя, что это было за   искусство в сих обеих святынях! Глянешь на владычицу, как пред ее чистотою   бездушные древеса преклонились, сердце тает и трепещет; глянешь на ангела…   радость! Сей ангел воистину был что-то неописуемое. Лик у него, как сейчас вижу,   самый светлобожественный и этакий скоропомощный; взор умилен; ушки с тороцами[12], в знак повсеместного   отвсюду слышания; одеянье горит, рясны[13] златыми   преиспещрено; доспех пернат[14],   рамена препоясаны; на персях младенческий лик Эмануплев; в правой руке крест, в   левой огнепалящий меч. Дивно! дивно!.. Власы на головке кудреваты и русы, с   ушей повились и проведены волосок к волоску иголочкой. Крылья же пространны и   белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера   усик к усику. Глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется: молишься   «осени», и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир. Вот это была какая икона!   И были-с эти два образа для нас все равно что для жидов их святая святых,   чудным Веселиила[15] художеством   изукрашенная. Все те иконы, о которых я вперед сказал, мы в особой коробье на   коне возили, а эти две даже и на воз не поставляли, а носили: владычицу   завсегда при себе Луки Кирилова хозяйка Михайлица, а ангелово изображение сам   Лука на своей груди сохранял. Был у него такой для сей иконы сделан парчовый   кошель на темной пестряди и с пуговицей, а на передней стороне алый крест из   настоящего штофу, а вверху пришит толстый зеленый шелковый шнур, чтобы вокруг   шеи обвесть. И так икона в сем содержании у Луки на груди всюду, куда мы шли,   впереди нас предходила, точно сам ангел нам предшествовал. Идем, бывало, с   места на место, на новую работу степями, Лука Кирилов впереди всех нарезным   сажнем вместо палочки помахивает, за ним на возу Михайлица с богородичною   иконой, а за ними мы все артелью выступаем, а тут в поле травы, цветы по лугам,   инде стада пасутся, и свирец на свирели и играет… то есть просто сердцу и уму   восхищение! все шло нам прекрасно, и дивная была нам в каждом деле удача:   работы всегда находились хорошие; промежду собою у нас было согласие; от   домашних приходили все вести спокойные; и за все это благословляли мы   предходящего нам ангела, и с пречудною его иконою, кажется, труднее бы чем с   жизнию своею не могли расстаться.      

Да и можно ли было думать, что мы как-нибудь, по какому ни   есть случаю, сей нашей драгоценнейшей самой святыни лишимся? А между тем такое   горе нас ожидало, и устроилось нам, как мы после только уразумели, не людским   коварством, а самого оного путеводителя нашего смотрением. Сам он возжелал себе   оскорбления, дабы дать нам свято постичь скорбь и тою указать нам истинный   путь, пред которым все, до сего часа исхоженные нами, пути были что дебрь   темная и бесследная. Но позвольте узнать: занятна ли моя повесть и не напрасно   ли я ею ваше внимание утруждаю?      

– Нет, как же, как же: сделайте милость,   продолжайте! – воскликнули мы, заинтересованные этим рассказом.      

– Извольте-с, послушествую вам и, как сумею, начну   излагать бывшие с нами дивные дивеса от ангела.      

 3      

       

– Пришли мы для больших работ под большой город, на   большой текучей воде, на Днепре-реке, чтобы тут большой и ныне весьма славный   каменный мост строить. Город стоит на правом, крутом берегу, а мы стали на   левом, на луговом, на отложистом, и объявился пред нами весь чудный пеозаж:   древние храмы, монастыри святые со многими святых мощами; сады густые и дерева   таковые, как по старым книгам в заставках пишутся, то есть островерхие тополи.   Глядишь на все это, а самого за сердце словно кто щипать станет, так прекрасно!   Знаете, конечно, мы люди простые, но преизящество богозданной природы все же   ощущаем.      

И вот-с это место нам так жестоко полюбилось, что мы в тот   же самый в первый день начали тут постройку себе временного жилища, сначала   забили высоконькие сваечки, потому что место тут было низменное; возле самой   воды, потом на тех сваях стали собирать горницу, и при ней чулан. В горнице   поставили всю свою святыню, как надо, по отеческому закону: в протяженность   одной стены складной иконостас раскинули в три пояса, первый поклонный для   больших икон, а выше два тябла[16] для   меньшеньких, и так возвели, как должно, лествицу[17] до самого распятия, а ангела на аналогии[18] положили, на котором Лука   Кирилов писание читал. Сам же Лука Кирилов с Михайлицей стали в чуланчике жить,   а мы себе рядом казаромку огородили. На нас глядючи, то же самое начали себе   строить и другие, которые пришли надолго работать, и вот стал у нас против   великого основательного города свой легкий городок на сваях. Занялись мы   работой, и пошло все как надо! деньги за расчет у англичан в конторе верные; здоровье   бог посылал такое, что во все лето ни одного больного не было, а Лукина   Михайлица даже стала жаловаться, что сама, говорит, я не рада, какая у меня по   всем частям полнота пошла. Особенно же нам, староверам, тут нравилось, что мы в   тогдашнее время повсюду за свой обряд гонению подвергались, а тут нам была   льгота: нет здесь ни городского начальства, ни уездного, ни попа; никого не   зрим, и никто нашей религии не касается и не препятствует… Вволю молились:   отработаем свои часы и соберемся в горницу, а тут уже вся святыня от многих   лампад так сияет, что даже сердце разгорается. Лука Кирилов положит   благословящий начал[19];   а мы все подхватим, да так и славим, что даже иной раз при тихой погоде далеко   за слободою слышно. И никому наша вера не мешала, а даже как будто еще многим   по обычаю приходила и нравилась не только одним простым людям, которые к   богочтительству по русскому образцу склонны, но и иноверам. Много из церковных,   которые благочестивого нрава, а в церковь за реку ездить некогда, бывало,   станут у нас под окнами и слушают и молиться начнут. Мы им этого снаружи не   возбраняли: всех отогнать нельзя, потому даже и иностранцы, которые старым   русским обрядом интересовались, не раз приходили наше пение слушать и одобряли.   Главный строитель из англичан, Яков Яковлевич, тот, бывало, даже с бумажкой под   окном стоять приходил и все норовил, чтобы на ноту наше гласование замечать, и   потом, бывало, ходит по работам, а сам все про себя в нашем роде гудет:   «Бо-господь и явися нам», но только все это у него, разумеется, выходило на   другой штыль, потому что этого пения, расположенного по крюкам[20], новою западною нотою в совершенстве уловить   невозможно. Англичане, чести им приписать, сами люди обстоятельные и набожные,   и они нас очень любили и за хороших людей почитали и хвалили. Одним словом,   привел нас господень ангел в доброе место и открыл нам все сердца людей и весь   пеозаж природы.      

И сему-то подобным мирственным духом, как я вам представил,   жили мы без малого яко три года. Спорилося нам все, изливались на нас все успехи   точно из Амалфеева рога[21],   как вдруг узрели мы, что есть посреди нас два сосуда избрания божия к нашему   наказанию. Один из таковых был ковач Марой, а другой счетчик Пимен Иванов.   Марой был совсем простец, даже неграмотный, что по старообрядчеству даже редкость,   но он был человек особенный: видом неуклюж, наподобие вельблуда, и недрист как   кабан – одна пазуха в полтора обхвата, а лоб весь заросший крутою космой и   точно мраволев[22] старый,   а середь головы на маковке гуменцо[23] простригал.   Речь он имел тупую и невразумительную, все шавкал губами, и ум у него был тугой   и для всего столь нескладный, что он даже заучить на память молитв не умел, а   только все, бывало, одно какое-нибудь слово твердисловит, но был на предбудущее   прозорлив, и имел дар вещевать, и мог сбывчивые намеки подавать. Пимен же,   напротив того, был человек щаповатый[24]:   любил держать себя очень форсисто и говорил с таким хитрым извитием слов, что   удивляться надо было его речи; но зато характер имел легкий и увлекательный.   Марой был пожилой человек, за семьдесят лет, а Пимен средовек и изящен: имел   волосы курчавые, посредине пробор; брови кохловатые, лицо с подрумяночкой,   словом, велиар[25].   Вот в сих двух сосудах и забродила вдруг оцетность[26] терпкого пития, которое надлежало нам   испить.      

 4      

       

– Мост, который мы строили на восьми гранитных быках,   уже высоко над водой возрос, и в лето четвертого года мы стали на те столбы   железные цепи закладывать. Только тут было вышла маленькая задержка: стали мы   разбирать эти звенья и пригонять по меркам к каждой лунке стальные заклепы, как   оказалось, что многие болты длинны и отсекать их надо, а каждый тот   болт, – по-аглицки штанга стальная, и деланы они все в Англии, –   отлит из крепчайшей стали и толщины в руку рослого человека. Нагревать этих   болтов было нельзя, потому что тем сталь отпускается, а пилить ее никакой   инструмент не брал: но на все на это наш Марой, ковач, изымел вдруг такое   средство, что облепит это место, где надо отсечь, густою колоникой[27] из тележного колеса с   песковым жвиром[28],   да и сунет всю эту штуку в снег, и еще вокруг солью осыпет, и вертит и крутит;   а потом оттуда ее сразу выхватит, да на горячее ковало, и как треснет балдой,   так, как восковую свечу, будто ножницами и отстрижет. Англичане все и немцы   приходили на это хитрое Мароево умудренье смотрели, и глядят, глядят, да вдруг   рассмеются и заговорят сначала промеж себя по-своему, а потом на нашем языке   скажут:      

«Так, русс! Твой молодец; твой карош физик понимай!»      

А какой там «физик» мог понимать Марой: он о науке никакого   и понятия не имел, а произвел просто как его господь умудрил. А наш Пимен   Иванов и пошел об этом бахвалить. Значит, и пошло в обе стороны худо: одни все   причитали к науке, о которой тот наш Марой и помыслу не знал, а другие   заговорили, что над нами-де видимая божия благодать творит дивеса, каких мы   никогда и не зрели. И эта последняя вещь была для нас горше первыя. Я вам   докладывал, что Пимен Иванов был слабый человек и любосластец, а теперь   объясню, зачем мы его, однако, в своей артели содержали; он у нас ездил в город   за провизией, закупал какие надо покупки; мы его посылали на почту паспорты и   деньги ко дворам отправлять, и назад новые паспорты он отбирал. Вообще, вот всю   этакую справу чинил, и, по правде сказать, был он нам человек в этом роде   нужный и даже очень полезный. Настоящий степенный старовер, разумеется, всегда   подобной суеты чуждается и от общения с чиновниками бежит, ибо от них мы, кроме   досаждения, ничего не видели, но Пимен рад суете, и у него на том берегу в   городе завелось самое изобильное знакомство: и торговцы, и господа, до которых   ему по артельным делам бывали касательства, все его знали и почитали его за   первого у нас человека. Мы этому случаю, разумеется, посмеивались, а он страсть   как был охоч с господами чаи пить да велеречить: те его нашим старшиною   величают, а он только улыбается да по нутру свою бороду расстилает. Одним   словом сказать, пустоша! И занесло этого нашего Пимена к одному немаловажному   лицу, у которого была жена из наших мест родом, такая была тоже словесница, и   начиталась она про нас каких-то новых книг, в которых неизвестно нам, что про   нас писано, и вдруг, не знаю с чего-то, ей пришло на ум, что она очень   староверов любит. Вот ведь удивительное дело: к чему она избралась сосудом! Ну   любит нас и любит, и всегда как наш Пимен за чем к ее мужу придет, она его   сейчас непременно сажает чай пить, а тот тому и рад, и разовьет пред ней свои   свитки.      

