1 2 3 4 5 6 7 8 
1847    

     

17  марта. [Казань.]*  Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти  доволен собою. […] Здесь я совершенно один, мне никто не мешает, здесь у меня  нет услуги, мне никто не помогает – следовательно, на рассудок и память ничто  постороннее не имеет влияния, и деятельность моя необходимо должна развиваться.  Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь,  которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть не  что иное, как следствие раннего разврата души.    

Уединение  равно полезно для человека, живущего в обществе, как общественность для человека,  не живущего в оном. Отделись человек от общества, взойди он сам в себя, и как  скоро скинет с него рассудок очки, которые показывали ему все в превратном  виде, и как уяснится взгляд его на вещи, так что даже непонятно будет ему, как  не видал он всего того прежде. Оставь действовать разум, он укажет тебе на твое  назначение, он даст тебе правила, с которыми смело иди в общество. Все, что  сообразно с первенствующею способностью человека – разумом, будет равно  сообразно со всем, что существует; разум отдельного человека есть часть всего  существующего, а часть не может расстроить порядок целого. Целое же может убить  часть. Для этого образуй твой разум так, чтобы он был сообразен с целым, с  источником всего, а не с частью, с обществом людей; тогда твой разум сольется в  одно с этим целым, и тогда общество, как часть, не будет иметь влияния на тебя.    

Легче  написать десять томов философии, чем приложить какое-нибудь одно начало к практике.    

18  марта. Я читал  «Наказ» Екатерины*, и, так как дал себе вообще правило, читая всякое сурьезное  сочинение, обдумывать его и выписывать из него замечательные мысли, я пишу  здесь мое мнение о первых шести главах этого замечательного произведения.    

[…]  Понятия о свободе под правлением монархическим суть следующие: свобода, говорит  она, есть возможность человека делать все то, что он должен делать, и не быть  принужденным делать то, что не должно делать. Я бы желал знать, что понимает  она под словом должно и не должно; ежели она разумеет под словом,  что должно делать, естественное право, то из этого ясно следует, что  свобода может только существовать в том государстве, в законодательстве которого  право естественное ни в чем не разнствует с правом положительным – мысль  совершенно верная. […]    

19  марта. Во мне  начинает проявляться страсть к наукам; хотя из страстей человека эта есть  благороднейшая, но не менее того я никогда не предамся ей односторонне,  т. е. совершенно убив чувство и не занимаясь приложением, единственно  стремясь к образованию ума и наполнению памяти. Односторонность есть главная  причина несчастий человека. […]    

21  марта. В X главе  излагаются основные правила и опаснейшие ошибки, касающиеся до уголовного  судопроизводства.    

В начале  этой главы она задает себе вопрос. Откуда происходят наказания и откуда происходит  право наказывать? На первый вопрос она отвечает: «Наказания происходят от  необходимости охранения законов». На второй отвечает тоже весьма остроумно. Она  говорит: «Право наказывать принадлежит одним законам, а делать законы может  только монарх, как представитель всего государства». Во всем этом «Наказе»  представляются нам постоянно два разнородные элемента, которые Екатерина  постоянно хотела согласить: именно, сознание необходимости конституционного  правления и самолюбие, то есть желание быть неограниченною властительницей  России. Например, говоря, что в монархическом правлении только монарх может  иметь законодательную власть, она принимает существование этой власти за  аксиому, не упоминая происхождения ее. Низшее правительство не может  накладывать наказаний, ибо оно есть часть целого, а монарх имеет это право, ибо  он есть представитель всех граждан, говорит Екатерина. Но разве  представительство государем народа в неограниченных монархиях есть выражение совокупности  частных, свободных волей граждан? Нет, выражение общей воли в неограниченных  монархиях есть следующее: я терплю зло меньшее, ибо если бы не терпел его,  подвергнулся бы злу большему.    

24  марта. Я много  переменился; но все еще не достиг той степени совершенства (в занятиях),  которого бы мне хотелось достигнуть. Я не исполняю того, что себе предписываю;  что исполняю, то исполняю не хорошо, не изощряю памяти. Для этого пишу здесь  некоторые правила, которые, как мне кажется, много мне помогут, ежели я буду им  следовать. 1) Что назначено непременно исполнить, то исполняй, несмотря ни на  что. 2) Что исполняешь, исполняй хорошо. 3) Никогда не справляйся в книге, ежели  что-нибудь забыл, а старайся сам припомнить. 4) Заставь постоянно ум твой  действовать со всею ему возможною силою. 5) Читай и думай всегда громко. 6) Не  стыдись говорить людям, которые тебе мешают, что они мешают; сначала дай почувствовать,  а ежели он не понимает, то извинись и скажи ему это. Сообразно с вторым правилом,  я хочу непременно кончить комментировать весь наказ Екатерины.    

[…] В  главе XIII говорится о рукоделиях и торговле. Справедливо замечает Екатерина,  что земледелие есть начало всякой торговли и что в той земле, где люди не имеют  своей собственности, земледелие процветать не может; ибо люди обыкновенно  больше пекутся о вещах, им принадлежащих, чем о вещах, которые от них могут  быть всегда отняты. Вот причина, по которой в нашем отечестве земледелие и  торговля процветать не могут до тех пор, покуда будет существовать рабство; ибо  человек, подвластный другому, не только не может быть уверен постоянно владеть  своею собственностью, но даже не может быть уверен в своей собственной участи.  Потом: «Искусным земледельцам и ремесленникам должно давать премии». По моему  мнению, в государстве равно необходимо наказывать зло, как вознаграждать добро.    

25  марта. Недостаточно  отвращать людей от зла, нужно еще их поощрять к добру. Далее она говорит, что  тех народов, которые по климату ленивы, надо приучать к деятельности отнятием у  них всех способов пропитания, исключая труда; замечает тоже, что эти народы  обыкновенно бывают склонны к гордости, и что самая эта гордость может служить  орудием к истреблению лени. Народы, по климату ленивые, всегда бывают одарены  пылкими чувствами, и ежели бы они были деятельны, то государство было бы  несчастнее. Лучше бы сделала Екатерина, ежели бы сказала: люди, а не народы. И  в самом деле, прикладывая ее замечания к частным лицам, мы найдем, что они  чрезвычайно справедливы.    

Потом  она говорит, что в многонаселенных странах машины, заменяющие руки работников,  часто не нужны и пагубны, а что для вывозимых рукоделий чрезвычайно нужно  употреблять машины, ибо те народы, которым мы продаем их, могут купить такие же  товары у соседственных народов.    

Я думаю  совершенно напротив, машины для рукоделий, внутри государства обращающихся,  бесконечно полезнее машин для рукоделий вывозимых товаров. Ибо машины для  рукоделий общеполезных, сделав эти рукоделия много дешевле, улучшили бы  состояние граждан вообще; между тем как вывозимые товары приносят выгоды только  одним частным лицам. Мне кажется, что причина бедности низшего класса в Англии  есть та, что: во-первых, он не имеет поземельной собственности, и, во-вторых,  потому, что там все внимание исключительно устремлено на торговлю внешнюю.    

Весьма  справедливо говорит Екатерина, что великое зло для торговли суть монополии. По  моему мнению, монополия есть зло и притеснение торговле, купечеству и самим  гражданам. Для торговли это есть зло потому, что ежели бы монополии не  существовало, то вместо одного лица или компании, занимающейся этой частью  торговли, занимались бы ею большее число торгующих. Для купечества потому, что  оно лишено участия в этой части торговли. И для граждан потому, что каждый  монопол дает как бы свои законы гражданам. К несчастию, это зло в нашем отечестве  пустило глубокие корни.    

Далее  Екатерина говорит о том, что весьма бы было полезно устроить банк; но, чтобы  граждане не сомневались в неприкосновенности этого банка, нужно, чтобы он был  учрежден при каком-нибудь благотворительном заведении.    

Чрезвычайно  странны многие мысли Екатерины; она постоянно хочет доказать, что, хотя монарх  не ограничен ничем внешним, он ограничен своей совестью; но ежели монарх  признал себя, вопреки всем естественным законам, неограниченным, то уже у него  нет совести, и он ограничивает себя тем, чего у него нет. Потом Екатерина  старается доказать, что ни монарх, ни благородные не должны заниматься  торговлею. Что монарх не должен заниматься торговлею, это ясно, ибо ему не  нужно бы было даже торговать, чтоб завладеть всем в своем государстве, ежели бы  он этого хотел.    

Но  почему же благородные в России не должны торговать? Ежели бы у нас была аристократия,  которая бы ограничивала монарха, то в самом деле ей бы и без торговли было бы  много дела. Но у нас нет ее. Наша аристократия рода исчезает и уже почти  исчезла по причине бедности; а бедность произошла оттого, что благородные  стыдились заниматься торговлею. Дай бог, чтобы в наше время благородные поняли  свое высокое назначение, которое состоит единственно в том, чтобы усилиться.  Чем поддерживается деспотизм? Или недостатком просвещения в народе, или  недостатком сил со стороны угнетенной части народа.    

[…] В XV  главе говорится о дворянстве. Здесь Екатерина определяет, что есть дворянство и  какая обязанность его; именно, обязанностью его она полагает защищение  отечества и чинение в оном правосудия. Основными правилами же его она полагает  добродетель и честь. Montesquieu признавал только одну честь основанием  (principe) всего монархического правления, она же прибавляет к ней еще  добродетель; в самом деле, добродетель может быть принята за основание  монархического правления. Но история доказывает нам, что этого еще никогда не  было. Замечательна ее мысль о том, что никто лишить права дворянства не может  дворянина, ежели он достоин этого звания. В заключении о дворянстве она  говорит, что пользоваться славой и почестями имеют право те, которых предки  достойны были славы и почестей. После басни Крылова о гусях против этой ложной  мысли ничего больше сказать нельзя. […]    

26  марта. В XX  главе содержатся разные статьи, требующие объяснения. Сначала говорится о  преступлении в оскорблении Величества. Именно – это преступление есть совокупление  слов с действием, стремящееся ко вреду монарха или монархии. Например, когда  гражданин выходит на площадь и возбуждает народ словами, то он наказывается, но  не за слова, а за действие, которого началом или следствием были эти слова.  Речи же, против правительства клонящиеся, по причине трудности доказать это  преступление, не должны быть наказываемы смертью, как вообще все преступления  против Величества, а просто исправительными наказаниями. Письма же такого рода  должны быть наказываемы смертью. Это постановление доказывает ясно, что в  деспотическом правлении монарх не может надеяться на верность граждан. Почему?  Потому что, так как в деспотии нет договора, посредством которого одно лицо  имело бы право, а граждане обязанность, и наоборот, а властью этой завладело  одно лицо посредством силы, то и говорю я: так как такого договора в деспотии  не существовало, то и обязанности со стороны граждан существовать не может.    

[…]  Вообще о «Наказе» императрицы Екатерины можно сказать следующее. В нем, как я  уже прежде сказал, везде мы находим два противоположных начала – дух  революционный, под влиянием которого находилась тогда вся Европа, и дух  деспотизма, от которого тщеславие ее заставляло ее не отказываться. Хотя она  сознавала превосходство первого, не менее того в ее «Наказе» преобладает  последний. Она республиканские идеи, заимствованные большей частью от Montesquieu  (как справедливо замечает Мейер), употребляла как средство для оправдания  деспотизма, но большей частью неудачно. От этого-то в ее «Наказе» нам часто  встречаются мысли, нуждающиеся в доказательствах, без оных, мысли  республиканские рядом с мыслями самыми деспотическими и, наконец, часто выводы,  совершенно антилогические.    

При  первом взгляде на этот «Наказ» мы узнаем, что это был плод ума женщины, которая,  несмотря на свой великий ум, на свои возвышенные чувства, на свою любовь к  истине, не могла подавить своего мелочного тщеславия, которое помрачает ее  великие достоинства. Вообще мы находим в этом произведении более мелочности,  чем основательности, более остроумия, чем разума, более тщеславия, чем любви к  истине, и, наконец, более себялюбия, чем любви к народу. Это последнее  направление проявляется во всем «Наказе», в котором мы находим только одни  постановления, касающиеся публичного права, то есть отношений государства (ее  собственных отношений, как представительницы оного), чем гражданского, то есть  отношений частных граждан. В заключение скажу, что «Наказ» этот принес больше  славы Екатерине, чем пользы России.    

([7] апреля.  8 часов утра.) Я никогда не имел дневника, потому что не видал никакой пользы  от него. Теперь же, когда я занимаюсь развитием своих способностей, по дневнику  я буду в состоянии судить о ходе этого развития. В дневнике должна находиться  таблица правил, и в дневнике должны быть тоже определены мои будущие деяния.  Через неделю ровно я еду в деревню*. Что же делать эту неделю? Заниматься  английским и латинским языком, римским правом и правилами. Именно: прочесть  «Vicar of Wakefield»*, изучив все незнакомые слова, и пройти 1-ю часть грамматики;  прочесть как с пользой для языка, так и для римского права первую часть институций*,  и окончить правила внутреннего образования, и отыграть потерянное ламе в  шахматы*.    

(8  апреля. 6 часов утра.) Надежда есть зло для счастливого и добро  для несчастного.    

Хотя я  уже много приобрел с тех пор, как начал заниматься собою, однако еще все я  весьма недоволен собою. Чем далее подвигаешься в усовершенствовании самого  себя, тем более видишь в себе недостатков, и правду сказал Сократ, что высшая  степень совершенства человека есть знать то, что он ничего не знает.    

9  апреля (6  часов утра). Я совершенно доволен собою за вчерашний день. Я начинаю приобретать  волю телесную; но умственная еще очень слаба. Терпение и прилежание, и я  уверен, что я достигну всего, что я хочу.    

17  апреля. Все это  время я вел себя не так, как я желал себя вести. Причиною тому было, во-первых,  мой переход из клиники домой; а во-вторых, общество, с которым я стал иметь  больше сношений. Из этого я заключил, что при всякой перемене положения надо очень  основательно подумать о том, какие внешние обстоятельства будут иметь влияние  на меня при новом положении и каким образом можно устранить это влияние. Ежели  мой переход из клиники домой мог произвести на меня такое влияние, какое же  влияние произведет на меня мой переход от жизни студенческой к жизни  помещичьей?*    

Перемена  в образе жизни должна произойти. Но нужно, чтобы эта перемена не была произведением  внешних обстоятельств, но произведением души. Здесь мне представляется вопрос:  какая цель жизни человека? Какая бы ни была точка исхода моего рассуждения, что  бы я ни принимал за источник оного, я прихожу всегда к одному заключению: цель  жизни человека есть всевозможное способствование к всестороннему развитию всего  существующего. Начну ли я рассуждать, глядя на природу, я вижу, что все в ней  постоянно развивается и что каждая составная часть ее способствует  бессознательно к развитию других частей; человек же, так как он есть такая же  часть природы, но одаренная сознанием, должен так же, как и другие части, но  сознательно употребляя свои душевные способности, стремиться к развитию всего  существующего. Стану ли я рассуждать, глядя на историю, я вижу, что весь род  человеческий постоянно стремился к достижению этой цели. Стану ли рассуждать  рационально, то есть рассматривая одни душевные способности человека, то в душе  каждого человека нахожу это бессознательное стремление, которое составляет  необходимую потребность его души. Стану ли рассуждать, глядя на историю философии,  найду, что везде и всегда люди приходили к тому заключению, что цель жизни  человека есть всестороннее развитие человечества. Стану ли рассуждать, глядя на  богословию, найду, что у всех почти народов признается существо совершенное,  стремиться к достижению которого признается целью всех людей. И так я, кажется,  без ошибки за цель моей жизни могу принять сознательное стремление к  всестороннему развитию всего существующего.    

Я бы был  несчастливейший из людей, ежели бы я не нашел цели для моей жизни – цели общей  и полезной, полезной потому, что бессмертная душа, развившись, естественно  перейдет в существо высшее и соответствующее ей. Теперь же жизнь моя будет вся  стремлением деятельным и постоянным к этой одной цели.    

Теперь я  спрашиваю. Какая будет цель моей жизни в деревне в продолжение двух лет? 1)  Изучить весь курс юридических наук, нужных для окончательного экзамена в  университете. 2) Изучить практическую медицину и часть теоретической. 3)  Изучить языки: французский, русский, немецкий, английский, итальянский и  латинский. 4) Изучить сельское хозяйство, как теоретическое, так и  практическое. 5) Изучить историю, географию и статистику. 6) Изучить математику,  гимназический курс. 7) Написать диссертацию. 8) Достигнуть средней степени совершенства  в музыке и живописи. 9) Написать правила. 10) Получить некоторые познания в естественных  науках. 11) Составить сочинения из всех предметов, которые буду изучать.    

18  апреля. Я  написал вдруг много правил и хотел им всем следовать; но силы мои были слишком  слабы для этого. Теперь же я хочу дать себе одно только правило и прибавить к  нему другое тогда только, когда я уже привыкну следовать одному. Первое  правило, которое я назначаю, есть следующее № 1. Исполняй все то, что  ты определил быть исполнену. Не исполнил правила.    

19  апреля. Встал  чрезвычайно поздно и только в 2 часа определил, что делать в продолжение дня.    

14  июня. [Ясная  Поляна.] Почти через два месяца берусь я за перо, чтобы продолжать свой  дневник. Ах, трудно человеку развить из самого себя хорошее под влиянием одного  только дурного. Пускай не было бы хорошего влияния, но не было бы и дурного, и  тогда бы в каждом существе дух взял бы верх над материей; но дух развивается  различно. Или развитие его в каждом существе отдельно составляет часть  всеобщего развития. Или упадок его в отдельных существах усиливает его развитие  во всеобщем.    

16  июня. Дойду ли я  когда-нибудь до того, чтобы не зависеть ни от каких посторонних обстоятельств?  По моему мнению, это есть огромное совершенство; ибо в человеке, который не  зависит ни от какого постороннего влияния, дух необходимо по своей потребности  превзойдет материю, и тогда человек достигнет своего назначения. Я начинаю  привыкать к 1-му правилу, которое я себе назначил, и нынче назначаю себе  другое, именно следующее: смотри на общество женщин как на необходимую  неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них. В самом  деле, от кого получаем мы сластолюбие, изнеженность, легкомыслие во всем и  множество других пороков, как не от женщин? Кто виноват тому, что мы лишаемся  врожденных в нас чувств: смелости, твердости, рассудительности, справедливости  и др., как не женщины? Женщина восприимчивее мужчины, поэтому в века  добродетели женщины были лучше нас, в теперешний же развратный, порочный век  они хуже нас.    

     [Правила]

  [март – май 1847 г.]    

     

Правила  внутренние или в отношении к самому себе разделяются на правила образования  нравственного и правила образования телесного. Задачей первых есть: развить  волю, умственные способности (обдуманность и деятельность). Воля бывает на  различных ступенях развития, смотря по тому, над какой частью человека она  преобладает. Три главные момента ее владычества суть: преобладание над телом,  преобладание над чувствами и над разумом. В каждый момент ее преобладания она  сливается в одно с той частью человека, над которой она преобладает, так что  уже не существует более этой части самостоятельно, а существует только воля,  одаренная способностями этой части человека.    

Ежели  воля преобладает над телом, что есть низшая ступень ее развития, то тело  перестает существовать самостоятельно, а существует одна воля телесная. Ежели  она преобладает над чувствами, то ни тело, ни чувства более не существуют  самостоятельно, а существует одна воля телесная и чувственная; ежели же воля  преобладает над разумом, то разум перестает существовать самостоятельно, а  существует одна воля телесная, чувственная и разумная. Ибо когда воля преобладает  над какой бы то ни было из этих частей человека, то она может отречься от  требований каждой этой части человека. Ежели же она может отрекаться, то она  может и выбирать; ежели же она выбирает, то она и определяет деяния каждой из  этих частей человека; ежели же она определяет все деяния человека,  следовательно, ни тело, ни чувства, ни разум не могут действовать самостоятельно,  и одна только воля может заставить их делать то или другое.    

Низшее  преобладание воли есть преобладание ее над телом. Эту ступень развития воли мы  находим почти у всех людей, она есть необходимое условие существования  человека, хотя и есть немногочисленные исключения: младенчество, дряхлость и  болезни, как телесные, так и духовные (апатия, анемия). Воля телесная хотя и  самостоятельна, но, однако, подлежит влиянию чувства и разума. Вторая степень  преобладания воли – преобладание ее над чувствами, или воля чувственная,  встречается реже. Хотя воля чувственная выше воли телесной, не менее того на  нее имеет влияние высшая способность духа – разум.    

Высшая  же степень преобладания воли есть преобладание ее над разумом. Когда воля преобладает  над разумом, то ни тело, ни чувства не существуют более самостоятельно, а существует  одна воля разумная. Эта степень преобладания есть высшая степень развития духа  человека; в этом положении дух совершенно отделяется от тела, он более не  связан им. Эту степень развития воли мы весьма редко встречаем. В этом  состоянии воля повелевает разуму мыслить, и мыслить об том только, что разумно.  В этом положении души тело, чувства и разум перестают существовать  самостоятельно, существует одна воля, одаренная телесными, чувственными и  разумными способностями человека; в этом положении дух человека восходит на  высшую степень своего развития и совершенно отдаляется, от всего вещественного  и чувственного; в этом положении души разум мыслит только потому, что воля  хочет, чтобы он мыслил, и мыслит о том, а не о другом, потому что именно этот  предмет мышления избрала воля. На таковую степень воли ничто не имеет влияния.    

Для  того, чтобы развить волю вообще и дойти до высшей ступени ее развития, надо необходимо  пройти и низшие ступени. Сообразно с этим делением воли, я и правила  нравственные, имеющие предметом развить волю, делю на три отдела: на 1) правила  для развития воли телесной, 2) правила для развития воли чувственной, 3)  правила для развития воли разумной.    

     Правила для развития  воли телесной    

     

Правило  общее. Все деяния должны быть определениями воли, а не бессознательным исполнением  телесных потребностей. Так как мы уже сказали, что на волю телесную имеют влияние  чувства и разум, то эти две способности должны определить правила, по которым  бы могла действовать воля телесная для своего развития. Чувства дают ей  направление и указывают цель ее, разум же дает способы, которыми телесная воля  может достигнуть этой цели.    

Правило  1) Каждое утро назначай себе все, что ты должен делать в продолжение целого  дня, и исполняй все назначенное даже в том случае, ежели исполнение  назначенного влекло за собою какой-нибудь вред. Кроме развития воли, это  правило разовьет и ум, который будет обдуманнее определять деяния воли. Правило  2) Спи как можно меньше (сон, по моему мнению, есть такое положение человека, в  котором совершенно отсутствует воля). Правило 3) Все телесные неприятности  переноси, не выражая их наружно. 4) Будь верен своему слову. 5) Ежели ты начал  какое бы то ни было дело, то не бросай его, не окончив. 6) Имей всегда таблицу,  в которой бы были определены все самые мелочные обстоятельства твоей жизни,  даже сколько трубок курить в день. 7) Ежели ты что-нибудь делаешь, то напрягай  все свои телесные способности на тот предмет, который ты делаешь. Ежели же  переменяется твой образ жизни, то переменяй и эти правила.    

     Правила для развития  воли чувственной    

     

(Чувства  сами назначают себе цель.)    

Источник  всех чувств есть любовь вообще, которая разделяется на два рода любви: любовь к  самому себе, или самолюбие, и любовь к всему нас окружающему. (Я не признаю  любви к богу; потому что нельзя называть одним именем чувство, которое мы имеем  к себе подобным или низшим существам, и чувство к высшему, не ограниченному ни  в пространстве, ни в времени, ни в силе, и непостижимому существу.) Эти два  основные чувства действуют взаимно одно на другое. Общее правило: все  чувственные деяния не должны быть бессознательным исполнением потребностей  чувства, но определением воли. Все чувства, имеющие источником любовь ко всему  миру, хороши, все чувства, имеющие источником самолюбие, дурны. Рассмотрим  каждый разряд чувств порознь. Какие чувства происходят от самолюбия? 1)  Славолюбие, 2) корыстолюбие, 3) и любовь (между мужчиной и женщиной).    

Теперь  посмотрим, какие должны быть правила для преобладания воли над каждым из этих  чувств.    

Правила  для подчинения воле чувства самолюбия    

Правило  8) Не заботься о одобрении людей, которых ты или не знаешь, или презираешь.  Правило 9) Занимайся более сам с собою, чем мнением других. 10) Будь хорош и  старайся, чтобы никто не знал, что ты хорош. (Славолюбие бывает полезно другим,  но не самому себе.) 11) Ищи в других людях всегда хорошую сторону, а не дурную.  Всегда говори правду. Ежели, действуя для себя, деяния твои кажутся странными,  то не оправдывай свои деяния ни перед кем. К правилам для подчинения чувств  воле нужно прибавить еще одно следующее. 12) Никогда не выражай своих чувств  наружно.    

