1 2 

  
   
    
М. ХЕРАСКОВ
   
   
    
     
ЭПИЧЕСКАЯ ПОЭМА
    
    
     
      
РОССИАДА
      
Песнь первая[1]
     
     
      
       
Пою от варваров Россию свобожденну,
       
Попранну власть татар и гордость низложенну;
       
Движенье древних сил, труды, кроваву брань,
       
России торжество, разрушенну Казань.
       
Из круга сих времен спокойных лет начало,
       
Как светлая заря, в России воссияло.
      
      
       
О ты, витающий превыше светлых звезд,
       
Стихотворенья дух![2] приди от горних мест,
       
На слабое мое и темное творенье
       
Пролей твои лучи, искусство, озаренье!
      
      
       
Отверзи, вечность! мне селений тех врата,[3]
       
Где вся отвержена земная суета,
       
Где души праведных награду обретают,
       
Где славу, где венцы тщетою почитают;
       
Перед усыпанным звездами алтарем,
       
Где рядом предстоит последний раб с царем;
       
Где бедный нищету, несчастный скорбь забудет,
       
Где каждый человек другому равен будет.
       
Откройся, вечность, мне, да лирою моей
       
Вниманье привлеку народов и царей.
       
Завеса поднялась!.. Сияют пред очами
       
Герои, светлыми увенчанны лучами.
       
От них кровавая казанская луна
       
Низвергнута во мрак и славы лишена.
       
О вы, ликующи теперь в местах небесных,
       
Во прежних видах мне явитеся телесных!
      
      
       
Еще восточную России древней часть
       
Заволжских наглых орд[4] обременяла власть;
       
На наших пленниках гремели там оковы,
       
Кипели мятежи, росли злодейства новы;
       
Простерся бледный страх по селам и градам,
       
Летало зло за злом, беды вослед бедам;
       
Курений алтари во храмах не имели,
       
Умолкло пение, лишь бури там шумели;
       
Без действа в поле плуг под тернами лежал,
       
И пастырь в темный лес от стада убежал.
       
Когда светило дня к полуночи взирало,
       
Стенящу, страждущу Россию обретало.
       
В ее объятиях рожденная Казань
       
Из томных рук ее брала позорну дань;
       
Сей град, российскими врагами соруженный,
       
На полночь гордою горою возвышенный,
       
Подняв главу свою, при двух реках стоит,[5]
       
Отколе на брега шумящей Волги зрит.
       
Под тению лесов, меж пестрыми цветами
       
Поставлен Батыем ко северу вратами,
       
Чрез кои в сердце он России выбегал,
       
Селенья пустошил и грады пожигал.
       
С вершины видя гор убийства и пожары,
       
Где жили древние российские болгары,
       
Разженны верою к закону своему,
       
Казань, поверженна в магометанску тьму,
       
В слезах на синий дым, на заревы взирала
       
И руки чрез поля в Россию простирала;
       
Просила помощи и света от князей,
       
Когда злочестие[6] простерло мраки в ней.
       
Подвигнуты к странам природным сожаленьем,
       
Народа своего бедами и томленьем,
       
На части полночь[7] всю расторгшие князья
       
Смиряли наглых орд, во бранях кровь лия.
      
      
       
Но как российские Ираклы ни сражались,
       
Главы у гидры злой всечасно вновь рождались,
       
И, жалы отрастив в глухих местах свои,
       
Вползали паки в грудь России те змеи.
       
Драконова глава лежала сокрушенна,
       
Но древня злоба в нем была не потушенна;
       
Под пеплом крылся огнь и часто возгорал,
       
Во смутны россов дни он силы собирал;
       
Неукротимых орд воскресла власть попранна
       
Во время юности второго Иоанна.
       
