1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Книга 1    

     

     

Предисловие автора[1]    

     

В  предисловии к первому изданию этой книги я говорил, что чувства, которые я  испытываю, закончив работу, мешают мне отступить от нее на достаточно большое  расстояние и отнестись к своему труду с хладнокровием, какого требуют подобные  официальные предварения. Мой интерес к ней был настолько свеж и силен, а сердце  настолько разрывалось меж радостью и скорбью – радостью достижения давно  намеченной цели, скорбью разлуки со многими спутниками и товарищами, – что  я опасался, как бы не обременить читателя слишком доверительными сообщениями и  касающимися только меня одного эмоциями.    

Все, что  я мог бы сказать о данном повествовании помимо этого, я попытался сказать в нем  самом.    

Возможно,  читателю не слишком любопытно будет узнать, как грустно откладывать перо, когда  двухлетняя работа воображения завершена; или что автору чудится, будто он  отпускает в сумрачный мир частицу самого себя, когда толпа живых существ,  созданных силою его ума, навеки уходит прочь. И тем не менее мне нечего к этому  прибавить; разве только следовало бы еще признаться (хотя, пожалуй, это и не  столь уж существенно), что ни один человек не способен, читая эту историю,  верить в нее больше, чем верил я, когда писал ее.    

Сказанное  выше в такой мере сохраняет свою силу и сегодня, что мне остается сделать читателю  лишь еще одно доверительное сообщение. Из всех моих книг я больше всего люблю  эту. Мне легко поверят, если я скажу, что отношусь как нежный отец ко всем  детям моей фантазии и что никто и никогда не любил эту семью так горячо, как  люблю ее я. Но есть один ребенок, который мне особенно дорог, и, подобно многим  нежным отцам, я лелею его в глубочайших тайниках своего сердца. Его имя –  «Дэвид Копперфилд».    

     

Жизнь Дэвида  Копперфилда, рассказанная им самим    

     

Стану ли  я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет  кто-нибудь другой – должны показать последующие страницы. Начну рассказ о моей  жизни с самого начала и скажу, что я родился в пятницу в двенадцать часов ночи  (так мне сообщили, и я этому верю). Было отмечено, что мой первый крик совпал с  первым ударом часов.    

Принимая  во внимание день и час моего рождения, сиделка моей матери и кое-какие умудренные  опытом соседки, питавшие живейший интерес ко мне за много месяцев до нашего  личного знакомства, объявили, во-первых, что мне предопределено испытать в  жизни несчастья и, во-вторых, что мне дана привилегия видеть привидения и  духов; по их мнению, все злосчастные младенцы мужского и женского пола,  родившиеся в пятницу около полуночи, неизбежно получают оба эти дара.    

Мне  незачем останавливаться здесь на первом предсказании, ибо сама история моей  жизни лучше всего покажет, сбылось оно или нет. О втором предсказании я могу  только заявить, что если я не промотал этой части моего наследства в  младенчестве, то, стало быть, еще не вступил во владение ею. Впрочем, лишившись  своей собственности, я отнюдь не жалуюсь, и, если в настоящее время она  находится в других руках, я от всей души желаю владельцу сохранить ее.    

Я  родился в сорочке, и в газетах появилось объявление о ее продаже по дешевке –  за пятнадцать гиней. Но либо в ту пору у моряков было мало денег, либо мало  веры и они предпочитали пробковые пояса, – я не знаю; мне известно только,  что поступило одно-единственное предложение от некоего ходатая по делам,  связанного с биржевыми маклерами, который предлагал два фунта наличными  (намереваясь остальное возместить хересом), но дать больше, и тем самым  предохранить себя от опасности утонуть, не пожелал. Вслед за сим объявлений  больше не давали, сочтя их пустой тратой денег, – что касается хереса, то  моя бедная мать распродавала тогда свой собственный херес, – а десять лет  спустя сорочка была разыграна в наших краях в лотерее между пятьюдесятью  участниками, внесшими по полкроны, причем выигравший должен быть доплатить пять  шиллингов. Я сам при этом присутствовал и, припоминаю, испытывал некоторую  неловкость и смущение, видя, как распоряжаются частью меня самого. Помнится,  сорочка была выиграна старой леди с маленькой корзиночкой, из которой она  весьма неохотно извлекла требуемые пять шиллингов монетами по полпенни, не  доплатив при этом двух с половиной пенсов; было потрачено немало времени на безуспешные  попытки доказать ей это арифметическим путем. В наших краях долго еще будут  вспоминать тот примечательный факт, что она и в самом деле не утонула, а  торжественно почила девяноста двух лет в своей собственной постели. Как мне  рассказывали, она до последних дней особенно гордилась и хвастала тем, что  никогда не бывала на воде, разве что проходила по мосту, а за чашкой чаю (к  которому питала пристрастие) она до последнего вздоха поносила нечестивых  моряков и всех вообще людей, которые самонадеянно «колесят» по свету. Тщетно  втолковывали ей, что этому предосудительному обычаю мы обязаны многими  приятными вещами, включая, может быть, и чаепитие. Она отвечала еще более  энергически и с полной верой в силу своего возражения:    

– Не  будем колесить!    

Дабы и  мне не колесить, возвращаюсь к моему рождению.    

Я  родился в графстве Суффолк, в Бландерстоне или «где-то поблизости», как говорят  в Шотландии. Родился я после смерти отца. Глаза моего отца закрылись за шесть  месяцев до того дня, как мои раскрылись и увидели свет. Даже теперь мне  странно, что он никогда меня не видел, и еще более странным мне кажется то  туманное воспоминание, какое сохранилось у меня с раннего детства, о его белой  надгробной плите на кладбище и о чувстве невыразимой жалости, которую я,  бывало, испытывал при мысли, что эта плита лежит там одна темными вечерами,  когда в нашей маленькой гостиной пылает камин и горят свечи, а двери нашего  дома заперты на ключ и на засов, – иной раз мне чудилось в этом что-то  жестокое.    

Тетка  моего отца, а, стало быть, моя двоюродная бабка, о которой будет еще речь  впереди, была самой значительной персоной в нашей семье. Мисс Тротвуд, или мисс  Бетси, как называла ее моя бедная мать, когда ей случалось преодолеть свой  страх перед этой грозной особой и упомянуть о ней (это случалось редко), –  мисс Бетси вышла замуж за человека моложе себя, который был очень красив, хотя  к нему отнюдь нельзя было применить незамысловатую поговорку: «Красив, кто  хорош». Не без основания подозревали, что он поколачивал мисс Бетси и даже  принял однажды, во время спора о домашних расходах, срочные и решительные меры  к тому, чтобы выбросить ее из окна второго этажа. Такие признаки неуживчивого  характера побудили мисс Бетси откупиться от него и расстаться по взаимному  соглашению. Он отправился со своим капиталом в Индию, где (если верить нашей  удивительной семейной легенде) видели, как он разъезжал на слоне в обществе  бабуина;[2]  я же думаю, что, вероятно, это был бабу[3]  или бегума.[4]  Как бы там ни было, лет через десять пришла из Индии весть о его смерти. Никто  не знал, как подействовала она на мою бабушку: тотчас после разлуки с ним она  снова стала носить свою девичью фамилию, купила далеко от наших мест, в деревушке  на морском побережье, коттедж, поселилась там с одной-единственной служанкой и,  по слухам, жила в полном уединении.    

Кажется,  мой отец был когда-то ее любимцем, но его женитьба смертельно оскорбила ее, потому  что моя мать была «восковой куклой». Она никогда не видела моей матери, но  знала, что ей еще не исполнилось двадцати лет. Мой отец и мисс Бетси больше  никогда не встречались. Он был вдвое старше моей матери, когда женился на ней,  и не отличался крепким сложением. Спустя год он умер – как я уже говорил, за  шесть месяцев до моего появления на свет.    

Таково  было положение дел под вечер в пятницу, которую мне, быть может, позволительно  назвать знаменательной и чреватой событиями. Впрочем, я не имею права  утверждать, будто эти дела были мне в то время известны или будто я сохранил  какое-то воспоминание, основанное на свидетельстве моих собственных чувств, о  том, что последовало.    

Моя  мать, чувствуя недомогание, в глубоком унынии сидела у камина, сквозь слезы  смотрела на огонь и горестно размышляла о себе самой и о лишившемся отца  маленьком незнакомце, чье появление на свет, весьма равнодушный к его прибытию,  уже готовы были приветствовать несколько гроссов пророческих булавок в ящике  комода наверху. Итак, в тот ветреный мартовский день моя мать сидела у камина  притихшая и печальная и с тоскою думала о том, что едва ли она выдержит  благополучно предстоящее ей испытание; подняв глаза, чтобы осушить слезы, она  посмотрела в окно и увидела незнакомую леди, идущую по саду.    

Она  взглянула еще раз, и ее охватило предчувствие, что это мисс Бетси. Лучи  заходящего солнца, скользя над садовой изгородью, озаряли незнакомую леди, а та  шествовала к двери, сохраняя суровую осанку и решительный вид, какие могли быть  присущи только мисс Бетси.    

Подойдя  к дому, она предъявила еще одно доказательство в пользу такого заключения. Мой  отец не раз давал понять, что она редко поступает, как простые смертные; и  теперь, вместо того чтобы позвонить в колокольчик, она приблизилась к  упомянутому окну и так крепко прижала кончик носа к стеклу, что он в одно  мгновенье стал совсем плоским и белым, как частенько рассказывала потом моя  бедная мать.    

Она до  такой степени испугала мою мать, что, – как я всегда был убежден, –  именно мисс Бетси я и обязан своим появлением на свет в пятницу.    

Моя мать  в волнении встала с кресла и отступила за его спинку, в угол. Мисс Бетси  медленно и дотошно обозревала комнату, начав со стены против окна, и вращала  глазами, как голова сарацина на голландских часах, пока взгляд ее не  остановился на моей матери. Тогда, как человек, привыкший повелевать, она  нахмурилась и жестом предложила моей матери пойти и открыть дверь. Мать повиновалась.    

– Миссис  Дэвид Копперфилд, если не ошибаюсь? – сказала мисс Бетси; ударение на  последних словах вызывалось, быть может, вдовьим трауром моей матери и ее  состоянием.    

– Да, –  слабым голосом ответила моя мать.    

– Мисс  Тротвуд, – отрекомендовалась гостья. – Вероятно, вы о ней слышали?    

Моя мать  ответила, что имела это удовольствие. Но с сожалением почувствовала, что ей как  будто не удалось выразить, сколь велико было это удовольствие.    

– Теперь  вы ее видите, – сказала мисс Бетси.    

Моя мать  склонила голову и попросила ее войти.    

Они  направились в гостиную, откуда только что вышла моя мать, так как в лучшей  комнате, по другую сторону коридора, камин не был затоплен – его не топили со  дня похорон моего отца. Когда они обе уселись, а мисс Бетси продолжала молчать,  моя мать, после тщетных попыток удержаться, заплакала.    

– О,  тише, тише! – быстро сказала мисс Бетси. – Не надо. Полно, полно!    

Однако  моя мать ничего не могла поделать и продолжала плакать, пока не выплакалась.    

– Снимите  чепчик, дитя мое, – сказала мисс Бетси, – дайте мне посмотреть на  вас.    

Моя мать  слишком боялась ее, чтобы отказать в этой странной просьбе, даже если бы имела  такое намерение. Поэтому она повиновалась и сняла чепчик, но руки ее так  дрожали, что волосы (они у нее были красивые и пышные) упали ей на лицо.    

– Господи  помилуй! – воскликнула мисс Бетси. – Да вы еще совсем ребенок!    

Несомненно,  моя мать выглядела очень юно, даже для своих лет. Бедняжка понурилась, словно  была в чем-то виновата, и всхлипывая, пробормотала, что, наверное, у нее  слишком ребяческий вид для вдовы и что она опасается, не сохранит ли она тот же  ребяческий вид, сделавшись матерью, – если останется в живых. Последовало  молчание, и ей почудилось, будто мисс Бетси коснулась ее волос, коснулась  ласковой рукою. Но, взглянув на нее с робкой надеждой, она увидела, что та  сидит, подобрав подол платья, сложив руки на одном колене, а ноги поставив на  каминную решетку, и хмуро смотрит на огонь.    

– Скажите  на милость, почему Грачевник? – неожиданно произнесла мисс Бетси.    

– Вы  говорите об этом доме, сударыня? – осведомилась моя мать.    

– Почему  Грачевник? – повторила мисс Бетси. – Более уместно было бы назвать  его Харчевня, если бы у вас или у вашего мужа были здравые понятия о жизни.    

– Это  название придумал мистер Копперфилд, – сказала моя мать. – Когда он  купил дом, ему понравилось, что в саду есть грачи.    

В эту  минуту вечерний ветер вызвал такое смятение среди высоких старых вязов в конце  сада, что моя мать и мисс Бетси невольно посмотрели в окно. Вязы склонялись  друг к другу, подобно великанам, которые шепотом переговариваются о каких-то  тайнах, а после нескольких секунд затишья приходят в страшное волнение и дико  размахивают руками, как будто только что поверенная тайна слишком ужасна и они  не в силах сохранять спокойствие духа; пострадавшие от непогоды, растрепанные  старые грачиные гнезда, отягчавшие верхние ветви, раскачивались, как обломки  разбитых судов на бурных волнах.    

– Где  птицы? – спросила мисс Бетси.    

– Птицы?..    

Моя мать  думала совсем о другом.    

– Грачи?  Куда они девались? – спросила мисс Бетси.    

– Здесь  не было ни одного с тех пор, как мы поселились в этом доме, – отвечала моя  мать. – Мы думали… мистер Копперфилд думал, что здесь большой грачевник,  но гнезда очень старые, и птицы давно их покинули.    

– Узнаю  Дэвида Копперфилда! – воскликнула мисс Бетси. – Дэвид Копперфилд с  головы до пят! Называет дом Грачевником, когда поблизости нет ни одного грача,  и уверен, будто в саду полно птиц, потому что видит гнезда!    

– Мистер  Копперфилд умер, и если вы посмеете дурно отзываться о нем при мне…    

Я думаю,  это был момент, когда моя бедная мать намеревалась перейти в наступление и вступить  в бой с моей бабушкой, которая легко могла справиться с ней одной рукой, даже  если бы моя мать была гораздо лучше подготовлена к единоборству, чем в тот  вечер. Но дело кончилось тем, что она только поднялась с кресла; в ту же минуту  она смиренно снова опустилась в него и потеряла сознание.    

То ли  она очнулась сама, то ли мисс Бетси привела ее в чувство, – неизвестно,  однако, придя в себя, она увидела, что моя бабушка стоит у окна. Сумерки уже  сгустились, но благодаря огню в камине они могли еще различать друг друга.    

– Ну,  как? – сказала мисс Бетси, возвращаясь к своему стулу, словно встала  только для того, чтобы посмотреть в окно. – Когда же вы ожидаете…    

– Я  вся дрожу, – пролепетала моя мать. – Не понимаю, что со мной. Я умру,  я в этом уверена!    

– Нет  и нет! – заявила мисс Бетси. – Выпейте чая.    

– Ах,  боже мой, боже мой! – беспомощно воскликнула моя мать. – Вы думаете,  мне станет лучше?    

– Конечно! –  сказала мисс Бетси. – Все это одно воображенье. Как звать вашу девчонку?    

– Я  еще не знаю, будет ли это девочка, – наивно сказала моя мать.    

– Да  благословит бог крошку! – воскликнула мисс Бетси, не ведая того, что  цитирует второе приветствие, вышитое на подушечке для булавок, которая  хранилась в ящике комода наверху, но относя это приветствие не ко мне, а к моей  матери. – Я не о том говорю. Я говорю о вашей служанке.    

– Пегготи, –  сказала моя мать.    

– Пегготи! –  с некоторым негодованием повторила мисс Бетси. – Неужели вы хотите  сказать, дитя, что какое-то человеческое существо получило при крещении имя  Пегготи?[5]    

– Это  ее фамилия, – слабым голосом пояснила моя мать. – Мистер Копперфилд  называл ее по фамилии, потому что у нас с ней одинаковые имена.    

