1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Книга первая    

     

     

    

     

     

Предисловие автора    

     

Я  работал над этой книгой в течение двух лет, отдавая ей много времени и труда. И  если ее достоинства и недостатки не говорят сами за себя при чтении, значит моя  работа пошла впустую.    

Если бы  я мог выступить с оправданиями того неумеренного вымысла, каким являются Полипы  и Министерство Волокиты, я стал бы искать этих оправданий в повседневной жизни  рядового англичанина, не говоря уже о том незначительном обстоятельстве, что  столь бесцеремонное нарушение приличий было допущено мною в дни войны с Россией  и судебного разбирательства в Челси.[1]  Если бы я решился отстаивать право на существование столь экстравагантного  персонажа, как мистер Мердл, я бы намекнул, что он был задуман после эпопеи с  железнодорожными акциями, в пору деятельности некоего Ирландского банка и еще  одного-двух столь же почтенных учреждений.[2]  Если бы мне понадобились смягчающие обстоятельства для фантастического  утверждения, будто дурной замысел иногда прикидывается замыслом добрым и сугубо  благочестивым, я сослался бы на ту любопытную случайность, что это утверждение,  выраженное в крайней форме на страницах данной книги, совпало по времени с  публичным допросом директоров Королевского британского банка.[3] Но я готов, если потребуется,  подчиниться заочному приговору по всем этим пунктам, и признать мнение  авторитетов, что ничего подобного никогда не имело места в нашей стране.    

Некоторые  из моих читателей, быть может, пожелают узнать, сохранилась ли тюрьма Маршалси,  хотя бы частью, до нашего времени. Я сам этого не знал, пока писал свою книгу,  и только когда работа уже близилась к концу, отправился взглянуть. Я увидел,  что на месте наружного дворика, так часто упоминающегося на этих страницах,  красуется бакалейная лавка; и это заставило меня предположить, что от старой  тюрьмы камня на камне не осталось. Однако, бродя по одной из близлежащих улиц,  обозначенной как «Энджел-Корт, ведущая к Бермондси», я вдруг очутился на «Маршалси-Плейс»  и не только признал в стоящих там домах большую часть строений старой тюрьмы,  но даже убедился, что целы те помещения, которые я мысленно видел перед собой,  когда работал над жизнеописанием Крошки Доррит. Какой-то неправдоподобно  крошечный мальчуган, державший на руках неправдоподобно громадного младенца, с  почти сверхъестественной точностью рассказал мне о прошлом этих мест. Откуда у  этого юного Ньютона (ибо я считаю его вполне достойным такого наименования)  подобная осведомленность – мне неизвестно; чтобы почерпнуть ее из личного  опыта, он должен был родиться на четверть века раньше. Указав на окно комнаты,  где появилась на свет Крошка Доррит и где столько лет прожил ее отец, я  спросил, кто там живет теперь. Мой собеседник ответил: «Том Питик». Я спросил,  кто такой Том Питик, и услышал в ответ: «Джека Питика дядя».    

Пройдя  немного дальше, я обнаружил ту старую и не столь высокую стену, что шла вокруг  тесной внутренней тюрьмы, куда никого никогда не запирали, разве что в особо  торжественных случаях. Всякий, кто в наши дни попадет на Маршалси-Плейс, пройдя  через Энджел-Корт, ведущую к Бермондси, будет ступать по тем самым каменным  плитам, по которым некогда ступали узники Маршалси; направо и налево от него  протянется узкий тюремный двор, почти не изменившийся, если не считать того,  что верхнюю часть стен снесли, когда это место перестало быть тюрьмой; к нему  будут обращены окна комнат, где томились неисправные должники; и скорбные тени  прошлого обступят его толпой.    

     

Книга первая    

«БЕДНОСТЬ»    

     

Глава I    

Солнце и тень     

     

Однажды  в августовский полдень, тридцать лет тому назад, Марсель изнывал под палящими  лучами солнца.    

Палящий  зной в середине августа был не редкостью для юга Франции в то время, как и во  все прочие времена. Раскаленное небо сверкало над городом, а в городе и в его  окрестностях тоже все сверкало, отражая солнечный свет. Сверкали белые стены  домов, сверкали белые улицы, сверкали белые ограды, сверкали истрескавшиеся от  зноя ленты дорог, сверкали холмы, где вся зелень была выжжена солнцем, и от  этого повсеместного сверканья одурь брала случайного прохожего. Только лозы,  отягченные спелыми гроздьями, нарушали сверкающую неподвижность, едва заметно  подрагивая, когда горячий воздух шевелил их поникшие листки.    

Даже  легкий ветерок не рябил тусклую воду гавани и прекрасную гладь открытого моря.  Черные и синие воды не смешивались, и граница между ними была ясно видна; но  сейчас море было так же неподвижно, как и мутная лужа, от которой оно всегда  оберегало свою чистоту. Лодки, не защищенные тентами, накалились так, что  нельзя было прикоснуться к бортам; на обшивке кораблей пузырями вздулась краска;  камни набережной уже несколько месяцев не остывали ни ночью, ни днем. Жители  Индии, русские, китайцы, испанцы, португальцы. англичане, французы,  неаполитанцы, генуэзцы, венецианцы, греки, турки, потомки всех строителей  Вавилонской башни,[4]  прибывшие в Марсель торговать, одинаково искали тени, готовы были спрятаться  куда угодно, лишь бы спастись от слепящей синевы моря и от огненных лучей  исполинского алмаза, вправленного в небесный пурпур.    

Разлитое  кругом сверкание резало глаза. Правда, там, где на горизонте угадывались  очертания итальянского берега, сверкающая даль была подернута легкой дымкой  испарений, медленно поднимавшихся с моря; но это было только в одной стороне.  Белые от пыли дороги сверкали по склонам гор, сверкали в глубине долин,  сверкали на бесконечной шири равнины. Белые придорожные домики были увиты  пыльными лозами, длинные ряды иссушенных солнцем деревьев тянулись вдоль дорог,  не давая тени, и все кругом никло, истомленное сверкающим зноем, который шел от  неба и от земли. Истомлены были лошади, тянувшие в глубь страны вереницы  повозок под дремотное позвякиванье колокольцев; истомлены были возницы,  клевавшие носом на козлах; истомлены были землепашцы в полях. Все живое, все  растущее страдало от зноя – кроме разве ящерицы, что проворно сновала вдоль  каменных оград, да цикады, стрекотавшей, точно тоненькая трещотка. Даже пыль  словно запеклась на жаре, и самый воздух дрожал, как будто и он задыхался от  зноя.    

Шторы,  занавеси, ставни, жалюзи – все было спущено и плотно закрыто, чтобы преградить  доступ сверкающему зною. Но стоило ему найти где-нибудь щель или замочную  скважину, и он вонзался в нее, как добела раскаленная стрела. Всего надежней  были защищены от него церкви. Там сонно мерцали лампады в сумеречной мгле,  сонно раскачивались безобразные тени стариков богомольцев и нищих, и выйти из  тихого полумрака колонн и сводов было все равно, что броситься в огненную реку,  когда только и остается, что плыть изо всех сил к ближайшему островку тени.  Город, где не видно людей, потому что каждый, разморясь от жары, рад укрыться в  тени и лежать неподвижно, где почти не слышно гомона голосов и собачьего лая,  где только нестройный колокольный звон или сбивчивая дробь барабана нарушает  порой тишину – таков был в этот день Марсель, жарившийся в лучах августовского  солнца.    

Существовала  в то время в Марселе тюрьма, мерзости невообразимой. В одной из ее камер, до  того отвратительной, что даже сверкающий день гнушался ею и просачивался туда  лишь в виде скудных выжимков отраженного света, помещалось двое узников.  Приколоченная к стене скамья, вся в зарубках и трещинах, с грубо вырезанными на  ней подобием шашечной доски, шашки, сделанные из старых пуговиц и суповых  костей, домино, два соломенных тюфяка и несколько винных бутылок – вот и все,  что находилось в камере, если не считать крыс и разной невидимой глазу нечисти,  кроме нечисти видимой – самих узников.    

Скудный  свет, о котором говорилось выше, проникал в камеру через довольно большое, забранное  железной решеткой окно, выходившее на мрачную лестницу, откуда таким образом  можно было во всякое время наблюдать за обитателями камеры. Выступ в кладке  стены, у нижнего края решетки, образовал широкий каменный подоконник на высоте  трех или четырех футов от полу. Сейчас на этом подоконнике, полусидя, полулежа,  устроился один из узников; колени он подобрал, а спиной и ступнями ног упирался  в боковые стенки оконного проема. Переплет решетки был настолько редкий, что не  помешал ему просунуть руку меж двух прутьев и облокотиться на поперечину, что  придавало его позе непринужденность.    

Все  здесь было отмечено печатью тюрьмы. Тюремный воздух, тюремный свет, тюремная сырость,  тюремные обитатели – на всем сказывалось пагубное действие заключения. Лица  людей побледнели и осунулись, железо заржавело, камень покрылся слизью, дерево  сгнило, воздух был спертый, свет – мутный. Как колодец, как подземелье, как  склеп, тюрьма не знала сияния дня, и даже среди пряных ароматов где-нибудь на  островах Индийского океана сохранила бы в неприкосновенности свою зловонную  атмосферу.    

Человека,  полулежавшего на каменном подоконнике, пробрал даже холод. Нетерпеливым движением  плеча он плотней запахнул свой широкий плащ и проворчал: «Черт возьми это  проклятое солнце, хоть бы раз заглянуло сюда».    

Он ждал,  когда его придут кормить, тесно прижавшись к решетке, старался высмотреть  что-то внизу, куда уходила лестница, и выражением своего лица напоминал  голодного зверя. Но во взгляде слишком близко посаженных глаз не было ничего от  царственной гордости львиного взора; то был взгляд пронзительный, но  неяркий, – словно нацеленное острие клинка, которое почти не видно, если  смотреть на него в упор. Эти глаза не имели глубины, лишены были разнообразия  выражений; они просто открывались и закрывались, а иногда блестели, как у  кошки. Искусный ремесленник мог бы изготовить лучшую пару глаз – если не  говорить о службе, которую они служили своему обладателю. Нос был довольно  красив, из тех, которые называют орлиными, но переносица чересчур высока, оттого  и расстояние между глазами казалось чересчур малым. Что до остального, то это  был человек рослый, видный, с тонкогубым ртом, прятавшимся под густыми усами, и  шапкой жестких всклокоченных волос неопределенного пыльного цвета, кой-где,  впрочем, отливавших рыжиной. Рука, просунутая между прутьев решетки (вся  покрытая свежими, едва зажившими царапинами), была невелика, удивляла своей  женственной пухлостью и, верно, удивляла бы также белизной, если бы смыть с нее  тюремную грязь.    

Второй  узник лежал на каменном полу, укрывшись курткой грубого темного сукна.    

– Вставай,  скотина! – зарычал первый. – Не смей спать, когда я голоден!    

– Можно  и встать, патрон, – покорно и даже весело согласился тот, кого назвали  скотиной. – Мне ведь все равно, что спать, что бодрствовать. Разница  невелика.    

С этими  словами он встал, отряхнулся, почесал себе спину, накинул на плечи куртку,  которой только что укрывался, завязал рукава под подбородком и, зевая, уселся  на пол у стены напротив окна. – Скажи, который час, – буркнул первый  узник. – Полдень пробьет через… через сорок минут. – Запинка была  вызвана тем, что он обежал глазами камеру, точно мог прочесть где-то ответ на  заданный ему вопрос.    

– С  тобой не нужно часов. Как это ты всегда узнаешь время?    

– Сам  не знаю как. Я всегда могу сказать, который час и где я нахожусь. Меня привезли  сюда ночью, на лодке, но я отлично знаю, где я. Вот, смотрите! Здесь  Марсельская гавань, – привстав на колени, он начал чертить смуглым пальцем  по каменному полу. – Здесь Тулон (и тулонская каторга), вот с этой стороны  Испания; а вон с той – Алжир. Там, налево, Ницца. А теперь вдоль Корниша сюда,  и вот вам Генуя. Генуэзский мол и гавань. Карантин. А вот и самый город:  поднимающиеся уступами сады, где цветет белладонна. Так, поехали дальше. Порто  Фино. Возьмем курс на Ливорно. А теперь на Чивита-Веккиа. Отсюда прямая дорога  в… эх ты! Для Неаполя места не хватило! – Палец его уже уперся в  стену. – Но все равно: Неаполь вот тут!    

Он стоял  на коленях, поглядывая на своего сотоварища не по-тюремному веселыми глазами.  Небольшой загорелый человек, живой и юркий, несмотря на плотное телосложение.  Серьги в коричневых от загара ушах, белые зубы, освещающие плутовскую  физиономию, черные как смоль волосы, курчавящиеся над коричневым лбом, рваная  красная рубашка, распахнутая на коричневой груди. Широкие, как у моряка, штаны,  еще крепкие башмаки, красный колпак, сбитый набок; красный кушак, а за кушаком  нож.    

– Теперь  смотрите, не собьюсь ли я с пути, возвращаясь. Следите, патрон! Чивита-Веккиа,  Ливорно, Порто Фино, Генуя, Ницца (вот здесь, за Корнишем), Марсель и мы с вами.  Вот тут, где приходится мой большой палец, – каморка тюремщика и его  ключи, а здесь, у моего запястья, футляр, где хранится государственная бритва –  гильотина; ее ведь тоже держат под замком.    

Первый  узник вдруг яростно сплюнул на пол и заскрежетал зубами.    

И тотчас  же словно в ответ заскрежетал внизу ключ в замочной скважине, затем хлопнула  дверь. Послышались медленные, тяжелые шаги по лестнице, а вперемежку с ними  детский щебечущий голосок; еще мгновение – и в окне показался тюремщик с  маленькой девочкой лет трех или четырех, прижимавшейся к его плечу; в руке у  него была корзина.    

– Как  поживаете нынче, господа? Моя дочурка тоже пришла со мной, поглядеть на  отцовских птичек. Ну, что же ты? Вот они, птички, моя куколка, вот, гляди на  них.    

Поднеся  ребенка поближе к решетке, он и сам зорко приглядывался к своим птичкам,  особенно к той, что поменьше – ее живость явно внушала ему недоверие.    

– Я  вам принес ваш хлеб, синьор Жан-Батист, – сказал он (все трое говорили  по-французски, но смуглый человечек был итальянец). – И я хотел бы  посоветовать вам: не играйте…    

– А  почему вы не советуете того же моему патрону? – спросил Жан-Батист,  ухмыляясь и показывая свои белые зубы.    

– Так  ведь ваш патрон всегда выигрывает, – возразил тюремщик, недружелюбно  покосившись на того, о ком шла речь, – а вы проигрываете. Это совсем  другое дело. Вам потом приходится есть один черствый хлеб, запивая его какой-то  кислятиной, а он лакомится лионской колбасой, заливным из телячьих ножек, белым  хлебом, сыром и отборными винами. Что же ты не смотришь на птичек, моя куколка?    

– Бедные  птички, – сказала малютка.    

Святое  сострадание озаряло хорошенькое личико ребенка, глядевшее сквозь решетку. Повинуясь  невольному побуждению, Жан-Батист встал и подошел ближе. Второй узник оставался  в прежней позе, только жадно посматривал на корзину.    

– Погодите-ка, –  сказал тюремщик, ставя девочку на выступ по ту сторону решетки, – она сама  покормит птичек. Вот этот каравай хлеба – для синьора Жан-Батиста. Мы его  разломим пополам, иначе его не просунуть в клетку. Смотри, какая славная  птичка, даже поцеловала тебе ручонку. Колбаса, завернутая в виноградные листья,  что для господина Риго. И вкусное заливное из телячьих ножек тоже для господина  Риго. И эти три белые булочки тоже для господина Риго. И сыр тоже – и вино тоже  – и табак тоже – все для господина Риго. Счастливая эта птичка!    

