1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 

  
   
Токарева Виктория
   
Рассказы и повести
  
  
   
    
О ТОМ, ЧЕГО НЕ БЫЛО
   
   
И был день, когда папа взял мальчика Диму в зоопарк и показал ему тигра. У тигра были зеленые глаза с вертикальными зрачками, вокруг черного кожаного носа расходились черные круги, а уши торчали на голове, как два равнобедренных треугольника.
   
— Папа, — сказал Дима, когда они отошли от клетки, — я хочу тигра.
   
Папа шел и думал о своем.
   
— Ну, па-па… — заканючил Дима.
   
— Ну что, что? — раздраженно спросил папа.
   
Если бы Дима был постарше, он бы понимал, что в такие минуты о делах говорить не следует. Но Диме было только шесть лет, и он сказал:
   
— Я хочу, чтобы тигр жил у меня дома.
   
— Дома живут кошки и собаки, — ответил папа. — А тигры дома не живут.
   
И прошло двадцать лет. Дима работал врачом в неотложной помощи. Люди вызывали его к себе домой, когда им было плохо, и очень радовались Диминому приходу. Но как только им становилось получше и Дима уходил, они совершенно о нем забывали. Таково свойство человеческой натуры.
   
Работа была не творческая, однообразная. И люди, с которыми Дима сталкивался, были тоже однообразные. Когда у человека что-нибудь болит, он говорит с врачом только на эту тему и становится малоинтересен.
   
В день, о котором пойдет речь, Дима был вызван к пациентке, у которой болело внутри.
   
— Где именно? — уточнил Дима.
   
— Именно внутри, — уточнила пациентка.
   
Когда Дима ничего внутри не обнаружил, женщина обиделась и выразила свое отношение к медицине вообще и к Диме, в частности. Дима мог бы достойно возразить, но пререкаться с пациентами было запрещено. Он уложил свой черный кожаный чемоданчик и вышел.
   
Нерастраченная злость давила на ребра, и Дима, оглянувшись на дверь, сказал одно только слово:
   
— Лошадь.
   
И была у Димы любовь по имени Ляля.
   
Ляля работала в парикмахерской и каждые две недели красила волосы в разные цвета. Они были у нее то черные, то оранжевые, то голубые.
   
Дима приходил после дежурства, останавливался возле окна парикмахерской. Окно было во всю стену, и там, за стеклом, как в аквариуме, медленно двигались люди. Все это напоминало замедленную съемку, а Ляля со своим капризным личиком испорченного ребенка как две капли воды походила на Бриджит Бардо.
   
В день, о котором пойдет речь, Ляля, как всегда, вышла на улицу и, скучно поглядев на Диму, проговорила:
   
— Шапку бы ты себе купил другую, што ли…
   
Это было неуважение.
   
И пришел Дима домой, а дома его спросили:
   
— Ты финскую мойку достал?
   
— Нет, — сказал Дима.
   
— Почему?
   
— Я пришел в магазин, сказали «нет».
   
— А почему Замскому сказали «да»?
   
— Я не знаю почему.
   
— А я знаю, — сказала Димина мама. — В детстве ты не умел элементарно хулиганить, как все дети, а сейчас ты даже не можешь элементарно мечтать, как все бездельники. У тебя ничего нет и никогда не будет.
   
Далее мама добавила, что на Диме очень удобно возить воду и что тут ничего не исправишь, потому что эта особенность у него врожденная, унаследованная от папы.
   
И пошел Дима в пельменную и напился от этих слов.
   
Если ему было хорошо, то от выпитого становилось еще лучше. А если плохо, то еще хуже.
   
Сейчас ему стало еще хуже. Дима хмуро глядел в мраморный столик и слушал двух своих новых знакомых, стоящих за этим же столиком. На одном была плоская кепочка, другой — без особых примет.
   
— Ты чего больше всего хочешь? — спрашивал тот, что без примет, у того, кто в кепочке. — Какая у тебя мечта?
   
— У меня мечта жить долго и не болеть.
   
— А у меня мечта быть знаменитым, как артист Филиппов.
   
— Зачем?
   
— Чтобы я шел по улице, а люди останавливались и говорили: «Вон Охрименко пошел». Я Филиппову письмо послал, ответа жду.
   
— Банальная мечта, — вмешался Дима.
   
— А у вас какая? — с почтением спросил Охрименко и вытер пальцами углы губ.
   
Дима подумал и сказал:
   
— Я хочу, чтобы у меня дома жил тигр.
   
— Дома живут только кошки и собаки, — резонно заметил человек в кепочке.
   
— Я понимаю, — покорно согласился Дима и вздохнул. — Я не вовремя родился. Лишний человек. Трагическая личность. Вот Энгельс сказал: «Что такое трагедия? — Столкновение желания с невозможностью осуществления…»
   
Безызвестному Охрименке стало жалко Диму, и он сказал:
   
— А вы сходите в зоопарк. Может, там есть лишний тигр…
   
И пошел Дима в зоопарк.
   
Последний раз он был здесь двадцать лет назад с папой. И сейчас, когда шел мимо клеток, думал о том, что выросшим детям в зоопарк ходить не следует.
   
Раньше, двадцать лет назад, Дима видел только орла. А сейчас он видел орла в клетке. Клетка была открыта сверху и над орлом было небо, но взлететь в него он не мог, потому что у него были подрезаны крылья. Орел сидел на широком пне, свесив свои подрезанные крылья, и походил на деревянную статуэтку, какие продаются в посудо-хозяйственных магазинах.
   
Тигр спал в своей клетке, лежа на боку, вытянув лапы. Живот у него поднимался и опускался — может быть, ему снилась пустыня.
   
Дима представил себе, что такой же хищник будет лежать поперек его комнаты, храня тайну пустынь, и сердце его наполнилось дерзостью. А все остальные жизненные противоречия показались несерьезными.
   
Дирекция зоопарка размещалась в одном помещении с певчими птицами. Видимо, в зоопарке тоже была своя жилищная проблема.
   
Директор сидел за столом и читал какие-то бумаги, наверное, очень скучные, потому что, когда Дима вошел, обрадовался и широко улыбнулся Диме, обнаруживая сразу все зубы — голубоватые и безукоризненные, как бывают безукоризненны искусственные зубы.
   
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Дима.
   
— Чем могу служить? — обрадовался директор.
   
— Скажите, у вас нет случайно, — Дима сделал ударение на слове «случайно», — лишнего тигра?
   
— Чего?
   
— Тигра…
   
— Вы из какой организации?
   
— Я не из организации. Я в индивидуальном порядке.
   
— А зачем вам тигр?
   
— Просто так.
   
— Просто так даже вороны не каркают, — не поверил директор. — Для чего-то он вам все-таки нужен…
   
— Я хочу, чтобы тигр жил у меня дома.
   
— А вы не боитесь, что он вас сожрет?
   
— Я его приручу.
   
— А зачем? Каков конечный результат?
   
Директор смотрел на Диму как на представителя современной молодежи, и думал, что, может, молодежь знает что-то такое, чего не знает их поколение. Но Дима ничего такого не знал.
   
— Конечный результат у всех один, — сказал Дима. Он знал это как врач. — Зачем об этом думать?
   
