1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Предисловие    

     

В свое  время сочли грубым и непристойным, что я выбрал некоторых героев этого  повествования из среды самых преступных и деградировавших представителей  лондонского населения.    

Не видя  никакой причины, в пору писания этой книги, почему подонки общества (поскольку  их речь не оскорбляет слуха) не могут служить целям моральным в той же мере,  как его пена и сливки, – я дерзнул верить, что это самое «свое время»  может и не означать «во все времена» или даже «долгое время». У меня были  веские причины избрать подобный путь. Я читал десятки книг о ворах: славные  ребята (большей частью любезные), одеты безукоризненно, кошелек туго набит,  знатоки лошадей, держат себя весьма самоуверенно, преуспевают в галантных интригах,  мастера петь песни, распить бутылку, сыграть в карты или кости – прекрасное  общество для самых достойных. Но я нигде не встречался (исключая – Хогарта[1]) с жалкой  действительностью. Мне казалось, что изобразить реальных членов преступной  шайки, нарисовать их во всем их уродстве, со всей их гнусностью, показать  убогую, нищую их жизнь, показать их такими, каковы они на самом деле, –  вечно крадутся они, охваченные тревогой, по самым грязным тропам жизни, и куда  бы ни взглянули, везде маячит перед ними большая черная страшная  виселица, – мне казалось, что изобразить это – значит попытаться сделать  то, что необходимо и что сослужит службу обществу. И я это исполнил в меру моих  сил.    

Во всех  известных мне книгах, где изображены подобные типы, они всегда чем-то прельщают  и соблазняют. Даже в «Опере нищего»[2]  жизнь воров изображена так, что, пожалуй, ей можно позавидовать: капитан  Макхит, окруженный соблазнительным ореолом власти и завоевавший преданную  любовь красивейшей девушки, единственной безупречной героини в пьесе, вызывает  у слабовольных зрителей такое же восхищение и желание ему подражать, как и  любой обходительный джентльмен в красном мундире, который, по словам Вольтера,  купил право командовать двумя-тремя тысячами человек и так храбр, что не боится  за их жизнь. Вопрос Джонсона, станет ли кто-нибудь вором, потому что смертный  приговор Макхиту был отменен, – кажется мне не относящимся к делу. Я же  спрашиваю себя, помешает ли кому-нибудь стать вором то обстоятельство, что  Макхит был приговорен к смерти и что существуют Пичум и Локит. И, вспоминая  бурную жизнь капитана, его великолепную внешность, огромный успех и великие  достоинства, я чувствую уверенность, что ни одному человеку с подобными же  наклонностями не послужит капитан предостережением и ни один человек не увидит  в этой пьесе ничего, кроме усыпанной цветами дороги, хоть она с течением  времени и приводит почтенного честолюбца к виселице.    

В самом  деле, Грэй высмеивал в своей остроумной сатире общество в целом и, занятый  более важными вопросами, не заботился о том, какое впечатление произведет его  герой. То же самое можно сказать и о превосходном, сильном романе сэра Эдуарда  Бульвера «Поль Клиффорд»[3],  который никак нельзя считать произведением, имеющим отношение к затронутой мною  теме; автор и сам не ставил перед собой подобной задачи.    

Какова  же изображенная на этих страницах жизнь, повседневная жизнь Вора? В чем ее очарование  для людей молодых и с дурными наклонностями, каковы ее соблазны для самых  тупоумных юнцов? Нет здесь ни скачек галопом по вересковой степи, залитой  лунным светом, ни веселых пирушек в уютной пещере, нет ни соблазнительных  нарядов, ни галунов, ни кружев, ни ботфортов, ни малиновых жилетов и  рукавчиков, нет ничего от того бахвальства и той вольности, какими с незапамятных  времен приукрашивали «большую дорогу». Холодные, серые, ночные лондонские  улицы, в которых не найти пристанища; грязные и вонючие логовища – обитель всех  пороков; притоны голода и болезни; жалкие лохмотья, которые вот-вот  рассыплются, – что в этом соблазнительного?    

Однако  иные люди столь утонченны от природы и столь деликатны, что не в силах  созерцать подобные ужасы. Они не отворачиваются инстинктивно от преступления,  нет, но преступник, чтобы прийтись им по вкусу, должен быть, подобно кушаньям,  подан с деликатной приправой. Какой-нибудь Макарони в зеленом бархате –  восхитительное созданье, ну а такой в бумазейной рубахе невыносим! Какая-нибудь  миссис Макарони[4]  – особа в короткой юбочке и маскарадном костюме – заслуживает того, чтобы ее  изображали в живых картинах и на литографиях, украшающих популярные песенки; ну  а Нэнси – существо в бумажном платье и дешевой шали – недопустима! Удивительно,  как отворачивается Добродетель от грязных чулок и как Порок, сочетаясь с  лентами и ярким нарядом, меняет, подобно замужним женщинам, свое имя и  становится Романтикой.    

Но одна  из задач этой книги – показать суровую правду, даже когда она выступает в  обличье тех людей, которые столь превознесены в романах, а посему я не утаил от  своих читателей ни одной дырки в сюртуке Плута, ни одной папильотки в  растрепанных волосах Нэнси. Я совсем не верил в деликатность тех, которым не  под силу их созерцать. У меня не было ни малей– шего желания завоевывать  сторонников среди подобных людей. Я не питал уважения к их мнению, хорошему или  плохому, не добивался их одобрения и не для их развлечения писал.    

О Нэнси  говорили, что ее преданная любовь к свирепому грабителю кажется неестественной.  И в то же время возражали против Сайкса, – довольно непоследовательно, как  смею я думать, – утверждая, будто краски сгущены, ибо в нем нет и следа  тех искупающих качеств, против которых возражали, находя их неестественными в  его любовнице. В ответ на последнее возражение замечу только, что, как я  опасаюсь, на свете все же есть такие бесчувственные и бессердечные натуры,  которые окончательно и безнадежно испорчены. Как бы там ни было, я уверен в  одном: такие люди, как Сайкс, существуют, и если пристально следить за ними на  протяжении того же периода времени и при тех же обстоятельствах, что изображены  в романе, они не обнаружат ни в одном своем поступке ни малейшего признака  добрых чувств. То ли всякое, более мягкое человеческое чувство в них умерло, то  ли заржавела струна, которой следовало коснуться, и трудно ее найти – об этом я  не берусь судить, но я уверен, что дело обстоит именно так.    

Бесполезно  спорить о том, естественны или неестественны поведение и характер девушки, возможны  или немыслимы, правильны или нет. Они – сама правда. Всякий, кто наблюдал эти печальные  тени жизни, должен это знать. Начиная с первого появления этой жалкой  несчастной девушки и кончая тем, как она опускает свою окровавленную голову на  грудь грабителя, здесь нет ни малейшего преувеличения или натяжки. Это святая  правда, ибо эту правду бог оставляет в душах развращенных и несчастных; надежда  еще тлеет в них; последняя чистая капля воды на дне заросшего тиной колодца. В  ней заключены и лучшие и худшие стороны нашей природы – множество самых  уродливых ее свойств, но есть и самые прекрасные; это – противоречие, аномалия,  кажущиеся невозможными, но это – правда. Я рад, что в ней усомнились, ибо, если  бы я нуждался в подтверждении того, что эту правду нужно сказать, последнее  обстоятельство вдохнуло бы в меня эту уверенность.    

В тысяча  восемьсот пятидесятом году один чудак-олдермен во всеуслышание заявил в Лондоне,  что острова Джекоба нет и никогда не было. Но и в тысяча восемьсот шестьдесят  седьмом году остров Джекоба (по-прежнему место незавидное) продолжает  существовать, хотя значительно изменился к лучшему.    

 Глава I    

     

повествует  о месте, где родился Оливер Твист, и обстоятельствах, сопутствовавших его  рождению    

     

Среди  общественных зданий в некоем городе, который по многим причинам благоразумнее будет  не называть и которому я не дам никакого вымышленного наименования, находится  здание, издавна встречающееся почти во всех городах, больших и малых, именно –  работный дом[5].  И в этом работном доме родился, – я могу себя не утруждать указанием дня и  числа, так как это не имеет никакого значения для читателя, во всяком случае на  данной стадии повествования, – родился смертный, чье имя предшествует  началу этой главы.    

Когда  приходский врач[6]  ввел его в сей мир печали и скорбей, долгое время казалось весьма сомнительным,  выживет ли ребенок, чтобы получить какое бы то ни было имя; по всей  вероятности, эти мемуары никогда не вышли бы в свет, а если бы вышли, то заняли  бы не более двух-трех страниц и благодаря этому бесценному качеству являли бы  собою самый краткий и правдивый образец биографии из всех сохранившихся в  литературе любого века или любой страны.    

Хотя я  не склонен утверждать, что рождение в работном доме само по себе самая  счастливая и завидная участь, какая может выпасть на долю человека, тем не  менее я полагаю, что при данных условиях это было наилучшим для Оливера Твиста.  Потому что весьма трудно было добиться, чтобы Оливер Твист взял на себя заботу  о своем дыхании, а это занятие хлопотливое, хотя обычай сделал его необходимым  для нашего безболезненного существования. В течение некоторого времени он лежал,  задыхающийся, на шерстяном матрасике, находясь в неустойчивом равновесии между  этим миром и грядущим и решительно склоняясь в пользу последнего. Если бы на  протяжении этого короткого промежутка времени Оливер был окружен заботливыми  бабушками, встревоженными тетками, опытными сиделками и премудрыми докторами,  он неизбежно и, несомненно был бы загублен. Но так как никого поблизости не  было, кроме нищей старухи, у которой голова затуманилась от непривычной порции  пива, и приходского врача, исполнявшего свои обязанности по договору, Оливер и  Природа вдвоем выиграли битву. В результате Оливер после недолгой борьбы  вздохнул, чихнул и возвестил обитателям работного дома о новом бремени,  ложившемся на приход, испустив такой громкий вопль, какой только можно было  ожидать от младенца мужского пола, который три с четвертью минуты назад получил  сей весьма полезный дар – голос.    

Как  только Оливер обнаружил это первое доказательство надлежащей и свободной  деятельности своих легких, лоскутное одеяло, небрежно брошенное на железную  кровать, зашевелилось, бледное лицо молодой женщины приподнялось с подушки и  слабый голос невнятно произнес:    

– Дайте  мне посмотреть на ребенка – и умереть.    

Врач  сидел у камина, согревая и потирая ладони. Когда заговорила молодая женщина, он  встал и, подойдя к изголовью, сказал ласковее, чем можно было от него ждать:    

– Ну,  вам еще рано говорить о смерти!    

– Конечно,  боже избавь! – вмешалась сиделка, торопливо засовывая в карман зеленую бутылку,  содержимое которой она с явным удовольствием смаковала в углу комнаты. –  Боже избавь! Вот когда она проживет столько, сколько прожила я, сэр, да  произведет на свет тринадцать ребят, и из них останутся в живых двое, да и те  будут с нею в работном доме, вот тогда она образумится и не будет принимать все  близко к сердцу!.. Подумайте, милая, о том, что значит быть матерью! Какой у  вас милый ребеночек!    

По-видимому,  эта утешительная перспектива материнства не произвела надлежащего впечатления.  Больная покачала головой и протянула руку к ребенку.    

Доктор  передал его в ее объятия. Она страстно прижалась холодными, бледными губами к  его лбу, провела рукой по лицу, дико осмотрелась вокруг, вздрогнула, откинулась  назад… и умерла. Ей растирали грудь, руки и виски, но сердце остановилось  навеки. Что-то говорили о надежде и успокоении. Но этого она давно уже не  ведала.    

– Все  кончено, миссис Тингами! – сказал, наконец, врач.    

– Да,  все кончено. Ах, бедняжка! – подтвердила сиделка, подхватывая пробку от  зеленой бутылки, упавшую на подушку, когда она наклонилась, чтобы взять  ребенка. – Бедняжка!    

– Вам  незачем посылать за мной, если ребенок будет кричать, – сказал врач,  медленно натягивая перчатки. – Очень возможно, что он окажется  беспокойным. В таком случае дайте ему жидкой кашки. – Он надел шляпу,  направился к двери и, приостановившись у кровати, добавил: – Миловидная  женщина… Откуда она пришла?    

– Ее  принесли сюда вчера вечером, – ответила старуха, – по распоряжению  надзирателя. Ее нашли лежащей на улице. Она пришла издалека, башмаки у нее  совсем истоптаны, но откуда и куда она шла – никто не знает.    

Врач  наклонился к покойнице и поднял ее левую руку.    

– Старая  история, – сказал он, покачивая головой. – Нет обручального кольца…  Ну, спокойной ночи!    

Достойный  медик отправился обедать, а сиделка, еще раз приложившись к зеленой бутылке,  уселась на низкий стул у камина и принялась облачать младенца.    

Каким  превосходным доказательством могущества одеяния явился юный Оливер Твист! Закутанный  в одеяло, которое было доселе единственным его покровом, он мог быть сыном  дворянина и сыном нищего; самый родовитый человек едва ли смог бы определить  подобающее ему место в обществе. Но теперь, когда его облачили в старую  коленкоровую рубашонку, пожелтевшую от времени, он был отмечен и снабжен  ярлыком и сразу занял свое место – приходского ребенка, сироты из работного  дома, смиренного колодного бедняка, проходящего свой жизненный путь под градом  ударов и пощечин, презираемого всеми и нигде не встречающего жалости.    

Оливер  громко кричал. Если бы мог он знать, что он сирота, оставленный на милосердное  попечение церковных старост и надзирателей, быть может, он кричал бы еще  громче.    

 Глава II    

     

повествует  о том, как рос, воспитывался и как был вскормлен Оливер Твист    

     

В  течение следующих восьми или десяти месяцев Оливер был жертвой системы  вероломства и обманов. Его кормили из рожка. О голодном малютке-сироте, лишенном  самого необходимого, власти работного дома доложили надлежащим образом  приходским властям. Приходские власти с достоинством запросили властей  работного дома о том, нет ли какой-нибудь особы женского пола, проживающей в  доме, которая могла бы доставить Оливеру Твисту утешение и питание, столь для  него необходимые. На это власти работного дома ответили, что такой особы нет.  Тогда приходские власти великодушно и человечно порешили, что Оливера следует  поместить «на ферму», или, иными словами, препроводить его в отделение  работного дома, находившееся на расстоянии примерно трех миль, где от двадцати  до тридцати других юных нарушителей закона о бедных[7] копошились по целым дням  на полу, не страдая от избытка пищи или одежды, под материнским надзором  пожилой особы, которая принимала к себе этих преступников за семь с половиной  пенсов с души. Семь с половиной пенсов в неделю – недурная сумма на содержание  ребенка; немало можно приобрести на семь с половиной пенсов – вполне  достаточно, чтобы переполнить желудок и вызвать неприятные последствия. Пожилая  особа женского пола была человеком разумным и опытным – она знала, что идет на  пользу детям. И она в совершенстве постигла, что идет на пользу ей самой.  Поэтому большую часть еженедельной стипендии она оставляла себе, а  подрастающему приходскому поколению уделяла значительно меньшую долю, чем та,  которая была ему назначена. Иными словами, она открыла в бездонных глубинах еще  большую глубину, проявив себя великим философом.    