Девочка  послушно передавала все названное в мягкие, нежные, изящной формы руки за решеткой,  но делала это с явным страхом, иной раз даже спешила отдернуть свою ручку и,  нахмурив лобик, смотрела не то испуганно, не то сердито. А между тем она так  доверчиво положила черствый хлеб на заскорузлую, шершавую ладонь Жан-Батиста  (на всех десяти пальцах которого не набралось бы достаточно ногтя для одного  лишь мизинца господина Риго), а когда он поцеловал ее ручку, ласково погладила  его по щеке. Но господин Риго не обратил на это ни малейшего внимания; желая задобрить  отца, он улыбался и кивал дочке, а когда все припасы были ему переданы и удобно  разложены на подоконнике, принялся истреблять их с завидным аппетитом.    

Когда  господин Риго смеялся, в лице его происходила перемена, скорее занятная, нежели  приятная. Его усы вздергивались кверху, а кончик носа загибался книзу, придавая  ему зловещее и хищное выражение.    

– Вот! –  сказал тюремщик и, перевернув корзину, вытряхнул со дна крошки. – Деньги  ваши я потратил все. Вот вам счетец, и дело с концом. Как я и предполагал,  господин Риго, председатель будет иметь удовольствие встретиться с вами нынче в  час пополудни.    

– Чтобы  судить меня, да? – спросил Риго, застыв с ножом в руке и с куском во рту.    

– Угадали.  Чтобы вас судить.    

– А  насчет меня ничего нет нового? – спросил Жан-Батист, благодушно  принявшийся было за свой черствый хлеб.    

Тюремщик  молча пожал плечами.    

– Матерь  божия! Что же, я до конца своих дней буду сидеть тут?    

– А  мне откуда знать? – воскликнул тюремщик, обернувшись к нему с живостью  истинного южанина и так яростно жестикулируя обеими руками и всеми десятью  пальцами, как будто намеревался разорвать его в клочки. – Вздумал тоже,  спрашивать у меня, сколько он будет здесь сидеть! Ну, откуда мне знать это,  Жан-Батист Кавалетто? Разрази меня бог! Иные арестанты вовсе не так рвутся  поскорей попасть к судье в руки.    

При этих  словах он искоса глянул в сторону господина Риго, но господин Риго уже снова принялся  закусывать, хоть и не с таким аппетитом, как прежде.    

– До  свиданья, птички! – подсказал тюремщик своей дочурке, взяв ее на руки и  целуя.    

– До  свиданья, птички, – повторила малютка. Тюремщик медленно стал спускаться с  лестницы, напевая куплет из детской песенки:    

     

Кто  там шагает в поздний час?    

Кавалер  де ла Мажолэн!    

Кто  там шагает в поздний час?    

Нет  его веселей!    

     

и таким  милым было невинное личико, выглядывавшее поверх отцовского плеча, что  Жан-Батист счел своим долгом подтянуть из-за решетки верным, хотя и сипловатым  голосом:    

     

Придворных  рыцарей краса,    

Кавалер  де ла Мажолэн!    

Придворных  рыцарей краса,    

Нет  его веселей!    

     

Это  заставило тюремщика остановиться, пройдя несколько ступенек, чтобы девочка  могла дослушать песню и повторить припев, пока она и певец еще видели друг  друга. Но вот ее головка скрылась из виду, исчезла и голова тюремщика, и только  детский голосок слышался до тех пор, пока не хлопнула внизу дверь.    

Жан-Батист  еще постоял у решетки, прислушиваясь к медленно угасавшему эхо – в тюрьме даже  эхо звучало глуше и словно отставало в изнеможении; но он мешал господину Риго,  и тот пинком ноги отогнал его на прежнее место в темный угол камеры. Маленький  итальянец как ни в чем не бывало уселся снова на каменный пол (видно было, что  ему не привыкать стать к этому) и, разложив перед собой три ломтя черствого  хлеба, принялся грызть четвертый с таким азартом, как будто побился об заклад,  что расправится с ними в самое короткое время.    

Быть  может, и текли у него слюнки при взгляде на лионскую колбасу и на заливное из  телячьих ножек, но эти пышные яства недолго щекотали его аппетит своим видом.  Мысли о председателе и о суде не помешали господину Риго умять все дочиста,  после чего он тщательно обсосал пальцы и вытер их виноградным листом. Допивая  из бутылки вино, он оглянулся на своего собрата по заключению, и усы его  вздернулись кверху, а нос загнулся книзу.    

– Как  твой хлеб, хорош ли на вкус?    

– Суховат  немного, да приправа выручает, – отвечал Жан-Батист, подняв свой нож.    

– Какая  такая приправа?    

– А  я, видите ли, умею по-разному резать хлеб. Вот так – будто дыню. Или вот так –  будто жареную рыбу. Или так – будто яичницу. Или еще так – будто лионскую  колбасу. – При этих словах Жан-Батист ловко орудовал ножом, не забывая в  то же время работать челюстями.    

– Держи! –  крикнул ему господин Риго. – Пей! Допивай до конца!    

То был  не слишком щедрый дар – вина в бутылке осталось лишь на донышке – но синьор Кавалетто  принял его с благодарностью; проворно вскочив на ноги, он подхватил бутылку,  опрокинул ее себе в рот и причмокнул губами от удовольствия.    

– Поставь  бутылку туда, где стоят остальные, – сказал Риго.    

Маленький  итальянец исполнил приказание, а потом с зажженной спичкой наготове встал возле  Риго, который свертывал себе папиросы из нарезанной квадратиками бумаги,  доставленной ему вместе с табаком.    

– Вот  тебе! Можешь выкурить одну!    

– Тысяча  благодарностей, патрон! – отозвался Жан-Батист на языке своей родины и со  всей горячностью, свойственной ее сынам.    

Господин  Риго закурил, спрятал остальной запас курева в нагрудный карман, лег на скамью  и вытянулся во весь рост. Кавалетто сидел на полу и мирно попыхивал папиросой,  обхватив руками колени. Какая-то непонятная сила, казалось, притягивала взгляд  господина Риго к тому местечку на полу, где Кавалетто, чертя план, останавливал  свой большой палец. Итальянец, подметивший это, несколько озадаченно следил за  направлением его взгляда.    

– Что  за гнусная дыра! – сказал господин Риго, прерывая затянувшееся  молчание. – Ничего не видно даже при свете дня. Впрочем, разве это свет  дня? Это свет прошлой недели, прошлого месяца, прошлого года! Взгляни, какой он  слабый, тусклый!    

Дневной  свет попадал в камеру как бы процеженным через квадратную воронку окна на лестнице  – окна, в которое нельзя было увидеть ни кусочка неба, да и ничего другого  тоже.    

– Кавалетто! –  сказал господин Риго, отводя глаза от этой воронки, к которой они оба невольно  обратили взгляд после его слов. – Кавалетто, ведь ты знаешь, что я –  джентльмен?    

– Как  не знать.    

– Сколько  времени мы находимся здесь?    

– Я  – завтра в полночь будет одиннадцать недель. Вы – нынче в пять пополудни будет  девять недель и три дня.    

– Видел  ли ты хоть раз, чтобы я утруждал себя какой-нибудь работой? Подмел бы пол, или  разостлал тюфяки, или свернул тюфяки, или подобрал рассыпавшиеся шашки, или  сложил домино, или вообще палец о палец ударил?    

– Ни  разу!    

– А  пришло ли тебе хоть раз в голову, что мне бы следовало взяться за какую-нибудь  работу?    

Жан-Батист  энергично замахал указательным пальцем правой руки, что является самой сильной  формой отрицания в итальянской речи.    

– Нет!  Стало быть, ты, как только увидел меня здесь, сразу же понял, что перед тобой  джентльмен?    

– Altro! –  воскликнул Жан-Батист, закрыв глаза и энергично тряхнув головой. Слово это в  устах генуэзца может означать подтверждение, возражение, одобрение, порицание,  насмешку, упрек, похвалу и еще полсотни других вещей; в данном случае оно  примерно соответствовало нашему «Еще бы!», но только учетверенному по силе  выражения.    

– Ха-ха!  Что ж, ты прав! Джентльменом я был, джентльменом остался и джентльменом умру.  Это мое ремесло – быть джентльменом. Это мой козырь в игре, и, громы и молнии,  я намерен ходить с него до самого конца.    

Он сел и  воскликнул с победоносным видом:    

– Вот  я каков! Слепая прихоть судьбы забросила меня в одну камеру с ничтожным контрабандистом,  с жалким беспаспортным оборванцем, которого полиция сцапала за то, что он дал  свою лодку другим таким же беспаспортным оборванцам, собиравшимся удрать на ней  за границу. И что же, – он тотчас чутьем угадал во мне джентльмена, даже  здесь, в этой гнусной дыре, при этом гнусном освещении. Здорово! Черт возьми,  мои козыри остаются козырями при любой игре.    

Снова  его усы вздернулись кверху, а нос загнулся книзу.    

– Который  теперь час? – спросил он, облизнув пересохшие губы, и бледность его лица  не вязалась с деланным весельем тона.    

– Скоро  половина первого.    

– Отлично!  Осталось совсем немного до назначенного свидания джентльмена с председателем  суда. Слушай! Хочешь, я расскажу тебе, в чем меня обвиняют? Другого случая не  будет, потому что я сюда уже не вернусь. Одно из двух: меня либо выпустят на  свободу, либо отправят бриться. Ты знаешь, где у них спрятана бритва.    

Синьор  Кавалетто вынул папиросу изо рта, и на миг обнаружил большее волнение, чем  можно было ожидать.    

– Так  вот, – начал господин Риго, встав и выпрямившись во весь рост. – Я –  джентльмен-космополит. У меня нет родины. Отец мой был швейцарец из кантона Во.[5] Мать –  француженка по крови, англичанка по рождению. Родился я в Бельгии. Я гражданин  мира.[6]    

Он стоял  в картинной позе, упираясь одной рукой в бедро под свободно падавшими складками  плаща, и говорил, не глядя на слушателя, а словно бы обращаясь к  противоположной стене; все это наводило на мысль, что он скорей репетирует свои  ответы суду, нежели заботится об осведомлении такой ничтожной особы, как  Жан-Батист Кавалетто.    

– Можете  считать, что мне сейчас тридцать пять лет от роду. Я повидал свет. Жил везде  понемногу, и всегда жил джентльменом. Как джентльмена меня встречали повсюду, и  как джентльмену оказывали мне уважение. А если вы вздумаете изобличать меня в  том, что я обманом и хитростью добывал себе средства к существованию, я спрошу  вас: а как живут ваши адвокаты, ваши политики, ваши спекуляторы, ваши биржевые  дельцы?    

Он то и  дело выбрасывал вперед свою небольшую изящную руку, словно наглядное доказательство  его благородного происхождения, уже не раз сослужившее ему службу.    

– Два  года назад я приехал в Марсель. Перед тем я долго болел, и кошелек мой, не  стану скрывать, был пуст. А разве у ваших адвокатов, ваших политиков, ваших  спекуляторов, ваших биржевых дельцов болезнь не скажется на состоянии кошелька  – если только они не успели раньше обзавестись капитальцем? Остановился я в  гостинице «Золотого Креста», содержатель которого, господин Лнри Баронно, был  мужчина преклонных лет и весьма слабого здоровья. На четвертый месяц моего пребывания  там господин Баронно имел несчастье скончаться, что может случиться со всяким.  Немало людей каждый день переселяется в лучший мир без моей помощи.    

Жан-Батист  докурил свою папиросу до самых кончиков пальцев, и господин Риго в порыве великодушия  бросил ему еще одну. Прикурив от тлеющего окурка, итальянец продолжал пускать  дым, исподлобья глядя на своего товарища, который почти не замечал его,  поглощенный рассказом.    

– У  господина Баронно осталась вдова. Ей было двадцать два года. Она считалась  красавицей и в самом деле была красива (что не одно и то же). Я продолжал жить  в «Золотом Кресте». Я женился на госпоже Баронно. Не мне говорить о том, равный  ли это был брак, но взгляните на меня: хотя два с лишком месяца тюрьмы не могли  пройти бесследно, не сдается ли вам, что я был ей более под стать, нежели ее  покойный супруг?    

У него  были замашки красавца и светского человека, хотя он не был ни тем, ни другим;  он брал лишь бахвальством и самоуверенностью, но у половины рода людского в  таких случаях, как и во многих других, апломб легко сходит за доказательство  истины.    

– Как  бы там ни было, госпоже Баронно я пришелся по сердцу. Надеюсь, это не может  быть поставлено мне в вину?    

Задав  этот вопрос, он невзначай глянул на Жан-Батиста, и маленький итальянец  энергично замотал головой, для большей убедительности без передышки твердя:  «Altro, altro, altro, altro!».    

– Вскоре  у нас пошли нелады. Я горд. Не стану утверждать, что это похвально, но таково  уж мое природное свойство. Кроме того, я властолюбив. Подчиняться я не умею; у  меня потребность властвовать. На беду капитал госпожи Риго находился в ее  личном распоряжении. Этот старый дурак, ее покойный муж, закрепил его за нею. В  довершение беды у нее оказалась большая родня. Когда родственники жены начинают  вмешиваться в семейную жизнь, это ставит под угрозу мир в семье, особенно, если  муж – джентльмен, если он горд и если у него потребность властвовать. Нашелся и  еще источник раздоров. У госпожи Риго, к несчастью, были несколько вульгарные  манеры. Я попытался улучшить их, давая ей наставления по части хорошего тона;  она (опять-таки не без поддержки со стороны родственников) обижалась на это. Мы  стали ссориться, а родственники госпожи Риго распускали всякие сплетни и  клевету, преувеличивая наши нелады и делая их предметом соседских пересудов.  Стали говорить, будто я жестоко обращаюсь с госпожой Риго. А между тем самое  большее, что могли видеть, это как я разок-другой ударю ее по лицу. К тому же  рука у меня легкая, и если мне когда-либо и случалось поучить госпожу Риго  таким образом, то это скорей была шутка.    

Если  шутки господина Риго хоть отчасти напоминали то, что выражала усмешка,  искривившая при этих словах его губы, родственники злосчастной госпожи Риго  имели все основания предпочитать, чтобы он поучал ее не в шутку, а всерьез.    

– Я  самолюбив и отважен. Не хочу ставить это себе в заслугу, но таковы мои  природные свойства. Если бы родственники госпожи Риго пошли против меня в  открытую, я бы знал, как мне с ними быть. Но они, понимая это, плели свои  интриги тайно и лишь способствовали тому, что столкновения между мною и  госпожой Риго все учащались и усиливались. Даже когда мне требовалась небольшая  сумма денег на мои личные расходы, я не мог получить ее без столкновения – и  это я, чье природное свойство – властвовать! Однажды вечером мы с госпожой  Риго, как добрые друзья, или еще лучше сказать, как влюбленная парочка, гуляли  по обрыву над самым морем. Какой-то злой дух подстрекнул госпожу Риго завести  речь о своих родственниках. Я стал укорять ее, доказывая, что добрая и любящая  жена не должна поддаваться коварным наущениям родственников, имеющим целью посеять  в ней вражду к мужу. Госпожа Риго возражала; я тоже возражал. Госпожа Риго  рассердилась; я тоже рассердился и наговорил лишнего. Я это признаю. Откровенность  – мое природное свойство. И вот госпожа Риго в припадке ярости (никогда не  прощу себе, что довел ее до этого) набросилась на меня с дикими воплями –  их-то, должно быть, и слышали проходившие по дороге, – стала рвать мне  волосы, царапать руки, изодрала мое платье, истоптала всю землю кругом, а в  конце концов прыгнула с обрыва и насмерть разбилась о прибрежные скалы. Вот те  события, которые людская злоба извратила, представив дело так, будто я старался  принудить госпожу Риго отказаться от своих имущественных прав в мою пользу и,  не добившись успеха, – убил ее.    

Он  шагнул к окну, на котором еще лежали разбросанные виноградные листья, взял два  или три листка и, стоя спиной к свету, стал вытирать ими руки.    

– Ну? –  спросил он после некоторого молчания. – Что ты на все это скажешь?    

