1 2 3 


Питер Гент
Сорок из Северного Далласа



Понедельник

Грузовик резко свернул на обочину, поскакал по ухабам и остановился. Джо-Боб с хохотом вывалился в канаву, держа в руке бутылку виски. Поднявшись на колени, он швырнул её мне:
— Лови, ублюдок! Допивай — и за дело! Где там наши стволы!
Моросил холодный мелкий дождь. Всё вокруг было тускло-серым, жёлто-бурым. Лежать бы сейчас в тёплой постели, подумал я, вместо того чтобы таскаться весь день под дождём по полям Техаса в компании трёх пьяных придурков, заманивших меня на охоту. Но чего не сделаешь ради команды. Ради коллектива.
— Чёрт! — выбравшись наконец из-за руля, широко расставив ноги, Медоуз начал мочиться, но заметил диких голубей, садящихся на овсяное поле. — Ты глянь! Дай пушку!
— Далеко слишком, — сказал я.
— Пушку!! — завопил Медоуз, и я бросил ему автоматическое ружьё двенадцатого калибра с золотым спусковым крючком.
Грохнул выстрел — дробь срезала метёлки овса на полпути между автомобилем и голубями. Несколько голубей поднялось в воздух, парни, расхватав ружья, патроны, побежали в поле, продираясь сквозь заросли овса. Я тоже взял свою дешёвую двустволку, купленную в универмаге «Сиэрс», поспешил за ними, заряжая ружьё на бегу.
— Овёс мокрый, им будет трудно взлететь, — заметил Джо-Боб.
Прямо перед нами вспорхнул жаворонок, замахал отчаянно крыльями на ветру, Медоуз и Джо-Боб одновременно вскинули стволы, и два заряда дроби в клочья разнесли крошечную пятнистую птичку.
— А я уж думал, что совсем ослеп! — захохотал довольный Джо-Боб.
Медоуз переломил свой «Браунинг» и вложил новый патрон. Сэт Максвелл посмотрел на меня и ухмыльнулся. Это он вытащил меня на охоту, он был уверен, что это будет хорошей терапией. Уже несколько лет я играл в одной футбольной команде с Медоузом и Джо-Бобом, но, несмотря на все мои усилия, отношения между нами можно было назвать лишь временным и очень ненадёжным перемирием. Они не любили меня. Я их боялся, В раздевалке, голые, огромные, они вызывали во мне отвращение, страх, но здесь, на овсяном поле графства Паркер, пьяные, с ружьями, мокрые от дождя, оба гиганта выглядели как чудовища из ночного кошмара. И мне хотелось чем-нибудь угодить им, хотя и ненавидел я себя за это. Джо-Боб поднял окровавленную мякоть, которая минуту назад была жаворонком, бросил в меня.
— Спокойно, — сказал Максвелл. — Уверенность в себе сделала его одной из самых ярких звёзд профессионального футбола. — Тебя никто не тронет. Главное, не лезь вперёд.
Загрохотали выстрелы. Джо-Боб и Медоуз сбили трёх голубей.
— Две птички мои! — крикнул Джо-Боб.
— Перебьёшься, это я двух хлопнул! — возразил Медоуз. — А третья от страха померла!
— Хрен тебе в зубы! — сказал Джо-Боб, заряжая ружьё. Потом он наклонился, поднял голубя, ещё живого, трепещущего, сжал двумя пальцами ему шею и оторвал голову. Крылья судорожно дёрнулись, голубь затих. Джо-Боб вдруг резко развернулся и бросил голубиную голову в меня; я поймал её и бросил обратно, на руке моей осталась кровь. Я вытер ладонь о джинсы, сжал в кулак, и пальцы слиплись. Медоуз поднял из овса другого голубя, он тоже трепыхался.
— Лови! — сказал Медоуз, бросая голубя в руки Джо-Боба. — Оторви ему башку, а я последнего поищу!
Раненая птица взлетела, словно бейсбольный мяч, но в воздухе ожила, замахала крыльями, полетела к нам.
— Ах, сучий потрох! — взревел Медоуз, вскидывая ружьё и целясь.
— Не стреляй! — крикнул Максвелл, и мы оба бросились на землю.
Дважды прогремел браунинг — убитый голубь хлопнулся рядом со мной. Я тут же навалился на него, боясь, что птица снова оживёт и Медоуз откроет пальбу.
Мы пошли дальше по полю. Стрельба не смолкала. Мы с Максвеллом сняли по одному голубю, Джо-Боб ухлопал двух и попутно разнёс сову, спавшую на дереве рядом с изгородью. Медоуз тоже застрелил пару голубей, но больше был занят бутылкой виски. На краю поля он достал из кармана непочатую, открыл. Мы остановились и, отхлёбывая виски, стали решать, что делать дальше.
Медоуз сказал, что примерно в миле отсюда есть озеро с укрытием для утиной охоты, там можно спрятаться от дождя и ветра и распить бутылку сидя. Мы согласились.
Недалеко от берега на воде качались пять крупных крякв. Не дав им взлететь, Джо-Боб и Медоуз убили четырёх, а Максвелл сбил пятую, когда она, сделав круг в воздухе, вернулась.
— Видали, двух одним выстрелом! — воскликнул Медоуз.
— Они не успели взлететь, — сказал Джо-Боб.
— Успели! — Медоуз широко расставил руки и поднял ногу. — Они уже успели поднять по лапе!
— Но их не достанешь, — сказал я.
— А ты сплавай за ними! — сказал Джо-Боб. — Мне они на хрен не нужны.
По обеим сторонам озера были небольшие укрытия для охоты на уток. Мы с Максвеллом сели на одной стороне, Джо-Боб и Медоуз на другой. Плескалась в камышах свинцовая вода, шумели от ветра кусты. Высоко в пустынном сером техасском небе парил ястреб.
Прогрохотали один за другим два выстрела — забарабанила по фанерному щиту перед нами дробь.
— Максвелл, они стреляют по нам! — закричал я.
Мы прижались к земле. Выстрелы не прекращались, дробь барабанила по щиту и после каждого залпа слышался с той стороны безумный хохот Джо-Боба.
— Эфиоп твою мать, Джо-Боб! — крикнул Максвелл вне себя от ярости. — Недоноски паршивые, кончайте, а то я вам члены поотрываю!
Стрельба прекратилась, Джо-Боб и Медоуз хохотали. Через полчаса мы с Максвеллом пошли к грузовику. Опустела и вторая бутылка виски. Решили охотиться с машины — я сел за руль, Максвелл рядом, а Джо-Боб и Медоуз встали на передний бампер.
Медленно поехали по шоссе. Максвелл наклонился и вытащил из-под сиденья ещё одну бутылку, глотнул и передал мне. Виски согрело меня и успокоило. Я решил, что худшее позади. В конце концов надо расслабиться! Ведь понедельник — наш выходной, а накануне в Сан-Луи мы выиграли во многом благодаря мне. Жизнь прекрасна, сказал я себе. И надо ею наслаждаться! Я протянул руку к бутылке с пятидесятиградусным виски, но линейные, стоявшие на бампере, открыли пальбу.
— Отлично! — ревел в восторге Джо-Боб. — Ты засадил ему прямо в задницу!
Полосатый кот, цепляясь передними лапами за траву, пытался сползти с дороги, задние лапы, искромсанные дробью, волоклись по песку. Я затормозил, Максвелл прицелился из окна и добил искалеченного кота.
— Не люди — звери, — сказал я.
— Развлекаются, — сказал Максвелл.
Я схватил бутылку и выпил почти треть.
— Пока у них ружья, мне не до развлечений.
— Скоро поедем обратно в Форт-Уэрт.
— И мне снова придётся дрожать в кузове? Максвелл пожал плечами.
К ресторану «Биг Бой» мы вернулись без голубей, потому что Джо-Боб бросал их по дороге во встречные машины.
— Ты поедешь в моей, — сказал Максвелл Джо-Бобу. — А я сяду к Филу. Встретимся у Кроуфорда.
Медоуз и Джо-Боб растерянно переглянулись — их удивляло желание Максвелла охотиться, пить со мной, а теперь и возвращаться в Даллас в моей машине. А мне стало веселей.
Близился вечер. Блеснув напоследок, сделав глубокий вдох, солнце скрылось в глубине техасской равнины. Потеплело. Я очень любил техасские сумерки, задумчивые, спокойные, полные какой-то скрытой силы, а не истерии, как в Нью-Йорке. Я отпер свой «бьюик-ривьеру», новенький, золотисто-бежевый, с кондиционером, стереофоническими динамиками, магнитофонами, радио и прочими делами. Мне было неловко ездить в такой машине. Я хотел купить подержанный «оппель», но Максвелл отправил меня к владельцу автомагазина, торгующего «бьюиками», — спонсору его телепрограммы, и тот заморочил мне голову, я выложил все деньги, которые у меня были, и потом ещё даже за что-то благодарил.
— Ну-ка, бэби-и, — Максвелл перешёл на негритянский диалект, как всегда, когда говорил о наркотиках. — Где там то, что ты называешь травкой. — Он растягивал слова.
— Сэт, говори просто — травка.
— Не могу, бэ-би-и. Настроение не то. Ну, где твой сногсшибательный сорняк?
— В бардачке.
Я наклонился, выбрал среди разбросанных под ногами кассет «Вместе после пяти» Дугласа, всунул её в плэйер, передвинул руль в более удобное положение и выехал со стоянки. Дуг Сэм пел о несчастной любви в Далласе.


Её отцу не нравились
Ни его длинные волосы,
Ни его отношение к жизни…


Максвелл закурил, глубоко затянулся с протяжным шипящим звуком.
— Значит… это вот и есть то, что ты называешь сногсшибательным сорняком, бэ-би-и? — Максвелл достал сигарету изо рта и внимательно осмотрел её. — Это, конечно, не Катти Сарк с тоником. Но сойдёт. — Он протянул сигарету мне, и я сделал несколько коротких затяжек — по привычке, приобретённой в самолётах, общественных туалетах, на вечеринках, где не приходят в восторг от наркотиков. Из-за шумихи, поднятой телевидением и газетами, всё опасней становится курить даже такую травку, как марихуана.
Три года назад, возвращаясь после матча в Вашингтоне, мы с Максвеллом то и дело бегали в туалет курить. Почувствовав запах, стюардесса решила, что на кухне загорелась проводка, началась паника… Обошлось, но курить марихуану в самолёте клуба мы зареклись. Держались, правда, недолго — до следующей игры на чужом поле.
Впереди показались огни — там взималась плата за проезд по шоссе. Я сбавил скорость и опустил боковое стекло. Плотный мужчина лет сорока пяти, в серой форменной рубашке, стоял у дверей будки. В одной руке у него была квитанция, в другой — бутерброд с арахисовым маслом. Табличка с надписью «Билли Уэйн Робинсон» приколота к его нагрудному карману.
— Хелло, Билли Уэйн! — подмигнул ему Максвелл, в то время как я вытягивал из пальцев квитанцию. — Как здоровье? Семья как?
Узнав знаменитую улыбку, служащий остолбенел, а потом, словно сумасшедший, замахал руками, замотал головой, выплюнул половину бутерброда на багажник, пытаясь что-то сказать, ответить знаменитому Максвеллу.
— Ты его знаешь?
— Нет, просто люблю общаться с народом. Надо было предложить ему курнуть марихуанки.
Я нажал на акселератор, и крошечный островок под крышей, заполненный обнажёнными чувствами и стереофоническими звуками, со скоростью девяносто миль в час помчался навстречу будущему по трассе Форт-Уэрт — Даллас. По обеим сторонам лежащего на покатых холмах шоссе тянулись фабрики, склады, дома.
Вьётся дымок В небе над Далласом. Я мчусь к тебе, Моя Эллис…
— Держи, — кашляя, Максвелл протянул мне сигарету. Глаза его слезились, лицо побагровело и жилы на шее вздулись. Я взял сигарету.
— Б. А. вызывает меня завтра в десять, — сказал я.
— Скорей всего скажет, что ставит тебя на воскресную игру в основной состав.
— Сомневаюсь. Если бы так, то он вызвал бы Гилла и сказал, что его в стартовом составе не будет.
— Ты вчера классно занёс мяч в зону. Это решило исход матча.
— Да, но это был единственный пас, который мне удалось поймать.
— Ты и вышел лишь в четвёртом периоде. А я бросил тебе только один мяч.
— Кстати, — я повернулся к Максвеллу, — почему ты не бросаешь мне чаще?
— Потому что ты мало играешь, кретин.
— А! Но теперь, после моего фантастического прохода, ты уж, конечно, пригласишь меня участвовать в твоём телешоу. Дашь мне шанс пролезть в лучшие дома Далласа и Форт-Уэрта. Ведь это тебе ничего не стоит.
— Напрасно ты так думаешь, — ответил Максвелл. — К тому же я уже пригласил на эту неделю Джо-Боба.
— Ну а если я дам интервью? Расскажу, например, о том, как мне удалось справиться с лишаём, который был у меня в детстве, и с результатами воспитания на Среднем Западе. Может быть, оператору удастся снять крупным планом мои руки, палец, ковыряющий в носу.
— Это семейная программа, — сказал Максвелл.
— А почему бы не сделать футбольное шоу для закоренелых извращенцев?
— Что ты думаешь про ОСХ? — помолчав, задумчиво спросил Максвелл.
— ОСХ?
— Общество спортсменов-христиан. — Он говорил хрипло, медленно, стараясь удержать дым марихуаны в лёгких.
Б. А. попросил меня принять участие в национальном слёте, который они организуют в мае. На Хлопковом Кубке.
— Надеюсь, ты согласен, что все их идеи — дерьмо! Или нет?
— Как тебе сказать, — покачал головой Максвелл. — В конце концов, это ведь всё для общего блага…
— Тебе Б. А. это сказал?
— За что ты его не любишь? Ведь он христианин. И гораздо лучше тебя.
— Разумеется. Есть деньги, он преуспевает, жизнь его рассчитана до мелочей, и всё идёт как по маслу. Бог на его стороне.
— А ты рассуждаешь как последний неудачник, — заметил Максвелл. — Что плохого в его предложении?
— Да плевать я хотел! Давай, трудись на общее благо… — Я понизил голос, наполнил его хрипотцой, подражая Максвеллу. — Привет, парни, добрый вечер! Если хотите, Сэт Максвелл даст вам несколько добрых советов. Вместо того чтобы ловить кайф от марихуаны и прочего, отправляйтесь-ка вы лучше на стадион и калечьте друг друга за милую душу. Поверьте, это куда приятней!
Максвелл, глядя на дорогу, молчал. Я тоже задумался, но оглушительный кашель и судорожные жесты Максвелла прервали мои размышления.
— Чёрт, окурок проглотил! — Он тряхнул головой, отхаркался. — Чуть не сжёг себе горло.
— Я ведь говорил, не стоит так затягиваться.
— Говорил… Проклятье! — Он снова харкнул на пол. — А ещё у тебя есть?
— В бардачке.
Максвелл достал самокрутку. Марихуана была завёрнута в копию стодолларовой банкноты.
— Сукин сын! — улыбаясь, Максвелл разглядывал самокрутку. — Немалый куш взял старикан, который это придумал, а?
Дуглас запел «Сегуин». Я нажал кнопку, кассета упала мне на ладонь. Я поставил кассету «Роллинг Стоунз», начинавшуюся с «Женщин из кабака».
— Знаешь, — сказал Максвелл, затягиваясь и глядя вперёд отсутствующим взглядом, — я всегда мечтал поездить по Техасу с полгодика, из одного кабака в другой, послушать хорошую музыку и женщин с самыми печальными воспоминаниями послушать.
— А не боишься, что морду набьют, в Джексборо, например? В кабаках от Форт-Уэрта до Джексборо по традиции Старого Запада вечера не проходило без драк с поножовщиной и пальбой.
— Ты-то чего всё боишься? — помолчав, спросил Максвелл.
