1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Предисловие    

     

Как-то  раз в моем присутствии один из канцлерских судей любезно объяснил обществу примерно  в полтораста человек, которых никто не подозревал в слабоумии, что хотя  предубеждения против Канцлерского суда распространены очень широко (тут судья,  кажется, покосился в мою сторону), но суд этот на самом деле почти безупречен.  Правда, он признал, что у Канцлерского суда случались кое-какие незначительные  промахи — один-два на протяжении всей его деятельности, но они были не так  велики, как говорят, а если и произошли, то только лишь из-за «скаредности общества»:  ибо это зловредное общество до самого последнего времени решительно  отказывалось увеличить количество судей в Канцлерском суде[1], установленное — если не  ошибаюсь — Ричардом Вторым[2],  а впрочем, неважно, каким именно королем.    

Эти  слова показались мне шуткой, и, не будь она столь тяжеловесной, я решился бы  включить ее в эту книгу и вложил бы ее в уста Велеречивого Кенджа или мистера  Воулса, так как ее, вероятно, придумал либо тот, либо другой. Они могли бы даже  присовокупить к ней подходящую цитату из шекспировского сонета:    

     

Красильщик  скрыть не может ремесло,    

Так  на меня проклятое занятье    

Печатью  несмываемой легло.    

О,  помоги мне смыть мое проклятье![3]    

     

Но  скаредному обществу полезно знать о том, что именно происходило и все еще  происходит в судейском мире, поэтому заявляю, что все написанное на этих  страницах о Канцлерском суде — истинная правда и не грешит против правды.  Излагая дело Гридли, я только пересказал, не изменив ничего по существу,  историю одного истинного происшествия, опубликованную беспристрастным человеком,  который по роду своих занятий имел возможность наблюдать это чудовищное злоупотребление  с самого начала и до конца. В настоящее время[4]  в суде разбирается тяжба, которая была начата почти двадцать лет тому назад; в  которой иногда выступало от тридцати до сорока адвокатов одновременно; которая  уже обошлась в семьдесят тысяч фунтов, истраченных на судебные пошлины; которая  является дружеской тяжбой и которая (как меня уверяют) теперь не ближе к концу,  чем в тот день, когда она началась. В Канцлерском суде разбирается и другая  знаменитая тяжба, все еще не решенная, а началась она в конце прошлого столетия  и поглотила в виде судебных пошлин уже не семьдесят тысяч фунтов, а в два с  лишком раза больше. Если бы понадобились другие доказательства того, что тяжбы,  подобные делу «Джарндисы против Джарндисов», существуют, я мог бы в изобилии  привести их на этих страницах к стыду… скаредного общества.    

Есть еще  одно обстоятельство, о котором я хочу коротко упомянуть. С того самого дня, как  умер мистер Крук, некоторые лица отрицают, что так называемое самовозгорание  возможно; после того как кончина Крука была описана, мой добрый друг, мистер  Льюис[5]  (быстро убедившийся в том, что глубоко ошибается, полагая, будто специалисты  уже перестали изучать это явление), опубликовал несколько остроумных писем ко  мне, в которых доказывал, что самовозгорания быть не может. Должен заметить,  что я не ввожу своих читателей в заблуждение ни умышленно, ни по небрежности и,  перед тем как писать о самовозгорании, постарался изучить этот вопрос. Известно  около тридцати случаев самовозгорания, и самый знаменитый из них, происшедший с  графиней Корнелией де Баиди Чезенате, был тщательно изучен и описан веронским  пребендарием[6]  Джузеппе Бианкини, известным литератором, опубликовавшим статью об этом случае  в 1731 году в Вероне и позже, вторым изданием, в Риме. Обстоятельства смерти  графини не вызывают никаких обоснованных сомнений и весьма сходны с обстоятельствами  смерти мистера Крука. Вторым в ряду наиболее известных происшествий этого рода  можно считать случай, имевший место в Реймсе шестью годами раньше и описанный  доктором Ле Ка, одним из самых известных хирургов во Франции. На этот раз  умерла женщина, мужа которой, по недоразумению, обвинили в ее убийстве, но  оправдали после того, как он подал хорошо аргументированную апелляцию в  вышестоящую инстанцию, так как свидетельскими показаниями было неопровержимо  доказано, что смерть последовала от самовозгорания. Я не считаю нужным добавлять  к этим знаменательным фактам и тем общим ссылкам на авторитет специалистов,  которые даны в главе XXXIII[7],  мнения и исследования знаменитых профессоров-медиков, французских, английских и  шотландских, опубликованные в более позднее время; отмечу только, что не откажусь  от признания этих фактов, пока не произойдет основательное «самовозгорание» тех  свидетельств, на которых основываются суждения о происшествиях с людьми.    

В  «Холодном доме» я намеренно подчеркнул романтическую сторону будничной жизни.    

 Глава I    

В Канцлерском суде    

     

Лондон.  Осенняя судебная сессия — «Сессия Михайлова дня»[8]  — недавно началась, и лорд-канцлер восседает в Линкольнс-Инн-Холле[9]. Несносная  ноябрьская погода. На улицах такая слякоть, словно воды потопа только что  схлынули с лица земли, и, появись на Холборн-Хилле мегалозавр длиной футов в  сорок, плетущийся, как слоноподобная ящерица, никто бы не удивился. Дым стелется  едва поднявшись из труб, он словно мелкая черная изморось, и чудится, что  хлопья сажи — это крупные снежные хлопья, надевшие траур по умершему солнцу.  Собаки так вымазались в грязи, что их и не разглядишь. Лошади едва ли лучше —  они забрызганы по самые наглазники. Пешеходы, поголовно заразившись  раздражительностью, тычут друг в друга зонтами и теряют равновесие на перекрестках,  где, с тех пор как рассвело (если только в этот день был рассвет), десятки  тысяч других пешеходов успели споткнуться и поскользнуться, добавив новые  вклады в ту уже скопившуюся — слой на слое — грязь, которая в этих местах цепко  прилипает к мостовой, нарастая, как сложные проценты.    

Туман  везде. Туман в верховьях Темзы, где он плывет над зелеными островками и лугами;  туман в низовьях Темзы, где он, утратив свою чистоту, клубится между лесом мачт  и прибрежными отбросами большого (и грязного) города. Туман на Эссекских  болотах, туман на Кентских возвышенностях. Туман ползет в камбузы угольных  бригов; туман лежит на реях и плывет сквозь снасти больших кораблей; туман  оседает на бортах баржей и шлюпок. Туман слепит глаза и забивает глотки  престарелым гринвичским пенсионерам[10],  хрипящим у каминов в доме призрения; туман проник в чубук и головку трубки,  которую курит после обеда сердитый шкипер, засевший в своей тесной каюте; туман  жестоко щиплет пальцы на руках и ногах его маленького юнги, дрожащего на  палубе. На мостах какие-то люди, перегнувшись через перила, заглядывают в  туманную преисподнюю и, сами окутанные туманом, чувствуют себя как на воздушном  шаре, что висит среди туч.    

На  улицах свет газовых фонарей кое-где чуть маячит сквозь туман, как иногда чуть  маячит солнце, на которое крестьянин и его работник смотрят с пашни, мокрой,  словно губка. Почти во всех магазинах газ зажгли на два часа раньше обычного,  и, кажется, он это заметил — светит тускло, точно нехотя.    

Сырой  день всего сырее, и густой туман всего гуще, и грязные улицы всего грязнее у  ворот Тэмпл-Бара[11],  сей крытой свинцом древней заставы, что отменно украшает подступы, но  преграждает доступ к некоей свинцоволобой древней корпорации. А по соседству с  Трмпл-Баром, в Линкольнс-Инн-Холле, в самом сердце тумана восседает лорд  верховный канцлер в своем Верховном Канцлерском суде.    

И в  самом непроглядном тумане и в самой глубокой грязи и трясине невозможно так  заплутаться и так увязнуть, как ныне плутает и вязнет перед лицом земли и неба  Верховный Канцлерский суд, этот зловреднейший из старых грешников.    

День  выдался под стать лорд-канцлеру — в такой, и только в такой вот день подобает  ему здесь восседать, — и лорд-канцлер здесь восседает сегодня с туманным  ореолом вокруг головы, в мягкой ограде из малиновых сукон и драпировок, слушая  обратившегося к нему дородного адвоката с пышными бакенбардами и тоненьким  голоском, читающего нескончаемое краткое изложение судебного дела, и созерцая  окно верхнего света, за которым он видит туман и только туман. День выдался под  стать членам адвокатуры при Верховном Канцлерском суде, — в такой-то вот  день и подобает им здесь блуждать, как в тумане, и они в числе примерно  двадцати человек сегодня блуждают здесь, разбираясь в одном из десяти тысяч  пунктов некоей донельзя затянувшейся тяжбы, подставляя ножку друг другу на  скользких прецедентах, по колено увязая в технических затруднениях, колотясь  головами в защитных париках из козьей шерсти и конского волоса о стены  пустословия и по-актерски серьезно делая вид, будто вершат правосудие. День  выдался под стать всем причастным к тяжбе поверенным[12], из коих двое-трое  унаследовали ее от своих отцов, зашибивших на ней деньгу, — в такой-то вот  день и подобает им здесь сидеть, в длинном, устланном коврами «колодце»[13] (хоть и бессмысленно  искать Истину на его дне); да они и сидят здесь все в ряд между покрытым  красным сукном столом регистратора и адвокатами в шелковых мантиях, навалив  перед собой кипы исков, встречных исков, отводов, возражений ответчиков, постановлений,  свидетельских показаний, судебных решений, референтских справок и референтских  докладов, словом, — целую гору чепухи, что обошлась очень дорого. Да как  же суду этому не тонуть во мраке, рассеять который бессильны горящие там и сям  свечи; как же туману не висеть в нем такой густой пеленой, словно он застрял  тут навсегда; как цветным стеклам не потускнеть настолько, что дневной свет уже  не проникает в окна; как непосвященным прохожим, заглянувшим внутрь сквозь  стеклянные двери, осмелиться войти сюда, не убоявшись этого зловещего зрелища и  тягучих словопрений, которые глухо отдаются от потолка, прозвучав с помоста,  где восседает лорд верховный канцлер, созерцая верхнее окно, не пропускающее  света, и где все его приближенные париконосцы заблудились в тумане! Ведь это  Канцлерский суд, и в любом графстве найдутся дома, разрушенные, и поля,  заброшенные по его вине, в любом сумасшедшем доме найдется замученный человек,  которого он свел с ума, а на любом кладбище — покойник, которого он свел в  могилу; ведь это он разорил истца, который теперь ходит в стоптанных сапогах, в  поношенном платье, занимая и клянча у всех и каждого; это он позволяет  могуществу денег бессовестно попирать право; это он так истощает состояния,  терпение, мужество, надежду, так подавляет умы и разбивает сердца, что нет  среди судейских честного человека, который не стремится предостеречь, больше  того, — который часто не предостерегает людей: «Лучше стерпеть любую  обиду, чем подать жалобу в этот суд!» Так кто же в этот хмурый день присутствует  в суде лорд-канцлера, кроме самого лорд-канцлера, адвоката, выступающего по  делу, которое разбирается, двух-трех адвокатов, никогда не выступающих ни по  какому делу, и вышеупомянутых поверенных в «колодце»? Здесь в парике и мантии,  присутствует секретарь, сидящий ниже судьи; здесь, облаченные в судейскую  форму, присутствуют два-три блюстителя не то порядка, не то законности, не то  интересов короля[14].  Все они одержимы зевотой — ведь они никогда не получают ни малейшего  развлечения от тяжбы «Джарндисы, против Джарндисов » (того судебного  дела, которое слушается сегодня), ибо все интересное было выжато из нее многие  годы тому назад. Стенографы, судебные докладчики, газетные репортеры неизменно  удирают вместе с прочими завсегдатаями, как только дело Джарндисов выступает на  сцену. Их места уже опустели. Стремясь получше разглядеть все, что происходит в  задрапированном святилище, на скамью у боковой стены взобралась щупленькая, полоумная  старушка в измятой шляпке, которая вечно торчит в суде от начала и до конца заседаний  и вечно ожидает, что решение каким-то непостижимым образом состоится в ее  пользу. Говорят, она действительно с кем-то судится или судилась; но никто  этого не знает наверное, потому что никому до нее нет дела. Она всегда таскает  с собой в ридикюле какой-то хлам, который называет своими «документами», хотя  он состоит главным образом из бумажных спичек и сухой лаванды. Арестант с  землистым лицом является под конвоем, — чуть не в десятый раз, —  лично просить о снятии с него «обвинения в оскорблении суда», но просьбу его  вряд ли удовлетворят, ибо он был когда-то одним из чьих-то душеприказчиков,  пережил их всех и безнадежно запутался в каких-то счетах, о которых, по общему  мнению, и знать не знал. Тем временем все его надежды на будущее рухнули.  Другой разоренный истец, который время от времени приезжает из Шропшира[15], каждый раз  всеми силами стараясь добиться разговора с канцлером после конца заседаний, и  которому невозможно растолковать, почему канцлер, четверть века отравлявший ему  жизнь, теперь вправе о нем забыть, — другой разоренный истец становится на  видное место и следит глазами за судьей, готовый, едва тот встанет, воззвать  громким и жалобным голосом: «Милорд!» Несколько адвокатских клерков и других  лиц, знающих этого просителя в лицо, задерживаются здесь в надежде позабавиться  на его счет и тем разогнать скуку, навеянную скверной погодой.    

Нудное  судоговорение по делу Джарндисов все тянется и тянется. В этой тяжбе — пугале,  а не тяжбе! — с течением времени все так перепуталось, что никто не может  в ней ничего понять. Сами тяжущиеся разбираются в ней хуже других, и  общеизвестно, что даже любые два юриста Канцлерского суда не могут поговорить о  ней и пять минут без того, чтобы не разойтись во мнениях относительно всех ее  пунктов. Нет числа младенцам, что сделались участниками этой тяжбы, едва родившись  на свет; нет числа юношам и девушкам, что породнились с нею, как только  вступили в брак; нет числа старикам, что выпутались из нее лишь после смерти.  Десятки людей с ужасом узнавали вдруг, что они неизвестно как и почему  оказались замешанными в тяжбе «Джарндисы против Джарндисов»; целые семьи  унаследовали вместе с нею старые полузабытые распри. Маленький истец или  ответчик, которому обещали подарить новую игрушечную лошадку, как только дело  Джарндисов будет решено, успевал вырасти, обзавестись настоящей лошадью и  ускакать на тот свет. Опекаемые судом красавицы девушки увяли, сделавшись  матерями, а потом бабушками; прошла длинная вереница сменявших друг друга  канцлеров; кипы приобщенных к делу свидетельств по искам уступили место кратким  свидетельствам о смерти; с тех пор как старый Том Джарндис впал в отчаяние и,  войдя в кофейню на Канцлерской улице[16],  пустил себе пулю в лоб, на Земле не осталось, кажется, и трех Джарндисов, но  тяжба «Джарндисы против Джарндисов» все еще тянется в суде — год за годом,  томительная и безнадежная.    

Тяжба  Джарндисов дает пищу остроумию. Больше ничего хорошего из нее не вышло. Многим  людям она принесла смерть, зато в судейской среде она дает пищу остроумию.  Каждый референт Канцлерского суда наводил справки в приобщенных к ней  документах. Каждый канцлер, в бытность свою адвокатом, выступал в ней от имени  того или иного лица. Старшины юридических корпораций, — пожилые юристы с  сизыми носами и в тупоносых башмаках, — не раз удачно острили на ее счет,  заседая после обеда в избранном кругу своей «комиссии по распитию портвейна».  Ученики-клерки привыкли оттачивать на ней свое юридическое острословие.  Теперешний лорд-канцлер как-то раз тонко выразил всеобщее отношение к тяжбе:  видный адвокат мистер Блоуэрс сказал про что-то: «Это будет, когда с неба  хлынет картофельный дождь», а канцлер заметил: «Или — когда мы распутаем дело  Джарндисов, мистер Блоуэрс», и этой шутке тогда до упаду смеялись блюстители  порядка, законности и интересов короля.    

Трудно  ответить на вопрос: сколько людей, даже не причастных к тяжбе «Джарндисы против  Джарндисов», было испорчено и совращено с пути истинного ее губительным  влиянием. Она развратила всех судейских, начиная с референта, который хранит  стопы насаженных на шпильки, пропыленных, уродливо измятых документов,  приобщенных к тяжбе, и кончая последним клерком-переписчиком в «Палате шести  клерков», переписавшим десятки тысяч листов формата «канцлерский фолио» под  неизменным заголовком «Джарндисы против Джарндисов». Под какими бы благовидными  предлогами ни совершались вымогательство, надувательство, издевательство,  подкуп и волокита, они тлетворны, и ничего, кроме вреда, принести не могут.  Даже мальчикам-слугам поверенных, издавна приучившимся не впускать несчастных  просителей, уверяя их, будто мистер Чизл, Мизл — или как его там зовут? —  сегодня особенно перегружен работой и занят до самого обеда, — даже этим  мальчишкам пришлось лишний раз покривить душой из-за тяжбы Джарндисов. Сборщику  судебных пошлин она принесла изрядную сумму денег, а в придачу — недоверие ко  всем, даже — к родной матери — и презрение к ближним. Чизл, Мизл — или как их  там зовут? — привыкли давать себе туманные обещания разобраться в таком-то  затянувшемся дельце и посмотреть, нельзя ли чем-нибудь помочь Дризлу, — с  которым так плохо обошлись, — но не раньше, чем их контора развяжется с  делом Джарндисов. Повсюду рассеяло это злополучное дело семена жульничества и  жадности всех видов, и даже те люди, которые наблюдали за развитием тяжбы,  находясь за пределами ее порочного круга, сами того не заметив, поддались  искушению беспринципно махнуть рукой на все дурное вообще и, предоставив ему  идти все тем же дурным путем, столь же беспринципно решили, что если мир плох,  значит устроен он как попало и не суждено ему быть хорошим.    

Так в  самой гуще грязи и в самом сердце тумана восседает лорд верховный канцлер в  своем Верховном Канцлерском суде.    

— Мистер  Тенгл, — говорит лорд верховный канцлер, не вытерпев, наконец, красноречия  этого ученого джентльмена.    

— М'лорд? —  отзывается мистер Тенгл.    

Никто  так тщательно не изучил дела «Джарндисы против Джарндисов», как мистер Тенгл.  Он этим славится, — говорят даже, будто он со школьной скамьи ничего  другого не читал.    

— Вы  скоро закончите изложение своих доводов?    

— Нет,  м'лорд… много разнообразных вопросов… но мой долг повиноваться… вашей м'лости, —  выскальзывает ответ из уст мистера Тенгла.    

— Мы  должны выслушать еще нескольких адвокатов, не правда ли? — говорит канцлер  с легкой усмешкой.    

Восемнадцать  ученых собратьев мистера Тенгла, каждый из которых вооружен кратким изложением  дела на восемнадцати сотнях листов, подскочив, словно восемнадцать молоточков в  рояле, и, отвесив восемнадцать поклонов, опускаются на свои восемнадцать мест,  тонущих во мраке.    