– Сюда,  Пегготи! – крикнула мисс Бетси, открывая дверь гостиной. – Чая! Твоей  хозяйке немножко нездоровится. Поскорей!    

Отдав  это приказание с такою властностью, словно она являлась признанным авторитетом  в доме с той поры, как он был выстроен, и выглянув за дверь, чтобы посмотреть  на изумленную Пегготи, которая, заслышав незнакомый голос, вышла в коридор со  свечой, мисс Бетси снова закрыла дверь и уселась в прежней позе: ноги на  каминной решетке, подол платья подобран, руки сложены на одном колене.    

– Вы  говорили о том, будет ли это девочка… – начала мисс Бетси. – Я  нисколько не сомневаюсь, что девочка. У меня есть предчувствие, что должна  родиться девочка. И вот, дитя, с момента рождения этой девочки…    

– Может  быть, мальчика, – осмелилась перебить моя мать.    

– Говорю  же вам, у меня есть предчувствие, что должна родиться девочка! – возразила  мисс Бетси. – Не спорьте. С момента рождения этой девочки, дитя, я  намерена быть ее другом. Я намерена быть ее крестной матерью и прошу вас  назвать ее Бетси Тротвуд Копперфилд. Никаких ошибок не должно быть в жизни этой  Бетси Тротвуд. Бедный ребенок, ее чувствами никто не будет играть! Ее нужно  хорошо воспитать, охраняя от нелепой доверчивости к тем, кто ее не заслуживает.  Эту заботу беру на себя я!    

После  каждой фразы мисс Бетси встряхивала головой, словно ее душило воспоминание об  ее собственных былых обидах и она усилием воли подавляла желание намекнуть на  них более ясно. Так по крайней мере показалось моей матери, взиравшей на нее  при тусклом свете камина, но мать слишком боялась мисс Бетси, слишком плохо  себя чувствовала и была слишком подавлена и ошеломлена, чтобы наблюдать  внимательно или сообразить, что нужно сказать.    

– А  Дэвид был добр к вам, дитя? – после недолгого молчания спросила мисс  Бетси, перестав мотать головой. – Вам хорошо жилось вместе?    

– Мы  были очень счастливы, – отвечала моя мать. – Мистер Копперфилд был  даже слишком добр ко мне.    

– Вот  как! Вероятно, он вас избаловал? – воскликнула мисс Бетси.    

– Теперь,  когда я снова осталась совсем одна в этом суровом мире и должна полагаться  только на себя, боюсь, что он и в самом деле меня избаловал, – всхлипывая,  промолвила моя мать.    

– Полно!  Не плачьте! – сказала мисс Бетси. – Вы ему были не пара… не знаю,  впрочем, найдется ли на свете хоть одна подходящая пара… Вот почему я задала  этот вопрос. Вы сирота?    

– Да.    

– И  были гувернанткой?    

– Я  была бонной в семействе, которое посещал мистер Копперфилд. Мистер Копперфилд  был очень добр ко мне, много занимался мною, уделял мне много внимания и,  наконец, сделал предложение. А я приняла его, и вот мы поженились, –  простодушно отвечала моя мать.    

– Ха!  Бедное дитя! – задумчиво проговорила мисс Бетси, по-прежнему не сводя  хмурых глаз с огня. – Вы хоть в чем-нибудь смыслите?    

– Простите,  сударыня?.. – пролепетала моя мать.    

– Например,  в домашнем хозяйстве, – пояснила мисс Бетси.    

– Боюсь,  что мало, – ответила моя мать. – Меньше, чем мне бы хотелось. Но  мистер Копперфилд учил меня…    

– Сам-то  он много в этом смыслил! – вставила, в скобках, мисс Бетси.    

– И  мне очень хотелось научиться, а он был очень терпелив… И я надеюсь, что сделала  бы успехи, если бы не это великое несчастье… его смерть…    

Моя мать  снова потеряла самообладание и не могла продолжать.    

– Полно,  полно! – сказала мисс Бетси.    

– Я  аккуратно записывала домашние расходы и каждый вечер подводила итог вместе с  мистерам Копперфилдом! – воскликнула моя мать, вновь предаваясь отчаянью и  теряя мужество.    

– Полно,  полно! – сказала мисс Бетси. – Хватит, не плачьте.    

– И,  право же, никогда не бывало у нас с ним из-за этого никаких размолвок… Только  мистеру Копперфилду не правилось, что три и пять у меня слишком похожи, а у  семи и девяти закручены хвостики, – с жаром закончила моя мать и снова  потеряла самообладание.    

– Вы  так совсем расхвораетесь, – сказала мисс Бетси. – Вы же знаете, что  это не принесет добра ни вам, ни моей крестной дочери. Довольно! Перестаньте  плакать!    

Такой  довод помог моей матери успокоиться, но, пожалуй, главную роль сыграло ее  недомогание, которое все усиливалось. Наступило молчание, лишь изредка  нарушаемое восклицаниями мисс Бетси: «Ха!» Она сидела, не снимая ног с каминной  решетки.    

– Я  знаю, что Дэвид вложил свой капитал в ценные бумаги, – сказала она  наконец. – Что оставил он вам?    

– Мистер  Копперфилд, – не без труда отвечала моя мать, – был так добр и  заботлив, что перевел на меня часть ренты.    

– Сколько? –  спросила мисс Бетси.    

– Сто  пять фунтов в год, – промолвила моя мать.    

– Могло  быть и хуже, – заметила моя бабушка.    

Последнее  слово пришлось кстати: моей матери стало настолько хуже, что Пегготи, войдя с  чайным подносом и свечами и сразу увидев, как ей плохо, – мисс Бетси могла  бы увидеть это раньше, если бы в комнате было посветлее, – поспешно  проводила ее наверх в спальню; затем она немедленно отправила за сиделкой и  доктором своего племянника Хэма Пегготи, который, втайне от моей матери, уже  несколько дней проживал в доме, чтобы быть под рукой в случае необходимости.    

Эти  объединенные силы, явившись через несколько минут почти одновременно, были  немало изумлены, обнаружив сидевшую у камина незнакомую леди с внушительной  осанкой; подвязав лентами свою шляпку к левой руке, она затыкала себе уши хлопчатой  бумагой из ювелирной лавки.[6]  Пегготи ничего о ней не знала, и моя мать ничего о ней не сообщила, вот почему  она была поистине загадкой, а величественному ее виду отнюдь не мешало то  обстоятельство, что у нее в кармане был запас хлопчатой бумаги и она запихивала  ее себе в уши.    

Доктор  поднялся наверх, затем сошел вниз и, удостоверившись, вероятно, что ему  предстоит провести несколько часов лицом к лицу с этой незнакомой леди,  постарался быть учтивым и общительным. Это был тишайший и кротчайший человечек.  Он входил и выходил из комнаты бочком, чтобы занимать поменьше места. Он ступал  тихо, как призрак в «Гамлете», но только еще медленнее. Голову он склонял к  плечу, отчасти из скромного сознания собственного ничтожества, отчасти из  скромного желания умилостивить всех и каждого. Мало того, что он не бросил бы  обидного слова собаке: он не мог бы его бросить даже бешеной собаке. Возможно,  он ласково сказал бы ей словечко, или полсловечка, или один слог, ибо говорил  он так же медленно, как и ходил; но он не обошелся бы с ней грубо и не мог бы  расправиться с нею ни за какие блага в мире.    

Кротко  взглянув на мою бабушку и склонив голову набок, мистер Чиллип слегка поклонился  ей и, коснувшись своего левого уха, спросил, намекая на хлопчатую бумагу:    

– Местное  раздражение, сударыня?    

– Что? –  откликнулась моя бабушка, вытаскивая, как пробку, бумагу из одного уха.    

Мистер  Чиллип был так испуган ее резкостью, – о чем рассказывал впоследствии моей  матери, – что только по милости небес не потерял присутствия духа. Он  вкрадчиво повторил:    

– Местное  раздражение, сударыня?    

– Вздор! –  ответила моя бабушка и тотчас же снова закупорилась.    

После  этого мистеру Чиллипу ничего не оставалось, как сидеть и беспомощно смотреть на  нее, – а она тоже сидела и смотрела на огонь, – пока его не позвали  наверх. Через четверть часа он вернулся.    

– Ну,  как? – спросила моя бабушка, вынимая хлопчатую бумагу из ближайшего к нему  уха.    

– Ну,  что ж, сударыня, мы… мы помаленьку подвигаемся, – отвечал мистер Чиллип.    

– А-а-а! –  протянула моя бабушка, презрительно и энергически тряхнув головой. И снова закупорилась.    

Право  же, право, – как рассказывал мистер Чиллип моей матери, – он испытал  настоящее потрясение; да, если говорить только с профессиональной точки зрения,  он испытал именно потрясение! Однако он сидел и смотрел на нее в течение двух  часов, а она тоже сидела и смотрела на огонь, пока его снова не вызвали. После  вторичной отлучки он опять вернулся.    

– Ну,  как? – спросила моя бабушка, снова вынимая хлопчатую бумагу из того же  уха.    

– Ну,  что ж, сударыня, мы… мы помаленьку подвигаемся, – отвечал мистер Чиллип.    

– А-а-а! –  протянула моя бабушка. И так оскалила зубы, что мистер Чиллип не мог этого вынести.  Впоследствии он говорил, что таким путем она, несомненно, рассчитывала сломить  его дух. Поэтому он предпочел удалиться и сидел на лестнице, в темноте и на  сильном сквозняке, пока не послали за ним снова.    

Хэм  Пегготи – он ходил в начальную школу и катехизис знал назубок, а стало быть,  мог почитаться достойным доверия свидетелем, – Хэм Пегготи докладывал на следующий  день, что час спустя случайно заглянул в гостиную и был тотчас же замечен мисс  Бетси, в волнении шагавшей взад и вперед и набросившейся на него прежде, чем он  успел спастись бегством. Теперь сверху доносились иногда голоса и шаги,  которых, по его предположению, не могла заглушить хлопчатая бумага, ибо леди  вцепилась в него, чтобы дать исход крайнему своему возбуждению, когда звуки  становились громче. Держа свою жертву за шиворот и заставляя маршировать по  комнате (словно он принял слишком большую дозу опия), она встряхивала его,  ерошила ему волосы, рвала на нем рубашку, затыкала уши ему, как будто  перепутала их со своими ушами, и всячески тормошила его и мучила. Это показание  было отчасти подтверждено его теткой, которая увидела его в половине первого  ночи, вскоре после его освобождения, и утверждала, что в тот момент он был так  же красен, как и я.    

Кроткий  мистер Чилипп ни на кого и никогда не мог быть в обиде, тем более в такое  время. Едва покончив со своими обязанностями, он бочком проскользнул в гостиную  и самым смиренным голосом сказал моей бабушке:    

– Ну  что ж, сударыня, я имею счастье поздравить вас.    

– С  чем? – резко спросила моя бабушка.    

Чрезвычайно  суровый тон моей бабушки заставил вновь затрепетать мистера Чиллипа. Поэтому он  слегка поклонился ей и слегка улыбнулся, чтобы ее умилостивить.    

– Господи  помилуй, что с ним такое? – нетерпеливо вскричала моя бабушка. –  Онемел он, что ли?    

– Успокойтесь,  сударыня, дорогая моя! – самым вкрадчивым тоном сказал мистер  Чиллип. – Больше нет никаких оснований волноваться, сударыня.    

До сих  пор почитается едва ли не чудом, как это моя бабушка не встряхнула его и не  вытряхнула из него то, что он должен был сказать. Но она только тряхнула  головой, впрочем сделала это так, что он совсем оробел.    

– Ну,  что ж, сударыня, – едва собравшись с духом, продолжал мистер  Чиллип, – я имею счастье поздравить вас. Все кончено, сударыня, и все  завершилось благополучно.    

В  продолжение тех пяти минут, какие мистер Чиллип посвятил произнесению этой  речи, моя бабушка смотрела на него в упор.    

– Как  она себя чувствует? – спросила бабушка, складывая руки; к одной из них  была по-прежнему привязана шляпка.    

– Надеюсь,  сударыня, она скоро будет чувствовать себя прекрасно, – отвечал мистер  Чиллип. – Прекрасно, насколько это возможно для молодой матери при столь  печальных семейных обстоятельствах. Нет никаких возражений против того, чтобы  вы повидали ее сейчас. Это может пойти ей на пользу.    

– А  она? Как себя чувствует она? – резко спросила моя бабушка.    

Мистер  Чиллип еще больше склонил голову набок и посмотрел на мою бабушку, словно приветливая  птица.    

– Новорожденная?  Как она себя чувствует? – пояснила моя бабушка.    

– Сударыня,  я полагал, что вы уже знаете. Это мальчик, – отвечал мистер Чиллип.    

Моя  бабушка не произнесла ни слова; она схватила свою шляпку, держа ее за ленты,  как пращу, прицелилась, хлопнула ею по голове мистера Чиллипа, затем нацепила  ее, всю измятую, себе на голову, вышла из дому и больше не вернулась. Она  скрылась, как разгневанная фея или те привидения и духи, которых, по общему мнению,  мне даровано было видеть, и больше не вернулась.    

Да, не  вернулась. Я лежал в корзинке, а моя мать лежала в постели, но Бетси Тротвуд  Копперфилд навеки осталась в стране грез и теней, в тех страшных краях, откуда  я только что прибыл; а свет, падавший из окна комнаты, озарял последнее земное  пристанище таких же путников, как я, и холмик над прахом того, кто некогда был  человеком, и не будь которого, я никогда не явился бы в этот мир.    

 Глава II    

Я наблюдаю    

     

Первые  образы, которые отчетливо встают передо мною, когда я возвращаюсь к далекому прошлому,  к окутанным туманом дням моего раннего детства, – это моя мать с ее  прекрасными волосами и девической фигурой и Пегготи, вовсе лишенная фигуры,  Пегготи с такими темными глазами, что они как будто отбрасывают тень на ее  лицо, и с такими твердыми и красными щеками, что я недоумеваю, почему птицы  предпочитают клевать не ее, а яблоки.    

Мне  чудится, я помню их обеих, одну неподалеку от другой – они кажутся мне ниже  ростом, потому что наклоняются или стоят на коленях, а я нетвердыми шагами  перехожу от матери к Пегготи. В моей памяти хранится впечатление, – я не  могу отделить его от отчетливых воспоминаний, – будто я прикасаюсь к  указательному пальцу Пегготи, который она, бывало, протягивала мне, и этот  исколотый иголкой палец шершав, как маленькая терка для мускатных орехов.    

Может  быть, это только иллюзия, но, кажется мне, большинство людей хранит  воспоминания о давно минувших днях, гораздо более далеких, чем мы предполагаем;  и я верю, что способность наблюдать у многих очень маленьких детей поистине  удивительна – так она сильна и так очевидна. Мало того, я думаю, что о  большинстве взрослых людей, обладающих этим свойством, можно с уверенностью  сказать, что они не приобрели его, но сохранили с детства; как мне обычно случалось  подмечать, такие люди отличаются душевной свежестью, добротой и умением  радоваться жизни, что также является наследством, которого они не растратили с  детских лет.    

Быть  может, предаваясь таким размышлениям, я начинаю «колесить», но должен сказать,  что пришел к этим выводам отчасти на основании моего личного опыта; если же из  дальнейшего моего повествования можно будет заключить, будто я был ребенком  очень наблюдательным, или что в зрелом возрасте я сохраняю слишком яркое  воспоминание о своем детстве – то, не стану спорить, я готов притязать на обе  эти способности.    

Возвращаясь,  как я уже сказал, к окутанным туманом дням моего раннего детства, я различаю  два образа, возникающие из хаоса воспоминаний, – это моя мать и Пегготи.  Что еще могу я припомнить? Посмотрим.    

Встает  из дымки наш дом – для меня не новый, а очень хорошо знакомый по самым ранним  воспоминаниям. В нижнем этаже кухня Пегготи, выходящая на задний двор; посреди  двора шест с голубятней без голубей; в углу большая собачья конура без собаки и  множество кур, которые кажутся мне ужасно высокими, когда они разгуливают с  угрожающим и свирепым видом. Есть здесь один петух, который взбирается на  столб, чтобы прокричать кукареку; он как будто обращает на меня особое  внимание, когда я смотрю на него из окна кухни, и заставляет меня вздрагивать –  такой он сердитый. Гуси по ту сторону калитки, шествующие вслед за мной  вразвалку, вытянув шеи, снятся мне по ночам: так человеку, окруженному дикими  зверями, снятся львы.    