— Боли, — сказал я. — Боли. В ужас прихожу, когда вижу, как калечат моё тело, льётся на искусственную траву кровь, а миллионы болельщиков орут, свистят, хлопают…
— И часто видишь? Это, старина, часть жизни. Боль и Наслаждение. Я пришёл к выводу, что одного не бывает без другого. Только так по-настоящему живёшь, а не существуешь.
Я вспомнил, как в начале прошлой весны, когда Максвелл получил травму, мы хорошо посидели в каком-то кабаке, взяли виски с собой и отправились в Санта-Фе. В гостинице в три часа утра Максвелл завалил ночную дежурную на широкий кожаный диван в вестибюле. Я хотел уйти в номер, но она, пышная брюнетка лет сорока пяти, заговорила со мной и всё время, пока мой приятель над ней трудился, рассказывала о том, как обожает её сын Максвелла, не пропускает ни одного матча с его участием, вырезает всё из газет и будет счастлив, когда узнает, что она и Максвелл стали такими близкими друзьями; а у того на лице была гримаса то ли наслаждения, то ли дикой боли.
— Ты знаешь, — заговорил Максвелл, — мне кажется, что я почти уже перестал чувствовать боль. Помнишь, мне выбили локоть? Сперва боль была такая, что казалось, я сойду с ума. Или копыта отброшу тут же. И вдруг… Я не могу этого объяснить. — Он сморщил лоб, подбирая слова. — Понимаешь, мне было больно… но мне не было уже больно. Я хочу сказать, что было страшно больно, но я мог терпеть и… и даже какое-то удовольствие получать от боли. Понимаешь?
— Не совсем, — сказал я. Но в глубине души, однако, у меня шевельнулось смутное чувство близости к тому, что он пытался описать.
— Боль не даёт мне забыть, что я живу и действую. Боль придаёт мне уверенность. Сильная боль снимает нечеловеческое напряжение, которое давит и которое гораздо страшней любой боли. Странно, да?
— Слово «странно» здесь, по-моему, не подходит.
Впереди показались огни небоскрёбов Далласа. Я остановился, заплатил за проезд и свернул к мосту Тринити на сто тридцать пятое шоссе. Пересекая Коммерс, Мейн и Элм-стрит, взглянул на гигантскую рекламу фирмы «Хертц» на крыше склада учебников, на то место, где застрелили Кеннеди. Сотни раз я проезжал здесь, но не мог представить, как это произошло. Теперь в Белом доме другой президент. И он любит футбол. Он даже приезжал на тренировки столичной команды и учил ребят, как ставить заслоны, давать пас и делать обманные движения. Президент, питающий слабость к обманным действиям, — что может быть лучше? Б. А. его чуть ли не боготворил.
Я свернул на Моутор-стрит, проехал мимо Парклэндского госпиталя, куда привезли умирающего Кеннеди, выскочил на Мейпл-стрит и повернул направо. Стоянка была забита машинами, но я нашёл место у пожарного гидранта.
Максвелл вылез из машины, сделал последнюю затяжку, широко раскинул руки и запел хриплым баритоном:


Гасите свет, все по домам,
Окончена гулянка…


Медленными широкими шагами он обогнул кусты и пошёл по дорожке к ступеням, ведущим к бассейну. Я потянулся, глядя на звёзды.
— Мир дому сему! — крикнул Максвелл, подойдя к открытой двери дома Энди Кроуфорда, подняв руки и прыгая на одной ноге. — Мир вам!
— И тебя тем же! — отозвался кто-то изнутри. Засмеялись.
Подождав, пока встречающие Сэта уйдут в глубь дома, я незаметно проскользнул на кухню и оттуда заглянул в комнату. В ней было человек тридцать, большинство знакомых по другим вечеринкам, но имён я почти не помнил. Джо-Боб и Медоуз приехали раньше и сидели рядом с крупной рыжеволосой девушкой. Хохоча, они запускали руки к ней под юбку, хватали за огромные, будто ненастоящие груди. Она отбивалась, не слишком много возмущения вкладывая в свои удары.
На кухне кроме меня была пара — демонстрирующий загар мужчина в розовой шёлковой рубашке, расстёгнутой до пояса, и очаровательная блондинка лет двадцати, вся в слезах.
— Не надо, киска, — успокаивал её он. — Он хороший парень.
— Зачем ему это надо было! Я ненавижу его!
— Тихо, тихо.
— Никогда больше, Стив!.. — Она подняла глаза и увидела меня. И мужчина повернулся.
— Здорово, Фил, дружище, как дела? — Он протянул мне руку. — Стив Петерсон, мы познакомились на прошлой вечеринке у Энди.
Я пожал его руку, не сводя глаз с девушки.
— А это Брэнда. Она почему-то рассердилась на Энди. Девушка отвернулась к холодильнику.
— Фил, ты играл просто фантастически! — Стив Петерсон хлопнул меня по плечу, потом стал поглаживать мою ключицу. — Твой перехват был великолепен! Ты мой любимый ресивер, Фил! Билл Гилл и Делма Хадл с тобой не сравнятся!
Я кивнул, глядя в пол.
— Слушай, — продолжал он гладить мою ключицу. — Мне надо успокоить её. — Он полез в карман за бумажником. — Звякни мне, когда будет время. Пообедаем вместе. У меня есть к тебе одно любопытное предложение. — Он сунул мне свою визитную карточку, не глядя, я положил её на стол.
— Ещё увидимся. — Он посмотрел на Брэнду, снова на меня. — Не забудь позвонить. У меня много знакомых девочек, и все высокого класса.
Не ответив на его кивок, я посмотрел в гостиную. Хозяин, Лучший Новичок Профессионального футбола за прошлый год Энди Кроуфорд, стоял, опершись на кованую железную перегородку, отделявшую гостиную от столовой, и оживлённо о чём-то разговаривал с Аланом Клариджем, новым защитником из Техаса. Оба были красивыми здоровенными мужиками ростом за сто девяносто, весом за сто, с мускулатурой культуристов. Они были похожи, их нередко принимали за братьев. Кроуфорд показывал на рубашку Клариджа. Едва лишь Кларидж опустил глаза, Кроуфорд сунул ему в нос палец. Опешив, Кларидж отшатнулся, а Кроуфорд залился хохотом, Кларидж тут же бросился на него, и, сцепившись, они с оглушительным грохотом рухнули на пол, опрокинув кресло и стулья. Кларидж упал на Кроуфорда, так они лежали, тяжело дыша, Кларидж что-то прошептал приятелю, нежно погладил по волосам, обнял, и губы их слились в долгом страстном поцелуе.
— Боже мой, куда я попала! — вскрикнула Брэнда и выбежала в сад.
— Она из Методистского университета, — сказал мне Стив Петерсон.
— Привет, Фил! — воскликнул Энди Кроуфорд, заметив меня. — Рад, что ты зашёл. — Он поднялся с пола, мы пожали друг другу руки.
Кларидж тоже встал и пошёл в спальню Кроуфорда, чтобы сменить разорванную рубашку.
— Фил, старина, — спросил у меня Кроуфорд, — ты с девочкой?
Я отрицательно качнул головой.
— Погоди, я сейчас найду какую-нибудь.
Вечеринка, судя по всему, началась давно, в середине дня, но ещё не достигла апогея. Это была обычная вечеринка — не чета тем, которые мы устраивали по воскресеньям после матчей. За неделю тренировок перед игрой и во время игры накапливается столько страха, боли, усталости, разочарования, отчаяния, злости, ненависти, а вдобавок и допинга, что разрядка необходима, иначе всё это, вместе взятое, может разорвать изнутри. Смешайте допинг, спиртное, марихуану с тем, что накапливается за неделю в стодвадцатипятикилограммовом теле игрока, а затем помножьте всё на двадцать — и вы поймёте, что такое послематчевая вечеринка. Можно ожидать любых сюрпризов. Были у этих вечеринок и дополнительные катализаторы — жёны. Моя вера в развод как единственную здоровую Американскую Традицию укреплялась после каждой вечеринки всё больше, каждый раз я убеждался, что одним из немногих триумфов в моей жизни был развод с женой. Массивные гранёные вазы и пепельницы были любимым оружием жён, рваные кровоточащие раны — результатом ссор. Порой жены объединялись и вместе пытались противостоять безумию наших послематчевых вечеринок. У нас была своя жизнь, свои секреты — раздевалок, тренировочных лагерей, отелей, и никогда наши секреты, наши тайны, как бы мы друг к другу ни относились, не доходили до жён. И у них была своя жизнь: вечерами за игрой в бридж или у телевизора они вырабатывали стратегию и тактику борьбы с мужским шовинизмом — с нами. Подобно большинству женщин, наши жёны мечтали не о безумных пьяных оргиях, которые устраивали мы, а о светских балах, известных им по книгам и фильмам.
Однажды в конце ноября, в воскресенье, измученный, я вернулся домой после досадного проигрыша в Балтиморе. На пороге меня встретила жена, одетая в костюм кролика. Был День всех святых, и жёны готовили костюмированный бал.
— Скорей одевайся и поехали! — В руках она держала такой же костюм для меня.
Я сказал, что никуда не поеду. Отдав матчу все силы, пот и много крови — и всё ради поражения, я не собирался теперь пить со своими партнёрами, щеголяя пушистым белым хвостом и длинными ушами.
— Ты не любишь, не любишь меня! — зарыдала она. — Ты никого, кроме себя, не любишь! Мне поручили бар, ты просто обязан надеть костюм!
— Ради всего святого, пощади, я не хочу появляться в зале «Шератона» в виде рождественского кролика!
— Это не рождество, а День всех святых! — Она вытерла нос маленькой белой лапкой.
— Послушай, я уже свалял дурака перед семьюдесятью тысячами зрителей! (Получив пас, я не удержал мяч, а мой проход мог бы решить исход матча.) Оставь меня в покое! Я устал.
— Ты всегда дома усталый! И у тебя ни на что нет сил! А вот на то, чтобы пьянствовать и спать с этими стервами из Рок-Сити, у тебя есть силы, да ещё сколько! — Она дёрнула себя за висящее ухо. — Ты понимаешь, что я тоже человек, женщина, и я хочу быть… со всеми, быть, как все.
— Давай обсудим это в другой раз.
— Ты всегда делаешь то, чего не хочу я, и наоборот! — На лице её выступил пот, кроличий костюм был тёплый. — И я знаю, ты бы никогда не женился на мне, если бы… Сознайся! Скажи хоть раз правду!
Я должен был возразить (хотя причиной женитьбы была всё-таки беременность, закончившаяся, кстати, выкидышем), я должен был тут же, не теряя ни секунды, возразить, а я потерял и секунду, и пять — возможно, оттого, что слишком устал. Или намеренно.
— Нет-нет, что ты, — сказал я, помолчав. — Я бы в любом случае на тебе женился…
Было поздно.
— Сволочь! — взвизгнула она. — Сейчас ты узнаешь!.. — Она бросилась на кухню, начала судорожно искать что-то в шкафу. За месяц это была четвёртая попытка покончить с собой. Уже использовались в этих целях огромный кухонный нож, снотворное, а на прошлой неделе — картофелечистка. Я пошёл наверх, потому что не держался уже на ногах от усталости. Такой был пас. Редкостный был пас. — Подонок! — завопила жена, когда я поднялся на верхнюю площадку. — Тебе плевать на меня, пусть я сдохну! Мразь, дрянь! Чёрт бы тебя побрал, скотина!
Мяч был уже у меня на кончиках пальцев. Должно быть, я споткнулся. Или меня сбили. Так или иначе — мяч вылетел у меня из рук. А пас был редкостный.
Я умывался, а внизу она хлопала дверьми и била посуду. Больше всего её заводило то, что я не обращал внимания на истерику. Но я не собирался драться с ней — царапины от ногтей, долго не заживают. Когда я спустился, Тони Беннетт пел о сердце, которое он оставил в Сан-Франциско. Это была песня нашего колледжа. Она сидела на полу в гостиной и листала альбом с нашими свадебными фотографиями. Лицо её было заплаканным, кроличьи уши свисали вниз. Она подняла красные глаза.
— Дурак. — Слеза скользнула по кроличьему усу и повисла на конце. — Дурак. Я люблю тебя.
Я засмеялся — и это было последней каплей. Она вскочила, сорвала с себя костюм, схватила мой со стола, выбежала во двор, швырнула на землю, облила костюмы бензином и подожгла. Почти голая, с вздымающейся грудью, с бешено сверкающими глазами, она смотрела, как кроличьи костюмы превращаются в пепел.
Через несколько минут, храня хрупкое перемирие, мы ехали на вечеринку в обычной одежде. Она молчала.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Замечательно!
— Прости, но я правда чудовищно устал и…
— Ты всегда приходишь домой усталым, другим я тебя не помню. А когда Б. А. делает что-то такое, что тебе не по душе, ты вообще домой не приходишь. Мне это до смерти надоело. Я не могу больше. — Она спрятала лицо в меховой воротник. — Я хочу ребёнка, — сказала погодя очень тихо.
— Ты же знаешь, у нас пока нет для этого денег.
— Почему? Ты же много получаешь.
— Шестнадцать тысяч долларов — это не много. Если учесть, что мы платим за дом по триста долларов и держим горничную. А после сегодняшнего матча меня вообще могут выгнать. О, чёрт! Ведь он же был у меня в руках! И защитник упал… Проклятье!
— Ты думаешь только о своём футболе.
— Это не мой, а наш футбол. Если ты не хочешь идти работать. Впереди меня никого не было до самой лицевой линии! Как я его упустил!
— Если б ты не бросил работу у Брукса, нам бы не пришлось думать о деньгах.
— Я не бросил. Меня уволили. — В промежутках между футбольными сезонами два года я работал у Брукса Харриса, «используя свою известность, чтобы доказывать клиентам выгоду приобретения недвижимости у фирмы». Но потом выяснилось, что я был неспособен на последний толчок, по словам Брукса, после которого «клиент сделает шаг от нерешительности к стремлению подписать бумаги». Доводы клиентов, отказывающихся купить недвижимость, казались мне вполне разумными. Да… Чёрт возьми! Я же помню, что не спускал с него глаз! Какой был пас, а! Б. А. теперь посадит меня на скамейку.
— Дарлен Медоуз сказала мне, что её муж собирается принять предложение Брукса и… — Она резко повернулась ко мне. — Джудит Максвелл утверждает, что вы с Сэтом опять курили марихуану. Это правда?
— Нет, неправда. — Когда-то мы с Максвеллом пытались заставить жён курить марихуану вместе с нами, но они пришли в ужас и с тех пор следили за мной с Сэтом, шарили по карманам. Нет, всё же я сам скорей всего потерял равновесие, когда рванулся вперёд. Ведь он же был у меня в руках!
На вечеринке мы были единственной парой без маскарадного костюма. Я сказал, что мы одеты в костюмы знаменитого крайнего с женой, но это не помогло. Жена от меня сразу отошла, села между Дарлен Медоуз, одетой в стиле Скарлетт ОХара из «Унесённые ветром», и Джудит Энн Максвелл, изображавшей Жаклин Кеннеди-Онассис. Джудит была третьей женой Сэта. Сидя в баре, я думал о том, что весьма неплохо было бы переспать с Дарлен Медоуз. Муж её явился в балахоне Великого Дракона Ку-Клукс-Клана, и несколько чернокожих игроков из-за этого ушли с вечеринки. Джудит одела Сэта в костюм бандита времён Дикого Запада, и он выглядел немного смущённым, но разошёлся и вступил в «перестрелку» с Джо-Бобом Уильямсом, изображавшим, с пулемётными лентами на груди, Панчо Вилью. В результате оба повалились на пол замертво. После полуночи появился Алан Кларидж в женском платье. Он утверждал, что он и есть настоящая Глория Стейнем. А минут через сорок вечеринка закончилась — мужчины напились, как свиньи.
По дороге домой я спал на заднем сиденье. Когда машина остановилась, я проснулся. Жена выключила мотор, повернулась и трахнула мне кулаком в нос.
— Пьяная скотина! — Дверца хлопнула, и я слышал, как высокие каблуки процокали по тротуару к дому. Из носа у меня текла кровь и всё кружилось, двоилось перед глазами.
