1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
Предисловие[1]    

     

В предисловии к первому изданию «Посмертных Записок  Пиквикского Клуба» было указано, что их цель — показать занимательных героев и  занимательные приключения; что в ту пору автор и не пытался развить  замысловатый сюжет и даже не считал это осуществимым, так как «Записки» должны  были выходить отдельными выпусками, и что по мере продвижения работы он  постепенно отказался от самой фабулы Клуба, ибо она явилась помехой. Что  касается одного из этих пунктов, то впоследствии опыт и работа кое-чему меня  научили и теперь, пожалуй, я предпочел бы, чтобы эти главы были связаны между  собой более крепкой нитью, однако они таковы, какими были задуманы.    

Мне известны различные версии возникновения этих Пиквикских  Записок, и для меня, во всяком случае, они отличались прелестью, полной  неожиданности. Появление время от времени подобных домыслов дало мне  возможность заключить, что мои читатели интересуются этим вопросом, а потому я  хочу рассказать о том, как родились эти Записки.    

Был я молод — мне было двадцать два — двадцать три  года, — когда мистеры Чепмен и Холл, обратив внимание на кое-какие  произведения, которые я помещал тогда в газете «Морнинг Кроникл» или писал для  «Олд Монсли Мегезин» (позже была издана серия их в двух томах с иллюстрациями  мистера Джорджа Круктенка), явились ко мне с предложением написать какое-нибудь  сочинение, которое можно издать отдельными выпусками ценой в шиллинг — в то  время я, да, вероятно, и другие знали о таких выпусках лишь по смутным  воспоминаниям о каких-то нескончаемых романах, издаваемых в такой форме и  распространяемых странствующими торговцами по всей стране, — помню, над  иными из них я проливал слезы в годы моего ученичества в школе Жизни.    

Когда я распахнул свою дверь в Фарнивел-Инн перед  компаньоном, представителем фирмы, я признал в нем того самого человека, —  его я никогда не видел ни до, ни после этого, — из чьих рук купил два-три  года назад первый номер Мегезина, в котором со всем великолепием было напечатано  первое мое вдохновенное произведение из «Очерков» под заглавием «Мистер Миннс и  его кузен»; однажды вечером, крадучись и дрожа, я со страхом опустил его в  темный ящик для писем в темной конторе в конце темного двора на Флит-стрит. По  сему случаю я отправился в Вестминстер-Холл и зашел туда на полчаса, ибо глаза  мои так затуманились от счастья и гордости, что не могли выносить вид улицы, да  и нельзя было показываться на ней в таком состоянии. Я рассказал моему  посетителю об этом совпадении, которое показалось нам обоим счастливым  предзнаменованием, после чего мы приступили к делу.    

Сделанное мне предложение заключалось в том, чтобы я  ежемесячно писал нечто такое, что должно явиться связующим звеном для гравюр,  которые создаст мистер Сеймур[2],  и то ли у этого превосходного художника-юмориста, то ли у моего посетителя  возникла идея, будто наилучшим способом для подачи этих гравюр явится «Клуб  Нимрода», члены которого должны охотиться, удить рыбу и всегда при этом  попадать в затруднительное положение из-за отсутствия сноровки. Подумав, я  возразил, что хотя я родился и рос в провинции, но отнюдь не склонен выдавать  себя за великого спортсмена, если не считать области передвижения во всех видах  что идея эта отнюдь не нова и была не раз уже использована; что было бы гораздо  лучше, если бы гравюры естественно возникали из текста, и что мне хотелось бы  идти своим собственным путем с большей свободой выбирать людей и сцены из  английской жизни, и я боюсь, что в конце концов я так и поступлю, независимо от  того, какой путь изберу для себя, приступая к делу. С моим мнением согласились,  я задумал мистера Пиквика и написал текст для первого выпуска, а мистер Сеймур,  пользуясь гранками, нарисовал заседание Клуба и удачный портрет его основателя  — сей последний был создан по указаниям мистера Эдуарда Чепмена, описавшего  костюм и внешний вид реального лица, хорошо ему знакомого. Памятуя о  первоначальном замысле, я связал мистера Пиквика с Клубом, а мистера Уинкля  ввел специально для мистера Сеймура. Мы начали с выпусков в двадцать четыре страницы  вместо тридцати двух и с четырех иллюстраций вместо двух. Внезапная, поразившая  нас смерть мистера Сеймура, — до выхода из печати второго выпуска, —  привела к незамедлительному решению вопроса, уже назревавшего: выпуск был издан  в тридцать две страницы только с двумя иллюстрациями, и такой порядок  сохранился до самого конца.    

С большой неохотой я вынужден коснуться туманных и  бессвязных утверждений, сделанных якобы в интересах мистера Сеймура, будто он  принимал какое-то участие в замысле этой книги или каких-то ее частей, о чем не  указано с надлежащей определенностью в предшествующих строках. Из уважения к  памяти брата-художника и из уважения к самому себе я ограничусь здесь  перечислением следующих фактов:    

Мистер Сеймур не создавал и не предлагал ни одного эпизода,  ни одной фразы и ни единого слова, которые можно найти в этой книге. Мистер  Сеймур скончался, когда были опубликованы только двадцать четыре страницы этой  книги, а последующие сорок восемь еще не были написаны. Никогда я не видел  почерка мистера Сеймура. И только один раз в жизни я видел самого мистера  Сеймура, а было это за день до его смерти, и тогда он не делал никаких  предложений. Видел я его в присутствии двух человек, ныне здравствующих,  которым прекрасно известны все эти факты, и их письменное свидетельство  находится у меня. И, наконец, мистер Эдуард Чепмен (оставшийся в живых  компаньон фирмы Чепмен и Холл) изложил в письменной форме, из предосторожности,  то, что ему лично известно о происхождении и создании этой книги, о чудовищности  упомянутых необоснованных утверждений и о явной невозможности (детально  проверенной) какого бы то ни было их правдоподобия. Следуя принятому мною  решению быть снисходительным, я не буду цитировать сообщение мистера Эдуарда  Чепмена о том, как отнесся его компаньон, ныне покойный, к упомянутым  претензиям.    

«Боз», мой псевдоним в «Морнинг Кроникл» и в «Олд Монсли  Мегезин», появившийся и на обложке ежемесячных выпусков этой книги и  впоследствии еще долго остававшийся за мной, — прозвище моего любимого  младшего брата, которого я окрестил «Мозес» в честь векфилдского священника;  это имя в шутку произносили в нос, оно превратилось в Бозес и уменьшительно — в  Боз. Это было словечко из домашнего обихода, хорошо знакомое мне задолго до  того, как я стал писателем, и потому-то я выбрал его для себя.    

О мистере Пиквике говорили, что, по мере того как  развертывались события, в характере его произошла решительная перемена и что он  стал добрее и разумнее. По моему мнению, такая перемена не покажется моим  читателям надуманной или неестественной, если они вспомнят, что в реальной  жизни особенности и странности человека, в котором есть что-то чудаковатое,  обычно производят на нас впечатление поначалу, и, только познакомившись с ним  ближе, мы начинаем видеть глубже этих поверхностных черт и узнавать лучшую его  сторону.    

Если найдутся такие благонамеренные люди, которые не  замечают разницы (а иные ее не заметили, когда только что появились в печати  «Пуритане»[3]) между религией и  ханжеством, между благочестием истинным и притворным, между смиренным  почитанием великих истин Писания и оскорбительным внедрением буквы Писания — но  не духа его — в самые банальные разногласия и в самые пошлые житейские  дела, — пусть эти люди уразумеют, что в настоящей книге сатира направлена  всегда против последнего явления и никогда против первого. Далее: в этой книге  последнее явление изображено в сатирическом виде, как несовместимое с первым  (что подтверждает опыт), не поддающееся слиянию с ним, как самая губительная и  зловредная ложь, хорошо знакомая в человеческом обществе, — где бы ни  находилась в настоящее время ее штаб-квартира — в Эксетер-Холле[4], или в Эбенезер Чепл[5], или в обоих этих местах. Пожалуй, лишнее  продолжать рассуждения на эту тему, столь самоочевидную, но всегда уместно  протестовать против грубой фамильярности со священными понятиями, о которых  глаголят уста и молчит сердце, или против смешения христиан с любой категорией  людей, которые, по словам Свифта, религиозны ровно настолько, чтобы ненавидеть,  и недостаточно для того, чтобы любить друг друга.    

Просматривая страницы этого нового издания, я с любопытством  и интересом установил, что важные социальные изменения к лучшему произошли  вокруг нас почти незаметно с той поры, как была написана эта книга. Однако все  еще надлежит ограничить своеволие адвокатов и хитроумные их уловки, которыми  они доводят до обалдения присяжных. По-прежнему также представляется возможным  ввести улучшения в систему парламентских выборов (и, быть может, даже в самый  Парламент). Но правовые реформы остригли когти мистерам Додсону и Фоггу; в  среду их клерков проник дух самоуважения, взаимной терпимости, просвещения и  сотрудничества во имя благих целей; пункты, далеко отстоящие друг от друга,  сблизились для удобства и выгоды народа и ради уничтожения в будущем полчища  мелочных предрассудков, зависти, слепоты, от которых всегда страдал только  народ; изменены законы о тюремном заключении за долги, а тюрьма Флит снесена!    

Кто знает, может быть, к тому времени, когда реформы будут  проведены до конца, обнаружится, что в Лондоне и в провинции есть судьи,  которые обучены ежедневно пожимать руку Здравому смыслу и Справедливости; что  даже Законы о бедных смилостивились над слабыми, престарелыми и несчастными;  что школы, основанные на широких принципах христианства, являются наилучшим украшением  сей цивилизованной страны от края и до края, что тюремные двери запирают  снаружи не менее крепко и тщательно, чем заперты они изнутри; что последний  бедняк имеет право требовать создания повсюду условий пристойной и здоровой  жизни в такой же мере, в какой они обязательны для благополучия богачей и  государства; что какие-то мельчайшие учреждения и организации — более  ничтожные, чем капли в великом океане человечества, грохочущем вокруг них, не  вечно будут насылать по своей воле Лихорадку и Чахотку на творения божьи или  игрой на своих скрипочках сопровождать Пляску Смерти.    

 Глава I    

     

Пиквикисты     

     

Первый луч, озаряющий мрак и заливающий ослепительным светом  тьму, коей окутано было начало общественной деятельности бессмертного Пиквика,  воссиял при изучении нижеследующей записи в протоколах Пиквикского клуба,  которую издатель настоящих записок предлагает читателю с величайшим  удовольствием как свидетельство исключительного внимания, неутомимой  усидчивости и похвальной проницательности, проявленных им при исследовании  многочисленных вверенных ему документов:    

«Мая 12, года 1827. Председательствующий Джозеф Смиггерс,  эсквайр[6], В.П.Ч.П.К.[7]. В нижеследующем постановлении единогласно  принято:    

что названная ассоциация заслушала с чувством глубокого  удовлетворения и безусловного одобрения сообщение Сэмюела Пиквика, эсквайра,  П.Ч.П.К.[8] озаглавленное: «Размышления  об истоках Хэмстедских прудов с присовокуплением некоторых наблюдений по  вопросу о Теории Колюшки»; за что названная ассоциация выражает живейшую  благодарность означенному Сэмюелу Пиквику, эсквайру, П.Ч.П.К.;    

что названная ассоциация, отдавая себе полный отчет в  пользе, каковая должна воспоследовать для науки от заслушанного труда, —  не меньшей, чем от неутомимых изысканий Сэмюела Пиквика, эсквайра, П.Ч.П.К., в  Хорнси, Хайгете, Брикстоне и Кемберуэле[9], —  не может не выразить глубокой уверенности в неоценимости благ, которые  последуют, буде этот ученый муж для прогресса науки и в просветительных целях  перенесет свои исследования в области более широкие, раздвинет границы своих  путешествий и, следовательно, расширит сферу своих наблюдений;    

что, исходя из этого, названная ассоциация всесторонне  обсудила предложение вышеупомянутого Сэмюела Пиквика, эсквайра, П.Ч.П.К., и  трех других пиквикистов, поименованных ниже, об организации в составе  Объединенных пиквикистов нового отдела под названием Корреспондентское общество  Пиквикского клуба;    

что указанное предложение принято и одобрено названной  ассоциацией, что Корреспондентское общество Пиквикского клуба сим учреждается,  что вышеупомянутый Сэмюел Пиквик, эсквайр, П.Ч.П.К., Треси Тапмен, эсквайр,  Ч.П.К., Огастес Снодграсс, эсквайр. Ч.П.К., и Натэниел Уинкль, эсквайр, Ч.П.К.,  сим назначаются и утверждаются членами означенного общества и что на них  возлагается обязанность препровождать время от времени в Пиквикский клуб в  Лондоне достоверные отчеты о своих путешествиях, изысканиях, наблюдениях над  людьми и нравами и обо всех своих приключениях, совокупно со всеми рассказами и  записями, повод к коим могут дать картины местной жизни или пробужденные ими  мысли;    

что названная ассоциация с искренней признательностью  приветствует устанавливаемый для каждого члена Корреспондентского общества  принцип оплачивать собственные путевые издержки и не усматривает препятствий к  тому, чтобы члены указанного общества занимались своими изысканиями, сколь бы  они ни были продолжительны, на тех же условиях;    

что до сведения членов вышеуказанного Корреспондентского  общества должно быть доведено и сим доводится, что их предложение оплачивать  посылку писем и доставку посылок было обсуждено ассоциацией; что означенная  ассоциация считает такое предложение достойным великих умов, его породивших, и  сим выражает свое полное согласие.).    