Правила  для подчинения воле чувства корыстолюбия    

Правило  13) Живи всегда хуже, чем ты бы мог жить. 14) Не переменяй образа жизни, ежели  бы даже ты сделался в десять раз богаче. 15) Всякое приращение к твоему имению  употребляй не для себя, а для общества.    

Правила  для подчинения воле чувства любви    

Правило  1-е. Отдаляйся от женщин. 2-е. Убивай трудами свои похоти.    

Чувства,  происшедшие от любви,  суть: 1) любовь ко всему существующему, 2) любовь к отечеству, 3) любовь к  известным лицам.    

Правила  для подчинения воле чувства всеобщей любви    

Правило  16. Жертвуй всеми прочими чувствами любви любви всеобщей, тогда воля будет  требовать одного исполнения потребностей любви всеобщей и будет преобладать над  нею. Правило 17-е). Жертвуй десятую долю всего того, чем ты можешь располагать,  для блага других.    

Люби  себя равно с другими и помогай более тем, которые несчастнее и тебе удобнее помогать.    

Правила  для подчинения воле чувства любви отечества любви известных лиц    

18) Эти  все чувства подчиняются одно другому в том самом порядке, в котором они здесь  стоят.    

     Правила для развития  воли разумной    

     

Правило  19) Определяй с начала дня все твои умственные занятия. 20) Когда ты занимаешься,  старайся, чтобы все умственные способности были устремлены на этот предмет. 21)  Чтобы ничто внешнее, телесное или чувственное не имело влияния на направление  твоей мысли, но чтобы мысль определяла сама себя. 22) Чтобы никакая боль, как  телесная, так и чувственная, не имела влияния на ум.    

Какое бы  ты ни начал умственное занятие, не бросай его до тех пор, покуда ты его не кончишь.  Так как это правило может повести к большим злоупотреблениям, то здесь нужно  его ограничить следующим правилом: имей цель для всей жизни, цель для известной  эпохи твоей жизни, цель для известного времени, цель для года, для месяца, для  недели, для дня и для часу и для минуты, жертвуя низшие цели высшим.    

     Правила для развития  памяти    

     

Правило  23) Составляй конспект из всего, чем занимаешься, и учи его наизусть. 24) Каждый  день учить стихи на таком языке, который ты слабо знаешь. 25) Повторяй вечером  все то, что узнал в продолжение дня. Каждую неделю, каждый месяц и каждый год  экзаменуй себя во всем том, чем занимался, ежели же найдешь, что забыл, то  начинай сначала.    

     Правила для развития  деятельности    

     

Деятельность  бывает трех родов. Деятельность телесная, чувственная и умственная. Сообразно с  этим и правила для развития деятельности разделяются на правила для развития  деятельности телесной, чувственной и умственной.    

а) Правила  для развития деятельности телесной    

Правило  26) Придумывай себе как можно больше занятий. 27) Не имей прислуги. 28) Не  требуй помощников в том деле, которое ты можешь кончить один.    

Правила  для развития деятельности чувственной    

Как уже  сказано, что все чувства, происходящие от самолюбия, дурны, то, следовательно,  здесь нам следует только дать правила, по которым могла бы развиться  деятельность чувств, происходящих от любви вообще. Правило 29), относящееся к  любви вообще. Чтоб каждый день любовь твоя ко всему роду человеческому  выражалась бы чем-нибудь. Правило 30), относящееся к любви к отечеству. Будь  полезен, сколько ты можешь, отечеству. 31), относящееся к любви к известным  лицам. Старайся как можно больше находить людей, которых бы ты мог любить  больше, чем всех ближних. 32), относящееся к любви к родственникам.    

Правила  для развития деятельности умственной    

Правило  32) Не делай châteaux en Espagne[1].  33) Старайся дать уму как можно больше пищи.    

     Правила для развития  умственных способностей    

     

Мы имеем  пять главных умственных способностей. Способность представления, способность  памяти, способность сравнения, способность делать выводы из этих сравнений и,  наконец, способность приводить выводы эти в порядок.    

Правила  для развития способности представления    

34) Очень  полезны для развития этой способности все игры, требующие соображения.    

О  правилах для развития способности памяти я уже говорил.    

Правила  для развития способности сравнения    

35) Изучай  хорошо те предметы, которые ты сравниваешь. 36) Всякую новую тебе встретившуюся  мысль сравнивай с теми мыслями, которые тебе известны. Все отвлеченные мысли  оправдывай примерами.    

Правила  для развития способности делать выводы    

36) Занимайся  математикой. 37) Занимайся философией. 38) Всякое философическое сочинение  читай с критическими замечаниями.    

Правила  для развития способности приводить выводы в порядок    

39) Изучи  систему своего существа. 40) Все твои сведения по одной какой-нибудь отрасли  знания приведи к одному общему выводу. 41) Все выводы сравни между собою, и  чтобы ни один вывод не противоречил другому. 42) Пиши сочинения не мелкие, но  ученые.    

     Правила для развития  чувств высоких и уничтожения чувств низких, или иначе: правила для развития  чувства любви и уничтожения чувства самолюбия    

     

Правило  общее: чем более исполняешь ты какую-нибудь из твоих потребностей, тем более  она усиливается, и чем менее исполняешь ты ее, тем менее она действует. 42)  Любя всех равно, не исключай и самого себя из этой любви. 43) Каждого ближнего  люби так же, как и самого себя, но двух ближних люби более, нежели самого себя.    

     Правила для развития  обдуманности    

     

Всякий  предмет осматривай со всех сторон. Всякое деяние осматривай со стороны его вреда  и его пользы. При всяком деянии рассматривай, сколькими способами оно может  быть сделано и который из этих способов лучший. Рассматривай причины всякого  явления и могущие быть от него следствия.    

 1850    

     

14  июня 1850. [Ясная  Поляна.]Опять принялся я за дневник и опять с новым рвением и с новою  целью. Который уж это раз? Не помню. Все равно, может, опять брошу; зато  приятное занятие и приятно будет перечесть, так же как приятно было перечесть  старые. Мало ли бывает в голове мыслей, и которые кажутся весьма  замечательными; а как рассмотришь, выйдет пустошь; иные же точно дельные – вот  для этого-то и нужен дневник. По дневнику весьма удобно судить о самом себе.    

Потом,  так как я нахожу необходимым определять все занятия вперед, то для этого тоже  необходим дневник. Хотелось бы привыкнуть определять свой образ жизни вперед,  не на один день, а на год, на несколько лет, на всю жизнь даже; слишком трудно,  почти невозможно; однако попробую, сначала на день, потом на два дни – сколько  дней я буду верен определениям, на столько дней буду задавать себе вперед. Под  определениями этими я разумею не моральные правила, не зависящие ни от времени,  ни от места, правила, которые никогда не изменяются и которые я составляю  особенно, а именно определения временные и местные: где и сколько пробыть,  когда и чем заниматься.    

Представляются  случаи, в которых эти определения могут быть изменяемы; но в том только случае  я допускаю такого рода отступления, когда они определены правилами; поэтому-то  в случае отступлений я в дневнике буду объяснять причины оных.    

[…]  Последние три года, проведенные мною так беспутно, иногда кажутся мне очень занимательными,  поэтическими и частью полезными; постараюсь пооткровеннее и поподробнее  вспомнить и написать их. Вот еще третье назначение для дневника.    

17  июня. Встал в  8-м часу, до 10 ничего не делал, от 10 до 12 читал и дневник, 12 до 6 завтрак,  отдых, некоторые мысли о музыке и обед, 6–8 музыка, 8-10 хозяйство.    

Когда  бываю в апатическом расположении, то я заметил, что очень возбуждает меня к деятельности  всякое философическое сочинение, – теперь читаю Montesquieu. Мне кажется,  что я стал лениться оттого, что много слишком начал, поэтому вперед не буду  переходить к другому занятию, покуда не выполню назначенного. Для того, чтобы я  не мог отговариваться тем, что не успел составить систему, буду вписывать в  дневник как правила общие, так и правила по части музыки и хозяйства.    

Из  правил общих. То, что предположил себе делать, не откладывай под предлогом рассеянности  или развлечения; но тотчас, хотя наружно, принимайся за дело. Мысли придут. Например, ежели  предположил писать правила, то вынь тетрадь, сядь за стол и до тех пор не  вставай, пока не начнешь и не кончишь.    

Правила  по части музыки. Ежедневно играть: 1) все 24 гаммы, 2) все аккорды, арпеджио  на две октавы, 3) все обращения, 4) хроматическую гамму. Учить одну пьесу и до  тех пор не идти далее, пока не будет места, где будешь останавливаться. Все  встречающиеся cadenza перекладывать во все тоны и учить. Ежедневно, по крайней  мере, четыре страницы музыки разыгрывать, и не идти, пока не найдешь настоящий  doigté[2].    

По части  хозяйства. Всякое приказание обдумать со стороны его пользы и вреда. Ежедневно  лично осмотреть всякую часть хозяйства. Приказывать, бранить и наказывать не торопиться,  помнить, что в хозяйстве, больше чем в чем-нибудь, нужно терпение. Всякое  данное приказание, хотя бы оно оказалось и вредным, отменять только по своему  усмотрению и в крайней необходимости.    

Записки. Зиму третьего года я жил в  Москве, жил очень безалаберно, без службы, без занятий, без цели; и жил так не  потому, что, как говорят и пишут многие, в Москве все так живут, а просто  потому, что такого рода жизнь мне нравилась. Частью же располагает к лени и  положение молодого человека в московском свете. Я говорю: молодого человека,  соединяющего в себе некоторые условия; а именно, образование, хорошее имя и тысяч  десять или двадцать доходу. Молодого человека, соединяющего эти условия, жизнь  самая приятная и совершенно беспечная, ежели он не служит (то есть серьезно), а  просто числится и любит полениться. Все гостиные открыты для него, на каждую  невесту он имеет право иметь виды; нет ни одного молодого человека, который бы  в общем мнении света стоял выше его. Приезжай же тот же барин в Петербург, его  будет мучить, отчего С. и Г. Горчаковы были при дворе, а я не был; как бы  попасть на вечера к баронессе З., на рауту к графине А. и т. д., и не  попадет, только ежели может взойти в салоны эти, опираясь на какую-нибудь  графиню. И ежели он не вырос там, или ежели не умеет переносить унижения,  пользоваться всяким случаем, и проползти хотя с трудом, но без чести.    

18  июня. Встал в  семь с половиной, до 11 ничего, 11–12 музыка, 2–5 хозяйство, 6–8 о музыке, 8-11  наряд, музыка и чтение.    

19  июня. Вчерашний  прошел довольно хорошо, исполнил почти все; недоволен одним только: не могу  преодолеть сладострастия, тем более, что эта страсть слилась у меня с привычкой.  Теперь, исполнив два дня, делаю распределение на два дня: 19 июня. 5–8  хозяйство и мысли о музыке, 8-10 чтение, 10–12 писать мысли о музыке, 12-6  отдых, 6–8 музыка, 8-10 хозяйство. – 20 июня. 5-10 хозяйство и  дневник, 10–12 музыка, 12-6 отдых, 6-10 хозяйство.    

Из  правил общих. Случается,  что вспомнишь что-нибудь неприятное и не обдумаешь хорошенько этого  неприятного, надолго испортишь юмор.    

Всякую  неприятную мысль обсудить: во-первых, не может ли она иметь следствий; ежели  может иметь, то как отвратить их. Ежели же нельзя отвратить, и обстоятельство такое  уже прошло, то, обдумав хорошенько, стараться забыть или привыкнуть к оному.    

1850.  8 декабря. [Москва.]*  Пять дней писал я дневник, а пять месяцев в руки не брал. Постараюсь вспомнить,  что я делал в это время и почему я так отстал видимо от занятий. Большой  переворот сделался во мне в это время; спокойная жизнь в деревне, прежние  глупости и необходимость заниматься своими делами принесли свой плод. Перестал  я делать испанские замки и планы, для исполнения которых недостанет никаких сил  человеческих. Главное же и самое благоприятное для этой перемены убеждений то,  что я не надеюсь больше одним своим рассудком дойти до чего-либо и не презираю  больше форм, принятых всеми людьми. Прежде все, что обыкновенно, мне казалось  недостойным меня; теперь же, напротив, я почти никакого убеждения не признаю  хорошим и справедливым до тех пор, пока не вижу приложения и исполнения на деле  оного и приложения многими. Странно, как мог я пренебрегать тем, что составляет  главное преимущество человека, – способностью понимать убеждения других и  видеть на других исполнения на деле. Как мог я дать ход своему рассудку без  всякой поверки, без всякого приложения? Одним словом, и самым простым, я  перебесился и постарел.    

Много  содействовало этой перемене мое самолюбие. Пустившись в жизнь разгульную, я  заметил, что люди, стоявшие ниже меня всем, в этой сфере были гораздо выше  меня; мне стало больно, и я убедился, что это не мое назначение. Может быть,  содействовали этому тоже два толчка. Первое – проигрыш Огареву, который  приводил мои дела в совершенное расстройство, так что даже, казалось, не было  надежды поправить их; и после этого пожар*, который заставил невольно меня  действовать. Отыгрыш дал же более веселый цвет этим действиям. Одно мне кажется,  что я стал уже слишком холоден. Только изредка, в особенности когда я ложусь  спать, находят на меня минуты, где чувство просится наружу; то же в минуты  пьянства; но я дал себе слово не напиваться. Записки свои продолжать  теперь не буду, потому что занят делами в Москве, ежели же будет свободное  время, напишу повесть из цыганского быта*.    

Заметил  в себе я еще важную перемену: я стал более уверен в себе, то есть перестал конфузиться;  я полагаю, что это оттого, что имею одну цель в виду (интерес), и, стремясь к  ней, я мог себя оценять и приобрел сознание своего достоинства, которое так  много облегчает отношения людей. […]    

Правила  для общества. Избирать  положения трудные, стараться владеть всегда разговором, говорить громко, тихо и  отчетливо, стараться самому начинать и самому кончать разговор. Искать общества  с людьми, стоящими в свете выше, чем сам. С такого рода людьми, прежде чем  видишь их, приготовить себя, в каких с ними быть отношениях. Не затрудняться  говорить при посторонних. Не менять беспрестанно разговора с французского на  русский и с русского на французский. Помнить, что нужно принудить [себя],  главное, сначала, когда находишься в обществе, в котором затрудняешься. На бале  приглашать танцевать дам самых важных. Ежели сконфузился, то не теряться, а  продолжать. Быть сколь можно холоднее и никакого впечатления не выказывать.    

Занятия  на нынешний день.  11. Сидеть дома, читать, вечером написать правила для общества и  конспект повести. Занятия на 8 декабря. С утра читать, потом до обеда дневник и  расписание на воскресение дел и визитов. После обеда читать и баня, вечером,  ежели не устану очень, повесть. Утром, тотчас после кофе, письма в контору,  тетушке и Перфильев[у].    

[13  декабря.] 12 декабря, хотя я и не выписал в дневник, провел я хорошо,  т. е. не в праздности. Поездил к властям и в клубы, вследствие чего  убедился: первое, что в обществе с теперешним направлением я успею; а что  играть, кажется, вовсе перестану. Кажется, что страсти у меня к игре больше  нет, впрочем, не отвечаю: нужно попробовать на деле. Случая искать не буду, но  выгодного не пропущу. Занятия на 13 декабря: переговорить с Петром о  прошении на высочайшее имя и о том, могу ли я перейти служить в Москву? Писать  письма тетушке и Перфильевым, ехать к князю Сергею Дмитриевичу и к Крюкову,  читать, сделать покупки (камелии) и книги о музыке, обедать, читать и заняться  сочинением музыки или повести.    

[14  декабря.] Недоволен я собой за вчерашний день; первое, за то, что слушал  все ругательства графини на Васеньку, которого я люблю, и второе – что от  глупой деликатности вечер вчера пропал у меня тунью.    

Нужно  нынче велеть написать прошение, съездить к Васеньке, обедать у Горчакова и вечером  сделать что-нибудь из начатого; а главное, написать письма.    

15  декабря. Недоволен  очень я вчерашним днем. Первое, что ничего не сделал касательно Опекунского  совета;* второе, что ничего не писал, и третье – начал ослабевать в убеждениях  и стал поддаваться влиянию людей.    

Встать  очень рано, с утра почитать, потом заняться дневником, писаньем и письмами, в  12 часов ехать в Совет, к Евреинову, к Крюкову, к Аникеевой и к Львову; обедать  дома и писать еще; потом в театр и опять заниматься дома.    

Правила  для общества. Не  переменять названия, а всегда называть одним и тем же манером.    

Ни малейшей  неприятности или колкости не пропускать никому, не отплативши вдвое.    

16  декабря. Исполнил  все, исключая писанья. Всегда вставать рано. С утра писать письма и повесть,  съездить на Калымажный двор* и в баню, послать в Совет и ко Львову, обедать  дома и вечером у князя Андрея Ивановича играть и волочиться за княгиней. Купить  сукна и нот после обеда.    

17  декабря встать  рано и заняться письмом Дьякову и повестью, в 10 часов ехать к обедне в  Зачатьевский монастырь и к Анне Петровне, к Яковлевой. Оттуда заехать к  Колошину, послать за нотами, приготовить письмо в контору, обедать дома,  заняться музыкой и правилами, вечером к девкам и в клуб. 18-го быть в Совете, у  Львова, у Евреинова, у князя Андрея Ивановича и просить о месте.    

Правила  общие. Ложиться,  когда ничего нужное не задерживает, в 12 часов и вставать в 8, каждый день 4  часа заниматься музыкой серьезно.    

18  декабря. Встать  в 9½ до 10½ читать, до 12 писать и принять Волконского, 12 до 2 шляться, писать  и писать до вечера. Обедать дома.    

19  декабря исполнил  то, что назначено 18.    

20  декабря в 10 к  Волконскому, в 11 до 2-х письма и повесть. До 3¼ музыка, до 9 у Дьяковых, дома  писать о музыке. Вот уже 11 часов вечера, и я ничего не писал, и недоволен  собою за то, что конфузился у Дьяковых.    

21  декабря с 8 до  10 писать, с 10 до 2-х достать денег и фехтовать. С 2 до 6 обедать где-нибудь,  с 6 до ночи дома писать и никого не принимать. У Львова узнать о службе Сережи.  К графине Авдотье Максимовне.    

Не  читать романов.    

22  декабря до 12  писать о музыке и анализировать, съездить к графине и обедать; ежели не получу  денег, написать Либину и Петру Евстратову. Писать 1-е письмо*.    

24  декабря встать в  12, писать письма в контору. Велеть прислать расчет. Обедать дома с Лаптевым,  до обеда съездить к мощам, вечером учить генерал бас и сонату, ежели в духе,  писать 1-е письмо.    

Правила. В карты играть только в крайних  случаях.    

Как  можно меньше про себя рассказывать. Говорить громко и отчетливо.    

Правила. Каждый день делать моцион. […]    

28  декабря. Очень  собою недоволен; главное же потому, что был не здоров; нынче же последовать  следующему правилу: ежели болен, то можно не исполнить предположенного,  но и другого не делать. Съездить к Горчаковым, перечесть дневник и исполнить  неисполненное. В Нескучный ехать и волочиться за княгиней. К вечеру с Николаем  Горчаковым ехать к цыганам и укладываться.    

29. Живу совершенно скотски; хотя и  не совсем беспутно, занятия свои почти все оставил и духом очень упал. Встать  рано, до 2 часов никого не принимать и не выезжать; в 2 ехать к Чулкову, к  Дьяковым и обедать, к князю, просить о месте. Обдумывать на просторе о будущих  действиях во всяком новом месте. Утром писать повесть, читать и играть, или  писать о музыке, вечером правила или цыгане.    

30  декабря. Правило. Искать положений трудных. Встать рано. Укладываться, все приготовить, вписать  в дневник свое пребывание в Москве, просить Колошина узнать о месте и в 3 часа  ехать.    

[31  декабря. Покровское.] 31 декабря был в дороге – виделся с Щербатовым и  решился взять станцию*, был у почтмейстера, но не довольно основательно  переговорил с Щербатовым.    

 1851    

     

[1  января. Ясная Поляна.] 1 генваря 1851 был в Покровском, виделся с  Николенькой*, он не переменился, я же очень много и мог иметь на него влияние,  ежели бы он не был столько странен; он или ничего не замечает и не любит меня,  или старается делать, как будто он не замечает и не любит.    

2-е  генваря. Крестины*  пробыть с своими, ехать к Дьяковым и в ночь в Тулу. Заключить там с Щербатовым  условие, воротиться в ночь 3-го в Ясную, пробыть до вечера, и 4-го в ночь ехать  в Москву. В Туле оставить доверенность и прошение, быть у председателя.    

12  генваря. Москва.  Встать в 8, ехать к Иверской, перечесть все касательно станции, передумать,  записать и ехать к Татищеву.    

13  генваря. Станцию  сдал – характер не выдержал. Обоз пришел. Николая отпустил. Вел себя дурно.    

Правило  – делать копии со всех писем и иметь их у себя в порядке.    

14  генваря. Угрызения  совести, денег почти нет, к Сергею Дмитриевичу Горчакову, к Колошиным.    

17  января. 1851. С  14-го вел я себя неудовлетворительно. К Столыпиным на бал не поехал; денег  взаймы дал и поэтому сижу без гроша; а все оттого, что ослабел характером. Правило.  Менее, как по 25 к. сер., в ералаш не играть. Денег у меня вовсе нет; за  многие же векселя срок уже прошел платить; тоже начинаю я замечать, что ни в  каком отношении пребывание мое в Москве не приносит мне пользы, а проживаю я  далеко свыше моих доходов.    

Правило.  Называть вещи по имени. С людьми, которые о денежных делах говорят поверхностно,  скрывать положение своих дел и, напротив, стараться останавливать их и наводить  на этот предмет.    

Чтобы  поправить свои дела, из трех представившихся мне средств я почти все упустил,  именно: 1) Попастьв круг игроков и, при деньгах, играть. 2) Попасть в  высокий свет и, при известных условиях, жениться. 3) Найти место выгодное для  службы. Теперь представляется еще четвертое средство, именно – занять денег  у Киреевского. Ни одно из всех четырех вещей не противоречит одно другому, и  нужно действовать. Написать в деревню, чтобы выслали скорее 150 р. сер.,  ехать к Озерову и предложить лошадь, велеть напечатать в газетах еще. Съездить  к графине и выжидать, узнать о приглашениях на бал Закревских, заказать новый  фрак. Перед балом много думать и писать. Ехать к князю Сергею  Дмитриевичу и поговорить о месте, к князю Андрею Ивановичу и просить о месте. Заложить  часы.    

Узнать у  Евреинова, где живет Киреевский, и ехать к нему. В 1½ к Евреинову, а оттуда, какого  рода ни был бы ответ, ехать к Николаю Васильевичу.    

18 [января]. Вел себя ни  хорошо, ни дурно. Мало упругости. На 19 – место. Занятия: быть в манеже, у  Чертовой, у Горчаковых, у князя Николая Михайловича. К вечеру банк. Писать историю  дня*.    

25  генваря. Влюбился  или вообразил себе, что влюбился, был на вечеринке и сбился с толку. Купил  лошадь, которой вовсе не нужно. Правила. Не предлагать никакой цены за вещь  не нужную. Как входишь на бал, тотчас звать танцевать и сделать тур вальса или  польки. Нынче вечером обдумать средства поправить дела. Быть дома.    

28  февраля. Много  пропустил я времени. Сначала завлекся удовольствиями светскими, потом опять  стало в душе пусто; и от занятий отстал, то есть от занятий, имеющих предметом  свою собственную личность. Мучало меня долго то, что нет у меня ни одной  задушевной мысли или чувства, которое бы обусловливало все направление жизни –  все так, как придется; теперь же, кажется мне, нашел я задушевную идею и  постоянную цель, это – развитие воли, цель, к которой я давно уж стремлюсь; но  которую я только теперь сознал не просто как идею, но как идею, сроднившуюся с  моей душой.    

Программа  завтрашнего дня.  Встать в 9 часов. Заниматься энциклопедией* и написать конспект. Идти на  похороны, потом на гимнастику, обедать и с 6 до 12 заниматься одному или с Колошиным.  Не курить. Помнить, что исполнение предположенного составляет все счастье  моей жизни и наоборот.    

1-е  марта. Правило: Действовать в затруднительных случаях всегда по первому впечатлению. Встать в 8½, заниматься до 12.  От 12 до 1 музыка, от 1 – до 2 занятия, от 2½ до 6 отдых. Не искать  знакомых, вечер дома, занятия.    

