1 2 3 4 5 6 7 8 9 

  
   
Чапек Карел
   
Рассказы и очерки[1]
  
  
   
    
Карел Чапек (1890–1938)
   
   
Карел Чапек — один из наиболее ярких талантов в мировой литературе XX века.
   
В даровании Чапека сочетаются тонкий юморист и беспощадный сатирик, вдумчивый психолог и проникновенный поэт.
   
Его перу принадлежат драмы, романы, рассказы, очерки, путевые записки. Правда, произведения Чапека настолько своеобразны, что зачастую они не укладываются в рамки традиционных жанров. Для них характерно как бы взаимопроникновение различных жанровых форм. Комедийное раскрытие темы часто соединяется у Чапека с волнующим лиризмом, увлекательные фантастико-приключенческие сюжеты — с сатирическими картинами действительности.
   
В сердце Чапека жила глубокая любовь к человеку и боль за неустроенность современного общества. Конфликты многих его произведений основаны на противоречии между возможностями человеческого гения, совершающего величайшие открытия, и использованием этих открытий во вред человеку. Но человек подчас казался Чапеку слабым и бессильным перед стихией социального зла и общественных противоречий. Путей их преодоления Чапек долго не видел. Это восприятие жизни приводило к тому, что в произведениях писателя теплый юмор и лирические интонации, таящие в себе поэзию «радости и солнца жизни», то и дело переходили в трагедийно-скептические и сатирико-обличительные.
   
В своем стремлении осмыслить проблемы и перспективы действительности Чапек немало блуждал. Критик буржуазного мира долго боролся в нем со скептиком, не верящим в возможность изменения жизни человечества к лучшему. Многие произведения писателя не свободны от идейных противоречий и влияний ложных философских теорий. Но честный художник, он всегда стремился к истине и многое постигал сердцем. Устами героя одной из своих повестей Чапек однажды сказал: «Поверьте мне, создание романов напоминает скорее охоту, чем, скажем, строительство храма по заранее изготовленному плану. До последней минуты вас поражает неожиданность того, что вы встречаете, вы попадаете в непредвиденные ситуации — и все только потому, что вы, как безумный, неуклонно гонитесь по следам чего-то живого». Логика жизни, конкретные художественные обобщения часто побеждали в его произведениях ошибочные философские идеи. Напряженное изучение окружающего мира было источником эволюции писателя. Свидетель первой мировой войны и разрушительного экономического кризиса 30-х годов, трагических событий в Испании и самой Чехословакии, когда страна очутилась перед лицом гитлеровской агрессии, Чапек все глубже проникал в истинную сущность сложных общественных отношений эпохи империализма. И естественно, что критика буржуазной действительности становилась у Чапека все более глубокой и разносторонней. Вершиной творчества писателя являются его антифашистские произведения второй половины 30-х годов, прозвучавшие как обвинение всему буржуазному миру.
   
Чапек родился в семье врача, в небольшом чешском местечке Малые Сватоневице, расположенном на северо-востоке Чехии, в предгорьях Крконош. Свой родной край он называл краем Божены Немцовой и Алоиса Ирасека, чешских писателейреалистов XIX века. В прошлом область патриархального земледелия, кустарно-ткацкого ремесла и крестьянских восстаний, к концу XIX века она изменила свой облик.
   
Здесь выросли промышленные предприятия, поставлявшие продукцию во многие страны мира.«…Теперь там властвует промышленность, и километры полотенец и сатина тянутся из Улице по всему свету. Я вспоминаю австралийские и китайские марки, марки из Индии и Капской колонии, которые я находил в корзинках для бумаг в фабричных конторах», — писал Чапек о своем детстве.
   
Чехия XX века, втянутая в интенсивные торгово-промышленные связи международного капитала, была не похожа на Чехию времен Божены Немцовой. Новая эпоха, эпоха империализма с ее острейшими общественными противоречиями, кризисами и войнами, принесла в литературу новые проблемы, которые во многом определили характер творчества Чапека.
   
Писать Чапек начал еще в студенческие годы, когда учился в Сорбоннском и Пражском университетах. В это время он вращался в среде анархически настроенной молодежи, жаждавшей активного вмешательства в жизнь. Пока что стремление к новому выливалось в увлечение ультралевыми течениями в искусстве. Это отразилось в ранних произведениях Чапека, созданных им вместе с братом Иозефом, впоследствии известным чешским художником. Литературные опыты братьев Чапеков составили сборники «Сияющие глубины» (1916) и «Сад Краконоша» (1918).
   
Первые значительные произведения Карела Чапека вошли в сборники рассказов «Распятие» (1917) и «Мучительные рассказы» (1917–1918 гг., изданы в 1921 г.).
   
Настроения, отраженные в этих сборниках, были вызваны впечатлениями военного времени. На смену романтическому воодушевлению и поэтической любви студенческих лет пришли горькие чувства и размышления современника первой в истории человечества мировой войны.
   
Молодой писатель, которому война открыла бездну горя и противоречий жизни, много думает над философскими вопросами. Он мучительно ищет критерий истины, «первопричину» всего происходящего в жизни, основные закономерности, которые необходимо понять, чтобы постичь окружающее. Это отразилось в рассказах сборника «Распятие», имеющих философский подтекст и даже по композиционному построению напоминающих философские силлогизмы. К жизненным конфликтам Чапек обращается в них как бы для того, чтобы решить вопрос: что есть истина? Но он останавливается перед неразрешимой для него дилеммой: что хорошо для одного, плохо для другого. Через сборник проходит мысль о том, что каждый человек прав по-своему. И Чапек терзается тем, что законы жизни, добра и зла, загадки людских несчастий оказываются недоступной человеку тайной.
   
В заблуждениях Чапека была повинна и философская школа прагматизма и релятивизма, которую он прошел в годы учебы. Идеалистические концепции, отрицающие объективную истину и возможность радикальных изменений общественного бытия, не способствовали проникновению в «загадки жизни».
   
«Мучительные рассказы» по своему характеру примыкают к сборнику «Распятие». Но в них больше непосредственного интереса к «маленькому человеку», к обыкновенной будничной жизни низших слоев интеллигенции, чиновников, студентов. Темами служат здесь бытовые сцены, семейные ссоры, истории, взятые из повседневной жизни. Это действительно «мучительная» атмосфера. Один из чиновников, изображенных Чапеком, говорит, что он чувствует себя так, словно на него кто-то наступил как на мокрую тряпку. Со страниц книги встает образ страдающего человека, растерянного и смятенного в хаосе сложной и трудной жизни, которая оборачивается для него тяжелыми буднями и безвыходными ситуациями.
   
В 1920 году увидело свет первое драматическое произведение Чапека — пьеса «Разбойник». Замысел ее родился у писателя еще в 1911 году и волновал его почти целое десятилетие.
   
В известном смысле пьеса — прямой контраст рассказам Чапека.
   
Это поэтическое воспоминание о студенческой жизни, о молодости и любви, жившее как светлый луч в душе писателя в годы мировой войны. Герой пьесы — студент, символически названный Разбойником, — воплощение молодости, силы, смелости и какой-то дерзости чувства. Писатель нашел яркие, свежие краски для этого образа. Бытовые комические сцены дачной жизни делают произведение необыкновенно живым и вместе с тем не снижают его поэтичности. «Песнью любви» назвал лирическую комедию Чапека один из чешских критиков. Однако от произведения веет и неизбывной грустью. Пройдет молодость — и что дальше? За недолговечной вспышкой чувств человеку ничего не остается или, вернее, как показал писатель в своих рассказах, остается мучительный мир, такой далекий от поэзии большого человеческого сердца.
   
В следующем своем произведении, драме «R. U. R.», Чапек снова вернулся в этот мир, где так неуютно чувствовали себя герои его рассказов. Но если раньше для его произведений был типичен главным образом психологический аспект человеческих отношений, то теперь писатель обратился к большим общественным проблемам, почувствовав, что многие человеческие несчастья восходят к социальным противоречиям. Обращение к этим проблемам диктовала сама действительность. Еще во вступлении к книге «Сад Краконоша» братья Чапеки писали, вспоминая о детстве: «Если ты столько раз бегал по черной пыли рабочих кварталов (обладая при этом нормальным зрением и слухом), то тебя никто не убедит в том, что в мире мало нищеты, пороков, грязи и ужасов. Их так много, что не хватит слов рассказать об этом. И рядом ты видел, столь же часто и близко, миллионеров, спесь, силу и богатство» Эти контрасты еще более усилились в результате войны.
   
Первые годы существования Чехословацкой республики, возникшей в 1918 году на развалинах Австро-Венгерской империи, были отмечены резким обострением социальных противоречий. Под влиянием Великой Октябрьской социалистической революции в стране ширилось революционное движение.
   
Многие чешские писатели обрели в это время ясную перспективу в идеалах научного социализма. Чапек не был среди них. Он скептически смотрел на возможность изменения жизни человечества к лучшему. Этот скепсис был порожден обостренными в связи с войной размышлениями писателя о тех страданиях и муках, через которые прошло человечество за свою историю и которые так возросли в XX веке. Пороки общественной жизни стали казаться ему неизбежными спутниками развития человеческой цивилизации, неподвластной ее творцу — человеку.
   
Но писатель остро чувствовал их. И видел не в частностях, не в мелочах. Драма «R. U. R.», появившаяся в том же году, что и «Разбойник», свидетельствует о раздумьях писателя над особенностями современных общественных отношений, над их перспективой, над судьбами всего человечества.
   
Пьеса открывает серию произведений писателя, в которых он прибегает к фантастическим образам. Фантастический сюжет (в основе которого, как правило, лежит научное открытие, изобретение) позволяет ему в гротескно-гиперболической форме вскрыть логику и сущность определенных общественных явлений. Он как бы доводит до фантастических масштабов те или иные черты действительности, благодаря чему они выступают с особой наглядностью. На таком сюжете основана и драма «R. U. R.».
   
Некий ученый сумел получить искусственным путем живую протоплазму, другие — создать существо, внешне подобное человеку, но отличающееся от него целым рядом качеств, которые превращали это существо в живую машину. «Роботы», как назвал Чапек этих механических людей, не чувствовали боли, питались отбросами, не испытывали человеческих чувств. Предприимчивые промышленники в погоне за прибылью немедленно налаживают массовое производство роботов. Их начинают использовать на разнообразных работах, совершенствуя и придавая им качества, все более приближающие их к человеку. Сами люди тем временем перестают трудиться. Падает мораль, поскольку источник морали — труд. Наступает, по выражению одного из героев пьесы, «сплошная сумасшедшая скотская оргия». В конце концов роботы прозревают и восстают, уничтожая людей. Правда, людской род возобновляется в роботах.
   
Двое из них постигают тайну любви, и на земле вновь настулает век Адама и Евы.
   
Глубокая мысль заключена в этой пьесе, раскрывающей сущность капиталистических общественных отношений, при которых для хозяев жизни идеальным был бы рабочий-живая машина, не знающая чувства собственного достоинства и ненависти к угнетателям, — это гротескно-сатирическое воплощение идеалов капиталистов. И глубоко символично, что, едва в роботах Пробуждаются человеческие чувства, они восстают. Мысль о том, что паразитическая общественная система пагубна для человечества, подчеркнута и символическим указанием на бесплодие, поразившее людей еще до восстания роботов: перестав трудиться, люди превращаются в пустоцвет.
   
В роботах не следует видеть аллегорическое изображение рабочих, хотя они и копируют некоторые черты общественной жизни рабочих. Чапек сам отмечал, что он хотел лишь противопоставить высокое человеческое начало бесчеловечному миру, порождающему «машинное рабство». Не видя конкретных путей изменения действительности, Чапек все же заключает пьесу возгласом: «Человечество не погибнет!»
   
Драма «R. U. R.» сделала имя писателя широко известным не только на родине, но и за границей. Созданное им слово «робот» вошло в международный лексикон. По мотивам пьесы «R. U. R.» была написана драма Алексея Толстого «Бунт машин».
   
Последующие произведения Чапека начала 20-х годов также отмечены критикой существующего строя. В 1922 году братья Чапеки написали комедию «Из жизни насекомых», где в сатирической форме изображен мир тунеядцев как мир никчемных насекомых. Бездумные бабочки, навозные жуки и вояки-муравьи олицетворяют в пьесе порочные нравы, собственнические инстинкты и милитаризм, процветающие в современном автору обществе. Несмотря на некоторую условность образов этой пьесы, благодаря чему их можно понять как олицетворение бренности и бессмысленности человеческих усилий вообще, источником этих образов были мораль, быт и нравы буржуазного общества.
   
«Я судил класс, который называется буржуазией», — писал Карел Чапек об этой пьесе. Правда, критика велась Чапеком с абстрактно-гуманистических позиций, и в его произведениях этих лет скорее поставлены вопросы, чем даны ответы, как справедливо заметил чехословацкий критик Ян Копецкий.
   
В пьесе «Средство Макропулоса» (1922) эти вопросы получили преломление в «вечной» теме жизни и смерти. Чапек строит свой сюжет на допущении, будто еще в средние века одному медику удалось найти средство, способное продлевать человеческую жизнь на столетия. Но героиня, прожившая триста лет и не утратившая физической молодости, охладевает к жизни, в которой для нее уже нет ничего нового. Она устала от повторения давно знакомых жизненных ситуаций и втайне завидует простым смертным, которые знают пусть небольшие, но живые радости. Столетия наполнили ее душу ледяным холодом. А ведь она талантлива, богата, красива. Каково же в течение веков быть рабом? Каково «триста лет служить коллежским регистратором или вязать чулки»?
   
Сам Чапек ставил вопрос в абстрактно-философском плане: так ли уж заманчиво бессмертие? Однако в этом вопросе сквозит неудовлетворенность современными ему формами общественной жизни. Показательна сцена, когда судьи, перед которыми героиня открыла свою тайну, спорят об использовании элсксира.
   
Предложение о том, чтобы сделать рецепт достоянием всего человечества, разбивается о тот аргумент, что жизнь большинства людей далеко не счастлива и едва ли ее стоит продлевать.
   
«Вся наша общественная система основана на недолголегии человека», — заявляет один из героев пьесы.
   
Вскоре появились и первые крупные произаедения Чапека в прозе — романы «Фабрика абсолюта» (1923) и «Кракатит» (1924). Главная проблема в них — вопрос об общественных последствиях технического прогресса. Чапека глубоко волнует, что величайшие достижения человеческого гения, которыми так богато двадцатое столетие, обращаются против самого человека, становясь источником неисчислимых несчастий.
   
«Фабрика абсолюта» — сатирический роман-фельетон с фантастическим сюжетом. Высмеивая идеалистические представления о том, что «дух», «бог» разлит во всей материи, Чапек остроумно строит завязку произведения на том, что с изобретением атомного двигателя и расщеплением материи начинает выделяться и освободившийся бог, по выражению Чапека — «химически чистый бог». Неожиданное появление бога ставит в затруднительное положение церковь. Клерикалы, боясь потерять доходы, стремятся приспособить бога к своим нуждам, ибо, как говорит в романе один из пасторов, задача религии в том и состоит, чтобы «управлять богом и регулировать его действия».
   
С другой стороны, большая производительность атомного двигателя и вмешательство в производство самого бога, жаждущего применения своих раскованных сил, приводят к кризису. Товары не находят сбыта, нарушается торговля, наступают экономический хаос, безработица, голод и войны. Изобретение уничтожают, чтобы вернуться к старым способам производства.
   