— Мы  продолжим слушание дела через две недели, в среду, — говорит канцлер.    

Надо  сказать, что вопрос, подлежащий обсуждению, это всего лишь вопрос о судебных пошлинах,  ничтожный росток в дремучем лесу породившей его тяжбы, — и уж он-то,  несомненно, будет разрешен рано или поздно.    

Канцлер  встает; адвокаты встают; арестанта поспешно выводят вперед; человек из Шропшира  взывает: «Милорд!» Блюстители порядка, законности и интересов короля негодующе  кричат: «Тише!» — бросая суровые взгляды на человека из Шропшира.    

— Что  касается, — начинает канцлер, все еще продолжая судоговорение по делу  «Джарндисы против Джарндисов», — что касается молодой девицы…    

— Прош'прощенья,  ваш'милость… молодого человека, — преждевременно вскакивает мистер Тенгл.    

— Что  касается, — снова начинает канцлер, произнося слова особенно  внятно, — молодой девицы и молодого человека, то есть обоих молодых людей…    

(Мистер  Тенгл повержен во прах.)    

— …коих  я сегодня вызвал и кои сейчас находятся в моем кабинете, то я побеседую с ними  и рассмотрю вопрос — целесообразно ли вынести решение о дозволении им проживать  у их дяди.    

Мистер  Тенгл снова вскакивает.    

— Прош'прощенья,  ваш'милость… он умер.    

— Если  так, — канцлер, приложив к глазам лорнет, просматривает бумаги на  столе, — то у их деда.    

— Прош'прощенья,  ваш'милость… дед пал жертвой… собственной опрометчивости… пустил пулю в лоб.    

Тут из  дальних скоплений тумана внезапно возникает крохотный адвокат и, пыжась изо  всех сил, гудит громоподобным басом:    

— Ваша  милость, разрешите мне? Я выступаю от имени своего клиента. Молодым людям он  приходится родственником в отдаленной степени родства. Я пока не имею  возможности доложить суду — в какой именно степени, но он бесспорно их  родственник.    

Эта речь  (произнесенная замогильным голосом) еще звучит где-то в вышине меж стропилами,  а крохотный адвокат уже плюхнулся на свое место, скрывшись в тумане. Все его  ищут глазами. Никто не видит его.    

— Я  побеседую с обоими молодыми людьми, — повторяет канцлер, — и  рассмотрю вопрос о дозволении им проживать у их родственника. Я сообщу о своем  решении завтра утром, когда открою заседание.    

Канцлер  уже собирается легким поклоном отпустить адвокатов, но тут подводят арестанта.  Его запутанные дела, по-видимому, невозможно распутать, и остается только  отдать приказ отвести его обратно в тюрьму, что и выполняют немедленно. Человек  из Шропшира решается воззвать еще раз: «Милорд!» — но канцлер, заметив его,  мгновенно исчезает. Все остальные тоже исчезают мигом. Батарею синих мешков  заряжают тяжелыми бумажными снарядами, и клерки тащат ее прочь; полоумная  старушка удаляется вместе со своими документами; опустевший суд запирают.    

О, если  б можно было здесь запереть всю им содеянную несправедливость, все горе, им  принесенное, и сжечь дотла вместе с ним как огромный погребальный  костер, — какое это было бы счастье и для лиц, непричастных к тяжбе  «Джарндисы против Джарндисов»!    

 Глава II    

В большом свете    

     

В этот  слякотный день нам довольно лишь мельком взглянуть на большой свет. Он не так  уж резко отличается от Канцлерского суда, и нам нетрудно будет сразу же  перенестись из одного мира в другой. И большой свет и Канцлерский суд скованы  прецедентами и обычаями: они — как заспавшиеся Рипы Ван-Уинклы[17], что и в сильную грозу  играли в странные игры; они — как спящие красавицы, которых когда-нибудь  разбудит рыцарь, после чего все вертелы в кухне, теперь неподвижные, завертятся  стремительно!    

Большой  свет не велик. Даже по сравнению с миром таких, как мы, впрочем тоже имеющим  свои пределы (в чем вы, ваша светлость, убедитесь, когда, изъездив его вдоль и  поперек, окажетесь перед зияющей пустотой), большой свет — всего лишь крошечное  пятнышко. В нем много хорошего; много хороших, достойных людей; он занимает  предназначенное ему место. Но все зло в том, что этот изнеженный мир живет, как  в футляре для драгоценностей, слишком плотно закутанный в мягкие ткани и тонкое  сукно, а потому не слышит шума более обширных миров, не видит, как они вращаются  вокруг солнца. Это отмирающий мир, и порождения его болезненны, ибо в нем нечем  дышать.    

Миледи  Дедлок вернулась в свой лондонский дом и дня через три-четыре отбудет в Париж,  где ее милость собирается пробыть несколько недель; куда она отправится потом,  еще неизвестно. Так, стремясь осчастливить парижан, предвещает великосветская  хроника, а кому, как не ей, знать обо всем, что делается в большом свете.  Узнавать об этом из других источников было бы не по-светски. Миледи Дедлок  провела некоторое время в своей линкольнширской «усадьбе», как она говорит, беседуя  в тесном кругу. В Линкольншире[18]  настоящий потоп. Мост в парке обрушился — одну его арку подмыло и унесло  паводком. Низина вокруг превратилась в запруженную реку шириной в полмили, и  унылые деревья островками торчат из воды, а вода вся в пузырьках — ведь дождь  льет и льет день-деньской. В «усадьбе» миледи Дедлок скука была невыносимая.  Погода стояла такая сырая, много дней и ночей напролет так лило, что деревья,  должно быть, отсырели насквозь, и когда лесник подсекает и обрубает их, не  слышно ни стука, ни треска — кажется, будто топор бьет по-мягкому. Олени,  наверное, промокли до костей, и там, где они проходят, в их следах стоят  лужицы. Выстрел в этом влажном воздухе звучит глухо, а дымок из ружья ленивым  облачком тянется к зеленому холму с рощицей на вершине, на фоне которого  отчетливо выделяется сетка дождя. Вид из окон в покоях миледи Дедлок напоминает  то картину, написанную свинцовой краской, то рисунок, сделанный китайской  тушью. Вазы на каменной террасе перед домом весь день наполняются дождевой  водой, и всю ночь слышно, как она переливается через край и падает тяжелыми  каплями — кап-кап-кап — на широкий настил из плитняка, исстари прозванный  «Дорожкой призрака». В воскресенье пойдешь в церковку, что стоит среди парка,  видишь — вся она внутри заплесневела, на дубовой кафедре выступил холодный пот,  и чувствуешь такой запах, такой привкус во рту, словно входишь в склеп дедлоковских  предков. Как-то раз миледи Дедлок (женщина бездетная), глядя ранними сумерками  из своего будуара на сторожку привратника, увидела отблеск каминного пламени на  стеклах решетчатых окон, и дым, поднимающийся из трубы, и женщину, догоняющую  ребенка, который выбежал под дождем к калитке навстречу мужчине в клеенчатом  плаще, блестящем от влаги, — увидела и потеряла душевное спокойствие. И  миледи Дедлок теперь говорит, что все это ей «до смерти надоело».    

Вот  почему миледи Дедлок сбежала из линкольнширской усадьбы, предоставив ее дождю,  воронам, кроликам, оленям, куропаткам и фазанам. А в усадьбе домоправительница  прошла по комнатам старинного дома, закрывая ставни, и портреты покойных  Дедлоков исчезли — словно скрылись от неизбывной тоски в отсыревшие стены.  Скоро ли они вновь появятся на свет божий — этого даже великосветская хроника,  всеведущая, как дьявол, когда речь идет о прошлом и настоящем, но не ведающая  будущего, пока еще предсказать не решается.    

Сэр  Лестер Дедлок[19]  всего лишь баронет[20],  но нет на свете баронета более величественного. Род его так же древен, как  горы, но бесконечно почтеннее. Сэр Лестер склонен думать, что мир, вероятно,  может обойтись без гор, но он погибнет без Дедлоков. О природе он, в общем, мог  бы сказать, что замысел ее хорош (хоть она, пожалуй, немножко вульгарна, когда  не заключена в ограду парка), но замысел этот еще предстоит осуществить, что  всецело зависит от нашей земельной аристократии. Это джентльмен строгих правил,  презирающий все мелочное и низменное, и он готов когда угодно пойти на какую  угодно смерть, лишь бы на его безупречно честном имени не появилось ни малейшего  пятнышка. Это человек почтенный, упрямый, правдивый, великодушный, с закоренелыми  предрассудками и совершенно неспособный прислушиваться к голосу разума.    

Сэр  Лестер на добрых два десятка лет старше миледи. Ему уже перевалило за  шестьдесят пять или шестьдесят шесть лет, а то и за все шестьдесят семь. Время  от времени он страдает приступами подагры, и походка у него немного деревянная.  Вид у него представительный: серебристо-седые волосы и бакенбарды, тонкое жабо,  белоснежный жилет, синий сюртук, который всегда застегнут на все пуговицы,  начищенные до блеска. Он церемонно учтив, важен, изысканно вежлив с миледи во  всех случаях жизни и превыше всего ценит ее обаяние. К миледи он относится  по-рыцарски, — так же, как в те времена, когда добивался ее руки, — и  это — единственная романтическая черточка в его натуре.    

Что и  говорить, женился он на ней по любви, только по любви. До сего времени ходят  слухи, будто она даже не родовита; впрочем, сам сэр Лестер происходит из столь  знатного рода, что, вероятно, решил удовольствоваться им и обойтись без новых  родственных связей. Зато миледи так прекрасна, так горда и честолюбива, одарена  такой дерзновенной решительностью и умом, что может затмить целый легион  светских дам. Эти качества в сочетании с богатством и титулом быстро помогли ей  подняться в высшие сферы, и вот уже много лет, как миледи Дедлок пребывает в  центре внимания великосветской хроники, на верхней ступени великосветской  лестницы.    

О том,  как лил слезы Александр Македонский, осознав, что он завоевал весь мир и больше  завоевывать нечего, знает каждый или может узнать теперь, потому что об этом  стали упоминать довольно часто. Миледи Дедлок, завоевав свой  мирок, не  только не изошла слезами, но как бы оледенела. Утомленное самообладание,  равнодушие пресыщения, такая невозмутимость усталости, что никаким интересам и  удовольствиям ее не всколыхнуть, — вот победные трофеи этой женщины.  Держится она безукоризненно. Если бы завтра ее вознесли на небеса, она,  вероятно, поднялась бы туда не выразив ни малейшего восторга.    

Она все  еще хороша собой, и хотя красота ее уже пережила летний расцвет, но осень для  нее еще не настала. Лицо у леди Дедлок примечательное — раньше его можно было  назвать скорее очень миловидным, чем красивым, но с годами оно приобрело  выражение, свойственное лицам высокопоставленных женщин, и это придало ее  чертам классическую строгость. Она очень стройна и потому кажется высокой. На  самом деле она среднего роста, но, как не раз клятвенно утверждал достопочтенный  Боб Стейблс, «она умеет выставить свои стати в самом выгодном свете». Тот же  авторитетный ценитель находит, что «экстерьер у нее безупречный», и, в  частности, по поводу ее прически отмечает, что она «самая выхоленная кобылица  во всей конюшне».    

Итак,  украшенная всеми этими совершенствами, миледи Дедлок (неотступно преследуемая великосветской  хроникой) приехала в Лондон из линкольнширской усадьбы, чтобы провести дня  три-четыре в своем городском доме, а затем отбыть в Париж, где ее милость  собирается прожить несколько недель; куда она отправится потом, пока еще не  ясно. А в городском ее доме в этот слякотный, хмурый день появляется  старосветский пожилой джентльмен, ходатай по делам, а также поверенный при  Верховном Канцлерском суде, имеющий честь быть фамильным юрисконсультом Дедлоков,  имя которых начертано на стольких чугунных ящиках, стоящих в его конторе, как  будто ныне здравствующий баронет не человек, а монета, беспрерывно перелетающая  по мановению фокусника из одного ящика в другой. Через вестибюль, вверх по  лестнице, по коридорам, по комнатам, столь праздничным во время лондонского  сезона[21]  и столь унылым остальное время года — страна чудес для посетителей, но пустыня  для обитателей, — Меркурий[22]  в пудреном парике провожает пожилого джентльмена к миледи.    

Пожилой  джентльмен выглядит немного обветшалым, хотя, по слухам, он очень богат, ибо  нажил большое состояние на заключении брачных договоров и составлении завещаний  для членов аристократических семейств. Окруженный таинственным ореолом  хранителя семейных тайн, он, как всем известно, владеет ими, не открывая их  никому. Мавзолеи аристократии, век за веком врастающие в землю на уединенных  прогалинах парков, среди молодой поросли и папоротника, хранят, быть может,  меньше аристократических тайн, чем грудь мистера Талкингхорна, запертые в  которой эти тайны бродят вместе с ним по белу свету. Он, что называется,  «человек старой школы», — в этом образном выражении речь идет о школе,  которая, кажется, никогда не была молодой, — и носит короткие штаны,  стянутые лентами у колен, и гетры или чулки. Его черный костюм и черные чулки,  все равно шелковые они или шерстяные, имеют одну отличительную особенность: они  всегда тусклы. Как и он сам, платье его не бросается в глаза, застегнуто  наглухо и не меняет своего оттенка даже при ярком свете. Он ни с кем никогда не  разговаривает — разве только, если с ним советуются по юридическим вопросам.  Иногда можно увидеть, как он, молча, но чувствуя себя как дома, сидит в  каком-нибудь крупном поместье на углу обеденного стола или стоит у дверей  гостиной, о которой красноречиво повествует великосветская хроника; здесь он  знаком со всеми, и половина английской знати, проходя мимо, останавливается,  чтобы сказать ему: «Как поживаете, мистер Талкингхорн?» Он без улыбки принимает  эти приветствия и хоронит их в себе вместе со всем, что ему известно.    

Сэр  Лестер Дедлок сидит у миледи и рад видеть мистера Талкингхорна. Мистер  Талкингхорн как будто сознает, что принадлежит Дедлокам по праву давности, а  это всегда приятно сэру Лестеру; он принимает это как некую дань. Ему нравится  костюм мистера Талкингхорна: подобный костюм тоже в некотором роде — дань. Он  безукоризненно приличен, но все-таки чем-то смахивает на ливрею. Он облекает,  если можно так выразиться, хранителя юридических тайн, дворецкого, ведающего  юридическим погребом Дедлоков.    

Подозревает  ли об этом сам мистер Талкингхорн? Быть может, да, а может быть, и нет; но следует  отметить одну замечательную особенность, свойственную миледи Дедлок, как дочери  своего класса, как одной из предводительниц и представительниц своего мирка:  смотрясь в зеркало, созданное ее воображением, она видит себя каким-то  непостижимым существом, совершенно недоступным для понимания простых смертных,  и в этом зеркале она действительно выглядит так. Однако любая тусклая планетка,  вращающаяся вокруг нее, начиная с ее собственной горничной и кончая директором  Итальянской оперы[23],  знает ее слабости, предрассудки, причуды, аристократическое высокомерие,  капризы и кормится тем, что подсчитывает и измеряет ее душевные качества с  такой же точностью и так же тщательно, как портниха снимает мерку с ее талии.    

Допустим,  что понадобилось создать моду на новый фасон платья, новый обычай, нового певца,  новую танцовщицу, новое драгоценное украшение, нового карлика или великана,  новую часовню — что-нибудь новое, все равно что. Этим займутся угодливые люди  самых различных профессий, которые, по глубокому убеждению миледи Дедлок,  способны лишь на преклонение перед ее особой, но в действительности могут  научить вас командовать ею, как ребенком, — люди, которые всю свою жизнь  только и делают, что нянчатся с ней, смиренно притворяясь, будто следуют за нею  с величайшим подобострастием, на самом же деле ведут ее и всю ее свиту на  поводу и, зацепив одного, непременно зацепят и уведут всех, куда хотят, как  Лемюэль Гулливер увел грозный флот величественной Лилипутии[24].    

— Если  вы хотите привлечь внимание наших, сэр, — говорят ювелиры Блейз и Спаркл,  подразумевая под «нашими» леди Дедлок и ей подобных, — вы должны помнить,  что имеете дело не с широкой публикой; вы должны поразить их в самое уязвимое  место, а их самое уязвимое место — вот это.    

— Чтобы  выгодно распродать этот товар, джентльмены, — говорят галантерейщики Шийн  и Глосс своим знакомым фабрикантам, — вы должны обратиться к нам, потому  что мы умеем привлекать светскую клиентуру и можем создать моду на ваш товар.    

— Если  вы желаете видеть эту гравюру на столе у моих высокопоставленных клиентов,  сэр, — говорит книгопродавец мистер Следдери, — если вы желаете  ввести этого карлика или этого великана в дома моих высокопоставленных  клиентов, сэр, если вы желаете обеспечить успех этому спектаклю у моих  высокопоставленных клиентов, сэр, осмелюсь посоветовать вам поручить это дело мне,  ибо я имею обыкновение изучать тех, кто задает тон в среде моих  высокопоставленных клиентов, сэр, и, скажу не хвастаясь, могу обвести их вокруг  пальца.    

И,  говоря это, мистер Следдери — человек честный — отнюдь не преувеличивает.    

Итак,  мистер Талкингхорн, быть может, не знает, что сейчас на душе у Дедлоков; но  скорей всего знает.    

— Дело  миледи сегодня опять разбиралось в Канцлерском суде, не правда ли, мистер  Талкингхорн? — спрашивает сэр Лестер, протягивая ему руку.    

— Да.  Сегодня оно опять разбиралось, — отвечает мистер Талкингхорн, как всегда,  неторопливо кланяясь миледи, которая сидит на диване у камина и, держа перед  собой ручной экран, защищает им лицо от огня.    

— Не  стоит и спрашивать, вышло ли из этого хоть что-нибудь путное, — говорит  миледи с таким же скучающим видом, какой был у нее в линкольнширской усадьбе.    

— Ничего  такого, что вы  назвали бы «путным», сегодня не вышло, — отзывается  мистер Талкингхорн.    

— Да  и никогда не выйдет, — говорит миледи.    

Сэр  Лестер не против бесконечных канцлерских тяжб. Тянутся они долго, денег стоят  уйму, зато соответствуют британскому духу и конституции. Правда, сэр Лестер не  очень заинтересован в тяжбе «Джарндисы против Джарндисов», хотя, кроме участия  в ней — и, значит, надежды на наследство, — миледи не принесла ему  никакого приданого, и он только смутно ощущает, как нелепейшую случайность, что  его фамилия — фамилия Дедлок — встречается лишь в бумагах, приобщенных к  какой-то тяжбе, тогда как должна бы стоять в ее заголовке. Но, по его мнению,  Канцлерский суд, даже если он порой несколько замедляет правосудие и слегка  путается, все-таки есть нечто, изобретенное — вкупе со многими другими «нечто»  — совершенным человеческим разумом для закрепления навечно всего на свете.  Вообще он твердо убежден, что санкционировать своей моральной поддержкой жалобы  на этот суд, все равно что подстрекать какого-нибудь простолюдина поднять  где-нибудь восстание… по примеру Уота Тайлера[25].    