– Скверное  дело, – ответил маленький итальянец; он уже встал и, держась одной рукой  за стену, чистил свой нож о подошву башмака.    

– Это  что значит?    

Жан-Батист  молча начищал нож.    

– Уж  не намекаешь ли ты, что я рассказал не так, как оно было?    

– Altro! –  воскликнул Жан-Батист. На этот раз это прозвучало как извинение и должно было  означать: «Что вы, помилуйте!»    

– Как  же понять твое замечание?    

– Суды  и судьи так пристрастны.    

– Хорошо  же! – вскричал рассказчик и, прибавив ругательство, судорожным движением  забросил край плаща на плечо. – Пусть выносят самый худший приговор!    

– Так  они, верно, и сделают, – пробормотал себе под нос Жан-Батист, низко  наклонив голову и засовывая нож за кушак.    

Больше  ни с той, ни с другой стороны не было сказано ни слова, хотя оба узника  принялись расхаживать по камере взад и вперед и пути их всякий раз скрещивались  на середине. Несколько раз господин Риго, казалось, вот-вот готов был  остановиться, желая то ли сообщить еще что-то о своем деле, то ли просто  отвести душу злобным восклицанием; но синьор Кавалетто, не поднимая глаз,  рысцой трусил дальше, и господин Риго волей-неволей продолжал свою прогулку,  так и не раскрыв рта.    

Но вот  где-то загремел в замке ключ, заставив обоих остановиться и прислушаться.  Донесся разноголосый говор, топот шагов. Потом хлопнула дверь, шаги и голоса  стали приближаться, и по лестнице, тяжело ступая, поднялся тюремщик в  сопровождении небольшого отряда солдат.    

– Ну,  господин Риго, – сказал тюремщик, подойдя к решетке с ключами в  руке. – Прошу вас, выходите.    

– Я  вижу, меня решили доставить с почестями!    

– Это  необходимо, – возразил тюремщик, – иначе вас, пожалуй, разорвут на  столько частей, что потом и не соберешь. Внизу теснится толпа горожан, господин  Риго, и она настроена не слишком дружелюбно.    

Он  отошел от окна; стало слышно, как он возится с замками и засовами. Минуту  спустя отворилась низенькая дверь в углу камеры и тюремщик показался на пороге.    

– Итак,  прошу вас, – повторил он, обращаясь к узнику.    

Среди  всех оттенков белого цвета на земле нет такого, которым можно было бы  обозначить бледность, разлившуюся по лицу господина Риго. И среди всех  выражений, свойственных человеческим чертам, не найти ничего похожего на  выражение этого лица в миг, когда, казалось, в каждой крохотной его жилке бился  страх, сжимавший сердце. Говорят обычно: «Бледен, как мертвец, страшен, как  мертвец», но сравнение это неверно, ибо нет и не может быть сходства между  завершенной борьбой и отчаянным напряжением решающей схватки.    

Он  вставил в рот новую папиросу и, прикурил у своего товарища по заключению,  крепко стиснул ее в зубах; потом надел шляпу с мягкими, низко свисающими  полями, снова перебросил через плечо край плаща и вышел в дверь, даже не  оглянувшись на синьора Кавалетто. Впрочем, и тому было сейчас не до него; все  внимание маленького итальянца сосредоточилось на одном: как бы подойти поближе  к двери и выглянуть наружу. Точно зверь, подкравшийся к отворенной дверце  клетки, за которой – свобода, он жадно вглядывался в темноту узкой галереи, куда  выходила дверь камеры, пока эта дверь не захлопнулась перед ним.    

Конвоем  командовал офицер, флегматичный толстяк с обнаженной шпагой в руке и дымящейся  сигарой во рту. Он коротко приказал своим солдатам построиться вокруг господина  Риго, с невозмутимым хладнокровием занял место во главе отряда, скомандовал  «Марш!» – и процессия под бряцанье оружия тронулась вниз по лестнице. Хлопнула  дверь – повернулся ключ в замке – и от ворвавшейся было в тюрьму струи  непривычного воздуха и света остался лишь медленно таявший синеватый дымок  офицерской сигары.    

Второй  узник, оставшись один, с проворством обезьяны или медвежонка, которого раздразнили,  взобрался на подоконник, чтобы не упустить ничего из церемонии отбытия. Он все  еще стоял, сжимая решетку руками, как вдруг до его слуха донесся громкий шум –  крики, брань, вопли, угрозы, проклятия сливались в сплошной яростный гул,  похожий на рев бури.    

Узник  торопливо спрыгнул с окна и заметался по камере, в своем беспокойстве еще более  похожий на дикого зверя в клетке; потом он снова вскочил на окно, вцепился в  решетку и стал трясти ее обеими руками, снова спрыгнул и заметался из угла в  угол, снова вскочил на окно и прислушался, и так он не мог найти себе покоя до  тех пор, пока шум не замер в отдалении. А сколько узников с душой куда более  благородной вот так же исходят тоской в неволе, и никто не задумывается об  этом, даже любимые ими существа далеки от истины; а великие мира сего, те, что  обрекли их на заточение, в это время гарцуют в лучах солнца под приветственные  клики толпы; когда же пробьет их смертный час, спокойно отходят в вечность на  собственной постели, напутствуемые восхвалениями и пышными речами; и учтивая  история, более раболепная, чем любой клеврет, услужливо бальзамирует трупы!    

Наконец  Жан-Батист, который волен был теперь выбирать в этих стенах любое место для проверки  своей способности засыпать когда вздумается, лег на скамью, подложив под голову  скрещенные руки, закрыл глаза и через мгновение уже спал. В своей беспечности,  в своей покладистости, в своем добродушии, в коротких вспышках гнева, в том,  как легко приходил к нему сон, в том, как легко он довольствовался черствым  хлебом и жестким ложем, в быстрой смене горя и веселья – во всем этом он был  истинным сыном своей родины.    

Меж тем  сверкание, разлитое кругом, стало меркнуть и мало-помалу угасло; в ореоле алых,  зеленых, золотистых лучей закатилось солнце; звезды высыпали на небе, а на  земле, подражая им, засияли светлячки, – так добрые дела, совершаемые  людьми, служат лишь жалким подобием высшего добра; на пыльные дороги и на  бескрайнюю равнину лег покой; глубокая тишина воцарилась над морем, и даже  волны не шептались о том далеком дне, когда им придется возвращать своих  мертвых.    

 Глава II    

Дорожные спутники     

     

– Сегодня,  кажется, уже не орут, как орали вчера – верно, сэр?    

– Не  слышно, во всяком случае.    

– Стало  быть, не орут. Эти люди, когда открывают рот, так уж заботятся о том, чтобы их  было слышно.    

– Вполне  естественная забота.    

– Да,  но ведь они орут постоянно. Им без этого жизнь не в жизнь.    

– Вы  говорите о марсельцах?    

– Я  говорю о французах. Все они любители поорать.    

А что до  Марселя, так мы знаем, что такое Марсель. Город, откуда пошла гулять по свету  самая возмутительная бунтовская песня[7]  из всех, когда-либо сочиненных на Земле. Который просто не мог бы существовать  без этих своих аллон-маршон  – все равно куда, хоть к победе, хоть к  смерти, хоть к черту, на худой конец.    

Произнесший  эту тираду – с самым, впрочем, забавно-добродушным видом – перегнулся через парапет  и обвел Марсель взглядом, исполненным величайшего презрения; а затем принял  независимую позу, заложив руки в карманы и бренча там монетами, и подкрепил  этот взгляд уничтожительным смешком.    

– Аллон-маршон  , скажите на милость! Лучше бы дали порядочным людям аллон-маршон  по их  надобностям, а не запирали их в какой-то дурацкий карантин!    

– Да,  обстоятельство предосадное, – согласился второй собеседник. – Но  сегодня нас обещают выпустить.    

– Обещают  выпустить! – воскликнул первый. – Да это, если хотите, еще большее  безобразие. Выпустить! А с какой стати нас здесь вообще держат?    

– Действительных  причин нет, согласен. Но поскольку мы прибыли с Востока, а Восток – пристанище  чумы…    

– Чумы! –  подхватил первый. – Вот в этом все дело. Недолго и очуметь от того, что с  нами здесь происходит. Я словно человек в здравом уме и твердой памяти,  которого засадили в дом для умалишенных – просто не могу перенести, что меня  подозревают в чем-либо подобном. Мое здоровье не оставляло желать лучшего,  когда мы сюда приехали; но от одного подозрения, что я могу быть зачумлен, я совсем  очумел. Да, да, они правы: у меня чума.    

– Вы  ее отлично переносите, мистер Миглз, – с улыбкой отозвался его собеседник.    

– Ошибаетесь.  Знай вы всю правду обо мне, вы бы так не говорили. Уж сколько времени я просыпаюсь  по ночам и твержу себе: вот я заболеваю, вот я уже заболел, вот теперь я умру,  и эти негодяи воспользуются моей смертью, чтобы оправдать свои  предосторожности. Да я предпочел бы, чтобы меня сразу проткнули булавкой и  накололи на картон, точно какую-нибудь букашку в коллекции насекомых, чем  терпеть те муки, которые я здесь терплю.    

– Полно  тебе, мистер Миглз, что уж теперь говорить об этом, когда все позади, –  послышался жизнерадостный женский голос.    

– Позади! –  подхватил мистер Миглз, который (вопреки своему природному добродушию)  находился, видимо, в таком расположении духа, когда всякая попытка со стороны  прекратить спор лишь подливает масла в огонь. – А хотя бы даже и позади,  почему же мне не говорить об этом?    

Женский  голос принадлежал миссис Миглз, а миссис Миглз походила на мистера Миглза – у  нее было такое же приветливое, румяное лицо, одно из тех славных английских  лиц, на которых запечатлелся отблеск камелька и домашнего уюта, озаряющего их  пять или шесть десятков лет.    

– Ну,  ну, уймись, папочка, уймись, – сказала миссис Миглз. – Вот погляди на  Бэби себе в утешение.    

– На  Бэби! – все еще ворчливо повторил мистер Миглз, но в это время сама Бэби,  стоявшая тут же, положила руку на отцовское плечо, и мистер Миглз немедленно и  от глубины души простил Марселю все обиды.    

Бэби  можно было дать лет двадцать. Это была красивая девушка с густыми каштановыми  волосами, самой природой завитыми в крупные локоны. Особенно хороши были у нее  глаза – такие большие, такие ясные, такие блестящие, так чудесно озарявшие ее  открытое доброе лицо. Пухленькая, свеженькая, вся в ямочках, она была  немилосердно избалована и отличалась той робкой беспомощностью, которая  составляет самый очаровательный недостаток на свете; ей он придавал дополнительную  прелесть, без чего, впрочем, столь милая и хорошенькая девушка могла бы и  обойтись.    

– Прошу  вас, скажите мне, – проникновенно и доверительно произнес мистер Миглз,  отступив на шаг назад и подтолкнув дочь на шаг вперед для большей  наглядности, – скажите мне откровенно, как джентльмен джентльмену, можно  ли было придумать большую нелепицу, нежели посадить Бэби в карантин?    

– Эта  нелепица даже карантин сделала приятным.    

– А  ведь верно! – воскликнул мистер Миглз. – Обстоятельство немаловажное!  Благодарю вас за то, что вы на него указали. А теперь, Бэби, радость моя, пора  вам с мамочкой собираться в дорогу. Сейчас сюда явится инспектор врачебного  надзора и еще целая ватага бездельников в треуголках, чтобы выпустить нас,  бедных арестантов, из темницы, и прежде чем мы разлетимся кто куда, надо на  прощанье еще хоть раз позавтракать всем вместе по-христиански. Тэттикорэм, от  барышни ни на шаг!    

Последнее  относилось к хорошенькой, опрятно одетой девице с блестящими черными глазами и  волосами, которая шла за миссис Миглз и Бэби и лишь слегка присела на ходу в  ответ на полученное приказание. Все втроем они прошли по сожженной солнцем  террасе и исчезли под сверкающей белизной аркой входа. Собеседник мистера  Миглза, мужчина лет сорока, со смуглым, немного печальным лицом, смотрел им  вслед до тех пор, пока мистер Миглз не хлопнул его легонько по плечу.    

– Ах,  простите! – встрепенулся он.    

– Ничего,  ничего, – успокоил его мистер Миглз.    

Они  молча прошлись взад и вперед под тенью стены, наслаждаясь той каплей прохлады,  которую ветерок с моря еще доносил в этот ранний утренний час к высоко  расположенным карантинным баракам.    

Разговор  возобновил собеседник мистера Миглза.    

– Скажите,  пожалуйста, – начал он, – как зовут…    

– Тэттикорэм? –  перебил мистер Миглз. – Не имею ни малейшего представления.    

– Мне  казалось, – продолжал собеседник, – что…    

– Тэттикорэм? –  снова подсказал мистер Миглз.    

– Благодарю  вас… что ее так и зовут – Тэттикорэм, и я не раз дивился этому странному имени.    

– Видите  ли, – ответил мистер Миглз, – все дело в том, что мы с миссис Миглз –  люди практические.    

– Это  я уже не раз слыхал во время тех приятных и интересных бесед, которые мы с вами  вели, прогуливаясь по этим каменным плитам, – отозвался собеседник, и  легкая улыбка пробилась сквозь тень печали, лежавшую на его лице.    

– Да,  мы люди практические. Однажды, тому лет пять или шесть, мы повели Бэби в  церковь при Воспитательном доме – слыхали вы о лондонском Воспитательном доме?  Такое же заведение, как приют для найденышей в Париже.    

– Я  бывал там.    

– Так  вот, однажды мы повели Бэби в эту церковь послушать музыку – как люди  практические, мы считаем одним из главных дел своей жизни знакомить ее со всем,  что на наш взгляд могло бы ей понравиться; и вдруг во время музыки мамочка (так  я обычно зову миссис Миглз) расплакалась, и до того безудержно, что пришлось  вывести ее из церкви. «Что с тобой, мамочка? – спрашиваю я ее, когда она  немного пришла в себя. – Посмотри, ведь ты же Бэби напугала». – «Да,  ты прав, папочка, – говорит она, – но ведь не люби я так нашу Бэби,  мне наверно не пришла бы в голову эта мысль». – «Какая такая мысль,  мамочка?» – «Ах, господи, господи! – воскликнула она, и снова в  слезы. – Как увидела я этих детишек, выстроенных тут ряд над рядом, да  услышала, как они, никогда не знавшие земных отцов, взывают ко всеобщему нашему  отцу небесному, так и подумала: а ведь может статься, какая-нибудь несчастная  мать тоже приходит сюда, глядит на детские личики и гадает – где же тут то  бедное дитя, которое ей обязано своим появлением на этот грешный свет и  которому никогда не суждено узнать ни ласки ее, ни любви, ни лица, ни голоса,  ни даже имени». Вот что значит женщина практическая! Я так ей тогда и сказал:  «Мамочка, говорю, в тебе сразу видно женщину практическую».    

Слушатель  мистера Миглза, невольно растроганный, кивнул головой.    

– А  назавтра я сказал ей: «Мамочка, я кое-что надумал, что тебе, должно быть,  придется по душе. Давай возьмем одну из вчерашних девочек к нам в дом и пусть  она ходит за нашей Бэби. Мы с тобой люди практические, и если бы потом  оказалось, что у нашей маленькой служанки не слишком кроткий нрав и не во всем  она поступает по-нашему, мы будем помнить те обстоятельства, которые тут  надобно принять во внимание. Будем помнить, что в отличие от нас девочка с  колыбели была лишена всего, что так благотворно влияет на человеческую душу –  не было у нее ни отца с матерью, ни братишек или сестренок, ни домашнего очага,  ни хрустальных башмачков, ни крестной-волшебницы». Вот так и появилась у нас в  доме Тэттикорэм.    

– Но  самое имя?..    