Однако ядовитая сатира на буржуазную экономику и клерикализм сочетается в произведении с глубоко порочной мыслью о том, что мечта людей об изобилии и равенстве вообще иллюзорна, неосуществима и даже вредна. Эта мысль, а также отразившееся в романе непонимание демократического движения резко снижают его идейную и художественную ценность. Яркая, социально-направленная критика в начале произведения расплывается затем в неопределенную абстракцию. Жизненное наполнение сюжета утрачивается, и во второй своей половине роман теряет не только глубину содержания, но и художественную выразительность.
   
Роман «Кракатит» написан в ином ключе. В нем преобладает психологический анализ, иногда даже чрезмерно усложненный. Есть что-то лихорадочное в образе главного героя и во всей атмосфере произведения. Оно раскрывает драму изобретателя, создавшего порошок огромной взрывной силы. Дотоле никому не известный, пребывавший в бедности инженер становится объектом яростных интриг разных монополистических корпораций и милитаристских кругов. Чтобы получить секрет изобретения, Прокопа поселяют под охраной в отдаленном замке. Лишь с большим трудом он вырывается на свободу, став невольным виновником и свидетелем грандиозной катастрофы, происшедшей в результате взрыва порошка.
   
В финале романа истерзанный и душевно опустошенный герой с каким-то облегчением и радостью встречает за городом благообразного старичка, едущего на крестьянской повозке.
   
И эта встреча олицетворяет упрек современному цивилизованному миру, с его хищной борьбой, на службу которой поставлен сам прогресс. Концовка романа, как и многих других произведений Чапека, — не указание выхода и не показ жизненного разрешения конфликта. Она носит символический характер, подчеркивая основную мысль произведения. Сравнивая через образ старичка крестьянина прошлое с настоящим, Чапек как бы ставит вопрос: куда идет человечество?
   
В 20-е годы Чапек начинает свои путешествия по европейским странам. Впечатления от поездок легли в основу его путевых записок: «Письма из Италии» (1923), «Письма из Англии» (1924), «Прогулка в Испанию» (1930), «Картинки Голландии» (1932) и «Путешествие на север» (1936) — о путешествии по Скандинавии. Очерково-документальные зарисовки Чапека отмечены реалистической конкретностью образных характеристик. В каждой стране писатель стремился увидеть особенности национальной жизни, понять ее нравы, обычаи, искусство.
   
В записках передана поэзия солнечной Испании и холодных фиордов Норвегии. По-новому увиденные, предстают в очерках сотни раз описанные творения прославленных античных скульпторов и художников Возрождения. В текст органически входят зарисовки дорожных встреч и приключений. И все это пронизано лирикой, озарено авторской улыбкой, проникнуто глубокой любовью к человеку. Эта тонкая игра светотеней, юмора и лирики, смеха и грусти придает особую прелесть и выразительность путевым запискам Чапека. Каждая фраза в них отточена как стихотворная строка. Это настоящая поэзия в прозе.
   
В «Письмах из Англии», в которых писатель рассказывает о поездке в классическую страну капитализма, свет и тени распределяются главным образом по линии социальных контрастов.
   
Восхищение высокой старинной культурой английского народа не может заглушить мучительных размышлений Чапека о социальных противоречиях английской жизни, о колониальном вопросе.
   
Стремясь схватить своеобразные черты национального характера англичан, Чапек вместе с тем замечает: «Есть, конечно, большая разница в обычаях и уровне жизни заурядного британца и, скажем, македонского пастуха, но я думаю, что почти так же бросается в глаза и разница между заурядным британцем из палаты лордов и британцем с Собачьего острова».
   
Писатель поражен вопиющей массовой бедностью лондонских трудящихся: «В других местах безобразная нищета существует как помойная яма в грязном закоулке между двумя домами, как нарыв или омерзительные отбросы, а здесь миля за милей тянутся ряды прокопченных домов, безотрадные улицы, еврейские лавчонки, бесчисленные кабаки, христианские ночлежки».
   
На выставке Британской империи Чапек был поражен отсутствием данных о жизни колониальных народов. «И я не знаю, что это означает, — пишет он, — страшный упадок культуры цветных народов или страшное молчание четырехсот миллионов человек; и я не знаю, что в конце концов страшнее».
   
Наблюдая классовые контрасты, писатель признается, что бессилен указать выход, что он заблудился в этих черных улицах британской столицы и не знает, куда они ведут. Картинам лондонской нищеты он может противопоставить лишь уют пригородных- английских коттеджей, воспоминания о тихих сельских уголках Чехии да свои поэтические представления о счастье людей, живущие в его большом сердце.
   
Следующее десятилетие (1924–1934) в творческой биографии Чапека было отмечено отходом писателя от больших проблем. Юлиус Фучик справедливо говорил о Чапеке: «Это был художник большой творческой силы. Ее чувствуешь главным образом в начале и в конце творческого пути, но в промежутке был большой период, когда одни с удовлетворением, а другие с горечью называли Чапека «официальным писателем». Это был период вынужденного оскудения, когда сердце художника стремилось к истине, а ложное чувство ответственности за существующий общественный порядок вынуждало его к поверхностному изображению жизни».
   
Временная стабилизация, капитализма в середине 20-х годов и спад революционного движения в Чехословакии усилили иллюзии Чапека о возможности (за неимением лучшего) и в рамках буржуазного строя «собирать крохи относительного добра», как однажды выразился писатель. В это время он сближается с официальными кругами Чехословацкой республики, с президентом Масариком (это сближение отражено в записках Чапека «Встречи и размышления с Т. Г. Масариком», 1928 г.). Вера писателя в относительное благополучие, которое может создать буржуазная демократия, вытеснила из его произведений постановку больших вопросов, свойственных его творчеству начала 20-х годов, хотя и не избавило от тревожного беспокойства за человеческие судьбы.
   
Теперь он пишет преимущественно произведения малых жанров. В них по-прежнему сказывается его блестящий талант. Более того, возросло мастерство писателя в создании живых конкретных образов. Но проблематика творчества стала более узкой.
   
Путевые записки этих лет («Прогулка в Испанию», «Картинки Голландии») при всем блеске остроумия и глубокой поэтичности лишены той широты взглядов и остроты социальных наблюдений, которыми отмечены «Письма из Англии».
   
В 1929 году выходят сборники Чапека «Рассказы из одного кармана» и «Рассказы из другого кармана». Новеллы этих сборников в большинстве своем представляют своеобразный юмористический детектив главным образом бытового и психологического содержания. Их отличает остроумный динамичный сюжет с неожиданными поворотами, выразительный диалог, в котором чувствуется мастерство драматурга. Несколькими деталями умеет писатель обрисовать живой человеческий характер. Интересно, что нередко отголоски релятивистских представлений об относительности добра и зла оборачиваются в этих рассказах совершенно неожиданной стороной. В целой серии рассказов («Эксперимент профессора Роусса», «Покушение», «Ясновидец» и др.) осмеиваются должностные лица, чиновники, министры, судьи, которые оказываются не лучше подследственных и уголовников. В части рассказов высмеяна мещанская косность и растлевающая сила собственности. Порой Чапек обращается в своих новеллах и к миру искусства. Закулисная жизнь театра, трагическая история талантливого актера, убитого миллионером, встает со страниц рассказа «Исчезновение актера Бенды».
   
С лукавым юмором создан образ поэта, витающего в мире грез и пишущего непонятные стихи («Поэт»). Одно из его стихотворений пригодилось однажды в ходе уголовного следствия: очевидец ночного происшествия, поэт зашифровал это событие в романтических символах своих стихов.
   
В 1932 году вышел сборник юмористических рассказов, названный Чапеком «Апокрифы». Это оригинальный жанр — веселые, «еретические» перелицовки известных легендарных и литературных сюжетов. Они переосмыслены так, что читатели узнают в них современные автору порядки, нравы, общественные отношения, предстающие в комическом свете. Чапек мастерски снижает религиозные легенды, переводя их в прозаически-бытовой план. Так, например, евангельская легенда об Иисусе, накормившем пятью хлебами тысячи человек, оборачивается темой буржуазной конкуренции в хлеботорговле. Весело звучит рассказ о полуграмотном итальянском священнике, который, впервые услышав от иностранного туриста о Ромео и Джульетте, полагает, что речь идет о его знакомых, носящих те же имена, и поправляет гостя, заменяя поэтическую трагедию Шекспира непритязательной обыденной историей.
   
Среди произведений этих лет выделяются очерковые зарисовки Чапека «Похвала газетам», «Как делается газета», «Как делается пьеса». Хорошо знакомый с жизнью театра и редакций, писатель с юмором рассказывает об этом мире. Метко схваченные переживания драматурга в театре, где идет его пьеса, или повадки журналистов приобретают особый комизм благодаря своеобразной манере повествования, которая приближается к стилю научно-популярного очерка. И это не внешний эффект.
   
Каждая мысль, каждый штрих — обобщение, возникшее в результате досконального знания изображаемой среды и длительных наблюдений.
   
Но при всем богатстве жизненного содержания, которое вобрали в себя эти рассказы и юмористические очерки Чапека, их тематический и идейный диапазон все же сужен по сравнению с его произведениями начала 20-х годов, когда писатель стремился осмыслить пути развития человеческого общества, судьбы всего человечества. И характерно, что написанный позже (1938) очерк Чапека «Как делается фильм» отличается от очерков середины и конца 20-х годов гораздо большей социальной остротой и глубиной раскрытия нравов, царящих в буржуазном киноискусстве. Писатель показывает, как коммерческие махинации вокруг экрана ведут к появлению вопиюще бессодержательных картин, состоящих из крикливых эффектов. До сатирического звучания поднимается голос писателя в этюде о переделке социально-обличительной пьесы в пошлую бульварную кинокартину, безвредную для власть имущих.
   
В 1933–1934 годах Чапек вернулся к произведениям крупного сюжетного жанра. Выходят его повести «Гордубал», «Метеор» и «Обыкновенная жизнь». Совершенно самостоятельные произведения с разными темами и действующими лицами, они имеете с тем объединены общим замыслом. Автор задумал их как своеобразную трилогию. Этот замысел был связан с возвращением писателя к проблемам познания, которые снова ставятся им в релятивистском духе. Показывая судьбы героев в восприятии разных персонажей, Чапек хотел проиллюстрировать мысль о несовершенстве человеческого познания, стремился, по определению чехословацкого критика Яна Ржезача, показать, «что истин существует столько, сколько точек зрения».
   
Возвращение к идейным мотивам ранних рассказсз не было случайным у Чапека. Мировой экономический кризис начала 30-х годов и вызванные им социальные бедствия, разруха, безработица развеяли иллюзии писателя о плодотворности «медленного прогресса». И хотя события этих лет не получили никакого отклика в названных произведениях, возвращение к мысли об относительности истины было следствием бессилия Чапека понять и объяснить ведущие процессы общественной жизни.
   
Однако тенденция и действительное содержание этих повестей Чапека далеко не всегда совпадают. Если в повести «Обыкновенная жизнь» ложная философская подоснова сказывается очень сильно, то в «Метеоре» она менее ощутима, а в «Гордубале» влияние ее минимально. Дело в том, что с неверными философскими посылками в сознании Чапека боролся проницательный художник, хорошо знавший жизнь. Поэтому часто содержание его произведений гораздо шире и глубже философского скепсиса, от которого Чапек отправлялся, а порой и подавляет этот скепсис. Повесть «Гордубал», например, вобрала в себя столько реальных, жизненных черт, что главным ее содержанием стали не загадки познания, а трагическая история бедного закарпатского крестьянина, которого нужда погнала на заработки в Америку, что повлекло за собой развал семьи и стало причиной гибели героя. Повесть «Метеор» более противоречива, и талант художника не всегда спасает автора от ошибочных обобщений.
   
Повесть распадается на три части, в каждой из которых изложение ведется от первого лица. Три разных человека воссоздают историю неизвестного летчика, погибшего во время авиационной катастрофы. В каждом из этих рассказов в новом варианте возникает, угаданный по скудным деталям, облик главного героя и образы самих рассказчиков с особенностями их характеров, жизненного опыта, представлений.
   
Повесть, действие которой развертывается в колониальных странах, содержит правдивые картины колониального разбоя и грызни монополий. Но в произведении проступают и наивные релятивистские идеи. Снижает его обобщающую силу преувеличение Чапеком роли подсознательного в человеческой психике.
   
Из философского тупика вывела Чапека сама действительность, властно потребовавшая от писателя решительных ответов на жгучие политические вопросы, ставшие вскоре вопросами жизни и смерти для его родины.
   
Есть своя закономерность в том, что появление наиболее значительных произведений, постановка больших общественных проблем падают в творчестве Чапека на первую половину 20-х и вторую половину 30-х годов. В обоих случаях началу творческого подъема у Чапека предшествует рост социально-политических противоречий в Чехословакии и во всем мире. Раскрытие этих противоречий в жизни явно обостряло зрение писателя.
   
Еще не сгладились последствия мирового экономического кризиса, принесшего огромные бедствия народу Чехословакии, как над миром нависла угроза новой войны. Ее пожар уже бушевал в Испании. Сгущались тучи над границами Чехословакии.
   
Чапек горячо любил отчизну, любил человечное в человеке, а именно это человеческое начало было попрано в фашистской идеологии. С другой стороны, он видел и силы, породившие фашизм. Во многих своих произведениях он писал о тех уродливых формах, в которые выливалось развитие капиталистического общества. Теперь он стал свидетелем того, как парламентаризм и буржуазная демократия в ряде стран привели к фашизму. По мере назревания международного конфликта писатель постепенно встает на путь антифашистской борьбы.
   
Процесс духовной эволюции Чапека наглядно отражен в его афоризмах, близких по своей форме к коротким басням. Они написаны как высказывания разных лиц: предпринимателя, критика, гангстера, мародера, нищего, завоевателя и т. д. Иногда людей заменяют животные и предметы: лиса, волк, овца, пень и т. п. Эти афоризмы полны глубокого обобщающего смысла.
   
Сколько иронии вложено, например, в слова капиталиста, обращенные к рабочим: «Наш труд общий. Мы с вами работали на мое предприятие». Начиная с 1943 года изречения Чапека приобретают все более острый политический характер.
   
В них обличается колониальный грабеж, захватнические войны, международная политика буржуазных государств, попустнтельство агрессору, появляется новая для Чапека мысль о необходимости борьбы против насилия.
   
Иногда изречения эти содержат как бы в завязи темы целых произведений. В них, например, намечены темы «апокрифических» рассказов Чапека «Александр Македонский» (1937) и «Смерть Архимеда» (1938), где в подтексте явно высмеиваются милитаризм и агрессивные претензии на мировое господство, прикрытые фразами об обеспечении национальных интересов.
   
В это время в Чехословакии создается широкий фронт антифашистского движения. Все прогрессивные деятели чешской культуры объединились в нем. Среди них были писатели-коммунисты С. К. Нейман, Ю. Фучик, И. Ольбрахт, В. Незвал и другие. К антифашистскому фронту примкнули и многие из тех, кто недавно сторонился больших проблем общественной жизни: И. Гора, Я. Сейферт, Ф. Галас. Возникла целая антифашистская литература. Видное место в ней принадлежит Карелу Чапеку.
   