Та своим бабьим языком суеречит, что вы-де староверцы и   такие-то и вот этакие-то, святые, праведные, присноблаженные, а наш велиар очи   разоце раскосит, головушку набок, бороду маслит, а голосом сластит:      

– Как же, государыня. Мы-де отеческий закон блюдем, мы   и такие-то, мы и вот этакие-то правила содержим и друг друга за чистотою обычая   смотрим, и, словом, говорит ей все такое, что совсем к разговору с мирскою женщиной   не принадлежащее. А меж тем та, представьте, интересуется.      

«Я слыхала, – говорит, – что к вам божие   благословение видимо, – говорит, – проявляется».      

А тот сейчас и подхватывает:      

«Как же, – отвечает, – матушка, проявляется;   весьма зримо проявляется».      

«Видимо?»      

«Видимо, – говорит, – государыня, видимо. Вот еще   на сих днях наш один человек могучую сталь как паутину щипал».      

Барынька так и всплеснула ручонками.      

«Ах, – говорит, – как интересно! ах, я ужасно   люблю чудеса и верю в них!. Знаете, – говорит, – прикажите вы,   пожалуйста, своим староверам, чтоб они помолились, чтобы мне бог дочь дал. У   меня есть два сына, но мне непременно хочется одну дочь. Можно это?».      

«Можно-с, – отвечает Пимен, – отчего же-с; очень   можно! Только, – говорит, – в таковых случаях надо всегда, чтобы от   вас жертвенный елей теплился».      

Та с великим своим удовольствием дает ему на масло десять   рублей, а он деньги в карман и говорит:      

«Хорошо-с, будьте благонадежны, я повелю».      

Нам об этом Пимен, разумеется, ничего не сказывает, а у   барыни родится дочь.      

Фу! та так и зашумела, еще после родов обмогнуться не   успела, как зовет нашего пустошу и чествует его, словно бы он сам был тот   чудотворец, а он и это приемлет. Вот ведь до чего осуетится человек, и   омрачнеет ум его, и оледенеют чувства. Через год у госпожи опять до нашего бога   просьба, чтобы муж ей дачу на лето нанял, – и опять все ей по ее желанию   делается, а Пимену все на свещи да на елей жертвы, а он эти жертвы куда надо,   на наш бок не переплавляя, пристраивает. И дивеса действительно деялись   непонятные: был у этой госпожи старший сын в училище, и был он первый потаскун,   и ленивый нетяг, и ничему не учился, но как пришло дело к экзамену, она шлет за   Пименом и дает ему заказ помолиться, чтоб ее сына в другой класс перевели.   Пимен говорит:      

«Дело трудное; надо мне будет всех своих на всю ночь на   молитву согнать и до утра со свещами вопиять».      

А та ни за что не стоит; тридцать рублей ему вручила, только   молитесь! И что же вы думаете? Выходит такое счастие этому ее блудяге-сыну, что   переводят его в высший класс. Барыня мало от радости с ума не сошла, что за   ласки такие наш бог ей делает! Заказ за заказом стала давать Пимену, и он ей   уже выхлопотал у бога и здоровья, и наследство, и мужу чин большой, и орденов   столько, что все на груди не вмещались, так один он в кармане, говорят, носил.   Диво, да и только, а мы все ничего не знаем. Но настал час всему этому   обличиться и премениться одним дивесам на другие.      

 5      

       

– Замутилось что-то в одном жидовском городе той   губернии по торговой части у жидов. Не скажу вам наверное, деньги ли они   неправильные имели или какой беспошлинный торг производили, но только надо было   это начальству раскрыть, а тут награда предвиделась велемощная. Вот барынька и   шлет за нашим Пименом и говорит:      

«Пимен Иванович, вот вам двадцать рублей на свечи и на   масло; велите своим как можно усерднее молиться, чтобы в эту командировку моего   мужа послали».      

Тому какое горе! Он уже разохотился эту елейную подать-то   собирать и отвечает:      

«Хорошо, государыня, я повелю».      

«Да чтоб они хорошенько, – говорит, – молились,   потому мне это очень нужно!»      

«Смеют ли же они, государыня, у меня плохо молиться, когда я   приказываю, – заспокоил ее Пимен, – я их голодом запощу, пока не   вымолят», – взял деньги да и был таков, а барину в ту же ночь желанное его   супругою назначение сделано.      

Ну уже тут ей так от этой благодати в лоб вступило, что она   недовольна сделалась нашей молитвой, а возжелала непременно сама нашей святыне   пославословить.      

Говорит она об этом Пимену, а он струсил, потому знал, что   наши ее до своей святыни не допустят; но барыня не отстает.      

«Я, – говорит, – как вы хотите, сегодня же пред   вечером возьму-лодку и к вам с сыном приеду».      

Пимен ее уговаривал, что лучше, говорит, мы сами помолитвим;   у нас есть такой ангел-хранитель, вы ему на елей пожертвуйте, а мы ему супруга   вашего и доверим сохранять.      

«Ах, прекрасно, – отвечает, – прекрасно; я очень   рада, что есть такой ангел; вот ему на масло, и зажгите пред ним непременно три   лампады, а я приеду посмотреть».      

Пимену плохо пристигло, он и пришел, да и ну нам   виноватиться, что так-де и так, я, говорит, ей, еллинке гадостной, не перечил,   когда она желала, потому как муж ее нам человек нужный, и насказал нам с три   короба, а всего, что он делал, все-таки не высловил. Ну, сколь нам было это ни   неприятно, но делать было нечего; мы поскорее свои иконы со стен поснимали да   попрятали в коробьи, а из коробей кое-какие заменные заставки[29], что содержали страха ради чиновничьего   нашествия, в тяблы поставили и ждем гостейку. Она и приехала; такая-то   расфуфыренная, что страх; широкими да долгими своими ометами так и метет и все   на те наши заменные образа в лорнетку смотрит и спрашивает: «Скажите,   пожалуйста, который же тут чудотворный ангел?» Мы уже не знаем, как ее и отбить   от такого разговора.      

«У нас, – говорим, – такового ангела нет».      

И как она ни добивалась и Пимену выговаривала, но мы ей   ангела не показали и скорее ее чаем повели поить и какими имели закусками   угощать.      

Страшно она нам не понравилась, и бог знает почему: вид у   нее был какой-то оттолкновенный, даром что она будто красивою почиталась.   Высокая, знаете, этакая цыбастая[30],   тоненькая, как сойга[31],   и бровеносная.      

– Вам этакая красота не нравится? – перебила   рассказчика медвежья шуба.      

– Помилуйте, да что же в змиевидности может   нравиться? – отвечал он.      

– У вас, что же, почитается красотою, чтобы женщина на   кочку была похожа?      

– Кочку! – повторил, улыбнувшись и не обижаясь,   рассказчик. – Для чего же вы так полагаете? У нас в русском настоящем   понятии насчет женского сложения соблюдается свой тип, который, по-нашему, гораздо   нынешнего легкомыслия соответственнее, а совсем не то, что кочка. Мы длинных   цыбов, точно, не уважаем, а любим, чтобы женщина стояла не на долгих ножках, да   на крепоньких, чтоб она не путалась, а как шарок всюду каталась и поспевала, а   цыбастенькая побежит да спотыкнется. Змиевидная тонина у нас тоже не уважается,   а требуется, чтобы женщина была из себя понедристее и с пазушкой, потому оно   хотя это и не так фигурно, да зато материнство в ней обозначается, лобочки в   нашей настоящей чисто русской женской породе хоть потельнее, помясистее, а зато   в этом мягком добочке веселости и привета больше. То же и насчет носика: у   наших носики не горбылем, а все будто пипочкой, но этакая пипочка, она, как вам   угодно, в семейном быту гораздо благоуветливее, чем сухой, гордый нос. А   особливо бровь, бровь в лице вид открывает, и потому надо, чтобы бровочки у   женщины не супились, а были пооткрытнее, дужкою, ибо к таковой женщине и   заговорить человеку повадливее, и совсем она иное на всякого, к дому   располагающее впечатление имеет. Но нынешний вкус, разумеется, от этого доброго   типа отстал и одобряет в женском поле воздушную эфемерность, но только это   совершенно напрасно. Однако позвольте, я вижу, мы уже не про то заговорили. Я   лучше продолжать буду.      

Наш Пимен, как суетившийся человек, видит, что мы, проводив   гостью, стали на нее критику произносить, и говорит:      

«Чего вы? она добрая».      

А мы отвечаем: какая, мол, она добрая, когда у нее добра в   обличье нет, но бог там с нею: какая она есть, такая и будь, мы уже рады были,   что ее выпроводили, и взялись скорей ладаном курить, чтоб ее и духом у нас не   пахло.      

После сего мы вымели от гостюшкиных следков горенку;   заменные образа опять на их место за перегородку в коробья уклали, а оттуда   достали свои настоящие иконы; разместили их по тяблам, как было по-старому,   покропили их святою водой; положили начал и пошли каждый куда ему следовало на   ночной покой, но только бог весть отчего и зачем всем что-то в ту ночь не   спалось, и было как будто жутко и неспокойно.      

 6      

       

– Утром пошли мы все на работу и делаем свое дело, а   Луки Кирилова нет. Это, судя по его аккуратности, было удивительно, но еще   удивительнее мне показалось, что приходит он часу в восьмом весь бледный и   расстроенный.      

Зная, что он человек с обладанием и пустым скорбям не любил   поддаваться, я и обратил на это внимание и спрашиваю: «Что такое с тобою, Лука   Кирилов?» А он говорит: «После скажу».      

Но я тогда, по молодости моей, страсть как был любопытен, и   к тому же у меня вдруг откуда-то взялось предчувствие, что это что-нибудь недоброе   по вере; а я веру чтил и невером никогда не был.      

А потому не мог я этого долго терпеть и под каким ни есть   предлогом покинул работу и побежал домой; думаю: пока никого дома нет, распытаю   я что-нибудь у Михайлицы. Хоша ей Лука Кирилов и не открывался, но она его, при   всей своей простоте, все-таки как-то проницала, а таиться от меня она не   станет, потому что я был с детства сиротою и у них вместо сына возрос, и она   мне была все равно как второродительница.      

Вот-с я ударяюсь к ней, а она, гляжу, сидит на крылечке в   старом шушуне наопашку, а сама вся как больная, печальная и этакая зеленоватая.      

«Что вы, – говорю, – второродительница, на таком   месте усевшись?»      

А она отвечает:      

«А где же мне, Марочка, притулиться?»      

Меня зовут Марк Александров; но она, по своим материнским   чувствам ко мне, Марочкой меня звала.      

«Что это, думаю себе, она за пустяки такие мне говорит, что   ей негде притулиться?»      

«А зачем же, – говорю, – вы в чуланчике у себя не   ляжете?»      

«Нельзя, – говорит, – Марочка, там в большой   горнице дед Марой молится».      

«Ага! вот, – думаю, – так и есть, что что-нибудь   по вере сталось», – а тетка Михайлица и начинает:      

«Ты ведь, Марочка, небось ничего, дитя, не знаешь, что у нас   тут в ночи сталось?»      

«Нет, мол, второродительница, не знаю».      

«Ах, страсти!»      

«Расскажите же скорее, второродительница».      

«Ах, не знаю как, можно ли это рассказать?»      

«Отчего же, – говорю, – не скажете: разве я вам   какой чужой, а не вместо сына?»      

«Знаю, родной мой, – отвечает, – что ты мне вместо   сына, ну только я на себя не надеюсь, чтоб я могла тебе это как надо высловить,   потому что глупа я и бесталанна, а вот погоди – дядя после шабаша придет, он   тебе небось все расскажет».      