– Ах  ты господи! – вскричал мистер Миглз. – Об имени-то я и позабыл.  Видите ли, в Воспитательном она звалась Гарриэт Бидл – имя, разумеется,  случайное. Мы и сделали из Гарриэт Гэтти, а из Гэтти – Тэтти. Понимаете, как  люди практические, мы решили, что ей приятнее будет отзываться на такое славное  веселенькое имя, и что это даже может способствовать смягчению ее нрава. Ну, а  уж о фамилии Бидл понятно не могло быть и речи.[8]  Зло с которым нельзя мириться ни при каких условиях, воплощение чиновничьей  тупости и наглости, допотопная фигура, чей сюртук, жилет и длинная трость  символизируют упрямство, с которым мы, англичане, держимся за бессмыслицу,  когда все уже поняли, что это бессмыслица – вот что такое бидл. Давно вы не  встречали живого бидла?    

– Давно  – ведь я двадцать с лишком лет провел в Китае.    

– Ну  так мой вам совет, – с большим воодушевлением сказал мистер Миглз,  приставив указательный палец к груди собеседника, – старайтесь не  встречать и впредь. Если мне в воскресный день попадается на улице процессия  приютских ребятишек, во главе которой шествует бидл в полном параде, я тотчас  же спешу свернуть с дороги – уж очень хочется накостылять ему шею. Одним  словом, о фамилии Бидл не могло быть и речи, и, вспомнив, что основателем  заведения для бедных найденышей был некий Корэм, мы решили присвоить маленькой  служанке Бэби фамилию этого добросердечного джентльмена. Так ее и стали звать –  то Тэтти, то Корэм, в конце же концов оба имени слились в одно, и теперь уж ее  всегда Зовут Тэттикорэм.    

Они еще  раз молча прошлись взад и вперед, а затем постояли немного у парапета, глядя на  море.    

– Насколько  мне известно, – вернулся к разговору собеседник мистера Миглза, когда они  вновь зашагали по террасе, – ваша дочь – единственный ваш ребенок.  Позвольте спросить вас – не сочтите это нескромным любопытством, мой вопрос  вызван лишь тем, что я испытал много удовольствия от вашего общества и,  опасаясь, что в сутолоке этого мира нам, может быть, и не придется продлить  знакомство, желал бы сохранить возможно более полное представление о вас и о  вашей семье – позвольте спросить, правильно ли я заключил из слов вашей  достойной супруги, что у вас были еще дети?    

– Нет,  нет, – сказал мистер Миглз. – Это не совсем точно. Не дети, а  ребенок.    

– Простите,  я, кажется, невзначай затронул больное место.    

– Ничего,  не смущайтесь, – сказал мистер Миглз. – Хоть это и грустное  воспоминание, но не тяжелое. Оно заставляет меня на мгновенье притихнуть,  однако не причиняет мне боли. У Бэби была сестра-близнец; она умерла, когда ее  глазки, – точно такие же, как у Бэби, – только-только стали виднеться  над столом, если она привставала, на цыпочки.    

– О-о!    

– А  поскольку мы с миссис Миглз люди практические, то мало-помалу у нас сложилась  привычка, которая вам может быть покажется странной – а может быть и нет. Бэби  и ее сестра были настолько похожи друг на друга, настолько словно бы составляли  одно целое, что у нас в мыслях они навсегда остались нераздельными. Напрасно  было бы напоминать нам о том, что наша вторая дочка умерла совсем малюткой. Для  нас она росла и развивалась наравне с той, которую богу угодно было сохранить  нам и с которой мы всегда неразлучны. Бэби становилась старше, и сестра ее тоже  становилась старше; Бэби умнела и хорошела, и сестра ее умнела и хорошела  вместе с нею. Я убежден, что если завтра мне суждено перейти в лучший мир, я  найду там дочку, в точности такую же, как Бэби сейчас, и разуверить меня в этом  так же трудно, как в том, что живая Бэби здесь, рядом со мною.    

– Я  понимаю вас, – тихо молвил его слушатель.    

– Что  до самой Бэби, – продолжал мистер Миглз, – то внезапная потеря  сестры, бывшей ее живым портретом и подружкою всех ее игр, а с другой стороны,  преждевременное приобщение к великому таинству, которое всех нас ожидает, но  которое не так уж часто поражает нежное детское воображение, – все это не  могло, разумеется, пройти для нее бесследно. К тому же мы с ее матерью поженились,  будучи уже в годах, и сколько бы мы ни старались приноровиться к возрасту Бэби,  ей всегда приходилось вести при нас чересчур, так сказать, взрослое  существование. Случалось ей прихворнуть, и врачи не раз говорили нам, что для  нее весьма полезна как можно более частая перемена климата и воздуха, особенно  в нынешнюю пору ее жизни – а также советовали заботиться о том, чтобы она не  скучала. Вот мы и колесим по всему свету, благо я уже теперь не должен с утра  до вечера стоять за конторкой в банке (хотя молодые мои годы прошли в бедности,  иначе, смею вас уверить, я женился бы на миссис Миглз гораздо раньше). По этой  причине вы имели возможность встретить нас в Египте, где мы исправно обозревали  пирамиды, сфинксов, пустыню и все, что еще полагается; и по этой же причине  Тэттикорэм суждено со временем превзойти по части путешествий самого капитана  Кука.[9]    

– Я  вам от души признателен за доверие, которое вы мне оказали своим  рассказом, – сказал его слушатель.    

– Не  стоит благодарности, – возразил мистер Миглз, – мне это и самому было  приятно. А теперь, мистер Кленнэм, позвольте в свою очередь задать вам вопрос:  решили вы, наконец, куда направитесь отсюда?    

– Правду  сказать, нет. Такому перекати-поле, как я, все равно куда ни понесет его ветер.    

– Не  взыщите за непрошеное вмешательство, но почему бы вам не поехать прямо в  Лондон, – сказал мистер Миглз тоном доверенного советчика.    

– Возможно,  так оно и случится.    

– Вы  говорите, словно это не зависит от вашей воли.    

– А  у меня нет воли – точней сказать, – он слегка покраснел, – нет того,  что могло бы сейчас определять мои поступки. Я с детства привык чувствовать над  собою деспотическую власть; получил воспитание, которое не сделало меня гибким,  а попросту сломило; потом меня заковали в цепи долга, который был навязан мне  извне и который навсегда остался мне чуждым; в двадцать лет, прежде чем я  получил право располагать собой, меня услали на другой конец света и держали  там в изгнании вплоть до кончины моего отца, что произошло год тому назад; всю  жизнь я тянул лямку, которая мне была ненавистна – так чего же от меня ждать  теперь, когда молодость уже осталась позади? Воля, надежда, цель… Все эти огни  погасли для меня раньше, нежели я научился произносить их названия.    

– Так  зажгите их снова, – сказал мистер Миглз.    

– А!  Легко сказать! Мои родители, мистер Миглз, были очень суровые люди. Отец и  мать, чьим единственным сыном я был, привыкли все взвешивать, измерять и  оценивать на деньги; и то, что нельзя было взвесить, измерить и оценить, для  них попросту не существовало. Таких людей принято именовать благочестивыми, но  мрачная религия, ими исповедуемая, сводится, в сущности, к угрюмой сделке с  небом: они приносят в жертву вкусы и склонности, которыми никогда не обладали,  и рассчитывают получить взамен гарантию сохранности своих земных благ. Строгие  лица, железные правила, наказания в этом мире и угроза возмездия в будущем,  ничего светлого, радостного вокруг и щемящая пустота внутри – вот мое детство,  если можно злоупотребить этим словом для обозначения столь унылого начала  жизни.    

– Неужто  в самом деле? – отозвался мистер Миглз, чье воображение весьма тягостно  поразила развернутая перед ним картина. – Начало неутешительное, что и  говорить. Но полно об этом. Будьте человеком практическим, мистер Кленнэм, и  постарайтесь воспользоваться всем тем хорошим, что еще у вас впереди.    

– Если  бы те, кого принято именовать людьми практическими, соответствовали вашему представлению  о них…    

– А  они и соответствуют, – сказал мистер Миглз.    

– Вы  в этом уверены?    

– А  разве может быть иначе? – возразил мистер Миглз в некотором раздумье. –  Люди практические – это люди практические, и мы с миссис Миглз именно таковы.    

– В  таком случае, – сказал Кленнэм с обычной своей печальной улыбкой, –  мое будущее обещает сложиться легче и приятнее, чем я мог бы ожидать. Но кончим  этот разговор. Вон и катер подходит.    

Катер  был битком набит теми самыми треуголками, к которым, в силу национального  предубеждения, столь неприязненно относился мистер Миглз. Обладатели голов, на  которых сидели упомянутые треуголки, сошли на берег и по крутым ступеням поднялись  к бараку, где уже толпились истомившиеся ожиданием пленники. Началось  хлопотливое выправление бумаг, выкликались имена, скрипели перья, стучали  печати, шелестели марки, лились чернила, шуршал песок, и в качестве плода всей  этой деятельности являлось на свет нечто размазанное, шероховатое и  неудобочитаемое. В конце концов положенные формальности были исполнены и  путешественников отпустили на все четыре стороны.    

В своем  наслаждении вновь обретенной свободой они не обращали внимания на сверкающий  зной. Разноцветные шлюпки помчали их по водам гавани, и вскоре они вновь  собрались все вместе в большом отеле, где закрытые жалюзи преграждали доступ  солнцу, а каменные плиты, которыми были вымощены полы, высокие потолочные своды  и длинные гулкие коридоры умеряли нестерпимую жару. Там в парадной зале накрыт  был парадный стол, поражавший глаз изобилием и великолепием; и все невзгоды  карантина показались вскорости далекими и ничтожными среди изысканных закусок,  прохладных напитков, заморских фруктов, цветов из Генуи, снега с горных вершин  и радужных переливов света в зеркалах.    

– Я,  кажется, уже без всякой злобы вспоминаю эти унылые стены, – заявил мистер  Миглз. – Когда уезжаешь, всегда начинаешь относиться снисходительно к  местам, которые ты покинул. Подозреваю, что даже арестант, освободившись из  заключения, перестает ненавидеть тюремную камеру.    

За  столом сидело человек тридцать и все оживленно беседовали, причем естественно,  что разговор шел по преимуществу между ближайшими соседями. Супруги Миглз и их  дочь, сидевшая между ними, занимали крайние места по одну сторону стола; их  визави были мистер Кленнэм, высокий француз с бородой и волосами цвета воронова  крыла, в чьем облике было нечто мрачное и устрашающее, даже демоническое  (впрочем, на поверку он оказался кротчайшим из людей), и красивая молодая дама,  англичанка, от надменного взгляда которой, казалось, ничто не могло укрыться;  она путешествовала в одиночестве и то ли намеренно сторонилась других  пассажиров, то ли другие пассажиры сторонились ее – никто не мог бы сказать с  уверенностью, кроме разве ее самой. Прочее общество являло собой обычную в  таких случаях смесь. Путешествующие по деловым надобностям и путешествующие для  удовольствия; военные из Индии, едущие в отпуск; негоцианты из Греции и Турции;  англиканский священник в одежде, похожей на смирительную рубашку, совершающий  свадебное путешествие с молодой женой; семейство английских патрициев, состоящее  из величественных папеньки с маменькой и трех недозрелых дочек, которые ведут  путевой дневник на пагубу ближним; еще одна английская мамаша, старая и  тугоухая, но неутомимая путешественница, а при ней вполне, даже чересчур зрелая  дочка, прилежно срисовывающая в свой альбом пейзажи всех пяти частей света в  надежде когда-нибудь дорисоваться до замужества.    

Замкнутая  англичанка подхватила последнее замечание мистера Миглза.    

– Так,  по-вашему, для арестанта возможно забыть свою тюрьму? – спросила она веско  и с расстановкой.    

– Это  лишь мое предположение, мисс Уэйд. Не могу утверждать, что мне во всех  тонкостях знакомы чувства арестанта. Я, признаться, попал под арест впервые в  жизни.    

– Мадемуазель  сомневается, что забывать так легко? – вставил француз на своем родном  языке.    

– Сомневаюсь.    

Бэби  пришлось перевести сказанное мистеру Миглзу, который никогда и ни при каких обстоятельствах  не усваивал ни единого слова из языка страны, по которой путешествовал.    

– Вот  как! – сказал он. – Ай-я-яй! Это очень жаль!    

– Что  я не легковерна? – спросила мисс Уэйд.    

– Нет,  не то. Вы меня неправильно поняли. Жаль, когда человек не верит, что зло можно  забыть.    

– Жизненный  опыт, – спокойно возразила мисс Уэйд, – поправил некоторые мои  представления, основанные на вере. Говорят, это в природе человека – с годами  становиться умнее.    

– Ну,  ну! А быть злопамятным – тоже в природе человека? – добродушно осведомился  мистер Миглз.    

– Я  знаю одно: если бы мне пришлось томиться и страдать в неволе, я на всю жизнь  возненавидела бы место своего заточения, мне хотелось бы сжечь его, снести с  лица земли.    

– Крепко  сказано, сэр? – заметил мистер Миглз французу; кроме всего прочего, мистер  Миглз имел обыкновение обращаться к лицам любой национальности на английском  языке, в блаженной уверенности, что все они обязаны каким-то таинственным  образом понимать его. – Наша прекрасная спутница довольно решительна в  своих стремлениях, вы не находите?    

Француз  вежливо откликнулся: «Plait il?»[10]  – что мистер Миглз счел вполне удовлетворительным ответом и заключил, очень  довольный:    

– Вот  именно. Я того же мнения.    

Завтрак  явно затягивался, и мистер Миглз обратился к присутствующим с речью. Для застольной  речи она была довольно краткой, разумной и задушевной. Ее содержание сводилось  к тому, что, дескать, случай свел их всех вместе, и прожили они дружно и  весело, а теперь им предстоит разъехаться в разные стороны и едва ли когда-нибудь  они еще соберутся все вместе, а потому не пора ли им пожелать друг другу счастливого  пути и всем столом выпить за это шампанского на прощанье? Так и было сделано, и  после долгих перекрестных рукопожатий вчерашние спутники расстались навсегда.    

Одинокая  дама за все время не сказала больше ни слова. Она встала из-за стола вместе со  всеми, но тут же отошла в дальний угол залы и, усевшись на диванчик в оконной  нише, как будто залюбовалась игрой серебряных отсветов воды на планках жалюзи.  Она сидела спиной ко всем прочим в зале, словно хотела подчеркнуть свое  намеренное и гордое уединение. Но, как всегда, трудно было бы с уверенностью  сказать, она ли избегает других или другие ее избегают.    

От того,  что она сидела в тени, лицо ее было словно окутано темной вуалью, и это как  нельзя более шло к характеру ее красоты. Изогнутые черные брови оттеняли лоб,  обрамленный черными волосами, и каждому, кто глядел на это холодное и  презрительное лицо, невольно хотелось представить его себе с иным, изменившимся  выражением. Казалось почти невозможным, чтобы на нем вдруг появилась добрая,  ласковая улыбка. Казалось, оно лишь может нахмуриться гневно или вызывающе, и  почему-то именно такой перемены ждал каждый внимательный наблюдатель. Деланные,  искусственные выражения были чужды этому лицу. Его нельзя было назвать  открытым, но и фальши в нем не было. «Я верю только в себя и полагаюсь только  на себя; ваше мнение для меня ничего не значит; вы меня не интересуете, не  трогаете, я смотрю на вас и слушаю вас с полным равнодушием», – вот что  совершенно явственно читалось на этом лице. Это говорили гордые глаза, вырезные  ноздри, красивый, но плотно сжатый и почти жестокий рот. Пусть любые две из  этих черт были бы скрыты от наблюдения – третья достаточно ясно сказала бы то  же самое. Пусть бы все лицо спряталось под маской – по одному повороту головы  можно было бы угадать неукротимую натуру этой женщины.    

К  оконной нише подошла Бэби (Миглзы и мистер Кленнэм были последними, кто еще  оставался в зале, и разговор у них только что шел именно об одинокой  путешественнице).    

– Мисс  Уэйд… – та вскинула на нее глаза, и смутившаяся Бэби с трудом пролепетала  свой вопрос: – Вы кого-нибудь… кто-нибудь должен вас встретить?    

– Меня?  Нет.    