Всем  известна история другого философа, который измыслил знаменитую теорию о том,  что лошадь может существовать без пищи, И он успешно доказал ее, что довел  ежедневную порцию пищи, получаемую его собственной лошадью, до одной соломинки;  несомненно он сделал бы ее чрезвычайно горячим и резвым животным, если бы она  не пала за сутки до того дня, как ей предстояло перейти на отменную порцию  воздуха. К несчастью для экспериментальной философии той женщины, чьим заботам  и покровительству был поручен Оливер Твист, к таким же результатам обычно  приводило применение ее системы; потому что в ту самую минуту, когда дитя  научалось поддерживать в себе жизнь ничтожной долей самой непитательной пищи,  по превратности судьбы, в восьми с половиной случаях из десяти, оно или  заболевало от голода и холода, или по недосмотру падало в огонь, или погибало  от удушья. В любом из этих случаев несчастный малютка отправлялся в иной мир,  чтоб там соединиться со своими родителями, коих он не ведал в этом.    

Иной  раз, когда производилось особо строгое следствие о приходском ребенке, за  которым недосмотрели, а он опрокинул на себя кровать, или которого неумышленно  обварили насмерть во время стирки белья – впрочем, последнее случалось не  часто, ибо все хоть сколько-нибудь напоминающее стирку было редким событием на  ферме, – присяжным иной раз приходило в голову задавать неприятные  вопросы, а прихожане возмущались и подписывали протест. Но эти дерзкие выступления  тотчас же пресекались в корне после показания врача и свидетельства бидла[8]; первый  всегда вскрывал труп и ничего в нем не находил – это было в высшей степени  правдоподобно, а второй неизменно показывал под присягой все, что было угодно  приходу, – это было в высшей степени благочестиво. Вдобавок, члены совета  регулярно посещали ферму и накануне всегда посылали бидла известить о своем  прибытии. Когда они приезжали, дети были милы и опрятны, а можно ли требовать  большего!    

Нельзя  ожидать, чтобы такая система воспитания на ферме давала какой-нибудь  необычайный или богатый урожай. И в тот день, когда Оливеру Твисту исполнилось  девять лет, он был бледным, чахлым ребенком, малорослым и несомненно тощим. Но  природа заронила добрые семена в грудь Оливера, и они развивались себе на  свободе, чему весьма способствовала скудная диета, принятая в учреждении. И,  быть может, этому обстоятельству Оливер был обязан тем, что увидел день, когда  ему минуло девять лет.    

Как бы  там ни было, но это был день его рождения, и он проводил его в погребе для угля  – в избранном обществе двух юных джентльменов, которые, разделив с ним  основательную порку, были посажены под замок за то, что дерзко осмелились  заявить, будто они голодны, – как вдруг миссис Манн, славная леди,  возглавляющая это учреждение, была потрясена внезапным появлением мистера  Бамбла, бидла, который старался открыть калитку в воротах сада.    

– Господи  помилуй! Это вы, мистер Бамбл? – воскликнула миссис Манн, высовывая голову  из окна и искусно притворяясь чрезвычайно обрадованной. – (Сьюзен,  приведите наверх Оливера и тех двух мальчишек и сейчас же их вымойте!) Ах, боже  мой! Мистер Бамбл, как я рада вас видеть!    

Мистер  Бамбл был человек дородный и раздражительный; вместо того чтобы должным образом  ответить на это «чистосердечное» приветствие, он отчаянно тряхнул калитку, а  затем угостил ее таким пинком, какого можно было ждать только от ноги бидла.    

– Ах,  боже мой! – вскричала миссис Манн, выбежав из дому, ибо три мальчика были  к тому времени доставлены наверх. – Подумать только! Как же это я могла  позабыть о том, что из-за наших милых ребят калитка заперта изнутри! Войдите,  сэр, прошу вас, войдите, мистер Бамбл, войдите, сэр!    

Хотя это  приглашение сопровождалось реверансом, который мог растрогать сердце церковного  старосты, оно отнюдь не смягчило бидла.    

– Неужели,  миссис Манн, вы считаете почтительным или пристойным, – осведомился мистер  Бамбл, сжимая свою трость, – заставлять приходских должностных лиц ждать у  садовой калитки, когда они являются сюда по приходским делам, связанным с  приходскими сиротами? Известно ли вам, миссис Манн, что вы, так сказать,  выборное лицо прихода и получаете жалованье?    

– Право  же, мистер Бамбл, я только сообщила кое-кому из наших милых деток, которые вас  так любят, что это вы пришли, – с большим смирением ответила миссис Манн.    

Мистер  Бамбл был высокого мнения о своем ораторском даровании и о своей  значительности. Он выказал первое и утвердил второе. Он смягчился.    

– Ладно,  миссис Манн, – ответил он более спокойным тоном, – быть может, и так.  Войдемте в дом, миссис Манн. Я пришел по делу и должен вам кое-что сообщить.    

Миссис  Манн ввела бидла в маленькую гостиную с кирпичным полом, подала ему стул и  услужливо положила перед ним на стол его треуголку и трость. Мистер Бамбл вытер  со лба пот, выступивший после прогулки, бросил самодовольный взгляд на  треуголку и улыбнулся. Да, он улыбнулся. Бидлы в конце концов тоже люди, и  мистер Бамбл улыбнулся.    

– А  теперь не обижайтесь на то, что я вам скажу, – заметила миссис Манн с  чарующей любезностью. – Вы совершили, знаете ли, большую прогулку, иначе я  бы не стала об этом упоминать. Мистер Бамбл, не выпьете ли вы капельку?..    

– Ни  капли! Ни капли! – сказал мистер Бамбл, махнув правой рукой с  достоинством, но благодушно.    

– Я  думаю, все-таки можно выпить, – сказала миссис Манн, отметив про себя тон  отказа и жест, его сопровождавший. – Одну капельку, и немножко холодной  воды и кусочек сахару.    

Мистер  Бамбл кашлянул.    

– Только  одну капельку, – убеждала миссис Манн.    

– Капельку  чего именно? – осведомился бидл.    

– Того  самого, что я обязана держать в доме для милых малюток, чтобы подбавлять в  эликсир Даффи[9],  когда они нездоровы, мистер Бамбл, – ответила миссис Манн, открывая буфет  и доставая бутылку и стакан. – Это джин. Я не хочу вас обманывать, мистер  Бамбл. Это джин.    

– Вы  даете детям Даффи, миссис Манн? – спросил Бамбл, следя глазами за  интересной процедурой приготовления смеси.    

– Да  благословит их бог, даю, хотя это и дорого стоит, – ответила  воспитательница. – Знаете ли, сэр, я не могу видеть, как они страдают у  меня на глазах.    

– Вот  именно, – одобрительно сказал мистер Бамбл, – не можете. Вы добрая  женщина, миссис Манн. – Она поставила стакан на стол. – Я воспользуюсь  первым удобным случаем, чтобы доложить об этом совету, миссис Манн. – Он  придвинул к себе стакан. – У вас материнские чувства, миссис Манн. –  Он размешал джин с водой. – Я… я с удовольствием выпью за ваше здоровье,  миссис Манн.    

И он  залпом выпил полстакана.    

– А  теперь к делу, – продолжал бидл, доставая кожаный бумажник. – Ребенку  Твисту, которого окрестили Оливером, исполнилось сегодня девять лет.    

– Да  благословит его бог! – вставила миссис Манн, докрасна растирая себе левый  глаз кончиком передника.    

– И,  несмотря на предложенную награду в десять фунтов, которая затем была увеличена  до двадцати фунтов, несмотря на чрезвычайные и, я бы сказал, сверхъестественные  усилия со стороны прихода, – продолжал Бамбл, – нам так и не удалось  узнать, кто его отец, а также местожительство, имя и звание его матери.    

Миссис  Манн с изумлением воздела руки, но после недолгого раздумья спросила:    

– Как  же тогда он вообще получил какую-то фамилию?    

Бидл  горделиво выпрямился и сказал:    

– Это  я придумал.    

– Вы,  мистер Бамбл?    

– Я,  миссис Манн. Мы даем фамилии нашим питомцам в алфавитном порядке. Последний был  на букву С – я его назвал Суобл. Этот был на букву Т – его я назвал Твист.  Следующий будет Унуин, а затем Филиппе. Я придумал фамилии до конца алфавита и,  когда мы дойдем до буквы Z, снова начну с начала.    

– Да  ведь вы настоящий писатель, сэр! – воскликнула миссис Манн.    

– Ну-ну! –  сказал бидл, явно польщенный комплиментом. – Может быть, и так… Может  быть, и так, миссис Манн.    

Он допил  джин с водой и прибавил:    

– Так  как Оливер теперь подрос и не может оставаться здесь, совет решил отправить его  обратно в работный дом. Я пришел сам, чтобы отвести его туда. Покажите-ка мне  его поскорее.    

– Я  сейчас же его приведу, – сказала миссис Манн, выходя из комнаты.    

Оливер,  освободившись к тому времени от того верхнего слоя грязи, покрывавшей его лицо  и руки, какой можно было соскрести за одно умывание, – был введен в  комнату своей милостивой покровительницей.    

– Поклонись  джентльмену, Оливер, – сказала миссис Манн.    

Оливер  отвесил поклон, предназначавшийся как бидлу на стуле, так и треуголке на столе.    

– Хочешь  пойти со мной, Оливер? – величественно спросил мистер Бамбл.    

Оливер  готов был сказать, что очень охотно уйдет отсюда с кем угодно, но, подняв  глаза, встретил взгляд миссис Манн, которая поместилась за стулом бидла и с  разъяренной физиономией грозила ему кулаком. Он сразу понял намек – кулак  слишком часто оставлял отпечатки на его теле, чтобы не запечатлеться глубоко в  памяти.    

– А  она пойдет со мной? – спросил бедный Оливер.    

– Нет,  она не может пойти, – ответил мистер Бамбл. – Но иногда она будет  тебя навещать.    

Это было  не очень большим утешением для мальчика. Однако, как ни был он мал, у него хватило  ума притвориться, будто он с большим сожалением покидает эти места. Ему совсем  нетрудно было прослезиться, голод и дурное обращение – великие помощники в тех  случаях, когда вам нужно заплакать. И Оливер плакал и в самом деле очень  натурально. Миссис Манн подарила ему тысячу поцелуев и – в этом Оливер нуждался  гораздо больше – кусок хлеба с маслом, чтобы он не показался чересчур голодным,  когда придет в работный дом.    

С ломтем  хлеба в руке и в коричневой приходской шапочке Оливер был уведен мистером  Бамблом из гнусного дома, где ни одно ласковое слово, ни один ласковый взгляд  ни разу не озарили его унылых младенческих лет. И все же детское его горе было  глубоко, когда за ним закрылись ворота коттеджа. Как ни были жалки его  маленькие товарищи по несчастью, которых он покидал, – это были  единственные его друзья. И сознание своего одиночества в великом, необъятном  мире впервые проникло в сердце ребенка.    

Мистер  Бамбл шел большими шагами; маленький Оливер, крепко ухватившись за его обшитый  золотым галуном обшлаг, рысцой бежал рядом с ним и через каждую четверть мили  спрашивал: «Далеко ли еще?» На эти вопросы мистер Бамбл давал очень короткие и  резкие ответы, так как недолговечная приветливость, какую пробуждает в иных  сердцах джин с водой, к тому времени испарилась, и он снова стал бидлом.    

Оливер  пробыл в стенах работного дома не более четверти часа и едва успел покончить со  вторым ломтем хлеба, как мистер Бамбл, оставивший его на попечение какой-то  старухи, вернулся и, рассказав о происходившем в тот вечер заседании совета,  объявил ему, что, по желанию совета, он должен немедленно предстать перед ним.    

Не имея  достаточно ясного представления о том, что такое совет, Оливер был ошеломлен  этим сообщением и не знал, смеяться ему или плакать. Впрочем, ему некогда было  об этом раздумывать, так как мистер Бамбл ударил его тростью по голове, чтобы  расшевелить, и еще раз по спине, чтобы подбодрить, и, приказав следовать за  собой, повел его в большую выбеленную известкой комнату, где сидели вокруг  стола восемь или десять толстых джентльменов. Во главе стола восседал в кресле,  более высоком, чем остальные, чрезвычайно толстый джентльмен с круглой красной  физиономией.    

– Поклонись  совету, – сказал Бамбл.    

Оливер  смахнул две-три еще не высохшие слезинки и, видя перед собой стол, по счастью,  поклонился ему.    

– Как  тебя зовут, мальчик? – спросил джентльмен, восседавший в высоком кресле.    

Оливер  испугался стольких джентльменов, приводивших его в трепет, а бидл угостил его  сзади еще одним пинком, который заставил его расплакаться. По этим двум  причинам он ответил очень тихо и нерешительно, после чего джентльмен в белом  жилете обозвал его дураком, сразу развеселился и пришел в прекрасное  расположение духа.    

– Мальчик, –  сказал джентльмен в высоком кресле, – слушай меня. Полагаю, тебе известно,  что ты сирота?    

– Что  это такое, сэр? – спросил бедный Оливер.    

– Мальчик  – дурак! Я так и думал, – сказал джентльмен в белом жилете.    

– Тише! –  сказал джентльмен, который говорил первым. – Тебе известно, что у тебя нет  ни отца, ни матери и что тебя воспитал приход, не так ли?    

– Да,  сэр, – ответил Оливер, горько плача.    

– О  чем ты плачешь? – спросил джентльмен в белом жилете.    

И в  самом деле – очень странно! О чем мог плакать этот мальчик?    

– Надеюсь,  ты каждый вечер читаешь молитву, – суровым голосом сказал другой джентльмен, –  и молишься – как надлежит христианину – за тех, кто тебя кормит и о тебе заботится?    

– Да,  сэр, – заикаясь, ответил мальчик.    

Джентльмен,  говоривший последним, сам того не сознавая, был прав. Оливер и в самом деле был  бы христианином и на редкость хорошим христианином, если бы молился за тех, кто  его кормит и о нем заботится. Но он не молился, потому что никто  его этому не учил.    

– Прекрасно!  Тебя привели сюда, чтобы воспитать и обучить полезному ремеслу, – сказал  краснолицый джентльмен, сидевший в высоком кресле.    

– И  завтра же, с шести часов утра, ты начнешь трепать пеньку, – добавил  угрюмый джентльмен в белом жилете.    

В  благодарность за соединение этих двух благодеяний в несложной операции трепанья  пеньки Оливер, по указанию бидла, низко поклонился и был поспешно уведен в  большую комнату, где на грубой, жесткой кровати он рыдал, пока не заснул. Какая  превосходная иллюстрация к милосердным законам Англии! Они разрешают беднякам  спать!    

Бедный  Оливер! Он спал в счастливом неведении, не помышляя о том, что в этот самый  день совет вынес решение, которое должно было повлиять на всю его дальнейшую  судьбу. Но совет вынес решение. Оно заключалось в следующем.    