Посторонний наблюдатель, добавляет секретарь, чьим заметкам  мы обязаны нижеследующими сведениями, посторонний наблюдатель не нашел бы  ничего особо примечательного в плешивой голове и круглых очках, обращенных  прямо к лицу секретаря во время чтения приведенных выше резолюций, но для тех,  кто знал, что под этим черепом работает гигантский мозг Пиквика, а за этими  стеклами сверкают лучезарные глаза Пиквика, зрелище представлялось поистине  захватывающим. Восседал муж, проникший до самых истоков величественных  Хэмстедских прудов, ошеломивший весь ученый мир своей Теорией Колюшки, восседал  спокойный и недвижный, как глубокие воды этих прудов в морозный день или как  одинокий представитель этого рода рыб на самом дне глиняного кувшина. А сколь  захватывающим стало зрелище, когда знаменитый муж, вдруг преисполнившись жизни  и воодушевления, лишь только единодушный призыв: «Пиквик!» — исторгся из груди  его последователей, медленно взобрался на уиндзорское кресло в котором перед  тем восседал, и обратился к членам им же основанного клуба! Какой сюжет для  художника являет Пиквик, одна рука коего грациозно заложена под фалды фрака,  другая размахивает в воздухе в такт пламенной речи; занятая им возвышенная  позиция, позволяющая лицезреть туго натянутые панталоны и гетры, которые —  облекай они человека заурядного — не заслуживали бы внимания, но когда в них  облекся Пиквик, вдохновляли, если можно так выразиться, на невольное  благоговение и почтение: Пиквик в кругу мужей, которые добровольно согласились  делить с ним опасности его путешествий и коим предназначено разделить славу его  открытий. По правую от него руку сидит мистер Треси Тапмен, слишком  впечатлительный Тапмен, сочетавший с мудростью и опытностью зрелых лет  юношеский энтузиазм и горячность в самой увлекательной и наиболее простительной  человеческой слабости — в любви. Время и аппетит увеличили объем этой некогда  романтической фигуры; размеры черного шелкового жилета становились более и  более внушительными; дюйм за дюймом золотая цепь от часов исчезала из поля  зрения Тапмена; массивный подбородок мало-помалу переползал через край  белоснежного галстука, по душа Тапмена не ведала перемены: преклонение перед  прекрасным полом оставалось его преобладающей страстью. По левую руку от своего  великого вождя сидит поэтический Снодграсс, а рядом с ним — спортсмен Уинкль;  первый поэтически закутан в таинственный синий плащ с собачьей опушкой, второй  придает своей персоной невиданный блеск повой зеленой охотничьей куртке,  клетчатому галстуку и светло-серым панталонам в обтяжку.    

Торжественная речь мистера Пиквика по данному поводу, равно  как и дебаты, вошла в протоколы клуба. И то и другое обнаруживает сильное  сходство с дискуссиями других прославленных корпораций; а так как всегда  интересно провести параллель между деятельностью великих людей, мы переносим  протокольную запись на эти страницы.    

«Мистер Пиквик заметил (говорит секретарь), что слава  любезна сердцу каждого. Слава поэта любезна сердцу его друга Снодграсса; слава  победителя в равной мере любезна его другу Тапмену, а жажда добиться славы во  всех видах спорта на суше, на море и в воздухе обуревает его друга Уинкля. Он  (мистер Пиквик) не может отрицать, что беззащитен перед человеческими  страстями, человеческими чувствами (одобрение) быть может, и человеческими  слабостями (громкие крики: „Нет!“); но вот что он хочет сказать: если  когда-нибудь и вспыхивал в его груди огонь тщеславия — жажда принести пользу  роду человеческому брала верх, и этот огонь угасал. Похвала людей для него  угроза поджога[10],  любовь к человечеству — страхование от огня. (Бурные рукоплескания.) Да, он  испытал некую гордость — он открыто признает это, и пусть этим воспользуются  его враги, — он испытал некую гордость, даруя миру свою Теорию Колюшки,  стяжала она ему славу или не стяжала. (Возглас: «Стяжала!» Шумное одобрение.)  Да, он готов согласиться с почтенным пиквикистом, чей голос он только что  слышал: она стяжала славу; но если славе этого трактата суждено было проникнуть  в самые дальние углы земного шара, его авторская гордость не может сравниться с  той гордостью, с какою он взирает вокруг себя в сей знаменательный момент своей  жизни. (Рукоплескания.) Он — человек незначительный. («Нет! Нет!») Все же он не  может не чувствовать, что избран сочленами на дело почетное, хотя и сопряженное  с некоторыми опасностями. Путешествия протекают очень беспокойно, и умы кучеров  неуравновешенны. Пусть джентльмены бросят взгляд в дальние края и присмотрятся  к тому, что совершается вокруг них. Повсюду пассажирские кареты[11] опрокидываются, лошади пугаются и несут,  паровые котлы взрываются, суда тонут. (Рукоплескания, голос: «Нет!») Нет?..  (Аплодисменты.) Пусть почтенный пиквикист, произнесший так громко «нет»,  выступит и попробует это отрицать. (Одобрения.) Кто произнес «нет»? (Овации.)  Какой-нибудь тщеславный и оскорбленный в своем самолюбии человек… чтобы не  сказать — галантерейщик (овации), завидующий тем похвалам, каких удостоились —  пусть незаслуженно — его (мистера Пиквика) ученые исследования, и уязвленный  порицаниями, коими встречены были жалкие его попытки соперничества, прибегает к  этому презренному и клеветническому способу…    

Мистер Блоттон (из Олдгета) говорит к порядку заседания. Не  на него ли намекает почтенный пиквикист? («К порядку!», «Председатель!», «Да!»,  «Нет!», «Продолжайте!», «Довольно!», «Довольно!»)    

Мистер Пиквик не дает смутить себя криками. Он намекал  именно на почтенного джентльмена. (Сильное возбуждение.)    

Мистер Блоттон хочет только отметить, что он с глубоким  презрением отвергает непристойное и лживое обвинение почтенного джентльмена.  (Громкое одобрение.) Почтенный джентльмен — хвастун! (Полное смятение, громкие  крики: «Председатель!», «К порядку!».)    

Мистер Снодграсс говорит к порядку заседания. Он обращается  к председателю. («Слушайте!») Он хочет знать, неужели не положат конец  недостойной распре между членами клуба? («Правильно!»)    

Председатель вполне уверен, что почтенный пиквикист возьмет  назад свое выражение.    

Мистер Блоттон заверяет, что, при всем уважении к  председателю, не возьмет своего выражения назад.    

Председатель считает споим непреложным долгом просить  почтенного джентльмена, надлежит ли понимать выражение, которое у него сорвалось,  в общепринятом смысле.    

Мистер Блоттон, не колеблясь, отвечает отрицательно — он  употребил выражение в пиквикистском смысле. («Правильно! Правильно!») Он  вынужден заявить, что персонально он питает глубочайшее уважение к почтенному  джентльмену и считает его хвастуном исключительно с пиквикистской точки зрения.  («Правильно! Правильно!» )    

Мистер Пиквик считает себя вполне удовлетворенным этим  искренним, благородным и исчерпывающим объяснением своего почтенного друга. Он  просит принять во внимание, что его собственные замечания надлежит толковать  только в пиквикистском смысле. (Рукоплескания.)»    

На этом протокол заканчивается, как заканчиваются, мы не  сомневаемся, и дебаты, раз они завершились столь удовлетворительно и  вразумительно.    

Официального изложения фактов, предлагаемых вниманию  читателя в следующей главе, у нас нет, но они тщательно проверены на основании  писем и других рукописных свидетельств, подлинность которых настолько не  подлежит сомнению, что оправдывает изложение их в повествовательной форме.    

 Глава II    

     

Первый день путешествия и приключения первого вечера с  вытекающими из них последствиями     

     

Солнце — этот исполнительный слуга — едва только взошло и  озарило утро тринадцатого мая тысяча восемьсот двадцать седьмого года, когда  мистер Сэмюел Пиквик наподобие другого солнца воспрянул ото сна, открыл окно в  комнате и воззрился на мир, распростертый внизу. Госуэлл-стрит лежала у ног  его, Госуэлл-стрит протянулась направо, теряясь вдали, Госуэлл-стрит  простиралась налево и противоположная сторона Госуэлл-стрит была перед ним.    

«Таковы, — размышлял мистер Пиквик, — и узкие  горизонты мыслителей, которые довольствуются изучением того, что находится  перед ними, и не заботятся о том, чтобы проникнуть в глубь вещей к скрытой там  истине. Могу ли я удовольствоваться вечным созерцанием Госуэлл-стрит и не  приложить усилий к тому, чтобы проникнуть в неведомые для меня области, которые  ее со всех сторон окружают?» И мистер Пиквик, развив эту прекрасную мысль,  начал втискивать самого себя в платье и свои вещи в чемодан. Великие люди редко  обращают большое внимание на свой туалет. С бритьем, одеванием и кофе покончено  было быстро; не прошло и часа, как мистер Пиквик с чемоданом в руке, с  подзорной трубой в кармане пальто и записной книжкой в жилетном кармане, готовой  принять на свои страницы любое открытие, достойное внимания, — прибыл на  стоянку карет Сент-Мартенс-Ле-Гранд.    

— Кэб! — окликнул мистер Пиквик.    

— Пожалуйте, сэр! — заорал странный образчик  человеческой породы, облаченный в холщовую блузу и такой же передник, с медной  бляхой и номером на шее, словно был занумерован в какой-то коллекции диковинок.  Это был уотермен[12].    

— Пожалуйте, сэр! Эй, чья там очередь?    

«Очередной» кэб был извлечен из трактира, где он курил свою  очередную трубку, и мистер Пиквик со своим чемоданом ввалился в экипаж.    

— «Золотой Крест», — приказал мистер Пиквик.    

— Дел-то всего на один боб[13], Томми, — хмуро сообщил кэбмен своему  другу уотермену, когда кэб тронулся.    

— Сколько лет лошадке, приятель? —  полюбопытствовал мистер Пиквик, потирая нос приготовленным для расплаты  шиллингом.    

— Сорок два, — ответил возница, искоса поглядывая  на него.    

— Что? — вырвалось у мистера Пиквика, схватившего  свою записную книжку.    

Кэбмен повторил. Мистер Пиквик испытующе воззрился на него,  но черты лица возницы были недвижны, и он немедленно занес сообщенный ему факт  в записную книжку.    

— А сколько времени она ходит без отдыха в  упряжке? — спросил мистер Пиквик в поисках дальнейших сведений.    

— Две-три недели, — был ответ.    

— Недели?! — удивился мистер Пиквик и снова вытащил  записную книжку.    

— Она стоит в Пентонвиле[14], — заметил равнодушно возница, —  но мы редко держим ее в конюшне, уж очень она слаба.    

— Очень слаба! — повторил сбитый с толку мистер  Пиквик.    

— Как ее распряжешь, она и валится на землю, а в тесной  упряжи да когда вожжи туго натянуты она и не может так просто свалиться; да  пару отменных больших колес приладили; как тронется, они катятся на нее сзади;  и она должна бежать, ничего не поделаешь!    

Мистер Пиквик занес каждое слово этого рассказа в свою  записную книжку, имея в виду сделать сообщение в клубе об исключительном  примере выносливости лошади в очень тяжелых жизненных условиях.    

Едва успел он сделать запись, как они подъехали к «Золотому  Кресту».    

Возница соскочил, и мистер Пиквик вышел из кэба. Мистер  Тапмен, мистер Снодграсс и мистер Уинкль, нетерпеливо ожидавшие прибытия своего  славного вождя, подошли его приветствовать.    

— Получите, — протянул мистер Пиквик шиллинг  вознице.    

Каково же было удивление ученого мужа, когда этот загадочный  субъект швырнул монету на мостовую и в образных выражениях высказал пожелание  доставить себе удовольствие — рассчитаться с ним (мистером Пикником).    

— Вы с ума сошли, — сказал мистер Снодграсс.    

— Или пьяны, — сказал мистер Уинкль.    

— Вернее, и то и другое, — сказал мистер Тапмен.    

— А ну, выходи! — сказал кэбмен и, как машина,  завертел перед собой кулаками. — Выходи… все четверо на одного.    

— Ну, и потеха! За дело, Сэм! — поощрительно  закричали несколько извозчиков и, бурно веселясь, обступили компанию.    

— Что за шум, Сэм? — полюбопытствовал джентльмен в  черных коленкоровых нарукавниках.    

— Шум! — повторил кэбмен. — А зачем  понадобился ему мой номер?    

— Да ваш номер мне совсем не нужен! — отозвался  удивленный мистер Пиквик.    

— А зачем вы его занесли? — не отставал кэбмен.    

— Я никуда его не заносил! — возмутился мистер  Пиквик.    

— Подумайте только, — апеллировал возница к  толпе, — в твой кэб залезает шпион и заносит не только твой номер, но и  все, что ты говоришь, в придачу. (Мистера Пиквика осенило: записная книжка.)    

— Да ну! — воскликнул какой-то другой кэбмен.    

— Верно говорю! — подтвердил первый. — А  потом распалил меня так, что я в драку полез, а он и призвал трех свидетелей,  чтобы меня поддеть. Полгода просижу, а проучу его! Выходи!    

И кэбмен швырнул шляпу оземь, обнаруживая полное пренебрежение  к личной собственности, сбил с мистера Пиквика очки и, продолжая атаку, нанес  первый удар в нос мистеру Пиквику, второй — в грудь мистеру Пиквику, третий — в  глаз мистеру Снодграссу, четвертый, разнообразия ради, — в жилет мистеру  Тапмену, затем прыгнул сперва на мостовую, потом назад, на тротуар, и в  заключение вышиб весь временный запас воздуха из груди мистера Уинкля — все это  в течение нескольких секунд.    

— Где полисмен?! — закричал мистер Снодграсс.    

— Под насос их! — посоветовал торговец горячими  пирожками.    

— Вы поплатитесь за это, — задыхался мистер  Пиквик.    

— Шпионы![15] —  орала толпа.    

— А ну, выходи! — кричал кэбмен, не переставая  вертеть перед собой кулаками.    

До этого момента толпа оставалась пассивным зрителем, но  когда пронеслось, что пиквикисты — шпионы, и толпе начали с заметным оживлением  обсуждать вопрос, не осуществить ли им в самом деле предложение разгоряченного  пирожника, и трудно сказать, на каком насилии над личностью решили бы  остановиться, если бы скандал не был прерван неожиданным вмешательством нового  лица.    

— Что за потеха? — спросил довольно высокий  худощавый молодой человек в зеленом фраке, вынырнувший внезапно из каретного  двора гостиницы.    