В антифашистском романе-памфлете «Война с саламандрами» (1935) Чапек создал блестящую и разностороннюю сатиру на капиталистическую действительность и международную политику 30-х годов. В романе как бы слились в цельную сатирическую картину обличительные мотивы, свойственные, многим прежним произведениям писателя. Основу сюжета составляет фантастическая история «очеловечивания» одного вида саламандр, который якобы был обнаружен на индонезийских островах. Восприимчивых животных, напоминающих внешним видом человека, удалось довольно быстро приспособить сначала для добывания жемчуга, а затем для подводных строительных работ. Промышленники, предвидя возможность колоссальной наживы, вскоре образуют целые саламандровые тресты и синдикаты. Саламандры, как дешевая рабочая сила, становятся самым ходким товаром. Заменяя человека на различных тяжелых работах, они оказываются способными перенять у людей не только технические навыки, не только человеческую речь, но и многое из общественной жизни. Показывая эволюцию саламандр, писатель создает многогранную сатиру на капиталистический мир.
   
Эксплуатация саламандр в изображении Чапека — верная картина эксплуатации живых людей. С фордовских лозунгов, направленных на обман рабочих, списывает автор привывы промышленников, обращенные к саламандрам: «Ваша работа — ваш успех! Берегите каждую секунду! День имеет только 90 400 секунд!» История «освоения» саламандр — это сатира на колонизацию Востока. Облавы на саламандр, их перевозка, торговля ими воспроизводят обращение «цивилизованных» колонизаторов с народами восточных стран. «Саламандра — это саламандра, оправдывается один из промышленников. — Двести лет назад говорили, что негры — это негры». В Соединенных Штатах очень быстро научились подвергать саламандр и линчеванию.
   
Саркастически обличает Чапек буржуазную науку. С холодным цинизмом ученые исследуют способности саламандр, экспериментируют над животными, почти уже не отличающимися от человека, изыскивая новые средства применения их. Одно из научных исследований о саламандрах оканчивается таким замечанием: «Мы съели… саламандру по имени Ганс. Это было умное и развитое животное, отличавшееся большими способностями к научной работе… Мы подолгу беседовали с Гансом в свободные вечера, избавляясь его ненасытной любознательностью… Мясо у него было темное и ноздреватое». Нельзя не вспомнить по этому поводу бесчеловечных фашистских «ученых», изыскивавших средства истребления людей и испытывавших смертоносные средства на живых людях.
   
Карикатурой на военизированные фашистские институты н университеты являются училища для саламандр. Едко высмеивает писатель и клерикализм. Отцы церкви ведут ожесточенные споры, можно ли крестить саламандр, ибо саламандры «не зачаты в первородном грехе и не могут, следовательно, быть очищены». Протестанты, не решаясь признать саламандр братьями во Христе, все же издают для них священное писание на непромокаемой бумаге (саламандры большую часть времени проводили под водой).
   
Мастерски показывает Чапек духовное убожество буржуазного общества. Умственный уровень английского обывателя оказывается настолько низок, что саламандра, усвоив двадцатьтридцать слов из его лексикона, почти сходила за человека. Чапек высмеивает буржуазную мораль, буржуазное искусство, буржуазную «эмансипацию» и «сверхэмансипацию» женщины и т. д.
   
Но наиболее едкому осмеянию подвергает он международную буржуазную политику.
   
«Саламандровый вопрос» появляется на повестке Лиги наций, исследуется в ее комиссиях, которые проделывают«…большую работу, выражающуюся главным образом в тщательном уклонении от всех жгучих политических и экономических вопросов».
   
Поднимаясь «по ступеням цивилизации», саламандры копируют общественные отношения буржуазного мира и создают по буржуазному образцу свое подводное государство. В дальнейшем история саламандр — сатира на германский фашизм. Чапек разоблачает силу, способствовавшую появлению и росту фашизма, монополистический капитал, в том числе капитал англоамериканский. «Знаешь, кто одалживает саламандрам деньги, кто финансирует конец света, весь этот новый всемирный потоп? спрашивает писатель в главе «Автор беседует сам с собой». Знаю. Наши промышленные предприятия. Наши банки.
   
Наши правительства». Даже во время войны с саламандрами отдельные государства и промышленные компании в корыстных целях ведут торговлю с агрессором.
   
Усвоив фашистскую идеологию, поклоняясь Золотому Стандарту и веруя только в Молоха, саламандры выступают против всего человечества, выдвигая расистский лозунг «чистой саламандренности». У саламандр появился и фюрер. На эту должность они взяли человека. Прямо намекая на Гитлера, Чапек сообщает, что в первую мировую войну он служил где-то фельдфебелем. Гимн саламандр — пародия на фашистский немецкий гимн. Чапек сохранил даже некоторое формальное сходство с гитлеровским гимном (перебой ритма в одной из строк). Саламандры предъявляют человечеству ультиматум с требованием «жизненного пространства». В объектив Чапека попадают и мнимые «умиротворители» агрессора: «миролюбивые» буржуазные правительства пытаются договориться с саламандрами; они разрешают им затопить Китай — с условием, что будут оставлены в покое европейские метрополии и их колонии. С трудом верится, что Чапек писал эту сатирическую картину международных переговоров до мюнхенского соглашения.
   
Война саламандр с человечеством символизирует непримиримость фашизма и человеческого начала. Чапек пишет, что саламандры (читай — фашисты) обходятся без философии, без искусства, они не знают, что такое фантазия, юмор, мечта, игра.
   
«Нам, людям, они столь же чужды, как муравьи или сельди. Они отличаются от этих существ только тем, что приспособились к другой жизненной среде, а именно — к человеческой цивилизации».
   
Роман явился предостережением о смертельной угрозе человечеству со стороны фашизма. Однако Чапек недооценил сил антифашистского, антиимпериалистического лагеря. Отсюда пессимистический прогноз поражения человечества и лишь отдаленная надежда на междоусобную борьбу между самими фашистами. Писатель не показал в романе антиимпериалистических сил, противостоящих агрессии, не показал возраставшего с каждым днем антифашистского движения.
   
Роман как бы синтезировал весь предшествующий творческий опыт Чапека-художника. И, может быть, поэтому так трудно говорить о жанровых особенностях этого произведения, в котором использованы самые разнообразные формы и средства, выработанные писателем более чем за два десятилетия напряженного труда.
   
Произведение, которое начинается в жанре научно-фантастического, приключенческого романа, переходит затем в социальную утопию и вырастает в гротескный политический памфлет.
   
Чапек широко прибегает к пародии, включая в повествование стилизации в духе сенсационной газетной статьи и отчета о международных переговорах, киносценария и исторической хроники, псевдонаучного расистского исследования и анкеты общественного мнения, торговой рекламы и сводки с театра военных действий. Все это сочетается с колоритными бытовыми сиенями я образами, с богатейшим спектром иронии, юмора, сарказма.
   
В «Войне с саламандрами» сатира Чапека приобрела новые черты, став обличением общественного зла в тех его исторических формах, какие приобрел империализм в 30-е годы нашего века.
   
Выдающимся произведением антифашистской литературы было и следующее произведение писателя — драма «Белая болезнь» (1937). По словам самого Чапека, в пьесе отражен нарастающий международный конфликт между силами агрессии и демократии. Чапек показал в пьесе, как в националистическом угаре империалисты организуют гонку вооружений, раздувают военный психоз, прикрывая захватнические цели лицемерными фразами об интересах нации. Глубоко гуманистический пафос пьесы выразился в символическом противопоставлении двух ее главных героев — кровавого милитариста-маршала и врача-исцелителя Галена. Прототипом для образа маршала, возглавляющего военные авантюры, послужил Чапеку Гитлер. Это было настолько очевидно, что посол фашистской Германии в Чехословакии заявил официальный протест в связи с постановкой пьесы в Национальном театре.
   
«Белая болезнь» — одно из немногих произведений Чапека, в котором создан образ положительного героя — врача Галена.
   
Правда Гален выступает как борец-одиночка, сн видит в народе лишь страдающую массу. Гален поставлен автором в исключительные условия: у него одного есть средство от страшной эпидемии, постигшей человечество. Обладая секретом борьбы с ней, Гален получает возможность требовать от власть имущих и от самого заболевшего маршала прекращения войны. В предисловии к пьесе Чапек указывает, что развязка пьесы — не разрешение вопроса, что международный конфликт между силами агрессии и демократии разрешит лишь история. Чапек призывает читателей быть не зрителями, а активными борцами в этой борьбе. Пьеса «Белая болезнь» — это протест против империализма и военного угара, призыв к борьбе за мир демократию. Драма и предисловие к ней наглядно показывают, как постепенно с позиций скептического созерцателя и непротивленца Чапек переходил на позиции борца. Этот процесс получил свое дальнейшее логическое развитие в пьесе «Мать» (1938), в которой борьба утверждается как подвиг.
   
Действие пьесы происходит в небольшой стране. Революционно настроенный народ восстал против угнетения и деспотизма. ИСХОД борьбы КЛОНИТСЯ В ПОЛЬЗУ ВОССТАВШИХ. И в целях «установления порядка» на страну внезапно нападает агрессор большое и сильное соседнее государство. Героиня пьесы — интеллигентная женщина, потерявшая мужа и четверых детей. Она сознает необходимость послать на защиту родины последнего сына, школьника, у которого еще пальцы в чернилах.
   
Но с сознанием долга спорит чувство материнской любви.
   
В воспоминаниях матери проходят покойный муж и сыновья, а сцене, по замыслу Чапека, умершие появляются как живые, символ того, что их дела продолжают жить и после смерти.
   
И мать чувствует, что не послать сына продолжить и защитить дело погибших — значит изменить им. Из эфира раздается голос другой матери, матери-родины, истекающей кровью, призывающей всех своих детей подняться на врага. Мать начинает колебаться. И когда радио сообщает о том, что противник расстреливает школьников, что враги торпедировали учебную шхуну, на борту которой находились ученики морского училища, чувство долга побеждает, и мать сама вручает винтовку своему последнему сыну.
   
Если «Войну с саламандрами» Чапек завершил победой саламандр-фашистов над человечеством, если в пьесе «Белая болезнь» мысль о возможности борьбы с фашизмом звучала лишь в предисловии, то пьеса «Мать» — прямой призыв к отпору агрессору накануне вторжения гитлеровцев в Чехословакию. Устами героя пьесы, революционера Петра, Чапек говорит: «Я всегда был, да и остаюсь противником войны. Но такому насилию мы должны дать отпор. Этого требуют наши убеждения».
   
В пьесе «Мать» впервые намечается сочувственное обращение Чапека и к теме революционной борьбы. В пьесе выступают Петр и Корнель. Первый — борец за социальную справедливость, за революционное преобразование мира, второй — контрреволюционер. Хотя революционные идеи Петра о переустройстве мира Чапек и не делает идеями своей пьесы, симпатии его явно на стороне Петра. Через всю пьесу проходит спор Петра с Корнелем, в котором последнее слово остается за Петром. «Народ должен рассчитаться, наконец, с этими предателями, — восклицает Петр. — Пусть даже их перестреляют, всех этих белых бандитов!.. На нашей стороне пехота, на нашей стороне матросы, на нашей стороне народ. У них только офицеры…» Петр предсказывает, что развязанную империалистами войну народ закончит революцией. «Да, — говорит он Корнелю, — вам он по. виноваться не будет. Увидишь после войны… Раз народ получил в руки оружие… Тут только и обнаружится, какую пользу принесла эта война».
   
Конечно, не все в этой пьесе удовлетворяет нас. Идея общественного долга в первой части пьесы выступает как некая абстракция. Во имя долга погибают и Андрей, отдавший жизнь делу спасения туземцев от желтой лихорадки, и отец Андрея, убитый в стычке с туземцами. Несколько объективистски изображен в драме и Корнель. Но главное в ней — исторический оптимизм, который обрел теперь писатель.
   
В отличие от большинства произведений Чапека драма «Мать» проникнута высоким гражданским пафосом. Интересно, что, обращаясь к теме «жизни и смерти», Чапек хотел в «Средстве Макропулоса» уберечь читателя от наивной в условиях буржуазного общества мечты о бесконечности жизни. В пьесе «Мать» он призывает к самоотверженной борьбе, к самопожертвованию во имя жизни, во имя гуманистических идеалов. Причина оптимизма пьесы «Мать» кроется в том, что Чапек выступает в антифашистской борьбе вместе с народом.
   
Газета «Юманите» писала, что пьеса «Мать» является выражением дум чешского народа, его страданий, его отчаяния и в то же время призывом о помощи испанскому народу, героически отстаивающему свою свободу и независимость. Лун Арагон подчеркивал, что в своей последней пьесе Чапек, которого он знал как принципиального противника войны, долго, однако, уклонявшегося от участия в антифашистской борьбе, становится глашатаем свободы.
   
Последний период жизни Чапека ознаменован его активной борьбой против гитлеризма. Вступив в международную ассоциацию писателей в защиту культуры, Чапек стал видным деятелем антифашистского движения в Чехословакии.
   
Таким образом, от индивидуализма и проповеди «медленного прогресса» Чапек пришел к антифашистской борьбе. Характерно, что в своей идейной эволюции писатель разошелся с линией, занятой правящими кругами Чехословакии и его университетским учителем в области философии Эдуардом Бенешом. Официальные круги Чехословакии пошли на предательство национальных интересов, открыв Гитлеру дорогу в Чехословакию. Чапек призывал к борьбе с фашизмом.
   
Следующий этап в эволюции Чапека состоял бы, очевидно, в признании необходимости коренного общественного переустройства. Чапек вплотную подошел к этому выводу. Но сделать его он не успел.
   
Мюнхенский сговор отдал Чехословакию на растерзание фашистскому агрессору. Чапек очень тяжело переживал трагедию своей родины; эти переживания обострили его болезнь н были одной из причин его смерти. Смерть писателя была ускорена и той травлей, которой он подвергся со стороны фашистских и профашистских писак «второй республики». Один из профашистских «приживальщиков литературы» — Дюрих — выступил с публичным заявлением о том, что Чапек якобы вовсе не болен, а лишь выдает себя за больного, не желая высказать свое мнение о происходящем. Через несколько недель после этого заявления, в декабре 1938 года, писатель умер. Его брат, автор замечательных антифашистских карикатур, погиб в гитлеровском концлагере незадолго до окончания войны.
   
Смерть оборвала творческий путь Чапека, когда он находился в расцвете творческих сил, когда в его понимании общества и человека наметились новые благотворные тенденции.
   
В последний период жизни у Чапека пробудился живой интерес к доблестной попытке советского народа «проложить новые пути и дойти к новым целям». В 1937 году он писал, что с глубоким и напряженным вниманием следит за развитием Со ветского государства. С восхищением воспринял Чапек Советскую Конституцию. «Советский Союз, — писал он, — не только самая свободная страна, это страна, создающая новый тип демократии. Советский Союз поднимает высоко на щит принципы демократии, попираемые в некоторых странах. Не подлежит сомнению, что новый тип советской демократии оставит глубокие следы даже в тех странах, где существует фашистская диктатура. Сейчас, после опубликования проекта новой Конституции СССР, можно сказать, что в истории Европы начинается новая эра. Новая Советская Конституция означает прогресс для всего мира». Читая отзыв Чапека о Советской Конституции, одновременно поражаешься, как мало знал Чапек раньше о советской действительности. Остается впечатление, что только тут писатель впервые услышал о равенстве национальных языков в СССР, о личной собственности советских граждан и их праве на личные сбережения и т. д. Философия бессилия и скепсиса, влияние официальных кругов долго держали его в плену неведения, мешая узнать правду о стране социализма.
   