Сей деда храброго венчанный славой внук
       
Едва не выпустил Казань из слабых рук;
       
Смутился дух его несчастливым походом,
       
Где он начальствовал в войне прошедшим годом,
       
Где сам Борей воздвиг противу россов брань,
       
Крилами мерзлыми от них закрыв Казань;
       
Он мрачной тучею и бурями увился,
       
Подобен грозному страшилищу явился,
       
В глухой степи ревел, в лесу дремучем выл,
       
Крутился между гор, он рвал, шумел, валил,
       
И, волжские струи на тучны двигнув бреги,
       
Подул из хладных уст морозы, вихрь и снеги;
       
Их пламенная кровь не стала россов греть,
       
Дабы в наставший год жарчее воскипеть.
      
      
       
В то время юный царь в столицу уклонился,
       
Где вместо гласа труб забавами пленился.
       
О ты, на небесах живущий в тишине!
       
Прости, великий царь, мою отважность мне,
       
Что утро дней твоих во тьме дерзну представить,
       
Пресветлый полдень твой громчае буду славить;
       
Велик, что бурю ты вкруг царства укротил,
       
Но больше, что страстям душевным воспретил.
      
      
       
Увидев, что Москва, оставив меч, уснула,
       
Трепещуща луна из облак проглянула;
       
Храняща ненависть недремлющи глаза
       
От Волги поднялась как страшная гроза;
       
Орда, нарушив мир, оковы разрывала
       
И, злобой движима, мутилась, бунтовала,
       
И стала воздымать главу и рамена,
       
Россию утеснить, как в прежни времена.
       
Сей страшный исполин в российски грады входит,
       
Убийства, грабежи, насильства производит;
       
Рукою меч несет, другой звучащу цепь,
       
Валятся стены вкруг, томится лес и степь.
       
Уже велением коварныя Сумбеки[8]
       
В Казани полились российской крови реки;
       
И, пламенник нося, неукротимо зло
       
Посады в ярости московские пожгло;
       
В жилища христиан с кинжалом казнь вступила,
       
И кровь страдальческа на небо возопила;
       
Там плач, уныние, сиротствующих стон;
       
Но их отечество сей вопль вменяло в сон.[9]
      
      
       
Алчба, прикованна корыстей к колеснице,[10]
       
В российской сеяла страдание столице.
       
О благе собственном вельможи где рачат,
       
Там чувства жалости надолго замолчат.
       
Москва, разимая погибелию внешной,
       
От скорбей внутренних явилась безутешной.
      
      
       
Сокрылась истина на время от царя;
       
Лукавство, честь поправ, на собственность воззря,
       
В лице усердия в чертогах появилось,
       
Вошло, и день от дня сильняе становилось.
      
      
       
Там лесть представилась в притворной красоте,
       
Котора во своей природной наготе
       
Мрачна как ночь, робка, покорна, тороплива,
       
Пред сильными низка, пред низким горделива,
       
Лежащая у ног владетелей земных,
       
Дабы служити им ко преткновенью их.
       
Сия, природну желчь преобратив во сладость,
       
В забавы вовлекла неосторожну младость;
       
Вельможи, выгоде ревнующи своей,
       
Соединилися, к стыду державы, с ней;
       
И лесть надежные подпоры получила,
       
От царского лица невинность отлучила.
       
Гонима, истина, стрелами клеветы,
       
Что делала тогда? В пещеры скрылась ты!
      
      
       
Во смутны времена еще вельможи были,
       
Которы искренно отечество любили;
       
Соблазны счастия они пренебрегли,
       
При явной гибели не плакать не могли;
       
Священным двигнуты и долгом, и законом,
       
Стенать и сетовать дерзали перед троном;
       
Пороков торжество, попранну правду зря,
       
От лести ограждать осмелились царя.
       
Вельможи в сединах монарха окружают,
       
Их слезы общую напасть изображают;
       
Потупленны главы, их взоры, их сердца,
       
Казалося, туман простерли вкруг венца;
       
На смутных их челах сияет добродетель,
       
В которых свой позор прочесть бы мог владетель.
       
Дух бодрости в тебе, вещают, воздремал!
       
Но царь, то зная сам, их плачу не внимал.
      