Директор спрятал зубы и перестал улыбаться.
   
— У нас нет лишнего тигра, — сказал он. — Да и не может быть. Ведь это такая ценность.
   
— Я куплю, — пообещал Дима.
   
— Это не в ваших возможностях, — объяснил директор зоопарка.
   
Дима оглянулся на дверь и что-то прошептал директору на ухо. Он учитывал опыт с финскими мойками.
   
— Нет у нас тигров, честное слово, — искренне сознался директор. — Вы сходите в цирк к дрессировщику, может, там есть…
   
Дрессировщик открыл Диме дверь и, выслушав вопрос, в дом не пустил. Дрессировщик решил, что к нему пришел человек с манией. Он уже знал одного такого — очень общительного человека, который, когда останавливался для беседы, протаскивал у собеседника сквозь петлю на пальто связку ключей. Прощаясь, он снова протаскивал ключи, только в противоположном направлении. У него была мания отпирать людей, а потом снова их запирать.
   
Дрессировщик поглядел на Диму с отчужденным любопытством. Ключей в руках у Димы не было, он стоял безоружный перед дрессировщиком, мигал ресницами, прямыми и белыми, как крылья у бабочки-капустницы.
   
— Вы меня разыгрываете? — осторожно спросил дрессировщик.
   
К нему иногда приходили люди исключительно с этой целью. Такие люди считали, что дрессировщик имеет дело с кастрированными тиграми, которые отличаются от обычной кошки только размером.
   
— Я вас не разыгрываю, — серьезно сказал Дима.
   
— Вы хотите его дрессировать?
   
— Нет. Я ничего не хочу.
   
— А зачем же вам тигр?
   
— Мечта…
   
— Странная мечта, — удивился дрессировщик.
   
— У каждого своя.
   
— А где вы работаете?
   
— Я врач.
   
— Хирург?
   
— Нет, терапевт.
   
— А почему у меня по утрам мешки под глазами? — оживился дрессировщик.
   
— По разным причинам, сказал Дима. — Может, сердце, а может, почки.
   
— Да, — дрессировщик проникся к Диме доверием и задумался. Думал о том, что человек лечит людей и мечтает о тигре. А он, дрессировщик, никогда о них не мечтал. Он всю жизнь мечтал разъехаться с тещей, чтобы жить отдельно и не висеть друг у друга в глазах.
   
— У меня нет для вас тигра, — очнувшись, сказал дрессировщик. — Мне самому не хватает.
   
— Мне только одного, — взмолился Дима.
   
— Я понимаю, что одного, а не десять. Но мне он нужнее, чем вам. У вас мечта, а у меня орудие производства.
   
— Что же делать?
   
— Я не знаю, — дрессировщик поскреб макушку. — Пойдите в Уголок Дурова, может, там есть…
   
В Уголке никого из начальства не оказалось на месте. В кабинете директора сидела девушка-секретарша и тихо разговаривала по телефону.
   
Когда Дима вошел, она перестала разговаривать и нежно, внимательно поглядела сквозь Диму. Глаза у нее были накрашенные и очень красивые.
   
— Здравствуйте, — поздоровался Дима.
   
— Здравствуйте, — сказала девушка, продолжая улыбаться, но не Диме, а тому, с кем разговаривала.
   
— У вас нет тигра? — спросил Дима. Он ожидал, что девушка удивится и спросит, из какой он организации и зачем ему тигр.
   
Но девушка не удивилась и ни о чем не спросила. Она опустила трубку на колени и вежливо ответила:
   
— У нас есть кролики, голуби, енот. Аквариум есть, а тигра у нас нет.
   
Девушка подняла трубку с колен и, опустив глаза, что-то тихо в нее проговорила.
   
— До свидания, — сказал Дима.
   
Она подняла глаза, кивнула и засмеялась, но не Диме, а тому, с кем разговаривала.
   
Дима шел по улице, смотрел на людей и по профессиональной привычке ставил диагнозы.
   
По дороге ему попались два гипертоника и ребенок в возрасте до года с признаками рахита.
   
Дома он из-за ничтожного повода поссорился по телефону с Лялей и вовсе безо всякого повода разругался с мамой. Папа сидел на диване и читал газету. Его интересовали судьбы мира.
   
Дома делать было нечего, и Дима пошел к соседке Регине. Регина жила этажом ниже и жила одна. Прежде она была два раза замужем, и оба раза неудачно: Регина вкладывала в своих мужей всю душу, молодость и деньги, а мужья, не испытывая даже элементарной благодарности, уходили к другим женщинам, которые были хуже Регины и не вкладывали ничего.
   
Регина открыла Диме дверь, поглядела на него исподлобья снизу вверх, держа у носа платочек.
   
— А, это ты, — разочарованно сказала она. — Проходи, только не разговаривай. Я буду работать.
   
Дима сел на диван и стал смотреть на Регину. Регина листала чужую рукопись — она работала корректором, — и под фланелевым халатом двигались ее лопатки.
   
В комнате было чисто и уютно, у Регины был красивый четкий профиль, но все это — ее опрятность и красота — оставалось невостребованным.
   
— Паршивое настроение, — проговорил Дима.
   
Регина промолчала и перевернула страницу.
   
— Хорошо бы у человека была в мозгу такая кнопка: нажмешь — и забудешь все, что хочешь забыть. — Диме хотелось забыть тигра.
   
— Послушай, — Регина обернулась, и лицо ее стало одухотворенным. — У меня поясница болит, прямо разламывается. Почему бы это?
   
— Не знаю, — сухо ответил Дима. Ему надоело с утра до вечера слушать про болезни. Все ждали от него помощи, а ему самому никто не хотел помочь. — Не знаю, — повторил он. — Может, почки, а может, радикулит.
   
— Как это не знаешь? — удивилась Регина. — Ты же врач…
   
— Надо проверить мочу, — сказал Дима и вернулся домой.
   
Кнопки в мозгу действительно не существует, но зато существует телепатия. Когда человек о чем-то непрестанно думает, от его мозга во все стороны идут тугие плотные волны. Эти волны наполняют квартиру и, не умещаясь в ней, выплывают за окно. За окном они распространяются вверх и в стороны и наталкиваются на антенны. Эти антенны стоят на домах, как маленькие рисованные человечки с воздетыми руками-палочками. Человечки стоят с распахнутыми руками и принимают на себя все, что есть в мире: слова, музыку и мысли. Они принимают все, что есть в мире, и через приемники передают это в дома к людям. Музыка и слова обычно слышны, а мысли нет. Мысли не слышны, но они чувствуются. И если кому-то где-то очень плохо, то у другого человека, даже если он живет на противоположном конце света, ни с того ни с сего может испортиться настроение.
   
Дима лежал на диване и думал о тигре, вокруг его головы, как нимбы, вспыхивали невидимые биотоки. И в этот момент раздался телефонный звонок.
   
Звонил бывший Димин школьный товарищ, ныне геолог Вася. Вася поздоровался и рассказал, что недавно он вернулся из уссурийской тайги, где нашел позвоночник от вымершего мамонта, и, кроме позвоночника, он привез из тайги в подарок дочке маленького тигренка. Жена почемуто активно возражает против такого подарка и требует, чтобы Вася передал его безвозмездно либо государству, либо частному лицу.
   