— Шпионы! — снова заревела толпа.    

— Мы не шпионы! — завопил мистер Пиквик таким  голосом, что человек беспристрастный не мог бы усомниться в его искренности.    

— Так, значит, не шпионы? Нет? — обратился молодой  человек к мистеру Пиквику, уверенным движением локтей раздвигая физиономии  собравшихся, чтобы проложить себе дорогу сквозь толпу.    

Ученый муж торопливо изъяснил истинное положение вещей.    

— Идемте! — проговорил зеленый фрак, силою увлекая  за собой мистера Пиквика и не переставая болтать. Номер девятьсот двадцать  четвертый, возьмите деньги, убирайтесь — почтенный джентльмен — хорошо его знаю  — без глупостей — сюда, сэр, — а где ваши друзья? — сплошное  недоразумение — не придавайте значения — с каждым может случиться — в самых  благопристойных семействах — не падайте духом — не повезло — засадить его —  заткнуть ему глотку — узнает, чем пахнет, — ну и канальи!    

И, продолжая нанизывать подобного рода бессвязные фразы,  извергаемые с чрезвычайной стремительностью, незнакомец прошел в зал для  пассажиров, куда непосредственно за ним последовал мистер Пиквик со своими  учениками.    

— Лакей! — заорал незнакомец, неистово потрясая  колокольчиком. Стаканы — грог[16] горячий,  крепкий, сладкий, на всех — глаз подбит, сэр? — лакей! — сырой  говядины джентльмену на глаз — сырая говядина — лучшее средство от синяков,  сэр, — холодный фонарный столб — очень хорошо — но фонарный столб неудобно  — чертовски глупо стоять полчаса на улице, приложив глаз к фонарному  столбу, — ха-ха! — не так ли? — отлично!    

И незнакомец, не переводя дыхания, одним глотком опорожнил  полпинты грога и бросился в кресло с такой непринужденностью, как будто ничего  необычайного не произошло.    

Пока трое его спутников осыпали изъявлениями благодарности  своего нового знакомого, у мистера Пиквика было достаточно времени рассмотреть  его внешность и костюм.    

Он был среднего роста, но благодаря худобе и длинным ногам  казался значительно выше. В эпоху «ласточкиных хвостов» его зеленый фрак был  щегольским одеянием, но, по-видимому, и в те времена облекал джентльмена куда  более низкорослого, ибо сейчас грязные и выцветшие рукава едва доходили  незнакомцу до запястья. Фрак был застегнут на все пуговицы до самого  подбородка, грозя неминуемо лопнуть на спине; шею незнакомца прикрывал  старомодный галстук, на воротничок рубашки не было и намека. Его короткие  черные панталоны со штрипками были усеяны теми лоснящимися пятнами, которые  свидетельствовали о продолжительной службе, и были туго натянуты на залатанные  и перелатанные башмаки, дабы скрыть грязные белые чулки, которые тем не менее  оставались на виду. Из-под его измятой шляпы с обеих сторон выбивались прядями  длинные черные волосы, а между обшлагами фрака и перчатками виднелись голые  руки. Худое лицо его казалось изможденным, но от всей его фигуры веяло  полнейшей самоуверенностью и неописуемым нахальством.    

Таков был субъект, на которого мистер Пиквик взирал сквозь  очки (к счастью, он их нашел); и когда друзья мистера Пиквика исчерпали запас  признательности, мистер Пиквик в самых изысканных выражениях поблагодарил его  за только что оказанную помощь.    

— Пустяки! — сразу прервал его незнакомец. —  Не о чем говорить — ни слова больше — молодчина этот кэбмен — здорово работал  пятерней — но будь я вашим приятелем в зеленой куртке — черт возьми — свернул  бы ему шею — ей-богу — в одно мгновение — да и пирожнику вдобавок — зря не  хвалюсь.    

Этот набор слов прерван был появлением рочестерского кучера,  объявившего, что Комодор[17] сейчас  отойдет.    

— Комодор? — воскликнул незнакомец, вскакивая с  места. — Моя карета — место заказано — наружное — можете заплатить за грог  — нужно менять пять фунтов — серебро фальшивое — брамеджемские пуговицы[18] — не таковский — не  пройдет.    

И он лукаво покачал головой.    

Случилось так, что мистер Пиквик и его спутники решили  сделать в Рочестере[19] первую  остановку; сообщив новоявленному знакомому, что они едут в тот же город, они  заняли наружные задние места, чтобы сидеть всем вместе.    

— Наверху вместе с вами, — проговорил незнакомец,  подсаживая мистера Пиквика на крышу со стремительностью, которая грозила  нанести весьма существенный ущерб степенности этого джентльмена.    

— Багаж, сэр? — спросил кучер.    

— Чей? Мой? Со мною вот пакет в оберточной бумаге, и  только — остальной багаж идет водой — ящики заколоченные — величиной с дом —  тяжелые, чертовски тяжелые! — отвечал незнакомец, стараясь засунуть в  карман пакет в оберточной бумаге, внушавший подозрение, что содержимым его были  рубашка и носовой платок.    

— Головы, головы! Берегите головы! — кричал  болтливый незнакомец, когда они проезжали под низкой аркой, которая в те дни  служила въездом в каретный двор гостиницы. — Ужасное место — страшная  опасность — недавно — пятеро детей — мать — женщина высокая, ест сандвич — об  арке забыла — кррак — дети оглядываются — мать без головы — в руке сандвич —  нечем есть — глава семьи обезглавлена — ужасно, ужасно! — Рассматриваете  Уайтхолл[20], сэр? Прекрасное место —  маленькое окно — там тоже кое-кому голову сняли — а, сэр? — он тоже  зазевался — а, сэр? а?    

— Я размышлял, — сказал мистер Пиквик, — о  странной превратности человеческой судьбы.    

— О! Понимаю! Сегодня входишь во дворец через дверь,  завтра вылетаешь в окно. Сэр — философ?    

— Наблюдатель человеческой природы, сэр, — ответил  мистер Пикник.    

— Ну? Я — тоже. Как и большинство людей, у которых мало  дела и еще меньше дохода. Сэр — поэт?    

— У моего друга мистера Снодграсса большая склонность к  поэзии, ответил мистер Пиквик.    

— Как и у меня, — сказал незнакомец. —  Эпическая поэма — десять тысяч строк — июльская революция — сочинил на месте  происшествия — Марс Днем, Аполлон ночью — грохот орудий, бряцание лиры…    

— Вы были свидетелем этого замечательного события,  сэр? — спросил мистер Снодграсс.    

— Свидетелем? Еще бы[21] —  заряжаю мушкет — заряжаюсь идеей — бросился в винный погребок — записал — назад  — бац! бац! — новая идея — слова в погребок — перо и чернила — снова назад  — режь, руби — славное время, сэр.    

Он неожиданно повернулся к мистеру Уинклю:    

— Спортсмен, сэр?    

— Немного, сэр, — ответил этот джентльмен.    

— Прекрасное занятие, сэр, — превосходное занятие  — собаки, сэр?    

— Сейчас нет.    

— Что вы! Займитесь собаками — прекрасные животные —  умные твари — был у меня пес — пойнтер — удивительное чутье — однажды вышли на  охоту — огороженное место — свистнул — собака ни с места — снова свистнул —  Понто! — ни с места: как вкопанная — зову — Понто! Попто! — не  двигается — собака приросла к месту — уставилась на забор — взглянул и я — вижу  объявление: «Сторожу приказано убивать собак, проникших за эту ограду», —  не пошла — изумительный пес, редкий был пес — весьма!    

— Факт исключительный! — заметил мистер  Пиквик. — Позвольте записать.    

— Пожалуйста, сэр, сколько угодно. Сотни рассказов об  этой собачке. Хорошенькая девочка, сэр? (Сие относилось к мистеру Треси  Тапмену, расточавшему отнюдь не пиквикистские взгляды юной леди, стоявшей у  дороги.)    

— Очень! — согласился мистер Тапмен.    

— Ну, англичанки не так хороши, как испанки, —  прелестные создания — волосы — черные как смоль — глаза черные — стройные  фигуры — чудные создания — красавицы!    

— Вы были в Испании, сэр? — спросил мистер Тапмен.    

— Жил там целую вечность.    

— Много одержали побед, сэр? — допытывался мистер  Тапмен.    

— Побед? Тысячи! — Дон Болеро Фицгиг-гранд —  единственная дочь — донна Христина — прелестное создание — любила меня до  безумия — ревнивый отец — великодушная дочь — красивый англичанин — донна  Христина в отчаянии — синильная кислота — у меня в чемодане желудочный зонд —  сделали промывание — старик Болеро Фицгиг в восторге — соглашается на наш союз  — руки соединены и море слез — и романтическая история — весьма!    

— Эта леди теперь в Англии, сэр? —  полюбопытствовал мистер Тапмен, на которого описание ее прелестей произвело  сильнейшее впечатление.    

— Умерла, сэр, умерла, — сказал незнакомец,  прикладывая к глазу остаток древнего батистового платочка, — не могла  оправиться после промывания — слабый организм — пала жертвой.    

— А отец? — задал вопрос поэтический мистер  Снодграсс.    

— Угрызения совести и отчаяние — внезапное исчезновение  — город только об этом и говорит — ищут повсюду — безуспешно — вдруг перестал  бить фонтан на главной площади — недели идут — засорился — рабочие начинают  чистить — вода выкачана — нашли тестя — застрял головой вперед в трубе — полная  исповедь в правом сапоге — вытащили, и фонтан забил по-прежнему.    

— Вы позволите мне записать эту романтическую историю,  сэр? — спросил потрясенный мистер Снодграсс.    

— Сколько угодно, сэр, сколько угодно, еще пятьдесят  таких, если они вам по вкусу, — необыкновенная у меня жизнь — любопытная  биография — ничего исключительного, но все же необычно.    

В таком духе, — а в виде вводных предложений пропуская  по стаканчику эля, когда меняли лошадей, — разглагольствовал незнакомец,  пока они не достигли Рочестерского моста, и за это время записные книжки  мистера Пиквика и мистера Снодграсса вместили немало его приключений.    

— Величественные развалины! — воскликнул мистер  Огастес Снодграсс с отличавшим его поэтическим пылом, когда перед ними открылся  вид красивого старого замка.    

— Какая находка для любителя древности! —  вырвалось из уст мистера Пиквика, когда он приставил к глазу подзорную трубу.    

— Прекрасное место, — сказал незнакомец, —  славная руина — хмурые стены — шаткие своды — темные закоулки — лестницы  вот-вот рухнут — древний собор — затхлый запах — древние ступени стерты ногами  пилигримов — маленькие саксонские двери[22] —  исповедальни, словно будки театральных кассиров — чудной народ эти монахи —  папы и лорды — казначеи и всякого рода старцы с толстыми, красными физиономиями  и сломанными носами — колеты буйволовой кожи — кремневые ружья — саркофаг —  прекрасное место — древние легенды — странные истории — чудесно!    

И незнакомец продолжал монолог, пока они не подъехали к  гостинице «Бык» на Хай-стрит, куда подкатила карета.    

— Вы остановитесь здесь, сэр? — спросил мистер  Уинкль.    

— Здесь? — Нет — вам советую — хорошее заведение —  прекрасные постели — рядом гостиница Райта, дорого — очень дорого — только  посмотришь на слугу, приписывается полкроны к счету — обедаете у друзей,  насчитывают еще больше, чем если б вы обедали в гостинице, — странные типы  — весьма!    

Мистер Уинкль прошептал несколько слов мистеру Пиквику;  шепот перешел от мистера Пиквика к мистеру Снодграссу, от мистера Снодграсса к  мистеру Тапмену, и они обменялись знаками согласия. Мистер Пиквик обратился к  незнакомцу:    

— Сегодня утром, сэр, вы оказали нам важную услугу.  Разрешите хоть как-нибудь вас отблагодарить. Мы просим оказать нам честь  отобедать с нами.    

— С большим удовольствием — не смею распоряжаться, но  жареная курица с грибами — превосходная вещь! В котором часу?    

— Позвольте, — вытаскивая часы, ответил мистер  Пиквик. — Сейчас около трех. Назначим на пять?    

— Очень удобно, — сказал незнакомец, — ровно  в пять — а пока всего хорошего.    

И, приподняв на несколько дюймов помятую шляпу и небрежно  надев се набекрень, незнакомец, с торчащим из кармана пакетом в оберточной  бумаге, быстро прошел по двору и свернул на Хай-стрит.    

— Очевидно, он изъездил много стран и пристально  наблюдал людей и события, — сказал мистер Пиквик.    

— Мне бы хотелось взглянуть на его поэму, — сказал  мистер Снодграсс.    

— А мне бы очень хотелось видеть эту собаку, сказал  мистер Уинкль.    

Мистер Тапмен не сказал ничего. По думал он о донне  Христине, о зонде для промывания желудка и о фонтане. Слезы навернулись у него  на глазах.    

Заняв отдельную гостиную, осмотрев спальни, заказав обед,  они все вместе отправились обозревать город и ближайшие окрестности.    

Внимательно читая заметки мистера Пикника о четырех городах  — Страуде, Рочестере, Четеме и Бромтоне, мы не нашли, чтобы его впечатления  существенно отличались от впечатлений других путешественников, побывавших в тех  же городах. Мы слегка сокращаем его описание.    

«Главное, что водится в этих городах, — пишет мистер  Пиквик, — это, по-видимому, солдаты, матросы, евреи, мел, креветки,  офицеры и портовые чиновники. на более людных улицах выставлены на продажу:  разная рухлядь, леденцы, яблоки, камбала и устрицы. Улицы имеют оживленный вид,  чему главным образом способствует веселый нрав военных. Для ума, вдохновленного  любовью к человечеству, является истинным наслаждением созерцать этих  храбрецов, бродящих по улицам и пошатывающихся от избытка жизненных сил и  горячительных напитков, особенно если мы вспомним, что следовать за ними и  обмениваться с ними шутками доставляет дешевое и невинное развлечение  подрастающего поколения. Ничто (добавляет мистер Пиквик) не может нарушить их  добродушия. За день до моего приезда один из них был оскорблен самым грубым  образом в трактире. Буфетчица наотрез отказалась отпустить ему новую порцию  напитков, в ответ на что он (разумеется, шутя) извлек свой штык и ранил ее в  плечо. И все же славный малый сам пришел на следующее утро в трактир и выразил  готовность не придавать значения этому делу и позабыть то, что произошло.    