      
       
Уныл престольный град, Москва главу склонила,
       
Печаль ее лицо, как ночь, приосенила;
       
Вселилась в сердце грусть и жалоба в уста,
       
Тоскуют вкруг нее прекрасные места;
       
Унынье, растрепав власы, по граду ходит,
       
Потупив очи вниз, в отчаянье приводит,
       
Биет себя во грудь, реками слезы льет;
       
На стогнах торжества, в домах отрады нет;
       
В дубравах стон и плач, печаль в долинах злачных;
       
Во граде скопища, не слышно песней брачных;
       
Всё в ризу облеклось тоски и сиротства,
       
Единый слышен вопль во храмах божества.
       
Грызомая внутри болезнью всеминутной,
       
Казалася Москва воде подобна мутной,
       
Которая, лишась движенья и прохлад,
       
Тускнеет, портится и зарождает яд.
       
Народ отчаянный, гонимый, утомленный,
       
Как будто в Этне огнь внезапно воспаленный,
       
Лесистые холмы, густые древеса
       
С поверхности горы бросает в небеса.
      
      
       
Народ возволновал!.. Тогда, при буйстве яром,
       
От искры наглый бунт[11] великим стал пожаром;
       
По стогнам разлился, на торжищах горит,
       
И заревы Москва плачевных следствий зрит.
       
Противу злых вельмож мятежники восстали,
       
Которы строгости царевы подгнетали,
       
Которы душу в нем старались возмущать,
       
Дабы при буре сей Россию расхищать.
       
Два князя Глинские смятенья жертвой были,
       
Единого из них мятежники убили,
       
Другой пронырствами от них спастись умел
       
И новой бурею от трона восшумел.
       
Простерся мщенья мрак над светлым царским домом,
       
Непримирима власть вооружилась громом,
       
Разила тех мужей, разила те места,
       
Где правда отверзать осмелилась уста;
       
Поборники забав награды получали,
       
А верные сыны, восплакав, замолчали.
      
      
       
Россия, прежнюю утратив красоту
       
И видя вкруг себя раздор и пустоту,
       
Везде уныние, болезнь в груди столицы,
       
Набегом дерзких орд отторженны границы,
       
Под сенью роскошей колеблющийся трон,
       
В чужом владении Двину, Днепр, Волгу, Дон
       
И приближение встречая вечной ночи, —
       
Возносит к небесам заплаканные очи,
       
Возносит рамена к небесному отцу,
       
Колена преклонив, прибегла ко творцу;
       
Открыла грудь свою, грудь томну, изъязвленну,
       
Рукою показав Москву окровавленну,
       
Другою — вкруг нее слиянно море зла;
       
Взрыдала, и рещи ни слова не могла.
      
      
       
На радужных зарях превыше звезд седящий,
       
Во бурях слышимый, в перунах бог гремящий,
       
Пред коим солнечный подобен тени свет,
       
В ком движутся миры, кем всё в мирах живет,
       
Который с небеси на всех равно взирает,
       
Прощает, милует, покоит и карает,
       
Царь пламени и вод, — познал России глас;
       
И, славы чад своих последний видя час,
       
Дни горести ее в единый миг исчислил;
       
Он руку помощи простерти к ней помыслил.
       
Светлее стали вдруг над нею небеса,
       
Живительная к ней пустилася роса,
       
Ее печальну грудь и взоры окропила,
       
Мгновенно томную Россию подкрепила;
       
Одела полночь вкруг румяная заря,
       
На землю ангели, в кристальну дверь смотря,
       
Составили из лир небесну гармонию
       
И пели благодать, венчающу Россию.
      
      
       
Тогда единому из праведных мужей,
       
Живущих в лепоте божественных лучей,
       
Господнему лицу во славе предстоящих
       
И в лике ангелов хвалу его гласящих,
       
Всевышний рек: «Гряди к потомку твоему,
       
Дай видеть свет во тьме, подай совет ему;
       
В лице отечества явися Иоанну,
       
Да узрит он в тебе Россию всю попранну!..»
      
