1 2 3 4 
ПРЕДИСЛОВИЕ    

     

Будучи  давним, закоренелым странником, издатель дальнейших страниц все же кое-когда  наезжает в город, уроженцем которого он счастлив себя назвать, и мало у него  бывает ощущений более странных, более горестных или же более целительных, чем  во время таких вот наездов. В чужих краях он появляется нежданно-негаданно и  привлекает к себе внимание, совсем не рассчитывая на это; в своем же городе все  выходит наоборот, и ему остается только дивиться, как плохо его здесь помнят. В  других местах на него благотворно действует каждое приятное лицо: вот этот  человек, может быть, станет ему другом; здесь он с болью в сердце бродит по  длинным улицам в поисках лиц и друзей, которых уже не встретит. В других местах  его восторгает все новое; здесь терзает исчезновение старого. В других местах  ему довольно быть теперешним самим собой; здесь его равно гнетут сожаления о  том, каким он был когда-то, и о том, каким надеялся стать.    

Вот что  он смутно чувствовал по дороге с вокзала в последний свой приезд на родину; чувствовал  и в ту минуту, когда вышел из кэба у дома своего друга, присяжного стряпчего  мистера Джонстоуна Томсона, у которого должен был погостить это время.  Сердечный прием, лицо, не так уж изменившееся, несколько слов, напомнивших  былые дни, шутка, вызвавшая смех у обоих, увиденное мельком, на ходу:  белоснежная скатерть, отсвечивающие боками графины и офорты Пиранези на стенах  столовой – все это препроводило его в отведенную ему спальню в более легком  расположении духа, и когда, несколько минут спустя, они с мистером Томсоном  сели рядышком за стол и отдали дань былому предварительным бокалом, у него  отлегло от сердца, он уже почти отпустил себе две непростительные погрешности:  то, что покинул когда-то свой родной город, и то, что вернулся сюда.    

– Я  приберег кое-что подходящее для вас, – сказал мистер Томсон. – Мне  хотелось отпраздновать ваш приезд, дорогой мой друг, потому что вместе с вами  меня снова посетила моя молодость, правда, в сильно потрепанном и увядшем  обличье, но… ничего иного от нее не осталось.    

– И  на том спасибо, – сказал издатель. – Но что вы считаете так уж  подходящим для меня?    

– Сейчас  мы к этому приступим, – сказал мистер Томсон. – Судьба дала мне  возможность отпраздновать ваш приезд и подать вам на десерт нечто весьма  своеобычное. Тайну!    

– Тайну? –  повторил я.    

– Да, –  ответил друг издателя. – Тайну. Она может оказаться пустяком, но может  дать и, очень многое. Впрочем, пока что перед вами нечто действительно  таинственное, ибо вот уже почти сотню лет этого никто не видел; перед вами  нечто весьма высокого порядка, ибо дело касается одного титулованного  семейства, и, по-видимому, вы столкнетесь с мелодрамой, ибо, судя по сопроводительной  записке, речь тут идет о смерти.    

– Я,  кажется, никогда не слышал более туманного или более многообещающего вступления, –  проговорил его собеседник. – Но что же это такое?    

– Вы  помните контору моего предшественника, старого Питера Мак-Брайера?    

– Прекрасно  помню. При встречах со мной он всегда бросал на меня горько-укоризненные взгляды  и скрыть чувство горечи ему не удавалось. Я питал к этому человеку интерес как  к личности исторической, но взаимностью у него не пользовался.    

– Нет,  нет, мы на нем не задержимся, – сказал мистер Томсон. – Смею думать,  что старик Питер знал обо всем этом не больше, чем знаю я. Дело обстоит  следующим образом: после него осталась целая кипа старинных документов и  железные шкатулки с бумагами. Часть их была из архива самого Питера, часть  перешла к нему от его отца, Джона, – основателя их юридической династии,  человека в свое время примечательного. И среди прочих бумаг в этом архиве  хранятся документы семейства Дэррисдиров.    

– Дэррисдиры! –  воскликнул я. – Друг мой, это же крайне интересно! Один из них уезжал на  север в 45-м году, у другого были какие-то странные дела с дьяволом – об это м,  кажется, есть в «Хрониках» Лоу, – а затем в их семье произошла загадочная  трагедия. Что там случилось, не знаю, но было это много позднее, лет сто назад.    

– Больше,  чем сто, – сказал мистер Томсон. – В 1783 году.    

– Откуда  вы это знаете? Я говорю о чьей-то смерти.    

– Да,  о прискорбной кончине милорда Дэррисдира и его брата, владетеля Баллантрэ,  постигшей их обоих в жестоком междоусобии, – сказал мистер Томсон таким  тоном, будто цитируя по памяти. – Не так ли?    

– Я,  признаться, встречал всего лишь невнятные ссылки на это в разных  хрониках, – сказал я, – и слышал еще более невнятные предания от  своего дядюшки (вы его, кажется, знали). Мой дядюшка жил в детстве неподалеку  от Сент-Брайда; в его рассказах было и про тамошнюю аллею, перегороженную и всю  заросшую травой, и про большие ворота, всегда на запоре, и про последнего  хозяина поместья, который жил в задних покоях замка со своей старенькой  незамужней сестрой. Люди они были тишайшие, бедные, но вместе с тем  чувствовалось в этой скромной, ничем не примечательной чете что-то возвышенное:  ведь все же они были последними потомками людей отважных, неуемных. А местные  сельские жители даже питали страх перед ними, издавна наслушавшись разных  кривотолков про этот род.    

– Да, –  сказал мистер Томсон. – Последний хозяин поместья, Генри Грэем Дьюри, умер  в 1820 году. Его сестра, достопочтенная мисс Кэтрин Дьюри, – в 1827-м. Это  я давно знаю, а просмотренное мною за последние несколько дней подтверждает,  что были они, как вы говорите, люди порядочные, тихие и небогатые. Сказать  правду, на поиски пакета, который мы с вами сегодня вскроем, меня навело письмо  милорда. У него затерялись какие-то документы, и он написал Джеку Мак-Брайеру,  спрашивая, не обнаружатся ли они среди тех, что опечатал некий мистер Маккеллар.  Мак-Брайер ответил, что все опечатанное Маккелларом написано его собственной  рукой и носит, насколько ему известно, чисто повествовательный характер, а  дальше следовало: «Я не вправе вскрывать пакет до 1889 года». Можете себе  представить, как эти слова взбудоражили меня. Я занялся разбором всего архива  МакБрайера и наконец наткнулся на этот пакет, который (если вы не хотите больше  вина) я не замедлю вам показать.    

В  курительной, куда мой хозяин привел меня, лежал пакет, скрепленный печатями и  обернутый листом толстой бумаги со следующей надписью:    

"Документы  касательно жизни и прискорбной кончины ныне покойных лорда Дэррисдира и его  старшего брата, Джемса, именуемого владетелем Баллантрэ, постигшей их обоих в  жестоком междоусобии. Документы сии переданы в руки присяжного стряпчего Джона  Мак-Брайера по улице Лонмаркет в городе Эдинбурге сентября 20 в лето от  Рождества Христова 1789, с тем чтобы он держал их в тайне впредь до истечения  ста лет, а именно до сентября 20 1889 года.    

Составил  и записал я, Эфраим Маккеллар, без малого сорок лет бывший управителем поместья  Его Светлости".    

Так как  мистер Томсон человек женатый, я не стану говорить, сколько пробило на часах, когда  мы с ним перевернули последнюю из следующих далее страниц. Добавлю лишь, какими  словами мы обменялись.    

– Вот  вам готовый роман, – сказал мистер Томсон. – Все, что от вас тут  потребуется, – это добавить пейзаж, развить характеры и подправить слог.    

– Любезный  друг мой, – сказал я. – Вашим трем советам я как раз и не последую  даже под страхом смерти. Это надо выпустить в свет так, как оно есть.    

– Да  эти записки голые, будто лысина! – воскликнул мистер Томсон.    

– По-моему,  нет ничего интереснее, чем такой вот голый слог, – отвечал я. – Что  же касается лысин, то, по мне, пусть вся литература облысеет (если вам угодно)  да, пожалуй, и все авторы, кроме одного.    

– Ну  что ж, – сказал мистер Томсон. – Поживем, почитаем.    

 ГЛАВА I    

ОБЗОР СОБЫТИЙ ЗА ВРЕМЯ  СТРАНСТВОВАНИИ БАЛЛАНТРЭ    

     

Полная  правда об этих странных делах – вот чего давно ожидало от меня всеобщее любопытство,  и она, несомненно, будет встречена всеми с одобрением. Случилось так, что  последние годы я был накрепко связан с этой семьей, и едва ли найдется в живых  хоть один человек, который лучше меня мог бы разъяснить все происшедшее и который  сильнее меня стремился бы рассказать обо всем полную правду. Я знал Баллантрэ;  о многих потаенных ступенях его жизненного пути у меня есть достоверные  письменные свидетельства; я был почти единственным, кто сопровождал его в  последнем плавании; я был одним из участников того зимнего путешествия, о  котором ходило так много рассказов, и я присутствовал при его смерти. Что же  касается моего покойного господина, лорда Дэррисдира, – я служил ему и  почитал его почти двадцать лет, и чем ближе его узнавал, тем больше было это  почтение. Вообще говоря, я считаю, что такого рода свидетельства не должны  пропадать без следа; правдой я могу оплатить свой долг памяти покойного лорда;  и мне кажется, что мои последние годы протекут глаже и седины мои спокойнее  будут покоиться на подушке, когда долг этот мною будет оплачен.    

Дьюри из  Дэррисдира и Баллантрэ были со времен Давида Первого[1] одной из самых крепких  семей югозапада. Песня, которую и до сих пор поют в округе:    

     

Страшен  врагам наш лорд Дэррисдир,    

     

Выводит  он в поле сотни секир, – говорит о древности их рода; имя Дэррисдиров  упоминается и в другой песне, которую приписывают самому Томасу из Эрсельдуна,[2] насколько  основательно, сказать не могу, и которую иногда приурочивают – не знаю,  справедливо ли – к событиям, о которых я поведу рассказ:    

     

Двое  Дьюри у нас в Дэррисдире, -    

Не  ужиться им в замке вместе;    

Жениху  день свадьбы горек,    

Но  горше был день тот невесте.    

     

Что  достоверно и закреплено историей – это их деяния, не всегда (по теперешним  понятиям) похвальные. Семья испытала на себе в полной мере все взлеты и  падения, которые так обычны были для знатных шотландских фамилий. Но все это я  миную для того, чтобы сразу перейти к достопамятному 1745 году, когда завязаны  были узлы разыгравшейся позднее трагедии. В то время неподалеку от Сент-Брайда,  на берегу залива Солуэй, в старом замке – родовом поместье Дэррисдиров со  времен Реформации,[3]  жила семья, состоявшая из четырех человек. Старый лорд, восьмой в своем роду,  был не стар годами, но преждевременно одряхлел; постоянное место его было у  камина – там он сидел в подбитом мехом плаще, читая свою книгу. Мало для кого  находилось у него хоть слово, а худого слова от него не слыхал никто.    

Так он и  жил – образец старого, удалившегося от дел домоседа, но разум милорда был изощрен  чтением, и он слыл гораздо умнее, чем мог показаться с первого взгляда.    

Старший  его сын, носивший титул владетеля Баллантрэ, получил при крещении имя Джемса и  перенял от отца любовь к серьезному чтению, а отчасти и его манеры; но то, что  было сдержанностью в отце, стало в сыне злостным притворством. Он был  общителен, вел разгульный образ жизни: допоздна засиживался за вином, еще  дольше – за картами; его считали в округе опасным волокитой, и всегда он был  зачинщиком всех ссор.    

Он  первым ввязывался в дело, но замечено было, что он неизменно выходил сухим из  воды, а расплачиваться за все приходилось его сообщникам. Были у него, конечно,  и недоброжелатели, но для большинства эта удача или увертливость лишь упрочила  его славу, и от него ждали многого в будущем, когда он остепенится.    

На его  репутации было одно действительно черное пятно; но дело было в то время замято  и так обросло всякими кривотолками еще до моего появления в тех местах, что я  не решаюсь излагать его здесь. Будь это правда – это было бы непростительным  укором для такого юноши, будь это выдумка – это была бы непростительная  клевета. Я считаю необходимым отметить, что он всегда хвалился своей  неумолимостью и, возможно, убедил в этом многих, недаром слыл он среди соседей  человеком, которому опасно перечить. Словом, этот молодой дворянин (в 45-м году  ему не было еще и двадцати четырех лет) не по летам прославился в своих краях.    

Не  мудрено поэтому, что мало кто слышал о втором сыне, мистере Генри (моем  покойном лорде Дэррисдире). Не было в нем крайностей ни в дурную, ни в хорошую  сторону, а был он простой, честный человек, как многие из его соседей.    

О нем  мало кто слышал, сказал я; вернее будет – о нем мало кто говорил. Слышали о нем  рыбаки залива, потому что он был завзятый рыболов, но знал он толк и в лечении  лошадей и с юношеских лет вплотную занимался ведением дел по усадьбе. Никто  лучше меня не видел, насколько это было неблагодарное занятие и как легко было  при том положении, в котором оказалась семья, без всякого основания прослыть  тираном и скрягой.    

Четвертой  в доме была мисс Алисой Грэм, близкая родственница семьи, сирота и наследница  значительного состояния, нажитого ее отцом на торговле. Эти деньги могли  вывести моего господина из больших затруднений (ведь поместье было многократно  перезаложено), и мисс Алисон предназначалась в жены Баллантрэ, на что она шла  вполне охотно. Другое дело – насколько охотно подчинялся этому решению сам  Баллантрэ. Она была миловидная девушка и в те дни очень живая и своенравная –  ведь дочерей у милорда не было, а миледи давно скончалась, так что мисс Алисон  росла без присмотра, как ей вздумается.    

Известие  о высадке принца Чарли[4]  перессорило всю семью. Милорд, как и подобает домоседу, предлагал выжидать  событий. Мисс Алисон высказывалась за обратное, потому что это казалось ей  романтичным, и Баллантрэ (хотя, как я слышал, они редко сходились во мнениях)  на этот раз был на ее стороне. Насколько я понимаю, его привлекала эта  авантюра, соблазняла и возможность поправить дела дома и, не менее того,  надежда заплатить личные долги, которые размером своим превосходили все  предположения. Что касается мистера Генри, то поначалу Он, видимо, говорил  мало, его черед наступил позже. А те трое, проспорив весь день, пришли наконец  к решению держаться среднего курса: один сын поедет сражаться за «короля  Джемса», а другой останется с милордом дома, чтобы не потерять расположения  «короля Джорджа».[5]    

Несомненно,  это решение было подсказано милордом, и хорошо известно, что так поступили  многие влиятельные семьи Шотландии.    

Но лишь  только окончился один спор, как разгорелся другой. Потому что милорд, мисс Алисон  и мистер Генри – все трое придерживались того мнения, что ехать надлежит  младшему; а Баллантрэ с присущей ему непоседливостью и тщеславием ни за что не  соглашался остаться дома.    

Милорд  увещевал, мисс Алисон плакала, мистер Генри настаивал – ничто не помогало.    

– У  королевского стремени должен ехать прямой наследник Дэррисдиров, – твердил  Баллантрэ.    

– Да,  если бы мы вели игру всерьез, – возражал мистер Генри, – тогда это  было бы резонно. Но что мы делаем? Мы играем краплеными картами.    

– Мы  спасем дом Дэррисдиров, Генри, – говорил ему отец.    

– Ты  сам посуди, Джеме, – сказал мистер Генри, – если поеду я и принц  возьмет верх, тебе будет легко договориться с королем Джемсом. Но если ты  поедешь и попытка его провалится, то ведь законное право и титул будут  разъединены. И кем тогда буду я?    

– Ты  будешь лордом Дэррисдиром, – ответил Баллантрэ. – Я ставлю ва-банк.    

– А  я не хочу вести такую игру! – закричал мистер Генри. – Ты меня  оставишь в положении, которого не может потерпеть ни один человек, обладающий  рассудком и честью. Я ведь буду ни рыба ни мясо! – восклицал он.    

С минуту  помолчав, он высказался еще резче и, может быть, даже откровеннее, чем хотел  бы.    

– Ты  обязан остаться здесь с отцом, – сказал он. – Ты ведь прекрасно  знаешь, что ты любимец.    

– Вот  как? – процедил Баллантрэ. – «И взяла слово Зависть»! Ты что же,  хочешь подставить мне ножку, Иаков?[6]  – и он с умыслом подчеркнул это имя.    

Мистер  Генри отошел и, не отвечая, несколько раз прошелся по дальнему концу залы; он  умел молчать. Потом он вернулся.    

– Я  младший, и ехать должен я, – сказал он. – Приказывает здесь глава  семьи, а он говорит, что я должен ехать. Что вы на это скажете, братец?    

– А  вот что. Генри, – ответил Баллантрэ. – Когда поспорят два очень  упрямых человека, выходов только два: драться – а я надеюсь, ни один из нас к  этому не прибегнет, – или положиться на судьбу. Вот гинея; подчинишься ты  ее решению?    

– Будь  что будет, – сказал мистер Генри. – Корона – я еду, герб – остаюсь!    

Метнули  жребий, и монета легла гербом.    

– Вот  и урок Иакову! – воскликнул Баллантрэ.    

– Мы  еще раскаемся в этом, – сказал мистер Генри и с этими словами выбежал из  комнаты.    

А что до  мисс Алисон, то она схватила золотую монету, которая только что обрекла ее жениха  превратностям войны, и, швырнув ее, пробила фамильный герб в одном из стекол  большого витража.    

– Если  бы вы любили меня, как я вас люблю, вы бы остались! – вскричала она.    

– "Как  смел бы я любить тебя, коль не хранил бы чести я?" – пропел  Баллантрэ.    

– О! –  зарыдала она. – Вы бессердечны, пусть же вас там убьют! – И она в  слезах выбежала и заперлась у себя в комнате.    

Говорят,  что Баллантрэ обернулся к милорду с самой веселой ужимкой и сказал:    

– Дьявол,  а не женщина!    

– Это  мне дан дьявол в сыновья, – закричал отец, – ты, которого, к стыду  своему, я любил больше всех! Ничего доброго не видел я от тебя с самого часа  твоего рождения, нет, ничего доброго! – и повторил это еще и в третий раз.    

Что так  взволновало милорда – то ли легкомыслие Баллантрэ, то ли его строптивость, то  ли словечко мистера Генри про любимца, – не знаю, но думаю, что, пожалуй,  последнее вернее всего, потому что с этого дня милорд стал ласковее к мистеру  Генри.    

Во  всяком случае, весьма холодно было прощанье, когда явно наперекор всей семье Баллантрэ  уезжал на север; и это еще больше омрачало запоздалые, как всем казалось,  сожаления об этих часах.    

Плетью и  пряником он сколотил себе свиту в десяток верховых, все больше из фермерских  сынков. Все они были изрядно навеселе, когда, нацепив по белой кокарде на  шляпу, с криками и песнями поднимались вверх по холму мимо старого аббатства.  Для такого маленького отряда было чистым безрассудством пробираться через всю  Шотландию без всякой поддержки; тем более (как все и отметили), что о ту пору,  когда эта горстка въезжала на холм, в заливе, широко распустив по ветру  королевский флаг, красовалось военное судно, которое на одной шлюпке могло бы  всех их доставить в корабельную тюрьму.    

На  следующий день, дав брату отъехать подальше, собрался в свой черед и мистер  Генри. Он уехал без провожатых – предлагать свой меч и доставить письма отца  правительству короля Георга. Мисс Алисон до самого их отъезда не выходила из  своей комнаты и не переставая плакала; но все же она сама пришила белую кокарду  на шляпу Баллантрэ, и, как рассказал мне Джон Поль, шляпа была вся мокрая от  слез, когда он понес ее в комнату Баллантрэ.    

Во все  время последующих событий мистер Генри и мой старый господин были верны своему  уговору. Я не знаю, много ли им удалось сделать, и не думаю, чтобы они особенно  старались для короля. Но как бы то ни было, они придерживались буквы  лояльности, переписывались с лордом-наместником, смирно сидели дома и совсем,  или почти совсем, не поддерживали связи с Баллантрэ, покуда длилась вся эта  история. Он тоже, со своей стороны, не давал о себе знать. Правда, мисс Алисон  все время слала ему весточки, но часто ли она получала от него ответы, мне неизвестно.  Одно из ее писем возил Макконнэхи. Он нашел горцев под Карлайлем,[7] и среди них  Баллантрэ, разъезжавшего в свите принца с великим почетом. Баллантрэ взял  письмо, распечатал его, взглянул на него мельком (как рассказывал Макконнэхи),  сложив губы так, словно собирался свистнуть, и засунул его за пояс, откуда оно  при очередном курбете коня вывалилось в грязь, чего он и не заметил. Макконнэхи  подобрал письмо и доселе его хранит, как я сам в этом потом убедился.    