– Мой  отец сейчас посылает на почту, за письмами до востребования. Угодно ли вам,  чтобы он наказал посланному справиться, нет ли писем на ваше имя?    

– Поблагодарите  вашего отца, но я не жду никаких писем.    

– Мы  боимся, – с застенчивым участием сказала и, присаживаясь рядом, – не  будет ли вам тоскливо тут одной, когда мы все разъедемся.    

– Вы  очень любезны.    

– То  есть, разумеется, – поправилась Бэби, чувствуя себя неловко под взглядом  мисс Уэйд, – не такое уж мы интересное для вас общество, и не так уж часто  вы бывали в нашем обществе, и не так уж мы были уверены, что оно вам приятно.    

– Я  никогда не давала повода думать, что мне приятно ваше общество.    

– Да,  да. Разумеется. Но – одним словом, – сказала Бэби, робко дотрагиваясь до  руки мисс Уэйд, неподвижно лежавшей на диванчике, – может быть, вы  все-таки позволите моему отцу чем-нибудь помочь вам? Он будет очень рад.    

– Очень  рад, – подтвердил мистер Миглз, подходя к ним вместе со своей женой и  Кленнэмом. – Готов с наслаждением оказать вам любую услугу, если только  при этом не потребуется говорить по-французски.    

– Весьма  признательна, – отвечала мисс Уэйд, – но мои распоряжения уже  сделаны, и я предпочитаю во всем полагаться на себя и ни от кого не зависеть.    

«Скажите  пожалуйста! – мысленно удивился мистер Миглз, внимательно глядя на  нее. – Вот это женщина с характером».    

– Я  не слишком привыкла к обществу молодых дам и боюсь, что не сумею оценить его  должным образом. Счастливого вам пути. До свидания.    

Она,  видимо, собиралась ограничиться словесным прощанием, но мистер Миглз столь решительно  протянул ей руку, что не заметить этого нельзя было. Ее рука легла на его  ладонь и осталась лежать там так же неподвижно, как до того лежала на диване.    

– До  свидания, – сказал мистер Миглз. – Ну, теперь все прощанья окончены:  мистеру Кленнэму мы с мамочкой уже пожелали счастливого пути, и теперь ему только  осталось сказать «до свидания») Бэби. Всего наилучшего! Кто знает, приведется  ли когда-нибудь встретиться.    

– Кому  суждено с нами встретиться в жизни, с теми мы непременно встретимся, какими бы  сложными и далекими путями ни шли они, – был сдержанный ответ, – и  как нам назначено поступить с ними или им с нами, так все и совершится.    

Слова ее  неприятно поразили слух Бэби. Тон, которым они были произнесены, словно предвещал,  что совершиться должно непременно что-то дурное. «Ох, папочка!» – испуганным  шепотком сказала девушка и совсем по-ребячьи попятилась ближе к отцу. Это не  укрылось от глаз мисс Уэйд.    

– Вашу  хорошенькую дочку, – сказала она, – бросает в дрожь от подобной  мысли. А между тем, – и она вперила в Бэби глубокий, пристальный  взгляд, – где-то есть люди, которым назначено вмешаться в вашу жизнь, и  они уже готовятся выполнить свое назначение. Можете не сомневаться, что они его  выполнят. Быть может, эти люди еще далеко, за сотни и тысячи миль морского  пути; быть может, они уже совсем близко; быть может, они обретаются среди самых  жалких подонков этого города, куда мы попали проездом, – вам этого не  узнать и не изменить.    

Она  более чем холодно распрощалась со всеми, и с тем усталым выражением, от  которого ее красота казалась блекнущей, хотя и находилась в самом расцвете,  покинула залу.    

Для  того, чтобы из этой части обширного помещения гостиницы попасть в отведенную ей  комнату, мисс Уэйд нужно было пройти целый лабиринт лестниц и коридоров. Под  самый конец этого сложного перехода, когда она уже очутилась в галерее, куда  выходила ее комната, внимание ее вдруг привлекли чьи-то сердитые выкрики и  рыдания. Одна из дверей была приотворена, и, проходя мимо, она увидела служанку  семейства, с которым только что рассталась, – обладательницу столь странного  имени.    

Мисс  Уэйд остановилась, с интересом наблюдая за девушкой. Строптива и горяча, сразу  видно! Густые черные волосы в беспорядке рассыпались у нее по плечам, лицо  горело, губы распухли от слез и от того, что захлебываясь яростью, она  поминутно дергала их беспощадной рукой.    

– Черствые,  бессердечные люди! – приговаривала девушка, задыхаясь и всхлипывая после  каждого слова. – Бросили меня тут и думать забыли. Я умираю от голода, от  жажды, от усталости, а им и горя мало! Изверги! Чудовища! Звери!    

– Что  с вами, бедняжка?    

Она  подняла свои красные заплаканные глаза, и ее руки повисли в воздухе, не  дотянувшись до шеи, усеянной сине-багровыми пятнами от щипков, которыми она  себя щедро награждала.    

– А  вам какое дело, что со мной? Никого это не касается!    

– Почему  вы так думаете? Мне очень неприятно видеть вас в слезах.    

– Вовсе  вам это не неприятно, – сказала девушка. – Вы даже рады этому. Да,  рады. Со мной такое было только два раза в карантинном бараке; и оба раза вы  меня заставали врасплох. Я вас боюсь.    

– Боитесь?    

– Да,  боюсь. Вы всегда являетесь, как будто я вас накликала своим гневом, своей  злостью, своей – не знаю как это назвать. А плачу я, потому что со мной дурно  обращаются, да, дурно, дурно, дурно! – Тут рыдания возобновились, слезы  полились обильнее, а руки принялись за свое прерванное занятие.    

Свидетельница  этой сцены созерцала ее со странной многозначительной усмешкой. И в самом деле,  любопытно было наблюдать, как девушка, раздираемая яростной борьбой страстей,  корчится и истязает себя, словно в нее, как бывало встарь, вселились бесы.    

– Я  двумя или тремя годами моложе ее, а между тем я должна ходить за ней, как  старая нянька, а ее все ласкают, милуют, зовут деточкой! Ненавижу все эти  ласковые прозвища! И ее ненавижу тоже! Они из нее дурочку делают своим  баловством. Она думает только о себе, больше ни о ком; я для нее все равно что  стул или стол! – Казалось, жалобам не будет конца.    

– Нужно  смириться.    

– А  я не хочу смиряться!    

– Если  ваши хозяева заботятся лишь о себе, пренебрегая вашими нуждами, вы не должны роптать  на это.    

– А  я хочу роптать!    

– Тсс!  Будьте благоразумны. Вы забываете о своем зависимом положении.    

– А  мне все равно. Я убегу. Я натворю бед. Я не буду больше терпеть, не буду! Я  умру, если попробую потерпеть еще.    

     

    

     

Свидетельница,  приложив руку к груди, смотрела на девушку с тем острым любопытством, с которым  человек, пораженный тяжелой болезнью, следил бы за вскрытием и препарированием  мертвеца, умершего от той же болезни.    

А  девушка еще долго металась и бушевала со всем пылом молодости и  неизрасходованных жизненных сил; но мало-помалу ее страстные вопли уступили  место прерывистым жалобным стонам, словно от боли. Она упала в кресло, потом  соскользнула на колени и, наконец, повалилась на пол у кровати, стащив с нее  покрывало, то ли, чтобы спрятать в его складках пылающее от стыда лицо и мокрые  волосы, то ли из потребности хоть что-нибудь прижать к стесненной раскаянием  груди.    

– Уходите!  Уходите! Когда на меня такое накатит, я теряю рассудок. Я знаю, что могу  сдержать себя, если соберу все силы; иногда я стараюсь, и мне это удается, а  иногда не хочу стараться. Что я тут наговорила? Ведь я отлично знала, что  говорю неправду. Они уверены, что обо мне позаботились и у меня есть все, что  мне нужно. Ничего кроме добра я от них в жизни не видела. Я люблю их всем  сердцем; они сделали для меня больше, чем заслужила такая неблагодарная тварь,  как я. Уходите, оставьте меня, я вас боюсь. Я боюсь себя, когда чувствую, что  готова впасть в бешенство и точно так же боюсь вас. Уходите, дайте мне поплакать  и помолиться, и мне станет легче.    

День  подошел к концу, снова иссяк палящий зной, и душная ночь спустилась над  Марселем; утренний караван разбрелся, и каждый в одиночку продолжал назначенный  ему путь. Вот так и все мы, путники, не знающие покоя, свершаем свое земное  странствие, изо дня в день, из ночи в ночь, при солнце и при звездах,  взбираемся на горы и устало бредем по долинам, встречаемся и расходимся и  сталкиваемся вновь в неисповедимом скрещении судеб.    

 Глава III    

Дома     

     

Был  лондонский воскресный вечер – унылый, тягостный и душный. В оглушительной какофонии  церковных колоколов сталкивались мажор и минор, дребезжание и гул, заливчатый  трезвон и мерные удары, и, подхваченное каменным эхо домов, все это нестерпимо  резало уши. Меланхолическое зрелище улиц в траурных балахонах из сажи надрывало  душу людям, обреченным на жестокую необходимость созерцать это зрелище из окна.  В каждом проезде, в каждом тупике, на каждом перекрестке дрожал, стонал, бился  в воздухе скорбный звон, словно город был во власти чумы и по улицам тянулись  повозки с трупами. Все то, на чем изнуренный работой человек мог бы хоть сколько-нибудь  отвести душу, было тщательно и надежно заперто на замок. Ни картин, ни  диковинных животных, ни редких цветов или растений, ни природных или  искусственных чудес древнего мира – на все это просвещенный разум наложил табу,  нерушимой твердости которого могли бы позавидовать безобразные божки диких  племен в Британском музее.[11]  Не на что кинуть взгляд, кроме улиц, улиц, улиц. Негде подышать воздухом, кроме  улиц, улиц, улиц. Нечем разогнать тоску и неоткуда набраться бодрости. Только и  остается усталому труженику, что сравнивать унылое однообразие седьмого дня  недели с унылым однообразием шести остальных, размышлять о своей горькой жизни  и утешаться этим – или огорчаться, что более вероятно.    

В этот  приятный вечер, столь пользительный для укрепления религии и нравственности,  мистер Артур Кленнэм, только что прибывший из Марселя через Дувр, откуда его  доставил дуврский дилижанс, так называемая «Синеокая красотка», сидел у окна в  кофейне на Ладгет-Хилл. Вокруг него было десять тысяч респектабельных домов,  так хмуро глядевших на улицы, их обтекавшие, словно в каждом из них проживали  те десять юношей из «Тысячи и одной ночи», которые по ночам вымазывали себе  лица грязью и в горестных воплях оплакивали свои невзгоды. Вокруг него было  пятьдесят тысяч жалких лачуг, где люди жили в такой тесноте и грязи, что чистая  вода, в субботу вечером налитая в кувшин, в воскресенье утром уже не годилась к  употреблению; хотя его милость, депутат от их округа, удивлялся, отчего это им  не спится среди запахов лежалой говядины и баранины. На целые мили к северу, к  югу, к западу, к востоку тянулись дома, похожие на колодцы или шахты, дома,  обитатели которых всегда задыхались от недостатка воздуха. Через весь город, вместо  красивой, прохладной реки, катила свои мутные воды сточная канава. Какие же  мирские желания могли в день седьмой волновать миллион с лишним человеческих  существ, шесть дней гнувших спину среди всех этих аркадских радостей, от  сладостного постоянства которых им некуда было спастись с колыбели до гроба?  Недремлющее око полиции – вот, разумеется, и все, что им требовалось.    

Мистер  Артур Кленнэм сидел у окна в кофейне на Ладгет-Хилле, прислушиваясь к звону ближайшего  колокола, машинально подбирая ему в такт слова и припевы, и думал: сколько  найдется за год слабых здоровьем людей, чью кончину ускорит это испытание? По  мере того как приближался час начала церковной службы, колокол все чаще менял  свой голос и от этого все неотвязней лез в уши. Когда осталось четверть часа,  он забил с оживленно-мертвящей настойчивостью, торопя население в божий  храм, в божий храм, в божий храм . Когда осталось десять минут, он увидел,  что прихожане собираются туго, и, приуныв, стал глухо взывать: ждем вас,  ждем вас, ждем вас . Когда осталось только пять минут, он потерял всякую  надежду, и все триста секунд сотрясал окрестные дома мрачными ударами, по  одному в секунду, похожими на стон отчаяния.    

– Слава  богу! – сказал Кленнэм, когда время истекло и колокол умолк.    

Но под  этот звон ожили в его памяти многие печальные воскресенья прошлого, и мрачная  вереница воспоминаний продолжала тянуться перед его мысленным взором даже и  после того, как наступила тишина.    

– Господи,  прости меня, – сказал он, – и тех, кто был моими воспитателями, тоже.  Как я ненавидел всегда этот день!    

Вот  мрачное воскресенье из его детства: он сидит, отупев от страха, над чудовищным  трактатом, который еще в заглавии огорошивал несчастного ребенка вопросом,  почему он идет к погибели (каковую любознательность существо в штанишках и  курточке не в силах было удовлетворить), а в самом тексте, в качестве особого  развлечения для младенческого ума, содержал через каждые две строки икающую  ссылку в скобках, вроде: 2 посл, к Фесс., гл. III, ст. 6 и 7. Вот унылое  воскресенье из его отрочества: трижды в день, под конвоем учителей, точно  дезертир, он марширует в церковь, скованный с другим таким же мальчиком  невидимыми наручниками нравственного долга; и думает о том, как охотно обменял  бы две порции неудобоваримой церковной проповеди на лишний кусочек тощей  баранины, предназначенной для насыщения его плоти за обедом. Вот бесконечное  воскресенье из его юности: мать его, женщина суровая лицом и непреклонная  душой, целый день сидит, загородясь большой библией, облеченной, как и ее представления  о ней, в твердый, негнущийся, точно деревянный переплет, без всяких украшений,  если не считать одной-единственной завитушки в углу, похожей на звено цепи, да  зловеще багрового обреза; словно эта – именно эта! – книга должна была  служить оплотом против всяких изъявлений ласки, душевного тепла и попыток  дружеской беседы. Вот тягостное воскресенье из более поздних лет: угрюмый и  мрачный, он не знает, как скоротать затянувшийся день, и в сердце у него  горькое чувство обиды, а душеспасительная сущность Нового завета так же далека  от него, как если бы он вырос среди идолопоклонников. Много, много воскресений  медленно проплывали перед мысленным взором Кленнэма, и все это были дни  неуемной тоски и неизгладимого унижения.    

– Прошу  прощенья, сэр, – прервал его мысли шустрый слуга, смахивая крошки со  столика. – Желаете посмотреть номер?    

– Да.  Я как раз об этом думал.    

– Коридорная! –  закричал слуга. – Седьмой стол желают посмотреть номер.    

– Нет,  нет! – воскликнул Кленнэм, опомнясь. – Я ответил машинально, не сознавая,  что говорю. Я не собираюсь ночевать здесь. Я пойду домой.    

– Слушаю,  сэр. Коридорная! Седьмой стол не желают смотреть номер. Пойдут домой.    

День  угасал, а он все еще сидел на том же месте, смотрел на хмурые фасады домов по  другую сторону улицы и думал: если бестелесные ныне души прежних обитателей  смотрят сюда с высоты, как им должно быть грустно, что вся их земная жизнь  прошла в этих мрачных узилищах. Порой где-нибудь за мутным оконным стеклом  появлялось человеческое лицо и тут же вновь исчезало во мраке, как будто  достаточно насмотрелось на жизнь и спешило уйти от нее. Вдруг косые полосы  дождя исчертили пространство, отделявшее Кленнэма от этих домов, застигнутые  врасплох пешеходы спешили укрыться в соседних подворотнях и сокрушенно  поглядывали оттуда на небо, видя, что дождь льет все сильнее и сильнее.  Появились мокрые зонтики, заляпанные подолы, потеки грязи. Непонятно было,  откуда вдруг вылезла вся эта грязь, где она пряталась раньше. Казалось, она  собралась мгновенно, как собирается уличная толпа, и в какие-нибудь пять минут  забрызгала всех сынов и дочерей Адамовых. Фонарщик уже совершал свой обход, и  язычки пламени, вспыхивавшие от его прикосновения, словно удивлялись, как это  им позволили расцветить яркими пятнами столь неприглядную картину.    

