1 2 
     

ПОВЕСТЬ О МОЛОДОМ  ЧЕЛОВЕКЕ С ПИРОЖНЫМИ    

     

Блистательный  Флоризель, принц Богемский, во время своего пребывания в Лондоне успел снискать  всеобщую любовь благодаря своим обворожительным манерам и щедрой руке, всегда  готовой наградить достойного. Это был человек замечательный, даже если судить  на основании того немногого, что было известно всем; известна же была только  ничтожная часть его подвигов. Спокойный до флегматичности, принимающий мир  таким, каков он есть, с философским смирением простого землепашца, принц  Богемский тем не менее питал склонность к жизни более эксцентрической и  насыщенной приключениями, нежели та, к которой он был предназначен волею судеб.  Порою на него находили приступы хандры, и если в это время на лондонских  подмостках не было ни одного спектакля, на котором можно было как следует  посмеяться, а сезон к тому же был не охотничий (в этом виде спорта принц не  знал себе равных), он призывал к себе своего шталмейстера, полковника  Джеральдина, и объявлял, что намерен совершить с ним прогулку по вечернему  Лондону. Молодой офицер этот был постоянным наперсником принца, и отвага его  подчас граничила с безрассудством. Он с неизменным восторгом встречал подобные  приказы своего господина и, не мешкая, совершал все нужные приготовления.  Богатый опыт и разностороннее знание жизни развили в нем необычайную  способность к маскараду; к любой избранной им роли, независимо от положения,  характера и национальности лица, которое он брался изображать, он умел  приспособить не только лицо и манеры, но и голос и даже образ мышления.  Благодаря этому своему дару ему удавалось отвлекать внимание от принца и вместе  со своим господином спускаться во все слои общества. Власти, разумеется, в эти  приключения не посвящались. Непоколебимая храбрость принца вместе с  изобретательностью и рыцарской преданностью его наперсника не раз вызволяла эту  пару из самых опасных положений, и доверие, которое они питали друг к другу, с  каждым годом все возрастало.    

Однажды  вечером холодный мартовский дождь пополам со снегом загнал их в кабачок  неподалеку от Лестер-сквера. Полковник Джеральдин был одет и загримирован под  рыцаря прессы в несколько стесненных обстоятельствах; грим Флоризеля, как  всегда, заключался в накладных бакенбардах да паре косматых бровей, которые  изменяли его изысканный облик до неузнаваемости, придавая ему вид человека,  испытавшего превратности судьбы. Под прикрытием этого маскарада принц со своим  шталмейстером спокойно сидели в устричном заведении и потягивали бренди с  содовой.    

Зал был  переполнен посетителями обоих полов, и хотя среди них оказалось немало охотников  вступить в беседу с нашими искателями приключений, ни один не представлял  особого интереса. Здесь были собраны ординарнейшие обитатели лондонского дна.  Принц начал было уже зевать и подумывать о том, чтобы идти домой, как вдруг  двустворчатые двери трактира с треском распахнулись, впустив молодого человека  в сопровождении двух слуг. В руках у каждого слуги было по большому подносу,  покрытому салфеткой, которую они тотчас сдернули. На подносах лежали маленькие  круглые пирожные с кремом, и молодой человек принялся обходить столики, с  преувеличенной любезностью предлагая каждому посетителю полакомиться. Одни со  смехом принимали его угощение, другие решительно, а подчас и грубо от него  отказывались. В последнем случае молодой человек неизменно съедал пирожное сам,  отпуская при этом какую-нибудь шутливую реплику.    

Наконец  он подошел к принцу Флоризелю.    

— Сударь, —  произнес он тоном глубочайшего почтения и протянул ему пирожное, — не  окажете ли вы любезность человеку, не имеющему чести быть с вами знакомым? За  качество пирожного могу поручиться, ибо за последние два-три часа я сам  проглотил ровно двадцать семь штук.    

— Качество  угощения, которым меня потчуют, — отвечал принц, — представляется мне  не столь важным, сколько чувство, с каким мне это угощение предлагают.    

— Чувство,  сударь, — сказал молодой человек, отвесив еще один поклон, — с вашего  позволения, самое издевательское.    

— Издевательское? —  повторил Флоризель. — Над кем же вы намерены издеваться?    

— Видите  ли, — сказал молодой человек, — я пришел сюда не для того, чтобы  развивать свои философские воззрения, а лишь затем, чтобы раздать эти пирожные  с кремом. Если я сообщу вам, что я самым искренним образом включаю в число тех,  над которыми издеваюсь, собственную персону, ваша щепетильность, я надеюсь,  будет удовлетворена и вы снизойдете к моему угощению. В противном случае я буду  вынужден съесть двадцать восьмое пирожное, а мне эти гастрономические  упражнения, признаться, немного надоели.    

— Мне  вас жаль, — сказал принц, — и я готов сделать все, что в моих силах,  чтобы вас вызволить, но только при одном условии. Если я и мой приятель  отведаем ваших пирожных — а надо сказать, что ни у меня, ни у него они не  вызывают большого аппетита, — то и вы должны будете за это с нами  отужинать.    

Молодой  человек как будто что-то обдумывал.    

— У  меня на руках осталось еще несколько дюжин, — сказал он наконец.    

— А  следовательно, мне придется наведаться еще в несколько подобных заведений,  прежде чем я разделаюсь со своим основным делом, боюсь, что это займет  некоторое время, и если вы голодны…    

Принц  остановил его речь любезным мановением руки.    

— Мы  будем вас сопровождать, — сказал он. — Нас очень заинтересовал  избранный вами чрезвычайно приятный способ проводить вечера. Теперь, когда мы  договорились о предварительных условиях мира, позвольте мне скрепить наш  договор.    

И принц  любезно взял протянутое ему пирожное.    

— Превосходное  угощение, — сказал он.    

— Я  вижу, вы большой знаток, — заметил молодой человек.    

Следуя примеру  своего патрона, полковник Джеральдин тоже отдал должное пирожному. Молодой  человек обошел все столы и, получив от каждого посетителя отказ или  благодарность, повел своих спутников в другой трактир. Двое слуг, которые,  казалось, вполне смирились со своим нелепым занятием, следовали за молодым  человеком, между тем как принц с полковником, взявшись под руку и улыбаясь,  замыкали шествие. В таком порядке вся компания посетила еще два кабачка, и в  каждом повторилась та же сцена — одни принимали угощение бродячего хлебосола,  другие отказывались, и тогда молодой человек неизменно проглатывал пирожное  сам.    

После  третьего заведения молодой человек пересчитал оставшиеся пирожные: на одном  подносе их оказалось шесть, на другом три — итого девять штук.    

— Господа, —  сказал он, обращаясь к своим новым знакомцам, — мне неприятно, что я задерживаю  ваш ужин. Я уверен, что вы проголодались не на шутку, и к тому же у меня есть  по отношению к вам известные обязательства. В этот многознаменательный для меня  день, когда мне предстоит завершить мой дурацкий жизненный путь последним и  наиболее ярким дурачеством, я не хотел бы оказаться невежей перед теми, кто  меня так благородно поддержал. Господа, я не заставлю вас больше ждать. И пусть  здоровье мое и без того расшатано излишествами, я готов, рискуя жизнью,  отказаться от условия, которое сам себе поставил.    

И,  окончив свою речь, — молодой человек проглотил одно за другим оставшиеся  девять пирожных. Затем, отвесив по поклону обоим слугам и протянув им по  золотому, он сказал им:    

— Примите,  пожалуйста, мою благодарность за ваше долготерпение. Отпустив слуг, он с  полминуты постоял, уставясь на кошелек, из которого только что извлек для них  плату, и вдруг засмеялся, бросил его на мостовую и сообщил своим спутникам, что  готов идти с ними ужинать.    

В  маленьком французском ресторанчике в Сохо, пользовавшемся незаслуженно громкой  славой, которая, впрочем, уже начала идти на убыль, принц, его шталмейстер и их  новый знакомый попросили себе отдельный кабинет на третьем этаже, уселись за  изящно сервированный стол, заказали к ужину четыре бутылки шампанского и  принялись непринужденно беседовать между собой. Молодой человек был весел и  оживлен, однако смеялся несколько громче, чем можно было ожидать от человека  его воспитания; к тому же руки его заметно дрожали, в голосе появлялись  неожиданные резкие переходы, как у человека, который не совсем владеет собой.  Когда официант унес со стола последнее блюдо и все трое закурили сигары, принц  обратился к своему новому знакомцу со следующей речью:    

— Я  надеюсь, что вы простите мне мое любопытство. Хоть мы и знакомы всего лишь несколько  часов, вы мне очень симпатичны и, признаться, чрезвычайно меня интригуете. Я бы  не хотел показаться нескромным, но я должен вам сказать, что мы с приятелем в  высшей степени достойны доверия. У нас великое множество своих тайн, которые мы  постоянно доверяем тем, кому не следует. А если, как я полагаю, ваша история  достаточно нелепа, то и в этом случае, уверяю вас, вы можете, не стесняясь,  изложить ее нам, ибо более нелепых людей, чем мы, вы не сыщете во всей Англии.  Меня зовут Годол, Теофилус Годол; имя моего друга — майор Альфред Хаммерсмит,  во всяком случае, ему угодно выступать под этим именем. Всю свою жизнь мы  посвятили поискам экстравагантных приключений; и нет такой экстравагантной  выходки, которой бы мы не могли посочувствовать всей душой.    

— Вы  мне нравитесь, мистер Годол, — ответил молодой человек, — к тому же  вы во мне вызываете инстинктивное доверие; и я не имею ничего против вашего  друга, майора, который представляется мне переодетым вельможей. И уж, во всяком  случае, я убежден, что к армии он не имеет ни малейшего касательства.    

Полковник  только усмехнулся, услышав такой комплимент своему искусству перевоплощения.    

— Существует  множество причин, по которым мне не должно бы вам открыться, — продолжал  между тем молодой человек, постепенно воодушевляясь.    

— Быть  может, поэтому-то я и намерен рассказать вам все без утайки. Во всяком случае,  я вижу, что вы настроились услышать нечто нелепое, и у меня не хватает духа вас  разочаровать. Свое имя, в отличие от вас, я не назову. Возраст мой не имеет  прямого отношения к моему рассказу. Я прямой наследник своих предков, и  наследство мое заключается в весьма сносном жилище, которое я занимаю по сей  день, и капитале, дававшем триста фунтов годового дохода. Вместе с домом и этим  капиталом я, должно быть, унаследовал от предков и легкомыслие, не противиться  которому составляло высшее наслаждение всей моей жизни. Я получил хорошее  образование. Я изрядный музыкант — еще немного, и мог бы играть на скрипке в  каком-нибудь захудалом оркестре, однако как раз этого немногого мне и  недостает. То же относится к моей игре на флейте и на валторне. Выучился играть  в вист и в этой премудрости преуспел настолько, что с легкостью могу  проигрывать до ста фунтов в год. Знакомство мое с французским языком оказалось  достаточным, чтобы мотать деньги в Париже почти с той же легкостью, что и в  Лондоне. Как видите, я человек всесторонне образованный. Жизнь не обошла меня и  приключениями всевозможного рода, я даже дрался на дуэли, для которой не было  ни малейшего повода. А два месяца назад я повстречал молодую особу, которая  показалась мне олицетворением всех совершенств, как духовных, так и физических.  Сердце мое растопилось. Я наконец встретил свою судьбу и чуть было не влюбился.  Но когда я принялся подсчитывать, что осталось мне от всех моих капиталов, оказалось,  что у меня нет и полных четырехсот фунтов! И вот я вас спрашиваю: может ли  уважающий себя человек позволить себе влюбиться, имея за душой всего четыреста  фунтов? Естественно, я должен был ответить на этот вопрос: нет, не может.  Засим, расставшись с очаровательницей и несколько ускорив темп проматывания  своих капиталов, к сегодняшнему утру я остался с суммой в восемьдесят фунтов в  кармане. Разделив эти деньги на две равные части и отложив на одно дело сорок  фунтов, остальные сорок я решил во что бы то ни стало промотать до наступления  ночи. Я премило провел день, разыграл не одну комедию, подобную этой, с  пирожными, благодаря которой я имел честь познакомиться с вами. Дело в том, что  я, как я вам уже докладывал, задумал привести свои дурацкие похождения к еще  более дурацкому концу. Когда я выбросил у вас на глазах свой кошелек на  середину мостовой, те сорок фунтов у меня уже кончились. Итак, вы теперь не  хуже меня самого знаете, что я представляю собой: безумец, но последовательный  в своем безумии и, как вы, надеюсь, подтвердите, не нытик и не трус.    

По всему  тону речей молодого человека можно было заключить, что он не питает относительно  себя никаких иллюзий и, напротив, горько в себе разочарован. Его собеседники  догадывались, что сердечная история, которую он им поведал, затрагивала его  больше, нежели он хотел показать, и что они имеют дело с человеком, задумавшим  покончить все счеты с жизнью. Комедия с пирожными обещала обернуться трагедией.    

— Какое,  однако, совпадение, — воскликнул Джеральдин, сделав глазами знак принцу Флоризелю, —  что в этой пустыне, именуемой Лондоном, мы трое совершенно случайно повстречали  друг друга! И что к тому же мы все находимся, можно сказать, в одинаковом  положении!    

— Что  вы говорите? — воскликнул молодой человек. — Неужели вы тоже дошли до  полного разорения? И этот ваш изысканный ужин — такое же безумие, как мои  пирожные с кремом? Неужели сам сатана свел нас вместе для последней пирушки?    

— Как  видите, сатана подчас бывает весьма любезным джентльменом, — сказал принц  Флоризель. — Что касается меня, я так поражен этим совпадением, что, хоть  сейчас мы с вами и не совсем в равных обстоятельствах, я намерен положить этому  неравенству конец. Пусть ваш героический поступок с пирожными послужит мне  примером.    

С этими  словами принц вынул бумажник и извлек из него небольшую пачку банкнот.    

— Видите  ли, я отстал недели на две, но хочу вас догнать с тем, чтобы прибыть к цели вместе  с вами, ноздря в ноздрю, — продолжал он. — Этого, — сказал он,  положив несколько бумажек на стол, — довольно, чтобы оплатить счет за  ужин. Что касается остального…    

Принц  швырнул остаток в пылающий камин, вся пачка вспыхнула и пламенем взвилась в  трубу.    

Молодой  человек попытался было удержать его руку, но не успел дотянуться до него через  стол.    

— Несчастный! —  воскликнул он. — Зачем вы сожгли все ваши деньги? Надо было оставить сорок  фунтов.    

— Сорок  фунтов? — переспросил принц. — Но отчего именно сорок, скажите на  милость?    

— И  почему бы не все восемьдесят в таком случае? — подхватил полковник. —  Ибо, насколько мне известно, в пачке находилось ровно сто фунтов.    

— Больше  сорока фунтов ему не понадобилось бы, — мрачно произнес молодой  человек. — Но без них путь ему прегражден. Правила наши суровы и не  допускают исключений. Сорок фунтов с души. Что за проклятая жизнь, когда  человеку без денег и умереть нельзя?    

Принц и  полковник обменялись взглядами.    

— Объяснитесь, —  сказал последний. — Мой бумажник при мне и, кажется, не совсем пуст.  Незачем говорить, что я готов поделиться всем, что у меня есть, с Годолом. Но я  должен знать, для чего. Вы обязаны нам точно все разъяснить.    

Молодой  человек словно внезапно очнулся от сна.    

Он  перевел взгляд с одного из собеседников на другого, и краска залила его лицо.    

— А  вы не смеетесь надо мной? — спросил он. — Вы в самом деле разорены  дотла?    

— Что  касается меня — вне всякого сомнения, — сказал полковник.    

— А  что касается меня, — сказал принц, — я, по-моему, вам это доказал.  Ибо кто, кроме совершенного банкрота, станет швырять деньги в огонь? Мои  действия говорят за себя.    

— Банкрот? —  задумчиво протянул молодой человек. — Пожалуй. Или миллионер.    

— Довольно,  сударь, — сказал принц. — Я не привык к тому, чтобы мое слово  подвергалось сомнению.    

— Итак,  вы разорены? — повторил молодой человек. — Разорены, как и я?  Привыкнув не отказывать себе ни в чем, удовлетворять малейшую свою прихоть, вы  наконец дошли до той точки, когда у вас остается возможность выполнить только  одно, последнее, желание? И вы, — по мере того как он говорил, его голос  становился все глуше, — и вы готовы позволить себе эту последнюю роскошь?  Вы намерены с помощью единственного, безотказного и самого легкого способа  избежать последствий собственного безрассудства? Вы хотите улизнуть от  жандармов собственной совести через единственную дверь, оставшуюся открытой?    

Молодой  человек неожиданно оборвал свою речь и через силу засмеялся.    

— Ваше  здоровье! — вскричал он, осушая бокал шампанского. — И покойной вам  ночи, господа веселые банкроты!    

Он  поднялся было со стула, но полковник Джеральдин удержал его за руку.    

— Вы  нам не доверяете, — сказал он. — Напрасно. На каждый из ваших  вопросов я готов ответить утвердительно. Впрочем, я человек не робкого десятка  и намерен называть вещи своими именами. Да, мы тоже, подобно вам, пресытились  жизнью и твердо решили с ней расквитаться. Раньше или позже, вдвоем или  порознь, мы решили схватить смерть за косу. Но поскольку мы повстречались с  вами и ваше дело не допускает отлагательства, пусть это случится нынче же ночью  — тотчас же — и, если вы согласны, давайте пойдем ей навстречу втроем. Такие  бедняки, как мы, — воскликнул он, — должны войти рука об руку в  царство Плутона, поддерживая один другого среди теней, его населяющих!    

Джеральдин  точно попал в тон взятой на себя роли. Принц даже был несколько обескуражен и  метнул в своего наперсника тревожный взгляд. Между тем краска вновь залила лицо  молодого человека, и глаза его засверкали.    

— Нет,  нет, я вижу, вы для меня идеальные товарищи! — вскричал он с каким-то отчаянным  весельем. — Итак, по рукам! — И протянул холодную, влажную  руку. — Вы и понятия не имеете, в каком обществе вам предстоит выступить в  поход! И в какую счастливую для себя минуту, вы согласились отведать моих  пирожных с кремом! Я всего лишь рядовой боец, но рядовой боец великой армии. Я  знаю потайную калитку в царство Смерти. Я с нею накоротке и могу препроводить  вас в вечность без всяких церемоний. При этом уход ваш не вызовет никаких  кривотолков.    

Оба  собеседника принялись горячо уговаривать его покончить, наконец, с  иносказаниями.    

— Можете  ли вы вдвоем наскрести восемьдесят фунтов? — спросил он.    

Джеральдин  для вида пересчитал наличность в своем бумажнике и ответил утвердительно.    