— Ввиду  того, что к делу приобщено несколько новых показаний, притом коротких, —  начинает мистер Талкингхорн, — и ввиду того, что у меня есть прескверный  обычай докладывать моим клиентам, — с их разрешения, — обо всех новых  обстоятельствах их судебного дела, — осторожный мистер Талкингхорн  предпочитает не брать на себя лишней ответственности, — и далее, поскольку  вы, как мне известно, собираетесь в Париж, я принес с собой эти показания.    

(Сэр  Лестер, кстати сказать, тоже собирается в Париж, но великосветская хроника  жадно интересуется только его супругой.)    

Мистер  Талкингхорн вынимает бумаги, просит разрешения положить их на великолепный позолоченный  столик, у которого сидит миледи, и, надев очки, начинает читать при свете  лампы, прикрытой абажуром:    

— «В  Канцлерском суде. Между Джоном Джарндисом…»    

Миледи  прерывает его просьбой по возможности опускать «всю эту судейскую тарабарщину».    

Мистер  Талкингхорн бросает на нее взгляд поверх очков и, пропустив несколько строк, продолжает  читать. Миледи с небрежным и презрительным видом перестает слушать. Сэр Лестер,  покоясь в огромном кресле, смотрит на пламя камина и, кажется, величественно  одобряет перегруженное бесчисленными повторами судейское многословие, видимо  почитая его одним из оплотов нации. Там, где сидит миледи, становится жарко, а  ручной экран, хоть и драгоценный, слишком мал; он красив, но бесполезен.  Пересев на другое место, миледи замечает бумаги на столе… присматривается к  ним… присматривается внимательней… и вдруг спрашивает:    

— Кто  это переписывал?    

Мистер  Талкингхорн мгновенно умолкает, изумленный волнением миледи и необычным для нее  тоном.    

— Кажется,  такой почерк называется у вас, юристов, писарским почерком? — спрашивает  она, снова приняв небрежный вид, и, обмахиваясь ручным экраном, пристально  смотрит мистеру Талкингхорну в лицо.    

— Нет,  не сказал бы, — отвечает мистер Талкингхорн, рассматривая бумаги. — Вероятно,  этот почерк приобрел писарской характер уже после того, как установился. А  почему вы спрашиваете?    

— Просто  так, для разнообразия — очень уж скучно слушать. Но продолжайте, пожалуйста,  продолжайте!    

Мистер  Талкингхорн снова принимается за чтение. Становится еще жарче; миледи загораживает  лицо экраном. Сэр Лестер дремлет; но внезапно он вскакивает с криком:    

— Как?  Что вы сказали?    

— Я  сказал, — отвечает мистер Талкингхорн, быстро поднявшись, — «боюсь,  что миледи Дедлок нездоровится».    

— Мне  дурно, — шепчет миледи побелевшими губами, — только и всего; но  дурно, как перед смертью. Не говорите со мной. Позвоните и проводите меня в  спальню!    

Мистер  Талкингхорн переходит в другую комнату; звонят колокольчики; чьи-то шаги  шаркают и топочут; но вот наступает тишина. Наконец Меркурий приглашает мистера  Талкингхорна вернуться.    

— Ей  лучше, — говорит сэр Лестер, жестом предлагая поверенному сесть и читать  вслух — теперь уже ему одному. — Я очень испугался. Насколько я знаю, у  миледи никогда в жизни не было обмороков. Правда, погода совершенно  невыносимая… и миледи до смерти соскучилась у нас в линкольширской усадьбе.    

 Глава III    

Жизненный путь    

     

Мне  очень трудно приступить к своей части этого повествования, — ведь я знаю,  что я не умная. Да и всегда знала. Помнится, еще в раннем детстве я часто  говорила своей кукле, когда мы с ней оставались вдвоем:    

— Ты  же отлично знаешь, куколка, что я дурочка, так будь добра, не сердись на меня!    

Румяная,  с розовыми губками, она сидела в огромном кресле, откинувшись на его спинку, и  смотрела на меня, — или, пожалуй, не на меня, а в пространство, — а я  усердно делала стежок за стежком и поверяла ей все свои тайны.    

Милая  старая кукла! Я была очень застенчивой девочкой, — не часто решалась  открыть рот, чтобы вымолвить слово, а сердца своего не открывала никому, кроме  нее. Плакать хочется, когда вспомнишь, как радостно было, вернувшись домой из  школы, взбежать наверх, в свою комнату, крикнуть: «Милая, верная куколка, я  знала, ты ждешь меня!», сесть на пол и, прислонившись к подлокотнику огромного  кресла, рассказывать ей обо всем, что я видела с тех пор, как мы расстались, Я  с детства была довольно наблюдательная, — но не сразу все понимала,  нет! — просто я молча наблюдала за тем, что происходило вокруг, и мне  хотелось понять это как можно лучше. Я не могу соображать быстро. Но когда я  очень нежно люблю кого-нибудь, я как будто яснее вижу все. Впрочем, возможно,  что мне это только кажется потому, что я тщеславна.    

С тех  пор как я себя помню, меня, как принцесс в сказках (только принцессы всегда красавицы,  а я нет), воспитывала моя крестная. То есть мне говорили, что она моя крестная.  Это была добродетельная, очень добродетельная женщина! Она часто ходила в  церковь: по воскресеньям — три раза в день, а по средам и пятницам — к утренней  службе, кроме того, слушала все проповеди, не пропуская ни одной. Она была  красива, и если б улыбалась хоть изредка, была бы прекрасна, как ангел (думала  я тогда); но она никогда не улыбалась. Всегда оставалась серьезной и суровой. И  она была такая добродетельная, что если и хмурилась всю жизнь, то лишь оттого,  казалось мне, что видела, как плохи другие люди. Я чувствовала, что не похожа  на нее ничем, что отличаюсь от нее гораздо больше, чем отличаются маленькие  девочки от взрослых женщин, и казалась себе такой жалкой, такой ничтожной,  такой чуждой ей, что при ней не могла держать себя свободно, мало того — не  могла даже любить ее так, как хотелось бы любить. Я с грустью сознавала, до  чего она добродетельна и до чего я недостойна ее, страстно надеялась, что  когда-нибудь стану лучше, и часто говорила об этом со своей милой куклой; но  все-таки я не любила крестной так, как должна была бы любить и любила бы, будь  я по-настоящему хорошей девочкой.    

От  этого, думается мне, я с течением времени сделалась более робкой и застенчивой,  чем была от природы, и привязалась к кукле — единственной подруге, с которой  чувствовала себя легко. Я была совсем маленькой девочкой, когда случилось одно  событие, еще больше укрепившее эту привязанность.    

При мне  никогда не говорили о моей маме. О папе тоже не говорили, но больше всего мне хотелось  знать о маме. Не помню, чтобы меня когда-нибудь одевали в траурное платье. Мне  ни разу не показали маминой могилы. Мне даже не говорили, где находится ее  могила. Однако меня учили молиться только за крестную, — словно у меня и  не было других родственников. Не раз пыталась я, когда вечером уже лежала в  постели, заговорить об этих волновавших меня вопросах с нашей единственной  служанкой, миссис Рейчел (тоже очень добродетельной женщиной, но со мной обращавшейся  строго), однако миссис Рейчел отвечала только: «Спокойной ночи, Эстер!», брала  мою свечу и уходила, оставляя меня одну.    

В нашей  школе, где я была приходящей, училось семеро девочек, — они называли меня  «крошка Эстер Саммерсон», — но я ни к одной из них не ходила в гости.  Правда, все они были гораздо старше и умнее меня и знали гораздо больше, чем я  (я была много моложе других учениц), но, помимо разницы в возрасте и развитии,  нас, казалось мне, разделяло что-то еще. В первые же дни после моего поступления  в школу (я это отчетливо помню) одна девочка пригласила меня к себе на вечеринку,  чему я очень обрадовалась. Но крестная в самых официальных выражениях написала  за меня отказ, и я не пошла. Я ни у кого не бывала в гостях.    

Наступил  день моего рождения. В дни рождения других девочек нас отпускали из школы, а в  мой нет. Дни рождения других девочек праздновали у них дома — я слышала, как  ученицы рассказывали об этом друг другу; мой не праздновали. Мой день рождения  был для меня самым грустным днем в году.    

Я уже  говорила, что, если меня не обманывает тщеславие (а я знаю, оно способно  обманывать, и, может быть, я очень тщеславна, сама того не подозревая… впрочем,  нет, не тщеславна), моя проницательность обостряется вместе с любовью. Я крепко  привязываюсь к людям, и если бы теперь меня ранили, как в тот день рождения,  мне, пожалуй, было бы так же больно, как тогда; но подобную рану нельзя  перенести дважды.    

Мы уже  пообедали и сидели с крестной за столом у камина. Часы тикали, дрова  потрескивали; не помню, как долго никаких других звуков не было слышно в  комнате, да и во всем доме. Наконец, оторвавшись от шитья, я робко взглянула  через стол на крестную, и в ее лице, в ее устремленном на меня хмуром взгляде  прочла: «Лучше б у тебя вовсе не было дня рождения, Эстер… лучше бы ты и не  родилась на свет!»    

Я  расплакалась и, всхлипывая, проговорила:    

— Милая  крестная, скажите мне, умоляю вас, скажите, моя мама умерла в тот день, когда я  родилась?    

— Нет, —  ответила она. — Не спрашивай меня, дитя.    

— Пожалуйста,  пожалуйста, расскажите мне что-нибудь о ней. Расскажите же, наконец, милая  крестная, пожалуйста, расскажите сейчас. За что она покинула меня? Как я ее  потеряла? Почему я так отличаюсь от других детей и как получилось, что я сама в  этом виновата, милая крестная? Нет, нет, нет, не уходите! Скажите же мне  что-нибудь!    

Меня  обуял какой-то страх, и я в отчаянии уцепилась за ее платье и бросилась перед  ней на колени. Она все время твердила: «Пусти меня!» Но вдруг замерла.    

Ее  потемневшее лицо так поразило меня, что мой порыв угас. Я протянула ей дрожащую  ручонку и хотела было от всей души попросить прощения, но крестная так  посмотрела на меня, что я отдернула руку и прижала ее к своему трепещущему  сердцу. Она подняла меня и, поставив перед собой, села в кресло, потом  заговорила медленно, холодным, негромким голосом (я и сейчас вижу, как она,  сдвинув брови, показала на меня пальцем):    

— Твоя  мать покрыла тебя позором, Эстер, а ты навлекла позор на нее. Настанет время —  и очень скоро, — когда ты поймешь это лучше, чем теперь, и почувствуешь  так, как может чувствовать только женщина. То горе, что она принесла мне, я ей  простила, — однако лицо крестной не смягчилось, когда она сказала  это, — и я больше не буду о нем говорить, хотя это такое великое горе, какого  ты никогда не поймешь… да и никто не поймет, кроме меня, страдалицы. А ты,  несчастная девочка, осиротела и была опозорена в тот день, когда родилась — в  первый же из этих твоих постыдных дней рождения; так молись каждодневно о том,  чтобы чужие грехи не пали на твою голову, как сказано в писании. Забудь о своей  матери, и пусть люди забудут ее и этим окажут величайшую милость ее несчастному  ребенку. А теперь уйди.    

Я хотела  было уйти — так замерли во мне все чувства, — но крестная остановила меня  и сказала:    

— Послушание,  самоотречение, усердная работа — вот что может подготовить тебя к жизни, на  которую в самом ее начале пала подобная тень. Ты не такая, как другие дети,  Эстер, — потому что они рождены в узаконенном грехе и вожделении, а ты — в  незаконном. Ты стоишь особняком.    

Я  поднялась в свою комнату, забралась в постель, прижалась мокрой от слез щекой к  щечке куклы и, обнимая свою единственную подругу, плакала, пока не уснула. Хоть  я и плохо понимала причины своего горя, мне теперь стало ясно, что никому на  свете я не принесла радости и никто меня не любит так, как я люблю свою  куколку. Подумать только, как много времени я проводила с нею после этого  вечера, как часто я рассказывала ей о своем дне рождения и заверяла ее, что  всеми силами попытаюсь искупить тяготеющий на мне от рождения грех (в котором  покаянно считала себя без вины виноватой) и постараюсь быть всегда прилежной и  добросердечной, не жаловаться на свою судьбу и по мере сил делать добро людям,  а если удастся, то и заслужить чью-нибудь любовь. Надеюсь, я не потворствую  своим слабостям, если, вспоминая об этом, плачу. Я очень довольна своей жизнью,  я очень бодра духом, но мне трудно удержаться.    

Ну вот!  Я вытерла глаза и могу продолжать. После этого дня я стала еще сильнее ощущать  свое отчуждение от крестной и страдать оттого, что занимаю в ее доме место,  которое лучше было бы не занимать, и хотя в душе я была глубоко благодарна ей,  но разговаривать с нею почти не могла. То же самое я чувствовала по отношению к  своим школьным подругам, то же — к миссис Рейчел и особенно — к ее дочери,  навещавшей ее два раза в месяц, — дочерью миссис Рейчел (она была вдовой)  очень гордилась! Я стала очень замкнутой и молчаливой и старалась быть как  можно прилежнее.    

Как-то  раз в солнечный день, когда я вернулась из школы с книжками в сумке и, глядя на  свою длинную тень, стала, как всегда, тихонько подниматься наверх, к себе в  комнату, крестная выглянула из гостиной и позвала меня. Я увидела, что у нее  сидит какой-то незнакомый человек, — а незнакомые люди заходили к нам  очень редко, — представительный важный джентльмен в черном костюме и белом  галстуке; на мизинце у него был толстый перстень-печать, на часовой цепочке —  большие золотые брелоки, а в руках очки в золотой оправе.    

— Вот  она, эта девочка, — сказала крестная вполголоса. Затем проговорила, как  всегда, суровым тоном: — Это Эстер, сэр.    

Джентльмен  надел очки, чтобы получше меня рассмотреть, и сказал:    

— Подойдите,  милая.    

Продолжая  меня разглядывать, он пожал мне руку и попросил меня снять шляпу. Когда же я  сняла ее, он проговорил: «А!», потом «Да!» Затем уложил очки в красный футляр,  откинулся назад в кресле и, перекладывая футляр с ладони на ладонь, кивнул  крестной. Тогда крестная сказала мне: «Можешь идти наверх, Эстер», а я сделала  реверанс джентльмену и ушла.    

С тех  пор прошло года два, и мне было уже почти четырнадцать, когда я однажды  ненастным вечером сидела с крестной у камина. Я читала вслух, она слушала. Как  всегда, я сошла вниз в девять часов, чтобы почитать библию крестной, и читала  одно место из евангелия от Иоанна, где говорится о том, что к нашему спасителю  привели грешницу, а он наклонился и стал писать пальцем по земле.    

— «Когда  же продолжали спрашивать его, — читала я, — он, восклонившись, сказал  им: „Кто из вас без греха, первый брось в нее камень“.    

На этих  словах я оборвала чтение, потому что крестная внезапно встала, схватилась за  голову и страшным голосом выкрикнула слова из другой главы евангелия:    

— «Итак,  бодрствуйте… чтобы, пришедши внезапно, не нашел вас спящими. А что вам говорю,  говорю всем, бодрствуйте».    

Мгновение  она стояла, повторяя эти слова, и вдруг рухнула на пол. Мне незачем было звать  на помощь — ее голос прозвучал по всему дому, и его услышали даже с улицы.    

Ее  уложили в постель. Она лежала больше недели, почти не изменившись  внешне, — ее красивое лицо, со столь хорошо мне знакомым решительным и  хмурым выражением, как бы застыло. Часто-часто, днем и ночью, прижавшись щекой  к ее подушкам, чтобы она могла лучше расслышать мой шепот, я целовала ее,  благодарила, молилась за нее, просила ее благословить и простить меня, умоляла  подать хоть малейший знак, что она меня узнает и слышит. Все напрасно! Лицо ее  словно окаменело. Ни разу, вплоть до самого последнего мгновения, и даже после  смерти, оно не смягчилось.    

На  следующий день после похорон моей бедной, доброй крестной джентльмен в черном костюме  и белом галстуке снова явился к нам. Он послал за мной миссис Рейчел, и я  увидела его на прежнем месте — как будто он и не уходил.    

— Моя  фамилия Кендж, — сказал он, — запомните ее, дитя мое: контора Кенджа  и Карбоя, в Линкольнс-Инне.    

Я  сказала, что уже встречалась с ним однажды и помню его.    

— Садитесь,  пожалуйста… вот здесь, поближе ко мне. Не отчаивайтесь, — это бесполезно.  Миссис Рейчел, вы осведомлены о делах покойной мисс Барбери, значит мне незачем  говорить вам, что средства, которыми она располагала при жизни, так сказать,  умерли вместе с нею, и эта молодая девица теперь, когда ее тетка скончалась…    

— Моя  тетка, сэр!    

— Не  стоит продолжать обман, если этим не достигаешь никакой цели, — мягко  проговорил мистер Кендж. — Она ваша тетка по крови, но не по закону. Не  отчаивайтесь! Перестаньте плакать! Не надо так дрожать! Миссис Рейчел, наша  юная приятельница, конечно, слышала о… э-э… — тяжбе «Джарндисы против  Джарндисов»?    

— Нет, —  ответила миссис Рейчел.    

— Может  ли быть, — изумился мистер Кендж, надев очки, — чтобы наша юная  приятельница… прошу  вас, не отчаивайтесь!., никогда не слыхала о деле  Джарндисов?    

Я  покачала головой, спрашивая себя, что это такое.    

— Не  слыхала о тяжбе «Джарндисы против Джарндисов»? — проговорил мистер Кендж,  глядя на меня поверх очков и осторожно поворачивая их футляр какими-то  ласкающими движениями. — Не слыхала об одной из знаменитейших тяжб  Канцлерского суда? О тяжбе Джарндисов, которая… э… является величайшим  монументом канцлерской судебной практики? Тяжбе, в которой, я бы сказал, каждое  осложнение, каждое непредвиденное обстоятельство, каждая фикция, каждая форма  процедуры, известная этому суду, повторяется все вновь и вновь? Это такая  тяжба, какой не может быть нигде, кроме как в нашем свободном и великом отечестве.  Должен сказать, миссис Рейчел, — очевидно, я казалась ему невнимательной и  потому он обращался к ней, — что общая сумма судебных пошлин по тяжбе  «Джарндисы против Джарндисов» дошла к настоящему времени до ше-сти-десяти  , а может быть и се-ми-десяти  тысяч фунтов! — заключил мистер  Кендж, откидываясь назад в кресле.    

Я ничего  не могла понять; но что мне было делать? Я была так несведуща в подобных вопросах,  что и после его разъяснений ровно ничего не понимала.    

— Неужели  она и впрямь ничего не слышала об этой тяжбе? — проговорил мистер  Кендж. — Поразительно!    

— Мисс  Барбери, сэр, — начала миссис Рейчел, — которая ныне пребывает среди  серафимов…    

— Надеюсь,  что так, надеюсь, — вежливо вставил мистер Кендж.    