Мистер  Артур Кленнэм надел шляпу, застегнулся на все пуговицы и вышел. В деревне  воздух после дождя наполнился бы благоуханной свежестью и на каждую упавшую  каплю земля откликнулась бы новым и прекрасным проявлением жизни. В городе  дождь только усиливал дурные, тошнотворные запахи да переполнял водостоки  мутной, тепловатой, жирной от грязи водой.    

У собора  св. Павла[12]  Кленнэм перешел на другую сторону и обходным путем стал спускаться к реке через  целый лабиринт крутых, извилистых улочек (в те годы еще более извилистых и  тесных), между набережной и Чипсайдом.[13]  Он проходил то мимо покрытых плесенью стен, За которыми в старину собиралось  какое-нибудь благочестивое общество, то мимо освещенного фасада церкви без  прихожан, словно дожидающейся, когда какой-нибудь предприимчивый Бельцони[14] откопает ее  и ее историю; он шел, минуя наглухо запертые ворота причалов и складов,  пересекая узкие переулки, где порой на сырой стене плакал жалкий, намокший  лоскут объявления со словами: «Найдено тело утопленника…» – и, наконец, очутился  у того дома, который ему был нужен. Это был старый, закоптелый почти до черноты  кирпичный особняк, одиноко стоявший в глубине двора. Перед ним был квадратный  палисадник – два-три куста и полоска газона, настолько же заросшая сорной  травой, насколько железная ограда вокруг была покрыта ржавчиной (а значит –  довольно основательно); за ним уходило вдаль нагромождение городских крыш. Дом  был двухэтажный, с высокими узкими окнами в массивных рамах. Много лет назад он  обнаружил намерение свалиться набок; его спешно подперли, чтобы этого не  случилось, и так он и стоял с тех пор, опираясь на полдюжины гигантских  костылей, однако теперь вид этого сооружения – излюбленного пристанища  соседских кошек, – подгнившего от дождей, замшелого от времени и  почерневшего от дыма, не внушал особого доверия.    

– Все  по-старому, – сказал путешественник, остановившись и глядя на дом. –  Так же мрачно и так же уныло. И матушкино окно освещено, словно в нем и не  гасили света с той поры, как я, бывало, дважды в год возвращался на каникулы  домой и проходил здесь, волоча свой сундучок по тротуару. Так, так, так…    

Он  подошел к двери, над которой был навес, украшенный резьбой в виде развешанных  полотенец и детских головок со всеми признаками водянки мозга – очень модный в  свое время узор; подошел и постучал. Послышались шаркающие шаги по каменным  плитам пола, дверь отворилась, и на пороге показался старик со свечой в руке,  сухой и сгорбленный, но с острыми, пронзительными глазами.    

Он  поднял свечу повыше, вглядываясь этими пронзительными глазами в посетителя.    

– А,  мистер Артур, – сказал он, без всякого волнения. – Приехали наконец?  Входите.    

Мистер  Артур вошел и закрыл за собой дверь.    

– Вы  пополнели, раздались в плечах, – заметил старик, оглядывая его при свете  той же свечи и медленно качая головой, – но все-таки далеко вам до вашего  отца. И до матушки тоже.    

– А  как матушкино здоровье?    

– Так  же, как и все эти годы. Когда она не прикована к постели болями, то просто  сидит у себя в комнате. За пятнадцать лет она едва ли пятнадцать раз ступила за  порог этой комнаты, Артур. – Они вошли в неприютную, скудно обставленную  столовую. Старик поставил подсвечник на стол, подпер правый локоть левой рукой  и, поглаживая свой пергаментный подбородок, внимательно уставился на гостя.  Гость протянул ему руку. Старик дотронулся до нее без особого пыла; собственный  подбородок явно был ему куда приятнее, и при первой возможности он предпочел  ухватиться за него снова.    

– Не  знаю, Артур, понравится ли вашей матушке, что вы для своего возвращения выбрали  день воскресный, – с сомнением сказал он, покачивая головой.    

– Что  же, вам угодно, чтобы я ушел?    

– Кому,  мне? Мне? Я здесь не хозяин. Что угодно мне , никакого значения не  имеет. Много лет я становился между вашей матерью и вашим отцом, ослабляя  столкновения между ними. Но я не намерен теперь становиться между вашей матерью  и вами.    

– Пожалуйста,  скажите матушке, что я вернулся.    

– Сейчас,  Артур, сейчас. Ну как же! Сию минуту пойду и доложу ей о вашем возвращении. А  вы пока подождите здесь, в столовой. Здесь, как видите, ничего не  изменилось. – Он достал из буфета другую свечу, зажег ее и, оставив  подсвечник на столе, пошел исполнять поручение.    

Старик  был небольшого роста, с плешью во всю голову; на нем был черный сюртук с  высокими плечами, черный жилет, темно-серые панталоны и такие же темно-серые  гетры. По платью его можно было принять то ли за слугу, то ли за конторщика; да  он и соединял в своем лице долгие годы то и другое. Единственным украшением его  особы служили часы, опущенные в недра специального кармашка на ветхой, черной  тесемке; потускневший от времени медный ключик, прицепленный к той же тесемке,  указывал место погружения. Голову он постоянно держал набок, и весь он был  какой-то кривой, скособоченный, как будто фундамент у него осел на одну сторону  тогда же, когда это случилось с домом, и тоже нуждался в подпорках.    

– Слабый  же я человек, – сказал себе Артур Кленнэм после его ухода, – если  подобный прием мог вызвать у меня слезы. – Разве когда-нибудь я встречал  здесь иной прием? Разве я мог ожидать иного?    

Но слезы  и в самом деле навернулись у него на глаза. Сказалась на мгновение натура  человека, который с самой зари жизни привык терпеть разочарования, но все же не  утратил окончательно способности надеяться. Но Артур подавил в себе это  движение души, взял свечу и принялся осматривать комнату. Та же старая мебель  стояла на тех же местах. На стенах, в рамках под стеклом висели гравюры,  изображавшие «Казни египетские»,[15]  в которых трудно было что-нибудь разобрать по причине казней лондонских – копоти  и мух. В углу стоял знакомый поставец со свинцовой прокладкой внутри, пустой,  как всегда, похожий на гроб с перегородками; а рядом был знакомый темный чулан,  тоже пустой; в свое время Артура не раз запирали сюда в наказание за  какую-нибудь провинность, и в такие дни чулан казался ему преддверием того  места, куда он спешил со всех ног по мнению упомянутого выше трактата. На  буфете по-прежнему красовались большие, каменнолицые часы; они как будто  злорадно подмигивали ему из-под своих нарисованных бровей, если он не успевал  вовремя приготовить уроки, а когда раз в неделю их заводили железным ключом,  они издавали свирепое рычание, словно предвкушая все невзгоды, которые им  предстояло возвестить. Но тут в столовую вернулся старик и сказал:    

– Идемте,  Артур; я пойду вперед и посвечу вам. Следуя за ним, Артур поднялся по лестнице,  вдоль которой тянулась панель, разделенная на квадраты, отличавшиеся большим  сходством с могильными плитами, и вошел в полуосвещенную спальню, пол которой  настолько осел и покосился, что камин оказался как бы в низине. В этой же  низине стоял черный, похожий на катафалк, диван, и на нем, прислонясь к  большому твердому черному валику, точному подобию плахи, на которой в доброе  старое время совершались публичные казни, сидела его мать в траурной вдовьей  одежде.    

Сколько  он себя помнил, между отцом и матерью всегда шли нелады. Самое мирное времяпровождение  его раннего детства состояло в том, что он молча сидел в комнате, где царила  напряженная тишина, и со страхом переводил взгляд с одного отвернувшегося в  сторону лица на другое. Мать коснулась его лба ледяным поцелуем и протянула  четыре негнущихся пальца в шерстяной митенке. Когда с этим нежным приветствием  было покончено, Артур уселся против нее за маленький столик, стоявший перед  диваном. В камине горел огонь, как горел днем и ночью уже пятнадцать лет. На  огне стоял чайник, как стоял днем и ночью уже пятнадцать лет. Поверх угля  высился маленький холмик мокрой золы, и другой такой же холмик виднелся внизу,  под решеткой, как бывало днем и ночью уже пятнадцать лет. В комнате, лишенной доступа  свежего воздуха, пахло разогревшейся черной краской, как пахло от вдовьего  крепа уже пятнадцать месяцев и от катафалкоподобного дивана уже пятнадцать лет.    

– Я  привык вас видеть более живой и деятельной, матушка.    

– Мир  для меня замкнулся в этих четырех стенах, Артур, – ответила она, обводя  глазами комнату. – Хорошо, что его суета и тщеславие никогда не были  близки моей душе.    

Ее  взгляд, знакомый звук сурового, властного голоса так подействовали на сына, что  он вновь, как в детстве, ощутил непреодолимую робость и желание сжаться в  комок.    

– Значит,  вы никогда не покидаете этой комнаты, матушка?    

– Мой  ревматизм и сопутствующий ему упадок сил или нервное расстройство – не в  названии дело – привели к тому, что я перестала владеть ногами. Да, я никогда  не покидаю этой комнаты. Я не переступала ее порога уже… скажи ему,  сколько, – бросила она кому-то через плечо.    

– О  рождестве будет двенадцать лет, – отозвался из темного угла слабый,  надтреснутый голос.    

– Неужели  это Эффери? – спросил Артур, оглядываясь на звук.    

Надтреснутый  голос подтвердил, что это действительно Эффери, и вслед за тем в освещенное,  вернее полуосвещенное пространство перед диваном вышла старая женщина; она  приветствовала Артура, приложив кончики пальцев к губам и тотчас же снова отступила  в темноту.    

– Благодарение  богу, – сказала миссис Кленнэм, слегка поведя рукой в сторону кресла на  колесах, стоявшего перед высоким бюро с наглухо запертой крышкой, –  благодарение богу, я все же могу заниматься делами. Это большое счастье. Но не  будем говорить о делах в воскресенье. Что, погода дурная?    

– Да,  матушка.    

– Идет  снег?    

– Снег,  матушка? Да ведь еще только сентябрь на дворе.    

– Для  меня все времена года одинаковы, – ответила она с оттенком какого-то  мрачного самодовольства. – Сидя здесь, в четырех стенах, я не знаю ни  зимы, ни лета. Богу было угодно сделать так, чтобы все это меня не касалось.    

Холодный  взгляд ее серых глаз, холодная седина волос, неподвижность черт, таких же застывших,  как каменные складки на оборке чепца, – все это внушало мысль, что ей, не  ведающей смены простых человеческих чувств, естественно было не замечать смены  времен года.    

На  столике перед нею лежали две или три книги, носовой платок, только что снятые  очки в стальной оправе и старомодные золотые часы в массивном двойном футляре.  На этот последний предмет были теперь устремлены глаза и матери и сына.    

– Я  вижу, матушка, что посылка, которую я вам отправил после смерти отца,  благополучно дошла по назначению.    

– Как  видишь.    

– Отец  очень беспокоился о том, чтобы эти часы были незамедлительно отосланы вам. Мне  никогда прежде не случалось видеть, чтобы он так беспокоился о чем-либо.    

– Я  храню их здесь на память о твоем отце.    

– Он  высказал мне свое пожелание уже в самые последние минуты. Когда он только и  мог, что положить на эти часы руку и невнятно пролепетать: «Твоей матери».  Минутой раньше мне казалось, что он бредит – за время своей недолгой болезни он  часто впадал в беспамятство и, должно быть, благодаря этому не чувствовал  боли, – но тут я вдруг увидел, что он повернулся на бок и силится открыть  крышку часов.    

– Значит,  по-твоему, отец не бредил, когда пытался открыть крышку часов?    

– Нет.  На этот раз он был в здравом уме и твердой памяти.    

Миссис  Кленнэм покачала головой; в осуждение ли покойному, или в знак несогласия с  мнением сына – осталось не вполне ясным.    

– После  его смерти я открыл эти часы, надеясь найти там какую-нибудь записку,  какое-нибудь распоряжение. Однако, как вы и сами знаете, матушка, ничего  подобного там не оказалось, только между крышками лежала: старенькая шелковая  прокладка, вышитая бисером, которую я не стал вынимать; верно, она и теперь  лежит на своем месте.    

Миссис  Кленнэм движением головы подтвердила это; затем она сказала:    

– Довольно  разговоров о делах в воскресный день, – и добавила: – Эффери, девять часов.    

Услышав  это, старуха торопливо убрала все со столика перед диваном, затем вышла из комнаты  и тотчас же воротилась, неся поднос с тарелкой сухариков и точно отмеренной  порцией масла в виде аккуратного, белого, прохладного на вид комочка. Старик,  во все время этой беседы неподвижно стоявший у двери, устремив на мать тот же  испытующий взгляд, которым недавно смотрел на сына, в свою очередь, вышел из  комнаты и после несколько более продолжительного отсутствия также воротился с  подносом, на котором была початая бутылка портвейну (судя по тому, как он  отдувался, ему пришлось спускаться за ней в погреб), лимон, сахарница и ящичек  с пряностями. Из всега этого, с прибавлением воды, кипевшей в чайнике, он  приготовил горячую ароматную смесь, с аптекарской тщательностью отмеряя в  стакан ее составные части. Миссис Кленнэм съела несколько сухариков, макая их в  эту смесь; а остальные сухарики старуха намазала маслом, чтобы она могла съесть  их отдельно. Когда, наконец, больная доела последний сухарик и допила остаток смеси  из стакана, оба подноса с посудой были убраны, а книга, свеча, носовой платок,  часы и очки – вновь водворены на столик. После этого миссис Кленнэм вооружилась  очками и стала читать вслух из толстой книги, с силой и яростью выражая  пожелания, чтобы ее враги (голос и тон не оставляли сомнений в том, что это  именно ее личные враги) были преданы огню и мечу, поражены чумой и проказой,  чтобы кости их рассыпались в прах и прах был развеян по ветру. Сын слушал ее, и  казалось, все прожитые годы отлетели от него как сон и он снова был ребенком,  каждый вечер обреченным выслушивать это мрачное напутствие.    

Она  захлопнула книгу и некоторое время сидела молча, прикрыв глаза рукой. Старик,  все в той же позе стоявший у двери, также поднес руку к глазам; то же, должно быть,  сделала и старуха в своем темном углу. На этом вечерние приготовления больной  закончились.    

– Спокойной  ночи, Артур. Эффери позаботится о постели для тебя. Только не жми мне руку; ей  очень легко причинить боль.    

Он  осторожно дотронулся до шерстяной митенки, скрывавшей ее ладонь; но что шерсть!  даже медный панцирь не мог бы сделать эту мать более неприступной, чем она была  для сына, – и, выйдя из комнаты вслед за стариком и старухой, стал  спускаться вниз.    

Когда  они остались вдвоем в столовой, стены которой тонули в густом мраке, старуха  спросила, не желает ли он поужинать.    

– Нет,  Эффери, никакого ужина не надо.    

– А  то смотрите, – сказала Эффери. – В кладовой есть куропатка, купленная  для нее на завтра – это первая в нынешнем году; скажите только слово, я вам ее  мигом изжарю.    

Нет, он  недавно пообедал и ему не хочется есть.    

– Ну,  выпейте чего-нибудь, – настаивала Эффери – Хотите ее портвейну? Я скажу  Иеремии, что вы мне приказали подать бутылку.    

Нет,  пить он тоже не станет.    

– Послушайте,  Артур, – шепотом сказала старуха, наклонясь к нему поближе: – пусть я их боюсь  до смерти, но ведь вам-то нечего бояться. Ведь половина-то состояния вам  принадлежит, верно?    

– Верно,  верно.    

– Ну  вот, видите. И умом вас тоже бог не обидел, верно?    

