1 2 3 4 
Викентию Коротынскому      

(Из гостомельских   воспоминаний)       

       

       

Ивушка,   ивушка.      

Ракитовый   кусток!      

Что   же ты, ивушка,      

Не   зелена стоишь?      

– Как   же мне, ивушке,      

Зеленой   быть?      

Срубили   ивушку      

Под   самый корешок.      

       

Русская песня.       

       

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ      

       

I      

       

Маленький   мужичонко был рюминский Костик, а злющий был такой, что упаси господи! В семье   у них была мать Мавра Петровна, Костик этот самый, два его младшие брата, Петр   и Егор, да сестра Настя. Петровна уж была-таки древняя старуха, да и удушье ее   все мучило, а Петька с Егоркой были молодые ребятки и находились в ученье, один   по башмачному мастерству, а другой в столярах. Оба были ребятки вострые и   учились как следует. Дома оставалась только сама Петровна с Настей да с   Костиком. Все они в ту пору были еще крепостными и жили в господском дворе.   Панок их был у нас на Гостомле из самых дробных; всего восемнадцать душ за ним   со всей мелкотой считалось, и все его крестьяне жили тут же в его дворе на   месячине, – земли своей не имели. Житье было известно какое – со   всячинкой; но больше всего донимала рюминских крестьян теснота. Пускай правда,   что мужик не привык к кабинетам – все у него в одной избе, – да по   крайности там уже все своя семья, а тут на рюминском дворе всего две избы   стояли, и в одной из них жило две семьи, а в другой три. Теснота, ссоры промеж   себя, ябеда с сердцов друг на друга, сквернословие, – такое безобразие   шло, что не приведи бог! Дети тут так и росли в этой срамоте, и Костик тут   вырос, глядючи, как покойный отец сухотил весь век свою жену, пока не вогнал ее   в удушье. А Мавра Петровна отличная была женщина. Она была взята из однодворок   и пошла в крепость с нужды горькой, потому что у «ас в округе иные вольные в ту   пору еще хуже крепостных живали: бедность страшная. Старик Минаич рассказывал,   что в молодые годы Петровна была первая красавица по всему Труфанову, и можно   этому верить, потому что и в пятьдесят лет она была очень приятная старуха:   росту высокого, сухая, волосы совсем почти седые, а глаза черные, как угольки,   и такие живые, умные и добрые. Доброте ее меры не было: всем она все прощала.   Муж ее тиранил, увечил, и пьяница к тому же был; а она, как овечка божия, все   ему угождала, и слова от нее на мужа никто не слыхал. Все, бывало, его   ублажает: „Антонович да Антонович, такой-сякой иемазаный, утихомирься ты,   перекрестись, испей водицы!“ Ни жалобы, ни свары от нее он никогда не видал. А   как помер ее муж, так она его оплакала горькими слезами и на могилку все ходила   и голосила голосом: „Касатик ты мой миленький! на кого же ты меня покинул? Кто   меня приголубит? Кто меня пожалеет?“ Словно как и в самом деле она от него   жалость какую в своей жизни видала. Как умер Антоныч, Мавра Петровна сама стала   о детях печалиться. От Костика ей никакого почтения не было: разбойник   разбойником вышел. Видит Петровна, что никакого пути так не будет, упросила   своего панка отдать Петьку и Егорку в ученье по мастерству. Панок согласился –   ему это выгодно было, потому что он малоземельный был, а мастеровой человек   больше может оброку платить. Насчет же воли теперешней тогда хоть и ходили у   нас слухи, да только никто ей не верил, ни господа, ни крестьяне. Скажешь,   бывало, кому: „Вот скоро воля будет“, – так только рукой махнет:   „Это, – говорили, – улита едет, – когда-то будет!“ Отвела   Петровна своих сыновей и сама их к местам определила: Петьку на четыре года, а   Егорку на шесть лет. У нас не берут на короткие сроки, потому что года два   сначала мальчика только „утюжат“, да „шпандорют“, да за водой либо за водкой   посылают, а там уж кой-чему учить станут.      

Как   вернулась Петровна домой, стала она думать и о Насте. А Насте в ту пору уж   семнадцатый годок пошел. Вся она была в мать и характером в нее пошла, только   еще, кажется, была безответнее. Собой она была не красавица, никто на нее не   заглядывался, а таки пригожая была девушка. Высокая была, черноволосая, а глаза   черные, щечки румяные, губки розовые; сухощава только была, тем и не нравилась,   не зарились на нее ребята. У нас все в моде, чтоб девка была, что называется,   «размое-мое», телеса чтоб были; ну, а у Насти этих телес не было, так ее и   звали Настька-сухопарая. У нас все всякому своя кличка приложена, и мужикам, и   бабам, и девкам: Гришка-жулястый, Матюшка-раскаряка, Аленка-брюхастая,   Анютка-круглая, Настька-сухопарая – все так. Иной раз за этими кличками и   крещеное имя совсем забудут. Зовут все девку «круглая» да «круглая», а как   придется по имени назвать – никто и не знает. И клички же бывают! От иной с   души мутит, а иную и сказать срамно; а с привычки-то ничего. Впрочем, Настя не   то чтобы уж кащей костлявый была, только телес этих много не имела, а то ничего   – девка была пригожая.      

Думала,   думала Петровна, что ей с Настей делать? и надумала просить свою пани, чтобы та   взяла ее в горницу. В магазин в ученье Петровна боялась отдать дочку. «Девка   безответная, – думала она, – только ленивый ее не набьется; а там еще   подведут под такое, что „за срам голова згинет“, – не отдала. „В хоромах   все-таки лучше; по крайности на глазах у меня, а от сквернословия от здешнего   подальше“. Так и сделала. Стала Настя днем жить в комнате у барыни, а ночевать   ходила к матери. Чулан тут у них в сенях был из дощечек отгорожен в уголке; там   их рухлядь кое-какая стояла: две, не то три коробки, донца, прялки, тальки, что   нитки мотают, стан, на котором холсты ткут, да веретье – больше у них ничего не   было. В этом чуланчике они спали лето и зиму. У нас в Гостомле есть много   народу, что от тесноты в избах целую зиму спят по чуланам да по пунькам либо по   подклетям. Чуланчики такие, вроде деревенских часовен, погородят из   хворостового плетня, либо просто на дворе, либо под сараем, и это называют   „пуньками“. Как женится кто в семье, сейчас и заводится такой пунькой – для   молодой жены. „Вот, мол, тебе, касатка, удобьице! живи, радуйся, назад не   оглядывайся!“ И живут в этих апартаментах, пока детвора пойдет. А тогда уж с   ребятками на зиму мать переходит в избу. Тут и старики, тут и муж с женой, тут   и девушки взрослые, все это и на виду и на слуху, – такое безобразие. А   куда денешься-то? Тут оно и „снохачество“ это у нас заводится, тут и дети невесть   чему до поры до времени поизучиваются, а опять-таки подеться некуда! Теснится   народушко на просторной Руси, и трудно ему рассмотреть в волоковое окно свои   нечисти.      

Костик   спал в господской конюшне. Говорили, что он там коммерцией занимался: овес у лошадей   выгребал да продавал; жеребца господского на гуменник выводил к крестьянским   кобылам, – по полтиннику за лошадь брал. У нас охотники до лошадей, и   коневье все рослое у мужиков; а жеребцов не держат, потому что беспокойства с   ними много; ни пахать на нем, ни в табун его выпустить нельзя. Да и в дворе   тоже кому за ним смотреть? Иную пору в дворе остаются одни бабы, – где им   водиться с жеребцом? – ни вывесть его, ни запречь. Вырвется, других   переранит и сам изранится, а то и совсем еще забежит. А у нас народ теплый, «в   глазах деревня сгорит». Об нас по целой по России ходит поговорка, что «Орел да   Кромы – первые воры, а Карачев на придачу». А что по обапольности, так наших   мужиков было распоряженье и на ярмарки не пускать, потому что купцы даже ездить   отказывались. Баловство было большое в нашем народе, и исстари-таки оно   трясется у нас на Гостомле. Но я в другой раз расскажу, как и отчего все это   распочалось и выросло. Теперь говорю только, что у нас воровство, кажись, и за   грех не почиталось; а если кто неловко украдет да поймают, так до суда редко   доходило, сейчас свой суд короткий: отомнут ребра, так что век не человек, да и   пустят на карачках ползать. Сами о себе гостомельцы, бывало, говорят: «Наш   народ шельма прожженная».      

Так и   жил Костик и держался от семьи, словно волк какой, все стороною, особничком.   Правда ли, не правда ли, что он торговал и овсом, и водкой, и господскими   жеребцами, бог его знает, потому что в маленьком хуторе все один другого поедом   ели, избрехаись, несли друг на друга всякую всячину, – а только деньги у   него были? Толковали, что рублей со сто он имел, и надо полагать, что это   правда, потому что дворник с курского шоссе ему был должен и кузнец с почтовой   станции. Это все знали, потому что Костик и с дворником и с кузнецом тесную компанию   водил; а он не любил зря с кем попало компанствовать. Не то чтобы он горд был   или чванлив, атак все любил знаться с теми, с кем можно дела какие-нибудь   делать. Спроста он ничего не делал. По обапольности у него все было знакомство   с садовниками, да с шинкарями, да с дворниками с большой дороги, да с   мельниками – все с таким народом. С своими он был неразговорчив, разве только   как пьяный вернется, так кому-нибудь буркнет слово; а то все ходит понурою да   свои усенки покусывает. Обшивала и обмывала его Настя, а почету ей или хоть   внимания, хоть слова ласкового никогда от него не было.      

Вздумал   Костик жениться на двадцать шестом году. Он был старше Насти лет на восемь.   Выбрал он себе жену отличную, звали Аленой. Она была из соседнего хутора, из   крестьянской семьи. Смиренная была девушка и работящая. Сделалось это дело;   привез Костик молодую жену от венца в барской бричке и стал жить с нею в том   чуланчике, где мать с сестрою жили. Остепенился будто сначала, а тут дочь у   него родилась, да неблагополучно. Бог ее знает, чем-то повредила бабка Алену   при родах. Ребенок медленно шел, так она повела Алену в печку, спаривала там   ее, встряхивала, косу ее заставляла жевать, изгадила бабу так, что никуда она   не стала годиться. А у нас в городе жил старичок, к купечеству он был приписан,   но ничем не торговал, а занимался леченьем; звали его Сила Иванович Крылушкин.   Удивительный был старичок: добрый такой, что и описать нельзя. Про его доброту   святую целая губерния знала. И такой он был благообразный, такой миловидный, что,   бывало, как положит он кому-нибудь на голову свою бледную руку, так и хочется   поцеловать эту руку. Точно патриарх святой. В лечении он был очень искусен, и   больных к нему навозили с разных сторон, из сел и из городов. Лечил он всех у   себя в доме, и все больше одними травами, которые сам и собирал весною. От   всяких болезней лечил Сила Иванович и всегда успешно. Народ говорил, что   «Крылушкину бог помогает», и верил в него как в слугу божьего. Мавра Петровна   тоже знала про Крылушкииа и не раз у него бывала. И стала она приставать к   сыну: «Свези да свези ты жену к Силе Ивановичу». А он все отпирается, что денег   нет.      