Но я никак не мог, чтобы дождаться, и пристал к ней: скажи   да скажи мне сейчас, в чем все происшествие.      

А она, гляжу, все моргает, моргает глазами, и все у нее   глаза делаются полны слез, и она их вдруг грудным платком обмахнула и тихо мне   шепчет:      

«У нас, дитя, сею ночью ангел-хранитель сошел».      

Меня от всего этого открытия в трепет бросило.      

«Говорите, – прошу, – скорее: как это диво сталося   и кто были оного дивозрители?»      

А она отвечает:      

«Дивеса, дитя, были непостижные, а дивозрителей никого,   кроме меня, не было, потому что случилось все это в самый глухой полунощный   час, и одна я не спала».      

И рассказала она мне, милостивые государи, такую повесть:      

«Уснув, – говорит, – помолившись, не помню я   сколько спала, но только вдруг вижу во сне пожар, большой пожар: будто у нас   все погорело, и река золу несет да в завертах около быков крутит и вглубь   глотает, сосет». А самой насчет себя Михайлице кажется, будто она, выскочив в   одной ветхой срачице, вся в дырьях, и стоит у самой воды, а против нее, на том   берегу стремит высокий красный столб, а на том столбе небольшой белый петух и   все крыльями машет. Михайлица будто и говорит: «Кто ты такой?» – потому что   чувствиями ей далося знать, что эта птица что-то предвозвещает. А петелок этот   вдруг будто человеческим голосом возгласил: «Аминь», – и сник, и его уже   нет, а стала вокруг Михайлицы тишь и такое в воздухе тощение, что Михайлице   страшно сделалось и продохнуть нечем, и она проснулась и лежит, а сама слышит,   что под дверями у них барашек заблеял. И слышно ей по голосу, что это самый   молодой барашек, с которого еще родимое руно не тронуто. Прозвенел он чистым   серебряным голосочком «бя-я-я», и вдруг уже чует Михайлица, что он по молебной   горнице ходит, копытками-то этак по половицам чок-чок-чок частенько перебирает   и все будто кого ищет. Михайлица и рассуждает: «Господи Исусе Христе! что это   такое: овец у нас во всей нашей пришлой слободе нет и ягниться нечему, а откуда   же это молозиво к нам забежало?» И в ту пору стренулася: «Да и как, мол, он в   избу попал? Ведь это, значит, мы во вчерашней суете забыли со двора двери   запереть: слава богу, – думает, – что это еще агнец вскочил, а не пес   со двора ко святыне забрался». Да и ну с этим Луку будить: «Кирилыч, –   кличет, – Кирилыч! Прокинься, голубчик, скорее, у нас дверь отворена, и   какое-с молозиво в избу вскочило», – а Лука Кирилов, как на сей грех,   мертвым сном объят спит. Как его Михайлица ни будит, никак не добудится: мычит   он, а ничего не высловит. Что Михайлица еще жестче трясет и двизает, то он   только громче мычит. Михайлица его и стала просить, что «ты, мол, имя-то   Исусово вспомяни», но только что она сама это имя выговорила, как в горнице кто-то   завизжит, а Лука в ту же минуту сорвался с кроватки и бросился было вперед, но   его вдруг посреди горницы как будто медяна стена отшибла. «Дуй, баба, огонь!   Дуй скорее огонь!» – кричит он Михайлице, а сам ни с места. Та запалила   свечечку и выбегает, а он бледнолиц, как осужденный насмертник, и дрожит так,   что не только гаплик[32] на   шее ходит, а даже остегны[33] на   ногах трясутся. Баба опять до него: «Кормилец, – говорит, – что это с   тобой?» А он ей только показывает перстом, что там, где ангел был, пустое место,   а сам ангел у Луки вскрай ног на полу лежит.      

Лука Кирилов сейчас к деду Марою и говорит: так и так, вот   что моя баба видела и что у нас сделалось, поди посмотри. Марой пришел и стал   на коленях перед лежащим на полу ангелом и долго стоял над ним недвижимо, как   измрамран нагробник, а потом, подняв руку, почесал остриженное гуменцо на   маковке и тихо молвил:      

«Принесите сюда двенадцать чистых плинф нового обожженного   кирпича».      

Лука Кирилов сейчас это принес, а Марой осмотрел плинфы и   видит, что все они чисты, прямо из огненного горна, и велел Луке класть их одна   на другую, и возвели они таким способом столб, накрыли его чистою ширинкой,   вознесли на него икону, и потом Марой, положив земной поклон, возгласил:      

«Ангел господень, да пролиются стопы твоя аможе хощеши!»      

И только что он эти слова проговорил, как вдруг в двери   стук-стук-стук, и незнакомый голос зовет:      

«Эй вы, раскольники: кто у вас тут набольший?»      

Лука Кирилов отворяет дверь и видит, стоит солдат с медалью.      

Лука спрашивает: какого ему надо набольшего? А он отвечает:      

«Того самого, – говорит, – что к барыне ходил,   которого Пименом звать».      

Ну, Лука сейчас бабу за Пименом послал, а сам спрашивает:   что такое за дело? на что его в ночи по Пимена послали?      

Солдат говорит:      

«Доподлинно не знаю, а слышно, что-то там с барином жиды   неловкое дело устроили».      

А что такое именно, рассказать не может.      

«Слыхал-де, – говорит, – как будто барин их   запечатал, а они его запечатлели».      

Но как это они друг друга запечатали, ничего вразумительно   рассказать не может.      

Тем временем подошел и Пимен, и сам, как жид, то туда, то   сюда вертит глазами: видно, сам не знает, что сказать. А Лука говорит:      

«Что же ты, шпилман[34] ты   этакий, стал, ступай теперь производи свое шпилманство в окончание!»      

Они вдвоем с солдатом сели в лодку и поехали.      

Через час ворочается наш Пимен и ботвит[35] будто бодр, а видно, что ему жестоце не по   себе.      

Лука его и допрашивает:      

«Говори, – говорит, – говори лучше, ветрогон, все   по откровенности, что ты там такое наделал?»      

А он говорит:      

«Ничего».      

Ну так и осталось будто ничего, а совсем было не ничего.      

 7      

       

– С барином, за которого наш Пимен молитвовал,   преудивительная штука совершилась. Он, как я вам докладывал, поехал в жидовский   город и приехал туда поздно ночью, когда никто о нем не думал, да прямо все до   одной лавки и опечатал, и дал знать полиции, что завтра утром с ревизией   пойдет. Жиды это, разумеется, сейчас узнали и сейчас же ночью к нему, просить   его, чтобы на сделку, знать, того незаконного товара у них пропасть было.   Пришли они и суют этому барину сразу десять тысяч рублей. Он говорит: «Я не   могу, я большой чиновник, доверием облечен и взяток не беру», – а жиды   промеж себя гыр-гыр-гыр, да ему пятнадцать. Он опять: «Не могу!» – они   двадцать. Он: «Что же вы, – говорит, – не понимаете, что ли, что я   не могу , я уже полиции дал знать, чтобы завтра вместе идти ревизовать». А   они опять гыр-гыр, да и говорят:      

«Ази-язи, васе сиятельство, то зи ничего зи, что вы дали   знать в полицию, мы вам вот даем зи двадцать пять тысяч, а вы зи только дайте   нам до утра вашу печатку и ловитесь себе спокойно поцивать: нам ничего больше   не нужно».      

Барин подумал, подумал: хотя он и большим лицом себя   почитал, а, видно, и у больших лиц сердце не камень, взял двадцать пять тысяч,   а им дал свою печать, которою печатовал, и сам лег спать. Жидки, разумеется,   ночью все, что надо было, из своих склепов повытаскали и опять их тою же самою   печатью запечатали, и барин еще спит, а они уже у него в передней горгочат. Ну,   он их впустил; они благодарят и говорят:      

«А зи теперь зи, васе высокоблагородие, пожалуйте с   ревизией».      

Ну, а он этого как будто не слышит, а говорит:      

«Давайте же скорее мою печать».      

А жиды говорят:      

«А давайте зи наши деньги».      

Барин: «Что? как?» А те на своем стали.      

«Мы зи, – говорят, – деньги под залог оставляли».      

Тот опять:      

«Как под залог?»      

«А как зи, – говорят, – мы под залог».      

«Врете, – говорит, – вы, подлецы этакие,   христопродавцы, вы мне совсем те деньги отдали».      

А они друг друга поталкивают и смеются.      

«Герш-ту, – говорят, – слышь, мы будто совсем   дали… Гм, гм! Ай-вай: рази мы мозем быть такие глупые и совсем как мужики без   политику, чтобы такому большому лицу хабара давать?» («Хабар» по-ихнему   взятка).      