Члены  этого совета были очень мудрыми, проницательными философами, и, когда они, наконец,  обратили внимание на работный дом, они тотчас подметили то, чего никогда бы не  обнаружили простые смертные, а именно: бедняки любили работный дом! Это было  поистине место общественного увеселения для бедных классов; харчевня, где не  нужно платить; даровой завтрак, обед, чай и ужин круглый год; рай из кирпича и  известки, где все игра и никакой работы! «Ого! – с глубокомысленным видом  изрек совет. – Нам-то и надлежит навести порядок. Мы немедленно положим  этому конец». И члены совета постановили, чтобы всем бедным людям был  предоставлен выбор (так как, разумеется, они никого не хотели принуждать) либо  медленно умирать голодной смертью в работном доме, либо быстро умереть вне его  стен. С этою целью они заключили договор с водопроводной компанией на снабжение  водой в неограниченном количестве и с агентом по торговле зерном на регулярное  снабжение овсянкой в умеренном количестве и постановили давать три раза в день  жидкую кашу, луковицу дважды в неделю и полбулки по воскресеньям. Они сделали  еще очень много мудрых и гуманных распоряжений, касающихся женщин, но их нет  необходимости перечислять. Они милостиво согласились давать развод женатым  беднякам ввиду больших издержек, сопряженных с бракоразводным процессом в  Докторс-Коммонс[10].  И вместо того чтобы заставлять человека содержать семью, как они делали раньше,  они отнимали у него семью и превращали его в холостяка! Трудно сказать, сколько  просителей из всех слоев общества обратилось бы к ним за пособием, имея в виду  эти два последних пункта, если бы оно не было связано с работным домом, но  члены совета были люди предусмотрительные и приняли меры против такого осложнения.  Пособие было неразрывно связано с работным домом и кашей, и это отпугивало  людей.    

В  течение первого полугодия после появления Оливера Твиста систему применяли  вовсю. Сначала она потребовала немалых расходов, ибо счет гробовщика увеличился  и приходилось непрерывно ушивать одежду бедняков, которая после одной-двух  недель каши висела мешком на их исхудавших телах. Но число обитателей работного  дома стало таким же тощим, как и сами бедняки, и совет был в восторге.    

Мальчиков  кормили в большом зале с кирпичными стенами; в одном конце его находился котел,  и из этого котла в часы, назначенные для принятия пищи, надзиратель, надев  передник, с помощью одной или двух женщин раздавал кашу. Каждый мальчик получал  одну мисочку этого превосходного месива – не больше, за исключением больших  праздников, когда он, кроме того, получал две с четвертью унции хлеба. Миски  никогда не приходилось мыть. Мальчики скоблили их ложками, пока они не начинали  снова блестеть; покончив с этой операцией (которая никогда не отнимала много  времени, так как ложки были почти такой же величины, как миски), они сидели,  впиваясь в котел такими жадными глазами, словно собирались пожрать кирпичи,  которыми он был обложен, и занимались тем, что жадно обсасывали себе пальцы в  надежде найти крупицы каши, случайно на них оставшейся. Мальчики обычно  отличаются прекрасным аппетитом. Оливер Твист и его товарищи на протяжении трех  месяцев терпели муки, медленно умирая от недоедания; наконец, они стали такими  жадными и так обезумели от голода, что один мальчик, который был рослым для  своих лет и не привык к такому положению вещей (его отец содержал когда-то  маленькую харчевню), мрачно намекнул товарищам, что, если ему не прибавят миски  каши per diem, он боится, как бы случайно не съесть ночью спящего с ним рядом  тщедушного мальчика. Глаза у него были дикие, голодные, и дети слепо ему  поверили. Посоветовались; был брошен жребий, кому подойти в тот вечер после  ужина к надзирателю и попросить еще каши. И жребий выпал Оливеру Твисту.    

Настал  вечер; мальчики заняли свои места. Надзиратель в поварском наряде поместился у  котла; его нищие помощницы расположились за его спиной. Каша была разлита по  мискам. И длинная молитва была прочитана перед скудной едой. Каша исчезла;  мальчики перешептывались друг с другом и подмигивали Оливеру, а ближайшие  соседи подталкивали его. Он был совсем ребенок, впал в отчаяние от голода и  стал безрассудным от горя. Он встал из-за стола и, подойдя с миской и ложкой в  руке к надзирателю, сказал, немножко испуганный своей дерзостью:    

– Простите,  сэр, я хочу еще.    

Надзиратель  был дюжий, здоровый человек, однако он сильно побледнел. Остолбенев от изумления,  он смотрел несколько секунд на маленького мятежника, а затем, ища поддержки,  прислонился к котлу. Помощницы онемели от удивления, мальчики – от страха.    

– Что  такое?.. – слабым голосом произнес, наконец, надзиратель.    

– Простите,  сэр, – повторил Оливер, – я хочу еще.    

Надзиратель  ударил Оливера черпаком по голове, крепко схватил его за руки и завопил, призывая  бидла.    

Совет  собрался на торжественное заседание, когда мистер Бамбл в великом волнении  ворвался в комнату и, обращаясь к джентльмену, восседавшему в высоком кресле,  сказал:    

– Мистер  Лимкинс, прошу прощенья, сэр! Оливер Твист попросил еще каши!    

Произошло  всеобщее смятение. Лица у всех исказились от ужаса.    

– Еще  каши?! – переспросил мистер Лимкинс. – Успокойтесь, Бамбл, и  отвечайте мне вразумительно. Так ли я вас понял: он попросил еще, после того  как съел полагающийся ему ужин?    

– Так  оно и было, сэр, – ответил Бамбл.    

– Этот  мальчик кончит жизнь на виселице, – сказал джентльмен в белом  жилете. – Я знаю: этот мальчик кончит жизнь на виселице.    

Никто не  опровергал пророчества джентльмена. Началось оживленное обсуждение. Было предписано  немедленно отправить Оливера в заточение; а на следующее утро к воротам было приклеено  объявление, что любому, кто пожелает освободить приход от Оливера Твиста,  предлагается вознаграждение в пять фунтов. Иными словами, вознаграждение в пять  фунтов и Оливер Твист были предложены любому мужчине или женщине, которые, занимаясь  ремеслом, торговлей или чем-либо иным, нуждались в ученике.    

– Никогда  и ни в чем, – сказал джентльмен в белом жилете, постучав на следующее утро  в ворота и прочитав объявление, – я не был так уверен, как в том, что этот  мальчик кончит жизнь на виселице.    

Намереваясь  показать в дальнейшем, прав или не прав был джентльмен в белом жилете, я не  стану лишать занимательности это повествование (полагая, что оно обладает этим  качеством) и не осмелюсь намекнуть, ждет ли Оливера Твиста такая страшная  смерть, или нет.    

 Глава III    

     

рассказывает  о том, как Оливер Твист едва не поступил на место, которое оказалось бы отнюдь  не синекурой    

     

В  течение недели после совершения кощунственного и позорного преступления –  просьбы о добавочной порции – Оливер сидел взаперти в темной и пустой комнате,  куда его заключили по мудрому и милосердному распоряжению совета. На первый  взгляд как будто разумно предположить, что если бы он отнесся с должным  почтением к предсказанию джентльмена в белом жилете, то раз и навсегда  подтвердил бы пророческий дар этого джентльмена, прикрепив один конец носового  платка к крюку в стене и повесившись на другом его конце. Однако для совершения  этого подвига существовало одно препятствие, а именно: носовые платки,  отнесенные к предметам роскоши, были на все грядущие века отторгнуты от носов  бедных людей по специальному приказу совета, собравшегося в полном  составе, – по приказу, который был скреплен подписями и печатью и  торжественно оглашен.    

Еще  более серьезным препятствием являлись юный возраст и ребяческий нрав Оливера.  Он горько проплакал весь день, а когда настала длинная, унылая ночь, он  заслонил руками глаза, чтобы не видеть тьмы, и, забившись в угол, постарался  уснуть. То и дело он просыпался, приподнимаясь и вздрагивая, и все теснее и  теснее прижимался к стене, чувствуя, что холодная, твердая ее поверхность как  бы служит ему защитой от одиночества во мраке, его окружающем.    

Да не  подумают враги «системы», что во время своего одиночного заключения Оливер был  лишен упражнений, необходимых для здоровья, лишен при– личного общества и  духовного утешения. Что касается упражнений, то стояла чудесная холодная погода  и ему разрешалось каждое утро совершать обливание под насосом в обнесенном  кирпичной стеной дворе, в присутствии мистера Бамбла, который заботился о том,  чтобы он не простудился, и с помощью трости вызывал ощущение теплоты во всем  его теле. Что касается общества, то каждые два дня его водили в зал, где  обедали мальчики, и там секли при всех для примера и предостережения остальным.  А для того чтобы не лишить его духовного утешения, его выгоняли пинками каждый  вечер в час молитвы в тот же зал и там разрешали утешать свой дух, слушая общую  молитву мальчиков, содержавшую специальное дополнение, внесенное по  распоряжению совета; в этом дополнении они просили сделать их хорошими,  добродетельными, довольными и послушными и избавить от грехов и пороков Оливера  Твиста: о последнем в молитве было отчетливо сказано, что он находится под  особым покровительством и защитой злых сил и является изделием, выпущенным  прямо с фабрики самого дьявола.    

Однажды  утром, когда Оливер находился в столь же утешительном положении, мистер Гэмфилд,  трубочист, шел по Хай-стрит, глубокомысленно обдумывая пути и способы уплатить  недоимки по арендной плате, которую его квартирохозяин требовал довольно  настойчиво. При самом оптимистическом подсчете своих финансов мистер Гэмфилд  никак не мог насчитать пяти фунтов, каковая сумма была ему нужна; придя в некое  арифметическое отчаяние, он то ломал себе голову, то старался проломить ее своему  ослу, как вдруг, поравнявшись с работным домом, заметил на воротах объявление.    

– Тпру-у, –  сказал мистер Гэмфилд ослу.    

Осел  пребывал в глубокой задумчивости, размышляя, должно быть, о том, суждено ли ему  получить одну-две кочерыжки, когда он избавится от двух мешков сажи, которыми  была нагружена тележка; поэтому, не расслышав приказания, он продолжал рысцой  подвигаться вперед.    

Мистер  Гэмфилд разразился неистовыми проклятиями, относившимися к ослу и в особенности  к его глазам, и, бросившись за ним, нанес ему удар по голове, от которого  неизбежно раскололся бы любой череп, кроме ослиного. Затем, схватив осла за  узду, он сильно ее дернул, с целью любезно напомнить ему, кто его хозяин, и  таким манером повернул его обратно. После этого он еще раз треснул его по  голове, чтобы тот не очухался до самого его возвращения. Покончив с этими  приготовлениями, он подошел к воротам прочитать объявление.    

Заложив  руки за спину, у ворот стоял джентльмен в белом жилете, высказавший только что  несколько глубоких мыслей в комнате, где заседал совет. Наблюдая маленькую  размолвку между мистером Гэмфилдом и ослом, он радостно улыбнулся, когда этот  человек подошел прочесть объявление, ибо он сразу угадал, что мистер Гэмфилд –  именно такой хозяин, какой нужен Оливеру Твисту. Прочитав бумагу, мистер  Гэмфилд тоже улыбнулся, так как ему необходима была именно сумма в пять фунтов;  что же касается мальчика, являвшегося придатком к этой сумме, то мистер  Гэмфилд, зная, какова пища в работном доме, был уверен, что мальчик окажется  очень миниатюрным экземпляром, весьма подходящим для дымоходов. Поэтому он  снова прочел по складам объявление от начала до конца и затем, притронувшись в  знак почтения к своей меховой шапке, обратился к джентльмену в белом жилете.    

– Этот  мальчик, сэр, которого приход хочет отдать в ученье… – начал мистер Гэмфилд.    

– Да,  любезный, – со снисходительной улыбкой отозвался джентльмен в белом  жилете. – Что вы о нем скажете?    

– Если  приход желает, чтобы он обучился приятному ремеслу, доброму почтенному ремеслу  трубочиста, – продолжал мистер Гэмфилд, – то могу сказать, что мне  нужен ученик и я готов его взять.    

– Войдите, –  сказал джентльмен в белом жилете.    

Мистер  Гэмфилд, замешкавшись позади, угостил осла еще одним ударом по голове и еще раз  дернул его за узду, предостерегая, чтобы он не убежал во время его отсутствия,  а затем последовал за джентльменом в белом жилете в ту комнату, где Оливер  впервые увидел этого джентльмена.    

– Это  скверное ремесло, – сказал мистер Лимкинс, когда Гэмфилд снова заявил о  своем желании.    

– Случалось,  что мальчики задыхались в дымоходах, – произнес другой джентльмен.    

– Это  потому, что смачивали солому, прежде чем зажечь ее в камине, чтобы заставить  мальчика выбраться наружу, – сказал Гэмфилд. – От этого только дым  валит, а огня нет! Ну, а от дыму нет никакого толку, он не заставит мальчика  вылезти, он его усыпляет, а мальчишке этого только и нужно. Мальчишки – народ  очень упрямый и очень ленивый, джентльмены, и ничего нет лучше славного  горячего огонька, чтобы заставить их быстрехонько спуститься. К тому же это  доброе дело, джентльмены, потому как, если они застрянут в дымоходе, а им  начнешь поджаривать пятки, они изо всех сил стараются высвободиться.    

Такое  объяснение как будто очень позабавило джентльмена в белом жилете, но веселость  эта быстро угасла от взгляда, брошенного на него мистером Лимкинсом. Затем  члены совета беседовали между собой в течение нескольких минут, но так тихо,  что можно было расслышать только слова: «сокращение расходов», «прекрасно  отразится на балансе», «выпустим печатный отчет». Да и эти слова удалось  расслышать только потому, что их повторяли очень часто и выразительно.    

Наконец,  перешептывание прекратилось, и, когда члены совета вернулись на свои места и снова  обрели торжественный вид, мистер Лимкинс сказал:    

– Мы  обсудили ваше предложение и не одобряем его.    

– Отнюдь  не одобряем, – сказал джентльмен в белом жилете.    

– Решительно  не одобряем, – добавили остальные члены совета.    

Так как  мистеру Гэмфилду случилось пострадать от пустячного обвинения в том, что он  забил до смерти трех или четырех мальчиков, то у него мелькнула мысль, что  члены совета, по какому-то непонятному капризу, вообразили, будто это  обстоятельство, не имеющее отношения к делу, должно повлиять на их решение.  Правда, это отнюдь не походило на их обычный образ действия, однако, не имея  особого желания воскрешать старые слухи, он повертел в руках шапку и медленно  отошел от стола.    

– Стало  быть, вы не хотите отдать его мне, джентльмены? – спросил мистер Гэмфилд,  приостановившись у двери.    

– Не  хотим, – ответил мистер Лимкинс, – ремесло у вас скверное, и мы  считаем, что надо снизить предложенную нами премию.    

Физиономия  мистера Гэмфилда прояснилась; он быстрым шагом подошел к столу и сказал:    

– Сколько  дадите, джентльмены? Ну-ка! Не обижайте бедного человека. Сколько дадите?    

– Я  бы сказал, что трех фунтов десяти шиллингов хватит за глаза, – ответил  мистер Лимкинс.    

– Десять  шиллингов сбросить, – вмешался джентльмен в белом жилете.    

– Послушайте! –  сказал Гэмфилд. – Порешим на четырех фунтах, джентльмены. Порешим на  четырех фунтах, и вы избавитесь от него раз и навсегда. Идет?    

– Три  фунта десять, – твердо повторил мистер Лимкинс.    