– Бога   ты, Костя, не боишься! Денег у тебя для жены нет. Неш она у тебя какая ледащая,   или не тебе с ней жить, а соседу? Глянь ты: баба сохнет, кровью исходит. Тебе ж   худо: твой век молодой, какая жизнь без жены? А еще того хуже, как с женою, да   без жены. Подумай, Костя, сам!      

Думал,   думал Костик и надумался. Разобрал, что худо жить с больной женой – невыгодно.   Повез Алену. к Крылушкину. Вернулся оттуда злющий-презлющий, – денег ему   жаль было, что отдал за жену Крылушкину. А и денег-то всего Крылушкин двадцать   пять рублей на ассигнации взял. У нас и до сих пор народ все еще на ассигнации   считает. Не говорят, например, «рубль серебром», а «три с полтиной старыми».   Стал Костик без жены все разъезжать по ночам верхом на барской лошади к своим   приятелям по обапольности, и познакомился он у почтового кузнеца с однодворцем   Прокудиным. Прокудин был человек пожилой и достаточный: имел он у себя   одиннадцать лошадей, которых посылал в извоз, и маслобойню, на которой бил   конопляное масло. Дело это у нас очень выгодное, потому что конопли кругом   море, а мужички народ и недостаточный и таки беззаботный. Выдерет конопли,   обмолотит, ссыплет в анбарчик, и черт ему не брат, – цены своему товару не   сложит. Купцы, зная это, уж и не ездят в деревни, пока не станут чиновники   собирать подушных. Потому что не укупишь тут у мужика ничего. Пойдет один на   другого опираться: «Да мы-ста не знаем; да какие цены, бог е знает; как люди,   так и мы. Вон наши большаки еще не продавали». Только от них и добьешься. А как   потребуют подушное, так тут забирай у них, по чем хочешь. Купцы на этом большую   пользу для себя имеют; но больше в этом деле корыстуются свои сельские   большаки, то есть этакие богатенькие мужички, что капиталец кой-какой имеют или   свои маслобойни. Прокудин был не из самых богатых; только еще на разживу пошел.   Собрал деньжат с извоза и маслобойню выстроил, а на торговлю-то уж не осталось.   Он бил масло из чужой конопли из-за платы да из-за жмыха. Плата у нас за   выбивку масла пустая, потому что много уж очень маслобоен, но жмых дорог в   хозяйстве: им и лошадей кормят и свиней, да и люди его, по нужде, к муке   подмешивают. Однако дело это с маслобойней не тешило Прокудина. Все хотелось   ему так же, как другие, бить масло из своей конопли, потому что тут барыша   бывает рубль на рубль.      

– Так-то   бы оно, Константин Борисыч, было бы, к примеру, антиреснее, – говорил он   Константину, сидя с ним за штофом у почтового кузнеца.      

– Это   точно, что глаже было бы, – отвечал Костик.      

Смекнул   это дело Костик, отобрал свои деньги с процентов у кузнеца и у дворника, и   составили они с Прокудиным компанию. Прокудин был темный мужик, ну да и Костик   не промах. Попытали они было сначала друг друга за дверь вывести, да и бросили,   увидавши, что нашла коса на камень. Дело у них с самого с зимнего Николы пошло   крупное – на рубль два наживали. Костик всякий вечер уходил на маслобойню и по   целым ночам там сидел. Учитывал он Прокудина лучше любого контролера. Так прошла   зима, свезли масло в Орел, продали его хорошей ценою, поделили барыши, и   досталось Костику на его долю с лишком двести рублей. Стали мужики соседние   Костику кланяться и стали его называть Константином Борисычем. Алена тем   временем выздоровела и домой вернулась, только все молилась мужу: «Не тронь ты   меня, Борисыч; дай мне с силой собраться». Это Костика сердило, и все он   попрекал жену ее леченьем. А она, я вам сказал, безответная была – все молчала.   У нас много есть таких женщин по селам, что вырастает она в нужде да в загоне,   так после терпит все, словно каменная, и не разберешь никак: не то она   чувствует, что терпит, не то и не чувствует. Настя тоже была терпеливая, только   эта все горячо чувствовала. Бывало, скажет ей Петровна: «Плоха я становлюсь,   Настасьюшка! На кого я тебя покину? Хоть бы мне своими руками тебя под честной   венец благословить». А она так и побледнеет: «Живи, – говорит, –   матушка! живи ты; не хочу я замуж; я с тобою буду». – «Дитя ты мое   глупое!» – скажет, бывало, Петровна, да и закашляется. Совсем стало ее   одолевать удушье, а осенью, как начались туманы да слякоть, два раза так ее   прихватило, что думали, вот-вот душа с телом на росстали. Снежок в эту осень   рано выпал; к Михайлову дню уж и санный путь стал. На Михайлов день у нас   праздник. Петровна выпросила у барыни Настю, и пошли они к обедне, и Костик   пошел, только особо, с мирошником Михайлой. В церкви, как отошла обедня,   Прокудин запросил их к себе на обед. Петровна было отказывалась: «Дело, –   говорила, – мое слабое, где мне по гостям ходить? Благодарим на добром   слове, на привете ласковом!» Но Костик глянул на мать, глянул на сестру, они и   пошли. Сестра его страсть как боялась, а мать хоть и не боялась, но часто по   его делала, «абы лихо спало тихо». Зашли все к Прокудину. Угощенье было   богатое: пироги, щи со свежиной, похлебка с потрохами, гуси жареные, солонина   духовая с хреном, гусиные полотки, а после закуски разные: орехи, подсолнухи,   столбики с инбирем и круглые прянички, а детям коньки пряничные. При этом,   разумеется, было и выпито вдоволь и водки, и пива, и домашней браги, и меду   сыченого. Костик так нахлебтался, что на ногах не стоял и молол всякий вздор.   Настя с молодками да с девушками на верхнем полу сидели. Ее все расспрашивали,   что да как там у вас в господском доме? Какие порядки? Кто ябедой или   переносами занимается? Какова невестка? Гуляет она с «ем или нет? Но у Насти,   бывало, ни о ком худого слова не вытянешь. Тихая была девка и на словах будто   не речиста; а как нужно увернуться, чтобы кого словом не охаять, так так умела   она это сделать, что никому и невдомек, что она схитрила. Петровну Прокудин   усадил в красный угол и все за ней ухаживал и дочерей к ней подводил, и внуков,   и сына Григорья. Григорью было лет двадцать. Несуразный он был парень:   приземистый, голова какая-то плоская, нос крошечный с пережабиной и говорил так   гугняво, неприятно. В деревне все считали его дурачком и звали   Гришкой-лопоухим. „Вот мой и наследник! – сказал Прокудин, указывая   Петровне на Гришку. – Вот для кого и бьюсь и стараюсь. Умру, с собой не   возьму ничего, все ему останется“.      

Вечером   запрег Прокудин сани и отправил гостей домой; лошадью правил Гришка, а Костик   пьяный во все горло орал песни, и все его с души мутило. Рада была Настя, что   домой вернулась; надоело ей это гостеванье и пьянство. К работе мужичьей она   была привычна, потому что у нас мелкие панки в рабочую пору всех на поле   выгоняли, даже ни одной души в доме не останется. Настя умела и жать, и гресть   за косой, и снопы вязать, и лошадью править, и пеньку мять, прясть, ткать,   холсты белить; словом, всю крестьянскую работу знала, и еще как ловко ее   справляла, и избы курной она не боялася. Даже изба ей была милее, чем   бесприютная прихожая в господской мазанке; а безобразие, пьянство да песни   пьяные страсть как ее смущали. Она очень любила, коли кто поет песню из сердца,   и сама певала песни, чуткие, больные да ноющие. Большая она была песельница, и   даже господа ее иной раз вечером заставляли петь. Только она им не пела своих   любимых песен, эти песни она все про себя пела, словно берегла их, чтоб не   выпеть, не израсходовать. Пойдет, бывало, за водою к роднику, – ключ тут   чистый такой из-под горки бил, – поставит кувшины под желоб, да и заведет:      

       

Из-за бору, бору зеленова      

Протекала свет быстрая речка,      

Стучала, гремела по каменьям острым,      

Обрастала быстра речка калиной,   малиной.      

На калиновом мосточке сидела голубка,   —      

Ноженьки мыла, полоскала,      

Сизые перышки перебирала,      

Бедную головушку чесала,      

Расчесав головушку, взворковала:      

«Завтра поутру батюшка будет…      

Хоть он будет иль не будет, тоска не   убудет?      

Вдвое, втрое у голубки печали   прибудет».      

       

 II      

       

Ноябрь   уж приходил к концу, началась филиповка[1];   дорога стояла отменная; заказано было собирать подушное. Костик все чаще   навещал Прокудина; сидели, водочку вместе попивали, а о деле, насчет конопли,   ни слова. Костик все мостился к Прокудину опять в компанию, а прямо сказать не   хотел, потому что знал, какой Прокудин прижимистый. Прокудин тоже молчал.   Костиков капитал ему бы и крепко теперь был к руке, да на уме он что-то держал   и до поры до времени отмалчивался. Костик видел, что Прокудин неспроста что-то   носом водит, а разгадать его мыслей никак не мог. Надоело ему это до смерти,   злился он, как змей лютый; а все по вечерам заходил к Прокудину. Стали большаки   конопельку ссыпать, и Прокудин возов с пяток ссыпал. Видит Костик, что дело без   него обходится, не стерпел, пошел к Прокудину. Пришел вечером, а Прокудина дома   нету.      

– Где   Исай Матвеич? – спросил Костик.      

– Нетути,   родимый! у масляницу пошел. – Пошел и Костик в масляницу.      

– Здравствуй,   Матвеич!      

– Здравствуй,   Борисыч!      

– Помогай   бог.      

– Спасибо.      

– Аль   пущать масляницу задумал?      

– Хочу   пущать в четверг.      

– Доброе   дело.      

– Что   господь одарит.      

– Матвеич!   вечерять пора. Ужинать собрали, – крикнула через окно жена Прокудина.      

– Ладно.   Вечеряйте, мы после придем; а ты, Гришутка, иди; я сам тут печку покопаю.      

Григорий   встал, закинул в печку новую охапку прошлогодней костры, передал отцу ожег,   исправлявший должность кочерги, и вышел. Прокудин почесал бороду, лег на костру   перед печкою и стал смотреть, как густой, черный дым проникал сквозь закинутую   в печь охапку белой костры, пока вся эта костра вдруг вспыхнула и осветила всю   масляницу ярким поломем.      