Потребление табаку в этих городах, — продолжает мистер  Пиквик, — должно быть, очень значительно. Улицы пропахли табачным дымом, и  этот запах, вероятно, чрезвычайно приятен любителям курения. Поверхностный  наблюдатель обратит, пожалуй, внимание на грязь, отличающую эти города; но тот,  для кого она свидетельствует об уличном движении и о расцвете торговли, будет  вполне удовлетворен».    

Ровно в пять часов явился незнакомец, а немного спустя и  обед. Со своим пакетом в оберточной бумаге незнакомец расстался, но никаких  перемен в его внешности не произошло; и говорлив он был еще больше, если это  только возможно.    

— А тут что? — спросил он, когда слуга снял крышку  с одного из блюд.    

— Камбала, сэр.    

— А, камбала! — превосходная рыба — идет из  Лондона — владельцы пассажирских карет устраивают политические обеды — доставка  камбалы — десятками корзин — ловкие ребята — стаканчик вина, сэр?    

— С удовольствием, — согласился мистер Пиквик; и  незнакомец выпил сперва за его здоровье, затем за здоровье мистера Снодграсса,  затем за здоровье мистера Тапмена, затем за здоровье мистера Уинкля и, наконец,  за всех вместе; и все это проделал так же стремительно, как болтал.    

— Чертовская сутолока на лестнице, — лакей, —  сказал он. — Скамейки наверх — плотники вниз — лампы, стаканы, арфы.  Что-нибудь готовится?    

— Бал, сэр, — ответил слуга.    

— Ассамблея, а?    

— Нет, сэр, не ассамблея, сэр. Бал с благотворительной  целью, сэр.    

— Не знаете ли, сэр, много в этом городе хорошеньких  женщин? — с великим интересом спросил мистер Тапмен.    

— Блистательны! — Превосходны! Кент[23], сэр! — Кто не знает  Кента! — Яблоки, вишни, хмель и женщины. Стаканчик вина, сэр?    

— С большим удовольствием, — согласился мистер  Тапмен.    

Незнакомец налил и выпил.    

— Мне бы очень хотелось посетить, — молвил мистер  Тапмен, подразумевая бал. — Очень бы хотелось.    

— Билеты в буфете, полгинеи, сэр, — ввернул слуга.    

Мистер Тапмен снова выразил горячее желание побывать на  балу; но, не встретив сочувствия в помутившихся глазах мистера Снодграсса и в  отсутствующем взгляде мистера Пиквика, он утешился, отдав должное портвейну и десерту,  появившимся на столе.    

Слуга удалился, и компания осталась наслаждаться приятным  послеобеденным препровождением времени.    

— Прошу прощения, сэр, — начал незнакомец, —  бутылка оплачена — пустите — по кругу — по солнцу — пить до дна.    

И он осушил стакан, который наполнил минуты две назад, и  налил другой с видом человека, весьма к этому привычного.    

Вино было выпито, потребовали еще. Гость говорил, пиквикисты  слушали. С каждой секундой мистер Тапмеп все пламенней мечтал о бале. Выражение  всепоглощающей доброты разливалось на лице мистера Пиквика; а мистер Уинкль и  мистер Снодграсс заснули крепким сном.    

— А наверху уже началось, — сказал незнакомец.  Слушайте — настраивают скрипки — арфу — поехали!    

Звуки, доносившиеся сверху, возвестили о начале первой  кадрили.    

— Как бы мне хотелось пойти! — снова молвил мистер  Тапмен.    

— И я не прочь, — сказал незнакомец, —  проклятый багаж — везут на баркасах — не в чем идти — досадно! — досадно!    

Одним из основных начал пиквикистской теории была  доброжелательность, и этому благородному принципу мистер Треси Тапмен следовал  с большим рвением, чем кто бы то ни было. В протоколах клуба почти в  невероятном количестве упоминаются случаи, когда этот превосходный джентльмен  направлял объекты благотворительности к другим членам клуба за поношенным  платьем или за денежным пособием.    

— Я бы с удовольствием одолжил вам для этого дела свой  костюм, — начал мистер Треси Тапмен, — но вы худощавы, тогда как я…    

— Толстоват — как Бахус в зрелом возрасте — снял  листья, слез с бочки и облачился в сукно, а? — Ха-ха! Не валяно, а  напялено? Переправьте бутылку.    

Задел ли мистера Тапмена повелительный топ, каким было  выражено требование переправить вино, с которым незнакомец тут же покончил, или  он весьма справедливо почувствовал себя шокированным тем, что влиятельного  члена Пиквикского клуба нагло сравнили с Бахусом, слезшим с бочки, — этот  вопрос достаточно не выяснен. Он передал бутылку, кашлянул дважды и несколько  секунд пристально смотрел на незнакомца; но, так как этот субъект оставался  вполне спокойным и совершенно безмятежным под его испытующим взглядом, он  постепенно смягчился и снова вернулся к теме о бале.    

— Я хотел сказать, сэр, — начал он, — если  мой костюм вам широк, то костюм моего Друга мистера Уинкля, пожалуй, будет  впору.    

Незнакомец взглядом снял мерку с мистера Уинкля и, просияв,  удовлетворенно бросил:    

— В самую пору!    

Мистер Тапмен огляделся вокруг. Вино, возымевшее снотворное  действие на мистера Снодграсса и мистера Уинкля, отуманило мозг мистера  Пиквика. Сей джентльмен постепенно проходил все те стадии, какие предшествуют  летаргии, вызванной обедом. Он прошел все этапы, спускаясь с высот бурной  веселости в глубины отчаяния, а из глубин отчаяния снова возносясь на вершины  веселья. Подобно уличному газовому фонарю, когда ветер задувает в трубку, он на  момент вспыхнул неестественно ярким светом, затем потускнел так, что едва можно  было его различить, после короткого перерыва снова разгорелся, опять замигал и  замерцал и, наконец, угас окончательно. Голова его поникла на грудь: и только  непрерывный храп да наступавшие время от времени короткие вдохи, напоминавшие  припадки удушья, оставались единственными доступными слуху указаниями на  присутствие великого мужа.    

Желание попасть на бал и оценить красоту кентских леди  томило мистера Тапмена. Желание захватить с собой нового знакомого было не  менее сильно. Города и его обитателей он не знал, а новый приятель настолько  был в курсе дела, что казалось, жил в этих краях с самого детства. Мистер  Уинкль спал, а мистер Тапмен был достаточно опытен в таких делах и знал, что в  момент пробуждения тот — согласно природе вещей — способен только на одно —  рухнуть в постель. Он пребывал в нерешительности.    

— Налейте себе и передайте бутылку, — напомнил  неутомимый гость.    

Мистер Тапмен совершил то, что от него требовалось, И  добавочный стимул последнего стакана подсказал ему решение.    

— К Уинклю можно попасть через мою спальню, —  сказал он, — если я его сейчас разбужу, все равно он не поймет, что мне от  него нужно; но я знаю, что у него в саквояже есть фрачная пара, и если вы ее  наденете на бал, а затем, когда мы вернемся, снимете, я уложу ее в саквояж,  вовсе не беспокоя его по этому поводу.    

— Превосходно, — одобрил гость, —  великолепный план — глупейшее положение — четырнадцать костюмов в багаже, а  приходится надевать чужой — замечательная идея — весьма!    

— Нужно купить билеты, — решил мистер Тапмен.    

— Не стоит дробить гинею — бросим жребий, кому платить  за обоих — я называю; вы пускайте — раз — женщина, женщина, очаровательная  женщина! И соверен упал кверху драконом[24] (из  любезности наименованным женщиной).    

Мистер Тапмеп позвонил, купил билеты и приказал подать  свечи. Через четверть часа новый знакомец был полностью облачен во фрачную пару  мистера Натэниела Уинкля.    

— Это новый фрак, — объяснил мистер Тапмен, пока  гость с большим удовлетворением разглядывал себя в стенное зеркало. —  Первый фрак со значком нашего клуба! — И он обратил внимание приятеля на  большой позолоченный значок, в центре которого красовался бюст мистера Пиквика,  а по сторонам его инициалы П. К.    

— П.К.? — спросил тот. — Странное украшение —  портрет этого старикана и П.К.? Что это значит П.К.? Прескверный костюм, а?    

Мистер Тапмен с важностью и не без раздражения раскрыл  таинственные инициалы.    

— Талия коротковата? — сказал новый знакомец,  вертясь перед зеркалом, чтобы разглядеть пуговицы на талии, которые пришлись  чуть не на середину спины.Как у почтальона — смешные у них кафтаны — одного  размера — без примерки — таинственное предопределение — малорослым достаются  длинные кафтаны — высоким короткие.    

Болтая без умолку, новый приятель мистера Тапмепа оправил  свой фрак, вернее фрак мистера Уинкля, и в сопровождении мистера Тапмена  поднялся по лестнице, ведущей в зад.    

— Ваши фамилии, сэр? — спросил лакей у двери.    

Только что мистер Тапмен собрался сообщить свое имя, как  вмешался его товарищ.    

— Никаких имен! — И затем зашептал мистеру  Тапмену: — Не надо имен — не известны — славные имена, но широкой публике не  известны — для маленькой вечеринки превосходные имена, но на балу не произведут  впечатления — инкогнито, вот что надо! — Джентльмены из Лондона — знатные  путешественники — вот!    

Дверь распахнулась, и мистер Треси Тапмен с незнакомцем  вошли в зал. Это была длинная комната со скамьями, обтянутыми малиновой  материей, и со стеклянными люстрами, в которых торчали восковые свечи.  Музыканты были тщательно спрятаны на закрытой эстраде, и несколько пар  отплясывало по всем правилам кадриль. В соседней комнате расставлено было два  ломберных стола, за которыми сражались в вист четыре пожилых леди и  соответствующее число толстых джентльменов.    

Кадриль кончилась, танцующие стали прогуливаться по залу, и  мистер Тапмен с приятелем поместились в углу, чтобы обозреть собравшихся.    

— Очаровательные женщины! — заметил мистер Тапмен.    

— Погодите минутку, — сказал незнакомец. —  Сейчас здесь забавные типы, — которые познатней, еще не пришли, —  странное местечко — портовые чиновники, которые повыше рангом, знать не хотят  портовых чиновников рангом пониже — чиновники рангом пониже знать не хотят  мелких помещиков — мелкие помещики знать не хотят купцов — начальник порта  знать не хочет никого.    

— Кто этот мальчишка с красными глазками, блондин, в  маскарадном костюме? — спросил мистер Тапмен.    

— Тсс! — Красные глазки — маскарадный костюм —  мальчишка — чепуха — прапорщик Девяносто седьмого полка — почтенный Уилмот  Снайпс — благородная фамилия — Снайпс — весьма!    

— Сэр Томас Клаббер, леди Клаббер и мисс  Клаббер! — громовым голосом провозгласил лакей.    

По залу прошел шепот, когда показались высокий джентльмен в  синем фраке с блестящими пуговицами, объемистая леди в синем шелковом платье и  две молодые леди, столь же объемистые, в модных платьях того же цвета.    

— Правительственный комиссар — начальник порта — важная  особа — весьма важная особа, — зашептал новый знакомый в ухо мистеру  Тапмену, пока благотворительный комитет провожал сэра Томаса Клаббера с  семейством в почетный угол зала.    

Почтенный Уилмот Снайпс и другие избранные джентльмены  бросились приветствовать двух мисс Клаббер, а сэр Томас Клаббер стоял прямой,  как палка, и величественно взирал поверх своего черного галстука на собравшееся  общество.    

— Мистер Смити и миссис Смити с дочерьми, —  доложил лакей.    

— Кто такой мистер Смити? — прошептал мистер  Таимеи.    

— Служит в порту, — ответил новый знакомец.    

Мистер Смити почтительно поклонился сэру Томасу Клабберу, а  сэр Томас Клаббер с подчеркнутой снисходительностью ответил на поклон. Леди  Клаббер бросила через лорнет высокомерный взгляд на миссис Смити с семейством,  а миссис Смити в свою очередь пронзила миссис Как-ее-бишь, чей муж вовсе не  служил в порту.    

— Полковник Балдер, миссис Балдер и мисс Балдер! —  так возвестили о вновь прибывших.    

— Начальник гарнизона, — шепнул приятель мистера  Тапмена в ответ па вопрошающий взгляд последнего.    

Две мисс Клаббер радостно встретили мисс Балдер; с  чрезвычайной горячностью приветствовали друг друга полковница Балдер и леди  Клаббер; полковник Балдер и сэр Томас Клаббер позаимствовались друг у друга  понюшкой табаку и при этом очень походили на двух Александров Селькирков[25] «повелителей всего, что  объемлет глаз».    

Пока городская знать — Балдеры, Клабберы, Снайпсы — блюла  свое достоинство в почетном конце зала, другие классы общества подражали се  примеру в других частях зала. Менее аристократические офицеры 97-го полка  уделяли свое внимание менее важным семьям портовых чиновников. Жены законоведов  и жена винного торговца возглавляли общество рангом пониже (супруга пивовара  бывала у Балдеров); а миссис Томлинсон, содержательница почтовой конторы,  казалось с общего согласия, предводительствовала купечеством.    

Одним из самых популярных членов своего кружка был маленький  толстый джентльмен с бахромой торчащих черных волос, окаймлявших большую плешь,  доктор Слеммер, военный врач 97-го полка. Доктор угощался табачком из всех  табакерок, со всеми болтал, хохотал, танцевал, шутил, играл в вист — всюду  поспевал. Ко всем своим многообразным занятиям маленький доктор присовокуплял  еще одно, более важное: он, не щадя сил, оказывал самое неослабное внимание  маленькой пожилой вдове, чье роскошное платье и обилие украшений обещали  лакомое добавление к скромному докторскому жалованью.    