Вот  длинный коридор – какая бесконечная перспектива открывается моему взору! –  ведущий от кухни Пегготи к парадной двери. Сюда выходит дверь темной кладовой,  и по вечерам нужно быстро пробегать мимо нее: когда там нет никого и не светит  тускло горящая свеча, я не знаю, что может таиться среди этих кадушек, банок и  старых ящиков из-под чая, а из двери вырывается затхлый воздух, насыщенный  запахом мыла, рассола, перца, свечей и кофе. В доме две гостиные: гостиная, где  мы сидим по вечерам в будни, – моя мать, я и Пегготи, потому что Пегготи  всегда с нами, когда мы одни, а она покончила с работой, – и парадная  гостиная, где мы сидим по воскресеньям; здесь торжественно, но не так уютно.  Эта комната кажется мне унылой, потому что Пегготи рассказывала мне – не знаю,  когда, но, очевидно, ужасно давно – о похоронах моего отца и об участниках  процессии в черных плащах. В одно из воскресений мать читает Пегготи и мне в  этой гостиной о том, как Лазарь воскрес из мертвых. И мне так страшно, что  позднее приходится поднять меня с кроватки и показать мне из окна спальни тихое  кладбище, где мертвые тихо покоятся в своих могилах, озаренных торжественной  луной.    

Нигде  нет травы такой зеленой, как трава на этом кладбище; нигде нет таких тенистых  деревьев, как там; нет ничего более мирного, чем эти могилы. Ранним утром, когда  я поднимаюсь на колени в своей кроватке (она стоит в нише в комнате моей  матери), чтобы посмотреть на кладбище, овцы щиплют там траву; я вижу багровый  свет, заливающий солнечные часы, и размышляю: «Радуются ли солнечные часы, что  они снова могут показывать время?»    

Вот наша  скамья в церкви. Какая у нее высокая спинка! Неподалеку окно, из которого виден  наш дом, и в продолжение утренней службы Пегготи часто поглядывает в это окно,  так как хочет удостовериться, не ограблен ли дом, и не охвачен ли пламенем. Но  хотя глаза Пегготи блуждают, она очень недовольна, если и мои начинают  блуждать, и когда я стою на скамье, она хмурится, давая мне понять, что я  должен смотреть на священника. Но не могу же я все время смотреть на него! Я  его знаю без этого белого покрывала и боюсь, что он удивится и, пожалуй,  прервет службу, чтобы осведомиться, почему я так таращу на него глаза, а что  мне тогда делать? Очень нехорошо зевать по сторонам, но я должен чем-то  заняться. Я смотрю на мою мать, но она притворяется, будто не видит меня. Я  смотрю на мальчика в приделе, а он в ответ корчит рожу. Я смотрю на солнечные  лучи, проникающие с паперти в открытию дверь, и там я вижу заблудшую овцу – я  имею в виду не грешника, а настоящую овцу, – размышляющую, не войти ли ей  в церковь. Я чувствую, что, если сейчас же не перестану смотреть на нее, меня  охватит соблазн крикнуть что-нибудь во весь голос, – а что тогда будет со  мной? Я поднимаю глаза на мемориальные доски на стене и стараюсь думать о покойном  мистере Боджерсе из нашего прихода и думаю о том, что должна была чувствовать  миссис Боджерс, когда мистер Боджерс долго и тяжко болел, а врачи были  бессильны помочь ему. Я задаю себе вопрос, звали ли к больному мистера Чиллипа  и оказался ли он так же бессилен, как все прочие, а если да, то приятно ли ему  теперь вспоминать об этом каждое воскресенье. Я перевожу взгляд с мистера  Чиллипа и его праздничного галстука на кафедру и думаю о том, какое это  чудесное место для игр и какой бы это был замок: кто-нибудь из мальчиков  штурмует его, взбегая по ступеням, а ему в голову летит подушка с кисточками.  Мало-помалу глаза мои начинают слипаться, я как будто еще слышу в знойном  воздухе сонный голос священника, распевающего гимн; потом я уже ничего не слышу  и, наконец, с грохотом падаю со скамьи, и меня чуть живого уносит Пегготи.    

А теперь  я вижу наш дом. В раскрытые настежь окна с частыми переплетами проникает в  спальню благовонный воздух, а растрепанные старые грачиные гнезда все еще  покачиваются на вязах в конце сада. А вот я в саду за домом, позади двора с  пустой голубятней и собачьей конурой; помнится мне, это настоящий заповедник  бабочек, окруженный высокой изгородью с калиткой и висячим замком; плоды  обременяют ветви деревьев, плоды такие спелые и сочные, каких никогда уже не  бывало ни в каком другом саду, и моя мать собирает их в корзинку, а я стою тут  же, украдкой срывая крыжовник и стараясь сохранить равнодушный вид. Поднимается  сильный ветер, и вот лето уж промелькнуло. В зимних сумерках мы играем и  танцуем в гостиной. Когда моя мать, запыхавшись, опускается в кресло, я слежу,  как она навивает на пальцы свои светлые локоны и выпрямляется, и никто не знает  лучше меня, что ей приятно быть такой миловидной и она гордится своей красотой.    

Таковы  мои самые ранние впечатления. А вот одно из первых моих умозаключений – если  только это можно назвать умозаключением, – составленных на основании того,  что я видел: мы оба слегка побаиваемся Пегготи и чаще всего подчиняемся ей.    

Однажды  вечером Пегготи и я сидели одни у камина в гостиной. Я читал Пегготи о крокодилах.  То ли я читал очень выразительно, то ли она была чересчур увлечена книгой, но  только я припоминаю, что по окончании чтения у нее осталось смутное  представление, будто крокодилы это какой-то сорт овощей. Я устал читать, и меня  мучительно клонило ко сну, но, получив в виде великой милости разрешение не  ложиться, пока не вернется домой моя мать, проводившая вечер у соседки, я,  разумеется, скорее готов был умереть на своем посту, чем лечь спать. Сонливость  моя достигла той степени, когда Пегготи начала как будто пухнуть и принимать  гигантские размеры. Я поддерживал указательными пальцами веки, чтобы они не  сомкнулись, и упорно смотрел, как она работает; смотрел на крохотный кусочек  свечи, которым она наващивала нитку, – весь изрезанный морщинками, каким  старым он казался! – на маленький домик с тростниковой кровлей, где  хранился сантиметр; на ее рабочую шкатулку с выдвижной крышкой, на которой был  изображен собор св. Павла (с розовым куполом); на палец с медным наперстком;  смотрел на ее лицо, которое я считал восхитительным. Мне так хотелось спать,  что я знал: если я хоть на секунду перестану все это видеть – я пропал.    

– Пегготи! –  неожиданно спросил я. – Ты была когда-нибудь замужем?    

– Господи  помилуй, мистер Дэви! – воскликнула Пегготи, – Что это вам пришло в  голову говорить о замужестве?    

При этом  она так вздрогнула, что я и думать забыл о сне. Она перестала шить и смотрела  на меня, держа в вытянутой руке иголку с ниткой.    

– Но  ты была когда-нибудь замужем, Пегготи? – повторил я. – Ты очень  красивая, правда?    

Конечно,  я понимал, что красота Пегготти резко отличается от красоты моей матери, но, по  моему мнению, она была в своем роде настоящей красавицей. В парадной гостиной  стояла красная бархатная скамеечка для ног, на которой моя мать нарисовала  букет. Цвет бархата нисколько не отличался от цвета лица Пегготи. Скамеечка  была мягкая, а Пегготи – жесткая, но это не имело никакого значения.    

– Это  я-то красивая, Дэви! – воскликнула Пегготи. – Господь с вами, дорогой  мой! Но что это вам пришло в голову говорить о замужестве?    

– Не  знаю… Нельзя выйти замуж сразу за двоих, ведь правда, Пегготи?    

– Конечно,  нельзя, – быстро и решительно ответила Пегготи.    

– Но  если вы вышли за кого-нибудь замуж и этот человек умер, тогда вы можете выйти  за другого, правда, Пегготи?    

– Можете,  если хотите. Все зависит от того, какого вы мнения об этом, – сказала  Пегготи.    

– А  ты какого мнения, Пегготи? – спросил я.    

Я задал  этот вопрос и посмотрел на нее с любопытством, потому что и она смотрела на  меня с нескрываемым любопытством.    

– Мое  мнение такое, – после недолгого колебания сказала Пегготи, отводя взгляд и  снова принимаясь за шитье, – я сама никогда не была замужем, мистер Дэви,  и замуж не собираюсь. Вот все, что я об этом знаю.    

– Ты  на меня не сердишься, правда, Пегготи? – помолчав минутку, спросил я.    

Я и в  самом деле подумал, что она рассердилась, – так сухо она отвечала. Но,  оказывается, я ошибся: она отложила в сторону чулок (это был ее собственный  чулок) и, широко раскрыв объятия, обхватила руками мою кудрявую головку и  крепко ее сжала. Я знаю, что она сжала ее крепко, потому что Пегготи была очень  полная женщина и при малейшем резком движении от ее платья отскакивали сзади  пуговицы. И я припоминаю, что две пуговицы отлетели, когда она меня обнимала.    

– А  теперь почитайте мне еще немного о крокиндилах, – сказала Пегготи, которая  не совсем усвоила это слово. – Мне хочется еще о них послушать.    

Я  хорошенько не понимал, почему у Пегготи такой странный вид и почему она с такой  охотой готова вернуться к крокодилам. Однако мы снова принялись за этих  чудовищ, я окончательно разгулялся, и мы зарывали их яйца в песок, чтобы  детеныши вылупливались на солнце; убегали от них, то и дело сворачивая в  сторону, потому что они неуклюжи и не могут поворачиваться быстро; подражая  туземцам, мы бросались за ними в воду и вонзали им в глотку заостренные палки;  короче, мы прошли всю крокодилью науку. Во всяком случае, я прошел, но у меня  остались сомнения касательно Пегготи, которая то и дело в задумчивости задевала  себе иглою щеки и нос и колола руки.    

Мы покончили  с крокодилами и перешли к аллигаторам, когда зазвонил колокольчик у садовой  калитки. Мы бросились к двери; там стояла моя мать, показавшаяся мне красивее,  чем когда бы то ни было, а с ней джентльмен с прекрасными черными волосами и  бакенбардами, который в прошлое воскресенье провожал нас домой из церкви.    

Когда  моя мать остановилась на пороге, чтобы взять меня на руки и поцеловать,  джентльмен сказал, что мальчуган пользуется более высокими привилегиями, чем  любой монарх, или что-то в этом роде; я понимаю, что здесь мне на помощь  приходят более поздние соображения.    

– Что  это значит? – спросил я его из-за плеча моей матери.    

Он  погладил меня по голове, но мне почему-то не понравился ни он сам, ни его  низкий голос, и было досадно, что его рука, касаясь меня, коснется и моей  матери – так оно и случилось. Я изо всех сил оттолкнул руку.    

– О  Дэви! – с упреком воскликнула моя мать.    

– Милый  мальчик! – сказал джентльмен. – Меня не удивляет его привязанность.    

Я  никогда еще не видел такого чудесного румянца на лице моей матери. Она мягко  пожурила меня за грубость и, прижимая меня к своей шали, повернулась, чтобы  поблагодарить джентльмена, потрудившегося проводить ее до дому. При этом она  протянула ему руку, и, когда он пожимал ее, мне показалось, что она бросила  взгляд на меня.    

– Пожелаем  друг другу спокойной ночи, мой славный мальчуган! – сказал джентльмен  после того, как склонил голову – я это видел! – над маленькой перчаткой  моей матери.    

– Спокойной  ночи! – сказал я.    

– Так  будем же добрыми друзьями! – со смехом сказал джентльмен. – Дай руку!    

Моя  правая рука была в руке матери, поэтому я протянул ему левую.    

– Да  ведь ты подаешь не ту руку, Дэви! – засмеялся джентльмен.    

Мать  хотела протянуть ему мою правую руку, но я решил, по упомянутой выше причине,  не подавать ее и не подал. Я протянул ему левую, а он, ласково пожав ее,  заявил, что я молодец, и ушел.    

Вижу,  как сейчас, – он идет по саду и, обернувшись в последний раз, пронизывает  нас взглядом своих зловещих черных глаз, прежде чем захлопнулась дверь.    

Пегготи,  которая не проронила ни единого словечка и не шевельнула ни одним пальцем, медленно  задвинула засовы, и мы все прошли в гостиную. Вместо того чтобы сесть в кресло  у камина, моя мать, вопреки своему обыкновению, осталась в другом конце комнаты  и тихонько что-то напевала.    

– Надеюсь,  вы приятно провели вечер, сударыня, – сказала Пегготи, стоя с подсвечником  в руке посреди комнаты, неподвижная, как бочка.    

– Благодарю  вас, Пегготи, – весело отвечала моя мать, – я очень приятно провела  вечер.    

– Новое  лицо. Это приятно, – пробормотала Пегготи.    

– Да,  очень приятно, – подтвердила моя мать.    

Пегготи  продолжала стоять посреди комнаты, моя мать снова начала напевать, а я заснул,  но не так крепко, чтобы не слышать голосов, хотя и не понимал, о чем идет речь.  Когда я очнулся от этой тревожной дремоты, оказалось, что Пегготи и моя мать  обе в слезах и обе говорят.    

– Только  не такой, как этот. Он не понравился бы мистеру Копперфилду, – промолвила  Пегготи. – Вот что я вам скажу и готова в том поклясться!    

– Боже  мой! – воскликнула моя мать. – Вы меня с ума сведете! Была ли еще на  свете бедная девушка, с которой ее служанка обращалась бы так дурно, как со  мной? Но почему я несправедлива сама к себе и называю себя девушкой? Разве я не  была замужем, Пегготи?    

– Богу  известно, что были, сударыня! – отвечала Пегготи.    

– Ну,  так как же вы смеете, – продолжала моя мать, – нет, я не хотела  сказать: «как вы смеете», Пегготи, но как хватило у вас духу расстраивать меня  и говорить такие горькие слова, когда вы прекрасно знаете, что у меня здесь нет  ни единого друга, к которому я могла бы обратиться?    

– Потому-то  я и говорю, что это вам не подходит, – возразила Пегготи. – Да! Это  вам не подходит. Да! И никак не может подойти. Да!    

Я  подумал, что Пегготи сейчас швырнет на пол подсвечник – столь энергически она  им размахивала.    

– Как  можете вы так огорчать меня и быть такой несправедливой? – сказала моя  мать, плача еще горше. – Как можете вы говорить так, словно все решено и  покончено, Пегготи, когда я повторяю вам снова и снова, жестокая вы женщина,  что ровно ничего не было, кроме самой обычной учтивости! Вы говорите о  восхищении. Но что же мне делать? Или вы хотите, чтобы я сбрила волосы и  выкрасила себе лицо в черный цвет, или обезобразила бы себя, обожглась,  ошпарилась, или еще что-нибудь в этом роде? Думаю, вы бы этого хотели, Пегготи.  Я думаю, вы бы обрадовались!    

Мне  показалось что Пегготи приняла этот упрек близко к сердцу.    

– А  мой дорогой мальчик! – воскликнула моя мать, подходя к креслу, в котором я  сидел, и ласково меня обнимая. – Мой родной маленький Дэви! Может быть,  мне хотят намекнуть, что я мало люблю мое драгоценное сокровище, милого моего  мальчика?    

– Никто  никогда и не заикался об этом, – сказала Пегготи.    

– Вы  заикались, Пегготи! – возразила моя мать. – И вы это знаете. Какой же  еще можно сделать вывод из всего, что вы сказали, недобрая вы женщина, хотя вам  известно не хуже, чем мне, что месяц назад я ради него не купила себе нового  зонтика, а мой старый зеленый совсем протерся и бахрома обтрепалась? Вам это  известно, Пегготи! Вы не можете отрицать. – Тут она ласково прижалась щекой  к моей щеке. – Скажи, я плохая мама, Дэви? Нехорошая, злая, жестокая,  дурная мама? Скажи, дитя мое, скажи «да», дорогой мой мальчик, и Пегготи будет  любить тебя, а любовь Пегготи стоит куда больше, чем моя, Дэви. Я тебя совсем  не люблю, правда?    