– Ух!   шибнуло как, – сказал Прокудин, заслоня от жару ладонью свое лицо.      

Костик   ничего не ответил на это замечание, только встал, закурил свою коротенькую   трубочку, лег возле Прокудина на брюхо и пристально в него воззрился.      

– Что   ж, как, Матвеич? – спросил Костик.      

– Ась!      

– Как,   мол, дела-то будут?      

– Какие?      

– Да   известно какие: по маслобойке.      

– А   уж как господь приведет.      

– Вместе,   что ли, опять будем?      

– Эт-та   с тобой, что ли?      

– Ну   да.      

Прокудин   задумался. Костик раза два курнул, сплюнул и опять спросил:      

– Ну,   как же?      

– Да   оно бы, известно, ничего; да…      

– Что?      

– Дела   вон ишь ты какие.      

– Какие   ж дела?      

– Все   брешут: то на бар, то воля; в степи, пожалуй, погонят. Кто его знает-то!      

– Это   все пустяки! – отвечал Костик, ясно понимавший, что Прокудин увертывается   от прямого ответа.      

– Пустяки,   пустяки, а иной раз, гляди, на экую штуку наскочишь. Я это тебя ж пожалеючи   говорю.      

– Ты   вот что, Матвеич! Ты не михлюй, а говори дело: хочешь али не хочешь компанию   опять иметь?      

– Да   не гожо, чудак ты этакой!      

– Стало,   не хочешь?      

– Вот   пристал!      

Костик   поднялся, взял с лавки шапку и сказал:      

– Ну,   на том прощенья просим, Исай Матвеич!      

– Постой!   Куда ты? – крикнул Прокудин.      

– Ко   двору пора.      

– Постой,   сичас Гришка придет, пойдем повечеряем; хоть выпьем по крайности вместе.      

– Нет,   пойду ко двору.      

– Экой   неуломный!      

– Прощай!      

Костик   ушел и целую неделю не приходил к Прокудину. Прокудин пустил в ход маслобойню и   закупал богатой рукой коноплю. Костик все это слышал и бесился. Масло стояло   высоко, а коноплю Прокудин забирал без цены: барыши впереди были страшные.   Думал было Костик обратиться к кому-нибудь другому из мельников, да все как-то   не подходило, и капитала ему всем не хотелось оказывать. А барыши Прокудинские   ему в горле стояли. Прокудин тоже боялся, чтобы Костик не подсударил своего   капитала кому другому, и не спускал его с глаз. Капиталу у Прокудина тоже   невесть что было в сборе; он только нарочно подзадоривал Костика большими   закупками конопли, а в деньгах на оборот крепко нуждался. Костик же этого никак   сообразить не мог и все думал, что Прокудин, должно быть, обогрел его при   прошлогоднем расчете, и еще больше сердился.      

Прошло   этак дней восемь, мужички тащили к Прокудину коноплю со всех сторон, а денег у   него стало совсем намале. Запрег он лошадь и поехал в Ретяжи к куму мельнику   позаняться деньгами, да не застал его дома. Думал Прокудин, как бы ему половчее   обойтись с Костиком? А Костик как вырос перед ним: ведет барских лошадей с   водопою, от того самого родника, у которого Настя свои жалостные песни любила   петь. Завидел Прокудин Костика и остановил лошадь.      

– Здравствуй, –   говорит, – Борисович!      

– Здравствуй! –   отвечал Костик.      

– Что   тебя не видать?      

– Зачем   видеть-то?      

– Как   зачем? Неш все по делу! Можно, чай, и так повидаться.      

– Некогда,   дядя! – и Костик дернул лошадей.      

– Слушай-кась!   Постой! – крикнул Прокудин.      

– Чего?      

– Да   вот что! Ты побывай ко мне.      

– Ладно.      

– Нет,   неправда побывай.      

– За   коим лядом?      

– Дело   есть.      

– Полно   шутки шутить!      

– Нет,   право-слово, дело есть.      

– А   дело есть, так говори.      

– Что   тут за разговор на улице.      

– Пойдем   в избу.      

– Бревен   там лишних много, в вашей избе-то. Побывай ко мне сегодня. А то, малый, жалеть   опосля будешь.      

– Да   какое там дело?      

– Ну,   какое дело! Приходи, так узнаешь. Костик ничего не ответил и повел лошадей;   Прокудин тоже хлопнул вожжой и поехал ко двору.      

Поужинал   Костик, надел тулуп и пошел к Прокудину. Все уж спали; он стукнул в окно   масляницы; Прокудин ему отпер. Костик, не поздоровавшись, сел и спросил:      

– Ну,   какое там дело?      

– Погоди,   прыток больно. Вот выпьем да капусткой закусим, тогда и дело будет.      

Выпили и   закусили.      

– У   меня, брат, нынче все как-то живот болит, – сказал Прокудин.      

– Ты   говори, дело-то у тебя какое до меня? – отвечал Костик.      

– Такое   дело, что жаль мне тебя, старого друга: вот какое дело!      

– Благодарим, –   отвечал Костик совершенно серьезно.      

– Право.      

– Да   я ж тебя и благодарю.      

– Хоть   мне и не надобен твой капитал и не под руку он мне, – сла-ть господи, свой   достаток есть, – ну, одначе, вижу, что надо тебя приютить в товарищи.      

Костик   молчал. Он смекал, что Прокудин что-то надумал.      

– Выпьем-ка   по другому, – сказал Прокудин. Выпили.      

– Еще   одну.      

И еще по   одной выпили.      

– Только   вот что, – сказал Прокудин.      

– Что?      

– У   меня есть до тебя просьба. Да вряд, парень, сослужишь.      

– Говори,   какая такая просьба?      

– А   если как сослужишь, то не то, что то есть вот эта конпания, – это: тьфу!   (Прокудин плюнул), – а по гроб жизни тебя не забуду. Что хочешь, во всем   тебе не откажу.      

– Да   говори, говори.      

– Словом   скажу: считаться не будем, как услужишь.      

– Да   полно калякать-то: говори, в чем дело. Прокудин воззрился в Костика, помолчал и   потом тихонько сказал:      

– Парня   хочу женить.      

– Ну.      

– Невесту   надоть достать.      

– Что   ж, есть на примете, что ли?      

– Есть.      

– Девка?      

– 3намо,   девка.      

– Знамо!   А может, вдова.      

– Девка.      

– За,   чем же дело стало?      

– Да   за тобой.      

– Как   за мной?      

– Гришутка   парень смирный да непоказной. Из наших ему невест не выберешь: все сорви-головы   девки.      

– Стало,   из чужих насмотрел?      

– Из   чужих.      

– Дальняя,   откуда?      

– Нет,   сблизу. Да не в том штука. А тебя надо просить: ты парень ловкой; без тебя   этого дела не обделаешь.      

– Да   чия ж такая будет эта девка?      

– А   вот выпьем, да и скажу.      

Выпили   по четвертому стакану. В голове у Костика заходило. Он закурил трубку и   спросил:      

– Ну,   чья?      

– Да   что, брат! не знаю, и говорить ли? И тебе, должно, этому делу не помочь. А уж   уважал бы я тебя; то есть вот как бы уважал, что на век бы ты пошел. Только что   нет, не сдействуешь ты, – говорил Прокудин, выгадывая время, чтобы Костика   покрепче разобрало вино и жадность. – А ты ловок, шельма, на эти дела!      

– Да   говори! – крикнул Костик. – Знаю я эту девку, что ли?      

– Знаешь, –   отвечал, прищуривая глаза и улыбаясь, Прокудин.      

– Кто   ж она такая?      

– Честная   девка.      

– Честная!   да откуда?      

– Из   хорошей семьи, из разумной.      

– Как   ее звать?      

– Настасьею.   Догадался, что ли? А по батюшке Борисовной, коли уж ты нонеча недогадлив стал.      

Костик   захохотал.      

– Это-то   дело! – вскрикнул он. – Ну, дело! Это дело все равно что сделано.      

– Ой?      

– Разумеется.      

– Не   врешь, парень? – проговорил Прокудин, улыбаясь и наклоняясь к Костику.      

– Разводи   толковище-то!      

Они   поцеловались, и еще по стакану выпили, и еще, и еще, и так весь штоф высушили.   Не мог Костик нарадоваться, что этим дело разъяснилось. Он все думал, что не   имеет ли Прокудин какого умысла принять его не в половину, а на малую часть или   не загадает ли ему какого дела опасного. С радости все целовался пьяный брат,   продавши родную сестру за корысть, за прибытки.      

 III      

       

Костик   недолго собирался. На другой же день он вызвал сестру в чулан и объявил ей свою   волю. Девка так и ахнула.      

– Это   за гугнявого-то? – спросила она. – Что это вы, братец! шутите?      

– Не   шучу, а ты пойдешь за него замуж. Сегодня Прокудин господам деньги взнесет.      

– Я   не пойду, братец, – тихо отвечала робкая Настя; а сама как полотно белая   стала.      

– Что-о? –   спросил Костик и заскрипел зубами. – Не пойдешь?      

– Не   могу, братец, – отвечала Настя, не поднимая глаз на брата.      

– С   чего это не могу ? – опять спросил Костик, передразнивая сестру на   слове «не могу».      

Настя   молчала.      

– Говори,   черт тебя абдери! – крикнул Костик.      

Настя   все молчала.      

– Стой   же, девка, я знаю, что с тобой делать!      

– Не   сердитесь, братец.      

– Говори:   отчего не пойдешь за Григория?      

– Противен   он мне; смерть как противен!      

– Н-да!   Вот оно штука-то! Ну, это вздор, брат. С лица-то не воду пить. Это не мадель –   баловаться.      

– Братец!   Голубчик мой! Вы мне наместо отца родного! – крикнула Настя и, зарыдав,   бросилась брату в ноги. – Не губите вы меня! Зреть я его не могу: как мне   с ним жить?..      

– Молчать! –   крикнул Костик и, оттолкнув сестру ногою в угол чулана, вышел вон. А Настя, как   толкнул ее брат, так и осталась на том месте, оперлася рукой о кадушечку с   мукой и все плакала и плакала; даже глаза у нее покраснели.      

– Что   тебе, Настюша? – спросила ее Алена.      

– Ох,   невестушка милая! что они со мной хотят делать: за Гришку за Прокудина хотят   меня выдать; а он мне все равно что вон наш кобель рябый. Зреть я его не могу;   как я с ним жить стану? Помоги ты мне, родная ты моя Аленушка! Наставь ты меня:   что мне делать, горькой? – говорила Настя, плачучи.      

Стала   Алена и руки опустила. Смерть ей жаль было Насти, а пособить она ей ничем не   придумала; она и сама была такая же горькая, и себе рады никакой дать не умела.   Села только да голову Настину себе в колена положила, и плакали вдвоем. А в   чулане холод, и слезы как падают, так смерзнут.      