— …желала,  чтобы Эстер знала лишь то, что может быть ей полезно. Только этому ее и учили  здесь, а больше она ничего не знает.    

— Прекрасно! —  проговорил мистер Кендж. — В общем, это очень разумно. Теперь приступим к  делу, — обратился он ко мне. — Мисс Барбери была вашей единственной  родственницей (разумеется — незаконной; по закону же у вас, должен заметить,  нет никаких родственников), но она скончалась, и, конечно, нельзя ожидать, что  миссис Рейчел…    

— Конечно,  нет! — поспешила подтвердить миссис Рейчел.    

— Разумеется, —  согласился мистер Кендж. — Нельзя ожидать, что миссис Рейчел обременит  себя вашим содержанием и воспитанием (прошу вас, не отчаивайтесь), поэтому вы  теперь имеете возможность принять предложение, которое мне поручили сделать  мисс Барбери года два тому назад, ибо хоть сама она тогда и отвергла это  предложение, но просила сделать его вам в случае, если произойдет прискорбное  событие, случившееся теперь. Далее, если я сейчас открыто признаю, что в тяжбе  «Джарндисы против Джарндисов», а также в других делах я выступаю от имени  весьма гуманного, хоть и своеобразного человека, погрешу ли я в каком-нибудь  отношении против своей профессиональной осторожности? — заключил мистер  Кендж, откидываясь назад в кресле и спокойно глядя на нас обеих.    

Он,  видимо, прямо-таки наслаждался звуками собственного голоса. Да и немудрено —  голос у него был сочный и густой, что придавало большой вес каждому его слову.  Он слушал себя с явным удовольствием, по временам слегка покачивая головой в  такт своей речи или закругляя конец фразы движением руки. На меня он произвел большое  впечатление, — даже в тот день, то есть раньше, чем я узнала, что он  подражает одному важному лорду, своему клиенту, и что его прозвали «Велеречивый  Кендж».    

— Мистер  Джарндис, — продолжал он, — осведомлен о… я бы сказал, печальном  положении нашей юной приятельницы и предлагает поместить ее в первоклассное  учебное заведение, где воспитание ее будет завершено, где она ни в чем не  станет нуждаться, где будут предупреждать ее разумные желания, где ее  превосходно подготовят к выполнению ее долга на той ступени общественной  лестницы, которая ей была предназначена… скажем, провидением.    

И то,  что он говорил, и его выразительная манера говорить произвели на меня такое  сильное впечатление, что я, как ни старалась, не могла вымолвить ни слова.    

— Мистер  Джарндис, — продолжал он, — не ставит никаких условий, только  выражает надежду, что наша юная приятельница не покинет упомянутое заведение  без его ведома и согласия; что она добросовестно постарается приобрести знания,  применяя которые будет впоследствии зарабатывать средства на жизнь; что она  вступит на стезю добродетели и чести и… э-э… тому подобное.    

Я все  еще была не в силах выдавить из себя ни звука.    

— Ну,  так что же скажет наша юная приятельница? — продолжал мистер Кендж. —  Не торопитесь, не торопитесь! Я подожду ответа. Не надо торопиться!    

Мне не к  чему приводить здесь слова, которые тщетно пыталась произнести несчастная девочка,  получившая это предложение. Мне легче было бы повторить те, которые она  произнесла, если бы только их стоило повторять. Но я никогда не смогу выразить  то, что она чувствовала и будет чувствовать до своего смертного часа.    

Этот  разговор происходил в Виндзоре[26],  где я (насколько мне было известно) жила от рождения. Ровно через неделю, в  изобилии снабженная всем необходимым, я уехала оттуда в почтовой карете,  направлявшейся в Рединг[27].    

Миссис  Рейчел была так добра, что, прощаясь со мной, не растрогалась; я же была не так  добра и плакала горькими слезами. Мне казалось, что за столько лет, прожитых  вместе, я должна была бы узнать ее ближе, должна была так привязать ее к себе,  чтобы наше расставание ее огорчило. Она коснулась моего лба холодным прощальным  поцелуем, упавшим на меня словно капля талого снега с каменного крыльца, —  в тот день был сильный мороз, — а я почувствовала такую боль, такие укоры  совести, что прижалась к ней и сказала, что если она расстается со мной так  легко, то это — моя вина.    

— Нет,  Эстер, — возразила она, — это твоя беда!    

Почтовая  карета подъехала к калитке палисадника, — мы не выходили из дома, пока не  услышали стука колес, — и тут я грустно простилась с миссис Рейчел. Она  вернулась в комнаты, прежде чем мой багаж был уложен на крышу кареты, и  захлопнула дверь. Пока наш дом был виден, я сквозь слезы неотрывно смотрела на  него из окна кареты. Крестная оставила все свое небольшое имущество миссис  Рейчел, а та собиралась его распродать и уже вывесила наружу, на мороз и снег,  тот старенький предкаминный коврик с узором из роз, который всегда казался мне  самой лучшей вещью на свете. Дня за два до отъезда я завернула свою милую старую  куклу в ее собственную шаль и — стыдно признаться — похоронила ее в саду под  деревом, которое росло у окна моей комнаты. У меня больше не осталось друзей,  кроме моей птички, и я увезла ее с собой в клетке.    

Клетка  стояла у моих ног, на соломенной подстилке, и когда дом скрылся из виду, я села  на самый край низкого сиденья, чтобы легче было дотянуться до высокого окна  кареты, и стала смотреть на опушенные инеем деревья, напоминавшие мне красивые  кристаллы; на поля, совсем ровные и белые под пеленой снега, который выпал  накануне; на солнце, такое красное, но излучавшее так мало тепла; на лед,  отливающий темным металлическим блеском там, где конькобежцы и люди, скользившие  по катку без коньков, смели с него снег. На противоположной скамье в карете  сидел джентльмен, который казался очень толстым — так он был закутан; но он  смотрел в другое окно, не обращая на меня никакого внимания.    

Я думала  о своей покойной крестной… и о памятном вечере, когда в последний раз читала ей  вслух, и о том, как неподвижен и суров был ее хмурый взгляд, когда она лежала  при смерти; думала о чужом доме, в который ехала; о людях, которых там увижу; о  том, какими они окажутся и как встретят меня… но вдруг чуть не  подскочила, — так неожиданны были чьи-то слова, прозвучавшие в карете:    

— Какого  черта вы плачете?    

Я так  испугалась, что потеряла голос и могла только отозваться шепотом:    

— Я,  сэр?    

Закутанный  джентльмен не отрывался от окна, но я, конечно, догадалась, что это он  заговорил со мной.    

— Да,  вы, — ответил он, повернувшись ко мне.    

— Я  не плачу, сэр, — пролепетала я.    

— Нет,  плачете, — сказал джентльмен. — Вот, смотрите!    

Он сидел  в дальнем углу кареты, но теперь подвинулся, сел прямо против меня и провел широким  меховым обшлагом своего пальто по моим глазам (однако не сделав мне больно), а  потом показал мне следы моих слез на меху.    

— Ну  вот! Теперь поняли, что плачете, — проговорил он. — Ведь так?    

— Да,  сэр, — согласилась я.    

— А  отчего вы плачете? — спросил джентльмен. — Вам не хочется ехать туда?    

— Куда,  сэр?    

— Куда?  Да туда, куда вы едете, — объяснил джентльмен.    

— Я  очень рада, что еду, сэр, — ответила я.    

— Ну,  так пусть у вас будет радостное лицо! — воскликнул джентльмен.    

Он  показался мне очень странным; то есть показались очень странными те немногие  его черты, которые я могла разглядеть, — ведь он был закутан до самого  подбородка, а лицо его почти закрывала меховая шапка с широкими меховыми  наушниками, застегнутыми под подбородком; но я уже успокоилась и перестала его  бояться. И я сказала, что плакала, должно быть, оттого, что моя крестная  умерла, а миссис Рейчел не горевала, расставаясь со мною.    

— К  чертям миссис Рейчел! — вскричал джентльмен. — Чтоб ее ветром унесло  верхом на помеле!    

Я опять  испугалась, уже не на шутку, и взглянула на него с величайшим удивлением. Но я  заметила, что глаза у него добрые, хоть он и сердито бормотал что-то себе под  нос, продолжая всячески поносить миссис Рейчел.    

Немного  погодя он распахнул свой плащ, такой широкий, что в него, казалось, можно было  завернуть всю карету, и сунул руку в глубокий боковой карман.    

— Слушайте,  что я вам скажу! — начал он. — Вот в эту бумагу, — он показал  мне аккуратно сделанный пакет, — завернут кусок самого лучшего кекса,  какой только можно достать за деньги… сверху слой сахара в дюйм толщины —  точь-в-точь как жир на бараньей отбивной. А вот это — маленький паштет  (настоящий деликатес и на вид и на вкус); привезен из Франции. Как вы думаете,  из чего он сделан? Из превосходной гусиной печенки. Вот так паштет! Теперь  посмотрим, как вы все это скушаете.    

— Благодарю  вас, сэр, — ответила я, — я, право же, очень благодарна вам,  но, — пожалуйста, не обижайтесь, — все это для меня слишком жирно.    

— Опять  сел в лужу! — воскликнул джентльмен, — я не поняла, что он этим хотел  сказать, — и выбросил оба пакета в окно.    

Больше  он не заговаривал со мной и только, выйдя из кареты неподалеку от Рединга,  посоветовал мне быть паинькой и прилежно учиться, а на прощанье пожал мне руку.  Расставшись с ним, я, признаться, почувствовала облегчение. Карета отъехала, а  он остался стоять у придорожного столба. Впоследствии мне часто случалось  проходить мимо этого столба, и, поравнявшись с ним, я всякий раз вспоминала  своего спутника — мне почему-то казалось, что я должна его встретить. Так было  несколько лет; но я ни разу его не встретила и с течением времени позабыла о  нем.    

Когда  карета остановилась, в окно заглянула очень подтянутая дама и сказала:    

— Мисс  Донни.    

— Нет,  сударыня, я Эстер Саммерсон.    

— Да,  конечно, — сказала дама. — Мисс Донни.    

Наконец  я поняла, что она, представляясь мне, назвала свою фамилию, и, попросив у нее  извинения за недогадливость, ответила на ее вопрос, где уложены мои вещи. Под  надзором столь же подтянутой служанки вещи мои перенесли в крошечную зеленую  карету, затем мы трое — мисс Донни, служанка и я — уселись в нее и тронулись в  путь.    

— Мы  все приготовили к вашему приезду, Эстер, — сказала мисс Донни, — а  программу ваших занятий составили так, как пожелал ваш опекун, мистер Джарндис.    

— Мой…  как вы сказали, сударыня?    

— Ваш  опекун, мистер Джарндис, — повторила мисс Донни.    

Я прямо  обомлела, а мисс Донни подумала, что у меня захватило дух на морозе, и  протянула мне свой флакон с нюхательной солью.    

— А  вы знакомы с моим… опекуном, мистером Джарндисом, сударыня? — спросила я,  наконец, после долгих колебаний.    

— Не  лично, Эстер, — ответила мисс Донни, — только через посредство его  лондонских поверенных, господ Кенджа и Карбоя. Мистер Кендж — человек  замечательный. Необычайно красноречивый. Некоторые периоды в его речах просто  великолепны!    

В душе я  согласилась с мисс Донни, но от смущения не решилась сказать это вслух. Не  успела я опомниться, как мы доехали, и тут уж я совсем растерялась — никогда не  забуду, что в тот вечер все в Гринлифе (доме мисс Донни) казалось мне каким-то  туманным и призрачным.    

Впрочем,  я быстро здесь освоилась. Вскоре я так привыкла к гринлифским порядкам, что мне  стало казаться, будто я приехала сюда уже давным-давно, а моя прежняя жизнь у  крестной была не действительной жизнью, но сном. Такой точности, аккуратности и  педантичности, какие царили в Гринлифе, наверное, не было больше нигде на  свете. Здесь все обязанности распределялись по часам, — сколько их есть на  циферблате, — и каждую выполняли в назначенный для нее час.    

Нас,  двенадцать пансионерок, воспитывали две мисс Донни — сестры-близнецы. Было  решено, что в будущем я сама стану воспитательницей, и потому сестры Донни не  только учили меня всему, что полагалось изучить в Гринлифе, но вскоре заставили  помогать им в занятиях с другими девочками. Только этим и отличалась моя жизнь  здесь от жизни других воспитанниц. Чем больше расширялись мои познания, тем  больше уроков я давала, так что с течением времени у меня оказалось много  работы, которую я очень любила, потому что, занимаясь со мной, милые девочки  полюбили меня. Если, поступив к нам, новая воспитанница немного грустила и  тосковала, она, право не знаю почему, непременно сближалась со мной; поэтому  всех новеньких стали отдавать на мое попечение. Они говорили, что я такая  ласковая; а я думала, что это они сами ласковые. Я часто вспоминала о том, как  в день своего рождения решила быть, прилежной и добросердечной, не жаловаться  на судьбу, стараться делать добро и, если удастся, заслужить чью-нибудь любовь,  и, право же, право, готова была устыдиться, что сделала так мало, получив так  много.    

В  Гринлифе я прожила шесть счастливых спокойных лет. В день своего рождения я,  слава богу, ни разу за это время не видела по глазам людей, что было бы лучше,  если б я не родилась на свет. Когда наступал этот день, он приносил мне столько  знаков любви и внимания, что они круглый год украшали мою комнату.    

За эти  шесть лет я ни разу никуда не выезжала, если не считать визитов к соседям во  время каникул. Спустя примерно полгода после приезда в Гринлиф я спросила мисс  Донни, как она думает, не написать ли мне мистеру Кенджу, что мне здесь хорошо  живется, за что я очень благодарна, и, с ее одобрения, написала такое письмо. В  ответ я получила официальное отношение юридической конторы, в котором  подтверждалось получение моего письма и было сказано, что «содержание оного будет  неукоснительно передано нашему клиенту». После этого я иногда слышала, как мисс  Донни и ее сестра говорили, что плата за мое обучение поступает очень  регулярно, и раза два в год отваживалась написать письмо мистеру Кенджу — такое  же, как в первый раз. На каждое я получала обратной почтой точно такой же  ответ, какой получила на свое первое, и все они были написаны тем же круглым  почерком, а внизу стояла подпись: «Кендж и Карбой», сделанная другой  рукой, — вероятно, самим мистером Кенджем.    

Как  странно, что мне приходится столько писать о себе самой! Как будто эта повесть  — повесть о моей жизни! Впрочем, моя скромная особа вскоре отступит на задний  план.    

Шесть  спокойных лет прожила я в Гринлифе (вспомнила, что уже говорила это), наблюдая  в окружающих, как в зеркале, каждую ступень моего собственного роста и  развития, и вот однажды ноябрьским утром получила следующее письмо. Я привожу  его здесь без даты.    

     

Для  мисс Эстер Саммерсон.      

Олд-сквер  в Линкольнс-Инне.    

Дело  «Джарндисы против Джарндисов».    

Сударыня!    

Наш  клиент, мистер Джарндис, согласно постановлению Канцлерского суда, принимает к  себе в дом состоящую под опекой оного суда участницу вышеуказанного судебного  дела и, вознамерившись подыскать ей достойную компаньонку, поручает нам уведомить  Вас, что он желал бы воспользоваться Вашими услугами для достижения данной  цели.    

Мы  обеспечили Вам проезд за наш счет в почтовой карете, выезжающей из Рединга в  следующий понедельник в восемь часов утра и имеющей прибыть в Лондон, на Пикадилли[28], в каретный  двор при гостинице «Погреб белого коня»[29],  где Вас будет ожидать наш клерк, чтобы проводить Вас в нашу контору по  вышеуказанному адресу.    

Готовые  к Вашим услугам, сударыня,    

Кендж  и Карбой ».    

     

Ах,  никогда, никогда, никогда не забыть мне, как взволновало это письмо весь дом!  Так трогательно и горячо любили меня его обитательницы; так милостив был  небесный отец, который не забыл меня, который облегчил и сгладил мой сиротский  путь и привлек ко мне столько юных существ, что я едва могла вынести все  это. — Не могу сказать, чтобы мне хотелось видеть моих девочек не очень  огорченными — нет, конечно, — но радость, и печаль, и гордость, и счастье,  и смутное сожаление, вызванные их грустью, — все эти чувства так  перемешались в моем сердце, что оно прямо разрывалось, хоть и было исполнено  восторга.    

День  моего отъезда был назначен в письме, и на сборы у меня осталось только пять  дней. И вот, когда я в течение всех этих пяти дней стала с каждой минутой  получать все новые и новые доказательства любви и нежности; и когда, наконец,  наступило утро отъезда и меня провели по всем комнатам, чтобы я взглянула на  них в последний раз; и когда одна девочка крикнула: «Эстер, дорогая, простимся  тут, у моей постели, ведь здесь ты впервые говорила со мной и — так ласково!»;  и когда другие девочки попросили меня только написать им на бумажках их имена,  с припиской: «От любящей Эстер»; и когда они все окружили меня, протягивая  прощальные подарки, и со слезами прижимались ко мне, восклицая: «Что мы будем  делать, когда наша милая, милая Эстер уедет!»; и когда я пыталась объяснить им,  как снисходительны, как добры они были ко мне и как я благословляю и благодарю  их всех, — что только творилось в моем сердце!    

И когда  обе мисс Донни, расставаясь со мной, горевали не меньше, чем самая маленькая воспитанница,  и когда служанки говорили: «Будьте счастливы, мисс, где бы вам ни пришлось  жить!», и когда невзрачный, хромой старик садовник, который, как мне казалось,  все эти годы вряд ли замечал мое присутствие, тяжело дыша, побежал за  отъезжавшей каретой, чтобы преподнести мне букетик герани, и сказал, что я была  светом его очей, — старик именно так и сказал, — что только творилось  в моем сердце!    

И как  мне было не плакать, если, проезжая мимо деревенской школы, я увидела  неожиданное зрелище: бедные ребятишки высыпали наружу и махали мне шапками и  капорами, а один седой джентльмен и его жена (я давала уроки их дочке и бывала  у них в гостях, хотя они считались самыми высокомерными людьми во всей округе)  закричали мне, позабыв обо всем, что нас разделяло: «До свиданья, Эстер! Желаем  вам большого счастья!» — как мне было не плакать от всего этого и, сидя одной в  карете, не твердить в глубочайшем волнении: «Я так благодарна, так благодарна!»    

Но,  конечно, я скоро рассудила, что после всего того, что для меня сделали, мне не  подобает явиться в Лондон заплаканной. Поэтому я проглотила слезы и заставила  себя успокоиться, то и дело повторяя: «Ну, Эстер, перестань! Нельзя же так!  » В конце концов мне удалось вполне овладеть собой, хотя и не так быстро, как  следовало бы, а когда я освежила себе глаза лавандовой водой, пора уже было  готовиться к приезду в Лондон.    