Конечно,  в Дэррисдир доходили слухи, вечно ползущие по всей стране неведомыми путями,  что не перестает поражать меня и поныне. Этим способом семья узнала и о  милостях, расточаемых принцем нашему Баллантрэ, и о способах, которыми он  снискал этой милости. С неразборчивостью, весьма странной при его гордости  (разве что честолюбие в нем пересилило даже гордость), он, как говорили,  втирался в высший круг, подлаживаясь к ирландцам.[8] Он завел дружбу с сэром  Томасом Сэлливаном, полковником Бэрком и прочими и мало-помалу совсем отошел от  своих земляков. Он прикладывал руку ко всем мелким интригам И прилежно раздувал  их. Он на каждом шагу перечил и лорду Джорджу; всегда давал совет, который мог  быть угоден принцу, не думая о том, приведет ли это к добру, и, вообще говоря,  казался (как и подобает игроку, каким он был всю жизнь) человеком, помышляющим  не столько об успехе всей затеи, сколько о своем личном возвышении, если  прихотью судьбы затея эта увенчается успехом. А впрочем, он очень хорошо держал  себя на поле боя; этого никто не оспаривал, – он ведь не был трусом.    

А затем  пришла весть о Куллодене,[9]  которая была принесена в Дэррисдир единственным (по его словам) уцелевшим из  всех тех, кто с песнями въезжал тогда на холм. К несчастью, случилось так, что  Джон Поль и Макконнэхи в то самое утро нашли под кустом остролиста гинею – ту самую,  которая принесла несчастье. Они сейчас же, как говорят у нас слуги,  «отпросились со двора» к меняле, и если у них мало что осталось от гинеи, то  еще меньше осталось от рассудка. Надо же было Джону Полю ворваться в залу, где  вся семья сидела за обеденным столом, и громогласно сообщить, что, мол, «Тэм  Макморленд воротился из похода, и – горе мне, горе! – он пришел  один-одинешенек».    

Они  выслушали эту новость молча, как приговоренные; мистер Генри только закрыл лицо  ладонью, мисс Алисон опустила голову на руки, а милорд посерел, как пепел.    

– У  меня еще остался сын, – сказал он. – И, надо отдать тебе справедливость,  Генри, сын более преданный.    

Как-то  странно было это слышать в такую минуту, но милорд никогда не забывал упрека мистера  Генри, да и на совести его были годы несправедливого предпочтения. Но все же  это было странно, и мисс Алисон не смогла этого вынести. Она вспыхнула и стала  укорять милорда за его бесчувственные слова, и мистера Генри за то, что он  сидел тут в безопасности, когда брат его сложил голову, и себя, что проводила  любимого злым словом. Она кричала, что Джеме лучше их всех, ломала руки, признавалась  в своей любви к нему и звала его.    

Мистер  Генри вскочил и стоял, ухватившись за стул. Теперь он тоже посерел, как пепел.    

– О,  я знал, что вы его любите! – вырвалось у него.    

– Бог  мой, да весь свет знал об этом! – закричала она и, обращаясь к нему,  добавила: – Вот только никто, кроме меня, не знает, что вы в сердце своем  предали его.    

– Свидетель  бог! – простонал он. – Мы оба любили напрасно.    

Время  шло, и в доме как будто бы ничего не изменилось, только было их теперь трое, а  не четверо, и это постоянно напоминало им об их утрате. Не забудьте, что без  денег мисс Алисон поместье не могло обойтись, и вот теперь, когда один брат был  мертв, старый лорд скоро пришел к мысли о необходимости женить на ней второго.    

День за  днем он подготовлял ее к этому, сидя у камина, заложив пальцем свою латинскую  книгу и поглядывая на мисс Алисон с благожелательной внимательностью, которая  была ему очень к лицу. Если она плакала, он соболезновал ей, как очень старый  человек, который много пережил на своем веку и привык даже к печали относиться  легко; если она бушевала, он снова погружался в свою латинскую книгу, всегда  предварив это учтивым извинением; если она предлагала, как это теперь часто  случалось, принять ее деньги в подарок, он разъяснял ей, как мало это  соответствовало его понятиям о чести, и напоминал, что если бы даже он и пошел  на это, то мистер Генри наверняка отклонил бы такой подарок. Non vi sed saepe  cadendo[10]  – таково было его любимое присловье; и, без сомнения, его спокойная  настойчивость поколебала ее непреклонность; нет сомнения, к тому же, что он  имел на нее большое влияние, – ведь он заменил ей и отца и мать; и,  наконец, она сама была проникнута духом Дьюри и болела душой о славе  Дэррисдира, но не настолько, по-моему, чтобы выйти за моего бедного господина,  если бы, как это ни странно, не крайняя неприязнь к нему всех окружающих.    

Этим он  был обязан Тэму Макморленду. Тэм был в общем безобидный малый, но с одной  прискорбной слабостью: у него был длинный язык; и как единственному человеку в  округе, который выезжал в свет, или, вернее, оттуда воротился, слушателей ему  не приходилось искать.    

Я давно  заметил, что те, кто в любой борьбе потерпел поражение, всегда стараются  убедить себя, что их предали. По рассказам Тэма, все военачальники только и  делали, что предавали мятежников: их предали при Дарби и предали при Фолкирке;  ночной марш был проявлением измены милорда Джорджа, а Куллоден был проигран  из-за предательства Макдональдов. Привычка приписывать измену всем и каждому  так одолела глупца, что в конце концов он и мистера Генри приплел сюда же.  Мистер Генри, по его словам, предал добровольцев Дэррисдира; он будто бы обещал  прийти на подмогу с новым отрядом, а вместо этого поехал на поклон к королю  Джорджу.    

– Да,  и это на другой же день! – кричал Тэм. – Бедный наш храбрый  Баллантрэ! И бедные славные ребята, которые не оставили его одного! Едва они  перевалили через гребень холма, тот уже собрался в путь, Иуда! Ну, оно конечно,  ему-то это на пользу: он будет моим лордом; а нашим мертвым – им тлеть  там, в горных вересках! – И при этом, если Тэм бывал уже достаточно пьян,  он принимался всхлипывать.    

Только  начни повторять без конца одно и то же – люди чему угодно поверят. Мало-помалу  такое истолкование поступков мистера Генри укоренялось в нашей округе; об этом  говорили те, кто знал правду, но кому говорить было не о чем; это слушали и  повторяли как достоверное люди неосведомленные и недоброжелательные. Мистера  Генри начинали сторониться; еще немного – и деревенские стали перешептываться,  когда он проходил мимо, а женщины (они всегда смелее, потому что им нечего  бояться) кричали ему в лицо свои упреки. Баллантрэ возвеличивали, как святого.  Припомнили, что он никогда не притеснял арендаторов, чего он действительно не  делал, – только прибирал к рукам и тратил собранные деньги. Правда, иной  раз он бывал буен, но насколько же лучше откровенно буйный барич, который скоро  угомонится, чем скряга и выжига, который сидит, уткнув нос в приходные книги, и  выколачивает последний грош из бедного фермера.    

Одна  потаскушка, у которой от Баллантрэ был ребенок и с которой он, как все знали,  обошелся очень дурно, стала ни с того ни с сего ярой ревнительницей его памяти.  Однажды она швырнула в мистера Генри камнем.    

– А  где добрый молодец, что доверился тебе? – крикнула она.    

Мистер  Генри придержал коня и всмотрелся в нее. С губы у него стекала кровь.    

– Это  ты, Джесс? – сказал он. – И ты тоже? А ты бы должна была знать меня  лучше.    

Ведь он  все время помогал ей деньгами.    

Женщина  схватила еще один камень и замахнулась им, а мистер Генри, чтобы заслониться,  поднял руку, державшую хлыст.    

– Как!  Ты хочешь ударить женщину? Ах ты пащенок! – закричала она и убежала,  причитая, словно он в самом деле ее ударил.    

На  другой же день по всей округе, словно пожар, разнесся слух, что мистер Генри  избил Джесс Браун, да так, что она едва не умерла. Я привожу это в пример того,  как нарастал снежный ком и как одна клевета порождала другую, и мой бедный  господин был наконец настолько опорочен, что стал домоседом не хуже милорда.  Дома он ни разу, в этом вы можете быть уверены, не промолвил ни слова жалобы;  самый повод для клеветы был слишком больным вопросом, чтобы его затрагивать, а  мистер Генри был очень самолюбив и упорен в своем молчании. Старый лорд, должно  быть, слышал об этом кое-что от Джона Поля, а то еще от когонибудь; во всяком  случае, он должен был заметить изменившееся поведение сына. Но даже и он,  вероятно, не представлял, насколько далеко зашло дело. А что до мисс Алисон, то  она всегда последней узнавала новости, да и тогда они ее интересовали меньше  всех.    

В самый  разгар этого брожения (которое, по необъяснимым причинам, утихло так же быстро,  как и возникло) в ближайшем к Дэррисдиру городке СентБрайде, что на Свифте,  происходили выборы; ожидались волнения, – какого рода, я позабыл, если  когданибудь об этом и слышал. Поговаривали, что еще до наступления ночи не  обойдется без проломленных черепов и что шериф послал за солдатами чуть ли не в  Дэмфрис. Милорд считал, что мистер Генри должен непременно присутствовать, и  доказывал, что ему надо появиться ради репутации семьи.    

– Не  то пойдут разговоры, – сказал он, – что мы не верховодим у себя же в  округе.    

– Ну,  не мне верховодить в нашей округе, – сказал мистер Генри, а когда милорд  продолжал настаивать, добавил: – Уж если говорить чистую правду, я боюсь  показаться при народе.    

– Вы  первый из Дэррисдиров говорите такие слова! – крикнула мисс Алисон.    

– Мы  поедем все трое, – сказал милорд и действительно влез в свои сапоги  (впервые за четыре года; и покряхтел же Джон Поль, натягивая их на милорда!).    

Мисс  Алисон облачилась в амазонку, и все втроем они поехали в Сент-Брайд.    

Улицы  были полны всякого сброда со всей округи, и едва мистера Генри приметили, как  начался свист, и улюлюканье, и крики: "Иуда!", "А где брат твой  Джеме?", "Где его молодцы, которых ты продал?". В него даже  кинули камень; но большинство не поддержало этого из уважения к старому лорду и  мисс Алисон. Десять минут было достаточно, чтобы милорд убедился, что мистер  Генри был прав. Он не сказал ни слова, но повернул коня и поехал домой, понуря  голову.    

Ни слова  не сказала и мисс Алисон, но тем больше мыслей промелькнуло, должно быть, в ее  голове; и, должно быть, гордость ее была уязвлена, потому что она была Дьюри до  мозга костей; и, должно быть, сердце ее смягчилось при виде того унижения,  которому безвинно подвергся ее родич. В эту ночь она не сомкнула глаз. Я часто  порицал миледи, но когда я представляю эту ночь, я готов простить ей все.  Наутро она первым долгом спустилась вниз и подошла к старому лорду.    

– Если  Генри по-прежнему домогается меня, – сказала она, – он может получить  меня.    

А ему  самому она сказала по-другому:    

– Я  не приношу вам любви, Генри, но, видит бог, всю жалость, на которую я способна!    

Первого  июня 1748 года их обвенчали. А в декабре этого же года я слез с лошади у дверей  большого дома Дэррисдиром, и с тех дней я поведу рассказ о событиях, которые  развернулись у меня на глазах, с точностью свидетеля, дающего показания в суде.    

 ГЛАВА ВТОРАЯ    

ОБЗОР СОБЫТИЙ  (продолжение)    

     

За этот  сухой морозный декабрьский день я проделал последнюю часть своего пути, и надо  же было, чтобы проводником моим оказался Пэти Макморленд, брат Тэма! Ни от кого  еще в жизни не слыхивал я столько грязных сплетен, как от этого белобрысого,  кудлатого, босоногого оборвыша лет десяти. Он их, должно быть, вволю набрался  от своего братца. Я и сам был тогда не так уж стар, гордость еще не взяла верх  над любопытством, да и кого угодно в то холодное утро захватил бы рассказ о  старых распрях, услышанных в тех самых местах, где происходили все эти события.    

Проходя  по трясине, мальчик без умолку болтал о Клэвергаузе,[11] а когда мы перевалили через  гребень, пришел черед рассказам о черте. Когда мы проходили мимо аббатства, я  узнал старые истории о монахах и о контрабандистах, которые приспособили  развалины монастыря под свои склады и высаживаются на берег всего на расстоянии  пушечного выстрела от Дэррисдира. Но всю дорогу каждый из Дьюри и особенно  бедный мистер Генри подвергались особому поношению. Эти рассказы так меня  настроили против моих будущих хозяев, что я был даже как будто удивлен, когда  передо мной открылся Дэррисдир, укрывшийся на берегу живописной бухты у  подножия Монастырского Холма. Дом был удобный, построенный во французском, а  может быть, и в итальянском стиле – я плохо разбираюсь в этих вещах, – и  вся усадьба богато разукрашена цветниками, газонами, подстриженным кустарником,  купами деревьев. Те деньги, которые тут без толку тратились, могли бы полностью  восстановить благосостояние семьи; но на поддержание поместья в том виде, в  каком оно было, не хватило бы никакого дохода.    

Сам  мистер Генри вышел встретить меня у дверей. Это был высокий черноволосый  молодой джентльмен (все Дьюри – брюнеты), лицо у него было открытое, но  невеселое, он был очень крепкого телосложения, но, кажется, далеко не крепкого  здоровья. Без всякой чопорности он взял меня под руку и сразу расположил к себе  простым и приветливым разговором. Не дав мне сменить дорожное платье, он сейчас  же повел меня знакомиться с милордом. Было еще светло, и первое, что я заметил,  это ромб простого стекла посредине гербового оконного витража, что, как вспоминаю  теперь, показалось мне тогда упущением в такой великолепной комнате, украшенной  фамильными портретами, подвесками на лепных потолках и резным камином, возле  которого сидел старый лорд, погруженный в своего Тита Ливия.[12]    

Открытым  выражением лица он очень напоминал мистера Генри, но казался человеком более  тонким и приятным, да и разговор его был в тысячу раз занимательней. У милорда  нашлось ко мне много вопросов об Эдинбургском университете, где я только что  получил свою степень магистра искусств, и о профессорах, имена и таланты  которых были ему, казалось, хорошо известны. Так, беседуя о вещах, мне хорошо  знакомых, я скоро освоился на новом месте и говорил легко и свободно.    

В разгар  беседы в комнату вошла миссис Генри; она была в тяжести – до рождения мисс  Кэтрин оставалось всего недель шесть, – и это, конечно, при первой встрече  помешало мне достойно оценить ее красоту. Она обошлась со мной гораздо  надменнее, чем остальные, так что по всем этим причинам она заняла лишь третье  место в моей привязанности к их семье.    

Немного  потребовалось времени, чтобы я окончательно разуверился во всех россказнях Пэти  Макморленда; и я навсегда стал и посейчас остаюсь верным слугой дома  Дэррисдиров. Наибольшую привязанность питал я к мистеру Генри. С ним я работал  и в нем нашел требовательного хозяина, приберегавшего всю свою мягкость для  часов, не занятых работой, а в рабочее время не только нагружавшего меня  заботами о поместье, но и не спускавшего с меня недреманного ока. Так было до  того дня, когда он, с какой-то застенчивостью подняв глаза от бумаг, сказал  мне:    

– Мистер  Маккеллар, мне приятно отметить, что с работой вы справляетесь отлично.    

Это было  первое слово одобрения, и с этого дня ослабел его постоянный надзор за мною; а  вскоре от всех членов семьи только и слышно стало: «Мистер Маккеллар» то, и  «мистер Маккеллар» другое, – и теперь я уже все делал по своему  усмотрению, и все расходы мои принимались беспрекословно до последнего  фартинга. Еще когда мистер Генри меня школил, я уже стал привязываться к нему –  отчасти из чувства жалости к этому явно и глубоко несчастливому человеку.  Нередко, сидя за счетными книгами, он впадал в глубокое раздумье, уставясь в  пустую страницу или глядя мимо меня в окно. В эти минуты выражение его лица или  невольный вздох вызывали во мне сильнейшее чувство любопытства и сочувствия.  Помню, однажды мы поздно засиделись за каким-то делом в конторе. Помещалась она  в верхнем этаже замка, из окон открывался вид на залив, на небольшой лесистый  мыс и длинную полосу песчаных отмелей. И там, на фоне закатного солнца, чернели  и копошились фигуры контрабандистов, грузивших товар на лошадей. Мистер Генри  глядел прямо на запад, так что я даже поразился, как его не ослепляет солнце, и  вдруг он хмурится, проводит рукой по лбу и с улыбкой повертывается ко мне.    

– Вам  никак не догадаться, о чем я сейчас думал, – говорит он. – Я думал,  что был бы много счастливее, если бы мог делить опасность и риск с этими  нарушителями закона.    

Я  ответил ему, что давно замечаю, как он подавлен, и что всем нам присуще  завидовать ближним и думать, что все улучшится от какой-то перемены. (При этом  я, как и подобало питомцу университета, процитировал Горация.[13])    

– Да,  да. Именно так, – сказал он. – А впрочем, вернемся к нашим отчетам.    

Прошло  немного времени, и мне стало понятно, что так угнетает его. В самом деле, даже  слепец скоро почувствовал бы, что над домом нависла тень, тень владетеля  Баллантрэ. Живой или мертвый (а мы считали его тогда мертвым), этот человек  продолжал быть соперником брата: соперником вне дома – там не находилось  доброго слова для мистера Генри, а Баллантрэ жалели и превозносили, соперником  и в своем доме, не только в сердцах отца и жены, но даже и во мнении слуг.    

Во главе  челяди было двое старых слуг. Джон Поль – низенький, лысый, торжественный и  желчный старик, большой святоша и (в этом надо отдать ему справедливость)  по-своему преданный слуга – был главарем сторонников Баллантрэ. Никто не  осмеливался заходить так далеко. Он находил особое удовольствие в том, чтобы  публично оскорблять мистера Генри, чаще всего невыгодным для него сравнением.  Конечно, милорд и миссис Генри останавливали Джона, но недостаточно твердо.  Стоило ему скорчить плаксивую мину и начать свои причитания о «бедном барчуке»,  как он называл Баллантрэ, – и все ему прощалось. Генри сносил все это в  молчании, с печальным, а иногда и с угрюмым выражением лица. Не приходилось  соперничать с мертвым – он знал это, и как было осуждать старого слугу за  его слепую преданность. У него язык не повернулся бы сделать это.    

Макконнэхи,  возглавлявший другую часть слуг, был старый забулдыга, ругатель и пьяница. Я  часто думал, как странно получается, что каждый из этих слуг представляет  полную противоположность своему обожаемому господину и, превознося его, тем  самым признает собственные пороки и готов отречься от собственных добродетелей.  Макконнэхи скоро пронюхал о моей тайной привязанности и сделал меня своим  доверенным. Бывало, он, отрывая меня от работы, часами поносил Баллантрэ.    

– Да  они здесь все сплошь олухи и остолопы, – кричал он, – черт бы их  всех, побрал! Подумаешь, владетель, – да с какой это стати, дьявол им в  глотку, вздумали они так его величать! Это мистера Генри надо теперь называть  владетелем и считать законным наследником. Небось, они вовсе не так цацкались  со своим Баллантрэ, когда он у них сидел на шее. Уж я-то это знаю. А, будь он  неладен! Ни словечка доброго не слышал я от него, да и кто слышал? Одна брань,  и насмешки, и божба – подавись он ею на том свете! Я-то знал, каков он, этот  джентльмен! Вы когда-нибудь слышали, мистер Маккеллар, о Вулли Уайте, ткаче?  Нет? Ну так этот Вулли был страшный ханжа и этакий сухарь, совсем не по мне.  Мне и глядеть-то на него было противно. Но только по своей части он был рьяный  человек, и случалось ему обличать Баллантрэ за его безобразия. Ну, пристало ли  владетелю Баллантрэ воевать с ткачом, а? – Макконнэхи сморщил нос. Он  никогда не мог произнести ненавистного имени без гримасы отвращения. – А  он как раз это и затеял. Да еще что выделывал! Стучал ночью в дверь Вулли,  кричал "Бу-у!", сыпал в печную трубу порох, взрывавшийся в очаге, и  пускал шутихи ему в окна. Словом, довел до того, что старик вообразил, что это  сам Вельзевул пришел по его душу. Ну, короче говоря, кончилось дело тем, что  Вулли совсем спятил. Его не могли поднять с колен, он все время вопил, и  молился, и плакал, пока господь не успокоил его. Это было прямое убийство, все  так и говорили. Спросите Джона Поля, Он сам крепко стыдился всей этой истории,  ведь он такой истинно верующий христианин. Что и говорить, самое подходящее  было дело для владетеля Баллантрэ!    

Я  спросил его, что думал обо всем этом сам Баллантрэ.    

– А  почем я знаю? – ответил Макконнэхи. – Он никогда об этом не  говорил. – Последовали обычная его ругань и божба, и через каждые два-три  слова он с ухмылкой гнусил: «Владетель Баллантрэ!»    

Однажды  во время таких излияний он показал мне то письмо из-под Карлайля, хранившее и  посейчас отпечаток конского копыта. Впрочем, это была последняя из наших бесед,  потому что он в этот раз так грубо отозвался о миссис Генри, что мне пришлось  резко одернуть его и с тех пор держать на почтительном расстоянии.    