И сбылась мечта!
   
У Охрименки не сбылась, и у девяносто девяти процентов человечества не сбывается. А вот у Димы сбылась.
   
В его комнате поселился большеголовым тигренок. Глаза у него были зеленые с вертикальными зрачками, вокруг черного кожаного носа расходились черные круги, а уши торчали на голове, как два равнобедренных треугольничка.
   
Дима должен был испытывать счастье и восторг, но особенно яркого восторга он не испытывал. Было удивление, какая-то легкая опустошенность, а восторга не было. Просто Дима первый раз переживал осуществление мечты и не знал, что именно так оно и выражается: удивление, опустошенность и покой.
   
Дима спустился этажом ниже и позвонил к Регине. Регина открыла ему дверь, глядя исподлобья снизу вверх, держа у носа платочек.
   
— А, это ты, — разочарованно сказала она.
   
Дима молча отвел полу пиджака, показав внутренний карман, откуда торчала старка.
   
Регина повернулась и пошла в глубь комнаты, а Дима, запахнув пиджак, двинулся следом.
   
Регина достала из серванта рюмки и розетки. Все это было из хрусталя и блестело.
   
— За что? — спросила она и проглотила какую-то таблеточку. У Регины была аллергия, и она пила водку только после лекарства.
   
— За мечту, — предложил Дима.
   
— Ну, за это я пить не буду, — отказалась Регина.
   
— Но ведь невозможно жить без мечты.
   
— Мечтай, — сказала она. — Я ведь тебе ничего не говорю.
   
Регина выпила и пошмыгала носиком в платочек. Лицо у нее было бледное. Она очень уставала, читая чужие рукописи.
   
Дима тоже выпил, и ему стало хорошо.
   
Когда человеку хорошо, он становится добрее и желает счастья другим. Дима желал счастья всем, кого он знал и кого не знал. Ему хотелось носить это счастье в своем кожаном чемоданчике и оставлять в каждом доме, куда его вызывали с неотложной помощью.
   
Дима вернулся домой. Тигренок спал посреди комнаты, вытянув лапы. Брюшко у него поднималось и опускалось, треугольничек уха подрагивал во сне — должно быть, тигренку снилась уссурийская тайга. Дима некоторое время смотрел на него, потом подошел к окну и отодвинул занавеску.
   
За окном стояли дома в расцвеченных окнах, как новогодние елки в лампочках. А совсем внизу — темные, еле различимые в сумерках, стояли сараи.
   
Дима стоял, прислонившись виском к раме, и думал о том, что еще молод, что впереди у него много лет жизни и много интересных событий и встреч.
   
Это было воскресенье, и это было самое счастливое воскресенье во всей его сознательной жизни.
   
Конец дня немножко испортила мама. Мамы умеют любить, как никто другой, и, как никто другой, все портить.
   
— Дима! — строго окликнула мама и, когда Дима обернулся на голос, молча указала пальцем в угол.
   
Дима проследил глазами направление пальца и увидел в углу возле тигренка лужу неправильной формы.
   
— Вытри! — распорядилась мама и опустила свой палец.
   
Этот эпизод был лишний и никак не монтировался со всем днем и с Диминым предыдущим настроением. В кино, например, режиссер пришел бы в монтажную, взял ножницы и вырезал из картины такой эпизод. Дима вырезать ничего не мог, поэтому он покорно направился в ванную комнату. В ванной на батарее висели половые тряпки, некоторые происходили от старых штанов, другие — от рогожных мешков. Дима выбрал ту, что из мешка.
   
Он положил тряпку на лужу, наступил на нее, потом подвигал ногой к себе и от себя. Если бы человек, живущий в доме напротив, посмотрел на Диму из своего окна, то подумал бы, что Дима танцует твист.
   
Окончив свой «твист», Дима взял тряпку двумя пальцами за самый конец, отнес ее в ванную комнату и кинул под батарею.
   
На этом эпизод был бы исчерпан, но в комнату вошел сосед и сказал:
   
— Добрый вечер!
   
— Здравствуйте, — поздоровался Дима. Он вытирал руки о полотенце.
   
— Я ничего не имею против того, — сказал сосед, — что вы воспользовались моей тряпкой. Но уж если вы ею воспользовались, то надо было выстирать и повесить на то место, откуда вы ее взяли.
   
Все было резонно. Дима вернулся в ванную, достал тряпку из-под батареи и сунул ее под холодную струю.
   
От воды тряпка стала темно-коричневая и тяжелая. Дима помял ее руками, почувствовал, что она липкая и скользкая одновременно.
   
— С мылом, — посоветовал сосед, который добровольно согласился сопровождать и консультировать Диму.
   
Дима взял кусок хвойного мыла и с силой провел по тряпке, так что на ней остался желтоватый мыльный рубец. Вода текла по этому рубцу, не размывая его, на пальцах скрипел песок и какие-то камешки.
   
— Горячей водой… — руководил сосед.
   
Дима пустил горячую воду, и рукам сразу стало тепло, мыло вспенилось, и вода полилась бурная и бурая, и ванна сразу стала темная, а тряпка светлая.
   
Диму удивил и обрадовал этот процесс. Он с благодарностью посмотрел на соседа и уже не хотел расставаться с тряпкой, стирал ее до тех пор, пока кусок мыла из прямоугольного не превратился в овальный.
   
После того, как Дима развесил на батарее тряпку и уже снимал через голову рубашку, собираясь спать, в дверь заглянула другая соседка. Увидев раздевающегося мужчину, она войти не решилась, а просунула в дверь одну только макушку. У соседки когда-то была шестимесячная завивка, но шесть месяцев давно прошли, волосы развились и теперь походили на расчесанный мех.
   
Соседка, не повышая голоса, хотя и не понижая его, несмотря на поздний час, пожаловалась на то, что Дима смылил ее мыло и не убрал за собой ванну, и что такое безобразие она ожидала от кого угодно, но только не от него.
   
За воскресеньем следует понедельник, за понедельником вторник, за вторником, естественно, среда. Среда — серединный день недели, и уже недалеким кажется воскресенье, и у рабочего человека повышается настроение.
   
У Димы неделя сложилась иначе. После воскресенья настал понедельник. За понедельником — снова понедельник, и вся его жизнь превратилась в одни сплошные понедельники.
   
Мечта в образе тигренка мяукала по ночам и прыгала к Диме на кровать.
   
Ее надо было кормить мясом, которое стоит по два рубля килограмм. Правда, тигренку перепадали кости, но кости продаются вместе с мясом и стоят столько же.
   
Соседи писали заявления в жилищно-эксплуатационную контору, приводили милиционера и дворника.
   
Любовь по имени Ляля сказала, что психически нормальные люди тигров не заводят. Ляля отказывалась ходить в дом — она одинаково боялась и Диму, и тигра.
   
Близкие и неблизкие знакомые пожимали плечами и снисходительно улыбались. Они чувствовали свое превосходство над ближним.
   
Мама перестала включать телевизор — она боялась сидеть без света. Вечера в семье освободились, и мама использовала это свободное время для того, чтобы упрекать папу. Папа по-прежнему молчал и смотрел в газету, но уже не так внимательно, как раньше. Он сидел на стуле, подобрав ноги, подтянув колени к подбородку, и время от времени осторожно поводил глазами по полу и по сторонам.
   