Именно на доктора и на вдову устремлены были взгляды мистера  Тапмена и его приятеля, когда последний прервал молчание.    

— Денег тьма — старуха — надутый доктор — прекрасная  идея — чертовски весело, — срывались с его уст маловразумительные  словосочетания.    

Мистер Тапмен испытующе посмотрел на пего.    

— Пойду танцевать со вдовой, — заявил тот.    

— Кто она? — спросил мистер Тапмен.    

— Понятия не имею — вижу первый раз в жизни — оттеснить  доктора — попробуем.    

И незнакомец пересек комнату и, облокотившись о каминную  доску, устремил на толстую физиономию старой леди взор, полный почтительного и  меланхолического восхищения.    

Мистер Тапмен взирал безгласно и удивленно. Его приятель  быстро преуспевал; маленький доктор танцевал с какой-то другой леди; вдова  уронила веер, приятель поднял его и вручил ей — улыбка — поклон — реверанс  несколько слов. Затем он смело подошел к распорядителю и вернулся вместе с ним  к вдове; краткая пантомима представления; новый знакомец мистера Тапмена занял  место в кадрили рядом с миссис Баджер.    

Сколь ни велико было удивление мистера Танмопа перед этой  стремительностью действий, изумление доктора было неизмеримо больше. Незнакомец  был молод — вдова польщена. Она перестала замечать ухаживания доктора, а  негодование последнего не производило на его невозмутимого соперника ни  малейшего впечатления. Доктор Слеммер остолбенел. Он, доктор Слеммер 97-го  полка, вытеснен мгновенно, и кем? — субъектом, которого никто раньше не  видел и которого никто здесь не знал. Доктор Слеммер — доктор Слеммер 97-го  полка — отвергнут! Неслыханно! Быть не может! Но — увы! — это так. Что  это? Представляет своего приятеля? Глазам не верится!    

Он посмотрел снова и с горечью убедился, что зрение его не  обманывает: миссис Баджер танцевала с мистером Треси Тапменом — ошибиться было  невозможно; вдова с необычайной живостью носилась по залу, а мистер Треси  Тапмен приплясывал около нее. Лицо его выражало необычайную торжественность. Он  танцевал так (как танцуют многие), словно кадриль — не веселая забава, а  жестокое испытание для наших чувств, требующее непреклонной выдержки.    

Терпеливо и молча доктор выносил и это и все, что  последовало: угощение нигесом[26],  заботу о стаканах, добывание печенья и кокетничанье; но через несколько секунд  после того, как незнакомец исчез, чтобы проводить миссис Баджер до кареты,  доктор молниеносно вылетел из комнаты, и долго сдерживаемое негодование изошло  потом, проступившим сквозь каждую пору его физиономии.    

Незнакомец вернулся, мистер Тапмен был с ним. Незнакомец  что-то ему шептал и смеялся. Маленький доктор жаждал его крови. Он ликует! Он  одержал победу!    

— Сэр, — произнес он грозно, протягивая свою  визитную карточку и отступая в угол вестибюля, — меня зовут Слеммер,  доктор Слеммер, сэр, Девяносто седьмого полка, Четемские казармы… Моя карточка,  сэр… — Он хотел еще что-то прибавить, но задохнулся от бешенства.    

— Слеммер? — холодно переспросил незнакомец. Очень  рад — вы внимательны — но я не болен, Слеммер — когда заболею — позову вас.    

— Вы… вы проходимец, сэр! — задыхался взбешенный  доктор. — Трус! Лгун! Э… Э.. потрудитесь дать мне свою карточку, сэр!    

— А, понимаю, — бормотал незнакомец, — здесь  слишком крепкий нигес — щедрый хозяин — весьма неблагоразумно — весьма —  лимонад лучше — в комнатах жарко — пожилые джентльмены — утром будет голова  трещать — прискорбно — прискорбно…    

И он слегка попятился.    

— Вы остановились в этой гостинице, сэр, —  бесновался маленький доктор, — сейчас вы пьяны, сэр, утром вы обо мне  услышите. Я разыщу вас, сэр! Разыщу, где бы вы ни были!    

— Скорей всего, где меня не будет, — невозмутимо  ответил незнакомец.    

Доктор Слеммер бросил на него кровожадный взгляд и, негодуя,  напялил на себя с размаху шляпу. Мистер Тапмен с приятелем поднялись в спальню  мистера Тапмена, дабы вернуть одеяние ничего не подозревавшему мистеру Уинклю.    

Этот джентльмен спал непробудным сном, и костюм скоро был  водворен на место. Незнакомец пребывал в крайне веселом расположении духа, а  мистеру Треси Тапмену, возбужденному вином, нигесом, огнями и лицезрением леди,  все происшедшее казалось изысканной шуткой; после попыток отыскать в своем  ночном колпаке отверстие, предназначенное для головы, мистер Треси Тапмен,  надевая ночной колпак, опрокинул подсвечник и, совершив ряд сложных эволюций,  добрался до постели и моментально погрузился в сон.    

Едва только пробило на следующее утро семь часов, как  всеобъемлющий дух мистера Пиквика был выведен из бессознательного состояния, в  которое погрузил его ночной сон, громким стуком в дверь.    

— Кто там? — приподнимаясь на постели, спросил  мистер Пиквик.    

— Коридорный, сэр.    

— Что нужно?    

— Сэр, не можете ли вы сказать, кто из ваших знакомых  джентльменов носит светло-синий фрак с золоченым значком и с буквами П. К. на  нем?    

«Должно быть, он взял почистить платье и позабыл, чье  оно», — подумал мистер Пиквик и ответил:    

— Мистер Уинкль, третья комната направо.    

— Благодарю вас, сэр, — ответил коридорный,  удаляясь.    

— В чем дело? — закричал мистер Тапмен, когда  громкий стук в дверь пробудил его от глубокого сна.    

— Мне нужен мистер Уинкль! — послышался голос  коридорного.    

— Уинкль! Уинкль! — крикнул мистер Тапмен мистеру  Уинклю, который спал в соседней комнате.    

— Алло! — отозвался слабый голос с постели.    

— Вас кто-то спрашивает… там у двери… — С трудом  выдавив из себя эти слова, мистер Тапмен повернулся на другой бок и снова  заснул.    

— Спрашивает? — повторил мистер Уинкль, спрыгивая  с постели и натягивая на себя необходимые принадлежности туалета. —  Спрашивает? Кто бы это мог спрашивать меня так далеко от Лондона?    

— Джентльмен ждет в столовой. — сказал коридорный,  когда мистер Уинкль открыл дверь. — Джентльмен говорит, что ему  обязательно нужно вас видеть и задержит он вас недолго.    

— Странно, — пробормотал мистер Уинкль. — Я  сейчас приду.    

Он поспешно надел халат, закутался в плед и спустился по  лестнице. Старуха и двое служителей занимались уборкой в столовой, у окна стоял  офицер в мундире. Он повернулся при входе мистера Уинкля и чопорно поклонился.  Приказав слугам выйти и плотно прикрыв за ними дверь, он сказал:    

— Мистер Уинкль, если не ошибаюсь?    

— Да, меня зовут Уинкль, сэр.    

— Надеюсь, вас не удивит, сэр, если я скажу, что пришел  к вам по поручению моего друга, доктора Слеммера Девяносто седьмого полка.    

— Доктора Слеммера? — переспросил мистер Уинкль.    

— Доктора Слеммера. Он поручил мне довести до вашего  сведения его мнение, что вы вели себя вчера вечером не по-джентльменски и  (добавил он) что ни один джентльмен не может позволить себе такого поведения по  отношению к другому джентльмену.    

Удивление мистера Уинкля было столь непритворным и  очевидным, что не ускользнуло от внимания друга доктора Слеммера; поэтому он  продолжал:    

— Мой друг, доктор Слеммер, просил меня прибавить, что,  по его убеждению, вчера вечером вы были и состоянии опьянения и, может быть, не  отдаете себе отчета в степени оскорбления, вами нанесенного. Он поручил мне  также заявить, что в случае ссылки на это обстоятельство, как на оправдание  вашего поведения, он согласен принять ваше письменное извинение, которое я вам  продиктую.    

— Письменное извинение? — повторил мистер Уинкль в  крайнем возбуждении.    

— Разумеется, последствия отказа вам ясны, —  холодно добавил посетитель.    

— Вы уверены, что это поручение относится именно ко  мне? — спросил мистер Уинкль, чей рассудок пребывал в результате этого  необычайного объяснения в самом безнадежном смятении.    

— Я сам не присутствовал при этом, — ответил  посетитель, — но так как вы наотрез отказались вручить свою визитную  карточку доктору Слеммеру, этот джентльмен просил меня установить личность  владельца не совсем обычного фрака — светло-синего с позолоченным значком, на  котором изображен бюст и литеры П.К.    

Мистер Уинкль, услышав столь детальное описание своего  фрака, вздрогнул от изумления. Друг доктора Слеммера продолжал:    

— Из расспросов в гостинице я узнал, что владелец этого  фрака прибыл вчера днем вместе с тремя другими джентльменами. Я тотчас же  послал слугу к джентльмену, который, по-видимому, возглавляет компанию, а он  указал на вас.    

Если бы башня Рочестерского замка вдруг снялась с места и  остановилась против окна, у которого стоял мистер Уинкль, его удивление было бы  ничтожно по сравнению с тем глубоким изумлением, какое он испытывал, слушая  приведенные выше слова. Вдруг ему пришло на ум, что фрак украден.    

— Будьте добры, подождите одну секунду, —  проговорил он.    

— Пожалуйста, — ответил непрошенный посетитель.    

Мистер Уинкль мигом взлетел по лестнице и дрожащими руками  открыл саквояж. Фрак покоился на своем месте, но после тщательного осмотра  оказалось, что кто-то несомненно надевал его прошлой ночью.    

— Так и есть! — пролепетал мистер Уинкль, роняя  фрак. — Я выпил после обеда слишком много вина, и мне смутно помнится, я  выходил на улицу и курил сигару. Факт налицо — я был очень пьян; вероятно, я  переоделся… куда-нибудь вышел… и кого-то оскорбил… Да, конечно, так оно и есть,  и ужасные последствия — этот посетитель.    

Вслед за сим мистер Уинкль направился в столовую с мрачной и  страшною решимостью принять вызов воинственного доктора Слеммера и приготовился  к наихудшему…    

К этому решению мистера Уинкля вынуждали различные  соображения, главным из коих была его репутация в клубе. Всегда он считался  высшим авторитетом по всем вопросам спорта и физической тренировки,  преследующей цели наступательные, оборонительные и просто безобидные; и если он  уклонится от этого первого испытания — на глазах вождя, — авторитет его  будет потерян навсегда. Кроме того, он не раз слыхал от лиц, в эти дела  посвященных, что благодаря уговору секундантов пистолеты редко заряжались  пулями; и, наконец, он решил, что, если он обратится к мистеру Снодграссу с  просьбой быть секундантом и в пламенных выражениях нарисует ему опасность  положения, этот джентльмен, по всей вероятности, сообщит обо всем мистеру  Пиквику который тотчас же поставит в известность местные власти и спасет своего  ученика от смерти или увечья.    

С этими мыслями он вернулся в столовую и заявил о своем  намерении принять вызов доктора.    

— Угодно вам назвать одного из ваших друзей, с которыми  я мог бы условиться о времени и месте встречи? — спросил офицер.    

— Это совершенно излишне, — возразил мистер  Уинкль, — назначьте время и место, и я явлюсь туда в сопровождении своего  друга.    

— Скажем… сегодня вечером, на закате? — предложил  офицер небрежным тоном.    

— Очень хорошо, — ответил мистер Уинкль, думая про  себя, что это очень плохо.    

— Вы знаете форт Питта?[27]    

— Да, видел вчера.    

— Потрудитесь тогда выйти в поле, которое тянется вдоль  рва, и свернуть по тропинке влево, пока не дойдете до угла форта, затем идите  прямо, пока не увидите меня. Я провожу вас в уединенное место, где мы завершим  все дело, не боясь никакой помехи.    

«Не боясь помехи!» — пронеслось в голове мистера Уицкля.    

— Кажется, все, — сказал офицер.    

— Думаю, что так, — согласился мистер Уипкль.    

— Честь имею кланяться.    

— Честь имею кланяться.    

И офицер, весело насвистывая, вышел.    

Завтрак прошел не слишком оживленно. Мистер Тапмен после  непривычной для него беспутной ночи был не в состоянии подняться с постели;  мистер Снодграсс, казалось, пребывал в поэтическом унынии, и даже мистер Пиквик  проявил необычную любовь к молчанию и содовой воде. Мистер Уинкль с нетерпением  ждал удобного случая. Долго ждать не пришлось. Мистер Снодграсс предложил  осмотреть замок, и так как, кроме мистера Уинкля, никто не изъявил желания, то  они и отправились вдвоем.    

— Снодграсс, — проговорил мистер Уинкль, когда они  оставили за собой людную улицу, — милый Снодграсс, можете ли вы хранить  тайну?    

Говоря это, он крепко надеялся, что тот не может.    

— Могу! — был ответ. — Я могу дать клятву…    

— Нет, нет! — воскликнул Уинкль, пришедший в ужас  при мысли, что его друг поклянется не выдавать его. — Не клянитесь, в этом  нет необходимости.    

Мистер Снодграсс опустил руку, в поэтическом порыве воздетую  было к облакам, которые он хотел призвать в свидетели, и приготовился  внимательно слушать.    

— Дорогой друг, мне нужна ваша помощь в деле  чести, — вымолвил мистер Уинкль.    

— Рассчитывайте на меня!    

И мистер Снодграсс стиснул руку друга.    

— С доктором — с доктором Слеммером Девяносто седьмого  полка, продолжал мистер Уинкль, стараясь изо всех сил говорить торжественно,  дуэль с офицером, у которого секундант тоже офицер… Сегодня на закате, в  пустынном месте, за фортом Питта.    

— Я к вашим услугам, — был ответ мистера  Снодграсса.    