Костик   тем временем переговорил с матерью и с барыней. Мать только спросила: «Каков   парень-то, Костюша?» Костик расхвалил Гришку; сказал, что и непитущий и смиренник.   «Ну и с богом; что ж косою-то трепать в девках!» – отвечала Петровна. Ей и в ум   не пришло, что Настя этого гугнявого и лопоухого смиренника «зреть не может»;   что он ей «все равно что рябый кобель», который по двору бегал. Как ее выдавали   замуж, так и она выдавала дочь. Только бы «благословить под святой венец». А   барыня и еще меньше толковала. Запросила она за девку шестьдесят пять рублей, а   сошлись на сорока, и тем дело покончили, и рукобитье было, и запои, – и   девки на девичник собрались. Свадьба должна была быть сейчас после крещенья.   Недели с три всего оставалось Насте прожить своим житьем девичьим.      

Всегда   Настя была добрая и кроткая, а тут, в эти три недели, совсем точно ангел   небесный стала. И жалкая она такая была, что смотреть на нее никак нельзя:   словно тень ее ходит, а ее самой как нет, будто душечка ее отлетела. Лицо стало   такое длинное да бледное, как воск, а черные волосы еще более увеличивали эту   бледность. Только материнские агатовые глаза горели скрытым внутренним огнем и   выражали ту страшную задавленность, которая не давала Насте силы встать за   самое себя. По ночам она все не спала, все ей что-то чудилось. То, бывало,   побежит к матери, то бросится в господскую детскую. Там две барышни маленькие   спали: одна из них, Машенька (царство ей небесное, умерла уже она), была   любимица Настина. Ей всего шестой годочек шел, да понятливая была девочка и   чувствительная. Бывало, если отец на кого крикнет или вздумает кого розгами   наказывать, по тогдашним порядкам, так она, как ястребок маленький, так перед   отцом и толчется: «Плясти, папа! плясти для меня! Я плакать буду, плясти,   папочка!» А сама уж в пять ручьев плачет. Так, бывало, и отмолит от наказанья.   Все ее люди любили в дворе: «Это наша застоя!» – говорили, бывало. Всякий ее на   руки хотел взять, подержать, поцеловать ее маленькую лапку. Все ей за князя   пророчили выйти, а она вышла за еловую домовинку. Настя больше всех, кажется,   любила маленькую барышню, и Маша ее любила без памяти. С тех пор как Костик   женился на Алене и занял Петровнин чулан, Настя стала спать на войлочке возле   Машиной кроватки. Ночью, бывало, и то у них дружба идет. Проснется Маша, сейчас   шепотом Настю зовет или сама соскочит в рубашоночке с кроватки да прямо и   юркнет к Насте под одеяло, и целуются, целуются, словно любовники молодые или   как голуби. Так и заснут, уста к устам прижавши. Настя Машу обнимает, а та ее   обхватит своею ручонкою за шею, и спят так, как два ангела божьи. Не раз их так   заставала барыня, и доставалось за это на орехи и Насте и барышне, но разнять   их никак не могли. Днем тоже Маша вертелась все возле Насти. Зимой Настя тальки[2] по уроку пряла. Две тальки   в неделю, по сорока пасом, в каждом пасме по сорок ниток, и чтобы свернутая   талька в барынино венчальное кольцо проходила. Это очень трудная работа, но Настя   была первая мастерица прясть. Случился у Насти двугривенный, и купила она за   него на ярмарке для Маши маленький гребень с донцем. Такая была радость   ребенку! С тех пор она все с этим снарядом в ногах у Насти на скамеечке   мостилась и пряла хлопки. Шутя, шутя выучила ее Настя прясть, и сама, бывало,   засмотрится, как та одною лапкою намычку[3] из   гребня щепет, а другою ведет нитку да веретенцем маленьким посукает.   «Погоди, – говорила Маша, – погоди, Настя, выучусь хорошенько прясть,   я тебе стану помогать». Настя схватит ее, целует, целует, та только лепечет:   «M-м, задусис, задусис», а сама все терпит и губенками к Настиным губам, как   пчелка маленькая, льнет. Отличное дитя было!      

В эти   дни недели, что оставалось от рукобитья до свадьбы, Настя ко всем как ясочка   все ласкалась; словно как прощалась со всеми молча, а больше всех припадала до   матери да до маленькой Маши. Жаль было на нее смотреть, так она тяжко мучилась,   приготовляясь свой честный венец принять. А Костику и горя мало; ходит – усенки   свои пощипывает, а вечерами все барыши на счетах выкладает да водку с   Прокудиным пьет. Сестры он словно и не видит. Другие же и видели, и смекали, и   всем жаль было Насти, да что же исчужи поделаешь? Петровна тоже задумывалась,   да запои уж пропиты, что ж тут делать? Опять Костика вспомнила, гармидер[4] поднимет, перебьет   всех, – так и пустилась на божью волю. «Девка, – думала, –   глупа; а там обойдется, и будут жить по-божьему».      

Так   прошло рождество; разговелись; начались святки; девки стали переряжаться,   подблюдные песни пошли. А Насте стало еще горче, еще страшнее. «Пой с нами,   пой», – приступают к ней девушки; а она не только что своего голоса не   взведет, да и чужих-то песен не слыхала бы. Барыня их была природная   деревенская и любила девичьи песни послушать и сама иной раз подтянет им. На   святках, по вечерам, у нее девки собирались и певали.      

В эти   святки то же самое было. Собрались девки под Новый год и запели «Кузнеца»,   «Мерзляка», «Мужичков богатых», «Свинью из Питера». За каждой песней вынимали   кольцо из блюда, накрытого салфеткой, и толковали, кому что какая песня   предрекает. Потом Анютка-круглая завела:      

       

Зовет кот кошурку в печурку спать.      

       

Девушки   подхватили: «Слава, слава».      

Допели   песню, и вынулось серебряное кольцо Насти. Смысл песни изъяснять было нечего.   Все захохотали, да подсмеиваться, да перешептываться промеж себя стали. Настя   надела поданное ей колечко, а сама бледная как смерть; смотрит зорко, и словно   как ничего не видит и не слышит. Девки шепнули одна другой на ухо: «Жердочка,   жердочка», откашлянулись, да полным хором сразу и хватили «Жердочку». Все это   спросту делалось, а Настя как услыхала первые два стиха знакомой песни, так у   нее и сердце захолонуло. А девки все веселее заливаются:      

       

Как по той по жердочке      

Да никто не хаживал,      

Никого не важивал;      

Перешел Григорий  сударь,      

Перевел Настасью  свет      

За правую за рученьку      

На свою сторонушку.      

На своей на сторонушке      

И целует, и милует,      

И целует, и милует,      

Близко к сердцу прижимает,      

Настасьюшкой  называет.      

       

Настя   встала с места, чтоб поблагодарить девушек, как следует, за величанье, да   вместо того, чтобы выговорить: «Благодарю, сестрицы-подруженьки», сказала:   «Пустите».      

Девушки   переглянулись, встали и выпустили ее из-за стола, а она прямо в дверь да на   двор. «Что с ней? Куда она?» – заговорили. Послали девочку Гашу посмотреть, где   Настя. Девочка соскочила с крыльца, глянула туда-сюда и вернулась: нет,   дескать, нигде не видать! Подумали, что Настя пошла к матери, и разошлись.   Собрались ужинать, а Насти нет. Кликали, кликали – не откликается. Оказия, да и   только, куда девка делася? А на дворе светло было от месяца, сухой снег скрипел   под ногами, и мороз был трескучий, крещенский. Поужинали девушки и спать   положились, устроив дружка дружке мосточки из карт под головами. Насти все не   было. Она все стояла за углом барского дома да плакала. Пробил ее мороз до   костей в одном платьице, вздохнула она, отерла рукой слезы и вошла потихоньку   через девичью в детскую комнату. Обогрела у теплой печки руки, поправила   ночник, что горел на лежанке, постлала свой войлочек, помолилась перед образником   богу, стала у Машиной кроватки на колена и смотрит ей в лицо. А дитя лежит, как   херувимчик милый, разметав ручки, и улыбается. «Спишь, милка?» – спросила Настя   потихонечку, видя, что дитя смеется не то во сне, не то наяву – хитрит с   Настей.      

– М-м! –   сказала девочка спросонья и отворила свои глазки.      

– Спи,   спи, душка! – проговорила Настя, поправляя на ребенке одеяльце.      

– Это   ты, Настя?      

– Я,   милая, я. Спи с богом! Христос с тобой, матерь божия и ангел хранитель! –   Настя перекрестила свою любимицу.      

– Посиди,   Настя, у меня.      

– Хорошо,   моя детка. Я так вот над тобой постою.      

– Милая! –   сказала девочка Насте, обняла ее ручонкой, прижала к себе и поцеловала.      

– Какая   ты холодная, Настя! Ты на дворе была?      

– На   дворе, голубка.      

– Холодно   там?      

– Холодно.      

– А   я сон какой, Настя, видела!      

– Какой,   моя пташечка?      

– Будто   мы с тобой по хвастовскому лугу бегали.      

– А-а!   Ну, спи с богом, спи!      

– Нет,   послушай, Настя! – продолжало дитя, повернувшись на своей постельке лицом   к Насте. – Мне снилось, будто на этом лугу много-много золотых жучков –   хорошенькие такие, с усиками и с глазками. И будто мы с тобой стали этих жучков   ловить, а они все прыгают. Знаешь, как кузнечики прыгают. Все мы бегали с тобой   и разбежались. Далеко друг от друга разбежались. Стала я тебя звать, а ты не   слышишь: я испугалась и заплакала.      

– Горсточка   ты моя маленькая! Испугалась она, – сказала Настя и погладила Машу по   кудрявой головке.      

– Ну,   слушай, Настя! Как я заплакала, смотрю, около меня стоит красивая такая… не   барыня, а так, Настя, женщина простая, только хорошая такая. Добрая, вся в   белом, длинном-длинном платьице, а на голове веночек из белых цветочков – вот   как тетин садовник Григорий тебе в Горохове делал, и в руке у нее белый цветок   на длинной веточке. Взглянула я на нее и перестала плакать; а она меня   поцеловала и повела. И сама не знаю, Настя, куда она меня вела. Все мы как   будто как летели выше, выше. Я про тебя вспомнила, а тебя уж нету. Ты внизу, и   мне только слышно было, что ты кричишь. Я глянула вниз, а тебя там волки рвут:   черные такие, страшные. Я хотела к тебе броситься, да нельзя, ножки мои не   трогаются. А тут ко мне навстречу много-много детей набежало: все хорошенькие   такие да смешные, Настя: голенькие и с крылышками. Надавали мне яблочек,   конфеток в золотых бумажках, и стали мы летать, – и я, Настя, летала, и у   меня будто крылышки выросли. А тут ты меня назвала, я и проснулась. Хороший это   сон, Настя?      