2-е  марта. Немного  стал я ослабевать, оттого, главное, что мне начинало казаться, что сколько я  над собой ни работаю, ничего из меня не выйдет. Эта же мысль пришла мне потому,  что я исключительно занимался напряжением воли, не заботясь о форме, в которой  она проявлялась. Постараюсь исправить эту ошибку. Теперь я хочу приготовиться к  кандидатскому экзамену; следовательно, вот форма, в которой должна проявиться  воля; но недостаточно взять тетрадь и читать, нужно приготовить себя для этого,  нужно заниматься систематически; нужно достать себе вопросы по всем предметам и  по ним составить конспекты. Нужно приискать студента, который бы мог давать  наставления и толкования.    

Завтра  утром читать «Энциклопедию» сначала с справками по Неволину*, от 8 часов до  12-ти; в 12-ть идти и отыскать студента; в 2 в гимнастику; от 6-ти до ночи  заниматься «Энциклопедией» или чем другим, и час для музыки. Правило.  Помнить при всяком деле, что первое и единственное условие, от которого зависит  успех, есть терпение и что более всего мешает всякому делу и что особенно мне  много повредило – есть торопливость.    

7-го  марта. Нахожу  для дневника, кроме определения будущих действий, полезную цель – отчет каждого  дня, с точки зрения тех слабостей, от которых хочешь исправиться.    

Нынче. Утром долго не вставал,  ужимался, как-то себя обманывал. Читал романы, когда было другое дело; говорил  себе: надо же напиться кофею, как будто нельзя ничем заниматься, пока пьешь  кофей. С Колошиным не называю вещи по имени, хотя мы оба чувствуем, что приготовление  к экзамену есть пуф, я ему этого ясно не высказал, Пуаре принял слишком  фамильярно и дал над собою влияние: незнакомству, присутствию Колошина и  grand-seigneur-ству[3]  неуместному. Гимнастику делал торопясь. К Горчаковым не достучался от fausse  honte[4].  У Колошиных скверно вышел из гостиной, слишком торопился и хотел сказать  что-нибудь очень любезное – не вышло. В манеже поддался mauvaise humeur[5] и по случаю  барыни забыл о деле. У Бегичева хотел себя выказать и, к стыду, хотел подражать  Горчакову. Fausse honte. Ухтомскому не напомнил о деньгах. Дома бросался  от рояля к книге и от книги к трубке и еде. О мужиках не обдумал. Не помню,  лгал ли? Должно быть. К Перфильевым и Панину не поехал от необдуманности. Все  ошибки нынешнего дня можно отнести к следующим наклонностям:    

1) Нерешительность,  недостаток энергии. 2) Обман самого себя, то есть предчувствуя в вещи  дурное, не обдумываешь ее. 3) Торопливость. 4) Fausse honte, то  есть боязнь сделать что-либо неприличное, происходящая от одностороннего  взгляда на вещи. 5) Дурное расположение духа, происходящее большей  частью 1) от торопливости, 2) от поверхностного взгляда на вещи. 6) Сбивчивость,  то есть склонность забывать близкие и полезные цели для того, чтоб казаться  чем-либо. 7) Подражание. 8) Непостоянство. 9) Необдуманность.  […]    

8  марта. Опять  долго не очнулся, однако преодолел. Николеньке написал письмо (необдуманно и  торопливо). В контору – тою же, мною принятою глупою формою (обман  себя). Гимнастику делал неосновательно, т. е. слишком мало соображаясь  с своими силами, эту слабость я вообще назову: заносчивость, отступление  от действительности.    

Смотрелся  часто в зеркало. Это глупое, физическое себялюбие, из которого кроме дурного и  смешного ничего выйти не может. С Пуаре опять конфузился (обман себя). На  коннозаводстве действовал слабо, первый поклонился Голицыну и прошел не прямо,  куда нужно. Рассеянность. На гимнастике хвалился (самохвальство). Хотел  Кобылину дать о себе настоящее мнение (мелочное тщеславие). Много слишком ел за  обедом (обжорство). Поехал к Волконскому, не кончив дела (недостаток  последовательности). Наелся сладостей, засиделся. Лгал.    

Занятия  на 9-ое. С 8-10  счет долгам. Письма: тетушке и Ферзену. 10 до 11 – гимнастика. Музыка с 11 до  12. С 12 до 3 к Панину, Перфильевым, Беер, Аникеева, Бегичев и делец [?]. О  деньгах. Обедать у Горчаковых, о месте. Дома читать и писать, что в голову  придет, конспект читанного или даже выписывать. Составить журнал для слабостей.  (Франклиновский.)*    

9 марта.  Долго не вставал (недостаток энергии). Иславину письмо (невнимательность).  Выехал в скверных перчатках и без шубы (необдуманность и торопливость). Панину  рассказывал про свою постройку (желание выказать). У Оливье и Беер  (нерешительность и трусость). У Горчаковых – ложный стыд и желание выказать.  Поехал к Киреевской (неосновательность) так (трусость). Занятия на 10. Встать  в 8. От 8 до 9 письма, от 9 до 11 музыка, 11 до 1 – фехтованье. 1 – до 2½  Аникеевы и гулять, гимнастика, обедать к Львову. Вечер читать и дневник.    

10  марта. Долго не  вставал. С Озеровым говорил дурно и навязывал лошадь. Низость. Пуаре. Обман  и торопливость. Бегичеву солгал, что знаю сибирских Горчаковых. Шубы не взял, торопливость  и неосновательность. В совете трусость. В гимнастике тщеславие.  У Львова – самонадеянность и аффектация. Выписок не делал, лень.  Журнал пишу торопливо и неотчетливо.    

Занятия  на 11-е марта. Распоряжения касательно фуфайки и лошадей, дневник, Франклиновский  журнал и писать до 10, с 10 до 11 гимнастика, с 11 до 12 музыка. Гулять и  обедать до 6. С 6 выписки и читать.    

11  марта. Писал  письмо хорошо, немного торопливо, гимнастику делал торопливо. У Исленьева мало  dignité[6]  и в манеже тоже (рассеянность). Обедать ждал, трусость. С Бегичевым откровенен,  хотел выказать. С Михалковым трусость, желание выказать и неисполнение  правил. Занятия на 12-е. С 10 до 11 распоряжения касательно лошадей и Пуаре. С  11 до 3 – концерт. Волконский. Обед. Вечером выписки и читать. Концерт и  читать. Рано ложиться спать.    

12  марта. Скверно,  скверно и скверно весь день провел, завтра объясню; все оттого, что вчера лег в  3 часа и зашел Зубков. Занятия. С 8 до 9 дневник, с 9 до 10 гимнастика,  с 10 до 12 читать и выписки. С 12 до 2 Беер, Муромцев и Дьяковы. С 2 до 4  гимнастика – обед, с 6 до 10 читать и писать*. Или Зубков.    

Вчера.  Был целый день не свой 1) оттого, что не выспался, 2) желудок расстроил. Когда  дойду я до того, чтобы сознавать свои силы, то есть вперед знать, что я  перенесу и что нет. Правило. Когда что-нибудь захочется, как физически, так  и морально, то обдумать, представляет ли исполнение оного более трудностей, чем  выгод; ежели нет, то можно приводить в действие.    

Встал,  фехтовал, распорядился, попал к Беер, не поговорил о деле, трусость, поторопился,  не познакомился с Булгаковым, трусость, уехал от Беер без цели, ожидая  чего-то особенного, и стал играть, слишком надеясь на себя. У Волконского  спал, слабость. Домой поехал без шубы, необдуманность. Из  концерта к Шевалье. Ожидал чего-то особенного. В концерте не подошел к  Перфильевой, когда хотелось.    

Способность  весьма важная в жизни есть способность быстро переносить свое внимание с одного  предмета на другой; в особенности же я заметил это после сильного ощущения  радости или горя.    

Правило  – Как только обстоятельство, которое тебя занимало, не требует твоей деятельности,  старайся устремить все твое внимание на другой предмет или занятие.    

13  марта. Утром  забыл написать Зубкову и ленился делать выписки. Лень. Приехал Жданов, и  я поехал к Исленьеву, когда были другие дела. Трусость и рассеянность.    

На  гимнастике боролся с Билье, мало гордости, fierté. Заехал в лавочку,  обжорство. Дома ленился выписывать. С Иславиным хотел себя выказать, тоже  и у Беер, и притом трусость.    

Занятия  на 14. С 8 до 9 распоряжения, читать и выписки, с 9 до 10 гимнастика, с  10 до 11 Пуаре, с 11 до 12 писать. С 12 до 3-х к Муромцеву, Дьякову и  коннозаводство. С 3 до 5 обед. С 5 до вечера читать и писать. Зубков или  концерт. Читать о фехтовании.    

20  марта. […] Две  главные страсти, которые я в себе заметил, это страсть к игре и тщеславие,  которое тем более опасно, что принимает бесчисленное множество различных форм,  как-то: желание выказать, необдуманность, рассеянность и т. д. Вечером  перечесть дневник со дня приезда в Москву, сделать общие замечания и поверить  денежные издержки и долги в Москве.    

Приехал  я в Москву с тремя целями. 1) Играть. 2) Жениться. 3) Получить место. Первое  скверно и низко, и я, слава богу, осмотрев положение своих дел и отрешившись от  предрассудков, решился поправить и привести в порядок дела продажею части  имения. Второе, благодаря умным советам брата Николеньки, оставил до тех пор,  пока принудит к тому или любовь, или рассудок, или даже судьба, которой нельзя  во всем противудействовать. Последнее невозможно до двух лет службы в губернии,  да и по правде, хотя и хочется, но хочется много других вещей несовместных;  поэтому погожу, чтобы сама судьба поставила в такое положение.    

Много  слабостей имел я в это время. Главное, мало обращал внимания на правила нравственные,  завлекаясь правилами, нужными для успеха. Потом, имел слишком тесный взгляд на  вещи; например, давал себе много правил, которые все можно было привести к  одному – не иметь тщеславия. Забывал, что условием, необходимым для успеха,  есть уверенность в себе, презрение к мелочам, которое не может иначе произойти,  как от моральной возвышенности.    

[21  марта.] 20. Утром занимался писанием и чтением, писал мало, был не в  духе и боялся поправить. Правило. Лучше попробовать и испортить (вещь,  которую можно переделать), чем ничего не делать. […]    

[22  марта.] 21. Занимался довольно хорошо, исключая недостатка твердости  и с желанием выказать. Обедал дома. О деньгах ничего не сделал и не придумал. Обман  себя. Писал выписки*, замечания и дневник, слишком торопясь. Хорошую можно  написать книгу: жизнь Татьяны Александровны*.    

[Занятия  на 23.] Встать в 8. С 8 до 10 читать и писать. С 10 до 11 гимнастика. С 11  до 2 распоряжения о деньгах, в коннозаводство, в совет. Верхом до 4. Обедать  дома. Дневник и замечания начать раньше. Вечером могу куда-нибудь поехать часа  на два. Необходима гимнастика для развития всех способностей. Гимнастика  памяти. Каждый день учить что-нибудь наизусть. Английский язык.    

23 [марта]. Встал в 8½.  Читал и писал, не поправил писанья. Обман себя. Гимнастику ленился.  У Колошина трусил, явно говорил свое мнение у Беер. Говорил о своем  образе жизни, желание выказать. С Волконским обедал и много рассказывал  про себя, желание выказать. Вечером читал без системы, необдуманность.  В концерте не подошел к Закревской – трусость. Ухтомскому поклонился, трусость.  Не мог поклониться Львовой, трусость. Дома засиделся за 12 с Костенькой,  мало твердости.    

Правило. Стараться формировать слог: 1) в  разговоре, 2) в письме. […]    

24 [марта]. Встал немного  поздно и читал, но писать не успел. Приехал Пуаре, стал фехтовать, его не  отправил (лень и трусость). Пришел Иванов, с ним слишком долго  разговаривал (трусость). Колошин (Сергей) пришел пить водку, его не  спровадил (трусость). У Озерова спорил о глупости (привычка спорить)  и не говорил о том, что нужно, трусость. У Беклемишева не был (слабость  энергии). На гимнастике не прошел по переплету (трусость) и не  сделал одной штуки оттого, что больно (нежничество).    

Горчакова  солгал, ложь. В Новотроицком трактире (мало fierté). Дома не занимался английским  языком (недостаток твердости). У Волконских был неестествен и рассеян и  засиделся до часу (рассеянность, желание выказать и слабость характера).    

[Занятия  на] 25. С 10 до 11 дневник вчерашнего дня и читать. С 11 до 12 гимнастика. С 12  до 1 английский язык. Беклемишев и Беер с 1 до 2. С 2 до 4 верхом. С 4  до 6 обед. С 6 до 8 читать. С 8 до 10 писать. Переводить что-нибудь с иностранного  языка на русский для развития памяти и слога. Написать нынешний день со всеми  впечатлениями и мыслями, которые он породит*.    

31 [марта]. Читал, не  писавши дневника, и поздно. До 12 считался. С 12 до 2 говорил с Бегичевым  слишком откровенно, тщеславно и обманывая себя. С 2 до 4  гимнастика, мало твердости и терпения. С 4 до 6 обедал и покупки сделал  ненужные. Дома не писал, лень. Долго не решался ехать к Волконским. У  них говорил слабо, трусость. Вел себя плохо. Трусость, тщеславие,  необдуманность, слабость, лень.    

[5  апреля. Пирогово.] Утром занимался хорошо, поехал на охоту и в Пирогово, неосновательно.  У Сережи лгал, тщеславился и трусил.    

[Занятия  на] 6. С 5 до 10 писать. С 10 до 11 обедня. С 12 до 4 обед. С 4 до 6  читать. 6 до 10 писать.    

6 [апреля].  Ничего не исполнил. Лгал и много тщеславия, говел неосновательно и рассеянно.  Сбивает меня очень мысль об истории с Гельке, нынче после обеда опишу ее*. Хочу  писать проповеди.    

17 [апреля]. Ничего не писал  – лень одолела!! Нынче хочу начать историю охотничьего дня*. Долго разговаривал  с тетенькой. Она очень добра и очень высокой души, но очень одностороння. У нее  есть одна колея, в которой она чувствует и мыслит, дальше же этой колеи ничего.  […]    

Ничем  лучше нельзя узнать, идешь ли вперед в чем бы то ни было, – как  попробовать себя в прежнем образе действий. Чтобы узнать, вырос или нет, надо  стать под старую мерку. После четырех месяцев отсутствия я опять в той же  рамке. В отношении лени я почти тот же. Сладострастие то же. Уменье обращаться  с подданными – немного лучше. Но в чем я пошел вперед, это в расположении духа.    

19 [апреля]. Приехали  Николенька, Валерьян и Маша. Завтра поеду в Тулу, решусь насчет службы* и  Воротынку отдам за шестнадцать тысяч ассигнациями*. Я стал религиозен еще более  в деревне.    

[20  мая. В дороге из Саратова в Астрахань *]. 20 апреля я уже не писал дневника  и до 20 мая. Я вспомню, однако, день за день этот месяц. Он очень интересен.    

Последнее  время, проведенное мною в Москве, интересно тем направлением и презрением к  обществу и беспрестанной борьбой внутренней. Приезд в деревню. Тула. Щербатов  казался добрым и милым. Арсеньев болен. В Ясной к обедне. В Пирогове Маша.  Сережа падает морально. Говение, проповеди. Пасха в Ясную, в Тулу: Исленьев,  Чулков, Перфильев, [1 неразобр.], Арсеньев. Гартунг, вечером в  Покровское. Несколько дней, Валерьян, Маша. В Тулу, назад. В Ясном. В Тулу.  Исленьев. Селезнев. Москва. Костенька. Зубков. Николенька. Путешествие. В  Казани. Шуваловы. Зыбин, Загоскина, Оголин, Юшковы. В Саратов. Майор. Немцы.  Виды. Шторм. Рыбаки. Немцы.    

[30 мая.  Старогладковская]. Пишу 30 июня* в 10 часов ночи в Старогладковской  станице. Как я сюда попал? Не знаю. Зачем? Тоже. Хотел бы писать много: о езде  из Астрахани в станицу, о казаках, о трусости татар, о степи, но офицеры и Николенька  идут к Алексееву* ужинать, пойду и я. Я расположен любить капитана*, но  отдаляться от других. Может быть, скверные.    

[Март-май  1851 г.]* […] Есть люди, которые все разумное понимают быстро, всему  изящному сочувствуют живо и все хорошее чувствуют, но которые в жизни, в  приложении, не умны, не изящны и не добры. Отчего бы это? Или есть две  способности: восприимчивости и воспроизведения – или недостает той способности,  которую называют гением или талантом, или, наконец, натуры слишком чистые  всегда слабы и апатичны, и потому способности не развиты.    

[…] Что  натуры богатые ленивы и мало развиваются, это, во-первых, мы видим в действительности,  во-вторых, ясно, что несовершенные натуры стремятся раскрыть мрак, который покрывает  для них многие вопросы, и достигают усовершенствования и приобретают привычку  работать. Потом: труды, предстоящие натуре богатой, чтобы идти вперед, гораздо  больше и не пропорциональны с трудами натуры несовершенной в дальнейшем  развитии.    

Ламартин  говорит, что писатели упускают из виду литературу народную, что число читателей  больше в среде народной, что все, кто пишут, пишут для того круга, в котором  живут, а народ, в среде которого есть лица, жаждущие просвещения, не имеет  литературы и не будет иметь до тех пор, пока не начнут писать для народа.    

Я не  буду говорить о тех книгах, которые пишутся с целью найти много  читателей, – это не сочинения, это произведения авторского ремесла, ни о  тех ученых и учебных книгах, которые не входят в область поэзии.    

(Где  границы между прозой и поэзией, я никогда не пойму; хотя есть вопрос об этом  предмете в словесности; но ответа нельзя понять. Поэзия – стихи. Проза –  не стихи; или поэзия – все, исключая деловых бумаг и учебных книг.) Все  сочинения, чтобы быть хорошими, должны, как говорит Гоголь о своей прощальной  повести* (она выпелась из души моей), выпеться из души сочинителя. Что же  доступного для народа может выпеться из души сочинителей, большей частью  стоящих на высшей точке развития, народ не поймет. Ежели даже сочинитель будет  стараться сойти на ступень народную, народ не так поймет. Так же как когда  мальчик шестнадцати лет читает сцену насильствования героини романа, это не  возбуждает в нем чувства негодования, он не ставит себя на место несчастной, но  невольно переносится в роль соблазнителя и наслаждается чувством  сладострастия, – так и народ поймет совсем другое из того, что вы захотите  сказать ему. Разве «Антона Горемыку»*, «Geneviève» поймет народ? Слова  доступны, как выражения мысли, но мысли недоступны. У народа есть своя  литература – прекрасная, неподражаемая; но она не подделка, она выпевается из  среды самого народа. Нет потребности в высшей литературе и нет ее. Попробуйте  стать совершенно на уровень с народом, он станет презирать вас.    

Пускай  идет вперед высший круг, и народ не отстанет; он не сольется с высшим кругом,  но он тоже подвинется. Pourquoi  dire des subtilités, quand il y a encore tant de grosses vérités à dire[7]. Искали философальный камень,  нашли много химических соединений. Ищут добродетели с точки зрения социализма,  то есть отсутствия пороков, найдут много полезных моральных истин.    

[…] Как  меняется взгляд на жизнь, когда живешь не для себя, а для других! Жизнь перестает  быть целью и делается средством. Несчастие делает добродетельным – добродетель  делает счастливым – счастье делает порочным.    

Есть два  рода счастья: счастье людей добродетельных и счастие людей тщеславных. Первое  происходит от добродетели, второе от судьбы. Нужно, чтобы добродетель глубоко  пустила корни, чтобы последнее не имело вредное влияние на первое. Счастие, основанное  на тщеславии, разрушается им же: слава – злоречием, богатство – обманом.  Основанное на добродетели счастие – ничем.    

[…]  Говорить, что жизнь есть испытания, что смерть есть благо, отчуждая нас от всех  горестей, – не должно. Это не есть ни утешение в потерях близких людей, ни  нравственное поучение. Сочувствовать этому невозможно иначе, как в отчаянии, а  отчаяние есть слабость веры и надежды в бога. Как нравственное поучение, эта  мысль слишком тяжела для души молодой, чтобы не поколебать веру в добродетель.  Ежели человек лишился существа, которое он любил, он может любить другое; ежели  же нет, то оттого, что он слишком горд. Начало зла в душе каждого.    

[…]  Старухи тетушки и старики дядюшки считают себя обязанными за право иметь племянников  платить наставлениями, как бы они ни были бесполезны. Им даже неприятно, когда  племянники такого поведения, что их советы неуместны; им кажется, что они  лишены должного.    

Нет  ничего тяжеле, как видеть жертвы, которые для тебя делают люди, с которыми ты  связан и должен жить; особенно же жертвы, которых не требуешь, и от людей,  которых не любишь. Самая обидная форма эгоизма – это самопожертвование.    

[…] Все  описывают слабости людские и смешную сторону людей, перенося их на вымышленные  личности, иногда удачно, смотря по таланту писателя, большей частью  неестественно. Отчего? Оттого, что слабости людские мы знаем по себе, и чтобы  выказать их верно, надо их выказать на себе, потому что известная слабость идет  только известной личности. У редких достает силы сделать это. Личность, на  которую переносят собственные слабости, стараются сколько можно исказить, чтобы  не узнать самих себя. Не лучше ли говорить прямо: «Вот каков я. Вам не  нравится, очень жалею: но меня бог таким сделал». Никто не хочет сделать  первого шага, чтобы не сказали, например: «Вы думаете, что ежели вы дурны и  смешны, то и мы все тоже». От этого все молчат. Это похоже, как в провинции на  бал ездят: все боятся приехать первыми, от этого все приезжают поздно. Покажи  всякий себя, каков есть, то, что было прежде смешным и слабостью, перестанет  быть таким. Разве это не огромное благо избавиться, хотя немного, от ужасного  ига – боязни смешного. Сколько, сколько истинных наслаждений теряем мы от этого  глупого страха. […]    

2  июня 1851. Ах,  боже мой, боже мой, какие бывают тяжелые, грустные дни! И отчего грустно так?  Нет, не столько грустно, сколько больно сознание того, что грустно и не знаешь,  о чем грустишь. Я думал прежде – это от бездействия, праздности. Нет, не от  праздности, а от этого положения я делать ничего не могу. Главное, я ничего  похожего на ту грусть, которую испытываю, не нахожу нигде: ни в описаниях, ни  даже в своем воображении. Я представляю себе, что можно грустить о потере  какой-нибудь, о разлуке, о обманутой надежде. Понимаю я, что можно  разочароваться: все надоест, так часто будешь обманут в ожиданиях, что ничего  ждать не будешь. Понимаю я, когда таятся в душе: любовь ко всему прекрасному, к  человеку, к природе, когда готов все это высказать, попросить сочувствия, и  везде найдешь холодность и насмешку, скрытую злобу на людей, и оттого грусть.  Понимаю я грусть человека, когда положение его горько, а тяжелое, ядовитое  чувство зависти давит его. Все это я понимаю, и в каждой такого рода грусти  есть что-то хорошее с одной стороны.    

Свою же  грусть я чувствую, но понять и представить себе не могу. Жалеть мне нечего, желать  мне тоже почти нечего, сердиться на судьбу не за что. Я понимаю, как славно  можно бы жить воображением; но нет. Воображение мне ничего не рисует – мечты  нет. Презирать людей – тоже есть какое-то пасмурное наслаждение, – но и  этого я не могу, я о них совсем не думаю; то кажется: у этого есть душа,  добрая, простая, то кажется: нет, лучше не искать, зачем ошибаться!  Разочарованности тоже нет, меня забавляет все; но в том горе, что я слишком  рано взялся за вещи серьезные в жизни, взялся я за них, когда еще не был зрел  для них, а чувствовал и понимал; так сильной веры в дружбу, в любовь, в красоту  нет у меня, и разочаровался я в вещах, важных в жизни; а в мелочах еще ребенок.    

Сейчас я  думаю, вспоминая о всех неприятных минутах моей жизни, которые в тоску одни и  лезут в голову, – нет, слишком мало наслаждений, слишком много желаний,  слишком способен человек представлять себе счастие, и слишком часто, так ни за  что, судьба бьет нас, больно, больно задевает за нежные струны, чтобы любить  жизнь; и потом что-то особенно сладкое и великое есть в равнодушии к жизни, и я  наслаждаюсь этим чувством. Как силен кажусь я себе против всего с твердым  убеждением, что ждать нечего здесь, кроме смерти; и сейчас же я думаю с  наслаждением о том, что у меня заказано седло, на котором я буду ездить в  черкеске, и как я буду волочиться за казачками, и приходить в отчаяние, что у  меня левый ус хуже правого, и я два часа расправляю его перед зеркалом. Писать тоже  не могу,  судя по  этому – глупо.    