…Невесёлые мысли о жёнах вернули меня на землю, и я пошёл в спальню, чтобы курнуть травки. Энди пускал к себе в спальню только близких друзей, а я считал себя одним из них. Я сел на кровать, закурил. сигарету, глубоко затянулся и задержал дым в лёгких. «Во всяком случае, — подумалось, — лучше.».
Постель Кроуфорда была смята. На столике рядом лежала половинка сэндвича с арахисовым маслом и тарелка из-под супа. Красное покрывало гармонировало с ковром и обоями. Простыни и наволочки были шёлковыми. На одной из подушек лежал маленький цветной «Сони», рядом валялся вибратор. В ногах постели лежали три чековые книжки на разные банки и куча старых счетов. Энди не раз говорил, что из-за беспорядка в счетах он часто превышал банковский кредит на тысячу, а то и на две. Как и я, впрочем. Но банкиры с готовностью дают в кредит деньги, если ты числишься в основном составе. Не из чистой любви к футболу, разумеется. На комоде лежало пять телеграмм с одинаковым текстом: «Дай им как следует!!!» — и подписью: Сьюзан Б. Она отправляла телеграммы к каждому нашему матчу. Сейчас Сьюзан Бринкерман училась на художника-портретиста, а раньше была студенткой Методистского университета и во время футбольных матчей дирижировала трибунами. Жила она по моральным законам прошлого века, хотя бывали и исключения, после которых её мучили угрызения совести. С Энди у них давно уже тянулась своеобразная игра — он делал вид, что её невинность для него священна, но примерно дважды в неделю они «теряли над собой контроль и заходили слишком далеко», а наутро непременно каялись. На сегодняшнюю вечеринку Сьюзан не пришла, дав Энди возможность — одну из последних, так как вскоре они собирались пожениться — отдать дань грехам молодости.
Окурок обжёг мне пальцы, я смял его и проглотил. Вытянулся на постели и уставился в потолок, стараясь расслабиться. Обычно марихуана действовала как успокаивающее, казалось, что я плыву. Однако сейчас я не мог успокоиться. Мысли метались между вчерашней игрой, Б. А. и завтрашним днём. Мне отчаянно хотелось вновь оказаться в стартовом составе. Я только и думал об этом.
Чудом я справился с тремя серьёзными травмами, но забыть их не мог. Они повредили великолепный футбольный механизм, и если в ближайшее время я не смогу снова стать незаменимой частью нападения, руководство клуба начнёт подыскивать новый механизм. Время играло против меня.
Когда Б. А. заменил меня Билли Гиллом — из-за моей травмы колена, — мне показалось, что я рехнусь. Сперва я считал замену временной, в любом матче готов был войти в игру и показать, на что способен. Когда травма совсем прошла, я с большим трудом удерживал себя, вышагивая вдоль линии поля и поглядывая на Б. А., ожидая его команды — ноги, казалось, сами стремились в атаку. В перерывах я сидел в раздевалке вместе с другими игроками, внимательно слушал тренера, а потом подходил к Максвеллу и спрашивал, как идёт игра, клеится ли. Его рассеянный, дежурный, торопливый ответ напоминал мне, что я к игре отношения не имею. К концу третьего периода я уставал от ходьбы, садился на скамью, готовый разрыдаться. Накопленная энергия рвала меня на части изнутри, рёв зрителей, совсем ещё недавно считавших меня своим кумиром, убивал. Они все — тысячи и тысячи — словно и не помнили, что я когда-то был, когда-то тоже играл. К середине четвёртого периода мне уже не хотелось играть. Согнувшись, обхватив плечи руками, я сидел на краю скамьи и ждал, когда придёт конец мучениям и я смогу вернуться в раздевалку, срезать с гетр липкую ленту, оказавшуюся ненужной, сдать чистую форму, принять бессмысленный душ и напиться так, чтобы забыть про унижение.
Две победы одержала команда после того, как меня заменили Гиллом и я не ступил на поле. Третий матч был в Чикаго. К середине матча мы проигрывали, и Б. А. выпустил на поле меня вместо Гилла. В течение двух минут я перехватил два длинных паса и после того пробитого штрафного, мною же и заработанного, игра закончилась вничью. В следующее воскресенье мы играли в Атланте и выиграли со счётом 36:6, ведя с первых минут. Но я опять просидел на скамье.
Постепенно вошло в норму, что выпускают меня на поле, когда команда проигрывает. И, сидя на скамье запасных, я незаметно для себя стал болеть за другие команды, радовался промахам своих товарищей. Несколько раз я даже вскакивал с места и радостно кричал, когда в наши ворота забивали гол.
Есть ли смысл в успехе команды, если её игроку не дают возможности разделить счастье победы? Когда атлет, цвета какого бы клуба он ни носил, начинает понимать, что и соперники и партнёры в равной степени ему враждебны и бороться ему надо против тех и других, — он начинает понимать профессиональный спорт. Спортсмен всегда и везде одинок, ему никто не поможет, если он сам себе не поможет. И это закон.
Даже само понятие «команда» — фикция, обман, и игра под руководством Б. А. убедила меня в этом. Для Б. А. успех или неуспех команды были его личным успехом или неуспехом. Он не думал ни собственно о футболе как таковом, ни о Боге — он думал только о себе, о своей карьере и своих деньгах.
Поэтому я знал, что хотя Максвелл и Б. А. нынче ценят и уважают друг друга, но придёт день и Б. А. уничтожит Максвелла. Потому что Максвелл — индивидуалист и рано или поздно встанет на пути тренера.
У меня болела спина. Я повернулся на правый бок, потом на левый. Опустил ноги, встал и пошёл в гостиную. Томас Ричардсон сидел на полу, скрестив ноги. Я сел рядом с ним. Он не повернул головы, его взгляд скользил по гостям, толпившимся в гостиной. «Вчера у тебя получился отличный проход», — сказал он тихо.
— Спасибо. — Я покраснел от удовольствия. Похвала Ричардсона говорила о многом, и мне всегда казалось, что я недостоин её. — Завтра иду к тренеру, вызывает, — сказал я. — Начинается следующая глава в моей неравной борьбе за славу и благоденствие.
— Желаю успеха. — Ричардсон засмеялся, поворачиваясь ко мне. — Я встретил его в Сан-Луи и спросил, подписал ли он моё письмо с протестом против войны. Он ответил, что я сую нос не в своё дело и лучше бы сосредоточился на футболе. — Чернокожий атлет фыркнул и уставился в пол. — Проклятая война во Вьетнаме — не моё дело! Он сидел, закинув ногу на ногу, и глядел на меня с презрением. Мол, куда я лезу, я — цветной? Я был готов задушить его!
Ричардсон был активистом антивоенного движения, и я уважал его за это. Всё, что мне хотелось знать о войне, умещалось в несколько фраз, которые один пьяный профессор-политолог доверительно прошептал мне на ухо на пикнике преподавателей Мичиганского университета. После нескольких стаканов он сообщил мне по секрету, что не только выполнял регулярные задания ЦРУ, но и принимал участие в подготовке убийств. «Вот что я тебе скажу, — говорил профессор про какого-то политического деятеля, — сукин сын не протянет и полутора месяцев». Убили «сукина сына» через три недели. А вообще я старался держаться от политики подальше.
— Не расстраивайся, Томас. Помни, что Господь Бог так и не решил вопрос, как остановить фланговый прорыв. — С трудом встав на ноги, я дружески похлопал Ричардсона по плечу и пошёл на кухню. Через открытую дверь я видел танцующих у бассейна.
Джо-Боб стоял посреди гостиной с детским футбольным шлемом на голове и уже без штанов. Шлем был мал ему, лицо превратилось в нелепую маску. Если Джо-Боб не изменит себе, подумал я, то скоро начнётся.
Большинство мужчин старались не замечать или не обращать особого внимания на выходки Джо-Боба, мол, любит парень выпить и повеселиться, — никто не хотел быть побитым и унижённым при всех. Трудно не замечать, как двухметровый гигант, без штанов, возбуждённый, лапает твою спутницу, но характерной чертой гостей на таких вечеринках со знаменитыми футболистами была терпимость, я бы сказал — супертерпимость.
Я снова забрался на стол. Оттуда было удобней наблюдать за общим раскладом. Мне удалось насчитать пятерых девиц, достойных внимания. Тройка, сидевшая на диване с одинаково крепко сжатыми коленями, состояла скорей всего из стюардесс, не расстававшихся друг с другом с момента поступления в лётную школу. Чтобы отделить их друг от друга, надо было затратить слишком много интеллекта и эмоций. Худенькая девушка в джинсах, с длинными густыми каштановыми волосами, в очках с тонкой металлической оправой оживлённо беседовала с Томасом Ричардсоном. Она выглядела многообещающе, но, судя по её оживлению, предпочитала негров, и особенно ей нравился Ричардсон. Оставалась лишь девушка Боба Бодроу. Она сидела одна в окружении грязной посуды.
Отпрыск богатых нефтепромышленников, Бодроу стал преуспевающим страховым агентом и основал фирму ещё совсем молодым человеком. Не так давно он побывал на «отдыхе» в Фэйр-хейвене, где за сто долларов в день лечились представители высшего света Далласа. До этого Бодроу дважды задерживала полиция ранним утром в центре Далласа — голый, он палил из револьвера и орал, что это он убил Мартина Лютера Кинга. Ему поставили диагноз «крайнее истощение», отвезли в Фэйрхейвен и накачали торазином.
Бодроу и Кроуфорд были друзьями. Они носились в новеньком роскошном «континентале» Бодроу, пили, названивали знакомым по телефону из машины, палили из «магнума» 0,357 калибра. Страховой агент страдал манией преследования и был всегда при оружии.
Как и Стив Петерсон, Бодроу часто приводил с собой на вечеринки нескольких девиц. И, как Петерсон, имел неприятную привычку то и дело трогать своего собеседника, поглаживать и похлопывать, не переставая болтать обо всём на свете — от страхования недвижимого имущества до нигеров, захватывающих ведущие позиции в спорте. Сейчас Бодроу стоял у входа со стаканом в одной руке, положив вторую на плечо Сэта Максвелла. На лице Сэта застыла гримаса раздражения и скуки, но он всё терпел из почтения к богатству Бодроу.
Я решил заговорить с его девушкой. Она была шатенкой с идеально ровными белыми зубами.
— Принести вам что-нибудь? — осведомился я.
Она вздрогнула от неожиданности, но улыбнулась и протянула мне стакан.
— Пепси, пожалуйста. Побольше льда, если можно, и наливайте по краю стакана, чтобы не вышел газ.
— Хорошо, постараюсь.
Алан Кларидж стоял в кухне и сосредоточенно колотил кулаком по дверце буфета. Его суставы были разбиты и кровоточили, а рубашка, которую он занял у Кроуфорда, забрызгана кровью.
— Ты сегодня слишком уж жесток к себе, Алан, — сказал я.
— Эта малышка, — он указал на одну из стюардесс, сидящих на диване, — обожает футбол. — Он посмотрел на окровавленную руку. — Она разрешила мне пощупать её, когда я показал ей этот синяк на голени. — Он подтянул штанину, демонстрируя кровоподтёк размером с мяч. — Бедненький, сказала она. Я надеюсь, увидев кровь, она ещё больше пожалеет и ляжет со мной. Как полагаешь?
Зрачки его были безумно расширены, сжатые губы искривились в ухмылке. Говорили, что Алан живёт на таблетках. Я в этом не сомневался.
— Смотри, не потеряй слишком много крови, — сказал я. — А то разочаруешь её в постели.
Он взглянул на искалеченные суставы, удовлетворённо хмыкнул и направился в гостиную.
В раковине стояла большая бутылка пепси. Медленно я наполнил два стакана. Она не из тех, подумал я, которых Бодроу привозит с собой в качестве подстилок для своих любимых игроков.
Слишком независима и уверена в себе. Если у неё с Бодроу и было что-то, то только потому, что она хотела этого.
Вернувшись в гостиную, я заметил, что вечеринка близится к апогею. Уже ушли те, кто не был пьян или не набрался наркотиков. Гостиная была наполнена почти осязаемым ожиданием.
— Похоже, курс выбран, — сказал я, протягивая девушке стакан. — Скоро будет на что поглядеть.
— Что вы имеете в виду? — Она взяла стакан и посмотрела на меня.
— Нечто необычное. Но точно не знаю. Она улыбнулась и откинулась на спинку стула.
— Извините, я не знаю вашего имени. Она протянула мне тонкую нежную руку.
— Шарлотта Каулдер. Шарлотта Энн Каулдер.
— Шарлотта Энн Каулдер, я рад знакомству. — Когда её мягкие тёплые пальцы утонули в моей руке, я почувствовал, как по загривку у меня пробежал холодок. Истинная женственность в женщинах всегда вызывала у меня непередаваемое волнение. — А меня зовут Филип Эллиот. Филип Ю. Эллиот.
— Что означает Ю.?
— Юриспруденция. Я крайне законопослушен.
Я заглянул в её глубокие карие глаза, почувствовал, что мой взгляд тонет в них, Шарлотта прищурилась, улыбка исчезла с её лица, она отвернулась.
— Давайте уедем отсюда, — предложил я.
— Нет, я не одна.
— Я знаю. Но ведь совсем не обязательно уезжать с тем, с кем приезжаешь.
— Вы так считаете? Но я не хочу ехать с вами только потому, что вы стоите рядом и смотрите на меня блестящими глазами.
— Но со мной намного веселее, уверяю вас. К тому же я владею искусством иглоукалывания, — сказал я, понимая, что отступление равносильно поражению.
— Не сомневаюсь, — насмешливо промолвила она.
Я оказался в дурацком положении. Молчание затягивалось.
— У вас фантастические глаза. — На большее у меня фантазии не хватило.
— Дымчатые контактные линзы. — Она нахмурилась и посмотрела на меня искоса. — У вас довольно неуклюжий подход к женщинам.
— Мало практики.
— А… Понятно. Какими же ещё достоинствами вы можете похвастаться?
— Ну, — я задумался на мгновение, — закончил колледж с отличием. Всё ещё имею собственные зубы, за исключением передних, вот этих — их выбивают в первую очередь. Никогда не бил женщин, хотя моя первая жена дважды пыталась убить меня… А вы чем можете похвастаться, кроме фантастических глаз?
— Я веду независимый образ жизни, у меня только две пломбы, девчонкой я мечтала о большом бюсте и хотела впрыскивать силикон, но об этом не думаю, признаю все способы любви, хотя некоторые кажутся мне извращёнными, родилась в Калифорнии и неплохо вожу «мерседес-бенц».
— Мама миа! — воскликнул я, протягивая к ней руки. Она увернулась.
— И ещё: профессиональные футболисты кажутся мне самовлюблёнными и скучными.
Смутившись, я отступил. В это мгновение в гостиной разразился скандал.
— Чёрт побери, Джо-Боб, ты считаешь, что весь мир принадлежит тебе! — вскрикнул Стив Петерсон.
Джо-Боб, задрав юбку новой невесте Петерсона, Жанет Гил-рой, только что коронованной Мисс Техас, прижался к ней сзади, огромными узловатыми ручищами схватив за груди. Мисс Техас пыталась вырваться, но это ещё больше возбуждало Джо-Боба, да и всех, как мне показалось, присутствующих.
Петерсон хотел оторвать руку Джо-Боба от прелестной груди девушки, но Джо-Боб с недоумением взглянул на маленькие розовые пальцы, вцепившиеся в его громадную волосатую кисть, взглянул на пухлую физиономию Петерсона, но так и не понял, что это за человек такой и почему он мешает развлекаться, в последний раз стиснул груди девушки, отпустил и всей гигантской пятернёй взял Петерсона за рубаху. Загорелое лицо биржевого маклера будто мгновенно вылиняло — он позеленел от страха. Джо-Боб, улыбаясь, принялся шлёпать его по лысине ладонью, другой рукой вздёргивая маклера вверх и резко отпуская, заставляя Петерсона подпрыгивать, как баскетбольный мяч.
— Ты не мог бы вмешаться? — спросила Шарлотта.
— Ты шутишь?