Она так  явно ждала утвердительного ответа, что ему пришлось кивнуть головой.    

– Вот  вы и не поддавайтесь им! Она-то до того умна, что у кого ума нет, тот при ней  лучше и рта не раскрывай. Ну, а ему ума не занимать стать, это уж будьте  покойны! Он когда захочет, так и ее отделает за милую душу!    

– Кто,  ваш муж?    

– А  то кто же? Я другой раз услышу, как он ее отделывает, так прямо затрясусь вся с  ног до головы. Да, мой муж, Иеремия Флинтвинч, может даже над вашей матерью  верх взять. Так не будь у него ума, разве ж бы его хватило на это?    

Шаркающие  шаги раздались на лестнице, и, заслышав их, она тотчас отбежала в угол. Рослая,  угловатая, кряжистая старуха, которая в молодости свободно могла бы записаться  в гренадерский полк, не опасаясь разоблачения, она вся съеживалась перед этим  похожим на краба человечком с пронзительными глазами.    

– Эффери,  старуха, о чем ты думаешь? – сказал он. – Неужели до сих пор не могла  принести мистеру Артуру чего-нибудь подкрепиться?    

Мистер  Артур поспешил вновь заявить о том, что не испытывает никакого желания подкрепляться.    

– Ну  что ж, тогда готовь ему постель, – сказал на это старик. – Да  пошевеливайся.    

Шея у  него была до того искривлена, что концы белого галстука болтались обычно где-то  под ухом; в нем непрестанно шла борьба между природной резкостью и живостью и  привычкой сдерживать себя, превратившейся во вторую натуру, от чего он то и  дело надувался и синел; и все это вместе придавало ему сходство с удавленником,  которого кто-то успел вовремя срезать с крюка и который с тех пор так и ходит  по свету с петлей и обрывком веревки на шее.    

– Завтра  вам предстоит неприятное объяснение, Артур, – сказал Иеремия, – я  имею в виду объяснение с вашей матушкой. Мы не говорили ей о том, что после  смерти отца вы решили выйти из дела, – хотели дождаться вашего приезда; но  она догадывается, и это вам так легко не пройдет.    

– Я  от всего в жизни отказывался ради этого дела, а теперь пришла пора мне  отказаться от него самого.    

– Очень  хорошо! – воскликнул Иеремия, что явно должно было означать «очень  плохо!». – Очень хорошо! Но не надейтесь, что я буду становиться между  вашей матушкой и вами, Артур. Я постоянно становился между нею и вашим отцом,  отводил одни удары, смягчал другие, и это довольно чувствительно отзывалось на  моей шкуре; хватит, больше не желаю.    

– Я  вас никогда и не попрошу об этом, Иеремия.    

– Очень  хорошо! Рад слышать; потому что, если б и попросили, я бы не согласился. Но,  как говорит ваша матушка, довольно толковать о делах в день воскресный – можно  сказать предовольно. Эффери, старуха, ты все нашла, что тебе нужно?    

Эффери,  которая в это время возилась у шкафа, отбирая простыни н одеяла, поспешно  сгребла все в охапку и ответила:    

– Да,  Иеремия.    

Артур  Клоннэм пожелал старику приятного сна и, взяв у Эффери из рук ее ношу, стал  следом за ней подниматься в верхний этаж.    

Поднимались  они долго, вдыхая затхлый запах старого и почти нежилого дома, пока, наконец,  не достигли просторного помещения под самой крышей, предназначенного служить  спальней. Обставленное убого и скудно, как и все остальные комнаты в доме, оно  выглядело еще непригляднее прочих, так как являлось местом ссылки отслужившей  свой век мебели. Здесь были безобразные старые стулья с продавленными сиденьями  н безобразнее старые стулья вовсе без сидений, ветхий ковер со стершимся  узором, хромоногий стол, увечный гардероб, плохонький каминный прибор, состоявший,  казалось, из скелетов каких-то давно скончавшихся каминных принадлежностей, умывальник,  на котором засохли следы грязной мыльной пены, явно вековой давности, и кровать  с четырьмя обглоданными столбиками, такими острыми на концах, что можно было  усмотреть в этом проявление некоей зловещей предупредительности на тот случай,  если бы кто-нибудь из жильцов вдруг возымел желание посадить самого себя на  кол. Артур отворил широкое низкое окно и увидел все тот же знакомый лес черных  от копоти дымовых труб и все то же знакомое красноватое зарево в небе;  когда-то, в давно прошедшие времена, он принимал его за ночные отсветы геенны  огненной, образ которой преследовал его всюду, куда бы он ни устремлял свое  детское воображение.    

Он отошел  от окна, сел на стул у кровати и стал смотреть, как Эффери Флинтвинч приготовляет  ему постель.    

– Эффери,  когда я уезжал, вы, кажется, не были замужем.    

Она  отрицательно покачала головой и принялась надевать наволочку на подушку.    

– Как  же это вышло?    

– Да  все Иеремия, понятное дело, – сказала Эффери, зажав уголок наволочки в  зубах.    

– То  есть, я понимаю – он сделал вам предложение; но как все-таки это произошло?  Признаться, я никогда не представлял себе, что он вдруг женится, или вы выйдете  замуж, и уж меньше всего думал, что вы с ним можете пожениться.    

– Я  и сама не думала, – сказала миссис Флинтвинч, энергично запихивая подушку  в наволочку.    

– Ну  вот, видите. Когда же вам это впервые пришло в голову?    

– А  мне это никогда и не приходило в голову, – сказала миссис Флинтвинч.    

Кладя  подушку на место, в изголовье постели, она увидела, что Артур смотрит на нее  по-прежнему вопросительно, словно ждет дальнейших разъяснений, и, наградив  подушку заключительным пинком, она спросила в свою очередь:    

– Как  же я могла помешать ему?    

– Как  вы могли помешать ему жениться на вас?    

– Вот  именно, – сказала миссис Флинтвинч. – Не моя это была затея. Я об  этом и не думала. Слава богу, хватало у меня забот и без того, чтобы мне еще  думать о чем-то. Когда она была на ногах (а в ту пору она еще была на ногах),  она уж следила за тем, чтобы я не прохлаждалась зря – да и он не отставал от  нее.    

– И  что же?    

– Что  же? – точно эхо отозвалась миссис Флинтвинч. – Вот это самое я себе  тогда и сказала. Что же! Тут гадать нечего. Если они, двое умников, на том  порешили, что я-то могу поделать? Ровно ничего.    

– Так,  значит, эта мысль принадлежала моей матери?    

– Господи  помилуй, Артур, – и да простит он мне, что я поминаю его имя всуе! –  воскликнула Эффери, все еще полушепотом. – Да ведь не сойдись они на том  оба, разве бы из этого что-нибудь вышло? Иеремия не стал заниматься  ухаживаниями; где уж тут, когда столько лет прожили в доме вместе и он всегда  командовал мной. Просто в один прекрасный день он мне вдруг и говорит: «Эффери,  говорит, я имею вам кое-что сообщить. Скажите, нравится ли вам фамилия  Флинтвинч?» – «Нравится ли мне эта фамилия?» – спрашиваю я. «Да, говорит;  потому что это теперь будет и ваша фамилия». – «Моя фамилия?» – спрашиваю  я. «Иереми-и-я!» Да, уж это умник так умник.    

И миссис  Флинтвинч, видимо считая, что рассказ окончен, принялась опять за постель – разостлала  сверху другую простыню, накрыла ее одеялом, а поверх положила еще одно одеяло –  стеганое.    

– И  что же? – снова спросил Артур.    

– Что  же? – снова отозвалась миссис Флинтвинч. – А как я могла помешать  ему? Он приходит ко мне и говорит: «Эффери, мы с вами должны пожениться, и вот  почему. Она становится слаба здоровьем, и скоро ей нужен будет постоянный уход,  и нам придется много времени находиться при ней, в ее комнате, а когда мы не  будем находиться при ней, то мы с вами будем в целом доме одни, и потому,  говорит, удобнее, если мы поженимся. Она тоже так считает. Так что потрудитесь  в понедельник к восьми часам утра надеть шляпку, и мы пойдем и покончим с этим  делом».    

Миссис  Флинтвинч подоткнула края одеяла.    

– И  что же?    

– Что  же? – повторила миссис Флинтвинч. – А как вы думаете? Села я и говорю  это самое: «Что же!» А Иеремия мне в ответ: «Кстати, как раз в это воскресенье  состоится в третий раз оглашение (я его заказал две недели тому назад),  потому-то я и назначаю на понедельник. Она сегодня сама будет с вами говорить,  так вот, теперь вы, значит, подготовлены». И в самом деле, в тот же день она со  мной завела разговор. «Эффери, говорит, я слышала, что вы с Иеремией  собираетесь пожениться. Я очень рада этому, и вы, разумеется, тоже. Это очень  хорошо для вас, и при данных обстоятельствах очень желательно для меня. Иеремия  – человек здравомыслящий, человек положительный, человек твердый, человек  благочестивый». Что мне тут оставалось сказать, если уж дошло до дела? Да если  б меня не к алтарю собирались вести, а на эшаФот (миссис Флинтвинч стоило не  малых трудов подобрать это живописное сравнение), мне и то нечего было бы  возразить, раз они, умники, оба так порешили.    

– Честное  слово, я думаю, что вы правы.    

– Уж  можете не сомневаться, Артур.    

– Эффери,  а что это за девушка была там, в матушкиной комнате?    

– Девушка? –  неожиданно громким голосом переспросила миссис Флинтвинч.    

– Ну  да, рядом с вами, я ее разглядел, хоть она и пряталась в темном углу.    

– Ах,  это! Крошка Доррит? Да это так, никто. Ее причуда. – Эффери Флинтвинч  отличалась одной особенностью: говоря о миссис Кленнэм она никогда не называла  ее по имени. – А вот бывают на свете другие девушки. Помните вы свою  старую зазнобу? Наверно, давным-давно позабыли.    

– Трудно  было бы забыть, после того как я столько выстрадал, когда матушка разлучила  нас. Пет, я ее очень хорошо помню.    

– И  другой не завели за это время?    

– Нет.    

– Ну  так вот вам приятная новость. Она теперь богата и к тому же вдова. Так что,  если хотите, можете на ней жениться.    

– А  откуда вам все это известно, Эффери?    

– Они,  умники, говорили между собой об этом… Иеремия! Я слышу его шаги на  лестнице! – И в одно мгновение она исчезла.    

Миссис  Флинтвинч вплела последнюю недостававшую нить в тот сложный узор, который его  воображение ткало на станке памяти. Когда-то даже в этот унылый дом сумел  пробраться безрассудный дух юношеской любви, и ее безнадежность причинила  Артуру не меньше страданий, чем если бы дело происходило в каком-нибудь романтическом  замке. Хорошенькое личико девушки, с которой он не без сожаления расстался в  Марселе всего лишь неделю назад, пробудило в нем непривычный интерес и даже  волнение своим подлинным или мнимым сходством с тем лицом, что некогда впервые  озарило его беспросветную жизнь ярким сиянием фантазии. Артур оперся ладонями о  длинный низкий подоконник и, глядя на лес труб, черневший за окном, погрузился  в мечты. Ибо так уж сложилась вся жизнь этого человека – слишком мало было в  ней такого, что могло бы дать пищу для размышлений, слишком много такого, о чем  думать не хотелось и не стоило; и в конце концов он привык искать прибежища в  грезах.    

 Глава IV    

Миссис Флинтвинч  видит сон     

     

В  отличие от сына своей старой госпожи, миссис Флиптвинч, если уж ей случалось  грезить, грезила обычно с закрытыми глазами. В ту ночь, спустя лишь несколько  часов после того как она ушла от сына своей старой госпожи, ей пригрезился  удивительно яркий сон. Строго говоря, это даже не было похоже на сон, до того  все в нем выглядело естественно и правдоподобно. Вот как это произошло.    

Комната,  служившая спальней супругам Флинтвинч, находилась в нескольких шагах от той, которую  так давно уже не покидала миссис Кленнэм. Она не была на том же этаже, так как  помещалась в пристройке и к ней вели несколько крутых ступенек, отделявшихся от  главной лестницы почти насупротив дверей миссис Кленнэм. Неверно было бы также  сказать, что она находится «на расстоянии оклика»: массивные стены, двери,  дубовые панели глушили всякий звук; но все же она находилась достаточно близко,  чтобы можно было, не тратя времени на одеванье, попасть из одной комнаты в  другую в любой час и при любой температуре. У изголовья супружеской кровати, не  дальше фута от уха миссис Флинтвинч, был колокольчик, шнурок которого висел под  рукой у миссис Кленнэм. Стоило этому колокольчику зазвонить, как Эффери  срывалась с постели и оказывалась в комнате у больной раньше, чем успевала  окончательно проснуться.    

Миссис  Флинтвинч уложила свою госпожу в постель, засветила ей ночник, пожелала спокойной  ночи и затем сама, как обычно, отправилась на покой, не дождавшись, правда,  появления супруга и повелителя. Однако вопреки ученым авторитетам,  утверждающим, что нам снится последнее, о чем мы думали на ночь, именно он,  супруг и повелитель, оказался героем сновидения миссис Флинтвинч.    

Привиделось  ей, будто она проснулась среди ночи и обнаружила, что Иеремия так и не ложился.  Будто она взглянула на свечу, которую перед сном не погасила и, увидев, что от  нее остался лишь маленький огарок, умозаключила, подобно королю Альфреду  Великому, всегда измерявшему таким способом время,[16] что проспала довольно  долго. Будто после этого она встала, накинула капот, надела ночные туфли и  вышла на главную лестницу, недоумевая, где может быть Иеремия.    

Лестница  была твердая и осязаемая, совсем как наяву, и Эффери спустилась вниз без всяких  блужданий вопреки тому, как это бывает во сне. Она не парила над ней, а  спускалась медленно, ступенька за ступенькой, держась за перила, потому что  свеча ее очень скоро догорела.    

В одном  углу сеней, за парадной дверью, была отгорожена тесная, точно колодец, каморка  с длинным, узким, похожим на прореху окном. Из этой каморки, которая никогда не  была обитаемой, шел свет.    

Миссис  Флинтвинч прошла через сени, ощущая под ногами холод каменных плит, и заглянула  в щель между ржавыми петлями неплотно притворенной двери. Она ожидала, что  увидит Иеремию крепко спящим или, может быть, в обмороке; а между тем он сидел  в кресле здоровехонький и бодрствовал. Но что это?.. Господи спаси и помилуй!..  Миссис Флинтвинч тихо ахнула и почувствовала, что голова у нее идет кругом.    

Ибо  мистер Флинтвинч бодрствующий сидел и смотрел на мистера Флинтвинча спящего.  Его пристальный взгляд был устремлен на него самого, который помешался  напротив, за маленьким столиком, и храпел, уронив подбородок на грудь.  Бодрствующий Флинтвинч сидел лицом к своей жене; спящий Флинтвинч был повернут  к ней в профиль. Бодрствующий Флинтвинч был хорошо знакомым ей оригиналом;  спящий Флинтвинч был копией. Хоть и кружилась у Эффери голова, но она уловила  эту разницу, так же как сумела бы отличить подлинный предмет От его отражения в  зеркале.    

Впрочем,  если бы у нее возникло сомнение на счет того, который из двух – ее любезный супруг,  оно тотчас же было бы развеяно его поведением. Он нетерпеливо оглянулся в  поисках оружия, схватил щипцы и, прежде чем снять наросшую на свече шапку  нагара, пырнул ими спящего, точно хотел проткнуть его насквозь.    

– Кто  это? Что случилось? – закричал тот спросонья.    

Мистер  Флинтвинч сделал такой жест, как будто собирался заставить гостя замолчать,  всадив ему щипцы в глотку. Гость между тем уже очнулся и тер глаза, бормоча:    

– Я  забыл, где я.    

– Ты  спишь уже два часа, – прорычал Иеремия, сверившись со своим  хронометром, – А просил только дать тебе вздремнуть для подкрепления сил.    

– Я  и вздремнул, – отозвался Двойник.    