Во второй половине 30-х годов повысился интерес Чапека и к советской культуре, русской литературе. Статьей «Пример великого человека» он откликнулся на смерть Горького.
   
«Максим Горький останется для нас и для грядущего поколения неиссякаемым источником любви к человеку, вдохновителем борьбы за радость и солнце жизни, писателем, слившимся со своим народом и великой эпохой», — говорил Чапек о знаменитом советском писателе.
   
Интересно и другое. В 1937 году увидела свет новая повесть Чапека, посвященная жизни рабочих («Первая спасательная»). Самоотверженность простых людей, спасающих товарищей, замурованных в шахте, их братские взаимоотношения вызывают у Чапека искреннее волнение. Образы рабочих написаны им убедительно, с глубокой симпатией.
   
«Чапек умер в период внутреннего кризиса, из которого он мог бы выйти с новой, чистой силой художника», — сказал Юлиус Фучик, опубликовавший после смерти писателя две яркие статьи о нем. Не сглаживая противоречий во взглядах Чапека, Фучик отмечал, что фактически капиталистический мир и капиталистический строй были чужды Чапеку-художнику, хотя сам Чапек долго не решался признаться в этом.
   
«Чапек не мог не чувствовать этого на протяжении всего своего творческого пути, — пишет Фучик. — Но на собственном горьком опыте он убедился в этом только в последние недели своей жизни. Мало на кого обрушивалось столько грязной ненависти, как на Чапека. За то, что он не договорил, на пего нападали гораздо суровее, чем если бы он всю жизнь проповедовал. На него нападали за то, что в лучших его произведениях, в лучших местах его произведений… можно понять, что чувствовал Чапек-художник. А Чапек-художник чувствовал: «Нет, не все благополучно в этом мире, и это должно быть изменено».
   
Фучик отмечал, что и после своей смерти Чапек остается борцом-антифашистом. Похороны писателя носили характер антифашистской демонстрации.
   
Чапек-антифашист, Чапек-критик капиталистической системы дорог строителям социалистической Чехословакии, где воплощаются в жизнь идеалы Петра. Своими антифашистскими, антивоенными произведениями Чапек вместе с чехословацким народом участвует в борьбе всего прогрессивного человечества за мир и демократию во всем мире.
   
С. НИКОЛЬСКИЙ
  
  
   
    
МУЧИТЕЛЬНЫЕ РАССКАЗЫ[2]. Переводы Т. Аксель и Ю. Молочковского
   
   
    
     
В замке
    
    
— Ре, Мери, ре, — машинально повторяет Ольга.
    
Девочка нехотя разыгрывает на рояле легонький этюд, который они долбят уже две недели, но дело идет все хуже и хуже. Ольгу даже во сне преследует этот несносный детский мотивчик.
    
— Ре, Мери, слушайте же! До, ре, соль, ре, — напевает Ольга слабым голоском и наигрывает на рояле. — Будьте повнимательней: до, ре, соль, ре… Нет, Мери, ре, ре! Почему вы все время берете ми?
    
Мери не знает, почему она фальшивит, она помнит только одно: надо играть. В глазах у нее ненависть, она бьет ногой по стулу и вот-вот убежит к «папа».
    
Пока что девочка упорно берет «ми» вместо «ре».
    
Ольга, перестав следить за игрой, устало глядит в окно. В парке светит солнце, громадные деревья раскачиваются под горячим ветром; однако и в парке нет свободы, как нет ее в полях ржи за парком. Ах, когда же конец уроку? И опять «ми», «ми», «ми»!
    
— Ре, Мери, ре! — в отчаянии повторяет Ольга и вдруг взрывается: — Вы никогда не научитесь играть!
    
Девочка выпрямляется и окидывает гувернантку высокомерным взглядом.
    
— Почему вы не скажете этого при папа, мадемуазель?
    
Ольга закусывает губу.
    
— Играйте же! — восклицает она с ненужной резкостью, ловит враждебный взгляд девочки и начинает нервно считать вслух:
    
— Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре. До, ре, соль, ре… Плохо! Раз, два, три, четыре…
    
Дверь гостиной чуть приоткрылась. Это, конечно, старый граф — стоит и подслушивает. Ольга понижает голос.
    
— Раз, два, три, четыре. До, ре, соль, ре. Вот теперь правильно… (Положим, неправильно, но ведь под дверью стоит старый граф!) Раз, два, три, четыре. Теперь хорошо. Ведь не так уж это трудно, не правда ли? Раз, два…
    
Дверь распахнулась, хромой граф вошел, постукивая тростью.
    
— Кхм, Mary, wie gehts? Hast du schin gespielt![3] А, мадемуазель?
    
— О да, ваше сиятельство, — поспешно подтвердила Ольга, вставая из-за рояля.
    
— Mary, du hast Talent![4] — воскликнул хромой старик и вдруг — это было почти отталкивающее зрелище — тяжело опустился на колени, так что заскрипел пол, и с каким-то умиленным завыванием принялся осыпать поцелуями свое чадо.
    
— Магу, du hast Talent, — бормотал он, громко чмокая девочку в шею. — Du bist so gescheit, Mary, so gescheit! Sag'mal, was soil dir dein Papa schenken?[5]
    
— Danke, nichts[6], - ответила Мери, слегка ежась под отцовскими поцелуями. — Ich mochte nur[7]…
    
— Was, was mochtest du?[8] — восторженно залепетал граф.
    
— Ich mochte nur nicht so viel Stunden haben[9], - проронила Мери.
    
— Ха-ха-ха, ну, naturlich![10] — рассмеялся растроганный отец. — Nein, wie gescheit bist du![11] He правда ли, мадемуазель?
    
— Да, — тихо сказала Ольга.
    
— Wie gescheit![12] — повторил старик и хотел встать. Ольга поспешила помочь ему. — Не надо! — резко крикнул граф и, стоя на четвереньках, попытался подняться сам. Ольга отвернулась. В этот момент пять пальцев конвульсивно стиснули ее руку; уцепившись за Ольгу и опираясь на нее всем телом, старый граф поднялся. Ольга чуть не упала под тяжестью этого громоздкого, страшного, параличного тела. Это было свыше ее сил. Мери засмеялась.
    
Граф выпрямился, нацепил пенсне и посмотрел на Ольгу с таким видом, словно видел ее впервые.
    
— Мисс Ольга?
    
— Please?[13] — отозвалась девушка.
    
— Miss Olga, you speak too much during the lessons; you confound the child with your eternal admonishing. You could make me the pleasure to be a little kinder[14].
    
— Yes, sir[15], - прошептала Ольга, зардевшись до корней волос.
    
Мери поняла, что папа отчитывает гувернантку, и сделала безразличное лицо, будто разговор шел не о ней.
    
— Итак, всего хорошего, мадемуазель, — закончил граф.
    
Ольга поклонилась и направилась к выходу, но, поддавшись жажде мщения, обернулась и, сверкнув глазами, заметила:
    
— Когда учительница уходит, надо попрощаться, Мери!
    
— Ja, mein Kind, das kannst du[16], - благосклонно подтвердил граф.
    
Мери ухмыльнулась и сделала стремительный книксен.
    
Выйдя за дверь, Ольга схватилась за голову.
    
«О боже, я не выдержу, не выдержу этого! Вот уже пять месяцев нет ни дня, ни часа, чтобы они не мучали меня…»
    
«Нет, тебя никто не мучит, — твердила она, прижимая руки к вискам и прохаживаясь в прохладном холле. Ты для них чужой, наемный человек, никто и не думает о тебе. Все они такие, нигде человек так не одинок, как на службе у чужих людей.
    
А Мери злая девчонка, — внезапно пришло Ольге в голову, ненавидит меня. Ей нравится меня мучить, и она умеет это делать. Освальд озорник, а Мери злючка… Графиня высокомерна и унижает меня, а Мери-злючка… И это девочка, которую я должна была бы любить! Ребенок, с которым я провожу целые дни! О господи, сколько же лет мне здесь еще жить?»
    
Две горничные хихикали в коридоре. Завидев Ольгу, они притихли и поздоровались с ней, гляця куда-то в сторону. Ольге стало завидно, что они смеются, ей захотелось свысока приказать им что-нибудь, но она не знала — что. «Жить бы в людской вместе с этими девушками, — подумала гувернантка. Они там хохочут до полуночи, болтают, возятся… С ними лакей Франц; то одна взвизгнет, то другая… как это противно!» Ольга с омерзением вспомнила вчерашний случай: в пустой «гостевой» комнате, рядом со своей спальней, она случайно застала Франца с кухонной девчонкой. Ей вспомнилась его глупая ухмылка, когда он застегивался… Ольге хотелось в ярости ударить лакея своим маленьким кулачком…
    
Она закрыла лицо руками. «Нет, нет, я не выдержу!
    
До, ре, соль, ре… До, ре, соль, ре… Эти горничные хоть развлекаются! Они не так одиноки, им не приходится сидеть за столом вместе с господами, они болтают между собой весь день, а вечером тихонько поют во дворе… Принимали бы меня по вечерам в свою компанию!» Со сладким замиранием сердца Ольга вспоминает песенку, которую служанки пели вчера во дворе, под старой липой:
    
     
…Сердце у меня болит,
     
Слезы просятся…
    
    
Ольга слушала их, сидя у окна, глаза у нее были полны слез, и она вполголоса подпевала служанкам.
    
Она все им простила и мысленно от всей души протягивала руку дружбы. «Девушки, ведь я такая же, как вы, — всего лишь прислуга, и самая несчастная из вас!»
    
«Самая несчастная! — повторяла она, расхаживая по холлу. — Как это сказал граф? «Мисс Ольга, вы слишком много говорите во время урока и лишь путаете ребенка… своими вечными… наставлениями. Сделайте одолжение — будьте поласковее с девочкой».
    
Ольга повторяла эти фразы, слово за словом, чтобы до конца прочувствовать их горечь. Она стискивала кулаки, пылая гневом и мучаясь. Да, в этом ее слабость: она слишком серьезно отнеслась к роли воспитательницы. Она приехала сюда, в замок, полная энтузиазма, заранее влюбленная в девочку, воспитание которой ей доверили, и с восторгом взялась за уроки, была усердна, точна, всегда подготовлена. Она безгранично верила в значение образования, а сейчас еле копается со скучающей Мери в азах арифметики и грамматики, постоянно раздражается, постукивает пальцами по столу и подчас в слезах убегает из классной комнаты, где, торжествуя, остается своенравная Мери.
    
Сначала Ольга пыталась играть с девочкой. Она делала это с живым интересом, даже с увлечением, а потом поняла, что, собственно, играет одна, а Мери смотрит на нее холодным, скучающим и насмешливым взглядом. Совместным играм пришел конец. Ольга, как тень, тащилась за своей воспитанницей, не зная, о чем говорить с ней, чем ее развлечь. Да, она приехала сюда, исполненная благоговейной готовности любить, быть снисходительной и терпеливой, а сейчас поглядите в ее горящие глаза, прислушайтесь, как быстро и прерывисто бьется ее сердце. В этом сердце только мука и ни капли любви. «Будьте поласковее с девочкой», — повторяла Ольга содрогаясь. — О боже мой! Способна ли я еще быть ласковой?»
    
Щеки Ольги пылали от волнения, и она металась среди манекенов в рыцарских доспехах, которые прежде так потешали ее. В голове у нее рождались тысячи возражений графу, ответы на его упреки, слова, полные достоинства, решительные и гордые, — они раз и навсегда создадут, ей независимое положение в этом доме. «Господин граф, — могла бы сказать она, вскинув голову, — я знаю, чего хочу. Я хочу научить Мери серьезно относиться ко всему окружающему и быть взыскательной к себе, хочу сделать из нее человека, который остерегается ошибок. Дело не в фальшивой ноте, ваше сиятельство, дело в фальшивом воспитании. Я могла бы быть безразличной к Мери и не замечать ее недостатков, но если я ее люблю, то буду к ней требовательна, как к себе самой…»
    
Мысленно произнося этот монолог, Ольга разволновалась, глаза у нее сверкали, сердце еще жгла недавняя обида. Ей стало легче, и она твердо решила поскорее, завтра же поговорить с графом. Граф — неплохой человек, иногда он даже великодушен, и, кроме того, он так страдает! Если бы только не эти его страшные, светлые глаза навыкате и пронзительный взгляд сквозь пенсне!..
    
Она вышла из замка. Солнце ослепило ее. Только что политая водой, мостовая блестела, и от нее поднимался пар.
    
— Берегитесь, мадемуазель! — крикнул ломающийся мальчишеский голос, и мокрый футбольный мяч шлепнулся прямо на белую юбку Ольги. Освальд хихикнул, но умолк, заметив испуг несчастной девушки: юбка была вся в грязи. Ольга приподняла ее и молча заплакала. Освальд покраснел и сказал, запинаясь:
    
— Я… я не заметил вас, мадемуазель…
    
— Beg your pardon, Miss…[17] — вставил гувернер Освальда, мистер Кеннеди, валявшийся на газоне в белой рубашке и белых брюках. Одним прыжком он вскочил, дал Освальду подзатыльник и снова лег.
    
Ольга ничего не видела, кроме своей испорченной юбки она так любила этот белый костюмчик! Но сказав ни слова, девушка повернулась и вошла в дом, с трудом сдерживая слезы.
    
В горле у нее стоял комок, когда она открыла дверь своей комнаты. Тут Ольга остановилась в изумлении и испуге, не понимая, что такое происходит: посреди комнаты восседала на стуле графиня, а горничная рылась в платяном шкафу.
    
— Ah, c'est vous?[18] — сказала графиня, даже не обернувшись.
    
— Oui, madame la comtesse[19], - с трудом ответила Ольга, едва дыша и широко раскрыв глаза.
    
Горничная вытащила целую охапку платьев.
    
— Ваше сиятельство, здесь этого наверняка нету!
    
— Так, карашо, — отозвалась графиня и, тяжело поднявшись, направилась к двери. Остолбеневшая Ольга даже не посторонилась, чтобы дать ей пройти.
    
Графиня остановилась в трех шагах.
    
— Mademoiselle?
    
— Oui, madame?[20]
    
— Vous n'attendez pas, peut-etre, que je m'excuse?[21]
    
— Non, non, madame![22] — воскликнула девушка.
    
— Alors il n'y a pas pourquoi me barrer le passage[23], - сильно картавя, сказала графиня.
    
— Ah, pardon, madame la comtesse[24], - прошептала Ольга и посторонилась. Графиня и горничная вышли. Разбросанные платья Ольги остались на столе и на постели.
    
Ольга, как истукан, сидела на стуле. Глаза ее были сухи. Ее обыскивали, как вороватую служанку!
    
«Уж не ждете ли вы от меня извинений?» Нет, нет, каше сиятельство, упаси боже, зачем же извиняться перед девушкой, которой платят жалованье! Можете обыскать еще мои карманы и кошелек, вот они, и выяснить, что еще я украла. Ведь я бедна и наверняка не чиста на руку… — Ольга тупо уставилась в пол. Теперь ей стало ясно, почему она так часто находила в беспорядке свое белье и платья. — А я сижу с ними за одним столом, отвечаю на их вопросы, улыбаюсь, составляю им компанию, стараюсь быть веселой!..» Чувство безграничного унижения охватило Ольгу. Глядя перед собой широко открытыми глазами, она прижимала руки к груди; в голове не было ни одной связной мысли, лишь сердце мучительно колотилось.
    