— Пожалуй, да. Ты прав.
— Петерсон был уверен, что Джо-Боб его близкий друг, снабжал его курочками…
— Какое отвратительное слово. — Шарлотта нахмурилась.
— Извините, но это не моё. Бедняга думал, — сказал я, указывая на подпрыгивающего маклера, — что, если он будет поставлять девушек и хлопать игроков по спине, они станут его близкими друзьями. Но мы даже друг друга ненавидим в команде…
— Вы ненавидите друг друга? — Она с удивлением на меня посмотрела. — Странно. Почему?
— По-моему, от страха. Я так думаю, по крайней мере. Наконец Джо-Боб отпустил измочаленного Петерсона. Тот вместе с Мисс Техас бросились к двери.
— Здесь он наверняка уж больше никогда не появится, — сказала Шарлотта.
— Вы его не знаете. Это один из молодых магов и волшебников Далласа. Вроде вашего друга Бодроу. — Она взглянула на меня, точно собираясь что-то сказать, но промолчала. — Будет у себя в конторе покупать и продавать акции Америки, определяя её экономическое будущее, и явится на первую же вечеринку, утверждая, что был так пьян, что ничего не помнит. Приведёт с собой следующую невесту — вместо Мисс Техас, — и, наверное, если он не совсем дурак, прихватит с собой девочку для Джо-Боба.
Пьяный Джо-Боб расхаживал, шатаясь, по гостиной.
— Ублюдки! — хрипло вопил он. — Все вы ублюдки! Вдруг его глаза остановились на Шарлотте. Я замер.
— Сэт! — крикнул я. — Найди рукам Джо-Боба какое-нибудь занятие!
Максвелл, радуясь возможности спастись от объятий Бодроу, схватил Джо-Боба за руку и пошёл с ним к бассейну.
— Ты здорово играл, Фил! — Бодроу хлопнул меня по плечу. — Нам на поле нужны вы с Гиллом — вместо этого чёрного подонка.
Бодроу имел в виду Делму Хадла. Я понимал, что мне нужно разбить его жирную ухмыляющуюся морду. Но я сдерживал себя, вышел к бассейну подышать. В темноте оглянулся, ища Максвелла. Сзади чья-то стальная рука сдавила мне шею, словно тисками. Я не мог пошевелиться.
— Ну, ублюдок, с каких это пор ты начал командовать?
— Чёрт, Джо-Боб, отпусти! — Я пытался выбрать тон, гневный и примирительный, как бы полушутливый, одновременно. Но Джо-Боб сжал мне шею ещё сильнее. — Отпусти, Джо-Боб, — проговорил я, едва не теряя сознания от боли.
— Джо-Боб, кончай! — Я узнал голос Максвелла.
Тиски ослабли, превратились в нечто вроде швабры, поглаживающей меня грубо, и потом Джо-Боб отошёл. Я попытался повернуть голову — от боли на глаза навернулись слёзы. Я зажмурился.
— Что-то ты не очень нравишься Джо-Бобу, — сказал Максвелл.
— А кому я очень нравлюсь? — спросил я, чувствуя, как потрескивают шейные позвонки.
— Он считает тебя слишком самоуверенным и высокомерным.
— Не он один. — Потирая шею, я думал о том, что могло быть, если бы Джо-Боб не отпустил меня. В схватке с ним мои шансы были не лучше, чем Петерсона и Мисс Техас, вместе взятых. Я вспомнил, как только пришёл в команду и Джо-Боб с Медоузом обмотали мне голову липкой лентой. Особой радости по этому поводу я не выказал, и они, повалив меня на пол, обмотали мне голову пятью рулонами липкой ленты. Понадобилось больше часа и две банки растворителя, чтобы снять её. Я с корнями вырывал баки, ресницы, брови, множество волос — и почти всю гордость.
Максвелл предложил перейти на другую сторону бассейна — «вдохнуть ещё немного сногсшибательного сорняка».
— Придётся за ним сходить в машину. Ты иди, встретимся у раздевалок. — Я указал пальцем на противоположную сторону.
«Чем же мне нравится Максвелл? — думал я, шагая к стоянке. — Несомненно, большего эгоиста в жизни я не встречал. Он считает жизнь игрой, и люди, которыми он себя окружает, для него — фишки. Или карты. Но я — другое. Или мне кажется? Однажды он сказал мне, что дружит со мной «наперекор советам многих» только потому, что не может понять моих жизненных целей».
— Ты считаешь себя чем-то особенным, верно? — спросил он тогда. — Все эти книги и всяческое барахло, которое читаешь… Сколько бы ты ни читал, старикан, всё равно не изменишься. Это я тебе говорю. Так что не теряй лучше времени.
Я уважал его и старался доказать, что стремлюсь к чему-то, скрывая хаос, царивший в моей душе. Я не видел более талантливого футболиста, чем Максвелл. Он был безупречным полузащитником, полностью отдававшим себя игре и готовым в любое мгновение принести в жертву жизнь — как свою, так и чужую — ради победы. Соперники чувствовали это, видели в его глазах и потому боялись; партнёры боготворили его. Едкие замечания Максвелла в адрес линейных, не сумевших поставить заслон, доводили до слёз; беспощадно он наказывал защитников, по своей вине не справившихся с нападающими противника. Два года назад во время товарищеского матча в Питтсбурге в четвёртом периоде он дал два фантастических паса, закончившихся заносами в зону противника, и мы выиграли. А сразу после игры Максвелла отвезли в больницу со сломанной челюстью.
Он мог вынести любую боль, давал идеально точные пасы и брал любую женщину, какую только хотел. Так он жил — казалось, независимо от обстоятельств. И я гордился дружбой с ним, хотя никому в этом не признавался.
Я и с другими игроками в команде дружил, однако у большинства были семьи, и они жили в просторных домах с тремя спальнями. Кроме биржевых сводок, они ничего не читали и каждую свободную минуту отдавали торговле недвижимостью — за что им платили. Жён своих они заставляли рожать как можно чаще, чтобы хоть чем-то занять их и не тратить собственные нервы на ревность. Они платили триста долларов в месяц за дом с кирпичной облицовкой, центральным отоплением и кондиционированным воздухом, из автомобилей предпочитали девятиместные фургоны, позволяющие вывозить всю семью за город или в Хайлендский торговый центр.
— В футбол играешь не вечно, — учили они меня. — Надо пользоваться тем, что твоё имя что-то значит.
Это «что-то» всегда озадачивало меня.
Нет, Максвеллу нельзя было отказать в оригинальности, а в мире, яростно, неумолимо стремящемся к серой одинаковости, это было большой ценностью.
— Ты посмотри на них, — сказал Максвелл, показывая на дико пляшущих, визжащих гостей. — Они сумасшедшие.
— Ну и что? Ты тоже.
— Да, но я осознаю это. Они считают, — продолжал Максвелл, — что всё нормально.
— А ты так не считаешь? Он долго молчал.
— Иногда мне кажется, — сказал он тихо и странным каким-то тоном, — что я точно знаю, чего хочу и к чему стремлюсь. Но когда, потратив массу усилий, я достигаю цели, чувствую, что всё… бессмысленно… всё как-то… — Он опустил голову.
— Дело в том, — сказал я голосом то ли священника, то ли профессора, — что жизнь часто идёт параллельно с тобой. Ускользает. А ты…
Максвелл посмотрел на меня с нескрываемым презрением. Какая-то девушка выскочила из двери и упала в бассейн. За ней вышел Джо-Боб в одних трусах.
— Они любят футбол, — сказал я, кивая в сторону дома Энди, — потому что всё просто и ясно: победа или поражение. А самое неприятное для болельщика — ничья.
Джо-Боб наклонился, протянул руку и вытащил девушку из бассейна. Потом поднял её над головой, как куклу, и снова бросил в воду.
— Мы марионетки, зарабатывающие на жизнь тем, что нас бьют по голове, а на табло появляются новые и новые цифры. Мы чем-то похожи и на цыплят, которым впрыскивают гормоны для увеличения белого мяса.
— А ещё на кого мы похожи? — спросил Максвелл. — Хватит туфту гнать. Скучно.
Девушка вылезла из бассейна и ударила Джо-Боба табуретом по голове. Он расхохотался, отвесил ей пару оплеух и, схватив за волосы, поставил на четвереньки. Потом он в третий раз столкнул её в воду.
— О чём ты думаешь? — спросил Максвелл.
Я посмотрел на него. Неужели ему нужен серьёзный ответ? По-видимому, да.
— Мне не даёт покоя мысль о завтрашнем дне. Мания. Страх.
— Чего ты боишься?
— Того же, что и ты, Сэт. Что вышибут из команды — и все дела. И никому ты не будешь нужен.
— Ерунда. Конкуренция, наоборот, придаёт мне силы.
— Мне тоже, Сэт. Но конкуренция — это страх и ненависть, и это придаёт нам силы. Страх и ненависть, — повторил я.
Он потянулся, не вставая, покачал головой, посмотрел на ноги.
— Я не боюсь, — сказал.
— Чего не боишься?
— Так… просто — не боюсь.
— Чепуха! Ты так боишься проиграть, что… — Он посмотрел на меня, и я, не найдя нужного слова, замолчал.
— И на кой чёрт всё это нужно! — пробормотал я минут пять, а может, полчаса спустя.
— Это можно понять, только выйдя из игры, — отозвался Максвелл.
Он был прав. Но я не собирался выходить из игры. Я посмотрел на ту сторону бассейна. Девушка исчезла. Или ей удалось ускользнуть от Джо-Боба, или она уже лежала на дне.
Максвелл засопел и уронил голову на грудь. Я обогнул бассейн и вошёл в дом. Все куда-то исчезли, я пожалел, что Шарлотта Каулдер уехала. Из спальни доносились странные приглушённые звуки.
— Тс-с-с, — приложил палец к губам Кроуфорд, едва я заглянул туда.
Справа от Энди лежала высокая блондинка, совершенно голая. Две стюардессы сидели по-турецки на полу, как в театре, когда не хватает кресел. А на туалетном столике, расставив ноги, сидел Алан Кларидж, тоже голый, в одной лишь бейсбольной шапочке, и в самом непосредственном смысле слова пользовался услугами третьей стюардессы, стоявшей перед ним на коленях.
— Мы время засекли, — прошептал Кроуфорд, показывая секундомер, которым Б. А. засекал ускорения полузащитников.
— Четырёх минут он не продержится, — сказала блондинка, не отрывая взгляда от искажающегося лица Клариджа.
— Да, похоже он вышел на финишную прямую, — согласился я.
Поглощённая своим делом, стюардесса слегка наклонила лохматую голову и скосила глаза, чтобы увидеть, кто вошёл.
— Не отвлекайтесь, пожалуйста, — сказал я, подняв руку.
— Её мечта — обслужить всех профессиональных футболистов, — прошептал Кроуфорд. — И каждому дать шанс побить рекорд. Поможем девочке — возьмём её с собой в лагерь?
Я посмотрел на блондинку, распростёртую на кровати. Во взгляде у неё была скука, она не видела ничего необычного в происходившем. Я вышел, слыша стон Клариджа.
— Где веселье? — спросил у меня Сэт в дверях гостиной.
— В спальне. Бьют рекорды лиги.
— Пожалуй, надо показать им, почему я стал звездой.
— Желаю успеха.
Я пошёл к машине, напевая вместе с Бобом Диланом, обречённым петь у Энди всю ночь:
и ты мне сказала потом, Когда я просил прощения, Что ты пошутила…



Вторник

Меня разбудил луч солнца, проникший сквозь щели между шторами. Чувствовал я себя чудовищно. Болели ноги, спина онемела и болела так, что я не мог повернуться, и носовые пазухи были заполнены цементом. Я осторожно соскользнул с постели, с трудом дотащился до туалета и сел на унитаз. Отец считал, что это полезно для здоровья, и это был единственный совет отца, которому я следовал каждое утро.
Все попытки прочистить нос были тщетны. Потекла кровь, а дышать носом я так и не мог. Нос мой ломали несколько раз, и хрящ заполнил носовой проход.
Я засунул глубоко в нос фломастер — удалось извлечь несколько кусков окровавленной плоти. Дышать стало немного легче. Утренние часы всегда были самыми мучительными — пока не удавалось согреть и размять изуродованные суставы, порванные мышцы и травмированные сухожилия.
Я встал под душ. Горячие струи немного притупили боль.
Зазвонил телефон.
Этим утром колени болели особенно сильно, и я с трудом выбрался из ванны. Завернувшись в банное полотенце, ступая на пятки и стараясь не сгибать колен, я подошёл к телефону.
— Привет, Филип. — Это была Джоана. — Вчера вечером я скучала по тебе.
— И я. Ты извини. Был весь день с Максвеллом, а потом он затащил меня к Энди, и вернулся я домой в пятом часу утра.
— Я тебя не разбудила?
— Нет, я уже встал.
— Ты придёшь ко мне?
— Приду. Он в городе?
— Нет, ещё в Чикаго. Только что звонил и сказал, что не сможет приехать до среды.
— Я буду часов в восемь.
— Целую и жду.
На кухне был обычный бардак. В раковине громоздилась гора немытой посуды. Из помойного ведра, которое я забыл вчера вынести, тошнотворно воняло. Слышно было, как шуршали тараканы. Стена над плитой была забрызгана кофе.
На подоконнике рядом с раковиной стоял пузырёк с кодеином. Я проглотил пару таблеток. Кодеин заглушал боль в спине и ногах, и его было достаточно для тренировок и большинства игр, но часто приходилось прибегать и к более сильным средствам. И в последнее время мне требовались всё более крупные дозы кодеина. Это превратилось в ежедневный ритуал.
Я решил выкурить сигарету с марихуаной. Медленно затягиваясь, оделся. Хлопнула наружная дверь. Это пришла моя прислуга, Джонни. Я вышел из дома, сел в машину и поехал к Норт Даллас Тауэрз, где на десятом этаже размещалось руководство клуба.
На прошлой неделе Б. А. вызывал меня к себе, потому что я пришёл на тренировку в накладной бороде, парике и цилиндре. К концу недели и другие игроки начали приходить на тренировки в карнавальных костюмах.
Джим Джонсон, тренер оборонительной линии, был вне себя от ярости.
— Будь я главным тренером команды, вышиб бы тебя к такой-то матери.
— Но ты — не главный тренер, — напомнил я ему, поглаживая бороду.
— Эфиоп твою бабушку! — Джонсон, задыхаясь от злобы, хотел схватить меня за бороду, но раздался свисток к началу тренировки, я увернулся и побежал на другой конец поля. Борода развевалась на ветру.
Огромное здание из чёрного стекла и стали появилось справа. Я свернул с шоссе, подъехал к небоскрёбу и остановился у пожарного выхода. Мозг мой был замкнут первой дозой наркотика, а в теле появилась лёгкость.
Дверцы лифта раздвинулись на десятом этаже. Стены были украшены гигантскими фотографиями игровых моментов, с фигурами атлетов большими, чем в натуральную величину, с гримасами страха и боли, которых зрители с трибун не видят. Я прибыл в страну футбола, где всё подчинено статьям контракта.
— Скажи шефу — я прибыл.
Секретарша набрала номер личного секретаря Б. А.
— Приехал Фил Эллиот… Он здесь, в приёмной… Руфь спрашивает, — девушка посмотрела на меня, — Б. А. вызывал?
— Нет, — солгал я, — но передай ей, что у меня в портфеле штучка, без которой не может обойтись ни одна американская семья. — Я попытался отбить чечётку под музыку, доносящуюся из скрытых динамиков. Лёгкость от кодеина заполнила моё тело. Мысли порхали радостно, как бабочки над цветочной поляной.
Билл Нидхэм, управляющий делами клуба, вышел из своего кабинета.
— Эй, Фил! — сказал он и, подняв для большей значительности палец, пошёл ко мне. — Пришёл счёт из гостиницы в Филадельфии. Ты заказал в номер пятнадцать банок пива и десять гамбургеров с куриным салатом.
— Серьёзно?