А тигренок тем временем рос и ничего не подозревал.
   
Тайна и благородство в нем, возможно, были, но скрытые, и внешне ни в чем не выражались. Тигренок носился из угла в угол и, как обычная лестничная кошка, гонял по комнате Димин стетоскоп. Когда ему надоедало это занятие, он вставал на задние лапы, а передними рвал обивку на диване. Тигренок точил на будущее свои когти.
   
Маму очень раздражала эта манера, но сделать тигренку замечание она не решалась. Молчать она тоже не могла, поэтому все мамины замечания выслушивал Дима.
   
Дима выслушивал и вспоминал лицо директора зоопарка и его вопросы, и уже предчувствовал логику в маминых словах и в поведении Васиной жены.
   
Это начиналось сомнение.
   
Сомнение, как всякую болезнь, следует вовремя захватить и лечить, тогда оно проходит без следа.
   
Димино сомнение было запущенным: оно грызло его два месяца и дало тяжелые осложнения. Раньше он чувствовал его только под ложечкой и только ночью, а сейчас ощущал ночью и днем, и ощущал не только под ложечкой, а в сердце, в мозгу и даже во рту. Принимаясь за еду, Дима долго и со всех сторон оглядывал кусок, нюхал его и только потом решался есть.
   
Ощутив присутствие сомнения в жизненно важных центрах, Дима снял трубку и позвонил своему бывшему школьному приятелю, а ныне геологу Васе.
   
Дима вежливо поздоровался и спросил: не возьмет ли Вася тигра обратно? Дима пообещал вернуть его так же безвозмездно, как и взял.
   
Вася поздоровался и ответил, что назад он подарка ни в коем случае не возьмет и посоветовать другого такого мечтателя, как Дима, тоже не может.
   
— Обратись в зоопарк, — посоветовал Вася. — Там тебе хорошие деньги заплатят и ручку поцелуют.
   
В зоопарк Дима пошел, но ручку ему никто целовать не стал.
   
— Нам не надо, — сказал директор зоопарка. — У нас клетки нет.
   
Он смотрел на Диму вежливо и равнодушно, и Дима не мог понять — помнит он его или нет.
   
— Я к вам заходил, — осторожно намекнул Дима.
   
— Я помню, — осторожно сказал директор.
   
Он помнил Диму, но не проявлял к нему интереса. Давно, когда у директора были целы все зубы, с ним тоже случилась аналогичная история: директор страстно мечтал о женщине, а потом, позже, женившись на ней, осознал, что делать это было необязательно.
   
— Вы же говорили: «ценность», — напомнил Дима.
   
— Конечно, ценность, — согласился директор. — Поэтому мы должны ее нормально содержать. А у нас негде. Вы же знаете — жилищный вопрос вообще острый.
   
Директор помолчал, ожидая, что Дима попрощается и уйдет.
   
— До свидания, — сказал Дима.
   
— Всего хорошего, — пожелал директор. — Вы же понимаете, зверей много, а зоопарк один. Сходите в цирк, может, там нужно.
   
Комната дрессировщика вместо обоев была оклеена афишами. Над столом висел большой карандашный портрет — на нем дрессировщик был изображен в профиль и выглядел редкостным красавцем.
   
Красота — в сантиметрах. Художник, видимо, учел эту истину. Он сделал глаза на полсантиметра длиннее, а нос на полсантиметра покороче, чем у оригинала. Общее количество сантиметров осталось то же самое.
   
Дрессировщик выслушал Диму и осторожно спросил:
   
— Вы меня разыгрываете? — Он не любил, когда его разыгрывали.
   
Дима промолчал. Он сидел на стуле, худой и грустный, похожий на подростка, на воспитанного мальчика из хорошей семьи.
   
— Странно, — удивился дрессировщик. — Вы же сами мечтали…
   
— Да, но… — И Дима перечислил все «но».
   
— Я, между прочим, тоже по два рубля мясо покупаю, — сказал дрессировщик.
   
— Ваших тигров содержит государство, — заметил Дима. — Это разные вещи.
   
Это действительно было не одно и то же.
   
— Правильно, — согласился дрессировщик, — тигр не в плане. На него сметы нет.
   
— Вы же говорили: «ценность»…
   
— Еще бы… — неопределенно сказал дрессировщик и рассеянно поглядел в окно. Ему надоели тигры так же, как Диме человеческие болезни.
   
Отворилась дверь, и в комнату вошла пожилая женщина с усами.
   
— Поздоровайтесь, — торопливым шепотом попросил дрессировщик.
   
— Здравствуйте, — послушно сказал Дима.
   
Женщина ничего не ответила, с достоинством вышла из комнаты и, когда вышла, хлопнула дверью.
   
Дима вопросительно посмотрел на дрессировщика.
   
— Видал? — спросил тот с каким-то мрачным удовлетворением.
   
— Видал, — подтвердил Дима.
   
— И вот так всю дорогу…
   
Дима вежливо промолчал. Он не знал, о чем говорит дрессировщик, и это его не интересовало.
   
А дрессировщика, в свою очередь, не интересовали тигры. Тигры, как люди, совершенно различные и вместе с тем абсолютно одинаковые. И в общем-то нет особой разницы, будет у него тигром больше или тигром меньше.
   
— Вы сходите в Уголок Дурова, — предложил дрессировщик. — Может быть, им нужен тигр? Нам не надо, — сказала девушка-секретарша.
   
Она что-то переписывала из одной большой тетради в другую большую тетрадь. Лицо у нее было заплаканное, а глаза ненакрашенные. Оттого что ресницы были светлые, их не было заметно, и веки казались голыми.
   
— У нас дети. Это опасно, — объяснила секретарша.
   
— Это же ценность, — растолковал ей Дима.
   
— Мы не можем держать у себя ценность.
   
— А где директор? — спросил Дима.
   
— Нет его.
   
— А где он?
   
— Где, где… Нету — и все. А зачем он вам?
   
— Поговорить.
   
— А что говорить-то? Я вам объяснила — и все.
   
Когда с Димой грубо разговаривали, он очень робел и от робости сам становился некорректным.
   
— Нет, не все, — сказал он.
   
— Странный вы какой-то, ей-богу, — поделилась секретарша. — Сначала вам нужен тигр, потом вам не нужен тигр. Делать вам, что ли, нечего? Мне бы ваши заботы.
   
Она выдвинула маленький ящичек и вытащила оттуда третью большую тетрадь. Видимо, Димины заботы казались ей праздными по сравнению с ее собственными.
   
— Ну, что вы стоите? — спросила она.
   
— А что делать? — тихо пожаловался Дима. — Не могу же я сам его отравить…
   
— А зачем сам? Отведите в ветлечебницу. Его усыпят и все.
   
Когда человеку плохо, он бежит туда, где его любят, где ему верят.
   
Дима побежал к Ляле.
   
Волосы у нее на этот раз были желтые, рассыпанные по плечам. Если бы рядом с ней поставить Бриджит Бардо, было бы совершенно невозможно отличить: которая из них Бриджит, а которая Ляля.
   