Вот тут  мы все трое заплакали. Кажется, я плакал громче всех, но все плакали  непритворно. Я был в полном отчаянии и боюсь, что, оскорбленный в самых нежных  своих чувствах, назвал Пегготи «свиньей». Помню, славная женщина была глубоко  опечалена и, должно быть, осталась по этому случаю совсем без пуговиц, потому  что раздался своего рода залп и эти снаряды отлетели, когда она, помирившись с  моей матерью, опустилась на колени перед моим креслом и помирилась со мною.    

Мы пошли  спать в полном унынии. Рыдания долго мешали мне заснуть, а когда особенно сильный  приступ рыданий едва ли не подбросил меня на постели, я увидел мать; она сидела  на моей кроватке, склонившись надо мной. После этого я заснул в ее объятиях и  спал крепко.    

Не могу  припомнить, когда я опять встретил этого джентльмена – то ли в следующее  воскресенье, то ли прошло больше времени, прежде чем он появился снова. Я не  стану утверждать, что в памяти моей точно сохранились даты. Но он опять был в  церкви и потом шел с нами до дому. И он вошел в дом, чтобы взглянуть на  прекрасную герань, стоявшую у нас в окне гостиной. Мне показалось, что он не  обратил на нее особого внимания, но, собираясь уходить, он попросил мою мать  дать ему один цветок. Она предложила ему выбрать самому, но он отказался – я не  мог понять почему, – тогда она сорвала цветок и подала ему. Он сказал, что  никогда, никогда не расстанется с ним, а я счел его попросту дураком, раз он не  знает, что через день-два все лепестки осыплются.    

Пегготи  стала проводить с нами по вечерам меньше времени, чем раньше. Моя мать очень часто  обращалась к ней за советом – казалось мне, чаше, чем обычно, – и мы трое  оставались закадычными друзьями; однако в чем-то мы изменились, и нам было уже  не так хорошо втроем. Иной раз я воображал, будто Пегготи недовольна тем, что  моя мать надевает свои красивые платья, хранившиеся у нее в комоде, и слишком  часто ходит в гости к соседке, но я не мог толком понять, в чем тут дело.    

Мало-помалу  я привык видеть джентльмена с черными бакенбардами. Нравился он мне не больше,  чем в самом начале, и я испытывал все то же тревожное чувство ревности; если же  были у меня для этого какие-нибудь основания, кроме инстинктивной детской  неприязни и общих соображений, что мы с Пегготи можем позаботиться о моей  матери без посторонней помощи, то, разумеется, не те основания, какие я мог бы  найти, будь я постарше. Но ни о чем подобном я тогда не задумывался. Я мог  кое-что подмечать, но сплести из этих обрывков сеть и уловить в нее кого-нибудь  было мне еще не по силам.    

Однажды  осенним утром я гулял с матерью в саду перед домом, когда появился верхом  мистер Мэрдстон, – теперь я знал, как его зовут. Он остановил лошадь,  чтобы приветствовать мою мать, сказал, что едет в Лоустофт повидаться с  друзьями, прибывшими туда на яхте, и весело предложил посадить меня перед собой  в седло, если я не прочь проехаться.    

Воздух  был такой чистый и мягкий, а лошади, храпевшей и рывшей копытами землю у  садовой калитки, казалось, так нравилась мысль о прогулке, что мне очень  захотелось поехать. Меня послали наверх к Пегготи принарядиться, а тем временем  мистер Мэрдстон спешился и, перебросив через руку поводья, стал медленно  прохаживаться взад и вперед по ту сторону живой изгороди из лесного шиповника,  а моя мать медленно прохаживалась взад и вперед по эту сторону, чтобы составить  ему компанию. Помню, Пегготи и я украдкой посмотрели на них из моего маленького  окошка; помню, как они, прогуливаясь, внимательно разглядывали разделявший их  шиповник и как Пегготи, которая была поистине в ангельском расположении духа,  сразу рассердилась и принялась изо всех сил приглаживать мне волосы щеткой –  совсем не в ту сторону.    

Вскоре  мистер Мэрдстон и я тронулись в путь; лошадь пустилась рысью по зеленой траве у  обочины дороги. Он слегка придерживал меня одной рукой; непоседливым я не был,  но теперь, поместившись перед ним в седле, я не мог удержаться, чтобы не  поворачивать голову и не заглядывать ему в лицо. Глаза у него были черные и  пустые – не нахожу более подходящего слова, чтобы описать глаза, лишенные  глубины, в которую можно заглянуть; в минуты рассеянности благодаря игре света  они начинают слегка косить и как-то странно обезображиваются. Бросая на него  взгляд, я несколько раз с благоговейным страхом наблюдал это явление и задавал  себе вопрос, о чем он так сосредоточенно размышляет. Вблизи его волосы и  бакенбарды были еще чернее и гуще, чем казалось мне раньше. Квадратная нижняя  часть лица и черные точки на подбородке – следы густой черной бороды, которую  он ежедневно тщательно брил, – напоминали мне ту восковую фигуру, какую с  полгода назад привозили в наши края. Все это, а также правильно очерченные  брови и бело-черно-коричневое лицо – будь проклято его лицо и память о  нем! – заставляли меня, несмотря на мои дурные предчувствия, считать его  очень красивым мужчиной. Не сомневаюсь, что красивым считала его и моя бедная  мать.    

Мы  приехали в гостиницу на берегу моря, где два джентльмена, расположившись в  отдельной комнате, курили сигары. Каждый из них развалился по крайней мере на  четырех стульях, и были они одеты в широкие грубошерстные куртки. В углу лежали  связанные в огромный узел пальто, морские плащи и флаг.    

Когда мы  вошли, оба неуклюже поднялись со стульев и сказали:    

– Здравствуйте,  Мэрдстон! Мы уже боялись, что вы умерли.    

– Еще  нет, – сказал мистер Мэрдстон.    

– А  кто этот малыш? – спросил один из джентльменов, положив руку мне на плечо.    

– Это  Дэви, – ответил мистер Мэрдстон.    

– Какой  Дэви? – спросил джентльмен. – Дэви Джонс?    

– Копперфилд, –  ответил мистер Мэрдстон.    

– Как?  Обуза очаровательной миссис Копперфилд? – воскликнул джентльмен. –  Хорошенькой вдовушки!    

– Куиньон,  пожалуйста, будьте осторожны, – сказал мистер Мэрдстон. – Кое-кто  очень не глуп.    

– Кто  же это? – смеясь, спросил джентльмен. Я с живостью поднял голову, желая  узнать, о ком идет речь.    

– Всего-навсего  Брукс из Шеффилда, – сказал мистер Мэрдстон.    

С  облегчением я узнал, что это всего-навсего мистер Брукс из Шеффилда; сначала я,  право же, подумал, что они говорят обо мне!    

Вероятно,  было что-то очень забавное в этом мистере Бруксе из Шеффилда, так как оба  джентльмена расхохотались от души, и мистер Мэрдстон тоже очень развеселился.  Посмеявшись, джентльмен, которого он назвал Куиньоном, спросил:    

– А  каково мнение Бруксз из Шеффилда о затеваемом деле?    

– Не  думаю, чтобы в настоящее время Брукс был хорошо осведомлен о нем, но как будто  он не особенно его одобряет, – ответил мистер Мэрдстон.    

Снова  раздался смех, а мистер Куиньон сказал, что позвонит и закажет хереса, чтобы  выпить за здоровье Брукса. Он так и сделал, а когда принесли вино, налил мне  немножко и, дав печенье, заставил встать и произнести: «За погибель Брукса из  Шеффилда!» Тост был встречен громкими аплодисментами и таким хохотом, что я  тоже засмеялся, после чего они снова захохотали. Короче говоря, нам было очень  весело.    

После  этого мы гуляли по скалистому берегу, сидели на траве, смотрели в подзорную  трубу – когда мне приставили ее к глазу, я ничего не мог разглядеть, но  притворился, будто что-то вижу, – а затем вернулись в гостиницу к раннему  обеду. Во время прогулки оба джентльмена непрерывно курили – судя по запаху их  курток, я заключил, что, должно быть, они предаются этому занятию с того дня,  как доставили им на дом куртки от портного. Надобно упомянуть о том, что мы  побывали на борту яхты, где они все трое спустились в каюту и занялись какими-то  бумагами. Заглянув в застекленный люк, я увидел, что они поглощены работой.  Меня они оставили на это время в обществе очень славного человека с большой  копной рыжих волос на голове и в маленькой глянцевитой шляпе; на его полосатой  рубахе или жилете было написано поперек груди заглавными буквами «Жаворонок». Я  решил, что это его фамилия, а так как он живет на борту судна и у него нет  двери, где бы он мог повесить табличку с фамилией, то он ее носит на груди; но  когда я обратился к нему: «Мистер Жаворонок», – он сказал, что так  называется яхта.    

В  течение всего дня я замечал, что мистер Мэрдстон был солидней и молчаливей, чем  два других джентльмена. Те были очень веселы и беззаботны. Они непринужденно  шутили друг с другом, но редко обращались с шутками к нему. Мне казалось, что  он более умен и сдержан и они питают к нему чувство, сходное с моим. Раза два я  подметил, как мистер Куиньон во время разговора искоса посматривал на мистера  Мэрдстона, словно желал убедиться, что тот не выражает неудовольствия, а один  раз; когда мистер Пасснидж (другой джентльмен) особенно воодушевился, мистер  Куиньон наступил ему на ногу и украдкой предостерег взглядом, указывая на  мистера Мэрдстона, который был суров и молчалив. И я не припоминаю, чтобы в тот  день мистер Мэрдстон хоть разок засмеялся – разве что посмеялся над Бруксом из  Шеффилда, да и то была его собственная шутка.    

Домой мы  вернулись рано. Вечер был прекрасный, и моя мать снова стала гулять с мистером  Мэрдстоном вдоль живой изгороди из шиповника, а меня отослали наверх пить чай.  Когда он ушел, мать начала расспрашивать меня, как я провел день, о чем  говорили джентльмены и что делали. Я упомянул о том, что они сказали о ней, а  она засмеялась и назвала их дерзкими людьми, болтавшими вздор, но я понял, что  это доставило ей удовольствие. Я это понял не хуже, чем понимаю теперь. Я  воспользовался случаем и спросил, знакома ли она с мистером Бруксом из  Шеффилда, но она ответила отрицательно и предположила, что это какой-нибудь  владелец фабрики ножей и вилок.[7]    

Могу ли  я сказать о ее лице, – столь изменившемся потом, как я припоминаю, и  отмеченном печатью смерти, как знаю я теперь, – могу ли я сказать, что его  уже нет, когда вижу его сейчас так же ясно, как любое лицо, на которое мне  вздумается посмотреть на людной улице? Могу ли я сказать о ее девичьей красоте,  что она исчезла и нет ее больше, если я, как и в тот вечер, чувствую сейчас на  своей щеке ее дыхание? Могу ли я сказать, что мать моя изменилась, если в моей  памяти она возвращается к жизни всегда в одном обличий? И если память эта,  оставшаяся более верной ее нежной юности, чем верен был я или любой другой,  по-прежнему хранит то, что лелеяла тогда?    

Я вижу  ее такой, какою была она, когда я после этого разговора отправился спать, а она  пришла пожелать мне спокойной ночи. Она шаловливо опустилась на колени возле  кровати, подперла подбородок руками и, смеясь, спросила:    

– Так  что же они сказали, Дэви? Повтори. Я не могу этому поверить.    

– «Очаровательная»… –  начал я.    

Моя мать  зажала мне рот, чтобы я замолчал.    

– Нет,  только не очаровательная! – смеясь, воскликнула она. – Они не могли  сказать «очаровательная», Дэви. Я знаю, что не могли!    

– Они  сказали: «Очаровательная миссис Копперфилд», – твердо повторил я. – И  «хорошенькая».    

– Нет!  Нет! Этого не могло быть. Только не хорошенькая! – перебила моя мать,  снова касаясь пальцами моих губ.    

– Сказали:  «хорошенькая». «Хорошенькая вдовушка».    

– Какие  глупые, дерзкие люди! – воскликнула мать, смеясь и закрывая лицо  руками. – Какие смешные люди! Правда? Дэви, дорогой мой…    

– Что,  мама?    

– Не  рассказывай Пегготи. Пожалуй, она рассердится на них. Я сама ужасно сержусь на  них, но мне бы хотелось, чтобы Пегготи не знала.    

Конечно,  я обещал. Мы еще и еще раз поцеловались, и я крепко заснул.    

Теперь,  по прошествии такого долгого времени, мне кажется, будто Пегготи на следующий  же день сделала мне поразительное и необычайно заманчивое предложение, о  котором я собираюсь рассказать; но, вероятно, это было месяца через два.    

Однажды  вечером мы снова сидели вдвоем с Пегготи (моей матери снова не было дома) в обществе  чулка, сантиметра, кусочка воска, шкатулки с собором св. Павла на крышке и  книги о крокодилах, как вдруг Пегготи, которая несколько раз посматривала на  меня и раскрывала рот, словно собиралась заговорить, но, однако, не произносила  ни слова, – я бы встревожился, если бы не думал, что она просто  зевает, – Пегготи вкрадчивым тоном сказала:    

– Мистер  Дэви, вам не хотелось бы поехать со мной недели на две к моему брату в Ярмут?  Это было бы чудесным развлечением, правда?    

– А  твой брат добрый, Пегготи? – предусмотрительно осведомился я.    

– Ах,  какой добрый! – воздев руки, воскликнула Пегготи. – А потом там море,  лодки, корабли, и рыбаки, и морской берег, и Эм – он будет играть с вами…    

Пегготи  имела в виду своего племянника Хэма, о котором упоминалось в первой главе, но говорила  она о нем так, словно он был глаголом из английской грамматики.[8]    

Я  раскраснелся, слушая ее перечень увеселений, и отвечал, что это и в самом деле  было бы чудесным развлечением, но что скажет мама?    

– Да  я бьюсь об заклад на гинею, что она нас отпустит, – сказала Пегготи, не  спуская с меня глаз. – Если хотите, я спрошу ее, как только она вернется  домой. Вот и все.    

– Но  что она будет делать без нас? – спросил я и положил локти на стол, чтобы  обсудить этот вопрос. – Она не может остаться совсем одна.    

Тут  Пегготи начала вдруг разыскивать дырку на пятке чулка, но, должно быть, это  была очень маленькая дырочка и ее не стоило штопать.    

– Пегготи!  Ведь не может же она остаться совсем одна?    

– Господи  помилуй! – воскликнула, наконец, Пегготи, снова подняв на меня  глаза. – Да разве вы не знаете? Она будет гостить две недели у миссис  Грейпер. А у миссис Грейпер соберется большое общество.    

О, в  таком случае я готов был ехать! Я с величайшим нетерпением ждал, когда моя мать  вернется от миссис Грейпер (это и была наша соседка), чтобы удостовериться,  разрешено ли нам будет привести в исполнение наш замечательный план. Моя мать,  удивившаяся гораздо меньше, чем я ожидал, охотно приняла его, и в тот же вечер  все было решено; условились, что она заплатит за мой стол и помещение.    

Вскоре  настал день отъезда. Срок был назначен такой короткий, что этот день настал  скоро даже для меня, а я ожидал его с лихорадочным нетерпением и немного  опасался, как бы землетрясение, или извержение вулкана, или какое-нибудь другое  стихийное бедствие не помешали нашей поездке. Нам предстояло ехать с возчиком,  который отправлялся в путь утром после завтрака. Я готов был отдать что угодно,  только бы мне позволили одеться с вечера и лечь спать в шляпе и башмаках.    

Хотя я  говорю об этом веселым тоном, но и теперь волнуюсь, припоминая, с какой охотой  собирался я покинуть дом, где был так счастлив, и даже не подозревал, какая  ждет меня утрата.    