— Ты получаешь суточные, их вполне должно хватать. — Нидхэм перевёл дыхание. Его огромный живот задрожал. — Неужели ты съел все эти гамбургеры и выпил всё пиво?
— Больше всего на свете я боюсь похудеть. — Я улыбнулся и сделал довольно-таки изящный пируэт.
— Клинтон оторвёт тебе…
Клинтон Фут был главным менеджером клуба.
— Передай Клинтону, — сказал я, — что куриный салат на вкус был гораздо хуже дерьма, так что за него можно не платить. Эти городские ловкачи, они уверены, что провинциал вроде меня не сможет отличить настоящий куриный салат от собачьего дерьма.
На самом деле Максвелл сделал этот заказ по телефону и потом подделал мою подпись. В нашей комнате допоздна играли в карты. Но говорить об этом бессмысленно. Всё равно сумма будет вычтена из моей зарплаты.
В приёмной зазвонил телефон.
— Проходи, Фил, — сказала девушка.
— Спасибо. — Я подмигнул ей, она в ответ чуть заметно улыбнулась ярко накрашенными губами.
Я шёл мимо небольших квадратных кабинетов, обклеенных фотографиями звёзд НФЛ. Все кабинеты были одинаково обставлены, а почти все служащие одинаково строго одеты. «Связь с общественностью». «Коммерческий отдел». «Заместитель главного менеджера». «Главный менеджер». Далее находился кабинет Б. А., а за ним зал, в который выходили двери маленьких комнатушек для помощников тренера. Коридор заканчивался кинозалом.
— Привет, Руфь! Отлично выглядишь! Можно войти?
— Подожди.
Я опустился на один из стульев, стоявших вдоль стены. На журнальном столике вместо журналов лежало довольно своеобразное чтиво для развлечения посетителей.
— «Лечение растяжений», том I, — прочитал я вслух. — «Нервы и сухожилия голеностопа». — Я рассмеялся.
— Что? — Руфь подняла серьёзные глаза.
— «История паса на выход» — не читала? Похлеще детектива, должно быть.
Она пожала плечами. Дверь кабинета Б. А. распахнулась и оттуда вышел Клинтон Фут, главный менеджер и распорядитель.
— Б. А. сказал, что ты можешь войти, — процедил он сквозь зубы, не глядя на меня.
Клинтон Фут был безобразен до невероятности. Его огромное лицо было усеяно прыщами и угрями, и все гадали, зачем он намеренно подчёркивает своё уродство. Преобладало мнение, что он не хочет, чтобы на него смотрели, когда он расхваливает тот или иной надувательский контракт.
Понятия чести и совести у Клинтона Фута начисто отсутствовали. Отношение к нему было единственным, в чём игроки команды были солидарны, — его все дружно ненавидели.
Бывший бухгалтер, Клинтон проявил себя волшебником переговоров — как с игроками, так и с телевидением. Он был самым преуспевающим менеджером в лиге. После моей первой встречи с Клинтоном я постиг одно из основных условий профессионального футбола — внимательное изучение контракта гораздо важнее, чем прорыв и гол, пусть даже в финальном матче. Игрок, умеющий вести дела, зарабатывает гораздо больше, чем самый лучший нападающий.
Б. А., стоя спиной к двери, писал что-то на доске. Услышав мои шаги, он повернулся, задёрнул шторки, отряхнул руки от мела и показал мне на стул.
У него были холодные глаза с наполовину опущенными веками, тёмное от загара, ничего не выражающее лицо. Бывший полузащитник, Б. А. поддерживал своё большое тело в великолепной форме и гордился тем, что, несмотря ни на что, ежедневно делает гимнастику. Живот был едва заметен под рубашкой с короткими рукавами, плотно облегающей торс. На левой стороне было вышито: «Тренерский состав Далласа».
Б. А. начал перебирать стопку «Характеристик игровых качеств футболистов». Помощники тренера просматривали видеозаписи каждой игры, оценивали действия игроков и выставляли им оценки. Полученные данные накапливались в памяти компьютера. В любой момент тренер мог затребовать и немедленно получить печатные данные на каждого игрока, характеризующие его действия в любом матче, серии матчей или отдельном игровом эпизоде. Не могла ускользнуть ни одна, даже малейшая деталь. Тренер взял мою характеристику и внимательно прочитал её.
— Ну, Фил, — сказал он, не отрываясь от листа, — как настроение? — Он поднял глаза, облокотился на стол и улыбнулся.
— Б. А., — начал я, — что я могу сказать? Мне не нравится сидеть на скамье запасных. Я считаю, что моё место на поле. Но вы думаете по-другому. Так что, — я выразительно пожал плечами, — буду ждать своей очереди.
— Фил, я знаю, что тебе не нравится сидеть на скамье. — Он прищурил глаза. — И мне не нужны игроки, которым это нравится. — Тренер замолчал на мгновение. — Однако нужно уметь терпеть и приспосабливаться. В таком положении немало игроков. Посмотри, например, на Ларри Костелло. — Он ткнул пальцем налево, в пустоту. — Ему тоже не хотелось сперва сидеть на скамье. Как и тебе. Но, когда я объяснил, что это для пользы нашего общего дела, на благо команды, он понял. И знаешь, мне даже кажется, что теперь ему нравится сидеть на скамейке запасных.
— Вряд ли мне когда-нибудь понравится сидеть на скамейке, — медленно произнёс я. — Но я готов примириться с этим и ждать своего часа.
— Запомни, — тренер выразительно поднял указательный палец, — не всем быть звёздами. Я знаю, ты считаешь себя чем-то особенным, но уверяю тебя… — Он помолчал. — Уверяю тебя — напрасно.
Б. А. попытался заглянуть мне в глаза, это ему не удалось, его взгляд рикошетом отлетел от моей скулы.
— Ты молишься когда-нибудь? — спросил он.
— Редко. — Не понимая, куда он клонит, я нахмурился и потряс головой.
— Я часто нахожу ответы на мои многочисленные вопросы в священном писании. — Он снова попытался взглянуть на меня добрыми глазами, но я наклонился, и взгляд его отскочил от моего лба. — Ты католик?
— Нет, но моя жена была католичкой. А меня выгнали из шестого класса воскресной школы. — Не понимаю, зачем я сказал ему это.
Его лицо вдруг покраснело.
— Хорошо, карты на стол. О’кей?
— О’кей, — согласился я, вспомнив, как Максвелл постоянно сравнивает, соизмеряет жизнь с карточной игрой.
— Итак, Фил. — Знаю, у тебя было немало трудностей. Твоя жена… развод. Я не считаю тебя виноватым, нет. Мы закаляемся в жизненной борьбе. Она делает нас сильней. И умней. Однако на прошлой неделе мне пришлось беседовать с тобой по поводу этого дурацкого маскарада — бороды… — Он замолчал и упёрся в меня жёстким взглядом. — А в тренировочном лагере ты написал на доске объявлений: «Клинтон Фут — педераст».
Я ответил, что моё авторство не было установлено.
— Дай мне закончить. Во всём этом видно одно — твоё мальчишество. Ты просто отказываешься воспринимать жизнь с должной серьёзностью. Я думал, что развод хоть чему-то научит тебя, ты одумаешься.
Про себя я отметил, что логика последней фразы Б. А. весьма сомнительна.
— Твои партнёры по команде, — продолжал он, — жалуются, что в раздевалке перед играми ты смешишь их. И даже на поле Этому нужно немедленно положить конец, ты меня понял? Нельзя играть всю жизнь!
— Перед вами моя характеристика, — сказал я. — Посмотрите, какую оценку дают моей игре. Сравните с Гиллом или любым другим игроком.
— Я прекрасно всё помню. Я сказал тебе три недели тому назад, что твоя игра статистически оценивается лучше всех. Однако… — Я громко, демонстративно вздохнул, прервав тренера на середине фразы. — Я этого не потерплю! — ударил он кулаком по столу.
— Извините.
— Итак, — продолжал он, мгновенно успокоившись, — твои оценки выше, но у Гилла есть нечто, не поддающееся оценке, делающее его истинным профессионалом. И часть этого «нечто», мистер Эллиот, зрелость. Чувство ответственности. Глядя на руины, в которые ты превратил свою жизнь, я думаю, что это чувство и тебе не помешало бы. Как и тому, чтобы продолжать играть у меня в команде.
Наступила тишина. Разглядывая свои ногти, я тихо вздохнул, пытаясь успокоиться.
— Б. А., — сказал я наконец. — Если вы на меня в претензии из-за моей незрелости, извините. Обещаю, что приложу все усилия, чтобы как можно скорее созреть. Но мне действительно не нравится быть запасным. И я буду ждать. Буду надеяться, что придёт время — моё время. — Я замолчал и посмотрел на тренера. — Что я могу ещё сказать?
Мой виноватый тон смутил его. Пытаясь скрыть это, он взял со стола мою характеристику и снова стал читать.
— Да, и ещё, — сказал он, не поднимая глаз. — Мне кажется, что ты слегка теряешь скорость. Постарайся сбросить фунтов пять.
Я кивнул.
— Ну, я рад, что мы поняли друг друга. Играй, как играл последние недели, и ты здорово поможешь команде. И не забывай — команда не может состоять только из звёзд первой величины. Тренировка сегодня в час дня.
Я встал, повернулся и вышел из кабинета. Тренер прав. Мне действительно недостаёт зрелости. Вдобавок моё тело искалечено и я стремительно старею. Ничего не попишешь.
По дороге на тренировку я мысленно прокручивал разговор с Б. А. и думал о своём будущем в футболе.
Да, поведение моё было не безупречным. Но что моё поведение по сравнению с моими травмами? Пять серьёзных операций, бесчисленные растяжения, разрывы мышц, вывихи. Я знал, что всё это заложено в памяти компьютера и — как на суде присяжных — может быть в любой момент обращено против меня. Правда, мне удалось немного исказить диагностическую картину моих травм. Я придумывал незначительные, мелкие травмы, чтобы скрыть серьёзные. Но и мелких набралось уже достаточно.
Было без пятнадцати одиннадцать, когда я остановился на стоянке у здания клуба. Просмотр фильмов был назначен на половину двенадцатого. Оставалось время, чтобы принять горячую ванну со стремительно мчащейся по кругу водой, размять мышцы и убедить массажистов и тренеров, что я в великолепной форме. Боль, пронзившая спину и ноги, как только я начал вылезать из машины, напомнила об обратном. Я остановился у доски объявлений и в стотысячный, должно быть, раз прочитал текст, висевший на доске с незапамятных времён:

ВНИМАНИЕ!!!
Все игроки обязаны носить костюмы и галстуки в гостиницах, аэропортах и т. д. Давайте поддерживать репутацию команды.
Клинтон Фут, главный менеджер.

Пять чернокожих игроков сидели на покрытом синим ковром полу раздевалки. Как всегда, они играли в карты. Денег видно не было, однако игра, по всей вероятности, приносила им массу удовольствия. Они то и дело взрывались хохотом и шлёпали друг друга по ладоням. Казалось, жизнь у негров веселее некуда.
Мне пришлось перешагнуть через них на пути к своему шкафчику.
— Эй, приятель, смотри под ноги!
— Извините, ребята.
— Ничего, топчи красные масти сколько угодно, но попробуй наступить на чёрные! — Раздался взрыв хохота и звучные хлопки ладоней. Да, они действительно умели веселиться.
Я опустился на скамейку перед своим шкафчиком и разделся. На дне шкафчика валялась куча грязных сырых маек, гетр, трусов, несколько старых планов игр и полдюжины писем от поклонников вошёл в массажную.
Глухой рёв водоворотов в ваннах, завывающая музыка, доносящаяся из поиемника массажиста, то и дело прерываемая треском помех, громкие голоса игроков, что-то кричащих друг другу, и непрерывное движение — сюр в чистом виде, да и только.
Это было место, где гасили одни чувства и возбуждали другие. Комната, в которой почти зримо присутствовали ярость, боль и страх. Физическую боль глушили болеутоляющими средствами, успокаивали наркотиками, а через поры, открывающиеся после разогревания и массажа, выходила ярость. Воздух пульсировал неукротимой человеческой энергией.
Обе ванны были заняты. Я подошёл к шкафчику с медикаментами. Он был заперт.
— Эй, Эдди! — позвал я массажиста Эдди Рэнда.
— Ну? — Эдди поднял голову, оторвавшись от наполовину забинтованного голеностопа.
— Мне нужны таблетки, — сказал я. — Кодеин номер четыре. — Минутку. — Он снова принялся за голеностоп.
— Да брось мне просто ключи, — сказал я.
— На прошлой неделе бросил одному — потом пришлось брать рецепты и заново получать все лекарства.
— Ну-ну. — Я принялся танцевать под песню Лоретты Линн, звучащую из приёмника и постоянно прерываемую помехами.
— Классная певица, — сказал я Рэнду, не прекращая танца.
— Кто? — Рэнд вытащил из кармана связку ключей и искал нужный.
Я кивнул в сторону радио. Рэнд покачал головой.
— Мне встречалось немало игроков со странностями, Филип, сказал он, отпирая шкафчик, — но ты, вне всякого сомнения, превосходишь… чёрт побери, прекрати дурацкую пляску! Сколько тебе?
— Чтобы до воскресенья хватило. Перед игрой я снова к тебе подойду. — Я протянул руку, он положил мне на ладонь пакетик с двадцатью таблетками кодеина номер четыре.
Одна из ванн освободилась. Я положил таблетки на полку, снял майку и опустился в горячую бурлящую воду. Нервные окончания стали понемногу успокаиваться, смягчались растяжения и прочие травмы, давние и недавние, но тупая боль в нижней части спины не уходила.
— Привет, парни! — появился в дверях Конрад Хантер.
Он был владельцем футбольного клуба. Десять лет назад он заплатил за него полмиллиона долларов. Сейчас цена превышала тринадцать миллионов. Штаб-квартира «КРХ Холдинг, Инкорпорейтед» находилась на тринадцатом этаже небоскрёба в центре города. Большая цифра «13» на дверях его компании показывала, что Конрад не суеверен. Имея двести миллионов долларов, он мог себе это позволить.
Конрад Хантер относился к своей команде, как к семье. Во время тренировочных сборов пятеро его детей жили на одном этаже с ветеранами команды. После двух лет пребывания в команде игрок автоматически становился членом семьи — но ни одному из игроков, чем-то не угодивших Конраду или кому-то из его детей, не удавалось дотянуть до этого срока. Я заслужил это право несколько лет назад, однако всячески старался не пользоваться семейными привилегиями. Я предпочитал взбираться на этаж выше и жить вместе с новичками, чем рядом с его детьми, страдающими манией величия. Я часто видел, как они подслушивали у дверей, чтобы передать затем новости своему отцу.
Я играл в футбол тогда и там, когда и где этого хотел Конрад Хантер. Это было делом моей жизни. Но порой меня удручала мысль, что дело моей жизни — принадлежать пятидесятилетнему набожному католику и мультимиллионеру, обожающему бродить по раздевалкам.
— Привет, Фил! — Конрад подошёл к моей ванне. На нём был белый, без единого пятнышка тренировочный костюм и новые адидасовские кроссовки. — Как спина?
— Отлично, Кон, — ответил я. — Никогда не чувствовал себя лучше.
Он кивнул и несколько раз подпрыгнул на носках.
— Не пробовал такие? — спросил он, показывая на новые кроссовки.
Я покачал головой.
— Подарок Билла Бобертса из «Адидас». — Он сделал несколько боковых движений, проверяя сцепление зелёно-белых кроссовок с полом. — Лёгкие. Плотно обхватывают ногу. Попробуй как-нибудь.
Я кивнул.
— Ты здорово играл в прошлое воскресенье. Я гордился тобой. Даже сегодня утром, по дороге в церковь, дети говорили о твоём потрясающем перехвате. — Конрад с семьёй ежедневно ходил к причастию.
— Эммет звонил сегодня утром из Чикаго, — продолжал Конрад. — По-моему, он собирается жениться.
— Прекрасно, — сказал я. — Прекрасно.