Муха уселась на сжатые руки девушки, повертела головкой, потом поползла, шевеля крылышками. Руки Ольги были по-прежнему неподвижны. Время от времени из конюшни доносился стук копыт или звяканье цепи в стойле. В буфетной звенела посуда, над парком свистел стриж, вдали, на повороте железной дороги, прогудел паровоз. Мухе наскучило сидеть, она взмахнула крылышками и вылетела в окно. В замке воцарилась полная тишина.
    
Один, два, три, четыре… Четыре часа! Громко зевнув, кухарка пошла готовить ленч. Кто-то пробежал по двору, заскрипело колесо колодца, в доме возникло легкое оживление. Ольга встала, машинально провела рукой по лбу и начала аккуратно складывать свои платья на столе. Потом нагнулась к комоду, вынула белье и выложила его на постель.
    
Свои книги она собрала на стуле и, когда все было готово, остановилась, как над развалинами Иерусалима, и потерла себе лоб: «А чего я, собственно, хочу? Зачем я это делаю?»
    
«Да ведь я уезжаю отсюда! — ответил ей ясный внутренний голос. — Заявлю, что ухожу немедленно, и уеду завтра утром, с пятичасовым поездом. Старый Ваврис отвезет мои вещи на станцию». — «Нет, это не годится, — смущенно возразила сама себе Ольга. — Куда же ехать? Что я буду делать без работы?» — «Домой поедешь, домой!» — отвечал внутренний голос, который уже все решил и взвесил. «Мамочка, правда, будет плакать, но отец одобрит мой поступок». — «Правильно, доченька, — скажет он, — честь дороже, чем сытный харч». — «Но, папочка, — возражает Ольга с тихой и гордой радостью, — что же мне теперь делать?» — «Пойдешь работать на фабрику, — отвечает голос, который все решил. — Займешься физическим трудом, раз в неделю будешь получать получку. Матери начнешь помогать по хозяйству, она уже стара и слабеет, — белье простирнешь, пол вымоешь. Устанешь, сможешь отдохнуть, проголодаешься, найдется, что поесть… Поезжай домой, доченька!» Ольга даже раскидывает руки от радости. «Уехать, уехать отсюда! Завтра к вечеру я буду дома! И почему только я раньше не решилась на это? И как только я выдерживала здесь? Сразу же после ленча заявлю об уходе и уеду домой. Вечером сложу свои вещи, приведу сюда графиню, покажу ей: вот это я беру с собой, если тут есть хоть одна ваша нитка, забирайте. Из вашего я увожу с собой только вот эту грязь на платье!» Радостная, раскрасневшаяся Ольга сняла с себя испачканное платье. «Завтра, завтра! Заберусь в уголок вагона, никто меня и не заметит… Улечу, как птичка из клетки!» Ольгой овладело озорное настроение. Насвистывая, она повязала красный галстук и, улыбнувшись зеркалу, гордая, со взбитыми волосами, засвистела еще громче: до, ре, соль, ре, до, ре, соль, ре…
    
По двору торопливо прошли люди; дребезжащий гонг прозвенел к ленчу. Ольга устремилась вниз по лестнице, ей захотелось в последний раз увидеть занимательное зрелище — торжественный выход графской семьи в столовую. Вот входит старый, хромой граф, опираясь на плечо долговязого Освальда.
    
Толстопузая, болезненная графиня злится на Мери и поминутно дергает ее за ленту в волосах. Шествие замыкает атлетическая фигура мистера Кеннеди, которому в высшей степени безразлично все, что творится вокруг.
    
Старый аристократ первым спешит к дверям, распахивает их и произносит:
    
— Madame?
    
Графиня тяжелыми шагами вступает в столовую.
    
— Mademoiselle? — Граф оглядывается на Ольгу.
    
Та входит, вскинув голову. За ней следуют граф, Кеннеди, Мери, Освальд. Граф усаживается во главе стола, справа от него — графиня, слева — Ольга. Графиня звонит. Неслышной поступью, опустив глаза, входят горничные, похожие на марионеток, которые ничего не слышат, кроме приказа, ничего не видят, кроме барского кивка. Кажется, что эти молодые губы никогда не произносили ни звука, эти опущенные глаза ни на что не смотрели с интересом и вниманием.
    
Ольга впивается глазами в эту пантомиму: «Чтобы никогда не забыть!»
    
— Du beurre, mademoiselle?[25] — осведомился граф.
    
— Merci![26]
    
И Ольга пьет пустой чай с сухим хлебом. «Через неделю, восхищенно думает она, — я буду ходить на фабрику!»
    
Граф жует, усиленно двигая своей вставной челюстью, графиня ничего не ест, Освальд пролил какао на скатерть, Мери увлеклась конфетами, и только мистер Кеннеди мажет толстым слоем масло на хлеб.
    
Торжествующее презрение ко всему и ко всем наполняет сердце Ольги. «Жалкие люди! Я одна буду завтра свободна и с отвращением вспомню эти застольные встречи, когда нечего сказать друг другу, не на что пожаловаться, нечему радоваться».
    
Все свое безмолвное презрение Ольга обратила на мистера Кеннеди. Она ненавидела его от всей души с первого же дня; ненавидела за непринужденное безразличие, с которым он умел жить так, как ему хотелось, ни с кем не считаясь; ненавидела за то, что никто не осмеливался его одернуть, а он всем пренебрегал с равнодушной независимостью. Бот весть почему он попал сюда. Он свирепо боксировал с Освальдом, ездил с ним верхом, разрешал мальчику обожать себя, уходил на охоту, когда вздумается, а если валялся где-нибудь в парке, ничто не могло заставить его сдвинуться с места. Иногда, оставшись один, он садился за рояль и импровизировал. Играл он превосходно, но без души, думая только о себе. Ольга тайком прислушивалась к этой музыке и чувствовала себя просто оскорбленной, не понимая этой холодной, сложной, себялюбивой игры. Кеннеди не обращал внимания ни на кого и ни на что, а если ему задавали вопрос, он едва раскрывал рот, чтобы ответить «yes»[27] или «по»[28]. Молодой атлет, жестокий, честолюбивый и ленивый, делал все как-то снисходительно и свысока. Иной раз старый граф отваживался предложить ему партию в шахматы. Не говоря ни слова, мистер Кеннеди садился за шахматную доску и, почти не думая, несколькими быстрыми и беспощадными ходами делал шах и мат старику, который потел от волнения и лепетал, как дитя, по полчаса обдумывая ходы и по нескольку раз беря их назад. Ольга не скрывала возмущения, наблюдая за этим неравным поединком. Она сама иногда играла в шахматы с графом, хорошим и вдумчивым игроком, и обычно это бывали бесконечные партии, когда партнеры подолгу размышляли и задумывали различные комбинации; разгадать их было лестно для противника, это означало воздать должное его игре. Сама не зная почему, Ольга считала себя выше мистера Кеннеди со всеми его совершенствами, которые не стоили ему никаких усилий, с его самоуверенностью и высокомерной независимостью, подчинявшей себе всех. Она презирала Кеннеди и давала ему понять это. Вся ее девическая гордость и самолюбие, так часто уязвляемые в замке, выливались в этом подчеркнутом презрении.
    
Сейчас мистер Кеннеди невозмутимо завтракал, не обращая ни малейшего внимания на убийственные взгляды разгневанной Ольги. «Игнорирует, — возмущенно думала Ольга, — а сам каждую ночь, когда идет спать, стучится в мою дверь: «Open, miss Olga[29]…»
    
В самом деле, это была одна из тайн замка. Ольга даже не подозревала, как сильно эта «тайна» занимала прислугу. Молодой англичанин, прямо оскорбительно пренебрегая горничными, давно уже вел на Ольгу тайные ночные атаки. Ему вздумалось поселиться в башне замка, где, как издавна считалось, бродят привидения. Ольга, разумеется, не верила в них и считала, что со стороны Кеннеди это просто позерство, что между тем не мешало ей самой, оказавшись ночью в коридоре или на лестнице, дрожать от страха…
    
Впрочем, иной раз по ночам в замке слышались звуки, которые нельзя было объяснить любовными похождениями лакея Франца или эротическими забавами в девичьей… Словом, однажды ночью, когда Ольга была уже в постели, Кеннеди постучал в ее дверь.
    
«Open, miss Olga!» Ольга набросила халат и, приоткрыв дверь, через щелку спросила гувернера, что ему нужно. Мистер Кеннеди начал молоть по-английски какой-то амурный вздор, из которого Ольга смогла разобрать едва ли четверть, но все же поняла, что он называет ее «милой Ольгой» (sweet Olga) и другими нежными именами. Этого было достаточно, чтобы она захлопнула и заперла дверь у него перед носом, а утром, при первой же встрече, строго глядя на гувернера широко открытыми глазами, спросила, что он делал ночью у ее дверей. Мистер Кеннеди не счел нужным объяснить или вообще показать, что он помнит что-то, но с тех пор стучал ежедневно, повторяя: «Open, miss Olga», нажимал на ручку двери и отпускал какие-то шуточки, а Ольга, спрятавшись чуть не с головой под одеяло, кричала в слезах: «You're a rai-cji'»[30] или «Вы с ума сошли!», пользуясь всем богатым запасом синонимов, которым располагает для этих понятий только английский язык. Она была возмущена и приходила в отчаяние, оттого что этот негодяй и кретин смеется. Смеется первый и единственный раз за день.
    
Блестящими глазами Ольга созерцала мистера Кеннеди. «Когда он поднимет взгляд, — решила она, — я спрошу его при всех: «Мистер Кеннеди, почему вы каждый вечер ломитесь в мою комнату?» То-то будет скандал. Перед уходом я скажу им и еще кое-что!» Ольгой овладела жажда мести.
    
И вот мистер Кеннеди поднимает безмятежный взгляд серо-стальных глаз. Ольга, уже готовая заговорить, вдруг заливается краской. Она вспомнила…
    
В этом была повинна одна чудная лунная ночь.
    
Неописуемо прекрасны эти волшебные ночи в летнее полнолуние, подобные серебристым ночам языческих празднеств! Ольга бродила около замка, у нее не хватало сил уйти спать в такую ночь. В одиночестве она чувствовала себя счастливой и окрыленной, очарованная красотой, что окутывала спящий мир. Медленно и робко, замирая от восторга, девушка отважилась спуститься в парк. Она любовалась березами и темными дубами на сверкающих серебром лужайках, таинственными тенями и обманчивым лунным светом…
    
Это было слишком прекрасно!
    
По широкой лужайке Ольга дошла до бассейна с фонтаном и, обогнув кусты, увидела на краю бассейна белую, похожую на изваяние, нагую мужскую фигуру. Лицо человека было обращено к небу, руки заложены за голову, могучая выпуклая грудь выдавалась над узкими бедрами. Это был мистер Кеннеди.
    
Ольга не была шальной девчонкой — она не вскрикнула и не бросилась бежать. Прищурясь, она пристально глядела на белую фигуру. Изваяние жило напряженным движением мышц. От икр поднималась «мышечная волна» — атлет поочередно напрягал мускулы ног, живота, груди и красивых, сильных рук. Вот опять волна прошла по мышцам от стройных ног до каменных бицепсов… Мистер Кеннеди занимался гимнастикой по своей системе, не двигаясь с места. Вдруг он прогнулся, поднял руки и, сделав заднее сальто, нырнул в бассейн. Всплеснула, зашумела вода. Ольга отошла и, не думая больше о таинственных и пугающих ночных тенях, направилась прямо домой. Почему-то теперь она не замечала красавиц берез и вековых дубов на серебристых полянах…
    
Воспоминание об этом заставило девушку покраснеть.
    
Право, Ольга не знала, почему, собственно, краснеет. Во встрече не было ничего постыдного, наоборот, столько странной красоты ощутила девушка в этом неожиданном приключении. Но через день произошло кое-что похуже. Ночь снова выдалась чудесная, ясная.
    
Ольга прохаживалась перед замком, но в парк, разумеется, не пошла. Она думала о Кеннеди, который, наверное, и сегодня опять купается, о таинственных, глубоких потемках парка, о белом живом изваянии на краю бассейна. Заметив невдалеке болтливую экономку, Ольга обошла ее стороной, желая побыть в одиночестве. Тем временем пробило одиннадцать, и Ольга побоялась идти одна по лестницам и коридорам замка в такой поздний час. Кеннеди, засунув руки в карманы, возвращался из парка. Увидев Ольгу, он хотел было опять начать свое нелепое ночное ухаживание, но Ольга резко оборвала гувернера и повелительным тоном приказала проводить ее со свечой.
    
Кеннеди смутился и молча понес свечу. Около двери в комнату Ольги он совсем кротко сказал: «Good night»[31]. Ольга стремительно обернулась, бросила на Кеннеди необычайно потемневший взгляд, и вдруг ее рука безотчетно вцепилась в его волосы. Волосы были влажные, мягкие, как шерсть молодого, только что выкупанного ньюфаундленда. Причмокнув от удовольствия, Ольга, сама не понимая зачем, изо всех сил рванула их, и не успел англичанин опомниться, как она захлопнула за собой дверь и повернула ключ в замке. Мистер Кеннеди поплелся домой, как пришибленный. Через полчаса он вернулся босиком, наверное, полуодетый и тихо постучал шепча: «Ольга, Ольга!..» Ольга не отозвалась, и Кеннеди, крадучись, убрался восвояси.
    
Таково было происшествие, которого стыдилась Ольга. Этакое глупое сумасбродство! Ольга готова была провалиться сквозь землю. Теперь она удвоенным пренебрежением мстила Кеннеди, который в какой-то мере был причиной этого инцидента. На следующую ночь она взяла к себе в комнату пинчера Фрица, и когда Кеннеди постучался, песик поднял оглушительный лай. Мистер Кеннеди пропустил несколько вечеров, а затем опять являлся два раза и молол какую-то любовную чушь. Возмущенная Ольга, охваченная брезгливым презрением к этому бесстыдному человеку, закрывала голову подушкой, чтобы не слышать.
    
Честное слово, ничего больше не произошло между Ольгой и мистером Кеннеди. Поэтому Ольге было невыносимо досадно, что она покраснела под его взглядом; ей хотелось побить себя за это. Безмерная тяжесть легла на девичье сердце. «Хорошо, что я уезжаю, — думала Ольга. — Только из-за него стоит уехать, если бы даже не было других причин». Ольга чувствовала, что устала от ежедневной борьбы, собственное малодушие было унизительно; ее душили слезы досады, хотелось кричать. «Слава богу, я уезжаю, — твердила она, стараясь не вдумываться в свое решение. — Останься я здесь еще на день, я устроила бы ужасный скандал».
    
— Prenez des prunes, Mademoiselle[32].
    
— Pardon, Madame?[33]
    
— Prenez des prunes.
    
— Merci, merci, Madame la comtesse[34].
    
Ольга перевела взгляд с Кеннеди на красивое лицо Освальда. Оно немного утешило ее ласковым и приветливым выражением. Для Ольги не было тайной, что мальчик по-детски влюблен в нее, хотя это проявлялось лишь в излишней грубоватости и в уклончивом взгляде. Ольге нравилось мучить мальчика: обняв его красивую нежную шею, она ходила с ним по парку, забавляясь тем, что он злится и млеет. Вот и сейчас, почувствовав ее взгляд, Освальд проглотил огромный кусок и сердито посмотрел по сторонам.
    