      
       
Скорей, чем солнца луч, текущего в эфир,
       
Летящий средь миров, как веющий зефир,
       
Небесный муж в страну полночную нисходит,
       
Блистательну черту по воздуху проводит;
       
Закрытый облаком, вступает в царский дом,
       
Где смутным Иоанн лежал объятый сном;
       
С пришествием его чертоги озарились,
       
Весь град затрепетал, пороки в мрак сокрылись.
       
Является царю сия святая тень
       
Во образе таком, в каком была в той день,
       
В который, в мире сем оставив зрак телесный,
       
Взлетела, восстенав, во светлый дом небесный;
       
Потупленна глава, лежаща на плечах,
       
Печальное лицо, померклый свет в очах,
       
Мечом пронзенна грудь, с одежды кровь текуща, —
       
Трепещущая тень, с молчанием грядуща,
       
И спящего царя во ужас привела,
       
Приблизилась к нему и так ему рекла:
      
      
       
«Ты спишь, беспечный царь, покоем услажденный,
       
Весельем упоен, к победам в свет рожденный;
       
Венец, отечество, законы позабыл,
       
Возненавидел труд, забавы возлюбил;
       
На лоне праздности лежит твоя корона,
       
Не видно верных слуг; ликует лесть у трона.
       
Ты зришься тигром быть, лежащим на цветах;
       
А мы, живущие в превыспренних местах,
       
Мы в общей гибели участие приемлем,
       
Рабов твоих слова в селеньях горних внемлем.
       
«Ты властен всё творить», — тебе вещает лесть;
       
«Ты раб отечества», — вещают долг и честь;
       
Но гласа истины ты в гордости не внемлешь,
       
Ты гонишь искренность, безбожну ложь объемлешь.
       
Мы, князи сей страны и прадеды твои,
       
Мы плачем, взор склонив в обители сии,
       
Для вечных радостей на небо восхищенны,
       
Тобой и в райских мы селеньях возмущенны;
       
О россах стонем мы, мы стонем о тебе;
       
Опомнись! нашу скорбь представь, представь себе;
       
О царстве, о себе, о славе ты помысли,
       
И избиенных нас злодеями исчисли».
      
      
       
Отверзлось небо вдруг вздремавшего очам,
       
И видит Иоанн печальных предков там,
       
Которы кровию своею увенчались,
       
Но в прежнем образе очам его являлись:
       
Батыев меч во грудь Олегову вонзен;
       
Георгий, брат его, лежит окровавлен;[12]
       
Несчастный Феогност[13] оковы тяжки носит,
       
Отмщения ордам за смерть и раны просит;
       
Склонив главы свои, стонают князи те,
       
Которы мучимы в их были животе.
       
Там видится закон, попранный, униженный,
       
Лиющий токи слез и мраком окруженный;
       
Погасшим кажется князей российских род;
       
Вельможи плачущи, в унынии народ;
       
Там лица бледные в крови изображенны,
       
Которы в жизни их ордами пораженны;
       
Он видит сродников и предков зрит своих,
       
Их муки, их тоску, глубоки раны их.
      
      
       
И тень рекла ему: «Отшед в мученье многом,
       
Роптая на тебя, сии стоят пред богом;
       
Последний убиен злодейскою рукой
       
Твой предок Александр[14], я, бывший князь Тверской,
       
Пришел с верхов небес от сна тебя восставить,
       
Твой разум просветить, отечество избавить;
       
Зри язвы ты мои, в очах тоску и мрак,
       
Се точный при тебе страны российской зрак!
       
Зри члены ты мои, кровавы, сокрушенны,
       
И селы вобрази и грады разрушенны;
       
Днесь тот же самый меч, которым я ражен,
       
И тою же рукой России в грудь вонзен,
       
Лиется кровь ее!.. Омытый кровью сею,
       
Забыл, что бога ты имеешь судиею;
       
Вопль каждого раба, страдание и стон,
       
Взлетев на небеса, текут пред божий трон;
       
Ты подданным за зло ответствовать не чаешь,
       
Но господу за их печали отвечаешь.
       