– Хороший,   моя крошка, хороший. Спи с богом!      

– О   чем же ты, Настя, плачешь?      

– Так,   ни о чем, деточка; спи!      

– Зубки   у тебя болят?      

– Да;   спи, спи!      

– Нет,   скажи, о чем плачешь? Кто тебя обидел?      

– Зубки   болят.      

– Нет, –   нетерпеливо сказала девочка, – кто тебя обидел?      

– Никто,   мой дружок. Так, скучно мне.      

– Скучно?      

Настя   кивнула головой, а глаза полнехоньки слез. Девочка стала ее гладить по лицу   ручками и лепетала:      

– Не   плачь. Чего скучать? Весна будет, поедем с мамой к тете; будем на качелях   качаться с тобой. Григорий садовник опять нас будет качать, вишень нам даст,   веночек тебе совьет…      

– Ах,   крошка ты моя несмысленная! Совьет мне веночек Григорий, да не тот, –   отвечала Настя и ткнулась головой в подушку, чтоб не слыхать было ее плача.   Только плечи у нее вздрагивали от задушенного взрыва рыданий.      

– Настя!   Чего ты? – приставала девочка. – Настя, не плачь так. Мне страшно,   Настя; не плачь! – Да и сама, бедняжечка, с перепугу заплакала; трясет   Настю за плечи и плачет голосом. А та ничего не слышит.      

На ту   пору барыня со свечкой и хлоп в детскую.      

– Что   это! что это такое? – закричала.      

– Мамочка   милая! Настю мою обидели; Настя плачет, – отвечала, сама обливаясь   слезами, девочка.      

– Что   это? – отвечала барыня. – Настасья! Настасья! – А та не   слышит. – Да что ты в самом деле дурачишься-то! – крикнула барыня и   толкнула Настасью кулаком в спину.      

Прокинулась   Настя и обтерла слезы.      

– Что   ты дурачишься? – опять спросила барыня. Настя промолчала.      

– Иди   спать в девичью.      

– Мамочка,   не гони Настю: она бедная! – запросила девочка и опять заплакала и   обхватила ручонками Настю.      

– Иди   в девичью, тебе говорю! – повторила барыня, – не пугай детей, –   и дернула Настю за рукав.      

– Ай!   ай! мама, не тронь ее! – вскрикнуло дитя. Вскипела барыня и схватила на   руки дочь, а та так и закатилась; все к Насте рвется с рук.      

– Розог,   розог, вот сейчас тебе розог дам! – закричала мать на Машу. А та все   плачет да кричит: «Пусти меня к моей Насте; пусти к Насте!»      

Поставила   барыня девочку на пол; подняла ей подольчик рубашечки, да и ну ее валять   ладонью, – словно как и не свое дитя родное. Бедная Маша только вертится   да кричит: «Ай-ай! ай, больно! ой, мама! не буду, не буду».      

Настя,   услыхав этот крик, опомнилась, заслонила собой ребенка и проговорила: «Не бейте   ее, она ваше дитя!»      

Ударила   барыня еще раз пяток, да все не попадало по Маше, потому что Настя себя   подставляла под руку; дернула с сердцем дочь и повела за ручонку за собою в   спальню.      

Не злая   была женщина Настина барыня; даже и жалостливая и простосердечная, а тукманку   дать девке или своему родному дитяти ей было нипочем. Сызмальства у нас к этой   скверности приучаются и в мужичьем быту и в дворянском. Один у другого словно   перенимает. Мужик говорит: «За битого двух небитых дают», «не бить – добра не   видать», – и колотит кулачьями; а в дворянских хоромах говорят: «Учи, пока   впоперек лавки укладывается, а как вдоль станет ложиться, – не выучишь», и   порют розгами. Ну, и там бьют и там бьют. Зато и там и там одинаково дети,   вдоль лавок под святыми протягиваются. Солидарность есть не малая.      

Эх, Русь   моя, Русь родимая! Долго ж тебе еще валандаться с твоей грязью да с нечистью?   Не пора ли очнуться, оправиться? Не пора ли разжать кулак, да за ум взяться?   Схаменися, моя родимая, многохвальная! Полно дурачиться, полно друг дружке   отирать слезы кулаком да палкой. Полно друг дружку забивать да заколачивать!   Нехай плачет, кому плачется. Поплачь ты и сама над своими кулаками: поплачь,   родная, тебе есть над чем поплакать! Авось отлегнет от твоей груди, суровой,   недружливой, авось полегчеет твоему сердцу, как прошибет тебя святая слеза   покаянная!      

 IV      

       

Перевенчали   Настю с Гришкой Прокудиным. Говорил народ, что не свадьба это была, а похороны.   Всего было довольно: питья, и еды, и гостей званых; не было только веселья да   радости. Пьяные шумели, кричали, куражились, – и больше всех куражился   Костик. Он два раза заводил драку, и Прокудин два раза разводил его. Но   трезвого задушевного веселья и в помине не было. Бабы заведут песню, да так ее   кое-как и скомкают; то та отстанет от хора, то другая – и бросят. Глядят на   молодых да перешептываются. Молодые сидели за особым столом; Гришка был   расчесанный, примасленный, в новой свите, с красным бумажным платком под шеей.   С лица у него тек пот, а с головы масло, которым его умастила усердная сваха.   Гришка был в этот вечер хуже, чем когда-нибудь. Плоские волосы, лоснящиеся от   втертого в них масла, плотно прилегли к его выпуклому лбу и обнаруживали еще   яснее его безобразную голову. Он вообще походил теперь на калмыцкого   божка-болванчика и бессмысленным взором обводил шумную компанию. На молодую   жену он не смотрел. Его женили, а ему все равно было, на ком его женили. –   А Настя? Настя сидела обок мужа не живая, не мертвая. Даже когда кто-нибудь из   пьяных гостей, поднимая стакан, говорил: «горько! подсластите, молодой князь со   княгинею», Настя, как не своя, вставала и давала целовать себя Григорью и опять   садилась. Ни кровинки не видно было в ее лице, и не бледное оно было, а как-то   почернело. С самого утра этого дня сна будто перестала мучиться и точно как   умерла. Одевали ее к венцу, песни пели, косу девичью расчесывая под честной   венец; благословляли образами сначала мать с Костиком, потом барин с барыней;   она никому ни словечка не промолвила, даже плачущую Машу молча поцеловала и   поставила ее на пол. Посадили ее в господскую кибитку, обвешанную красными   платками, и к церкви привезли. В церкви долго ждали попа; все свахи, дружки и   поддружья измерзли, поминаются, и Гришка поминает ноги и носом подергивает; а   Настя как стала, так и стоит потупя глаза и не шелохнется. Пришел, наконец,   поп, и началось венчание.      

– Имаши   ли, Григорие, благое произволение пояти себе сию Анастасию в жену? –   спросил поп Григория.      

Григорий   ничего не ответил. Поп обратился с вопросом к Насте, и она ничего не ответила.   Они оба не поняли вопроса и не догадались даже, что вопрос этот к ним   обращается. Поп, наконец, перевенчал Настю с Григорьем Прокудиным. Когда водили   Настю вокруг налоя и пели: «Исайя, ликуй! Дева име во чреве и роди сына   Еммануила», она дико взглянула вокруг, остановила глаза на брате и два раза   споткнулась, зацепившись за подножье. В толпе пошел шепот: «Ох! нехорошо это,   бабочки! не к добру это она, болезная, спотыкнулась-то!» Так и вина Настя   хлебнула с Григорьем из одной чашки «в знак единения», тихо и покойно. Но когда   поп велел им поцеловаться, она как будто шарахнулась в сторону, однако дала   себя обнять и поцеловать молча. В притворе церковном свахи завернули ей косу   под белую женскую повязку с красной бумажной бахромой; надели паневу с мишурным   позументом и синей прошвой спереди; одели опять в белый тулуп и повезли в дом   свекра. Тут Настя кланялась и свекру-батюшке, и свекрови-матушке, и мужу, и   брату своему, глотала вино, когда к ней приставали: «Пригубь, княгиня молодая»,   безропотно давала свои уста Гришке, когда говорили: «горько», «кисло», «мышиные   ушки плавают», и затем сидела безмолвным истуканом, каким ее видели в начале   настоящей главы.      

Попойка   все продолжалась; гости шатались, спорили и кричали. Свахи и дружки тоже   подгуляли, и о молодых на время как будто позабыли. Прокудин угощал гостей с   усердием и все оглядывая. Заметив на верхнем полу раскрасневшуюся молодую   бабочку, бывшую Настиной свахой, он выразительно кивнул ей головой и опять   продолжал потчевание. Сваха поправила повязку, выбежала за дверь и через   четверть часа возвратилась с другою свахой и дружком. Молодых повели спать в   пуньку с шутками да прибаутками. Более всех тут отличалась Настина сваха, у   которой муж другой год пропадает на Украине и которая в это время успела   приобрести себе кличку Варьки-бесстыжей. Впрочем, ее никто не обегал, потому   что она была и работница хорошая и из хорошего дома. О ее родных говорили, что   они «первые хозяины», и Варьке по ним везде был почет, хоть и знали, что она   баба гулящая. Ну да «у нас (как говорят гостомльские мужики) из эвтого   просто», – ворон ворону глаза не выклюет. У нас лягушек очень много в   прудах, так как эти лягушки раскричатся вечером, то говорят, что это они баб   передразнивают: одна кричит: «Где спала! где спала!» – а другая отвечает: «Сама   какова! сама какова!» Впрочем, это так говорят, а уж на самом деле баба бабу не   выдает: все шито да крыто. Только стариков так иной раз выводят на чистую воду.   Зато уж старики и молчат, не упрекают баб ничем, а то проходу не будет от них;   где завидят и кричат: «Снохач! снохач!» У нас погудка живет, что когда-то   давненько в нашу церковь колокол везли; перед самою церковью под горой колокол   и стал, колесни[5] завязли   в грязи – никак его не вытащить. Припрягли еще лошадей, куда только можно было   цеплять; бьют, мордуют, а дело не идет, потому что лошади не съезженные: одна   дернет, а другая стоит. Никак не добьешься, чтобы все сразу приняли. Бились,   бились и порешили, что лучше взвести колокол на гору народом. Собрался весь   народ, подцепили за передок колесней веревки, крикнули:      

       

Первой, другой      

Разом!      

Еще другой      

Котом!      

Ухха-ху-о!      

       

Колокол   пошел, но на половине горки народ стал; отдохнуть. Тут разумеется, сейчас смехи   да пересмешки: кто как, вез; да кто надюжался, кто лукавил. Шутили так,   отдыхаючи.      

– Ну,   будет! – крикнул дьячок. Молодой был парень и шутник большой. –   Будет, – говорит, – стоять-то да зубы скалить, принимайся опять.      