Старый  лорд был неизменно ласков с мистером Генри, изъявлял ему благодарность и, случалось,  кладя ему руку на плечо, говорил, как будто обращался ко всем: «Вот какой у  меня хороший сын!» И он был действительно благодарен мистеру Генри, как человек  справедливый и рассудительный. Но мне кажется, что этим все и ограничивалось, и  я уверен, что мистер Генри был того же мнения. Любовь вся ушла на умершего  сына. Не то чтобы милорд при мне часто высказывался об этом. Только однажды он  спросил, какие у меня отношения с мистером Генри, и я выложил ему всю правду.    

– Да, –  сказал он, глядя в сторону, на огонь в камине, – Генри – добрый малый,  очень, очень добрый малый. Вы слышали, мистер Маккеллар, что у меня был еще  один сын? Не скажу, чтобы он был таким примерным, как мистер Генри, но, увы, он  умер, мистер Маккеллар! Когда он был жив, мы все гордились им, очень гордились.  Если он и не во всем оправдывал наши ожидания, ну что ж, мы за это любили его  еще больше.    

Последние  слова он произнес задумчиво, глядя в огонь, а затем добавил с внезапной живостью:    

– Но  меня радует, что вы поладили с мистером Генри. Он вам будет хорошим господином.    

И вслед  за этим он раскрыл книгу, что обычно означало, что разговор окончен. Но едва ли  он читал внимательно и едва ли понимал хоть немного из прочитанного; поле  Куллоденского боя и старший сын – вот что владело его мыслями, а мною уже  тогда, из сочувствия к мистеру Генри, овладевало ощущение какой-то неестественной  ревности к мертвому.    

Скажу  напоследок и о миссис Генри, и если мое суждение о ней покажется чрезмерно строгим,  пусть читатель решает сам, когда я закончу свой рассказ.    

Но  прежде я должен упомянуть о случае, который еще больше ввел меня в семейные  дела Дэррисдиров. Не истекло и полугода моего пребывания в замке, как  случилось, что Джон Поль заболел и слег. По моему крайнему разумению, причиной  было пьянство, но с ним нянчились, и сам он держал себя как великомученик. Даже  пастор, навестивший его, ушел как бы сподобившись благодати. На третий день его  болезни мистер Генри пришел ко мне с виноватым видом.    

– Маккеллар, –  сказал он, – я хотел бы попросить вас об одной маленькой услуге. Мы, знаете,  выплачиваем пенсию… доставлять ее лежало на обязанности Джона, а теперь, когда  он болен, мне некого попросить об этом, кроме вас. Дело это деликатное, по  веским причинам я не могу вручить ее сам. Макконнэхи я не решаюсь послать из-за  его языка, а я… а мне… Я не хотел бы, чтобы это дошло до миссис Генри, –  сказал он и покраснел до корней волос.    

По  правде говоря, когда я узнал, что должен отвезти деньги некоей Джесси Браун,  которая вполне заслуживала свою репутацию, я подумал, что это мистер Генри  откупается от собственной интрижки. И тем более я был поражен, когда обнаружилась  правда.    

Жила  Джесси в тупике, отходившем от глухого проулка в Сент-Брайде. Соседство было  очень подозрительное – все больше контрабандисты. У входа в проулок мне  встретился человек с прошибленной головой; дальше пьяная орава горланила и  распевала в харчевне, хотя было всего девять часов утра. Словом, ничего хуже  этой трущобы я не видел даже в таком большом городе, как Эдинбург, и я уже  подумывал, не поворотить ли мне обратно. Обиталище Джесси было под стать улице,  а сама она и того хуже. Расписку (которую с обычной своей пунктуальностью  мистер Генри велел мне с нее взять) я получил не раньше, чем она послала  кого-то за спиртным и я выпил с ней по стакану. Все время она держала себя  взбалмошно, легкомысленно – то подражала манерам леди, то впадала в разгульное  веселье, то кокетливо заигрывала со мной, что мне было особенно противно. О  деньгах она говорила в трагическом тоне.    

– Проклятые  деньги! – восклицала она. – Цена крови – вот что это такое! Видите,  до чего я дошла! Ах, если бы вернулся мой милый, все бы изменилось! Но он мертв  – лежит мертвый в горах, – мой милый, мой милый!    

У нее  была исступленная манера оплакивать своего милого, с заламыванием рук и закатыванием  глаз, чему она, должно быть, научилась у бродячих актеров, и горе ее показалось  мне напускным. Она словно щеголяла своим позором. Не скажу, чтобы я не жалел  ее, но в лучшем случае это была жалость пополам с отвращением, а напоследок  сама Джесси рассеяла и последние ее остатки. Натешившись моим обществом и  нацарапав свое имя под распиской, она сказала: «Ну, вот!» – и, отбросив всякий  женский стыд, с чудовищной руганью стала гнать меня, чтобы я поскорее отнес  расписку Иуде, пославшему меня к ней… Так впервые я услышал это имя в применении  к мистеру Генри. Меня поразила эта внезапная перемена в словах и обращении, и я  удалился из ее комнаты, как побитая собака, напутствуемый градом ужаснейших  проклятий. Но и этого было мало: ведьма распахнула окно и, высунувшись,  продолжала поносить меня на всю улицу; контрабандисты, выглянувшие из дверей  харчевни, подхватили ее ругань, и один из них был настолько бесчеловечен, что  науськал на меня презлую собачонку, которая прокусила мне лодыжку. Нуждайся я в  уроке, ничто не могло бы лучше предостеречь меня от дурного общества. Домой я  приехал, сильно страдая от укуса и возмущенный до глубины души.    

Мистер  Генри был в конторе под предлогом работы, но я понял, что ему не терпится поскорее  услышать, как прошла моя поездка.    

– Ну? –  спросил он, как только я вошел, а когда я сообщил ему вкратце о происшедшем и о  том, что Джесси, по-видимому, недостойная и неблагодарная женщина, он сказал: –  Она не друг мне, Маккеллар. Но много ли у меня друзей? К тому же у Джесси есть  причины быть несправедливой. Что толку мне скрывать то, что знает вся округа: с  нею очень плохо обошелся один из членов нашей семьи. – Так он в первый раз  при мне, хотя и отдаленно, упомянул о Баллантрэ, и мне кажется, что он с трудом  выговорил даже это, потому что сейчас же продолжал: – Вот почему я не хотел бы  разглашать этого дела. Оно огорчило бы миссис Генри… и моего отца, –  добавил он, снова весь вспыхнув.    

– Мистер  Генри, – сказал я, – простите мне мою смелость, но, по-моему, женщину  эту надо предоставить ее судьбе. Ваши деньги не могут помочь такой, как она. Ей  неизвестно ни воздержание, ни бережливость, а что до признательности, так  скорее жди от козла молока, и если вы перестанете оказывать ей помощь, это  ничего не изменит, разве только спасет от укусов ноги ваших посланцев.    

Мистер  Генри улыбнулся.    

– Я  очень огорчен, что пострадала ваша нога, – тут же добавил он уже серьезно.    

– И  примите во внимание, – продолжал я, – что этот совет я даю вам по  зрелом размышлении, а сначала меня все же растрогало несчастье этой женщины.    

– Вот  в том-то и дело! – сказал мистер Генри. – И не забывайте, что я еще  помню ее как порядочную девушку. А кроме того, пусть я и мало говорю о чести  моей семьи, это не значит, что я не дорожу ее репутацией.    

И на  этом он прервал разговор, в котором впервые так доверился мне. Но в тот же день  я убедился, что его отец был посвящен в эту историю и что только от своей жены  мистер Генри держал ее в секрете.    

– Боюсь,  что сегодняшнее поручение было вам не особенно приятно, – сказал  милорд. – Оно ни в коем случае не входит в круг ваших обязанностей. Именно  поэтому мне хочется особо поблагодарить вас и при этом напомнить (если этого не  сделал уже мистер Генри), насколько желательно, чтобы ни слова об этом не дошло  до моей дочери. Чернить умерших вдвойне тягостно, мистер Маккеллар!    

Сердце у  меня распалилось гневом, и я едва удержался, чтобы не сказать милорду в лицо,  какое вредное дело он делает, возвеличивая образ мертвого в сердце миссис  Генри, и насколько лучше было бы ниспровергнуть ложный кумир. К этому времени я  уже отлично разглядел, что отчуждало миссис Генри от ее мужа.    

Мое перо  достаточно умело, чтобы рассказать простую историю, но выразить на бумаге воздействие  множества мелочей, по отдельности незначительных, передать повесть взглядов и  откровение голосов, произносящих не бог весть какие слова, вложить в  полстраницы суть событий почти восемнадцати месяцев – это едва ли посильная для  меня задача.    

Говоря  начистоту, виновата во всем была миссис Генри. Она ставила себе в заслугу, что  согласилась выйти за мистера Генри, и считала это мученическим подвигом, в чем  старый лорд, вольно или невольно, поощрял ее. Она так же ставила себе в заслугу  верность покойному, и хотя непредубежденный человек назвал бы это скорее  неверностью живому, милорд и в этом оказывал ей поддержку. Вероятно, ему  доставляло утешение поговорить о своей потере, а с мистером Генри говорить об  этом он не решался. И вот со временем в этой семье из трех человек произошел раскол  и отверженным оказался супруг.    

В их  семействе вошло в обыкновение, что, когда милорд после обеда садился к камину  со стаканом вина, мисс Алисон не уходила, но, подставив к огню скамеечку,  болтала со стариком о всякой всячине. Став женой мистера Генри, она не  отказалась от этой привычки. Всякого бы порадовало зрелище того, как дружил  старый лорд со своей дочерью, но я слишком уважал мистера Генри, чтобы не  печалиться его унижению. Много раз я видел, как он, переломив себя, вставал  из-за стола и подсаживался к жене и старому лорду; они же, со своей стороны,  так подчеркнуто приветствовали его, обращались к нему, как к чужому, с такой  натянутой вежливостью и принимали его в свой разговор с такой явной неохотой,  что он скоро возвращался ко мне за стол, куда – так обширна зала Дэррисдира –  до нас доносилось только неясное бормотанье голосов у камина. Тут он и сидел  вместе со мной, прислушиваясь и приглядываясь, и часто по скорбному кивку старого  лорда и по тому, как он клал руку на голову миссис Генри или как она  поглаживала рукой его колени, словно утешая его, или по тому, как глаза их,  встречаясь, наполнялись слезами, мы могли заключить, что разговор перешел все к  той же теме и что тень покойного была в комнате с нами.    

Я и  сейчас иной раз порицаю мистера Генри за то, что он переносил все так  терпеливо, но не надо забывать, что жена вышла за него из жалости и что он  пошел на это. Да и как ему было проявлять решительность, когда он ни в ком не  встречал поддержки. Помню, как однажды он объявил, что нашел стекольщика, чтобы  сменить злополучное стекло витража. Он вел все дела по дому, и это входило в  его компетенцию. Однако для почитателей Баллантрэ это стекло было своего рода  реликвией, и при одном упоминании о замене кровь бросилась в лицо миссис Генри.    

– Как  вам не стыдно! – закричала она.    

– Да,  мне действительно стыдно за себя, – сказал мистер Генри с такой горечью,  какой я еще никогда не слыхал в его голосе.    

Тут в разговор  вмешался старый лорд и отвлек внимание своими мягкими речами. Еще не кончился  обед, а все уже, казалось, было забыто, но после обеда, когда они, как водится,  уединились у камина, мы видели, как она рыдала, уткнувшись головой в его  колени. Мистер Генри завел со мной разговор о каких-то делах по имению – он был  неразговорчив и редко говорил о чем-нибудь, кроме хозяйства; но в этот день, то  и дело поглядывая в сторону камина, он говорил не переставая, хотя голос его то  и дело срывался со спокойного тона. Во всяком случае, стекло не было заменено,  и мне кажется, что он считал это большим своим поражением.    

Как бы  ни судить о его характере, видит бог, добр он к ней был несомненно. В обращении  с ним у нее была какая-то снисходительная манера, которая (будь она у моей  жены) довела бы меня до бешенства, но он принимал это как милость. Она держала  его в отдалении от себя, как ребенка в детской, то забывая о нем, то вспоминая  и даря своей приветливостью; она угнетала его своим холодным вниманием, укоряла  его, меняясь в лице и закусив губы, как бы стыдясь его позора, повелевала ему  взглядом, когда давала себе волю, а когда надевала маску, то молила его о самых  обычных вещах, как будто это были невесть какие одолжения. И на все это он  отвечал неутомимой заботой, обожая, как говорится, самую землю, по которой она  ступала, и неся эту любовь в самых глазах своих, как неугасимый светильник.    

Когда  ожидали появления на свет мисс Кэтрин, ничто не могло заставить его уйти из  комнаты жены, и он так и пробыл там до конца. Он сидел (как мне рассказывали) у  изголовья кровати, белый как полотно, и пот стекал у него по лбу, а платок в  его руках был смят в комочек не больше мушкетной пули. Недаром он долго после  этого не мог выносить самого вида мисс Кэтрин; сомневаюсь, чтобы он вообще  питал к ней должное чувство, за что и подвергался всеобщему осуждению.    

Гак  обстояли дела в этой семье до седьмого апреля 1749 года, когда случилось первое  в ряду тех событий, которые должны были разбить столько сердец и унести столько  жизней.    

В этот день,  незадолго до ужина, я сидел у себя в комнате, когда ко мне, даже не постучавшись,  ворвался Джон Поль и заявил, что внизу кто-то желает говорить с управляющим;  при этом слове он ухмыльнулся.    

Я  спросил, что это за человек и как его зовут, и тут обнаружилась причина  неудовольствия Джона: оказалось, что посетитель пожелал назвать себя только  мне, что было оскорбительным нарушением прерогатив мажордома.    

– Хорошо, –  сказал я с легкой улыбкой. – Посмотрим, что ему надо.    

Внизу я  нашел крупного, просто одетого мужчину, закутанного в морской плащ, обличавший  его недавнее прибытие на корабле; а неподалеку от него стоял Макконнэхи,  разинув рот от изумления и взявшись рукой за подбородок, как тупица перед  трудной задачей. Незнакомец закрывал лицо воротником и казался озабоченным.  Завидев меня, он бросился ко мне навстречу и засыпал словами.    

– Мой  почтеннейший, – сказал он. – Тысячу извинений, что я тревожу вас, но  я здесь в крайне щекотливом положении. А тут еще этот дубина, которого я гдето  встречал и, что гораздо хуже, который как будто тоже меня приметил. Раз вы  живете в этом доме, сэр, и занимаете в нем такую должность (это и послужило  причиной моего обращения к вам), вы, конечно, сторонник правого дела?    

– Во  всяком случае, – сказал я, – вы можете быть уверены, что в Дэррисдире  вы в полной безопасности.    

– В  чем я и не сомневался, почтеннейший, – сказал он. – Понимаете, меня  только что высадил на берег один честнейший человек… совсем позабыл, как его  зовут. Так вот, он будет ждать меня до рассвета, с немалым риском для себя, да,  от вас скрывать нечего, и для меня тоже. Мне столько раз удавалось уносить  ноги, мистер… э… – представьте, совсем позабыл ваше звучное имя, –  что, право же, очень досадно было бы попасться на этот раз. А этот ротозей,  которого, помнится, я встречал под Карлайлем…    

– Ну,  сэр, – сказал я, – до завтра Макконнэхи вам не опасен.    

– Вы  очень любезны, мистер, мистер – как бишь? – незнакомец. Имя мое, видите  ли, не очень популярно у вас в Шотландии. Конечно, от такого джентльмена, как  вы, мой почтеннейший, я не буду скрывать свое имя и, с вашего разрешения, шепну  его вам на ухо. Зовут меня Фрэнсис Бэрк, полковник Фрэнсис Бэрк. Рискуя своей  головой, прибыл я сюда, чтобы повидать ваших господ. Поверьте, почтеннейший,  что по вашей наружности я никогда бы не определил вашего положения в доме. Так  вот, если будет на то ваша милость, сообщите им мое имя и скажите, что я привез  письма, которые, я уверен, их очень порадуют.    

Полковник  Бэрк был сторонником принца из числа тех ирландцев его свиты, которые так вредили  его делу и так ненавистны были шотландцам в дни восстания. Мне припомнилось,  как изумил всех Баллантрэ, присоединившись к этой шайке. И тут же у меня  мелькнула догадка о действительном положении вещей.    

– Войдите  сюда, – сказал я, отворяя дверь, – я доложу о вас милорду.    

– Вы  очень любезны, мистер, мистер… как бишь вас! – сказал полковник.    

Медленно  поднялся я наверх, в залу, где были вес трое – милорд в своем кресле, миссис Генри  за вышиваньем у окна, а мистер Генри расхаживал в дальнем конце залы (как это  вошло у него в привычку); посредине был стол, накрытый для ужина. Я вкратце  сообщил им то, что мне было поручено. Милорд откинулся на спинку кресла. Миссис  Генри вскочила с места да так и застыла. Они с мужем переглянулись через всю  комнату, и что это был у нее за странный, вызывающий взгляд, и как они оба при  этом побледнели! Потом мистер Генри обернулся ко мне, ничего не сказал, а  только сделал знак рукою. Но этого было достаточно, и я спустился вниз к  полковнику.    

Когда мы  с ним поднялись, я увидел, что те трое не сдвинулись с места. Я уверен, что они  не обменялись ни словом.    

– Милорд  Дэррисдир, не так ли? – сказал полковник с поклоном, и милорд поклонился  ему в ответ.    

– А  это, по всей вероятности, наследник титула, владетель Баллантрэ?    

– продолжал  полковник.    

– Я  никогда не принимал этого имени, – сказал мистер Генри. – Генри Дьюри  к вашим услугам.    

Потом  полковник обратился к миссис Генри, приложив шляпу к сердцу и кланяясь с изысканнейшей  вежливостью:    

– Не  может быть сомнения, что в вашем лице я приветствую обворожительную мисс  Алисой, о которой я столько наслышан.    

Супруги  снова обменялись взглядом.    

– Я  миссис Генри Дьюри, – сказала она, – но до замужества меня звали  Алисой Грэм.    

Тогда  заговорил милорд.    

– Я  старый человек, полковник, – сказал он, – и притом слаб здоровьем. Не  томите нас. Вы к нам с вестями о… – Он запнулся, но потом произнес  сорвавшимся голосом: – О моем сыне?    

– Мой  дорогой сэр, я отвечу вам прямо, как подобает солдату, – сказал  полковник. – Да, о нем.    

Милорд  протянул дрожащую руку; он как бы давал знак, но поторопиться или обождать –  этого мы понять не могли. Наконец он едва выговорил:    

– И  с добрыми?    

– С  наилучшими, какие только могут быть! – вскричал полковник. – Потому  что мой добрый друг и превосходный товарищ в настоящее время обретается в  прекрасном городе Париже и, насколько я могу судить о его привычках, едет  сейчас в своем портшезе[14]  на какой-нибудь званый обед… Клянусь богом, леди дурно!    

Миссис  Генри в самом деле смертельно побледнела и опустилась на подоконник. Но когда  мистер Генри сделал движение, чтобы поспешить к ней на помощь, она выпрямилась,  вся задрожав.    

– Ничего! –  сказала она побелевшими губами.    

Мистер  Генри остановился, и лицо его передернулось гримасой гнева. Мгновение спустя он  обернулся к полковнику:    

– Не  вините себя за то, что ваши новости так поразили миссис Дьюри. Это вполне  естественно: все трое мы росли, как родные.    

Миссис  Генри посмотрела на мужа с некоторым облегчением и даже как бы с признательностью.  Насколько я могу судить, это был его первый шаг к завоеванию ее  благосклонности.    

– Ради  бога, простите меня, миссис Дьюри, я ведь не более как неотесаный  ирландец, – оказал полковник, – и заслуживаю расстрела за то, что не  сумел как следует преподнести свои новости. Но вот собственноручные письма  Баллантрэ – по письму каждому из вас, и, уж конечно (если я хоть что-либо  смыслю в его талантах), он сумел должным образом рассказать свою историю.    

Говоря  так, он вынул три письма и в соответствии с адресом подал первое из них  милорду, который жадно схватил его. Затем он направился к миссис Генри.    

Но леди  отстранила его.    

– Моему  мужу, – сказала она сдавленным голосом.    

Полковник  был человек находчивый, но это и его ошеломило.    

– Да,  конечно! – сказал он. – Как же это я? Конечно! – но он все еще  держал перед ней письмо.    

Тогда мистер  Генри протянул руку, и ничего не оставалось, кроме как отдать письмо ему.  Мистер Генри взял письма (и свое и женино) и посмотрел на них, хмуря брови и  что-то обдумывая. Он все время изумлял меня своим поведением, но тут он  превзошел себя.    

– Позвольте  мне проводить вас в ваши покои, – сказал он жене. – Все это так  неожиданно, и вам лучше бы прочесть письмо наедине, когда вы немного придете в  себя.    

Опять  она взглянула на него с каким-то оттенком изумления, но он не дал ей опомниться  и, подойдя к ней, сказал:    

– Так  будет лучше, поверьте мне, а полковник Бэрк слишком воспитанный человек, чтобы  не извинить вас за это. – И с этими словами он взял ее за кончики пальцев  и повел прочь из залы.    