– Послушайте,  джентльмены, разделим разницу пополам, – предложил Гэмфилд. – Три  фунта пятнадцать.    

– Ни  одного фартинга не прибавлю, – был твердый ответ мистера Лимкинса.    

– Уж  очень вы меня прижимаете, джентльмены, – нерешительно сказал Гэмфилд.    

– Ну-ну!  Вздор! – сказал джентльмен в белом жилете. – Он стоит того, чтобы его  взяли без всякой премии. Забирайте его, глупый вы человек! Это самый подходящий  для вас мальчик. Время от времени его нужно угощать палкой – это пойдет ему на  пользу. А его содержание не обойдется дорого, потому что его не закармливали с  самого рождения. Ха-ха-ха!    

Мистер  Гэмфилд хитрым взглядом окинул лица сидевших за столом и, заметив, что они улыбаются,  сам начал ухмыляться. Сделка была заключена. Мистеру Бамблу немедленно  объявили, что Оливер и его документы должны быть в тот же день препровождены к  судье для подписи и утверждения.    

Во  исполнение этого решения маленького Оливера, крайне удивленного, выпустили из  заточения и приказали надеть чистую рубашку. Едва он успел покончить с этим  совершенно непривычным гимнастическим упражнением, как мистер Бамбл  собственноручно принес ему миску с кашей и праздничную порцию хлеба – две с  четвертью унции.    

При этом  потрясающем зрелище Оливер жалобно заплакал: он подумал, – и это было  вполне естественно, – что совет решил убить его для каких-нибудь полезных  целей, в противном случае его ни за что не стали бы так откармливать.    

– Не  плачь, Оливер, а то глаза покраснеют. Ешь свою кашу и будь благодарен! –  сказал мистер Бамбл внушительным и торжественным тоном. – Тебя собираются  отдать в ученье, Оливер.    

– В  ученье, сэр? – дрожа, переспросил мальчик.    

– Да,  Оливер, – сказал мистер Бамбл. – Добрые и милосердные джентльмены,  которые заменяют тебе родителей, Оливер, потому что своих у тебя нет, хотят  отдать тебя в ученье, поставить на ноги и сделать из тебя человека, хотя это  обойдется приходу в три фунта десять шиллингов! Три фунта десять, Оливер!  Семьдесят шиллингов… сто сорок шестипенсовиков! И все это для дрянного сироты,  которого никто не может полюбить!    

Когда  мистер Бамбл, устрашающим голосом произнеся эту речь, остановился, чтобы  перевести дух, слезы заструились по лицу бедного мальчика, и он горько зарыдал.    

– Полно, –  сказал мистер Бамбл уже не таким торжественным тоном, ибо ему лестно было видеть,  какое впечатление производит его красноречие. – Полно, Оливер! Вытри глаза  обшлагом куртки и не роняй слез в кашу. Это очень неразумно, Оливер.    

И в  самом деле это было неразумно, так как в каше и без того было достаточно воды.    

По пути  к судье мистер Бамбл сообщил Оливеру, что он сейчас должен казаться счастливым  и, когда старый джентльмен спросит его, хочет ли он поступить в ученье,  ответить, что ему этого очень хочется. Оба предписания Оливер обещал исполнить,  тем более что трудно себе представить, как деликатно намекнул мистер Бамбл,  какая его постигнет судьба, если он не выполнит того или другого. Когда они  явились в камеру судьи, мистер Бамбл запер его одного в маленькой комнатке и приказал  ждать здесь, пока он за ним зайдет.    

С сильно  бьющимся сердцем мальчик ждал около получаса. По прошествии этого времени мистер  Бамбл просунул в дверь голову, не украшенную на этот раз треуголкой, и громко  сказал:    

– Оливер,  милый мой, пойдем к джентльменам. – Произнеся эти слова, мистер Бамбл  принял мрачный и угрожающий вид и шепотом добавил: – Помни, что я тебе сказал,  негодный мальчишка!    

Его  манера обращения сбивала с толку, и Оливер простодушно заглянул в лицо мистеру  Бамблу, но сей джентльмен помешал ему сделать какое бы то ни было замечание и  немедленно повел его в смежную комнату, дверь которой была открыта.    

Это была  просторная комната с большим окном. За конторкой сидели два старых джентльмена  с напудренными волосами; один читал газету, другой, вооружившись очками в  черепаховой оправе, изучал лежавший перед ним кусок пергамента. Мистер Лимкинс  стоял перед конторкой с одной стороны, а мистер Гэмфилд – его лицо было кое-как  умыто – с другой; два-три грубоватых на вид человека в высоких сапогах  слонялись вокруг.    

Старый  джентльмен в очках в конце концов задремал над куском пергамента, и, когда  мистер Бамбл поставил Оливера перед конторкой, в течение нескольких минут  длилось молчание.    

– Вот  он, этот мальчик, ваша честь, – сказал мистер Бамбл.    

Старый  джентльмен, который читал газету, приподнял на минуту голову и дернул другого  старого джентльмена за рукав, после чего тот проснулся.    

– О,  это тот самый мальчик? – промолвил старый джентльмен.    

– Он  самый, сэр, – отвечал мистер Бамбл. – Милый мой, поклонись судье[11].    

Оливер  встрепенулся и отвесил почтительнейший поклон. Рассматривая напудренные волосы  судей, он с недоумением размышлял о том, неужели все члены совета так и  рождаются с этой белой пылью на голове и потому-то становятся сразу членами  совета.    

– Ну-с, –  сказал старый джентльмен, – полагаю, ему нравится ремесло трубочиста?    

– Он  без ума от него, ваша честь, – ответил Бамбл и украдкой ущипнул Оливера,  давая понять, что лучше ему с этим не спорить.    

– И  он хочет быть трубочистом, не так ли? – спросил старый джентльмен.    

– Если  бы мы вздумали завтра обучать его какому-нибудь другому ремеслу, он тотчас же  сбежал бы, ваша честь, – отвечал Бамбл.    

– А  этот человек, будущий его хозяин… вы, сэр… вы будете хорошо обращаться с ним…  кормить его… и тому подобное, не правда ли, сэр? – сказал старый  джентльмен.    

– Раз  я говорю, что буду, значит буду, – угрюмо ответил мистер Гэмфилд.    

– Речь  у вас грубоватая, друг мой, но вы производите впечатление честного,  прямодушного человека, – сказал старый джентльмен, обратив свои очки в  сторону кандидата на премию за Оливера.    

Мерзкая  физиономия этого кандидата была поистине отмечена клеймом, удостоверявшим его  жестокость. Но судья был подслеповат и впадал в детство, и потому вряд ли можно  было ожидать, чтобы он подметил то, что подмечали другие.    

– Надеюсь,  что так, сэр, – сказал мистер Гэмфилд с отвратительной усмешкой.    

– Я  в этом не сомневаюсь, друг мой, – отозвался старый джентльмен, прочнее  водрузив очки на нос и озираясь в поисках чернильницы.    

Это был  решающий момент в жизни Оливера. Если бы чернильница находилась там, где предполагал  ее найти старый джентльмен, он обмакнул бы в нее перо, подписал бумагу и Оливер  был бы немедленно уведен. Но так как она стояла под самым его носом, он,  разумеется, осмотрев всю конторку, не нашел ее и когда, продолжая поиски,  случайно посмотрел прямо перед собой, взгляд его упал на бледное, испуганное  лицо Оливера Твиста, который, не обращая внимания на предостерегающие взоры и  щипки Бамбла, глядел на отвратительную физиономию своего будущего хозяина со  страхом и ужасом, столь нескрываемым, что этого не мог не заметить даже  подслеповатый судья.    

Старый  джентльмен помедлил, положил перо и перевел взгляд с Оливера на мистера  Лимкинса, который взял понюшку табаку, стараясь принять беззаботный и  независимый вид.    

– Мальчик! –  сказал старый джентльмен, перегнувшись через конторку.    

Оливер  вздрогнул при этих словах. Ему можно простить это, потому что голос звучал  ласково, а незнакомые звуки пугают людей. Он задрожал всем телом и залился  слезами.    

– Мальчик, –  повторил старый джентльмен, – ты бледен и взволнован. В чем дело?    

– Отойдите  от него, бидл… – сказал другой судья, отложив газету и с любопытством наклонившись  вперед. – А теперь, мальчик, объясни нам, в чем дело. Не бойся.    

Оливер  упал на колени и, сжав руки, стал умолять, чтобы его отослали обратно в темную  комнату… морили голодом… избивали… убили, если это им угодно, но только не  отправляли с этим страшным человеком.    

– Вот  как! – сказал мистер Бамбл, весьма торжественно воздев руки и возведя очи  горе. – Вот как! Из всех лукавых и коварных сирот, каких я когда-либо  видел, ты, Оливер, самый наглый из наглых.    

– Придержите  язык, бидл, – сказал второй старый джентльмен, когда мистер Бамбл произнес  этот сложный эпитет.    

– Прошу  прощения, ваша честь, – сказал мистер Бамбл, не веря своим ушам. –  Ваша честь изволили обращаться ко мне?    

– Да.  Придержите язык.    

Мистер  Бамбл остолбенел от изумления. Бидлу приказано придержать язык! Светопреставление!    

Старый  джентльмен в очках в черепаховой оправе посмотрел на своего коллегу. Тот  многозначительно кивнул головой.    

– Мы  отказываемся утвердить этот договор, – сказал старый джентльмен,  отбрасывая в сторону пергамент.    

– Н…  надеюсь… – заикаясь, начал мистер Лимкинс, – я надеюсь, что, основываясь  на показаниях ребенка, ничем не подкрепленных, судьи не придут к тому  заключению, будто приходские власти виновны в каком-нибудь недостойном  поступке.    

– Судьи  не обязаны выносить какое бы то ни было заключение по этому вопросу, –  резко произнес второй старый джентльмен. – Отведите мальчика обратно в  работный дом и обращайтесь с ним хорошо. По-видимому, он в этом нуждается.    

В тот же  вечер джентльмен в белом жилете заявил совершенно категорически, что Оливер не  только будет повешен, но что его вдобавок приволокут к месту казни в  четвертуют. Мистер Бамбл мрачно и таинственно покачал головой и выразил  желание, чтобы он обратился к добру, после чего мистер Гэмфилд пожелал, чтобы  он попал к нему в руки; и хотя мистер Гэмфилд почти во всем соглашался с  приходским бидлом, он, по-видимому, решительно с ним разошелся, выразив такое  пожелание.    

На  следующее утро публику снова известили о том, что Оливер Твист сдается внаем и  что пять фунтов будут уплачены тому, кто пожелает им владеть.    

 Глава IV    

     

Оливеру  предложили другое место, и он впервые выступает на жизненном поприще    

     

Если  молодому человеку из аристократической семьи не могут обеспечить выгодной должности  по завещанию, дарственной или купчей, то его принято отправлять в плавание.  Подражая столь мудрому и спасительному примеру, члены совета принялись  обсуждать, уместно ли будет спровадить Оливера Твиста на какое-нибудь маленькое  торговое судно, отправляющееся в превосходный, гибельный для здоровья порт. Это  казалось наилучшим из всего, что только можно было с ним сделать: как-нибудь  после обеда шкипер, находясь в игривом расположении духа, по всей вероятности,  засечет его до смерти или проломит ему череп железным ломом; и та и другая  забава являются, как многим известно, излюбленным и повседневным развлечением  джентльменов этого рода. Чем дольше члены совета рассматривали данный случай с  упомянутой точки зрения, тем больше разнообразных преимуществ открывалось им в  задуманном плане; и они пришли к решению, что единственный способ  облагодетельствовать Оливера – безотлагательно отправить его в плавание.    

Мистера  Бамбла послали предварительно навести справки с целью отыскать какого-нибудь капитана,  которому нужен кают-юнга, не имеющий друзей, и Бамбл возвращался в работный дом  сообщить о результатах своей миссии, как вдруг встретил у ворот мистера  Сауербери, приходского гробовщика.    

Мистер  Сауербери был высоким, сухощавым, ширококостным человеком, в поношенном черном  костюме, в заштопанных бумажных чулках тоже черного цвета и таких же башмаках,  физиономия его не была от природы предназначена для улыбки, но, в общем, ему не  была чужда профессиональная веселость. Походка у него была эластичная, а лицо  выражало искреннее удовольствие, когда он подошел к мистеру Бамблу и сердечно  пожал ему руку.    

– Я  снял мерку с двух женщин, умерших сегодня ночью, мистер Бамбл, – сказал  гробовщик.    

– Вы  сколотите себе состояние, мистер Сауербери, – отозвался бидл, запуская  большой и указательный пальцы в протянутую ему гробовщиком табакерку; это была  искусно сделанная маленькая модель гроба. – Уверяю вас, вы сколотите себе  состояние, мистер Сауербери! – повторил мистер Бамбл, дружески похлопав  гробовщика тростью по плечу.    

– Вы  полагаете? – сказал гробовщик таким тоном, как будто он и признавал и  оспаривал возможность такого события. – Приходский совет назначил очень  низкую цену, мистер Бамбл.    

– Да  и гробы невелики… – ответил бидл, позволив себе улыбнуться не больше, чем это  подобало важному должностному лицу.    

Мистера  Сауербери это очень позабавило, что было вполне понятно, и он смеялся долго и  неудержимо.    

– Ну,  что же, мистер Бамбл, – произнес он наконец, – нельзя отрицать, что с  тех пор, как введена новая система питания, гробы стали чуточку поуже и пониже,  чем в былые времена. Но должны же мы получать какую-то прибыль, мистер Бамбл!  Сухое, выдержанное дерево стоит недешево, сэр, а железные ручки пересылают по  каналу из Бирмингема.    

– Так-то  оно так, – сказал мистер Бамбл, – каждое ремесло требует затрат.  Конечно, дозволительно получать честный барыш.    

– Разумеется! –  подтвердил гробовщик. – И если я не получаю барыша на той или другой статье,  ну что ж, к конце концов я свое наверстаю, хи-хи-хи!    

– Вот  именно, – сказал мистер Бамбл.    

– Однако  я должен сказать… – продолжал гробовщик, возвращаясь к размышлениям, прерванным  бидлом, – однако я должен сказать, мистер Бамбл, что есть одно  немаловажное затруднение. Видите ли, чаще всего умирают люди тучные. Те, что  были лучше обеспечены и много лет платили налоги, чахнут в первую очередь,  когда попадают в работный дом. И разрешите вам сказать, мистер Бамбл, что  три-четыре дюйма, превышающие норму, – нешуточная потеря, в особенности  если приходится содержать семью, сэр.    

Так как  мистер Сауербери произнес эти слова с негодованием – вполне простительным – обиженного  человека и так как мистер Бамбл почувствовал, что в них кроется нечто, предосудительное  для чести прихода, сей последний джентльмен почел нужным заговорить о другом.  Мысли его были заняты главным образом Оливером Твистом, и о нем-то он и  заговорил.    

– Кстати, –  сказал мистер Бамбл, – не знаете ли вы кого-нибудь, кому бы нужен был мальчик?  Приходский ученик, который в настоящее время является обузой, я бы сказал –  жерновом на шее прихода… Выгодные условия, мистер Сауербери, выгодные условия.    

С этими  словами мистер Бамбл коснулся тростью объявления, висевшего над его головой, и  три раза отчетливо ударил по словам «пять фунтов», которые были напечатаны  гигантскими буквами романским шрифтом.    