«Бедняжка Освальд! Во что ты превратишься здесь, в этом страшном доме, ты, подросток, еще только формирующийся в юношу, неженка и дичок одновременно? К чему потянется твое сердце, какие примеры ты здесь увидишь?» Грусть охватила Ольгу. Ей вспомнилось, что недавно, войдя в комнату Освальда, она увидела, как он борется с горничной Паулиной, самой испорченной из всех служанок. Ну, конечно, мальчик просто играл, словно задиристый щенок. Но почему он был возбужден, почему ярко горели глаза и щеки у Паулины? Что это за забавы? Вести себя так мальчик не должен. Охваченная подозрениями, Ольга с тех пор была настороже. Она больше не ерошила волосы Освальда, не обнимала его, а как Аргус стерегла мальчика, тревожась за него. Она унижалась даже до слежки, чтобы порочный опыт преждевременно не омрачил детство Освальда. Нередко Ольга покидала Мери ради ее брата. Она стала обращаться с мальчиком холодно и строго, но достигла лишь того, что его юная любовь начала постепенно превращаться в упрямую ненависть.
    
«Зачем, зачем, собственно, я его сторожу, — спрашивала себя теперь Ольга. — Что за дело мне, чужому человеку, какой жизненный урок преподаст Освальду Паулина или еще кто-нибудь? К чему мучиться тревогой и страдать от собственной строгости, которая для меня еще мучительнее, чем для мальчика? Прощай, прощай, Освальд, я не скажу тебе ласковых слов, не скажу, как любила тебя за юную чистоту души, которая прекраснее девического целомудрия. Не буду больше сторожить тебя, ищи, раскрывай объятия, лови момент, — меня уже не будет здесь, я не заплачу над твоим падением… А вы, графиня, — Ольга мысленно перешла к последнему объяснению с графиней, — вы не доверяли мне, подглядывали за мной во время уроков с Освальдом, вы дали мне понять, что «для мальчика будет лучше находиться в обществе мистера Кеннеди». Может быть, для него больше подходит и общество Паулины, вашей наушницы… Когда однажды ночью Освальд тайком отправился с Кеннеди на охоту за выдрой, вы явились в мою комнату и заставили меня отпереть вам; вы искали мальчика даже у меня под одеялом.
    
Ладно, графиня, это ваш сын. И вы посылаете по утрам Паулину будить его, Паулину — ей за тридцать, и она распутна, как ведьма. Вы обыскиваете мой шкаф и роетесь в моих ящиках, а потом сажаете меня к себе в карету, чтобы я развлекала вас, угощаете меня сливами! Ах, спасибо, Madame, вы так любезны!
    
Если вы считаете меня распутницей и воровкой, не приглашайте меня к столу, пошлите обедать с прислугой, а еще лучше с прачками. Я предпочту грызть корку хлеба, политую слезами гнева и унижения, зато… зато мне не придется улыбаться вам».
    
— Вы слышите меня, мадемуазель?
    
— Pardon, — вспыхнула Ольга.
    
— Может быть… вам… нездоровится? — осведомился граф, пристально глядя на девушку. — Нет ли у вас… температуры?
    
— Нет, ваше сиятельство, — торопливо возразила Ольга. — Я совсем здорова.
    
— Тем лучше, — протянул граф. — Я не люблю… больных людей.
    
Ольгина решимость разом сдала. «Нет, я слабее этих людей, — чувствовала она в отчаянии, — я не могу противиться им. Боже, дай мне силы заявить сегодня об уходе! Боже, дай мне силы!» Ольга заранее ощущала, как страшен ей предстоящий разговор с графом. Он, конечно, поднимет брови и скажет: «Сегодня же уезжаете, барышня? Так это не делается».
    
«Что бы такое придумать? Как объяснить, что мне нужно, нужно ехать домой немедля, вот сейчас же!
    
Я сбегу, если они меня не отпустят, обязательно сбегу! Ах, как это страшно!» — с ужасом думала Ольга о предстоящем разговоре.
    
Семейство поднялось из-за стола и уселось в соседней гостиной. Граф и Кеннеди закурили, графиня взялась за вышиванье. Все ждали дневной почты. «Вот уйдут дети, — решила Ольга, — тогда я и скажу все».
    
Сердце у нее учащенно билось, она старалась думать о родном доме, представляла себе мамин синий передник, некрашеную, чисто вымытую мебель, отца без пиджака, с трубкой в руке, неторопливо читающего газету… «Дом — единственное спасение, — думала Ольга, а на сердце у нее становилось все тревожнее, — здесь я не выдержу больше ни одного дня! Боже, дай мне силы в эту последнюю минуту!»
    
Паулина, опустив глаза, вошла с письмами на серебряном подносе. Граф смахнул их себе на колени, хотел взять и последнее письмо, лежавшее отдельно, но Паулина вежливо отступила. «Это барышне», — прошептала она.
    
Ольга издалека узнала дешевенький грязный конверт, ужасную мамину орфографию — одно из тех писем, которых всегда стеснялась и которые все же носила на груди. Сегодня она тоже покраснела: «Прости меня, мама!» Дрожащими пальцами девушка взяла деревенское письмецо и, растроганная, прочла адрес, написанный как-то слишком старательно и подробно, словно иначе письмо в этом недоброжелательном мире не дошло бы по назначению, туда, далеко, к чужим людям. И вдруг словно камень упал с души Ольги: «Мамочка, как ты мне помогла!
    
Начну читать письмо и воскликну: «Отец заболел, нужно немедля ехать к нему». Соберусь и уеду, и никто не сможет меня задержать! А через неделю напишу, что остаюсь дома совсем, пусть пришлют мне мой чемодан. Так будет проще всего», — радостно подумала Ольга. Как для всякой женщины, отговорка была для нее легче, чем аргументация. Она спокойно разорвала конверт, вынула письмо — ах, как кольнуло в сердце! — и, затаив дыхание, стала читать.
    
«Милая доченка
    
сопчаю тибе пичальную весть што Отец у нас занемог доктор говорит сердце и он ослап ноги опухли ходить неможет Доктор говорит Его ни за што нельзя волноват говорит Доктор не пиши нам скучных писем Отец оттого мучится и страдаит Так ты непиши а пиши што тибе хорошо штобы он не тревожился Знаишь как он тибе любит и што ты живьошь на хорошим месте слава богу.
    
Помолис за нашиво Отца а приизжат к нам ни надо сюды на край света Денги мы получилы спасибо Тибе доченка Дела у нас плохи как Отец слег Франтик у ниво украл часы а сказат ему нелзя это Отца убьет так мы говорим что они в починки Он все спрашивает когда будут готовы мол хочу знат сколько время а я даже плакать при Нем несмею.
    
Милая доченка пишу тибе штоб ты молилас Богу што послал тибе такое хорошие место Молис господу Богу за твоих хозяив и служи старайся им угодит где ищо найдешь такое место штобы так кормили это тибе на ползу для здоровья ты ведь унас слабенкая и нам посылаиш каждый месяц спасибо тибе доченка и бог тибя наградит за Родителей.
    
Слушайся хозяив во всем как прослужиш им много лет они тибе обеспечат досмерти все равно как на казенной службы будь без задоринки Кланийся господам от миня с Отцом плохо с ним таит как свича
    
Кланиетца тибе Твоя мать Костелец № 37».
    
Граф перестал читать свои письма и уставился на Ольгу.
    
— Вам нехорошо, мадемуазель? — воскликнул он в непритворном испуге.
    
Ольга встала ни жива ни мертва, прижала руки к вискам.
    
— Только мигрень, ваше сиятельство, — прошептала она.
    
— Идите, лягте, мадемуазель, идите! — резко и встревоженно крикнул граф.
    
Ольга машинально поклонилась и медленно вышла.
    
Граф вопросительно поглядел на свою супругу. Та пожала плечами и строго сказала:
    
— Oswald, gerade sitzen![35]
    
Мистер Кеннеди курил, глядя в потолок. Царило гнетущее молчание.
    
Графиня вышивала, поджав губы. Немного погодя она позвонила. Вошла Паулина.
    
— Паулина, куда пошла барышня? — спросила графиня сквозь зубы.
    
— В свою комнату, ваше сиятельство, — ответила та. — И заперлась там.
    
— Вели запрягать.
    
На дворе прошуршали по песку колеса экипажа, кучер вывел коней и начал запрягать.
    
— Papa, soil ich reiten?[36] — робко спросил Освальд.
    
— Ja[37], - кивнул граф, тупо глядя в одну точку.
    
Графиня метнула на него враждебный и испытующий взгляд.
    
— Wirst du mitfahren?[38] — спросила она.
    
— Nein[39], - рассеянно ответил граф.
    
Конюх вывел верховых лошадей и оседлал их.
    
Конь Кеннеди плясал по всему двору и не сразу дал взнуздать себя. Полукровный мерин Освальда спокойно рыл землю ногой и печальным глазом косился на собственное копыто.
    
Семейство вышло во двор. Ловкий наездник Освальд тотчас вскочил в седло и не удержался, чтобы не бросить взгляд на окно Ольги, откуда она частенько махала ему рукой, когда он выезжал верхом. В окне никого не было.
    
Графиня, тяжело дыша, села в экипаж.
    
— Мери! — бросила она.
    
Юная Мери с недовольной усмешкой последовала за матерью. Графиня еще колебалась.
    
— Паулина! — подозвала она горничную. — Поди взгляни, что делает барышня Ольга. Только потихоньку, чтобы она не слышала.
    
Мистер Кеннеди отбросил сигарету, одним прыжком очутился в седле и дал коню шенкеля. Конь пустился рысью, копыта гулко простучали по деревянному настилу проезда и зацокали по мостовой.
    
— Hallo, Mister Kennedy![40] — крикнул Освальд и пустился вслед за гувернером.
    
Прибежала Паулина, засунув руки в кармашки белого фартучка.
    
— Ваше сиятельство, — доложила она вполголоса, — барышня Ольга вешает платья в шкаф и укладывает белье в комод.
    
Графиня кивнула.
    
— Ну, поезжай! — крикнула она кучеру.
    
Экипаж тронулся, старый граф помахал вслед отъезжающим и остался один.
    
Он уселся на скамейке под аркадой, поставил трость между колен и, скучая, стал мрачно смотреть во двор. Так он просидел полчаса, потом встал и, топая негнущимися ногами, пошел в гостиную. Там он опустился в кресло около шахматного столика, где осталась незаконченной партия, начатая вчера с Ольгой. Граф стал обдумывать партию: он явно проигрывал. Конь у Ольги продвинулся вперед и грозил противнику атакой. Склонившись над доской, граф старался разгадать замысел гувернантки. Это ему в конце концов удалось — да, его ждет изрядный разгром. Граф встал и, выпрямившись и стуча палкой, направился наверх, в крыло, где были комнаты для гостей. У Ольгиной комнаты он остановился. Там было тихо, страшно тихо, ни шороха. Граф, наконец, постучал.
    
— Мадемуазель Ольга, как вы себя чувствуете?
    
Минута молчания.
    
— Теперь лучше, спасибо, — раздался приглушенный голос. Есть какие-нибудь распоряжения, ваше сиятельство? 
    
— Нет, нет, лежите! — И вдруг, словно опасаясь, что он слишком снисходителен, граф добавил: — Чтобы завтра вы смогли давать уроки!
    
И с шумом вернулся в гостиную.
    
Останься граф на минуту дольше, он услышал бы слабый стон, а за ним тихий плач.
    
Долго, бесконечно долго тянутся часы, проведенные в одиночестве. Вот, наконец, вернулся экипаж, конюх водит по двору разгоряченных лошадей; в кухне, как всегда, слышно торопливое звяканье. В половине восьмого бьет гонг к ужину. Все идут к столу, только Ольги нет. Некоторое время собравшиеся делают вид, что не замечают этого, потом старый граф поднимает брови и удивленно осведомляется:
    
— Was, die Olga kommt nicht?[41]
    
Графиня бросает на него быстрый взгляд и молчит.
    
После долгой паузы она зовет Паулину.
    
— Спроси у барышни Ольги, что она будет есть.
    
Через минуту Паулина возвращается.
    
— Ваше сиятельство, барышня велела благодарить, говорит, что не голодна и завтра утром придет к завтраку.
    
Графиня слегка покачивает головой: в этом жесте есть что-то большее, чем недовольство.
    
Освальд ковыряет вилкой в тарелке и бросает просительные взгляды на своего гувернера, — вызволи, мол, меня отсюда сразу после ужина. Но мистер Кеннеди, как обычно, предпочитает ничего не замечать.
    
Спускаются сумерки, наступает вечер, милосердный для усталых, нескончаемый для несчастных. Было светло, и вот свет померк, приближалась ночь. Незаметно все окутала тьма, удушливая и гнетущая. Тьма, подобная пропасти, на дне которой залегло отчаяние.
    
Ты все знаешь, тихая ночь, ибо ты слышишь дыхание спящих и стоны больных. Ты чутко прислушивалась и к слабому, горячему дыханию девушки, которая так долго плакала, а теперь молчит. Ты приложила ухо к ее груди и сдавила горло под разметавшимися волосами. Ты слышала плач, приглушенный подушкой, а потом еще более страшное молчание.
    
Ты все знаешь, безмолвная ночь, ибо ты слышала, как затихал замок, этаж за этажом, комната за комнатой. Горячей рукой ты заглушила страстный женский стон где-то под лестницей. Ты разнесла эхо шагов молодого человека с мокрыми после купанья волосами, который, тихо насвистывая, последним идет по длинному коридору.
    
Темная ночь, ты видела, как измученная слезами девушка вздрогнула при звуке этих бодрых шагов, ты видела, как она, словно гонимая слепой силой, вскочила с постели, откинула волосы с пылающего лица, бросилась к двери, отперла ее и оставила полуоткрытой.
    
И снова замерла в жаркой постели, как человек, для которого уже нет спасения.
   
   
    
     
Деньги
    
    
Ему опять стало плохо: едва он съел несколько ложек супа, как все тело охватила сильная слабость, голова закружилась, на лбу выступил холодный пот.
    
Отставив тарелку, он подпер голову руками, упрямо отводя глаза от преувеличенно заботливого взгляда квартирохозяйки. Наконец она ушла, вздыхая, а он лег на диван отдохнуть, с испуганным вниманием прислушиваясь к жалобным голосам своего тела. Дурнота еще не прошла, Иржи казалось, что в желудке у него лежит камень; сердце билось быстро и неровно, слабость была такая, что даже лежа он обливался потом.
    
Ах, если бы уснуть!
    
Через час постучалась квартирохозяйка. Телеграмма. Иржи вскрыл ее с опаской и прочитал: «19. 10. 7 ч. Приеду вечером Ружена». Он никак не мог понять, что это значит? Иржи через силу поднялся, снова перечитал цифры и слова и, наконец, понял: телеграмма от Ружены, замужней сестры.
    
Она приезжает сегодня вечером, значит, надо ее встретить. Наверное, собралась в Прагу за покупками… Он вдруг рассердился на женскую бесцеремонность, которая всегда причиняет столько хлопот.
    
Шагая по комнате, он злился: вечер испорчен! Лежать бы с книгой в руке на своей старой кушетке. Рядом приветливо гудит лампа… Зачастую такие вечера тянулись бесконечно, но сейчас, бог весть почему, Иржи показалось, что это были приятнейшие часы, исполненные покоя и мудрости. Пропащий вечер. Конец спокойствию! В приступе мальчишеской досады он разорвал злополучную телеграмму в клочки.
    