День стоял весенний, и половина мостовой была сухая, яркая, а другая половина находилась в тени, асфальт там был влажный и темный.
   
Дима стоял на солнечной стороне. Привалившись к водосточной трубе, слушал лицом теплое солнце и чувствовал такую усталость, будто он пронес по городу тяжелые чемоданы.
   
— Я понимаю тебя, — печально проговорила Ляля и провела ладошкой по худой Диминой щеке. Она понимала его и жалела. Это была настоящая женщина. — Заведи себе другую мечту.
   
— Но это предательство! — воскликнул Дима и сложил три пальца вместе, будто собирался молиться.
   
— Почему предательство? — удивилась Ляля. — Осуществленная мечта уже не мечта.
   
— Если я не сохраню тигра, я не знаю, как это объяснить, но от меня уйдет лучшая часть меня.
   
— А если ты его сохранишь, он вырастет и сожрет тебя. И от тебя вообще ничего не останется.
   
Лялина ладонь показалась Диме холодной и жесткой. Он снял ее со щеки, потом приподнял плечо и ветер щеку о плечо.
   
Ветлечебница ничем не отличалась от человеческой поликлиники, и Дима почувствовал себя в привычной обстановке.
   
Он снял в гардеробе пальто, потом подошел к окошечку, над которым было написано «Справочное».
   
— Вы первый раз? — спросили в справочном.
   
— Первый, — сказал Дима. — И последний.
   
— Это нас не интересует, — строго заметили в справочном. — Обратитесь в регистратуру, на вас заведут карточку.
   
Дима сделал два шага вправо и сунул голову в окошечко рядом.
   
— Кличка… — спросила регистраторша. Здесь говорили конспективно и коротко. Только о главном.
   
— Чья? — не понял Дима.
   
— Как вы думаете, чья? Не ваша, конечно…
   
Дима смутился.
   
— Тигр, — сказал он.
   
— Кот?
   
— Тигр, — повторил Дима.
   
— Я спрашиваю: кот или кошка?
   
— Из семейства кошачьих, — неопределенно ответил Дима. Регистраторша подняла на него глаза. Дима молчал, она пожала плечами и что-то пометила в карточке.
   
— Фамилия?
   
— Чья?
   
— Ну не кошки, конечно. Ваша.
   
— Коростышевский.
   
— Тигр Коростышевский, — продиктовала себе регистраторша и протянула Диме талон.
   
В коридоре было несколько кабинетов. На скамеечках сидели люди и ждали.
   
Дима тоже сел на скамеечку, покрытую бежевой масляной краской, и стал дожидаться своей очереди. Перед ним сидела толстая женщина с хозяйственной сумкой на коленях. Из сумки выглядывала собачья морда — белая и лохматая, похожая на хризантему.
   
— Вы хотите ее усыпить? — осторожно спросил Дима.
   
— Бог с вами! — испугалась женщина и отодвинулась от Димы. — У нас нервное переутомление, мы ходим на уколы Б-прим.
   
Очередь двигалась медленно, и Дима был рад, что она двигалась так медленно. Он смотрел на концы своих ботинок и мысленно мечтал, чтобы сегодняшний день скорее прошел и наступило завтра. Чтобы можно было скорее забыть о сегодняшнем дне.
   
Ветеринарный врач внимательно выслушал Димину историю, и, когда слушал, то почему-то не смотрел на Диму, а рисовал на рецепте восьмерки.
   
— Мы не можем взять на себя такую ответственность, — сказал врач. Это же не кошка, а тигр. Огромные деньги.
   
— Возьмите даром, — взмолился Дима. — Я даром отдам.
   
— Не надо нам даром, — врач перестал рисовать восьмерки и поднял на Диму глаза: — Нам и даром не надо…
   
И вернулся Дима домой, а тигра нет.
   
— Не знаем, — сказали родители.
   
— Не знаем, — сказали соседи.
   
Дима обошел все полезную площадь квартиры и места общего пользования, но тигра не было нигде.
   
— Наверное, убежал, — сказали соседи, — в уссурийскую тайгу.
   
— Хищники, они неблагодарные, — сказали родители.
   
Дима долго не ложился спать, а когда, наконец, лег, то никак не мог заснуть. Он все время ждал, что в дверь позвонят и, когда он ее приоткроет, просунут в щель тигренка.
   
Дима лежал и прислушивался, глядя над собой, и в голове у него крутилась фраза из какой-то песни. Он никак не мог освободиться от этой фразы и от напряжения. Но никто к нему не пришел и тигренка не просунул. Может быть, он действительно сбежал в уссурийскую тайгу.
   
Прошла неделя.
   
Дима по-прежнему работал в неотложной помощи и уже видел в своей работе большой смысл.
   
И любовь по имени Ляля выходила к нему и разговаривала, потому что Дима был хоть и со странностями, но с серьезными намерениями.
   
И родители согласились, что лучше быть таким тюфяком, как Дима, чем таким ловким, как Замский.
   
И соседи стали приветливее. Люди вообще не любят, когда кто-то живет иначе, чем они.
   
Все шло хорошо — гораздо лучше, чем прежде. Дима поправился, и посвежел, и стал забывать о том времени, когда рядом с ним в комнате жил тигр. Но однажды, придя с ночной смены, он лег спать, и тигренок приснился ему во сне — большеголовый, с зелеными глазами, зрачки вертикальной черточкой. Вокруг черного кожаного носа расходились черные круги, а уши торчали на голове, как два равнобедренных треугольника.
   
Дима проснулся. Голова гудела, и было такое чувство, будто он наелся ваты. Стояли сумерки, и он никак не мог понять — утро сейчас или вечер. Потом, догадавшись по некоторым приметам, что вечер, оделся и вышел на улицу.
   
Дима зашел в пельменную и неожиданно для самого себя напился.
   
Если ему было хорошо, то от выпитого становилось еще лучше. А если плохо, то еще хуже. Сейчас ему стало хуже, и он понял, что, значит, до этого ему было плохо.
   
Дима хмуро глядел в мраморный столик и слушал своих старых знакомых Охрименку и другого, в плоской кепочке. И у Димы было впечатление, что с того раза, как он их здесь встретил два месяца назад, эти люди отсюда не выходили.
   
— Ну что, прислал тебе Филиппов письмо? — спросил Дима у Охрименки.
   
— Нет, еще не прислал. А ты достал себе тигра? — спросил Охрименкоу Димы.
   
Дима поглядел на него и вдруг задумался: если он сознается сейчас в том, что мечта сбежала сама, ему, кроме как на себя, не на кого будет пожаловаться. И вообще он окажется неинтересным человеком, безо всякой мечты.
   
— Я не вовремя родился, — сказал Дима и сложил пальцы так, будто собирался молиться. — Лишний человек. Трагическая личность. Вот Энгельс сказал: «Что такое трагедия? — Столкновение желания с невозможностью осуществления».
   
Безызвестному Охрименке стало жалко Диму, но он ничего не сказал. Он сам находился в таком же положении.
  
  
   
    
УЖ КАК ПАЛ ТУМАН…
   
   
Челку поправь! — приказала Ирка.
   
— Как? — виновато поинтересовалась Наташа.
   
— Как, как, господи! — расстроилась Ирка, вытерла руки о фартучек и задвигалась вокруг Наташи. Двигалась она легко, прикосновения у нее были легкие, и пахло от нее французскими духами.
   