В этот  вечер миссис Генри больше не выходила, и когда мистер Генри поднялся к ней, то,  как я слышал много позже, она вернула ему письмо так и нераспечатанным.    

– Прочтите  его, и покончим с этим! – вскричал он.    

– Избавьте  меня от этого, – сказала она.    

И с  этими словами они оба, на мой взгляд, в значительной степени испортили то  хорошее, чего только что добились. А письмо попало в мои руки и было сожжено  нераспечатанным.    

Чтобы  точнее изложить похождения владетеля Баллантрэ после Куллодена, я недавно написал  полковнику Бэрку, ныне кавалеру ордена святого Людовика, с просьбой прислать  мне письменное их изложение, потому что по прошествии такого большого  промежутка времени я не мог полагаться только на свою память. По правде  сказать, я был несколько озадачен его ответом, потому что он прислал мне  подробные воспоминания о собственной жизни, только местами имевшие отношение к  Баллантрэ. Они были много пространнее, чем вся моя рукопись, и не всегда (как  мне кажется) назидательны. В письме, помеченном Эттенгеймом,[15] он просил, чтобы,  воспользовавшись его рукописью для своих целей, я нашел для нее издателя. Мне  кажется, что я лучше всего выполню свою задачу и одновременно его просьбу, если  приведу здесь полностью некоторые части его воспоминаний. Таким образом,  читатель получит полный и, как мне кажется, достоверный отчет о весьма важных событиях,  а если кого-нибудь из издателей заинтересует повествование кавалера, он знает,  куда обратиться за остальной и весьма объемистой частью, которую я охотно  предоставлю в его распоряжение. А теперь вместо изложения того, что рассказал  нам кавалер за стаканом вина в обеденной зале Дэррисдира, я приведу первый  отрывок из его рукописи. Не следует только забывать, что он поведал нам не эти  голые факты, а весьма изукрашенную их версию.    

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ    

СКИТАНИЯ БАЛЛАНТРЭ (Из  мемуаров кавалера Бэрка)    

     

Надо ли  говорить, что я покинул Рэзвен с гораздо большим удовольствием, чем прибыл в него;  но то ли сам я потерял дорогу среди пустошей, то ли спутники мои отбились,  только вскоре я оказался совсем один. Это не сулило мне ничего хорошего: я  никогда не мог освоиться с этой ужасной страной и ее полудикими обитателями,  которые теперь, после бегства принца, особенно недружелюбно относились к нам,  ирландцам. Я раздумывал над своей горестной судьбой, когда увидел на холме  одинокого всадника и принял его сначала за призрак того, чью смерть под Куллоденом  вся армия считала вполне достоверной. Это был владетель Баллантрэ, сын лорда Деррисдира,  молодой человек редких способностей и отваги, равно достойный украшать собою  двор и срывать лавры на полях сражений. Встреча наша была весьма радушна,  потому что он был одним из немногих шотландцев, которые хорошо относились к  ирландским сторонникам принца, и сейчас, в дни поражения и бегства, мог быть  мне крайне полезен. Но окончательно скрепило нашу дружбу одно обстоятельство,  само по себе не менее романтичное, чем легенда о короле Артуре.    

Это было  на второй день нашего бегства, после того как мы провели ночь под дождем в каком-то  овраге. Тут случился один человек из Аппина, по имени Алан Блэк Стюарт (или  что-то вроде этого)[16]  – потом я встречал его во Франции. Они в чем-то не сошлись с моим спутником и  обменялись весьма невежливыми словами. Стюарт потребовал, чтобы Баллантрэ  спешился и обнажил шпагу.    

– Ну,  мистер Стюарт, – ответил Баллантрэ, – при теперешних обстоятельствах  я, пожалуй, предпочту состязаться с вами в беге. – И с этими словами он  пришпорил своего коня.    

И таков  был ребячливый задор Стюарта, что он бежал за нами больше мили, и я не мог  удержаться от смеха, когда, обернувшись, увидел его на вершине холма. Он  держался рукой за левый бок, сердце у него чуть было не лопнуло от быстрого  бега.    

– Как  хотите, – не удержался я от замечания своему спутнику, – но я бы  никому не позволил бежать за собой с такой благородной целью, не удовлетворив  его желания. Шутка была хороша, но она смахивает на трусость.    

Он  нахмурился.    

– Хватит  с меня и того, – сказал он, – что я связался с самым ненавистным для  шотландцев человеком; можете судить по этому о моей храбрости.    

– Клянусь  честью, – сказал я, – будь у меня зеркало, я мог бы показать вам  человека, еще менее любезного для своих соотечественников. И если вам так не  нравится мое общество, сделайте одолжение, отвяжитесь от меня.    

– Полковник  Бэрк, – сказал он. – Не будем ссориться; и при этом помните, что  терпение не из моих добродетелей!    

– Ну,  я нисколько не терпеливее вас, – сказал я. – И не считаю нужным  скрывать это.    

– Так  мы с вами далеко не "уедем, – сказал он, натянув поводья. – Я  предлагаю вот что: либо сейчас же подеремся и расстанемся, либо накрепко  договоримся переносить друг от друга все, что бы ни случилось.    

– Как  родные братья? – спросил я.    

– Такой  глупости я не говорил, – ответил он. – У меня есть брат, но для меня  его все равно что и нет. Но уж если довелось нам обоим подвергнуться травле,  так поклянемся же клятвой гонимых, что не будет между нами ни обиды, ни мести.  Я по натуре человек не добрый, и мне докучают все эти напускные добродетели.    

– И  я не лучше вас, – сказал я. – И у меня в жилах не парное молоко. Но  как же нам быть? Дружить или биться?    

– Знаете, –  сказал он, – я думаю, лучше всего решить это жребием. Такое предложение  было слишком рыцарственно, чтобы не прельстить меня, и, как это ни покажется  странным, мы, два знатных дворянина наших дней, словно двое паладинов[17] древности,  доверили полукроне решить вопрос, биться нам насмерть или стать друзьями и  побратимами. Едва ли можно представить себе обстоятельства более романтичные, и  это одно из тех моих воспоминаний, которые свидетельствуют, что былые подвиги,  воспетые Гомером и другими поэтами, живы и посейчас – по крайней мере в среде  благородных и воспитанных людей. Жребий, указал мириться, и мы рукопожатием  скрепили наш уговор. Только тогда мой спутник объяснил мне, что побудило его  ускакать от мистера Стюарта, и только тут я оценил этот ход, достойный  государственного человека.    

Разнесшийся  слух о его смерти, сказал он, был ему надежной защитой; то, что мистер Стюарт  узнал его, представляло опасность, и он избрал самый верный способ, чтобы  заставить этого джентльмена молчать.    

– Потому  что, – сказал он, – Алан Блэк слишком тщеславный человек, чтобы  рассказывать о себе такую историю.    

Скоро  после полудня мы добрались до берегов того залива, к которому направлялись, и  нашли там корабль, только что бросивший якорь. Это была шхуна «SainteMarie des  Anges»[18]  из Гавр-де-Граса. После того как мы знаками вызвали шлюпку, Баллантрэ спросил,  не знаю ли я капитана шхуны. Я сказал, что он мой соотечественник, человек  безупречной репутации, но, по моим наблюдениям, довольно робок.    

– Ничего  не поделаешь, – сказал он. – Придется нам сказать ему всю правду.    

Я  спросил, неужели он расскажет и о поражении, пи тому что, если капитан услышит,  что флаг спущен, он; конечно, сейчас же уйдет в море.    

– А  хоть бы и так! – сказал он. – Оружие, которое он привез, теперь ни к  чему.    

– Дорогой  мой, кто сейчас думает об оружии? Нам нужно подумать о наших друзьях. Они  явятся за нами по пятам, среди них может быть сам принц, и если корабль  отплывет, не дождавшись их, много достойных жизней подвергнется опасности.    

– Уж  если на то пошло, капитан и его команда тоже живые люди, – сказал  Баллантрэ.    

Я назвал  это софистикой, заявил, что слышать не хочу о подобных разговорах с капитаном,  на что Баллантрэ нашел остроумный ответ, ради которого, а также и потому, что  меня обвиняли позднее в этой истории с «SainteMarie des Anges», я и рассказываю  все подробности нашего разговора.    

– Фрэнк, –  сказал он, – припомните, о чем мы условились. Я не должен возражать против  вашего молчания, я даже одобряю его; но, по смыслу нашего договора, вы тоже не  должны препятствовать мне говорить.    

Я не мог  не рассмеяться, но тут же предостерег его от возможных последствий.    

– Плевал  я на последствия, – сказал этот беспечный человек. – Я всегда  поступаю так, как мне вздумается.    

Известно,  что мои опасения оправдались. Не успел капитан услышать наши новости, как сейчас  же перерубил канат и вышел в море. Еще до рассвета мы были в проливе  Греит-Минч.    

Корабль  был очень стар, а шкипер-ирландец, пускай и честнейший из людей, был бездарнейшим  из капитанов. Поднялся сильный ветер, и море бушевало. В тот день нам не хотелось  ни есть, ни пить; мы рано улеглись, чтобы хоть как-нибудь забыться; а ночью,  как будто для того, чтобы преподать нам урок, ветер внезапно переменился на  северо-восточный и разразился штормом. Нас разбудило оглушительное грохотание  бури и топот матросов на палубе. Я уже думал, что пришел наш последний час, и  мое духовное смятение было еще усугублено насмешками Баллантрэ, который  издевался над моими молитвами. Именно в такие часы обнаруживается в человеке  настоящая набожность, и он начинает понимать (чему учили его с детских лет),  сколь безрассудно уповать на земных друзей и заступников. Я был бы недостоин  своей религии, если б особо не отметил этого в своем рассказе.    

Три дня  пролежали мы в темной каюте, питаясь одними сухарями. На четвертый день ветер  стих, оставив судно, лишенное мачт, игрушкой огромных волн. Капитан понятия не  имел, куда нас занесло бурей, в своем деле он был полным невеждой и мог только  молить о помощи Пресвятую Деву, – занятие похвальное, но не исчерпывающее  собой науки кораблевождения. Оставалась единственная надежда, что нас подберет  другой корабль; но, окажись он кораблем английским, нам с Баллантрэ это не  сулило ничего хорошего.    

Пятый и  шестой день нас носило по волнам, как щепку. На седьмой мы кое-как подняли парус  на обломках мачт, но управлять им было трудно, и мы в лучшем случае держали  судно по ветру. Нас все время сносило на юго-запад, а во время бури гнало в том  же направлении с неслыханной быстротой. Девятое утро было холодное и хмурое,  море волновалось, и все предвещало непогоду. Надо ли говорить, как мы  обрадовались, когда на горизонте появилось небольшое судно и стало приближаться  к «Santi-Marie». Но наша радость была кратковременна, потому что, когда оно  подошло ближе и спустило шлюпку, в нее тотчас же насели какие-то головорезы,  которые по дороге к нам ревели песни, а причалив, заполонили всю палубу, грозя  обнаженными тесаками и осыпая нас бранью и проклятиями. Вожаком у них был  неслыханный негодяй и знаменитый пират по имени Тийч. Лицо он мазал чем-то  черным, а бакенбарды закручивал колечками. Он бегал по палубе, бесновался и  орал, что сам он сатана, а корабль его – ад. В нем было что-то, напоминавшее  взбалмошного ребенка или полоумного, и это пугало меня невыразимо. Я шепнул на  ухо Баллантрэ, что, если, на наше счастье, они нуждаются в людях, я пиратство  предпочту смерти. Он кивком выразил свое одобрение.    

– Клянусь  честью, – сказал я мистеру Тийчу. – Если вы сатана, то вот я, черт, к  вашим услугам.    

Ему это  понравилось, и (скажу кратко, чтобы не задерживаться на этих постыдных событиях)  Баллантрэ, я и еще двое из команды были завербованы пиратами, тогда как  капитана и остальную команду они спровадили по доске в море. Я впервые видел,  как это делается, сердце мое замирало, и мистер Тийч или кто-то из его  подручных (я был слишком подавлен, чтобы разобраться в этом точнее) весьма  недвусмысленно прошелся относительно моей бледности. У меня хватило духу  выкинуть два-три коленца какой-то фантастической джиги и выкрикнуть при этом  какую-то пакость. На этот раз я спасся, но, спускаясь в шлюпку к этим  мерзавцам, я чувствовал, что еле держусь на ногах.    

Мое  отвращение к ним и мой страх перед огромными волнами я пересиливал тем, что отшучивался,  коверкая язык на ирландский манер. Милостью божьей, на пиратском корабле  оказалась скрипка, которой я тотчас же и завладел, и этим мне посчастливилось  добиться их расположения. Они окрестили меня Пэтом Пиликалой, но на прозвище  обижаться не приходилось, была бы шкура цела.    

Я не в  силах описать сумбур, царивший на этом корабле, которым командовал сущий полоумный  и который можно было назвать плавучим бедламом. Кутеж, пляски, песни, брань,  пьянство и драки – никогда на судне не были трезвы все зараз, и бывали дни,  когда нас мог потопить первый налетевший шквал. А если бы шхуну настиг в такой  день королевский фрегат, он мог бы захватить нас голыми руками. Несколько раз  мы примечали парус и если были потрезвей, то – да простит нам это бог! –  подвергали корабль своему досмотру, ну а если бывали чересчур во хмелю, то  корабль уходил, и я про себя благословлял за это небо.    

Тийч  управлял своей оравой (если можно управлять, внося беспорядок), держа ее в  постоянном страхе, и сколько я мог судить, весьма кичился своим положением. Я  знавал маршалов Франции и даже вождей шотландских кланов, и все они были далеко  не так чванливы. Вот она, эта постоянная погоня за славой и почестями. В самом  деле, чем дольше живешь, тем лучше видишь прозорливость Аристотеля и других  философов древности. Хотя сам я всю жизнь жаждал законных отличий, но могу  положа руку на сердце сказать теперь, на закате дней, что ничто на свете, даже  сама жизнь, не стоит того, чтобы ее сберегать и украшать почестями ценою  малейшего ущерба для своего достоинства.    

Мне  долго не удавалось поговорить с Баллантрэ, но вот однажды ночью, когда все были  заняты своими делами, мы забрались тайком на бушприт[19] и стали плакаться на  свою судьбу.    

– Нас  может спасти только милость божья, – сказал я.    

– А  я на этот счет держусь другого мнения, – возразил Баллантрэ, – потому  что спасаться я думаю собственными силами. Этот Тийч – полнейшее ничтожество,  от него нет никакой пользы, а между тем под его началом мы все время рискуем  быть захваченными. Я вовсе не намерен зря валандаться с этими разбойниками или  колодником повиснуть на рее. – И он рассказал мне, как, по его мнению, следовало  укрепить дисциплину на корабле, что обеспечило бы нам безопасность в настоящем,  а в будущем дало бы надежду на освобождение, когда они наберут вволю добычи и  разбредутся с ней по домам.    

Я  чистосердечно признался ему, что слишком потрясен всеми окружающими ужасами и  он не должен рассчитывать на меня.    

– Ну,  а меня не легко запугать, – сказал он. – Да и одолеть меня трудно!    

Через  несколько дней нелепый случай снова чуть не привел всех нас на виселицу, и по  нему можно представить себе царившие на корабле сумбур и сумасбродство. Все мы  были пьяны, и когда один из полоумных заметил парус, Тийч велел догонять его,  даже не взглянув на корабль, а мы все принялись потрясать оружием и  похваляться, какую резню мы устроим. Я заметил, что Баллантрэ спокойно стоял на  носу, вглядываясь вдаль изпод ладони. Я, верный своей тактике по отношению к  этим дикарям, не уступал в ретивости самым рьяным из них и развлекал их своими  ирландскими прибаутками.    

– Поднять  флаг! – кричал Тийч. – Покажите этим стервецам, кто мы такие!    

Это была  попросту пьяная бравада, и она могла лишить нас ценной добычи, но я считал, что  не мне рассуждать, и собственноручно поднял черный флаг.    

Тут  пришел на корму улыбающийся Баллантрэ.    

– Может  быть, вам, пьянчуге, интересно будет узнать, – сказал он, – что мы  преследуем королевский фрегат.    

Тийч  заревел, что он лжет, но все же побежал к фальшборту,[20] и вслед за ним ринулись  все прочие. Никогда я не видел, чтобы столько пьяных разом протрезвело. В ответ  на наш дерзкий вызов фрегат круто повернул и лег на новый курс – наперерез нам;  флаг его теперь был явственно виден. Мы еще, не отрываясь, глядели на него, как  вдруг на борту корабля вспух дымок, послышался звук выстрела, и ядро скользнуло  по волнам с небольшим недолетом. Тут несколько человек схватились за канаты и с  непостижимой быстротой повернули нашу «Сару». Кто-то опрокинул бочонок рома,  который стоял на палубе, и скатил его поскорее за борт. Я, со своей стороны, поспешил  спустить пиратский флаг, сорвал его и швырнул в море. Я сам готов был спрыгнуть  вслед за ним, так меня испугали наша оплошность и безначалие. А Тийч побледнел  как смерть и тотчас же сошел к себе в каюту. Только два раза он показывался  оттуда в этот день: он шел на корму и долго глядел на королевское судно,  которое все еще виднелось на горизонте, неотступно преследуя нас, а потом  безмолвно спускался к себе в каюту. Можно сказать, что он дезертировал, и если  бы не то обстоятельство, что у нас на корабле был один очень хороший моряк, и  если бы не ветер, благоприятствовавший нам весь день, мы все, конечно, повисли  бы на реях.    

Тийч,  должно быть, чувствовал себя униженным в глазах команды, и способ, которым он  попытался поднять свой пошатнувшийся авторитет, отлично показывает, что он был  за человек. На следующее утро из его каюты распространился запах жженой серы и  послышались его выкрики: «Ад! Ад!» На корабле, по-видимому, знали, что это  значит, и повсюду воцарилось унылое ожидание. Вскоре он появился на палубе, и в  каком виде! Это было сущее чучело: лицо вымазано чем-то черным, волосы и бакенбарды  завиты в колечки, за поясом полно пистолетов. Он жевал стекло, так что кровь  стекала у него по подбородку, и потрясал кортиком. Не знаю, может быть, он  перенял эти штуки у индейцев Америки, откуда был родом, но только таков был его  обычай и таким образом он объявлял, что намерен совершить самые страшные  злодейства. Первым ему попался тот самый пират, который накануне спихнул за  борт бочонок рома. Он заколол его ударом в сердце, кляня как мятежника; потом  заплясал вокруг трупа, беснуясь и божась и вызывая нас выходить на расправу.  Словом, разыграл свой балаган, нелепый, да к тому же и опасный, потому что эта  трусливая тварь явно разжигала себя на новое убийство.    

И вдруг  вперед выступил Баллантрэ.    

– А  ну, брось дурака валять! – оказал он. – Ты что, думаешь испугать нас,  строя рожи? Где ты был вчера, когда ты был нужен? Но ничего, обошлись и без  тебя.    

Среди  команды началось движение и перешептывание, в равной степени и боязливое и радостное.  А Тийч испустил дикий вопль и взмахнул кортиком, чтобы метнуть его, –  искусство, в котором он (как и многие моряки) был большим мастером.    

– Выбейте  у него нож! – сказал Баллантрэ так внезапно и резко, что рука моя  повиновалась ему еще прежде, чем разум мой понял приказание.    

Тийч  стоял ошеломленный, он даже не вспомнил о своих пистолетам.    

– Ступай  в каюту! – закричал Баллантрэ. – И можешь не показываться на палубе,  пока не протрезвишься. Мы не собираемся из-за тебя висеть на рее, черномазый,  полоумный, пьяница и дубина! А ну, вниз! – И он так топнул на Тийча ногою,  что тот рысцой побежал в каюту.    

– Теперь, –  обратился Баллантрэ к команде, – выслушайте и вы несколько слов. Не знаю,  может быть, вы пиратствуете из любви к искусству, а я нет. Я хочу разбогатеть и  вернуться на сушу и тратить свои деньги, как подобает джентльмену… И уж по  одному пункту решение мое твердо: я не хочу повиснуть на рее, – во всяком  случае, поскольку это от меня зависит. Дайте мне совет, ведь в вашем деле я  новичок. Неужели нельзя наладить хоть какую-нибудь дисциплину и порядок?    

Тут  заговорил один из команды; он сказал, что по морскому обычаю на корабле должен  быть квартирмистр, и как только было произнесено это слови, все его подхватили.  Единодушно Баллантрэ был объявлен квартирмистром, его попечению был вверен ром,  принят был пиратский устав, введенный еще Робертсом, и, наконец, предложено  было покончить с Тийчем. Но Баллантрэ боялся более энергичного капитана,  который мог бы ограничить его собственное влияние, и он решительно  воспротивился расправе. Тийч вполне пригоден, говорил он, чтобы брать корабли  на абордаж и пугать ошалелую команду своей черной рожей и неистовой божбой, в  этом среди нас не нашлось бы соперника Тийчу, и, кроме того, раз он развенчан  и, в сущности, смещен, мы можем уменьшить его долю в добыче. Последнее  обстоятельство и решило дело. Доля Тийча была урезана до смехотворных размеров,  она стала меньше моей. Оставалось только два затруднения: согласится ли он на  отведенную ему роль и кто осмелится объявить ему наше решение.    