Вечером, когда в высоком сыром вокзальном зале Иржи дожидался запоздавшего поезда, его охватила еще более глубокая тоска: вокруг только грязь и нужда да усталые лица ожидающих людей. Потом, в нахлынувшей толпе, он с трудом отыскал свою маленькую худенькую сестру. Глаза у нее испуганные, в руках большой чемодан. Иржи сразу понял: случилось что-то серьезное. Он посадил Ружену на извозчика и повез домой. Дорогой он вспомнил, что не позаботился о ночлеге для сестры, и спросил, не хочет ли она остановиться в гостинице, но в ответ услышал только всхлипывания. Какая уж тут гостиница, если женщина в таком состоянии! Иржи сдался, взял нервную, тонкую руку Ружены в свою и очень обрадовался, когда сестра, наконец, слабо улыбнулась ему.
    
Дома он рассмотрел ее внимательнее и ужаснулся.
    
Измученная, дрожащая, глаза горят, губы пересохли.
    
Сидя на кушетке среди подушек, которыми обложил ее Иржи, Ружена начала рассказывать. Брат попросил говорить потише, ведь уже ночь.
    
— Я ушла от мужа! — торопливо говорила она. — Ах, если бы ты знал, Иржи, если бы ты знал, что я перенесла! Знал бы ты, как он мне противен! Я убежала и приехала к тебе за советом… — Она расплакалась.
    
Иржи мрачно расхаживал по комнате. Из рассказа сестры слово за словом, возникала картина ее жизни с мужем, человеком жадным, низменным, грубым, который оскорблял ее в присутствии служанки, унижал в спальне и отравлял жизнь дикими придирками; этот человек глупо растратил ее приданое, скупердяйничал дома и наряду с этим позволял себе дорогие прихоти, порожденные его дурацкой ипохондрией… Иржи услышал историю мелочных попреков, унижений, жестокостей и напускного великодушия, злых ссор из-за насильственной любви и колкостей заносчивого глупца.
    
…Иржи ходил по комнате, задыхаясь от отвращения и сострадания, слушал нескончаемые излияния обид и муки, и в душе его росла безмерная, невыносимая боль. Перед ним маленькая, испуганная женщина, которую он никогда хорошо не знал, его своенравная, гордая и неугомонная сестренка. Какая она была прежде задорная, несговорчивая, как сердито вспыхивали ее глаза! А сейчас! У нее дрожат губы, она плачет и не может сдержать жалоб; она измучена, полна горечи. Иржи хочется погладить сестру по голове, но он не решается.
    
— Замолчи, — резко обрывает он. — Хватит, я все понял.
    
Но разве ее удержишь!
    
— Дай мне выговориться, — в слезах возражает Ружена, ведь ты один у меня.
    
И снова льется поток обвинений и жалоб, но более прерывистый, вялый, тихий. Подробности начинают повторяться, Ружене нечего больше рассказывать брату. Она умолкает на минуту, а потом спрашивает:
    
— Ну, а тебе как живется, Иржик?
    
— Что ж я? — бурчит Иржи. — Мне жаловаться не на что. Скажи лучше, ты к нему вернешься?
    
— Никогда! — взволнованно отвечает Ружена. — Это невозможно! Лучше умереть… Знал бы ты, что это за человек!
    
— Погоди, — уклоняется Иржи. — Ну, а что ты думаешь делать?
    
Ружена ждала этого вопроса.
    
— Я это уже давно решила, — оживленно начинает она. — Буду давать уроки, или поступлю гувернанткой, или куда-нибудь на службу… или вообще. Вот увидишь, работать я сумею. Прокормлю себя. Ах, с какой радостью, Иржик, я возьмусь за любую работу! Ты мне посоветуешь, что делать. Сниму себе маленькую комнатку… Я так рада, так рада, что буду работать. Скажи, удастся ли мне где-нибудь устроиться?
    
Ей не сиделось, она вскочила и принялась ходить по комнате. Лицо ее пылало.
    
— Я все уже обдумала. Перевезу к себе ту старую мебель, что осталась после наших. Вот увидишь, как у меня будет уютно! Ведь мне ничего, ничего не надо, кроме покоя. Пусть я буду бедна, лишь бы не… Нет, мне ничего не надо от жизни, мне хватит самого малого, я всем буду довольна, лишь бы подальше… от всего этого… Я так рада, что начну трудиться… Сама буду себе шить и петь песни… Ведь я столько лет не пела! Ах, если бы ты знал, Иржик!
    
— Устроиться… — в сомнении размышлял брат. — Не знаю, может, и найдется какая-нибудь работа… Но… ты ведь не привыкла работать, Руженка, тебе будет трудно, да, да, трудно…
    
— Нет! — вспыхивает Ружена. — Ты не представляешь себе, что значит терпеть попреки из-за каждого куска, каждой тряпки, из-за всего!.. Вечно слышать, что я ничего не делаю, а только сорю деньгами. Я готова была швырнуть ему все эти платья, — так он меня извел. Нет, Иржик, ты увидишь, с какой охотой я буду трудиться, с какой радостью жить. Каждый кусок, заработанный своими собственными руками, станет для меня отрадой, пусть это будет даже сухой хлеб. Я оденусь в ситец, сама стану стряпать и буду спать спокойно, с чистой совестью… Скажи, нельзя ли мне поступить на фабрику работницей? Если не найду ничего, пойду на фабрику. Ах, у меня так легко на душе!
    
Иржи взглянул на нее в радостном изумлении.
    
О боже, сколько сердечной ясности, сколько мужества, несмотря на такую горькую жизнь! Ему стало стыдно собственной вялости и безразличия; заразившись восторгом этой странной, взволнованной женщины, он вдруг с любовью и радостью подумал и о своей работе.
    
Ружена даже помолодела, она выглядит, как девушка, разрумянилась, возбуждена, по-детски наивна… Ах, все наладится, иначе быть не может!
    
— Устроюсь, вот увидишь, — говорит сестра. — Мне ни от кого ничего не надо. Прокормлю себя сама.
    
Как-нибудь на еду и на букетик цветов я заработаю. А если не хватит на букетик, буду бродить по улицам и смотреть, что творится вокруг. Знал бы ты, как отраден мне весь мир с тех пор, как я… решила уйти. Как мне весело! Началась новая жизнь!..
    
И и не представляла себе, как прекрасен мир! Ах, Иржи, со слезами восклицает она, — я так рада!
    
— Глупенькая, — блаженно усмехается Иржи. — Не так-то все это будет легко. Ладно, попробуем.
    
А сейчас ложись спать, а то разболеешься. Теперь оставь меня одного, мне еще надо кое-что обдумать.
    
Утром я тебе скажу. Ложись спать и не болтай…
    
Как он ни настаивал, ему не удалось уговорить сестру лечь в постель; Ружена, не раздеваясь, прилегла на кушетке, брат накрыл ее всем теплым, что у него нашлось, убавил огонь в лампе. Было тихо, слышалось только быстрое детское дыхание Ружены. Иржи осторожно открыл окно.
    
Стояла холодная октябрьская ночь; мирный высокий небосвод искрился звездами. Когда-то в родительском доме он и маленькая Ружена вот так же стояли у распахнутого окна. Сестренка вздрагивала от холода и жалась к брату. Дети ждали падающей звезды.
    
— Когда пролетит звездочка, — шептала Ружена, — я пожелаю стать мужчиной и прославиться!
    
В комнате спит отец, крепкий, точно ствол, даже здесь слышно, как поскрипывает постель под его мощным усталым телом. У Иржи тоже как-то празднично на душе, он тоже думает о великих и славных делах и с мужской серьезностью обнимает за плечи маленькую сестру, дрожащую от холода и волнения. Над садом падает звезда…
    
— Иржи! — слышен за спиной тихий голос Ружены.
    
— Сейчас, сейчас! — отзывается брат, ежась от прохлады и внутреннего волнения. «Да, да, надо свершить нечто великое, другого пути нет! — думает он. — Безумный, можешь ли ты свершить великое? Неси собственное бремя. А если жаждешь подвига, неси еще и чужое. Чем тяжелее бремя, которое ты несешь, тем более велик твой подвиг. Ничтожный, ты падаешь под собственным бременем? Встань и помоги встать другому. Только так ты должен поступить, чтобы не упасть!»
    
— Иржи! — вполголоса зовет Ружена.
    
Брат оборачивается к ней.
    
— Слушай, — нерешительно начал он, — я думал над твоими словами. По-моему, тебе не найти подходящей работы… Вернее, работа-то найдется, да не такая, чтобы тебе хватило на жизнь… Это фантазия!
    
— Я удовольствуюсь любым заработком… — тихо сказала Ружена.
    
— Погоди, ты ведь ничего не понимаешь в таких делах. Вот, послушай. У меня сейчас, слава богу, приличное жалованье, и я мог бы брать еще работу на дом. Иной раз я даже не знаю, как убить вечером время… В общем, я на свои заработки вполне проживу. А тебе я уступил бы проценты…
    
— Какие? — прошептала Ружена.
    
— Ну, с той доли наследства, что осталась мне от родителей. И проценты, которые на нее наросли. Это получается… получается тысяч пять в год, нет, не пять, а только четыре. Понимаешь, это только проценты. Мне пришло в голову уступить их тебе, вот и будет на что жить.
    
Ружена вскочила с кушетки.
    
— Быть не может! — воскликнула она.
    
— Не кричи, — проворчал Иржи. — Говорю же: это только проценты. Когда у тебя не будет нужды в деньгах, можешь не брать их из банка. Но сейчас, на первое время…
    
Ружена стояла ошеломленная.
    
— Да как же так, тебе-то что останется? — вырвалось у нее.
    
— Об этом ты не беспокойся, — сказал Иржи. — Я давно собираюсь взять вечернюю работу, да все стыдно было отнимать кусок у сослуживцев. Видишь ведь, как я живу: для меня только удовольствие чем-нибудь заняться по вечерам. Поняла? А эти деньги мне просто мешали. Так как, хочешь или нет?
    
— Хочу, — шепнула Ружена, на цыпочках подошла к брату, обняла и прижалась к его лицу своей мокрой щекой.
    
— Иржи, — тихо произнесла она, — мне и во сне ничего подобного не снилось. Клянусь, я от тебя ничего не хотела… но если ты такой хороший!
    
— Погоди, — волнуясь, сказал он. — Дело совсем не в этом. Просто мне эти деньги не нужны. Ружена, когда человек доживает жизнь, он должен что-то сделать для своих близких. Но что именно, если ты одинок? Что ни делай, в конечном счете видишь самого себя, живешь, словно среди зеркал и, куда ни глянешь, всюду видишь только свое лицо, свою скуку, свое одиночество… Знала бы ты, что это такое! Не хочу распространяться о себе, но я так рад, что ты здесь, так рад, что все это произошло! Гляди, сколько там звезд! Помнишь, как мы однажды дома ждали падающей звезды?
    
— Не помню что-то, — сказала Ружена, подняв к нему бледное лицо; в холодном сумраке ее глаза сияли, как звезды. Почему ты такой, Иржи?
    
Его даже слегка знобило от избытка чувств. Он погладил сестру по голове.
    
— Хватит о деньгах. Так хорошо, что ты пришла ко мне! О боже, как я рад! Словно окно открылось среди… среди этих зеркал! Понимаешь? Я все время был занят только собой, мне это так надоело, я так устал от самого себя! Как все это было бессмысленно! Помнишь, как падали тогда звезды и какое ты загадывала желание? Чего бы ты пожелала сейчас, если бы упала звезда?
    
— Чего мне желать? — ласково улыбнулась Ружена. — Чего-нибудь для себя… Нет, и для тебя тоже: чтобы исполнилось и твое желание.
    
— У меня нет желаний. Ружена, я так рад, что избавился… Скажи, как ты устроишься? Завтра я найду тебе хорошую комнату. У меня окно выходит на двор: днем, когда нет звезд, вид довольно унылый. А тебе нужен простор, тебе нужен вид покрасивее…
    
Он увлекся и, бегая по комнате, рисовал ей будущее, восхищался каждой новой подробностью, смеялся, болтал, обещал. Жилье, работа, деньги — все будет! Главное — начать жить по-новому. Иржи чувствовал, как во тьме блестят смеющиеся глаза сестры, как она следит за ним сияющим взглядом. Ему хотелось смеяться от радости на весь дом, он не умолкал, пока, наконец, утомленные счастьем и разговорами, они не стали затихать, полные усталости и взаимопонимания.
    
Наконец он уложил Ружену спать. Она не противилась его смешной материнской заботливости и не в силах была благодарить. Но поднимая глаза от пачки газет, где он искал объявления о сдаче комнат в наем, Иржи встречал взгляд сестры, исполненный восторга и безмерного ликования, и сердце его сжималось от счастья. Так он просидел до утра.
    
Да, это была новая жизнь! Приступы слабости и вялости у Иржи исчезли: он быстро съедал обед и бежал по бесчисленным адресам — с этажа на этаж — искать комнату для Ружены; возвращался он усталый, как охотничий пес, и счастливый, как жених, а вечерами сидел над сверхурочной работой и засыпал как убитый в восторге от хлопотливого дня. Пришлось, правда, удовольствоваться комнатой без вида, скверной комнатой с бархатной мебелью, к тому же безбожно дорогой. Иногда во время работы Иржи охватывала слабость, веки у него дрожали, в глазах темнело, холодный пот выступал на бледном лбу. Но он умел овладеть собой. Стиснув зубы, он клал голову на прохладную доску стола и упрямо твердил: держись, держись, ты должен держаться, ты живешь не только для себя!
    
И он действительно свежел со дня на день. Это была новая жизнь!
    
Но в один прекрасный день к Иржи явилась нежданная гостья, его вторая сестра Тильда, жена незадачливого мелкого предпринимателя; жили они где-то недалеко от Праги, и Тильда всегда навещала брата, когда приезжала в столицу, — она бывала здесь по торговым и хозяйственным делам. Зайдя к брату, она обычно сидела, опустив глаза, и тихими, скупыми фразами рассказывала о трех своих детях и о множестве домашних хлопот, словно на свете не могло быть других интересов.
    
Иржи ужаснулся, взглянув на сестру: она тяжело дышала; забота покрыла ее лицо паутиной морщинок. При взгляде на обезображенные шитьем и работой руки Тильды сердце брата мучительно сжалось.
    
— Дети, слава богу, здоровы и ведут себя хорошо, — отрывисто рассказывала сестра. — Да вот мастерская стоит, станки больше не нужны, приходится искать покупателя…
    
— И Ружена здесь?! — сказала она вдруг полувопросительным тоном, тщетно стараясь глядеть в глаза брату.
    
На какую бы вещь ни падал ее взгляд, всюду она видела то дыру в ковре, то драный чехол на мебели; обстановка в комнате была жалкая, запущенная, ветхая… «А ведь в самом деле, — подумал Иржи, — «и я, ни Ружена как-то не замечали этого». Он смутился и стал смотреть в сторону, стесняясь взгляда Тильды, ее неустанных глаз, медлительных, вечно озабоченных.
    
— Она сбежала от мужа, — вяло начала Тильда. — Говорит, что он ее мучил… Может и мучил, но… на все есть свои причины… Вот и у него была причина, — продолжала она, не дождавшись реплики брата. — Видишь ли, Ружена… Я и сама не знаю… — Сестра замолчала и уставилась на большую дыру в ковре. — Ружена — не хозяйка, — начала она после паузы. Ну, конечно, детей у нее нет, заботиться не о ком. Но все-таки…
    
Иржи хмуро смотрел в окно.
    
— Ружена — мотовка, — выдавила из себя Тильда. — Делала долги, вот что. Ты заметил, какое у нее белье?
    