Ирка обладала тем типом внешности, о котором говорят: «Ничего особенного, но что-то есть». У Ирки было все: она работала в Москонцерте, в нее были влюблены все чтецы и певцы, ездила за границу — то за одну, то за другую. Собиралась замуж — у нее было наготове три или четыре жениха.
   
Наташа обладала тем типом внешности, о котором говорят: «Вроде все хорошо, но чего-то не хватает». То, что все хорошо, — считала Наташина мама и еще несколько доброжелательных людей, остальная часть человечества придерживалась мнения, что чего-то не хватает. Со временем доброжелательные люди примкнули к остальной части человечества, верной осталась только мама. Она говорила: «У тебя, Наташа, замечательные волосы, к тебе просто надо привыкнуть».
   
— Сиди прямо! — приказала Ирка.
   
Она вышла из кухни, потом вернулась с французскими духами. Ирка не жалела для Наташи ни духов, ни одного из своих женихов, но это никогда ничем не кончалось. Певцы пели песни советских композиторов, чтецы читали: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» Фокусники показывали фокусы со спичками.
   
Не веря больше в эстрадный жанр, Ирка раздобыла где-то настоящего мужчину, который плавал в Бабельмандебском проливе и ходил с ружьем на медведя.
   
— Щас я тебя пофурыкаю, — предупредила Ирка.
   
— Не надо…
   
— Понимала бы, — Ирка заскакала вокруг Наташи, опрыскивая ее из пульверизатора.
   
— Не надо, — Наташе жаль было духов, которые назывались «Chat noir», что в переводе означает: «Черная кошка». — Все равно ничего не получится.
   
— Неизвестно, — возразила Ирка. — Он строил ГЭС, не помню какую, в труднейших условиях. Строитель лучшей жизни. Про таких Пахмутова песни пишет, а он к нам живой придет.
   
— Может, не придет? — с надеждой спросила Наташа.
   
В это время позвонили в дверь.
   
Наташа вздрогнула и посмотрела на Ирку, Ирка — на Наташу, выражение лиц у обеих на мгновение стало бессмысленным. Потом Ирка метнулась в прихожую, и оттуда послышались голоса.
   
Наташа сидела ни низкой табуретке посреди кухни и не знала, что делать.
   
Она окончила консерваторию, умела петь с листа и писать с голоса, могла услышать любой самый низкий звук в любом аккорде. А здесь, на Иркиной кухне, она чувствовала, что это никому не надо и она не в состоянии поменять все то, что она может, на то, чего не может.
   
Наконец отворилась дверь, и вошел настоящий мужчина, строитель лучшей жизни.
   
Наташа успела заметить, что рубашка у него белая и некрахмальная, лежит мягко… Волосы русые, растут просто, а лицо неподвижно, будто замерзло, и на нем замерзло обиженное выражение.
   
— Знакомьтесь, — сказала Ирка.
   
— Толя, — строитель протянул руку.
   
— Наташа, — она пожала его жесткие пальцы и посмотрела на Ирку.
   
— Садитесь, — непринужденно руководила Ирка.
   
Толя сел и прочно замолчал. Иногда он поднимал глаза на стену, а со стены переводил на потолок.
   
— Скажите, — начала Ирка, — вы действительно плавали в Бабельмандебском проливе?
   
— Ну, плавал, — не сразу ответил Толя.
   
— А как, как, как? — обрадовалась Ирка.
   
Толя очень долго молчал, потом сказал:
   
— В скафандре.
   
— А зачем? — тихо удивилась Наташа.
   
— А надо было… — недовольно сказал Толя.
   
— И на медведя ходили? — Ирка не давала беседе обмелеть.
   
— Ну, ходил…
   
— А как вы ходили?
   
Ирке надо было подтвердить, что в ее доме настоящий мужчина.
   
— С ружьем, — сказал Толя.
   
— Страшно было? — тихо поинтересовалась Наташа.
   
— Не помню. Я давно ходил.
   
Ирка тем временем подала кофе.
   
— Я коньяк принес, — сказал строитель, — на лестнице поставил.
   
— Почему на лестнице? — Ирка подняла брови.
   
— Не знаю, — сказал строитель, и Наташа поняла, что он постеснялся.
   
Ирка вышла на лестничную площадку и увидела возле своей двери бутылку.
   
— Могли стащить, — объяснила она, вернувшись.
   
— Ага… — беспечно сказал строитель.
   
— А вы есть хотите? — тихо спросила Наташа.
   
— Ужас! — сказал Толя, и всем стало весело.
   
Когда половина бутылки была выпита. Толя первый раз посмотрел на Наташу и сказал:
   
— Вчера попал в одну компанию, там такая девочка была… И парень с ней в кожаных штанах. Вам бы он не понравился.
   
— Почему? — спросила Наташа.
   
— Потому, что вы серьезная.
   
«Как раз понравился бы», — подумала Наташа, но ничего не сказала.
   
— Ну, ну… — Ирка обрадовалась, что Толя заговорил.
   
— Он пижонить начал, говорит: в каждом человеке девяносто процентов этого… Ну, сами понимаете.
   
— Чего? — не поняла Ирка.
   
— Дерьма. А я ему говорю: «Ты не распространяй свое содержание на других».
   
Толя замолчал. Наташа поняла, что он обижен и переживает.
   
— Не обращайте внимания, — сказала она.
   
— Да вообще-то, конечно, — согласился Толя.
   
— Вы где живете?
   
— Нигде.
   
— Как это «нигде»?
   
— Очень просто. Плаваю — и все.
   
— А дом-то у вас есть?
   
— Был, а теперь нет. Давайте выпьем.
   
Все подняли рюмки.
   
— Жена сказала: «Надоел ты мне». Я и ушел.
   
— Жалко было? — спросила Ирка.
   
— Чего?
   
— Жену.
   
— Жалко. — Толя прищурился. — До слез жалко. Однажды ночью просыпаюсь и плачу. Слезы текут, ничего поделать не могу. Думаю: господи, да я ли это…
   
Все замолчали, думая о своей жизни, и только Ирка не умела думать о себе.
   
— Неужели никак нельзя было? — она посмотрела на Толю.
   
— Наверное, нельзя. Я без жены еще как-то проживу. А без своей работы — нет.
   
— Понятно, — сказала Наташа. Ей это было понятно.
   
Ирка включила приемник. Заиграл симфонический оркестр.
   
У Толи глаза были голубые, а волосы русые. За его спиной висела занавеска, а за занавеской лежал город — далеко, во все стороны. А после города кончались дороги и начинались поля и деревни, потом другие города.
   
Наташа вдруг кожей ощутила это все: расстояние и бесконечность.
   
— Так-то ничего бы, — сказал Толя, — плохо только, писем нет. Когда на корабль письма приходят, как будто веревка от земли протягивается. Не утонешь, ни фига с тобой не сделается. А когда писем нет…
   
— Хотите я вам напишу? — предложила Наташа.
   
Толя промолчал. Ему не нужны были Наташины письма. Вот если бы написала жена или в крайнем случае девочка — приятельница парня в кожаных штанах.
   