И вот я  решила, что мы уже приехали, но оказалось, что до Лондона еще десять миль;  когда же мы, наконец, действительно прибыли в город, мне все не верилось, что  мы когда-нибудь доедем. Но как только мы начали трястись по булыжной мостовой и  особенно когда мне стало казаться, будто все прочие экипажи наезжают на нас, а  мы наезжаем на них, я, наконец, поняла, что мы и в самом деле приближаемся к  концу нашего путешествия. Немного погодя мы остановились.    

На  тротуаре стоял какой-то молодой человек, который, должно быть по  неосторожности, вымазался чернилами; он обратился ко мне с такими словами:    

— Я  от конторы Кендж и Карбой в Линкольнс-Инне, мисс.    

— Очень  приятно, сэр, — отозвалась я.    

Он  оказался весьма предупредительным — приказал перенести в пролетку мой багаж,  потом усадил в нее меня, и тут я спросила, уж не вспыхнул ли где-нибудь большой  пожар, — спросила потому, что в городе стоял необычайно густой и темный  дым — ни зги не было видно.    

— Ну,  что вы, мисс! Конечно, нет, — ответил молодой человек. — В Лондоне  всегда так. Я была поражена.    

— Это  туман, мисс, — объяснил он.    

— Вот  как! — воскликнула я.    

Мы  медленно двигались по улицам, самым грязным и темным на свете (казалось мне), и  на каждой из них было такое столпотворение, что я удивлялась, как можно здесь  не потерять головы; но вот шум внезапно сменился тишиной, — проехав под  какими-то старинными воротами, мы покатили по безлюдной площади и остановились  в углу у подъезда с широкой крутой лестницей, такой, какие бывают перед входом  в церковь. И как по соседству с церковью нередко видишь кладбище, так и здесь  я, поднимаясь наверх, увидела в окно окаймленный аркадами двор, а в нем могилы  с надгробными плитами.    

В этом  доме помещалась контора Кенджа и Карбоя. Молодой человек провел меня через канцелярию  в кабинет мистера Кенджа, где сейчас никого не было, и вежливо пододвинул  кресло к огню. Потом он показал мне на зеркальце, висевшее на гвозде сбоку от  камина.    

— Может,  вам с дороги захочется привести себя в порядок, мисс, перед тем как  представиться канцлеру. Впрочем, в этом вовсе нет надобности, смею  заверить, — галантно проговорил молодой человек.    

— Представиться  канцлеру? — промолвила я в недоумении.    

— Простая  формальность, мисс, — объяснил молодой человек. — Мистер Кендж сейчас  в суде. Он просил вам кланяться… не желаете ли подкрепиться, — я увидела  на столике печенье и графин с вином, — а также просмотреть газету? —  Молодой человек подал мне газету. Затем помешал угли в камине и ушел.    

Все в  этой комнате казалось мне таким странным — особенно потому, что здесь среди  бела дня царил ночной мрак, свечи горели каким-то бледным пламенем и от всех  предметов веяло сыростью и холодом, — и так все это было непривычно, что,  взяв газету, я читала слова, не понимая их значения, и, наконец, поймала себя  на том, что перечитываю одни и те же строки несколько раз подряд. Продолжать в  том же духе не имело смысла, поэтому я отложила газету, посмотрела в зеркало,  хорошо ли на мне сидит шляпа, затем окинула взглядом полутемную комнату,  потертые, покрытые пылью столы, кипы исписанной бумаги, книжный шкаф, набитый  книгами самого невзрачного, самого непривлекательного вида. Потом я стала  думать, и все думала, думала, думала; а огонь в камине все горел, и горел, и  горел, а свечи мигали и оплывали, — щипцов для снимания нагара не было,  пока молодой человек не принес щипцы, очень грязные, — и так я просидела  целых два часа.    

Наконец  прибыл мистер Кендж. Кто-кто, а он ничуть не изменился; зато он нашел во мне резкую  перемену, которой, видимо, был удивлен и очень доволен.    

— Поскольку  вам предстоит сделаться компаньонкой той молодой девицы, что сейчас сидит в  кабинете канцлера, мисс Саммерсон, — сказал он, — мы полагаем, что  вам сейчас следует находиться при ней. Присутствие лорд-канцлера вас не смутит,  не правда ли?    

— Нет,  сэр, не думаю, — ответила я, поразмыслив, но так и не поняв, почему,  собственно, я могу смутиться.    

Итак,  мистер Кендж взял меня под руку, и мы, выйдя на площадь, завернули за угол,  миновали колоннаду какого-то здания и вошли в него через боковую дверь. Потом  мы прошли по коридору и, наконец, очутились в хорошо обставленной комнате, где  я увидела девушку и юношу у камина, в котором жарко горели и громко трещали  дрова. Молодые люди разговаривали, стоя друг против друга и опираясь на экран,  поставленный перед камином.    

Когда я  вошла, они оба взглянули на меня, и девушка, озаренная пламенем, показалась мне  необычайно красивой, — у нее были такие густые золотистые волосы, такие  нежные голубые глаза, такое светлое, невинное, доверчивое лицо!    

— Мисс  Ада, — сказал мистер Кендж, — разрешите представить вам мисс  Саммерсон.    

Здороваясь  со мной, она приветливо улыбнулась и протянула было мне руку, но вдруг передумала  и поцеловала меня. Скажу коротко: она была так естественна, так мила и  обаятельна, что уже спустя несколько минут мы с ней уселись в оконной нише,  освещенной пламенем камина, и принялись болтать до того непринужденно и весело,  будто век были подругами.    

У меня  точно гора с плеч свалилась! Как отрадно было сознавать, что она доверяет мне и  что я ей нравлюсь! Как мило она отнеслась ко мне и как это меня ободрило!    

Юноша  был ее дальний родственник, Ричард Карстон, — она сама мне это сказала.  Красивый, с ясным, открытым лицом, он удивительно хорошо смеялся, а когда Ада  подозвала его, он стал возле нас и тоже озаренный пламенем камина стал  разговаривать с нами весело, словно беззаботный мальчик. Лет ему было немного —  девятнадцать, не больше, может быть меньше; Ада была почти на два года моложе.  Оба они потеряли родителей, а познакомились друг с другом только сегодня (что  показалось мне очень удивительным и странным). Итак, мы трое впервые  встретились при столь необычных обстоятельствах, что об этом стоило поговорить,  и мы говорили об этом, а огонь, переставший трещать, уже только подмигивал нам  рдеющими очами, словно «засыпающий старый канцлерский лев», по выражению  Ричарда.    

Мы  говорили вполголоса, потому что были не одни — какой-то судейский, в парадной  мантии и парике фасона «с кошельком»[30],  то входил в комнату, то уходил, и, когда он открывал дверь, мы слышали какое-то  отдаленное тягучее гуденье — судейский объяснил нам, что это один из адвокатов,  выступающих по нашей тяжбе, обратился с речью к лорд-канцлеру. Наконец  судейский сообщил мистеру Кенджу, что канцлер освободится через пять минут, и  действительно вскоре послышался шум и топот, а мистер Кендж сказал, что  заседание суда окончилось и его милость вернулся в свой кабинет.    

Судейский  в парике почти тотчас же распахнул дверь и пригласил мистера Кенджа войти. И  вот мы все перешли в соседнюю комнату, — мистер Кендж впереди с моей  дорогой девочкой (я теперь настолько привыкла называть ее так, что не могу  писать иначе), — и здесь увидели лорд-канцлера, который сидел в кресле за  столом у камина, одетый в простой черный костюм, — свою мантию, обшитую  великолепным золотым кружевом, он бросил на другое кресло. Когда мы вошли, его  милость окинул нас испытующим взглядом, но поздоровался с нами  изысканно-вежливо и любезно.    

Судейский  в парике положил на стол его милости кипу дел, а его милость молча выбрал одно  из них и принялся его перелистывать.    

— Мисс  Клейр, — проговорил лорд-канцлер. — Мисс Ада Клейр?    

Мистер  Кендж представил ему Аду, и его милость предложил ей сесть рядом с ним. Даже я  сразу заметила, что она очень понравилась лорд-канцлеру и заинтересовала его.  Но мне стало больно, когда я подумала о том, что у этой юной, прелестной  девушки нет родного дома и ее опекает бездушное государственное  учреждение, — ведь лорд верховный канцлер, даже самый добрый, едва ли  может заменить любящих родителей.    

— Джарндис,  о котором идет речь, — начал лорд-канцлер, продолжая перелистывать  дело, — это тот Джарндис, что владеет Холодным домом?    

— Да,  милорд, тот самый, что владеет Холодным домом, — подтвердил мистер Кендж.    

— Неуютное  название, — заметил лорд-канцлер.    

— Но  теперь это уютный дом, милорд, — сказал мистер Кендж.    

— А  Холодный дом, — продолжал его милость, — находится в…    

— В  Хэртфордшире[31],  милорд.    

— Мистер  Джарндис, владелец Холодного дома, не женат? — спросил его милость.    

— Нет,  он не женат, милорд, — ответил мистер Кендж.    

Минута  молчания.    

— Мистер  Ричард Карстон здесь? — спросил лорд-канцлер, бросив взгляд на юношу.    

Ричард  поклонился и сделал шаг вперед.    

— Гм! —  произнес лорд-канцлер и снова принялся перелистывать дело.    

— Мистер  Джарндис, владелец Холодного дома, милорд, — начал мистер Кендж вполголоса, —  осмелюсь напомнить вашей милости, подыскал достойную компаньонку для…    

— Для  мистера Ричарда Карстона? — спросил (как мне показалось, но, может быть, я  ослышалась) лорд-канцлер тоже вполголоса и улыбнулся.    

— Для  мисс Ады Клейр. Разрешите представить ее… мисс Саммерсон.    

Его  милость бросил на меня снисходительный взгляд и ответил на мой реверанс очень  учтивым кивком.    

— Мисс  Саммерсон ведь не состоит в родстве ни с кем из тяжущихся?    

— Нет,  милорд.    

Не успев  договорить, мистер Кендж наклонился к канцлеру и начал о чем-то ему докладывать  шепотом. Его милость слушал, не спуская глаз с бумаг; кивнул два-три раза,  перевернул еще несколько страниц и потом до самого нашего ухода избегал  смотреть на меня.    

Мистер  Кендж с Ричардом отошли к двери, у которой сидела я, а моя прелесть (я  настолько привыкла называть ее так, что опять не могу удержаться!) осталась  подле лорд-канцлера, и его милость побеседовал с нею отдельно — спросил (как  она мне потом передала), тщательно ли она обдумала предложенный ей план  устройства ее жизни, уверена ли, что ей будет хорошо у мистера Джарндиса, в  Холодном доме, и почему она в этом уверена. Вскоре он поднялся и с поклоном отпустил  ее, потом минуты две поговорил с Ричардом Карстоном, но уже стоя и не так официально,  как говорил раньше, а проще — очевидно, он, хоть и стал лорд-канцлером, но все  еще не забыл, как нужно обращаться с наивными юношами, чтобы завоевать их  симпатию.    

— Прекрасно! —  громко проговорил его милость. — Так я отдам приказ. Мистер Джарндис,  владелец Холодного дома, подыскал для мисс Клейр очень хорошую компаньонку,  насколько я могу судить, — тут только он взглянул на меня, — и при  данных обстоятельствах весь план в целом, по-видимому, удачен — лучшего не  придумать.    

Он  учтиво дал нам понять, что прием окончен, и все мы вышли, очень благодарные ему  за то, что он был с нами так приветлив и любезен, чем, конечно, ничуть не  умалил своего достоинства; напротив, это еще больше возвысило его в наших  глазах.    

Когда мы  дошли до колоннады, мистер Кендж вспомнил, что ему нужно на минуту вернуться за  какой-то справкой, и оставил нас одних в тумане возле кареты лорд-канцлера, у  которой стояли ожидавшие его слуги.    

— Ну,  с этим  делом покончено! — сказал Ричард Карстон, — Куда же мы  отправимся теперь, мисс Саммерсон?    

— Разве  вы этого не знаете? — спросила я.    

— Не  имею понятия, — ответил он.    

— А  ты  знаешь, дорогая? — спросила я Аду.    

— Нет! —  сказала она. — А ты?    

— И  не подозреваю! — ответила я.    

Мы  переглянулись, посмеиваясь над тем, что стоим тут, словно дети, которые  заблудились в лесу, как вдруг к нам подошла какая-то диковинная маленькая  старушка в помятой шляпке и с ридикюлем в руках и, улыбаясь, сделала нам  необычайно церемонный реверанс.    

— О! —  проговорила она. — Подопечные тяжбы Джарндисов! Оч-чень рада, конечно, что  имею честь представиться! Какое это доброе предзнаменование для молодости, и  надежды, и красоты, если они очутились здесь и не знают, что из этого выйдет.    

— Полоумная! —  прошептал Ричард, не подумав, что она может услышать.    

— Совершенно  верно! Полоумная, молодой джентльмен, — отозвалась она так быстро, что он  совсем растерялся. — Я сама когда-то была подопечной. Тогда я еще не была  полоумной, — продолжала она, делая глубокие реверансы и улыбаясь после  каждой своей коротенькой фразы. — Я была одарена молодостью и надеждой.  Пожалуй, даже красотой. Теперь все это не имеет никакого значения. Ни та, ни  другая, ни третья не поддержала меня, не спасла. Я имею честь постоянно присутствовать  на судебных заседаниях. Со своими документами. Ожидаю, что суд вынесет решение.  Скоро. В день Страшного суда. Я разгадала, что шестая печать, о которой сказано  в Откровении[32], —  это печать лорда верховного канцлера. Она давным-давно снята! Прошу вас,  примите мое благословение.    

Ада  немного испугалась, а я, желая сделать удовольствие старушке, сказала, что мы  ей очень обязаны.    

— Да-а! —  промолвила она жеманно. — Полагаю, что так. А вот и Велеречивый Кендж. Со своими   документами! Как поживаете, ваша честь?    

— Прекрасно,  прекрасно! Ну, не приставайте к нам, любезная! — бросил на ходу мистер  Кендж, уводя нас в свою контору.    

— И  не думаю, — возразила бедная старушка, семеня рядом со мной и Адой. —  Вовсе не пристаю, я обеим им завещаю поместья, а это, надеюсь, не значит  приставать? Ожидаю, что суд вынесет решение. Скоро. В день Страшного суда. Для  вас это доброе предзнаменование. Примите же мое благословение!    

Дойдя до  широкой крутой лестницы, она остановилась и не пошла дальше; но когда мы, поднимаясь  наверх, оглянулись, то увидели, что она все еще стоит внизу и лепечет, приседая  и улыбаясь после каждой своей коротенькой фразы:    

— Молодость.  И надежда. И красота. И Канцлерский суд. И Велеречивый Кендж! Ха! Прошу вас,  примите мое благословение!    

 Глава IV    

Телескопическая  филантропия    

     

Мистер  Кендж сообщил нам, когда мы вошли в его кабинет, что нам придется переночевать  у миссис Джеллиби, затем повернулся ко мне и сказал, что я, конечно, знаю, кто  такая миссис Джеллиби.    

— Нет,  не знаю, сэр, — ответила я. — Может быть, мистер Карстон… или мисс  Клейр…    

Но нет,  они ровно ничего не знали о миссис Джеллиби.    

— Та-ак,  та-ак!.. Миссис Джеллиби, — начал мистер Кендж, становясь спиной к камину  и устремляя взор на пыльный каминный коврик, словно на нем была написана  биография упомянутой дамы, — миссис Джеллиби — это особа с необычайно  сильным характером, всецело посвятившая себя обществу. В разные времена она  занималась разрешением чрезвычайно разнообразных общественных вопросов, а в  настоящее время посвящает себя (пока не увлечется чем-либо другим) африканскому  вопросу, точнее — культивированию кофейных бобов… а также  туземцев… и  благополучному переселению на берега африканских рек лишнего населения Англии.  Мистер Джарндис, — а он охотно поддерживает любое мероприятие, если оно  считается полезным, и его часто осаждают филантропы, — мистер Джарндис,  по-видимому, очень высокого мнения о миссис Джеллиби.    

Мистер  Кендж поправил галстук и посмотрел на нас.    

— А  мистер Джеллиби, сэр? — спросил Ричард.    

— Да!  Мистер Джеллиби — он… э… я — пожалуй, смогу сказать вам о нем только то, что он  муж миссис Джеллиби, — ответил мистер Кендж.    

— Значит,  он просто ничтожество, сэр? — проговорил Ричард, усмехаясь.    

— Этого  я не говорю, — с важностью ответил мистер Кендж. — Никак не могу  этого сказать, ибо ровно ничего не знаю о мистере Джеллиби. Если мне не  изменяет память, я ни разу не имел удовольствия его видеть. Возможно, что  мистер Джеллиби человек выдающийся, но он, так сказать, растворился,  растворился в более блестящих качествах своей супруги.    

Далее  мистер Кендж объяснил, что в такой ненастный вечер путь до Холодного дома  показался бы нам очень долгим, темным и скучным, тем более что сегодня нам уже  пришлось проехаться; поэтому мистер Джарндис сам предложил, чтобы мы  переночевали в Лондоне. Завтра утром за нами к миссис Джеллиби приедет карета,  которая и увезет нас из города.    

Он  позвонил в колокольчик, и вошел молодой человек, тот самый, который встретил  меня, когда я приехала.    

Мистер  Кендж назвал его Гаппи и спросил, отвезли ли к миссис Джеллиби вещи мисс Саммерсон  и весь остальной багаж. Мистер Гаппи сказал, что багаж отвезли, а сейчас у  подъезда ждет карета, которая отвезет туда же и нас, как только мы пожелаем.    

— Теперь, —  начал мистер Кендж, пожимая нам руки, — мне осталось только выразить мое  живейшее удовлетворение (до свиданья, мисс Клейр!) вынесенным сегодня решением  и (всего вам хорошего , мисс Саммерсон!) живейшую надежду, что оно  принесет счастье (рад, что имел честь познакомиться с вами, мистер Карстон!),  всяческое благополучие и пользу всем заинтересованным лицам. Гаппи, проводите  наших друзей до места.    

— А  где это «место», мистер Гаппи? — спросил Ричард, когда мы спускались с  лестницы.    

— Близехонько, —  ответил мистер Гаппи, — Тейвис-Инн, знаете?    

— Понятия  не имею, где это, — ведь я приехал из Винчестера[33] и никогда не бывал в  Лондоне.    

— Да  тут рядом, за углом, — объяснил мистер Гаппи. — Свернем на  Канцлерскую улицу, прокатимся по Холборну, и не пройдет четырех минут, как мы  уже на месте, — рукой подать. Ну, мисс, теперь-то  уж вы сами  видите, что в Лондоне «всегда так», не правда ли?    

Он,  кажется, был в восторге от того, что я это вижу.    

— Туман  действительно очень густой! — подтвердила я.    

— Но  нельзя сказать, что он дурно влияет на вас, смею заверить, — проговорил  мистер Гаппи, закинув подножку кареты. — Напротив, мисс, судя по вашему  цвету лица, он вам на пользу.    