Когда  повозка стояла у калитки и моя мать целовала меня, чувство любви и  благодарности к ней и к старому дому, которого я никогда еще не покидал,  заставило меня расплакаться, и я с радостью вспоминаю об этом. Мне приятно  думать, что заплакала и моя мать, и я почувствовал, как у моего сердца бьется  ее сердце.    

Я с  радостью вспоминаю, что моя мать выбежала за калитку, когда возчик тронулся в  путь, и приказала ему остановиться, чтобы она могла поцеловать меня еще раз. Я  с радостью припоминаю, с какой горячею любовью приблизила она свое лицо к моему  и поцеловала меня.    

Когда мы  покинули ее одну на дороге, к ней подошел мистер Мэрдстон и, по-видимому, стал  упрекать ее за то, что она так взволнована. Я выглядывал из-под навеса повозки  и недоумевал, какое ему до этого дело. Пегготи, которая тоже оглянулась назад,  казалась не очень-то довольной, о чем свидетельствовало ее лицо, когда она  повернулась ко мне.    

Я сидел  и долго смотрел на Пегготи, погрузившись в размышления: а что, если ей поручили  бы потерять меня по дороге, как мальчика в сказке, удалось ли бы мне добраться  – до дому с помощью пуговиц, которые она теряла по пути?    

 Глава III    

Перемена в моей жизни    

     

Лошадь, –  мне думается, самая ленивая лошадь на свете, – опустив голову, еле  передвигала ноги, словно ей было приятно томить ожиданием владельцев багажа,  который лежал в повозке. Мне даже показалось, будто она явственно хихикала,  размышляя об этом, но возчик сказал, что у нее кашель.    

Возчик  тоже норовил клюнуть носом, как и его лошадь, и, наконец, голова у него  опустилась на грудь; он дремал и правил лошадью, а руки его покоились на  коленях. Я говорю «правил», но мне пришло в голову, что повозка могла бы  добраться до Ярмута и без него, – лошадь и одна отлично справлялась; что  же касается до разговоров, то об этом он и не помышлял и только посвистывал.    

На  коленях у Пегготи была корзинка с припасами, которых хватило бы нам с избытком  до самого Лондона, если бы мы решили отправиться туда в этой же самой повозке.  Мы изрядно закусили и неплохо выспались. Пегготи спала, опершись подбородком на  ручку корзинки и не переставая караулить ее даже во сне; и если бы я сам не  услышал, то не поверил бы, что беззащитная женщина может так громко храпеть.    

Мы так  долго плутали по проселочным дорогам и так много потратили времени, чтобы доставить  кровать в трактир или заехать еще куда-то, что я совсем выбился из сил и очень  обрадовался, когда мы увидели Ярмут. Он показался мне мокрым, как губка; мой  взор охватил унылое пространство за рекой, и я недоумевал, в самом ли деле  земля круглая, как утверждал мой учебник географии, раз одна ее часть может  быть такой плоской. Впрочем, я рассудил, что Ярмут, возможно, находится на  одном из полюсов, чем все дело и объясняется.    

Когда мы  подъехали к городу ближе и он представился нам в виде прямой линии, сливающейся  с небом, я заметил Пегготи, что какой-нибудь холм или что-нибудь подобное могли  бы его приукрасить, и было бы куда приятнее, если бы земля резче отделялась от  моря, а город и море не были так перемешаны, как сухари с водой.[9] Но Пегготи заявила более  энергически, чем обычно, что надо принимать вещи, как они есть, и она-де очень  гордится своим – прозвищем «Ярмутская копченая селедка».    

Когда мы  въехали в улицу (вид ее показался мне очень странным), когда на нас пахнуло запахом  рыбы, дегтя, пакли и смолы и мы увидали снующих моряков и повозки, громыхающие  по камням, я почувствовал, что был несправедлив к этому деловому городку, и  сказал об этом Пегготи, которую очень порадовало мое восхищение, и она заявила,  будто всем хорошо известно (должно быть, тем, кому повезло родиться «копчеными  селедками»), что Ярмут, в общем, – лучшее место на белом свете.    

– А  вот и мой Эм. Вырос так, что его и не узнать, – воскликнула Пегготи.    

И в  самом деле, он ждал нас у дверей трактира и, на правах старого знакомца,  осведомился, как я поживаю. Поначалу я не признал его, потому что он не бывал у  нас с того вечера, когда я появился на свет, и, естественно, у него было передо  мной преимущество. Но наше знакомство стало более близким, пока он нес меня на  спине домой. Это был крупный, крепкий парень шести футов росту, сильный и  широкоплечий, но ухмыляющееся мальчишеское лицо и вьющиеся светлые волосы придавали  ему застенчивый вид. На нем была парусиновая куртка и штаны из такой жесткой  материи, что они могли стоять самостоятельно, не облекая ног. Носит ли он шляпу  – этого нельзя было сказать с уверенностью, поскольку его голову, словно старый  дом, прикрывал какой-то просмоленный лоскут.    

Хэм  тащил меня на спине, под мышкой он держал наш сундучок, другой сундучок несла  Пегготи, и так мы пробирались какими-то проулками, устланными щепками и  засыпанными песком, шли мимо газового завода, канатной фабрики, верфей,  плотничьих, бондарных, конопатных, такелажных мастерских, кузниц и великого  множества тому подобных заведений, пока не вышли на унылую пустошь, которую я  уже видел издали, и тогда Хэм проговорил:    

– А  вот там наш дом, мистер Дэви.    

Я стал  глядеть по сторонам, озирая эту пустошь, смотрел и на море и на речку вдали, но  никакого дома найти не мог. Неподалеку виднелся темный баркас или какое-то  другое судно, отслужившее свой век; оно лежало на суше, железная труба,  прилаженная к нему в качестве дымохода, уютно дымила; но ничего другого,  напоминавшего жилье, на мой взгляд, здесь не было.    

– Это  не там? Не тот корабль?    

– Вот-вот,  он самый, мистер Дэви, – ответил Хэм.    

Если бы  это был дворец Аладина, яйцо птицы или что-нибудь подобное, едва ли я был бы  больше прельщен романтической идеей там поселиться. Сбоку была прорублена  восхитительная дверца, была здесь и крыша и маленькие оконца, но самое большое  очарование заключалось в том, что это был настоящий корабль, несчетное число  раз бороздивший морские волны и отнюдь не предназначенный служить жильем на  суше. Вот это меня и пленило. Если бы когда-нибудь он был построен для жилья, я  счел бы его тесным, неудобным или расположенным слишком уединенно; но он,  конечно, не был создан для такой цели и показался мне самым лучшим пристанищем.    

Внутри  он отличался чистотой и опрятностью. Был тут и стол, и голландские часы, и  комод, а на комоде чайный поднос с изображенной на нем леди под зонтиком,  гуляющей с воинственным на вид ребенком, катившим обруч. Поднос, дабы он не  упал, подперли библией; если бы поднос низвергся, он вдребезги разбил бы чашки,  блюдца и чайник, окружавшие библию. На стенах висели незамысловатые цветные  картинки, в рамках и под стеклом, на темы из священного писания; впоследствии,  всякий раз, видя такие картинки у разносчиков, я невольно сразу же вспоминал  дом брата Пегготи. Авраам в красном одеянии, собирающийся принести в жертву  Исаака в голубом, Даниил в желтом, ввергнутый в логово зеленых львов, особенно  бросались в глаза. На небольшой каминной доске красовалось изображение люгера  «Сара-Джейн», построенного в Сандерленде, с прилаженной к нему настоящей  маленькой деревянной кормой, – произведение искусства, сочетавшее художественное  мастерство со столярным ремеслом и казавшееся мне одной из самых  привлекательных вещей на свете. В стропилах торчали крюки, назначение которых я  не мог в то время угадать; и было там несколько сундучков, ящиков и тому  подобных вещей, служивших для сиденья и заменявших стулья.    

Все это  я охватил с первого взгляда, едва переступив порог, – что, по моей теории,  свойственно детям, – а затем Пегготи открыла дверцу и показала мне мою  спальню. Это была самая лучшая, самая миленькая спальня, какую только можно  себе представить – в корме судна, – с оконцем в гом месте, где прежде руль  выходил наружу, с маленьким зеркалом, повешенным на высоте моих плеч н головы и  обрамленным устричными ракушками, с небольшой кроватью – как раз по моему  росту, а на столе в синем кувшине стоял букет морских водорослей. Выбеленные стены  были белы, как молоко, а стеганое лоскутное одеяло так пестро, что у меня  зарябило в глазах. В этом замечательном доме я обратил особое внимание на запах  рыбы, такой прилипчивый, что, когда я вытащил из кармана носовой платок, чтобы  высморкаться, платок успел так пропахнуть, будто я завертывал в него омара.  Когда я потихоньку поделился своим открытием с Пегготи, та сообщила, что ее  брат промышляет омарами, крабами и лангустами; позднее я обнаружил, что целая  куча этих тварей, перемешанных в беспорядке и норовящих ущипнуть все, что им  удается захватить клешнями, обычно копошится в маленьком деревянном сарайчике,  где стояли чаны и горшки.    

Нас  учтиво приветствовала женщина в белом переднике: ее реверансы я приметил еще за  четверть мили до баркаса, сидя на спине у Хэма. Так же приветствовала нас и  очаровательная крошка (во всяком случае, мне она показалась очаровательной) с  голубыми бусами на шее; когда я спросил у нее, можно ли мне ее поцеловать, она  убежала и где-то спряталась. После того как мы роскошно пообедали вареной  камбалой с топленым маслом и картошкой, – для меня была еще особо  приготовлена котлета, – вошел человек с густыми длинными волосами и  добродушным лицом. Так как он назвал Пегготи «моя девочка» и крепко поцеловал  ее в щеку, я, зная, как строго соблюдает она правила приличия, догадался, что  это ее брат. Он и в самом деле оказался ее братом – мне представили его как  мистера Пегготи, хозяина дома.    

– Рад  вас видеть, сэр, – сказал мистер Пегготи. – Мы, может, и грубоваты,  сэр, но всегда к вашим услугам,    

Я  поблагодарил его и сказал, что мне будет очень хорошо в таком чудесном доме.    

– Как  поживает ваша матушка, сэр? – спросил мистер Пегготи. – Вы оставили  ее в добром здравии?    

Я  сообщил мистеру Пегготи, что не могу пожаловаться на ее здоровье и что она передает  ему привет – это была ложь, к которой я прибег из вежливости.    

– Очень  ей признателен, – продолжал мистер Пегготи. – Значит, сэр, коли вы  недельки две будете ладить с ней, – он кивнул в сторону сестры, – с  Хэмом и малюткой Эмли, нам будет очень приятно…    

Поддержав  столь гостеприимным манером честь своего дома, мистер Пегготи отправился  мыться; чайник с горячей водой уже ждал его, и, уходя, он заметил, что «его  грязи холодная вода ни за что не смоет». Вскоре он вернулся, причем внешность  его весьма выиграла, но вернулся столь багровым, что мне поневоле пришло в  голову, не имеет ли его лицо нечто общее с омарами, крабами и раками, так как  оно перед погружением в горячую воду было почти черным, а появилось оттуда совсем  красным.    

После  чаепития, когда дверь заперли, а все окна плотно прикрыли (ночи были холодные и  пасмурные), это убежище показалось мне самым привлекательным из всех, какие  только может нарисовать воображение. Слушать ветер, дующий с моря, знать, что  туман расползается над пустынной равниной, глядеть на огонь камелька и думать о  том, что поблизости нет ни одного дома, кроме нашего дома-корабля, – это  было похоже на волшебную сказку. Малютка Эмли поборола свою робость и сидела  рядом со мной на самом низеньком и маленьком сундучке, достаточно, однако, просторном  для нас обоих и помешавшемся в углу у камелька. Миссис Пегготи в белом  переднике вязала на спицах по другую сторону очага. Пегготи со своим шитьем,  собором св. Павла и огарком восковой свечи, казалось была у себя дома, словно  никакой иной кров не был ей знаком. Хэм, только что преподавший мне первый урок  игры во «все четыре», старался припомнить, как гадают на картах, и оставлял  рыбный отпечаток большого пальца на каждой замусоленной карте. Мистер Пегготи  сосал свою трубку. Мне показалось, что настала пора для доверительной беседы.    

– Мистер  Пегготи! – начал я.    

– Да,  сэр? – отозвался он.    

– Вы  назвали своего сына Хэмом потому, что живете вроде как бы в ковчеге?    

Казалось,  мистер Пегготи почел эту мысль глубокой, однако он ответил:    

– Нет,  сэр. Я никогда не давал ему никакого имени.    

– Ну,  а кто же ему дал это имя? – задал я мистеру Пегготи второй вопрос по  катехизису.    

– Кто,  сэр? Это имя дал ему отец, – сказал мистер Пегготи.    

– Я  думал, что вы его отец!    

– Его  отцом был мой брат Джо, – сказал мистер Пегготи.    

– Он  умер, мистер Пегготи? – почтительно помолчав, осведомился я.    

– Утонул, –  сказал мистер Пегготи.    

Меня  очень удивило, что мистер Пегготи не приходится отцом Хэму, и у меня мелькнула  мысль, не ошибаюсь ли я касательно родственных отношений между ним и остальными  членами семейства. Мне так не терпелось это узнать, что я решил попросить  разъяснения у мистера Пегготи.    

– Ну,  а малютка Эмли? – Тут я взглянул на нее. – Она ваша дочь, мистер  Пегготи?    

– Нет,  сэр. Ее отцом был муж моей сестры, Том.    

Я не мог  удержаться и снова, после почтительной паузы, спросил:    

– Он  умер, мистер Пегготи?    

– Утонул, –  сказал мистер Пегготи.    

Было  нелегко продолжать разговор на эту тему, но я еще не все выяснил и так или  иначе надо было добраться до сути дела. Поэтому я спросил:    

– А  у вас есть дети, мистер Пегготи?    

– Нет,  мистер Дэвид, – отозвался он со смешком. – Я холостяк.    

– Холостяк? –  удивился я. – А кто же тогда она? – указал я на особу в переднике,  которая вязала на спицах.    

– Это  миссис Гаммидж, – сообщил мистер Пегготи.    

– Гаммидж,  мистер Пегготи?    

Но тут  Пегготи – я разумею мою родную Пегготи – сделала мне такой явный знак  воздержаться от дальнейших расспросов, что оставалось только сидеть и взирать  на всю эту безмолвную компанию, пока не пришла пора идти спать. Здесь, в моей  маленькой каюте, Пегготи сообщила мне, что Хэм и Эмли – сироты, племянник и  племянница, которых мой хозяин усыновил, когда они остались без средств к  существованию, а миссис Гаммидж – вдова его компаньона, владевшего вместе с ним  баркасом и умершего в нищете. И он сам – бедняк, – сказала Пегготи, –  но сердце у него золотое, а надежен он, как сталь, – таковы были ее  сравнения. Но есть один предмет, – сообщила она. – который всегда  вызывает у него буйное раздражение, и тут он даже начинает ругаться: упоминание  о его великодушии; если кто-нибудь из них заговорит об этом, он бьет кулаком по  столу (однажды он даже расколол его) и клянется страшной клятвой, что пусть его  «разразит» на этом самом месте, если он не удерет, коли услышит об этом еще  раз. Выяснилось также (после моих расспросов), что никто не имеет понятия,  каково значение этого страшного глагола «разразит», но все почитают его самым  торжественным заклятьем.    

Я был  растроган добротой моего хозяина и в самом благодушном настроении, усугубленном  сонливостью, – прислушивался, как женщины укладываются спать в такой же,  как моя, каморке в другом конце баркаса и как мистер Пегготи и Хэм подвешивают  койки к тем самым крючьям, какие я заметил в стропилах. Погружаясь мало-помалу  в дремоту, я слышал вой ветра, который с такой яростью мчался над равниной, что  я стал опасаться, не разверзлась ли пучина морская. Но тут я вспомнил, что  нахожусь на баркасе, и если что-нибудь случится, не худо иметь на борту  человека, подобного мистеру Пегготи.    