Ну-с, чего лучше этой истории можете себе вообразить?   Господину бы этому, разумеется, отдать деньги, да и дело с концом, а он еще покапризничал,   потому что жаль расстаться. Наступило утро; вся торговля в городе заперта; люди   ходят, дивуются; полиция требует печати, а жидки орут: «Ай-вай, ну что это   такое за государственное правление! Это высокое начальство нас разорить   желают». Гвалт ужасный! Барин запершись сидит и до обеда чуть ума не решился, а   к вечеру зовет тех хитрых жидков и говорит: «Ну, берите, проклятые, свои   деньги, только отдайте мне мою печать!» А те уже не хотят, говорят: «А зи как   же это можно! Мы весь город целый день не торговали: теперь нам с вашего   благородия надо пятьдесят тысяч». Видите, что пошло! А жидки грозят: «Если   нынче, – говорят, – пятьдесят тысяч не дадите, завтра еще двадцатью   пятью тысячами больше будет стоить!» Барин всю ночь не спал, а к утру опять   шлет за жидами, и все им деньги, которые с них взял, назад им отдал, и еще на   двадцать пять тысяч вексель написал, и прошел кое-как с ревизией; ничего,   разумеется, не нашел, да поскорее назад, да к жене, и пред нею и рвет и мечет:   где двадцать пять тысяч взять, чтоб у жидов вексель выкупить? «Нужно, –   говорит, – твою приданую деревнишку продать», а та говорит: «Ни за что на   свете: я к ней привязана». Он говорит: «Это ты виновата, ты мне эту посылку с   какими-то раскольниками вымолила и уверяла, что их ангел мне поможет, а он   между тем вот как мне славно помог». А она отвечает: «Что ты, –   говорит, – сам виноват, зачем был глуп и тех жидов не арестовал да не   объявил, что они у тебя печать украли, а между прочим, – говорит, –   это ничего: ты только покоряйся мне, а уж я дело поправлю, и за твою   нерассудительность другие заплатят». И вдруг, на кого там случилось,   крикнула-гаркнула: «Сейчас, живо, – говорит, – съездить за Днепр и   привезть мне раскольницкого старосту». Ну, посол, разумеется, пошел и привез   нашего Пимена, а барыня ему прямо без обинячки: «Послушайте, –   говорит, – я знаю, что вы умный человек и поймете, что мне нужно: с моим   мужем случилась маленькая неприятность, его одни мерзавцы ограбили… Жиды…   понимаете, и нам теперь непременно на сих же днях надо иметь двадцать пять   тысяч, и мне их так скоро достать ровно бы негде; но я пригласила вас и   спокойна, потому что староверы люди умные и богатые и вам, как я сама   уверилась, во всем сам бог помогает, то вы мне, пожалуйста, дайте двадцать пять   тысяч, а я, с своей стороны, зато всем дамам буду говорить о ваших чудотворных   иконах, и вы увидите, сколько вы станете получать на воск и на масло». Без   труда, чай, можете себе, милостивые государи, представить, что наш шпилман при   этаком обороте восчувствовал? Не знаю уж какими словами, но только, верю я ему,   он начал горячо ротитися[36] и   клятися, заверяя наше против такой суммы убожество, но она, эта обновленная   Иродиада[37], и знать того не захотела.   «Нет, да мне, – говорит, – хорошо известно, что раскольники богачи, и   для вас двадцать пять тысяч это вздор. Моему отцу, когда он в Москве служил,   староверы не один раз и не такие одолжения делали; а двадцать пять тысяч это   пустяки». Пимен, разумеется, и тут попытался ей разъяснить, что то, мол,   московские староверы, люди капитальные, а мы простые нИвари чернорабочие, где   же нам против москвичей отмогуществовать. Но она имела в себе, верно, хорошее   московское научение и вдруг его осаждила: «Что вы, что вы, –   говорит, – мне это рассказываете! Разве я не знаю, сколько у вас чудотворных   икон, и вы же мне сами ведь говорили, сколько вам со всей России на воск и на   масло присылают? Нет, я и слышать не хочу; чтобы сейчас мне были деньги, а то   мой муж нынче же к губернатору поедет и все расскажет, как вы молитесь и   соблазняете, и вам скверно будет». Бедный Пимен как с крыльца не свалился;   пришел домой, как я вам докладывал, и только одно слово твердит:   «ничего, – а сам весь красный, точно из бани, и все по углам ходил нос   сморкал. Ну, Лука Кирилов его, наконец, малое дело немножечко допросился,   только, разумеется, не все он ему открыл, а самую лишь ничтожность сущности   обнаружил, как-то говорит: „с меня эта барыня требует, чтоб я у вас ей пять   тысяч взаймы достал“. Ну, Лука, разумеется, и за это на него расходился: „Ах   ты, шпилман этакий, – говорит, – шпилман; нужно было тебе с ними   знаться да еще сюда их водить! Что мы, богачи, что ли, какие, чтоб у нас такие   деньги могли в сборе быть? Да и за что мы должны их дать? Да и где они?.. Как   это заделывал, так и разделывайся, а нам пяти тысяч взять негде“. С этим Лука   Кирилов пошел в свою сторону на работу и пришел, как я вам доложил, бледный,   вроде осужденного пасмертника, потому что он, ночным событием искушенный,   предвкушал, что это повлияет на нас неприятностью; а Пимен себе пошел в другую   сторону. Все мы видели, как он из камышей в лодочке выплыл и на ту сторону в   город переправился, и теперь, когда Михайлица все это мне по порядку   рассказала, как он о пяти тысячах кучился[38],   я и домекнул так, что, верно, он ударился ту барыню умилостивлять. В таком   размышлении я стою возле Михайлицы да думаю, не может ли для нас из этого чего   вредного воспоследовать и не надо ли против сего могущего произойти зла   какие-либо меры принять, как вдруг вижу, что все это предприятие уже поздно,   потому что к берегу привалила большая ладья, и я за самыми плечами у себя   услыхал шум многих голосов и, обернувшись, увидал несколько человек разных   чиновников, примундиренных всяким подобием, и с ними немалое число жандармов и   солдат. И не успели мы с Михайлицей, милостивые государи, глазом моргнуть, как   все они мимо нас прямо в Лукину горницу повалили, а у двери двух часовых   поставили с обнагощенными саблями. Михайлица стала на тех часовых метаться, не   столько для того, чтоб ее пропустили, а чтобы постраждовать; они ее, разумеется,   стали отталкивать, а она еще ярее кидается, и дошло у них сражение до того, что   один жандарм ее, наконец, больно зашиб, так что она с крыльца кубарем   скатилась. А я ударился было за Лукою на мост, но гляжу, сам Лука уже навстречу   мне бежит, а за ним вся наша артель, все вскрамолились, и кто с чем на работе   был, кто с ломом, кто с мотыкою, все бегут свою святыню оберегать… Кои не все в   лодку попали и не на чем им до бережка достигнуть, во всем платье, как стояли   на работе, прямо с мосту в воду побросались и друг за дружкой в холодной волне   плывут… Даже не поверите, ужасно стало, чем это кончится. Стражбы той приехало   двадцать человек, и хотя все они в разных храбрых уборах, но наших более   полусот, и все выспреннею горячею верой одушевленные, и все они плывут по воде   как тюленьки, и хоть их колотушкою по башкам бей, а они на берег к своей   святыне достигают, и вдруг, как были все мокренькие, и пошли вперед, что твое   камение живо и несокрушимое.      

 8      

       

– Теперь же вы извольте вспомнить, что когда мы с   Михайлицей на крыльце разговаривали, в горнице находился на молитве дед Марой,   и господа чиновники со сбирою своей там его застали. Он после и рассказывал,   что как они вошли, сейчас дверь на захлопку и прямо кинулись к образам. Одни   лампады гасят, а другие со стен рвут иконы да на полу накладывают, а на него   кричат: «Ты поп?» Он говорит: «Нет, не поп». Они: «Кто же у вас поп?» А он   отвечает: «У нас нет попа!» А они: «Как нет попа! Как ты смеешь это говорить,   что нет попа!» Тут Марой стал им было объяснять, что мы попа не имеем, да как   он говорил-то скверно, шавкавил, так они, не разобравши, в чем дело, да   «связать, – говорят, – его, под арест!» Марой дался себя связать:   хоша то ему ничего не стоило, что десятский солдат ему обрывочком руки опутал,   но он стоит и, все это за веру приемля, смотрит, что далее будет. А чиновники   тем временем зажгли свечи и ну иконы печатать: один печати накладывает, другие   в описи пишут, а третьи буравами дыры сверлят, да на железный прут иконы как   котелки[39] нанизывают. Марой на все   на это святотатственное бесчиние смотрит и плещами не тряхнет, потому что,   рассуждает, что так, вероятно, это богу изволися попустить такую дикость. Но в   это-то время слышит дядя Марой, один жандарм вскрикнул, и за ним другой: дверь   разлетелася, и тюленьки-то наши как вылезли из воды мокрые, так и прут в   горницу. Да, по счастию их, впереди их очутился Лука Кирилов. Он сразу крикнул:      

«Стой, Христов народушко, не дерзничайте! – а сам к   чиновникам и, указывая на эти пронзенные прутом иконы, молвит: – Для чего же   это вы, господа начальство, так святыню повреждаете? Если вы право имеете ее у   нас отобрать, то мы власти не сопротивники – отбирайте; но для чего же редкое   отеческое художество повреждать?»      

А этой Пименовой знакомой барыньки муж, он тут главнее всех   был, как крикнет на дядю Луку:      

«Цыть, мерзавец! еще рассуждать смеешь!»      

А Лука хоть и гордый был мужик, но смирил себя и тихо   отвечает:      

«Позвольте, ваше высокоблагородие, мы этот порядок знаем, у   нас здесь в горнице есть полтораста икон, извольте вам по три рубля от иконы, и   берите их, только предковского художества не повреждайте».      

Барин оком сверкнул и громко крикнул:      

«Прочь! – а шепотом шепнул: – Давай по сту рублей со   штуки, иначе все выпеку».      

Лука этакой силы денег дать и сообразить не мог и говорит:      

«Бог с вами, если так: губите все как хотите, а у нас таких   денег нет».      

А барин как завопиет излиха:      

«Ах ты, козел бородатый, да как ты смел при нас о деньгах   говорить?» – и тут вдруг заметался, и все, что видел из божественных   изображений, в скибы собрал, и на концы прутьев гайки навернули и   припечатывали, чтобы, значит, ни снять, ни обменить было невозможно. И все уже   это было собрано и готово, они стали совсем выходить: солдаты взяли набранные   на болты скибы икон на плечи и понесли к лодкам, а Михайлица, которая тоже за   народом в горницу пробралась, тем часом тихонько скрала с аналогия ангельскую   икону и тащит ее под платком в чулан, да как руки-то у нее дрожат, она ее и   выронила. Батюшки мои, как барин расходился, и звал нас и ворами-то и   мошенниками, и говорит:      

«Ага! вы, мошенники, хотели ее скрасть, чтоб она на болт не   попала; ну так она же на него не попадет, а я ее вот как!» – да, накоптивши   сургучную палку, прямо как ткнет кипящею смолой с огнем в самый ангельский лик!      

Милостивые государи, вы на меня не посетуйте, что я и   пробовать не могу описать вам, что тут произошло, когда барин излил кипящую   смоляную струю на лик ангела и еще, жестокий человек, поднял икону, чтобы   похвастать, как нашел досадить нам. Помню только, что пресветлый лик этот   божественный был красен и запечатлен, а из-под печати олифа, которая под   огневою смолой самую малость сверху растаяла, струила вниз двумя потеками, как   кровь, в слезе растворенная…      

Все мы ахнули и, закрыв руками глаза свои, пали ниц и   застонали, как на пытке. И так мы развопились, что и темная ночь застала нас   воющих и голосящих по своем запечатленном ангеле, и тут-то, в сей тьме и   тишине, на разрушенной отчей святыне, пришла нам мысль: уследить, куда нашего   хранителя денут, и поклялись мы скрасть его, хотя бы с опасностью жизни, и   распечатлеть, а к исполнению сей решимости избрали меня да молодого паренька   Левонтия. Этот Левонтий годами был еще сущий отрок, не более как семнадцати   лет, но великотелесен, добр сердцем, богочтитель с детства своего и послушлив и   благонравен, что твой ретив бел конь среброузден.      

Лучшего сомудренника и содеятеля и желать нельзя было на   такое опасное дело, как проследить и исхитить запечатленного ангела,   ослепленное видение которого нам до немощи было непереносно.      

       

9      

       

– Не стану утруждать вас подробностями, как мы с моим   сомудренником и содействителем, сквозь иглины уши лазучи, во все вникали, а   буду прямо рассказывать о горести, которая овладела нами, когда мы узнали, что   пробуравленные чиновниками иконы наши, как они были скибами на болты нанизаны, так   их в консисторию в подвал и свалили, это уже дело пропащее и как в гроб   погребенное, о них и думать было нечего. Приятно, однако, было то, что   говорили, будто сам архиерей такой дикости сообразования не одобрил, а,   напротив, сказал: «К чему это?» – и даже за старое художество заступился и   сказал: «Это древнее, это надо беречь!» Но вот что худо было, что не прошла   беда от непочтения, как новая, еще большая, от сего почитателя возросла: сам   этот архиерей, надо полагать, с нехудым, а именно с добрым вниманием взял   нашего запечатленного ангела и долго его рассматривал, а потом отвел в сторону   взгляд и говорит: «Смятенный вид! Как ужасно его изнеявствили! Не   кладите, – говорит, – сей иконы в подвал, а поставьте ее у меня в   алтаре на окне за жертвенником». Так слуги архиереевы по его приказанию и   исполнили, и я должен вам сказать, что такое внимание со стороны церковного   иерарха нам было, с одной стороны, очень приятно, но с другой – мы видели, что   всякое намерение наше выкрасть своего ангела стало невозможно. Оставалось   другое средство: подкупить слуг архиереевых и с их помощию подменить икону иным   в соответствие сей хитро написанным подобием. В этом тоже наши староверы не раз   успевали, но для сего прежде всего нужен искусный и опытной руки изограф,   который бы мог сделать на подмен икону в точности, а такового изографа мы в тех   местах не предвидели. И напала на нас на всех с этих пор сугубая тоска, и пошла   она по нас, как водный труд[40] по   закожью: в горнице, где одни славословия слышались, стали раздаваться одни вопления,   и в недолгом же времени все мы развоплились даже до немощи и земли под собой от   полных слезами очей не видим, а чрез то или не через это, только пошла у нас   болезнь глаз, и стала она весь народ перебирать. Просто чего никогда не было,   то теперь сделалось: нет меры что больных! Во всем рабочем народе пошел толк,   что все это неспроста, а за староверского ангела. «Его, – бают, –   запечатлением ослепили, а теперь все мы слепнем», – и таким толкованием не   мы одни, а все и церковные люди вскрамолились, и сколько хозяева-англичане ни   привозили докторов, никто к ним не идет и лекарства не берет, а вопят одно:      

«Принесите нам сюда запечатленного ангела, мы ему   молебствовать хотим, и один он нас исцелит».      