– Ах,  бог ты мой! – воскликнул гробовщик, схватив мистера Бамбла за обшитый  золотым галуном лацкан его шинели. – Да ведь об этом-то я и хотел с вами  поговорить! Знаете ли… Боже мой, какая красивая пуговица, мистер Бамбл! Я до  сей поры не обращал на нее внимания.    

– Да,  мне кажется, что она недурна, – промолвил бидл, горделиво бросив взгляд на  большие бронзовые пуговицы, украшавшие его шинель. – Штамп тот же, что и  на приходской печати: добрый самаритянин, врачующий больного и немощного.  Приходский совет преподнес мне эту шинель на Новый год, мистер Сауербери.  Помню, я впервые надел ее, чтобы присутствовать на следствии о том разорившемся  торговце, который умер в полночь у подъезда.    

– Припоминаю, –  сказал гробовщик. – Присяжные вынесли решение: «Умер от холода и отсутствия  самого необходимого для поддержания жизни», не правда ли?    

Мистер  Бамбл кивнул головой.    

– И  они как будто вынесли специальный вердикт, – продолжал гробовщик, –  присовокупив, что если бы чиновник по надзору за бедными…[12]    

– Вздор!  Чепуха! – перебил бидл. – Если бы совет прислушивался к тем  глупостям, какие говорят эти невежды присяжные, у него было бы дела по горло.    

– Истинная  правда, – согласился гробовщик, – по горло.    

– Присяжные, –  продолжал мистер Бамбл, крепко сжимая трость, ибо такая была у него привычка,  когда он сердился, – присяжные – это невежественные, пошлые, жалкие  негодяи!    

– Верно, –  подтвердил гробовщик.    

– В  философии и политической экономии они смыслят вот сколько! – сказал бидл,  презрительно щелкнув пальцами.    

– Именно  так, – подтвердил гробовщик.    

– Я  их презираю! – сказал бидл, весь побагровев.    

– Я  тоже, – присовокупил гробовщик.    

– И  мне бы только хотелось, чтобы эти независимые присяжные попали к нам в дом на одну-две  недельки, – сказал бидл. – Правила и порядок, введенные советом,  быстро бы их усмирили.    

– Оставим-ка  их в покое, – сказал гробовщик.    

С этими  словами он одобрительно улыбнулся, чтобы умерить нарастающий гнев вознегодовавшего  приходского служителя.    

Мистер  Бамбл снял треуголку, вынул из тульи носовой платок – он разозлился, и пот выступил  у него на лбу, – вытер лоб, снова надел треуголку и, повернувшись к  гробовщику, сказал более спокойным тоном:    

– Ну,  так как же насчет мальчика?    

– О,  знаете ли, мистер Бамбл, – отозвался гробовщик, – я плачу немалый  налог в пользу бедных.    

– Гм! –  сказал мистер Бамбл. – А дальше что?    

– А  вот что, – ответил гробовщик: – я думал, что если я столько плачу в пользу  бедных, то, стало быть, имею право извлечь из них как можно больше, мистер  Бамбл. И… и… кажется, я сам возьму этого мальчика.    

Мистер  Бамбл схватил гробовщика под руку и повел его в дом. Мистер Сауербери в течение  пяти минут договаривался с членами совета, и было решено, что Оливер отправится  к нему в тот же вечер «на пробу». Применительно к приходскому ученику это  означало следующее: если хозяин после короткого испытания убедится, что может,  не слишком заботясь о питании мальчика, заставить его изрядно работать, он  вправе оставить его у себя на определенный срок и распоряжаться им по своему  усмотрению.    

Когда  маленького Оливера привели в тот вечер к «джентльменам» и объявили ему, что он  сегодня же поступает в услужение к гробовщику, а если он вздумает пожаловаться  на свое положение или когда-нибудь вернуться в приход, его отправят в плавание  либо прошибут ему голову, – Оливер выказал так мало волнения, что все  единогласно признали его закоснелым юным негодяем и приказали мистеру Бамблу  немедленно его увести.    

Вполне  естественно, что члены совета должны были скорее, чем кто-либо другой, прийти в  величайшее и добродетельное изумление и ужас при малейших признаках  бесчувственности со стороны кого бы то ни было, но в данном случае они  несколько заблуждались. Дело в том, что Оливер отнюдь не был бесчувственным;  пожалуй, он даже отличался чрезмерной чувствительностью, а в результате дурного  обращения был близок к тому, чтобы стать тупым и угрюмым до конца жизни. В  полном молчании он принял известие о своем назначении, забрал свое имущество –  его не очень трудно было нести, так как оно помещалось в пакете из оберточной  бумаги, имевшем полфута длины, полфута ширины и три дюйма толщины, –  надвинул шапку на глаза и, уцепившись за обшлаг мистера Бамбла, отправился с  этим должностным лицом к месту новых терзаний.    

Сначала  мистер Бамбл вел Оливера, не обращая на него внимания и не делая никаких замечаний,  ибо бидл высоко держал голову, как и подобает бидлу, а так как день был  ветреный, маленького Оливера совершенно скрывали полы шинели мистера Бамбла,  которые развевались и обнажали во всей красе жилет с лацканами и короткие  коричневые плюшевые штаны. Но, приблизившись к месту назначения, мистер Бамбл  счел нужным взглянуть вниз и убедиться, что мальчик находится в должном виде,  готовый предстать перед новым хозяином; так он и поступил, скроив надлежащую  мину, милостивую и покровительственную.    

– Оливер! –  сказал мистер Бамбл.    

– Да,  сэр? – тихим, дрожащим голосом отозвался Оливер.    

– Сдвиньте  шапку на лоб, сэр, и поднимите голову!    

Хотя  Оливер тотчас же исполнил приказание и свободной рукой быстро провел по глазам,  но когда он поднял их на своего проводника, в них блестели слезинки. Мистер  Бамбл сурово посмотрел на Оливера, но у того слезинка скатилась по щеке. За ней  последовала еще и еще одна. Ребенок сделал неимоверное усилие, но оно ни к чему  не привело. Вырвав у мистера Бамбла свою руку, он обеими руками закрыл лицо и  заплакал, а слезы просачивались между подбородком и костлявыми пальцами.    

– Вот  как! – воскликнул мистер Бамбл, останавливаясь и бросая на своего питомца  злобный взгляд. – Вот как! Из всех неблагодарных, испорченных мальчишек,  каких мне случалось видеть, ты, Оливер, самый…    

– Нет,  нет, сэр! – всхлипывая, воскликнул Оливер, цепляясь за руку, которая  держала хорошо знакомую ему трость. – Нет, нет, сэр! Я исправлюсь, право  же, я исправлюсь, сэр! Я еще очень маленький, сэр, и такой… такой…    

– Какой  – такой? – с изумлением спросил мистер Бамбл.    

– Такой  одинокий, сэр – Очень одинокий! – воскликнул ребенок. – Все меня  ненавидят. О сэр, пожалуйста, не сердитесь на меня!    

Мальчик  прижал руку к сердцу и со слезами, вызванными неподдельным горем, посмотрел в  лицо спутнику.    

Мистер  Бамбл с некоторым удивлением встретил жалобный и беспомощный взгляд Оливера,  раза три-четыре хрипло откашлялся и, пробормотав что-то об этом «надоедливом  кашле», приказал Оливеру осушить слезы и быть хорошим мальчиком. Затем он снова  взял его за руку и молча продолжал путь.    

Когда  вошел мистер Бамбл, гробовщик, только что закрывший ставни в лавке, делал  какие-то записи в приходно-расходной книге при свете унылой свечи, весьма здесь  уместной.    

– Эге! –  сказал гробовщик, оторвавшись от книги и не дописав слово. – Это вы!  Бамбл?    

– Я  самый, мистер Сауербери, – отозвался бидл. – Ну вот! Я вам привел  мальчика.    

Оливер  поклонился.    

– Так  это и есть тот самый мальчик? – спросил гробовщик, подняв над головой  свечу, чтобы лучше рассмотреть Оливера. – Миссис Сауербери, будь так  добра, зайди сюда на минутку, дорогая моя.    

Из  маленькой комнатки позади лавки вышла миссис Сауербери. Это была невысокая, тощая,  высохшая женщина с ехидным лицом.    

– Милая  моя, – почтительно сказал мистер Сауербери, – это тот самый мальчик  из работного дома, о котором я тебе говорил.    

Оливер  снова поклонился.    

– Ах,  боже мой! – воскликнула жена гробовщика. – Какой он маленький!    

– Да,  он, пожалуй, мал ростом, – согласился мистер Бамбл, посматривая на Оливера  так, словно тот был виноват, что не дорос. – Он и в самом деле маленький.  Этого нельзя отрицать. Но он подрастет, миссис Сауербери, он подрастет.    

– Да  что и говорить! – с раздражением отозвалась эта леди. – Подрастет на  наших хлебах. Я никакой выгоды не вижу от приходских детей: их содержание  обходится дороже, чем они сами того стоят. Но мужчины всегда думают, что они  все знают лучше нас… Ну, ступай вниз, мешок с костями!    

С этими словами  жена гробовщика открыла боковую дверь и вытолкнула Оливера на крутую лестницу,  ведущую в каменный подвал, сырой и темный, служивший преддверием угольного  погреба и носивший название кухни; здесь сидела девушка, грязно одетая, в  стоптанных башмаках и дырявых синих шерстяных чулках.    

– Шарлотт, –  сказала миссис Сауербери, спустившаяся вслед за Оливером, – дайте этому  мальчику остатки холодного мяса, которые отложены для Трипа. Трип с утра не  приходил домой и может обойтись без них. Надеюсь, мальчик не настолько  привередлив, чтобы отказываться от них… Верно, мальчик?    

У  Оливера глаза засверкали при слове «мясо», он задрожал от желания съесть его и  дал утвердительный ответ, после чего перед ним поставили тарелку с объедками.    

Хотел бы  я, чтобы какой-нибудь откормленный философ, в чьем желудке мясо и вино превращаются  в желчь, чья кровь холодна как лед, а сердце железное, – хотел бы я, чтобы  он посмотрел, как Оливер Твист набросился на изысканные яства, которыми  пренебрегла бы собака! Хотел бы я, чтобы он был свидетелем того, с какой  жадностью Оливер, терзаемый страшным голодом, разрывал куски мяса! Еще больше  мне хотелось бы увидеть, как этот философ с таким же наслаждением поедает такое  же блюдо.    

– Ну  что? – спросила жена гробовщика, когда Оливер покончил со своим ужином;  она следила за ним в безмолвном ужасе, с тревогой предвидя, какой будет у него  аппетит. – Кончил?    

Не видя  поблизости ничего съедобного, Оливер ответил утвердительно.    

– Ну  так ступай за мной, – сказала миссис Сауербери, взяв грязную, тускло горевшую  лампу и поднимаясь по лестнице. – Твоя постель под прилавком. Надеюсь, ты  можешь спать среди гробов? А впрочем, это не важно – можешь или нет, потому что  больше тебе спать негде. Иди! Не оставаться же мне здесь всю ночь!    

Оливер  больше не мешкал и покорно пошел за своей новой хозяйкой.    

 Глава V    

     

Оливер  знакомится с товарищами по профессии. Впервые побывав на похоронах, он приходит  к неблагоприятному выводу о ремесле своего хозяина    

     

Оставшись  один в лавке гробовщика, Оливер поставил лампу на верстак и робко осмотрелся  вокруг с чувством благоговения и страха, которое без труда поймут многие люди  значительно старше его. Недоделанный гроб на черных козлах, стоявший посреди  лавки, казался таким унылым и зловещим, что холодок пробегал у Оливера по  спине, когда он посматривал на этот мрачный предмет: ему чудилось, что какая-то  ужасная фигура вот-вот медленно приподнимет голову и он сойдет с ума от страха.  Вдоль стены в образцовом порядке выстроился длинный ряд вязовых досок, заготовленных  для гробов; в тусклом свете они казались сутулыми привидениями, засунувшими  руки в карманы. Таблички для гробов, стружки, гвозди с блестящими шляпками и  обрезки черной материи валялись на полу, а стену за прилавком украшала картина,  на которой были очень живо изображены два немых плакальщика в туго  накрахмаленных галстуках, стоящие на посту у дверей дома, к которому подъезжал  катафалк, запряженный четверкой вороных лошадей. В лавке было душно и жарко.  Казалось, воздух пропитан запахом гробов. Местечко под прилавком, куда был брошен  ему тюфяк, напоминало могилу.    

Но не  только эта унылая обстановка угнетала Оливера. Он был один в незнакомом месте,  а все мы знаем, каким покинутым и несчастным может почувствовать себя любой из  нас при таких обстоятельствах. У мальчика не было любящих или любимых друзей.  Не было у него сожалений о недавней разлуке; не было дорогого, близкого лица,  которое ему мучительно хотелось бы увидеть. Но, несмотря на это, на сердце у  него было тяжело; и когда он забрался на свое узкое ложе, ему захотелось, чтобы  это ложе было гробом, а его, спящего безмятежным и непробудным сном, зарыли бы  на кладбище, где тихо шелестела бы над его головой высокая трава и баюкал  густой звон старого колокола.    

Утром  Оливера разбудили громкие удары ногами в дверь лавки; пока он успел кое-как  одеться, неистовый стук повторился раз двадцать пять. Когда он стал снимать  дверную цепочку, ноги, колотившие в дверь, утихомирились, и раздался голос.    

– Отворяйте,  слышите! – кричал голос, который принадлежал тому же лицу, что и ноги.    

– Сейчас  отопру, сэр, – сказал Оливер, снимая цепочку и поворачивая ключ.    

– Должно  быть, ты и есть новый мальчик? – спросил голос через замочную скважину.    

– Да,  сэр, – ответил Оливер.    

– Сколько  тебе лет? – осведомился голос.    

– Десять,  сэр, – ответил Оливер.    

– Ну  так я тебя вздую, как только войду, – сообщил голос, – помяни мое  слово, приходский щенок!    

После  этого любезного обещания послышался свист. Оливера слишком часто подвергали операции,  обозначаемой только что упомянутым выразительным словечком, а потому он ничуть  не сомневался в том, что тот, кому принадлежал голос, добросовестнейшим образом  выполнит свою угрозу. Дрожащей рукой он отодвинул засов и открыл дверь.    

Секунду  или две Оливер осматривал улицу, посмотрел направо, налево и на противоположный  тротуар, полагая, что неизвестный, разговаривавший с ним через замочную  скважину, прогуливается, чтобы согреться. Дело в том, что он не видел перед  собой никого, кроме рослого приютского мальчика, который сидел на тумбе перед  домом и ел ломоть хлеба с маслом, разрезая его складным ножом на куски  величиной с собственный рот и проглатывая их с большим проворством.    

– Прошу  прощения, сэр, – сказал Оливер, убедившись, что никто не появляется, –  это вы стучали?    

– Я  колотил ногами, – ответил приютский мальчик.    

– Вам  нужен гроб, сэр? – простодушно спросил Оливер.    

При этих  словах приютский мальчик принял необычайно грозный вид и заявил, что самому  Оливеру в скором времени понадобится гроб, если он позволяет себе шутить таким  образом со старшими.    