Впрочем,  ничего не случилось, кроме того, что наступило утро. Как только засияло оно на  устричных ракушках, обрамлявших мое зеркало, я уже был на ногах и вместе с Эмли  отправился собирать камешки на берегу.    

– Ты  заправский моряк, верно? – обратился я к Эмли.    

Не знаю,  был ли я в том уверен, но я почитал необходимым сказать ей какую-нибудь любезность,  а сверкающий парус неподалеку от нас отразился в этот момент в ее ясных глазах  так красиво, что мне пришло в голову сказать именно это.    

– Нет, –  покачала головкой Эмли, – я боюсь моря.    

– Боишься? –  сказал я храбро, взирая с высокомерным видом на могучий океан. – А я не  боюсь!    

– Что  ты! Но оно такое жестокое! Я вижу, как оно жестоко к нам. Я видела, как оно  разбило судно, такое же большое, как наш дом…    

– Надеюсь,  это было не то судно, на котором…    

– На  котором потонул мой отец? – перебила Эмли. – Нет. Не то. Того я  никогда не видела.    

– И  отца тоже? – спросил я. Малютка Эмли покачала головой:    

– Не  помню.    

Какое  совпадение! Я тотчас же сообщил, что никогда не видел своего отца и что мы с  матерью всегда жили очень счастливо вдвоем, и так же собираемся жить впредь, а  что могила отца находится неподалеку от нашего дома на кладбище, осененная  деревом, под которым я часто гулял и много раз слушал в ясное утро пение  птичек. Но, оказывается, сиротство Эмли не совсем походило на мое. Она лишилась  матери раньше, чем отца, да к тому же никто не знал, где находится его  могила, – знали только, что он покоится где-то на дне моря.    

– И  вот что еще, – сказала Эмли, разыскивая раковины и камешки, – твой отец  – джентльмен, а мать – леди, а мой отец – рыбак, и мать – дочь рыбака, и мой  дядя Дэн – рыбак.    

– Дэн  – это мистер Пегготи? – спросил я.    

– Дядя  Дэн. Вон там, – кивнула Эмли, указывая на дом-баркас.    

– Вот-вот.  Я о нем и говорю. Должно быть, он очень хороший?    

– Хороший? –  переспросила Эмли. – Будь я леди, я подарила бы ему небесно-голубой сюртук  с алмазными пуговицами, нанковые штаны, красный бархатный жилет, треуголку,  большие золотые часы, серебряную трубку и ящик с деньгами.    

Я  заявил, что, несомненно, мистер Пегготи вполне достоин этих сокровищ. Но должен  сознаться, что мне было трудновато представить его в наряде, предназначенном  для него благодарной маленькой племянницей; в особенности вызывала у меня  сомнения треуголка; но об этом я умолчал.    

Малютка  Эмли притихла и подняла глаза к небу, словно перечисленные предметы предстали  перед ней как прекрасное видение. Мы пошли дальше, собирая ракушки и камешки.    

– Тебе  хочется быть леди? – спросил я. Эмли взглянула на меня, засмеялась и  кивнула:    

– Очень  хочется. Тогда мы бы все стали леди и джентльменами. И я, и дядя, и Хэм, и  миссис Гаммидж. Тогда бы мы не боялись бурной погоды. Не боялись бы за себя, я  хочу сказать. Но, конечно, за бедных рыбаков боялись бы и давали им деньги,  когда им приходилось бы плохо.    

Это  показалось мне совершенно правильным, а стало быть, и не вполне невероятным.  Подумав, я похвалил ее, и приободренная этим Эмли нерешительно спросила:    

– Ты  и теперь уверен, что не боишься моря?    

Оно было  достаточно спокойным, чтобы рассеять мои опасения, но я не сомневаюсь, что, покажись  только волна, даже не слишком большая, – и я пустился бы наутек при  страшном воспоминании об утонувших родственниках Эмли. Тем не менее я сказал  «да» и добавил: «Но и ты, кажется, не боишься, хотя и говоришь совсем другое», так  как она шла по самому краю старой деревянной дамбы, и я опасался, что она  сорвется.    

– Я  не боюсь, когда оно такое, – сказала малютка Эмли. – Но я просыпаюсь,  когда поднимается ветер, и дрожу, когда думаю о дяде Дэне и о Хэме, и мне все  чудится, что они зовут на помощь. Вот почему мне хочется быть леди. Но сейчас я  не боюсь! Ничуть! Погляди!    

Она  побежала в сторону по неровным бревнам, тянувшимся от того места, где мы  стояли, и наклонилась над пучиной, ничем не защищенная. Эта картина так  запомнилась мне, – что, будь я рисовальщиком, я мог бы, думается, точно  изобразить ее: малютка Эмли летит навстречу своей гибели (так мне тогда  казалось), взгляд устремлен в открытое море, а выражения ее лица мне никогда не  забыть.    

Легкая,  смелая, порхающая фигурка повернулась и прибежала ко мне целая и невредимая, и  скоро я уже смеялся над моим страхом и над воплем, вырвавшимся у меня, –  воплем бесцельным и бессмысленным, так как никого поблизости не было. Но с той  поры не раз, в годы моей зрелости, не один, а много раз, размышляя о тайнах  жизни, я думал и о том, что в неожиданном безрассудном поступке малютки и в ее  безумном взгляде вдаль проявилась, быть может, некое благостное тяготение к  опасности, какой-то соблазн уйти к покойному ее отцу – с его разрешения, дабы  ее жизнь могла пресечься тогда же. С той поры нередко я думал о том, что, если  бы предстоящая ей жизнь открылась мне сразу в тот момент, открылась, доступная  моему детскому пониманию, и ее спасение зависело от одного только движения моей  руки, я должен был бы удержаться от попытки спасти ее. С той поры не раз – я не  скажу, в течение долгого времени, но тем не менее так было, – я задавал  себе вопрос, не лучше ли было бы для малютки Эмли, если бы в то утро волны  сомкнулись над ее головой на моих глазах; и я отвечал: «Да».    

Быть  может, я предвосхищаю события. Может быть, я слишком рано пишу об этом. Но все  равно, пусть будет так, как есть.    

Бродили  мы долго, нагрузились разными вещами, которые показались нам занимательными,  бережно пускали назад в воду выброшенные на берег морские звезды – я и сейчас  слишком мало знаю об их природе и не уверен, следовало ли им благодарить нас  или как раз наоборот, – и, наконец, отправились домой, к мистеру Пегготи.  Мы замешкались под сенью сарая с омарами, чтобы обменяться невинным поцелуем,  и, бодрые и веселые, явились к утреннему завтраку.    

«Как два  молоденьких камышника», – сказал мистер Пегготи. Я знал, что на местном  диалекте это означает: «Как два молоденьких дрозда», и принял его слова за  комплимент.    

Разумеется,  к влюбился в малютку Эмли. Я уверен, что моя любовь к этой крошке была такой же  преданной, такой же нежной, но более чистой и самозабвенной, чем самая  прекрасная любовь в моей последующей жизни, сколь бы эта любовь ни была высокой  и облагораживающей. Я уверен, что мое воображение создавало вокруг этой  голубоглазой малютки какой-то ореол, превращало ее в эфирное существо, в  настоящего ангела. Если бы в какое-нибудь солнечное утро она раскрыла крылышки  и на моих глазах упорхнула, я не думаю, чтобы это намного превзошло мои ожидания.    

Мы  гуляли по туманной древней равнине близ Ярмута, как влюбленные, целыми часами.  Весело текли для нас дни, словно само Время еще не подросло, и оставалось  ребенком, и всегда готово было играть. Я говорил Эмли, что обожаю ее и что,  если она не признается в любви ко мне, я буду вынужден заколоть себя шпагой.  Она сказала, что тоже обожает меня, и я в этом не сомневался.    

Что  касается сознания неравенства, молодости или иных трудностей на нашем пути,  малютка Эмди и я не задумывались над этим, так как о будущем не помышляли. О  том, что мы станем взрослыми, мы думали ничуть не больше, чем о том, что можем  стать еще моложе. Когда по вечерам мы нежно восседали рядышком на своем  сундучке, миссис Гаммидж и Пегготи восхищались нами и перешептывались:  «Господи, ну что за прелесть!» Мистер Пегготи ухмылялся, взирая на нас из-за своей  трубки, а Хэм целый вечер только и делал, что скалил зубы от удовольствия. Мне  кажется, они нами забавлялись, как могли бы забавляться красивой игрушкой или  миниатюрной моделью Колизея.    

Вскоре я  пришел к заключению, что миссис Гаммидж не всегда бывает так любезна, как можно  было бы ожидать, принимая во внимание, на каком положении она жила в доме  мистера Пегготи. У миссис Гаммидж был характер раздражительный, и по временам  она хныкала больше, чем могло прийтись по вкусу остальным обитателям такого  маленького домика. Мне было очень жаль ее, но бывали минуты, когда я сетовал,  что у миссис Гаммидж нет своего жилья, куда она могла бы удаляться, оставаясь  там, пока ее расположение духа не улучшится.    

Время от  времени мистер Пегготи захаживал в трактир «Добро пожаловать». Об этом я узнал  на второй или третий день после нашего приезда, узнал от миссис Гаммидж,  взглянувшей на голландские часы между восемью и девятью часами вечера и  заявившей, что он находится именно там и, более того, что она знала еще утром о  его намерении туда пойти.    

Целый  день миссис Гаммидж была в дурном расположении духа и разразилась слезами около  полудня, когда очаг стал дымить.    

– Я  женщина одинокая, покинутая, и все против меня! – вот что сказала миссис  Гаммидж, когда случилось это неприятное происшествие.    

– Ничего!  Дым скоро выйдет, да к тому же и нам не лучше, чем тебе, – заметила  Пегготи – я снова имею в виду нашу Пегготи.    

– Я  более чувствительна, – сказала миссис Гаммидж.    

День был  очень холодный, с резкими порывами ветра. Обычное место миссис Гаммидж у камелька  было, как мне казалось, самое теплое и уютное, а стул – самый удобный, но в тот  день ничто не приходилось ей по вкусу. Она жаловалась все время на холод и на  каких-то «мурашек», бегавших у нее по спине. Наконец она пустила слезу по этому  поводу и снова заявила, что она «женщина одинокая, покинутая и все против нее».    

– Очень  холодно, это верно, – согласилась Пегготи. – Все это чувствуют.    

– Я  более чувствительна, чем другие, – проговорила миссис Гаммидж.    

Так было  и за обедом; миссис Гаммидж получала свою порцию тотчас же после меня, а мне  оказывали это предпочтение как почетному гостю. Рыба попалась мелкая и  костистая, а картошка слегка пригорела. Все мы были не очень довольны, но  миссис Гаммидж сообщила, что она более чувствительна, чем мы, снова пролила  слезу и снова повторила с великим раздражением свою жалобу.    

Итак,  когда мистер Пегготи вернулся около девяти часов домой, эта злополучная миссис  Гаммидж вязала на спицах в своем углу, пребывая в весьма мрачном состоянии.  Пегготи весело работала. Хэм чинил пару огромных: непромокаемых сапог, а я,  сидя рядом с малюткой Эмли читал им вслух. После чая миссис Гаммидж, не делая  больше никаких замечаний, издавала только жалобные вздохи и ни разу не подняла  глаз.    

– Ну,  как вы поживаете, друзья? – усаживаясь, осведомился мистер Пегготи.    

Все мы  ответили что-то или приветствовали его взглядом – все, за исключением миссис Гаммидж,  которая только покачала головой над своим вязаньем.    

– Что  за беда стряслась? – спросил мистер Пегготи, хлопнув в ладоши. –  Смотри веселей, мамаша! (Мистер Пегготи имел в виду старую вдову.)    

Похоже  было на то, что миссис Гаммидж не обнаруживает желания смотреть веселей. Она достала  старый черный шелковый платок и вытерла им глаза; но вместо того чтобы спрятать  его в карман, подержала в руках, снова вытерла глаза и продолжала держать его  наготове.    

– Что  за беда стряслась, черт побери, миссис Гаммидж? – повторил мистер Пегготи.    

– Никакой.  Ты пришел из «Добро пожаловать», Дэниел?    

– Вот-вот.  Малость посидел сегодня вечерком в «Добро пожаловать», – сказал мистер  Пегготи.    

– Жаль,  что я тебя туда загоняю, – сказала миссис Гаммидж.    

– Загоняешь?  Меня незачем загонять, – возразил мистер Пегготи и от души  расхохотался. – Я хожу в трактир даже слишком охотно.    

– Слишком  охотно! – повторила миссис Гаммидж, покачивая головой и вытирая  глаза. – Да, да, очень охотно. Жаль, что это из-за меня ты так охотно туда  ходишь.    

– Из-за  тебя? Вовсе не из-за тебя. Неужто ты, в самом деле, так думаешь?    

– Да,  да, думаю! – воскликнула миссис Гаммидж. – Я знаю, кто я такая. Я  знаю, что я женщина одинокая, покинутая и не только все против меня, но и я  всем стою поперек дороги. Да, да! Я более чувствительна, чем другие, и этого не  скрываю. Это мое несчастье.    

Я сидел,  прислушивался и не мог не прийти к выводу, что это несчастье де только миссис  Гаммидж, но и других членов семьи. Однако мистер Пегготи не привел такого  возражения, он снова обратился к миссис Гаммидж с увещанием «смотреть веселей».    

– Я  не такая, какой хотелось бы мне быть, – сказала миссис Гаммидж. –  Совсем не такая. Я знаю, какая я. Мои невзгоды сделали меня непокладистой. Я  чувствительна к моим невзгодам, а они делают меня непокладистой. Хотела бы я  быть не такой чувствительной, но не могу. Я хочу привыкнуть к ним и не могу.  Дома из-за меня неуютно. Я это понимаю. Целый день я надоедала и твоей сестре и  мистеру Дэви.    

Тут я  внезапно растрогался и закричал вне себя от волнения:    

– Что  вы, миссис Гаммидж, совсем нет!    

– Нехорошо  я поступаю, – продолжала миссис Гаммидж. – Неблагодарная я. Лучше мне  уйти в работный дом и там умереть. Я женщина одинокая, покинутая, и лучше мне  не стоять здесь всем поперек дороги. Если все против меня, и даже я сама против  себя, то пусть уж лучше это будет в моем приходе. Дэниел, мне нужно бы уйти в  работный дом и там умереть, и все избавятся от меня.    

С этими  словами миссис Гаммидж удалилась и легла спать. Когда она ушла, мистер Пегготи,  который не проявлял никаких других чувств, кроме глубокого сострадания, окинул  нас взглядом, покачал головой и все с тем же состраданием, освещавшим его лицо,  прошептал:    

– Это  она думает о старике!    

Я не  совсем понимал, о каком старике думает миссис Гаммидж, пока Пегготи, укладывая  меня спать, не объяснила, что речь идет о покойном мистере Гаммидже и что ее  брат в подобных случаях считает такое объяснение непреложной истиной и всегда  приходит в умиление. Немного погодя, когда он улегся в свою койку, я услышал,  как он говорит Хэму:    

– Бедняжка!  Она думает о старике!    

И когда  бы на миссис Гаммидж ни находил такой стих (а за время нашего там пребывания  это случалось несколько раз), мистер Пегготи всегда приводил тот же довод как  смягчающее обстоятельство, и всегда с самым трогательным сочувствием.    

Так  прошли две недели, в однообразное течение которых только морские приливы и  отливы вносили некоторое разнообразие, изменяя часы ухода и прихода мистера  Пегготи, а также рабочие часы Хэма. Когда Хэм бывал свободен, он гулял с нами и  показывал парусные и гребные суда, а один или два раза катал нас в шлюпке. Не  знаю почему, но одни впечатления связаны с тем или иным местом больше, чем  другие, хотя это бывает почти со всеми людьми, в особенности если речь идет о  впечатлениях детства. И каждый раз, когда я слышу или читаю слово «Ярмут», в  моей памяти возникает воскресное утро на берегу, звонят колокола, призывая в  церковь, малютка Эмли прислонилась к моему плечу, Хэм лениво швыряет камешки в  воду, а солнце высоко над морем только что пробилось сквозь густой туман, и  перед нами предстают корабли, похожие на собственные свои тени.    