— Да  вы баловни судьбы! — воскликнул молодой человек. — Сорок фунтов с  каждого — вступительный взнос в Клуб самоубийц.    

— Клуб  самоубийц? — повторил принц. — Это что еще за штука?    

— Сейчас  расскажу, — сказал молодой человек. — Мы с вами живем в век комфорта,  и я должен поведать вам о последнем усовершенствовании в этой области. Так как  у нас дела во всех уголках планеты, человечеству пришлось придумать железные  дороги. Железные дороги успешнейшим образом разъединили нас с друзьями, поэтому  пришлось изобрести телеграф — чтобы и на больших расстояниях люди могли  общаться друг с другом. В отелях, например, завели лифты, чтобы людям не  приходилось карабкаться какие-нибудь сто ступеней по лестнице. Жизнь, как вы  знаете, всего-навсего подмостки, на которых каждому предоставляется возможность  кривляться, покуда не наскучит. В системе современного комфорта недоставало  лишь одного усовершенствования: пристойного и удобного способа сойти с этих  подмостков, так сказать, черного хода на свободу, или, как я уже говорил,  потайной калитки в царство Смерти. Этот-то ход, дорогие мои бунтари-единомышленники,  эту калитку и открывает нам Клуб самоубийц. Не думайте, что мы с вами одиноки  или даже исключительны в этом своем в высшей степени разумном желании. Таких,  как вы, людей, которым до смерти надоело участвовать изо дня в день в  спектакле, именуемом жизнью, великое множество, и они не уходят со сцены лишь  изза тех или иных соображений. Того удерживает мысль о близких, которых слишком  ошеломил бы подобный конец, а в случае огласки, быть может, и навлек бы на них  нарекания; другой слишком слаб духом, чтобы собственноручно лишить себя жизни.  До некоторой степени к этому второму разряду принадлежу и я; я, например,  решительно неспособен приложить к виску пистолет и нажать на курок: нечто,  сильнее меня самого, мешает мне произвести этот последний жест, и, хоть жизнь  мне опротивела совершенно, у меня нет сил пойти навстречу смерти самому. Вот  для таких-то субъектов, а также для всех, кто мечтает вырваться из плена жизни,  избежав при этом посмертного скандала, и основан Клуб самоубийц. Как он был  организован, какова его история и имеются ли у него филиалы в других странах —  всего этого я не знаю; то же, что мне известно относительно — его устава, я не  вправе вам открыть. Но вот в какой мере я берусь вам способствовать: раз вы в  самом деле пресытились жизнью, я вас этим же вечером представлю собранию членов  клуба, и если и не нынешней ночью, то по крайней мере на этой неделе вы будете  с наименьшими для себя неудобствами избавлены от существования в этом мире.  (Молодой человек взглянул на часы.) Сейчас одиннадцать. Через полчаса мы должны  отсюда выйти. Итак, у вас тридцать минут, чтобы обдумать мое предложение. Это  дело несколько более серьезное, я полагаю, нежели пирожные с кремом, —  заключил он с улыбкой, — и, как мне кажется, более заманчивое.    

— Что  оно более серьезное, — сказал полковник Джеральдин, — это так.  Поэтому я позволю себе попросить пять минут для обсуждения его наедине с моим  другом мистером Годолом.    

— Это  — ваше право, — сказал молодой человек, — и я с вашего разрешения вас  на время покину.    

— Вы  очень любезны, — сказал полковник.    

— Для  чего вам понадобилось это совещание, Джеральдин? — спросил принц  Флоризель, как только они остались вдвоем. — Вы, я вижу, несколько  взволнованы, между тем как я совершенно спокойно решил довести всю эту историю  до конца.    

— Ваше  высочество, — сказал полковник, побледнев. — Позвольте вам напомнить,  что ваша жизнь не только дорога вашим близким, но и необходима для блага  отечества. Вы слышали, как выразился наш безумец: «если и не нынешней ночью». А  что, как именно этой ночью с особой вашего высочества приключится какое-нибудь  непоправимое несчастье? Попытайтесь, молю вас, представить себе мое отчаяние, а  также скорбь вашего великого народа.    

— Полковник  Джеральдин, я намерен довести эту историю до конца, — повторил принц голосом,  не допускающим возражений. — Будьте добры помнить и уважать свое слово  джентльмена. Ни при каких обстоятельствах, без особого моего на то разрешения,  вы не должны открыть инкогнито, под которым мне угодно выступать. Таков был мой  приказ, и я его вам сейчас напоминаю. А теперь, — прибавил он, —  позвольте мне просить вас позвать официанта.    

Полковник  Джеральдин почтительно поклонился.    

Но когда  в комнату вошли официант и молодой человек, угостивший их пирожными, лицо его  было бледно, как полотно. Принц сохранял всю свою невозмутимость и с большим  юмором и живостью принялся рассказывать молодому самоубийце последний фарс,  виденный им в Пале-Рояле. Он искусно не замечал умоляющих взглядов полковника и  старательнее обычного принялся выбирать сигару. Из всех троих он один и  сохранял полное самообладание.    

Спросив  счет, принц оставил изумленному официанту всю сдачу с банкноты. Затем все трое  уселись в наемную карету, которая вскоре подвезла их к воротам довольно скудно  освещенного двора.    

Когда  они сошли на тротуар и Джеральдин расплатился с извозчиком, молодой человек  обернулся к принцу Флоризелю и сказал:    

— Еще  не поздно, мистер Годол, если вам угодно, вы можете вернуться к своим цепям. Да  и вы тоже, майор Хаммерсмит. Подумайте хорошенько, прежде чем предпринять  следующий шаг. И если сердце вам скажет: «нет», — разойдемся  подобру-поздорову.    

— Ведите  нас, сударь, — сказал принц. — Я не из тех, кто изменяет своему  слову.    

— Ваше  хладнокровие меня радует, — сказал молодой человек. — Мне еще не  доводилось видеть никого, кто бы в этих обстоятельствах сохранял подобную  невозмутимость, а скольких я приводил к порогу этого дома! Кое-кто из моих  приятелей прежде меня отправился туда, куда вскоре неминуемо отправлюсь и я.  Впрочем, к чему вам это знать? Обождите меня здесь несколько минут. Я приду за  вами, как только договорюсь о вашем приеме в клуб.    

И,  помахав своим новым знакомцам рукой, молодой человек прошел в ворота и скрылся  в подъезде.    

— Из  всех наших безрассудств, — произнес полковник Джеральдин  вполголоса, — это — самое безрассудное и рискованное.    

— Вполне  с вами согласен, — сказал принц.    

— В  нашем распоряжении еще две-три минуты, — продолжал полковник. —  Позвольте же мне умолять ваше высочество воспользоваться случаем и удалиться.  Шаг, который вы намерены сделать, чреват самыми грозными последствиями и может  оказаться роковым. Поэтому я решаюсь злоупотребить свободой обращения, которую  ваше высочество дозволяет мне, когда мы остаемся наедине, без посторонних.    

— Должен  я из всего этого вывести, что полковник Джеральдин поддался чувству  страха? — спросил принц и, вынув изо рта сигару, проникновенно взглянул  полковнику в глаза.    

— Мой  страх, во всяком случае, не имеет отношения к моей собственной персоне, —  гордо ответил тот. — В этом ваше высочество может не сомневаться.    

— А  я и не сомневался, — благодушно произнес принц. — Просто мне не  хотелось напоминать вам о разнице в нашем с вами положении. Довольно,  впрочем, — прибавил он, предупреждая намерение полковника. — Не надо  извинений. Вы прощены.    

И в  ожидании молодого человека принц спокойно продолжал курить, облокотившись о решетку.    

— «Ну  что? — спросил он, когда тот вернулся. — Удалось договориться?»    

— Следуйте  за мной, — был ответ. — Председатель просит вас пожаловать к нему в  кабинет. Позвольте предупредить вас, чтобы вы на все его вопросы отвечали с  полной откровенностью. Я за вас поручился. Но по уставу клуба перед тем, как  принять нового члена, его подвергают тщательному опросу. Ибо малейшая  нескромность одного из членов повела бы к полному разгрому всего клуба.    

Принц и  Джеральдин с минуту пошептались. «Я скажу то-то», — сказал один. «А я —  то-то», — отвечал другой. Условившись, что каждый будет изображать  когонибудь из их общих знакомых, они договорились в один миг и были готовы  следовать за своим Вергилием в кабинет председателя.    

На пути  им не было больше никаких преград: наружная дверь стояла распахнутой настежь,  дверь в кабинет — тоже. Здесь, в маленькой комнатке с очень высоким потолком,  молодой человек вновь их оставил.    

— Председатель  сейчас придет, — сказал он и, кивнув головой, ушел.    

Из  соседней комнаты сквозь двустворчатую дверь доносились голоса, хлопанье пробок  и время от времени — взрывы смеха. Из единственного очень высокого окна  открывался вид на реку и набережную. По расположению фонарей новые кандидаты в  клуб догадались, что где-то невдалеке должен находиться вокзал Черингкросс.  Обставлен кабинет был скудно, чехлы на мебели были сильно потерты и, кроме  ручного колокольчика посреди круглого стола да довольно большого количества  плащей и шляп на стенах, в комнате ничего не было.    

— Что  за притон? — подивился Джеральдин.    

— Вот  это-то нам и предстоит выяснить, — ответил принц. — Если они к тому  же держат здесь дьяволов во плоти, дело обещает оказаться забавным.    

В эту  минуту дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить одного человека. Звуки  голосов усилились, и в кабинете появилась фигура грозного председателя Клуба  самоубийц. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим; он шагал широкой, слегка  развинченной походкой; лицо его было окаймлено косматыми бакенбардами, на  макушке просвечивала небольшая тонзура, а в тускловатых серых глазах время от  времени вспыхивали огоньки. Губы его плотно сжимали толстую сигару и находились  в непрестанном движении, то круговом, то из стороны в сторону, меж тем как  глаза холодно и проницательно изучали новых пришельцев. На нем был светлый  костюм из ворсистого сукна и полосатая рубаха с отложным воротником. Под мышкой  он держал большую конторскую книгу.    

— Добрый  вечер, — сказал он, притворяя за собою дверь. — Мне сообщили, что вам  угодно со мной побеседовать.    

— Нам  хотелось бы вступить в члены Клуба самоубийц, сударь, — ответил полковник.    

Председатель  перегнал сигару из одного угла рта в другой.    

— Какого  такого клуба? — резко спросил он.    

— Простите,  сударь, — ответил полковник, — но мне кажется, вы лучше всякого  другого могли бы ответить на этот вопрос.    

— Я?! —  вскричал председатель. — Клуб самоубийц? Помилуйте, господа. Сегодня ведь  не первое апреля. Ну, да я понимаю, когда джентльмены позволяют себе выпить  лишнее, им подчас хочется отколоть какую-нибудь штуку. Однако хорошенького  понемножку.    

— Называйте  ваш клуб каким хотите именем, — продолжал полковник, — но у вас за  этой дверью несомненно собралось общество, и нам хотелось бы к нему  присоединиться.    

— Сударь, —  сухо возразил председатель, — вы ошиблись. Это частный дом, и я прошу вас  покинуть его сию минуту.    

Принц во  все время этого диалога продолжал спокойно сидеть в своем кресле. Теперь же,  когда полковник метнул в него взор, как бы говорящий: «Вот видите, идемте же  отсюда ради бога!», — он вынул изо рта сигару и заговорил.    

— Я  прибыл сюда, — сказал он, — по приглашению вашего знакомого. Он,  разумеется, осведомил вас о желании, побудившем меня навязать вам таким образом  свое общество. Позвольте вам напомнить, что бывают обстоятельства, когда люди  не склонны чувствовать себя связанными какими-либо условностями и безропотно  сносить оскорбления. Я человек, как правило, мирный. Однако, милостивый  государь, я должен вас предупредить: либо вы окажете мне небольшую любезность —  какого характера, вы прекрасно знаете сами, — либо вам придется горько раскаяться  в том, что вы допустили меня на порог вашего кабинета.    

Председатель  громко рассмеялся.    

— Вот  это другой разговор, — сказал он. — Я вижу, вы настоящий мужчина. А  знаете что? Вы мне приглянулись и можете делать со мной что хотите! Будьте  добры, — обратился он к Джеральдину, — отойдите от нас на минутку.  Кое-какие формальности, сопряженные со вступлением в наш клуб, требуют  разговора с глазу на глаз, и я начну с вашего товарища.    

С этими  словами он открыл дверь в потайной чуланчик, предложил жестом полковнику в него  войти и закрыл за ним дверцу.    

— Вам  я верю, — сказал он Флоризелю, — но можете ли вы поручиться за своего  приятеля?    

— Не  скажу, чтобы я в нем был уверен, как в самом себе, — ответил  Флоризель, — хотя причины, которые привели его сюда, еще более  настоятельны, чем мои. Однако я достаточно в нем уверен, чтобы безбоязненно  ввести его к вам. Столько щелчков от судьбы, сколько получил он, излечили бы  самого жизнелюбивого человека от приверженности к жизни. А на днях ему еще  предложили выйти из полка за то, что он передергивал в карты.    

— Что  же, это причина вполне достойная, — протянул председатель, — у нас  тут один такой случай уже имеется, и я за него совершенно спокоен. А сами вы,  позвольте спросить, не служили?    

— Служил, —  ответил принц. — Но я был ленив и вовремя покинул службу.    

— Отчего  же вы решили прекратить свое существование? — спросил председатель.    

— Да  все по той же причине, насколько я понимаю, — ответил принц. —  Непреоборимая лень.    

Председатель  отпрянул.    

— Черт  побери! — воскликнул он. — Право, это не совсем уважительная причина.    

— Видите  ли, у меня к тому же кончились все деньги, — сказал Флоризель. — И  это, конечно, тоже довольно досадное обстоятельство. Лень моя, таким образом,  вступила в неразрешимый конфликт с жизнью.    

Председатель,  крутя во рту сигарой, устремил немигающий взор прямо в глаза этому странному  кандидату в самоубийцы. Принц выдержал его взгляд со своим обычным невозмутимым  благодушием.    

— Если  бы у меня был чуть менее богатый опыт, — произнес наконец  председатель, — я бы, вероятно, указал вам на дверь. Но я знаю свет. Во  всяком случае, настолько, что понимаю, как самые легкомысленные на первый  взгляд поводы для самоубийства могут подчас оказаться наиболее вескими. К тому  же, сэр, мне трудно в чем-либо отказать человеку, который придется мне по душе,  и я скорее готов сделать для него некоторое послабление.    

Затем  принц и полковник, один за другим, по очереди, были подвергнуты длительному и  весьма строгому опросу. Принца председатель допросил с глазу на глаз,  полковника Джеральдина — в присутствии принца, с тем, чтобы по выражению лица  последнего определить, правду ли отвечает допрашиваемый. По всей видимости,  председателя результат удовлетворил. Занеся некоторые сведения к себе в  протокольную книгу, он предложил им текст клятвы, которую каждый должен был  скрепить своей подписью. Большего закабаления воли, более стеснительных условий  невозможно было себе представить. Нарушить столь страшную клятву означало бы  утратить последние остатки чести и лишиться всех утешений, какие дарует людям  религия.    

Флоризель  договор подписал, хоть и не без внутреннего содрогания. Полковник уныло последовал  его примеру. После этого председатель принял от них вступительный взнос и без дальнейших  церемоний ввел новых членов в курительную комнату Клуба самоубийц.    

Здесь  был такой же высокий потолок, что и в кабинете, из которого они вышли, но сама  комната была просторнее и оклеена обоями, имитирующими дубовую обшивку. Ее  освещал весело потрескивающий огонь в камине и торчавшие из стен газовые рожки.  Вместе с принцем и его компаньоном в курительной собралось восемнадцать  человек. Почти все курили и пили шампанское, в комнате царило лихорадочное  веселье, но время от времени в ней вдруг наступала зловещая тишина.    

— Сегодня  все в сборе? — спросил принц.    

— Более  или менее, — ответил председатель. — Кстати, — прибавил  он, — если у вас остались еще при себе какие-нибудь деньги, здесь принято  угощать шампанским. Это поднимает дух у общества, а мне, помимо прочего,  приносит небольшой доход.    

— Хаммерсмит, —  распорядился Флоризель. — Позаботьтесь, пожалуйста, о шампанском.    

С этим  он повернулся и начал обход гостей. Привыкший играть роль хозяина в самых высоких  сферах, он без труда пленил и покорил всех, с кем беседовал. В его манерах была  чарующая смесь властности и доброжелательства. А необычайная его невозмутимость  придавала ему особое достоинство среди этой компании полуманьяков. Переходя от  одного к другому, он внимательно вглядывался и вслушивался во все, что  происходило кругом, и вскоре составил себе некоторое представление о людях,  среди которых очутился. Как водится во всякого рода притонах, здесь преобладал  определенный человеческий тип: люди в расцвете молодости, со всеми признаками  острого ума и чувствительного сердца, но лишенные той энергии или того  качества, без которого нельзя достичь успеха ни на одном жизненном поприще.  Мало кому перевалило за тридцать, попадались даже юнцы, не достигшие  двадцатилетнего возраста. Одни отчаянно курили, другие, сами того не замечая,  держали во рту погасшие сигары. Некоторые говорили оживленно и с блеском,  большинство же предавалось пустой болтовне, треща языком без остроумия и  смысла, с единственной целью — разрядить свое нервное напряжение. Всякий раз,  как открывалась новая бутылка шампанского, веселье вспыхивало с новой силой.  Почти все стояли — одни, опираясь о стол, другие — переминаясь с ноги на ногу.  Сидели только двое. Один из них занимал кресло подле окна. Бледный, безмолвный,  весь в испарине, он сидел, опустив голову и засунув руки в карманы, —  полная развалина. Другой пристроился на диване подле камина. Он настолько отличался  от всех остальных, что невольно обращал на себя внимание. Ему было, должно  быть, немногим больше сорока, но выглядел он на добрых десять лет старше.  Никогда Флоризелю не доводилось видеть человека более безобразного от природы,  на котором к тому же столь пагубно отразилась болезнь, вызванная, по-видимому,  неумеренным образом жизни. От него остались кожа да кости, он был наполовину парализован,  и его очки были такой необычайной силы, что глаза за ними казались огромными и  деформированными. Не считая принца и председателя, он был единственным из  присутствующих, кто сохранял спокойствие.    

Члены  клуба не очень стеснялись условностями.    

Одни  хвастали своими безобразными поступками, заставившими их искать убежища в смерти,  другие слушали без порицания. Казалось, у них была негласная договоренность ни  к чему не применять нравственной мерки. Таким образом, всякий, попавший в  помещение клуба, уже как бы заранее пользовался привилегиями жильца могилы. Они  провозглашали тосты в память друг друга, пили за прославленных самоубийц  прошлого; обменивались взглядами на смерть, — на этот счет у каждого была  своя теория. Одни заявляли, что в смерти нет ничего, кроме мрака и небытия,  другие высказывали надежду, что, быть может, этой ночью они начнут свое  восхождение к звездам и приобщатся к сонму великих теней.    