Англичанин Яков Яковлевич, в это дело вникнув, сам поехал к   архиерею и говорит:      

«Так и так, ваше преосвященство, вера дело великое, и кто   как верит, тому так по вере дается: отпустите к нам на тот берег запечатленного   ангела».      

Но владыко сего не послушал и сказал:      

«Сему не должно потворствовать».      

Тогда нам это слово казалось быть жестокое, и мы архипастыря   много суесловно осуждали, но впоследствии открылось нам, что все это велося не   жестокостью, а божиим смотрением.      

Между тем знамения как бы не прекращались, и перст   наказующий взыскал на том берегу самого главного всему этому делу виновника,   самого Пимена, который после этой напасти от нас сбежал и вцерковился. Встречаю   я его там один раз в городе, он мне и кланяется, ну и я ему поклонился. А он и   говорит:      

«Согрешил я, брат Марк, придя с вами в разнобытие потере».      

А я отвечаю:      

«Кому в какой вере быть – это дело божие, а что ты бедного   за сапоги продал, это, разумеется, нехорошо, и прости меня, а я тебя в том, как   Аммос-пророк[41] велит, братски обличаю».      

Он при имени пророка так и задрожал.      

«Не говори, – говорит, – мне про пророков: я сам   помню Писание и чувствую, что „пророки мучат живущих на земле“, и даже в том   знамение имею», – и жалуется мне, что на днях он выкупался в реке и у него   после того по всему телу пегота пошла, и расстегнул грудь да показывает, а на   нем, и точно, пежинные пятна, как на пегом коне, с груди вверх на шею лезут.      

Грешный человек, было у меня на уме сказать ему, что «бог   шельму метит», но только сдавил я это слово в устах и молвил:      

«Что же, молись, – говорю, – и радуйся, что еще на   сей земле так отитлован, авось на другом предстоятии чист будешь».      

Он мне стал плакаться, сколь этим несчастен и чего лишается,   если пегота на лицо пойдет, потому что сам губернатор, видя Пимена, когда его к   церкви присоединяли, будто много на его красоту радовался и сказал городскому   голове, чтобы когда будут через город важные особы проезжать, то чтобы Пимена   непременно вперед всех с серебряным блюдом выставлять. Ну, а пегого уж куда же   выставить? Но, однако, что мне было эту его велиарскую суету и пустошество слушать,   я завернулся да и ушел.      

И с тем мы с ним расстались. На нем его титла все яснее   обозначались, а у нас не умолкали другие знамения, в заключение коих, по осени,   только что стал лед, как вдруг сделалась оттепель, весь этот лед разметало и   пошло наши постройки коверкать, и до того шли вреда за вредами, что вдруг один   гранитный бык подмыло, и пучина поглотила все возведение многих лет, стоившее   многих тысяч…      

Поразило это самих наших хозяев англичан, и было тут к их   старшему Якову Яковлевичу от кого-то слово, что, дабы ото всего этого   избавиться, надо нас, староверов, прогнать, но как он был человек благой души,   то он этого слова не послушал, а, напротив, призвал меня и Луку Кирилова и   говорит:      

«Дайте мне, ребята, сами совет: не могу ли я чем-нибудь вам   помочь и вас утешить?»      

Но мы отвечали, что доколе священный для нас лик ангела,   везде нам предходившего, находится в огнесмольном запечатлении, мы ничем не   можем утешиться и истаеваем от жалости.      

«Что же, – говорит, – вы думаете делать?»      

«Думаем, мол, его со временем подменить и распечатлеть его   чистый лик, безбожною чиновническою рукой опаленный».      

«Да чем, – говорит, – он вам так дорог, и неужели   другого такого же нельзя достать?»      

«Дорог он, – отвечаем, – нам потому, что он нас   хранил, а другого достать нельзя, потому что он писан в твердые времена   благочестивою рукой и освящен древним иереем по полному требнику Петра Могилы[42], а ныне у нас ни иереев,   ни того требника нет».      

«А как, – говорит, – вы его распечатлеете, когда у   него все лицо сургучом выжжено?»      

«Ну, уж на этот счет, – отвечаем, – ваша милость   не беспокойтесь: нам только бы его в свои руки достичь, а то он, наш хранитель,   за себя постоит: он не торговых мастеров, а настоящего Строганова дела, а что   строгановская, что костромская олифа так варены, что и огневого клейма не   боятся и до нежных вап[43] смолы   не допустят».      

«Вы в этом уверены?»      

«Уверены-с: эта олифа крепка, как сама старая русская вера».      

Он тут ругнул кого знал, что этакого художества беречь не   умеют, и руки нам подал, и еще раз сказал:      

«Ну так не горюйте же: я вам помощник, и мы вашего ангела   достанем. Надолго ли он вам нужен?»      

«Нет, – говорим, – на небольшое время».      

«Ну так я скажу, что хочу на вашего запечатленного ангела   богатую золотую ризу сделать, и как мне его дадут, мы его тут и подменим. Я   завтра же за это возьмусь».      

Мы благодарим, но говорим:      

«Только ни завтра, ни послезавтра за это, сударь, не   беритесь».      

Он говорит:      

«Это почему так?»      

А мы отвечаем:      

«Потому, мол, сударь, что нам прежде всего надо иметь на   подмен икону такую, чтоб она как две капли воды на настоящую походила, а   таковых мастеров здесь нет да и нигде вблизи не отыщется».      

«Пустяки, – говорит, – я сам из города художника   привезу; он не только копии, а и портреты великолепно пишет».      

«Нет-с, – отвечаем, – вы этого не извольте делать,   потому что, во-первых, через этого светского художника может ненадлежащая молва   пойти, а во-вторых, живописец такого дела исполнить не может».      

Англичанин не верит, а я выступил и разъясняю ему всю   разницу: что ноне, мол, у светских художников не то искусство: у них краски   масляные, а там вапы на яйце растворенные и нежные, в живописи письмо мазаное,   чтобы только на даль натурально показывало, а тут письмо плавкое и на самую   близь явственно; да и светскому художнику, говорю, и в переводе самого рисунка не   потрафить, потому что они изучены представлять то, что в теле земного,   животолюбивого человека содержится, а в священной русской иконописи   изображается тип лица небожительный, насчет коего материальный человек даже   истового воображения иметь не может.      

Он этим заинтересовался и спрашивает:      

«А где же, – говорит, – есть такие мастера, что   еще этот особенный тип понимают?»      

«Очень, – докладываю, – они нынче редки (да и в то   время они совсем жили под строгим сокрытием). Есть, – говорю, – в   слободе Мстере[44] один   мастер Хохлов, да уже он человек очень древних лет, его в дальний путь везти   нельзя; а в Палихове есть два человека, так те тоже вряд ли поедут, да и к тому   же, – говорю, – нам ни мстерские, ни палиховские мастера и не   годятся».      

«Это опять почему?» – пытает.      

«А потому, – ответствую, – что у них пошиб не тот:   у мстерских рисуночек головастенек и письмо мутно, а у палиховских тон   бирюзист, все голубинкой отдает».      

«Так как же, – говорит, – быть?»      

«Сам, – говорю, – не знаю. Наслышан я, что есть   еще в Москве хороший мастер Силачев: и он по всей России между нашими именит,   но он больше к новгородским и к царским московским письмам потрафляет, а наша   икона строгановского рисунка, самых светлых и рясных вап, так нам потрафить   может один мастер Севастьян с понизовья, но он страстный странствователь: по   всей России ходит, староверам починку работает, и где его искать – неизвестно».      

Англичанин с удовольствием все эти мои доклады выслушал и   улыбнулся, а потом отвечает:      

«Довольно дивные, – говорит, – вы люди, и как   послушаешь вас, так даже приятно делается, как вы это все, что до вашей части   касается, хорошо знаете и даже искусства можете постигать».      

«Отчего же, – говорю, – сударь, искусства не   постигать: это дело художество божественное, и у нас есть таковые любители из самых   простых мужичков, что не только все школы, в чем, например, одна от другой   отличаются в письмах: устюжские или новгородские, московские или вологодские,   сибирские либо строгановские, а даже в одной и той же школе известных старых   мастеров русских рукомесло одно от другого без ошибки отличают».      

«Может ли, – говорит, – это быть?»      

«Все равно, – отвечаю, – как вы одного человека от   другого письменный почерк пера распознаете, так и они: сейчас взглянут и видят,   кто изображал: Кузьма, Андрей или Прокофий».      

«По каким приметам?»      

«А есть, – говорю, – разница в приеме как перевода   рисунка, так и в плави, в пробелах, лицевых движках и в оживке».      

Он все слушает; а я ему рассказываю, что знал про ушаковское   писание[45], и про рублевское, и про   древнейшего русского художника Парамшина[46],   коего рукомесла иконы наши благочестивые цари и князья в благословение детям   дарствовали и в духовных своих наказывали им те иконы блюсти паче зеницы ока.      

Англичанин сейчас выхватил свою записную книжку и   спрашивает: повторить, как художника имя и где его работы можно видеть? А я   отвечаю:      

«Напрасно, сударь, станете отыскивать: нигде их памяти не   осталось».      

«Где же они делись?»      

«А не знаю, – говорю, – на чубуки ли повертели или   немцам на табак променяли».      

«Это, – говорит, – быть не может».      

«Напротив, – отвечаю, – вполне статочно и примеры   тому есть: в Риме у папы в Ватикане створы стоят, что наши русские изографы,   Андрей, Сергей да Никита, в тринадцатом веке писали.[47] Многоличная миниатюра сия, мол, столь   удивительна, что даже, говорят, величайшие иностранные художники, глядя на нее,   в восторг приходили от чудного дела».      

«А как она в Рим попала?»      

«Петр Первый иностранному монаху подарил, а тот продал».      

Англичанин улыбнулся и задумался и потом тихо молвит, что у   них будто в Англии всякая картинка из рода в род сохраняется и тем сама   явствует, кто от какого родословия происходит.      

«Ну, а у нас, – говорю, – верно, другое   образование, и с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы все казалось   обновленное, как будто и весь род русский только вчера наседка под крапивой   вывела».      

«А если таковая, – говорит, – ваша образованная   невежественность, так отчего же в которых любовь к родному сохранилась, не   позаботитесь поддержать своего природного художества?»      

«Некем, – отвечаю, – нам его, милостивый государь,   поддерживать, потому что в новых школах художества повсеместное растление   чувства развито и суете ум повинуется. Высокого вдохновения тип утрачен, а все   с земного вземлется и земною страстию дышит. Наши новейшие художники начали с   того, что архистратига[48] Михаила   с князя Потемкина Таврического[49] стали   изображать, а теперь уже того достигают, что Христа Спаса жидовином пишут. Чего   же еще от таких людей ожидать? Их необрезанные сердца, может быть, еще и не то   изобразят и велят за божество почитать: в Египте же и быка, и лук красноперый   богом чтили; но только уже мы богам чуждым не поклонимся и жидово лицо за   Спасов лик не примем, а даже изображения эти, сколь бы они ни были искусны, за   студодейное[50] невежество почитаем и   отвращаемся от него, поелику есть отчее предание, что развлечение очес разоряет   чистоту разума, яко водомет поврежденный погубляет воду».      