Народушка   опять взялся, опять пропел «первой-другой» и потянул.      

– Что-то   тяжело стало! – крикнул дьячок.      

– И   то, малый, словно потяжелело! – отозвался кто-то из ребят.      

– Верно,   снохач  какой-нибудь есть промеж нас, – крикнул дьячок.      

– Снохачи   долой! – гаркнули молодые ребята и все мужики, этак лет за сорок, так   сразу и отскочили, а остальные не удержали колокола, и он загудел опять книзу.      

Смеху   было столько, на всю деревню, что и теперь эта погудка живет, словно вчера дело   было. А там уж правда ли это или нет – за это не отвечаю. Только в Гостомле   всякое малое дитя эту погудку расскажет, и обапольные бабы нашим мужикам все   смеются: «Гостомцы, – говорят они, – как вы колокол-то тянули?» Часто   этак смеются.      

Бабы у   нас бедовые, «разухабистые», что говорится; а Варька-бесстыжая на все дела была   первая. Ее все брали в свахи, и она считалась лучшею свахою, потому что была   развеселая, голосистая, красивая и порядки все свадебные знала. Ребят у нас   женят все молодых, почти мальчишек, на иного и смотреть еще не на что, а уж его   окрутят с девкой. Ничего иной не смыслит, робеет перед женою, родным в это дело   мешаться неловко, так и дорожат свахой смелой да бойкой. А уж Варька была такая   сваха, что хоть какого робкого мальчишку жени, так она ему надает смелости и   «доведет до делов». Она была свахою и у Насти. Другая сваха, со стороны жениха,   была только для прилики. Это была веселая востролиценькая бабенька; она только   пела да вертелась, а дела-то от нее никакого не было. Всем делом орудовала   Варька, и на нее одну все обращали внимание.      

Раздела   Варька Настю в холодной пуньке, положила ее в холодную постель и одела   веретьем, а сверху двумя тулупами. Тряслася Настя так, что зубы у нее стучали.   Не то это от холода, не то бог ее знает от чего. А таки и холод был страшный; —      

– Зазябла,   молодка! – говорила Варька Насте: потом погасила фонарь и вышла.      

Через   минуту дверь пуньки опять скрипнула: «Иди! иди, дурашный!» – шепнула Варька и   насильно втолкнула в пуньку молодого князя Григорья Прокудина.      

А в избе   все шла попойка, и никто в целом доме в эти минуты не подумал о Насте; даже   свахи только покрикивали в сарайчике, где лежал отбитый колос: «Не трожь, не   дури, у тебя жена есть!» – «Ай, ну погоди! Дай вот жене скажу», –   раздавалось в сарайчике. В избе на рюминском хуторе тоже видно было, что народ   гуляет; даже Алены не было дома, и только одна Петровна стояла на коленях перед   иконой и, тепля грошовую свечечку из желтого воска, клала земные поклоны,   плакала и, задыхаясь, читала: «Буди благословен день и час, в онь же господь   наш Иисус Христос страдание претерпел».      

Не знаю,   отчего у нас старые люди очень многие знают эту молитву и особенно любят ею   молиться, претерпевая страдания, из которых соткана их многопечальная жизнь.   Этой молитвой Петровна молилась за Настю почти целую ночь, пока у Прокудина   кончился свадебный пир и Алена втащила в избу своего пьяного мужа, ругавшего на   чем свет стоит Настю.      

 V      

       

С тех   пор как Варвара стала ходить в свахах, она никогда не запомнила такой свадьбы,   какова ей далась Настина свадьба. И на колосе она наигралась, и назяблась уж   порядком, и из избы ей уж два раза доносили, что жареный петух готов и пора   молодых поднимать, «а поднимать их не с чем». Зло Варвару берет страшное. Она с   сердцов то выругает Григорья «сопатым», то в дверь пуньки рукой, будто   невзначай, стукнет, – а все нет того, чего ей ждется. Походила она и стукнула   еще раз – дверь отворялась, и перед изумленною свахою предстала Настя совсем   одетая: в паневе, в фартуке и в повязке.      

– Что   ж это вы? – воскликнула Варвара.      

– Пойдем,   куда тебе нужно, – тихо ответила Настя, взяв сваху за руку. Это было   первое слово, которое выговорила Настя в день своей свадьбы.      

Делать   было нечего; Варвара собрала дружков, оправила голову замерзшему Гришке, и с   церемониею повели молодых за брачный стол есть когута[6] жареного и пшенную кашу с коровьим маслом.      

Невесело   шли поздравления. Гости поздравляли заикаясь и не договаривая приличных случаю   двусмысленных острот и обычных прибауток. Прокудин шептал что-то Костику на   ухо, а тот, едва понимая пятое слово, вскрикивал: «Не может быть! Эшь она! гади   я ее!» Алена толкнула мужа и твердила ему: «Полно срамничать-то, озорник! Полно   сестру-то хаить, – ты глянь на нее, какая она: краше в гроб кладут». Настя   сидела за масленой кашей и жареным когутом и ни к чему не прикасалась. Она   нисколько не изменилась и смотрела тем же равнодушно убитым взглядом, каким   глядела час тому назад, когда ее еще сваха Варвара не выводила из-за стола в   пуньку. Григорий как-то совсем осовел: он и перезяб, и спать ему хотелось, и он   зевал и жался. Сваха Варвара хлопотала около молодых, потчевала их, а сама   трещала и, как сорока, оборачивалась на все стороны. Григорий выпил стаканов   шесть браги, а Настя и полстакана не могла выпить, потому что брага была   хмельная, разымчивая. У нас в такую брагу пенного вина подбавляют, и человек от   нее скоро дуреет; а свашенька Варвара поусердствовала для молодых и, отняв для   них браги в особый кубан, еще влила туда добрую долю пенника. Никак не могла   пить Настя этой браги, с души ее она мутила. Без привычки таки этой браги,   сыченой с пенником или с простой полугарной водкой, никак нельзя пить: и не   вкусна она, а запах в ней делается отвратительный, и голова вдруг   разболевается. А мужики охотно портят вкусную хлебную брагу винной подмесью,   потому что с подмесью она крепче, «сногсшибательнее».      

Григорий   выпил шестой стакан браги, словно развеселился и стал все засовывать руку за   спину жене, стараясь ее как бы обнять; но смелости у него на это недоставало, и   рука в половине своего эротического движения падала на лавку сзади Насти. Выпил   Григорий еще два стакана, смелее целуясь с женою за каждым «горько»; сваха   объявила, что «молодой княгине пора упокой принять», и опять с известными   церемониями уложила Настю в ее холодной супружеской спальне. Потом взяла   Григорья в чулан в сенях; долго ему говорила и то и се, «ты, –   говорит, – дурак сопатый! Чего ты на нее смотришь? Ведь это не про господ,   а про свой расход. Другой бы на твоем месте досе… Да где тебе, дуриле   лопоухому!»      

– Чего   ты ругаешься-то? – гнусил Григорий. – Ты до время не ругайся. Я тебе   говорю, не ругайся. Мы свое дело понимаем.      

– То-то! –   значительно сказала сваха и, заставив молодого выпить стакан водки, повела его   к Насте. В пуньке она опять налила водки и поднесла Насте, но Настя отпросилась   от угощенья, а Григорий, совсем уже опьяневший, еще выпил. Сваха тоже выпила и,   взяв штоф под мышку, вышла с фонарем вон и затворила за собою пуньку.      

– Настасья!   а Настасья! – гнусил Григорий, хватая рукою по кровати.      

– Что? –   тихо, но нетерпеливо спросила Настасья.      

– Ты   тута? Настя молчала.      

– Тута   ты, Настасья? – опять спросил молодой.      

– Да   тута, тута! Где ж бы я поделась?      

– То-то, –   проговорил молодой.      

А Насте   крепко-крепко хотелось не быть теперь тута. Да, говорят у нас, во-первых: «Не   так живи, как хочется, а так, как бог велит», а во-вторых, говорят: «Жена   человеку всякому богом назначена, еже бог сопряже человек да не разлучает».      

Всю эту   ночь у Прокудиных пили да гуляли, и поснули, где кто ткнулся, где кому попало.      

Утром   раньше всех к Прокудиным пришла сваха Варвара.      

– Что,   как молодые? – спросила.      

– Ничего,   спят.      

– Ну,   нехай их поспят еще.      

Опохмелились,   закусили и лясы поточили. Пришли дружки, кое-кто из родных, опять выпили, опять   побалакали, да и про молодых опять вспомнили. «Пора подымать!» – сказала   Варвара.      

Все   согласились, что пора поднимать. Бабы домашние стали собирать новый завтрак для   молодых, а Варвара с дружками и другой свахой пошли к пуньке. День был ясный,   солнечный, и на дворе стояла оттепель.      

Пришла   Варвара с дружками к пуньке, отперла замок, но, как опытная сваха, не отворила   сразу дверь, а постучала в нее рукой и окликнула молодых. Ответа не было.   Варвара постучала в другой раз, – ответа опять нет. «Стучи крепче!» –   сказал Варваре дружко. Та застучала из всей силы, но снова никто ничего не   ответил. «Что за лихо!» – промолвила Варвара.      

– Отворяй   двери! – сказал дружко.      

Варвара   отворила двери, и все вошли в пуньку.      

Григорий   лежал навкось кровати и спал мертвым сном; он был полураздет, но не чувствовал   холода и тяжело сопел носом. Насти не было. Свахи и дружки обомлели и в   недоумении смотрели друг на друга. В самом деле, пунька была заперта целую   ночь; Григорий тут, а молодой нет. Диво, да и только!      

– Что   ж это, братцы? – проговорил, наконец, один дружко.      

– Это   диковина, – отвечал другой.      

– Это   неспроста, – сказали свахи.      

– Это   его  дело, – опять заметил первый дружко. В углу, за сложенными   бердами и всякою рухлядью, что-то зашумело.      

– Ах!   Ах! – закричали бабы, метнувшись в двери, а за ними выскочили и мужики.      

– Чего   вы? чего вы? – проговорил тихий Настин голос.      

– Это   молодайка! – воскликнули бабы.      

– А,   молодайка!      

– Пойдем.      

Опять   отворили двери, и все ввалились в тесную пуньку. Григорий по-прежнему спал   почти что впоперек кровати, а Настя сидела на полу в темном уголке, закутанная   в белом веретье. Ее не заметили в этом уголке, когда она, не давая голоса,   лежала, прислонясь к рухляди, вся закутанная веретьем.      

– Что   ты тут делаешь? – спросила ее Варвара.      

– Видишь   что… ничего! Скажи ребятам, чтоб вышли.      

Дружки   вышли за двери; а Настя встала и протянула руку к паневе. Варвара оглянула ее с   плеч до ног и спросила:      

– Что   ж это ты дуришь, молодайка?      

Настя   ничего не ответила.      