Он был удивлен, но нисколько не огорчен. Поразительно, какое  хладнокровие проявляют в таких случаях все, кроме дуэлянтов! Об этом мистер  Уинкль позабыл. О чувствах приятеля он судил по своим.    

— Последствия могут быть ужасны, — сказал мистер  Уинкль.    

— Надеюсь, что нет, — отозвался мистер Снодграсс.    

— Доктор, по-видимому, хороший стрелок.    

— Да, эти военные хорошо стреляют, — спокойно  согласился мистер Снодграсс. — Но ведь и вы тоже, но так ли?    

Мистер Уинкль ответил утвердительно. Установив, что мистер  Снодграсс не слишком встревожен, он изменил тактику.    

— Снодграсс, — продолжал он, и голос его  задрожал, — если я паду мертвым, вы найдете в пакете, который я вам вручу,  письмо к моему… моему отцу.    

И этот путь не годился. Мистер Снодграсс был тронут, но взял  на себя доставку письма с такой готовностью, словно был двухпенсовым  письмоносцем[28].    

— Если я паду мертвым, — продолжал мистер  Уинкль, — или если доктор падет мертвым, вы, мой друг, окажетесь соучастником  в этом деле. Могу ли я обрекать своего друга на ссылку… быть может, на вечную  ссылку!    

Мистер Снодграсс колебался только один момент, но героизм  его выдержал испытание.    

— Во имя дружбы я готов подвергнуть себя любым  опасностям! — воскликнул он восторженно.    

О, как мистер Уинкль мысленно проклинал его дружескую  преданность, пока они молча шагали рядом, погрузившись каждый в свои  размышления! Время шло, и мистер Уинкль начал приходить в отчаяние.    

— Снодграсс! — сказал он, вдруг остановившись. Не  вздумайте обмануть меня… Не сообщайте об этом властям… Не помышляйте обращаться  к констеблям, чтобы они арестовали меня или доктора Слеммера Девяносто седьмого  полка, квартирующего в настоящее время в Четемских казармах, и тем самым  помешали дуэли. Заклинаю вас, не делайте этого!    

Мистер Снодграсс с жаром схватил руку друга и с энтузиазмом  воскликнул:    

— Ни за что на свете!    

Дрожь прошла по телу мистера Уинкля, когда он проникся  убеждением, что у него нет надежды вызвать какие-либо опасения у своего друга и  что он обречен стать живой мишенью.    

После того как мистеру Снодграссу были объяснены все  формальности и ящик с дуэльными пистолетами был взят напрокат у рочестерского  оружейника совокупно с достаточным запасом пороха, пуль и пистонов, оба друга  вернулись в гостиницу — мистер Уинкль, дабы поразмыслить о предстоящем  поединке, а мистер Снодграсс — привести в порядок смертоносное оружие, чтобы  можно было им воспользоваться.    

Был унылый и душный вечер, когда они снова вышли из дому для  свершения трудного дела. Не желая обращать на себя внимание прохожих, мистер  Уинкль задрапировался в широкий плащ, а мистер Снодграсс под своим плащом скрыл  орудия смертоубийства.    

— Все захватили с собой? — взволнованно спросил  мистер Уинкль.    

— Все, — ответил мистер Снодграсс. — Боевых запасов  вполне достаточно, на случай если первые выстрелы будут безрезультатны. В ящике  четверть фунта пороха, а в кармане у меня две газеты для пыжей.    

Такие дружеские заботы могли вызвать только признательность.  Надо думать, что благодарность мистера Уинкля действительно была слишком  глубока, чтобы найти себе подходящее выражение, ибо он ни слова не проронил и  продолжал идти… не слишком спеша.    

— Мы пришли как раз вовремя, — заметил мистер  Снодграсс, когда они перелезли через забор первого поля, — солнце на закате.    

Мистер Уинкль взглянул на опускавшийся солнечный диск и  горестно подумал о том, что, быть может, и сам он скоро «закатится».    

— А вот и офицер! — воскликнул он через несколько  минут.    

— Где? — спросил мистер Снодграсс.    

— Вот… джентльмен в синем плаще.    

Мистер Снодграсс посмотрел туда, куда указывал перстом его  друг, и увидел фигуру в плаще. Офицер дал понять жестом, что их увидел. Друзья  следовали по его стопам в нескольких шагах от него.    

Вечер с каждой минутой становился более унылым, ветер  печально свистел в пустынном поле, словно где-то далеко великан свистом звал  собаку. Мрачная картина удручающе подействовала на мистера Уинкля. Когда они  шли мимо рва, он вздрогнул — ров казался огромной могилой.    

Внезапно офицер свернул с тропинки, перелез через частокол,  пробрался сквозь живую изгородь и очутился в пустынном поле. Там ждали два  джентльмена: один — маленький, толстый, с черными волосами, другой  представительный мужчина в сюртуке, обшитом тесьмой, хладнокровно восседавший  на складном стуле.    

— Наш противник и врач, — предположил мистер  Снодграсс. — Глотните бренди.    

Мистер Уинкль жадно схватил протянутую плетеную фляжку и  проглотил изрядную порцию укрепляющего напитка.    

— Мой друг, сэр, мистер Снодграсс, — представил  приятеля мистер Уинкль, когда офицер подошел к ним.    

Друг доктора Слеммера отвесил поклон и вытащил ящик, весьма  похожий на тот, который нес с собой мистер Снодграсс.    

— Полагаю, что нам говорить не о чем, сэр, —  холодно заметил он, открывая ящик, — предложение извиниться было вами  решительно отклонено.    

— Не о чем, сэр, — отвечал мистер Снодграсс,  которому становилось как-то не по себе.    

— Приступим! — сказал офицер.    

— Конечно, — согласился мистер Снодграсс.    

Отмерив дистанцию, с приготовлениями покончили.    

— Эти пистолеты лучше ваших, — сказал секундант  противника, протягивая принесенное оружие. — Вы видели, как я их заряжал.  Не возражаете?    

— Что вы! — воскликнул мистер Снодграсс.    

Это предложение вывело его из немаловажного затруднения, ибо  сведения мистера Снодграсса о том, как заряжают пистолеты, были довольно  туманны и неопределенны.    

— Ну, теперь мы можем их расставить по местам,  продолжал офицер равнодушным тоном, словно дуэлянты были шахматными фигурами, а  секунданты игроками.    

— Конечно, конечно! — подхватил мистер Снодграсс.  Он согласился бы на любое предложение, ибо ничего не смыслил в подобного рода  делах.    

Офицер направился к доктору Слеммеру, а мистер Снодграсс  подошел к мистеру Уинклю.    

— Все готово! — сказал он, протягивая мистеру  Уинклю пистолет. — Дайте ваш плащ.    

— Мой пакет у вас, дорогой друг? — прошептал  бедный Уинкль.    

— Да, все в порядке. Будьте хладнокровны и цельте ему в  плечо.    

Мистеру Уинклю показалось, что этот совет ничем не  отличается от тех, которые неизменно дают уличные зрители малышу, ввязавшемуся  в драку: «Смелей, поколоти его!» — совет превосходный, если только знаешь, как  им воспользоваться. Молча мистер Уинкль снял свой плащ — этот плащ всегда  приходилось долго расстегивать — и взял пистолет. Секунданты отступили в  сторону, то же самое сделал джентльмен, сидевший на складном стуле, и  противники начали приближаться друг к другу.    

Мистер Уинкль всегда отличался крайним человеколюбием. И  можно предположить, что, достигнув роковой черты, он закрыл глаза именно  потому, что не хотел сознательно искалечить существо себе подобное; то  обстоятельство, что глаза его были закрыты, помешало ему заметить очень  странное и непонятное поведение доктора Слеммера. Сей джентльмен выступил  вперед, вытаращил глаза, отступил назад, протер глаза, снова вытаращил их и,  наконец, крикнул:    

— Стойте, стойте!    

— Что это значит? — спросил доктор Слеммер, когда  его приятель и мистер Снодграсс подбежали к нему. Это не тот.    

— Не тот? — сказал секундант доктора Слеммера.    

— Не тот? — сказал мистер Снодграсс.    

— Не тот? — сказал джентльмен со складным стулом  под мышкой.    

— Конечно, не тот, — ответил маленький доктор. Это  не то лицо, которое оскорбило меня вчера вечером.    

— Странная вещь! — воскликнул офицер.    

— Очень! — подтвердил джентльмен со стулом. Вопрос  только в том, не должны ли мы формально считать этого джентльмена, раз он начал  поединок, тем самым субъектом, который оскорбил вчера вечером нашего друга,  доктора Слеммера, независимо от того, действительно ли он является этим  субъектом, или нет.    

Высказав такую мысль с видом весьма загадочным и мудрым,  джентльмен со стулом запустил в нос большую понюшку и окинул присутствующих  глубокомысленным взглядом человека, авторитетного в подобных делах.    

Мистер Уинкль сразу открыл глаза, а также навострил уши,  лишь только услышал, что противник призывает к прекращению враждебных действий;  уловив из последующих слов противника, что, несомненно, произошла ошибка, он  моментально сообразил, сколь выгодно для его репутации скрыть истинные причины,  побудившие его выйти на дуэль. Поэтому он храбро выступил вперед и заявил:    

— Я — не то лицо, которое вы имеете в виду. Я это знаю.    

— С таком случае это оскорбление для доктора  Слеммера, — решил джентльмен со стулом, — достаточное основание  немедленно продолжать дуэль.    

— Успокойтесь, Пейн, — перебил секундант  доктора. — Отчего же, сэр, вы не сказали мне об этом сегодня утром?    

— Ну конечно… конечно! — с негодованием подхватил  джентльмен со стулом.    

— Прошу вас, Пейн, успокойтесь, — снова вмешался  секундант. — Итак, сэр, могу я повторить свой вопрос?    

— Потому, сэр, — ответил мистер Уинкль, успевший  обдумать ответ, потому, сэр, что вы мне сказали, будто тот невоспитанный и  пьяный субъект был одет во фрак, который я не только имею честь носить, но и  сам изобрел, предложив его для членов Пиквикского клуба в Лондоне. Я считаю  своим долгом защищать честь мундира — вот почему я без всяких объяснений принял  вызов.    

— Уважаемый сэр, — сказал маленький доктор,  подходя и протягивая руку, — я высоко ценю вашу храбрость. И позвольте мне  сказать, сэр, что я восхищен вашим поведением и крайне сожалею, что напрасно  потревожил вас, пригласив сюда.    

— О, не стоит говорить об этом, сэр! — воскликнул  мистер Уинкль.    

— Я польщен знакомством с вами, сэр, — продолжал  маленький доктор.    

— Мне доставляет величайшее наслаждение познакомиться с  вами, сэр, отвечал мистер Уинкль.    

Тут доктор и мистер Уинкль пожали друг другу руку, затем  мистер Уинкль пожал руку лейтенанту Теплтону (секунданту доктора), затем мистер  Уинкль пожал руку джентльмену со стулом, и, наконец, мистер Уинкль пожал руку  мистеру Снодграссу. Сей последний джентльмен был восхищен геройским поведением  своего доблестного друга.    

— Теперь, мне кажется, мы можем разойтись, —  сказал лейтенант Теплтон.    

— Разумеется, — согласился доктор.    

— Если мистер Уинкль, — вставил джентльмен со  стулом, — не считает себя оскорбленным вызовом; в противном случае, я  думаю, он имеет право на удовлетворение.    

Мистер Уинкль самоотверженно заявил, что считает себя  полностью удовлетворенным.    

— А может быть, секундант мистера Уинкля почитает себя  обиженным моими замечаниями, сделанными в начале нашей встречи, — в таком  случае я буду счастлив дать ему немедленно удовлетворение, — заключил  джентльмен со стулом.    

Мистер Снодграсс поспешил признать, что крайне обязан  джентльмену за столь любезное предложение, которое должен, однако, отклонить,  ибо совершенно удовлетворен всем происшедшим. Секунданты заперли свои ящики, и  вся компания, покидая место поединка, была более оживлена, чем в момент  прибытия сюда.    

— Вы предполагаете долго прожить здесь? — спросил  доктор Слеммер мистера Уинкля, когда они дружески двинулись вместе в путь.    

— Думаю, уедем послезавтра, — последовал ответ.    

— Вы и ваш друг доставили бы мне большое удовольствие,  если бы посетили меня, и мы провели бы приятный вечерок после этой досадной  ошибки. Сегодня вечером вы свободны? — спросил маленький доктор.    

— У нас здесь есть друзья, — ответил мистер  Уинкль, — и мне бы не хотелось расставаться с ними на вечер. Может быть,  вы со своим другом присоединитесь к нам в «Быке»?    

— Охотно! — согласился тот. — Не будет ли  слишком поздно, если часов в десять мы зайдем на полчасика?    

— Что вы! Конечно нет! Я буду счастлив познакомить вас  с моими друзьями, мистером Пиквиком и мистером Тапменом.    

— Вы меня крайне обяжете, — сказал доктор, нимало  не подозревая, кто такой мистер Тапмен.    

— Значит, вы придете? — спросил мистер Снодграсс.    

— Непременно!    

Тем временем они вышли на большую дорогу, обменялись  сердечными приветствиями, и компания разделилась. Доктор Слеммер с друзьями  направился к казармам, а мистер Уинкль, в сопровождении своего друга, мистера  Снодграсса, возвратился в гостиницу.    

 Глава III    

     

Новое знакомство. Рассказ странствующего актера. Досадная  помеха и неприятная встреча     

     

У мистера Пиквика возникли некоторые опасения, вызванные  необычным отсутствием двух его друзей, чье таинственное поведение в течение  целого утра отнюдь не давало повода к уменьшению его тревоги. Тем с большей  радостью встал он, чтобы поздороваться с ними, когда они вошли, и тем с большим  интересом осведомился, что могло их задержать. В ответ на его вопросы мистер  Снодграсс собрался дать исторический обзор событий, только что изложенных, как  вдруг запнулся, заметив, что здесь присутствуют не только мистер Тапмен и  вчерашний их товарищ по пассажирской карете, но еще какой-то незнакомец, не  менее странного вида. Это был изможденный человек с желтоватым лицом и глубоко  запавшими глазами, которые казались еще более странными, чем создала их  природа, благодаря прямым черным волосам, ниспадавшим ему на лицо. Глаза у него  отличались почти неестественным блеском и пронзительной остротою, скулы  торчали, а челюсти выдавались так, что наблюдатель мог бы предположить, будто  каким-то сокращением мускулов он вдруг втянул щеки, если бы полуоткрытый рот и  неподвижная физиономия не свидетельствовали о том, что такова была обычная его  внешность. Шею он обмотал зеленым шарфом, длинные концы которого спускались ему  на грудь и виднелись сквозь обтрепанные петли старого жилета. Верхней одеждой  служил ему длинный черный сюртук, под которым были широкие темные панталоны и  высокие сапоги, быстро приближавшиеся к стадии полного разрушения.    