Et  puis cette horrible nécessité de traduire par des mots et aligner en pattes de  mouches des pensées ardentes, vives, mobiles, comme des rayons de soleil  teignant les nuages de I'air. Où  fuir le métier, Grand Dieu![8]*    

8  июня. [Старый  Юрт.] Любовь и религия – вот два чувства – чистые, высокие. Не знаю, что  называют любовью. Ежели любовь то, что я про нее читал и слышал, то я ее  никогда не испытывал. Я видал прежде Зинаиду*институточкой, она мне нравилась;  но я мало знал ее (фу! какая грубая вещь слово! – как площадно, глупо  выходят переданные чувства). Я жил в Казани неделю. Ежели бы у меня спросили,  зачем я жил в Казани, что мне было приятно, отчего я был так счастлив? Я не  сказал бы, что это потому, что я влюблен. Я не знал этого. Мне кажется, что  это-то незнание и есть главная черта любви и составляет всю прелесть ее. Как  морально легко мне было в это время. Я не чувствовал этой тяжести всех мелочных  страстей, которая портит все наслаждения жизни. Я ни слова не сказал ей о  любви, но я так уверен, что она знает мои чувства, что ежели она меня любит, то  я приписываю это только тому, что она меня поняла. Все порывы души чисты,  возвышенны в своем начале. Действительность уничтожает невинность и прелесть  всех порывов. Мои отношения с Зинаидой остались на ступени чистого стремления  двух душ друг к другу. Но, может быть, ты сомневаешься, что я тебя люблю,  Зинаида, прости меня, ежели это так, я виновен, одним словом мог бы и тебя  уверить.    

Неужели  никогда я не увижу ее? Неужели узнаю когда-нибудь, что она вышла замуж за какого-нибудь  Бекетова? Или, что еще жалче, увижу ее в чепце веселенькой и с тем же умным, открытым,  веселым и влюбленным глазом. Я не оставлю своих планов, чтобы ехать жениться на  ней, я не довольно убежден, что она может составить мое счастие; но все-таки я  влюблен. Иначе что же эти отрадные воспоминания, которые оживляют меня, что  этот взгляд, в который я всегда смотрю, когда только я вижу, чувствую  что-нибудь прекрасное. Не написать ли ей письмо? Не знаю ее отчества и от  этого, может быть, лишусь счастия. Смешно. Забыли взять рубашку со складками,  от этого я не служу в военной службе. Ежели бы забыли взять фуражку, я бы не думал  являться к Воронцову и служить в Тифлисе. В папахе нельзя же! Теперь бог знает,  что меня ждет. Предаюсь в волю его. Я сам не знаю, что нужно для моего счастия  и что такое счастие. Помнишь Архирейский сад, Зинаида, боковую дорожку. На  языке висело у меня признание, и у тебя тоже. Мое дело было начать; но, знаешь,  отчего, мне кажется, я ничего не сказал. Я был так счастлив, что мне нечего  было желать, я боялся испортить свое… не свое, а наше счастие. Лучшие  воспоминания в жизни останется навсегда это милое время. А какое пустое и  тщеславное создание человек. Когда у меня спрашивают про время, проведенное  мною в Казани, я небрежным тоном отвечаю: «Да, для губернского города очень  порядочное общество, и я довольно весело провел несколько дней там». Подлец!  Все осмеяли люди. Смеются над тем, что с милым рай и в шалаше, и говорят, что  это неправда. Разумеется, правда; не только в шалаше, в Крапивне, в Старом  Юрте, везде. С милым рай и в шалаше, и это правда, правда, сто раз правда.    

(11  июня 1851. Кавказ. Старый Юрт, лагерь. Ночь.) Уже дней пять я живу здесь и  одержим уже давно забытой мною ленью. Дневник вовсе бросил. Природа, на которую  я больше всего надеялся, имея намерение ехать на Кавказ, не представляет до сих  пор ничего завлекательного. Лихость, которая, я думал, развернется во мне  здесь, тоже не оказывается.    

Ночь  ясная, свежий ветерок продувает палатку и колеблет свет нагоревшей свечи.  Слышен отдаленный лай собак в ауле, перекличка часовых. Пахнет засыхающими  дубовыми и чинаровыми плетьми, из которых сложен балаган. Я сижу на барабане в  балагане, который с каждой стороны примыкает к палатке, одна закрытая, в которой  спит Кноринг (неприятный офицер), другая открытая и совершенно мрачная,  исключая одной полосы света, падающей на конец постели брата. Передо мною ярко  освещенная сторона балагана, на которой висит пистолет, шашки, кинжал и  подштанники. Тихо. Слышно – дунет ветер, пролетит букашка, покружит около огня,  и всхлипнет и охнет около солдат.    

Спать не  хочется; а писать – чернил нету. До завтра. По мере впечатлений дня буду писать  и письма. [Занятия на 12.] С 5 до 8 писать. С 8 до 10 купаться и рисовать. С 10  до 12 читать. С 12 до 4 отдых. С 4 до 8 перевод с английского*. С 8 до вечера  писать. Продолжать делать гимнастику. Счетную книгу и Франклиновскую.    

[12  июня.] 11 июня. Встал поздно, разбудил меня Николенька приходом с охоты. Я  ищу все какого-то расположения духа, взгляда на вещи, образа жизни, которого я  ни найти, ни определить не умею. Хотелось бы мне больше порядка в умственной  деятельности, больше самой деятельности, больше вместе с тем свободы и  непринужденности. Вчера я почти всю ночь не спал, пописавши дневник, я стал  молиться богу. Сладость чувства, которое испытал я на молитве, передать  невозможно. Я прочел молитвы, которые обыкновенно творю: Отче, Богородицу,  Троицу, Милосердия Двери, воззвание к ангелу-хранителю и потом остался еще на  молитве. Ежели определяют молитву просьбою или благодарностью, то я не молился.  Я желал чего-то высокого и хорошего; но чего, я передать не могу; хотя и ясно  сознавал, чего я желаю. Мне хотелось слиться с существом всеобъемлющим. Я  просил его простить преступления мои; но нет, я не просил этого, ибо я  чувствовал, что ежели оно дало мне эту блаженную минуту, то оно простило меня.  Я просил и вместе с тем чувствовал, что мне нечего просить и что я не могу и не  умею просить. Я благодарил, да, но не словами, не мыслями. Я в одном чувстве  соединял все, и мольбу и благодарность. Чувство страха совершенно исчезло. Ни  одного из чувств веры, надежды и любви я не мог бы отделить от общего чувства.  Нет, вот оно чувство, которое испытал я вчера – это любовь к богу. Любовь  высокую, соединяющую в себе все хорошее, отрицающую все дурное.    

Как  страшно было мне смотреть на всю мелочную – порочную сторону жизни. Я не мог  постигнуть, как она могла завлекать меня. Как от чистого сердца просил я бога  принять меня в лоно свое. Я не чувствовал плоти, я был – один дух. Но нет!  плотская – мелочная сторона опять взяла свое, и не прошло часу, я почти  сознательно слышал голос порока, тщеславия, пустой стороны жизни; знал, откуда  этот голос, знал, что он погубит мое блаженство, боролся и поддался ему. Я заснул,  мечтая о славе, о женщинах; но я не виноват, я не мог.    

Вечное  блаженство здесь невозможно. Страдания необходимы. Зачем? не знаю. И как  я смею говорить: не знаю. Как смел я думать, что можно знать пути провидения.  Оно источник разума, и разум хочет постигнуть… Ум теряется в этих безднах  премудрости, а чувство боится оскорбить его. Благодарю его за минуту  блаженства, которая показала мне ничтожность и величие мое. Хочу молиться; но  не умею; хочу постигнуть; но не смею – предаюсь в волю твою! Зачем писал я все  это? Как плоско, вяло, даже бессмысленно выразились чувства мои; а были так  высоки!!    

Утро я  провел довольно хорошо, немного ленился, солгал, но безгрешно. Завтра напишу  письмо Загоскиной, хотя черновое. Рисовал не тщательно. Вечером любовался облаками.  Славные были при захождении солнца облака. Запад краснел, но солнце было еще на  расстоянии сажени от горизонта. Над ним вились массивные, серо-пунцовые облака.  Они неловко как-то соединялись. Я поговорил с кем-то и оглянулся: по горизонту  тянулась серо-красная темная полоса, оканчивавшаяся бесконечно разнообразными  фигурами: то склонявшимися одна к другой, то расходившимися, с светло-красными  концами.    

Человек  сотворен для уединения – уединения не в фактическом отношении, но в моральном.  Есть некоторые чувства, которые поверять никому не надо. Будь они прекрасные,  возвышенные чувства, теряешь во мнении того человека, которому их поверяешь,  или даже дашь возможность о них догадываться. Поверяя их, человек не сознает их  вполне, а только выражает свои стремления. Неизвестность привлекает более  всего. Мы живем теперь с братом между такими людьми, с которыми нам нельзя не  сознать взаимное превосходство над другими; но мы мало говорим между собой, как  будто боимся, сказав одно, дать догадаться о том, что мы хотим от всех  скрывать. Мы слишком хорошо знаем друг друга.    

Меня  поразили три вещи: 1) разговоры офицеров о храбрости. Как заговорят о  ком-нибудь. Храбр он? Да, так. Все храбры. Такого рода понятия о храбрости  можно объяснить вот как: храбрость есть такое состояние души, при котором силы  душевные действуют одинаково при каких бы то ни было обстоятельствах. Или  напряжение деятельности, лишающее сознания опасностей. Или есть два рода  храбрости: моральная и физическая. Моральная храбрость, которая происходит от сознания  долга и вообще от моральных влечений, а не от сознания опасности. Физическая  та, которая происходит от физической необходимости, не лишая сознания опасности,  и та, которая лишает этого сознания. Примеры первой – человек, добровольно  жертвующий собой для спасения отечества или лица. 2) Офицер, служащий для  выгод. 3) В турецкой кампании бросились в руки неприятеля, чтобы только  напиться, русские солдаты. Здесь только пример с нашей стороны храбрости  физической и потому все.    

13  июня. Я  продолжаю лениться, хотя собою доволен, исключая сладострастия. Несколько раз,  когда при мне офицеры говорили о картах, мне хотелось показать им, что я люблю  играть. Но удерживаюсь. Надеюсь, что даже ежели меня пригласят, то я откажусь.    

3  июля. Вот что  писал я 13-го июня, и все это время потерял оттого, что в тот же день завлекся  и проиграл своих 200, Николенькиных 150 и в долг 500, итого 850. Теперь  удерживаюсь и живу сознательно. […] Был в набеге*. Тоже действовал нехорошо:  бессознательно, и трусил Барятинского. Впрочем, я так слаб, так порочен, так  мало сделал путного, что я должен поддаваться влиянию всякого Барятинского…  Завтра буду писать роман*, переводить и скажу Кнорингу подождать и постараюсь  достать денег. В среду поеду в Грозное.    

[…]  Сейчас лежал я за лагерем. Чудная ночь! Луна только что выбиралась из-за бугра  и освещала две маленькие, тонкие, низкие тучки; за мной свистел свою заунывную,  непрерывную песнь сверчок; вдали слышна лягушка, и около аула то раздается крик  татар, то лай собаки; и опять все затихнет, и опять слышен один только свист  сверчка и катится легенькая, прозрачная тучка мимо дальних и ближних звезд.    

Я  подумал: пойду опишу я, что вижу. Но как написать это. Надо пойти, сесть за  закапанный чернилами стол, взять серую бумагу, чернила; пачкать пальцы и  чертить по бумаге буквы. Буквы составят слова, слова – фразы; но разве можно  передать чувство. Нельзя ли как-нибудь перелить в другого свой взгляд при виде  природы? Описание недостаточно. Зачем так тесно связана поэзия с прозой,  счастие с несчастием? Как надо жить? Стараться ли соединить вдруг поэзию с  прозой, или насладиться одною и потом пуститься жить на произвол другой?    

В мечте  есть сторона, которая лучше действительности; в действительности есть сторона,  которая лучше мечты. Полное счастие было бы соединение того и другого.    

4  июля. Я собою  почти доволен; исключая того, что я это время как-то пуст. Нет мыслей; ежели и  есть, то они мне кажутся до того ничтожными, что не хочется их писать. Не знаю,  отчего это? Подвинулся ли я в критическом отношении, или упал в творческом.  Завтра поеду в аул и в Грозное. Поговорю с братом о деньгах и решу о поездке в  Дагестан. Решительно ничего писать не могу, хотя есть личности стоящие.    

Как  ничтожно проходят дни! Вот нынешний. Как, ни одного воспоминания, ни одного  сильного впечатления. Встал я поздно с тем неприятным чувством при пробуждении,  которое всегда действует на меня: я дурно сделал, проспал. Я, когда просыпаюсь,  испытываю то, что трусливая собака перед хозяином, когда виновата. Потом  подумал я о том, как свежи моральные силы человека при пробуждении и почему не  могу я удержать их всегда в таком положении. Всегда буду говорить, что сознание  есть величайшее моральное зло, которое только может постигнуть человека.  Больно, очень больно знать вперед, что я через час, хотя буду тот же человек,  те же образы будут в моей памяти, но взгляд мой независимо от меня переменится,  и вместе с тем сознательно. Я читал «Horace». Правду сказал брат, что эта  личность похожа на меня. Главная черта: благородство характера, возвышенность  понятий, любовь к славе, – и совершенная неспособность ко всякому труду.  Неспособность эта происходит от непривычки, а непривычка – от воспитания и  тщеславия.    

[…]  Обедали втроем, как и обыкновенно: я, брат и Кноринг. Попробую набросать  портрет Кноринга. Мне кажется, что описать человека собственно нельзя; но можно  описать, как он на меня подействовал. Говорить про человека: он человек  оригинальный, добрый, умный, глупый, последовательный и т. д… слова, которые не  дают никакого понятия о человеке, а имеют претензию обрисовать человека, тогда  как часто только сбивают с толку. Я знал, что брат жил с ним где-то, что вместе  с ним приехал на Кавказ и что был с ним хорош. Я знал, что он дорогой вел  расходы общие; стало быть, был человек аккуратный; и что был должен брату,  стало быть, был человек неосновательный. По тому, что он был дружен с братом, я  заключал, что он был человек несветский, и по тому, что брат про него мало  рассказывал, я заключал, что он не отличался умом. Раз утром брат сказал мне:  «Нынче будет сюда Кноринг, как я рад его видеть». «Посмотрим этого  франта», – подумал я. За палаткой я услыхал радостные восклицания свидания  брата и голос, который отвечал на них столь же радостно: «Здравствуй, морда».  Это человек непорядочный, подумал я, и не понимающий вещей. Никакие отношения  не могут дать прелести такому нарицанию. Брат, по своей привычке,  отрекомендовал меня ему; я, бывши уже настроен с невыгодной стороны, поклонился  холодно и продолжал читать лежа.    

Кноринг –  человек высокий, хорошо сложенный, но без прелести. Я признаю в сложении такое  же, ежели не больше выражения, чем в лице: есть люди приятно и неприятно  сложенные. Лицо, широкое, с выдавшимися скулами, имеющее на себе какую-то  мягкость, то, что в лошадях называется «мясистая голова». Глаза карие, большие,  имеющие только два изменения: смех и нормальное положение. При смехе они  останавливаются и имеют выражение тупой бессмысленности. Остальное в лице по  паспорту. Он при мне, как я заметил, удерживался. Когда первые минуты свидания  прошли, когда повторились несколько раз вопросы, после молчаний: «Ну, что ты?»  и ответы: «Да вот, как видишь», он обратился ко мне с вопросом: «Надолго ли-с,  граф, сюда?» Я опять отвечал холодно. Я имею особенность узнавать сразу людей,  которые любят иметь влияние на других. Должно быть оттого, что я сам люблю это.  Он из таких людей. На брата он имеет наружное влияние. Например, подзывает его  к себе. Желал бы я знать, может ли быть, чтобы человек сознательно старался  приобрести влияние на других. Мне это кажется так же невозможным, как казалось  невозможным разыгрывать à livre ouvert;[9]  впрочем, я пробовал это; так почему людям последовательным посредством практики  не дойти до этого. Таковые люди при всяком поступке имеют такого рода заднюю  мысль. Мыслей так много может вмещаться в одно время, особенно в пустой голове.    

10  августа 1851. [Старогладковская.]  Третьего дня ночь была славная, я сидел в Старогладковской у окошка своей хаты  и всеми чувствами, исключая осязания, наслаждался природой. Месяц еще не  всходил, но на юго-востоке уже начинали краснеть ночные тучки, легкий ветерок  приносил запах свежести. Лягушки и сверчки сливались в один неопределенный,  однообразный ночной звук. Небосклон был чист и засеян звездами. Я люблю  всматриваться ночью в покрытый звездами небосклон; можно рассмотреть за  большими ясными звездами маленькие, сливающиеся в белые места. Рассмотришь,  любуешься ими, и вдруг опять все скроется, кажется – звезды стали ближе. Мне  нравится этот обман зрения.    

Не знаю,  как мечтают другие, сколько я ни слыхал и ни читал, то совсем не так, как я. Говорят,  что, смотря на красивую природу, приходят мысли о величии бога, о ничтожности  человека; влюбленные видят в воде образ возлюбленной. Другие говорят, что горы,  казалось, говорили то-то, а листочки то-то, а деревья звали туда-то. Как  может прийти такая мысль? Надо стараться, чтобы вбить в голову такую нелепицу.  Чем больше я живу, тем более мирюсь с различными натянутостями (affectation) в  жизни, разговоре и т. д.; но к этой натянутости, несмотря на все мои  усилия, [привыкнуть] не могу. Когда я занимаюсь тем, что называют мечтать, я  никогда не могу найти в голове моей ни одной путной мысли; напротив, все мысли,  которые перебегают в моем воображении, всегда самые пошлые – такие, на которых  не может остановиться внимание. И когда попадешь на такую мысль, которая ведет  за собою ряд других, то это приятное положение моральной лени, которая  составляет мое мечтание, исчезает, и я начинаю думать.    

Не знаю,  каким ходом забрели в мое гуляющее воображение воспоминания о ночах цыганерства.  Катины песни, глаза, улыбки, груди и нежные слова еще свежи в моей памяти,  зачем их выписывать; ведь я хочу рассказать историю совсем не про то. Я  замечаю, что у меня дурная привычка к отступлениям; и именно, что эта привычка,  а не обильность мыслей, как я прежде думал, часто мешает мне писать и  заставляет меня встать от письменного стола и задуматься совсем о другом, чем  то, что я писал. Пагубная привычка. Несмотря на огромный талант рассказывать и  умно болтать моего любимого писателя Стерна, отступления тяжелы даже и у него.  Кто водился с цыганами, тот не может не иметь привычки напевать цыганские  песни, дурно ли, хорошо ли, но всегда это доставляет удовольствие; потому что  живо напоминает. Одна характеристическая черта воспроизводит для нас много воспоминаний  о случаях, связанных с этой чертою. В цыганском пенье эту черту определить  трудно; она состоит в выговоре слов, в особом роде украшений (фиоритур) и  ударений.    

Я пел у  окна одну, хотя не из любимых моих песен «Скажи, зачем», – но песню,  которую говорила мне Катя, сидя у меня на коленях в тот самый вечер, когда она  рассказывала мне, что она меня любит и что оказывает расположение другим только  потому, что хор того требует, но что никому не позволяет, кроме меня,  вольностей, которые должны быть закрыты завесою скромности. Я в этот вечер от  души верил во всю ее пронырливую цыганскую болтовню, был хорошо расположен,  никакой гость не расстроил меня. За то и вечер, и песню эту люблю. Я пел  с большим одушевлением, застенчивость не сдерживала моего голоса и не путала  переходов, я с большим удовольствием слушал самого себя. Тщеславие, как всегда,  прокралось в мою душу, и я думал: «Мне очень приятно себя слушать, но еще  приятнее, должно быть, слушать меня посторонним»; я даже завидовал их  удовольствию, которого я лишен был, как вдруг, переводя дух и прислушиваясь к  звукам ночи, чтобы еще с большим чувством пропеть следующий куплет, я услыхал  шорох под своим окошком. «Кто тут?» – «Это я-с», – отвечал мне голос,  которого я не узнал, несмотря на уверенность его, что ответ этот был совершенно  удовлетворителен. «Кто я?» – спросил [я], раздосадованный тем, что расстроено  мое мечтание и пение каким-то профаном. «Я домой шел-с, да остановился,  слушал». – «А, Марка?» – «Так точно-с. Это вы, кажется, ваше сиятельство,  изволите калмыцкие песни петь?» – «Какие калмыцкие песни?» – «Да я  слышал, – продолжал он, не замечая моего огорчения и обиды, – что  голос схож с ихними рейладами». – «Да, калмыцкие». Нужно было этому  хромому Марке глупым своим разговором испортить мое удовольствие; теперь уж кончено,  я не мог продолжать ни мечтать, ни петь. Сейчас пришла мне мысль, что я пою  очень дурно, что смех, который я слышал на соседнем дворе, был произведен моим  пением. Я очнулся под неприятным впечатлением. Заниматься я тоже не мог, спать  мне не хотелось; притом же Марка, как видно было, был в хорошем расположении  духа и был совершенно невинным орудием разочарования. Я изъявил ему свое  удивление, что он еще не спит, он сказал мне весьма вычурными и непонятными  словами, что у него бессонница. У нас завелся разговор. Узнав, что не хочу  спать, он попросил позволения взойти ко мне, на что я согласился, и Марка  уселся с своими костылями против моей постели.    

Личность  Марки, которого зовут, однако, Лукою, так интересна и такая типическая казачья  личность, что ею стоит заняться. Мой хозяин, старик ермоловских времен, казак,  плут и шутник Япишка, назвал его Маркой на том основании, что, как он говорит,  есть три апостола: Лука, Марка и Никита Мученик; и что один, что другой, все  равно. Поэтому Лукашку он прозвал Маркой, и пошло по всей станице ему название:  Марка.    

Марка –  человек лет двадцати пяти, маленький ростом и убогий; у него одна нога несоответственно  мала сравнительно с туловищем, а другая несоответственно мала и крива сравнительно  с первой ногой; несмотря на это, или скорее поэтому, он ходит довольно скоро,  чтобы не потерять равновесие, с костылями и даже без костылей, опираясь одной  ногою почти на половину ступни, а другою на самую цыпочку. Когда он сидит, вы  скажете, что это среднего роста мужчина и хорошо сложенный. Замечательно, что  ноги у него всегда достают до пола, на каком бы высоком стуле он ни сидел. Эта  особенность в его посадке всегда поражала меня; сначала я приписывал это  способности вытягивания ног; но, изучив подробно, я нашел причину в необыкновенной  гибкости спинного хребта и способности задней части принимать всевозможные формы.  Спереди казалось, что он не сидит на стуле, а только прислоняется и выгибается,  чтобы закинуть руку за спинку стула (это его любимая поза); но, обойдя сзади,  я, к удивлению моему, нашел, что он совершенно удовлетворяет требованиям  положения сидящего.    

Лицо у  него некрасивое; маленькая, по-казацки гладко остриженная голова, довольно крутой  умный лоб, из-под которого выглядывают плутовские, серые, не лишенные огня  глаза, нос, загнутый концом вниз, выдавшиеся толстые губы и обросший козлиной  рыженькой бородкой подбородок – вот отдельно черты его лица. Общее же выражение  всего лица: веселость, самодовольство, ум и робость. Морально описать я его не  могу, но сколько он выразился в следующем разговоре – передам. Еще прежде у нас  с ним бывали отношения и разговоры. В тот же самый день он пришел ко мне, когда  я укладывал вещи для завтрашней поездки. У меня сидел Япишка, которого он боится,  весьма справедливо полагая, что Япишка будет завидовать всему тому, что я дам  Марке. Марку я выбрал своим учителем по-кумыцки. «У меня до вас, ваше  сиятельство, можно сказать (он любит употреблять это вставочное предложение),  будет просьбица». – «Что такое?» – «После позвольте сказать; а  впрочем, – сказал он, одумавшись и теперь, улыбаясь, взглянув на  Япишку, – ежели бы карандашик и бумажка, я мог [бы] письменно…» Я ему  показал все нужное для письма на столе; он взял бумажку, сложил ноги и костыли  в какую-то одну неопределенную кучу, уселся на полу, нагнул голову набок,  мусолил беспрестанно карандаш, улыбался и с большим трудом выводил на колене  какие-то каракули; через пять минут я получил следующее послание, разумеется  криво и кругло написанное, которое он подал мне и, обратившись к Япишке,  сказал: «Вот, дядя, тут сидишь, да не знаешь, что писано». – «Да,  грамотей!» – отвечал тот насмешливо. «Осмелюсь просить вас, ваше сиятельство,  что ежели милость ваша будет, то есть насчет дорожного самовара, и вперед готов  вам служить, ежели он старенькой и к надобности не потребуется» Улыбку, с  которой я ему сказал: «Хорошо, возьми», – он, верно, принял за  одобрительную его литературному таланту; потому что ответил тою же самодовольною  и хитрою улыбкой, с которой и прежде обращался к Япишке. – Вот и все.    