Наконец  наступил день отъезда. Я еще мирился с мыслью о разлуке с мистером Пегготи и миссис  Гаммидж, но мучительно страдал, расставаясь с малюткой Эмли – Мы шли рука об  руку к трактиру, где ждал возчик, и на пути туда я обещал ей писать. (Это  обещание я исполнил – выводя буквы более крупные, чем те, какими обычно бывают  написаны объявления о сдаче внаем квартир.) Прощаясь, мы были убиты горем, и  если когда-нибудь я чувствовал в своем сердце зияющую пустоту, то это было в  тот день.    

Все  время, покуда я там гостил, я не скучал по родному дому и думал о нем очень  мало или вовсе не думал.    

Но мои  мысли сразу же обратились к нему, как только чуткая детская совесть уверенным  перстом указала мне этот путь, а уныние заставило еще сильнее почувствовать,  что там мое родное гнездо и моя мать – мой друг и утешитель.    

Эти  чувства овладели мною в дороге, и, по мере приближения к дому, чем более  знакомыми становились места, мимо которых мы проезжали, тем сильней жаждал я  добраться до дому и упасть в объятия матери. Однако Пегготи не только не  разделяла моего волнения, но пыталась (впрочем, очень ласково) его сдержать и  казалась смущенной и расстроенной.    

Тем не  менее бландерстонский «Грачевник» должен был появиться (как скоро – это  зависело от желания лошади возчика) – и он появился. Я хорошо помню его в тот  холодный серый день, под хмурым небом, угрожавшим дождем!    

Дверь  отворилась, и в радостном волнении, не то плача, не то смеясь, я искал взглядом  мать. Но это была не она, а незнакомая служанка.    

– Пегготи!  Разве она не вернулась домой? – воскликнул я горестно.    

– Нет,  нет, она вернулась. Подождите немного, мистер Дэви, и я… я вам кое-что  расскажу… – ответила Пегготи.    

Вылезая  из повозки, Пегготи от волнения и по врожденной своей неловкости зацепилась и повисла,  словно самой неожиданной формы гирлянда, но я был слишком огорчен и растерян и  ничего ей не сказал. Спустившись наземь, она взяла меня за руку, повела в кухню  и закрыла за собой дверь.    

– Пегготи,  что случилось? – спросил я, перепугавшись.    

– Ничего  не случилось, дорогой мистер Дэви, – ответила она, притворяясь веселой.    

– Нет,  нет, я знаю, что-то случилось! Где мама?    

– Где  мама, мистер Дэви? – повторила Пегготи.    

– Да!  Почему она не вышла мне навстречу и зачем мы здесь, Пегготи?    

Слезы  застлали мне глаза, и я почувствовал, что вот-вот упаду.    

– Что  с вами, мой мальчик? – воскликнула Пегготи, подхватывая меня. –  Скажите, мой миленький!    

– Неужели  она тоже умерла? Пегготи, она не умерла?    

Пегготи  крикнула необычайно громко «нет!», опустилась на стул, начала тяжело вздыхать и  сказала, что я нанес ей тяжелый удар.    

Я обнял  ее, чтобы исцелить от удара или, быть может, нанести его в надлежащее место,  затем остановился перед ней, тревожно в нее вглядываясь.    

– Дорогой  мой, – сказала Пегготи, – следовало бы сообщить вам об этом раньше,  но не было удобного случая. Может быть, я должна была это сделать, но  китагорически, – на языке Пегготи это всегда означало  «категорически», – не могла собраться с духом.    

– Ну,  говори же, Пегготи! – торопил я, пугаясь все более и более.    

– Мистер  Дэви, – задыхаясь, продолжала Пегготи, дрожащими руками снимая  шляпку. – Ну, как вам это понравится? У вас теперь есть папа.    

Я  вздрогнул и побледнел. Что-то, – не знаю, что и как, – какое-то  губительное дуновение, связанное с могилой на кладбище и с появлением мертвеца,  пронизало меня.    

– Новый  папа, – сказала Пегготи.    

– Новый? –  повторил я.    

Пегготи  с трудом открыла рот, словно проглотив что-то очень твердое, и, протянув мне  руку, сказала:    

– Пойдите  поздоровайтесь с ним.    

– Я  не хочу его видеть.    

– И  с вашей мамой, – сказала Пегготи.    

Я  перестал упираться, и мы пошли прямо в парадную гостиную, где Пегготи меня  покинула. По одну сторону камина сидела моя мать, по другую – мистер Мэрдстон.  Моя мать уронила рукоделие и поспешно – но, мне показалось, неуверенно –  встала.    

– Клара!  Моя дорогая! Помните: сдерживайте себя! Всегда сдерживайте, – проговорил  мистер Мэрдстон. – Ну, Дэви, как поживаешь?    

Я подал  ему руку. Поколебавшись одно мгновение, я подошел и поцеловал мать; она поцеловала  меня, нежно погладила по плечу и, усевшись, снова принялась за работу. Я не мог  смотреть на нее, не мог смотреть на него, я знал, что он глядит на нас обоих;  и, повернувшись к окну, я стал смотреть на поникшие от холода кусты.    

Как  только я почувствовал, что мне можно уйти, я пробрался наверх. Моей старой  милой спальни уже не было, и я должен был спать в другом конце дома. Я  спустился вниз, чтобы найти хоть что-нибудь, оставшееся неизменным, –  настолько, казалось мне, все стало другим, – и вышел во двор. Очень скоро  я убежал, так как в доселе пустовавшей конуре обитал огромный пес с большущей  пастью и с такой же черной шерстью, как у него. Мой вид разъярил пса, и он  выскочил и бросился на меня.    

 Глава IV    

Я впадаю в немилость    

     

Если бы  комната, куда переставили мою кровать, – хотел бы я знать, кто живет в ней  теперь, – была существом разумным и способным давать показания, я призвал  бы ее в свидетели того, с каким тяжелым сердцем отправился я спать в ту ночь.  Взбираясь наверх по лестнице, я все время слышал за собой лай собаки во дворе;  озирая комнату таким же печальным и чуждым взглядом, каким комната озирала  меня, я сел, скрестив руки, и задумался.    

Задумался  я о самых странных вещах. О размере комнаты, о трещинах в потолке, об обоях на  стене, о неровном стекле, сквозь которое ландшафт казался подернутым рябью, о  расшатанном трехногом умывальнике, словно чем-то недовольном; он вызывал у меня  в памяти миссис Гаммидж, когда она тосковала о «старике». Все это время я  плакал, но почему я плачу – не думал, сознавая лишь, что мне грустно и холодно.  И, наконец, мое отчаяние завершилось размышлениями о том, что я безумно влюблен  в малютку Эмли и оторван от нее ради того, чтобы приехать сюда, где я, наверное,  никому не нужен так, как нужен Эмли, и где никто не любит меня. Тут мое  отчаяние стало совсем нестерпимым, я натянул на себя краешек одеяла и плакал,  пока не заснул.    

Меня  разбудил чей-то голос: «Вот он!» – и с моей разгоряченной головы сняли одеяло.  Это мать и Пегготи пришли ко мне, и кто-то из них откинул одеяло.    

– Дэви,  что случилось? – спросила моя мать.    

Странным  мне показался ее вопрос, и я ответил: «Ничего». Помню, я лег лицом вниз, чтобы  скрыть дрожащие губы, которые могли бы дать более правдивый ответ.    

– Дэви!  Дэви, дитя мое! – сказала мать.    

Не знаю,  какое другое слово могло бы растрогать меня больше, чем этот возглас: «Дитя  мое». Я уткнулся заплаканным лицом в одеяло и оттолкнул ее руку, когда она  попыталась поднять меня.    

– Это  ваша вина, Пегготи, жестокая вы женщина! – сказала мать. – Мне это  ясно. Как вам позволила совесть восстановить моего родного сына против меня или  против того, кто мне дорог? Чего вы добивались, Пегготи?    

Бедняжка  Пегготи возвела глаза к небу, всплеснула руками и могла только ответить, перефразируя  молитву, которую я всегда повторял после обеда:    

– Да  простит вам бог, миссис Копперфилд, пусть никогда не придется вам пожалеть о  том, что вы сейчас сказали!    

– Есть  от чего прийти в отчаяние! – воскликнула мать. – И это в мой медовый  месяц, когда, кажется, даже злейший мой враг и тот смягчился бы и не захотел  отнять у меня крупицу покоя и счастья! Дэви, злой мальчик! Пегготи, какая вы  жестокая! О боже! – раздраженно и капризно восклицала моя мать,  поворачиваясь то ко мне, то к ней. – Сколько огорчений, и как раз тогда,  когда можно было бы ждать одних только радостей!    

Я  почувствовал прикосновение руки, которая не могла быть рукой матери или  Пегготи, и соскользнул с кровати. Это была рука мистера Мэрдстона, он положил  ее на мою руку и произнес:    

– Что  это значит? Клара, любовь моя, вы забыли? Твердость, дорогая моя!..    

– Простите,  Эдуард, – проговорила моя мать. – Я хотела держать себя как можно  лучше, но мне так неприятно…    

– Неужели?  Печально услышать это так скоро, Клара, – произнес мастер Мэрдстон.    

– Я  и говорю, что тяжело в такое время… – сказала моя мать, надувая губки. –  Это… это очень тяжело… не правда ли?    

Он  привлек ее к себе, шепнул ей что-то на ухо и поцеловал. И когда я увидел голову  моей матери, склонившуюся к его плечу, и ее руку, обвивавшую его шею, я понял,  что он способен придать ее податливой натуре любую форму по своему  желанию, – я знал это тогда не менее твердо, чем знаю теперь, после того  как он этого добился.    

– Идите  вниз, любовь моя. Мы с Дэвидом придем вместе, – проговорил мистер  Мэрдстон. – А вы, мой друг, – тут он обратился к Пегготи, проводив  сначала мою мать улыбкой и кивками, – знаете ли вы, как зовут вашу  хозяйку?    

– Она  уже давно моя хозяйка, сэр. Я должна бы знать, как ее зовут, – отвечала  Пегготи.    

– Совершенно  верно. Но когда я поднимался по лестнице, мне послышалось, будто вы называете  ее по фамилии, которая уже ей не принадлежит. Знайте, что она носит мою  фамилию. Вы это запомните?    

Пегготи  в замешательстве взглянула на меня, присела и молча покинула комнату, понимая,  мне кажется, что ее ухода ждут, а мешкать нет ни малейшего повода.    

Когда мы  остались вдвоем с мистером Мэрдстоном, он закрыл дверь, уселся на стул,  поставил меня перед собой и пристально посмотрел мне в глаза. Я чувствовал, что  смотрю ему в глаза не менее пристально. И когда я вспоминаю, как мы остались с  ним лицом к лицу, сердце мое и теперь начинает колотиться в груди.    

– Дэвид! –  начал он, сжав губы и растянув рот в ниточку. – Если мне приходится иметь  дело с упрямой лошадью или собакой, как, по-твоему, я поступаю?    

– Не  знаю.    

– Я  ее бью.    

Я что-то  беззвучно пробормотал и почувствовал, как у меня перехватило дыхание.    

– Она  у меня дрожит от боли. Я говорю себе: «Ну, с этой-то я справлюсь». И хотя бы  мне пришлось выпустить всю кровь из ее жил, я все-таки добьюсь своего! Что это  у тебя на лице?    

– Грязь, –  сказал я.    

Мы оба  знали, что это следы слез. Но если бы он повторил свой вопрос двадцать раз и  при каждом вопросе наносил мне двадцать ударов, я уверен, мое детское сердце  разорвалось бы, но другого ответа я бы не дал.    

– Ты  очень понятлив для своих лет, – продолжал он со своей обычной мрачной  улыбкой, – и, вижу, ты очень хорошо понял меня. Умойтесь, сэр, и пойдем  вниз.    

Он  указал на умывальник, напоминавший мне миссис Гаммидж, и кивком головы приказал  немедленно повиноваться.    

Я почти  не сомневался, как не сомневаюсь и сейчас, что он сбил бы меня с ног без  малейших угрызений совести, если бы я замешкался.    

– Клара,  дорогая, – начал он, когда я исполнил его требование и он привел меня в  гостиную, причем его рука покоилась на моем плече, – Клара, дорогая,  теперь, я надеюсь, все уладится. Скоро мы отучимся от наших детских капризов.    

Видит  бог, что я отучился бы от них на всю жизнь, и на всю жизнь, быть может, стал бы  другим, услышь я в то время ласковое слово! Слово ободряющее, объясняющее,  слово сострадания моему детскому неведению, слово приветствия от родного дома,  заверяющее, что это мой родной дом, – такое слово родило бы в моем сердце  истинную покорность мистеру Мэрдстону вместо лицемерной и могло бы внушить мне  уважение к нему вместо ненависти. Кажется, моя мать была огорчена, видя, как я  стою посреди комнаты, такой испуганный, сам на себя непохожий, а когда я бочком  пробирался к стулу какой-то скованной, несвойственной детям походкой, она  следила за мной взглядом еще более печальным, но слово не было сказано, и все  сроки для него миновали.    

Мы  пообедали одни – мы трое. Казалось, он был очень влюблен в мою мать – боюсь,  что по этой причине он не стал мне более приятен, – и она была очень  влюблена в него. Из их разговора я понял, что его старшая сестра поселится у  нас и ее ждут сегодня вечером. Не знаю, тогда ли, или позднее я узнал, что  мистер Мэрдстон, не принимая сам участия в делах, был совладельцем либо просто  получал ежегодно какую-то часть прибылей лондонского торгового дома по продаже  вин, с которым был связан еще его прадед, и из тех же доходов получала свою  долю его сестра; упоминаю теперь об этом между прочим.    

После  обеда, когда мы сидели у камина и я помышлял о бегстве к Пегготи, но не решался  ускользнуть, опасаясь нанести обиду хозяину дома, к садовой калитке подъехала  карета, и мистер Мэрдстон вышел встретить гостя. Моя мать последовала за ним. Я  неуверенно двинулся за нею, как вдруг она круто повернулась в дверях полутемной  гостиной и, обняв меня, как бывало прежде, шепнула мне, чтобы я любил своего  нового отца и слушался его. Сделала она это быстро, как бы тайком, словно  совершала нечто запретное, но очень ласково, сжала мою руку и удерживала в  своей, пока мы не подошли к мистеру Мэрдстону, стоявшему в саду, после чего она  отпустила мою руку и взяла под руку его.    

Оказывается,  это приехала мисс Мэрдстон, мрачная на вид леди, черноволосая, как ее брат, которого  она напоминала и голосом и лицом; брови у нее, почти сросшиеся над крупным  носом, были такие густые, словно заменяли ей бакенбарды, которых, по вине  своего пола, она была лишена. Она привезла с собой два внушительных твердых  черных сундука со своими инициалами из твердых медных гвоздиков на крышках.  Расплачиваясь с кучером, она достала деньги из твердого металлического  кошелька, а кошелек, словно в тюремной камере, находился в сумке, которая  висела у нее через плечо на тяжелой цепочке и защелкивалась, будто норовя  укусить. Я никогда еще не видел такой металлической леди, как мисс Мэрдстон.    

С  чрезвычайным радушием ее провели в гостиную, и здесь она церемонно  приветствовала мою мать как новую близкую родственницу. Затем она взглянула на  меня и спросила:    

– Это  ваш мальчик, невестка?    

Моя мать  ответила утвердительно.    

– Вообще  говоря, я не люблю мальчиков, – сообщила мисс Мэрдстон. – Как  поживаешь, мальчик?    

После  такого ободряющего вступления я ответил, что поживаю очень хорошо и надеюсь,  что и она поживает очень хорошо; но сказал я это столь равнодушно, что мисс  Мэрдстон расправилась со мной двумя словами.    

– Плохо  воспитан!    

Произнеся  эти слова очень отчетливо, она попросила указать ей ее комнату, которая с той  поры стала для меня местом, наводящим страх и ужас; там стояли оба черных  сундука, каковые я никогда не видел открытыми или оставленными не на запоре, и  где висели (я подглядел, когда хозяйки не было) в боевом порядке вокруг зеркала  многочисленные стальные цепочки, надеваемые мисс Мэрдстон, когда она  наряжалась.    