Эммет Джон Хантер был на пятнадцать лет моложе своего брата Конрада. По-отцовски Хантер — старший прощал Хантеру — младшему его промахи, его провалы. Эммет был жирным и неприятным. Его исключали по очереди из каждого колледжа на Среднем Западе.
Наконец ему удалось закончить вечерние курсы по управлению коммерческой деятельностью. В награду за это Конрад назначил Эммета президентом клуба.
— Ты нравишься Эммету, — сказал Хантер. — Да и мы с детьми любим тебя. Почему бы тебе не подумать серьёзно о том, чтобы остепениться и всё же стать членом нашей семьи?
— Ты хочешь, чтобы я женился на Эммете?
— Боюсь, он слишком влюблён в Джоанну, — засмеялся Конрач Левушка Эммета нравилась Конраду, и он гордился выбором младшего брата.
— Это чудесная девушка, — продолжал Конрад. — Ты, кажется, знаком с ней?
Я кивнул.
— Она — именно то, что не хватает Эммету, чтобы взяться за ум, — задумчиво сказал он. — Может быть, тогда я перестал бы посылать его на эти идиотские заседания руководства лиги. Пусть помогает мне управлять клубом в Далласе.
Я поднял правую ногу, направил струю воды на подколенное сухожилие, причинявшее мне постоянную боль.
— И тебе бы пора снова подумать о женитьбе, — сказал Хан-тёр, рассеянно проводя пальцем по извилистому шраму на внутренней стороне моего правого колена. — Она была католичкой, не так ли?
— Да, но это…
— У вас был церковный брак?
— Да, но было бы несправедливо винить её одну. Знаешь, ведь у нас нелёгкая жизнь, — сказал я и подумал: откуда ему знать?
— Это не оправдание. Если она была католической веры, то должна была понимать, что брачный обет вечен. Вся эта история очень неприятна. — Взгляд Конрада упал на белую морщинистую линию, проходящую от моей правой икры через лодыжку до ступни. — Как твой голеностоп?
— Лучше быть не может! — соврал я. — Поразительно, но я чувствую себя гораздо лучше, чем когда впервые вышел на футбольное поле.
— Рад, очень рад. — Его глаза внимательно, ничего не упуская, осмотрели моё обнажённое тело. — Не забудь серьёзно подумать о моём предложении. Я ничего не обещаю, но для хорошего парня место в семье найдётся.
Я опустил ногу в воду, подальше от его любопытного взгляда.
— Ладно. — Он отодвинулся от ванны и потянулся. — Пойду займусь гимнастикой. — Он хлопнул себя по животу обеими руками, повернулся и пересёк раздевалку.
Я облегчённо вздохнул. За все годы, которые я провёл в Далласе, Хантер так и не понял, что я собой представляю.
Конрад Хантер приходил почти на каждую тренировку, пробегал несколько кругов, делал упражнения во время разминки, работал с тяжестями. Затем, стоя у бровки, окружённый помощниками тренера и сотрудниками клуба, он наблюдал за пасами, пробежками, ударами, обсуждая действия отдельных игроков и команды, указывая на ошибки, подбадривая или критикуя игроков и тренеров. Конрад Хантер и его брат Эммет владели 90 процентами акций клуба. Остальные десять процентов делили между собой Б. А. и Клинтон Фут.
Глубоко религиозный человек, Хантер каждый день ходил в церковь Святого Сердца, в двух кварталах от стадиона, и обсуждал с монсиньором Твиллем самые разные вопросы — от спасения до хорошего защитника. Он ездил с командой на каждый матч, и Хантер часто обращался к нему с просьбой «сказать несколько слов для вдохновения игроков независимо от их религиозной принадлежности» перед особо важными играми.
В трудные для команды времена ходили слухи, что отцу Твиллу было нелегко объяснить Господу тонкости эшелонированной атаки.
Я взглянул через пенящуюся воду на ноги, которые только что разглядывал Хантер. Тонкие белые шрамы были едва заметны. Не считая длинного шрама на колене, напоминающего об операции после обширного разрыва связок, вокруг коленной чашечки виднелись три небольших надреза. Они были нужны для того, чтобы легче удалять кусочки суставных хрящей, время от времени отрывающихся под чашечкой. Бежишь на полной скорости и вдруг в коленный сустав попадает кусок хряща размером с монетку в двадцать пять центов — от боли и собственное имя забываешь. К счастью, это случалось во время матчей всего дважды, и мне удавалось выдавить их из сустава прежде, чем кто-то успевал заметить.
Шрам вокруг голеностопа был результатом сложного перелома со смещением кости, произошедшего из-за глупого столкновения со свободным защитником нью-йоркской команды и штангой ворот на стадионе «Янки». Ни защитник, ни штанга не пострадали.
Встав в ванне, я взял полотенце из стопки, лежащей рядом на скамейке. Ноги всё ещё болели. И то место в нижней части спины, куда врезалось колено линейного защитника, пульсировало острой болью. Придётся снова принять кодеин.
Во вторник мы просматривали фильмы, снятые на матче в воскресенье. Сидеть в тёмном зале на холодном металлическом складном кресле и видеть, как твоя ошибка мелькает на шестифутовом экране вперёд, назад, в замедленном темпе и останавливаясь в стоп-кадре, было мучением. Каждый неудачный шаг, падение, упущенный мяч тщательно рассматривались и анализировались. И монотонный голос Б. А. мог самых сильных мужиков превратить в трусов.
— А теперь вот что посмотрим, — Б. А. прокрутил ленту обратно, так что игроки пролетели в воздухе и встали на ноги, образовав нашу наступательную линию, приготовившуюся к схватке.
— Ричардсон, о чём ты думал в этот момент? — Тренер остановил фильм, едва игроки сделали шаг вперёд. Томас Ричардсон занимал место получетвертного. Непокорный чернокожий в этом эпизоде заменил Энди Кроуфорда. — И чем ты, интересно, думал?
В темноте раздался нервный смех.
— Да, сэр, — сказал Ричардсон. — Я не был уверен, мне казалось…
— Ты знаешь, что надо делать, когда кажется, — перебил его Б» А. и снова пустил фильм. Ричардсон не понял плана атаки и не успел поставить заслон бегущему крайнему линейному. Главный тренер молча прокрутил эпизод пять раз. Тишина была мучительной.
Мне нечего было беспокоиться в первой половине фильма, потому что меня выпустили на поле только в четвёртом периоде.
Б. А. придерживался мнения, что во время просмотра нужно отмечать только ошибки, а «за хорошую игру нам платят». Он также считал, что игроки «должны знать, кто подвёл команду» во время матча.
Мой перехват мяча в прыжке прошёл почти незамеченным, хотя некоторые из игроков не удержались от вздоха восхищения. Я покоился на облаке удовлетворения собой, фильм почти уже кончился, когда от голоса Б. А. все внутренности у меня свело вдруг.
— Эллиот, — сказал он негромко. — Погляди.
Мы наклонились, готовясь к атаке крылом. Я стоял в двух ярдах от правого края. Мне нужно было поставить заслон крайнему линейному и дать возможность Энди Кроуфорду обойти его с внутренней стороны.
— Ты даёшь ему возможность выбрать позицию, — прокомментировал тренер мои перемещения и стойку возле огромного линейного, намеревавшегося достать Энди. Я стоял почти выпрямившись. Это было опасно.
— Видишь, что происходит, когда начинается звёздная болезнь, — холодно заметил Б. А.
Я позволил линейному подойти слишком близко, он схватил меня за щитки на плечах и стал толкать перед собой, прикрываясь и ожидая нужного момента, и когда Кроуфорд попытался обойти его, гигант-линейный оторвал меня от земли и телом моим сбил Энди. Это было унизительным зрелищем. Глядя, как противник размахивает мною, словно бейсбольной битой, весь зал покатывался от хохота.
— Я не вижу ничего смешного, — холодный голос Б. А. восстановил тишину. — Подобная глупость может стоить нам чемпионского звания. И десятков тысяч долларов.
Он прокрутил сцену пять раз. Она начала походить на отрывок из балаганного спектакля.
Просмотр фильмов завершился, и в зале зажёгся свет.
— Теперь, — Б. А. вышел вперёд и повернулся к нам, — внимание! Всем быть на поле в трусах и шлемах. Разминка и силовые упражнения через десять минут. Сталлмон, останься, я хочу поговорить с тобой.
Мы пошли к своим шкафчикам, а Сталлмон, полузащитник, игравший в команде третий год, остался сидеть.
В раздевалке заведующий снаряжением очищал шкафчик Сталлмона. Мы молча переглянулись.
— Карта и сэндвич на дорогу, — пробормотал кто-то едва слышно.
Когда мы вернёмся в раздевалку после тренировки, Сталлмона уже не будет.
— Начали! Раз… два… три…
Двадцать лиц налились кровью от напряжения (точнее, девятнадцать — я притворялся). Команда принялась за парные упражнения. Процедура была простой: десять секунд упора или тяги с преодолением сопротивления, чтобы истощить отдельные группы мышц, затем ещё десять секунд движений для укрепления мышц. Всего было пятнадцать различных упражнений. Подобная разминка использовалась перед тренировками во многих командах национальной футбольной лиги.
— восемь… девять… десять… закончили!
Максвелл отпустил канат, и я, изображая, что напрягаюсь изо всех сил, начал проделывать серию движений. Мы с Максвеллом на разминках и тренировках чаще всего были партнёрами и давали друг другу возможность сачкануть, лишь делая вид, что затрачиваем огромные усилия.
Раньше Б. А. использовал другую систему разминки и укрепления мышц. Мы работали с тяжестями и глотали кучу разных витаминов и стероидных препаратов для наращивания мышечной массы. Но после того как у двоих игроков обнаружили камни в почках, а третий начал мочиться кровью, тренер отказался от этой системы.
— Следующее положение. Приготовились… Начали! Раз… два… три…
Мы с Максвеллом сдерживали дыхание, отчего кровь приливала к лицам, со стороны казалось, что мы вот-вот лопнем от напряжения. Когда эта часть разминки завершилась, мы даже не вспотели.
Затем были гимнастические упражнения. Затем перебрасывание мячей ногами и несколько ускорений. Тренировка во вторник была короткой. Её целью было размять и разогреть мышцы после воскресного матча. Завершалась тренировка отработкой пасов и их приёмом для защитников и игроков второй линии, тогда как линейные занимались постановкой заслонов. Мне доставляло удовольствие получать пасы, и я до изнеможения работал над пробежками с мячом.
— Прорыв направо. Внутренняя атака. На счёт два…
Я подбежал к пятнадцатиярдовой линии, стараясь не смотреть на то место, где мяч должен опуститься мне в руки.
— Четыре, три. — Максвелл называл воображаемое расположение защитной линии.
Я предпочитал широкое поле зрения более быстрому старту с трёх точек и стоял выпрямившись.
— Раз… два…
Я сорвался с линии, глядя защитнику прямо в глаза и уклоняясь вправо, стараясь заставить его защищать свою позицию, перемещаясь вместе со мной. Он поддался на мой финт и сделал пару шагов к боковой линии.
Три, четыре, пять шагов. Я продолжал смещаться, он отступал и двигался к краю поля.
Я уследил толчок правой ногой и без всяких финтов, резко повернулся и проскочил внутрь под углом в сорок пять градусов. Внешний линейный, старающийся закрыть свою зону, промелькнул рядом. Ещё четыре шага, и я буду рядом со средним линейным. Я оглянулся, ища мяча — Максвелл уже бросил его, — через мгновение он опустился мне в руки, за целый шаг до линейного, бесполезно размахивающего рукой, поднятой вверх. Чёрт побери, до чего мне нравится ловить мяч!
— О’кей! — Глаза Максвелла сияли. — Сейчас сделаем шестёрку и прорыв в зачётное поле. Прорываемся справа. Правым крылом наружу. На счёт раз!
Когда я занял исходную позицию, всё тело моё дрожало от нетерпения. Да, в напряжении нервов, сил, воли есть радость, оно может пьянить почище алкоголя и наркотиков.
— Раз! — Опустив голову, я рванулся с линии, слыша только свист воздуха в прорезях шлема. Один шаг… второй… третий… Я снова смещался вправо. На этот раз защитник отступал назад, защищая свою позицию с внутренней стороны и отдавая мне боковую линию.
Ещё два шага — и я провёл ложный финт, делая вид, что намереваюсь прорываться с внутренней стороны. Защитник сместился внутрь поля и наклонился, готовясь рвануться к мячу.
На третьем шаге я повернул голову и оглянулся, ища мяч. Максвелл поднял его высоко над головой и сделал ложный замах в моём направлении. Мгновенно я оттолкнулся левой и помчался к боковой линии, проскочив мимо защитника, старающегося закрыть мне дорогу по центру.
Три стремительных шага к боковой линии, и я снова оглянулся на Максвелла. Мяч был уже в воздухе, я поднял руки и принял его на кончики пальцев, прижал к боку одной рукой и небрежно пробежал в зачётную зону. Мне хотелось прыгать, колесом ходить от радости. Я уже много лет проделывал это — прорывался в зачётную зону, — но никак не мог привыкнуть, для меня это не становилось обыденным тренировочным упражнением.
Даже в массажной чувство этакой телячьей радости не покидало меня. Я знал, что, как только действие кодеина кончится, снова наступит депрессия. К тому же я вспомнил, что не включён в стартовый состав. Я походил вокруг шкафчика с медикаментами, но он был заперт. Эдди Рэнд наполнял ванну, только что продезинфицированную.
— Ноги?
— И нос, — ответил я.
— Заниматься твоей красотой уже поздно. Забирайся в ванну, погрей ноги в горячей воде минут двадцать, потом двадцать минут контрастной ванны, и, если останется время, я обработаю твоё подколенное сухожилие ультразвуком.
— Эдди, у меня болит кисть, когда я делаю вот так. — Я продемонстрировал кольцевое движение кистью. — Иногда очень болит. Что мне делать?
Рэнд внимательно посмотрел, как я вращаю кистью, и нахмурился. Покачал головой.
— Не делай, как ты показал. Лезь в ванну.
Через полтора часа я вышел из массажной. Я чуть не сварился в кипятке, промёрз до мозга костей в контрастной ледяной ванне и попал под стерилизующий ультразвук. Все двадцать четыре удовольствия.
Я свернул за угол и вошёл в сауну. Все полки маленькой комнатушки со стенами из кедра и температурой в сто двадцать градусов были заняты массивными бело-розовыми потными телами. Я поднял руки и, взмахнув, запел «Благослови вас Господь, весёлые господа», делая отчаянные жесты в стиле Фреда.
Никто даже не улыбнулся. Я откашлялся и сел на пол около двери. Откинувшись на кедровую стенку, я почувствовал, как обжигающий сухой жар понемногу открывает мои забитые поры. Горячий воздух входил в носовые пазухи, облегчая дыхание. Я сделал несколько глубоких вдохов. Казалось, воздух проникает в лёгкие и тут же исчезает через открывшиеся поры. Мне не хватало кислорода. Я вцепился зубами в полотенце. Первые минуты в сауне всегда были самыми трудными.
— Мне в голову пришла мысль, — сообщил всем Медоуз. Ему в голову каждую неделю приходила мысль, и она зависела от результатов предыдущей игры и его личных успехов. — Мы слишком мало работаем на тренировках — потому сдыхаем уже в третьем периоде.
Неделей раньше ему пришла мысль, что, наоборот, мы устаём на тренировках и поэтому не выдерживаем до конца игры высокий темп.
— Чёрт бы тебя побрал, Медоуз, к тебе в башку всегда забираются самые идиотские мысли, — донеслось с верхней полки. Там расположился Тони Дуглас, центральный линейный.
— Нужно сделать по крайней мере десять ускорений для постановки дыхания в конце каждой тренировки, — закончил Медоуз.
— Туфта! — раздражённо отозвался Дуглас.
Наступила тишина. Игроки, исходя потом, о чём-то думали.
Ларри Костелло, который, по словам Б. А., «любил сидеть на скамейке», сидел на нижней полке, подперев голову руками и глядел вниз.
— Что случилось, Ларри, неужели ты превысил вес? — в голосе Дугласа звучало злорадство.