На этом странном субъекте остановился взгляд мистера Уинкля,  и на него указал рукой мистер Пиквик, проговорив:    

— Друг нашего друга. Сегодня утром мы узнали, что наш  Друг связан со здешним театром, хотя и не имеет желания доводить это до  всеобщего сведения, а этот джентльмен является представителем той же профессии.  Когда вы вошли, он как раз собирался развлечь нас связанным с нею небольшим  рассказом.    

— Масса рассказов, — сказал вчерашний незнакомец в  зеленом фраке, приближаясь к мистеру Уинклю и говоря тихо и  конфиденциально. — Чудак — выполняет тяжелую работу — не актер — странный  человек — всякие бедствия — «мрачный Джимми» — мы так его называем.    

Мистер Уинкль и мистер Снодграсс вежливо приветствовали  джентльмена, носившего изысканное прозвище «мрачный Джимми», и по примеру  остальной компании заказали грот и уселись за стол.    

— А теперь, сэр, — сказал мистер Пиквик, — не  угодно ли вам будет приступить к обещанному повествованию?    

Мрачный субъект вынул из кармана грязную свернутую в трубку  рукопись и, обращаясь к мистеру Снодграссу, который только что извлек свою  записную книжку, произнес глухим голосом, вполне соответствовавшим его  внешности:    

— Вы — поэт?    

— Я… я… до некоторой степени, — ответил мистер  Снодграсс, слегка смущенный неожиданным вопросом.    

— А! Для жизни поэзия — то же, что музыка и свет для  сцены; у одной отнимите мишурные ее украшения, у другой — ее иллюзии, и  останется ли хоть что-нибудь ценное в жизни и на сцене, ради чего стоило бы  жить и волноваться?    

— Совершенно верно, сэр! — отозвался мистер  Снодграсс.    

— Находиться перед рампой, — продолжал мрачный  субъект, — то же, что присутствовать на приеме при дворе и восхищаться  шелковыми платьями пестрой толпы; находиться за рампой — значит превратиться в  тех, кто создает это великолепие, — заброшенных и никому неведомых, —  тех, кому предоставляется право по произволу судьбы утонуть или выплыть,  умереть с голоду или жить.    

— Верно! — произнес мистер Снодграсс, ибо  ввалившиеся глаза мрачного субъекта устремлены были на него, и он почитал  нужным что-нибудь сказать.    

— Начинайте, Джимми, — сказал испанский  путешественник, — как черноокая Сьюзен[29] —  весь в Даунсе — нечего каркать — выскажитесь — смотрите веселей.    

— Не приготовите ли вы себе еще стакан, сэр, прежде чем  начать? — предложил мистер Пиквик.    

Мрачный субъект последовал совету и, смешав в стакане бренди  с водою, выпил не спеша половину, развернул рукопись и начал излагать, то  читая, то рассказывая, нижеследующее происшествие, сообщение о котором мы  находим в протоколах клуба под названием «Рассказ странствующего актера».    

     

     «Рассказ странствующего актера»    

     

Нет ничего чудесного в том, что я собираюсь  рассказать, — начал мрачный субъект, — нет в этом и ничего из ряда  вон выходящего. Нужда и болезнь — явления столь заурядные на многих этапах  жизни, что заслуживают не больше внимания, чем принято уделять самым  обыкновенным изменениям в человеческой природе. Эти заметки я набросал потому,  что объектом их является человек, которого я хорошо знал в течение многих лет.  Я следил, как он постепенно опускался, пока, наконец, не впал в крайнюю нищету,  из которой уже не выкарабкался.    

Человек, о котором я говорю, был маленький пантомимный актер  и горький пьяница, как многие представители этой профессии. В лучшие дни, когда  беспутная жизнь еще не лишила его сил и болезнь не изнурила, получал он хорошее  жалование и, будь он осторожен и благоразумен, пожалуй, продолжал бы его  получать в течение еще нескольких лет — немногих, ибо люди эти или рано  умирают, или, чрезмерно расходуя энергию, теряют преждевременно физические  силы, от которых всецело зависит их существование. Однако порочная его  наклонность приобрела такую власть над ним, что оказалось невозможным давать  ему те роли, в которых он действительно был полезен театру. Трактир имел для  него притягательную силу, и с нею он не мог бороться. Запущенная болезнь и  безысходная бедность должны были выпасть ему на долю неизбежно, как сама  смерть, если бы он продолжал идти упорно этим путем; он и в самом деле  упорствовал, и о последствиях можно догадаться. Он не мог получить ангажемент и  нуждался в куске хлеба.    

Каждый, кто хоть сколько-нибудь знаком с театральной жизнью,  знает, какая орава оборванных бедняков толчется за кулисами любого большого  театра, это не актеры, получившие ангажемент, — это кордебалет, статисты,  акробаты словом, те, которых принимают для выступления в пантомимах или в  пасхальном спектакле, а затем увольняют, пока снова не понадобятся их услуги  для какой-нибудь постановки, требующей много участников. Такую же жизнь  вынужден был вести этот человек; подвизаясь каждый вечер в каком-нибудь  маленьком театре, он зарабатывал несколько лишних шиллингов в неделю и имел  возможность удовлетворять старую наклонность. Но и этот источник вскоре для  него иссяк. Безалаберность его была слишком велика, он лишился даже такого  ничтожного заработка, дошел до того, что ему буквально грозила голодная смерть,  и лишь изредка выпрашивал какую-нибудь мелочь взаймы у старых товарищей или  добивался выступления в уличных театриках; и когда случалось ему что-нибудь  заработать, деньги он тратил по-старому.    

Больше года никто не знал, как ухитряется он сводить концы с  концами. Приблизительно в это время я был приглашен для нескольких выступлений  в одном из театров на Сарийской стороне[30] Темзы,  и здесь я увидел этого человека, которого потерял было из виду, так как я  разъезжал по провинции, а он прозябал где-то в закоулках Лондона. Я уже оделся,  чтобы идти домой, и шел по сцене, направляясь к выходу, когда он хлопнул меня  по плечу. Никогда не забуду того отталкивающего зрелища, какое представилось  моим глазам, когда я оглянулся. Он был одет для выступления в пантомиме в  нелепейший костюм клоуна. Призрачные фигуры в «Пляске смерти», чудовищные  образы, запечатленные на холсте искуснейшим художником, не были столь жуткими. Раздувшееся  его тело и сухопарые ноги — уродство их увеличивалось во сто раз от  фантастического костюма, — мутные глаза, резко выделявшиеся на фоне белил,  которые густым слоем покрывали его лицо, трясущаяся голова в причудливом уборе  и длинные костлявые руки, натертые мелом, — все это придавало ему  отвратительный и неестественный вид, о котором никакой описание не даст полного  представления и который я и по сей день вспоминаю с содроганием. Голос его  звучал глухо и дрожал, когда он отвел меня в сторону и отрывисто сообщил  длинный перечень болезней и лишений, закончив, по обыкновению, настойчивой  просьбой ссудить ничтожную сумму. Я сунул ему в руку несколько шиллингов и,  уходя, слышал взрыв смеха, которым встречен был первый его трюк на сцене.    

Спустя несколько дней какой-то мальчик вручил мне грязный  обрывок бумаги, где было нацарапано несколько слов карандашом; меня уведомляли,  что человек этот опасно заболел и просит, чтобы я зашел к нему на квартиру на  такой-то улице, — не припомню сейчас ее названия, — находящейся  неподалеку от театра. Я обещал исполнить просьбу, как только освобожусь, и,  когда опустился занавес, отправился в свое печальное путешествие.    

Было поздно, так как я играл в последней пьесе; а по случаю  бенефиса представление тянулось дольше, чем обычно. Была темная холодная ночь с  пронизывающим, сырым ветром, под напором которого дождь тяжело стучал в окна и  стены домов. В узких и безлюдных улицах стояли лужи, а так как от резкого ветра  потухло большинство немногочисленных фонарей, то прогулка эта была не только  неприятной, но и весьма рискованной. Однако мне посчастливилось не сбиться с  дороги и без особых затруднений отыскать дом, который был указан в  записке, — угольный сарай, над которым был надстроен один этаж, где в  задней комнате лежал тот, кого я разыскивал.    

На лестнице меня встретила жалкая женщина, жена этого  человека, и, сообщив, что он только что впал в забытье, ввела меня тихонько в  комнату и поставила для меня стул у кровати. Больной лежал, повернувшись лицом  к стене, и, так как на мой приход он не обращал ни малейшего внимания, у меня  было время осмотреть место, куда я попал.    

Он лежал на старой откидной кровати. У изголовья висела  рваная клетчатая занавеска, служившая защитой от ветра, который проникал в эту  убогую комнату сквозь многочисленные щели в двери, и занавеска все время  развевалась. На заржавленной поломанной решетке камина тлели угли; перед ним  был выдвинут старый покрытый пятнами треугольный стол, на котором стояли  склянки с микстурой, треснутый стакан, какие-то мелкие домашние вещи. На полу,  на импровизированной постели, спал ребенок, а возле него на стуле сидела  женщина. На полке были расставлены тарелки и чашки с блюдцами; под нею висели  балетные туфли и пара рапир. Больше ничего не было в комнате, кроме каких-то  лохмотьев и узлов, валявшихся по углам.    

Я успел рассмотреть все эти мелкие детали и заметить тяжелое  дыхание и лихорадочную дрожь больного, прежде чем он обратил внимание на мое  присутствие. В беспокойных попытках улечься поудобнее он свесил руку с кровати,  и она коснулась моей руки. Он вздрогнул и тревожно заглянул мне в лицо.    

— Джон, это мистер Хатли, — сказала его жена.  Мистер Хатли, за которым ты посылал сегодня, помнишь?    

— А… — протянул больной, проводя рукою по лбу. Хатли…  Хатли… Дайте вспомнить. — В течение нескольких секунд он, казалось,  старался собраться с мыслями, потом крепко схватил меня за руку и сказал: — Не  бросайте меня, старина, не бросайте. Она меня убьет, я знаю, что убьет.    

— Давно он в таком состоянии? — спросил я у его  плачущей жены.    

— Со вчерашнего вечера, — ответила она. —  Джон, Джон, неужели ты меня не узнаешь?    

— Не подпускайте ее ко мне! — содрогнувшись,  сказал больной, когда она склонилась к нему. — Уведите се, я не могу ее  видеть. — В смертельном испуге он не спускал с нее дикого взора, потом стал  шептать мне на ухо: — Я колотил ее, Джем… вчера ее побил, да и раньше бил не  раз. Я морил голодом и ее и мальчика, а теперь, когда я слаб и беспомощен, она  меня убьет за это, Джем… знаю, что убьет. Вы бы убедились в этом, если бы  видели, как она плакала. Не подпускайте ее ко мне!    

Он разжал руку и в изнеможении откинулся на подушку.    

Я слишком хорошо понимал, что это значит. Если бы хоть на  секунду возникли у меня какие-нибудь сомнения, один взгляд, брошенный на  бледную и изможденную женщину, объяснил бы мне истинное положение вещей.    

— Отойдите лучше, — сказал я этой несчастной. Ему  вы помочь не можете. Пожалуй, он успокоится, если не будет вас видеть.    

Она отошла. Через несколько секунд он открыл глаза и  тревожно осмотрелся по сторонам.    

— Она ушла? — взволнованно осведомился он.    

— Да, да, — ответил я. — Она вас не обидит.    

— А я вам говорю, Джем, что она обижает меня, тихо  сказал он. — Глаза у нее такие, что меня охватывает смертельный страх, я  чуть с ума не схожу. Всю прошлую ночь ее большие, широко раскрытые глаза и  бледное лицо преследовали меня, я отворачивался, они были передо мною, и каждый  раз, когда я просыпался, она сидела у кровати и смотрела на меня. — Он  притянул меня к себе и прошептал глухо и тревожно: — Джем, должно быть, это  злой дух… дьявол. Тише! Я это знаю. Будь она женщиной, она бы давным-давно  умерла. Ни одна женщина не вынесла бы того, что вынесла она.    

С болью в сердце подумал я о том, как жесток и черств был  этот человек в течение многих лет, если могла им овладеть такая мысль. Мне нечего  было ему ответить, да и кто мог бы принести надежду или утешение жалкому  существу, находившемуся передо мной?    

Я просидел у него больше двух часов, а он все время метался,  тихонько вскрикивая от боли или волненья, тревожно размахивая руками и  ворочаясь с боку на бок. Наконец, он погрузился в то полубессознательное  состояние, когда память в смятении переходит от картины к картине и с места на  место, ускользая от контроля разума, но не освободившись от неописуемого  ощущения испытываемых страданий. Убедившись в этом на основании бессвязного  бреда и зная, что в ближайшее время лихорадка вряд ли усилится, я расстался с  ним, обещав несчастной его жене вернуться завтра к вечеру и, в случае  необходимости, провести всю ночь с больным.    

Я сдержал слово. За последние сутки произошла потрясающая  перемена. Глаза, хотя и глубоко запавшие, с тяжелыми веками, сверкали, и жутко  было видеть этот блеск. Губы запеклись и потрескались; от жара высохла и стала  шершавой кожа, и дикий, нечеловеческий страх отражался на его лице, еще резче  подчеркивая гибельное действие недуга. Жар был у него очень сильный.    