– Не  тревожьтесь, – сказал Баллантрэ, – я беру это на себя.    

И он  шагнул к капитанскому трапу и один спустился в каюту Тийча, чтобы обуздать  этого пьяного дикаря.    

– Вот  этот человек нам подходит! – закричал один из пиратов. – Ура  квартирмистру! – и все с охотой трижды прокричали «ура» в его честь,  причем мой голос был не последним в хоре. И надо полагать, что эти «ура»  должным образом воздействовали на мистера Тийча в его каюте, как и в наши дни  воздействуют даже на законодателей голоса шумящей на улицах толпы.    

Что  между ними произошло, в точности неизвестно (хотя кое-что впоследствии и выяснилось),  но все мы были как обрадованы, так и поражены, когда Баллантрэ появился на  палубе, ведя под руку Тийча, и объявил, что все улажено.    

Я не  буду подробно рассказывать о двенадцати или пятнадцати месяцах, в течение  которых мы продолжали наше плавание по Северной Атлантике, добывая пищу и воду  с тех кораблей, которые мы обирали, и вели наше дело весьма успешно. Кому охота  читать такие неподобающие вещи, как воспоминания пирата, пусть даже невольного,  каким был я?    

Баллантрэ,  к моему восхищению, продолжал управлять нами, и дела наши теперь шли гораздо  лучше. Как бы мне ни хотелось утверждать, что дворянин всюду займет первое  место, даже на пиратском корабле, но сам я, по рождению не уступавший любому из  лордов Шотландии, без стыда сознаюсь, что до самого конца оставался Пэтом  Пиликалой и был на положении корабельного шута. Для проявления моих  способностей не представлялось подходящей обстановки. Здоровье мое страдало от  ряда причин; в седле я чувствовал себя много лучше, чем на палубе, и, по правде  говоря, боязнь моря неотступно угнетала меня, уступая только страху перед моими  спутниками. Мне не приходится восхвалять собственную храбрость: я достойно  сражался во многих битвах на глазах у знаменитых полководцев и последний свой  чин получил за выдающийся подвиг, совершенный при многих свидетелях. Но когда  мы собирались на очередной абордаж, сердце Фрэнсиса Бэрка уходило в пятки.  Утлая скорлупка, на которую мы грузились, устрашающие гряды огромных валов,  высота судна, на борт которого нам предстояло взобраться, неизвестная  численность и вооружение команды, встающей на защиту своих законных прав и  самой жизни, хмурые небеса, которые в этих широтах так часто угрюмо взирали на  наши подвиги, самое завывание ветра в ушах – все это не возбуждало во мне  отваги. А к тому же я всегда был человеком жалостливым, и последствия наших  побед страшили меня не меньше, чем поражение. Дважды на борту мы находили  женщин; и хотя мне доводилось видеть города, преданные грабежу, а недавно во  Франции и страшные картины народных волнений, но самая ограниченность этих  зверств пределами корабля и немногочисленностью жертв, а также холодная пучина  моря, служившая им могилой, – все это усугубляло мое отвращение к творимым  злодеяниям. Скажу по чести, я никогда не мог грабить, не напившись почти до  полной потери сознания. Так же обстояло дело и с остальной командой. Сам Тийч  был способен на разбой, только накачавшись рому; и одной из труднейших  обязанностей Баллантрэ было не давать нам напиваться до бесчувствия.    

Он и с  этим справлялся на славу, как человек несравненных способностей и  исключительной находчивости. Он не пытался снискать расположение команды, как  это делал я, заставляя себя паясничать, когда на сердце было вот как  неспокойно. Он при всех обстоятельствах сохранял достоинство и серьезность,  держался, как отец среди капризных ребят или учитель среди озорных школьников.  Эта задача была тем труднее, что по натуре наши головорезы были закоренелые ворчуны.  Как ни слаба была дисциплина, установленная Баллантрэ, она все же казалась  тягостной этим распущенным людям. И что хуже всего – теперь, когда они меньше  пили, они успевали думать. Как следствие этого, некоторые из них начинали  раскаиваться в своих ужасающих преступлениях, особенно один – добрый католик, с  которым мы иногда уединялись для молитвы, чаще всего в плохую погоду, когда  ливень или туман скрывали нас от прочей команды. Я уверен, что смертники по  дороге на плаху не молились искреннее и горячее нас. Но остальные, лишенные и  этого источника надежды, предавшись разного рода выкладкам и вычислениям, по  целым дням подсчитывали свою долю и плакались, что она мала. Как я уже говорил,  удача нам сопутствовала. Но нельзя не упомянуть при этом, что ни в одном  известном мне деле (так уж ведется на этом свете!) доходы не соответствуют  людским чаяниям. Мы встречали много кораблей и многие настигали, но на немногих  находили деньги, а товары их обычно были нам ни к чему, – что нам было делать  с грузом плугов или даже табака? – и тягостно вспоминать, сколько команд  мы отправили на дно ради каких-нибудь сухарей или бочонка-другого спирту!    

Между  тем корабль наш весь зарос илом и ракушками, и пора было нам отправляться в место  нашей постоянной стоянки, расположенное в устье одной реки посреди болот.  Предполагалось, что там мы разойдемся, чтобы порознь промотать добычу, и, так  как каждому хотелось увеличить свою долю, это заставляло нас со дня на день  откладывать конец плавания. Решил дело один ничтожный случай, который  стороннему человеку мог показаться обыденным при нашем образе жизни. Но я  должен тут же объяснить: только на одном из абордированных нами судов, –  на первом из двух, где мы нашли женщин, – мы встретили настоящее  сопротивление. В этот раз у нас было двое убитых и несколько человек раненых.  Если бы не отвага Баллантрэ, атака наша была бы, конечно, отбита. Во всех  прочих случаях защита была (если только вообще это можно назвать Защитой!)  такого рода, что над ней посмеялись бы самые никудышные солдаты Европы. Самым  опасным во всем нашем деле было карабкаться на борт судна, и случалось, что эти  простофили сами спускали нам канат, так спешили они изъявить свое желание  завербоваться к нам вместо того, чтобы по доске отправиться в море. Эта  постоянная безнаказанность очень изнежила нашу команду, и я теперь понимал, как  мог Тийч подчинить ее себе, – ибо поистине этот полоумный и был для нас  главной опасностью.    

Случай,  о котором я упомянул; был вот какой. Сквозь туман мы разглядели совсем близко  от нас маленький трехмачтовый корабль, который шел почти так же быстро, –  вернее сказать, так же медленно, как и наш. Мы изготовили носовую пушку, чтобы  попытаться достать его с ходу. Но море было неспокойное, корабль сильно  швыряло, и немудрено, что наши пушкари, выпалив трижды, так и не попали в цель.  А тем временем преследуемые выпалили из кормовой пушки, и, видно, наводчики у  них были опытнее наших, потому что первое же их ядро ударило по носовой части,  разнесло двух наших пушкарей в клочья, так что всех нас обрызгало кровью, и,  пробив палубу, разорвалось в кубрике, где мы спали. Баллантрэ даже не обратил  бы на все это внимания, – действительно, в этой неприятности не было  ничего, что могло бы удручить душу солдата, – но он быстро улавливал  желания команды, и было ясно, что этот шальной выстрел был каплей,  переполнившей чашу. Мгновение спустя все они заговорили об одном: корабль от  нас уходит, преследовать его бессмысленно, наша «Сара» чересчур отяжелела,  чтобы нагнать даже бочку, продолжать на ней плавание невозможно, и в силу всех  этих мнимых доводов руль был переложен и мы легли курсом на наш потаенный порт.  Надо было видеть, какое веселье овладело всей командой, как они плясали на  палубе и высчитывали, насколько увеличилась их собственная доля после смерти  двух пушкарей.    

Девять  суток мы шли к порту, так слаб и изменчив был ветер и так отяжелела наша  «Сара». На рассвете десятого дня, пробираясь сквозь легкий волнистый туман, мы  вошли в устье. Но вскоре туман рассеялся, и, прежде чем он снова упал, мы  увидели совсем близко какой-то фрегат. Его присутствие тут, рядом с нашим  убежищем, было для нас тяжелым ударом. Начались оживленные споры о том, заметил  ли он нас и если заметил, то узнал ли «Сару». Из предосторожности мы уничтожали  на захваченных кораблях всех пленников до одного, чтобы не оставлять свидетелей  наших злодейств; но скрыть нашу «Сару» было не так легко. В последнее время,  когда она отяжелела и многие из преследуемых судов уходили от нас, были  основания ожидать, что описания ее внешнего вида широко известны. Я думал, что,  застигнутые фрегатом, мы сейчас же разойдемся в разные стороны. Но тут  хитроумный Баллантрэ приготовил для меня новый сюрприз. С самого первого дня  своего избрания квартирмистром он и Тийч (и это было самым замечательным достижением  Баллантрэ) действовали рука об руку. Я часто расспрашивал его, как это  случилось, и не получал ответа; только раз он намекнул мне, что у них с Тийчем  заключено соглашение, «которое весьма удивило бы команду, узнай она его суть,  удивило бы и его самого, будь оно до конца выполнено». Так вот и тут – они с  Тийчем были единодушны, и, с их общего соизволения, не успели мы бросить якорь,  как вся команда предалась неописуемому пьянству. К полудню корабль стал  поистине сумасшедшим домом, все летело за борт, одна пьяная песня перекрывала  другую, люди ссорились и сцеплялись в лютой свалке, а потом забывали о ссоре и  обнимались в пьяном умилении. Мне Баллантрэ велел, если жизнь мне дорога, не  пить ни капли, но прикидываться пьяным. Никогда еще не было у меня такого  томительного дня; большую часть его я провел, валяясь на баке и разглядывая  болота и заросли, простиравшиеся вокруг нашей маленькой бухты насколько хватал  глаз.    

Когда  стало смеркаться, Баллантрэ сделал вид, что споткнулся и с пьяным смехом  повалился рядом со мной. Прежде чем встать, он успел шепнуть мне, чтобы я сошел  в каюту и для отвода глаз лег спать на лавку; я, мол, скоро ему понадоблюсь. Я  выполнил его приказание, спустившись в каюту, где было совсем темно, и залег на  первую же лавку. Там уже был кто-то. По тому, как он завозился и спихнул меня  на пол, я понял, что он вовсе не так уж пьян, но когда я устроился на другой  лавке, он сделал вид, будто снова заснул. Сердце у меня бешено билось, я  понимал, что готовится отчаянное дело. Скоро в каюту сошел Баллантрэ, зажег  лампу, осмотрелся, удовлетворенно кивнул головой и, не сказав ни слова, опять  поднялся на палубу. Прикрывая рукой глаза, я украдкой огляделся и увидел, что в  каюте на лавках спят или прикидываются спящими трое: сам я и двое матросов –  Даттон и Грэди, оба люди смелые и решительные. На палубе беснование перепившихся  достигло пределов, и я не подберу слов, которыми можно было бы определить  звуки, ими издаваемые. На своем веку я был свидетелем многих кутежей и попоек,  много раз на палубе той же «Сары», но никогда еще не видел ничего подобного, и  это заставило меня тогда же предположить, что в ром было что-то подмешано.  Очень нескоро крики и рев постепенно перешли в мучительные стоны, а потом  сменились молчанием, и еще очень нескоро к нам спустился Баллантрэ, на этот раз  сопровождаемый Тийчем, который крепко выбранился, увидев нас троих на лавках.    

– Зря, –  сказал Баллантрэ, – можете хоть из пистолета палить у них над ухом. Вы же  знаете, чего они наглотались.    

В каюте  был люк, а под ним в тайнике сложена большая часть нашей добычи, еще не поделенная.  Люк был заперт тремя замками, и ключи от них (для большей верности) хранились  один у Тийча, другой у Баллантрэ, а третий у помощника, которого звали Хаммонд.  Каково же было мое изумление, когда я увидел все ключи в одних руках, и еще  больше я изумился, обнаружив, что Баллантрэ и Тийч вытащили из люка несколько  тюков – всего их было четыре, – тщательно упакованных и снабженных  лямками.    

– Ну,  а теперь, – сказал Тийч, – пора в путь.    

– Одно  только слово, – сказал Баллантрэ. – Мне стало известно, что есть еще  один человек, кроме вас, который знает тайную тропку через болото, и, как мне  кажется, его дорога короче вашей.    

Тийч  завопил, что их предали и, значит, все пропало.    

– Нет,  почему же, – сказал Баллантрэ. – Есть еще кое-какие обстоятельства, с  которыми я должен вас ознакомить. Во-первых, обратите внимание на то, что в  ваших пистолетах, которые (как вы помните) я позаботился зарядить для вас  сегодня утром, нет ни одной пули. Во-вторых, раз есть другой человек, знакомый  с тропинкой, вы не станете требовать, чтобы я связался в этом деле с таким полоумным,  как вы. Ну и, в-третьих, эти джентльмены (которым нет больше надобности  прикидываться спящими) держат мою сторону и сейчас заткнут вам рот и привяжут  вас к мачте. И когда ваши люди проснутся (если только вообще они проснутся  после того, чем мы с вами их угостили), я уверен, что они будут настолько  любезны, что освободят вас, и вам, я полагаю, нетрудно будет объяснить им всю  историю с ключами.    

Тийч не  промолвил ни слова и, выпучив глаза, глядел на нас, пока мы засовывали ему в  рот кляп и привязывали к мачте.    

– Ну,  а теперь, дурачина, – сказал Баллантрэ, – вы понимаете, почему мы  увязали все в четыре тюка. Вы любили называть себя сатаной, вот и оставайтесь в  пекле.    

Это были  его последние слова на борту «Сары». Нагрузившись тюками, мы четверо потихоньку  спустились в шлюпку и отчалили от судна, молчаливого, как могила, из которой,  словно голос заживо погребенных, раздавались временами только стоны  одурманенных пьяниц.    

Туман  стлался над водой ниже человеческого роста, так что Даттон, знавший дорогу,  стоя указывал, куда нам плыть. Это вынуждало грести очень осторожно, что и  спасло нас. Только что мы отошли от корабля, как стало светать, туман  сгустился, и над нами с криками потянулись птицы. Вдруг Даттон быстро присел на  дно лодки и шепнул нам, чтобы мы молчали, если жизнь нам дорога, и слушали. И в  самом деле, с одной стороны послышался слабый скрип уключин, он повторился, а  затем такой же скрип послышался и с другой стороны. Ясно было, что вчера утром  фрегат нас выследил и теперь направил шлюпки, чтобы захватить корабль.  Беззащитные, мы были в самой середине их флотилии. Трудно представить себе  положение более гибельное, и мы сидели, склонившись над веслами, моля бога,  чтобы туман продержался подольше. Пот крупными каплями стекал у меня со лба.  Вдруг с одной из шлюпок, куда можно было бы перекинуть сухарь, послышался  осторожный шепот офицера:    

– Тише,  ребята!    

И я  подивился тому, что они не слышат, как колотится сердце у меня в груди.    

– Черт  с ней, с тропинкой, – сказал Баллантрэ, – надо поскорее где-нибудь укрыться.  Давайте причалим к берегу.    

Так мы и  сделали, подгребая с величайшей осторожностью и правя наугад прямо через туман,  который был для нас единственным спасением. Но небо сжалилось над нами, мы  пристали к самой заросли, выбрались на берег с нашим драгоценным грузом и, не  зная другого способа скрыть свои следы (туман уже начинал рассеиваться),  затопили шлюпку. Едва успели мы скрыться в зарослях, как взошло солнце и в то  же самое время с середины бухты раздалось громкое «ура» моряков, и мы поняли,  что «Сара» взята на абордаж. Позднее я слышал, что захвативший ее офицер был  щедро награжден, но, хотя выслежен был наш корабль действительно мастерски, я  полагаю, что самый захват его не потребовал особых трудов.[21]    

Я еще  возносил хвалы всем святым за свое спасение, когда понял, что из огня мы попали  в полымя. Мы высадились наугад в огромном непролазном болоте, и найти тропу  представлялось теперь делом неверным, утомительным и опасным. Даттон считал,  что нам надо дождаться отплытия судна и выловить со дна шлюпку. Любое  промедление, говорил он, разумнее, чем попытка пробиваться вслепую по этой  трясине. Итак, мы вернулись к берегу бухты и, вглядываясь сквозь частые  заросли, увидели, что туман окончательно рассеялся, что на «Саре» поднят  королевский флаг, но незаметно никаких приготовлений к отплытию. Положение наше  было крайне рискованным. Задержка на болоте грозила болезнью: мы так стремились  унести возможно больше добычи, что почти не захватили с собой провизии; к тому  же, весьма желательно было как можно скорее уйти от опасного соседства и  добраться до поселений раньше, чем туда дойдет известие о захвате нашего  корабля. А против всех этих доводов можно было выставить только рискованность  путешествия по болоту. Вполне естественно, что мы решили пробиваться.    

Наступила  уже нестерпимая жара, когда мы пустились в путь через болото, или, вернее, когда  стали нащупывать этот путь по компасу. Даттон шел впереди с компасом, а  кто-нибудь из нас троих нес его часть сокровищ. Надо ли говорить, как зорко он  следил за своим тылом, – ведь ему пришлось доверить нам все свое  достояние. Заросли были непролазные, почва топкая, так что мы то и дело увязали  в ней и должны были обходить гиблое место, к тому же жара стояла нестерпимая,  нечем было дышать, и тучи москитов окружали каждого из нас. Часто отмечалось,  насколько лучше родовитые джентльмены выносят усталость, чем выходцы из черни.  Известно, например, что офицеры, принужденные месить грязь наравне со своими  солдатами, посрамляют их своей выдержкой. Так было и в этом случае: с одной стороны  были Баллантрэ и я – джентльмены родовитейших семей, а с другой – простой  моряк Грэди, человек богатырского телосложения. О Даттоне говорить не  приходится этот, нужно признать, держался не хуже нас.[22] Что касается Грэди, то  он вскоре принялся оплакивать свою судьбу, плелся все время в хвосте, отказался  в свой черед нести добавочный тюк, все время клянчил рома (которого у нас  оставалось слишком мало) и, наконец, даже стал грозить пистолетом, требуя,  чтобы мы дали ему отдохнуть. Конечно, Баллантрэ справился бы с ним, но я убедил  его дать поблажку; мы сделали привал и подкрепились едой. Но и это не помогло.  Опять Грэди сразу же оказался в хвосте, стеная и оплакивая свой жребий…  Наконец, по собственной небрежности, он, должно быть, уклонился от проложенных нами  следов и попал в окно, затянутое травою. Прежде чем мы успели прийти к нему на  помощь, он со страшным воплем погрузился в хлябь, и тут же она засосала его со  всей его добычей. Его судьба и прежде всего этот вопль потрясли нас до глубины  души, но, вообще говоря, это было к лучшему и способствовало нашему спасению,  потому что Даттон после этого решил взобраться на дерево, чтобы осмотреть  местность. Его радостный возглас заставил и меня подняться к нему, и он показал  мне возвышенность, по которой, как он знал, проходила тропа. Теперь Даттон шел,  отбросив всякую осторожность, и вскоре мы увидели, как у него увязла одна нога;  он вытащил ее и снова увяз, уже обеими. Он повернул к нам побледневшее лицо.    

– Дайте  руку, – закричал он, – я попал в трясину!    

– С  чего это вы взяли, – сказал Баллантрэ, не двигаясь с места. Даттон  разразился страшными проклятиями. Погрузившись уже почти до пояса и выхватив  пистолет, он крикнул:    

– Помогите  мне! Или умрите, как собаки!    

– Ну,  что вы, – сказал Баллантрэ, – я просто пошутил. Иду. Иду! – И он  скинул свои тюк и тюк Даттона, который нес в свой черед. – Не подходите,  если мы не позовем вас, – сказал он мне и пошел один к увязнувшему  Даттону. Тот стоял, не двигаясь и все еще сжимая пистолет. Страшно было  смотреть на его искаженное ужасом лицо.    

– Ради  бога! – взмолился он. – Будьте осторожны!    

Баллантрэ  подошел к нему вплотную.    

– Не  двигайтесь, – сказал он и потом, подумав: – Протяните обе руки. Даттон  отложил пистолет; вокруг него было так топко, что пистолет сейчас же погрузился  и исчез. С проклятиями Даттон потянулся к нему, чтобы подхватить, и,  воспользовавшись тем, что он нагнулся, Баллантрэ вонзил ему кинжал между  лопаток. Даттон взмахнул руками, то ли от боли, то ли защищаясь, и через  мгновение, согнувшись, ткнулся лицом в тину.    

Баллантрэ  тоже увяз уже почти по колено, но ему удалось выбраться, и он вернулся ко мне.  Видя, как я дрожу, он сказал:    

– Однако,  черт вас подери, Фрэнсис, вы, как я вижу, попросту малодушны. Ведь это лишь  законное воздаяние пирату. Вот мы и стряхнули последние отрепья «Сары». Кто  теперь может обличить нас в соучастии?    

Я уверял  его, что он неправильно судит обо мне, но мое чувство гуманности было настолько  потрясено бесчеловечностью его поступка, что у меня дух перехватывало и я едва  мог говорить.    