— Нет.
    
Тильда вздохнула и провела рукой по лбу.
    
— Знал бы ты, сколько оно стоит… Она, например, купит себе меха… тысячные! А потом их продает за сотню-другую, чтобы купить туфли. Счета от мужа прятала — и получались неприятности… Разве ты об этом не знаешь?
    
— Нет. Я с ним не разговариваю.
    
Тильда покачала головой.
    
— Видишь ли, он трудный человек, не спорю… Но если жена мужу даже белья никогда не починит, и он ходит весь драный, а сама одевается, как герцогиня… Да еще обманывает его, гуляет с другими…
    
— Перестань! — взмолился измученный Иржи.
    
Тильда грустно оглядела рваное покрывало на постели.
    
— А Ружена не предлагала тебе похозяйничать? — спросила она неуверенно. — Чтобы ты взял квартиру побольше, а она бы тебе стряпала?
    
У Иржи больно сжалось сердце. Об этом он до сих пор даже не подумал. Да и Ружена тоже! А как бы он был счастлив!
    
— Я и не хотел этого, — резко сказал он, едва владея собой.
    
Тильде, наконец, удалось поднять взгляд.
    
— Да и она бы, вероятно, не захотела. Тут у нее… этот офицер. Его перевели в Прагу. Потому она и сбежала сюда. Погналась за женатым. Этого она тебе тоже, конечно, не сказала?
    
— Тильда, — хрипло сказал Иржи, гневно глядя на нее, — ты лжешь!
    
У Тильды вздрагивали руки и щеки, но она пока не сдавалась.
    
— Увидишь сам, — запинаясь, возразила она. — Ты такой добряк. Я бы не сказала этого, если бы… если бы не жалела тебя. Ружена никогда тебя не любила. Она говорит, что ты…
    
— Уходи отсюда! — крикнул Иржи вне себя от гнева. — Ради бога, оставь меня в покое!
    
Тильда медленно поднялась.
    
— Снял бы ты себе квартиру получше, Иржи, — невозмутимо продолжила она. — Погляди, как здесь грязно. Не оставить ли тебе корзиночку груш?
    
— Ничего мне не надо.
    
— Мне пора… У тебя тут такая темень… Ах, боже, Иржик… Ну, до свиданья!
    
Кровь стучала в висках у Иржи, в горле стоял комок. Он попытался работать, но, едва усевшись за стол, сломал от злости перо, вскочил и побежал к Ружене.
    
Запыхавшись, он поднялся по лестнице и позвонил.
    
Открыла квартирная хозяйка. Жиличка, мол, ушла с утра. Передать ей что-нибудь?
    
— Ничего, — пробурчал Иржи и потащился домой, словно под тяжестью непосильного бремени. Дома он снова сел за стол, подпер голову руками и стал вчитываться в документы. Прошел час, но Иржи не перевернул ни одной страницы. Настали сумерки, в комнате стемнело, а он все еще не зажег света. В передней бодро и весело звякнул звонок, зашуршало платье, и в комнату вбежала Ружена.
    
— Спишь, Иржи? — ласково засмеялась она. — Как здесь темно! Да где же ты?
    
— Гм… я работал, — отчужденно сказал Иржи.
    
В комнате повеяло морозной свежестью и легким ароматом дорогих духов.
    
— Слушай… — весело начала Ружена.
    
— Я хотел зайти к тебе, — прервал он, — но подумал, что тебя, наверное, нет дома…
    
— Где же мне еще быть? — искренне удивилась она. — Ах, здесь так хорошо, Иржи! Я так люблю бывать у тебя!
    
Она вся дышала радостью, молодостью и счастьем.
    
— Поди посиди со мной, — попросила она и, когда брат уселся рядом с ней на кушетке, обняла его и повторила. — Я очень люблю бывать у тебя, Иржик!
    
Он прижался щекой к холодному меху ее шубки, чуть влажному от осеннего тумана, и пока сестра легонько баюкала его, думал: «Не все ли равно, где она была? Зато она сразу же пришла ко мне». И сердце у него замирало и сжималось от странной смеси чувств — острой скорби и сладостного томления.
    
— Что с тобой, Иржик? — испуганно спросила она.
    
— Ничего, — сказал он, убаюканный. — Заходила Тильда.
    
— Тильда! — ужаснулась Ружена и, помолчав, сказала: Пусти!.. А что она говорила?
    
— Ничего.
    
— А обо мне говорила? Плохое что-нибудь?
    
— Так, кое-что…
    
Ружена разразилась злыми слезами.
    
— Подлая женщина! От нее хорошего не жди! Виновата я разве, что им плохо живется? Она наверняка разнюхала, что ты мне помог. Вот и притащилась! Живи они лучше, Тильда и не вспомнила бы о тебе! Как это низко! Все только для себя… и для своих противных детей…
    
— Хватит об этом! — попросил Иржи.
    
Но Ружена не унималась.
    
— Ей хочется испортить мне жизнь! — плакалась она. Только-только все стало налаживаться… а эта Тильда тут как тут, поносит меня и хочет все отнять… Скажи, ты веришь тому, что она наболтала?
    
— Нет.
    
— Ведь я решительно ничего не хочу, кроме свободы. Разве у меня нет права хоть на капельку счастья? Мне так мало нужно, я тут так счастлива, и вот является она и…
    
— Не бойся, — сказал он, вставая, чтобы зажечь лампу.
    
Ружена тотчас перестала плакать. Брат пристально глядел на нее, словно видел впервые. Потупленный взгляд, вздрагивающие губы… Но как она молода и прелестна! Новое платье, шелковые чулки, перчатки туго обтягивают руки… Маленькие нервные пальцы перебирают бахрому рваного чехла на кушетке.
    
— Извини, — сказал Иржи со вздохом, — мне надо работать.
    
Ружена послушно встала.
    
— Ах, Иржи… — начала она и замолкла, не зная, что сказать. Прижав руки к груди, она стояла, как олицетворение испуга; губы у нее побелели, в бегающем взгляде было страдание.
    
— Не беспокойся, — лаконично сказал Иржи и взялся за перо.
    
На следующий день он до темноты сидел над бумагами. Он заставлял себя работать быстрее, но с каждой минутой в сознании нарастала мучительная тревога, рабочее настроение падало.
    
Пришла Ружена.
    
— Пиши, пиши, — шепнула она. — Я тебе не помешаю.
    
Она тихонько села на кушетку, но Иржи все время чувствовал на себе пристальный, беспокойный взгляд сестры.
    
— Что ж ты не зашел ко мне? — внезапно спросила она. — Я сегодня весь день была дома.
    
Иржи угадал в этом признание, которое тронуло его. И, положив перо, повернулся к сестре. Она была в черном платье, похожая на кающуюся грешницу.
    
Лицо ее казалось бледнее обычного, и даже издалека было заметно, как озябли робко сложенные на коленях руки.
    
— У меня довольно холодно, — виноватым тоном проворчал он и попытался разговаривать с сестрой спокойно, не вспоминая о вчерашнем. Ружена отвечала покорно и нежно, тоном благодарной девочки.
    
— Ох, уж эта Тильда! — неожиданно вырвалось у нее. — Им потому не везет, что муж у нее просто идиот. Поручился за чужого человека, а потом пришлось. за него платить. Сам виноват, надо было подумать о своей семье. Но что поделаешь, если он ничего не понимает! Держал коммивояжера, а тот его обобрал, и вообще он доверяет первому встречному… Ты знаешь, что его обвиняют в умышленном банкротстве?
    
— Я ничего не знаю, — уклонился от ответа Иржи.
    
Он понял, что она всю ночь обдумывала это, и ему стало как-то стыдно. Но Ружена не почувствовала тихого протеста брата: она разошлась, раскраснелась и принялась выкладывать свои главные козыри.
    
— Они просили моего мужа помочь им. Но он навел справки и поднял их на смех… Дать им деньги, говорит, — все равно что выбросить. У них триста тысяч пассива… Дурак будет тот, кто вложит в их дело хоть геллер: все вылетит в трубу!
    
— Зачем ты говоришь это мне?
    
— Чтобы ты знал. — Она старалась говорить непринужденно. — Ведь ты такой добряк, чего доброго, дашь еще обобрать себя до нитки…
    
— Ты хорошая, — сказал он, не сводя с нее глаз.
    
Ружена напряглась, как натянутый лук. Ей, видно, очень хотелось сказать еще что-то, но смущал пристальный взгляд брата; побоявшись переборщить, она перевела разговор на другое и стала просить найти ей какую-нибудь работу, потому что она никому, никому не хочет быть в тягость. Она ограничит себя во всем, ей не нужна такая дорогая квартира…
    
«Вот сейчас, сейчас она, может быть, предложит вести у меня хозяйство…» Иржи ждал с бьющимся сердцем, но Ружена отвела взгляд к окну и переменила тему.
    
Через день пришло письмо от Тильды.
    
«Милый Иржи, жаль, что мы расстались, так и не поняв друг друга.
    
Если бы ты знал все, я уверена, ты по-другому отнесся бы и к этому письму. Мы в отчаянном положении. Но если мы сумеем заплатить сейчас 50 000, мы будем спасены, потому что у нашего дела надежное будущее и года через два оно будет приносить доход. Мы готовы дать тебе все гарантии на будущее, если ты нам сейчас одолжишь эту сумму. Ты стал бы нашим компаньоном и получал бы долю с прибылей, как только они будут. Приезжай поглядеть на наше предприятие и убедись своими глазами, что это верное дело. Познакомься с нашими детьми, увидишь, какие они милые и послушные, как прилежно учатся, и твое сердце не позволит тебе погубить их будущее.
    
Помоги нам хотя бы ради них, ведь мы кровная родня, а Карел уже большой и смышленый, он многого достигнет в жизни. Извини, что я так пишу, мы все очень волнуемся и верим, что ты спасешь нас и будешь любить наших детей, ведь у тебя доброе сердце. Приезжай обязательно. Тильдочка, когда вырастет, охотно пойдет к тебе в экономки, вот увидишь, какая она славная. Если ты нам не поможешь, мой муж не переживет этого, и дети останутся нищими.
    
Привет тебе, дорогой Иржи, от твоей несчастной сестры Тильды.
    
P. S. Насчет Ружены ты говорил, что я вру. Мой муж будет в Праге и покажет тебе доказательства, Ружена не заслуживает твоей великодушной поддержки, она позорит нас всех. Пусть лучше вернется к своему мужу, он ее простит, и пусть она не отнимает хлеб у невинных детей».
    
Иржи отшвырнул письмо. Ему было горько и противно. От работы, разложенной на столе, веяло отчаянной пустотой, душу переполняло отвращение. Он бросил все и пошел к Ружене, но уже на лестнице, у дверей, остановился, махнул рукой и отправился бродить по улицам. Увидя вдалеке молодую женщину в мехах, под руку с офицером, он, как ревнивец, побежал за ней, но оказалось, что это не Ружена. Иржи шел, заглядывая в ясные женские глаза, слышал смех, видел счастливых женщин, овеянных радостью и красотой.
    
Наконец, усталый, он вернулся домой. На кушетке лежала Ружена и плакала. На полу валялось раскрытое письмо Тильды.
    
— Какая подлая! — безутешно всхлипывала Ружена. — И как ей не стыдно! Она хочет обобрать тебя, Ирка, обобрать до нитки. Не поддавайся, не верь ни единому слову! Ты и представления не имеешь, до чего это лживая и жадная баба! За что она меня травит? Что я ей сделала? Из-за твоих денег… так меня… позорить. Ведь ей от тебя нужны только деньги! Это просто срам!
    
— У нее дети, Ружена, — тихо сказал Иржи.
    
— Не надо было заводить детей! — грубо воскликнула Ружена, давясь слезами. — Всегда она нас обирала, ей дороги только деньги! Она и замуж-то вышла по расчету, еще девчонкой хвалилась, что будет богата!.. Бессовестная, низкая, глупая!.. Ну, скажи, Иржи, что она за человек? Знаешь, как она держалась, когда им везло? Зажиревшая, спесивая завистница… А теперь хочет… отыграться на мне… Неужели ты допустишь, Иржи? Неужели выгонишь меня? Я лучше утоплюсь, а обратно не поеду!
    
Иржи слушал, опустив голову. Да, сейчас Ружена борется не на жизнь, а на смерть, отстаивает все — свою любовь, свое счастье… Она плачет от ярости, в ее голосе страстная ненависть и к Тильде и к нему, Иржи, который может лишить ее всего. Деньги! Это слово бичом хлестало Иржи каждый раз, когда Ружена произносила его; оно казалось ему гнусным, циничным, оскорбительным…
    
— Я не поверила, когда ты предложил мне деньги, — плакала Ружена. — Ведь они означают для меня свободу и все в жизни. Ты сам мне предложил эти проценты, Иржи. Не надо было предлагать, если ты собирался отнять их. А теперь, когда я так рассчитываю…
    
Иржи не слушал. Жалобы, выкрики, плач Ружены доносились до него, словно издалека. Он чувствовал себя безгранично униженным. Деньги, деньги и деньги!
    
Да разве все дело в деньгах? Что же такое случилось, господи боже? Почему так отупела, ожесточилась замученная заботами хлопотливая мать Тильда? Почему скандалит другая сестра, почему очерствело его собственное сердце? Да разве в деньгах дело? Иржи с удивлением почувствовал, что способен и даже хочет оскорбить Ружену, сказать ей что-то злое, обидное, презрительное.
    
Он встал, полный решимости.
    
— Погоди, — сказал он холодно. — Это ведь мои деньги. А я… — он сделал эффектный отрицательный жест, — я раздумал!
    
Ружена вскочила, в глазах у нее был испуг.
    
— Ты… ты… — запиналась она. — Ну, конечно… само собой разумеется, ты вправе… Прошу тебя, Иржи, ты, наверное, не понял меня… Я совсем не хотела…
    
— Ладно, — отрезал он. — Я сказал, что раздумал.
    
Молния ненависти сверкнула в глазах Ружены, но она закусила губу, опустила голову и вышла.
    
Назавтра к Иржи явился новый посетитель — муж Тильды, неуклюжий, краснолицый, застенчивый человек, с выражением какой-то собачьей покорности в лице и фигуре. Иржи был вне себя от стыда и злости и даже не сел, чтобы не предлагать сесть гостю.
    
— Что вам угодно? — спросил он безразличным, чиновничьим голосом.
    
Неуклюжий человек вздрогнул и с трудом прогаворил:
    
— Я… я… то есть Тильда… посылает вам документы, которые вы хотели… — Он стал лихорадочно шарить по карманам.
    
— Ничего я не хотел! — Иржи отмахнулся.
    
Настала мучительная пауза.
    
— Тильда писала вам, шурин… — начал несчастный фабрикант, покраснев еще больше, — что наше предприятие… в общем… если вы захотите войти в долю…
    
Иржи упорно молчал, не желая выручать зятя.
    
— Собственно говоря… положение не такое уж плохое… Если бы вы захотели участвовать… короче говоря… у нашего дела есть будущее… и вы… как совладелец…
    
Дверь тихо отворилась — на пороге стояла Ружена. Она остолбенела, увидев мужа Тильды.
    
— В чем дело? — резко спросил Иржи.
    
— Иржи… — прошептала Ружена.
    
— У меня гость, — отрезал Иржи и повернулся к зятю. — Пожалуйста, продолжайте.
    
Ружена не шевелилась. Муж Тильды обливался потом от стыда и страха.