— За  бессмертную память барона Тренка, этого образца среди самоубийц!    

— провозгласил  один. — Из тесной каморки жизни он вступил в другую, еще более тесную, с  тем, чтобы выйти, наконец, на простор и свободу!    

— Что  касается меня, — сказал другой, — единственное, о чем я мечтал, это о  повязке на глаза да вате, чтобы заткнуть уши. Но увы! В этом мире не сыскать  достаточно толстого слоя ваты.    

Третий  предполагал, что в их будущем состоянии им удастся проникнуть в тайну бытия;  четвертый заявил, что ни за что не примкнул бы к клубу, если бы теория мистера  Дарвина не показалась ему столь убедительной.    

— Мысль,  что я являюсь прямым потомком обезьяны, — сказал сей оригинальный самоубийца, —  показалась мне невыносимой.    

В общем  же принц был несколько разочарован манерами и разговором членов клуба. «Неужели  все это так важно, — подумал он, — чтобы поднимать такую суету? Если  человек решился уйти из жизни, какого черта он не совершает этот шаг, как  подобает джентльмену? Вся эта возня и велеречие совершенно неуместны».    

Между  тем полковник Джеральдин предавался самым мрачным размышлениям. Клуб и устав  его все еще оставались для него загадкой, и он переводил взор с одного лица на  другое в надежде найти кого-нибудь, кто бы мог его успокоить. Взгляд его упал  на паралитика в сильных очках; пораженный его спокойствием, он перехватил  председателя, который то и дело появлялся и исчезал, и попросил познакомить его  с джентльменом, сидящим на диване.    

Председатель  объяснил, что у них в клубе нет надобности прибегать к таким церемониям, но тем  не менее представил мистера Хаммерсмита мистеру Мальтусу.    

С  любопытством оглядев полковника, мистер Мальтус указал ему на место подле себя.    

— Вы  здесь свежий человек, — сказал он, — и желаете во всем разобраться,  не так ли? Ну что ж, вы обратились по верному адресу. Вот уже два года, как я  являюсь посетителем этого прелестного клуба.    

Полковник  вздохнул с облегчением. Если мистер Мальтус целых два года посещает этот  притон, то навряд ли принца ожидает опасность в первый же вечер. Впрочем,  Джеральдин терялся в догадках. Уж не водят ли их с принцем за нос?..    

— Как? —  вскричал он. — Два года? Я думал… Впрочем, должно быть, надо мною подшутили.    

— Отнюдь, —  спокойно ответил мистер Мальтус. — Я здесь на особом положении. Я, собственно,  являюсь не самоубийцей, а всего лишь, так сказать, почетным членом этого клуба.  Я посещаю его раз в месяц, а то и реже. Благодаря любезности нашего  председателя и из уважения к состоянию моего здоровья я пользуюсь некоторыми  льготами, за которые и вношу повышенную плату. Впрочем, мне к тому же очень  везет.    

— Простите, —  сказал полковник, — но я просил бы вас несколько подробнее обрисовать  обстановку. Как вы сами понимаете, у меня еще весьма смутное представление о  порядках в этом клубе.    

— Рядовой  член клуба, который, подобно вам, вступает в него с намерением встретить  смерть, — сказал мистер Мальтус, — является сюда каждый вечер, покуда  ему не улыбнется удача. Если он не имеет ни гроша, он даже может здесь  поселиться на полном пансионе. Условия, на мой взгляд, вполне сносные — без  излишней роскоши, но чисто. Впрочем, на роскошь претендовать не приходится,  учитывая скудость вступительного взноса, не в обиду вам будь сказано. Прибавьте  сюда общество самого председателя — а это само по себе изысканнейшее  удовольствие.    

— Право? —  воскликнул Джеральдин. — А меня, представьте, он не слишком очаровал.    

— Ах,  вы не знаете этого человека, — сказал мистер Мальтус. — Занятнейшая  личность! А какой рассказчик! Сколько цинизма! Он знает жизнь, как никто, и,  между нами говоря, должно быть, во всем христианском мире не сыскать большего  негодяя, плута и распутника, чем он.    

— И  он тоже, — спросил полковник, — в некотором роде величина постоянная,  как и вы?    

— Ах,  нет, он величина постоянная, но совсем в другом роде, нежели я, — ответил  мистер Мальтус. — Я просто пользуюсь любезно предоставленной мне  отсрочкой, но в конце концов тоже должен буду отправиться, куда и все. Он же  вне игры. Он тасует и раздает карты, а затем предпринимает необходимые шаги.  Этот человек, мой дорогой мистер Хаммерсмит, — воплощенная  изобретательность. Вот уже три года, как он подвизается в Лондоне на своем  полезном и, я бы сказал, артистическом поприще. Причем ни разу ему не довелось  навлечь на себя и тени подозрения. Не сомневаюсь ни минуты, что этот человек  гениален. Вы, конечно, помните нашумевший случай отравления в аптеке полгода  назад? Это был один из наименее эффектных, наименее острых плодов его фантазии.  Но какая при этом простота! И какая чистая работа!    

— Вы  меня поражаете, — сказал полковник. — Так этот несчастный был одной  из… — Полковник — собирался было сказать «жертв», но вовремя поправился: —  Одним из членов клуба?    

И тут же  полковнику пришло в голову, что мистер Мальтус не производит впечатления человека,  жаждущего смерти, и он поспешно прибавил:    

— Но  я все еще бреду, как в потемках. Вы только что упомянули карты. Объясните мне,  пожалуйста, при чем здесь карты? К тому же у меня такое впечатление, что вы не  только не стремитесь к смерти, но, напротив, хотели бы ее оттянуть. Что же в  таком случае заставляет вас приходить сюда?    

Мистер  Мальтус заметно оживился.    

— Вы  и в самом деле ничего еще не понимаете, — сказал он. — Атмосфера  этого клуба, милостивый мой государь, кружит голову лучше самого крепкого вина.  Поверьте, если бы не состояние моего здоровья, я бы чаще припадал к этому  источнику. Только чувство долга, поддерживаемое длительной привычкой к  недомоганию и строгому режиму, удерживает меня от излишеств в этом, я могу  сказать, последнем моем наслаждении. Я испытал их все, сударь, — продолжал  он, коснувшись рукой плеча Джеральдина. — Все без исключения, и, честью  клянусь вам, люди бессовестно лгут, говоря о радостях, которые им доставляют  эти наслаждения. Они играют любовью. А я вам скажу, что любовь отнюдь не самая  сильная из страстей. Страх — вот сильнейшая страсть человека. Играйте страхом,  если вы хотите испытать острейшее наслаждение в жизни. Завидуйте мне, завидуйте,  сударь, — прибавил он и радостно усмехнулся. — Ведь я величайший трус  на свете!    

Джеральдин  с трудом подавил отвращение к этому омерзительному существу. Однако он обуздал  себя и продолжал свои расспросы.    

— Но  каким образом, сударь, — спросил он, — удается вам столь искусно  продлевать это наслаждение? И разве здесь есть какой-либо элемент случайности?    

— Я  расскажу вам, каким образом выбирается жертва на каждый вечер, — ответил  мистер Мальтус. — И не только жертва, но и тот из членов клуба, которому надлежит  выполнять роль орудия рока и верховного жреца смерти.    

— Боже  милостивый! — воскликнул полковник. — Следовательно, сами члены клуба  убивают друг друга?    

Мальтус  кивнул головой.    

— Именно  таким образом, — сказал он, — снимается вся тяжесть самоубийства.    

— О  боже, — повторил полковник. — Значит, и вы, и я, и даже сам… я хочу  сказать, и мой приятель — любой из нас этой же ночью может быть вынужден  сделаться убийцей своего ближнего и его бессмертной души? Неужели среди людей,  рожденных женщиной, возможно такое? Неслыханный позор!    

Джеральдин  чуть не вскочил от ужаса, и только грозный и суровый взгляд принца Флоризеля,  стоявшего в другом конце комнаты, удержал его на месте. Этот взгляд возвратил  полковнику его привычное самообладание.    

— Впрочем, —  сказал он, — почему бы и нет? А поскольку вы утверждаете, что игра эта забавна,  vogue la galere,[1] —  куда все, туда и я!    

Мистер  Мальтус остро наслаждался удивлением и ужасом полковника. Он обладал особым  тщеславием — тщеславием порока, при котором всякое благородное движение души  другого вызывает чувство собственного превосходства; закоснев в самодовольном  разврате, он чувствовал себя недоступным для подобных порывов.    

— Ну  вот, — сказал он, — теперь, отдав дань удивлению, вы можете оценить  всю прелесть нашей клубной жизни. Как видите, она соединяет в себе азарт  карточной игры, рулетки, дуэли и римского амфитеатра. Язычники знали свое дело,  и я от всей души восхищен их тонкостью, но только христианам было дано довести  эту квинтэссенцию ощущений, это совершенство изощренности до абсолюта. Теперь  вы понимаете, какими пресными должны казаться все прочие удовольствия человеку,  вкусившему от этой высшей радости? Что касается самой игры, — продолжал  он, — она проста до чрезвычайности. Берется колода карт — впрочем,  кажется, уже пришло время, и вы сами сможете наблюдать всю процедуру. Позвольте  опереться на вашу руку! Я имею несчастье быть парализованным.    

И в  самом деле, к тому времени, как мистер Мальтус приступил к описанию игры, двери  курительной распахнулись, и все члены клуба стали с некоторой суетой и  поспешностью проходить в соседнюю комнату. Она мало отличалась от той, которую  они покинули, только меблирована была несколько иначе. Посредине стоял длинный  стол, покрытый зеленым сукном. За столом сидел председатель и старательно  тасовал колоду карт. Несмотря на костыль и поддержку полковника, мистер Мальтус  передвигался с таким трудом, что, когда они вошли, все члены клуба уже сидели  за столом. Пропустив Мальтуса с полковником, принц проследовал за ними, и все  трое уселись вместе в дальнем от председателя конце стола.    

— В  колоде пятьдесят две карты, — шепнул мистер Мальтус. — Следите за  тузом пик — это знак смерти, а также за тузом треф; получивший его назначается  исполнителем на эту ночь. О счастливые молодые люди! — прибавил он. —  У вас не притупилось зрение, и вы можете следить за игрой. Увы, я с этого  расстояния не отличаю двойки от туза!    

С этими  словами он водрузил себе на нос еще одну пару очков.    

— Я  хочу следить за выражением лиц хотя бы, — пояснил он.    

Полковник  торопливым шепотом пересказал своему другу все, что ему удалось узнать от почетного  члена клуба, и о страшной альтернативе, ожидающей каждого. Холод пробежал по жилам  принца, сердце его сжалось. Он проглотил подступивший к горлу ком, и на миг все  поплыло перед его глазами.    

— Смелый  рывок, — прошептал полковник, — и мы еще можем очутиться на свободе.    

Это  замечание привело принца в чувство.    

— Перестаньте, —  сказал он. — Какой бы ни была ставка, вы обязаны играть, как подобает  джентльмену.    

Он вновь  обвел окружающих взглядом, в котором уже нельзя было прочитать и следа замешательства.  Сердце, однако, билось у него ускоренно, в груди он ощутил нестерпимое жжение.  Кругом царила напряженная тишина. Лица у всех были бледны, но самой бледной  была физиономия мистера Мальтуса. Глаза его, казалось, вылезали из орбит,  голова неудержимо тряслась, руки беспрестанно поднимались ко рту, хватаясь за  дрожащие, пепельно-серые губы. По всей видимости, наслаждение, которое  испытывал почетный член клуба, носило в самом деле характер весьма  своеобразный.    

— Господа,  внимание! — произнес председатель и принялся раздавать карты в противоположность  общепринятому порядку, справа налево; после каждой сданной карты председатель выдерживал  паузу, и каждый игрок должен был показать, что он получил. Почти все немного мешкали,  прежде чем открыть свою карту. Бывало, что пальцы отказывались слушаться и  игрок Долго возился над плотным, скользким прямоугольником. Чем ближе подходила  очередь к принцу, тем нестерпимее становилось его волнение. Он чуть не задыхался.  Впрочем, в его характере было нечто от игрока; к собственному удивлению, он  отметил, что испытывает некоторый душевный подъем. Ему досталась девятка  червей. Джеральдину — тройка пик. На долю мистера Мальтуса выпала королева  червей, и он невольно всхлипнул от облегчения. Почти одновременно открыл свою  карту молодой человек, угощавший пирожными с кремом. Карта затрепетала и  замерла в его руках: туз треф! Он пришел сюда, чтобы быть убитым, но не затем,  чтобы убивать! Принц в своем благородном сочувствии к его положению чуть не  забыл об угрозе, которая по-прежнему нависала над ним и над его другом.    

Председатель  стал сдавать второй раз. Карта смерти все не появлялась. Игроки затаили дыхание,  и только время от времени раздавался чей-нибудь прерывистый вздох. Принцу вновь  попались черви. Джеральдину на этот раз — бубны. Но когда мистер Мальтус  перевернул свою карту, из его уст раздалось какое-то нечленораздельное блеяние.  Он поднялся на ноги и вновь опустился в кресло — паралич его словно рукой  сняло! В своей жажде сильных ощущений почетный член клуба самоубийц на этот раз  зашел слишком далеко: ему выпал туз пик.    

Все  разом заговорили. Позы игроков сделались непринужденнее, один за другим они  стали подниматься из-за стола и возвращаться в курительную. Председатель  потянулся и зевнул, как после долгого рабочего дня. Один мистер Мальтус  оставался в кресле. Неподвижный, хмельной, совершенно раздавленный, он  продолжал сидеть, так и не убрав со стола рук и уронив на них голову.    

Принц и  Джеральдин, не мешкая, покинули клуб. Ясная и холодная ночь заставила их еще  отчетливей осознать весь ужас того, чему они были свидетелями.    

— Увы! —  вскричал принц. — Быть связанным такой страшной клятвой и в таком страшном  деле! Не иметь возможности остановить эту торговлю человеческой жизнью, которая  не только остается безнаказанной, но даже еще приносит доход! Ах, если бы  только я имел право нарушить клятву!    

— Для  вашего высочества это невозможно, — сказал полковник, — ибо ваша  честь — это честь всей Богемии. Зато я могу себе позволить такую роскошь.    

— Джеральдин, —  сказал на это принц. — Если в каком-либо из приключений, в которые я вас  вовлек, пострадает ваша честь, я не только не прощу этого вам, но — и я  полагаю, что это для вас еще хуже, — я никогда не смогу простить себе.    

— Слово  вашего высочества — закон, — сказал полковник. — Но давайте хоть  уйдем подальше от этого проклятого места.    

— Да,  да, — сказал принц. — Позовите извозчика, ради всех богов, и  попробуем хотя бы во сне забыть о позоре нынешней ночи.    

Любопытно,  однако, что прежде чем покинуть тупичок, принц Флоризель внимательно прочитал  его название.    

На  следующее утро, едва принц пробудился ото сна, полковник Джеральдин принес ему  свежую газету, в которой был отчеркнут следующий столбец:    

«ПРИСКОРБНОЕ  ПРОИСШЕСТВИЕ. Сегодня, в два часа утра, мистер Бартоломей Мальтус, проживавший  в доме N 16 на площади Чепстоу, Уэстберн Гроув, возвращаясь вместе со своим  знакомым после вечера, проведенного в гостях, и желая остановить извозчика,  споткнулся о парапет на Трафальгарской площади, сломав при этом руку и ногу, а  также повредив черепную коробку. Смерть наступила мгновенно. Потерпевший  страдал параличом, и есть основания полагать, что падение его произошло  вследствие очередного приступа болезни. Мистер Мальтус был широко известен в  самых почтенных кругах общества, и его гибель вызовет глубокую и повсеместную  скорбь».    

— Если  только существует прямая дорога в ад, — торжественно произнес  полковник, — душа этого несчастного уже там.    

Принц  закрыл лицо руками и некоторое время не нарушал молчания.    

— Я  почти рад тому, что его больше нет в живых, — продолжал полковник. —  Но должен признаться, что мое сердце обливается кровью при мысли о молодом  человеке, угощавшем нас пирожными с кремом.    

— Джеральдин, —  сказал принц, подняв голову, — еще вчера вечером этот бедный молодой  человек был столь же неповинен в пролитии крови, как мы с вами. А теперь на его  душе этот смертный грех. Когда я думаю о председателе, во мне все  переворачивается. Я еще не знаю, как я это сделаю, но только, клянусь богом, я  заставлю мерзавца молить меня о пощаде. О эта игра! Какой незабываемый урок!    

— Незабываемый, —  подхватил полковник, — и, надеюсь, последний.    

Принц  так долго не отвечал, что Джеральдин не на шутку встревожился.    

— Неужели  вы собираетесь туда возвращаться? — воскликнул он. — Неужели вы не  настрадались вдоволь, неужели еще не насмотрелись? Ответственность, с которой  сопряжено ваше высокое положение, запрещает вам вновь подвергнуть свою особу  подобному риску.    

— В  ваших словах есть доля справедливости, — сказал принц Флоризель, — не  могу сказать, чтобы я был доволен своим упорством. Но увы! Под пышным нарядом  даже самого великого властелина скрывается всего лишь простой смертный! Ах,  Джеральдин, я и сам готов проклинать свою слабость! Но все равно я ничего не  могу с собой поделать. Я не могу оставаться равнодушным к печальной участи  несчастного молодого человека, с которым мы ужинали не далее как вчера вечером.  Могу ли я допустить, чтобы председатель безнаказанно продолжал свою гнусную торговлю  человеческими жизнями? Могу ли, повстречав столь увлекательное приключение, оборвать  его и остановиться на полпути? Нет, Джеральдин, вы требуете от принца  Богемского большего, чем может человек, имеющий честь носить этот титул. Итак,  нынче вечером мы вновь займем свои места за зеленым столом Клуба самоубийц.    

Полковник  Джеральдин бросился на колени перед принцем.    

— Если  вашему высочеству понадобится моя жизнь, — взмолился он, — берите ее,  не задумываясь. Она принадлежит вам всецело. Но только, ради бога, не требуйте,  чтобы я поддерживал вас в предприятии, сопряженном с таким ужасным риском!    

— Полковник  Джеральдин, — несколько надменно ответил принц. — Жизнь ваша принадлежит  всецело вам. Я полагал, что ваша преданность выражается в беспрекословном  выполнении моей воли. Но в покорности, если она исходит не от души, я не  нуждаюсь. Прибавлю лишь одно: ваша настойчивость в этом вопросе исчерпала мое  терпение.    

Шталмейстер  принца Флоризеля поднялся с колен.    