– Право,  надо быть решительнее, – сказал он. – Даттон показал, где проходит  тропа, на что он нам больше нужен? Вы должны признать, что непростительно было  бы упустить такой случай.    

Я не мог  отрицать, что в принципе он прав, однако не мог удержать слез, которых, по-моему,  не должен стыдиться и самый храбрый человек. Только подкрепившись ромом, я смог  двинуться дальше. Повторяю, что я не стыжусь этого благородного волнения:  милосердие украшает воина. Все же я не могу безоговорочно порицать Баллантрэ:  ведь он действительно спас нас обоих. Мы без дальнейших превратностей вышли на  тропу и в тот же вечер еще до заката добрались до конца болота.    

Мы были  чересчур измучены, чтобы долго искать места для ночлега: на опушке соснового  леса мы свалились на сухой песок, еще нагретый солнцем, и тотчас же уснули.    

Наутро  мы проснулись очень рано и в таком дурном расположении духа, что от разговоров  чуть было не перешли к драке. Мы были теперь затеряны на побережье южных  провинций, в тысячах миль от французских поселений, нам предстояло трудное  путешествие и неисчислимые опасности, и как раз в такое время человек особенно  нуждается в друге. А Баллантрэ как будто вовсе утерял даже вежливость  обхождения. Правда, изумляться тут нечему, принимая во внимание долгий срок,  проведенный нами среди морских разбойников. Но как бы то ни было, говорил он со  мной очень резко, и ни один джентльмен не стерпел бы подобного обращения. Я  высказал ему свое недовольство, но он молча отошел в сторону, а когда я  последовал за ним, продолжая усовещивать его, он остановил меня движением руки.    

– Фрэнсис, –  сказал он, – вы помните, в чем мы поклялись друг другу, но никакие клятвы  в мире не заставили бы меня выслушивать подобные речи, если бы не искреннее мое  расположение к вам. Вы не должны в нем сомневаться. В самом деле, Даттона я  должен был взять с собой, потому что он знал, как найти тропу, а Грэди –  потому, что Даттон не желал идти без него. Но что мне за смысл было брать с  собой вас? Уже один ваш проклятый ирландский говор для меня постоянная  опасность. В сущности, вам следовало бы сидеть в кандалах, а вы еще вздумали  ссориться со мной, как малое дитя из-за игрушки.    

Мне  никогда еще не приходилось слышать такой напраслины; все это у меня и до сих  пор как-то не вяжется с джентльменским обликом моего друга. Я поставил ему на  вид его собственный шотландский акцент, не такой резкий, как приходится иногда  слышать, но все же в достаточной мере варварский и неприятный для слуха, как я  ему напрямик и сказал. Не знаю, чем кончилось бы дело, если бы не внезапная  угроза, которая всполошила нас.    

Разговаривая,  мы несколько отошли в сторону от леса, и место нашего ночлега с распакованными  тюками и раскиданными монетами осталось между нами и опушкой, откуда и появился  нежданный гость. По крайней мере сейчас он стоял там – рослый парень с топором  на плече – и, широко разинув рот, глазел то на наши сокровища у своих ног, то  на нас, в разгаре спора схватившихся за оружие. Но как только мы заметили его,  он сейчас же пустился бежать и скрылся между сосен.    

Все это  не могло не обеспокоить нас: весть о встрече с двумя вооруженными моряками, ссорящимися  над грудой денег неподалеку от того места, где был захвачен пиратский  корабль, – такая весть могла поднять против нас всю округу. Ссора наша не  то что прекратилась – мы попросту о ней забыли. В мгновение ока мы собрали свои  тюки и пустились бежать, сколько хватало духу. Но беда была в том, что мы не  знали, куда нам спасаться, и каждый раз возвращались к тем же местам. Правда,  Баллантрэ выведал, что мог, у Даттона, но трудно находить путь с чужих слов, и  куда бы мы ни поворачивали, в конце концов перед нами, пускай под новым углом,  расстилалась все та же гладь широкого устья.    

Мы  выбились из сил и совсем было отчаялись, когда с вершины очередной дюны  увидели, что снова отрезаны от суши еще одним ответвлением залива. Но на этот  раз перед нами открылась бухточка, не похожая на прочие; она глубоко вдавалась  в скалы, и берега ее были так круты, что маленькое судно пришлось накрепко  пришвартовать к скале, а сходни перекинуть с борта прямо на берег. Тут команда  развела костер и сидела у огня за едой. Корабль по виду напоминал торговые  суда, которые строят на Бермудских островах.    

Страсть  к золоту и всеобщая ненависть к пиратам были, конечно, достаточным поводом для  того, чтобы вся округа бросилась за нами в погоню. Кроме того, становилось  очевидно, что мы находимся на каком-то полуострове со многими пальцеобразными  выступами; а перемычка возле запястья, по которой нам сразу же следовало  перебраться на материк, теперь, наверное, уже была под охраной. Все это  побудило нас действовать смелее. Мы отлежались среди кустов на вершине дюны,  беспрестанно озираясь, не появилась ли уже погоня, а немного отдышавшись и  приведя в порядок платье, спустились вниз к костру, стараясь держаться как  можно непринужденнее.    

Оказалось,  что здесь расположился купец из Олбени в провинции Нью-Йорк, – имени его я  теперь не могу припомнить. Со своей командой из негров он вел корабль с ценным  грузом домой из Вест-Индии. Мы были очень изумлены, узнав, что он укрылся здесь  из страха перед «Сарой». Мы никак не ожидали, что так широко разнеслась молва о  наших подвигах. Как только купец услышал, что «Сара» наша захвачена, он сейчас  же вскочил, угостил нас ромом за хорошую весть и послал своих негров поднимать  паруса. Со своей стороны, мы воспользовались удобным случаем, чтобы завести  дружескую беседу, и в конце концов спросили, не возьмет ли он нас на корабль  пассажирами. Он искоса поглядел на нашу запачканную дегтем одежду, на пистолеты  и ответил все же довольно вежливо, что он и сам с командой едва размещается на  корабле; ни просьбы наши, ни денежные посулы, на которые мы не скупились, не  могли поколебать его упорства.    

– Я  вижу, вы о нас дурного мнения, – сказал Баллантрэ, – но я докажу,  насколько мы вам доверяем, раскрыв всю правду. Оба мы изгнанники, якобиты,[23] и за нашу  голову объявлена награда.    

Это  сообщение явно заинтересовало купца. Он стал расспрашивать нас о войне, и  Баллантрэ терпеливо отвечал на все его вопросы. В конце концов купец подмигнул  нам и заметил с грубоватой шутливостью:    

– Да,  видно, вы с вашим принцем Чарли получили свою порцию, да еще с добавкой.    

– Вот  именно, – сказал я. – Заплачено сполна и авансом. Точно так же, как и  мы с вами хотели расплатиться.    

Сказал я  это ломаным ирландским говором, который почему-то всех так забавляет и трогает.  Удивительное дело, как безошибочно действует это повсюду на любого доброго  парня, – верное свидетельство в пользу того, какой повсеместной любовью  пользуется наш народ. Сколько я знаю случаев, когда провинившийся солдат  избегал плетей или нищий выпрашивал щедрое подаяние какой-нибудь ирландской  шуточкой. И в самом деле, как только купец рассмеялся, услышав мои слова, я  мигом успокоился. Но все же он выставил свои условия, и, прежде чем пустить нас  на борт, отобрал у нас пистолеты. Это было сигналом к отплытию, и спустя  несколько минут мы, пользуясь попутным бризом, уже скользили по водам бухты,  прославляя бога за свое спасение.    

У выхода  из устья реки мы миновали фрегат, а немного дальше виднелась бедная «Сара», на  которой хозяйничала призовая команда. При виде их нас бросило в дрожь. Это  напоминание о судьбе наших спутников заставляло еще больше ценить наше надежное  убежище и благословлять удавшийся нам смелый маневр. А между тем мы только  попали из огня да в полымя, сменили петлю на плаху, избежали открытого  нападения военного корабля, чтобы сдаться на милость хитрому купцу и довериться  его сомнительной порядочности.    

И все же  оказалось, что положение наше безопаснее, чем мы даже могли рассчитывать. Город  Олбени в то время вел оживленную торговлю контрабандой с индейцами и  французами. Занятие этим противозаконным делом объясняло сговорчивость  обитателей Олбени, а постоянное общение с учтивейшим народом мира склоняло их к  терпимости. Короче говоря, как и все контрабандисты, они были шпионы и агенты,  готовые служить любой стороне. Наш купец был к тому же человек почтенный, но  очень жадный и, к довершению удачи, находил большое удовольствие в нашем  обществе. Еще до прибытия нашего в Нью-Йорк мы пришли с ним к соглашению, что  он довезет нас до Олбени на своем корабле, а оттуда устроит нам переход  французской границы. За все это ему следовало высокое вознаграждение; но нищим  не приходится выбирать, а изгнанникам – торговаться.    

Итак, мы  поднялись по Гудзону, который мне показался прекрасной рекой, и остановились в  Олбени в гостинице «Королевский герб». Город был битком набит собравшимися сюда  отрядами народной милиции, жаждавшей крови французов. Губернатор Клинтон,  человек страшно занятой и, насколько я мог судить, весьма озабоченный  разногласиями среди членов законодательного собрания, был тут же. Индейцы с  обеих сторон вышли на военную тропу; мы видели, как они пригоняли в город  пленных и (что было много хуже) приносили скальпы как мужчин, так и женщин, за  которые получали установленную правительством плату. Уверяю вас, зрелище это  было не успокоительное.    

Вообще  говоря, попали мы сюда совсем в неподходящее время: наше пребывание в главной  гостинице привлекло внимание, наш купец тянул, придумывая всякие отговорки, и,  казалось, готов был отказаться от своих обязательств, – Бедным изгнанникам  со всех сторон грозила гибель, и мы некоторое время разгоняли заботы весьма  беспорядочным образом жизни.    

Но это  оказалось к лучшему; и вообще вся история нашего бегства изобилует примерами того,  как провидение вело нас к предназначенной цели. Моя философия, необычайные  способности Баллантрэ, наша храбрость, в которой я признаю нас равными, –  все это было бы напрасно без божественного провидения, управляющего нами, и как  справедливо учит нас церковь, что в конце концов истины нашей религии вполне  приложимы и к повседневным делам! Так вот, в самый разгар нашего кутежа мы  познакомились с одним разбитным молодым человеком по имени Чью.    

Это был  самый отважный из всех купцов, торговавших с индейцами; он прекрасно знал все  потайные тропы через леса, был большой гуляка, всегда нуждался в деньгах и, к  довершению удачи, заслужил немилость своих родителей. Его-то мы и убедили  прийти к нам на помощь; он тайно заготовил все нужное для нашего побега, и в  один прекрасный день, не сказав ни слова нашему бывшему другу, мы выбрались из  Олбени и немного выше по течению погрузились в челнок.    

Чтобы  должным образом описать все трудности и напасти этого пути, потребовалось бы перо  искуснее моего. Читатель должен сам представить себе ужасную глушь, через  которую нам пришлось пробираться; непроходимые чащи, болота, крутые скалы,  бурные реки и удивительные водопады. Среди всех этих диковинок нам весь день не  было покоя: то мы гребли, то перетаскивали челнок на плечах, а ночь проводили у  костра, слушая вой волков и прочего лесного зверья.    

Мы  намеревались подняться к верховьям Гудзона, где неподалеку от Краун-Пойнта у  французов был лесной блокгауз на озере Шамплэн. Но идти напрямик было слишком  опасно, и поэтому мы пробирались таким лабиринтом всяких рек, озер и волоков,  что у меня голова идет кругом при одной попытке припомнить их названия. В  обычное время места эти были совершенно безлюдны, но теперь вся страна  поднялась на ноги, племена вышли на тропу войны, леса кишели индейскими  разведчиками. Мы снова и снова натыкались на их отряды там, где меньше всего  этого ожидали. Особенно мне запомнился один день, когда на рассвете нас  окружили пять тли шесть этих размалеванных дьяволов, издававших весьма мрачные  вопли и потрясавших своими топориками.    

Дело обошлось  благополучно, как, впрочем, и все подобные встречи, потому что Чью был известен  и весьма ценим всеми племенами. В самом деле, он был отважный и надежный  человек, но даже и в его обществе встречи эти были далеко не безопасны. Чтобы  доказать туземцам нашу дружбу, нам приходилось прибегать к запасам рома, потому  что, чем бы это ни прикрывалось, истинная торговля с индейцами – это походный  кабак в лесу. А как только эти герои получали свою бутылку «скаура» (так они  называли этот горлодер), нам надлежало грести во всю мочь ради спасения своих  скальпов. Чуть охмелев, они теряли всякое представление о порядочности и думали  только об одном: как бы добыть еще «скаура». Им легко могло взбрести на ум  поохотиться за нами, и, настигни они нас, эти строки никогда не были бы  написаны.    

Мы  достигли самого опасного участка пути, где нам угрожала опасность как от  французов, так и от англичан, – и тут с нами приключилась ужасная беда.  Чью внезапно заболел – у него появились признаки отравления, – и спустя  несколько часов он лежал мертвый на дне челнока. Мы лишились в нем одновременно  проводника, переводчика, лодочника и поручителя – все эти качества он объединял  в своем лице – и внезапно оказались в отчаянном и непоправимом положении.  Правда, Чью, который гордился своими познаниями, часто читал нам настоящие  лекции по географии, и Баллантрэ, как мне казалось, слушал очень внимательно. Я  же всегда считал подобные сведения невыносимо скучными. Мне достаточно было  знать, что мы находимся на земле адирондакских индейцев и недалеко от цели  нашего путешествия, если только нам удастся найти к ней путь, – до  остального мне не было дела. Правильность моего отношения вскоре подтвердилась:  стало ясно, что, несмотря на все свои старания, Баллантрэ знает немногим больше  меня. Он знал, что нам надо подняться вверх по одной реке, затем после волока  спуститься по другой и снова подняться по третьей. Но вспомните, сколько  потоков и рек течет со всех сторон в гористой местности. Ну как было  джентльмену, никогда не бывавшему в этих местах, отличить одну реку от другой!  И это было не единственное затруднение мы не умели управляться с челноком, перетаскивать  его волоком было сверх наших сил, так что, случалось, мы сидели в полном  отчаянии по получасу, не произнося ни слова. Появление хотя бы одного индейца  теперь, когда мы не могли объясниться с ним, привело бы, по всей вероятности, к  нашей гибели. Таким образом, у Баллантрэ были оправдания для его мрачного  настроения. Однако его привычка винить во всем других была менее извинительна,  язык его и вовсе невыносим. В самом деле, на борту пиратского судна он усвоил  манеру обращения, нетерпимую среди джентльменов, а теперь это еще усугублялось  постоянной раздражительностью, доходившей до исступления.    

На  третий день наших скитаний, перетаскивая челнок по скалам очередного волока, мы  уронили его и проломили днище. Мы находились на перемычке меж двух больших  озер, тропа с обеих сторон упиралась в водные преграды, а по бокам был сплошной  лес, обойти же озера по берегу мешали болота. Таким образом, мы вынуждены были  не только обходиться без челнока и бросить большую часть провианта, но и  пуститься наугад в непроходимые дебри, покинув единственную нашу путеводную  нить – русло реки.    

Мы  засунули за пояс пистолеты, вскинули на плечи по топору, взвалили на спину наши  сокровища и сколько можно провизии и, бросив все прочее наше имущество и  снаряжение, вплоть до шпаг, которые только мешали бы в лесу, пустились в  дальнейший путь. Перед тем, что мы перенесли, бледнеют подвиги Геракла, так  прекрасно описанные Гомером. Местами мы пробирались сплошной чащей, прогрызая  себе дорогу, как мыши в сыре – местами мы увязали в топях, заваленных гниющими  стволами. Прыгнув на большой поваленный ствол, я провалился в труху; выбираясь,  я оперся на крепкий с виду пень, но и он рассыпался при одном прикосновении.  Спотыкаясь, падая, увязая по колено в тине, прорубая себе путь, с трудом  уберегая глаза от сучьев и колючек, которые раздирали в клочья последние  остатки одежды, мы брели весь день и прошли едва две мили. И, что хуже всего,  почти не встречая прогалин, где можно было бы осмотреться, поглощенные  преодолением преград, мы не могли отдать себе отчет, куда же мы идем.    

Незадолго  до заката, остановившись на поляне у ручья, окруженной со всех сторон крутыми  скалами, Баллантрэ скинул на землю свой тюк.    

– Дальше  я не пойду, – сказал он и велел мне развести костер, кляня меня при этом в  выражениях, не поддающихся передаче.    

Я  сказал, что ему пора бы забыть, что он был пиратом, и вспомнить, что когда-то  он был джентльменом.    

– Вы  что, в уме? – закричал он. – Не бесите меня! – И, потрясая  кулаком, продолжал: – Подумать только, что мне придется подохнуть в этой  проклятой дыре! Да лучше бы умереть на плахе, как дворянину!    

После  этой актерской тирады он сел, кусая себя ногти и уставившись в землю.    

Мне он  внушал ужас, потому что я полагал, что солдату и дворянину надлежит встречать  смерть с большим мужеством и христианским смирением. Поэтому я ничего не  ответил ему, а вечер был такой пронизывающе холодный, что я и сам рад был  разжечь огонь, хотя, видит бог, поступок этот на таком открытом месте, в  стране, кишевшей дикарями, был поистине безумием. Баллантрэ, казалось, меня не  замечал. Наконец, когда я принялся подсушивать на огне горсть кукурузных зерен,  он посмотрел на меня.    

– Есть  у вас брат? – спросил он.    

– По  милости божьей, не один, а целых пять, – ответил я.    

– А  у меня один, – сказал он каким-то странным тоном. – И брат мне за все  это заплатит, – прибавил он.    

Я  спросил, какое отношение имеет его брат к нашим несчастьям.    

– А  такое, – закричал Баллантрэ, – что он сидит на моем месте, носит мое  имя, волочится за моей невестой, а я пропадаю тут один с полоумным ирландцем!  О, и какой же я был дурак!    

Эта  вспышка была так необычна для моего спутника, что даже погасила мое  справедливое негодование. Правда, в таких обстоятельствах не приходилось  обращать внимания на его слова, как бы они ни были обидны. Но вот что  поразительно. До той минуты он только раз упомянул мне о леди, с которой был  обручен. Случилось это, когда мы достигли окрестностей НьюЙорка, где он сказал  мне, что, если бы существовала на свете справедливость, он ступил бы сейчас на  собственную землю, потому что у мисс Грэм были в этой провинции обширные  владения. Естественно, что тогда это пришло ему в голову; но во второй раз, и  это следует особо отметить, он вспомнил ее в ноябре 47 года, чуть ли не в тот  самый день, когда брат его шел под венец с мисс Грэм. Я вовсе не суеверен, но  рука провидения проявилась в этом особенно явно.[24]    

Следующий  день и еще один прошли без изменений. Несколько раз Баллантрэ выбирал  направление, бросая монету, и однажды, когда я стал укорять его за такое  ребячество, он ответил мне замечанием, которое запомнилось мне навсегда: «Я не  знаю лучшего способа выразить свое презрение к человеческому разуму».    

Помнится,  на третий день мы натолкнулись на труп белого; он лежал в луже крови, оскальпированный,  и был страшно изуродован; над ним с карканьем и криком кружились птицы. Не могу  передать, какое удручающее впечатление произвело на нас это страшное зрелище;  оно лишило меня последних сил и всякой надежды на спасение. В тот же день мы  пробирались по участку горелого леса, как вдруг Баллантрэ, который шел впереди,  нырнул за поваленный ствол. Я последовал его примеру, и из нашего убежища мы  незаметно следили за тем, как, пересекая наш путь, проходил большой отряд  краснокожих. Числом их было – что солдат в поредевшем батальоне. Обнаженные до  пояса, намазанные салом и сажей и раскрашенные, по своим варварским обычаям,  белыми и красными узорами, они, растянувшись цепочкой, как стадо гусей, быстро  скользили мимо нас и исчезали в лесу. Все это заняло несколько минут, но за это  время мы пережили столько, что хватило бы на всю жизнь.    

Чьи они  союзники – французов или англичан? За чем они охотятся – за скальпами или за  пленными; следует ли нам рискнуть и объявиться или дать им пройти и самим  продолжать наше безнадежное путешествие, – эти вопросы нелегко было бы  разрешить самому Аристотелю. Когда Баллантрэ обернулся ко мне, лицо у него было  все в морщинах, кожа обтягивала челюсти, как у человека, близкого к голодной  смерти. Он не говорил ни слова, но все в нем выражало один вопрос.    

– Они  могут быть на стороне англичан, – прошептал я, – а тогда, подумайте,  ведь лучшее, что нас может ожидать, – это начать все сначала.    