Я сим кончил и замолчал, а англичанин говорит:      

«Продолжай: мне нравится, как ты рассуждаешь».      

Я отвечаю:      

«Я уже все кончил», – а он говорит:      

«Нет, ты расскажи мне еще, что вы по своему понятию за   вдохновенное изображение понимаете?»      

Вопрос, милостивые государи, для простого человека довольно   затруднительный, но я, нечего делать, начал и рассказал, как писано в   Новегороде звездное небо, а потом стал излагать про киевское изображение в   Софийском храме, где по сторонам бога Саваофа стоят седмь крылатых   архистратигов, на Потемкина, разумеется, не похожих; а на порогах сени пророки   и праотцы; ниже ступенью Моисей со скрижалию[51];   еще ниже Аарон в митре[52] и   с жезлом прозябшим; на других ступенях царь Давид[53] в венце, Исайя-пророк с хартией, Иезекииль с   затворенными вратами, Даниил[54] с   камнем, и вокруг сих предстоятелей, указующих путь на небо, изображены   дарования, коими сего славного пути человек достигать может, как-то: книга с   семью печатями – дар премудрости, седмисвещный подсвечник – дар разума; седмь   очес – дар совета; седмь трубных рогов – дар крепости; десная рука посреди   седми звезд – дар видения; седмь курильниц – дар благочестия; седмь молоний –   дар страха божия. «Вот, – говорю, – таковое изображение гореносно!»      

А англичанин отвечает:      

«Прости меня, любезный: я тебя не понимаю, почему ты это   почитаешь гореносным?»      

«А потому, мол, что таковое изображение явственно душе   говорит, что христианину надлежит молить и жаждать, дабы от земли к   неизреченной славе бога вознестись».      

«Да ведь это же, – говорит, – всякий из Писания и   из молитв может уразуметь».      

«Ну, никак нет, – ответствую. – Писание не всякому   дано разуметь, а неразумевающему и в молитве бывает затмение: иной слышит   глашение о „великия и богатыя милости“ и сейчас полагает, что это о деньгах, и   с алчностию кланяется. А когда он зрит пред собою изображенную небесную славу,   то он помышляет вышний проспект жизненности и понимает, как надо этой цели   достигать, потому что тут оно все просто и вразумительно: вымоли человек первое   всего душе своей дар страха божия, она сейчас и пойдет облегченная со ступени   на ступень, с каждым шагом усвояя себе преизбытки вышних даров, и в те поры   человеку и деньги, и вся слава земная при молитве кажутся не иначе как мерзость   пред господом».      

Тут англичанин встает с места и весело говорит:      

«А вы же, чудаки, чего себе молите?»      

«Мы, – отвечаю, – молим христианския кончины   живота и доброго ответа на Страшном судилище».      

Он улыбнулся и вдруг дернул за золотистый шнурок зеленую   занавесь, а за тою занавесью у него сидит в кресле его жена англичанка и пред   свечою на длинных спицах вязанье делает. Она была прекрасная барыня,   благоуветливая, и хотя не много по-нашему говорила, но все понимала, и, верно,   хотелось ей наш разговор с ее мужем о религии слышать.      

И что же вы думаете? Как отдернулась эта занавеса, что ее   скрывала, она сейчас встает, будто содрогаясь, и идет, милушка, ко мне с Лукою,   обе ручки нам, мужикам, протягивает, а в глазах у нее блещут слезки, и жмет нам   руки, а сама говорит:      

«Добри люди, добри русски люди!»      

Мы с Лукою за это ее доброе слово у нее обе ручки   поцеловали, а она к нашим мужичьим головам свои губки приложила.      

Рассказчик остановился и, закрыв рукавом глаза, тихонько   отер их и молвил шепотом: «Трогательная женщина!» – и затем, оправясь,   продолжал снова:      

– По таким своим ласковым поступкам и начала она, эта   англичанка, говорить что-то такое своему мужу по-ихнему, нам непонятно, но   только слышно по голосу, что, верно, за нас просит. И англичанин – знать,   приятна ему эта доброта в жене – глядит на нее, ажно весь гордостию сияет, и   все жену по головке гладит, да этак, как голубь, гурчит по-своему: «гут, гут»,   или как там по-ихнему иначе говорится, но только видно, что он ее хвалит и в   чем-то утверждает, и потом подошел к бюру, вынул две сотенных бумажки и   говорит:      

«Вот тебе, Лука, деньги: ступай ищи, где знаешь, какого вам   нужно по вашей части искусного изографа, пусть он и вам что нужно сделает, и   жене моей в вашем роде напишет – она хочет такую икону сыну дать, а на все   хлопоты и расходы вот это вам моя жена деньги дает».      

А она сквозь слез улыбается и частит:      

«Ни-ни-ни: это он, а я особая», – да с этим словом порх   за дверь и несет оттуда в руках третью сотенную.      

«Муж, – говорит, – мне на платье дарил, а я платья   не хочу, а вам жертвую».      

Мы, разумеется, стали отказываться, но она о том и слышать   не хочет и сама убежала, а он говорит:      

«Нет, – говорит, – не смейте ей отказывать и   берите, что она дает, – и сам отвернулся и говорит: – и ступайте, чудаки,   вон!»      

Но мы этим изгнанием, разумеется, нимало не обиделись,   потому что хоть он, этот англичанин, от нас отвернулся, но видели мы, что он   это сделал ради того, дабы скрыть, что он сам растрогался.      

Так-то нас, милостивые государи, свои притоманные[55] люди обессудили, а   аглицкая национальность утешила и дала в душу рвение, как бы точно мы баню   пакибытия[56] восприяли!      

Теперь далее отсюда, милостивые государи, зачинается   преполовение моей повести, и я вам вкратце изложу: как я, взяв своего   среброуздого Левонтия, пошел по изографа, и какие мы места исходили, каких   людей видели, какие новые дивеса нам объявились, и что, наконец, мы нашли, и   что потеряли, и с чем возвратилися.      

 10      

       

– В путь шествующему человеку первое дело сопутник; с   умным и добрым товарищем и холод и голод легче, а мне это благо было даровано в   том чудном отроке Левонтии. Мы с ним отправились пешком, имея при себе   котомочки и достаточную сумму, а для охраны оной и своей жизни имели при себе   старую короткую саблю с широким обушком, коя у нас всегда береглась для   опасного случая. Совершали мы путь свой вроде торговых людей, где как попало   вымышляя надобности, для коих будто бы следуем, а сами все, разумеется,   высматривали свое дело. С самого первоначала мы побывали в Клинцах и в Злынке,   потом наведались кое к кому из своих в Орле[57],   но полезного результата себе никакого не получили: нигде хороших изографов не   находили, и так достигли Москвы. Но что скажу: оле[58] тебе, Москва! оле тебе, древлего русского   общества преславная царица! не были мы, старые верители, и тобою утешены.      

Не охота бы говорить, а нельзя промолчать, не тот мы дух на   Москве встретили, которого жаждали. Обрели мы, что старина тут стоит уже не на   добротолюбии и благочестии, а на едином упрямстве, и, с каждым днем в сем все   более и более убеждаясь, начали мы с Левонтием друг друга стыдиться, ибо видели   оба то, что мирному последователю веры видеть оскорбительно: но, однако, сами   себя стыдяся, мы о всем том друг другу молчали.      

Изографы, разумеется, в Москве отыскались, и весьма   искусные, но что в том пользы, когда все это люди не того духа, о каковом   отеческие предания повествуют? Встарь благочестивые художники, принимаясь за   священное художество, постились и молились и производили одинаково, что за   большие деньги, что за малые, как того честь возвышенного дела требует. А эти   каждый одному пишет рефтью, а другому нефтью[59],   на краткое время, а не в долготу дней; грунта кладут меловые, слабые, а не   лебастровые, и плавь леностно сразу наводят, не как встарь наводили до четырех   и даже до пяти плавей жидкой, как вода, краскою, отчего получалась та дивная   нежность, ныне недостижимая. И помимо неаккуратности в художестве, все они сами   расслабевши, все друг пред другом величаются, а другого чтоб унизить ни во что   вменяют; или еще того хуже, шайками совокупясь, сообща хитрейшие обманы делают,   собираются по трактирам и тут вило пьют и свое художество хвалят с кичливою   надменностию, а другого рукомесло богохульно называют «адописным», а вокруг их   всегда, как воробьи за совами, старьевщики, что разную иконописную старину из   рук в руки перепущают, меняют, подменивают, подделывают доски, в трубах коптят,   утлизну в них делают и червоточину; из меди разные створы по старому чеканному   образцу отливают; амаль в ветхозаветном роде наводят; купели из тазов куют и на   них старинные щипаные орлы, какие за Грозного времена были, выставляют и   продают неопытным верителям за настоящую грозновскую купель, хотя тех купелей   не счесть сколько по Руси ходит, и все это обман и ложь бессовестные. Словом   сказать, все эти люди как черные цыгане лошадьми друг друга обманывают, так и   они святынею, и все это при таком с оною обращении, что становится за них   стыдно и видишь во всем этом один грех да соблазн и вере поношение. Кто   привычку к сему бесстыдству усвоил, тому еще ничего, и из московских охотников   многие этою нечестною меною даже интересуются и хвалятся: что-де тот-то того-то   так вот Деисусом надул, а этот этого вон как Николою огрел, или каким подлым   манером поддельную Владычицу еще подсунул: и все это им заростно, и друг пред   другом один против другого лучше нарохтятся[60],   как божьим благословением неопытных верителей морочить, но нам с Левой, как мы   были простые деревенские богочтители, все это в той степени непереносно   показалось, что мы оба даже заскучали и напал на нас страх.      

«Неужто же, – думаем, – такова она к этому времени   стала, наша злосчастная старая вера?» Но и я это думаю, и он, вижу, то же самое   в скорбном сердце содержит, а друг другу того не открываем, а только замечаю я,   что мой отрок все ищет уединенного места.      

Вот я раз гляжу на него, а сам думаю: «Как бы он в смущении   чего недолжного не надумал?» – да и говорю:      

«Что ты, Левонтий, будто чем закручинился?»      

А он отвечает:      

«Нет, – говорит, – дядя, ничего: это я так».      

«Пойдем же, мол, на Боженинову улицу в Эриванский трактир   изографов подговаривать. Ноне туда два обещали прийти и древних икон принести.   Я уже одну выменял, хочу ноне еще одну достать».      

А Левонтий отвечает:      

«Нет, сходи ты, дядюшка, один, а я не пойду».      

«Отчего же, – говорю, – ты не пойдешь?»      

«А так, – отвечает, – мне ноне что-то не по себе».      

Ну, я его раз не нужу и два не нужу, а на третий опять зову:      

«Пойдем, Левонтьюшка, пойдем, молодчик».      

А он умильно кланяется и просит:      

«Нету, дядюшка, голубчик белый: поволь мне дома остаться».      

«Да что же, мол, Лева, пошел ты мне в содеятели, а все дома   да дома сидишь. Этак не велика мне, голубчик, от тебя помощь».      

А он:      

«Ну родненький, ну батечка, ну Марк Александрыч, государь,   не зови меня туда, где едят да пьют и нескладные речи о святыне говорят, а то   меня соблазн обдержать может».      

Это его было первое сознательное слово о своих чувствах, и   оно меня в самое сердце поразило, но я с ним не стал спорить, а пошел один, и   имел я в этот вечер большой разговор с двумя изографами и получил от них   ужасное огорчение. Сказать страшно, что они со мною сделали! Один мне икону   променял за сорок рублей и ушел, а другой говорит:      

«Ты гляди, человече, этой иконе не покланяйся».      