Ночью же  разговор у нас завязался следующий. «Вы еще отдыхать не изволите?» – «Нет, не  спится; а ты где был?» – «Тоже, признаться сказать, спать не хотелось – по  станице прогулялся, зашел кой-куда, да вот и домой шел». Надо заметить, что я  имел, позвав его [к] себе и начав разговор, тайную цель – может ли он быть моим  Меркурием и возьмется ли за это дело, которое, хотя я и знал, что он очень  любит, не мог назвать прямо по имени. У меня есть та особенность, что вещи,  которые я делаю не увлекаясь, а обдуманно, я все-таки не могу решиться назвать  по имени и прямо приступить к ним. В его же разговоре есть та особенность, что  у него их два: один обыкновенный, который он употребляет в случаях, не  представляющих ничего особенного и особенно приятного; при такого рода  обстоятельствах он держит себя очень просто и прилично; ежели же речь коснется  чего-нибудь выходящего из колеи его привычек, то он начинает говорить вычурными  и непонятными, не столько словами, сколько периодами; при этом даже и наружность  его совершенно изменяется: глаза получают необыкновенный блеск, нетвердая  улыбка искривляет уста, приходит всем телом в движение и сам не свой. Разговор  и рассказ Марки очень забавен, особенно его ходатайство для К. Л…, который был  к нему «очень привержен» и который, добившись желаемой цели, по слабости  здоровья не мог воспользоваться трудами Марки.    

22  августа. 28 мое  рождение, мне будет 23 года; хочется мне начать с этого дня жить сообразно с  целью, которую сам себе поставил. Обдумаю завтра все хорошенько, теперь же принимаюсь  опять за дневник с будущим расписанием занятий и сокращенной Франклиновской таблицей.  Я полагал, что это педантство, которое вредит мне; но недостаток не в том, а  стеснить размашистых движений души никакой таблицей нельзя. Ежели таблица эта  могла подействовать на меня, то только полезно, укрепляя характер и приучая к  деятельности; поэтому продолжаю тот же порядок.    

С  восхода солнца заняться приведением в порядок бумаг, счетов, книг и занятий;  потом привести в порядок мысли и начать переписывать первую главу романа. После  обеда (мало есть) татарский язык*, рисование, стрельба, моцион и чтение.    

4  сентября. Ко мне  приехал брат с Балтою 27 числа. 28-го минуло мне 23 года. Много рассчитывал я  на эту эпоху, но, к несчастию, я остаюсь все тем же, в несколько дней я успел  переделать все то, чего не оправдываю. Резкие перевороты невозможны. Имел  женщин, оказался слаб во многих случаях – в простых отношениях с людьми, в  опасности, в карточной игре, и все так же одержим ложным стыдом. Много врал.  Ездил бог знает зачем в Грозную; не подъехал к Барятинскому. Проиграл сверх  того, что было в кармане, и, приехавши назад, целый день не спросил у Алексеева  денег, как того хотел. Ленился очень много; и теперь не могу собрать мыслей  и пишу, а писать не хочется.    

1851.  29 ноября. Тифлис.  Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я  испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы  это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень  хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет – время самое безалаберное для  мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту эпоху  действует с необыкновенною силою.    

В мужчин  я очень часто влюблялся, первой любовью были два Пушкина*, потом 2-й – Сабуров,  потом 3-ей – Зыбин и Дьяков, 4 – Оболенский, Блосфельд, Иславин, еще Готье и  многие другие. Из всех этих людей я продолжаю любить только Дьякова. Для меня  главный признак любви есть страх оскорбить или не понравиться любимому  предмету, просто страх. […] Все люди, которых я любил, чувствовали это, и я  замечал, им тяжело было смотреть на меня. Часто, не находя тех моральных  условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с  ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но неприязнь эта была основана  на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень  часто к женщинам. Я понимаю идеал любви – совершенное жертвование собою  любимому предмету. И именно это я испытывал. Я всегда любил таких людей,  которые ко мне были хладнокровны и только ценили меня. Чем я делаюсь старше,  тем реже испытываю это чувство.    

[…]  Живопись действует на способность воображать природу, и ее область –  пространство. Музыка действует на способность воображать ваши чувства. И ее  область – гармония и время. Поэзия действует на способность воображать как то,  так другое, то есть действительность или отношения наших чувств к природе.  Переход от живописи к музыке есть танцы. От музыки к поэзии – песни. Отчего музыку  древние называли подражательною? Отчего к каждому переходу не присоединить  какое-нибудь чувство? Отчего музыка действует на нас, как воспоминание? Отчего,  смотря по возрасту и воспитанию, вкусы к музыке различны? Почему живопись есть  подражание природе, очень ясно (хотя оно не полно); но почему музыка есть  подражание нашим чувствам и какое сродство каждой перемены звука с каким-нибудь  чувством? Нельзя сказать. Природа подлежит нашим пяти чувствам, а чувства, как:  отчаяние, любовь, восторг и т. д. и их оттенки, не только не подлежат  нашим пяти чувствам, но даже не подлежат и рассудку. Музыка имеет даже перед  поэзией то преимущество, что подражание чувствам музыки полнее подражания  поэзии, но не имеет той ясности, которая составляет принадлежность поэзии.    

Свобода  состоит в отсутствии принуждения делать зло; ежели таким образом понимать  свободу, то понятно, что она имеет это качество. Совершенной свободы нет, но  более или менее происходит от большей или меньшей власти и искушения в обратном  отношении.    

Я допускаю  власть рока только в том, что не имеет отношения к добру и злу (внутреннему).  Никакое положение человека не может заставить быть добрым или злым.    

Властью  рока я выражаю – чему быть, тому не миновать и – «да будет воля твоя».    

Все  атомы имеют сферическую форму и обращаются вокруг своей оси. Закон тяготения  есть закон – центробежной и центростремительной силы. Чувство осязания  происходит от трения обращающихся атомов. Осязание было бы даже тогда, если бы  не было давления. Чем меньше давление, тем яснее чувство осязания.    

22  декабря 1851. Видел  странный сон о Митеньке. 21 декабря того же года в 12 часов ночи мне было  что-то, вроде откровения. Мне ясно было существование души, бессмертие ее – (вечность) –  двойственность нашего существования и сущность воли. Свобода сравнительна: в отношении  материи человек свободен, в отношении бога – нет.    

Нынче 22  декабря меня разбудил страшный сон – труп Митеньки. Это был один из тех снов,  которые не забываются. Неужели это что-нибудь значит? Я много плакал после.  Чувства вернее во сне, чем наяву. Ложное рассуждение возбуждает поэтическое  чувство.    

 1852    

     

1852.  Генваря 2. Когда  я искал счастия, я впадал в пороки; когда я понял, что достаточно в этой жизни  быть только не несчастным, то меньше стало порочных искушений на моем пути – и  я убежден, что можно быть добродетельным и не несчастливым.    

Когда я  искал удовольствия, оно бежало от меня, а я впадал в тяжелое положение скуки –  состояние, из которого можно перейти ко всему – хорошему и дурному; и скорее к  последнему. Теперь, когда я только стараюсь избегать скуки, я во всем нахожу  удовольствие.    

Чтобы  быть счастливу, нужно избегать несчастий, чтобы было весело, нужно избегать скуки.    

Tout  vient à point à celui qui sait attendre[10].    

Платон  говорит, что добродетель составляют три качества: справедливость, умеренность и  храбрость*. Справедливость есть, мне кажется, моральная умеренность. Следовать  в физическом мире правилу – ничего лишнего – будет умеренность, в моральном –  справедливость. Третье качество Платона есть только средство сообразоваться с  правилом – ничего лишнего – Сила.    

У всех  молодых людей есть время, в которое они не имеют никаких твердых понятий о вещах  – правил, и составляют как то, так и другое. В это время обыкновенно они  чуждаются интересов практических и живут в мире моральном. Эту переходную эпоху  я называю – юность. У иных людей юность продолжается больше, у других меньше.  Даже есть люди, которые всегда остаются юны, а другие, которые не были юными.  От чего зависит продолжительность этой эпохи? Казалось бы, так как, я сказал, в  это время молодые люди занимаются составлением твердых понятий о вещах и  правил, то чем умнее молодой человек, тем скорее должна пройти эта эпоха: он  составит себе правила и будет жить по ним. Но в действительности совершенно  напротив. Практическая сторона жизни, чем дальше мы подвигаемся в ней, больше и  больше требует нашего внимания; но чем больше имеет человек наклонности к  размышлению (и поэтому находит в нем наслаждение моральное), тем больше  старается он удалить от себя срок этого перехода; а чтобы составить верные  понятия о вещах и верные правила для жизни, недостаточно целого века  размышления; хотя он на пути этом и идет вперед, но необходимость требует  перестать составлять правила, но действовать по каким бы то ни было уже  составленным. Поэтому все мы, входя в практическую жизнь, начинаем действовать,  основываясь на тех несовершенных и недоконченных правилах и понятиях, на  которых застала нас необходимость.    

Продолжительность  этого периода доказывает ум, но не способствует успехам в практической жизни.  Легче действовать на основании простых, несложных и хотя и неверных, но согласных  между собой правил, которые я принял, не разбирая их, чем на основании правил,  которые, может быть, и верны, но недостаточно объяснены и приведены к единству.  От этого и успевают в свете дураки больше, чем люди умные.    

Два  замечания для писателя  belles-lettres[11].–  Тень, ежели и ложится на воде, то очень редко ее можно видеть, и когда видишь,  то она нисколько не поражает.    

Всякий  писатель для своего сочинения имеет в виду особенный разряд идеальных читателей.  Нужно ясно определить себе требования этих идеальных читателей, и ежели в  действительности есть хотя во всем мире два таких читателя – писать только  для них. Описывая типы или пейзажи, необыкновенные для большинства  читателей, никогда не выпускать из виду типы и пейзажи обыкновенные – взять их  за основание и, сравнивая с ними необыкновенные, описывать их.    

5  февраля 1852 (Николаевка  – еду в отряде). Я равнодушен к жизни, в которой слишком мало испытал счастия,  чтобы любить ее; поэтому не боюсь смерти. Не боюсь и страданий; но боюсь, что  не сумею хорошо перенести страданий и смерти. Я не совершенно спокоен; и замечаю  это потому, что перехожу от одного расположения духа и взгляда на многие  положения к другому. Странно, что мой детский взгляд – молодечество – на войну  для меня самый покойный. Во многом я возвращаюсь к детскому взгляду на вещи.    

1852  года февраля 28.  В отряде (около Тепликичу). Никогда в действительности не оправдывал я для себя  самого ожиданий своего воображения.    

Я желал,  чтобы судьба ставила меня в положения трудные, для которых нужны сила души и  добродетель. Воображение мое любило представлять мне эти положения, а  внутреннее чувство говорило, что у меня достанет для них силы и добродетели.  Самолюбие мое и уверенность в силе своей души росли, не находя опровержений.  Случаи, в которых я мог оправдать свою уверенность, но не оправдывал ее, я  извинял тем, что мне представлялось слишком мало трудностей и я не употреблял  всех сил своей души.    

Я был  горд, но гордость моя не опиралась на делах, но на твердой надежде, что я  способен на все. От этого наружная гордость моя не имела уверенности, твердости  и постоянства, я из крайней надменности переходил в излишнюю скромность.    

Состояние  мое во время опасности открыло мне глаза. Я любил воображать себя совершенно  хладнокровным и спокойным в опасности. Но в делах 17 и 18 числа* я не был  таким. Отговорки, которую я обыкновенно употреблял, что опасность не была такой  великой, какую я воображал, нет у меня. Это был единственный случай показать  всю силу своей души. И я был слаб и поэтому собою недоволен.    

Я только  теперь понял, что обманчива уверенность в будущие дела, что можно рассчитывать  на себя только в том, что уже испытал. Что уверенность эта уничтожает самую  силу и что надо ни один случай не считать ничтожным для того, чтобы приложить в  нем все силы.    

Одним  словом, не откладывать до завтра, что можно. сделать сегодня.    

Как ни  просто это правило, как ни часто я его слышал, я понял и сознал его истину  только теперь.    

Есть  только один известный путь, по которому мысль может перейти в убеждение.    

20  марта 1852. Старогладковская.  Сейчас перечел я свой старый дневник с июля 1851 года и кое-что написанное в  этой книге. Удовольствие, которое доставило мне это чтение, заставляет меня  продолжать дневник, чтобы на будущее время приготовить себе такое же удовольствие.  Некоторые мысли, написанные в этой книге, поразили меня иные своей  оригинальностью, иные своей верностью. Мне кажется, что я уже потерял  способность писать и думать так бойко и смело; правда, смелость эта часто  соединена с парадоксальностью; но зато и больше уверенности[12].    

Надо  признаться, что одно из главных стремлений моей жизни – было увериться в  чем-нибудь – твердо и неизменно. Неужели с годами рождаются и сомнения? В дневнике  я нашел много приятных воспоминаний – приятных только потому, что они  воспоминания. Все время, которое я вел дневник, я был очень дурен, направление  мое было самое ложное; от этого из всего этого времени нет ни одной минуты,  которую бы я желал возвратить такою, какою она была; и все перемены, которые бы  я желал сделать, я бы желал их сделать в самом себе.    

Лучшие  воспоминания мои относятся к милой Волконской.    

Во всем  дневнике видна одна главная идея и желание: это избавиться от тщеславия, которое  подавляло собой и портило все наслаждения, и отыскивание средств избавиться от  него.    

Я  перестал писать дневник почти уже семь месяцев. Сентябрь провел я в Старогладковской,  то в поездках в Грозную и Старый Юрт; ездил на охоту, волочился за казачками,  пил, немного писал и переводил. В октябре месяце я с братом поехал в Тифлис для  определения на службу. В Тифлисе провел месяц в нерешительности: что делать, и  с глупыми тщеславными планами в голове. С ноября месяца я лечился, сидел целых  два месяца, то есть до нового года, дома; это время я провел хотя и скучно, но  спокойно и полезно – написал всю первую часть*.    

Генварь  я провел частью в дороге, частью в Старогладковской, писал, отделывал первую  часть, готовился к походу и был спокоен и хорош. Февраль провел в походе –  собою был доволен. Начало марта говел, скучаю и ленюсь. Отправляясь в поход, я  до такой степени приготовил себя к смерти, что не только бросил, но и забыл про  свои прежние занятия, так что теперь мне труднее, чем когда-нибудь, снова  приняться за них.    

Хотя все  это время я о себе очень мало думал, но мысль о том, что я стал гораздо лучше  прежнего, как-то закралась в мою душу – и даже сделалась убеждением.  Действительно ли я стал лучше? Или это только такая же надменная уверенность в  своем исправлении, которую я всегда имел, когда вперед определял себе будущий  образ жизни?    

Сколько  я мог изучить себя, мне кажется, что во мне преобладают три дурные страсти: игра,  сладострастие и тщеславие. Я уже давно убедился в том, что добродетель, даже в  высшей степени, есть отсутствие дурных страстей; поэтому, ежели действительно я  уничтожил в себе хотя сколько-нибудь преобладающие страсти, я смело могу  сказать, что я стал лучше.    

Рассмотрю  каждую из этих трех страстей. Страсть к игре проистекает из страсти к деньгам,  но большей частью (особенно те люди, которые больше проигрывают, чем  выигрывают), раз начавши играть от нечего делать, из подражания и из желания  выиграть, не имеют страсти к выигрышу, но получают новую страсть к самой игре –  к ощущениям. Источник этой страсти, следовательно, в одной привычке; и средство  уничтожить страсть – уничтожить привычку. Я так и сделал. Последний раз я играл  в конце августа – следовательно, с лишком шесть месяцев, и теперь не чувствую  никакого позыва к игре. В Тифлисе я стал играть с маркером на партии и проиграл  ему что-то около тысячи партий; в эту минуту я мог бы проиграть все.  Следовательно, уже раз усвоив эту привычку, она легко может возобновиться; и  поэтому, хотя я не чувствую желания играть, но я всегда должен избегать случая  играть, что я и делаю, не чувствуя никакого лишения.    

Сладострастие  имеет совершенно противоположное основание: чем больше воздерживаешься, тем  сильнее желание. Есть две причины этой страсти: тело и воображение. Телу легко  противостоять, воображению же, которое действует и на тело, очень трудно.  Средство против как той, так и другой причины есть труд и занятия, как  физические – гимнастика, так и моральные – сочинения. Впрочем, нет. Так как это  влечение естественное и которому удовлетворять я нахожу дурным только по тому  неестественному положению, в котором нахожусь (холостым в 23 года), ничто не  поможет, исключая силы воли и молитвы к богу – избавить от искушения. […]    

Тщеславие  есть страсть непонятная – одно из тех зол, которыми, как повальными болезнями –  голодом, саранчой, войной – провидение казнит людей. Источников этой страсти  нельзя открыть; но причины, развивающие ее, суть: бездействие, роскошь,  отсутствие забот и лишений.    

Это  какая-то моральная болезнь вроде проказы, – она не разрушает одной части,  но уродует все, – она понемногу и незаметно закрадывается и потом  развивается во всем организме; нет ни одного проявления, которое бы она не  заразила, – она как венерическая: ежели изгоняется из одной части, с  большей силой проявляется в другой. Тщеславный человек не знает ни истинной  радости, ни горя, ни любви, ни страху, ни отчаяния, ни ненависти – все  неестественно, насильственно. Тщеславие есть какая-то недозрелая любовь к  славе, какое-то самолюбие, перенесенное в мнение других – он любит себя не  таким, каким он есть, а каким он показывается другим. Эта страсть чрезвычайно  развита в наш век, над ней смеются; но ее не осуждают; потому что она не вредна  для других. Но зато для человека, одержимого ей, она хуже всех других страстей –  она отравляет все существование. Исключительная черта этой страсти, общая  проказе, есть чрезвычайная прилипчивость. Мне кажется, однако, что, рассуждая  об этом, я открыл источник этой страсти – это любовь к славе.    

Я много  пострадал от этой страсти – она испортила мне лучшие года моей жизни и навек  унесла от меня всю свежесть, смелость, веселость и предприимчивость молодости.    

Не знаю  как, но я подавил ее и даже впал в противоположную крайность: я остерегаюсь  всякого проявления, обдумываю вперед, боясь впасть в прежний недостаток. Не знаю,  случай или провидение сделали так, что страсть эта редко удовлетворялась, так  что я испытывал только одни страдания, которые она доставляет; или влияние  брата, который почти не понимает, что такое тщеславие, или отдаление от  тщеславного круга и образ жизни, который заставил меня смотреть с серьезной  точки на свое положение, только я уничтожил совершенно эту страсть во время  моей болезни в Тифлисе. Не могу сказать, чтобы страсть эта была совершенно  уничтожена; потому что часто я жалею о наслаждениях, которые она мне  доставляла, но, по крайней мере, я понял жизнь без нее и приобрел привычку  удалять ее. Я только недавно испытал в первый раз после детства чистые  наслаждения молитвы и любви. Еще по дневнику по моему прошлой зимой видно, что  я хотел истребить эту страсть; но я нападал только на те проявления, которые  были мне неприятны, не поняв того, что ее нужно выдернуть с корнем, чтоб от нее  избавиться. Мне кажется, что теперь я это сделал; но еще имею наклонность к ней  и поэтому должен остерегаться новой заразы.    

20  марта. Встал в  9-ом часу. Очень болели зубы перед рассветом. Частью от лени, частью от болезни  не пошел на ученье. Читал старый дневник и писал новый до обеда. Алексеев все  так же скучен – те же бесконечные рассказы о вещах, которые никого занимать не  могут; то же неумение слушать и робкий, нетвердый взгляд. Должно быть, мой  взгляд на него действует, и от этого мне как-то совестно на него  смотреть. – (Юнкер Махин.) После обеда писал, пришел Дурда, помешал мне;  но мне совестно было его выгнать, потому что прежде я его принимал хорошо. Он  должен быть хитрый плут, рассказывал мне про стычку Хаджи-Мюрата с Арслан-Ханом  за мечеть*. Интересно бы было их посмотреть. Дурда стал отчего-то очень  добреньким и хорошего мнения о русских; а прошлого года с гордостью  рассказывал, как он бил казаков.    

Странно,  что ни один из пропасти чеченцев, которые трутся около русских, не показал тех  дорог, которые показал Бота; а они все очень корыстолюбивы. Когда я спрашивал  об этом Дурду, он мне сказал, что, верно, Бота очень рассердился. С какой стати  я рассказывал Дурде, что я сам видел, как Бота струсил от гранаты, когда я не  видал этого? После Дурды я пошел к Яновичу; но умысел другой тут был. Стех  пор как я встретил Помчишку (должно быть, не нечаянно с ее стороны), она мне  часто лезет в голову, а мне труднее стало удерживаться. У Яновича был юнкер; но  он мне так не понравился, что я, увидав, не взошел в комнату. Когда мы пошли с  Яновичем, я чему-то смеялся и мне хотелось, как говорит Николенька, поиграть в  голышку. Дай бог, чтобы почаще приходило это расположение духа. Я давно не был  так весел, как сегодня, это потому, что занимался. Сколько выгод, кажется, в  труде; а в лени ни пользы, ни удовольствия, и все-таки она большей частью берет  верх.    

Янович  так мне нравится своей добродушной, откровенной скромностью, что в несколько  дней привык к нему, как к старому знакомому. Я с ним играл в шахматы рассеянно  и торопливо, делал гимнастику, при чем присутствовал и Сулимовский. Потом, не  знаю с какой стати, я позвал Дмитрия и смеялся над ним. Это было глупо. Еще  сыграл несколько партий так же дурно в шахматы, и Янович пошел ужинать, а я сел  писать письма Валерьяну и Андрею. Я сочинил эти письма в то время, когда  получил письмо Андрея; тогда я был сердит и мне казалось очень хорошо; теперь  же, напротив, был в хорошем расположении духа; и из этого соединения двух расположений  вышли письма, которые мне не нравятся. Досада и выражения совершенно женские.  Читал Тьера* и ложусь спать ½ 12-го.    

Завтра  встану пораньше и постараюсь провести день как можно полнее. Проклятая лень!  Какой бы я был славный человек, коли бы она мне не мешала. Я беспокоюсь и  скучаю о брате – мне все лезут скверные мысли на этот счет в голову.    

21  марта. Я встал в  8-м часу, прочел главу Тьера во время чаю; потом пошел с Дмитрием и с собаками  походить. Что было с моей стороны довольно глупо; потому что лучше было идти на  учение, а еще лучше совсем не ходить; потому что я опять простудил зубы. Ничего  не затравил, пришел домой и переводил до обеда; за обедом говорил о пожарах с  Хилковским и довольно хорошо. Славный старик! – Прост (в хорошем значении  слова) и храбр. В этих двух качествах я уверен; и притом его наружность не  исключает, как наружность Сулимовского, все хорошее. Алексеев увлекся сеном, и  взгляд его был тверд. Я совершенно убежден, что тщеславие происходит от  физического и морального бездействия. После обеда переписывал 1-ую часть* и работал  без всякого принуждения. Дай бог, чтобы это всегда так было. Приехал Султанов,  в восторге от того, что получил собак. Замечательная и оригинальная личность.  Ежели бы у него не было страсти к собакам, он бы был отъявленный мерзавец. Эта  страсть более всего согласна с его натурой.    

Приехал  брат, я рассказывал ему, как мне неприятно было написать неправду в отзыве, который  от меня требовали, надеясь, что он меня совершенно успокоит на этот счет,  сказав, что это пустяки; напротив, он находит, что я сделал скверно. Странно,  как он с своими рыцарскими правилами чести, которым он всегда верен, может  уживаться и даже находит удовольствие с здешними офицерами. Отчего нам с ним  как-то неловко с тех пор, как я приехал из Тифлиса? Не оттого ли, что мы  слишком полюбили, идеализировали друг друга заочно; и ожидали друг от друга слишком  много?    

Порядок  занятий, который я принял, то есть утром перевод, после обеда корректура и вечером  повесть – очень хорош. Не знаю только, когда гимнастику; а это непременно нужно  – какое-нибудь упражнение каждый день. Теперь 11-й час, я ужинаю и сейчас лягу  спать.    

Когда  занимаешься, то время идет так скоро, что хотелось бы остановить его. В  праздности оно идет так тихо, что хотелось бы гнать его. Что приятнее? Трудно  решить. Знаю только то, что в воспоминаниях один день, проведенный в занятиях,  равняется трем праздным. По этому расчету в праздные дни время должно бы было  идти скорее, а выходит наоборот.    