— Ваше  высочество, — произнес он, — не позволите ли вы мне покинуть вас до  вечера? Как честный человек, я не имею права вступать вторично в этот роковой  дом, не приведя прежде в порядок своих дел. Я обещаю, что ваше высочество  никогда более не встретит непокорности от своего преданнейшего и  благодарнейшего слуги.    

— Мой  дорогой Джеральдин, — ответил принц. — Мне всегда больно, когда вы  вынуждаете меня напоминать о неравенстве моего и вашего положения. Располагайте  сегодняшним днем, как вам угодно, но только будьте здесь вечером не позднее  одиннадцати, в том же обличье, что и вчера.    

На этот  раз число членов клуба было меньше, чем накануне. Когда Джеральдин с принцем  прибыли, в курительной собралось человек десять — двенадцать, не больше. Его  высочество отвел председателя в сторонку, чтобы горячо поздравить с кончиной  мистера Мальтуса.    

— Я  всегда радуюсь, когда встречаю способного человека, — сказал он, — а  у вас, я вижу, способностей хоть отбавляй. Призвание ваше весьма щекотливого  свойства, и, однако, я вижу, с каким блеском и с какой предусмотрительностью вы  справляетесь с вашими обязанностями.    

Председатель  был заметно польщен похвалами лица, незаурядность которого он не мог не  чувствовать, и смиренно поблагодарил за комплимент.    

— Бедняга  Мальти! — прибавил он. — Мой клуб совсем не тот без него, право!  Большая часть моих клиентов — юнцы, сударь, а с этой романтической молодежью не  очень-то разговоришься. Впрочем, Мальти был не чужд романтики, но только его  романтизм был близок моей душе.    

— Могу  себе представить, как уютно вы должны были чувствовать себя с мистером Мальтусом, —  ответил принц. — Мне он показался личностью весьма своеобразной.    

Вчерашний  молодой человек находился тут же, но он был молчалив и, видимо, угнетен. Его  новые знакомцы тщетно пытались вовлечь его в разговор.    

— Ах,  как я раскаиваюсь, — воскликнул он, — что ввел вас в этот проклятый  притон! Бегите отсюда, покуда руки ваши не осквернились кровью. Если бы вы  слышали, как завизжал старик, падая на тротуар, — и как захрустели его  кости! Пожелайте мне, если у вас есть капля участия к недостойному — пожелайте  мне получить нынешней ночью туза пик!    

В  течение вечера подошли еще несколько членов клуба, но, когда все уселись за  зеленое сукно, общее число их не превышало чертовой дюжины. Принц, несмотря на  то, что ужас сжимал его сердце, вновь ощутил прилив неизъяснимой радости. Но  что его удивило больше, это что Джеральдин казался значительно спокойнее, чем  накануне. «Как странно, — подумал принц, — что такое обстоятельство,  как составление завещания, могло бы так действовать на человека его возраста».    

— Внимание,  господа! — возвестил председатель и принялся сдавать.    

Трижды  карты обошли стол, а роковые тузы все еще не появлялись. Когда председатель  начал метать в четвертый раз, напряжение достигло высшей точки. Каждому  оставалось получить еще одну карту. Принц сидел через одного от председателя,  по его левую руку, и, поскольку сдача шла против часовой стрелки, ему должна  была достаться предпоследняя карта. Игрок, сидевший третьим справа от  председателя, получил черного туза. Это был туз треф. Следующему достались  бубны, его сосед получил черви и так далее. Туз пик все не появлялся. Наконец  Джеральдин, сидевший рядом с принцем, по его левую руку, перевернул свою карту.  Ему вышел туз, туз червей.    

Когда  перед принцем Флоризелем легла на стол карта, которая должна была решить его  судьбу, сердце его внезапно остановилось в груди. Несмотря на все его мужество,  капли пота выступили на его челе. Ровно пятьдесят шансов из ста были за то, что  он человек обреченный. Он перевернул карту: это был туз пик. В голове у него  зашумело, в глазах помутилось. Он слышал, как судорожно расхохотался сосед: в  этом жутком смехе были и радость и разочарование. Видел, как, встав из-за  стола, игроки поспешно покидали комнату. Но мысли его были заняты другим. Ему  представилось все преступное безрассудство его поведения: в расцвете сил и  здоровья, наследник престола, он проиграл свое будущее — и не только свое  собственное, но и будущее своей славной, мужественной страны. «О  господи! — вскричал он. — Боже милостивый, прости меня!» Впрочем, он  тотчас с собой справился.    

К его  удивлению, Джеральдин куда-то исчез. В опустевшей комнате председатель вполголоса  совещался с тем, кому на эту ночь выпала роль палача. Казалось, в комнате,  кроме их троих, не было никого. Но тут к принцу незаметно подошел молодой  человек, угощавший пирожными, и шепнул ему в самое ухо:    

— Я  бы дал миллион, если бы у меня он был, за то, чтобы мне выпало ваше счастье.    

Принц не  мог удержаться от мысли, что он согласился бы уступить свою удачу и за гораздо  более скромную сумму.    

Между  тем совещание с палачом пришло к концу. Обладатель туза треф вышел из комнаты с  видом человека, понявшего свою задачу, а председатель подошел к принцу с  протянутой рукой.    

— Рад  был с вами познакомиться, сударь, — сказал он, — и счастлив, что мне  удалось оказать вам эту пустяковую услугу. Во всяком случае, вы не имеете  оснований жаловаться на проволочку. На второй же день — это редкая удача!    

Принц  тщетно пытался произнести что-то в ответ. У него пересохло во рту, и язык отказывался  повиноваться.    

— Вам  немного не по себе? — участливо спросил председатель. — Это бывает  почти со всеми. Может, хотите глоток бренди?    

Принц в  знак согласия кивнул, и тот наполнил ему рюмку.    

— Бедняга  Мальти! — воскликнул председатель, когда принц осушил рюмку. — Он  выпил чуть ли не целую пинту, а толку никакого!    

— Должно  быть, я лучше поддаюсь лечению, — сказал принц и в самом деле  почувствовал, что дурнота проходит. — Я снова, как видите, владею собой.  Теперь будьте любезны объяснить мне, что я должен делать дальше.    

— Вы  должны идти вдоль Стрэнда по направлению к Сити, по левой стороне улицы, покуда  не повстречаетесь с господином, который только что нас покинул. Он сообщит вам  дальнейшие распоряжения, а вы уж будьте любезны в точности их выполнить. На эту  ночь он облечен верховной властью. Итак, — заключил председатель, —  позвольте пожелать вам приятной прогулки. Кое-как поблагодарив хозяина,  Флоризель откланялся и пошел прочь.    

Проходя  сквозь курительную, в которой игроки все еще допивали заказанное принцем шампанское,  он с удивлением отметил, что в душе посылает им всем проклятия. В кабинете  председателя он надел пальто и шляпу и разыскал свой зонт среди полдюжины  других, стоявших в углу. Обыденность этих действий в сочетании с мыслью, что он  совершает их в последний раз, вызвала у него странный приступ смеха, прозвучавший  неприятно в его собственных ушах. Он вдруг почувствовал, что ему не хочется  выходить из кабинета, и на минуту повернулся к окну. Вид фонарей и окружающего  их мрака заставил его вновь опомниться.    

— Ну  же, ну, — сказал он себе, — будь мужчиной! Ступай.    

На углу  Бокс-корта какие-то три молодчика накинулись на принца Флоризеля и грубо швырнули  его в карету, которая тут же покатила дальше. В карете оказался еще один  пассажир.    

— Простит  ли мне ваше высочество мое рвение? — произнес хорошо знакомый голос.    

Принц  бросился полковнику на шею.    

— Как  могу я вас отблагодарить? — вскричал он. — И как все это произошло?    

Несмотря  на все свое мужество и готовность, не дрогнув, встретить свою судьбу, принц  несказанно обрадовался дружескому насилию, возвращавшему ему и жизнь и надежду.    

— Вы  отлично меня отблагодарите, — ответил полковник, — если обещаете в  будущем избегать таких рискованных положений. Что касается вашего второго  вопроса, все оказалось чрезвычайно просто. Я договорился за несколько часов до  заседания клуба с известным детективом. Он гарантировал полную тайну, за что  ему и была выдана соответствующая сумма. Исполнителями операции были в основном  ваши собственные слуги. С наступлением темноты дом в Бокс-корте был окружен, а  эти лошади — из ваших же конюшен — вот уже почти час, как поджидали вас здесь.    

— А  тот несчастный, что был приговорен меня убить? Что с ним?    

— Как  только он покинул здание клуба, его связали по рукам и ногам, — ответил  полковник, — и он теперь ожидает вашего приговора во дворце, куда вскоре  свезут всех его сообщников.    

— Джеральдин, —  сказал принц. — Вопреки моим приказаниям вы спасли мне жизнь и прекрасно  поступили. Я обязан вам не только жизнью, но и уроком. И я был бы недостоин  звания принца Богемского, если бы не отблагодарил своего учителя. Предоставляю  вам избрать форму, в которую должна вылиться моя благодарность.    

В  разговоре друзей наступила длительная пауза. Каждый был погружен в свои  размышления, между тем как карета продолжала быстро катиться по улицам Лондона.  Первым молчание нарушил полковник Джеральдин.    

— В  распоряжении вашего высочества, — сказал он, — находится изрядное  число арестованных. Среди них имеется по крайней мере один преступник, которому  должно воздать полной мерой за его преступления. Клятва, которой мы оба  связаны, запрещает прибегнуть к закону. Но даже если бы мы нашли возможным  нарушить ее, соображения государственного порядка все равно не позволили бы  предать дело гласности. Разрешите спросить, ваше высочество, что вы намерены  предпринять?    

— Это  уже решено, — ответил Флоризель. — Председатель должен пасть в  поединке. Остается лишь выбрать ему противника.    

— Ваше  высочество, вы предложили мне назвать свою награду, — сказал  полковник. — Позвольте же просить вас назначить противником в этом  поединке моего брата. Я сознаю, сколь почетно и ответственно подобное  поручение, но смею заверить ваше высочество, мой братец выполнит его с честью.    

— Вы  просите о страшной услуге, — отвечал принц, — но я не могу вам  отказать ни в чем.    

Полковник  с почтительной нежностью поцеловал принцу руку. Между тем карета въехала под  арку, ведущую в роскошную резиденцию принца.    

Час  спустя принц Флоризель, облаченный в парадный мундир и при всех орденах Богемского  королевства, принимал у себя членов Клуба самоубийц.    

— Несчастные  безумцы, — обратился он к ним. — Каждый, кого в Клуб самоубийц  привела бедность, получит работу и соответственное вознаграждение. Если же вас  мучит совесть, вам следует обратиться к властителю более могущественному и  милосердному, чем я. Жалость, которую я испытываю ко всем вам, глубже, чем вы  можете себе представить. Завтра каждый из вас расскажет мне повесть своей  жизни. Чем вы будете со мной откровенней, тем легче мне будет вам помочь. Что  касается вас, — обратился принц к председателю, — я проявил бы верх  бестактности, если бы вздумал навязывать помощь человеку столь блистательных  талантов. Зато я могу предложить вам следующее развлечение. Этот молодой  офицер, — здесь принц Флоризель положил руку на плечо младшего брата  полковника Джеральдина, — изъявил желание проехаться в Европу. Я попрошу  вас как об особом одолжении принять участие в этой маленькой прогулке. Владеете  ли вы пистолетом? — спросил принц, внезапно переменив тон. — Может  статься, что вам понадобится это искусство. Когда два джентльмена отправляются  вместе в турне, надо быть готовым ко всему. Позвольте прибавить, что если вы в  силу каких-либо обстоятельств потеряете в пути юного мистера Джеральдина, среди  моих приближенных всегда найдется другой джентльмен, готовый поступить в ваше  распоряжение. И, надо сказать, господин председатель, что я славлюсь зорким  зрением и длинной рукой, которая достает до самых отдаленных уголков нашей  планеты.    

Этими  словами, произнесенными ледяным тоном, принц заключил свою речь. На следующее  утро, устроив со свойственной ему широтой судьбу бывших членов Клуба самоубийц,  принц отправил их председателя путешествовать в сопровождении мистера  Джеральдина и двух преданных и искушенных придворных лакеев. Впрочем, он не  удовольствовался этим и поместил своих агентов, людей, которым он мог верить,  как самому себе, сторожить Бокс-холл. Вся корреспонденция и все лица,  прибывающие в бывшее помещение Клуба самоубийц, направлялись ими к самому  принцу Флоризелю.    

На этом,  по словам нашего арабского рассказчика, и кончается история молодого человека с  пирожными, который ныне является почтенным домовладельцем и проживает на  Вигмор-стрит, что возле Кавэндиш-сквера. Номер дома, по понятным причинам, я не  намерен предавать гласности. Тем же, кому угодно узнать о дальнейших  приключениях принца Флоризеля и председателя Клуба самоубийц, мы можем  рекомендовать повесть об английском докторе и дорожном сундуке. Итак…    

 ПОВЕСТЬ ОБ АНГЛИЙСКОМ  ДОКТОРЕ И ДОРОЖНОМ СУНДУКЕ    

     

Молодой  американец мистер Сайлас К. Скэддемор был кроток и простодушен, что следует  вменить ему в особую заслугу, поскольку он родом был из Новой Англии, стороны  славной в Новом Свете отнюдь не вышеназванными качествами. Человек весьма и  весьма состоятельный, он тем не менее заносил все свои расходы в маленькую  записную книжку, а радости парижской жизни вкушал с высоты седьмого этажа  скромной гостиницы Латинского квартала. Бережливость его была следствием  привычки, а добродетельное поведение, выгодно отличавшее его в кругу знакомых,  имело основанием робость, присущую юному возрасту.    

В  соседней с ним комнате проживала некая особа весьма привлекательной наружности.  Изящество ее туалетов заставило Сайласа поначалу принять ее за графиню. Со  временем, однако, он узнал, что зовут ее мадам Зефирин и что, каково бы ни было  ее истинное положение в обществе, знатностью рода она не отличается. Мадам  Зефирин — быть может, в надежде пленить юного американца — то и дело попадалась  ему на лестнице; при этом она всякий раз слегка наклоняла головку, роняла  два-три слова приветствия, которые непременно сопровождались испепеляющим  взглядом ее черных очей, и, прошуршав мимо, оставляла в его впечатлительной  памяти прелестное видение ножки чуть повыше ботинка. Впрочем, все эти авансы,  вместо того чтобы ободрить мистера Скэддемора, повергали его в глубочайшее  уныние и еще больше увеличивали его застенчивость. Раза два-три она даже  заходила к нему — попросить спичек или извиниться за мнимые прегрешения своего  пуделя, — и, однако, в присутствии столь блистательной дамы он неизменно  терял дар речи, и ни одно французское слово не приходило ему на ум. Бедный  молодой человек мялся и пожирал прекрасную гостью глазами. Зато в более  непринужденной обстановке, в обществе приятелей мужского пола он позволял себе  ронять небрежные намеки, из которых вырисовывалась картина значительно более эффектная,  нежели тусклая действительность.    

По  другую сторону его комнаты — а их было на каждом этаже всего три — проживал пожилой  англичанин, лондонский доктор с несколько подмоченной репутацией. Доктор Ноэль  — так звали соседа Сайласа — был вынужден покинуть Лондон, где у него была  большая и все возраставшая практика; говорили, что этой смене декорации в  известной степени способствовали полицейские власти. Как бы то ни было, человек  этот, некогда занимавший в обществе положение не лишенное известного блеска,  ныне жил в Латинском квартале неприхотливой жизнью анахорета, почти весь свой  досуг отдавая науке.    

Мистер  Скэддемор вскоре с ним подружился, и они иногда вместе вкушали скромный обед в  ресторане напротив гостиницы.    

За  Сайласом К. Скэддемором водились кое-какие грешки, не слишком, впрочем,  серьезные, и хоть они и не украшали его репутации, он предавался им, отбросив  ложный стыд. На первом месте среди них стояло любопытство. У него был нюх  прирожденного сплетника; жизнь, особенно та ее сторона, с которой он еще не  успел как следует познакомиться, занимала его до страсти. Его любознательность  была неискоренима и неутомима, расспросы его были столь же назойливы, сколько  нескромны. Если кто-нибудь просил его снести на почту письмо, он непременно  взвешивал его на ладони и вертел в руках, тщательнейшим образом штудируя адрес  на конверте.    

Однажды,  обнаружив, между своей комнатой и комнатой мадам Зефирин небольшую щель, мистер  Скэддемор вместо того, чтобы тотчас ее заделать, расширил и усовершенствовал  это оконце, позволившее ему наблюдать за соседкой.    

Чем  больше он стремился утолить свое любопытство, тем сильнее оно разгоралось. И  вот однажды, в последних числах марта, он решился еще больше расширить щель,  чтобы иметь возможность обозревать еще один уголок комнаты, в которой обитала  мадам Зефирин. Однако в тот же вечер, заняв свой наблюдательный пост, Сайлас, к  своему удивлению, заметил, что щель заделана с той стороны. Еще более подивился  он, когда его смотровое окно вновь внезапно открылось и до его ушей донеслось  хихиканье. Очевидно, обвалившаяся с той стороны штукатурка выдала его тайну, и  соседка решила отплатить ему любезностью за любезность. Мистер Скэддемор испытал  острое чувство неудовольствия и мысленно посылал проклятия по адресу мадам  Зефирин. Более того, он даже и себя побранил. Впрочем, когда на другой день  обнаружилось, что мадам Зефирин не приняла никаких мер, чтобы помешать его  любимому занятию, он вновь воспользовался ее беспечностью.    

В тот  день к мадам Зефирин пришел посетитель, которого Сайлас никогда прежде не  видел. Это был рослый мужчина с развинченной походкой, лет пятидесяти с лишним.  Его ворсистый шерстяной костюм, цветная сорочка, не говоря уже о косматых  бакенбардах, сразу выдавали в нем англичанина. От его тускловатосерых глаз на  Сайласа повеяло холодом. Во все время разговора, который велся вполголоса,  посетитель беспрестанно кривил губы. Юному уроженцу Новой Англии несколько раз  почудилось, будто собеседники кивают в его сторону. Впрочем, как он ни напрягал  слух, из всего разговора ему удалось уловить только одну фразу.    

— Я  досконально изучил его вкусы, — сказал англичанин, внезапно повысив  голос, — и повторяю, что не могу найти более подходящей кандидатуры, чем  ваша.    

В ответ  мадам Зефирин только вздохнула и жестом выразила безграничную покорность собеседнику.    