Я  выяснил, что она приехала к нам навсегда и вовсе не собиралась уезжать. На  следующее утро она принялась «помогать» моей матери, весь день возилась в  кладовой и перевернула все вверх дном, наводя там порядок. Чуть ли не сразу  меня поразила в ней одна особенность: она была словно одержима подозрением, что  служанки прячут где-то в доме мужчину. Пребывая в таком заблуждении, она совала  нос в подвал для угля в самое неподходящее время и, открывая дверцы темного  шкафа, почти всегда тотчас же захлопывала их в полной уверенности, что  наконец-то она поймала его.    

Хотя в  мисс Мэрдстон не было ничего воздушного, но просыпалась она вместе с  жаворонками. Она была на ногах (подстерегая неизвестного мужчину, как я и  теперь убежден), когда все в доме еще спали. Пегготи полагала, что она и спит,  оставляя один глаз открытым, но я не разделял ее мнения, так как, выслушав  предположение Пегготи, попытался это сделать, и у меня ничего не вышло.    

Уже на  следующее утро она встала с петухами и тотчас же позвонила в колокольчик. Когда  моя мать спустилась вниз к утреннему завтраку и собиралась заварить чай, мисс  Мэрдстон клюнула ее в щеку, – это означало поцелуй, – и сказала:    

– Вы  знаете, дорогая Клара, я приехала сюда освободить вас по мере сил от хлопот. Вы  слишком хорошенькая и беззаботная, – тут моя мать покраснела и засмеялась,  как будто ей пришлось по вкусу такое мнение, – чтобы исполнять  обязанности, которые я могу взять на себя. Если вы, моя дорогая, дадите мне  ключи, я позабочусь обо всем сама.    

С этой  минуты мисс Мэрдстон держала ключи в своей сумочке-тюрьме днем и под подушкой  ночью, а мать имела к ним не большее касательство, чем я.    

Моя мать  отнеслась к потере власти не без возражений. Однажды, когда мисс Мэрдстон развивала  планы ведения домашнего хозяйства в беседе с братом, одобрившим их, моя мать  вдруг расплакалась и сказала, что, по ее мнению, с ней могли бы посоветоваться.    

– Клара! –  строго произнес мистер Мэрдстон. – Клара, я удивляюсь вам.    

– О!  Хорошо вам говорить, Эдуард, что вы удивляетесь! – воскликнула моя  мать. – И хорошо вам говорить о твердости, но будь вы на моем месте, это  не понравилось бы и вам.    

Твердость,  должен я заметить, была самым важным качеством, которым мистер и мисс Мэрдстон  козыряли. Не знаю, как бы я объяснил это слово в то время, если бы меня  спросили, но, на свой лад, я понимал ясно, что оно означает тиранический,  мрачный, высокомерный, дьявольский нрав, отличавший их обоих. Их символ веры,  как сказал бы я теперь, был таков: мистер Мэрдстон – тверд; никто из окружающих  его не смеет быть столь твердым, как мистер Мэрдстон; вокруг него вообще нет  твердых людей, так как перед его твердостью должны преклоняться все. Исключение  – мисс Мэрдстон. Она может быть твердой, но только по праву родства, она  зависит от него и менее тверда, чем он. Моя мать – также исключение. Она может  и должна быть твердой, но только покоряясь их твердости и твердо веря, что на  белом свете другой твердости нет.    

– Очень  тяжело, что в моем доме… – начала моя мать.    

– В  моем доме? – перебил мистер Мэрдстон. – Клара!    

– Я  хочу сказать: в нашем доме! – поправилась моя мать, явно  испугавшись. – Мне кажется, вы должны знать, что я хотела сказать, Эдуард.  Очень, я говорю, тяжело, что в вашем доме я не могу сказать ни слова о домашнем  хозяйстве. Право же, я хозяйничала очень хорошо до нашей свадьбы! Есть  свидетели… – всхлипывала моя мать. – Спросите Пегготи… Разве я не  справлялась с домашним хозяйством, когда в мои дела не вмешивались?    

– Эдуард,  прекратите это! – произнесла мисс Мэрдстон. – Завтра же я уезжаю.    

– Джейн  Мэрдстон! Помолчите! Можно подумать, что вы плохо знаете мой характер, –  сказал ее брат.    

– Право  же, я не хочу, чтобы кто-нибудь уезжал! – продолжала моя бедная мать,  теряя почву под ногами и заливаясь горючими слезами. – Я буду чувствовать  себя очень несчастной, если кто-нибудь уедет… Я не прошу многого. Я не  безрассудна. Я только хочу, чтобы со мной иногда советовались. Я очень  благодарна тем, кто мне помогает, я только хочу, чтобы со мной иногда советовались,  хотя бы для виду. Прежде я думала, что моя молодость и неопытность нравятся  вам, Эдуард. Я помню, вы это говорили… А теперь, мне кажется, вы меня за это  ненавидите. Вы так суровы…    

– Эдуард,  прекратите это, – сказала мисс Мэрдстон. – Завтра я уезжаю.    

– Джейн  Мэрдстон! – загремел мистер Мэрдстон. – Вы будете молчать? Как вы  осмелились?    

Мисс  Мэрдстон извлекла из тюрьмы, носовой платок и поднесла его к глазам.    

– Клара,  вы меня удивляете, – продолжал мистер Мэрдстон, глядя на мою мать. –  Вы меня поражаете! Да, меня радовала мысль о женитьбе на неопытной и  простодушной особе, мысль о том, что я могу сформировать ее характер, придать  ей немного твердости и решительности, чего ей так не хватало. Но когда Джейн  Мэрдстон по доброте своей согласилась помочь мне в этом и, ради меня, принять  на себя обязанности… скажу прямо… экономки, и когда ей хотят отплатить черной  неблагодарностью…    

– Эдуард!  Прошу вас, прошу, не обвиняйте меня о неблагодарности! – вскричала моя  мать. – Я не повинна в неблагодарности. И раньше никто меня этим не  попрекал. У меня много недостатков, но этого нет! О, не говорите так, мой  дорогой!    

– Когда  Джейн Мэрдстон, говорю я, – продолжал он, выждав, чтобы моя мать  умолкла, – хотят отплатить черной неблагодарностью, мои чувства охладевают  и изменяются.    

– О,  не надо так говорить, любовь моя! – жалобно умоляла моя мать, – Не  надо, Эдуард! Я не могу это слышать. Какова бы я ни была, но сердце у меня  любящее, я знаю. Я не говорила бы так, если бы не была уверена, что сердце у  меня любящее. Спросите Пегготи! Я знаю, она вам скажет, что у меня любящее  сердце.    

– Никакая  слабость не имеет в моих глазах оправдания. Но вы слишком волнуетесь, –  сказал в ответ мистер Мэрдстон.    

– Прошу  вас, давайте жить дружно! – продолжала моя мать. – Я не могу вынести  холодного и сурового обращения. Мне так горько! Я знаю, у меня много  недостатков, и с вашей стороны очень хорошо, Эдуард, что вы, такой сильный,  помогаете мне избавиться от них. Джейн, я ни в чем вам не перечу. Если вы  решили уехать, это разобьет мне сердце…    

Она не в  силах была продолжать.    

– Джейн  Мэрдстон, – обратился мистер Мэрдстон к сестре, – нам несвойственно  обмениваться резкими словами. Не моя вина, что сегодня произошел столь  необычайный случай. Меня на это вызвали. И не ваша вина. Вас также вызвали на это.  Постараемся о нем забыть.    

После  таких великодушных слов он добавил:    

– Но  эта сцена не для детей. Дэвид, иди спать.    

Я с  трудом нашел дверь, так как глаза мои заволоклись слезами. Я глубоко страдал,  видя горе матери. Вышел я ощупью, ощупью же пробрался в темноте к себе в  комнату, даже не решившись зайти к Пегготи, чтобы пожелать ей доброй ночи или  взять у нее свечу. Когда приблизительно через час Пегготи заглянула ко мне и ее  приход разбудил меня, она сообщила, что моя мать ушла спать очень грустная, а мистер  и мисс Мэрдстон остались одни.    

Наутро,  спустившись вниз раньше, чем обычно, я остановился перед дверью в гостиную, заслышав  голос матери. Она униженно вымаливала у мисс Мэрдстон прощение и получила его,  после чего воцарился полный мир.    

Впоследствии  я никогда не слышал, чтобы моя мать выражала по какому-нибудь поводу свое  мнение, не справившись предварительно о мнении мисс Мэрдстон или не установив  сперва по каким-нибудь явным признакам, что думает та по сему поводу. И я  видел, что моя мать приходила в ужас всякий раз, когда мисс Мэрдстон, пребывая  в дурном расположении духа (в этом смысле она отнюдь не была твердой),  протягивала руку к своей сумке, делая вид, будто собирается достать оттуда  ключи и вручить их матери.    

Мрачность,  отравлявшая кровь Мэрдстонов, бросала тень и на их набожность, которая была суровой  и злобной. Теперь мне кажется, что эти качества неизбежно вытекали из твердости  мистера Мэрдстона, не допускавшего мысли, будто кто-нибудь может ускользнуть от  самого жестокого возмездия, какое он почитал себя вправе измыслить. Как бы то  ни было, но я хорошо помню наши испуганные лица, когда мы идем в церковь,  помню, как изменилась для меня сама церковь. И снова и снова я вижу эти  страшные воскресенья: я прохожу к нашей старой скамье первым, будто арестант  под конвоем, которого привели на церковную службу для заключенных. Снова идет  позади меня, почти вплотную, мисс Мэрдстон в черном бархатном платье, словно  скроенном из нагробного покрова; вслед за ней моя мать; затем ее супруг.  Пегготи нет с нами, как это бывало в прошлые времена. Снова я прислушиваюсь к  мисс Мэрдстон, которая бормочет молитвы, с какой-то кровожадностью смакуя все  грозные слова. Снова я вижу ее черные глаза, озирающие церковь, когда она  произносит: «несчастные грешники», как будто осыпает бранью всех прихожан.  Снова я посматриваю изредка на мою мать, она робко шевелит губами, а справа и  слева от нее те двое гудят ей в уши, будто гром рокочет вдали. Снова меня  внезапно пронзает страх: что, если не прав наш добрый старый священник, а правы  мистер и мисс Мэрдстон, и все ангелы небесные – ангелы разрушения? Снова, когда  я пошевельну пальцем или ослаблю мускулы лица, мисс Мэрдстон пребольно тычет  меня молитвенником в бок…    

И снова  я замечаю, как перешептываются соседи, глазея на мою мать и на меня, когда мы шествуем  из церкви домой. Снова, когда те трое идут рука об руку, а я плетусь один  позади, я ловлю эти взгляды и думаю: неужели и впрямь так сильно изменилась  легкая походка матери и увяла радость на ее прекрасном лице. И снова я стараюсь  угадать, не вспоминают ли, подобно мне, соседи о тех днях, когда мы  возвращались с ней вдвоем домой, и я тупо размышляю об этом в течение целого  дня, дня угрюмого и пасмурного.    

Стали  поговаривать, не отправить ли меня в пансион. Подали эту мысль мистер и мисс  Мэрдстон, а моя мать, конечно, с ними согласилась. Однако ни к какому решению  не пришли. И покуда я учился дома.    

Забуду  ли я когда-нибудь эти уроки? Считалось, что их дает мне мать, но в  действительности моими наставниками были мистер Мэрдстон с сестрой, которые  всегда присутствовали на этих занятиях и не упускали случая, чтобы не преподать  матери урок этой пресловутой твердости – проклятья нашей жизни. Мне кажется,  именно для этого меня и оставили дома. Я был понятлив и учился с охотой, когда  мы жили с матерью вдвоем. Теперь мне смутно вспоминается, как я учился у нее на  коленях азбуке. Когда я гляжу на жирные черные буквы букваря, их очертания  кажутся мне и теперь такими же загадочно-незнакомыми, а округлые линии О, С, 3  такими же благодушными, как тогда. Они не вызывают у меня ни вражды, ни  отвращения. Наоборот, мне кажется, я иду по тропинке, усеянной цветами, к моей  книге о крокодилах, и всю дорогу меня подбадривают ласки матери и ее мягкий голос.  Но эти торжественные уроки, последовавшие за теми, прежними, я вспоминаю как  смертельный удар, нанесенный моему покою, как горестную, тяжкую работу, как  напасть. Они тянулись долго, их было много, и были они трудны, – а  некоторые и вовсе не понятны, – и наводили на меня страх, такой же страх,  какой, думается мне, наводили они и на мою мать.    

Мне  хочется припомнить, как все это происходило, и описать одно такое утро.    

После  завтрака я вхожу в маленькую гостиную с книгами, тетрадью и грифельной доской.  Моя мать уже ждет меня за своим письменным столом, но совсем не так охотно, как  мистер Мэрдстон в кресле у окна (хотя он делает вид, будто читает), или мисс  Мэрдстон, которая восседает возле матери, нанизывая стальные бусы. Одно только  присутствие их обоих оказывает на меня такое действие, что я чувствую, как  уплывают неведомо куда все слова, которые я с превеликим трудом втиснул себе в  голову. Кстати говоря, мне хочется узнать, куда же они деваются.    

Я  протягиваю матери первую книгу. Это грамматика, а быть может, история или  география. Прежде чем оставить книгу в ее руках, я кидаю на страницу последний  взгляд утопающего и сразу, галопом, начинаю отвечать урок, пока страница еще  свежа в памяти. Но вот я спотыкаюсь. Мистер Мэрдстон поднимает глаза. Я  спотыкаюсь вторично. Поднимает глаза мисс Мэрдстон. Я краснею, перескакиваю  через полдюжину слов и останавливаюсь. Я думаю, что мать показала бы мне книгу,  если бы посмела, но она не смеет и только произносит тихо:    

– О!  Дэви, Дэви!..    

– Клара,  будьте тверды с мальчиком! – вмешивается мистер Мэрдстон. – Не  говорите: «О! Дэви, Дэви!» Это ребячество. Он либо знает урок, либо не знает.    

– Он  его не знает, – грозно говорит мисс Мэрдстон.    

– Боюсь,  что так, – соглашается моя мать.    

– В  таком случае, Клара, верните ему книгу, и пусть он выучит! – продолжает  мисс Мэрдстон.    

– Да,  да, конечно, дорогая Джейн, я так и хотела сделать… Дэви, начни сначала и не  будь таким тупицей, – говорит моя мать.    

Я  подчиняюсь первому приказу и начинаю сначала, но что касается второго, то тут  меня постигает неудача, ибо я ужасный тупица. Я спотыкаюсь еще раньше, чем в  первый раз, спотыкаюсь на том самом месте, которое только что благополучно  миновал, и замолкаю, чтобы подумать. Но думаю я не об уроке. Я думаю о том,  сколько ярдов тюля пошло на чепец мисс Мэрдстон, сколько стоит халат мистера  Мэрдстона или о других подобных же нелепых вещах, к которым я не имею никакого  отношения и не желаю иметь. Мистер Мэрдстон делает нетерпеливый жест, которого  я давно ждал. Так же поступает и мисс Мэрдстон. Моя мать смотрит на них  покорно, закрывает книгу и кладет ее возле себя, словно это недоимка, по  которой мне придется рассчитаться, когда я покончу с другими уроками.    

Количество  этих недоимок растет, как снежный ком. Чем больше их становится, тем тупей становлюсь  я. Дело безнадежное, я чувствую, что барахтаюсь в трясине чепухи и решительно  не могу выкарабкаться, а потому покоряюсь судьбе. Есть нечто глубоко печальное  в тех, полных отчаяния, взглядах, какими мы обмениваемся с матерью, когда я  делаю все новые и новые ошибки. Но самый страшный момент этих злосчастных  уроков наступает тогда, когда мать (полагая, будто ее не слышат) пытается, едва  шевеля губами, подсказать мне. В это мгновение мисс Мэрдстон, давно уже подстерегавшая  нас, произносит внушительно:    

– Клара!    

Мать  вздрагивает, краснеет и слабо улыбается. Мистер Мэрдстон встает с кресла,  хватает книгу и швыряет в меня или дает мне ею подзатыльник, а затем берет за  плечи и выталкивает из комнаты.