Я  поняла, что, отпуская этот комплимент, он просто хотел доставить мне  удовольствие, и сама посмеялась над собой за то, что покраснела; а мистер  Гаппи, захлопнув дверцу, уже взобрался на козлы, и мы трое со смехом принялись  болтать о том, какие мы все неопытные и какой этот Лондон странный, да так и  болтали, пока не свернули под какую-то арку и не достигли места нашего назначения  — узкой улицы с высокими домами, похожей на длинную цистерну, до краев  наполненную туманом. Кучка зевак, в которой детей было больше, чем взрослых,  стояла перед домом, к которому мы подъехали, — на двери его была прибита  потускневшая медная дощечка с надписью: «Джеллиби».    

— Ничего  страшного, не волнуйтесь! — сказал мистер Гаппи, заглядывая к нам в окно  кареты. — Это просто один из ребят Джеллиби застрял головой в ограде  нижнего дворика.    

— Бедняжка! —  воскликнула я. — Откройте, пожалуйста, дверцу, — я выйду!    

— Будьте  осторожны, мисс. Ребята Джеллиби вечно выкидывают какие-нибудь штуки, — предупредил  меня мистер Гаппи.    

Я  направилась к дворику, вырытому ниже уровня улицы[34], и подошла к бедному  мальчугану, который оказался одним из самых жалких замарашек, каких я  когда-либо видела; застряв между двумя железными прутьями, он, весь красный,  вопил не своим голосом, испуганно и сердито, в то время как продавец молока и  приходский надзиратель, движимые самыми лучшими побуждениями, старались  вытащить его наверх за ноги, очевидно полагая, что это поможет его черепу  сжаться. Присмотревшись к мальчику (но сначала успокоив его), я заметила, что голова  у него, как у всех малышей, большая, а значит туловище, вероятно, пролезет там,  где пролезла она, и сказала, что лучший способ вызволить ребенка — это  пропихнуть его головой вперед. Продавец молока и приходский надзиратель  принялись выполнять мое предложение с таким усердием, что бедняжка немедленно  грохнулся бы вниз, если бы я не удержала его за передник, а Ричард и мистер  Гаппи не прибежали на дворик через кухню, чтобы подхватить мальчугана, когда  его протолкнут. В конце концов он, целый и невредимый, очутился внизу, и тут же  в остервенении принялся колотить мистера Гаппи палочкой от обруча.    

Ни один  из обитателей этого дома не вышел на шум, если не считать какой-то особы в  высоких деревянных сандалиях, которая, стоя внизу во дворике, тыкала в мальчугана  метлой, — не знаю, зачем, да, впрочем, она, пожалуй, и сама этого не  знала. Поэтому я решила, что миссис Джеллиби нет дома, и была очень удивлена,  когда та же особа появилась в коридоре, — но уже без сандалий, — и,  проводив Аду и меня до выходящей во двор комнаты на втором этаже, доложила о  нас так:    

— Молодые  леди пришли, миссис Джеллиби, те самые!    

Поднимаясь  наверх, мы прошли мимо нескольких других детей, на которых трудно было не  наткнуться в темноте, а когда предстали перед миссис Джеллиби, один из этих  бедных малышей с громким криком полетел кувырком вниз по лестнице и (как я  заключила по шуму) прокатился целый марш.    

Однако  лицо миссис Джеллиби не отражало и малой доли того беспокойства, какого нельзя  было не заметить на наших лицах, когда голова ее дорогого отпрыска отмечала  свое движение по лестнице, стукаясь о каждую ступеньку, — Ричард говорил  впоследствии, что их целых семь, да еще площадка, — и нас миссис Джеллиби  встретила совершенно невозмутимо. Это была миловидная, очень маленькая,  пухленькая женщина лет сорока — пятидесяти, с красивыми глазами, которые, как  ни странно, все время были устремлены куда-то вдаль. Казалось, — я опять  повторяю слова Ричарда, — будто они видят только то, что находится не  ближе Африки!    

— Очень,  очень рада, — проговорила миссис Джеллиби приятным голосом, — что  имею удовольствие принять вас у себя. Я глубоко уважаю мистера Джарндиса и не  могу отнестись безучастно к тем, с кем он поддерживает знакомство.    

Мы  поблагодарили ее и сели у двери на колченогий, ветхий диван. У миссис Джеллиби  были очень хорошие волосы, но, по горло занятая своими африканскими делами,  она, очевидно, не успевала причесываться. Шаль, небрежно накинутая на ее плечи,  упала на кресло, когда миссис Джеллиби встала и двинулась нам навстречу; когда  же она повернулась, чтобы снова сесть на свое место, мы не могли не заметить,  что платье ее не застегнуто на спине и видна корсетная шнуровка — ни дать ни  взять решетчатая стена садовой беседки.    

Комната,  усыпанная бумажками и почти вся загроможденная огромным письменным столом, тоже  заваленным бумагами, была, надо сознаться, не только в полном беспорядке, но и  очень грязна. Наши глаза не могли не заметить этого, а уши не могли не слышать  воплей бедного ребенка, который упал с лестницы, должно быть — в кухню, где  кто-то, казалось, пытался его задушить.    

Но кто  нас особенно поразил, так это изможденная, нездоровая с виду, хоть и довольно  хорошенькая девушка, которая сидела за письменным столом, покусывая гусиное  перо и уставившись на нас.    

Трудно  было так измазаться чернилами, как измазалась она. К тому же она с головы до  ног (с нечесаной головки и до изящных ножек, обезображенных изношенными и  рваными атласными туфлями со стоптанными каблуками) была одета так неряшливо,  что, кажется, ни одна принадлежность ее туалета, начиная с булавок, не была в  должном порядке и на своем месте.    

— Вы  видите, дорогие мои, — начала миссис Джеллиби, снимая нагар с двух  вставленных в оловянные подсвечники толстых конторских свечей, от которых вся  комната пропахла горелым салом (камин давно погас, и в нем лежали только зола,  несколько головешек да кочерга), — вы видите, дорогие мои, что у меня, как  всегда, очень много работы; но вы меня извините. Теперь все мое время занято  африканским проектом. В связи с ним я должна вести обширную переписку с  различными общественными организациями и частными лицами, которые радеют о  благосостоянии своих соотечественников. Я с удовлетворением могу сообщить вам,  что дело подвигается. Мы надеемся, что уже через год от полутораста до двухсот  здоровых семейств будут у нас заняты выращиванием кофе и обучением туземцев в  Бориобула-Гха на левом берегу Нигера.    

Ада  молча взглянула на меня, и я тогда сказала, что все это, должно быть, очень  отрадно.    

— Очень  отрадно, — подтвердила миссис Джеллиби. — И требует от меня всех моих  сил; но не стоит их жалеть, если дело увенчается успехом, а я с каждым днем все  больше верю в успех. Вы знаете, мисс Саммерсон, я просто не могу понять, почему  вы  до сих пор не заинтересовались Африкой.    

Признаюсь,  этот поворот в разговоре явился для меня столь неожиданным, что я растерялась.  Я заикнулась было, что африканский климат…    

— Лучший  климат в мире! — перебила меня миссис Джеллиби.    

— Разве,  сударыня?    

— Безусловно.  Надо только остерегаться, — сказала миссис Джеллиби. — Пройдите по Холборну,  не остерегаясь, — попадете под колеса. Пройдите по Холборну осторожно, и  вы никогда не попадете под колеса. То же самое и в Африке.    

— Совершенно  верно, — согласилась я, подумав: «Верно-то верно, но только по отношению к  Холборну».    

— Вот,  не хотите ли взглянуть, — продолжала миссис Джеллиби, пододвигая к нам  какие-то бумаги, — это заметки по поводу африканского климата и по всему  африканскому вопросу в целом (мы их широко распространили) — почитайте, а я  пока закончу письмо, которое диктую… своей старшей дочери, — она мне  заменяет секретаря…    

Девушка,  сидевшая за столом, перестала покусывать перо и поздоровалась с нами не то застенчиво,  не то хмуро.    

— Вот  только допишем это письмо, и все мои сегодняшние дела будут завершены, —  продолжала миссис Джеллиби с ласковой улыбкой, — хотя вообще работа моя  никогда не кончается… На чем мы остановились, Кедди?    

— «Кланяется  мистеру Суоллоу и имеет честь…» — прочла Кедди.    

— «…имеет  честь уведомить его, — начала диктовать миссис Джеллиби, — в ответ на  его письменный запрос об африканском проекте…» Уйди, Пищик, не приставай!    

Пищик  (так он сам себя прозвал) оказался тем самым несчастным ребенком, который  только что скатился с лестницы; подойдя с пластырем на лбу к матери, он мешал  ей диктовать, показывая на свои разбитые коленки, а мы с Адой, глядя на них, не  знали, чему ужасаться больше — ссадинам или грязи, которыми они были покрыты.  Но миссис Джеллиби с безмятежным спокойствием, с каким говорила всегда, только  бросила ему: «Уходи прочь, Пищик, несносный мальчишка!» — и снова устремила  свои красивые глаза на Африку.    

Она  опять принялась за диктовку, а я отважилась тихонько остановить уходившего  Пищика и, уверенная, что никому этим не помешаю, посадила бедняжку к себе на  колени. Он очень удивился, особенно когда Ада поцеловала его, но вскоре стал  всхлипывать все реже и реже, пока не затих совсем, и крепко уснул у меня на  руках. Занявшись Пищиком, я упустила многие подробности письма, но все же  сделала из него вывод, что Африка — это самое главное, а все прочие страны и  вообще все на свете не имеет ровно никакого значения, и я прямо-таки  устыдилась, что так мало о ней думала.    

— Уже  шесть часов! — проговорила миссис Джеллиби. — А мы обедаем в пять —  то есть это только считается, что в пять, а на самом деле мы обедаем в разное  время. Кедди, проводи мисс Клейр и мисс Саммерсон в их комнаты. Вы, наверное,  хотите переодеться? Меня вы, конечно, извините, ведь я так занята. Ох, что за  противный ребенок! Пожалуйста, мисс Саммерсон, спустите его на пол!    

Но я  попросила позволения взять малыша с собой, искренне уверяя, что он вовсе меня  не беспокоит, унесла его наверх и положила на свою кровать. Нам с Адой отвели  наверху две смежные комнаты, сообщающиеся дверью. В них почти совсем не было  мебели и царил немыслимый беспорядок, а занавеска на моем окне держалась только  при помощи вилки.    

— Принести  вам горячей воды? — спросила нас мисс Джеллиби и огляделась в поисках кувшина  с уцелевшей ручкой, но так и не нашла его.    

— Пожалуйста,  если вам нетрудно, — ответили мы.    

— Дело  не в трудности, — отрезала мисс Джеллиби, — вопрос в том, есть ли у  нас вообще горячая вода.    

Вечер  был такой холодный, а воздух в комнатах такой сырой и затхлый, что, признаюсь,  я чувствовала себя довольно скверно, тогда как Ада едва удерживалась от слез.  Впрочем, мы вскоре развеселились и усердно принялись распаковывать свои вещи,  но тут вернулась мисс Джеллиби и сказала, что, к сожалению, горячей воды  нет, — чайник не удалось отыскать, а кипятильник испортился.    

Мы  попросили ее не беспокоиться и поторопились как можно скорее спуститься вниз —  к огоньку. Но тут все дети, сколько их было в доме, поднялись по лестнице на  площадку перед моей комнатой, чтобы полюбоваться чудом — спящим в моей постели  Пищиком, — так что внимание наше все время отвлекалось непрестанным  мельканием носиков и пальчиков, которым грозила опасность быть прищемленными  дверью. Надо сказать, что комнаты наши не запирались — у моей двери не было  ручки, так что открыть и закрыть эту дверь можно было бы, только вставив в  дырку заводной ключ, а в комнате Ады дверная ручка, правда, вертелась с  величайшей легкостью, описывая полный круг, но на дверь это не оказывало  никакого влияния. Поэтому я предложила детям войти ко мне в комнату и посидеть  смирно за столом, пока я буду переодеваться и рассказывать им сказку о Красной  Шапочке, на что они согласились и, войдя, вели себя тихо, как мышки, все до  единого, даже Пищик, который проснулся как раз вовремя — еще до появления  волка.    

Наконец  мы спустились по лестнице при свете коптилки, точнее зажженного фитиля, который  плавал в стоявшей на окне кружке с надписью: «На память о Тенбриджских водах»[35], и, войдя в  гостиную (с открытой настежь дверью в комнату миссис Джеллиби), застали в ней  девицу с опухшим, обмотанным фланелью лицом, которая, задыхаясь, тщетно  старалась раздуть огонь в камине. Комната была полна дыму, так что мы целых  полчаса просидели в ней при открытых окнах, кашляя и вытирая слезы, в то время  как миссис Джеллиби все так же кротко диктовала письма об Африке. Я,  признаться, была очень рада видеть ее столь поглощенной делами, ибо Ричард стал  рассказывать нам, как ему пришлось мыть руки в форме для паштета и как чайник  отыскался на его туалетном столике, и до того насмешил этим Аду, что и я, глядя  на них, смеялась как дурочка.    

В начале  восьмого мы направились в столовую и, вняв совету миссис Джеллиби, спускались  по лестнице очень осторожно — половики, лишь кое-где прикрепленные прутьями к  ступеням, были так изорваны, что превратились в настоящие ловушки. Нам подали  превосходную треску, ростбиф, котлеты и пудинг — словом, обед мог бы быть очень  хорошим, если бы только он был приготовлен хоть мало-мальски сносно; но все  кушанья были недоварены или недожарены. Девица с фланелевой повязкой,  прислуживая за столом, швыряла на него блюда куда попало и больше уже к ним не  притрагивалась, а убирая со стола, ставила посуду на ступеньки лестницы. Та  особа, которая была в деревянных сандалиях, когда мы впервые ее увидели  (вероятно — кухарка), то и дело подходила к дверям и препиралась с опухшей  девицей — судя по всему, они не ладили.    

В течение  всего обеда, который очень затянулся из-за различных происшествий — миску с картофелем  уронили в угольное ведро, от штопора отлетела ручка и ударила девицу в  подбородок, — в течение всего обеда миссис Джеллиби была по-прежнему  невозмутима. Она рассказала нам кучу интересных вещей о Бориобула-Гха и  туземцах, и ей принесли столько писем, что Ричард, сидевший рядом с нею,  заметил в подливке четыре конверта сразу. Некоторые письма содержали отчеты о  деятельности дамских комитетов или принятые на дамских совещаниях резолюции, и  наша хозяйка читала их вслух; в других были запросы лиц, по разным причинам  интересующихся культивированием кофе и туземцев; третьи требовали немедленного  отклика, и миссис Джеллиби три или четыре раза заставляла старшую дочь выходить  из-за стола, чтобы писать на них ответы. Она была полна энергии и, несомненно,  как сама говорила нам раньше, предана делу.    

Мне  хотелось узнать, кто тот скромный, лысый джентльмен в очках, который сел на  свободный стул, (определенных мест для хозяина и хозяйки здесь не было) после  того как рыбу уже унесли, и, казалось, пассивно мирился с существованием  Бориобула-Гха, но не был активно заинтересован этой колонией. За весь вечер он  не вымолвил ни слова, и если бы не цвет лица, его можно было бы принять за туземца.    

Лишь  после того, как обед кончился и мы, дамы, вышли из столовой, оставив его  наедине с Ричардом, мне пришло в голову, что ведь это, пожалуй, мистер  Джеллиби. И он действительно оказался мистером Джеллиби, что подтвердил некий  мистер Куэйл — говорливый молодой человек, с зачесанными назад волосами,  открывавшими лоснящийся шишковатый на висках лоб; он пришел после обеда и,  отрекомендовавшись Аде филантропом, сказал ей, что, по его мнению, брак миссис  Джеллиби с мистером Джеллиби — это союз духа и материи.    

Этот  молодой человек не только сам разглагольствовал очень пространно о своих  заслугах в африканских делах и о своем проекте подготовки «кофейных колонистов»  к тому, чтобы они, обучив туземцев вытачивать ножки для роялей, наладили  экспортную торговлю этими ножками, но всячески старался обратить общее внимание  на миссис Джеллиби, задавая ей такие, например, вопросы: «Насколько я знаю,  миссис Джеллиби, вы за один день получили от полутораста до двухсот писем об  Африке, не правда ли?», или: «Если меня не обманывает память, вы, миссис  Джеллиби, говорили мне, что однажды отправили из одного почтового отделения  пять тысяч циркуляров сразу?», и, как переводчик, повторял нам ответы миссис  Джеллиби. Мистер Джеллиби весь вечер просидел в углу, прислонившись головой к  стене и явно предаваясь унынию. Оставшись наедине с Ричардом после обеда, он,  оказывается, несколько раз открывал было рот, словно собираясь что-то сказать,  но, к величайшему смущению Ричарда, закрывал его, не проронив ни слова.    

Миссис  Джеллиби, обложившись кипами исписанной бумаги, сидела в ней, как в гнезде,  весь вечер пила кофе и время от времени диктовала своей старшей дочери. Кроме  того, она завела спор с мистером Куэйлом на тему — если только я правильно  поняла — о братстве людей и при этом высказала несколько возвышенных суждений.  Впрочем, я не могла слушать их беседу так внимательно, как следовало бы, потому  что Пищик и все остальные ребятишки столпились возле нас с Адой в углу  гостиной, приставая, чтобы им опять рассказали сказку, так что мы сидели,  окруженные детьми, и шепотом рассказывали им о Коте в сапогах и не помню еще о  чем, пока миссис Джеллиби случайно не вспомнила о них и не отослала их спать.  Пищик с криком требовал, чтобы в постель его уложила я, и я отнесла его наверх,  где девица с фланелевой повязкой, как дракон, налетела на ребят и рассовала их  всех по кроваткам.    

Потом я  принялась наводить порядок в нашей комнате и ублажать огонь в камине — ведь  огонь тут был такой строптивый, что сначала никак не желал разгораться, но в  конце концов ярко запылал. Вернувшись в гостиную, я почувствовала, что миссис  Джеллиби презирает меня за мое легкомыслие, и мне стало не по себе, хоть я и  знала, что не могу претендовать на более высокое мнение о моей особе.    

Нам  удалось отправиться на покой лишь около полуночи, но даже в этот поздний час  миссис Джеллиби все еще сидела, обложившись бумагами, и пила кофе, а мисс  Джеллиби все еще покусывала гусиное перо.    

— Вот  нелепый дом! — проговорила Ада, когда мы поднялись наверх. — Как  странно, что кузен Джарндис направил нас сюда!    

— А  меня, душенька, это прямо ошеломило, — откликнулась я. — Хочу понять,  но никак не могу.    

— Что  именно? — спросила Ада с прелестной улыбкой.    

— Да  все в этом доме, дорогая, — ответила я. — Должно быть, это очень  хорошо со стороны миссис Джеллиби так надрываться над каким-то проектом  облагодетельствования туземцев… но… как посмотришь, в каком состоянии Пищик и  домашнее хозяйство!..    

Ада  рассмеялась, обвила рукой мою шею, — я стояла перед камином и смотрела на  огонь, — и сказала мне, что я спокойная, милая, добрая девушка и что она  всем сердцем полюбила меня.    

— Ты  такая заботливая, Эстер, — говорила она, — и вместе с тем такая  веселая; и ты с такой скромностью делаешь так много. В твоих руках даже этот  дом превратился бы в уютное гнездышко.    