К вечеру  обсерватория молодого человека была окончательно закрыта с помощью шкафа,  который переставили, к стене, разделяющей обе комнаты. Сайлас все еще скорбел  по поводу этого несчастья, причины которого приписывал злым козням англичанина,  как вдруг консьержка доставила ему письмо. Оно было написано женским почерком  по-французски, без излишнего педантизма в орфографии. Подписи не было, однако  писавшая в самых недвусмысленных выражениях назначала молодому американцу  свидание в Бале-Булье в одиннадцать часов вечера. Долго в его юном сердце  сражались любопытство и робость; то он был весь добродетель, то — кипучая дерзость.  Баталия кончилась тем, что мистер Сайлас К. Скэддемор, безукоризненно одетый,  прибыл к дверям Бала-Булье задолго до назначенного часа и, упиваясь собственной  лихостью и широтой, купил входной билет.    

По  случаю масленицы зала была полна народу. Вначале при виде шумной толпы и зажженных  огней юный искатель приключений несколько смешался, но вскоре хмель веселья  кинулся ему в голову, и он ощутил в себе удаль, о которой ранее и не  подозревал. Со всеми повадками завзятого кавалера он развязно, словно сам черт  ему не брат, шаркал по бальному паркету, и, слоняясь из одного угла залы в  другой, вдруг заметил мадам Зефирин и ее давешнего англичанина; они стояли  подле колонны и были увлечены разговором. Кошачья натура Сайласа оказалась  сильнее его; бесшумно подойдя к ним сзади, он стал прислушиваться.    

— Вот  он, — говорил англичанин, — вон тот, с длинными русыми волосами,  который разговаривает с девицей в зеленом.    

Сайлас  тотчас обратил внимание на красивого молодого человека, ростом чуть ниже среднего,  о котором, очевидно, и шел разговор.    

— Хорошо, —  сказала мадам Зефирин, — сделаю все, что в моих силах. Но помните, что при  всем желании я не могу поручиться за успех.    

— Вздор! —  оборвал ее собеседник. — За результаты ручаюсь я. Вы разве не знаете, что  прежде чем остановить свой выбор на вас, я перебрал десятка три других имен.  Итак, за работу! Но остерегайтесь принца. Не понимаю, каким ветром его сегодня  сюда занесло. Как будто в Париже нет балов, более достойных его внимания, чем  это сборище студентов и приказчиков! Вот только поглядите на него: восседает,  словно император на троне, а не простой наследный принц, шатающийся по свету  без дела!    

Сайласу  вновь посчастливилось. Он увидел мужчину несколько грузного сложения, чрезвычайно  красивого, с манерами любезными и одновременно властными; рядом с ним сидел  человек тоже красивой наружности и на вид чуть помоложе. Этот второй обращался  к своему собеседнику с подчеркнутой почтительностью. Слово «принц» сладко  отозвалось в ушах молодого республиканца, а вид человека, которого величали  этим титулом, произвел свое обычное магнетическое действие. Покинув мадам  Зефирин и ее англичанина, Сайлас протиснулся сквозь толпу к столику,  отмеченному августейшим присутствием принца.    

— А  я повторяю, Джеральдин, — говорил в эту минуту принц, — что все это —  чистое безумие. Вы сами (я рад это подчеркнуть) избрали своего родного брата  для выполнения столь опасного задания, и ваш долг — руководить его поступками.  Он согласился задержаться в Париже на несколько дней — это уже само по себе  безрассудство, если учитывать характер субъекта, с которым ему приходится иметь  дело. А теперь, за двое суток до отъезда, когда еще два-три дня — и наступит  решительный час, где он проводит эти оставшиеся дни? Он не должен бы выходить  из тира, тренируя глаз и руку; должен спать как можно больше и совершать  небольшие прогулки пешком; соблюдать строгую диету и не пить белых вин и коньяков.  Или этот щенок воображает, что мы разыгрываем комедию? Но ведь вопрос идет о  жизни и смерти, Джеральдин!    

— Я  знаю своего братца, — отвечал полковник, — и знаю, что мое  вмешательство ему не нужно. Он гораздо более осмотрительный человек, нежели вы  полагаете, и дух его непоколебим. Если бы в деле была замешана женщина, быть  может, я и не был бы так спокоен, но доверить председателя ему и вашим двум  слугам я могу с закрытыми глазами.    

— Ваша  уверенность меня радует, — сказал принц, — и все-таки душа у меня не  на месте. Эти мои слуги — первоклассные сыщики, и тем не менее разве злодей не  умудрился трижды обмануть их бдительность и провести по нескольку часов кряду  неизвестно где? Можете быть уверены, он не теряет времени даром. Какойнибудь  дилетант еще мог бы случайно потерять его след, но если председателю удалось  сбить со следа Рудольфа с Жеромом, это неспроста. У этого человека, должно  быть, имеются веские причины действовать таким образом, не говоря уже о его дьявольской  ловкости.    

— Я  полагаю, — ответил Джеральдин слегка обиженным голосом, — что это  наша забота, моя и брата.    

— Вполне  с вами согласен, полковник Джеральдин, — ответил принц. — Но, быть  может, именно вследствие этого вы и могли бы несколько прислушаться к моим  советам. Вон та девица в желтом недурно танцует.    

И беседа  перекинулась на обычные темы парижских балов во время масленицы.    

Сайлас  спохватился, что ему пора идти на свое свидание. Он думал о нем без всякого удовольствия.  В это время толпа повлеклась к дверям, и он не стал сопротивляться течению,  которое занесло его в уголок под хорами, где слух его тотчас уловил знакомые  интонации мадам Зефирин. Она говорила по-французски с тем русокудрым юношей,  которого ей указал немногим меньше получаса назад таинственный англичанин.    

— Я  вынуждена оберегать свою репутацию, — говорила она, — иначе я не  стала бы думать ни о чем, кроме как о влечении собственного сердца. Впрочем,  довольно одного вашего словечка портье, и он пропустит вас беспрепятственно.    

— Но  к чему этот разговор о каком-то долге? — возразил ее собеседник.    

— Боже  мой! — воскликнула она. — Неужели вы полагаете, что мне меньше вашего  известны нравы отеля, в котором я живу?    

И, нежно  опираясь на руку своего собеседника, она прошла с ним дальше.    

Сайлас  снова вспомнил, что и его тоже ожидает свидание.    

«Как  знать, — подумал он, — какие-нибудь десять минут, и я сам, быть  может, пойду под руку с дамой, не уступающей мадам Зефирин красотой, и, быть  может, даже лучше одетой? Вдруг она окажется настоящей светской дамой да притом  еще и титулованной?»    

Но, вспомнив  орфографию полученного им любовного письма, он немного сник.    

«Впрочем,  она могла продиктовать записку горничной», — подумал он тут же.    

Оставалось  всего пять минут; пульс его участился, сердце тягостно заныло. Ему пришло в  голову, что еще, собственно, не поздно и он вовсе не обязан явиться на  свидание. Добродетель, найдя мощного союзника в малодушии, подвигала его ближе  к дверям — на этот раз самостоятельно и даже против общего течения, которое  внезапно повернуло назад. Но — то ли он устал протискиваться сквозь толпу, то  ли пребывал в том состоянии духа, когда невозможно бывает больше нескольких  минут кряду следовать в одном направлении, — как бы то ни было, он в третий  раз повернул назад и остановился невдалеке от места, указанного ему прекрасной  незнакомкой.    

Здесь он  пережил сущую душевную муку и, будучи благочестивым молодым человеком, несколько  раз принимался молить бога о помощи. Предстоящая встреча его уже не привлекала  нисколько, и только глупый страх показаться недостаточно мужественным удерживал  его от бегства. Однако чувство это оказалось сильнее всех прочих и хоть и не  заставило его сделать и шагу вперед, но помешало уйти. Между тем часы  показывали десять минут двенадцатого. Юный Скэддемор приободрился. Выглянув из  своего уголка, он увидел, что в условленном месте его никто не ждет. Должно  быть, наскучив ожиданием, его таинственная поклонница ушла. Все его малодушие  как рукой сняло. Он так и светился отвагой. Пусть и с опозданием, но все же он  пришел, и это снимало с него тень обвинения в трусости. Впрочем, продолжал он  рассуждать, над ним, очевидно, подшутили, и он уже поздравлял себя с  собственной проницательностью, позволившей ему раскусить шутку и перехитрить  своих мистификаторов. Как легко совершаются подобные переходы в юности!    

Ободренный  всеми этими соображениями, он дерзко покинул свой угол, но не успел сделать и  двух шагов, как почувствовал на своей руке легкое прикосновение женской ручки.  Он живо обернулся и увидел перед собой даму весьма крупных форм и с довольно  величавыми чертами лица, лишенными, впрочем, малейшего признака суровости.    

— Вы,  я вижу, опытный сердцеед, — сказала она, — ибо заставляете себя  ждать. Но я твердо решила с вами повидаться. Если женщина решается на первый  шаг, она уже оставляет все соображения мелкого самолюбия далеко позади.    

Сайлас  был ошеломлен могучими формами своей очаровательной корреспондентки, а также  внезапностью, с какой она на него обрушилась. Впрочем, она держалась так  просто, что вскоре и он стал чувствовать себя с ней вполне непринужденно. Она  была очень любезна и мила, вызывала его на острословие и до упаду смеялась его  шуткам. Таким образом, в предельно короткий срок с помощью комплиментов и  бренди, разбавленного кипятком, ей удалось внушить ему, что он до смерти  влюблен, и, больше того, — вырвать у него признание, облеченное в самые  страстные выражения.    

— Увы! —  сказала она. — Как ни велико счастье, которое доставляет мне ваше  признание, я должна бы проклинать эту минуту. До сих пор я страдала в  одиночестве; теперь, мой бедный мальчик, нас двое. К сожалению, я не свободна.  Я не могу пригласить вас к себе, ибо за мною учрежден ревнивый надзор. Я,  пожалуй, вас старше, — продолжала она, — и вместе с тем насколько  слабее! И хоть я ничуть не сомневаюсь в вашей отваге и решимости, я должна в  наших же интересах руководствоваться своим знанием света. Где вы живете?    

Он  назвал ей свой отель, улицу и номер дома.    

Она  задумалась.    

— Хорошо, —  сказала она наконец, — я ведь могу рассчитывать на вашу преданность и повиновение,  не так ли?    

Сайлас с  жаром уверил ее в своей безграничной покорности.    

— Ну  что же, — продолжала она с улыбкой. — В таком случае завтра вечером  вы должны сидеть дома и под любым предлогом избавиться от случайных  посетителей. У вас двери, вероятно, запираются в десять?    

— В  одиннадцать, — сказал Сайлас.    

— Хорошо.  Ровно в четверть двенадцатого вы выйдете из дому. Попросите портье вас выпустить, —  и смотрите же, не вступайте с ним в объяснения: это может погубить все дело.  Идите прямо на угол Люксембургского сада и Бульваров. Там я и буду вас ожидать.  Я рассчитываю, что вы в точности исполните мои указания, и помните: малейшее,  самое незначительное отступление может погубить несчастную женщину, повинную  лишь в том, что увидела вас и полюбила с первого взгляда.    

— Мне  не совсем понятно, зачем столько предосторожностей, — сказал Сайлас.    

— Ого,  вы уже начинаете проявлять свою власть надо мной! — воскликнула она,  игриво прикоснувшись к его руке веером. — Терпение, терпение! Со временем  придет и это. Но вначале женщине нужно, чтобы ей повиновались, и только потом  она сама начинает находить особое наслаждение в покорности. Ради всех богов,  делайте, как я вам велю, или я ни за что не ручаюсь. А впрочем, —  прибавила она задумчиво, словно ей только что представились какие-то дополнительные  и непредвиденные осложнения, — я придумала для вас еще лучший способ  избавиться от непрошеных гостей. Скажите портье, чтобы он никого к вам не  пускал, кроме человека, который, быть может, придет получить с вас старый долг;  причем произнесите это с некоторым волнением, словно страшитесь визита этого  кредитора, так, чтобы ваши слова как можно убедительнее прозвучали в ушах  портье.    

— Я  полагаю, что и сам могу изыскать способ избавиться от нежелательных  визитеров, — не без досады ответил он.    

— Мне  бы хотелось, чтобы вы поступили именно так, как я говорю, — холодно  произнесла она. — Ну да я знаю мужчин. Для вас репутация женщины ничто.    

Сайлас  покраснел и потупился. Он и в самом деле рассчитывал порисоваться перед друзьями  в своей новой роли победителя.    

— Главное  же, — повторила она, — когда будете выходить, — ни слова портье!    

— Почему  вы придаете этому такое значение? — спросил он. — Из всех ваших  указаний последнее мне кажется наименее существенным.    

— Вы  ведь сомневались в целесообразности и прочих моих распоряжений, которые вам уже  более не кажутся излишними, — парировала она. — Поверьте мне, что и  это, последнее, не простой каприз; со временем вы убедитесь сами. Чего стоят,  однако, ваши чувства, если в первое же свидание вы хотите отказать мне в таком  пустяке!    

Сайлас  запутался в оправданиях и извинениях, которые она внезапно прервала, как бы  невзначай взглянув на стенные часы.    

— Господи  боже мой! — воскликнула она, всплеснув руками. — Неужели так поздно?  У меня ни минуты времени. Увы, какие мы, женщины, несчастные, какие мы все  рабыни! Вы и представления не имеете, чем я рискую ради вас! — И, повторив  еще раз свои указания, сопровождая их ласковыми словами и более чем  красноречивыми взглядами, она пожелала ему покойной ночи и исчезла в толпе.    

Весь  последующий день Сайлас был исполнен важности; у него уже не оставалось  сомнений в том, что его возлюбленная — графиня. А с наступлением вечера,  скрупулезно исполнив все ее наказы, в назначенный час он явился на угол  Люксембургского сада и Бульваров. Там никого не оказалось. Чуть ли не полчаса  простоял он, заглядывая в лица всех женщин, которые проходили мимо или  останавливались поблизости. Он даже исследовал все окрестные углы Бульваров и  обошел Люксембургский сад кругом. Однако прекрасная графиня, готовая броситься  ему в объятия, так ему нигде и не повстречалась. Наконец он печально поплелся  обратно в отель. По дороге ему вдруг припомнился подслушанный им разговор между  мадам Зефирин и русокудрым юношей, и он ощутил смутную тревогу. «Непонятно,  почему все должны что-то врать нашему портье», — подумал он.    

Он  позвонил. Портье в ночной рубахе и колпаке открыл дверь и предложил посветить  ему на лестнице.    

— Он  уже ушел? — спросил портье.    

— Кто  ушел? О ком вы говорите? — в свою очередь, спросил Сайлас. Он еще не  оправился от своего разочарования, и поэтому голос его был немного резок.    

— Я  не видел, как он выходил, — продолжал портье, — надеюсь, что вы с ним  расплатились. Мы не очень-то жалуем постояльцев, которые не расплачиваются со  своими кредиторами.    

— Что  за белиберда, черт возьми! — вскричал Сайлас. — Не понимаю, о ком вы  говорите!    

— Да  об этом коротеньком господине со светлыми волосами, — ответил  портье. — О ком же еще? Ведь вы же сами не велели пускать к вам никого,  кроме человека, который придет за своим долгом.    

— Господи,  да ведь он, разумеется, и не приходил! — ответил Сайлас.    

— Значит,  мои глаза меня обманули, — сказал портье и подмигнул жильцу с самым плутовским  видом.    

— Дерзкий  шут! — вскричал Сайлас. И, досадуя на себя за то, что выказал перед портье  свое раздражение, объятый к тому же миллионом самых неприятных предчувствий,  взбежал на лестницу.    

— Так  вам не надо посветить? — крикнул ему вслед портье.    

Сайлас  только ускорил шаг и взлетел к себе на седьмой этаж, ни разу не останавливаясь.  У двери своей комнаты он постоял с минуту, чтобы отдышаться; самые мрачные  предположения роились в его мозгу, и он не сразу решился войти.    

Наконец,  превозмогая робость, он открыл дверь и с облегчением увидел, что в комнате свет  не зажжен и что в ней как будто никого нет. Он перевел дух. Наконец-то он дома,  вне опасности! Сайлас тут же дал себе зарок, что нынешнее его безрассудство —  первое в своем роде — будет также и последним. Он начал ощупью подвигаться к  изголовью кровати, где у него на тумбочке лежали спички. Прежние страхи вновь  обступили его, и он обрадовался, когда предмет, о который он споткнулся,  оказался всего-навсего стулом. Наконец он нащупал руками полог, свисавший над  кроватью. По расположению тускло мерцавшего окна он догадался, что находится в  ногах постели; оставалось, перебирая по ней руками, достигнуть изголовья, возле  которого стояла тумбочка.    

Он  опустил руку, но то, что нащупала его ладонь, было не просто покрывалом, а  покрывалом, под которым лежало нечто весьма по своим контурам напоминающее  человеческую ногу. Сайлас отдернул руку и с минуту постоял как окаменелый.    

«Что же  это такое? — подумал он. — Что это значит?»    

Он стал  внимательно вслушиваться, но не мог уловить человеческого дыхания. Еще раз, сделав  над собой невероятное усилие, он кончиком мизинца прикоснулся к тому же самому  месту и отпрянул. Он дрожал всем телом. Что-то лежало на его постели, это  несомненно. Что именно, он не знал.    

Прошло  несколько секунд, прежде чем он мог пошевельнуться. Затем, нашарив рукой спички  и став к постели спиной, он засветил свечу. Как только она разгорелась, он  медленно обернулся и увидел то, что боялся увидеть. Подтвердилась самая  страшная из его догадок. Покрывало тщательно было натянуто на подушку, но под  ним безошибочно вырисовывались формы бездыханного человеческого тела. Сайлас  бросился к постели, резко отдернул покрывало и обнаружил того самого  русокудрого молодого человека, которого видел накануне в Бале-Булье. Невидящие  глаза юноши были широко раскрыты, лицо распухло и почернело, около носа  запеклись две тонкие струйки крови.    

С  долгим, прерывистым воплем Сайлас выронил свечку из рук и упал на колени перед  кроватью.    

Из  оцепенения, в которое Сайласа погрузило страшное открытие, его вывел  настойчивый и тихий стук в дверь. Впрочем, он не сразу очнулся, и, когда  наконец сообразил, что следует во что бы то ни стало преградить вход в комнату,  было уже поздно. Доктор Ноэль в высоком ночном колпаке, держа в руках лампу,  освещавшую снизу его длинное бледное лицо, уже протиснулся в дверь и, по-птичьи  склонив голову, проследовал на середину комнаты.    

— Мне  послышался крик, — начал доктор, — я подумал, что вам плохо, и  позволил себе вторгнуться к вам.    

Чувствуя,  как кровь заливает ему щеки, и оглушенный стуком собственного сердца, Сайлас  стоял спиной к постели, стараясь заслонить ее от доктора. Голос ему, однако, не  повиновался, и он молчал.    

— Вы  отчего-то в потемках, — продолжал, доктор, — а между тем вы,  по-видимому, еще и не собирались ложиться. Вам не удастся обмануть мои глаза, а  лицо ваше красноречиво говорит о том, что вы нуждаетесь в помощи — друга или  врача, этого я еще не знаю. Позвольте ваш пульс, подчас это самый верный  свидетель.    