Толя многое умел: ходить на медведя, опуститься на дно в скафандре. Он умел интересно жить, но не умел интересно рассказать об этом. И не в силах был поменять то, что он может, на то, чего не может.
   
— Ничего, — сказала Ирка, — все будет хорошо.
   
Ей хотелось, чтобы у всех было все хорошо.
   
Соседская девочка собиралась в детский сад. Она вытаскивала на середину комнаты все свои игрушки и разговаривала с ними. Слов было не разобрать, но звук голоса и интонации доносились четко. Дом был блочный, слышимость хорошая.
   
Наташа лежала с открытыми глазами, слушала девочку и думала о себе. О том, как три года назад Игорь сделал предложение, она согласилась в ту же секунду, потому что Игорь был не халтурщик — они много бы переделали в жизни хороших дел. А на другой день он позвонил, извинился и сказал, что передумал.
   
— Не сердишься? — спросил он.
   
— Да ну, что ты… — сказала Наташа. — Конечно, нет…
   
Говорят: война… А бывает, что и в нормальной жизни, среди гостей и веселья, все может кончиться одним телефонным звонком.
   
— Сни-ми-и! — кричала сверху девочка. Ей что-то надевали, а она протестовала.
   
В комнату из кухни вошла Наташина мама. Она работала медсестрой в больнице, любила тяжелобольных и презирала тех, кто болел несерьезно. Она любила людей, которым была необходима.
   
Мать послушала, как кричит сверху девочка, и сказала:
   
— Господи, всю нервную систему ребенку расшатали…
   
— Если бы у нее была своя внучка, она ни за что не шатала бы ее систему, а жила только ее интересами.
   
— Мам, — сказала Наташа, — хочешь я ребенка рожу?
   
— От кого?
   
— От меня.
   
— Идиотка! — сказала мать.
   
— Ну что ты ругаешься, я же только спрашиваю.
   
Зазвонил будильник, отпирая новый день.
   
Училище размещалось в старом особняке. Раньше в этом особняке жил обедневший дворянин. Комнаты были тесные, лестница косая. Наташа любила эти комнаты и лестницу, коричневую дверь с тугой и ржавой пружиной, тесноту и пестроту звуков.
   
В самой большой комнате, которую дворянин прежде называл «залой», а теперь все звали «залом», занимался хор.
   
Здесь все как обычно: та же декорация, сорок стульев, рояль. Те же персонажи — 40 студентов, концертмейстер Петя. Концертмейстер — профессия не видная. Например, по радио объявляют: «Исполняет Лемешев, аккомпанирует Берта Козель». Лемешева знают все, а Берту Козель не знает никто, хотя объявляют их вместе.
   
В консерватории Петя учился тремя курсами старше, его звали «членистоногий». Было впечатление, что у Пети на каждой руке по два локтя и на каждой ноге по два колена и что он весь может сложиться как складной метр. Сразу после звонка отворяется дверь и появляется следующее действующее лицо — декан Клавдия Ивановна, за глаза — «та штучка». Она окончила университет, к музыке никакого отношения не имеет, не может отличить басового ключа от скрипичного. Осуществляет общее руководство.
   
Принцип ее руководства состоит в том, что раз или два раза в год она выгоняет какого-нибудь отстающего и неуспевающего. Раз или два раза в год под косой лестницей бьется обалдевшая от рыданий жертва, а вокруг тесным кольцом в скорбном и напряженном молчании стоят друзья-однокурсники, и каждый предчувствует на этом месте себя.
   
Сейчас «та штучка» вошла и села возле дверей на свободный стул. Студенты и студентки выпрямили позвоночники, как солдаты на смотру.
   
Наташа не обернулась. Пусть декан беспокоится, и царственно откидывает голову, и изобретает принципы. А она — дирижер. Ей нужны только руки, чтобы было чем махать, и хор, чтобы было кому махать. И хорошая песня больше ничего. А посторонние в зале не мешают. К посторонним, равно как и к публике, дирижер стоит спиной.
   
— «Эх, уж как пал туман», — сказала Наташа и движением руки подняла хор.
   
Она внимательно смотрит на первые сопрано, потом на вторые. Идет от одного лица к другому. Это называется — собрать внимание. Но Наташа ничьего внимания не собирает. Слушает сосредоточенно: ждет, когда задрожит в груди поющая точка. Потом эта точка вспыхивает и заливает все, что есть за ребрами, — сердце и легкие. И когда сердце сокращается, то вместе с кровью посылает по телу вдохновение. Наташа до самых кончиков пальцев наполняется им, и становится безразличным все, что не имеет отношения к песне.
   
Наташа качнула в воздухе кистью, давая дыхание. Петя поставил первый аккорд. Сопрано послушали и вдохнули, широко и светло запели:
   
    
     
Эх, уж как пал туман на поле чистое-э…
    
   
   
Она потянула звук, выкинув вперед руку, будто держа что-то тяжелое в развернутой ладони. Потом обернулась к альтам.
   
    
     
…Да позакрыл туман дороги дальние…
    
   
   
— влились альты. Они влились точно и роскошно, именно так они должны были вступить. Наташа каждой клеточкой чувствовала многоголосье. Ничего не надо было поправлять.
   
Она опустила руки, не вмешиваясь, не управляя, давая возможность послушать самих себя. Все пели и смотрели на Наташу. Лицо ее было приподнято и прекрасно, и это выражение ложилось на лица всех, кто пел.
   
    
     
…Эх, я куда-куда-а пойду,
     
Где дорожку я широкую-у найду-у, где…
    
   
   
В следующую фразу должны вступить басы и вступить на «фа». Это «фа» было в другой тональности и шло неподготовленным. Если басы не попадут песня поломается.
   
Наташа оглядывается на Петю, на мгновение видит и как-то очень остро запоминает его резкое, стремительное выражение лица и сильные глаза.
   
Петя чуть громче, чем надо, дает октаву в басах, чтобы басы послушали «фа» и почувствовали его в себе.
   
Наташа сбросила звук. Хор замер и перестал дышать. Она делала все, что хотела, и хор выполнял все, что она приказывала: могли бы задохнуться и умереть. Она держала 40 разных людей на кончиках вздрагивающих пальцев, и в этот момент становилась понятна ее власть над людьми.
   
В последнюю четверть секунды качнула локтями, давая дыхание, и все вздохнули полной грудью. Басы точно встали на «фа», отдали его в общий аккорд — самый низкий, самый неслышный, но самый определяющий тон.
   
    
     
…Где доро-ожку най-ду-у…
    
   
   
В конце все собираются в унисон, подтягивают, выравнивают последний звук до тех пор, пока не создается впечатление, будто он рожден одним только человеком. Наташа подняла два пальца, как для благословения, и слушает, и впечатление, будто забыла — зачем стоит. Потом медленным жестом подвигает палец к губам. Звук тает, тает… сейчас совсем рассеется, осядет на потолок и на подоконник. Но Наташины пальцы ждут, и губы ждут, и глаза — попробуй ослушаться. И все подаются вперед и держат, держат звук до тех пор, пока это не становится невозможным. Тогда Наташа едва заметным движением зачеркивает что-то в воздухе и опускает руку.
   
Песня кончилась. Проходит некоторое время, прежде чем всем становится это ясно.
   