Я говорю:      

«Почему?»      

А он отвечает:      

«Потому что она адописная», – да с этим колупнул   ногтем, а с уголка слой письма так и отскочил, и под ним на грунту чертик с   хвостом нарисован! Он в другом месте сковырнул письмо, а там под низом опять   чертик.      

«Господи! – заплакал я, – да что же это такое?»      

«А то, – говорит, – что ты не ему, а мне закажи».      

И увидал уже я тут ясно, что они одна шайка и норовят со   мною нехорошо поступить, не по чести, и, покинув им икону, ушел от них с   полными слез глазами, славя бога, что не видал того мой Левонтий, вера которого   находилась в борении. Но только подхожу домой, и вижу, в окнах нашей горенки,   которую мы нанимали, свету нет, а между тем оттуда тонкое, нежное пение льется.   Я сейчас узнал, что это поет приятный Левонтиев голос, и поет с таким чувством,   что всякое слово будто в слезах купает. Вошел я тихонько, чтоб он не слыхал,   стал у дверей и слушаю, как он Иосифов плач выводит:      

       

Кому повем печаль мою,      

Кого призову ко рыданию.      

       

Стих этот, если его изволите знать, и без того столь   жалостный, что его спокойно слушать невозможно, а Левонтий его поет да сам   плачет и рыдает, что      

       

Продаша мя мои братия!      

       

И плачет, и плачет он, воспевая, как видит гроб своей   матери, и зовет землю к воплению за братский грех!..      

Слова эти всегда могут человека взволновать, а особенно меня   в ту пору, как я только бежал от братогрызцев, они меня так растрогали, что я и   сам захлипкал, а Левонтий, услыхав это, смолк и зовет меня:      

«Дядя! а дядя!»      

«Что, – говорю, – добрый молодец?»      

«А знаешь ли ты, – говорит, – кто это наша мать,   про которую тут поется?»      

«Рахиль», – отвечаю.      

«Нет, – говорит, – это в древности была Рахиль, а   теперь это таинственно надо понимать».      

«Как же, – спрашиваю, – таинственно?»      

«А так, – отвечает, – что это слово с   преобразованием сказано».      

«Ты, – говорю, – смотри, дитя: не опасно ли ты   умствуешь?»      

«Нет, – отвечает, – я это в сердце моем чувствую,   что крестует бо ся Спас нас ради того, что мы его едиными усты и единым сердцем   не ищем».      

Я еще пуще испугался, к чему он стремится, и говорю:      

«Знаешь что, Левонтьюшко: пойдем-ко мы отсюда скорее из   Москвы в нижегородские земли, изографа Севастьяна поищем, он ноне, я слышал,   там ходит».      

«Что же: пойдем, – отвечает, – здесь, на Москве,   меня какой-то нужный дух больно нудит, а там леса, поветрие чище, и там, –   говорит, – я слыхал, есть старец Памва, анахорит совсем беззавистный и безгневный,   я бы его узреть хотел».      

«Старец Памва, – отвечаю со строгостию, –   господствующей церкви слуга, что нам на него смотреть?»      

«А что же, – говорит, – за беда, я для того и   хотел бы его видеть, дабы внять, какова господствующей церкви благодать».      

Я его пощунял, «какая там, говорю, благодать», а сам   чувствую, что он меня правее, потому что он жаждет испытывать, а я чего не   ведаю, то отвергаю, но упорствую на своем противлении и говорю ему самые   пустяки.      

«Церковные, – говорю, – и на небо смотрят не с верою,   а в Аристотилевы врата[61] глядят   и путь в море по звезде языческого бога Ремфана определяют; а ты с ними в одну   точку смотреть захотел?»      

А Левонтий отвечает:      

«Ты, дядя, баснишь: никакого бога Ремфана не было и нет, а   вся единою премудростию создано».      

Я от этого словно еще глупее стал и говорю:      

«Церковные кофий пьют!»      

«А что за беда, – отвечает Левонтий, – кофий боб,   он был Давиду-царю в дарах принесен».      

«Откуда, – говорю, – ты это все знаешь?»      

«В книгах, – говорит, – читал».      

«Ну так знай же, что в книгах не все писано».      

«А что, – говорит, – там еще не написано?»      

«Что? что не написано?» – А сам вовсе уже не знаю, что   сказать, да брякнул ему:      

«Церковные, – говорю, – зайцев едят, а заяц   поганый».      

«Не погань, – говорит, – богом созданного, это   грех».      

«Как, – говорю, – не поганить зайца, когда он   поганый, когда у него ослий склад и мужеженское естество и он рождает в   человеке густую и меланхолическую кровь?»      

Но Левонтий засмеялся и говорит:      

«Спи, дядя, ты невегласы глаголешь!»      

Я, признаюсь вам, тогда еще ясно не разгадал, что такое в   душе сего благодатного юноши делалось, но сам очень обрадовался, что он больше   говорить не хочет, ибо я и сам понимал, что я в сердцах невесть что говорю, и   умолк я и лежу да только думаю:      

«Нет; это в нем такое сомнение от тоски стало, а вот завтра   поднимемся и пойдем, так оно все в нем рассеется»; но про всякий же случай я   себе на уме положил, что буду с ним некое время идти молча, дабы показать ему,   что я как будто очень на него сержусь.      

Но только в волевращном характере моем нет совсем этой   крепости, чтобы притворяться сердитым, и мы скоро же опять начали с Левонтием   говорить, но только не о божестве, потому что он был сильно против меня   начитавшись, а об окрестности, к чему ежечасный предлог подавали виды огромных   темных лесов, которыми шел путь наш. Обо всем этом своем московском разговоре с   Левонтием я старался позабыть и решил наблюдать только одну осторожность, чтобы   нам с ним как-нибудь не набежать на этого старца Памву анахорита[62], которым Левонтий   прельщался и о котором я сам слыхал от церковных людей непостижимые чудеса про   его высокую жизнь.      

«Но, – думаю себе, – чего тут много печалиться, уж   если я от него бежать стану, так он же сам нас не обретет!»      

И идем мы опять мирно и благополучно и, наконец, достигши   известных пределов, добыли слух, что изограф Севастьян, точно, в здешних местах   ходит, и пошли его искать из города в город, из села в село, и вот-вот совсем   по его свежему следу идем, совсем его достигаем, а никак не достигнем. Просто   как сворные псы бежим, по двадцати, по тридцати верст переходы без отдыха   делаем, а придем, говорят:      

«Был он здесь, был, да вот-вот всего с час назад ушел!»      

Бросимся вслед, не настигаем!      

И вот вдруг на одном таком переходе мы с Левонтием и   заспорили: я говорю: «нам надо идти направо», а он спорит: «налево», и,   наконец, чуть было меня не переспорил, но я на своем пути настоял. Но только   шли мы, шли, и, наконец, вижу, не знаю, куда зашли, и нет дальше ни тропы, ни   следу.      

Я говорю отроку:      

«Пойдем, Лева, назад!»      

А он отвечает:      

«Н-ет, не могу я, дядя, больше идти, – сил моих нет».      

Я всхлопотался и говорю:      

«Что тебе, дитятко?»      

А он отвечает:      

«Разве, – говорит, – ты не видишь, меня отрясовица   бьет?»      

И вижу, точно, весь он трясется, и глаза блуждают. И как все   это, милостивые государи, случилось вдруг! Ни на что не жаловался, шел бодро и   вдруг сел в леску на траву, а головку положил на избутелый[63] пень и говорит:      

«Ой, голова моя, голова! ай, горит моя голова   огнем-пламенем! Не могу я идти; не могу больше шагу ступить!» – а сам, бедняга,   даже к земле клонится, падает.      

А дело под вечер.      

Ужасно я испугался, а пока мы тут подождали, не облегчит ли   ему недуг, стала ночь; время осеннее, темное, место незнакомое, вокруг одни   сосны и ели могучие, как аркефовы древеса, а отрок просто помирает. Что тут   делать! Я ему со слезами говорю:      

«Левушка, батюшка, поневолься, авось до ночлежка дойдем».      

А он клонит головушку, как скошенный цветок, и словно во сне   бредит:      

«Не тронь меня, дядя Марко; не тронь и сам не бойся».      

Я говорю:      

«Помилуй, Лева, как не бояться в такой глуши непробудной».      

А он говорит:      

– «Не спяй и бдяй сохранит».      

Я думаю: «Господи! что это с ним такое?» А сам в страхе   все-таки стал прислушиваться, и слышу, по лесу вдалеке что-то словно   потрескивает… «Владыко многомилостиво! – думаю, – это, верно, зверь,   и сейчас он нас растерзает!» И уже Левонтия не зову, потому что вижу, что он   точно сам из себя куда-то излетел и витает, а только молюсь: «Ангеле Христов,   соблюди нас в сей страшный час!» А треск-от все ближе и ближе слышится, и   вот-вот уже совсем подходит… Здесь я должен вам, господа, признаться в великой   своей низости: так я оробел, что покинул больного Левонтия на том месте, где он   лежал, да сам белки проворнее на дерево вскочил, вынул сабельку и сижу на суку   да гляжу, что будет, а зубами, как пуганый волк, так и ляскаю… И вдруг-с   замечаю я во тьме, к которой глаз мой пригляделся, что из лесу выходит что-то   поначалу совсем безвидное, – не разобрать, зверь или разбойник, но стал   приглядываться и различаю, что и не зверь и не разбойник, а очень небольшой старичок   в колпачке, и видно мне даже, что в поясу у него топор заткнут, а на спине   большая вязанка Дров, и вышел он на поляночку; подышал, подышал часто воздухом,   точно со всех сторон поветрие собирал, и вдруг сбросил на землю вязанку и,   точно почуяв человека, идет прямо к моему товарищу. Подошел, нагнулся,   посмотрел в лицо и взял его за руку да и говорит:      

«Встань, брате!»      

И что же вы изволите думать? вижу я, поднял он Левонтия, и   ведет прямо к своей вязаночке, и взвалил ее ему на плечи, и говорит:      

«Понеси-ко за мною!»      

А Левонтий и понес.      

 11      

       

– Можете себе, милостивые государи, представить, как я   такого дива должен был испугаться! Откуда этот повелительный тихий старичок   взялся, и как это мой Лева сейчас точно смерти был привержен и головы не мог   поднять, и опять сейчас уже вязанку дров несет!      

Я скорее соскочил с дерева, сабельку на бечеве за спину   забросил, а сломал про всякий случай здоровую леторосль понадежнее, да за ними,   и скоро их настиг и вижу: старичок впереди грядет, и как раз он точно такой же,   как мне с первого взгляда показался: маленький и горбатенький; а бородка по   сторонам клочочками, как мыльная пена белая, а за ним мой Левонтий идет, следом   в след его ноги бодро попадает и на меня не смотрит. Сколько я к нему ни   заговаривал и рукою его ни трогал, он и внимания на меня не обратил, а все   будто во сне идет.      

Тогда я подбежал сбоку к старичку и говорю:      

«Доброчестный человек!»      

А он отзывается:      

«Что тебе?»      

«Куда ты нас ведешь?»      

«Я, – говорит, – никого никуда не веду, всех   господь ведет!»      

И с этим словом вдруг остановился: и я вижу, что пред нами   низенькая стенка и ворота, а в воротах проделана малая дверка, и в эту дверку   старичок начал стучаться и зовет:      

«Брате Мирон! а брате Мирон!»      

А оттуда дерзый голос грубо отвечает:      

«Опять ночью притащился. Ночуй в лесу! Не пущу!»      

Но старичок опять давай проситься, молить ласково:      

«Впусти, брате!»      