Вздремавшую в тебе премудрость воскреси,
       
Отечество, народ, себя от зла спаси;
       
Будь пастырь, будь герой, тебя твой бог возлюбит;
       
Потомство поздное хвалы тебе вострубит.
       
Не мешкай! возгреми! рази! так бог велел…»
      
      
       
Вещал, и далее вещати не хотел.
       
Чертог небесными лучами озарился,
       
Во славе Александр в дом божий водворился.
       
Смущенный Иоанн не зрит его во мгле;
       
Страх в сердце ощутил, печали на челе;
       
Мечта сокрылася, виденье отлетело,
       
Но в царску мысль свой лик глубоко впечатлело
       
И сна приятного царю не отдает;
       
С печального одра он смутен восстает,
       
Кидает грозные ко предстоящим очи.
       
Как странник во степи среди глубокой ночи,
       
Послыша вкруг себя шипение змиев,
       
К убежищу нигде надежды не имев,
       
Не знает, где ступить и где искать спасенья,
       
При каждом шаге он боится угрызенья, ―
       
Таков был Иоанн, напомнив страшный сон;
       
Казалось, мерзку лесть познал внезапно он,
       
Страшится он льстецов, им ввериться не смеет.
       
Несчастен царь, когда он друга не имеет;
       
Но в действо тайное хотенье произвесть,
       
Велел в чертог к себе Адашева привесть[15].
      
      
       
Сей муж, разумный муж, в его цветущи лета,
       
Казался при дворе как некая планета,
       
Вступающа в свой путь от незнакомых мест
       
И редко зримая среди горящих звезд.
       
Придворные его с досадой угнетали,
       
Но внутренно его сердцами почитали.
       
Ада́шев счастия обманы презирал,
       
Мирские пышности ногами попирал;
       
Лукавству был врагом, ласкательством гнушался;
       
Величеством души, не саном украшался;
       
Превыше был страстей и честностию полн.
       
Как камень посреде кипящих бурных волн,
       
Борея не боясь, стоит неколебимо,
       
И волны, о него бияся, идут мимо, —
       
Адашев тако тверд среди развратов был,
       
От мира удален, отечество любил;
       
Спокойно в дом вступил, где грозный жил владетель.
       
Страшится ли чего прямая добродетель!
       
Храняща лесть еще под стражей царский двор,
       
Увидя правду в нем, потупила свой взор;
       
Отчаянна, бледна и завистью грызома,
       
Испытывает всё, ждет солнца, туч и грома.
       
Предстал почтенный муж, и честность купно с ним;
       
Так в мраке иногда бывает ангел зрим!
       
В объятиях своих Адашева имея,
       
Со подданным монарх беседует, краснея:
       
«Тебе, — в слезах он рек, — я сердце отворю;
       
Ты честен, можешь ли не быти друг царю?
       
Каков в пустыне был, будь верен перед троном».
      
      
       
Тогда о страшном сне поведав с горьким стоном,
       
«Мой бог меня смирил, — он с важным видом рек, —
       
Я в нынешней ночи стал новый человек;
       
Стыжусь, что я благих советов уклонился…»
       
Восплакал Иоанн и праведным явился.
       
Как матерь верный сын отечество любя,
       
Адашев чаял зреть на небесах себя;
       
На лесть взирающий, вкруг трона соплетенну,
       
Оплакивал сей муж Россию угнетенну;
       
В восторге рек царю: «Благословенный сон!
       
Верь, верь мне, государь, что богом послан он;
       
Внемли отечества, внемли невинных стону,
       
На сердце ты носи, не на главе корону.
       
Что пользы подданным, что есть у них цари,
       
Коль страждет весь народ, попранны алтари,
       
Злодейство бодрствует, а правда угнетенна;
       
Не царь порфирою, порфира им почтенна!
       
Довольно презирал ты сам себя и нас;
       
Настал теперь твоей и нашей славы час!»
      
      
       
Глаголам истины внимающий владетель
       
Увидел с небеси сходящу добродетель:
       
Как ангел, явльшийся Израилю в ночи,[16]
       
Имела вкруг главы блистательны лучи;
       
«Се верный друг тебе!» — монарху говорила,
       
И лик Адашева сияньем озарила.
       