– Приходский  щенок, ты не знаешь, кто я такой? – продолжал приютский мальчик, с важным  видом слезая с тумбы.    

– Не  знаю, сэр, – ответил Оливер.    

– Я  мистер Ноэ Клейпол, – сказал приютский мальчик, – а ты находишься у  меня под началом. Открой ставни, ленивая тварь!    

С этими  словами мистер Клейпол угостил Оливера пинком и вошел в лавку с большим достоинством,  делавшим ему честь. При любых обстоятельствах большеголовому, толстому юнцу с маленькими  глазками и тупой физиономией нелегко принять достойный вид, и тем более это  трудно, если к таким привлекательным чертам прибавить красный нос и короткие  желтые штаны.    

Оливер  снял ставни и попытался перетащить их во дворик позади дома, куда их уносили на  день, но зашатавшись под тяжестью первого же ставня, разбил оконное стекло,  после чего Ноэ, утешив его уверением, что «ему влетит», снисходительно пришел  ему на помощь. Вскоре в лавку спустился мистер Сауербери. Вслед за ним  появилась миссис Сауербери. Оливеру, согласно предсказанию Ноэ, «влетело», а  потом он отправился с этим молодым джентльменом вниз завтракать.    

– Подсаживайтесь  к очагу, Ноэ, – сказала Шарлотт. – Я припасла для вас славный кусочек  копченой грудинки от хозяйского завтрака… Оливер, притвори дверь за мистером  Ноэ и возьми себе вот те объедки, которые я положила на крышку от кастрюльки.  Вот твоя чашка чаю. Поставь ее на ящик, пей там и поторапливайся, потому что  тебя скоро позовут в лавку. Слышишь?    

– Слышишь,  приходский щенок? – сказал Ноэ Клейпол.    

– Ах,  боже мой, Ноэ! – воскликнула Шарлотт. – Какой вы чудной парень!  Почему бы вам не оставить мальчика в покое?    

– Оставить  в покое! – повторил Ноэ. – Да ведь все и так оставили его в покое. Ни  отец, ни мать никогда ни в чем ему не помешают. Все родственники позволяют ему  идти своей дорогой. Правда, Шарлотт? Хи-хи-хи!    

– Ах,  чудак вы этакий! – воскликнула Шарлотт, заливаясь громким смехом, к  которому присоединился и Ноэ.    

Затем  оба посмотрели с презрением на бедного Оливера Твиста, дрожащего на ящике в  самом холодном углу комнаты и поедавшего вонючие объедки, отложенные специально  для него.    

Ноэ был  приютским мальчиком, а не сиротой из работного дома. Он не был подкидышем, так  как мог проследить свою родословную вплоть до родителей, живших поблизости;  мать его была прачкой, а отец – пьяницей-солдатом, вышедшим в отставку с  деревянной ногой и ежедневной пенсией в два пенса с половиной и еще какой-то  неудобопроизносимой дробью. Мальчишки из соседних лавок давно приобрели  привычку клеймить Ноэ на улице позорными кличками вроде «кожаные штаны»,  «приютский» и так далее, и Ноэ принимал их безропотно. Но теперь, когда судьба  поставила на его пути безродного сироту, на которого даже самый ничтожный  человек мог с презрением указать пальцем, он вымещал на нем свои обиды с  лихвой.    

Это дает  превосходную пищу для размышлений. Мы видим, какой прекрасной может стать человеческая  натура и как одни и те же приятные качества развиваются у благороднейшего лорда  и у самого грязного приютского мальчишки.    

Прошло  три-четыре недели с тех пор, как Оливер поселился у гробовщика. Лавка была  закрыта, и мистер и миссис Сауербери ужинали в маленькой задней гостиной, когда  мистер Сауербери, бросив несколько почтительных взглядов на жену, сказал:    

– Дорогая  моя…    

Он хотел  продолжать, но миссис Сауербери посмотрела на него столь неблагосклонно, что он  запнулся.    

– Ну? –  резко спросила миссис Сауербери.    

– Ничего,  дорогая моя, ничего! – сказал мистер Сауербери.    

– Уф,  негодяй! – сказала миссис Сауербери.    

– Право  же, нет, дорогая моя, – смиренно отозвался мистер Сауербери. – Мне  показалось, что ты не расположена слушать, дорогая. Я хотел только сказать…    

– Ах,  не говори мне, что ты там хотел сказать, – перебила миссис  Сауербери. – Я – ничто; пожалуйста, не обращайся ко мне за советом. Я не  желаю выведывать твои секреты.    

Произнеся  эти слова, миссис Сауербери залилась истерическим смехом, который угрожал серьезными  последствиями.    

– Но,  дорогая моя, – сказал мистер Сауербери, – я хочу с тобой  посоветоваться.    

– Нет,  нет! Не советуйся со мной! – жалобным тоном промолвила миссис  Сауербери. – Советуйся с кем-нибудь другим.    

Тут  снова раздался истерический смех, чрезвычайно испугавший мистера Сауербери.  Такова весьма распространенная и рекомендуемая система обращения с супругом,  которая часто приводит к желаемым результатам. Это немедленно побудило мистера  Сауербери умолять, как об особом одолжении, чтобы ему было разрешено высказать  то, что миссис Сауербери жаждала услышать. После недолгих пререканий, занявших  меньше трех четвертей часа, разрешение было милостиво дано.    

– Это  касается юного Твиста, дорогая моя, – сказал мистер Сауербери. – Он  очень миловидный мальчик, дорогая.    

– Еще  бы, когда он столько ест! – заметила леди.    

– У  него меланхолическое выражение лица, дорогая моя, – продолжал мистер  Сауербери, – и это делает его очень интересным… Из него, милочка, вышел бы  превосходный немой плакальщик.    

Миссис  Сауербери с нескрываемым удивлением посмотрела на него. Мистер Сауербери подметил  это и, не дожидаясь возражений со стороны доброй леди, продолжал:    

– Я  говорю не о настоящем немом плакальщике, присутствующем на похоронах у  взрослых, а только о немом плакальщике для детей, дорогая. Было бы такой  новинкой, милочка, иметь немого плакальщика соответствующего роста. Можешь быть  уверена, что это произведет прекрасное впечатление.    

Миссис  Сауербери, проявлявшая замечательный вкус, когда дело касалось похорон, была поражена  новизной этой идеи; но так как признаться в этом при данных обстоятельствах  значило бы уронить свое достоинство, она осведомилась только довольно резким  тоном, почему эта простая мысль не приходила раньше в голову ее супругу? Мистер  Сауербери правильно истолковал ее слова как согласие на его предложение. Итак,  тут же было решено немедленно посвятить Оливера во все тайны ремесла, чтобы он  мог сопровождать своего хозяина, как только потребуются его услуги.    

Случай  не замедлил представиться. На следующее утро, через полчаса после завтрака, в  лавку вошел мистер Бамбл и, прислонив свою трость к прилавку, достал  поместительный кожаный бумажник, откуда извлек клочок бумаги, который и  протянул Сауербери.    

– Эге! –  сказал гробовщик, с просиявшей физиономией посмотрев на бумажку. – Заказ  на гроб?    

– Сначала  гроб, потом приходские похороны, – ответил мистер Бамбл, затягивая ремешок  кожаного бумажника, который, подобно ему самому, был очень тучен.    

– Бейтон? –  сказал гробовщик, переводя взгляд с клочка бумаги на мистера Бамбла. –  Никогда не слыхал этой фамилии.    

Бамбл,  покачивая головой, ответил:    

– Упрямый  народ, мистер Сауербери, очень упрямый. Боюсь, что к тому же еще и гордый.    

– Гордый? –  усмехаясь, воскликнул – гробовщик. – Ну, это уж слишком.    

– Ох,  это отвратительно! – отвечал бидл. – Это безнравственно, мистер  Сауербери.    

– Совершенно  верно, – согласился гробовщик.    

– Об  этом семействе мы услыхали только третьего дня вечером, – продолжал  бидл, – да и тогда мы бы ничего о нем не узнали, не будь в том же доме  женщины, которая обратилась в приходский комитет с просьбой прислать  приходского врача, чтобы он осмотрел больную, – ей, мол, очень худо. Врач  уехал на званый обед, а его ученик (очень смышленый парнишка) сейчас же послал  им в баночке из-под ваксы какое-то лекарство.    

– Вот  это быстрота! – сказал гробовщик.    

– Именно  так! – подтвердил бидл. – Но каковы были последствия, каково было  поведение этих неблагодарных бунтовщиков? Муж присылает сказать, что это  лекарство не помогает от той болезни, какой страдает его жена, и, стало быть,  она не будет его принимать. Он говорит, что она не будет его принимать, сэр!  Прекрасное, сильно действующее, полезное лекарство, которое всего неделю назад  очень помогло двум ирландским рабочим и грузчику угля… Его послали даром, в  баночке из-под ваксы, а он присылает сказать, что она не будет его принимать,  сэр!    

Когда  чудовищность этого поступка была воспринята мистером Бамблом во всей ее  полноте, он сильно ударил тростью по прилавку и покраснел от негодования.    

– О! –  сказал гробовщик. – Мне бы и в голову никогда…    

– Никогда,  сэр, – воскликнул бидл. – И никому никогда! Но теперь, когда она  умерла, нам приходится ее хоронить! Вот адрес, и чем скорее это будет сделано,  тем лучше.    

С этими  словами мистер Бамбл в приступе лихорадочного возбуждения надел задом наперед  свою треуголку и быстро вышел из лавки.    

– Ах,  Оливер, он так рассердился, что даже забыл спросить о тебе, – сказал  мистер Сауербери, глядя вслед бидлу, шагавшему по улице.    

– Да,  сэр, – ответил Оливер, который во время этого свидания старался не  попадаться на глаза бидлу и начал дрожать с головы до ног при одном  воспоминании о голосе мистера Бамбла.    

Впрочем,  он напрасно старался избегнуть взоров мистера Бамбла, ибо это должностное лицо,  на которое предсказание джентльмена в белом жилете произвело очень сильное  впечатление, полагало, что теперь, когда гробовщик взял Оливера к себе на  испытание, разумнее избегать разговоров о нем, пока он не будет окончательно  закреплен на семь лет по контракту, а тогда раз и навсегда, законным образом,  минует опасность его возвращения на содержание прихода.    

– Прекрасно! –  проговорил мистер Сауербери, берясь за шляпу. – Чем скорее будет покончено  с этим делом, тем лучше… Ноэ, присматривай за лавкой… Оливер, надень шапку и  ступай за мной.    

Оливер  повиновался и последовал за хозяином, отправившимся исполнять свои профессиональные  обязанности.    

Сначала  они шли по самым людным и густонаселенным кварталам города, а затем, свернув в  узкую улицу, еще более грязную и жалкую, чем те, какие они уже миновали, они  приостановились, отыскивая дом, являвшийся целью их путешествия. По обеим  сторонам улицы дома были большие и высокие, но очень старые и населенные  бедняками: об этом в достаточной мере свидетельствовали грязные фасады домов, и  такой вывод не нуждался в подтверждении, каким являлись испитые лица нескольких  мужчин и женщин, которые, скрестив на груди руки и согнувшись чуть ли не вдвое,  крадучись проходили по улице. В домах находились лавки, но они были заколочены  и постепенно разрушались, и только верхние этажи были заселены. Некоторые дома,  разрушавшиеся от времени и ветхости, опирались, чтобы не рухнуть, на большие  деревянные балки, припертые к стенам и врытые в землю у края мостовой. Но даже  эти развалины, очевидно, служили ночным убежищем для бездомных бедняков, ибо  необтесанные доски, закрывавшие двери и окна, были кое-где сорваны, чтобы в  отверстие мог пролезть человек. В сточных канавах вода была затхлая и грязная.  Даже крысы, которые разлагались в этой гнили, были омерзительно тощими.    

Не было  ни молотка, ни звонка у раскрытой двери, перед которой остановился Оливер со  своим хозяином. Ощупью, осторожно пробираясь по темно– му коридору и уговаривая  Оливера не отставать и не трусить, гробовщик поднялся во второй этаж.  Наткнувшись на дверь, выходившую на площадку лестницы, он постучал в нее  суставами пальцев.    

Дверь  открыла девочка лет тринадцати – четырнадцати. Гробовщик, едва заглянув в  комнату, понял, что сюда-то он и послан. Он вошел; за ним вошел Оливер.    

Огня в  очаге не было, но какой-то человек по привычке сидел, сгорбившись, у холодного  очага. Рядом с ним, придвинув низкий табурет к нетопленой печи, сидела старуха.  В другом углу копошились оборванные дети, а в маленькой нише против двери  лежало что-то, покрытое старым одеялом. Оливер, бросив взгляд в ту сторону,  задрожал и невольно прижался к своему хозяину; хотя предмет и был прикрыт, он  догадался, что это труп.    

У  мужчины было худое и очень бледное лицо; волосы и борода седые; глаза налиты  кровью. У старухи лицо было сморщенное; два уцелевших зуба торчали над нижней губой,  а глаза были острые и блестящие. Оливер боялся смотреть и на нее и на мужчину.  Они слишком походили на крыс, которых он видел на улице.    

– Никто  к ней не подойдет! – злобно крикнул мужчина, вскочив с места, когда  гробовщик направился к нише. – Не подходите! Будь вы прокляты, не  подходите, если вам дорога жизнь!    

– Вздор,  дружище! – сказал гробовщик, который привык к горю во всех его  видах. – Вздор!    

– Слушайте! –  крикнул человек, сжав кулаки и в бешенстве топнув ногой. – Слушайте! Я не  позволю зарыть ее в землю. Там она не найдет покоя: черви будут ей мешать…  Глодать ее они не могут, так она иссохла.    

В ответ  на этот сумасшедший бред гробовщик не сказал ни слова; достав из кармана мерку,  он опустился на колени перед покойницей.    

– Ах! –  воскликнул мужчина, залившись слезами и падая к ногам умершей. – На колени  перед ней, на колени перед ней, вы все, и запомните мои слова! Говорю вам, ее  уморили голодом! Я не знал, что ей так худо, пока у нее не началась лихорадка.  И тогда обрисовались все ее кости. Не было ни огня в очаге, ни свечи. Она  умерла в темноте – в темноте! Она не могла даже разглядеть лица своих детей,  хотя мы слышали, как она окликала их по имени. Для нее я просил милостыню, а  меня посадили в тюрьму. Когда я вернулся, она умерла, и кровь застыла у меня в  жилах, потому что ее уморили голодом. Клянусь пред лицом бога, который это  видел, – ее уморили голодом!    

Он  вцепился руками в волосы и с громкими воплями стал кататься по полу; глаза его  остановились, а на губах выступила пена.    

Испуганные  дети горько заплакали, но старуха, которая все время оставалась невозмутимой,  как будто не слышала того, что происходило вокруг, угрозами заставила их  замолчать. Развязав галстук мужчине, все еще лежавшему на полу, она, шатаясь,  подошла к гробовщику.    

– Это  моя дочь, – сказала старуха, кивая головой в сторону покойницы и с  идиотским видом подмигивая, что производило здесь еще более страшное  впечатление, чем вид мертвеца. – Боже мой, боже мой! Как это чудно! Я  родила ее и была тогда молодой женщиной, теперь я весела и здорова, а она лежит  здесь, такая холодная и застывшая! Боже мой, боже мой, подумать только: ведь  Это прямо как в театре, прямо как в театре!    