Моя  милая, простодушная девочка! Она и не подозревала, что этими словами хвалила  себя, — ведь надо было быть очень доброй, чтобы так меня превозносить!    

— Можно  задать тебе один вопрос? — спросила я после того, как мы с нею немного  посидели у камина.    

— Пожалуйста  — хоть пятьсот, — сказала Ада.    

— Я  хочу спросить тебя о твоем родственнике, мистере Джарндисе. Я ему многим  обязана. Ты могла бы что-нибудь рассказать мне о нем?    

Ада  откинула назад свои золотистые волосы и, смеясь, посмотрела на меня так  удивленно, что я тоже диву далась — до того поразили меня и ее красота и ее  изумление.    

— Эстер! —  воскликнула она.    

— Да,  дорогая?    

— Ты  хочешь, чтобы я рассказала тебе про кузена Джарндиса?    

— Да,  милая, ведь я никогда его не видела.    

— Я  тоже никогда его не видела! — сказала Ада.    

Кто бы  мог этому поверить!    

Да, она  в самом деле никогда его не видела. Но, как она ни была мала, когда мама ее  скончалась, она помнит, что мама никогда не могла говорить без слез о мистере  Джарндисе, о его благородстве и великодушии, о том, что на него можно  положиться во всех случаях жизни; и Ада полагается на него. Несколько месяцев  назад кузен Джарндис, по словам Ады, написал ей «простое, искреннее письмо», в  котором предложил устроить ее жизнь так, как это теперь было решено, и выразил  надежду, что «со временем это, возможно, залечит кое-какие раны, нанесенные  роковой канцлерской тяжбой». Ада ответила письмом, в котором с благодарностью  приняла это предложение. Ричард получил такое же письмо и написал такой же  ответ. Вот ему удалось видеть мистера Джарндиса, но только раз, пять лет назад,  в Винчестерской школе. Он рассказывал о нем Аде в ту минуту, когда я вошла и  увидела, как они стоят у камина, опираясь на Экран, и добавил, что мистер Джарндис,  «помнится, этакий грубовато-добродушный, краснощекий человек». Вот и все, что  Ада могла мне сказать о нем.    

Это  заставило меня призадуматься, и когда Ада уже спала, я все еще сидела у камина  и все думала да раздумывала, — какой он, этот Холодный дом, и почему  вчерашнее утро кажется мне теперь таким далеким. Не помню, куда забрели мои  мысли, когда стук в дверь вернул меня к действительности.    

Я  тихонько открыла дверь и увидела, что за нею стоит мисс Джеллиби, трясясь от  холода и держа в одной руке сломанную свечу в сломанном подсвечнике, а в другой  — рюмку для яиц.    

— Спокойной  ночи! — хмуро проговорила она.    

— Спокойной  ночи! — отозвалась я.    

— Можно  войти? — неожиданно буркнула она, все так же хмуро.    

— Конечно, —  ответила я. — Только не разбудите мисс Клейр.    

Мисс  Джеллиби отказалась присесть и, угрюмо насупившись, стояла у камина, макая  черный от чернил средний палец в уксус, налитый в рюмку, и размазывая им  чернильные пятна по лицу.    

— Чтоб  ей провалиться, этой Африке! — внезапно воскликнула она.    

Я хотела  было что-то возразить.    

— Да,  да, чтоб ей провалиться! — перебила она меня. — Не спорьте, мисс  Саммерсон. Я ее ненавижу, терпеть не могу! Противная!    

Я  сказала девушке, что она просто устала и мне ее жаль. Положила ей руку на  голову и пощупала лоб, заметив, что сейчас он горячий, но завтра это пройдет.  Она стояла все так же, надув губы и хмуро глядя на меня, но вдруг поставила  рюмку и тихонько подошла к кровати, на которой лежала Ада.    

— Какая  хорошенькая! — проговорила она, по-прежнему хмуря брови и все тем же  сердитым тоном, Я улыбкой выразила согласие.    

— Сирота.  Ведь она сирота, правда?    

— Да.    

— Но,  должно быть, умеет многое? Танцует, играет на рояле, поет? Наверное, говорит  по-французски, знает географию, разбирается в глобусе, умеет вышивать, все  умеет?    

— Несомненно, —  подтвердила я.    

— А  вот я не умею, — сказала девушка. — Почти ничего не умею, только —  писать. Вечно пишу для мамы. И как только вам обеим не стыдно было явиться сюда  сегодня и глазеть на меня, понимая, что я ни к чему другому не способна? Вот  какие вы скверные. Но, конечно, считаете себя очень хорошими!    

Я  видела, что бедная девушка вот-вот расплачется, и снова села в кресло, молча и  только глядя на нее так же благожелательно (хочется думать), как относилась к  ней.    

— Позорище, —  проговорила она. — И вы это сами знаете… Весь наш дом — сплошное позорище.  Дети — позорище. Я — позорище. Папа страдает, да и немудрено! Приссилла пьет —  вечно пьяная! И если вы скажете, что не почувствовали сегодня, как от нее  пахнет, то это будет наглая ложь и очень стыдно с вашей стороны. Обед подавали  ужасно, не лучше, чем в харчевне, и вы это заметили!    

— Ничего  я не заметила, дорогая, — возразила я.    

— Заметили, —  отрезала она. — Не говорите, что не заметили. Заметили!    

— Но,  милая, — начала я, — если вы не даете мне говорить…    

— Да  ведь вы сейчас говорите. Сами знаете, что говорите. Не выдумывайте, мисс  Саммерсон.    

— Милая  моя, — снова начала я, — пока вы меня не выслушаете…    

— Не  хочу я вас слушать.    

— Нет,  хотите, — сказала я, — а если бы не хотели, это было бы совсем уж  неразумно. Я ничего не заметила, потому что за обедом служанка ко мне не  подходила, но я вам верю и мне грустно это слышать.    

— Нечего  ставить это себе в заслугу, — промолвила она.    

— Я  и не ставлю, дорогая, — сказала я. — Это было бы очень глупо.    

Не  отходя от кровати, она вдруг наклонилась и поцеловала Аду (однако все с тем же  недовольным выражением лица). Потом тихонько отошла и стала у моего кресла.  Волнуясь, она тяжело дышала, и мне было очень жаль ее, но я решила больше  ничего не говорить.    

— Лучше  бы мне умереть! — вырвалось у нее вдруг. — Лучше бы всем нам умереть!  Это было бы самое лучшее для всех нас.    

Мгновение  спустя она упала передо мной на колени и, уткнувшись лицом в мое платье, зарыдала,  горячо прося у меня прощенья. Я успокаивала ее, старалась поднять, но она, вся  в слезах, твердила, что ни за что не встанет, нет, нет!    

— Вы  учили девочек, — проговорила она. — Ах, если бы вы учили меня, я  могла бы от вас всему научиться! Я такая несчастная, а вы мне так полюбились!    

Мне не  удалось уговорить ее сесть рядом со мною, — она только пододвинула к себе  колченогую скамеечку и села на нее, по-прежнему цепляясь за мое платье. Но  постепенно усталость взяла свое, и девушка уснула, а я, приподняв и положив к  себе на колени ее голову, чтобы ей было удобнее, покрыла бедняжку шалью и  закуталась сама. Так она и проспала всю ночь напролет у камина, в котором огонь  погас и осталась только зола. А меня сначала мучила бессонница, и я, закрыв  глаза и перебирая в уме события этого дня, тщетно старалась забыться. Наконец  они мало-помалу стали тускнеть и сливаться в моей памяти. Я перестала  сознавать, кто спит здесь, прислонившись ко мне. То мне казалось, что это Ада;  то — одна из моих прежних редингских подруг (и мне не верилось, что я так  недавно с ними рассталась); то — маленькая помешанная старушка, смертельно  уставшая от реверансов и улыбок; то — некто, владеющий Холодным домом. Наконец  все исчезло, исчезла и я сама.    

Подслеповатый  рассвет слабо боролся с туманом, когда я открыла глаза и увидела, что на меня  пристально смотрит маленькое привидение с измазанным личиком. Пищик выкарабкался  из своей кроватки и пробрался ко мне в ночной рубашке и чепчике, стуча зубками  от холода, да так громко, словно все они уже прорезались и зубов у него полон  рот.    

 Глава V    

Утреннее приключение    

     

Утро  было сырое, а туман все еще казался густым, — говорю «казался», ибо  оконные стекла в этом доме так обросли грязью, что за ними и солнечный свет в  разгаре лета показался бы тусклым, — но я хорошо знала, какие неудобства  грозят нам здесь в этот ранний час, и очень интересовалась Лондоном, а потому,  когда мисс Джеллиби предложила нам пойти погулять, согласилась сразу.    

— Мама  выйдет не скоро, — сказала она, — и хорошо, если завтрак подадут  через час после этого, — вот как долго у нас всегда возятся. А папа — тот  подкрепится чем бог послал и пойдет на службу. Никогда ему не удается  позавтракать как следует. Приссилла с вечера оставляет для него булку и молоко,  если только оно есть. Но молока часто не бывает — то не принесут, то кошка вылакает.  Впрочем, вы, наверное, устали, мисс Саммерсон; может быть, вам лучше лечь в  постель?    

— Ничуть  не устала, милая, — сказала я, — прогуляюсь с большим удовольствием.    

— Ну,  если так, — отозвалась мисс Джеллиби, — я пойду оденусь.    

Ада  сказала, что тоже хочет проветриться, и сразу же встала. Я спросила У Пищика,  не позволит ли он мне вымыть его и потом снова уложить, но уже на мою кровать —  ведь ничего лучшего я для него придумать не могла. Он согласился с величайшей  готовностью и, пока я его отмывала, смотрел на меня такими удивленными  глазками, словно с ним совершалось какое-то чудо; но личико у него, конечно,  было очень несчастное, хоть он ни на что не жаловался и заснул, свернувшись комочком,  как только улегся. Надо сказать, что я не сразу решилась вымыть и уложить  ребенка без позволения его мамаши, но потом рассудила, что никто в доме,  по-видимому, ничего не заметит.    

То ли от  возни с Пищиком, то ли от возни с собственным одеванием и с Адой, которой я помогала  одеться, но мне скоро стало жарко. Мисс Джеллиби мы застали в кабинете, —  она старалась согреться у камина, который Приссилла силилась затопить, взяв из  гостиной залитый салом подсвечник и бросив свечу в огонь, чтобы он, наконец,  разгорелся. Все в доме было в том же виде, как и вчера, и, судя по всему, никто  не собирался навести порядок. Скатерть, на которой мы обедали, даже не  стряхнули, — так она и осталась на столе в ожидании первого завтрака. Все  было покрыто пылью, усеяно хлебными крошками и обрывками бумаги. На ограде  нижнего дворика висели оловянные кружки и бидон для молока; входная дверь была  открыта настежь, а кухарку мы встретили за углом в тот момент, когда она,  вытирая рот, выходила из трактира. Пробежав мимо, она объяснила, что пошла туда  посмотреть, который час.    

Но еще  до встречи с кухаркой мы увидели Ричарда, который бегал вприпрыжку по Тейвис-Инну,  чтобы согреть ноги. Приятно удивленный нашим столь ранним появлением, он  сказал, что с удовольствием погуляет вместе с нами. Ричард взял под руку Аду, а  мы с мисс Джеллиби пошли впереди них. Кстати сказать, мисс Джеллиби опять  насупилась, и я никак не подумала бы, что я ей нравлюсь, если б она вчера сама  мне этого не сказала.    

— Куда  бы нам пойти, как по-вашему? — спросила она.    

— Куда  угодно, милая, — ответила я.    

— Куда  угодно — все равно что никуда, — с досадой проговорила мисс Джеллиби и  остановилась.    

— Все-таки  пойдемте куда-нибудь, — предложила я. Она пошла вперед очень быстро,  увлекая меня за собой.    

— Мне  все равно! — начала она вдруг. — Будьте свидетельницей, мисс  Саммерсон, повторяю, мне все равно, но если даже он каждый вечер будет к нам  приходить, пока не доживет до Мафусаиловых лет[36],  ничего он от меня не дождется… один лоб чего стоит — высоченный, лоснится, весь  в шишках! Каких ослов  они строят из себя: и он и мама!    

— Дорогая! —  упрекнула я мисс Джеллиби за столь непочтительное словцо и подчеркнутую выразительность,  с какой она его произнесла. — Ваш дочерний долг…    

— Эх,  мисс Саммерсон, не говорите мне о дочернем долге! Где же тогда мамин  материнский долг? Или она выполняет его только по отношению к обществу и  Африке? Так пусть же общество и Африка выполняют дочерний долг, — это  скорей их обязанность, чем моя. Вы возмущены, я вижу! Ну что ж, я тоже  возмущена, значит мы обе возмущены — и делу конец!    

Она еще  быстрее повлекла меня вперед.    

— Но  так или иначе, а я опять скажу: пускай себе ходит, и ходит, и ходит, все равно  — ничего он от меня не дождется. Видеть его не могу. А чего я совершенно не  выношу, что ненавижу больше всего на свете, так это ту околесицу, которую они  несут — мама и он. Удивляюсь, как это у булыжников хватает терпения лежать на  мостовой перед нашим домом, слушать, как она и он городят вздор, сами себе  противореча, и смотреть, как нелепо хозяйничает мама!    

Я не  могла не догадаться, что ее слова относятся к мистеру Куэйлу — тому молодому  джентльмену, который пришел вчера после обеда. Продолжать этот разговор было бы  не особенно приятно, но меня спасли Ричард и Ада, которые быстро догнали нас и  со смехом спросили, не взбрело ли нам в голову устроить соревнование в беге.  Это прервало излияния мисс Джеллиби; она умолкла и уныло поплелась рядом со мной,  тогда как я не переставала удивляться разнообразию улиц, сменявших одна другую,  людским толпам, которые уже двигались во всех направлениях, множеству экипажей,  проезжавших мимо, деловитой возне с установкой товаров в витринах и уборкой  магазинов, странным людям в лохмотьях, которые украдкой рылись в мусоре, ища  булавок и всякое старье.    

— Итак,  кузина, — послышался сзади меня веселый голос Ричарда, говорившего с  Адой, — я вижу, нам не уйти от Канцлерского суда! Мы другой дорогой пришли  к тому месту, где встретились вчера, и… клянусь Большой печатью[37], вон и та самая  старушка!    

И  правда, она стояла прямо перед нами, приседая, улыбаясь и так же, как и вчера,  твердя покровительственным тоном:    

— Подопечные  тяжбы Джарндисов! Оч-чень счастлива, поверьте!    

— Раненько  вы из дому вышли, сударыня, — сказала я, в то время как она делала мне  реверанс.    

— Да-а!  Я всегда гуляю здесь рано утром. До начала судебных заседаний. Уединенное местечко.  Здесь я обдумываю повестку дня, — жеманно лепетала старушка. —  Повестка дня требует длительных размышлений. Оч-чень трудно следить за  канцлерским судопроизводством.    

— Кто  это, мисс Саммерсон? — прошептала мисс Джеллиби, крепче прижимая к себе  мой локоть.    

Слух у  старушки был поразительно острый. Она сию же секунду сама ответила вместо меня:    

— Истица,  дитя мое. К вашим услугам. Я имею честь регулярно присутствовать в суде. Со своими  документами. Не имею ли я удовольствия разговаривать еще с одной юной  участницей тяжбы Джарндисов? — проговорила старушка, снова сделав глубокий  реверанс, и выпрямилась, склонив голову набок.    

Ричард,  стремясь искупить свою вчерашнюю оплошность, любезно объяснил, что мисс  Джеллиби не имеет никакого отношения к тяжбе.    

— Ха! —  произнесла старушка. — Значит, она не ждет решения судьи? А все-таки и она  состарится. Но не так рано. О нет, не так рано! Вот это сад Линкольнс-Инна. Я  считаю его своим садом. Летом он такой тенистый — в нем как в беседке. Где  мелодично поют пташки. Я провожу здесь большую часть долгих каникул суда[38]. В  созерцании. Вы находите долгие каникулы чересчур долгими, не так ли?    

Мы  ответили утвердительно, так как она, по-видимому, этого ждала.    

— Когда  с деревьев падают листья и нет больше цветов на букеты для суда  лорд-канцлера, — продолжала старушка, — каникулы кончаются и шестая  печать, о которой сказано в Откровении, снова торжествует. Зайдите, пожалуйста,  ко мне. Это будет для меня добрым предзнаменованием. Молодость, надежда и  красота бывают у меня очень редко. Много, много времени прошло с тех пор, как  они меня навещали.    

Она  взяла меня под руку и повела вперед вместе с мисс Джеллиби, кивком предложив  Ричарду и Аде идти вслед за нами. Не зная, как отказаться, я взглянула на  Ричарда, ища у него помощи. Но эта встреча и забавляла его и возбуждала его  любопытство, к тому же он сам не знал, как отделаться от старушки, не обидев  ее, и потому шел за нами вместе с Адой; а наша чудаковатая проводница вела нас  все дальше, снисходительно улыбаясь и то и дело повторяя, что живет совсем  близко.    

Так оно  и было, и мы в этом быстро убедились. Она жила очень близко, и не успели мы  сказать ей двух-трех любезных слов, как дошли до ее дома. Проведя нас через  маленькую боковую калитку, старушка совершенно неожиданно остановилась в узком  переулке, который так же, как и соседние дворы и улички, непосредственно  примыкал к стене Линкольнс-Инна, и сказала:    

— Вот  моя квартира. Пожалуйте!    

Она  остановилась у лавки, над дверью которой была надпись: «Крук, склад тряпья и  бутылок », и другая — длинными, тонкими буквами: «Крук, торговля  подержанными корабельными принадлежностями ». В одном углу окна висело  изображение красного здания бумажной фабрики, перед которой разгружали подводу  с мешками тряпья. Рядом была надпись: «Скупка костей»: Дальше — «Скупка  негодной кухонной утвари». Дальше — «Скупка железного лома». Дальше — «Скупка макулатуры».  Дальше — «Скупка дамского и мужского платья». Можно было подумать, что здесь скупают  все, но ничего не продают. Окно было сплошь заставлено грязными бутылками: тут  были бутылки из-под ваксы, бутылки из-под лекарств, бутылки из-под имбирного  пива и содовой воды, бутылки из-под пикулей, винные бутылки, бутылки из-под  чернил. Назвав последние, я вспомнила, что по ряду признаков можно было  догадаться о близком соседстве лавки с юридическим миром, — она, если  можно так выразиться, казалась чем-то вроде грязной приживалки и бедной  родственницы юриспруденции. Чернильных бутылок в ней было великое множество. У  входа в лавку стояла маленькая шаткая скамейка с горой истрепанных старых книг  и надписью: «Юридические книги, по девять пенсов за том». Некоторые из  перечисленных мною надписей были сделаны писарским почерком, и я узнала его —  тем же самым почерком были написаны документы, которые я видела в конторе  Кенджа и Карбоя, и письма, которые я столько лет получала от них. Среди  надписей было объявление, написанное тем же почерком, но не имевшее отношения к  торговым операциям лавки, а гласившее, что почтенный человек, сорока пяти лет,  берет на дом переписку, которую выполняет быстро и аккуратно; «обращаться к  Немо через посредство мистера Крука». Кроме того, тут во множестве висели  подержанные мешки для хранения документов, синие и красные. Внутри за порогом  кучей лежали свитки старого потрескавшегося пергамента и выцветшие судебные  бумаги с загнувшимися уголками. Напрашивалась догадка, что сотни ржавых ключей,  брошенных здесь грудой, как железный лом, были некогда ключами от дверей или  несгораемых шкафов в юридических конторах. А тряпье — и то, что было свалено на  единственную чашку деревянных весов, коромысло которых, лишившись противовеса,  криво свисало с потолочной балки, и то, что валялось под весами, возможно, было  когда-то адвокатскими нагрудниками и мантиями. Оставалось только вообразить,  как шепнул Ричард нам с Адой, пока мы стояли, заглядывая в глубь лавки, что  кости, сложенные в углу и обглоданные начисто, — это кости клиентов суда,  и картина могла считаться законченной.    