22  марта. Встал в  10-м часу, потому что ночью болели зубы – так сильно, что я впросонках охал и  вскрикивал. Выпил два стакана кофе, чтобы противодействовать камфаре, которой я  много поглотал по случаю зубной боли, и после этого потел целое утро. Пришел  брат и Янович; они мне немного помешали, но я продолжал переводить. Обедал  дома; после обеда немного заленился; хотя и работал, но не так усердно, как  вчера. […] Корректур сделал не так много, как вчера, и не так чисто; а это  главное, чтобы не надоел труд. Проиграл Яновичу две партии в шахматы – без царицы;  и в этом видно, как он скромен. Не продолжал повесть частью оттого, что не  успел, а частью оттого, что я сильно начинаю сомневаться в достоинстве первой  части. Мне кажется слишком подробно, растянуто и мало жизни. Подумаю об этом.  […]    

27  марта, утро. […]  Читал «Отечественные записки» за февраль. «Проселочные дороги» очень хороши, но  жаль, что подражание*. Нынче буду делать корректуры, может быть, и писать.    

27  марта, 12 ч.  ночи. Хотя не совсем здоровилось, я делал корректуры до 11 часов, – и делал  корректуры не совсем чисто и отчетливо; обедал, почитал и продолжал ту же  работу, пришел брат, я ему читал писанное в Тифлисе*. По его мнению, не так  хорошо, как прежнее, а по-моему, ни к черту не годится. Хотел облегчить свой  труд; но писаря переписывать не могут; следовательно, нужно работать одному.    

По  случаю одной статьи А. Дюма о музыке* я вспомнил, какого огромного наслаждения  я лишен здесь. Почти все мечты счастия разрушены действительностью в моем  воображении, исключая счастия артиста. Я хотя в очень несовершенном виде, но  испытал его в деревне, в 1850 году.    

Завтра  буду переписывать, писать письмо Сереже и обдумаю 2-й день:* можно ли его исправить  или нужно совсем бросить?    

Нужно  без жалости уничтожать все места неясные, растянутые, неуместные – одним словом,  неудовлетворяющие, хотя бы они были хороши сами по себе.    

Постоянство  и решительность – вот два качества, которые обеспечивают успех во всяком деле.  Ложусь спать, ½ первого.    

29  марта. […] С  некоторого времени меня сильно начинает мучать раскаяние в утрате лучших годов  жизни. И это с тех пор, как я начал чувствовать, что я бы мог сделать  что-нибудь хорошее. Интересно бы было описать ход своего морального развития;  но не только слова, но мысль даже недостаточна для этого.    

Нет  границ великой мысли, но уже давно писатели дошли до непреступной границы их выражения.  Играл в шашки, ужинал, ложусь спать. Меня мучит мелочность моей жизни – я чувствую,  что это потому, что я сам мелочен; а все-таки имею силу презирать и себя, и  свою жизнь. Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден не для  того, чтобы быть таким, как все. Но отчего это происходит? Несогласие ли –  отсутствие гармонии в моих способностях, или действительно я чем-нибудь стою  выше людей обыкновенных? Я стар – пора развития или прошла, или проходит; а все  меня мучат жажды… не славы – славы я не хочу и презираю ее; а принимать большое  влияние в счастии и пользе людей.    

Неужели  я так и сгасну с этим безнадежным желанием? Есть мысли, которые я сам себе не  говорю; а так дорожу ими, что без них не было бы для меня ничего. Я писал  повесть с охотой; но теперь презираю и самый труд, и себя, и тех, которые будут  читать ее; ежели я не бросаю этот труд, то только в надежде прогнать скуку,  получить навык к работе и сделать удовольствие Татьяне Александровне. Ежели  примешивается тут тщеславная мысль, то она так невинна, что я извиняю ее в  себе, и приносит пользу – деятельность.    

Тщеславия  я так боялся и так презираю, что не надеюсь, чтобы удовлетворение его доставило  мне какое-нибудь удовольствие. А надо надеяться на это, потому что иначе что  останется – из чего двигаться? Любовь, дружба! Невольно и эти два чувства я  принимаю за увлечение, обман молодого воображения. Разве они доставляли мне  счастие? А может быть, я только был несчастлив. Одна эта надежда поддерживает  желание жить и стараться. Ежели возможно счастие, полезная деятельность и я  испытаю их, по крайней мере, я буду в состоянии пользоваться ими. Господи, помилуй.    

30 [марта]. День Пасхи.  Спал хорошо и встал поздно, в 10 часов. […]    

Я в  первый раз после трех дней вышел, ходил по двору до 11 часов; в 11 пришли ко  мне все офицеры под хмельком, и с ними Бароневской, в нем нет ничего  замечательного, но как новое лицо, которое – я это чувствовал, обращающее на  меня напряженное внимание, он смутил меня.    

Я  отобедал очень дурно дома; потому что от Алексеева ни к обеду, ни к ужину меня  не приходили звать. Я к Алексееву больше не хожу ни обедать, ни ужинать.  Потом поехал верхом к брату – у него компания, пьянствующая. Поездил за  зайцами, видел одного – поделал гимнастику, напился чаю и пошел к брату, узнав  от Буемского, что там все уже неблагопристойно пьяны. Известие было верно. Я  застал их тащивших какого-то старика в хату. Ладыженский пьяный так же глуп и  смешон, как и трезвый. […]    

Николенька  насилу говорит и смотрит на меня глазами, которые говорят: я с тобой согласен,  что это скверно и что я жалок; но мне это нравится. Он пьяный чрезвычайно похож  на пьяного Арсеньева. Предсказание Ермолова сбывается на нем, к несчастью.  Ермолов забыл сказать: или с ума сойдет. Мне кажется, что я от скуки рехнусь.  Презираю все страсти и жизнь, а увлекаюсь страстишками и тешусь жизнью. Я этого  не могу иначе объяснить, как привычкою увлекаться и жить. Глупые привычки!    

До  обеда, часов в 11, и до заката солнца, часов в 6, надо уставать.    

Нужно  работать поусерднее; а то я начинаю лениться. Ложусь спать ½ 12-го.    

31  марта. Просыпался  в 6 часов, перебудил всех; но от лени не встал и проспал до 9. Пил чай, читал;  пришел Алексеев и помешал мне заниматься до обеда. […] После охоты я болтал с  Балтой до ужина; он мне рассказал драматическую и занимательную историю  семейства Джеми. Вот сюжет для Кавказского рассказа*. […]    

1-е  апреля. Опять  просыпался в 8-м, но заснул и проспал до 10-ти. Читал «Современник», в котором  все очень дурно. Странно, что дурные книги мне больше указывают на мои  недостатки, чем хорошие. Хорошие заставляют меня терять надежду. Писал главу о молитве,  шло вяло. […] Писал, писал, наконец, стал замечать, что рассуждение о молитве  имеет претензию на логичность и глубокость мыслей; а не последовательно.  Решился покончить чем-нибудь, не вставая с места, и сейчас сжег половину – в  повесть не помещу; но сохраню как памятник*. […]    

3-е  апреля. Встал в  12-ом часу; только что успел напиться чаю, позвали обедать. Без Алексеева  совсем не так скучно; притом же нынче я был в духе. После обеда пришел  Николенька, я предлагал ему читать 16 главу, он меня оскорбил холодностью.  Писал немного, поехал верхом, был у Михаила Сехина, сделал выстрел, который  очень польстил моему самолюбию, проехался полем и вернулся пить чай. Приехал  Султанов, и пришли все офицеры. Завтра еду на охоту. Слушал очень занимательные  рассказы Хилковского о казачей линии в Южной Сибири.    

За ужином  был простодушно весел. Работа с Ванюшкой подвигается. Я меньше конфужусь. 1-я  глава, стихи, написана, но я не составил о ней никакого мнения – скорее дурна,  чем хороша; ежели я в нерешительности. ½ 1 ложусь с намерением встать завтра со  светом.    

4 апреля. Меня разбудил в 8-м часу  Хилковский, скоро подошли и другие. Ветер был так силен, что мы принуждены были  вернуться с Хилковским. Брат поехал с Султановым в Шелковую. Он страстный  охотник; но не молодец-охотник, и имеет пристрастие к наружным признакам и  словам охотничьим, и злоупотребляет ими.    

Я трусил  сначала, когда ехал домой, – стыдно. Обедал дома; читал и проспал два  часа; потом еще читал и пошел ходить по станице с дурными замыслами. Энергия  ослабевает, страсть увеличивается. У меня нет постоянной энергии; но она почти  периодически возбуждается и потом ослабевает.    

От чего  возбуждается и падает энергия? От рода ли занятий, или людей, которых я вижу;  или от физических причин? Не знаю; а это интересно и полезно бы было знать.    

Нужно  перевести некоторых собак. Завтра распоряжусь. Павлычу не буду отдавать.    

За  ужином встретил Баумгартена и Вержбицкого. Не очень конфузился, но впал в  другую крайность – много говорил. Глупо, что присутствие самого ничтожного  человека заставляет меня переменяться; главное, замечать за собой эту перемену  и стараться, чтобы ее не было – но не могу иначе. Должно быть, это пройдет само  собой и должно принести мне пользу. Ложусь без 10 минут 12.    

5  апреля. Встал в  10-м часу, читал до обеда. Писал очень мало, поехал на охоту и в баню. Читал,  ходил ужинать. Алексеев до того глуп, что я больше к нему ни ногой. Скучно,  беспрестанно remettre à sa place[13].  С дураком ничего не сделаешь. Лучше, кроме служебных, никаких отношений с ним  не иметь. […] Получил от Татьяны Александровны письмо и 100 рублей. Напряженной  деятельностью и энергией могу я только выкупить эту эскападу. Ложусь спать ¼  12. Завтра встаю с светом и кончаю 1-й день и пересматриваю его.    

6  апреля. Встал в  6 часов и был этим очень доволен. Писал до обеда. Обедал дома. Еще писал, но не  тщательно; потому что клонил сон. Чтобы разгуляться, в 5 часов поехал верхом,  вернулся в 7-м и дописал 1-й день; хотя не тщательно; но слог, кажется, чист, и  прибавления не дурны.    

У меня  Япишка, послушаю его, поужинаю и лягу спать. Всем днем доволен. Без 5 минут 11.    

7-е  апреля. 11 часов  ночи. Хотя просыпался в 7-м часу, я не мог преодолеть лени и встал только в 9.  Перечел и сделал окончательные поправки в первом дне*. Я решительно убежден,  что он никуда не годится. Слог слишком небрежен и слишком мало мыслей, чтобы  можно было простить пустоту содержания. Однако я решился докончить корректуры  всей первой части и завтра примусь за второй день. Пошлю ли я, или нет  это сочинение? Я не решил. Мнение Николеньки решит это дело. Я об нем очень  беспокоюсь, и мне на душе как-то тяжело и жутко. Очень хочется мне начать  коротенькую Кавказскую повесть;* но я не позволяю себе этого сделать – не  окончив начатого труда.    

Обедал  дома. Читал прекрасные статьи Бюффона о домашних животных*. Его чрезвычайная  подробность и полнота в изложении нисколько не тяжела. В 6 часов ездил верхом и  глупо рассердился на собак. Читал «Старый дом», о поездках на Алеутские  острова*. Довольно интересно, хотя дурно написано.    

8  апреля. Встал в  7-м часу и читал «Старый дом». День был так хорош, что я поехал в поле; и ездил  до 12 часов. Обедал, принялся писать, но был не в духе; поэтому, написав две  страницы, бросил. До вечера читал. Очень беспокоился за брата; наконец, он  приехал с какой-то сальной компанией, которая, с присоединением Япишки, надоедала  мне до 12-го часу. Ушли, я ужинаю и ложусь спать.    

Утром  получил грубую и глупую записку Алексеева об учении. Он окончательно решился  доказать мне, что он имеет возможность мне надоедать. Утром перевел одну главу  Стерна.    

Увижусь  завтра с Алексеевым и переговорю об учении. Меня очень подмывает ехать на море;  но не на чем и не кончено начатое дело.    

10  апреля. Встал в  8-м часу. Поленился – учился; потом принялся за роман; но, написав две  страницы, остановился; потому что мне пришла мысль, что второй день не может  быть хорош без интересу и что весь роман похож на драму. Не жалею, отброшу  завтра все лишнее. […]    

14  апреля. [Кизляр.]  Проснулся в 7 часов, поехал охотиться, ничего не затравил, в 12 часов приехал в  Кизляр. […] Читал Стерна*. Восхитительно. […] Читал «Histoire d'Angleterre»*, и  не без удовольствия. Я начинаю любить историю и понимать ее пользу. Это в 24  года; вот что значит дурное воспитание! Боюсь, что это будет ненадолго. Ложусь  спать, 9 часов.    

16  апреля. Встал в  9. Читал «Вечного жида»*, Ермака* и предание о Петре Великом*. Есть какое-то  особенное удовольствие читать глупые книги; но удовольствие апатическое. […]    

17  апреля. Встал  поздно – читал до обеда и после обеда до 2 часов разные глупости. Писал новую  главу «Ивины»;* но вышло дурно. […]    

19 апреля. Встал в 9, читал какую-то  глупость, немного писал, ходил стрелять ворон, обедал, опять читал (больше для  процесса чтения). Написал большое письмо Митеньке в ответ на его, которое  получил нынче. Писал немного. Зуб болит. Здоровье не хорошо, не дурно.    

Есть  особенный разряд скучных людей, которые вечно находятся в страхе, чтобы в их отношении  не забылись. Человек, который всегда говорит правду, не может быть болтуном.  Получая письмо от человека, которого любишь, меньше желаешь знать: что  случилось, чем то, как смотрит этот человек на то, что случилось. Я вспомнил  эпизоды Эсташевского сада и жалею, что не поместил их в повести.    

[21  апреля, Орешинка.] 21 апреля. Собрался ехать рано; но не мог выехать  прежде 11. Притом же задержал Перепелицын. Зазвал к себе, чтобы показать свое  щегольство, и поехал со мною, чтобы приобрести сверх своих хороших приятелей  еще приятеля графа. Дмитрий пропал, Перепелицын обеспокоился, и мы разъехались,  чему я очень рад. Ничего не затравил. Ежели завтра будет то же, то уничтожу борзых.  Убил зайца и, кажется, начинаю любить ружейную охоту. Писал; но писанье мне  кажется плохо.    

Не знаю,  хорошо ли я сделал для здоровья, что поехал, но для удовольствия очень хорошо.  Целый день я был на воздухе и в движенье. Весна и время проходит; а болезни  никогда не пройдут. Будь у меня деньги, купил бы здесь именье, и уверен, что  сумел бы – не так, как в России, – хозяйничать выгодно. Орешинка.    

22  апреля. Шандраковская пристань.  Встал очень рано, и ежели ничего не затравил, то наслаждался прелестным утром.  Собаки и скачут и нет; поэтому не знаю, на что решиться. В Большой Орешевке  говорил с умным мужиком. Они довольны своим житьем, но недовольны армянским  владычеством*. После обеда и отдыха ходил стрелять и думал о рабстве. На  свободе подумаю хорошенько выйдет ли брошюрка из моих мыслей об этом предмете.  […]    

24  апреля. [Кизляр.]  Встал рано, чувствовал себя очень слабым и поехал до Кизляра. Дорогой потерял  Улачина. Убедился, что собаки не скачут, и выслушал в Серебряковке от крестьянина  патетическую и натянутую историю, от которой, однако, слезы навернулись мне на  глаза, о том, как он после 40 лет хотел видеться в России с родными. «Не  чувствую. Вот просто как дерево, только сердце так и бьется, как голубь.  Тут всплеснула вот так руками и повалилась – «матушка родимая, встань да  проснись, прилетела к тебе граничная кукушечка»; а тут обморок меня и на крыл».  Доехал до Кизляра в 11 часов, без приключений. Досадовал, морально расстроен,  здоровье в том же положении, ежели не лучше. Завтра еду домой. […]    

10 мая. [Старогладковская.] […]  Завтра принимаюсь за продолжение «Детства» и, может быть, за новый роман*.  Ложусь, 2 часа. С завтрашнего дня встаю рано.    

11  мая. Встал рано,  но не могу отвыкнуть от привычки читать. Писал немного, без всякого самолюбия и  очень легко. Мне пришло на мысль, что я очень был похож в своем литературном  направлении этот год на известных людей (в особенности барышень), которые во  всем хотят видеть какую-то особенную тонкость и замысловатость. Спал долго  после обеда, читал, рассердился на Ванюшку за тарантас. […]    

[16  мая. Пятигорск.] 15, 16 мая. Ехал ночью, поэтому не писал; впрочем,  и особенного ничего не случилось и не придумалось, исключая того, что Буемский  так же забавен и я так же скучен, но менее раздражителен. В Пятигорске музыка, гуляющие,  и все эти, бывало, бессмысленно-привлекательные предметы не произвели никакого  впечатления. Одно – юнкерство, одежда и делание фрунта в продолжение получаса  нелепо, беспокоило меня. Не надо забывать, что главная цель моего приезда сюда –  лечение: поэтому завтра посылаю за доктором и нанимаю квартиру один, на  слободке.    

18  мая. Встал рано,  писал «Детство», оно мне опротивело до крайности, но буду продолжать. […] Писал  «Письмо с Кавказа»*, кажется, порядочно, но не хорошо. Буду продолжать: 1)  занятие, 2) привычки работать, 3) усовершенствование слога. Ложусь спать. 11  часов.    

22  мая. Встал в ¼  5, пил воды, купался, разболелась голова и очень ослабел. Ничего не писал, а  болтал с Буемским о математике и рассказывал ему банкет Платона*, который  забыл. Очень бы я желал повторить математику; не знаю только, способен ли я  теперь на это. Буемский меньше стал пикироваться и начинает слушаться. Обедал,  спал, пил воды, переписывал письмо, за второй частью которого придется  подумать. Перечитывал главу «Горе»*и от души заплакал. Действительно, есть  места прекрасные; но есть и очень плохие. Я становлюсь чрезвычайно небрежен во  всем. Надо себя принудить. Ложусь, 11 часов.    

23  мая. Тот же  образ жизни, чувствую и веду себя довольно хорошо. С Буемским в ладу. Был  Пяткин, которому я, неизвестно почему, очень обрадовался и изъявил ее. Докончил  письмо довольно хорошо; написал Андрею о книге и проекте*. «Детство» кажется  мне не совсем скверным. Ежели бы достало терпенья переписать его четвертый раз,  вышло бы даже хорошо. Ложусь, без ¼ 12.    

26  мая. Встал в 6.  Шел дождь. Купался и потом пил воду. Был доктор, и был в Александровской  галерее. Кончаю последнюю главу. Чувствую себя довольно хорошо, но начинают побаливать  ноги и зубы. Галерея очень забавна, вранье офицеров, щегольство франтов и знакомства,  которые там делаются. Морально чувствую себя хорошо. Завтра кончаю «Детство»,  пишу письма и начинаю окончательно пересматривать. Ложусь. 11 часов.    

Встал в  ½ 5. 27 мая. Обыкновенный образ жизни, утром окончил «Детство»* и целый  день ничего не мог делать. Начало, которое я перечитываю, очень плохо; но  все-таки велю переписать и тотчас же пошлю. Сажусь за ужин ¼ 11 и сейчас после  лягу. Написал холодное и небрежное письмо Николеньке.    

29  мая. Встал в 5-м  часу. Обыкновенный образ жизни, здоровье нехорошо, горло болит. Ничего не  писал. Хлопочу о фортепиано. Мечтал целое утро о покорении Кавказа. Хотя я  знаю, что вредно для обычных занятий заноситься, не могу отвыкнуть. Мы ценим  время только тогда, когда его мало осталось. И главное, рассчитываем на него  тем больше, чем меньше его впереди. 20 минут 11-го, сажусь ужинать.    

30  мая. Обыкновенный  образ жизни; написал письмо Татьяне Александровне, которое не послал и которым  недоволен. Ничего не делаю и подумываю о хозяйке. Есть ли у меня талант сравнительно  с новыми русскими литераторами? Положительно нету. Сажусь ужинать ½ 11.    

31  мая. Встал рано,  пил воды, купался, пил чай и до обеда ничего не делал. Не спал; а писал о  храбрости. Мысли хороши; но от лени и дурной привычки слог не обработан. Пил  воды, был в веселом расположении духа. Был у меня писарь, отдал и прочел ему  первую главу. Она решительно никуда не годится. Завтра переделываю вторую и, по  мере того как буду переписывать, буду переделывать. […]    

1  июня. Встал в ½  5, пил воду, купался, пил чай, читал и опять ничего не делал до обеда. Толковал  про всякие глупости с Буемским и имел глупость прочесть ему несколько глав из  «Детства». Я вижу, что ему не понравилось; и не говорю, чтобы это было потому,  что он не понимает, – просто дурно. Писец переписал 1-ю главу порядочно; а  я был так ленив, что даже не приготовил в целый день следующей. Завтра  переправляю с утра столько глав, сколько успею… Не спал днем; поэтому ложусь  сейчас, 10 минут 10-го.    

2  июня. […]  Вечером читал, думал, пил дома воду, но ничего не делал. Хотя в «Детстве» будут  орфографические ошибки – оно еще будет сносно. Все, что я про него думаю, это –  то, что есть повести хуже; однако я еще не убежден, что у меня нет таланта. У  меня, мне кажется, нет терпения, навыка и отчетливости, тоже нет ничего  великого ни в слоге, ни в чувствах, ни в мыслях. В последнем я еще сомневаюсь,  однако. Ложусь.    

10 минут  10-го.    

3  июня. Встал  рано, пил дома воду, вел обыкновенный образ жизни. За обедом слишком много ел,  ничего не делаю, и ежели что делаю, то дурно.    

[…]  Замечаю в себе признак старости. Я чувствую и сожалею о своем невежестве и от души  говорю фразу, которую часто слыхал от пожилых людей и которая всегда меня  удивляла: «Теперь и жалею, что не учился, но уже поздно!» Грустно знать, что ум  мой необразован, неточен и слаб (хотя и гибок), что чувства мои не имеют  постоянства и силы, что воля моя так шатка, что от малейшего обстоятельства все  добрые мои намерения разрушаются, – и знать и чувствовать, что зародыши  всех этих качеств во мне есть или были и им недоставало только развития.  Сколько времени я стараюсь образовать себя! Но много ли я улучшился? Пора бы  отчаяться; но я еще надеюсь и рассчитываю на случай, иногда на провидение.  Надеюсь, что что-нибудь возбудит во мне еще энергию и не навсегда я погрязну с  высокими и благородными мечтами о славе, пользе, любви в бесцветном омуте  мелочной, бесцельной жизни. Ложусь. 10 минут 10-го.    

4  июня. Обыкновенный  образ жизни, писал письмо с Кавказа мало, но хорошо. Чувствую себя хорошо. Я  увлекался сначала в генерализацию, потом в мелочность, теперь, ежели не нашел  середины, по крайней мере, понимаю ее необходимость и желаю найти ее. Читал «Часы  благоговения», перевод с немецкого* – книга, которую бы я прочел без  внимания, или увлекся бы ей, или с насмешкой; теперь же она подействовала на  меня. Она подтвердила мои мысли насчет средств к поправлению коих дел и  прекращению ссор. И я твердо решился при первой возможности ехать в Россию, и  coûte que coûte[14]  продать часть имения и заплатить долги, и при первой встрече окончить миролюбно  – без тщеславия, все начатые неприязненности и впредь стараться добротой,  скромностью и благосклонным взглядом на людей подавлять тщеславие. Может быть,  это лучшее средство, чтоб избавиться от моего неуменья иметь отношения с  людьми. Ложусь. 40 минут 10-го. Писарь задержал. Один пьян, другой не умеет  писать. Несчастие.    

5  июня. […]  Известно, что в целом лесу не найти двух листов, похожих один на другого. Мы  узнаем несходство этих листов, не измеряя их, а по неуловимым чертам, которые  бросаются нам в глаза. Несходство между людьми, как существами более сложными,  еще более, и узнаем мы его точно так же по какой-то способности соединять в  одно представление все черты его, как моральные, так и физические. Эта  способность составляет основание любви. Из собрания недостатков составляется  иногда такой неуловимый, но чарующий характер, что он внушает любовь – тоже в  известных лицах. […]    

7  июня. Встал в ½  6, принял ванну, пил воду, был спокоен и здоров, переписывал и поправлял до 6  вечера, пил воду и читал апрельский «Современник», который гадок до крайности.  Чувствую себя гордым, не знаю чем? Однако доволен собой морально. […]    

11  июня. Мне лучше.  Встал в 8, несмотря на слабость и пот, писал и поправлял. Обедал, читал  «Историю» Гума Карла I*. Лучшее выражение философии есть история. Ложусь,  11-й час. Собою доволен.    

15  июня. Несмотря  на ветер, был в ванне. Писал. Кончил вторую часть, перечел ее и опять очень  недоволен, однако буду продолжать. После обеда не писал. Купил фуражку,  рахат-лукуму и спичек. Все ненужное. О паспорте не спросил. Спрошу завтра и  поговорю с хозяйкой о своем корме. Ложусь, без пяти минут 11.    