Пока  жалкое создание шамкало и хихикало, предаваясь омерзительному веселью,  гробовщик направился к двери.    

– Постойте! –  громким шепотом окликнула старуха. – Когда ее похоронят – завтра, послезавтра  или сегодня вечером? Я убирала ее к погребению, и я, знаете ли, должна идти за  гробом. Пришлите мне большой плащ – хороший теплый плащ, потому что стоит лютый  холод. И мы должны поесть пирожка и выпить вина, перед тем как идти! Ладно уж!  Пришлите хлеба – ковригу хлеба и чашку воды… Миленький, будет у нас хлеб? –  нетерпеливо спросила она, уцепившись за пальто гробовщика, когда тот снова  двинулся к двери.    

– Да,  да, – сказал гробовщик. – Конечно. Все, что вы пожелаете!    

Он  вырвался из рук старухи и поспешно вышел, увлекая за собой Оливера.    

На  следующий день (тем временем семейству оказана была помощь в виде двух фунтов  хлеба и куска сыру, доставленных самим мистером Бамблом) Оливер со своим  хозяином вернулся в убогое жилище, куда уже прибыл мистер Бамбл в сопровождении  четырех человек из работного дома, которым предстояло нести гроб. Ветхие черные  плащи были наброшены на лохмотья старухи и мужчины, и, когда привинтили крышку  ничем не обитого гроба, носильщики подняли его на плечи и вынесли на улицу.    

– А  теперь шагайте быстрее, старая леди, – шепнул Сауербери на ухо  старухе. – Мы опаздываем, а не годится, чтобы священник нас ждал. Вперед,  ребята, во всю прыть!    

После  такого распоряжения носильщики пустились рысцой ее своей легкой ношей, а двое  провожающих изо всех сил старались не отставать. Мистер Бамбл и Сауербери бодро  шагали впереди, а Оливер, у которого ноги были не такие длинные, как у его  хозяина, бежал сбоку.    

Впрочем,  вопреки предположениям мистера Сауербери, не было необходимости спешить, ибо,  когда они достигли заброшенного, заросшего крапивой уголка кладбища,  отведенного для приходских могил, священника еще не было, а клерк, сидевший у  камина в ризнице, считал вполне возможным, что он придет примерно через час.  Поэтому гроб поставили у края могилы, и двое провожающих терпеливо ждали, стоя  в грязи, под холодным моросящим дождем, а оборванные мальчишки, привлеченные на  кладбище предстоящим зрелищем, затеяли шумную игру в прятки среди могильных  плит или, придумав новое развлечение, перепрыгивали через гроб. Мистер Сауербери  и Бамбл в качестве личных друзей клерка сидели с ним у камина и читали газету.    

Наконец,  по прошествии часа показались мистер Бамбл, Сауербери и клерк, бежавшие к могиле.  Немедленно вслед за ними появился священник, на ходу надевавший стихарь. Затем  мистер Бамбл для соблюдения приличий поколотил двух-трех мальчишек, а  священник, прочитав из погребальной службы столько, сколько можно было прочесть  за четыре минуты, отдал стихарь клерку и ушел.    

– Ну,  Билл, – сказал Сауербери могильщику, – засыпайте могилу.    

Работа  была нетрудная: в могиле было столько гробов, что всего несколько футов  отделяли верхний гроб от поверхности земли. Могильщик набросал земли, притоптал  ее ногами, поднял на плечи лопату и удалился в сопровождении мальчишек, которые  орали, досадуя на то, что потеха так скоро кончилась.    

– Ступайте,  приятель! – сказал Бамбл, похлопав по спине мужчину. – Сейчас запрут  ворота кладбища.    

Мужчина,  который не шевельнулся с тех пор, как стал у края могилы, вздрогнул, поднял голову,  посмотрел на говорившего, сделал несколько шагов и упал без чувств. Сумасшедшая  старуха была слишком занята оплакиванием плаща (который снял с нее гробовщик),  чтобы обращать внимание на мужчину. Поэтому его окатили холодной водой из  кружки, а когда он очнулся, благополучно выпроводили с кладбища, заперли ворота  и разошлись в разные стороны.    

– Ну  что, Оливер, – спросил Сауербери, когда они шли домой, – как тебе это  понравилось?    

– Ничего,  благодарю вас, сэр, – нерешительно ответил Оливер. – Не очень, сэр.    

– Со  временем привыкнешь, Оливер, – сказал Сауербери. – Это пустяки, когда  привыкнешь.    

Оливер  хотел бы знать, долго ли пришлось привыкать мистеру Сауербери. Но он счел более  разумным не задавать этого вопроса и вернулся в лавку, размышляя обо всем, что  видел и слышал.    

 Глава VI    

     

Оливер,  раздраженный насмешками Ноэ, приступает к действиям и приводит его в немалое  изумление    

     

Месяц  испытания истек, и Оливер был формально принят в ученики. Пора года была  славная, несущая болезни. Выражаясь коммерческим языком, на гробы был спрос, и  за несколько недель Оливер приобрел большой опыт. Успех хитроумной выдумки  мистера Сауербери превзошел самые радужные его надежды. Старожилы не помнили,  чтобы так свирепствовала корь и так косила младенцев; и много траурных  процессий возглавлял маленький Оливер в шляпе с лентой, спускавшейся до колен,  к невыразимому восторгу и умилению всех матерей города. Так как Оливер принимал  участие вместе со своим хозяином также и в похоронах взрослых людей, чтобы  приобрести невозмутимую осанку и умение владеть собой, насущно необходимые  безупречному гробовщику, то у него было немало случаев наблюдать превосходное  смирение и твердость, с какими иные сильные духом люди переносят испытания и  утраты.    

Так,  например, когда Сауербери получал заказ на погребение какой-нибудь богатой  старой леди или джентльмена, окруженных множеством племянников и племянниц,  которые в течение всей болезни были поистине безутешны и предавались  безудержной скорби даже на глазах посторонних, – эти самые особы  чувствовали себя прекрасно в своем кругу и были весьма беззаботны, беседуя между  собой столь весело и непринужденно, словно не случилось ровно ничего, что могло  бы нарушить их покой. Да и мужья переносили потерю своих жен с героическим  спокойствием. В свою очередь жены, облекаясь в траур по своим мужьям, не только  не горевали в этой одежде скорби, но как будто заботились о том, чтобы она была  изящна и к лицу им. Можно было также заметить, что леди и джентльмены,  претерпевавшие жестокие муки при церемонии погребения, приходили в себя немедленно  по возвращении домой и совершенно успокаивались еще до окончания чаепития.  Видеть все это было очень приятно и назидательно, и Оливер наблюдал за  происходящим с великим восхищением.    

Утверждать  с некоторой степенью достоверности, будто пример этих добрых людей научил  Оливера покорности судьбе, я не могу, хотя и являюсь его биографом; но я могу  решительно заявить, что в течение многих месяцев он смиренно выносил помыкание  и насмешки Ноэ Клейпола, который стал обращаться с ним гораздо хуже, чем  раньше, ибо почувствовал зависть, когда новый ученик получил черный жезл и  ленту на шляпу, тогда как он, старый ученик, по-прежнему ходил в шапке блином и  в кожаных штанах. Шарлотт относилась к Оливеру плохо, потому что плохо  относился к нему Ноэ; а миссис Сауербери оставалась непримиримым его врагом,  потому что мистер Сауербери не прочь был стать его другом; и вот между этими  тремя лицами, с одной стороны, и обилием похорон, с другой, Оливер чувствовал  себя, пожалуй, не так приятно, как голодная свинья, когда ее по ошибке заперли  в амбар с зерном при пивоварне.    

А теперь  я приступаю к очень важному эпизоду в истории Оливера, ибо мне предстоит поведать  о происшествии, которое, хотя и может показаться пустым и незначительным,  косвенным образом повлекло за собой существенную перемену во всех его делах и  видах на будущее.    

Однажды  Оливер и Ноэ спустились, по обыкновению, в обеденный час в кухню, чтобы угоститься  бараниной – кусок был самый дрянной, фунта в полтора, – когда Шарлотт  вызвали из кухни, а Ноэ Клейпол, голодный и злой, решил, что этот короткий  промежуток времени он использует наилучшим образом, если станет дразнить и  мучить юного Оливера Твиста.    

Намереваясь  предаться сей невинной забаве, Ноэ положил ноги на покрытый скатертью стол,  потянул Оливера за волосы, дернул его за ухо и высказал мнение, что он  «подлиза»; далее он заявил о своем желании видеть, как его вздернут на  виселицу, когда бы ни наступило это приятное событие, и сделал ряд других  язвительных замечаний, каких можно было ждать от столь зловредного и испорченного  приютского мальчишки. Но так как ни одна из этих насмешек не достигла желанной  цели – не довела Оливера до слез, – Ноэ попытался проявить еще больше  остроумия и совершил то, что многие пошлые остряки, пользующиеся большей  славой, чем Ноэ, делают и по сей день, когда хотят поиздеваться над кем-либо.  Он перешел на личности.    

– Приходский  щенок, – начал Ноэ, – как поживает твоя мать?    

– Она  умерла, – ответил Оливер. – Не говорите о ней ни слова.    

При этом  Оливер вспыхнул, стал дышать прерывисто, а губы и ноздри его начали как-то странно  подергиваться, что, по мнению мистера Клейпола, неминуемо предвещало бурные  рыдания. Находясь под этим впечатлением, он снова приступил к делу.    

– Отчего  она умерла, приходский щенок? – спросил Ноэ.    

– От  разбитого сердца, так мне говорили старые сиделки, – сказал Оливер, не  столько отвечая Ноэ, сколько думая вслух. – Мне кажется, я понимаю, что  значит умереть от разбитого сердца!    

– Траляля-ля-ля,  приходский щенок! – воскликнул Ноэ, когда слеза скатилась по щеке Оливера. –  Что это довело тебя до слез?    

– Не  вы, – ответил Оливер, быстро смахнув слезу. – Не воображайте!    

– Не  я, вот как? – поддразнил Ноэ.    

– Да,  не вы! – резко ответил Оливер. – Ну, а теперь довольно. Больше ни  слова не говорите мне о ней. Лучше не говорите!    

– Лучше  не говорить! – воскликнул Ноэ. – Вот как! Лучше не говорить!  Приходский щенок, да ты наглец! Твоя мать! Хороша она была, нечего сказать! О,  бог ты мой!    

Тут Ноэ  многозначительно кивнул головой и сморщил, насколько было возможно, свой крохотный  красный носик.    

– Знаешь  ли, приходский щенок, – ободренный молчанием Оливера, он заговорил насмешливым,  притворно соболезнующим тоном, – знаешь ли, приходский щенок, теперь уж  этому не помочь, да и тогда, конечно, ты не мог помочь, и я очень этим огорчен.  Разумеется, мы все огорчены и очень тебя жалеем. Но должен же ты знать,  приходский щенок, что твоя мать была самой настоящей шлюхой.    

– Что  вы сказали? – вздрогнув, переспросил Оливер.    

– Самой  настоящей шлюхой, приходский щенок, – хладнокровно повторил Ноэ. – И  знаешь, приходский щенок, хорошо, что она тогда умерла, иначе пришлось бы ей  исполнять тяжелую работу в Брайдуэле[13],  или отправиться за океан, или болтаться на виселице, вернее всего – последнее!    

Побагровев  от бешенства, Оливер вскочил, опрокинул стол и стул, схватил Ноэ за горло, тряхнул  его так, что у того зубы застучали, и, вложив все свои силы в один тяжелый  удар, сбил его с ног.    

Минуту  назад мальчик казался тихим, кротким, забитым существом, каким его сделало  суровое обращение. Но, наконец, дух его возмутился: жестокое оскорбление,  нанесенное покойной матери, воспламенило его кровь. Грудь его вздымалась; он  выпрямился во весь рост; глаза горели; он был сам на себя не похож, когда стоял,  грозно сверкая глазами над трусливым своим мучителем, съежившимся у его ног, и  бросал вызов с энергией, доселе ему неведомой.    

– Он  меня убьет! – заревел Ноэ. – Шарлотт! Хозяйка! Новый ученик хочет  убить меня! На помощь! На помощь! Оливер сошел с ума! Шарлотт!    

На крик  Ноэ ответила громким воплем Шарлотт и еще более громким – миссис Сауербери; первая  вбежала в кухню из боковой двери, а вторая постояла на лестнице, пока  окончательно не убедилась в том, что ни малейшая опасность не угрожает жизни  человеческой, если спуститься вниз.    

– Ах  негодяй! – завизжала Шарлотт, вцепившись в Оливера изо всех сил, которые  были примерно равны силам довольно крепкого мужчины, прекрасно их  развивавшего. – Ах ты маленький неблаго-дар-ный, кро-во-жадный, мерз-кий  негодяй!    

И в  промежутках между слогами Шарлотт наносила Оливеру полновесные удары,  сопровождая их визгом в утеху всей компании.    

Кулак у  Шарлотт был довольно тяжелый, но, опасаясь, что кулака будет мало для усмирения  взбешенного Оливера, миссис Сауербери ринулась в кухню и оказала Ноэ помощь,  одной рукой придерживая Оливера, а другой царапая ему лицо. При таком  благоприятном положении дел Ноэ поднялся с пола и принялся тузить Оливера  кулаками по спине.    

Это  было, пожалуй, слишком энергическое упражнение, чтобы долго длиться. Выбившись  из сил и устав бить и царапать, они поволокли Оливера, вырывавшегося и  кричавшего, но не устрашенного, в чулан и заперли его там. Когда с этим было  покончено, миссис Сауербери упала в кресло и залилась слезами.    

– Ах,  боже мой, она умирает! – воскликнула Шарлотт. – Ноэ, миленький,  стакан воды! Скорей!    

– О  Шарлотт! – сказала миссис Сауербери, стараясь говорить внятно вопреки  недостатку воздуха и избытку холодной воды, которой Ноэ облил ей голову и  плечи. – О Шарлотт, какое счастье, что нас всех не зарезали в постели!    

– О  да! Это – счастье, миссис, – подтвердила та. – Надеюсь только, что  это послужит уроком хозяину, чтобы он впредь не брал этих ужасных созданий,  которые с самой колыбели предназначены стать убийцами и грабителями. Бедный  Ноэ! Он был едва жив, миссис, когда я вошла.    

– Бедняжка! –  сказала миссис Сауербери, глядя с состраданием на приютского мальчика.    

Ноэ,  верхняя жилетная пуговица которого могла бы оказаться примерно на одном уровне  с макушкой Оливера, тер глаза ладонями, пока его осыпали этими соболезнующими  возгласами, и, жалобно всхлипывая, выжал из себя несколько слезинок.    

– Что  нам делать! – воскликнула миссис Сауербери. – Вашего хозяина нет  дома, ни единого мужчины нет в доме, а ведь он через десять минут вышибет эту  дверь.    

Решительный  натиск Оливера на упомянутый кусок дерева делал такое предположение в высшей  степени правдоподобным.    

– Ах,  боже мой! – сказала Шарлотт. – Не знаю, что делать, миссис… Не  послать ли за полицией?    

– Или  за солдатами! – предложил мистер Клейпол.    