Туман  еще не рассеялся, и на улице было полутемно, к тому же доступ света в лавку  преграждала стена Линкольнс-Инна, стоявшая в нескольких ярдах; поэтому нам,  конечно, не удалось бы увидеть здесь так много, если бы не зажженный фонарь в  руках бродившего по лавке старика в очках и мохнатой шапке. Повернувшись ко  входу, старик заметил нас. Он был маленького роста, мертвенно-бледный,  сморщенный; голова его глубоко ушла в плечи и сидела как-то косо, а дыхание вырывалось  изо рта клубами пара — чудилось, будто внутри у него пылает огонь. Шея его,  подбородок и брови так густо заросли белой, как иней, щетиной и были так  изборождены морщинами и вздувшимися жилами, что он смахивал на корень старого  дерева, усыпанный снегом.    

— Ха! —  пробурчал старик, подходя к двери. — Принесли что-нибудь на продажу?    

Мы  невольно отшатнулись и взглянули на нашу проводницу, которая силилась открыть  наружную дверь, ведущую в жилые комнаты, вынутым из кармана ключом, а Ричард  сказал, что раз мы уже получили удовольствие видеть, где она живет, то можем с  нею проститься, так как времени у нас мало.    

Но  проститься с нею оказалось вовсе не просто. Старушка с такой поразительной,  искренней настойчивостью упрашивала нас хоть на минутку зайти и посмотреть, как  она живет, и так простодушно, но упорно влекла меня в дом, к себе, должно быть  видя во мне желанное для нее «доброе предзнаменование», что я (не знаю, как  другие) просто не могла противиться. Впрочем, у всех нас любопытство было более  или менее возбуждено, — во всяком случае, когда старушку поддержал ее  хозяин, говоря: «Да, да! Сделайте ей удовольствие! Загляните на минутку!  Входите, входите! Пройдите через эту дверь, если та не в порядке!» — мы вошли в  лавку, положившись на покровительство Ричарда и ободренные его улыбкой.»    

— Мой  хозяин, Крук, — проговорила маленькая старушка, представляя нам хозяина с  таким видом, словно она снизошла к нему с высоты своего величия. — Соседи  прозвали его «Лорд-канцлером». Его лавку называют «Канцлерским судом». Очень  эксцентричная личность. Очень странный. О, уверяю вас, очень странный!    

Она  несколько раз качнула головой и постучала пальцем себе по лбу, как бы прося нас  любезно извинить слабости своего хозяина.    

— Ведь  он, знаете ли, немножко… того!.. — величественно проговорила старушка.    

Старик  расслышал ее слова и ухмыльнулся.    

— Что  правда, то правда, — сказал он, шагая с фонарем впереди нас, — меня  действительно прозвали Лорд-канцлером, а мою лавку — Канцлерским судом. А как  вы думаете, почему люди прозвали меня Лорд-канцлером, а мою лавку Канцлерским  судом?    

— Право,  не знаю! — бросил Ричард довольно пренебрежительным тоном.    

— Изволите  видеть, — начал старик, остановившись и повернувшись к нам, — люди  потому… Ха! Что за чудесные волосы! У меня в подвале три мешка женских волос,  но таких красивых и тонких нету. Какой цвет, какие шелковистые!    

— Довольно,  приятель, — проговорил Ричард, раздраженный тем, что старик провел своей  желтой рукой по косам Ады. — Можете восхищаться, как и все мы, но не позволяйте  себе вольностей.    

Старик  внезапно метнул на него такой взгляд, что я позабыла и про Аду, а та, смущенная  и зардевшаяся, была до того красива, что привлекла даже рассеянное внимание  маленькой старушки. Стараясь предотвратить ссору, Ада со смехом сказала, что  может лишь гордиться столь неподдельным восхищением, а мистер Крук снова сжался  и погас столь же внезапно, как вспыхнул.    

— У  меня здесь, изволите видеть, полным-полно всякой всячины, — продолжал он,  подняв фонарь, — и все это, как полагают соседи (хотя они ничего не знают,  эти люди), изнашивается, разваливается, гниет, вот почему они так и окрестили  меня и мою лавку. А склад у меня битком набит старым пергаментом и бумагой. Да  еще есть у меня страстишка к ржавчине, плесени, паутине. По мне — «что в сеть  попало, то и рыба» — ничем не брезгую. А уж если что попадет ко мне в лапы,  того я из них не выпущу (то есть соседи мои так думают, но что они знают, эти  люди?); а еще я терпеть не могу никаких перемен, никакой уборки, стирки,  чистки, ремонта у себя в доме. Потому-то лавка моя и получила столь зловещее  прозвище — «Канцлерский суд». Но сам я на это не обижаюсь. Я чуть не каждый  день хожу любоваться на своего благородного и ученого собрата, когда он  заседает в Линкольнс-Инне. Он меня не замечает, но я-то его замечаю. Между нами  невелика разница. Оба копаемся в неразберихе… Ха, Леди Джейн!    

Большая  серая кошка соскочила с полки к нему на плечо, и все мы вздрогнули.    

— Ха!  Покажи-ка им, как ты царапаешься. Ха! Ну-ка, рви, миледи! — приказал ей  хозяин.    

Кошка,  спрыгнув на узел тряпья, принялась рвать его своими тигриными когтями и так  шипела, что мне стало не по себе.    

— Вот  как она расправится со всяким, на кого я ее науськаю, — сказал  старик. — Кроме всего прочего, я скупаю кошачьи шкурки, ну мне и принесли  эту кошку. Отличная шкурка — сами видите, — однако я ее не содрал. Не  содрал — не в пример Канцлерскому суду!    

Он уже  провел нас через лавку и открыл заднюю дверь, ведущую в подъезд. Остановившись,  он положил руку на задвижку, а старушка, проходя мимо, снисходительно бросила:    

— Довольно,  Крук. Вы любезны, но надоедливы. Моим молодым друзьям некогда. Мне тоже  некогда, — я должна присутствовать на судебном заседании, а оно вот-вот  начнется. Мои молодые друзья — подопечные тяжбы Джарндисов.    

— Джарндисов! —  вздрогнул старик.    

— «Джарндисы  против Джарндисов» — знаменитая тяжба, Крук, — уточнила его жилица.    

— Ха! —  удивленно воскликнул старик, словно эти слова напомнили ему о многом, и еще  шире раскрыл глаза. — Подумать только!    

Он был  явно ошеломлен и смотрел на нас с таким любопытством, что Ричард сказал ему:    

— Вы,  очевидно, очень интересуетесь делами, которые разбирает ваш благородный и  ученый собрат — другой канцлер!    

— Да, —  рассеянно отозвался старик. — Еще бы! Вас  зовут…    

— Ричард  Карстон.    

— Карстон, —  повторил он, медленно загибая указательный палец, как потом загибал остальные  пальцы, перечисляя другие фамилии. — Так, так. А еще там встречаются  фамилия Барбери, фамилия Клейр и фамилия Дедлок тоже, если не ошибаюсь.    

— Да  он знает нашу тяжбу не хуже, чем настоящий канцлер, который за это жалованье  получает! — удивленно проговорил Ричард, обращаясь ко мне и Аде.    

— Еще  бы! — начал старик, с трудом пытаясь сосредоточиться. — Да! Том  Джарндис… не посетуйте, что я называю вашего родственника Томом, в суде его  иначе не называли и знали так же хорошо, как… как вот теперь знают ее, —  он кивнул на свою жилицу. — Том Джарндис частенько забегал в наши края.  Все, бывало, шатался тут по соседству, места себе не находил, когда тяжба разбиралась  или скоро должна была разбираться в суде; болтал с лавочниками и советовал им  ни в коем случае не обращаться в Канцлерский суд. «Ведь это, — говаривал  он, — все равно что попасть под жернов, который едва вертится, но сотрет  тебя в порошок; все равно что изжариться на медленном огне; все равно что быть  до смерти закусанным пчелами, которые жалят тебя одна за другой; все равно что  утонуть в воде, которая прибывает по каплям; все равно что сходить с ума  постепенно, минута за минутой». Однажды он чуть руки на себя не наложил, как  раз вон там, где сейчас стоит молодая леди.    

Мы  слушали его с ужасом.    

— Вошел  он тогда в эту дверь, — рассказывал старик, медленно чертя пальцем в  воздухе воображаемый путь по лавке, — я говорю про тот день, когда он это  все-таки сделал… да, впрочем, все вокруг уже давно говорили, что рано или  поздно, а он этим кончит… вошел он тогда в эту дверь, походил взад-вперед, сел  на скамью, что стояла вон там, и попросил меня (я, конечно, был тогда гораздо  моложе) принести ему пинту вина. «Видишь ли, Крук, говорит, я прямо сам не свой;  дело мое опять разбирается, и, судя по всему, теперь наконец-то вынесут  решение». Мне не хотелось оставлять его тут одного, вот я и уговорил его пойти  в трактир напротив — на той стороне моей улицы (то есть Канцлерской улицы), а  сам пошел за ним вслед, посмотрел в окно, вижу — он сидит в кресле у камина,  как будто спокойный, и не один, а в компании. Не успел я вернуться домой, слышу  — выстрел… грянул и раскатился до самого Инна. Я выбежал… соседи выбежали… и  сразу же человек двадцать крикнули: «Том Джарндис!»    

Старик  умолк и окинул нас жестким взглядом, потом открыл фонарь, задул пламя и закрыл  дверцу.    

— Кому-кому,  а вам говорить не нужно, что угадали мы правильно. Ха! А как в тот день все соседи  хлынули в суд на разбор дела! Как мой достойный и ученый собрат и все прочие  судейские, по обыкновению, виляли и петляли, но делали вид, что и не слыхивали  про последнее событие, к которому привела тяжба, а если даже слышали, — о  господи! — так оно не имеет к ней ровно никакого отношения.    

Румянец  сошел с лица Ады, а Ричард побледнел не меньше, чем она. Да и немудрено — ведь  даже я взволновалась, хотя и была непричастна к тяжбе; так как же горько было  столь юным и неискушенным сердцам получить в наследство бесконечное несчастье,  связанное для множества людей с такими ужасными воспоминаниями! С другой  стороны, мне было больно думать, что жизнь этого несчастного самоубийцы кое в  чем напоминает жизнь бедной полоумной старушки, которая привела нас сюда; но, к  моему удивлению, сама она этого как будто совершенно не сознавала и, ведя нас  вверх по лестнице, объясняла нам, со снисходительностью высшего существа к  слабостям простых смертных, что ее хозяин «немножко… того… знаете ли!»    

Она жила  на самом верху, в довольно большой комнате, из которой был виден Линкольнс-Инн-Холл.  Это, должно быть, и послужило для нее главной побудительной причиной поселиться  здесь. Ведь отсюда она, по ее словам, могла смотреть на здание Канцлерского  суда даже ночью, особенно при лунном свете. Комната у нее была чистенькая, но  почти совсем пустая. Самая необходимая мебель, старые гравированные портреты  канцлеров и адвокатов, вырезанные из книг и прилепленные облатками к стенам, да  несколько ридикюлей и рабочих мешочков, по словам хозяйки, «набитых документами», —  вот все, что я здесь увидела. В камине ни угля, ни золы; нигде никакой одежды,  ни крошки еды. На полке открытого посудного шкафчика стояло, правда, несколько  тарелок, две-три чайных чашки и еще кое-какая посуда, но вся она была пустая,  насухо вытертая. Оглядывая комнату, я с жалостью подумала, что, значит, недаром  ее хозяйка такая изможденная, и только теперь поняла — почему.    

— Чрезвычайно  польщена, поверьте, этим визитом подопечных тяжбы Джарндисов, — начала  бедная старушка самым любезным тоном. — И весьма признательна за доброе  предзнаменование. Местожительство у меня уединенное. Сравнительно. Я ограничена  в выборе местожительства. Вынуждена находиться при канцлере. Я живу здесь уже  много лет. Дни свои провожу в суде; вечера и ночи здесь. Ночи кажутся мне  длинными, — ведь сплю я мало, а думаю много. Это, конечно, неизбежно,  когда твое дело разбирается в Канцлерском суде. К сожалению, не имею  возможности предложить шоколаду. Ожидаю, что суд вынесет решение скоро, а тогда  устрою свою жизнь получше. В настоящее время не стесняюсь признаться подопечным  тяжбы Джарндисов (строго доверительно), что иногда трудно сохранить приличный  вид. Мне здесь случалось страдать от холода. А порой и от кое-чего более  тяжкого, чем холод. Но это неважно. Прошу извинить, что завела разговор на  столь низменные темы.    

Она  немного отодвинула занавеску продолговатого низкого чердачного окна и показала  нам висящие в нем птичьи клетки; в некоторых из них сидело по нескольку птичек.  Здесь были жаворонки, коноплянки, щеглы — всего птиц двадцать, не меньше.    

— Я  завела у себя этих малюток с особой целью, и подопечные ее сразу поймут, —  сказала она. — С намерением выпустить птичек на волю. Как только вынесут  решение по моему делу. Да-а! Однако они умирают в тюрьме. Бедные глупышки,  жизнь у них такая короткая в сравнении с канцлерским судопроизводством, что все  они, птичка за птичкой, умирают, — целые коллекции у меня так вымерли одна  за другой. И я, знаете ли, опасаюсь, что ни одна из этих вот птичек, хоть все  они молоденькие, тоже не доживет до освобождения. Оч-чень прискорбно, не правда  ли?    

Среди  потока ее фраз изредка мелькал вопрос, но она не дожидалась ответа, а  продолжала тараторить, как будто привыкла задавать вопросы в пространство, даже  когда была одна.    

— И,  право же, — продолжала она, — я положительно опасаюсь иногда, уверяю  вас, что, поскольку дело еще не решено и шестая, или Большая, печать все еще  торжествует, может случиться, что и меня  найдут здесь окоченевшей и  бездыханной, как я находила стольких птичек.    

В ответ  на полный сострадания взгляд Ады Ричард ухитрился тихо и незаметно положить на  каминную полку немного денег. Мы все подошли поближе к клеткам, делая вид,  будто рассматриваем птичек.    

— Я  не могу позволить им петь слишком много, — говорила старушка, — так  как (вам это покажется странным) в голове у меня путается, когда я слежу за  судебными прениями и вдруг вспоминаю, что пташки мои сейчас поют. А голова у  меня, знаете ли, должна быть очень, очень ясной! В другой раз я назову вам их  имена. Не сейчас. В день столь доброго предзнаменования пусть поют сколько  угодно. В честь молодости, — улыбка и реверанс, — надежды, —  улыбка и реверанс, — и красоты. — Улыбка и реверанс. — Ну вот!  Раздвинем занавески — пусть будет совсем светло.    

Птички  оживились и начали щебетать.    

— Я  не могу открывать окно, чтобы воздух у меня был свежее, — говорила  маленькая старушка (воздух в комнате был спертый, и ее не худо было бы  проветрить), — потому что Леди Джейн — кошка, которую вы видели  внизу, — покушается на их жизнь. Целыми часами сидит, притаившись, за  окном на парапете. Я поняла, — тут она перешла на таинственный  шепот, — что ее природное жестокосердие теперь обострилось — она охвачена  ревнивой боязнью, как бы их не выпустили на волю. В результате решения суда,  которое, я надеюсь, вынесут вскоре. Она хитрая и коварная. Иногда я готова поверить,  что она не кошка, а волк из старинной поговорки: «Волк, что голод — не выгонишь!»    

Бой  часов на колокольне, где-то поблизости, напомнил бедняжке, что уже половина  десятого, и положил конец нашему визиту, — нам самим закончить его было бы  не так-то легко. Придя домой, старушка положила на стол свой мешочек с  документами, а теперь торопливо схватила его и осведомилась, не собираемся ли  мы тоже пойти в суд. Мы ответили отрицательно, подчеркнув, что никоим образом  не хотим ее задерживать, и тогда она открыла дверь, чтобы проводить нас вниз.    

— После  такого предзнаменования мне более чем когда-либо нужно попасть в суд до выхода  канцлера, — сказала она, — ибо он может назначить слушание моего дела  в первую очередь. У меня предчувствие, что он действительно назначит его в  первую очередь сегодня утром.    

На  лестнице она остановила нас и зашептала, что весь дом набит каким-то диковинным  хламом, который ее хозяин скупил постепенно, а продавать не желает… потому что  он чуть-чуть… того. Это она говорила на площадке второго этажа, а перед тем, на  третьем этаже, ненадолго остановилась и молча указала нам пальцем на темную  закрытую дверь.    

— Единственный  жилец, не считая меня, — объяснила она шепотом, — переписчик судебных  бумаг. Здешние уличные мальчишки болтают, будто он продал душу черту. Не  представляю себе, на что он мог истратить вырученные деньги! Тсс!    

Тут она,  должно быть, испугалась, как бы жилец не услышал ее слов из-за двери, и,  повторяя «тсс!», пошла впереди нас на цыпочках, точно шум ее шагов мог выдать  ему то, что она сказала.    

Проходя  через лавку к выходу тем же путем, как мы шли к лестнице, мы снова увидели  старика хозяина, убиравшего в подполье кипы исписанной бумаги, видимо  макулатуры. Старик работал очень усердно, — так, что пот выступил у него  на лбу, — и, убрав сверток или пачку, хватал лежащий у него под рукой  кусок мела и чертил им какую-то закорючку на обшивке стены.    

Ричард,  Ада, мисс Джеллиби и маленькая старушка уже прошли мимо него, а я не успела,  так как он внезапно остановил меня и, дотронувшись до моего локтя, написал  мелом на стене букву «Д» — написал чрезвычайно странным образом, начав снизу.  Это была заглавная буква, не печатная, но написанная точь-в-точь так, как  написал бы ее клерк из конторы господ Кенджа и Карбоя.    

— Можете  вы произнести ее? — спросил старик, устремив на меня пронзительный взгляд.    

— Конечно, —  ответил я. — Это нетрудно.    

— Как  же она произносится?    

— Д.    

Снова  бросив взгляд на меня, потом на дверь, он стер букву, вывел на ее месте букву  «ж» (теперь незаглавную) и спросил:    

— А  это что такое?