– Что   ж это и справда? родителев только страмишь? – проговорила другая сваха.      

А Настя   все молчит да одевается.      

– Куда   ты? – спросила Варвара, видя, что Настя, одевшись, идет к двери.      

– Умыться   пойду.      

– Стой-ка,   красавица, так не делается! Подожди мужа. Ты! эй, ты! – звала Варвара   Григория, толкая его под бок; а он только мычал с похмелья.      

– Вставай,   сокол ясный! Вставай, ворона голенастая! полно носом-то водить! –   продолжала Варвара.      

Гришка   встал, чесал голову, чесал спину и никак не мог очнуться. Насилу его умыли,   прибрали и повели с женою в избу, где был готов завтрак и новая попойка. Но тут   же были готовы и пересуды. Одни ругали Настю, другие винили молодого, третьи   говорили, что свадьба испорчена, что на молодых напущено и что нужно съездить   либо в Пузеево к знахарю, либо в Ломовец к бабке. Однако так ли не так, а опять   веселья не было, хотя подпили все опять на порядках.      

Хороводились   таким манером через пень в колоду до самого обеда. После обеда запрягли трое   саней парами и стали собираться ехать к Настиным господам на поклон. Выложила   Настя свои заветные ручники, на которых красной и синей бумагой были вышиты   петухи, решетки, деревья и павлины, и задумалась над этими ручниками. Ей   вспомнились другие дни, другие годы, когда она, двенадцатилетней девочкой,   урывала свободный часок от барской работы и проворно метала иглою пестрые узоры   ручниковых концов и краснела как маков цвет, когда девушки говорили: «Какие у   Насти хорошие ручники будут к свадьбе».      

Уселись   поезжане. Настю с мужем посадили на задние сани; с ними села сваха Варвара, а   за ними ехали верхами двое дружек. Из господского дома поезд прежде всех   завидели девушки, забегали и засуетились, повторяя: «Молодые, молодые, на   поклон едут!» Господа спали после обеда, но, услышав суету, встали. Барин надел   ватный кашемировый халат и подпоясался, а барыня сняла со шкафа бутыль с   зоревой настойкой и нацедила два графинчика водки. Поезд остановился у крыльца   и не сходил с саней. Только один дружко слез с лошади и, отдав повод своему   товарищу, вошел в хоромы.      

– Здравствуй,   Тихон! – сказал барин, увидя вошедшего знакомого парня.      

– Здравствуй,   Митрий Семеныч!      

– Что,   брат, скажешь?      

– К   твоей милости.      

– Ты   дружком, что ли? – спросил барин, глядя на перевязанный красным платком   рукав Тихоновой свиты.      

– Точно   так, Митрий Семеныч! Молодые к тебе поклониться приехали: прикажешь принять?      

– Как   же, как же, Тихон! Веди молодых; спасибо, что вспомнили.      

– Ну,   вот благодарение тебе, – отвечал Тихон и вышел снова в сени.      

На санях   в ту же минуту началось движение. Бабы, мужики вставали, отряхивались и гурьбою   полезли в прихожую. Тем временем барыня подала мужу в руки целковый, себе взяла   в карман полтинник, а детям раздала кому четвертак, кому двугривенный, а Маше,   как самой младшей, дала пятиалтынный. Дети показывали друг другу свои монеты и   толковали, как они их положат на тарелку, когда придет время «отдаривать»   Настю.      

Отворилась   дверь в маленький залец, и выступила из передней Настя и рядом с ней опять   страшно размасленный Григорий. Поезжане стали за ними. В руках у Насти была   белая каменная тарелка, которую ей подали в передней прежние подруги, и на этой   тарелке лежали ее дары. Григорий держал под одною рукою большого глинистого   гусака, а под другою такого же пера гусыню.      

Молодые   вошли, поклонились и стали у порога не зная, что им делать.      

– Здравствуйте,   друзья мои, Григорий Исаевич и Настасья Борисовна!      

– Здравствуйте,   Митрий Семеныч! – отвечали разом все поезжане.      

– И   с хозяюшкой твоей и с детками, – подсказал кто-то из-за двери.      

Молодые   оба молчали.      

– Спасибо,   спасибо вам, что вспомнили меня.      

– Да   как же, Митрий Семеныч! – ответил кто-то из поезжан.      

– Неш   мы какие, прости господи…      

– Мы   твоей милости повсегды…      

– Мы   порядки соблюдаем, как по-божому, значит.      

– Что   ж ты невеселая такая, Настя? – спросила барыня.      

– Не   огляделась еще, сударыня! – ответила сваха Варвара.      

– То-то,   ты не скучай.      

– А   ты поклонись сударыне-то, – опять подсказала Варвара, толкая Настю под   локоть.      

Настя   стояла и не поклонилась сударыне.      

– Ну   так что же: поздравить надо молодых-то, что ли? – спросил барин.      

– Да,   надыть поздравить, Митрий Семеныч, да дары принять, – отвечал дружко.      

Григорий   поставил на пол гусей, которые крикнули с радости и тотчас же оставили на полу   знаки своего прибытия, а Настя подошла с своей тарелкой к барину.      

Барин   взял рюмку травника, поднял ее и проговорил:      

– Ну,   дай же вам бог жить в счастье, радости, совете, любви да согласии! – выпил   полрюмки, а остальным плеснул в потолок.      

– Спасибо   тебе, Митрий Семеныч, на добром слове! – сказал Прокудин, а за ним и   другие повторили то же самое. Настя подала барину ручник, а барин положил на   тарелку целковый.      

Так   Настя одарила всю господскую семью и последний подала хорошенький ручник Маше.      

Маша   забыла положить свой пятиалтынный на тарелку и, держа его в ручонках, бросилась   на шею к Насте.      

– Ишь   как любит-то! – заметила Варвара, поцеловав свесившуюся через Настино   плечо руку девочки.      

Между   тем стали потчевать водкою поезжан, и начались приговорки: «горько», да «ушки   плавают». Насте надо было целоваться с мужем, и Машу сняли с ее рук и поставили   на пол.      

Дошло   потчевание до Варвары. Она взяла рюмку, пригубила и сказала: «Горько что-то!»   Молодые поцеловались. Варвара опять пригубила и опять сказала: «Еще горько!»   Опять молодые поцеловались, и на Настином лице выразилось и страдание и   нетерпеливая досада.      

А   Варвара после второго целованья сказала: «Ну дай же бог тебе, Григорьюшка, жить   да богатеть, а тебе, Настасьюшка, спереди горбатеть!» – и выпила. Все общество   рассмеялось.      

Дружки   дольше всех суслили свои рюмки и все заставляли молодых целоваться. Потом   угощали других поезжан.      

А барыня   тем временем подошла к молодым, да и спрашивает:      

– Что   ж, Григорий, любишь ты жену?      

– Как   же, сударыня, жену надыть любить.      

– Все   небось целуетесь?      

Григорий   засмеялся и провел рукавом под носом.      

– Ну,   ишь барыне хочется, чтоб вы поцеловались, – встряла Варвара.      

На   Настином лице опять выразилась досада, а Григорий облапил ее за шею и начал   трехприемный поцелуй.      

Но за   первым же поцелуем его кто-то ударил палкою по голове. Все оглянулись. На полу,   возле Григория, стояла маленькая Маша, поднявши высоко над своей головенкой   отцовскую палку, и готовилась ударить ею второй раз молодого. Личико ребенка   выражало сильное негодование.      

У Маши   вырвали палку и заставили просить у Григория прощения. Ребенок стоял перед   Григорьем и ни за что не хотел сказать: прости меня. Мать ударила Машу рукою,   сказала, что высечет ее розгою, поставила в угол и загородила ее тяжелым   креслом.      

Девочка,   впрочем, и не вырывалась из угла; она стояла смирно, надув губенки, и колупала   ногтем своего пальчика штукатурку белой стены. Так она стояла долго, пока поезд   вышел не только из господского дома, но даже и из людской избы, где все   угощались у Костика и Петровны. Тут ничего не произошло выходящего из ряда вон,   и сумерками поезд отправился к Прокудину; а Машу мать оставила в наказание без   чая и послала спать часом раньше обыкновенного, и в постельке высекла. У нас от   самого Бобова до Липихина матери одна перед другой хвалились, кто своих детей   хладнокровнее сечет, и сечь на сон грядущий считалось высоким педагогическим   приемом. Ребенок должен был прочесть свои вечерние молитвы, потом его   раздевали, клали в кроватку и там секли. Потом один жидомор помещик, Андреем   Михайловичем его звали, выдумал еще такую моду, чтобы сечь детей в кульке. Это   так делал он с своими детьми: поднимет ребенку рубашечку на голову, завяжет над   головою подольчик и пустит ребенка, а сам сечет, не державши, вдогонку. Это   многим нравилось, и многие до сих пор так секут своих детей. Прощение только   допускалось в незначительных случаях, и то ребенок, приговоренный отцом или   матерью к телесному наказанию розгами без счета, должен был валяться в ногах,   просить пощады, а потом нюхать розгу и при всех ее целовать. Дети маленького   возраста обыкновенно не соглашаются целовать розги, а только с летами и с   образованием входят в сознание необходимости лобызать прутья, припасенные на их   тело. Маша была еще мала; чувство у нее преобладало над расчетом, и ее высекли,   и она долго за полночь все жалостно всхлипывала во сне и, судорожно вздрагивая,   жалась к стенке своей кровати.      

Беда у   нас родиться смирным да сиротливым – замлут, затрут тебя, и жизни не увидишь.   Беда и тому, кому бог дает прямую душу да горячее сердце нетерпеливое: станут   такого колотить сызмальства и доколотят до гробовой доски. Прослывешь у них   грубияном да сварою, и пойдет тебе такая жизнь, что не раз, не два и не десять   раз взмолишься молитвою Иова многострадательного: прибери, мол, толоко,   господи, с этого света белого! Семья семьею, а мир крещеный миром, не дойдут,   так доедут; не изоймут мытьем, так возьмут катаньем.      

 VI      

       

Головы   свои потеряли Прокудины с Настею. Пять дней уже прошло с ее свадьбы, а все ни   до какого ладу с нею не дойдут. Никому не грубит, ни от чего не отпирается,   даже сама за работу рвется, а от мужа бегает, как черт от ладана. Как ночь   приходит, так у нее то лихорадка, то живот заболит, и лежит на печке, даже дух   притаит. Иной раз сдавалось, что это – она притворяется, а то как и точно ее   словно лихорадка колотила. Старшая невестка, Домна, хотела было как-то пошутить   с ней, свести ее за руку с печки ужинать, да и оставила, потому что Настя   дрожмя дрожала и ласково шепотом просила ее: «Оставь меня, невестушка! оставь,   милая! Я за тебя буду богу молить, – оставь!» Домна была баба веселая, но   добрая и жалостливая, – она не трогала больше Насти и даже стала за нее   заступаться перед семейными. Она первая в семье стала говорить, что Настя   испорчена. Бог ее знает, в самом ли деле она верила, что Настя испорчена, или   нарочно так говорила, чтоб вольготнее было Насте, потому что у нас с   испорченной бабы, не то что с здоровой, – многого не спрашивают. Дьявола,   который сидит в испорченной, боятся. Оттого-то, как отольется иной бабочке   житьецо желтенькое, так терпит-терпит, сердечная, да изловчится как-нибудь и   закричит на голоса, – ну и посвободнее будто станет.      