Урок окончился, и все разошлись. Петя засовывал в портфель ноты. Ноты не умещались.
   
Наташа подошла к окну и распахнула его настежь. На улице снег поблескивал, как нафталин. Он лежал на крышах совсем белый и был по тону светлее, чем небо.
   
Хорошо было стоять и немножко мерзнуть и возвращаться откуда-то издалека. Смотреть на снег, черные на белом фигурки людей, ощущать бесконечность.
   
Далеко-далеко висит звезда, а под ней висит Земля, а на Земле бывший особняк обедневшего дворянина. А на втором этаже, в трех метрах над людьми, стоит Наташа.
   
Песня получилась, значит, полгода прошли недаром и сегодняшний день не пропал. А впереди следующая песня, которая будет лучше этой, а за ней другая. И это — ее! Здесь она ни от кого не зависит. Никто не может ни вмешаться, ни помешать.
   
«Проживу! — подумала Наташа. — Ничего, проживу!» По улице быстро прошли два подростка. Они шли, одинаково сунув руки в карманы.
   
А Петя за спиной все никак не мог уложить ноты, наступал на портфель коленкой.
   
Наташа подошла, отобрала портфель и разложила: партитуры вдоль, а сборники — поперек. Потом легко закрыла портфель и протянула Пете. Петя озадаченно посмотрел на портфель, потом на Наташу. Он смотрел долго и вдруг удивился:
   
— Слушай, а у тебя потрясающие волосы. Ты это знаешь?
   
— Конечно, — сказала Наташа. — Ко мне просто надо привыкнуть…
  
  
   
    
ЗАНУДА
   
   
Нудным человеком называется тот, который на вопрос:
   
«Как твои дела?» — начинает рассказывать, как его дела…
   
Женька бы нудным. Он все понимал буквально. Если он чихал и ему говорили: «Будь здоров», отвечал: «Ладно».
   
Если его приглашали: «Заходи», он заходил. А когда спрашивали: «Как дела?», начинал подробно рассказывать, как его дела.
   
Люся и Юра не считались нудными, понимали все так, как и следует понимать: если их приглашали «заходите», они обещали и не заходили. На пожелание «будьте здоровы» отвечали «спасибо». А на вопрос «как дела?» искренне делились: «потихоньку».
   
Юра закончил один институт, а Люся два — очный и заочный. У нее было наиболее высокое образование по сравнению с окружающими. Образование, как известно, порождает знание. Знание — потребность. Потребность — неудовлетворенность. А неудовлетворенный человек, по словам Алексея Максимовича Горького, полезен социально и симпатичен лично.
   
Люся была полезна и симпатична, чем выгодно отличалась от нудного Женьки. Они жили на одном этаже, но никогда не общались, и линии жизни на их ладонях шли в противоположных направлениях. Поэтому появление Женьки на пороге Люсиного дома было неоправданным, но тем не менее это случилось в одно прекрасное утро, в десять часов пятнадцать минут по московскому времени.
   
— Здравствуйте, — сказала Люся, так как Женька молчал и смотрел глазами — большими и рыжими.
   
— Ладно, — ответил Женька. Слово «здравствуйте» он понимал как обращение и понимал буквально: будьте здоровы.
   
Люся удивилась, но ничего не сказала. Она была хорошо воспитана и умела скрывать свои истинные чувства.
   
— У меня сломалась бритва, — сказал Женька. Голос у него был красивый. — Я бы побрился бритвой вашего мужа. Но это зависит не только от меня.
   
— Пожалуйста, — Люся не умела отказывать, если ее о чем-нибудь просили.
   
Она привела Женьку на кухню, положила перед ним бритву и зеркало, а сама ушла в комнату, чтобы не мешать Женьке и чтобы написать корреспонденцию о молодежном театре. Написать было не главное, а главное — придумать первую фразу, точную и единственно возможную. Заведующий отделом информации обязательно требовал первую фразу. Если ее не было, он дальше не читал.
   
Люся попробовала сосредоточиться, но за дверью жужжала бритва, и в голову лезли посторонние мысли. Например, хорошо бы в этом году ей исполнилось не 27, как должно, а 26, а на следующий год 25, потом 24 и так до двадцати. Тогда через семь лет ей было бы не 34, а 20.
   
Мысли эти не имели ничего общего с молодежным театром и не годились для первой фразы. Люся вылезла из-за стола и пошла на кухню, чтобы узнать, как продвигаются Женькины дела. Дела продвигались медленно, возможно, потому, что смотрел Женька не в зеркало, а мимо — на стол, где стояла банка сгущенного молока, творог и отдельная колбаса.
   
Люся поняла, что Женька хочет есть.
   
— Налить вам чаю? — спросила она.
   
— Как хотите, — ответил Женька. — Это зависит не от меня.
   
Люся удивилась, но ничего не сказала. Она не хотела разговаривать, чтобы не рассредоточиться и сохранить себя для первой фразы.
   
Она налила ему чай в высокую керамическую кружку, подвинула ближе все, что стояло на столе.
   
Женька молча начал есть. Ел он быстро — признак хорошего работника, и через пять минут съел все, включая хлеб в хлебнице и сахар в сахарнице. Потом он взял с подоконника «Неделю» и стал читать. Что-то показалось ему забавным, и он засмеялся.
   
— Вы поели? — спросила Люся.
   
Она ожидала, что Женька ответит: «Да. Большое спасибо. Я, наверное, вас задерживаю, я пойду». Но Женька сказал только первую часть фразы:
   
— Да, — «спасибо» он не сказал. — Я вам мешаю? — заподозрил он, так как Люся продолжала стоять.
   
— Нет, ну что вы… — сконфуженно проговорила она и ушла в другую комнату.
   
Она слышала, как Женька переворачивает страницы. Потом что-то грохнуло и покатилось — видимо, со стола упала тарелка или керамическая чашка.
   
Люсе не жалко было ни тарелки, ни чашки, а жалко утреннего времени, которое она так ценила и которое уходило зря. Люся почти материально ощущала в себе талант и отдавала его людям. Обычно она делала это по утрам, но сегодня ей помешал Женька, и Люся чувствовала свою вину перед человечеством.
   
И Женька тоже чувствовал себя виноватым.
   
— Я уронил… — сказал он, появившись в дверях.
   
— Ничего, — равнодушно ответила Люся, — не обращайте внимания.
   
— Хорошо, — согласился Женька и кивнул.
   
Он кивнул, и прошел к письменному столу, и сел в кресло рядом с Люсей.
   
Женька побрился и поел, выкурил хорошую сигарету и прочитал «Неделю» от корки до корки, до того места, где сообщался адрес редакции. А теперь ему хотелось поговорить. Ему хотелось, чтобы его послушали.
   
— А меня с работы выгнали, — доверчиво поделился Женька.
   
— Где вы работали? — поинтересовалась Люся.
   
— В клубе ЖЭКа. Хором руководил.
   
— Интересно… — удивилась Люся.
   
— Очень! — согласился Женька. — Когда дети поют, они счастливы. Хор это много счастливых людей.
   
— Почему же вас выгнали?
   
— Я набрал половину гудков.
   
— Каких гудков?
   
— Ну… это дети, которые неправильно интонируют. Без слуха…