Доктор  продолжал наступать на Сайласа, пытаясь поймать его руку, между тем как тот от  него пятился. Наконец, нервы американца не выдержали. Отпрянув от доктора, он  бросился на пол и разразился рыданиями.    

Как  только доктор обнаружил мертвое тело на постели, лицо его потемнело. Бросившись  назад к двери, он затворил ее и дважды повернул ключ в замке.    

— Встаньте! —  резко приказал он. — Сейчас не время предаваться слезам. Что вы наделали?  Каким образом в вашей комнате очутился труп? Говорите откровенно, вы имеете  дело с человеком, который в состоянии вам помочь. Неужели вы думаете, что я  стану вас губить? Что эта безжизненная плоть способна хоть на йоту изменить  симпатию, которую я к вам почувствовал с начала нашего знакомства? С каким бы  ужасом ни взирало на убийство слепое и подчас несправедливое правосудие,  неужто, о легковерный юнец, вы думаете, что сердце друга с таким же ужасом  отнесется к тому, кто это убийство совершил? Нет, нет, если бы друг моей души  выплыл ко мне из океана крови, мое отношение к нему не изменилось бы ничуть.  Поднимитесь, — продолжал он, — понятие о добре и зле — только химера;  один лишь рок управляет нашей жизнью. Знайте же, что, в каких бы  обстоятельствах вы ни очутились, вы можете рассчитывать на меня. Я никогда вас  не покину.    

Приободренный  этой речью, Сайлас взял себя в руки и прерывающимся голосом, время от времени  поощряемый вопросами доктора, рассказал ему основные обстоятельства дела.  Впрочем, подслушанный им разговор между принцем и Джеральдином он опустил, так  как смысл его был ему самому неясен и он не представлял себе, чтобы этот  разговор был как-нибудь связан с бездыханным телом на его постели.    

— Увы! —  вскричал доктор Ноэль, — либо я ничего не понимаю, либо вы попали в руки самых  отъявленных злодеев в Европе. Бедный мальчик, в какую страшную ловушку вас  толкнуло собственное простодушие! К какому гибельному концу привел ваш неосторожный  шаг! Ну, а этот человек, — продолжал он, — этот англичанин, которого  вы видели дважды — а я подозреваю, что он и является скрытой пружиной всей этой  истории, — не можете ли вы его описать? Стар он или молод? Высокого роста  или маленького?    

Но  Сайлас, несмотря на свое необузданное любопытство, был начисто лишен наблюдательности,  и то, что он мог сказать о наружности англичанина мадам Зефирин, было настолько  общо, что ровно никакого представления о нем не давало.    

— Я  бы ввел наблюдательность во всех школах как обязательный предмет!    

— с  яростью сказал доктор. — Для чего человеку даны глаза и дар речи, если он  не может заметить и описать по памяти черты своего врага? Я знаком со всеми  бандитскими шайками Европы и мог бы тотчас опознать его, и таким образом знал  бы, каким оружием лучше всего вас от него защитить. Попытайтесь на будущее,  бедный мой мальчик, развить в себе эту способность. Вы увидите, что она может  пригодиться.    

— На  будущее! — уныло повторил Сайлас. — Как можно говорить о будущем  человека, которого ожидает виселица?    

— Юность  — пора малодушия, — сказал доктор. — В этом возрасте человек склонен  сгущать краски. Я стар и, как видите, никогда не отчаиваюсь.    

— Но  кто мне поверит в полиции? — спросил Сайлас.    

— Разумеется,  никто, — ответил доктор. — Судя по всему, вас запутали как следует, и  с этой стороны ваше положение достаточно безнадежно: с узкой точки зрения  блюстителей закона, вы окажетесь очевидным убийцей. Имейте еще в виду, что нам  известна только часть замысла и что бессовестные заговорщики несомненно  подстроили множество дополнительных улик, которые должны будут всплыть на  следствии и доказать вашу неоспоримую виновность.    

— Значит,  мне нет спасения, и я погиб! — воскликнул Сайлас.    

— Я  этого не сказал, — возразил доктор Ноэль, — ибо я человек осторожный.    

— Ну,  а что делать с этим? — спросил Сайлас, указывая на тело. — Вот она,  улика, на моей постели! Ее не объяснишь, от нее не избавишься, на нее  невозможно смотреть без ужаса!    

— Ужаса? —  повторил доктор. — Ну, нет. Когда ломается машина, именуемая человеческим  организмом, она оказывается всего-навсего машиной, хитроумной машиной, которую  остается исследовать с помощью ланцета. Кровь, как только она застынет и  запечется, перестает быть человеческой кровью. Мертвая плоть перестает быть той  плотью, которая вызывает вожделение любовника или уважение друга. Все  изящество, вся привлекательность, а также и весь ужас ее исчезают вместе с  оживлявшим ее духом. Приучитесь смотреть на нее спокойно, ибо если плану,  который я задумал для вашего спасения, суждено осуществиться, вам придется  провести несколько дней бок о бок с тем, что сейчас вас так ужасает.    

— Плану? —  воскликнул Сайлас. — Так у вас есть план? Ах, доктор, сообщите его мне поскорее.  А та я совсем отчаялся!    

Доктор  на этот раз не ответил ничего и, подойдя к постели, принялся за осмотр тела.    

— Смерть  не подлежит сомнению, — пробормотал он. — И, как я и полагал, карманы  пусты и с воротничка срезана метка портного. Работа добросовестная и ловкая. К  счастью, он небольшого роста.    

Сайлас  слушал этот монолог с тревожным вниманием. Наконец доктор, окончив осмотр трупа,  сел на стул и с улыбкой обратился к американцу.    

— С  той минуты, как я к вам вошел, — сказал он, — несмотря на то, что мои  уши и мой язык были все время заняты, глаза мои тоже несли неустанную службу. И  вот я заприметил у вас в углу одну из тех чудовищных конструкций, без которых  ваши соотечественники не появляются ни в одном из уголков земного шара. Я имею  в виду ваш сундук. До настоящей минуты я никак не мог понять назначения этих  монументов. И вдруг пелена приоткрылась. Для удобства ли работорговли были они  придуманы, или для того, чтобы заметать следы слишком вольного обращения с охотничьим  ножом, я еще не берусь сказать. Одно мне ясно во всяком случае: такой сундук  существует для того, чтобы заключать в себе человеческое тело.    

— Помилуйте! —  воскликнул Сайлас. — Неужели вы можете еще шутить в такую минуту?    

— Пусть  я и выражаюсь с некоторой долей игривости, — ответил доктор, — но  смысл моих речей в высшей степени серьезен. А поэтому, мой дорогой друг,  потрудитесь первым делом опростать ваш сундучок.    

Подчинившись  властной манере доктора Ноэля, Сайлас принялся выполнять его распоряжение. В  одну минуту все содержимое сундука было свалено на пол беспорядочной кучей.  Затем они вдвоем подняли труп с постели — Сайлас держал его за ноги, доктор  подхватил под плечи — и не без труда, согнув его вдвое, запихнули в сундук.  Общими усилиями им удалось закрыть крышку; доктор собственными руками запер  сундук и обмотал ремнями, между тем как Сайлас побросал свои вещи в гардероб и  комод.    

— Ну  вот, — сказал доктор, — первый шаг к вашему спасению сделан. Завтра,  вернее сегодня, вам необходимо усыпить подозрительность портье, уплатив ему  все, что вы задолжали за квартиру. Мне же доверьте принять меры, которые должны  привести дело к благополучному концу. А сейчас я попрошу вас пожаловать ко мне,  я вам дам сильнодействующее и вполне безвредное снотворное. Ибо, что бы вас ни  ожидало впереди, вам необходимо освежиться глубоким сном.    

Следующий  день навеки остался в памяти Сайласа, как самый долгий день в его жизни. Казалось,  что он не кончится никогда. Он никого не принимал и просидел до вечера у себя в  углу, уныло воззрившись на сундук. Он пожинал плоды собственной нескромности:  из комнаты мадам Зефирин за ним неустанно следили. Это его так измучило, что он  наконец загородил щелку со своей стороны. Избавившись от соглядатаев, он провел  остаток времени в покаянных слезах и молитве.    

Поздно  вечером к нему вошел доктор Ноэль, держа в руках два запечатанных, но не надписанных  конверта. Один из них был туго набит и топорщился, другой, напротив, казался  совершенно пустым.    

— Сайлас, —  сказал он, присаживаясь, к столу, — пришло время объяснить вам план спасения,  который я для вас придумал. Завтра, рано поутру, принц Флоризель Богемский  возвращается в Лондон после нескольких дней, проведенных в Париже на масленице.  Некогда, много лет назад, мне посчастливилось оказать шталмейстеру принца,  полковнику Джеральдину, одну из тех услуг, весьма обычных в моей профессии,  которые, однако, не забываются ни той, ни другой стороной. В чем именно  заключалась моя услуга, неважно. Достаточно сказать, что полковник готов  сделать для меня все, что в его силах. Вам необходимо перебраться в Лондон,  избежав таможенного досмотра вашего багажа. Казалось бы, почти невозможное  дело, но тут я вспомнил, что багаж такого значительного лица, как принц,  свободен от досмотра. Я обратился к полковнику Джеральдину, и мне удалось  получить от него благоприятный ответ. Итак, если вы завтра к шести часам утра подойдете  к отелю, который занимает принц, ваш сундук попадет в его багаж, а сами вы  совершите переезд в качестве лица, состоящего в его свите.    

— Теперь,  когда вы об этом заговорили, я припоминаю, что уже имел честь видеть и самого  принца и полковника Джеральдина. Я даже слышал обрывок их разговора на балу.    

— Вполне  возможно; принц любит вращаться в самых разнообразных кругах, — ответил  доктора — С приездом в Лондон, — продолжал он, — ваша задача почти  решена. В этом, более толстом конверте, который я не решаюсь надписать,  содержится письмо. Вскрывши другой, вы узнаете адрес, по которому вам надлежит  доставить как письмо, так и сундук. Там у вас сундук заберут, после чего вас  никто больше не станет беспокоить.    

— Увы! —  сказал Сайлас. — Я всей душой хотел бы вам поверить. Но возможно ли все  это? Вы обещаете мне чудесное избавление, но, подумайте сами, может ли мой  рассудок в него уверовать? Будьте же великодушны и поясните мне хотя бы  что-нибудь.    

В чертах  доктора проступило неудовольствие.    

— Мальчик, —  сказал он, — вы не знаете, о чем просите. Но пусть так. В моей жизни хватало  унижений, и я к ним привык. Да и смешно было бы после того, как я вам открыл  уже так много, пытаться удержать последнее. Знайте же, что хоть в настоящее  время я и представляюсь фигурой незаметной и тихой — этаким скромным, одиноким  отшельником, всецело преданным науке, — некогда, в дни моей молодости, имя  мое гремело рядом с именами самых отчаянных и дерзких преступников, обитавших в  Лондоне. И хоть внешне я казался лицом почтенным и достойным всяческого  уважения, на самом деле своим влиянием я был обязан тому, что принимал участие  в делах таинственных, преступных и воистину ужасных. Вот и сейчас я прошу  выручить вас одного из тех, кто мне тогда беспрекословно повиновался. Шайка их  состояла из самого пестрого сброда, в ней были представлены все нации мира;  люди, искушенные во всякого рода темных делах; связанные друг с другом страшной  клятвой, члены ее промышляли одним и тем же делом. Дело это было — убийство. А  тот, кого вы принимали за безобиднейшего старичка, был главарем этой грозной  шайки.    

— Как, —  вскричал Сайлас, — убийство! Человек, который промышлял убийством! И вы  думаете, что я могу подать вам руку? Принимать от вас услуги? Темный и  преступный старик, неужели вы хотите воспользоваться моей молодостью и моей  бедой, чтобы сделать меня своим соучастником?    

Доктор с  горечью засмеялся.    

— Право,  мистер Скэддемор, — сказал он, — на вас не угодишь. Впрочем,  выбирайте между убийцей и убитым. Если совесть ваша столь щекотлива, что не  дозволяет вам воспользоваться моей помощью, так и скажите, и я вас тотчас  покину. И управляйтесь себе, пожалуйста, с вашим сундуком и его содержимым, как  вам продиктует ваша щепетильная совесть.    

— Приношу  вам свои извинения, — сказал Сайлас. — Я не имел права так скоро  забыть ваше благородное предложение помочь мне, сделанное вами еще до того, как  вы убедились в моей невиновности. Я по-прежнему буду с благодарностью следовать  всем вашим советам.    

— Вот  и отлично, — сказал доктор. — Я вижу, что вы начинаете приобретать  житейский опыт.    

— Впрочем, —  продолжал уроженец Новой Англии, — поскольку вы, по собственному вашему  признанию, привыкли к этой трагической деятельности, а люди, которым вы меня  препоручаете, являются вашими старинными товарищами и друзьями, не проще ли  было бы вам взять на себя доставку сундука в Лондон и избавить меня раз и  навсегда от этого ненавистного груза?    

— Нет,  вы неподражаемы! — сказал доктор. — Неужели вы думаете, что я без  того недостаточно вожусь с вашими делишками? Поверьте, с меня хватит. Можете  принимать мои услуги, можете не принимать — это уж как вам вздумается, и,  пожалуйста, избавьте меня от изъявлений вашей благодарности, ибо чувствами  вашими я дорожу не больше, чем вашим интеллектом. Придет время, и если вам  суждено будет в добром здравии и ясном уме дожить до зрелых лет, вы взглянете  на все это дело иначе, и тогда вам будет стыдно за ваше сегодняшнее поведение.    

С этими  словами доктор поднялся и, сухо повторив свои распоряжения, покинул комнату, не  дав Сайласу времени ответить.    

На  следующее утро Сайлас явился в названный доктором отель, где был любезно принят  полковником Джеральдином и на время избавлен от забот о своем сундуке и его  ужасном содержимом. Путешествие прошло без особых приключений, если не считать  того, что молодому человеку время от времени приходилось слышать, как матросы и  носильщики ворчат между собой по поводу необычного веса багажа его высочества.  Сайлас ехал в одном вагоне со слугами, так как принц Флоризель изъявил желание  проделать этот путь наедине со своим шталмейстером. Однако на борту парохода  Сайлас привлек к себе внимание его высочества необычайно меланхолическим видом,  с каким он неотрывно смотрел на кучу чемоданов, сложенных на корме. Он все еще  был полон тревоги за будущее.    

— Вот  молодой человек, — сказал принц, — на душе у которого какая-то  печаль.    

— Это  тот самый американец, — сказал Джеральдин, — которому вы по моей  просьбе разрешили сопровождать вас в качестве члена вашей свиты.    

— Да,  и это мне напоминает, что я не исполнил долг вежливости, — сказал принц  Флоризель и тут же подошел к Сайласу и заговорил с ним в своей обычной  обворожительной манере:    

— Я  был счастлив, мой молодой друг, что оказался в состоянии удовлетворить вашу  просьбу, переданную мне полковником Джеральдином, и прошу вас помнить, что в  любое время буду рад оказать вам и более серьезную услугу.    

Затем он  принялся расспрашивать своего собеседника о политическом положении в Америке, и  Сайлас ему отвечал с достоинством и толково.    

— Вы  еще молодой человек, — сказал принц, — но, как мне кажется, не по  возрасту серьезны. Может быть, вы слишком углубляетесь в ваши ученые занятия?  Впрочем, извините мою нескромность, быть может, я задел деликатную струну?    

— Ах,  я и в самом деле имею основания чувствовать себя несчастнейшим из  смертных! — ответил Сайлас. — Ибо на свете нет никого, кто бы так  страшно поплатился за свое простодушие, как я!    

— Не  стану добиваться вашей откровенности, — сказал принц Флоризель.    

— Прошу  вас лишь не забывать, что рекомендация полковника Джеральдина — паспорт, не  нуждающийся в печатях, и что я не только готов, но, быть может, более других в  состоянии вам помочь.    

Сайлас  был очарован любезностью высокородного собеседника, но вскоре вновь вернулся к  своим мрачным мыслям. Благосклонность принца крови не в состоянии утешить душу,  обремененную тягостной заботой, даже если душа эта принадлежит республиканцу.    

На  вокзале Черинг-кросс таможенные чиновники, как всегда, из уважения к принцу,  пропустили его багаж без досмотра. Путешественников встретили изящные экипажи,  в одном из которых Сайлас был доставлен вместе со всеми в резиденцию принца.  Там полковник Джеральдин его разыскал и выразил радость, что мог оказаться  полезным другу доктора, с большим теплом отозвавшись о последнем.    

— Надеюсь,  что ваш фаянс прибыл в целости. По всему пути следования были отданы особые  распоряжения обращаться осторожно с багажом принца.    

Затем,  приказав слугам предоставить один из экипажей в распоряжение молодого человека  и уложить в багажник его сундук и сославшись на свои придворные обязанности,  полковник протянул ему на прощание руку.    

Сайлас  вскрыл конверт с адресом и приказал величавому кучеру везти себя в Бокс-корт,  что выходит на Стрэнд. Адрес был, видимо, кучеру знаком, ибо он удивленно  переспросил Сайласа. Все еще полный тревоги, Сайлас уселся в роскошный экипаж,  покативший его к месту назначения. Тупик был слишком узок, чтобы пропустить  карету. Это был, собственно, проход в ограде, по обе стороны которой высилось  по каменной тумбе. На каждой из них сидел человек; оба дружески кивнули кучеру,  между тем как лакей, открыв дверцу кареты, осведомился у Сайласа, снимать ли  сундук, и если так, куда его отнести.    

— Будьте  так добры, — ответил Сайлас, — доставьте его в дом номер три.    

Лакею  пришлось призвать на помощь одного из тех, кто восседал на тумбах, а также и  самого Сайласа, и только тогда, да и то с величайшим трудом, удалось дотащить  сундук до двери названного дома, где, как с ужасом обнаружил Сайлас, уже  столпилось изрядное число зевак. Однако, скрыв, сколько мог, тревогу, он  постучал в дверь и, когда ее открыли, предъявил второй запечатанный конверт.    

— Его  сейчас нет дома, — сказал человек, принимая пакет, — но если вам  угодно оставить письмо и наведаться сюда завтра с утра, я буду в состоянии  сообщить вам, может ли он вас принять и в какой час. Угодно ли вам также  оставить сундук? — прибавил он.    

— О  да! — с жаром отвечал Сайлас, но в ту же минуту спохватился и с не меньшим  жаром объявил, что ему необходимо иметь сундук при себе.    

Издеваясь  над его нерешительностью, толпа с улюлюканьем двинулась за ним к карете. Изнывая  от стыда я страха, Сайлас попросил слуг подвезти его в какуюнибудь тихую  приличную гостиницу поблизости.    