16  июня. Встал  рано, был в ваннах, и что-то стало грустно смотреть на порядочных людей. Мне  приходит в голову, что я был им. Глупое тщеславие! Я теперь порядочнее,  чем когда-нибудь. […]    

20  июня. Встал в  восемь, пил воды, потом писал. Прибавил описание уборки* – порядочно. Ванюшка  плох. Доктор был, я его не застал, он привез «Современник», в котором повесть  М. Михайлова «Кружевница», очень хороша, особенно по чистоте русского языка –  слово распуколка *. […]    

22  июня. Встал  рано, пил воды, купался. Я замечаю, что разговор начинает иметь для меня много  прелести – даже глупый. Болтал с гусаром – он веневский, и с штатским, которому  солгал вчера. Написал недурную главу игры, назвался к Дроздову. Обедал, спал,  пил воды, был у Еремеева и Дроздова. Был застенчив, но приличен. Собой доволен.  Начинаю чувствовать необходимость и желание в третий раз переписать «Детство».  Может выйти хорошо.    

Г-жа  Дроздова, должно быть, зла, и забавно смотреть, как она боится, чтобы ее не  приняли за провинциалку. Еремеев так же глуп и безалаберен, как был всегда.  Забавен тем, что знает московских высших чиновников и т. д., и тем, что  здешние г-да обыгрывают его, и тем, что у него есть не свои деньги и глупая  жена, а я мог ему завидовать! Зинаида выходит за Тиле. Мне досадно, и еще более  то, что это мало встревожило меня. Записался. Ложусь. 12.    

26  июня. Не спал  всю ночь от зубной боли. Утром весь разнемогся и немножко трухнул. Получил письмо  от Татьяны Александровны, которое огорчило меня. Приготовил два письма: ей и  Сереже; надо написать Беерше, Николеньке и о программах. Мечтал о своем  возвращении в Россию. Уже не так радостны эти мечты, как бывали прежде.    

27  июня. Встал в 8.  Здоровье лучше. Писал письма Алексееву и Иславину (порядочно), отправил  тетеньке и Сереже. Завтра надо написать тетушке Юшковой и Беерше. Читал  Hume, писал «Детство», читал Rousseau. Были хорошие мысли, но все улетели. […]    

29  июня. Встал в 9.  Был доктор. Он посылает на Железноводск. Переписал последние главы. Обедал,  писал, пил воды, купался и пришел домой очень слабый. Прочел «Profession de foi  du Vicaire Savoyard»*. Она наполнена противоречиями, неясными – отвлеченными  местами и необыкновенными красотами. Все, что я почерпнул из нее, это убеждение  в небессмертии души. Ежели для понятия о бессмертии необходимо понятие  воспоминания о предыдущей жизни, то мы не были бессмертны. А ум мой  отказывается понять бесконечность с одной стороны. Кто-то сказал, что признак  правды есть ясность. Хотя можно спорить против этого, все-таки ясность останется  лучшим признаком, и всегда нужно поверять им свои суждения.    

Совесть есть лучший и вернейший наш  путеводитель, но где признаки, отличающие этот голос от других голосов?.. Голос  тщеславия говорит так же сильно. Пример – неотомщенная обида. Тот человек,  которого цель есть собственное счастье, дурен; тот, которого цель есть мнение  других, слаб; тот, которого цель есть счастие других, добродетелен; тот,  которого цель – бог, велик. Но разве тот, которого цель бог, находит в том  счастие? Как глупо! А казалось, какие были прекрасные мысли. Я верю в добро и  люблю его, но что указывает мне его, не знаю. Не отсутствие ли личной пользы  есть признак добра. Но я люблю добро; потому что оно приятно, следовательно,  оно полезно. То, что мне полезно, полезно для чего-нибудь и хорошо только  потому, что хорошо, сообразно со мной. Вот и признак, отличающий голос совести  от других голосов. А разве это тонкое различие – что хорошо и полезно (а куда я  дену приятное), имеет признак правды – ясность? Нет. Лучше делать добро, не  зная, почем я его знаю, и не думать о нем. Невольно скажешь, что величайшая  мудрость есть знание того, что ее нет.    

Дурно  для меня то, что дурно для других. Хорошо для меня то, что хорошо для других. Вот что всегда говорит совесть.  Желание или действие? Совесть упрекает меня в поступках, сделанных с добрым  намерением, но имевших дурные следствия. Цель жизни есть добро. Это  чувство присуще душе нашей. Средство к доброй жизни есть знание добра и зла.  Но достаточно ли для этого целой жизни? И ежели всю жизнь посвятить на это,  разве мы не будем ошибаться и невольно делать зло? Мы будем добры тогда,  когда все силы наши постоянно будут устремлены к этой цели. Можно делать добро,  не имея полного знания того, что есть добро и зло. Но какая ближайшая цель:  изучение или действия? Отсутствие зла есть ли добро? Наклонности и судьба  указывают на путь, который мы должны избрать, но мы должны всегда трудиться с  целью доброю. Неужели всякое развлечение, удовольствие, не приносящее  пользы другим, есть зло? Совесть меня не упрекает в них; напротив, она  одобряет. Это не голос совести. Совесть рано или поздно упрекает во всякой  минуте, употребленной без пользы (хотя бы и без вреда). Разнообразие труда  есть удовольствие. Ложусь, без ¼ 11.    

30  июня. Встал в 8,  купался, пил воды дома, размышлял, обедал.    

[…]  Всякое добро, исключая добра, состоящего в довольстве совести, то есть в  делании добра ближнему, условно, непостоянно и независимо от меня. Все три  условия эти соединяет добро в добре ближнему. Удовлетворение собственных  потребностей есть добро только в той мере, в которой оно может способствовать к  добру ближнего? Оно есть средство. В чем состоит добро ближнего? Оно не  безусловно как личное добро. Или добро то, что я нахожу таким по моим понятиям  и наклонностям. Поэтому наклонности и мера разума не имеют влияния на  достоинство человека. Сребролюбец добр, ежели он дает денег; мудрый добр, ежели  он поучает; ленивый добр, ежели он трудится для других. Но взгляд этот подлежит  сомнению, потому что он объективен. Облегчать страдания людей есть добро  субъективное. Но где граница между страданием и трудом? Страдание физическое  ясно, и то условно от привычек. Хочется мне сказать, что делать добро – давать  возможность другим делать то же, отстранять все препятствия к этому – лишения,  невежество и разврат. Но опять нет ясности.    

Вчера  меня останавливал вопрос, неужели удовольствия без пользы дурны; нынче я утверждаю  это. Человек, который поймет истинное добро, не будет желать другого. Притом не  терять ни одной минуты власти для познания делания добра есть совершенство. Не  искать пользы ближнего и жертвовать ею для себя есть зло. Между тем и другим –  большей или меньшей мерой деятельности – есть огромное пространство, в котором  поставил творец людей и дал им власть избирать. Ложусь. 11 часов.    

1  июля. Встал  поздно, погода дурная, ездил на почту, получил деньги и письмо, в котором пишет  о поданных векселях Копылова. Напишу письмо завтра Андрею и Сереженьке. Я могу  лишиться Ясной, и, несмотря ни на какую философию, это будет для меня ужасный  удар. Обедал, писал мало и дурно, ничего не сделал доброго. Завтра кончу  «Детство» и решу его судьбу. Ложусь. ½ 12.    

2  июля. Встал в 5.  Ходил гулять, окончил «Детство» и поправлял его. Обедал, читал «Nouvelle  Héloïse»* и написал черновое письмо редактору*. Справедливость есть крайняя  мера добродетели, к которой обязан всякий. Выше ее – ступени к совершенству,  ниже – порок. […]    

4  июля. Ванюшка  разбудил меня в 5-м часу. Встал, окончил поправлять и написал письма: Федуркину  (хорошо), Копылову (порядочно), Татьяне Александровне (все  хорошо), Беерше (умно, но небрежно). Написал доверенность и прошение и все  отправил на почте довольно аккуратно. Обедал и ничего не делал, пил воды; с  слишком большим удовольствием смотрел на Крюкову и злословил. Имел  неосторожность выпить бутылку кислых щей и вследствие этого распрыгался и  теперь потею.    

Цель,  найденная мною в жизни, не так уж занимает меня. Неужели это не истинное, твердое  правило, а одна из тех мыслей, которые под влиянием самолюбия, тщеславия и  гордости так же скоро рождаются, как исчезают? Нет, это правило истинно. Моя  совесть говорит мне это. Я хочу, чтобы вследствие одного этого умозрения вся  жизнь моя пошла бы лучше и легче. Нет, правило это нужно подтверждать  действиями, и тогда действия оправдаются правилом. Нужно трудиться.    

Написать  письмо Николеньке и Дьякову. Сначала писать «Письмо с Кавказа». […]    

6  июля. [Железноводск.]  Встал в 6. Зубы все разболелись, однако поехал в Железноводск и, несмотря на  ужасные страдания, не стонал и не сердился. Спал, болтал с [Буемским] и играл в  шахматы. Я говорил с ним о цели, которую я нашел в жизни. Жалею, что я это  сделал. Видно, я уже не так дорожу этой мыслью, коли решаюсь рассказывать и  доказывать ее другим; а впрочем, это лучшее из всего, что я думал или читал.  Это – правда. Ложусь. 12-й час.    

7  июля. [Железноводск.]  Встал в 6, зубы болели, и чувствовал большую слабость, пил воду. Лес очень  хорош. Написал письмо к Татьяне Александровне, которое не пошлю, и письмо Николеньке.  Надо торопиться скорее окончить сатиру моего «Письма с Кавказа», а то сатира не  в моем характере. Пил воду, купался, опять простудил зубы, и теперь болят. Лягу  в 11.    

8  июля. Встал в 8.  Пил воду и купался, писал «Письмо с Кавказа» порядочно. Зубы болели, читал с  большим удовольствием «Confessions». Приехал Хилковский и Алифер. С первым рассуждал  о моих артиллерийских планах, он сказал дельное опровержение – негоризонтальное  положение колес*. Подумаю об этом. Буемский вступился в разговор, и я оскорбил  его. Ложусь с страшной зубной болью. 11-й час.    

10  июля. Встал  поздно и в самом дурном расположении духа. […] Две мысли прелестные и  возможные, но слишком хорошие, чтобы сбыться. Жить втроем: Николенька, Маша и  я. Валерьян, разумеется, будет мешать; но эти три лица так хороши, что они и  его бы сделали хорошим. 2-я) Отдать Ясную Николеньке и получать ежегодно 600  рублей серебром. Ежели я останусь служить здесь, то сделаю это. Ложусь. 11  часов.    

15  июля. Встал в 6.  Нагрубил Буемскому. Обыкновенный образ жизни – здоровье и состояние души.  «Письмо с Кавказа» лежит на столе, и я не принимаюсь за него. Читаю Руссо и чувствую,  насколько в образовании и таланте он стоит выше меня, а в уважении к самому  себе, твердости и рассудке – ниже. […]    

18  июля. Вчера не  мог долго заснуть от ревматизмов и лунного света, сидел у окна и думал много  хорошего. Встал поздно. Пил воду, купался, знакомился, гулял, болтал и ровно  ничего не делал. Обдумываю план русского помещичьего романа с целью*.    

Я молюсь  так: боже, избави меня от зла, то есть избави меня от искушения творить зло,  и даруй мне добро, то есть возможность творить добро. Буду ли я испытывать зло  или добро? – да будет воля твоя! – Неужели я никогда не выведу понятие о  боге так же ясно, как понятие о добродетели? Это теперь мое сильнейшее желание.    

Наказание  есть несправедливость. Возмездие не может определять человек, он слишком  ограничен, – он сам человек. Наказание, как угроза, несправедливо, потому  что человек жертвует верным злом сомнительному добру. Устранение – даже смерть –  справедливы. Смерть не есть зло, ибо это есть несомненный закон бога. Понятие о  боге проистекает из сознания слабости человека.    

Ложусь.  ½ 10. Мне кажется, что все время моего пребывания в Железноводске в голове моей  перерабатывается и приготовляется много хорошего (дельного, полезного), не  знаю, что выйдет из этого.    

20  июля. Ночь не  спал, встал в 6, пил воду дома, был у Рожера. Перешел в 8-й №. Здоровье как  будто лучше; но все ничего не делаю. Не курю с нынешнего дня. Завтра начинаю  переделывать «Письмо с Кавказа» и себя заменю волонтером. Ложусь. ½ 10.    

3  августа. [Пятигорск.]  Встал рано. […] Хилковский уехал. Расположение духа прекрасное, провел целый  день в саду. Читал «Politique»*. В романе своем я изложу зло правления русского,  и ежели найду его удовлетворительным, то посвящу остальную жизнь на составление  плана аристократического избирательного, соединенного с монархическим,  правления, на основании существующих выборов. Вот цель для добродетельной  жизни. Благодарю тебя, господи, дай мне силы.    

6 августа. [Галюгай.] Дорога: мечты,  мелкие досады, безалаберщина. Думаю и передумываю о походе и все ни на что не  решился. Обдумаю с братом и когда узнаю все хорошенько. Будущность занимает нас  больше действительности. Эта наклонность хороша, ежели мы думаем о будущности  того мира. Жить в настоящем, то есть поступать наилучшим образом в настоящем –  вот мудрость. В Галюгае. Познакомился с армейским капитаном и поеду к нему в К.    

11 [августа]. Встал рано,  гулял, обедал дома, спал, гулял. Нет ни воздержания, ни деятельности, ни  последовательности. Даже и думать ни о чем не хочется. Упрекнуть, однако, себя  не в чем; и то хорошо. Можно поглупеть со здешним образом жизни. Пример –  Николенька.    

Примусь  за старую методу: вперед определять занятия. Охота, дома письмо Сереже, читать  Contrat Social*. После обеда – обдумывать план помещичьего романа и гулять  верхом.    

15 [августа]. Дурное утро.  Был на ученьи, ездил верхом. Болтал с Алексеевым, Хилковским. […] Простота.  Вот качество, которое я желаю приобрести больше всех других. Завтра будет Бригадный,  и я назначен дежурным.    

16 [августа]. Был дежурным.  Провел весь день в безалаберной деятельности. Очень устал и многое узнал, хотя  ненужное, но новое.    

17  августа. [Старогладковская.]  Был на смотру. Лучшее, что я могу ожидать от службы, это то, чтобы выйти в  отставку. Придя с смотра, спал до 9 часов. Голова очень свежа. Причины упадка  литературы: чтение легких сочинений сделалось привычкой, а сочинение сделалось  занятием. Написать в жизни одну хорошую книгу слишком достаточно. И прочесть  тоже.    

Дисциплина  необходима только для завоевателей. Для каждого человека существует один  особенный путь, по которому каждое положение делается для него истинным. Ничто  не убедило меня в существовании бога и наших отношений к нему, как мысль, что  способности всем животным даны сообразно с потребностями, которым они должны  удовлетворять. Ни больше, ни меньше. Для чего же дана человеку способность  постигать: причину, вечность, бесконечность, всемогущество? Положение это (о  существовании бога) – гипотеза, подтвержденная признаками. Вера, смотря по  степени развития человека, дополняет ее правдивость.    

18  августа. Вот  четыре правила, которыми руководствуются люди: 1) Жить для своего счастия. 2)  Жить для своего счастия, делая как можно меньше зла другим. 3) Делать для  других то, что желал бы, чтобы другие делали для меня. 4) Жить для счастия  других. Целый день был на службе или с братом и офицерами. План романа начинает  обозначаться.    

25 [августа]. Убил бекаса.  Два раза на ученье. Нельзя требовать возможности совершенной невинности от  самого себя. Как часто весь род человеческий отступал от справедливости! Надо  работать умственно. Я знаю, что был бы счастливее, не зная этой работы. Но бог  поставил меня на этот путь: надо идти по нем.    

28  августа 1852. Мне  24 года; а я еще ничего не сделал. Я чувствую, что недаром вот уже восемь лет,  что я борюсь с сомнением и страстями. Но на что я назначен? Это откроет будущность.  Убил трех бекасов.    

29 [августа]. Ходил с  Николенькой на охоту; убил фазана и зайца. Спал, получил письмо из Петербурга  от Иславина (гадкое письмо, на которое я отвечу вместо колкостей, как я было  хотел это сделать, истинным презрением – молчанием) и от редактора, которое  обрадовало меня до глупости*. О деньгах ни слова. Завтра писать письма:  Некрасову, Буемскому – и сочинять.    

2  сентября. Конное  ученье. Вечером убил трех фазанов. Какая прелесть «Давид Коперфильд»*.    

3  сентября. Видел  месяц с левой стороны. Влечение души есть: добро ближним. Влечение плоти есть:  добро личное. В таинственной связи души и тела заключается разгадка противоречащих  стремлений. Я, должно быть, недоспал и, придя с ученья, был очень не в духе.  Употреблю все время, которое принужден буду остаться здесь, на то, чтобы быть  лучше и приготовить себя к той жизни, которую я избрал.    

5  сентября. Целый  день был дома. Горло болит. Написал письмо к Некрасову*. Лень писать, а  хочется.    

19  сентября. Охотился.  План моего романа, кажется, достаточно созрел. Ежели теперь я не примусь за  него, то, значит, я неисправимо ленив.    

22  сентября. Зубы  перестали болеть, и я сел было писать, но приехал Цезархан и помешал мне. Ходил  с Сулимовским на охоту, убил трех фазанов. Читал «Историю войны 13 года»*.  Только лентяй или ни на что не способный человек может говорить, что не нашел  занятия. Составить истинную, правдивую историю Европы нынешнего века. Вот цель  на всю жизнь. Есть мало эпох в истории, столь поучительных, как эта, и столь  мало обсуженных – обсуженных беспристрастно и верно, так, как мы обсуживаем  теперь историю Египта и Рима. Богатство, свежесть источников и беспристрастие  историческое, невиданное – совершенство. Перед тем, как я задумал писать, мне  пришло в голову еще условие красоты, о котором и не думал, – резкость,  ясность характеров.    

24  сентября. Писал  лениво, и хотя не слишком скверно, но насколько хуже того, как я думал! Нет  сходства. Надо писать и писать. Одно средство выработать манеру и слог.    

27  сентября. Я  почти убедился, что представление мое не пойдет; напишу в Питер, чтобы  окончательно убедиться в этом. Здоровье хорошо, писал немного, болтал с  Николенькой и провел день хорошо. В числе вопросов, которые я стараюсь решить в  моем романе, вопрос об оскорблениях занимает и сильно затрудняет меня. Или я  слишком горд, или действительно я был слаб в тех случаях, только когда я  вспоминаю о них, я чувствую что-то вроде раскаяния.    

29  сентября. […]  Читал новый «Современник». Одна хорошая повесть, похожая на мое «Детство», но  неосновательная*.    

30  сентября. Нездоровится,  нога и скулы ломят. Писал немного, ездил на охоту. Получил письмо от Некрасова –  похвалы, но не деньги*.    

1  октября. Отпустил  Шкалика*, порядочно. Ежели я каждый день буду писать по стольку, то в год  напишу хороший роман. Скучно без Николеньки, хотя устроив порядок.    

2  октября. Встал  рано, дома читал, пришел Николенька. Я пошел к нему до обеда. После обеда спал,  походил, написал письмо Татьяне Александровне, любовался на Япишку. Япишка,  сафагильды*, казачьи хороводы с песнями и стрельбой, шакалки и славная звездная  ночь – славно. Особенный характер. Написал пол-листа хорошо. Мне с Николенькой  бывает иногда неловко. Лучшее средство не стесняться. Ежели неприятно с ним  быть – не быть с ним.    

4  октября. Разрешил  вопрос о заключении романа после описи именья, неудачной службы в столице,  полу увлечениясветскостью, желания найти подругу и разочарования в выборах,  сестра Сухонина остановит его. Он поймет, что увлечения его не дурны, но  вредны, что можно делать добро и быть счастливым, перенося зло *.    

Убил  четырех фазанов, был в бане. У Алексеева, который уволил меня от дежурств.    

5  октября. […] Мне  кажется, что я здесь, на Кавказе, не в состоянии описать крестьянский быт. Это  смущает меня.    

8  октября. Был  весь день до вечера в странном положении непреодолимой апатии: ни читать – ни  писать. Читал какую-то дрянь, потом написал 1 ½ листа. Надо навсегда отбросить  мысль писать без поправок. Три, четыре раза – это еще мало. Вчера посылал  Ванюшку в казармы за грубость. Я больше, чем когда-нибудь, решился выйти в  отставку; на каких бы то ни было условиях. Служба мешает двум призваниям,  которые единственно я сознал в себе, особенно лучшему, благороднейшему,  главному, и в том, в котором я более уверен найти успокоение и счастие. Все решится  тем, представил или нет меня Бриммер. Ежели представил, то я жду писать в  Петербург, и ежели нет, то я тотчас же подаю в отставку.    

13  октября. Почта  мучает меня ожиданием. Ходил с Николенькой и один, убил двух фазанов, много  писал. […] Хочу писать кавказские очерки для образования слога и денег.    

19  октября. Простота  есть главное условие красоты моральной. Чтобы читатели сочувствовали герою,  нужно, чтобы они узнавали в нем столько же свои слабости, сколько и добродетели,  добродетели – возможные, слабости – необходимые. Мне пришла мысль  заниматься музыкой. Тем или другим, но надеюсь, что с завтрашнего дня начну  работать неусыпно. Мысль романа счастлива – он может быть не совершенство, но  он всегда будет полезной и доброй книгой. Поэтому надо за ним работать и  работать, не переставая.    

Ежели  письмо от редактора побудит меня писать очерки Кавказа, то вот программа их: 1)  Нравы народа: а) История Сал.*, b) Рассказ Балты, с) Поездка в Мамакай-Юрт. 2)  Поездка на море: а) История немца, b) Армянское управление, с) Странствование  кормилицы. 3) Война: а) Переход, b) Движение, с) Что такое храбрость?    

Основания  «Романа русского помещика». Герой ищет осуществления идеала счастия и  справедливости в деревенском быту. Не находя его, он, разочарованный, хочет  искать его в семейном. Друг его, она, наводит его на мысль, чтосчастие состоит  не в идеале, а [в]  постоянном, жизненном труде, имеющем целью – счастие других. […]    

21  октября. Писал  мало (¾ листа). Вообще был целый день не в духе; после обеда помешал Япишка. Но  рассказы его удивительны. Очерки Кавказа: 4) Рассказы Япишки: а) об  охоте, b) о старом житье казаков, с) о его похождениях в горах*.    

28  октября. С  нынешнего дня нужно снова считать время своего изгнания. Бумаги мои возвратили:  стало быть, раньше половины, то есть июля месяца 1854 года, я не могу надеяться  ехать в Россию, а выйти в отставку раньше 1855 года. Мне будет 27 лет. Ох,  много! Еще три года службы. Надо употребить их с пользой. Приучить себя к  труду. Написать что-нибудь хорошее и приготовиться, то есть составить правила  для жизни в деревне. Боже, помоги мне. Писал очень мало, ездил на охоту и  болтал у Николеньки. Он эгоист.    

29  октября. Последнее  слово подтвердилось нынче. Впрочем, я сам глуп, что принял к сердцу его  замечание о том, что у него у самого мало денег. Написал письмо Татьяне Александровне  – грустное письмо… Ездил с собаками… Николенька пришел ко мне и читал мне свои  записки об охоте*. У него много таланта. Но форма нехороша. Пусть он бросит  рассказы об охоте, а обратит больше внимания на описания природы и нравов; они  разнообразнее и очень хороши у него. Ничего не писал, не читал.    

31  октября. Вчера и  нынче писал немного. Зуб болит. Прочел свою повесть, изуродованную до  крайности*.    

8  ноября. Открыл  тетрадь, но ничего не написал. Написал письмо редактору, которое успокоило  меня, но которое не пошлю*. Ходил на охоту, в баню, к брату и, кажется,  простудился.    

13  ноября. Выпил  стакан и поехал с собаками, ездил до ночи, еще выпил чихиря, зашел к  Хилковскому отдать деньги и просидел часа два. Николенька очень огорчает; он не  любит и не понимает меня. В нем страннее всего то, что большой ум и доброе  сердце не произвели ничего доброго. Недостает какой-то связи между этими двумя  качествами. Прекрасно сказал Япишка, что я какой-то нелюбимой. Именно  так я чувствую, что не могу никому быть приятен и все тяжелы для меня. Я  невольно, говоря о чем бы то ни было, говорю глазами такие вещи, которые никому  не приятно слышать, и мне самому совестно, что я говорю их.    

17  ноября. Целый  день был дома, писал немного. Все, «то написано, слишком небрежно подмалевано,  много придется переделывать. Завтра еду в Шелковую. Еще раз писал письма Дьякову  и редактору, которые опять не пошлю*. Редактору слишком жестко, а Дьяков не  поймет меня. Надо привыкнуть, что никто никогда не поймет меня. Эта участь,  должно быть, общая всем людям, слишком трудным.    