— Да, я превысил долбанный вес! — Костелло был защитником из второго состава. Ему было за тридцать, у него часто болели колени. Поскольку он редко играл по воскресеньям, вынужденный трёхдневный отдых приводил к тому, что ему было трудно сохранять предписанный вес.
— И намного?
— На четыре фунта. — В голосе Костелло было отчаяние. Ему приходилось содержать семью — жену и троих детей. Никаких надежд па будущее у него не было, потому что ничего, кроме футбола, он не знал.
— Чёрт побери, двести долларов!
Костедло ходил в сауну каждый день. При штрафе в пятьдесят долларов за каждый лишний фунт, ему ничего другого не оставалось.
— У меня всё рассчитано, — пробормотал Костелло, уставившись в пол. — Я считаю капли, падающие с кончика носа. Сто капель — один фунт веса. Сижу и считаю.
Я встал и бросился в душевую. У меня едва проступил пот. Прохладный душ освежил меня. Одеваясь, я испытывал чувство приятной усталости, всегда приходящее после хорошей нагрузки.
Автомобиль мчался по центральному шоссе, гремела музыка, окна были закрыты, и кондиционер включён на максимальный холод. Казалось, я плыву по направлению к центру Далласа. Был вечерний час пик, и я ехал навстречу потоку машин, мчавшихся на север, в пригород. Мимо проносились сотни, тысячи остекленевших глаз, стиснутых челюстей и рук, сжимающих руль. Они, благодарные, что прошёл ещё один день и мир не рухнул, торопились домой: выпить мартини, поджарить вырезку на лужайке за домом, накричать на детей, лечь с женой в постель, сделать попытку и потерпеть неудачу, смириться и, отвернувшись, заснуть.
Я кивал головой в такт Мику Джэггеру:
Я сказочно богат и знаменит…
Я мчался к пятьдесят второму этажу небоскрёба Хантера, где размещался «Клуб Королевских Рыцарей».
Огромные окна, занимающие всё пространство от пола до потолка, делали клуб самым приятным местом в городе для того, чтобы сидеть и пить сколько душе угодно, наслаждаясь панорамой Далласа в вечерний час коктейлей делового мира.
Небоскрёб КРХ назывался по имени владельца — Конрада Р. Хантера. В нём размещался штаб корпорации «КРХ Системз Инкорпорейтед», электронной фирмы Хантера, являющейся главным источником его богатства. «Системз Инкорпорейтед» производила истребители и Системы наведения реактивных снарядов для министерства обороте и была основным поставщиком вооружения, применявшегося в Юго-Восточной Азии.
Я вошёл в лифт, идущий без остановок до последнего этажа. Двое мужчин в одинаковых серых костюмах оборвали разговор и угрюмо молчали в течение всего подъёма, так как я напевал про себя и вообще почти непроизвольно старался смягчить напряжёнку, возникшую почему-то в лифте. Двери лифта раздвинулись, мы вышли в полумрак вестибюля клуба.
— Что будем пить? — бармен, коротко стриженный, в клетчатом жилете, положил передо мной салфетку.
— Пиво.
— «Куэрз»?
— Нет, «Будвайзер».
Я посмотрел в окно на северную часть Далласа. Ландшафт был плоским, без каких-либо заметных топографических отличий, если не считать пары маленьких прудиков, именуемых озёрами. Небо было ясным, но пиковый час смог делал панораму города нечёткой, расплывчатой. Темнело, по шоссе тянулись гирлянды фар.
Тут и там в зале клуба стояли группы безупречно одетых, холёных, уверенных в себе мужчин.
— …Я так и сказал мерзавцу: замечу у него хоть грамм, отведу в полицию, — говорил мужчина с седыми бачками, стоявший с тремя своими собеседниками позади меня. — Я поступлю так же, как Джон Готье.
Джон Готье, крупный биржевой маклер, недавно застал свою пятнадцатилетнюю дочь занимающейся любовью и курящей при этом марихуану. Он немедленно отвёз её в психиатрическую лечебницу, где её подвергли серии электрических шоков. Недавно преуспевающий маклер, как сообщили в местном журнале, с удовлетворением отозвался о результатах лечения, сказал, что его дочь вернулась домой «неузнаваемо тихой».
— А вы знаете, как с ними поступают в Испании? Услышав знакомый голос, я обернулся, и тут же пожалел об этом.
— Фил Эллиот! — Голос принадлежал Луи Лефлеру, богатому торговцу недвижимостью и близкому другу Конрада Хантера. Я встречался с ним на нескольких ленчах, организованных нашим клубом. — Давай к нам, — пригласил он.
Я повернулся, четвёрка подошла ближе к бару и окружила меня.
Лефлер представил меня остальным. Я приподнялся со стула, крепко пожал руки. Имена промелькнули мимо моих ушей.
— Так вот, — продолжал Лефлер, — мы с Мартой были в Мадриде месяц назад — хиппи там приговаривают к шести годам тюрьмы за курение марихуаны.
— Я тоже слышал об этом, — подтвердил толстый мужчина с красным лицом, испещрённым лопнувшими кровеносными сосудами. — Да, там знают, как с ними обращаться.
— Могут говорить что угодно о Франко, — продолжал толстяк, — но я был там в прошлом году и остался очень доволен. Всё дёшево. Улицы чистые, и поезда ходят точно по расписанию. Он знает, как держать в руках народ, уж поверьте.
— То же самое говорили о Гитлере, — выпалил я не думая.
— Что? — Толстяк посмотрел на меня в замешательстве. — Да, конечно. Ты прав, он тоже умел делать это. — Его глаза засияли. — Можно говорить о диктаторах что угодно, но порядок они наводить и поддерживать умеют.
— Это уж точно, — кивнул я, подмигивая Лефлеру.
Когда я был ещё женат, Лефлер пригласил меня с женой к себе домой на коктейль. Как только мы вошли, Луи протянул нам два коктейля, представил присутствующим и произнёс клятву преданности американскому флагу.
В конце нам раздали бумагу и карандаши, попросив назвать цех, кто, по нашему мнению, был коммунистом, употреблял наркотики или просто подозрительно себя вёл. Я не решился отдать обратно чистый лист бумаги, поэтому написал имя своей жены.
— А ты что об этом думаешь, Фил? — Мужчина с бачками смотрел на меня. Он был похож на рождественского поросёнка.
— О чём? — заметив, что мой стакан опустел, я повернулся К бармену. — Ещё одно пиво, пожалуйста.
— О смертной казни, — не отставал мужчина с бачками. — Какое у тебя мнение о смертной казни?
— Что-что? — Я слышал его голос совершенно отчётливо, но показалось на мгновение, что он говорит на каком-то другом языке. Должно быть, марихуана тому виной.
— Я говорю о смертной казни тех, кто продаёт наркотики. Замечательно! Смертная казнь. Во рту у меня пересохло — когда же он принесёт моё пиво? Я оглянулся, но бармена не было.
— Видите ли… я бы не стал приравнивать марихуану к героину… Чёрт! Неужели я не мог сказать что-нибудь поумней?
Сзади послышались спасительные шаги бармена. Моё пиво. Я взял бокал и выпил половину. Всё постепенно становилось на свои места. Я сделал ещё глоток и сказал:
— Мне кажется, что смертная казнь — это слишком, независимо от преступления. — Ни к чему не обязывающее и гуманное заявление — им можно гордиться.
— Да, пожалуй, Фил прав, — согласился кто-то.
— Хватит о казни, давайте о футболе, — вмешался краснолицый. — Что твои ребята говорят о предстоящем матче в Нью-Йорке?
— Наверное, выиграем. Хотя загад, как говорится, не богат.
— Мне не забыть, как ты в Нью-Йорке столкнулся со штангой, — сказал мужчина с бачками, кивая головой. — Я думал, ты уже не встанешь.
— Я тоже так думал. Просто уверен был.
Все засмеялись. Меня всегда удивляло, как ведут себя в присутствии известных футболистов бизнесмены, распоряжающиеся миллионами долларов и тысячами человеческих жизней. Они напоминали чем-то молоденьких девушек.
— Да, в прошлом году тебе пришлось несладко.
— Сладкого мне досталось мало и в этом году.
Они снова почему-то рассмеялись — и перешли на мои травмы.
— Скажи, Фил, а что у тебя больше всего болело?
— Геморрой несколько лет назад.
Опять хохот. Да, и я могу веселиться со сливками делового мира Далласа.
— А если серьёзно?
— Спина, пожалуй.
— В матче против Кливленда?
— Да, я порвал мышцы и сломал несколько рёбер.
— Тебе сломали, — поправил Лефлер.
— Когда болит спина, — заметил мужчина с бачками, — даже на бабу не влезешь. Кто тебе больше нравится, Юнитасх или Старр?
— Оба играют здорово. — Сравнивать игроков мне представлялось дурацким занятием.
— Мне Юнитас больше нравится, — сказал Лефлер.
Я дал знак бармену и спросил остальных, не хотят ли оним ещё. У всех были полные стаканы, поэтому я заказал пиво только себе.
— «Куэрз»? — Новый бармен сменил коротко стриженного.
— Нет. — Я хотел заказать «Будвайзер», но передумдал. — «Дерлз».
— У нас его нет, — ответил бармен. — Может, «Куэрз»?
— Нет, тогда «Будвайзер». — Я почувствовал укол ностальгии. Легенда Среднего Запада угасала, и вместе с ней наступил конец монополии техасского пива. Всё это печально.
— Как вам нравятся мои брюки? — внезапно произнесс Луи. Он вышел на середину нашего полукруга и повернулся, демонстрируя их. Такие брюки, сшитые из хлопчатобумажной полосатой ткани, были в моде в Ист-Лэнсинге в конце пятидесятых.
— Здесь, в универмаге Джека, они стоят сорок пять» долларов, — продолжал он. — А когда мне приходится бывать в Гонконге, я покупаю их за пятнадцать долларов.
— Когда будешь там в следующий раз, купи мне две пары, — проявил интерес мужчина с бачками.
— Две пары?
— Одну пару, чтобы накласть на неё, а другую, чтобы прикрыть сверху.
Смех. В чувстве здорового бизнесменского юмора, подумал я, им не откажешь.
— Я встретил Конрада в «Уиндвуд Хиллз» в прошлое воскресенье, — сменил тему мужчина с бачками. «Уиндвуд Хиллз» был самым богатым клубом Далласа. Он открылся недавно. Конрад Р. Хантер был одним из основателей. — Он пробовал новые клюшки для гольфа, ожидая партнёров.
— Да, мы играли с ним в прошлый уикэнд, — сказал Луи. — С нами был Чарли Стаффорд. Он завёл старика Кона на пятой лунке, и тот загнал свой мяч в воду.
Взрыв хохота.
Я извинился и вышел. Стоя перед чёрным писсуаром с позолоченной арматурой, я разглядывал роскошный, как дворец, сортир, с кранами, покрытыми накладным золотом, огромными дверями Ручной работы и настенными панелями из ореха.
Сзади ко мне неслышно подкрался крохотный чернокожий и стал энергично смахивать щёткой пылинки с моих плеч. Не обращая на него внимания, я продолжал осмотр туалета. «Да, — думал я, — в галерею ходить не надо». Прямо над писсуаром на ореховой панели было нацарапано: «Конрад Хантер — козёл!»
Было уже пятнадцать минут восьмого, когда я выехал на шоссе, направляясь к Джоанне. По радио передавали последние известия. Один из жителей Далласа был признан невиновным в убийстве шестнадцатилетнего юноши, забравшегося в его гараж за инструментами, — он дважды выстрелил юноше в голову и ушёл, оставив труп. Начальник городской полиции предупредил, что в тех районах, где преступность особенно высока, полиция будет применять оружие «более активно». За последние 24 часа в городе было совершено двенадцать вооружённых ограблений.
Я проехал мимо «Норд Даллас Тауэрз». Окна десятого этажа были освещены. Там просматривали фильмы о нью-йоркской команде и разрабатывали стратегию игры, готовясь к воскресенью.
В кабинете Клинтона Фута горел свет. Главный менеджер тоже работал допоздна. Я вспомнил разговор в его кабинете. В конце марта пришло письмо (на бланке, начинающемся словами «Уважаемый игрок!»), извещающее меня о том, что срок моего контракта истёк и клуб намеревается его продлить. Я тоже ответил на бланке и тут же был вызван по телефону в «Норд Даллас Тауэрз». Кабинет Клинтона, пахнущий свежей краской, был расположен на углу здания. Одна стена была завешена огромной фотографией билета на финал Суперкубка. Мебель была из нержавеющей стали. На кофейном столике лежал полный набор футбольных программ за прошлый год.
Когда секретарша впустила меня в кабинет, Клинтон говорил по телефону. Жестом он пригласил меня сесть, продолжая разговор.
— Нет. Нет. Ни в коем случае. — Он постукивал по полу ногой. Клинтон проводил в кабинете много времени и часто прибегал к допингу, которым снабжал его врач клуба. То, как часто стучала его нога, было верным признаком, что таблетки действовали. — Нет. Нет. — Он бросил трубку и взял со стола лист бумаги. Это было моё письмо на бланке.
— Перед тем как перейдём к делу, скажи, зачем ты прислал этот дурацкий бланк?
Напечатанный на ротаторе бланк начинался словами «Уважаемый менеджер!»
— Вы прислали мне бланк. Можно было просто позвонить по телефону. — Слишком у меня много дел, чтобы думать об этакой ерунде. — Он смял моё письмо и бросил в корзину.
Я не предполагал, что бланк так его рассердит. И уж никак не хотелось пропускать мяч в свои ворота накануне важных для меня переговоров.
Переговоры с Клинтоном всегда были исключительно трудными по трём причинам. Во-первых, ему принадлежала часть акций клуба, и он получал процент от прибыли. То есть часть денег, сэкономленных Клинтоном на работе игроков, поступала в его карман. Во-вторых, Клинтон никогда не говорил игрокам правду по поводу их положения в клубе — он считал, что игроку не нужно знать больше, чем требуется для успешной игры в ближайшем матче. И в-третьих, Клинтон был непревзойдённым мастером наводить тень на плетень.
Переговоры об условиях контракта были неприятным и бесчестным делом. В них не было правил, ход переговоров разительно менялся в зависимости от того, с кем они велись.
— Ну что ж, Фил, — Клинтон смотрел на записи в блокноте. Затем он положил его на стол и посмотрел мне прямо в глаза. Человек, славящийся умением извлекать миллионные прибыли чуть ли не из воздуха, собирался надуть дурака на несколько жалких тысяч. — Сколько ты хочешь получить?
— Видите ли, Клинтон… — У меня сел голос, я беспокойно заёрзал в кресле. Откашлявшись, я начал снова: — Видите ли, в прошлом сезоне я был в стартовом составе. Мы заняли первое место в лиге, я сделал тридцать перехватов, так что…
— Из них только два закончились прорывами в зачётную зону. — Я был уверен, что он не забудет об этом. Его глаза были прикованы к блокноту.
— Совершенно верно, — ответил я, — но двадцать из тридцати привели к пасам, завершившимся заносами в зону, поэтому…
— Я вижу, ты потратил немало времени, чтобы вызубрить статистику своих успехов. — С отвращением он взглянул на меня и вернулся к блокноту. Что-то записал. Я слышал стук его ступни по полу. Казалось, удары стали сильней. — Итак… — Клинтон всегда говорил твёрдым размеренным голосом, каждое слово у него было тщательно отобрано и чётко произнесено. — Сколько же ты хочешь?
Я хотел двадцать пять тысяч долларов. В обзоре, составленном по поручению Ассоциации профессиональных футболистов, говорилось, что средний заработок крайнего форварда, входящего в стартовый состав, был двадцать пять тысяч в год. Я начну с этой цифры, сброшу пять тысяч на счёт моей недостаточной популярности и скупости Клинтона, и мы сойдёмся на двадцати тысячах. Мне это казалось справедливым. Билли Гилл получал двадцать четыре пятьсот, а я доказал, ещё до травмы, что играю лучше.
— Двадцать пять тысяч.
Клинтон рассмеялся мне прямо в лицо.
— Исключено.