Карета  принца доставила Сайласа в гостиницу «Крейвен» на Крейвен-стрит и тотчас отъехала,  оставив его наедине со слугами гостиницы. Единственным свободным номером  оказалась комнатушка на четвертом этаже с окнами во двор. Сюда-то, в это  прибежище, пыхтя и ворча, дюжие слуги вдвоем внесли злосчастный сундук. Нечего  и говорить, что Сайлас следовал за ними по пятам и что на каждом повороте  лестницы у него замирало сердце. Ведь один неверный шаг, и сундук мог  опрокинуться через перила и вывалить на каменные плиты вестибюля роковое сокровище!    

Как  только Сайлас очутился у себя в номере, он присел на краешек кровати, чтобы отдышаться  после пережитой муки. Но действия не в меру ретивого коридорного заставили его  снова вскочить: встав на колени подле сундука, тот уже возился над сложной  системой его застежек.    

— Не  трогайте сундук! — закричал Сайлас. — Пока я здесь, мне ничего в нем  не понадобится.    

— В  таком случае вы могли бы оставить его в вестибюле, — проворчал  коридорный, — чем волочить этакую храмину наверх. Чем только он у вас  набит, не пойму! Если деньгами, то вы, должно быть, много богаче меня.    

— Деньгами?! —  воскликнул Сайлас. — Что вы хотите этим сказать? У меня нет никаких денег,  и не говорите, пожалуйста, глупостей.    

— Успокойтесь,  хозяин, — ответил коридорный и подмигнул. — Никто не тронет драгоценностей,  которые принадлежат вашей милости. Мне-то вы можете довериться, как государственному  банку, — прибавил он, — но, поскольку сундучок ваш и в самом деле  тяжеловат, я был бы не прочь выпить за здоровье вашей милости.    

Сайлас  протянул слуге два наполеондора, извиняясь при этом, что расплачивается иностранной  валютой, и оправдываясь тем, что он только прибыл в Англию. Коридорный, ворча  пуще прежнего и переводя полный презрения взгляд с монет, очутившихся на его  ладони, на тяжелый сундук, наконец соизволил выйти.    

Несчастный  уроженец Новой Англии, как только остался один, принялся с пристрастием обнюхивать  все щели и отверстия в сундуке. Ведь вот уже двое суток, как в нем покоилось  мертвое тело. Впрочем, погода эти дни стояла прохладная, и сундук продолжал  хранить свою омерзительную тайну.    

Сайлас  уселся на стуле подле сундука и, закрыв лицо руками, погрузился в глубокое раздумье.  Если только его не освободят от груза в самое скорое время, ему не избежать  разоблачения. На что он мог рассчитывать, один, в чужом городе, без друзей и  пособников? Если рекомендация доктора Ноэля не возымеет должного  действия, — прощай Новая Англия навсегда!    

Он начал  меланхолически перебирать честолюбивые мечты, которые питал прежде: никогда-то  ему теперь не стать героем и представителем своего родного Бангора, что в штате  Мэн; не продвигаться ступень за ступенью по общественной лестнице; почести одна  за другой не ПОСЫПАЮТСЯ на него; и уж, наверное, ему придется расстаться с  мыслью быть избранным в президенты Соединенных Штатов Америки и оставить по  себе безвкуснейший памятник, призванный украшать вашингтонский Капитолий!  Отныне он прикован к трупу, заключенному в этом громоздком сундуке. Нет, нет,  надо тотчас от него избавиться, иначе Сайлас навсегда должен будет отказаться  от мечты пополнить своим именем список своих блистательных соотечественников!    

Я бы не  осмелился даже попытаться передать, какими словами честил он и доктора, и  несчастную жертву убийцы, и мадам Зефирин, и коридорного, и лакеев принца  Флоризеля — словом, всех, кто был хотя бы косвенно причастен к постигшей его  беде.    

Часам к  семи вечера он прокрался вниз пообедать, но желтые стены ресторана вызывали в  нем омерзение; ему казалось, что все на него подозрительно косятся, и он не мог  ни на минуту позабыть о сундуке, безмолвно ожидавшем его наверху. Нервы его  были так натянуты, что, когда официант подошел после десерта предложить ему сыру,  он вскочил со стула, пролив на скатерть остатки эля.    

Официант  пригласил его проследовать в курительную и, хоть Сайлас предпочел бы немедленно  вернуться к своему роковому кладу, у него не хватило духу отказаться, и он  спустился в еле освещенный газовыми рожками черный, закопченный подвал, который  в те времена заменял, — а быть может, и по сию пору заменяет — клуб  обитателям гостиницы «Крейвен».    

Два  меланхолических игрока играли на бильярде, им прислуживал маркер в чахоточной испарине.  Поначалу Сайласу показалось, что в курительной никого, кроме этой троицы, нет.  Но в следующее мгновение взгляд его упал на фигуру курильщика, сидевшего в  углу. Вид у него был скромный, весьма почтенный, и он сидел, опустив глаза.  Сайлас был готов поручиться, что где-то видел его лицо и прежде. Костюм был  другой, и все же он узнал в нем одного из сидевших на каменных тумбах у въезда  в Бокс-корт — того самого, который помогал тащить сундук от кареты к дверям  дома номер три и обратно. Уроженец Новой Англии, не задумываясь, повернулся и  побежал без оглядки, и только тогда успокоился, когда очутился в своем номере и  запер дверь на ключ и на задвижку.    

Осаждаемый  самыми страшными видениями, какие только была способна создать его фантазия, он  всю ночь прободрствовал подле покойника, заключенного в сундук. Предположение,  высказанное коридорным, будто сундук его набит золотом, вселило в его сердце  новые страхи, и он не смел уже ни на минуту сомкнуть глаз, между тем как  присутствие переодетого зеваки из Бокскорта убедило Сайласа, что он вновь  сделался мишенью каких-то таинственных махинаций.    

Вскоре  после полуночи, побуждаемый тревожными подозрениями, Сайлас приоткрыл дверь и  выглянул в коридор, тускло освещенный одиноким газовым рожком. Неподалеку от  своей двери он увидел распростертого на полу человека, одетого в ливрею  гостиничного слуги. Он подошел к спящему на цыпочках. Тот лежал на боку,  заслонившись правой рукой. И вдруг, в ту самую минуту, когда американец над ним  наклонился, спящий отвел руку, и Сайлас вновь очутился лицом к лицу с зевакой  из Бокс-корта.    

— Покойной  ночи, сударь, — любезно произнес тот, не поднимаясь с полу.    

Сайлас  растерялся от неожиданности и молча вернулся в свою комнату.    

Под  утро, измученный тревогами, он уснул, сидя на стуле и положив голову на сундук.  Несмотря на неловкую позу и страшную подушку, сон его был крепок и долог.  Очнулся он поздно утром от резкого стука в дверь.    

Он  поспешил ее открыть. То был коридорный.    

— Вы  и есть тот самый господин, который вчера был в Бокс-корте? — спросил он.    

Дрожащим  голосом Сайлас подтвердил, что это так.    

— Следовательно,  эта записка вам, — сказал слуга, протягивая ему запечатанный конверт.    

Сайлас  разорвал его. Письмо состояло всего из одной фразы:    

«Сегодня,  в двенадцать».    

Сайлас  явился в Бокс-корт минута в минуту. Дюжие слуги подхватили сундук и понесли его  вперед; Сайласа между тем ввели в комнату, где спиной к дверям сидел какой-то  человек и грелся у камина.    

Он даже  не повернул головы. Ни шум шагов, ни стук сундука о голые доски пола, казалось,  не в состоянии были вывести его из глубокой задумчивости. Сайлас стоял, трепеща  от страха, в ожидании, когда его соизволят заметить.    

Прошло,  должно быть, не меньше пяти минут, прежде чем сидевший повернулся в кресле.  Сайлас очутился лицом к лицу с принцем Флоризелем Богемским.    

— Так-то,  сударь, — произнес принц голосом, полным суровости, — так-то вы  отблагодарили меня за мою любезность! Вы втираетесь в доверие к людям,  занимающим известное положение в обществе, затем лишь, чтобы избежать  последствий собственных преступлений. Теперь мне понятно, отчего вы вчера так  смутились, когда я с вами заговорил.    

— Поверьте  мне, ваше высочество, — сказал Сайлас, — я ни в чем не повинен, кроме  того, что родился под несчастной звездой. — И, торопясь и сам себя  перебивая, юный американец чистосердечно рассказал принцу всю историю своего  несчастья.    

— Я  вижу, что ошибся, — сказал принц, выслушав Сайласа до конца. — Вы  всего лишь жертва, и, поскольку у меня нет оснований наказывать вас, я сделаю  все, что в моих силах, чтобы вас спасти. А теперь, — прибавил он, — к  делу. Откройте ваш сундук и покажите мне его содержимое.    

Сайлас  побледнел.    

— Я  не смею в него заглянуть! — воскликнул он.    

— Это  еще что такое? — сказал принц. — Ведь вы же видели его прежде. Это  ничем не оправданная сентиментальность. Больной, которому еще можно помочь,  имеет гораздо больше прав на сочувствие, чем труп, которому нельзя уже  причинить ни радости, ни боли, который нельзя ни любить, ни ненавидеть. Итак,  мистер Скэддемор, возьмите себя в руки.    

Заметив,  что Сайлас еще колеблется, принц прибавил:    

— Я  вас прошу. Неужели вы хотите, чтобы я приказал?    

Юный  американец как бы очнулся от сна и с дрожью отвращения принялся отстегивать ремни  и отпирать запоры на сундуке. Принц стоял над его склоненной фигурой, спокойно  заложив руки за спину. Мертвец уже совершенно окоченел, и Сайласу стоило  немалых усилий, как душевных, так и физических, разогнуть его и открыть его  лицо для обозрения.    

Принц  Флоризель отпрянул и не мог удержаться от возгласа.    

— Увы, —  произнес он, — вы и понятия не имеете, какой жестокий подарок мне  доставили! Этот молодой человек принадлежал к моей свите, он брат самого моего  верного друга и погиб от руки беспощадных и коварных людей, исполняя мое  поручение. Бедный Джеральдин, — продолжал он как бы про себя, —  какими словами расскажу я тебе о горькой кончине, постигшей твоего  возлюбленного брата? Как оправдаюсь в твоих глазах и в глазах всевышнего за мой  самонадеянный замысел, приведший бедного юношу к такому кровавому,  насильственному концу? Ах, Флоризель, Флоризель! Когда научишься ты смирению,  столь необходимому всякому смертному? Когда перестанет слепить тебя мнимое  могущество твоей власти? Власть! — воскликнул он. — Можно ли быть  более беспомощным, чем я? Ах, мистер Скэддемор, я смотрю на этого молодого  человека, которого сам же отдал в жертву, и вижу, сколь ничтожен удел принца!    

Сайлас  был глубоко тронут его горем. Он попытался было произнести какие-то слова утешения,  но вместо этого неожиданно расплакался. Тронутый его добрыми чувствами, принц  подошел к нему и взял его за руку.    

— Возьмите  себя в руки, — сказал он. — И вам и мне предстоит еще научиться  многому, и мы оба получили хороший урок.    

Сайлас  молча поблагодарил его взглядом.    

— Напишите  мне адрес доктора Ноэля на этом листке, — продолжал принц, подводя Сайласа  к письменному столу. — И позвольте мне дать вам совет: когда снова  очутитесь в Париже, избегайте общества этого опасного человека. На этот раз он  поддался великодушному порыву. Да, да, я не хочу в этом сомневаться. Ибо, если  бы он имел какое-либо отношение к смерти Джеральдина-младшего, он не доставил  бы его тело по адресу злодея, совершившего это преступление.    

— Как? —  воскликнул Сайлас.    

— В  том-то и дело, — ответил принц. — Это письмо, которое волею  провидения таким удивительным образом попало в мои руки, предназначалось тому  самому злодею — пресловутому председателю Клуба самоубийц. Не пытайтесь глубже  проникнуть в эти опасные тайны, радуйтесь своему чудесному избавлению и  покиньте этот дом как можно скорее. У меня дела, не допускающие отлагательства,  и мне необходимо распорядиться бренными останками этого храброго и прекрасного  юноши.    

Сайлас  откланялся с почтительной благодарностью, однако еще немного помешкал в проезде,  провожая глазами роскошный экипаж, в котором принц немедленно отправился в  полицию, к полковнику Хендерсону. Юный американец стоял с непокрытой головой и  глядел вслед удаляющемуся экипажу. Его республиканское сердце переполняли самые  верноподданнические чувства. В тот же вечер он сел в поезд и пустился в  обратный путь.    

На этом,  как замечает мой арабский собрат по перу, кончается повесть об английском докторе  и дорожном сундуке. Опуская его разглагольствования по поводу всемогущества  провидения, весьма уместные в оригинале, но не совсем отвечающие нашим западным  вкусам, я позволю себе лишь прибавить, что мистер Скэддемор успешно начал свое  восхождение по лестнице политической славы и, по последним имеющимся у нас  сведениям, уже достиг поста шерифа в своем родном Бангоре, штат Мэн.    

 ПРИКЛЮЧЕНИЯ ИЗВОЗЧИЧЬЕЙ  ПРОЛЕТКИ    

     

Лейтенант  Брекенбери Рич отличился в одной из бесконечных военных стычек в горной Индии,  собственноручно захватив в плен туземного вождя. Храбрость его заслужила  повсеместное признание, и если бы он вздумал оправляться на родине от довольно  внушительной сабельной раны и затяжной тропической лихорадки, которой его  наградили джунгли, соотечественники не преминули бы увенчать его всеми лаврами,  причитающимися звезде средней величины. Однако лейтенант обладал непритворной  скромностью: он любил приключения, а к почестям был равнодушен. Переждав в  Алжире и на водных курортах Европы срок, отпущенный для его скоротечной славы,  он прибыл наконец в Лондон весной, когда сезон еще едва начался, и приезд его  прошел незамеченным, как он того и хотел.    

Будучи  сиротой и не имея никого, кроме двух-трех дальних родственников в провинции, он  явился, полуиностранцем, в столицу той самой страны, за которую проливал кровь.    

На  другой день после своего приезда он пошел обедать в один из офицерских клубов.  Несколько старых товарищей пожали ему руку и горячо поздравили его с успехом;  однако все до единого были в тот вечер заняты, и лейтенант оказался всецело  предоставлен себе. Он был во фраке, так как подумывал отправиться после обеда в  театр. Впрочем, он никогда прежде не бывал в нашей обширной столице, ибо вырос  в провинции, после окончания военного колледжа прямым путем проследовал в  Восточную Империю и теперь, попав наконец в этот новый, неизведанный мир,  предвкушал всевозможные радости первооткрывателя. Избрав направление на запад,  он зашагал по лондонским улицам, помахивая тросточкой. Вечер был мягкий, и  казалось, вот-вот польет дождь. Проплывавшие в сумерках человеческие лица,  выхватываемые светом уличных фонарей, действовали возбуждающим образом на  воображение. Брекенбери чувствовал, что может без конца бродить по столице, впитывая  волнующую и таинственную атмосферу четырех миллионов человеческих жизней. Он  поглядывал на дома, пытаясь представить себе, что делается за их освещенными  окнами, заглядывал в лица и в каждом читал затаенную цель, то благую, то  преступную.    

«Все  говорят: война, — думал он, — но настоящее поле битвы здесь». И он  уже начал удивляться тому, что за всю свою прогулку по этому запутанному театру  действий еще не набрел на какое-нибудь приключение.    

«Ну, да  все в свое время, — подумал он. — Я человек нездешний, и от меня,  должно быть, за версту веет чем-то чужеродным. Впрочем, не может быть, чтобы  меня не втянуло течением, и притом очень скоро».    

Дело шло  уже к ночи, как вдруг сверху, из темноты, на город обрушился плотный, холодный  дождь. Брекенбери встал под дерево и оттуда увидел, извозчичью пролетку. Кучер  делал ему знаки, что он свободен. Это случилось так кстати, что лейтенант  тотчас в ответ помахал тростью и через минуту уже сидел в этой лондонской  гондоле.    

— Куда,  сударь? — спросил кучер.    

— Куда  угодно, — сказал Брекенбери.    

Коляска  тотчас помчала его сквозь дождь и вскоре очутилась в лабиринте особнячков. Каждый  из них так походил на другой, разбитые перед ними палисадники, тускло  освещенные пустынные улицы и переулочки, по которым летела карета, так мало отличались  друг от друга, что вскоре он потерял всякую ориентацию. Он был готов подумать,  что возничий решил над ним посмеяться и просто возит его по кругу, но в  стремительности, с какой тот погонял лошадь, ощущалась какаято цель: очевидно,  его все же везли в какое-то определенное место. Восхищаясь виртуозностью, с  какой возница мчит карету через эти лабиринты, Брекенбери вместе с тем не без  тревоги задумался о причине такой поспешности. Он принялся перебирать в памяти  различные слышанные им истории о передрягах, в которые подчас попадают  приезжие. Быть может, его кучер член какой-нибудь злодейской шайки и везет его  навстречу насильственной смерти?    

Не успел  он так подумать, как экипаж, круто обогнув угол, выехал на широкую и длинную  улицу и остановился у ворот особняка с садом. Дом был ярко освещен. Только что  отъехала другая извозчичья пролетка, и Брекенбери увидел, как ее пассажир  проследовал в дом и как в вестибюле его встретили несколько слуг в ливреях.  Брекенбери был удивлен, что извозчик остановился у самого дома, в котором, по  всей видимости, был званый вечер, но, решив, что это чистая случайность,  спокойно продолжал сидеть и курить, покуда не услышал, как возница крикнул ему  сверху:    

— Вот  мы и приехали, сударь!    

— Приехали? —  переспросил Брекенбери. — Куда?    

— Вы  мне сказали, чтобы я вас доставил, куда угодно, — ответил возница с  усмешкой, — вот я вас и привез.    

Брекенбери  обратил внимание на голос возницы: он был слишком изысканым и мягким для  простого извозчика. Он вспомнил, с какой необычайной скоростью тот его вез, и  тут впервые заметил, что экипаж гораздо роскошнее обычных извозчичьих двуколок.    

— Будьте  добры объясниться, — сказал он. — Неужели вы намерены бросить меня  тут, на дожде? Я полагаю, любезный, что решать, где выйти, лучше всего мне  самому.    

— О  да, — ответил возница, — решать вам. Но я не сомневаюсь в  окончательном решении, какое примет такой джентльмен, как вы, после того, как я  вам все расскажу. Здесь, в этом доме, сейчас происходит банкет. Я не знаю, кто  таков хозяин — приезжий ли он человек, не имеющий в Лондоне никаких связей, или  просто чудак. Но только мне он приказал свезти сюда как можно больше  джентльменов в вечернем платье, предпочтительно офицеров. Вам остается всего  лишь войти в дом и сказать, что вы прибыли по приглашению мистера Морриса.    