Тот дерзый вдруг отчинил дверь, и вижу я – это человек тоже   в таком же колпаке, как и старичок, но только суровый-пресуровый грубитель, и   не успел старичок ноги перенести через порог, как он его так толкнул, что тот   мало не обрушился и говорит:      

«Спаси тебя бог, брате мой, за твою услугу».      

«Господи! – помышляю, – куда это мы   попали», – и вдруг как молонья меня осветила и поразила.      

«Спасе премилосердый! – взгадал я, – да уж это не   Памва ли безгневный! Так лучше же бы, – думаю, – я в дебри лесной   погиб, или к зверю, или к разбойнику в берлогу зашел, чем к нему под кров».      

И чуть он ввел нас в маленькую какую-то хибарочку и зажег   воску желтого свечу, я сейчас догадался, что мы действительно в лесном ските,   и, не стерпев дальше, говорю:      

«Прости, благочестивый человек, спрошу я тебя: гоже ли нам с   товарищем оставаться здесь, куда ты привел нас?»      

А он отвечает:      

«Вся господня земля и благословенны вси живущие, –   ложись, спи!»      

«Нет, позволь, – говорю, – тебе объявиться, ведь   мы по старой вере».      

«Все, – говорит, – уды единого тела Христова! Он   всех соберет!»      

И с этим подвел нас к уголку, где у него на полу сделана   скудная рогозина постелька, а в возглавии древесный кругляк соломкой прикрыт, и   опять уже обоим нам молвит:      

«Спите!»      

И что же? Левонтий мой, как послушенствующий отрок, сейчас и   повалился, а я, свое опасение наблюдая, говорю:      

«Прости, божий человек, еще одно вопрошение…»      

Он отвечает:      

«Что вопрошать: бог все знает».      

«Нет, скажи, – говорю, – мне: как твое имя?»      

А он, как совсем бы ему не соответствовало, бабственною   погудкою говорит:      

«Зовут меня зовуткою, а величают уткою», – и с этими   пустыми словами пополоз было со свечечкою в какой-то малый чулан, тесный, как   дощатый гробик, но из-за стены на него тот дерзый вдруг опять закричал:      

«Не смей огня жечь: келью сожжешь, по книжке днем   намолишься, а теперь впотьмах молись!»      

«Не буду, – отвечает, – брате Мирон, не буду.   Спаси тебя бог!»      

И задул свечку.      

Я шепчу:      

«Отче! кто это на тебя так грубительно грозится?»      

А он отвечает:      

«Это служка мой Мирон… добрый человек, он блюдет меня».      

«Ну, шабаш! – думаю, – это анахорит Памва! Никто   это другой, как он, и беззавистный и безгневный. Вот когда беда! обрящел он нас   и теперь истлит нас, как гагрена жир; одно только оставалось, чтобы завтра рано   на заре восхитить отсюда Левонтия и бежать отсюда так, чтоб он не знал, где мы   были». Держа этот план, я положил не спать и блюсти первый просвет, чтобы   возбудить отрока и бежать.      

А чтобы не заснуть и не проспать, лежу да твержу «Верую»,   как должно по-старому, и как протвержу раз, сейчас причитаю: «сия вера   апостольская, сия вера кафолическая[64],   сия вера вселенную утверди», и опять начинаю. Не знаю, сколько раз я эту   «Верую» прочел, чтобы не заснуть, но только много; а старичок все в своем гробе   молится, и мне оттуда сквозь пазы тесин точно свет кажет, и видно, как он   кланяется, а потом вдруг будто начал слышаться разговор, и какой… самый   необъяснимый: будто вошел к старцу Левонтий, и они говорят о вере, но без слов,   а так, смотрят друг на друга и понимают. И это долго мне так представлялось, я   уже «Верую» позабыл твердить, а слушаю, как будто старец говорит отроку: «Поди   очистись», – а тот отвечает: «И очищусь». И теперь вам не скажу, все это   было во сне или не во сне, но только я потом еще долго спал и, наконец,   просыпаюсь и вижу: утро, совсем светло, и оный старец, хозяин наш, анахорит,   сидит и свайкою[65] лыковый   лапоток на коленях ковыряет. Я стал в него всматриваться.      

Ах, сколь хорош! ах, сколь духовен! Точно ангел предо мною   сидит и лапотки плетет, для простого себя миру явления.      

Гляжу я на него и вижу, что и он на меня смотрит и   улыбается, и говорит:      

«Полно, Марк, спать, пора дело делать».      

Я отзываюсь:      

«Какое же, боготечный муж, мое дело? Или ты все знаешь?»      

«Знаю, – говорит, – знаю. Когда же человек далекий   путь без дела творит? Все, брате, все пути господнего ищут. Помогай господь   твоему смирению, помогай!»      

«Какое же, – говорю, – святой человек, мое   смирение? ты смирен, а мое что за смирение в суете!»      

А он отвечает:      

«Ах нет, брате, нет, я не смирен: я великий дерзостник, я   себе в небесном царстве части желаю».      

И вдруг, сознав сие преступление, сложил ручки и как малое   дитя заплакал.      

«Господи! – молится, – не прогневайся на меня за   сию волевращность: пошли меня в преисподнейший ад и повели демонам меня мучить,   как я того достоин!»      

«Ну, – думаю, – нет: слава богу, это не Памва   прозорливый анахорит, а это просто какой-то умоповрежденный старец». Рассудил я   так потому, что кто же в здравом уме небесного царства может отрицаться и   молить, дабы послал его господь на мучение демонам? Я этакого хотения во всю   жизнь ни от кого не слыхал и, сочтя оное за безумие, отвратился от старцева   плача, считая оный за скорбь демоноговейную[66].   Но, наконец, рассуждаю: что же это я лежу, пора вставать, но только вдруг   гляжу, отворяется дверь, и входит мой Левонтий, про которого я точно совсем   позабыл. И как он вошел, сейчас старцу в ноги и говорит:      

«Я, отче, все совершил: теперь благослови!»      

А старец посмотрел на него и отвечает:      

«Мир ти: почий!»      

И мой отрок, гляжу, опять ему в землю поклонился и вышел, а   анахорит опять стал свой лапоток плесть.      

Тут я сразу вскочил и думаю:      

«Нет; пойду скорее возьму Леву, и утечем отсюда без   оглядки!» – и с тем выхожу в малые сенички и вижу, что мой отрок лежит тут на   дощаной скамье без возглавия навзничь и ручки на груди сложил.      

Я, чтобы не подать ему виду тревоги, гласно спрашиваю:      

«Не знаешь ли ты, где я зачерпну себе воды, чтобы лицо   умыть? – а шепотом шепчу ему: – Богом живым тебя заклинаю, скорее отсюда   пойдем!»      

Но всматриваюсь в него и вижу, что Лева не дышит… Отошел!..   Умер!..      

Взвыл я не своим голосом:      

«Памва! отец Памва, ты убил моего отрока!»      

А Памва вышел потихоньку на порог и говорит с радостию:      

«Улетел наш Лева!»      

Меня даже зло взяло.      

«Да, – отвечаю сквозь слезы, – он улетел. Ты из   него душу, как голубя из клетки, выпустил!» – и, повергшись к ногам усопшего,   стенал я и планил над ним даже до вечера, когда пришли из монастырька иноки,   спрятали его мощи, положили в гроб и понесли, так как он сим утром, пока я,   нетяг, спал, к церкви присоединился.      

Ни одного слова я более отцу Памве не сказал, да и что бы я   мог ему сказать: согруби ему – он благословит, прибей его – он в землю   поклонится, неодолим сей человек с таким смирением! Чего он устрашится, когда   даже в ад сам просится? Нет: недаром я его трепетал и опасался, что петлит он   нас, как гагрена жир. Он и демонов-то всех своим смирением из ада разгонит или   к богу обратит! Они его станут мучить, а он будет просить: «Жестче терзайте,   ибо я того достоин». Нет, нет! Этого смирения и сатане не выдержать! он все   руки об него обколотит, все когти обдерет и сам свое бессилие постигнет пред   Содетелем, такую любовь создавшим, а устыдится его.      

Так я себе и порешил, что сей старец с лапотком аду на   погибель создан! и, всю ночь по лесу бродючи, не знаю отчего вдаль не иду, а   все думаю:      

«Как же он молится, каким образам и по каким книгам?»      

И вспоминаю, что я не видал у него ни одного образа, окроме   креста из палочек, лычком связанного, да не видал и толстых книг…      

«Господи! – дерзаю рассуждать, – если только в   церкви два такие человека есть, то мы пропали, ибо сей весь любовью одушевлен».      

И все я о нем думая и думал и вдруг перед утром начал   жаждать хоть на минуту его пред отходом отсюда видения.      

И только что я это помыслил, вдруг опять слышу, опять такой   самый троскот, и отец Памва опять выходит с топором и с вязанкою дров и   говорит:      

«Что долго медлил? Поспешай Вавилон строить?»[67]      

Мне это слово показалось очень горько, и я сказал:      

«За что же ты меня, старче, таким словом упрекаешь: я   никакого Вавилона не строю и от вавилонской мерзости особлюсь».      

А он отвечает:      

«Что есть Вавилон? столп кичения; не кичись правдою, а то   ангел отступится».      

Я говорю:      

«Отче, знаешь ли, зачем я хожу?»      

И рассказал ему все наше горе. А он все слушал, слушал и   отвечает:      

«Ангел тих, ангел кроток, во что ему повелит господь, он в   то и одеется; что ему укажет, то он сотворит. Вот ангел! Он в душе человечьей   живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать…»      

И с тем, вижу, он удаляется от меня, а я отвратить глаз от   него не могу и, преодолеть себя будучи не в состоянии, пал и вслед ему в землю   поклонился, а поднимаю лицо и вижу, его уже нет, или за древа зашел, или…   господь знает куда делся.      

Тут я стал перебирать в уме его слова, что такое: «ангел в   душе живет, но запечатлен, а любовь освободит его», – да вдруг думаю: «А   что, если он сам ангел, и бог повелит ему в ином виде явиться мне: я умру, как   Левонтий!» Взгадав это, я, сам не помню, на каком-то пеньке переплыл через   речечку и ударился бежать: шестьдесят верст без остановки ушел, все в страхе,   думая, не ангела ли я это видел, и вдруг захожу в одно село и нахожу здесь   изографа Севастьяна. Сразу мы с ним обо всем переговорили и положили, чтобы   завтра же ехать, но поладили мы холодно и ехали еще холоднее. А почему? Раз,   потому, что изограф Севастьян был человек задумчивый, а еще того более потому,   что сам я не тот стал: витал в душе моей анахорит Памва, и уста шептали слова   пророка Исаии, что «дух божий в ноздрех человека сего».      

 12      

       

– Обратное подорожие мы с изографом Севастьяном отбыли   скоро и, прибыв к себе на постройку ночью, застали здесь все благополучно.   Повидавшись с своими, мы сейчас же появились и англичанину Якову Яковлевичу.   Тот, любопытный этакой, сейчас же поинтересовался изографа видеть и все ему на   руки его смотрел да плещми пожимал, потому что руки у Севастьяна были   большущие, как грабли, и черные, поелику и сам он был видом как цыган черен.   Яков Яковлевич и говорит:      

«Удивляюсь я, братец, как ты такими ручищами можешь   рисовать?»      

А Севастьян отвечает:      

«Отчего же? Чем мои руки несоответственны?»      

«Да тебе, – говорит, – что-нибудь мелкое ими не   вывесть».      

Тот спрашивает:      

«Почему?»      

«А потому что гибкость состава перстов не позволит».      

А Севастьян говорит:      

«Это пустяки! Разве персты мои могут мне на что-нибудь   позволять или не позволять? Я им господин, а они мне слуги и мне повинуются».