[25  ноября. Старогладковская.] 20, 21, 22, 23, 24, 25 охотился очень скверно, в  Паробоче и Шелковой, но был хорош и не скучал. Как-то говорил с Николенькой,  частью открыл ему отчасти план своей жизни и говорил о метафизике Н. С.  Метафизика – наука о мыслях, не подлежащих выражению слов. Нынче приехал домой  и был глупый Сверидов; вчера писал немного, порядочно. Прочел критику о своей  повести* с необыкновенной радостью и рассказал Оголину.    

26  ноября. Был с  Оголиным на охоте, сидел у брата. После обеда начал писать хорошо и получил  письмо от Некрасова. Мне дают 50 р. сер. за лист, и я хочу, не отлагая, писать  рассказы о Кавказе. Начал сегодня. Я слишком самолюбив, чтобы написать дурно, а  написать еще хорошую вещь едва ли меня хватит. […]    

28  ноября. Видел  ужасный сон про Татьяну Александровну. Ездил с Епишкой, ничего не замордовал.  Был у брата, пробовал писать, нейдет. Видно, прошло время для меня переливать  из пустого в порожнее. Писать без цели и надежды на пользу решительно не могу.  […]    

29  ноября. Ездил за  дудаками, был в бане и у Николеньки. Получил письмо из Ясной и 100 р. Примусь  за отделку описания войны * и за «Отрочество». Книга пойдет своим  чередом*.    

30  ноября. Много  думал, но ничего не делал. Завтра утром примусь за переделку описания войны, а  вечером за «Отрочество», которое окончательно решил продолжать. Четыре эпохи жизни  составят мой роман до Тифлиса*. Я могу писать про него, потому что он  далек от меня. И как роман человека умного, чувствительного и заблудившегося,  он будет поучителен, хотя не догматический. Роман же русского помещика будет  догматический. […]    

1  декабря. Писал  целый день описание войны. Все сатирическое не нравится мне, а так как все было  в сатирическом духе, то все нужно переделывать. […]    

3  декабря. Писал  много. Кажется, будет хорошо. И без сатиры. Какое-то внутреннее чувство сильно  говорит против сатиры. Мне даже неприятно описывать дурные стороны целого  класса людей, не только личности. […]    

4 [декабря]. Написал  пол-листа. Я с каким-то страхом пишу этот рассказ. Был на охоте, отослал собак.  Был Абилез, и я поручил ему выучить ястреба. Не знаю зачем.    

5 [декабря]. Ездил с  офицерами на рыбальство. Писал пол-листа. Рассказ будет порядочный.  Получил милое письмо от Сережи, – на которое отвечал.    

7 [декабря]. Встал поздно.  Ездил на дурацкую станичную охоту с Сулимовским. Он был у меня. Не мог писать  больше четверти листа. Мне кажется, что все написанное очень скверно. Ежели я  еще буду переделывать, то выйдет лучше, но совсем не то, что я сначала задумал.    

8 [декабря]. Был на охоте,  стрелял три раза по оленю. Писал немного, без всякой охоты. Решительно так  плохо, что я постараюсь завтра кончить, чтобы приняться за другое.    

9 [декабря]. Ходил на  охоту. Снег. Писал листа два. Надеюсь завтра кончить.    

10 [декабря]. Целый день был  дома, докончил рассказ. Еще раз придется переделывать его.    

11  декабря. Был на  смотру у Левина. Ездил верхом. Решительно совестно мне заниматься такими  глупостями, как мои рассказы, когда у меня начата такая чудная вещь, как «Роман  помещика». Зачем деньги, дурацкая литературная известность. Лучше с убеждением  и увлечением писать хорошую и полезную вещь. За такой работой никогда не  устанешь. А когда кончу – только была бы жизнь и добродетель – дело найдется.    

24  декабря. Сочельник.  Окончил рассказ*. Он не дурен.    

26  декабря. Читаю Лермонтова третий день.  Был у Николеньки. Алексеева видел, и мы с ним начинаем мириться; но я  конфузился. Когда я буду всегда и во всех обстоятельствах совершенно свободен!  Ничего не писал; но завтра начну непременно. Встретил поздно обнявшегося казака  с казачками и с удовольствием вспомнил о кутежах с женщинами. Особенно утро,  когда выходишь. Отослал с Сулимовским рассказ и рассказал ему.    

27  декабря. Долго  спал, стал было писать роман. Офицеры помешали мне. Ездил верхом и, приехавши,  читал и писал стихи. Идет довольно легко. Я думаю, что это мне будет очень полезно  для образования слога. Я не могу не работать. Слава богу; но литература  пустяки; и мне хотелось бы писать здесь устав и план хозяйства.    

 1853    

     

[1  января. Червленная?] 1) Выступил с дивизионом:* весел и здоров.    

6 [января. Грозная]. Был  дурацкий парад. Все – особенно брат – пьют, и мне это очень неприятно. Война  такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить  в себе голос совести. Хорошо ли я делаю? Боже, настави меня и прости, ежели я  делаю дурно.    

12 [января]. […] Задумал –  очерк: «Бал и бордель»*. Горло болит, но в духе.    

21  января. Писал  немного, но так неаккуратно, неосновательно и мало, что ни на что не похоже.  Умственные способности до того притупляются от этой бесцельной и беспорядочной  жизни и общества людей, которые не хотят и не могут понимать ничего немного  серьезного или благородного. Я без гроша денег, и это положение заставляет меня  бояться, чтобы не подумали обо мне дурно, что и доказывает, что я мог бы  сделать дурное. В карты не хочу больше играть, не знаю, как поможет бог. Какую  же хваленую пользу делает мне Кавказ, когда я веду здесь такую жизнь? Приехав в  Тулу, я невольно вступлю опять в колею Куликовских, Гаш и Лютиковых. Нет,  баста!    

20  февраля. [Лагерь  на Качкалыковском хребте.] Выступили из Грозной в Куринское без дела.  Стояли там недели две, потом стали лагерем на Качкалыковском хребте. Было 16  числа артиллерийское дело ночью и 17 днем. Я вел себя хорошо*. Был во все это  время в выигрыше, но теперь без гроша, хотя мне и должны. Не выдержал в этом  отношении характера, однако вел себя вообще хорошо. Нынче Оголин сказал мне,  что я получу крест. Дай бог – и только для Тулы.    

10  марта. [Лагерь  у реки Гудермеса.] Креста не получил*, а на пикете сидел по милости  Олифера*. Следовательно, кавказская служба ничего не принесла мне, кроме  трудов, праздности, дурных знакомств… Надо скорей кончить. […]    

16  апреля. [Старогладковская.]  Давно не писал. Приехав около 1-го апреля в Старогладковскую, я продолжал жить  так же, как жил в походе. Как игрок, который боится счесть то, что за ним записано.  Проиграл, шутя, Сулимовскому 100 р. сер. Ездил безуспешно в Червленную для  получения свидетельства о болезни. Хотел выходить в отставку; но ложный стыд –  вернуться юнкером в Россию, решительно удерживает меня. Подожду производства,  которое едва ли будет – я уж привык ко всевозможным неудачам. В  Новогладковской, ежели не согрешил в страстной вторник, так только потому, что  бог спас меня. Хочется взойти в старую колею уединения, порядка, добрых и  хороших мыслей и занятий. Помоги мне боже. Я теперь испытываю в первый раз  чувство чрезвычайно грустное и тяжелое – сожаление о пропащей без пользы и  наслаждения молодости. А чувствую, что молодость прошла. Пора с нею проститься.    

17  апреля. Встал  рано, хотел писать; но поленился, да и начатый рассказ не увлекает меня. В нем  нет лица благородного, которое бы я любил; однако мыслей больше. Перечитывал  свое «Детство». […]    

18  апреля. Встал  рано, читал вещь Авдеева «Летучий змей», писал недурно. План рассказа только  теперь начинает обозначаться с ясностью. Кажется, что рассказ может быть хорош,  ежели сумею искусно обойти грубую сторону его. Все-таки провел много праздного  времени от непривычки работать. […]    

28  апреля. Встал  рано, ничего не мог написать, целый день нездоровилось. Кунаки и команда моя  надоедали, играл с ними. Получил книгу со своим рассказом, приведенным в самое  жалкое положение*. Это расстроило меня; брат, Жукевич и Янович уехали. Получил  отпуск, которым не намерен воспользоваться.    

29  апреля. Написал  очень мало, а был в духе. Нет привычки работать. Николенька едет завтра и был  особенно мил.    

30  апреля. Ходил на  охоту, которая была неудачна. Ничего не писал. Сулимовский при мне сказал  Оксане, что я ее люблю. Я убежал и совсем потерялся… Надо подумать о моих  долгах. Написать Копылову. Завтра напишу. Меня сильно беспокоит то, что  Барятинский узнает себя в рассказе «Набег».    

[7  мая.] 4, 5, 6, 7. Ничего особенного. Деньги 40 р. за рассказ получены на  почте. Нынче писал довольно много, изменил, сократил кое-что и придал  окончательную форму рассказу. […]    

8, 9,  10, 11, 12, 13, 14, 15 мая.  В эти семь дней ничего не сделал. […] Получил письма от Некрасова, Сережи и  Маши – все о моем литераторстве, льстящее самолюбию*. Рассказ «Святочная ночь»  совершенно обдумал. Хочу приняться и вступить опять в колею порядочной жизни –  чтение, писание, порядок и воздержание. Из-за девок, которых не имею, и креста,  которого не получу, живу здесь и убиваю лучшие года своей жизни. Глупо!  Господи, дай мне счастья.    

15,  16, 17, 18, 19, 20, 21, 22 мая.  […] Бросил рассказ* и пишу «Отрочество» с такой же охотой, как писал «Детство».  Надеюсь, что будет так же хорошо. Долги мои все заплачены. Литературное поприще  открыто мне блестящее; чин должен получить. Молод и умен. Чего, кажется, желать.  Надо трудиться и воздерживаться, и я могу быть еще очень счастлив.    

22,  23, 24, 25, 26, 27 [мая].  Ровно ничего особенного. Писал мало, зато окончательно обдумал «Отрочество»,  «Юность», «Молодость», которые надеюсь кончить. Нынче прислал мне Алексеев  бумагу, по которой Бриммер обещает уволить меня в отставку с штатским чином.  Как вспомню о своей службе, то невольно выхожу из себя. Я еще не решился, хотя  по теперешнему моему взгляду на жизнь, удержавшемуся от того, который я  составил себе в Пятигорске, мне не следует задумываться. Подумаю хорошенько.  Все не могу привыкнуть к пунктуальности и порядку, хотя стараюсь.    

[29 мая.]  Я ошибся: вчера было 28-е. Нынче 29-е. Писал и обдумывал свое  сочинение, которое начинает ясно и хорошо складываться в моем воображении.  Решился, посмотрев 56 статью, выходить в отставку и просил об этом Алексеева.  […]    

30 [мая]. Писал довольно много и  легко. Мне пришла мысль о моих оставшихся долгах и сильно беспокоила меня. Надо  будет копить деньги, чтобы все заплатить их. Это необходимо для моего  морального спокойствия.    

31  мая. Ничего не  писал целый день. История Карла Ивановича* затрудняет меня, играл с  мальчишками, которые становятся дерзки – я слишком избаловал их. Ужинал у Б. и  в этом ложном положении вел себя хорошо.    

23  июня. Почти  месяц не писал ничего. В это время ездил с кунаками в Воздвиженскую. Играл в  карты и проиграл Султана. Едва не попался в плен, но в этом случае вел себя  хорошо, хотя и слишком чувствительно. Приехав домой, решился пробыть здесь  месяц, чтобы докончить «Отрочество», но вел себя целую неделю так безалаберно,  что мне стало очень тяжело и грустно, как всегда бывает, когда недоволен собою.  Вчера Гришка рассказывал, что я был бледен, после того как меня ловили чеченцы,  и что я не смею бить казака, который ударил бабу, что он мне сдачи даст. Все  это так меня расстроило, что я весьма живо видел очень тяжелый сон и, поздно  проснувшись, читал о том, как Обри перенес свое несчастие и как Шекспир  говорит, что человек познается в несчастье*. Мне вдруг непонятно стало, как мог  я все это время так дурно вести себя. Ежели я буду ожидать обстоятельств, в  которых я легко буду добродетелен и счастлив, я никогда не дождусь: в этом я  убежден. […]    

25  июня. Нынче  получил от Сережи письмо, в котором он пишет мне, что князь Горчаков хотел  писать обо мне Воронцову, и бумагу о отставке. Не знаю, чем все это кончится;  но я намерен на днях ехать в Пятигорск. Ни в чем у меня нет последовательности  и постоянства. От этого-то в это последнее время, что я стал обращать внимание  на самого себя, я стал сам себе невыносимо гадок. Будь у меня последовательность  в тщеславном направлении, с которым я приехал сюда, я бы успел в службе и имел  повод быть довольным собой; будь я последователен в добродетельном направлении,  в котором я находился в Тифлисе, я бы мог презирать свои неудачи и опять был бы  доволен собою. С малого и до большого этот недостаток разрушает счастье моей  жизни. Будь я последователен в своей страстности к женщинам, я бы имел успех и  воспоминания; будь я последователен в своем воздержании, я бы был  гордо-спокоен. Этот проклятый отряд совершенно сбил меня с настоящей колеи  добра, в которую я так хорошо вошел было и в которую опять желаю войти,  несмотря ни на что; потому что она лучшая. Господи, научи, настави меня.    

Не могу  писать. Я пишу слишком вяло и дурно. А что мне делать, кроме писанья? Сейчас  обдумывал свое положение. В голове вертелась такая куча разнородных мыслей, что  я долго не мог понять ничего, кроме того, что я дурен и несчастен. После этого  времени тяжелого раздумья в голове моей образовались следующие мысли: цель моей  жизни известна – добро, которым я обязан своим подданным и своим  соотечественникам; первым – я обязан тем, что владею ими, вторым – тем, что  владею талантом и умом. Последнюю обязанность я в состоянии исполнять теперь, а  чтобы исполнять первую, я должен употребить все зависящие от меня средства.    

Первою  мыслью моей было составить для себя правила в жизни, и теперь я невольно возвращаюсь  к ней. Но сколько времени я потерял даром! Может быть, бог устроил жизнь мою  так, с целью дать мне больше опыта. Едва ли бы я так хорошо понял свою цель,  ежели бы я был счастлив в удовлетворении своих страстей. Вперед определять свои  действия и проверять исполнение их было благою мыслью, и я возвращаюсь к ней. С  нынешнего вечера, в каких бы я ни был обстоятельствах, я даю себе слово каждый  вечер исполнять это. Часто препятствовал мне в этом ложный стыд. Даю себе слово  сколь возможно преодолевать его. Будь прям, хотя и резок, но откровенен со  всеми, но не детски откровенен без необходимости. Воздерживайся от вина и  женщин. Наслаждение так мало, неясно, а раскаяние так велико! – Каждому  делу, которое делаешь, предавайся вполне. При каждом сильном ощущении  воздерживайся от движений, а обдумав раз, хотя бы и ошибочно, действуй  решительно.    

[…]  Завтра. Встать рано, писать «Отрочество» до обеда – после обеда пойти к хохлам  и поискать случая сделать доброе дело, потом писать «Дневник кавказского  офицера»* или «Беглец»* – до чаю. Побегать. Писать «Отрочество» или «Правила в  жизни».    

27  июня. Встал  поздно. Писал утром довольно хорошо «Отрочество». У Алексеева не спросил денег.  После обеда до самого вечера читал и обдумывал «Записки кавказского офицера».  Был легкомысленен с ребятишками. Не ходил от дождя искать доброго дела, и  непоследователен насчет Саламаниды. Япишка, кажется, надует меня. Завтра. Встать  рано и писать «Отрочество» как можно тише, старательнее. За обедом спросить  денег; после обеда, что бы ни было, пойти искать доброе дело и о Саламаниде.  Вечером писать «Записки кавказского офицера» или, ежели будет мало мыслей, то  продолжать «Отрочество».    

28 [июня]. Утром писал  хорошо. Мальчишки помешали перед обедом, спросил денег, добрых дел не нашел.  Япишки нет. После обеда ничего не делал. Утром неосновательно сказал Барашкину,  что пойду на охоту, и вечером из ложного стыда не отказался и потерял дорогое  время и хорошее расположение; после ужина у Алексеева.    

Писал  немного «Дневник кавказского офицера» и «Рубку леса» и обдумал. Когда во  время писания придут так много неясных мыслей, что захочется встать, не  позволятьэтого себе. Завтра с утра писать «Отрочество» до обеда. После  обеда до вечера писать «Дневник кавказского офицера».    

29 [июня]. Утро вел себя  хорошо, но после обеда ничего не делал. Так хорошо обдуманный план «Записок  кавказского офицера» показался мне нехорошим, и я провел все после обеда с  мальчишками и Япишкой. Бросил Гришку и Ваську в воду. Нехорошо. Хорошо ли  или дурно, всегда надо писать. Ежели пишешь, то привыкаешь к труду и  образовываешь слог, хотя и без прямой пользы. Ежели же не пишешь, увлекаешься и  делаешь глупости. Натощак пишется лучше. […]    

8  июля. Встал  поздно. Начал было писать, но нейдет. Я слишком недоволен своей бесцельной,  беспорядочной жизнью. Читал «Profession de foi du Vicaire Savoyard»*, и, как и  всегда при этом чтении, во мне родилось пропасть дельных и благородных мыслей.  Да, главное мое несчастие – большой ум. Спал после обеда, играл немного с  мальчишками и сделал очень дурно, что не только не остановил, но подал повод  срамить Япишку.    

Не могу  доказать себе существования бога, не нахожу ни одного дельного доказательства и  нахожу, что понятие не необходимо. Легче и проще понять вечное существование  всего мира с его непостижимо прекрасным порядком, чем существо, сотворившее  его. Влечение плоти и души человека к счастию есть единственный путь к понятию  тайн жизни. Когда влечение души приходит в столкновение с влечением плоти, то  первое должно брать верх, ибо душа бессмертна, так же как и счастие, которое  она приобретает. Достижение счастия есть ход развития ее. Пороки души суть  испорченные благородные стремления. Тщеславие – желание быть довольным собой.  Корыстолюбие – желание делать более добра. Не понимаю необходимости  существования бога, а верю в него и прошу помочь мне понять его.    

9,  10, 11, 12, 13, 14, 15 июля.  [Пятигорск.] Уехал из Старогладковской без малейшего сожаления. Дорогой  Арслан-Хан опротивел мне до смерти. Приехав в Пятигорск, нашел Машу,  пустившуюся в здешний свет. Мне было больно видеть это – не думаю, чтобы от  зависти, но неприятно было расстаться с убеждением, что она исключительно мать  семейства. Впрочем, она так наивно мила, что в скверном здешнем обществе  остается благородной. Послал письма: Барятинскому – хорошее, Бриммеру – порядочное  и Мооро – скверное. Валерьян благоразумен и честен, но нет в нем того  тонкого чувства благородства, которое для меня необходимо, чтобы сойтись с  человеком. Барон хороший человек. Как недостает у Валерьяна и Николеньки такта,  чтобы не смеяться над наружностью и манерами людей, когда сами они так плохи в  этих отношениях. Вообще мне было тяжело и грустно. Этого чувства я не испытаю,  я уверен, свидевшись с Сережей, а еще более с Татьяной Александровной. […]    

17 [июля]. Встал поздно,  думал прекрасно, писал хорошо, но мало. Пришел Николенька. Я читал ему  написанное. И кажется, хорошо. Обедал у Маши, спал там, ходил гулять и ужинать  к Найтаки. Провел время без пользы и скучно. Холодность ко мне моих родных  мучает меня. […] Завтра встать рано и писать, писать до вечера, чтобы кончить  «Отрочество».    

18 [июля]. Встал поздно.  Николенька помешал. Только начал писать, как пошел к Маше и пробыл целый день:  был в концерте Кристиани. Плохо. Отчего никто не любит меня? Я не дурак, не  урод, не дурной человек, не невежда. Непостижимо. Или я не для этого круга?  Маша так мила, что невольно жалеешь, что некому понять ее прелести. Дрянь, как  Кампиони, нравится ей. Жалко. Завтра обедать в Бештау и писать, писать.    

19 [июля]. Ничего не писал  утром, а вечер провел у Маши безалаберно. Только вечером приятно поболтал с  бароном о интересующем меня хозяйстве. Теперь 11 часов. Завтра буду писать,  только вечерком пойду к Маше.    

23  июля. Переписал  первую главу порядочно. Был у Маши недолго. Труд, труд! Как я чувствую себя  счастливым, когда тружусь.    

24  июля. Встал в 8,  переправил 1-ую главу и ничего не писал целый день, читал «Claude Genoux»*.  Ходил к Маше, у которой очень скучно. Булька пропал. Получил письмо от Мооро:  Бриммер задержал мою отставку.    

Встать  рано и писать, не останавливаясь на том, что кажется слабо, только чтобы было  дельно и гладко. Поправить можно, а потерянное без пользы время не воротишь.    

25 июля. Исключая часов трех, проведенных  на бульваре, занимался целый день; но переписал только l ½ главы. «Новый  взгляд» натянуто, но «Гроза»* превосходно. […]    

27 [июля]. […] Читал  «Записки охотника» Тургенева, и как-то трудно писать после него. Целый день писать.    

26 [августа. Железноводск].  Ничего не делал. Решился бросить «Отрочество», а продолжать роман* и писать  рассказы Кавказские*. Причина моей лени та, что я не могу писать с увлечением.  Я ожидаю какого-то счастия в этом месяце и вообще с 26 года моего возраста.  Хочу принудить себя быть таким, каким, по моим понятиям, должен быть человек.  Молодость прошла. Теперь время труда. […]    

28 [августа. Пятигорск]. […]  Утром начал казачью повесть*, потом для приезда Николеньки и отъезда Теодорины  и своего рождения ходил в тир, ездил в колонию и водил Машу на бульвар. Весело  не было. Труд только может доставить мне удовольствие и пользу. Ложусь спать,  буду читать.    

10  сентября. [Пятигорск.]  Ничего не делал, болтал с Машей, делал планы о жизни всем вместе в Москве. Лень  и сознание лени страшно мучают меня. Завтра буду работать хоть гадость; но  только чтобы быть довольным собой, а то жизнь с постоянным раскаянием – мука!    

11  сентября. Валерьян  и Маша уехали. Я писал утром и вечером, но мало. Не могу одолеть лень. Придумал  в присест писать по главе и не вставать, не окончив. Спал долго после обеда.  Теперь часа 4.    

12  сентября. Встал  поздно. Окончил Историю Карла Ивановича до обеда. После обеда шлялся, был в  церкви, где испытал весьма тяжелое чувство, потом на бульваре ходил с Клунниковым  и увел его с собой. Целый вечер пропал. Завтра утром пойду в парк, обдумаю  главу Беглеца. Напишу ее до обеда. После обеда полежу и обдумаю главу  «Отрочества» – непременно.    

13  сентября. Утром  была тоска страшная. […] Потом пришла мысль «Записок маркера», удивительно  хорошо. Писал, ходил смотреть собрание и опять писал «Записки маркера». Мне кажется,  что теперь только я пишу по вдохновению, от этого хорошо.    

14  сентября. Окончил  начерно и вечером написал лист набело. Пишу с таким увлечением, что мне тяжело  даже: сердце замирает. С трепетом берусь за тетрадь. Завтра приедут Валерьян и  Маша. […]    

18,  19 [сентября].  Ничего не делал, нынче начал было писать, но лень одолела, вечером был у  Смышляева и писал стихи*.    

Юмор  может быть только в том случае, когда человек убежден, что недосказанные и  странно сказанные мысли его будут поняты. Он зависит от расположения и еще  болееот слушателей или от инстинктивного мнения о слушателях.    

[28  сентября.] 27, 28. Ничего не делал. Не пишется. Перечитывал свой роман Валерьяну.  Решительно все надо изменить, но самая мысль всегда останется необыкновенною.  Вечером вздумал писать стихи и не пишу. Валерьян притворялся, что у него зубы  болят, – или дурно переносил боль. Начинаю подумывать о Турецком походе.  Напрасно. Надо быть последовательным, в особенности в том благородном,  прекрасном намерении, которое я принял, – т. е. быть довольным  настоящим.    

29 [сентября]. Утром написал  главу «Отрочества» хорошо. После обеда ездил верхом с 6 до 8 часов. Был у  Аксиньи. Она хороша, но не так нравится мне, как прежде. Предлагал ей взять ее.  Она, кажется, согласится. В «Смерть бабушки»* придумал характерную черту  религиозности и вместе непрощения обид.    

[1  октября.] 30. 1 октября. Вчера и нынче написал по главе, но не  тщательно. Вчера поссорился с Машей и намерен написать ей откровенное письмо.    

2 [октября]. Писал главу  «Отрочества», встал в 5 часов. Всё «Отрочество» представляется мне в новом  свете, и я хочу заново переделать его. Валерьян и Маша едут. Хочу писать письмо  князю Андрею Ивановичу и Сергею Дмитриевичу.