— Это  вы — мистер Моррис?    

— Ну,  что вы, — ответил возница. — Мистер Морряс — хозяин дома.    

— Положим,  это и не совсем обычная манера созывать гостей, — произнес  Брекенбери, — ну, да, может быть, это просто безобидная прихоть  эксцентрической личности. А если, например, я откажусь принять приглашение  мистера Морриса? — продолжал он. — Что тогда?    

— В  этом случае мне приказано отвезти вас на то самое место, где я вас  подобрал, — был ответ, — а самому отправиться на розыски других  гостей и до полуночи привезти всех, кого мне удастся. Мистеру Моррису самому  нужны только такие гости, которым было бы по душе подобное приключение.    

Последняя  фраза возницы, собственно, и убедила лейтенанта.    

«Ну  вот, — сказал он сам себе, выходя из экипажа, — не так уж долго мне пришлось  ждать приключения».    

Едва он  поставил ногу на тротуар и начал шарить в кармане, чтобы расплатиться с извозчиком,  как тот повернул и с прежней головокружительной скоростью помчался обратно в  город. Брекенбери крикнул ему вслед, но тот даже не обернулся. Зато в доме его  голос услышали. Двери тотчас распахнулись, и в ярком снопе света, озарившем  сад, показалась фигура слуги, бегущего навстречу Брекенбери с раскрытым зонтом.    

— Извозчику  уплачено, — произнес слуга учтивым голосом и проводил Брекенбери до самых  дверей. В вестибюле к нему подскочили еще несколько слуг, приняли его пальто,  шляпу и трость, дали ему взамен жетон с номером и вежливо направили в бельэтаж  по лестнице, уставленной оранжерейными цветами в кадках. Там его встретил  торжественный дворецкий, осведомился об его имени и, громко объявив: «Лейтенант  Брекенбери Рич!» — пропустил в гостиную.    

Стройный  молодой человек с необычайно красивыми чертами лица пошел к нему навстречу и  приветствовал его с изысканной любезностью и радушием. Сотни ярких свечей  освещали залу, благоухавшую так же, как и лестница, редкостными и красивыми  экзотическими цветами. Буфетный стол ломился от яств. Слуги сновали среди  гостей, разнося фрукты и бокалы с шампанским. В гостиной было человек  шестнадцать. Почти все они были очень молоды, и почти каждое лицо светилось  умом и отвагой. Часть толпилась вокруг рулетки, другая окружала стол, за  которым один из присутствующих метал банк.    

«Так вот  оно что, — подумал Брекенбери, — я попал в частный игорный дом, а  извозчик просто-напросто зазывала».    

Оценка  обстановки была для Брекенбери делом секунды, и к своему заключению он пришел  еще прежде, чем хозяин выпустил его руку. Теперь Брекенбери вновь обратил свои  взоры к нему. Со второго взгляда мистер Моррис производил еще более яркое впечатление.  Утонченная простота манер, благородство, доброжелательность и мужество,  которыми дышали его черты, никак не вязались с представлениями лейтенанта о  содержателе игорного притона, а разговор выдавал человека и пользующегося  заслуженным почетом и занимающего высокое положение в свете.    

Брекенбери  почувствовал к нему инстинктивное расположение, которое, как ни досадовал на  себя, подавить не мог.    

— Я  о вас слышал, лейтенант Рич, — сказал мистер Моррис, слегка понизив  голос, — и, поверьте, счастлив с вами познакомиться. Ваша наружность  вполне соответствует вашей репутации, которая, предваряя вас, добралась к нам  из Индии. И если вы согласитесь простить мне несколько бесцеремонный способ,  каким я залучил вас к себе, то окажете мне не только честь, но и большую  радость. Человека, который может в один присест разделаться с отрядом диких  кавалеристов, — прибавил он с усмешкой, — вряд ли смутит отступление  от этикета, пусть даже и значительное.    

С этими  словами мистер Моррис подвел Брекенбери к буфету и принялся радушно его потчевать.    

«Право  же, — размышлял лейтенант, — такого славного малого я еще не видел, и  здесь, несомненно, собралось самое приятное общество, какое можно встретить в  Лондоне».    

Он  пригубил шампанское, которое оказалось отменным. Заметив, что многие уже  принялись курить, он закурил манильскую сигару, подошел к рулетке и стал с  улыбкой наблюдать за капризами фортуны, время от времени и сам, пытая счастье.  Внезапно он заметил, что и сам он и вое прочие игроки являются объектом  пристального наблюдения. Мистер Моррис расхаживал среди гостей, выполняя  обязанности хозяина, однако не забывал при этом метать быстрые, пытливые  взгляды то в один угол комнаты, то в другой: ни один из присутствующих не  избежал его внимания; он наблюдал, как тот или иной игрок принимает крупный  проигрыш, подмечал размеры ставок, задерживался подле собеседников, погруженных  в разговор, — словом, не было, казалось, такой черточки, которая бы  ускользнула от его проницательного взора. «Нет, — подумал Брекенбери, —  это не игорный притон, а скорее какое-то тайное следствие». Он сам стал пристально  вглядываться в мистера Морриса, следя за каждым его движением; несмотря на  улыбку, почти все время блуждавшую на губах любезного хозяина, он заметил, что  из-под нее, как изпод маски, проглядывает измученная, утомленная и озабоченная  душа. Кругом все смеялись, делая одну ставку за другой; впрочем, гости  перестали занимать Брекенбери.    

«Этот  Моррис, — подумал он, — не теряет времени зря. У него какая-то своя  затаенная цель. Ну что же, у меня тоже будет своя — понять, в чем эта цель  заключается».    

Время от  времени мистер Моррис отзывал в сторонку одного из гостей; после короткой беседы  с ним он обычно возвращался в гостиную один, а отозванный таким образом гость  уже больше не показывался. После того как подобные сцены повторились несколько  раз, любопытство Брекенбери достигло предела. Он твердо решил проникнуть хотя  бы в эту, менее значительную тайну. С рассеянным видом проследовав в соседнюю  комнату, он обнаружил в ней глубокую нишу с окном, скрытую шторами модного  зеленого цвета. Здесь он поспешно спрятался; ждать ему пришлось недолго, ибо  почти тотчас раздались чьи-то шаги и голоса. В щель между шторами он увидел,  как из гостиной выходил мистер Моррис в сопровождении румяного толстяка, похожего  на коммивояжера, которого Брекенбери еще прежде заприметил по его грубому смеху  и дурным манерам. Оба остановились неподалеку от окна, так что Брекенбери  слышал каждое их слово.    

— Миллион  извинений, — произнес мистер Моррис самым любезным тоном. — Если я вам  покажусь невежливым, я надеюсь, вы меня простите. В таком громадном городе, как  Лондон, недоразумения неизбежны. В таких случаях важно как можно скорее  устранить неприятные последствия их. Боюсь, что вы почтили своим присутствием  мой скромный дом по ошибке, ибо, говоря откровенно, я не припоминаю вашего  лица. Позвольте мне поставить вам вопрос прямо, без излишних церемоний — ведь  между джентльменами достаточно честного слова, не так ли? Чьим, по-вашему,  гостеприимством вы сейчас пользуетесь?    

— Мистера  Морриса, — последовал ответ толстяка, чье смущение заметно возрастало с  каждым словом.    

— Вы  имеете в виду мистера Джона Морриса или мистера Джеймса Морриса?    

— Право  же, не берусь сказать, — отвечал злополучный гость. — Лично с  хозяином дома я знаком не более, нежели с вами.    

— Так  я и думал, — сказал мистер Моррис. — Дело в том, что немного  подальше, на этой же улице, живет мой однофамилец, и я не сомневаюсь, что  полисмен назовет вам точный номер нужного вам дома. Поверьте, я рад был  недоразумению, которое доставило мне удовольствие познакомиться с вами, и  позвольте выразить надежду, что мы когда-нибудь с вами встретимся вновь и уже  не так случайно, как сегодня. Теперь же я не смею и на минуту задерживать вас  от свидания с друзьями. Джон, — прибавил он, возвысив голос, — будьте  любезны, разыщите пальто этого джентльмена!    

С этими  словами мистер Моррис учтивейшим манером проводил гостя до дверей передней, где  его уже поджидал торжественный дворецкий. Брекенбери все еще не выходил из  своей ниши и слышал, как мистер Моррис на обратном пути в гостиную тяжело  вздохнул. Это был вздох человека, чем-то сильно озабоченного, преследующего  трудную цель и напрягшего каждый свой нерв для ее достижения.    

Примерно  час еще продолжали прибывать извозчичьи пролетки; мистер Моррис едва успевал  проводить одного гостя, как на его место прибывал другой. Таким образом, общее  число гостей не уменьшалось. Впрочем, к концу этого часа новые гости начали  появляться все реже, а там и вовсе перестали, между тем как процесс  выпроваживания гостей продолжался в прежнем темпе. Гостиная заметно пустела.  Игру в баккара прекратили за отсутствием банкомета. Иные начали прощаться сами,  и их не задерживали, зато мистер Моррис удвоил любезность по отношению к  оставшимся. Он переходил от группы к группе, от одного человека к другому,  одаривал каждого приветливым взглядом, с умом и тактом поддерживал оживленную  беседу. Он был как бы и хозяином и хозяйкой одновременно; его обращение было  по-женски ласковым, подчас даже кокетливым, и сердце каждого невольно открывалось  ему навстречу.    

Число  гостей продолжало уменьшаться. Лейтенант Рич вышел из гостиной в холл подышать  воздухом. Но, едва переступив порог, он остановился как вкопанный перед  странной картиной: на лестнице не осталось ни одной кадки с растениями, возле  ворот в сад стояло три больших фургона для мебели, и всюду хлопотали слуги,  вынося мебель; иные были уже в пальто и готовились уходить. Такое бывает после  деревенского бала, для которого вся обстановка берется напрокат. Здесь было о  чем задуматься! Во-первых, это выпроваживание гостей, которые, оказывается,  никакими гостями не были, а теперь и слуги — а впрочем, слуги ли они? —  начинают расходиться.    

«Неужели  все это одна декорация, — спрашивал он себя. — Мыльный пузырь,  которому суждено наутро лопнуть?»    

Выждав  удобный момент, Брекенбери взбежал на самый верхний этаж. Как он и полагал, ни  в одной комнате — а он заглянул в каждую — не было и признака жилого — ни  мебели, ни даже следов от картин на стенах. Дом был свежевыкрашен и оклеен  обоями, и, однако, в нем, несомненно, не жили не только теперь, но и прежде.  Молодой офицер вспомнил уют и дух широкого гостеприимства, поразивший его по  прибытии. Только ценою огромных затрат можно было с таким размахом — разыграть  весь этот спектакль.    

Кто же  такой в этом случае мистер Моррис? Каковы его намерения и зачем ему понадобилось  разыгрывать роль домовладельца — на одну ночь, да еще в этом отдаленном  лондонском закоулке? И зачем он с такой лихорадочной поспешностью набирал себе  случайных гостей с улицы?    

Брекенбери  вдруг спохватился, что отсутствие его может быть замечено, и поспешил присоединиться  к обществу. За это время успело исчезнуть еще несколько человек, и в гостиной,  так недавно переполненной народом, оставалось, считая лейтенанта и мистера  Морриса, человек пять, не больше. Мистер Моррис встретил его приветливой  улыбкой и тотчас встал.    

— Наступило  время, джентльмены, — сказал он, — объяснить причину, по которой я  дерзнул оторвать вас от ваших дел и развлечений. Я надеюсь, что вы не слишком  скучали этот вечер; впрочем, признаюсь вам сразу, целью моей было отнюдь не  скрасить ваш досуг, а заручиться вашей помощью в одном крайне затруднительном и  тяжелом для меня деле. Все вы — настоящие джентльмены, — продолжал  он, — ваши манеры в том порукой, и с меня этого довольно. Итак, я буду  говорить с вами без стеснения: я прощу вас помочь мне в одном чрезвычайно  деликатном и опасном предприятии. Я сказал «опасном» оттого, что всякий, кто  согласится участвовать в этом предприятии, в самом деле рискует жизнью.  Деликатность же этого дела такова, что я вынужден заранее просить каждого из  вас хранить молчание обо всем, что вам доведется увидеть и услышать. Я сознаю  всю нелепость подобной просьбы, исходящей из уст незнакомца, и спешу поэтому  прибавить, что всякий из вас, кому не по душе участвовать в опасном  предприятии, требующем, неизвестно во имя чего, чисто донкихотской преданности,  волен меня покинуть. Я искренне пожелаю ему покойной ночи и благополучного  возвращения домой.    

Очень  высокий и чрезвычайно сутулый брюнет тотчас же отозвался на это предложение.    

— Мне  по душе ваша откровенность, сударь, — сказал он, — и что касается  меня, я ухожу. Я не собираюсь читать нравоучений, но должен заметить, что ваши  речи заставляют насторожиться. Итак, я ухожу, как я уже сказал, и, быть может,  мне не стоит больше распространяться.    

— Напротив, —  возразил мистер Моррис, — я буду очень признателен, если вы скажете все,  что найдете нужным. Опасность затеянного мною дела невозможно преувеличить.    

— Так  что же, джентльмены? — обратился высокий человек к остальным. — Мы  превосходно провели вечер, а теперь не следует ли нам всем мирно разойтись по  домам? Наутро, встав ото сна — целыми, невредимыми, с чистой совестью, —  вы помянете меня добрым словом.    

Торжественный  тон, которым были произнесены последние слова, прибавил им убедительности,  между тем как лицо говорящего было необычайно серьезно. Взволнованный его  речью, еще один из гостей встал со стула и приготовился уходить. Только двое не  покидали своих мест: Брекенбери и пожилой майор кавалерии с сизым носом. Лица  их хранили полную невозмутимость, и, если бы не быстрый взгляд, которым они  обменялись, можно было бы подумать, что происходящая дискуссия их вовсе не  затрагивает.    

Проводив  дезертиров и закрыв за ними дверь, мистер Моррис вернулся к двум офицерам.  Радость и облегчение сияли в его взоре.    

— Я  отбирал себе воинов по примеру библейских судей, — сказал он, — и  полагаю, что лучших помощников не найти во всем Лондоне. Ваша наружность,  господа, привлекла к себе моих посыльных, и я в восторге от их выбора. Я  наблюдал, как вы оба держитесь в незнакомом обществе — и при обстоятельствах  довольно необычных; смотрел, как вы играете, с какой миной проигрываете, и,  наконец, я обратился к вам с ошеломляющим предложением, которое вы приняли,  точно приглашение на обед. Теперь я вижу, — воскликнул он, все более  воодушевляясь, — что не напрасно я столько лет имею счастье считать себя  другом и учеником одного из мудрейших и отважнейших правителей Европы!    

— Под  Бундерчангом, — заговорил майор, — мне нужен был десяток добровольцев,  и все мои солдаты как один отозвались на мой призыв. Но, разумеется, за  рулеткой и картежным столом люди ведут себя иначе, нежели под неприятельским  обстрелом. И, вероятно, вы вправе поздравить себя с тем, что нашли двух  человек, на которых можете положиться. Ну, а тех двоих, что улизнули, я  презираю от души. Лейтенант Рич, — обратился он затем к Брекенбери, —  я много о вас слышал. Не сомневаюсь, что и вам знакомо мое имя. Я — майор  О'Рук.    

С этими  словами старый ветеран протянул лейтенанту свою красную, слегка трясущуюся  руку.    

— Кому  же оно не знакомо? — воскликнул Брекенбери.    

— Я  уверен, что вы оба почувствуете себя вознагражденными за ваше участие в этом маленьком  деле уже хотя бы потому, что я свел вас друг с другом, — сказал мистер  Моррис.    

— А  покуда, мистер Моррис, расскажите, пожалуйста, в чем нам предстоит  участвовать, — сказал майор О'Рук. — Я полагаю, что в дуэли?    

— Пожалуй,  что и в дуэли, если угодно, — ответил мистер Моррис. — В поединке с  неизвестным и опасным противником. Боюсь, что это будет поединок не на живот, а  на смерть. Я должен просить вас, однако, — прибавил он, — не называть  меня больше мистером Моррисом. Зовите меня, если угодно, Хаммерсмит. Я также  попрошу вас не спрашивать моего настоящего имени, равно как и имени того, кому  я надеюсь в скором времени вас представить, — не спрашивать и не пытаться  узнать стороной. Тот, кого я сейчас упомянул, три дня назад внезапно исчез из  дому. До сегодняшнего утра я не имел о нем никаких сведений; я даже не знал,  где он находится. Вы поймете мое беспокойство, когда узнаете, что он занят  свершением правосудия — в частном порядке. Связанный опрометчивой клятвой, он  считает нужным, не прибегая к помощи закона, освободить мир от коварного и  кровожадного злодея. От руки этого преступника уже погибли двое из наших  друзей. Один из них приходился мне родным братом. А теперь, как я полагаю, мой  друг и сам попал к нему в лапы. Как бы то ни было, он еще жив и полон надежды,  о чем говорит вот эта записка, полученная мною от него.    

С этими  словами Хаммерсмит, он же полковник Джеральдин, протянул своим новым товарищам  письмо следующего содержания:    

     

«Майор  Хаммерсмит!    

В  четверг, в 3 часа ночи, человек, полностью преданный моим интересам, откроет  вам калитку, ведущую в сад Рочестер-хауса, что в Риджент-парке. Прошу вас не  опаздывать и на долю секунды. Пожалуйста, захватите с собой мои шпаги, а также,  если можете, одного или двух джентльменов, за скромность и умение держаться которых  вы ручаетесь; желательно, чтобы они не знали меня в лицо. Мое имя не должно фигурировать  в этом деле.    

Т.  Годол.»    

     

— Даже  если бы у моего друга не было иных оснований требовать беспрекословного выполнения  его воли, — продолжал полковник Джеральдин после того, как его собеседники  ознакомились с письмом, — довольно было бы одной его мудрости. Незачем  говорить, я и близко никогда не подходил к этому Рочестер-хаусу и о том, что  нас там ожидает, знаю не больше вашего. Как только я получил этот приказ, я  тотчас отправился к подрядчику, и в два-три часа этот самый дом, в котором мы с  вами находимся, приобрел праздничный вид. Согласитесь, что план мой был совершенно  оригинален, а так как благодаря ему я получил поддержку двух таких людей, как  лейтенант Брекенбери Рич и майор О'Рук, я не имею причин раскаиваться. Боюсь,  что слуги в соседних домах будут чрезвычайно удивлены, когда увидят поутру, что  дом, в котором накануне горели свечи и веселились гости, совершенно опустел и  что на нем красуется табличка с надписью «Продается». Так, даже у самых  серьезных дел, — закончил полковник, — бывает забавная сторона.    

— И,  будем надеяться, — подхватил Брекенбери, — счастливый конец.    

Полковник  взглянул на часы.