В Насте   этакой порчи никакой никто не замечал из семейных, кроме невестки Домны. И   потому Исай Матвеич Прокудин, сказавши раз невестке: «Эй, Домка, не бреши!»,   запрег лошадь и поехал к Костику, а на другой вечер, перед самым ужином,   приехал к Прокудиным Костик.      

– Вот! –   крикнул Исай Матвеич, увидя входящего в дверь Костика. – Только ложками   застучали, а он и тут. Садись, сваток, гость будешь.      

Исай   Матвеич помолился перед образами и сел в красном угле, а за ним села вся семья,   и Костик сел.      

– А   где же Настя? – спросил Костик, осмотревши будто невзначай весь   стол. – Аль она у вас особо ужинает?      

– Нет,   брат, она у нас совсем не ужинает, – отвечал Прокудин, нарезывая большие   ломти хлеба с ковриги, которую он держал между грудью и левою ладонью.      

– Как   не ужинает?      

– Да   так, не ужинает, да и вся недолга; то живот, то голова ее все перед вечером   схватывают, а то лихорадка в это же время затрепит.      

– Что   такое! – нараспев и с удивлением протянул Костик.      

– Да   уж мы и сами немало дивуемся. Жалится все на хворость, а хворого человека   нельзя ж неволить. Ешьте! Чего зеваете! – крикнул Прокудин на семейных и   начал хлебать из чашки щи с жирною свининою.      

– Что   ж это за диковина? – опять спросил Костик, еще не обмакнувший своей   ложки. – Да где же она у вас?      

– Кто?   Настя-то?      

– Да.      

– А   не знаю; гляди, небось на печке будет.      

Костик   молча встал с лавки и пошел к печке, где ни жива ни мертва лежала несчастливая   Настя, чуя беду неминучую.      

– Что   ты лежишь, сестра? – спросил вслух Костик, ставши ногою на приставленную к   печке скамью и нагнувшись над самым ухом Насти.      

– Не   по себе, братец! – отвечала Настя и поднялась, опершись на один локоть.      

– Что   так не по себе?      

– Голова   болит.      

– Живот   да голова – бабья отговорка. Поешь, так полегчает. Вставай-ка!      

– Нет,   брат, силушки моей нет. Не хочу я есть.      

– Ну,   не хочешь, поди так посиди.      

– Нет,   я тут побуду.      

– Полно!   Вставай, говорю.      

Костик   скрипнул зубами и соскочил с скамейки. Настя охнула и тоже спустилась с печи.   Руку ей смерть как больно сдавил Костик повыше кисти.      

– Подвиньтесь! –   сказал Прокудин семейным, – дайте невестке-то место.      

Семья   подвинулась, и Настя с Костиком сели.      

– Ешь! –   сказал Костик, подвинув к сестре ломоть хлеба, на котором лежала писаная ложка.   Настя взяла было ложку, но сейчас же ее опять положила, потому что больно ей   было держать ложку в той руке, которую за минуту перед тем, как в тисках, сжал   Костик в своей костливой руке с серебряными кольцами.      

– Кушай,   невестушка! – сказал Прокудин, а Костик опять скрипнул зубами, и Настя   через великую силу стала ужинать.      

Больше   за весь ужин ничего о ней не говорили. Костик с Исаем Матвеичем вели разговор о   своих делах да о ярмарках, а бабы пересыпали из пустого в порожнее да порой   покрикивали на ребят, которые либо засыпали, сидя за столом, либо баловались,   болтая друг дружку под столом босыми ножонками.      

Отошел   незатейливый ужин. Исай Матвеевич с Костиком выпили по третьему пропускному   стаканчику, – закусили остатком огурца и сели в стороне, чтобы не мешать   бабам убирать со стола. Костик закурил свою коротенькую трубочку и молча   попыхивал и поплевывал в сторону. Исай Матвеевич кричал на ребят, из которых   одни червячками лезли друг за другом на высокие полати, – а другие стоя   плакали в ожидании матерей, с которыми они опали по лавкам. Настя стояла у   столба под притолкой, сложа на груди руки, и молчала. Мужики вышли на двор   управить на ночь скотину. Впрочем, мужиков дома, кроме самого Исая Матвеевича,   оставалось только двое: Григорий да его двоюродный брат Вукол. Домниного мужа и   двух других старших сыновей Прокудина не было дома, – они были на Украине.      

Костик   выкурил свою трубочку, выковырял пепел, набил другую и снова раскурил ее, а   потом он встал с лавки и, подойдя к двери, сказал:      

– Поди-кась   ко мне, сестра, на пару слов.      

Настя   спокойно вышла за братом. Домна глянула на захлопнувшуюся за невесткою дверь и   продолжала собирать со стола объедки хлеба и перепачканную деревянную посуду.      

– Ты   что это так с мужем-то живешь? – спросил Костик за дверью Настю, стоя с   нею в темных сенях.      

– Как   я живу, братец, с мужем? – проговорила окончательно сробевшая перед братом   Настя.      

– Как!   Разве ты не знаешь, как ты живешь?      

– Да   как же я живу?      

– Что   ты огрызаешься-то! Нешто живут так по-собачьи! – крикнул Костик.      

– Я   не живу по-собачьи, – тихо отвечала Настя.      

– Стерва! –   крикнул Костик, и послышалась оглушительная пощечина, вслед за которой что-то   ударилось в стену и упало.      

Домна   отскочила от стола и бросилась к двери.      

– Куда! –   крикнул Исай Матвеевич на Домну. – Не встревай не в свое дело; пошла   назад!      

Домна   повернулась к столу, смахнула в чашку хлебные крошки и, суя эту чашку в ставец,   кого-то чертакнула.      

– Кого   к чертям-то там посылаешь? – спросил Прокудин старшую невестку.      

Домна   ничего не отвечала, но так двинула горшки, что два из них слетели с полки на   пол и разбились вдребезги.      

– Бей   дробней! – крикнул с досадою Прокудин.      

– И   так дробно! – отвечала Домна, подбирая мелкие черепочки разбитых горшков.      

– Да   что ты, сибирная[7] этакая…      

– Что!   горшок разбила. Эка невидаль какая!      

– Голову   бы тебе так разбить…      

Но в это   время в сенях послышался раздирающий крик. Домна, не дослушав благожеланий   свекра, бросилась к двери и на самом пороге столкнулась с Костиком.      

– Совладал,   родной! – сказала она ему с насмешкой и укором.      

– Куда? –   крикнул опять Прокудин. – Домна, вернись!      

Но Домна   не обратила никакого внимания на слова Прокудина и, выскочив в сени, звала:      

– Настя!   Настя! где ты? Настасья? Это я, откликнись, глупая.      

Никто не   откликается. Домна шарила руками по всем углам, звала Настю, искала ее в   чулане, но Насти нигде не было.      

Домна   вернулась в избу, ни на кого не взглянула и молча засветила у каганца лучинную   засветку.      

– Куда   с лучиной? – крикнул Прокудин.      

– Настасью   искать.      

– Чего   ее искать?      

– Того,   что нет ее.      

– До   ветру пошла.      

– А   може и за ветром.      

– Брось   лучину! воротится небось.      

Домна   лучины не бросила и вышла с нею в сени; влезла с нею на потолок, зашла в чулан,   заглянула в пуньку, а потом, вернувшись, острекнула лучину о загнетку и   оказала:      

– Ну   теперь уж сами поищите…      

– Кого   поискать?      

Домна   ничего не отвечала и, подозвав к себе плачущего пятилетнего сына, утерла ему   нос подолом его рубашонки и стала укладывать его спать.      

– Где   Настасья-то? – спросил Прокудин. Домна молчала.      

– Слышишь,   что ли? Что я тебя спрашиваю! Где Настасья?      

– А   мне почем знать, где она? может, в колодце, може, в ином месте. Кто ее знает.      

– Да   что ты нынче брешешь!      

– Что   мне брехать. Брешет брех о четырех ног, а я крещеный человек.      

– Не   видал жены? – спросил Прокудин вошедшего Григорья.      

– Нет,   не видал.      

– Что   за лихо! Подите-ка ее поищите.      

Ребята   пошли искать Настю, и Костик злой-презлой пошел с ними, поклявшись дать   Настасье здоровую катку за сделанную для нее тревогу. Но Насти не нашли ни   ночью, ни завтра утром и ни завтра вечером.      

Ночью на   другой день в окно маслобойни Прокудина, откуда мелькал красноватый свет,   постучался кто-то робкою рукою.      

Костик и   Прокудин, сидевшие вдвоем за столом в раздумье, как быть с пропажею бабы,   тревожно переглянулись и побледнели. Стук опять повторился, и кто-то крикнул:   «Отопритесь, что ли?»      

Костику   и Прокудину голос показался незнакомым, однако они встали оба вместе, вышли в   сени и, посмотрев в дырку, прорезанную сбоку дверной притолки, впустили   позднего посетителя.      

Гость   был один, и лицо его нельзя было рассмотреть в сенях. Пушистый снег как из   рукава сыпался с самого вечера, и запоздалый гость был весь обсыпан этим   снегом. Его баранья шапка, волосы, борода, тулуп и валенки представляли одну   сплошную белую массу. Это был почтовый кузнец Савелий. Узнав его, когда кузнец   вошел в маслобойню и стряхнулся, Костик плюнул и сказал:      

– Тьфу,   чтоб тебе пусто было! напужал только насмерть.      

– Что   больно пужлив стал? – спросил кузнец, обивая шапку и собираясь   распоясываться.      

– Да   ведь ишь ты какой белый! – отвечал спохватившийся Костик.      

– Белый,   брат! Ты гляди, снег-то какой содит, страсть! и подземки крутить начинает.      

– Откуда   ж тебя бог несет, дядя Савелий? – спросил Прокудин.      

– А   ты, дядя Исай, прежде взыщи гостя, а там спрашивай. Эх ты, голова с мозгом!      

Прокудин   достал из поставца полштоф и стаканчик и поднес Савелию.      

– Куда   ж, мол, едешь-то?      

– Ехал   было к тебе.      

– По   дороге, что ль?      

– Нет,   изнарочна.      

– Что   так?      

– Так,   спроведать задумал.      

– Нет,   неправда?      

– Да   правда ж, правда.      

– Ты,   парень, что-то говоришь, да не досказываешь.