– Знаю,  знаю, – сказал он. – Но в конце концов нужно же на что-нибудь  решиться! – Внезапно он вытащил из кармана монету, потряс ее в ладонях,  взглянул и повалился лицом в землю…    

Добавление  мистера Маккеллара. Здесь я прерываю рассказ кавалера, потому что в тот же день  оба спутника поссорились и разошлись. То, как изображает эту ссору кавалер,  кажется мне (скажу по совести) совершенно не соответствующим характеру обоих. С  этих пор они скитались порознь, вынося невероятные мучения, пока сначала  одного, а потом и другого не подобрали охотники с форта св. Фредерика. Следует  отметить только два обстоятельства. Во-первых (и это важнее всего для  дальнейшего), что Баллантрэ во время скитаний закопал свою часть сокровищ в  месте, так и оставшемся неизвестным, но отмеченном им собственной кровью на подкладке  его шляпы. И второе, что, попав без гроша в форт, он был по-братски встречен  кавалером, который оплатил его переезд во Францию.    

Простодушие  кавалера заставляет его в этом месте неумеренно прославлять Баллантрэ, хотя для  всякого разумного человека ясно, что похвалы здесь заслуживает только сам  кавалер. Я с тем большим удовлетворением отмечаю эту поистине благородную черту  характера моего уважаемого корреспондента, что опасаюсь, как бы его не обидели  некоторые мои предыдущие суждения. Я воздержался от оценки многих его  неподобающих и (на мой взгляд) безнравственных высказываний, так как знаю, что  он очень чувствителен и обидчив. Но все-таки его толкование ссоры поистине  превосходит все вероятия. Я лично знал Баллантрэ, и нельзя представить себе  человека, менее подверженного чувству страха. Меня очень огорчает эта  оплошность в рассказе кавалера, тем более что в целом его повествование (если  не считать некоторых прикрас) кажется мне вполне правдивым.    

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ    

ИСПЫТАНИЯ, ПЕРЕНЕСЕННЫЕ  МИСТЕРОМ ГЕНРИ    

     

Вы  можете сами догадаться, на каких из своих приключений по преимуществу останавливался  полковник. В самом деле, если бы мы услышали от него все, дело, вероятно,  приняло бы совсем другой оборот, но о пиратском судне он упомянул лишь  вскользь. Да и то, что соизволил нам открыть полковник, я так и не дослушал до  конца, потому что мистер Генри, погрузившийся в мрачную задумчивость, скоро  встал и (напомнив полковнику, что его ожидают неотложные дела) велел мне  следовать за собой в контору.    

Там он  не стал больше скрывать свою озабоченность, с искаженным лицом он расхаживал  взад и вперед по комнате, потирая рукой лоб.    

– Вы  мне нужны, Маккеллар, – начал он наконец, но тут же прервал себя, заявив,  что нам надо выпить, и приказал подать бутылку лучшего вина. Это было совсем не  в его обычае, и меня еще более изумило, когда он залпом выпил несколько  стаканов один за другим. Вино его подкрепило.    

– Вас  едва ли удивит. Маккеллар, – сказал он, – если я сообщу вам, что брат  мой, о спасении которого мы все с радостью услышали, сильно нуждается в  деньгах.    

Я  сказал, что не сомневаюсь в этом, но что сейчас это нам весьма некстати, потому  что ресурсы у нас невелики.    

– Это  я знаю, – возразил он. – Но ведь есть деньги на уплату закладной.    

Я  напомнил ему, что принадлежат они миссис Генри.    

– Я  отвечаю за имущество своей жены, – резко сказал он.    

– Да, –  возразил я. – Но как же быть с закладной?    

– Вот  в том-то и дело, – сказал он. – Об этом я и хотел с вами  посоветоваться.    

Я указал  ему, как несвоевременно было бы сейчас тратить эти суммы не по прямому их  назначению, как это свело бы на нет плоды нашей многолетней бережливости и  снова завело бы наше хозяйство в тупик. Я даже позволил себе спорить с ним, и,  когда он ответил на мои доводы отрицательным жестом и упрямой горькой усмешкой,  я дошел до того, что совсем забыл свое положение.    

– Это  – сущее безумие! – закричал я. – И я, со своей стороны, не намерен  участвовать в нем!    

– Вы  говорите так, как будто я делаю это ради своего удовольствия, – сказал  он. – У меня ребенок, я люблю порядок в делах, и сказать вам по правде,  Маккеллар, я уже начинал гордиться достигнутыми успехами в хозяйстве. – Он  с минуту помолчал, о чем-то мрачно раздумывая. – Но что же мне  делать? – про – должал он. – Здесь ничего не принадлежит мне, ровно  ничего. Сегодняшние вести разбили всю мою жизнь. У меня осталось только имя,  все остальное призрак, только призрак. Прав у меня нет никаких.    

– Ну,  положим, они совершенно достаточны для суда, – сказал я.    

Он  яростно поглядел на меня и, казалось, едва удержал то, что хотел мне сказать. Я  раскаивался в своих словах, потому что видел, что, хотя он и говорил о  поместье, думал он о жене. Вдруг он выхватил из кармана письмо, скомканное и  измятое, порывисто расправил его на столе и дрожащим голосом прочитал мне  следующие слова:    

– "Дорогой  мой Иаков", – вот как оно начинается! – воскликнул он. –  «Дорогой мой Иаков! Помнишь, я однажды назвал тебя так, и ты теперь оправдал  это имя и вышвырнул меня за дверь». Подумайте, Маккеллар: слышать это от  родного, единственного брата! Скажу как перед богом, я искренне любил его; я  всегда был верен ему, и вот как он обо мне пишет! Но я не стерплю этого  поклепа, – говорил мистер Генри, расхаживая взад и вперед.    

– Чем  я хуже его? Свидетель бог, я лучше его! Я не могу сейчас же выслать ему ту  чудовищную сумму, которую он требует. Он знает, что для нашего состояния это  непосильно, но я ему отдам все, что имею, и даже больше, чем он может ожидать.  Я слишком долго терпел все это. Смотрите, что он дальше пишет: «Я знаю, что ты  скаредный пес». Скаредный пес! Скаредный! Неужели это правда, Маккеллар?  Неужели и вы так думаете? – Мне показалось, что мистер Генри собирается  меня ударить. – О, вы все так обо мне думаете! Ну, так вот вы все увидите,  и он увидит, и праведный бог увидит. Даже если бы пришлось разорить поместье и  пойти по миру, я насыщу этого кровопийцу! Пусть требует все, все, он все  получит! Все здесь принадлежит ему по праву! Ох! – закричал мистер  Генри. – Я предвидел все это и еще худшее, когда он не позволил мне  уехать! – Он налил себе еще стакан вина и поднес его к губам, но я  осмелился удержать его руку. Он приостановился. – Вы правы. – Он  швырнул стакан в камин. – Давайте лучше считать деньги.    

Я не  решился противиться ему дольше: меня очень расстроило такое смятение в  человеке, обычно так хорошо владевшем собою. Мы уселись за стол, пересчитали  наличные деньги и упаковали их в свертки, чтобы полковнику Бэрку легче было  захватить их с собой. Покончив с этим делом, мистер Генри вернулся в залу, где  они с милордом просидели всю ночь, разговаривая со своим гостем.    

Перед  самым рассветом меня вызвали проводить полковника. Ему не по душе пришелся бы  менее значительный провожатый, но он не мог претендовать на более достойного,  потому что мистеру Генри не приличествовало иметь дело с контрабандистами. Утро  было очень холодное и ветреное, и, спускаясь к берегу через кустарник,  полковник кутался в свой плащ.    

– Сэр, –  сказал я. – Ваш друг нуждается в очень значительной сумме денег. Надо  полагать, что у него большие расходы?    

– Надо  полагать, что так, – сказал он, как мне показалось, очень сухо, но,  возможно, это было вызвано тем, что он прикрывал рот плащом.    

– Я  лишь слуга этой семьи, – сказал я. – Со мной вы можете быть  откровенны. Я думаю, что он, вероятно, не принесет нам добра.    

– Почтеннейший, –  сказал полковник. – Баллантрэ – джентльмен, наделенный исключительными  природными достоинствами, и я им восхищаюсь и почитаю самую землю, по которой  он ступает. – А затем он запнулся, как человек, не знающий, что сказать.    

– Все  это так, – сказал я, – но нам-то от этого будет мало доброго.    

– Само  собой, у вас на этот счет может быть свое мнение, почтеннейший.    

К этому  времени мы уже дошли до бухточки, где его ожидала шлюпка.    

– Так  вот, – сказал он. – Конечно, я перед вами в долгу за всю вашу  любезность, мистер, как бишь вас там, и просто на прощание и потому, что вы  проявляете в этом деле такую проницательность и заинтересованность, я укажу вам  на одно обстоятельство, которое небезынтересно будет знать вашим господам. Мне  сдается, что друг мой упустил из виду сообщить им, что из всех изгнанников в  Париже он пользуется самым большим пособием из Шотландского фонда,[25] и это тем  большее безобразие, сэр, – выкрикнул разгорячившийся полковник, – что  для меня у них не нашлось ни одного пенни!    

При этом  он вызывающе сдвинул шляпу набекрень, как будто я был в ответе за эту, несправедливость;  затем снова напустил на себя надменную любезность, пожал мне руку и пошел к  шлюпке, неся под мышкой сверток с деньгами и насвистывая чувствительную песню  «Shule Aroon».[26]    

Тогда-то  я в первый раз услышал эту песню; мне еще суждено было услышать и слова и  напев, но уже тогда запомнился куплет из нее, который звучал у меня в голове и  после того, как контрабандисты зашипели на полковника: «Тише вы, черт вас  подери!» – и все заглушил скрип уключин, а я стоял, смотря, как занималась заря  над морем и шлюпка приближалась к люггеру, поставившему паруса в ожидании  отплытия.    

Брешь,  пробитая в наших финансах, принесла нам много затруднений и, между прочим, заставила  меня отправиться в Эдинбург. Здесь, для того чтобы как-нибудь покрыть прежний  заем, я должен был на очень невыгодных условиях переписать векселя и для этого  на три недели отлучился из Дэррисдира.    

Некому  было рассказать мне, что происходило там в мое отсутствие, но по приезде я  нашел, что поведение миссис Генри сильно изменилось. Описанные мною беседы с  милордом прекратились, к мужу она относилась мягче и подолгу нянчилась с мисс  Кэтрин. Вы можете предположить, что перемена эта была приятна мистеру Генри.  Ничуть не бывало! Наоборот, каждый знак ее внимания только уязвлял его и служил  новым доказательством ее затаенных мечтаний. До тех пор, пока Баллантрэ  считался умершим, она гордилась верностью его памяти, теперь, когда стало известно,  что он жив, она должна была стыдиться этого, что и вызвало перемену в ее  поведении. Мне незачем скрывать правду, и я скажу начистоту, что, может быть,  никогда мистер Генри не показывал себя с такой плохой стороны, как в эти дни.  На людях он сдерживался, но видно было, что внутри у него все кипит. Со мной,  от которого ему не для чего было скрываться, он бывал часто несправедлив и  резок и даже по отношению к жене позволял себе иногда колкое замечание: то,  когда она задевала его какой-нибудь непрошеной нежностью, то без всякого  видимого повода, просто давая выход скрытому и подавленному раздражению. Когда  он так забывался (что совсем не было в его привычках), это сразу отражалось на  всех нас, а оба они глядели друг на друга с какимто сокрушенным изумлением.    

Вредя  себе этими вспышками, он еще больше вредил себе молчаливостью, которую с одинаковым  основанием можно было приписать как великодушию, так и гордости. Контрабандисты  приводили все новых гонцов от Баллантрэ, и ни один из них не уходил с пустыми  руками. Я не осмеливался спорить с мистером Генри: он давал все требуемое в  припадке благородной ярости. Может быть, сознавая за собой природную склонность  к бережливости, он находил особое наслаждение в безоглядной щедрости, с которой  выполнял требования своего брата. Положение было настолько ложное, что,  пожалуй, заставило бы действовать так и более скромного человека. Но хозяйство  наше стонало (если можно так выразиться) под этим непосильным бременем, мы без  конца урезывали наши текущие расходы, конюшни наши пустели, в них оставались  только четыре верховые лошади; слуги были почти все рассчитаны, что вызвало  сильное недовольство во всей округе и только подогревало старую неприязнь к  мистеру Генри. Наконец была отменена и традиционная ежегодная поездка в  Эдинбург.    

Случилось  это в 1756 году. Вы не должны забывать, что целых семь лет этот кровопийца тянул  все соки из Дэррисдира и что все это время патрон мой хранил молчание.  Баллантрэ с дьявольской хитростью все свои требования направлял к мистеру Генри  и никогда не писал ни слова об этом милорду. Семья, ничего не понимая, дивилась  нашей экономии. Без сомнения, они сетовали на то, что патрон мой стал таким  скупцом – порок, во всяком достойный сожаления, но особенно отвратительный в  молодом человеке, а ведь мистеру Генри не было еще и тридцати лет. Но он  смолоду вел дела Дэррисдира, и домашние переносили непонятные перемены все с  тем же горделивым и горьким молчанием, вплоть до случая с поездкой в Эдинбург.    

К этому  времени, как мне казалось, патрон мой и его жена вовсе перестали видеться,  кроме как за столом. Непосредственно после извещения, привезенного полковником  Бэрком, миссис Генри сильно изменилась к лучшему: можно сказать, что она  пробовала робко ухаживать за своим супругом, отказавшись от прежнего равнодушия  и невнимания. Я не мог порицать мистера Генри за его отпор всем этим авансам,  не мог ставить супруге в вину то, что она была уязвлена замкнутостью мужа. Но в  результате последовало полное отчуждение, так что (как я уже говорил) они редко  разговаривали, кроме как за столом. Даже вопрос о поездке в Эдинбург впервые  был поднят за обедом, и случилось, что в этот день миссис Генри была нездорова  и раздражительна. Едва она поняла намерения супруга, как румянец залил ее щеки.    

– Ну,  нет! – закричала она. – Это уж слишком!    

Видит  бог, не много радости приносит мне жизнь, а теперь я должна еще лишать себя  моего единственного утешения! Пора покончить с этой позорной скупостью, мы и  так уже стали притчей во языцех и позорищем в глазах соседей. От этого впору с  ума сойти, и я этого не потерплю!    

– Это  нам не по средствам, – сказал мистер Генри.    

– Не  по средствам! – закричала она – Стыдитесь! И потом у меня ведь есть свои  средства!    

– По  брачному контракту они принадлежат мне, сударыня, – огрызнулся он и тотчас  вышел из комнаты.    

Старый  лорд воздел руки к небу, и оба они с дочкой, уединившись у камина, ясно  намекали мне, что я лишний. Я нашел мистера Генри в его обычном убежище – в  конторе. Он сидел на краю стола и угрюмо тыкал в него перочинным ножом.    

– Мистер  Генри, – сказал я. – Вы слишком несправедливы по отношению к себе, и  пора это кончить.    

– А! –  закричал он. – Кому я здесь нужен? Для них это в порядке вещей. У меня  позорные наклонности. Я скаредный пес! – И он воткнул нож в дерево по  самую рукоятку. – Но я покажу этому негодяю, – закричал он с  проклятием, – я покажу ему, кто из нас великодушнее!    

– Да  это не великодушие, – сказал я. – Это просто гордыня.    

– В  поучениях ваших я не нуждаюсь! – отрезал он.    

Я  полагал, что он нуждается в помощи и что я должен оказать ее, хочет он того или  не хочет, поэтому как только миссис Генри удалилась к себе в комнату, я  постучался к ней и попросил принять меня.    

Она не  скрыла своего удивления.    

– Что  вам от меня нужно, мистер Маккеллар? – спросила она.    

– Бог  свидетель, сударыня, – сказал я, – что я никогда не докучал вам  своими вольностями, но сейчас слишком велик груз на моей совести, чтобы я мог  промолчать. Можно ли быть такими слепцами, какими показали себя вы с милордом?  Жить все эти годы с таким благородным джентльменом, как мистер Генри, и так  плохо разбираться в его характере!    

– Что  это значит? – вскричала она.    

– Да  знаете ли вы, куда идут все его деньги? Его, и ваши, и все те деньги, которые  скоплены на вине, в котором он себе отказывает за столом? – продолжал  я. – В Париж! Этому человеку! Восемь тысяч фунтов получил он от нас за эти  семь лет, и мой патрон имеет глупость хранить это в тайне!    

– Восемь  тысяч фунтов! – повторила она. – Это невозможно! Наше поместье не  может дать столько…    

– Один  бог знает, как выжимали мы каждый фартинг, чтобы сколотить эти деньги, –  сказал я. – Но как бы то ни было, нами послано восемь тысяч шестьдесят  фунтов и сколько-то шиллингов. И если после этого вы станете считать моего  хозяина скупцом, я не скажу больше ни слова.    

– Вам  и не надо больше ничего говорить, мистер Маккеллар, – сказала она. –  Вы поступили вполне правильно в том, что с присущей вам выдержкой вы назвали  вольностью. Я достойна порицания, вы, должно быть, считаете меня весьма  невнимательной супругой (она поглядела на меня со странной усмешкой), но я все  это сейчас же исправлю. Баллантрэ всегда был очень беззаботного нрава, но  сердце у него превосходное, он воплощенное великодушие. Я сама напишу ему. Вы  представить себе не можете, как огорчили меня своим сообщением!    

– А  я надеялся угодить вам, сударыня, – сказал я, внутренне негодуя, что она  не перестает думать о Баллантрэ.    

– И  угодили, – сказала она. – Конечно, вы угодили мне.    

В тот же  день (не буду скрывать, что я за ними следил) я с удовлетворением увидел, как мистер  Генри выходит из комнаты своей жены на себя не похожий. Лицо его было  заплакано, и все же он словно не шел, а летел по воздуху. По этому я заключил,  что жена с ним объяснилась. «Ну, – думал я, – сегодня я сделал доброе  дело!»    

На  другое утро, когда я сидел за конторскими книгами, мистер Генри, неслышно войдя  в комнату, взял меня за плечи и потряс с шутливой лаской.    

– Да  вам, я вижу, нельзя доверять, Маккеллар, – сказал он и больше не прибавил  ни слова, но в тоне его было заключено как раз обратное.    

И я  добился большего. Когда от Баллантрэ явился следующий гонец (чего не пришлось  долго ожидать), он увез с собой только письмо. С некоторых пор все эти сношения  были возложены на меня. Мистер Генри не писал ни слова, а я ограничивался  самыми сухими и формальными выражениями. Но этого письма я даже не видел. Едва  ли оно доставило владетелю Баллантрэ удовольствие, потому что теперь мистер  Генри сознавал поддержку жены и в день отправки письма был в очень хорошем  расположении духа.    

Семейные  дела шли лучше, хотя нельзя было сказать, что они идут хорошо. Теперь по крайней  мере не было непонимания, и со всех сторон восстановилось доброжелательство. Я  думаю, что мой патрон и его жена могли бы вполне примириться, если бы он мог  спрятать в карман свою гордыню, а она могла бы забыть (в этом было основное)  свои мечты о другом. Удивительное дело, как сказываются во всем самые затаенные  мысли; для меня и посейчас удивительно, как покорно мы следовали за изменениями  ее чувств. Хотя теперь она была спокойна и обращалась со всеми ровно, мы всегда  чувствовали, когда мыслью она была в Париже. Как будто разоблачения мои не  должны были опрокинуть этого идола! Но что поделаешь! Каждой женщиной владеет  дьявол: столько прошло лет, ни одной встречи, ни даже воспоминаний о его  чувстве, которого не было, уверенность, что он умер, а потом раскрывшаяся ей  бессердечная его алчность, – все это не помогало, и то, что она лелеяла в  своем сердце именно этого негодяя, способно было взбесить всякого порядочного  человека. Я никогда не питал особой склонности к любовным чувствам, а эта безрассудная  страсть жены моего хозяина вконец отвратила меня от подобных дел. Помнится, я  разбранил служанку за то, что она распевала, когда я был погружен в свои  размышления. Моя суровость восстановила против меня всех вертихвосток в доме,  что меня мало трогало, но весьма забавляло мистера Генри, который потешался над  тем, что мы товарищи по несчастью.    

Странное  дело (ведь моя мать была тем, что называют солью земли, а тетка моя Диксон, платившая  за мое обучение в университете, – достойнейшая женщина), но я никогда не  питал склонности к особам женского пола, да и понимал их, должно быть, плохо. А  будучи далеко не развязным мужчиной, я к тому же и сторонился их общества. У  меня тем менее оснований раскаиваться в этом, что я неоднократно замечал, к  каким гибельным последствиям приводила неосмотрительность других людей. Все это  я счел нужным изложить для того, чтобы не казаться несправедливым по отношению  к одной миссис Генри. И, кроме того, замечание это само собой пришло мне в  голову при перечитывании письма, которое было следующим звеном этого  запутанного дела и, к моему искреннему удивлению, было доставлено мне частным  образом через неделю или две после отбытия последнего гонца.    

Письмо  полковника Бэрка (позднее кавалера) мистеру Макксллару:    

Труа в  Шампани 12 июля 1756 года.    