– Нет! –  сказала миссис Сауербери, вспомнив о старом приятеле Оливера. – Бегите к  мистеру Бамблу, Ноэ, и скажите ему, чтобы он сейчас же, не теряя ни минуты, шел  сюда! Бросьте искать шапку! Скорей! Вы можете на бегу прикладывать лезвие ножа  к подбитому глазу. Опухоль спадет.    

Ноэ не  стал тратить времени на ответ и пустился во всю прыть. И как же были удивлены  прохожие при виде приютского мальчика, прокладывавшего себе дорогу в уличной  толчее, без шапки и со складным ножом, приложенным к глазу.    

 Глава VII    

     

Оливер  продолжает бунтовать    

     

Ноэ  Клейпол стремглав мчался по улицам и ни разу не остановился, чтобы перевести  дух, пока не добежал до ворот работного дома. Помешкав здесь с минутку, чтобы  хорошенько запастись всхлипываниями и скорчить плаксивую и испуганную мину, он  громко постучал в калитку и предстал перед стариком нищим, открывшим ее, с  такой унылой физиономией, что даже этот старик, который и в лучшие времена  видел вокруг себя только унылые лица, с удивлением попятился.    

– Что  это случилось с мальчиком? – спросил старик нищий.    

– Мистера  Бамбла! Мистера Бамбла! – закричал Ноэ с ловко разыгранным отчаянием и  таким громким и встревоженным голосом, что эти слова не только коснулись слуха  самого мистера Бамбла, случайно находившегося поблизости, но привели его в смятение,  и он выбежал во двор без треуголки – обстоятельство весьма любопытное и  примечательное: оно свидетельствует о том, что даже бидл, действуя под влиянием  внезапного и сильного порыва, может временно потерять самообладание и забыть о  собственном достоинстве.    

– О  мистер Бамбл, сэр! – вскричал Ноэ. – Оливер, сэр… Оливер…    

– Что?  Что такое? – перебил мистер Бамбл, глаза которого засветились  радостью. – Неужели сбежал? Неужели он сбежал, Ноэ?    

– Нет,  сэр! Не сбежал, сэр! Он оказался злодеем! Он хотел убить меня, сэр, а потом  хотел убить Шарлотт, а потом хозяйку. Ох, какая ужасная боль! Какие муки, сэр!    

Тут Ноэ  начал корчиться и извиваться, как угорь, тем самым давая понять мистеру Бамблу,  что неистовое и кровожадное нападение Оливера Твиста привело к серьезным внутренним  повреждениям, которые причиняют ему нестерпимую боль.    

Увидев,  что сообщенное им известие совершенно парализовало мистера Бамбла, он  постарался еще усилить впечатление, принявшись сетовать на свои страшные раны в  десять раз громче, чем раньше. Когда же он заметил джентльмена в белом жилете,  шедшего по двору, вопли его стали еще более трагическими, ибо он правильно  рассудил, что было бы весьма целесообразно привлечь внимание и привести в  негодование вышеупомянутого джентльмена.    

Внимание  джентльмена было очень скоро привлечено. Не сделав и трех шагов, он гневно обернулся  и спросил, почему этот дрянной мальчишка воет и почему мистер Бамбл не угостит  его чем-нибудь так, чтобы эти звуки, названные воем, вырывались у него  непроизвольно.    

– Это  бедный мальчик из приютской школы, сэр, – ответил мистер Бамбл. – Его  чуть не убил – совсем уж почти убил – тот мальчишка, Твист.    

– Черт  возьми! – воскликнул джентльмен в белом жилете, остановившись как  вкопанный. – Я так и знал! С самого начала у меня было странное предчувствие,  что этот дерзкий мальчишка кончит виселицей!    

– Он  пытался также, сэр, убить служанку, – сказал мистер Бамбл, лицо которого  приняло землистый оттенок.    

– И  свою хозяйку, – вставил мистер Клейпол.    

– И  своего хозяина, кажется, так вы сказали, Ноэ? – добавил мистер Бамбл.    

– Нет,  хозяина нет дома, а то бы он его убил, – ответил Ноэ. – Он сказал,  что убьет.    

– Ну?  Он сказал, что убьет? – спросил джентльмен в белом жилете.    

– Да,  сэр, – ответил Ноэ. – И простите, сэр, хозяйка хотела узнать, не  может ли мистер Бамбл уделить время, чтобы зайти туда сейчас и выпороть его,  потому что хозяина нет дома.    

– Разумеется,  разумеется, – сказал джентльмен в белом жилете, благосклонно улыбаясь и поглаживая  Ноэ по голове, которая находилась примерно на три дюйма выше его  собственной. – Ты – славный мальчик, очень славный. Вот тебе пенни… Бамбл,  отправляйтесь-ка с вашей тростью к Сауербери и посмотрите, что там нужно  сделать. Не щадите его, Бамбл.    

– Не  буду щадить, сэр, – ответил Бамбл, поправляя дратву, которой был обмотан  конец его трости, предназначенной для бичеваний.    

– И  Сауербери скажите, чтобы он его не щадил. Без синяков и ссадин от него ничего  не добиться, – сказал джентльмен в белом жилете.    

– Я  позабочусь об этом, сэр, – ответил бидл.    

И так  как треуголка и трость были уже приведены в порядок, к удовольствию их  владельца, мистер Бамбл поспешил с Ноэ Клейполом в лавку гробовщика.    

Здесь  положение дел отнюдь не изменилось к лучшему. Сауербери еще не вернулся, а  Оливер с прежним рвением колотил ногами в дверь погреба. Ярость его, по словам  миссис Сауербери и Шарлотт, была столь ужасна, что мистер Бамбл счел  благоразумным сперва начать переговоры, а потом уже отпереть дверь. С этой  целью он в виде вступления ударил ногой в дверь, а затем, приложив губы к  замочной скважине, произнес голосом низким и внушительным:    

– Оливер!    

– Выпустите  меня! – отозвался Оливер из погреба.    

– Ты  узнаешь мой голос, Оливер? – спросил мистер Бамбл.    

– Да, –  ответил Оливер.    

– И  ты не боишься? Не трепещешь, когда я говорю? – спросил мистер Бамбл.    

– Нет! –  дерзко ответил Оливер.    

Ответ,  столь не похожий на тот, какой он ждал услышать и какой привык получать, не на  шутку потряс мистера Бамбла. Он попятился от замочной скважины, выпрямился во  весь рост и в немом изумлении посмотрел на присутствующих, перевода взгляд с  одного на другого.    

– Ох,  мистер Бамбл, должно быть, он с ума спятил, – сказала миссис  Сауербери. – Ни один мальчишка, будь он хотя бы наполовину в здравом  рассудке, не осмелился бы так разговаривать с вами.    

– Это  не сумасшествие, миссис, – ответил мистер Бамбл после недолгого глубокого  раздумья. – Это мясо.    

– Что  такое? – воскликнула миссис Сауербери.    

– Мясо,  миссис, мясо! – повторил Бамбл сурово и выразительно. – Вы его  закормили, миссис. Вы пробудили в нем противоестественную душу и противоестественный  дух, которые не подобает иметь человеку в его положении. Это скажут вам, миссис  Сауербери, и члены приходского совета, а они – практические философы. Что  делать беднякам с душой или духом? Хватит с них того, что мы им оставляем тело.  Если бы вы, миссис, держали мальчика на каше, этого никогда бы не случилось.    

– Ах,  боже мой! – возопила миссис Сауербери, набожно возведя глаза к  потолку. – Вот что значит быть щедрой!    

Щедрость  миссис Сауербери по отношению к Оливеру выражалась в том, что она, не скупясь,  наделяла его отвратительными объедками, которых никто другой не стал бы есть.  И, следовательно, было немало покорности и самоотвержения в ее согласии  добровольно принять на себя столь тяжкое обвинение, выдвинутое мистером  Бамблом. Надо быть справедливым и отметить, что в этом она была неповинна ни  помышлением, ни словом, ни делом.    

– Ах! –  сказал мистер Бамбл, когда леди снова опустила глаза долу. – Единственное,  что можно сейчас сделать, – это оставить его на день-другой в погребе,  чтобы он немножко проголодался, а потом вывести его оттуда и кормить одной  кашей, пока не закончится срок его обучения. Он из дурной семьи. Легко  возбуждающиеся натуры, миссис Сауербери! И сиделка и доктор говорили, что его  мать приплелась сюда, невзирая на такие препятствия и мучения, которые  давным-давно убили бы любую добропорядочную женщину.    

Когда  мистер Бамбл довел свою речь до этого пункта, Оливер, услыхав ровно столько,  чтобы уловить снова упоминание о своей матери, опять заколотил ногами в дверь с  таким неистовством, что заглушил все прочие звуки.    

В этот  критический момент вернулся Сауербери. Когда ему поведали о преступлении  Оливера с теми преувеличениями, какие, по мнению обеих леди, могли наилучшим  образом воспламенить его гнев, он немедленно отпер дверь погреба и вытащил за  шиворот своего взбунтовавшегося ученика.    

Одежда  Оливера была разорвана в клочья во время избиения; лицо в синяках и царапинах;  всклокоченные волосы падали ему на лоб. Но лицо его по-прежнему пылало от  ярости, а когда его извлекли из темницы, он бросил грозный взгляд на Ноэ и  казался нисколько не запуганным.    

– Нечего  сказать, хорош парень! – произнес Сауербери, встряхнув Оливера и угостив  его пощечиной.    

– Он  ругал мою мать, – ответил Оливер.    

– Ну  так что за беда, если и ругал, неблагодарная, негодная ты тварь? –  воскликнула миссис Сауербери. – Она заслужила все, что он о ней говорил, и  даже больше.    

– Нет,  не заслужила, – сказал Оливер.    

– Нет,  заслужила, – сказала миссис Сауербери.    

– Это  неправда! – крикнул Оливер. – Неправда!    

Миссис  Сауербери залилась потоком слез. Этот поток слез лишил мистера Сауербери возможности  сделать выбор. Если бы он хоть на минутку поколебался сурово наказать Оливера  согласно всем прецедентам в супружеских размолвках, то заслужил бы, как поймет  искушенный читатель, наименование скотины, чудовища, оскорбителя, гнусной  пародии на мужчину и другие лестные отзывы, слишком многочисленные, чтобы их  можно было уместить в пределах этой главы. Нужно отдать ему справедливость:  поскольку простиралась его власть, – а она простиралась недалеко, –  он был расположен щадить мальчика, может быть потому, что это отвечало его  интересам, а быть может потому, что его жена не любила Оливера. Однако поток ее  слез поставил его в безвыходное положение, и он отколотил Оливера так, что  удовлетворил даже миссис Сауербери, а мистеру Бамблу в сущности уже незачем  было пускать в ход приходскую трость. До наступления ночи Оливер сидел под  замком в чулане в обществе насоса и ломтя хлеба, а вечером миссис Сауербери,  стоя за дверью, сделала ряд замечаний, отнюдь не лестных для памяти его матери,  затем – Ноэ и Шарлотт все это время осыпали его насмешками и остротами –  приказала ему идти наверх, где находилось его жалкое ложе.    

Оставшись  один в безмолвии и тишине мрачной лавки гробовщика, Оливер только тогда дал  волю чувствам, которые после такого дня могли пробудиться даже в душе ребенка.  Он с презрением слушал язвительные замечания, он без единого крика перенес  удары плетью, ибо сердце его исполнилось той гордости, которая заставила бы его  молчать до последней минуты, даже если бы его поджаривали на огне. Но теперь,  когда никто не видел и не слышал его, Оливер упал на колени и заплакал такими  слезами, какие мало кто в столь юном возрасте имел основания проливать – к  чести нашей, бог дарует их смертным.    

Долго  оставался Оливер в этой позе. Свеча догорала в подсвечнике, когда он встал.  Осторожно осматриваясь и чутко прислушиваясь, он потихоньку отпер дверь и  выглянул на улицу.    

Была  холодная, темная ночь. На взгляд мальчика, звезды были дальше от земли, чем он  привык их видеть; ветра не было, и мрачные тени, отбрасываемые на землю  деревьями, казались призрачными и мертвыми – так были они неподвижны. Он тихо  запер дверь. При слабом свете догорающей свечи, увязав в носовой платок  коекакую свою одежду, он сел на скамейку и стал ждать утра.    

Когда  первый луч света пробился сквозь щели в ставнях, Оливер встал и снова снял  дверные засовы. Робкий взгляд, брошенный вокруг, минутное колебание – и он  притворил за собой дверь и очутился на улице.    

Он  посмотрел направо, потом налево, не зная, куда бежать. Он вспомнил, что  повозки, выезжая из города, медленно поднимались на холм. Он избрал этот путь  и, дойдя до тропинки, пересекавшей поле, которая, как он знал, дальше снова  выходила на дорогу, свернул на эту тропинку и быстро пошел вперед.    

Оливер  прекрасно помнил, что по этой самой тропинке он бежал рысцой рядом с мистером  Бамблом, когда тот вел его с фермы в работный дом. Путь его лежал как раз мимо  коттеджа. Сердце у него сильно забилось, когда он об этом подумал, и он чуть  было не повернул назад. Но он уже прошел немалое расстояние и потерял бы много  времени на обратный путь. К тому же было очень рано, и вряд ли были основания  опасаться, что его увидят. Итак, он двинулся вперед.    

Он  поравнялся с домом. По-видимому, в такой ранний час все обитатели его еще  спали. Оливер остановился и заглянул в сад. Какой-то мальчик полол грядку;  когда Оливер остановился, он поднял бледное личико – это был один из его  прежних товарищей. Оливер обрадовался, что увидел его, прежде чем отсюда уйти:  мальчик был моложе его, но Оливер жил с ним в дружбе и часто они вместе играли.  Много раз их обоих били, морили голодом, сажали под замок.    

– Тише,  Дик! – сказал Оливер, когда мальчик подбежал к калитке и просунул между  перекладинами худую руку, чтобы поздороваться с ним. – Никто еще не встал?    

– Никто,  кроме меня, – ответил мальчик.    

– Дик,  не говори, что ты меня видел, – сказал Оливер. – Я сбежал. Меня били  и обижали, и я решил искать счастья где-нибудь далеко отсюда. Не знаю только  где. Какой ты бледный!    

– Я  слышал, как доктор сказал, что я умру, – слабо улыбнувшись, ответил  мальчик. – Я рад, что повидался с тобой, но уходи, уходи!    

– Нет,  я хочу попрощаться с тобой, – сказал Оливер. – Мы еще увидимся, Дик.  Знаю, что увидимся! Ты будешь здоровым и счастливым!    

– Надеюсь, –  ответил мальчик. – После того как умру. Я знаю, доктор прав, Оливер,  потому что мне часто снятся небо, ангелы и добрые лица, которых я никогда не  вижу наяву. Поцелуй меня, – сказал мальчик, вскарабкавшись на низкую  калитку и обвив ручонками шею Оливера. – Прощай, милый! Да благословит  тебя бог.    

Это  благословение произнесли уста ребенка, но Оливер впервые услышал, что на него  призывают благословение, и в последующей своей жизни, полной борьбы, страданий,  превратностей и невзгод, он никогда не забывал его.    

 Глава VIII    

     

Оливер  идет в Лондон. Он встречает на дороге странного молодого джентльмена