– Третий  час утра, – вполголоса произнес Иеремия. – Где твоя шляпа? Где твое  пальто? Где шкатулка?    

– Все  здесь, – сказал Двойник, с сонной медлительностью укутывая шарфом  горло. – Постой, постой. Ну вот, теперь помоги мне надеть пальто – нет,  сперва тот рукав, потом этот. Эх, годы, годы! – Мистер Флинтвинч  энергичным усилием втиснул его в пальто. – А ты помнишь, что обещал мне  еще стаканчик, после того как я вздремну?    

– На!  Пей и убирайся, – чуть было не сказал: пей и подавись! – Говоря это,  Иеремия достал знакомую бутылку портвейна и налил вина в стакан.    

– Ее  портвейн, надо думать? – заметил Двойник, пробуя вино на вкус с досужим  видом человека, которому некуда торопиться. – Так за ее здоровье!    

Он отпил  глоток.    

– За  твое здоровье! Еще глоток.    

– За  его здоровье! Третий глоток.    

– И  за всю округу святого Павла! – Произнеся этот старинный тост, он допил  свой стакан и поставил его на стол, после чего взялся за шкатулку. Это был  плоский железный ящик примерно в два квадратных фута величиной, который без  особого труда можно было унести под мышкой. Иеремия ревнивым взглядом следил за  всеми движениями Двойника, подергал шкатулку, желая проверить, достаточно ли  крепко тот ее держит, долго заклинал его соблюдать всяческую осторожность и,  наконец, на цыпочках вышел, чтобы отворить дверь и выпустить его. Эффери, в  предвидении этого, успела отбежать к лестнице. Дальше все происходило  совершенно как наяву, настолько, что она даже услышала скрип отворяющейся  двери, почувствовала ночную прохладу, увидела звезды на небе.    

Но тут  наступило самое удивительное в этом странном сие. Страх перед мужем словно  парализовал миссис Флинтвинч, и вместо того чтобы поспешить назад в свою  комнату (на это вполне хватило бы времени, покуда он возился с дверными  засовами), она застыла неподвижно на ступеньке, на которой стояла. А потому,  когда Иеремия, со свечой в руке, стал подниматься по лестнице наверх, он сразу  же натолкнулся на нее. Его лицо выразило удивление, но он не произнес ни слова.  Устремив на нее пристальный взгляд, он шаг за шагом продолжал подвигаться  вперед; а она, завороженная силой этого взгляда, шаг за шагом пятилась назад.  Таким образом, он, наступая, а она, отступая перед ним, дошли они до своей  супружеской спальни. И не успела дверь затвориться за ними, как мистер  Флинтвинч схватил жену за горло и принялся трясти ее так, что вся кровь  бросилась ей в голову.    

– Эффери,  старуха! Эй, Эффери! Что тебе примерещилось? Да очнись же наконец! Что с тобой?    

– Со…  со мной, Иеремия? – прохрипела миссис Флинтвинч, выпучив глаза.    

– Эффери,  старуха, – эй, Эффери! Что это ты, милая, вздумала вставать во сне? Я сам  нечаянно уснул внизу, а потом прихожу сюда, чтобы лечь в постель, и застаю тебя  на ногах, в капоте, мечущуюся в кошмаре. Эффери, старуха, – продолжал  мистер Флинтвинч с ласковой усмешечкой на своем выразительном лице, – если  еще раз повторится с тобой нечто подобное, придется заключить, что ты  нуждаешься в лечении. И я тебя полечу, голубушка моя – уж я тебя полечу!    

Миссис  Флинтвинч поблагодарила его и тихонько легла в постель.    

 Глава V    

Дела семейные     

     

В  понедельник утром, едва на городских часах пробило девять, мистер Иеремия  Флинтвинч, с обычным своим видом срезанного с веревки удавленника, подкатил  кресло миссис Кленнэм к высокому бюро, стоявшему у стены. Дождавшись, пока она  его отперла, откинула крышку и расположилась перед ним поудобнее, Иеремия  удалился – быть может, пошел повеситься более прочно, – и в комнату вошел  Артур Кленнэм.    

– Как  вы себя сегодня чувствуете, матушка? Лучше вам?    

Она  покачала головой с тем же оттенком зловещего удовлетворения, с которым накануне  говорила о погоде.    

– Мне  никогда уже не будет лучше, Артур. К счастью, я это знаю и умею мириться с  этим.    

Когда  она сидела так перед своим высоким бюро, положив обе руки на откинутую крышку,  казалось, будто она играет, на беззвучном церковном органе. Эта мысль не рад  приходила на ум ее сыну; подумал он об этом и сейчас, садясь в кресло, стоявшее  рядом.    

Миссис  Кленнэм выдвинула один ящик, потом другой; достала какие-то документы, просмотрела  их и спрятала снова. Ни разу на ее суровом лице не мелькнуло просвета, который  мог бы служить путеводной нитью тому, кто пожелал бы проникнуть в темный  лабиринт ее раздумий.    

– Мне  хотелось бы побеседовать с вами о наших делах, матушка. Угодно ли вам вести  деловой разговор?    

– Угодно  ли мне, Артур? Скорей следовало бы тебя спросить об этом. Прошло уже больше  года с тех пор, как умер твой отец. Все это время я к твоим услугам и жду,  когда ты соблаговолишь сюда пожаловать.    

– Я  не мог уехать, пока не уладил и не привел в порядок некоторые дела. А потом я  предпринял небольшое путешествие, чтобы отдохнуть и рассеяться.    

Она  повернула к нему лицо, словно не дослышала или не поняла.    

– Отдохнуть  и рассеяться?    

Она  оглянулась по сторонам, и по движению ее губ можно было догадаться, что она  повторяет про себя эти слова, будто, призывая комнату подтвердить, как мало  было доступно и то и другое в ее сумрачных стенах.    

– А  кроме того, матушка, ведь вы по завещанию единственная душеприказчица, и  поскольку все управление имуществом находится в ваших руках, мне почти ничего,  или вовсе ничего не оставалось делать, как только ждать, когда вы распорядитесь  всем по своему желанию и усмотрению.    

– Счета  все в порядке, – ответила миссис Кленнэм. – Вот они здесь.  Оправдательные документы налицо и проверены должным образом. Можешь  ознакомиться с ними, когда захочешь – хотя бы сию минуту.    

– Раз  вы говорите, что все в порядке, матушка, мне этого совершенно достаточно. А  теперь, угодно ли вам меня выслушать?    

– Говори, –  сказала она обычным своим ледяным тоном.    

– Матушка,  за последнее время наша фирма из года в год уменьшала свои обороты, и дела ее  все больше н больше приходили в упадок. Мы не слишком много доверия оказывали  другим и не слишком пользовались доверием сами. Мы не приобрели постоянных  клиентов; мы никогда не старались идти в ногу со временем и в конце концов  крайне отстали. Мне незачем говорить вам об этом подробнее, матушка. Вам и без  меня все известно.    

– Да,  я понимаю тебя, – отозвалась она несколько мягче.    

– Даже  этот старый дом, где мы с вами сидим сейчас, – продолжал ее сын, –  может служить примером, подтверждающим мои слова. Когда-то, при моем отце, и  еще раньше, при его дяде, это было место, где делались дела – центр и  средоточие деятельности фирмы. Но теперь он стоит в этом квартале устарелым и  бесполезным пережитком, его существование уже никому не нужно и ничем не  оправдано. Все наши торговые операции давным-давно ведутся через посредство  комиссионной конторы Ровингемов; правда, вы, в качестве управляющей состоянием моего  отца, постоянно держите их под своим бдительным и неутомимым надзором, но разве  вы не могли бы точно так же плодотворно служить нашим деловым интересам, живя в  другом месте?    

– Так,  значит, Артур, – произнесла она, оставляя его прямой вопрос без ответа, –  значит, по-твоему, этот дом стоит здесь без пользы, если он служит пристанищем  твоей недужной и страждущей – недужной в воздаяние за грехи и страждущей по  заслугам – матери?    

– Я  имел в виду лишь деловую пользу.    

– Но  к чему ты клонишь?    

– Сейчас  все объясню.    

     

    

     

– Я  чувствую, – сказала она, вперив в него пристальный взгляд. – я  чувствую, о чем пойдет речь. Но господь даст мне силы безропотно стерпеть  испытание, как бы тяжко оно ни было. За грехи свои я достойна великой кары и  готова понести ее.    

– Матушка,  мне грустно слышать от вас такие слова, хоть я и опасался, что вы…    

– Ты  знал это. Знал, потому что знаешь меня, – перебила она.    

Сын  замолк на мгновение. Он высек огонь из камня и сам был поражен этим.    

– Что  ж, продолжай, – сказала она, возвращаясь к прежнему тону. – Говори,  что хотел, я слушаю.    

– Вы  уже догадались, матушка, что я принял для себя решение выйти из дела. Решение  это бесповоротно. Не беру на себя смелости давать вам советы; вы, как я  понимаю, намерены вести дело дальше. Я знаю, что я обманул ваши надежды; но  если б я хоть сколько-нибудь мог рассчитывать на свое влияние, я постарался бы  убедить вас не слишком строго судить меня за это и напомнил бы вам, что я  прожил добрую половину человеческого века – и ни разу еще не пытался выйти из  вашей воли. Не стану утверждать, что сумел подчиниться душой и разумом тем  правилам, в которых вы меня воспитали: не стану утверждать, что сорок лет моей  жизни были прожиты с пользой и удовольствием для меня и для кого-нибудь  другого; но я всегда был покорным сыном и только прошу теперь, чтобы вы не  забывали этого.    

Горе  просителю, который когда-либо с трепетом вглядывался в это непроницаемое лицо,  чая прочесть на нем смягчение своей участи! Горе неплательщику, вынужденному  предстать пред судом этих беспощадных глаз! Как нужна была этой суровой женщине  ее мистическая религия, окутанная зловещим мраком с молниями проклятий,  возмездий и разрушений, прорезывающими порой черные тучи. «Отпусти нам долги  наши, как и мы отпускаем должникам нашим» – эта молитва была чересчур смиренна  для миссис Кленнэм. Разрази моих должников, господи, сокруши их и уничтожь, поступи  с ними, как я бы поступила, и я поклонюсь тебе – вот та вавилонская башня,  которую она кощунственно пыталась воздвигнута.    

– Ты  кончил, Артур, или хочешь сказать мне еще что-нибудь? Впрочем, едва ли. Твоя  речь была краткой, но содержательной.    

– Матушка,  я не все сказал. Есть одна мысль, которая давно уже ни днем, ни ночью не идет у  меня из головы. Этот разговор для меня не в пример труднее всего, о чем уже  было говорено сегодня. То касалось только меня; это касаемся нас всех.    

– Нас  всех! Кого это нас всех?    

– Вас,  меня, покойного отца.    

Она  сняла руки с бюро, сложила их на коленях и, оборотясь к огню, застыла с  непроницаемым выражением древней египетской статуи.    

– Вы  знали моего отца несравненно лучше, чем знал его я, и с вами ему никогда не  удавалось сохранить такую выдержку, как со мной. Вы были сильнее, и вы  руководили его поступками. Уже в детские годы я понимал это не хуже, чем  понимаю теперь. Я знал, что это вы, пользуясь своей властью над ним, настояли  на том, чтобы он уехал в Китай заниматься делами фирмы, тогда как вы продолжали  заниматься ими здесь (хотя до сегодняшнего дня я не уверен, таковы ли именно  были добровольные условия вашей разлуки); и что согласно вашему желанию я до  двадцатилетнего возраста оставался при вас, а затем отправился к нему. Вы не  сердитесь, что я припоминаю все это теперь, двадцать лет спустя?    

– Мне  покуда непонятно, к чему ты все это припоминаешь.    

Он  понизил голос и произнес с видимым усилием и как бы против воли:    

– Скажите  мне, матушка, не являлось ли у вас когда-нибудь подозрение…    

При  слове «подозрение» она метнула на сына короткий взгляд из-под насупленных  бровей – и тотчас же снова устремила глаза на огонь; но брови остались сдвинутыми,  как будто древний египетский ваятель, высекавший из гранита эти суровые черты,  хотел навеки придать им хмурое, мрачное выражение.    

– …что  какая-то тайна тяготит душу отца, омрачает его совесть? Не случалось ли вам  замечать за ним чего-либо, что могло навести на такую мысль, или говорить с ним  об этом, или даже слышать от него какой-либо отдаленный намек?    

– Не  понимаю, о какой такой мучительной тайне ты говоришь, – возразила она  после некоторого молчания. – Твои слова звучат загадочно.    

– Возможно  ли, матушка, – голос его упал до шепота, он весь подался вперед, чтобы она  могла его расслышать, и в волнении положил руку на край бюро, – возможно  ли, матушка, что он имел несчастье причинить кому-то зло и не исправил этого  впоследствии?    

Устремив  на сына гневный взгляд, она откинулась на спинку, чтоб быть от него как можно  дальше, но не произнесла ни слова.    

– Я  очень хорошо понимаю, матушка, что если у вас никогда не мелькало подобной  догадки, в моих устах, хотя бы и высказанная с глазу на глаз, она должна  показаться жестокой и противной природе. Но я не могу отделаться от этой мысли.  Ни время, ни новые впечатления (я пробовал все, прежде чем решиться на разговор  с вами), – ничто не в силах ее изгладить. Поймите, ведь я присутствовал  при последних минутах отца. Я видел его лицо, когда он вручал мне часы,  стараясь объяснить, что я должен передать их вам в качестве напоминания, смысл  которого вы поймете сами. Я видел, как он последним усилием пытался написать  какое-то слово, предназначенное для вас, но карандаш уже не повиновался его  слабеющей руке. Чем более смутным и таинственным кажется жестокое подозрение,  преследующее меня, тем мне важней узнать обстоятельства, которые могли бы его  подтвердить. Во имя создателя постараемся доискаться до истины и, если в самом  деле было совершено в прошлом какое-то зло, которое нам поручено исправить, исполним  это как свой священный долг. Никто, кроме вас, матушка, не может помочь мне в  этом.    

От того,  что она всей своей тяжестью налегла на спинку кресла, оно потихоньку,  маленькими толчками, откатывалось назад, и это придавало ей сходство с  ускользающим призраком. Она подняла левую руку к лицу, ладонью наружу, словно  заслоняясь от сына, и молча глядела на него пристальным взглядом.    

– Быть  может, в погоне за деньгами, в настойчивых поисках выгодных сделок – раз уж я  начал этот разговор, матушка, приходится говорить начистоту – кого-нибудь  безжалостно обманули, обидели, разорили… Вы еще до моего рождения были душой и  мозгом фирмы, вам, как натуре более сильной, подчинена была на протяжении  четырех десятков лет вся деятельность моего отца. И я уверен, что в вашей  власти разрешить мои тревоги и сомнения, если только вы не откажетесь помочь  мне установить истину. Не откажетесь, матушка?    

Он  остановился в надежде услышать что-либо в отпет. Но плотно сомкнутые губы его  матери были так же неподвижны, как гладкие бандо седых волос под чепцом.    

– Если  можно загладить вину перед кем-то, исправить причиненное кому-то зло,  разберемся в этом и сделаем это. Или с вашего позволения, матушка, я сделаю,  если только у меня хватит средств. Так редко случалось мне видеть, чтобы деньги  приносили счастье – так мало покоя дали они, насколько я знаю, этому дому и  всем его обитателям, что я меньше, чем кто-либо, склонен дорожить ими. Все, что  эти деньги могут дать мне, будет для меня лишь источником горьких укоров  совести, пока меня преследует мысль, что из-за них был омрачен тяжким  раскаянием последний час отца и что они приобретены нечестным путем и достались  мне не по праву.    

В двух  или трех шагах от бюро на дубовой панели стены висела сонетка. Внезапным резким  толчком миссис Кленнэм направила туда свое кресло и сильно дернула за сонетку  правой рукой – в то время как левой она по-прежнему заслоняла лицо, точно  ожидая удара и готовясь отвести его.    

Вбежала  перепуганная девушка.