Дорогой  сэр, вы, без сомнения, будете изумлены, по лучив это письмо от человека, столь  мало вам известного. Но в тот день, когда я имел счастье повстречать вас в  Дэррисдире, я отметил в вас, несмотря на вашу молодость, надежную твердость  характера – качество, которым я восхищаюсь почти так же, как природной одаренностью  и рыцарским духом смелого солдата. К тому же я принял живейшее участие в судьбе  благородной семьи, которой вы имеете честь служить с такой преданностью, или,  вернее, быть ее скромным, но уважаемым другом, разговор с которым в утро моего  отъезда доставил мне искреннее удовольствие и произвел на меня глубокое  впечатление. На днях, отлучившись на побывку в Париж из этого достославного  города, где я несу гарнизонную службу, я осведомился о вашем имени (которое,  сознаюсь, позабыл) у моего друга Б, и, пользуясь благоприятной оказией, пишу  вам, чтобы сообщить новости.    

Когда мы  последний раз беседовали с вами о моем друге, он, как я, кажется, говорил вам,  пользовался весьма щедрым пособием из Шотландского фонда. Вскоре он получил  роту, а затем не замедлил стать полковником. Мой дорогой сэр, не стану  объяснять вам обстоятельств этого дела, ни того, почему я сам, бывший правой  рукой принца, был отослан в провинцию гнить в этой дыре. Как ни привычен я ко  двору, но не могу не признать, что не место там простому солдату, и сам я  никогда не надеялся возвыситься подобным путем, если бы даже сделал эту  попытку. Но наш друг обладает особой способностью преуспевать, пользуясь  покровительством женщин, и если правда то, что я слышал, на этот раз у него  была весьма высокая покровительница. Именно это и обернулось против него,  потому что, когда я имел честь в последний раз пожимать его руку, он только что  был выпущен из Бастилии, куда был заточен по секретному приказу; и сейчас, хотя  и освобожденный, лишился и своего полка и пенсии. Мой дорогой сэр, верность  честного ирландца в конце концов восторжествует над всеми уловками и  хитростями, в чем джентльмен вашего образа мыслей, вероятно, со мной  согласится.    

Так вот,  сэр Баллантрэ – человек, талантами которого я восторгаюсь, и к тому же он мой  друг, и я считаю нелишним сообщить вам о постигших его превратностях судьбы,  так как, на мой взгляд, он сейчас в полном отчаянии. Когда я его видел, он  говорил о поездке в Индию (куда и сам я надеюсь сопровождать своего знаменитого  соотечественника мистера Лалли[27]);  но для этого, насколько я понимаю, он нуждается в сумме, намного превышающей  ту, которая находится в его распоряжении. Вы, должно быть, слышали военную  поговорку: полезно мостить золотом путь отступающему врагу? Так вот, уверенный  в том, что вы поймете смысл этого напоминания, остаюсь с должным почтением к  лорду Дэррисдиру, его сыну и прелестнейшей миссис Дьюри, мой дорогой сэр, ваш  покорный слуга Фрэнсис Бэрк.    

Письмо  это я тотчас отнес мистеру Генри; и я думаю, что обоими нами в эту минуту  владела одна мысль: что письмо запоздало на неделю. Я поспешил послать  полковнику Бэрку ответ, в котором просил его уведомить Баллантрэ при первой же  возможности, что следующий его гонец будет снабжен всем необходимым. Но, как я  ни спешил, я не мог предотвратить неизбежное; лук был натянут, стрела уже  вылетела. В пору было усомниться в способности провидения (и его желании)  остановить ход событий; и странно сейчас вспоминать, как усердно, как долго и  слепо подготовляли все мы надвигавшуюся катастрофу.    

С этого  дня я держал у себя в комнате подзорную трубу и стал при случае расспрашивать  арендаторов, и так как контрабанда в нашей округе велась почти что в открытую,  вскоре я уже знал все их сигналы и мог с точностью до одного часа определить  возможное появление очередного гонца. Повторяю, расспрашивал я арендаторов  потому, что сами контрабандисты были отчаянные головорезы, всегда вооруженные,  и я с большой неохотой вступал с ними в какие-либо сношения. Более того (и это  впоследствии повредило делу), я вызывал особую неприязнь кое у кого из этих  разбойников. Они не только окрестили меня недостойной кличкой, но, поймав  как-то ночью в глухом закоулке и будучи (как сами сказали бы) навеселе, они  потехи ради заставили меня плясать. Они тыкали мне в ноги тесаками, распевая  при этом на все лады: «Квакер, квакер,[28]  попляши». Хотя они и не причинили мне телесных повреждений, я был до того  потрясен, что на несколько дней слег в постель от этого поношения, настолько  позорного для Шотландии, что оно не нуждается в комментариях.    

К вечеру  седьмого ноября того же злосчастного года, прогуливаясь по берегу, я заметил дымок  маячного костра на Мэкклроссе. Пора было возвращаться, но в тот день мною  владело такое беспокойство, что я пробрался сквозь заросли к мысу Крэг. Солнце  уже село, но на западе небо еще было светлое, и я мог разглядеть  контрабандистов, затаптывающих свой сигнальный костер на Россе, а в бухте –  люггер с убранными парусами. Он явно только что бросил якорь, но уже спущена  была шлюпка, которая приближалась к причалу возле густого кустарника. Все это,  как я знал, могло означать только одно – прибытие гонца в Дэррисдир.    

Я  отбросил все свои страхи, спустился по крутому обрыву, на что раньше никогда не  отваживался, и спрятался в кустарнике, как раз в ту минуту, когда шлюпка  причалила к берегу. За рулем сидел сам капитан Крэйл – вещь необычная; рядом с  ним сидел пассажир; а гребцам приходилось трудно: так завалена была шлюпка  саквояжами и сумками, большими и малыми. Но выгрузку провели быстро и умело,  багаж сложили на берегу, шлюпка повернула к люггеру, а пассажир остался один на  прибрежной скале. Это был высокий стройный мужчина, одетый во все черное, при  шпаге и с тростью в руке. Ею он помахал капитану Крэйлу жестом грациозным, но и  насмешливым, который запомнился мне навсегда.    

Лишь  только отчалила шлюпка с моими заклятыми врагами, я, собравшись с духом, выбрался  из кустарника и тут вновь остановился, разрываясь между естественным недоверием  и смутным предчувствием истины. Так я, должно быть, и простоял бы в нерешимости  всю ночь, если бы, обернувшись, приезжий не разглядел меня в дымке сгущавшегося  тумана. Он помахал мне рукой и крикнул, чтобы я приблизился. Я повиновался ему  с тяжелым сердцем.    

– Послушайте,  милейший, – сказал он чистым английским говором, – вот тут кое-какая  кладь для Дэррисдира.    

Я  приблизился настолько, что мог теперь рассмотреть его: хорошо сложен и красив,  смугл, худощав и высок, с быстрым, живым взглядом черных глаз, с осанкой  человека, привыкшего сражаться и командовать; на щеке у него была родинка,  нисколько его не безобразившая, на пальце сверкал перстень с крупным  бриллиантом. Черное его платье было модного французского покроя; кружева у  запястья несколько длиннее обычного и превосходной работы, и тем удивительнее  было видеть такой наряд у человека, только что высадившегося с грязного люггера  контрабандистов. К этому времени и он пригляделся ко мне, пронизывая меня своим  острым взглядом, потом улыбнулся.    

– Бьюсь  об заклад, мой друг, – сказал он, – что я знаю и ваше имя и даже  прозвище. По вашему почерку, мистер Маккеллар, я предвидел именно такое платье.    

Услышав  это, я весь задрожал.    

– О, –  сказал он, – вам нечего меня бояться. Я не в претензии за ваши скучные  письма и намереваюсь нагрузить вас рядом поручений. Называйте меня мистером  Балли, я принял это имя, или, вернее (поскольку я имею дело с таким педантом,  как вы), сократил мое собственное. Теперь возьмите это и вот это, – он  указал на два саквояжа, – их-то вы, я надеюсь, донесете, а остальное может  подождать. Ну же, не теряйте времени даром!    

Тон его  был так резок и повелителен, что я инстинктивно повиновался, не в силах  собраться с мыслями. Не успел я поднять его саквояжей, как он повернулся ко мне  спиной и зашагал по дорожке, уже погруженной в полутьму густой тени  вечнозеленого кустарника. Я следовал за ним, сгибаясь под тяжестью своей ноши и  почти не сознавая ее, – так ужасала меня чудовищность этого возвращения и  так беспорядочно неслись мои мысли.    

Внезапно  я остановился и опустил на землю саквояжи. Он обернулся и посмотрел на меня.    

– Ну? –  спросил он.    

– Вы  владетель Баллантрэ?    

– Вы  должны по чести признать, – сказал он, – что я не играл в прятки с  проницательным мистером Маккелларом.    

– Во  имя бога! – закричал я. – Что привело вас сюда? Уходите, пока еще не  поздно.    

– Благодарю  вас, – отозвался он. – Выбор сделан вашим хозяином, а не мной, ну, а  коли так, то, значит, он (и вы тоже) должны отвечать за последствия. А теперь  поднимите-ка мои вещи, которые вы опустили в самую лужу, и впредь занимайтесь  тем делом, на которое я вас поставил.    

Но теперь  я уже не думал о послушании, я подошел к нему вплотную.    

– Если  ничто не может побудить вас повернуть назад, – сказал я, – хотя,  принимая во внимание все обстоятельства, каждый христианин или хотя бы  джентльмен не решился бы идти вперед.    

– Какие  восхитительные обороты! – прервал он меня.    

– Если  ничто не может побудить вас повернуть назад, – продолжал я, – то все  же должно соблюдать приличия. Подождите здесь с вашим багажом, а я пойду вперед  и подготовлю вашу семью. Отец ваш в преклонных летах, и… – тут я запнулся –…должно  же соблюдать приличия.    

– Ого, –  сказал он. – Ай да Маккеллар! Он выигрывает при ближайшем знакомстве. Но  только имейте в виду, милейший, раз навсегда зарубите себе на носу: не тратьте  на меня своего красноречия, меня вы с дороги не своротите!    

– Вот  как? – сказал я. – Ну, это мы посмотрим!    

И, круто  повернувшись, я направился по дороге в Дэррисдир. Он пытался меня задержать и  что-то сердито кричал, а потом, как мне показалось, засмеялся. Он даже пробовал  догнать меня, но, должно быть, сейчас же отказался от этого намерения. Во  всяком случае, через несколько минут я добежал до дверей дома, полузадохшийся,  но без спутника. Я взбежал прямо по лестнице в залу и, очутившись перед всей  семьей, не мог произнести ни слова. Но, должно быть, вид мой сказал им  достаточно, потому что все они поднялись с мест и уставились на меня, как на  привидение.    

– Он  приехал, – выговорил я наконец.    

– Он? –  спросил мистер Генри.    

– Он  самый, – сказал я.    

– Мой  сын? – воскликнул милорд. – Безрассудный! Безрассудный мальчик! Как  мог он покинуть места, где был в безопасности?!    

Ни слова  не сказала мисс Генри, и я не взглянул на нее, сам не знаю почему.    

– Так, –  произнес мистер Генри, едва переводя дыхание. – И где же он?    

– Я  оставил его на дорожке в кустах.    

– Проведите  меня к нему, – сказал он.    

Мы  пошли, он и я, не говоря ни слова, и на мощеной дорожке повстречали Баллантрэ.  Он шел, насвистывая и помахивая тростью. Было еще достаточно светло, чтобы  узнать его, хотя и трудно разглядеть выражение его лица.    

– Ба!  Да это Иаков! – воскликнул Баллантрэ. – А Исав-то вернулся.    

– Джеме, –  сказал мистер Генри, – ради бога, называй меня по имени. Я не буду прикидываться,  что рад тебе, но по мере сил постараюсь обеспечить тебе гостеприимство в доме  отцов.    

– Почему  не в моем доме? Или, может быть, в твоем? – сказал Баллантрэ. – Ты  как предпочел бы выразиться? Но это старая рана, и лучше ее не касаться. Раз ты  не пожелал содержать меня в Париже, то, надеюсь, не лишишь своего старшего  брата его места у родимого очага в Дэррисдире?    

– К  чему все это? – ответил мистер Генри. – Ты прекрасно понимаешь все  выгоды твоего положения.    

– Что  ж, не буду этого отрицать, – сказал тот с легким смешком.    

И этим  (они так и не протянули друг другу руки), можно сказать, и кончилась встреча  братьев, потому что вслед за тем Баллантрэ обернулся ко мне и приказал принести  его вещи.    

Я, со  своей стороны, – возможно, несколько вызывающе – обернулся к мистеру  Генри, ожидая подтверждения этого приказа.    

– На  время пребывания у нас моего брата, мистер Маккеллар, вы меня очень обяжете, выполняя  его желания, как мои собственные, – сказал мистер Генри. – Мы все  время обременяем вас поручениями; но не будете ли вы добры послать за вещами  кого-нибудь из слуг? – Он подчеркнул последнее слово.    

Смысл  этого обращения явно заключал заслуженный упрек пришельцу, но таково было его  дьявольское бесстыдство, что он обернул его по-своему.    

– А  выражаясь без прикрас, проваливайте! – сказал он елейным тоном и  поглядывая на меня искоса.    

Никакие  блага в мире не принудили бы меня заговорить, даже позвать слугу было свыше  моих сил. Я предпочитал сам служить этому человеку, лишь бы только не открывать  рта. Поэтому я молча повернулся и пошел по дорожке к кустарнику с сердцем,  исполненным гнева и отчаяния. Под деревьями было уже темно, и я шел, совсем позабыв  зачем, пока чуть было не сломал себе шею, споткнувшись о саквояжи. И странное  дело. До того я, не замечая тяжести, тащил оба саквояжа, теперь же едва мог  управиться с одним. И это обстоятельство, заставив меня сделать два конца,  отсрочило мое возвращение в залу.    

Когда я  вошел туда, с приветствиями было уже покончено, семья сидела за ужином и по недосмотру,  уязвившему меня до глубины души, мне на столе не было поставлено прибора. До  сих пор я видел одну сторону характера Баллантрэ, теперь мне предстояло увидеть  и другую. Именно Баллантрэ первым заметил мое появление и некоторое  замешательство. Он вскочил со стула.    

– Так  это я занял место добрейшего Маккеллара! – вскричал он. – Джон,  поставь прибор мистеру Балли! Клянусь, я никого не потревожу, а стол достаточно  велик для всех нас.    

Я не  верил ушам, – до того дружелюбно звучал его голос, – и счел обманом  чувств, когда он взял меня за плечи и, смеясь, усадил на мое место. И пока Джон  ставил ему новый прибор, он подошел к креслу отца и наклонился над стариком, а  тот поднял взор на сына, и они поглядели друг на друга с такой спокойной  нежностью, что я невольно протер глаза вне себя от изумления.    

Но и  дальше все шло в том же духе. Ни одного резкого слова, ни одной кривой усмешки.  Он отбросил даже свой резкий английский говор и стал говорить на родном  шотландском наречии, что придавало особую прелесть его почтительным речам; и  хотя манеры его отличались изысканностью, чуждой простым нравам Дэррисдира, все  же это была не навязчивая учтивость, которая унижала бы нас, – напротив,  она была нам приятна. В продолжение всего ужина он с большим почтением чокался  со мною, оборачивался, чтобы сказать милостивое слово Джону, нежно поглаживая  руку отца, рассказывал забавные случаи из своих приключений, с умилением  вспоминал старые дни в Дэррисдире – словом, поведение его было так чарующе, а  сам он так обаятелен и красив, что я не удивлялся тому, что милорд и миссис  Генри сидели за столом с сияющими лицами, а Джон прислуживал нам, роняя слезы  из глаз.    

Как  только ужин окончился, миссис Генри поднялась, чтобы уйти.    

– Это  не было у вас в обычае, Алисой, – сказал он.    

– Теперь  я всегда так делаю, – ответила она, что было неправдой, – и я желаю  вам доброй ночи. Джеме, и приветствую вас – воскресшего… – сказала она, и  голос ее пресекся и задрожал.    

Бедный  мистер Генри, которому и так несладко пришлось за столом, был теперь в полном  смятении: его радовало, что жена уходит, огорчала сама причина этого, наконец,  ошеломила горячность ее слов.    

Со своей  стороны, я подумал, что я здесь лишний, и собирался последовать за миссис  Генри, но Баллантрэ заметил мое намерение.    

– Что  вы, мистер Маккеллар, – сказал он. – Я сочту это за прямую неприязнь.  Я не могу допустить, чтобы вы ушли, это значило бы, что вы считаете меня не  просто блудным сыном, но и чужаком, и позвольте напомнить вам, где – в  собственном отчем доме! Нет, садитесь и выпейте еще стаканчик с мистером Балли.    

– Да!  Да, мистер Маккеллар, – сказал милорд, – не надо считать чужим ни  его, ни вас. Я уже говорил моему сыну, – прибавил он, и лицо его  просветлело, что бывало каждый раз при этом слове, – как высоко ценим мы  ваши дружеские услуги.    

Я уселся  на свое место и просидел молча до своего обычного часа. Возможно, меня обмануло  бы поведение этого человека, если бы не одно обстоятельство, обнаружившее  коварство его натуры. Вот это обстоятельство, на основании которого каждый  прочитавший вышеизложенное может делать собственные заключения. Мистер Генри  сидел угрюмый, несмотря на все свои старания не выдавать себя в присутствии  милорда, как вдруг Баллантрэ вскочил с места, обошел вокруг стола и хлопнул  брата по плечу.    

– Ну,  полно, Гарри, Малыш, – сказал он, должно быть, применяя прозвище их  детских лет, – тебя не должно печалить то, что брат твой воротился домой.  Здесь все твое, и безо всякого спору, так что я вовсе на тебя не в обиде. Но и  ты не должен сердиться на то, что я занял свое место у отцовского очага.    

– Он  правду говорит, Генри, – сказал старый лорд, слегка нахмурившись, что с  ним редко бывало. – Ты оказался в положении старшего брата из притчи, и  будь великодушен, не таи зла на брата своего.    

– Мне  так легко приписать все худое, – сказал мистер Генри.    

– Да  кто собирается приписывать тебе худое? – закричал милорд довольно резко  для такого обходительного человека. – Ты тысячу раз заслужил мою  благодарность и благодарность брата и можешь полагаться на нее крепко. И  довольно об этом!    

– Да,  Гарри, на постоянство моих чувств к тебе ты вполне можешь положиться, –  сказал Баллантрэ, и мне показалось, что в глазах мистера Генри сверкнула  ярость, когда он взглянул на брата.    

Вспоминая  о прискорбных событиях, которые за этим последовали, я до сих пор повторяю  четыре вопроса, волновавшие меня тогда: была ли у этого человека сознательная  вражда к мистеру Генри? Или, может быть, им руководил корыстный расчет? Или  просто наслаждение собственной жестокостью, которое мы наблюдаем в кошке и  которое богословы приписывают дьяволу? Или, может быть, то, что он назвал бы  любовью? По моему крайнему разумению, дело было в трех первых причинах, но  может быть, в его поведении сказывались и все четыре. Тогда враждебностью к  мистеру Генри можно было бы объяснить ту ненависть, которая проявлялась в нем,  когда они были одни; расчет объяснял бы совершенно иное поведение в присутствии  милорда; надежда на взаимность побуждала его оказывать внимание миссис Генри; а  наслаждение, доставляемое коварством, – тратить столько усилий на эту  сложную и своенравную игру.    

Отчасти  потому, чти я открыто держал сторону моего патрона, отчасти же и потому, что в  своих письмах в Париж часто допускал упреки, я также был включен в число жертв  его дьявольской забавы. Когда мы оставались наедине, он осыпал меня насмешками;  при хозяевах он обращался со мной с дружелюбной снисходительностью. Это было не  только само по себе тягостно, не только ставило меня постоянно в ложное  положение, но заключало в себе неописуемую обиду. То; что он так пренебрегал  мной в этой игре, как бы считая меня недостойным иметь о ней собственное  мнение, бесило меня чрезвычайно. Но дело тут вовсе не во мне. Я упоминаю об  этом только потому, что это принесло свою пользу, дав мне представление о  муках, переживаемых мистером Генри.    

Именно  на него легло основное бремя. Как было ему любезничать на людях с тем, кто  наедине не пропускал случая уязвить его? Как мог он отвечать улыбкой обманщику  и обидчику? Он был обречен на роль неблагодарного. Он был обречен на молчание.  Даже будь он не так горд, не храни он молчание, кто поверил бы правде?  Расчетливое коварство принесло свои плоды: милорд и миссис Генри были ежедневно  свидетелями происходящего; они и на суде могли бы поклясться, что Баллантрэ был  образцом терпения и благожелательности, а мистер Генри – ходячей завистью и  неблагодарностью. И как ни отвратительно было бы это в каждом, в мистере Генри  это было вдесятеро отвратительнее: кто мог забыть, что Баллантрэ рискует на  родине жизнью и что он уже потерял и невесту, и титул, и состояние.    

– Генри,  не прокатиться ли нам верхом? – спросит, например, Баллантрэ.    

И мистер  Генри, которого тот, не переставая, бесил все утро, буркнет:    

– Нет,  не хочу.    

– Мне  кажется, ты мог бы говорить со мной поласковей, – грустно заметит лукавец.    

Я  привожу это лишь к примеру, такие сцены разыгрывались непрестанно.  Неудивительно, что мистера Генри осуждали, неудивительно и то, что я был близок  к разлитию желчи. Да при одном воспоминании об этом у меня становится горько во  рту!