Я занял то же место, что и накануне, и просидел несколько  часов, прислушиваясь к звукам, которые могли потрясти сердце самого  бесчувственного человека, к ужасному бреду умирающего. Я слышал мнение врача и  понимал, что надежды нет никакой: я сидел у смертного одра. Я видел, как в  мучительном жару извивалось это исхудавшее тело, которое несколько часов назад  корчилось на потеху буйной галерки, я слышал пронзительный смех клоуна, переходивший  в тихий шепот умирающего.    

Тяжело и трогательно следить за тем, как память обращается к  повседневным занятиям и обязанностям здорового человека, когда перед вами лежит  его слабое и беспомощное тело; но если характер этих занятий резко противоречит  всему, что мы связываем с представлением о могиле или с возвышенными идеями о  смерти, впечатление создается бесконечно более сильное. Театр и трактир вот о  чем бредил несчастный. Чудилось ему — был вечер, он должен играть в вечернем  спектакле, поздно, он торопится выйти из дому. Зачем его удерживают, не дают  уйти?.. Он лишится заработка… Ему нужно идти. Нет! Его не пускают. Он закрыл  лицо горячими руками и тихо сетовал на собственную свою слабость и жестокость  преследователей. Короткая пауза, и он выкрикнул какие-то вирши — последние им  заученные. Он приподнялся на кровати, вытянул тощие ноги, вертелся, принимая  нелепые позы; он играл роль — он был на сцене. Минутное молчание — и он тихо  затянул припев разухабистой песни. Наконец-то добрался он до старого пристанища:  как жарко в зале! Он был болен, очень болен, ну а сейчас он здоров и счастлив.  Наполните ему стакан. Кто выбил у него стакан из рук? Опять тот же, кто и  раньше его преследовал. Он упал на подушку и громко застонал. Краткий период  забытья, а затем начались его скитания по нескончаемому лабиринту низких  сводчатых комнат таких низких, что иногда приходилось пробираться на  четвереньках; было душно и темно, и куда бы он ни сворачивал — всюду натыкался  на препятствия. Вот какие-то насекомые, мерзкие извивающиеся твари, таращат на  него глаза и кишат в воздухе, жутко поблескивая в глубоком мраке. Стены и  потолок словно движутся — так много на них пресмыкающихся… склеп раздвигается  до необъятных размеров… мелькают страшные тени, а среди них люди, которых он  когда-то знал, но лица их отвратительно искажены усмешками и гримасами; они  прижигают его раскаленным железом, стягивают ему голову веревками, пока не  хлынула кровь; он отчаянно боролся за жизнь.    

После одного из таких пароксизмов, когда я с великим трудом  удерживал его в постели, он погрузился, по-видимому, в дремоту. Устав от  бессонницы и напряжения, я на несколько минут закрыл глаза, как вдруг  почувствовал, что кто-то вцепился мне в плечо. Я мгновенно проснулся. Он  приподнялся, стараясь сесть в постели, — лицо его страшно изменилось, но  сознание вернулось к нему, так как он, очевидно, узнал меня. Ребенок, которого  давно уже разбудил его бред, вскочил с постели и, закричав от испуга, бросился  к отцу; мать поспешила схватить его на руки, чтобы отец в припадке безумия не  ушиб его, но в ужасе от происшедшей с больным перемены остановилась,  остолбенев, у кровати. Он судорожно сжал мне плечо и, ударяя себя другою рукою  в грудь, сделал отчаянную попытку заговорить. Попытка не удалась; он простер к  ним руки и снова попробовал заговорить. Из горла вырвались хрипы… глаза  расширились… короткий приглушенный стон… и он упал навзничь мертвый!»    

     

     

С величайшим удовольствием сообщили бы мы мнение мистера  Пиквика о вышеизложенной истории. Мы нимало не сомневаемся о том, что нам  представилась бы возможность познакомить с ним наших читателей, если бы не одно  злополучное обстоятельство.    

Мистер Пикник поставил на стол стакан, который он к концу  повествования держал в руке, и только что собрался заговорить, — ссылаясь  на записную книжку мистера Снодграсса, мы смеем утверждать, что он уже рот  открыл, — как вдруг в комнату вошел лакей и доложил:    

— Какие-то джентльмены, сэр.    

Можно думать, что мистер Пиквик в тот момент, когда его  прервали, готовился высказать замечания, которые если и не зажгли бы Темзы, то  во всяком случае озарили бы мир, ибо он сурово воззрился на физиономию лакея, а  затем окинул взглядом всю компанию, словно требовал сведений о вновь прибывших.    

— О! — воскликнул мистер Уинкль, вставая. —  Это мои приятели. Просите их! Очень симпатичные люди, добавил, мистер Уинкль,  когда лакей удалился. Офицеры Девяносто седьмого полка, сегодня утром я с ними  познакомился при довольно странных обстоятельствах. Вам они очень понравятся.    

Мистер Пиквик немедленно обрел утраченное спокойствие.    

Лакей вернулся и ввел в комнату трех джентльменов.    

— Лейтенант Теплтон, — сказал мистер Уинкль.  Лейтенант Теплтон — мистер Пиквик; доктор Пейн — мистер Пиквик; мистер  Снодграсс — с ним вы уже знакомы; мой друг мистер Тапмен — доктор Пейн; доктор  Слеммер — мистер Пиквик; мистер Тапмен — доктор Сле…    

Тут мистер Уинкль запнулся, ибо на физиономиях как мистера  Тапмена, так и доктора отразилось сильное волнение.    

— Этого джентльмена я уже встречал, — с ударением  сказал доктор.    

— Вот как! — воскликнул мистер Уинкль.    

— И… и этого человека тоже, если не ошибаюсь, добавил  доктор, устремив испытующий взгляд на незнакомца в зеленом фраке. — Вчера  вечером я сделал этому субъекту одно весьма настоятельное предложение, которое  он счел уместным отклонить.    

С этими словами доктор грозно посмотрел на незнакомца и  шепнул что-то своему другу, лейтенанту Теплтону.    

— Не может быть! — воскликнул этот джентльмен,  когда замер шепот. — Я утверждаю! — возразил доктор Слеммер.    

— Вы обязаны рассчитаться с ним сейчас же! —  внушительно пробормотал владелец складного стула.    

— Не волнуйтесь, Пейн, — вмешался  лейтенант. — Разрешите вас спросить, сэр, — обратился он к мистеру  Пиквику, который был весьма озадачен этой неучтивой интермедией, —  разрешите вас спросить, принадлежит ли этот человек к вашей компании?    

— Нет, сэр, — ответил мистер Пиквик. — Он —  наш гость.    

— Если не ошибаюсь, он состоит членом вашего  клуба? — осведомился лейтенант.    

— Никоим образом, — сказал мистер Пиквик.    

— И он не носит значка вашего клуба? — продолжал  лейтенант.    

— Нет! — отвечал изумленный мистер Пиквик.    

Лейтенант Теплтон круто повернулся к своему другу доктору  Слеммеру, слегка пожав плечами, словно не совсем доверял его памяти. У  маленького доктора вид был гневный, но озадаченный, а мистер Пейн злобно взирал  на лучезарную физиономию ничего не подозревавшего мистера Пиквика.    

— Сэр! — сказал доктор, внезапно обратившись к  мистеру Тапмену, таким тоном, что этот джентльмен вздрогнул, как будто ему в  икру коварно воткнули булавку. Вчера вечером вы были здесь на балу?    

Мистер Тапмен слабо прошептал «да», не спуская в то же время  глаз с мистера Пиквика.    

— Этот человек вас сопровождал? — продолжал  доктор, указывая на незнакомца, оставшегося невозмутимым.    

Мистер Тапмен подтвердил этот факт.    

— Итак, сэр, — сказал доктор незнакомцу, — я  вас спрашиваю еще раз, в присутствии этих джентльменов, угодно ли вам вручить  мне вашу визитную карточку и дать мне возможность обращаться с вами, как с  джентльменом, или вы вынудите меня расправиться с вами самолично и  незамедлительно?    

— Позвольте, сэр! — сказал мистер Пиквик. —  Не получив некоторых объяснений, я не могу допустить дальнейшего развития этой  истории. Тапмен, расскажите, в чем дело.    

После такого торжественного призыва к нему лично мистер  Тапмен вкратце изложил суть дела; слегка коснулся вопроса о позаимствованном  фраке; распространился на тему о том, что все произошло «после обеда»; в  заключение добавил несколько покаянных слов и предоставил незнакомцу  оправдываться по мере собственных сил и умения.    

Тот, казалось, готов был приступить к делу, как вдруг  лейтенант Теплтон, посматривавший на него с большим любопытством, спросил, не  скрывая презрения:    

— Не видал ли я вас в театре, сэр?    

— Несомненно, — ответил незнакомец, нимало не  смутясь.    

— Это странствующий актер! — презрительно сказал лейтенант,  обращаясь к доктору Слеммеру. — Он играет в пьесе, которая идет завтра  вечером в Рочестерском театре для офицеров Пятьдесят второго полка. Вы не  можете требовать от него удовлетворения, Слеммер… это невозможно!    

— Никак! — с достоинством заметил Пейн.    

— Сожалею, что поставил вас в такое неприятное  положение, — обратился лейтенант Теплтон к мистеру Пиквику. —  Разрешите вам сказать, что во избежание повторения подобных сцен следует быть  более осмотрительным в выборе друзей. Прощайте, сэр! — И лейтенант быстро  вышел из комнаты.    

— А мне разрешите сказать, сэр, — произнес  вспыльчивый доктор Пейн, что, будь я Теплтоном или будь я Слеммером, я дернул  бы за нос вас, сэр, и всех ваших друзей. Да, сэр, всех. Меня зовут Пейн, сэр,  доктор Пейн Сорок третьего полка. Прощайте, сэр.    

Закончив свою речь и произнеся последние два слова на  высокой ноте, он величественно прошествовал вслед за своим другом; за ним по  пятам шел доктор Слеммер, который не сказал ничего и удовольствовался лишь тем,  что испепелил компанию одним взглядом.    

В продолжение вышеизложенных вызывающих речей крайнее  недоумение и ярость распирали благородную грудь мистера Пикника, грозя  разорвать его жилет. Оп стоял окаменевший и смотрел в пространство. Стук  захлопнувшейся двери заставил его опомниться. Ярость была написана на его лице,  и глаза пылали, когда он ринулся вперед. Уже рука его коснулась дверной ручки;  еще секунда — и она впилась бы в горло доктора Пейна 43-го полка, если бы  мистер Снодграсс не ухватил своего высокочтимого наставника за фалды фрака и не  оттащил от двери.    

— Держите его! — кричал мистер Снодграсс. Уинкль,  Тапмеп! Он не смеет из-за этого подвергать опасности свою драгоценную жизнь.    

— Пустите меня! — сказал мистер Пиквик.    

— Держите его крепко! — кричал мистер Снодграсс: и  соединенными усилиями всей компании мистер Пиквик; был водружен в кресло.    

— Оставьте его в покое, — сказал незнакомец в  зеленом фраке. — Грогу — забавный старый джентльмен — какой вздор —  проглотите-ка этого — ах! — отличное лекарство.    

Проверив предварительно доброкачественность смеси,  приготовленной мрачным субъектом, незнакомец поднес стакан к губам мистера  Пиквика, и остаток содержимого быстро исчез.    

Наступила короткая пауза; грог сделал свое дело; добродушная  физиономия мистера Пиквика быстро обрела свойственное ей выражение.    

— Они недостойны вашего внимания, — сказал мрачный  гость.    

— Вы правы, сэр, — ответил мистер Пиквик. — Я  стыжусь, что так погорячился. Придвигайтесь к столу, сэр.    

Мрачный субъект с готовностью повиновался; круг снова  сомкнулся за столом, и гармония восстановилась. Какая-то затаенная досада,  пожалуй, нашла себе пристанище в груди мистера Уинкля, вызванная, быть мажет.  временным захватом его фрака, хотя вряд ли разумно будет предположить, что  такое пустячное обстоятельство могло возбудить хотя бы и мимолетное раздражение  в груди пиквикиста. Во всех же остальных отношениях благодушие было вновь  обретено полностью, и вечер закончился так же весело, как начался.    

 Глава IV    

     

Полевые маневры и бивуак; еще новые друзья и приглашение  поехать за город     

     

Многие писатели проявляют не только неразумное, но и  поистине постыдное нежелание отдавать должное тем источникам, из которых они  черпают ценный материал. Нам такое нежелание чуждо. Мы лишь стремимся честно  исполнить ответственную обязанность, вытекающую из наших издательских функций;  и сколь бы при других обстоятельствах честолюбие ни побуждало нас притязать на  авторство по отношению к этим приключениям, уважение к истине воспрещает нам  претендовать на что-либо большее, чем заботливое приведение их в порядок и  беспристрастное изложение. Пиквикские документы являются нашим Нью-Риверским  водоемом[31], а нас можно было бы  сравнить с Нью-Риверской компанией. Трудами других создан для нас огромный  резервуар существеннейших фактов. Мы же только подаем их и пускаем чистой и  легкой струей при помощи этих выпусков[32] —  на благо людей, жаждущих пиквикской мудрости.    

Действуя в таком духе и твердо опираясь на принятое нами  решение воздать должное тем источникам, к коим мы обращались, заявляем открыто,  что записной книжке мистера Снодграсса обязаны мы фактами, занесенными в эту и  последующую главы, — фактами, к изложению которых, очистив ныне свою  совесть, мы приступаем без дальнейших комментариев.    

На следующее утро жители Рочестера и примыкающих к нему  городов рано поднялись с постели в состоянии крайнего волнения и возбуждения.  На линии укреплений должен был состояться большой военный смотр. Орлиное око  командующего войсками будет наблюдать маневры полудюжины полков; были возведены  временные фортификации, будет осаждена и взята крепость и взорвана мина.    

Мистер Пиквик был восторженным поклонником армии, о чем,  быть может, догадались наши читатели, основываясь на тех кратких выдержках,  какие даны нами из его описания Четема. Ничто не могло привести его в такое  восхищение, ничто не могло так гармонировать с чувствами каждого из его  спутников, как предстоящее зрелище. Вот почему они вскоре тронулись в путь и  направились к месту действия, куда уже со всех сторон стекались толпы народа.