Увидел царь ее в его челе черты
       
И так воззвал к нему: «Будь мой сотрудник ты;
       
Мне нужен разум твой, совет, твоя услуга.
       
Всех паче благ царю искати должно друга.
       
Вещай мне истину, ее нам грозен вид,
       
Но вид сей от корон и тронов гонит стыд;
       
Гони сей стыд, гони, и строгим мне советом
       
Яви стези идти премудрости за светом!»
      
      
       
Адашев, чувствуя, коль хитро может лесть
       
От истины отвлечь, царя в обман привесть,
       
Вещал: «От наших душ соблазны да отгоним,
       
Себя от здешних стен и праздности уклоним;
       
Небесной мудрости приобрести руно[17]
       
Уединение научит нас одно;
       
Премудрость гордости и лести убегает,
       
Мирскую суету она пренебрегает,
       
Среди развратностей гражданских не живет,
       
В пещерах и лесах ее находит свет;
       
Где нет тщеславия, ни льсти, ни дум смущенных,
       
Пойдем ее искать в обителях священных,
       
Отколе чистый дух взлетает к небесам;
       
О царь мой! избери сию обитель сам;
       
Россия сил еще последних не лишенна,
       
Любовь к отечеству не вовсе потушенна;
       
Вели собрать совет, на истину воззри
       
И нечестивости советы разори:
       
Увидишь славу ты парящу пред собою;
       
Мы ради кровь пролить, теперь готовы к бою.
       
Господь, Россия вся и весь пространный свет
       
Ко славе, царь, тебя от праздности зовет!»
      
      
       
Есть место на земном лице сооруженно,
       
Сподвижником святых отшельцев освященно;
       
Угодники, оттоль восшед на небеса,
       
Оставили свои нетленны телеса,
       
Которые, прияв усердное моленье,
       
Даруют мир, покой, скорбящим исцеленье.
       
Угодник Сергий ту обитель основал,[18]
       
Он в малой хижине великий труд скрывал;
       
Небесным житием сии места прославил
       
И богу там алтарь триличному поставил;[19]
       
Увидя стены вкруг и храмов красоту,
       
Возможно городом почесть пустыню ту;
       
В обитель божию сокровища внесенны
       
Являют души к ней усердием возженны;
       
Там холм потоком вод целебных напоен,
       
Который Сергием из камня источен;
       
Развесисты древа пригорок осеняют[20]
       
И храмов на главы вершины преклоняют.
       
То зданье к святости затем приобщено,
       
Что славы древних лет хранит залог оно:
       
Герои кистью тут живой изображенны,
       
Которыми враги России низложенны;
       
Там виден Святослав,[21] седящий на земли,
       
Ядущий хлеб сухой и в поте, и в пыли;
       
Он зрится будто бы простой меж ратных воин,
       
Но древним предпочтен Атридам быть достоин.
       
Владимир[22] меч и пальм носящ изображен,
       
Стоит трофеями и светом окружен;
       
У ног его лежит поверженна химера[23];
       
Со славой съединясь, его венчает вера.
       
Там лавры Ярослав[24] имеет на главе;
       
Донской[25] блистает здесь; там Невский на Неве;
       
Там лик великого представлен Иоанна,[26]
       
Цесарской первого короною венчанна;
       
Победы, торжества, блистания венца
       
К делам великим огнь внушают во сердца;
       
Для сих причин в сей храм, ко славе предизбранна,
       
Адашев убедил склониться Иоанна.
      
      
       
Еще не скрылося в волнах светило дни,
       
Достигли мирного убежища они.
       
Сопутницей своей имея добродетель,
       
Как будто видел рай в обители владетель:
       
Во славе зрится бог, присутствующий там!
       
С священным ужасом вступил в господний храм;
       
Он ведал, что душа, на небо вознесенна,
       
От тела своего врачебна и нетленна,
       
Творила многие и ныне чудеса,
       
И то сказать могла, что кроют небеса;