— Что вы хотите этим сказать?
— Хочу сказать, — он провёл пальцем по полям своего блокнота, палец остановился на чём-то, и губы Клинтона вытянулись в кривой безобразной ухмылке, — что ты не стоишь этого.
Что-то было здесь не чисто. Я попробовал собраться с мыслями. Гриффит Ли, негр из Грэмблинга — только он был реальным претендентом на моё место в стартовом составе. Однако в стартовом составе уже были Делма Хадл в полузащите и Фримэн Вашингтон во второй защитной линии Вряд ли тренер решится ввести ещё одного негра — разве что выдающегося, А Гриффит Ли явно не подходил под это определение. Значит, опасность исходила не отсюда.
— Вы платили этом молокососу из Нью-Мехико тридцать пять тысяч, а он даже не попал в команду. — Я знал, что это было плохим доводом.
— Заработки других игроков не имеют к тебе никакого отношения. — Нога застучала ещё громче. Господи, неужели врач сунул ему пятнадцатимиллиграммовую таблетку! Вот тогда мне действительно не повезло. Я раздумал ссылаться на Гилла, получающего двадцать четыре пятьсот. — Да и не можем мы платить тебе двадцать пять тысяч. На жалованье игроков выделяется определённая сумма, и я не имею права выходить за её пределы.
Я не знал, что ответить на это. Конкуренция. Игроки должны отталкивать друг друга локтями, чтобы урвать кусок пожирнее. Я сидел сбитый с толку и не знал, что делать дальше.
— Тогда, Клинтон… сколько вы можете платить?
Главный менеджер и ответственный за кадры внимательно просматривал записи в блокноте. Он делал вид, что ведёт тщательные подсчёты. Наконец он выпрямился и откашлялся.
— Тринадцать тысяч. Моё сердце остановилось.
— Побойтесь Бога, Клинтон! Вы платили мне одиннадцать тысяч только за то, что я сидел на скамейке запасных. И теперь собираетесь платить игроку основного состава в команде, завоевавшей чемпионское звание, всего на две тысячи больше?
— Ты не стоишь больше тринадцати. К тому же, если прибавить за переигровки и за победу в лиге…
— Но, Клинтон, средний заработок игрока основного состава двадцать пять тысяч долларов.
— Не верь тому, что пишут в газетах. А если это и так, игроки, получающие столько, имели первоначальные контракты на гораздо большую сумму, чем у тебя.
— Вы хотите сказать, что мой заработок зависит от суммы контракта, подписанного мной ещё в колледже?
— Естественно. Я не могу выходить за пределы бюджета. Так что твой заработок я мог бы повысить только за счёт товарищей по команде. Справедливо это будет, по-твоему? А? И только из-за того, что тебе не хватило ума подписать свой первый контракт на большую сумму.
Когда меня приглашали в команду, переговоры велись по телефону. Я был восемнадцатым в списке новичков и согласился подписать контракт после того, как Клинтон дал мне слово, что Даллас подписывает контракты ещё только с тремя молодыми ресиверами. А в тренировочный лагерь приехало девятнадцать крайних. Однако Клинтон тут же указал мне на то, что только трое из них белые. Логика у него всегда была железобетонной.
— Чёрт возьми, Клинтон, я стою больше тринадцати тысяч. Ведь я в стартовом составе.
— Это ещё не факт. — Он снова посмотрел в блокнот. Что всё это значит? Ведь я доказал, что я лучше Гилла. Заменить меня Гриффитом Ли они не решатся, иначе в команде будет три негра, принимающих пасы, а это для Далласа слишком много. — Б. А. думает Гилла поставить вместо тебя в стартовый состав. Он хочет сперва проверить, как ты чувствуешь себя после травмы.
Мне показалось, что рушится потолок. Я был в стартовом составе! Я начинал все игры! Они не могут, не имеют права усадить меня на скамейку! Или имеют? Я потерял самообладание.
— Моё колено в полном порядке, спросите у врача. — Голос у меня дрожал, срывался. — Я не буду играть за гроши. Обменяйте меня.
— Сомневаюсь, что за тебя много дадут. Только что была операция…
— Хорошо. — Самообладание начало возвращаться ко мне. — А если я не буду подписывать контракт, приеду в лагерь и все увидят, что нога в полном порядке? Тогда и обсудим условия контракта. — Я знал, что Гилл хуже меня. А поставить Ли на место крайнего никто не решится.
— Ты стоишь не больше тринадцати тысяч. — Он снова посмотрел в блокнот. — Я мог вы повысить эту сумму, если контракт будет заключён на три года.
— На сколько?
И снова взгляд в блокнот.
— Боюсь, что Конрад сдерёт с меня шкуру, но я рискну дать тебе шестнадцать тысяч в год, если ты подпишешь контракт на три года.
— Но средний заработок выше на девять тысяч, Клинтон!
— Твоё дело, — он равнодушно пожал плечами. — Решай быстрей, у меня много дел. — Он взглянул на часы и начал приводить стол в порядок.
— Я отказываюсь. Можете ставить Гилла на место крайнего. И не поеду в лагерь.
— Штраф — сто долларов в день, — напомнил Клинтон. — Твоё письменное обязательство сохраняет силу. Клуб имеет право выбора. Я мог бы заставить тебя играть за девяносто процентов той суммы, которую тебе платили в прошлом году. И не думай, что найдёшь себе посредника. С посредниками я дел не имею. — Он закрыл блокнот и постучал им по столу. — Я уже обсудил с Б. А. условия твоего контракта, и он согласен со мной. Ты переоцениваешь себя.
— Я не буду подписывать. — Я встал и пошёл к двери. Голос Клинтона остановил меня в дверях.
— Фил, — сказал он, улыбаясь и опуская блокнот в ящик стола. — Лично я ничего против тебя не имею…
Клинтон больше не звонил мне. Перед тренировочными сборами мне позвонил Билл Нидхэм, управляющий делами клуба.
— Мне нужно знать, понадобится ли тебе билет на самолёт. Завтра вылет.
— Я не лечу.
В трубке послышался голос Б. А.
— Фил, это Б. А. Меня не интересуют твои разногласия с Клинтоном. Это ваши дела. Я никогда в них не вмешиваюсь. Если удастся выбить из него больше денег — честь тебе и хвала. Но я жду тебя в лагере, и тебе придётся платить сто долларов за каждый пропущенный день. На твоём месте я бы не терял времени.
На следующей день я прибыл в лагерь. Вечером я подписал контракт сроком на три года с основной суммой годового заработка в пятнадцать тысяч плюс тысяча в случае включения в основной состав. Узнал бы мир, как мне хотелось напиться!
Я ехал в тишине, и меня не оставляло чувство, что я что-то забыл.
— Я ждала тебя и не одевалась, — сказала Джоанна, открывая дверь.
— Ты уверена, что по телевидению нет ничего интересного? — Я прошёл мимо неё к лестнице из кованого железа, ведущей наверх, в спальню.
Познавать Джоанну было не просто, но интересно, каждый раз она показывала нечто новое. При её росте за метр восемьдесят и вообще крупном сложении приходилось соблюдать осторожность в манёврах на постели. У неё была отменная фигура, просто слишком большая. Вдобавок её густые каштановые волосы ниже пояса — нам то и дело приходилось из них выпутываться. Не раз, осуществляя очередную её фантазию, на которые она была горда, я вдруг вскакивал или падал с кровати, испуганный её воплем, — но оказывалось, что я просто прижал коленом её распущенные волосы. Мне вспоминались слова врача команды, говорившего, что растущие параметры и скорость футболистов обгоняли способность суставов противостоять возникающим перегрузкам. Это относилось и к нам с Джоанной. Она неистовствовала, а я даже в самые пиковые мгновения не мог забыть о профессии, о контракте, и как бы со стороны следил за тем, чтобы наша борьба противоположностей не привела к вывиху или серьёзному растяжению. Я не мог забыть, как в первую же нашу ночь Джоанна сломала мне ребро.
Поднявшись в спальню, она сбросила халат и улеглась на кровать. Покрывало было уже снято; простыни были ярко-жёлтого цвета с огромными белыми цветами, наволочки — белые, с жёлтыми цветами. Её голова покоилась на подушке в середине маргаритки; нос, подбородок и скулы подчёркивали идеальную форму выразительного и удивительно тонкого лица. Глаза её под густыми бровями были подобны тёмным глубоким озёрам. Косметикой Джоанна не слишком увлекалась, но у неё всегда были чудесные духи, запах которых отбивал у меня желание думать о чём бы то ни было постороннем.
— Не обижай меня, — скулил я, залезая в постель. — Меня так легко обидеть.
— Бедняжка.
— Можешь поздравить меня. — Джоанна курила, а я рассматривал синяк на бедре, появившийся неизвестно откуда. — Я официально обручилась»
— Мне уже сказали, — ответил я, морщась. — Ты сделала мне больно.
Не обращая на меня внимания, она подняла левую руку, стала разглядывать безымянный палец.
— В четверг мы собираемся за обручальным кольцом к Ной-ману.
Джоанна встречалась с Эмметом уже два года. Замужество не было её главной целью, но предложение Эммета она приняла.
Три года тому назад Джоанна переехала в Даллас из Дентона, где училась в университете, а туда в своё время попала, убежав от тупости жизни в Чилдрессе, маленьком городке на равнине западного Техаса, славившемся хлопком и отсутствием дождей.
Эммет уже давно содержал её, хотя Джоанна продолжала работать в авиакомпании и каждый месяц клала в банк всю свою зарплату.
— Что ж, поздравляю, — сказал я. — И когда?
— Ну, не раньше чем через несколько месяцев. Я сказала ему, что хочу оставить за собой квартиру, чтобы оставаться независимой. Он согласился.
— Ну и дурак, — заметил я, кашлянув, потянулся и сел, опершись о спинку кровати.
Окно в спальне было во всю стену, и я смотрел на небоскрёб Конрада Хантера. Северная и южная стороны здания были усеяны рядами электрических ламп, посылавших обращения к горожанам. Сегодня горели двадцатиэтажные буквы «ВП» (военнопленные). Буквы этой рекламной компании охватили весь Даллас — «Помощь соотечественникам, проливающим кровь в Юго-Восточной Азии. Война занимала по своему значению третье место — после матча Техаса с Оклахомой и приобретения Хантером ещё одного белого защитника.
Я громко рассмеялся.
— Ты что? — спросила Джоанна.
— Видишь небоскрёб Хантера? Посмотри на буквы.
— Ну и?
— Большинство военнопленных — лётчики, верно?
— По-видимому.
— А тебе не кажется это странным? Ведь если бы Хантер не занимался производством систем наведения, эти «ВП» не были бы «ВП». Я вижу, ты не понимаешь космического значения всего этого.
Джоанна посмотрела на меня с недоумением и покачала головой.»
— Понимаешь, Конрад и его партнёры хотят договориться о поставке продуктов и подарков этим же военнопленным. Неужели тебе не кажется это странным, даже несколько абсурдным.
— С ума сойти. — Она зевнула, встала и голой пошла к серванту, куда был встроен стереопроигрыватель и где хранились пластинки. Поставила «Милая на родео», и комната наполнилась голосом Боба Дилана.
Забравшись обратно в постель, она наклонилась и поцеловала меня в низ живота.
— Устал, бедняжка, — сказала. — Ну, отдохни ещё чуть-чуть. Как прошла тренировка? — спросила она, откинувшись. Джоанна была единственным человеком в мире, перед которым я мог исповедоваться.
— Как всегда, — ответил я. — А Б. А. снова меня вызывал. И состоялся ещё один из наших классических разговоров. Он посоветовал мне привыкать сидеть на скамье запасных. Представляешь?
В тот период жизни, когда большинство мужчин делает себе карьеру, моя, казалось, стремительно летела в тупик.
Но всё приводит в тупик. К этому выводу я пришёл однажды в воскресенье, лёжа около зачётной линии с переломанной правой ногой. Торчали из кожи обломки костей, гетра на глазах краснела от крови. И я понял, что успех — дело субъективное, тогда как неуспех — самая что ни на есть объективная реальность, с которой не поспоришь. У меня в жизни были успехи. Но все они оказывались пустыми и недолгими.
— Я соскучилась, — прошептала Джоанна, поднимаясь на четвереньки. — А он? — Она поцеловала меня так, как только она одна умела. — Он тоже соскучился уже. Знаешь, я тут недавно видела один любопытный фильм… Подожди, не торопись. Ложись туда головой. Ты ни с кем так не пробовал?..
Потом мы долго лежали, тупо глядя в потолок.
— Почему бы тебе не бросить футбол? — Голос Джоанны прозвучал настолько обыденно, что показался мне оскорбительным.
— А что ещё я умею делать? Даже в постели ты меня всему учишь. Футбол — это единственное, что у меня получается, и, чёрт побери, я горжусь, что умею играть в футбол! — Я взглянул на своё правое колено, испещрённое шрамами. — И Гилл ничуть не лучше меня. Просто здоровее.
— Давай выпьем что-нибудь. — Джоанна встала, накинула на себя голубой махровый халат, едва прикрывший её широкие круглые бёдра.
— Ты иди, я сейчас спущусь, — сказал я.
Я снова вытянул перед собой руки и внимательно осмотрел их. Поднял руки над головой и принял воображаемый пас. Повернулся к углу поля и опередил Эддерли по пути к зачётной зоне — всё в замедленном темпе, как в кино. Швырнув мяч за спину, в руки судье, я направился к скамейке команды. Натягивая джинсы, я всё ещё слышал рёв трибун. Хромая, я пошёл вниз по лестнице. Нога по-прежнему болела.



Среда

— …этот старый мерзавец, Джонни Риверс… — Часы автоматически включили радио. Шла программа «Час дяди Билли Банка», в которой вели беседу девяностолетний фермер дядя Билли Банк и его племянник Карл; обоих персонажей играл местный диск-жокей Карл Джоунз.
— В рот тебе кило печенья, Билли. — Я сунул руку под кровать, где стояло радио, и выключил его. Год тому назад я познакомился с Карлом Джоунзом. Он оказался отчаянным болельщиком и превозносил меня до небес. Джоунз со своей женой Донной Мэй пришли в ресторан «Каса Домингес», где Томас Ричардсон, я и наши девушки наслаждались мексиканской кухней. Я представил Джоунзов остальным, и Карл с женой присоединились к нам.
Донна Мэй родилась в богатой семье в Джексоне, штат Миссисипи, и была рада знакомству с Томасом, который раньше жил в Геттисберге.
— Вы только подумайте, приехать из Джексона в Даллас, — ворковала она, голос у неё был высоким и приторным, как патока, — и сидеть с нигрой из моего родного штата — фантастика!
Я заказал ещё вина, налил бокал и запил им пару пирожков. Мне запомнились глаза Ричардсона, наполненные отчаянием. А Донна Мэй не умолкала, уверяя всех, что никаких предрассудков по отношению к неграм и вообще цветным у неё нет и она запросто может сидеть с ними за одним столом.
— Надеюсь, правда, — с улыбкой добавила она, — что моя старенькая бабушка никогда об этом не узнает.
— Ты знаешь, Донна Мэй, — сказала наконец девушка Ричардсона, высокая блондинка, стюардесса на линии Даллас — Хьюстон, — а вот я лично совсем не люблю сидеть с нигерами за одним столом. — Она наклонилась и сказала тише, но все слышали. — Но обожаю лежать с ними в одной постели — они меня с ума сводят своими мужскими достоинствами. Ты много потеряешь, если не попробуешь.
Лицо Донны Мэй побагровело, она откинулась назад. Казалось, невидимые руки схватили её за горло и медленно душат. Она попыталась вскочить и ударилась коленом о край стола. Карл вынес её из ресторана на руках.
— В рот тебе кило печенья, Билли, — повторил я. — Тебе и лошади, на которой ты приехал.
Я попробовал вылезти из кровати, но острая боль, пронзившая ноги и спину, приковала меня.
— О, чёрт, — простонал я.
Обычно я просыпался от боли несколько раз за ночь, Но вчера Джоанна меня так измочалила и я так набрался, что спал до утра, не меняя положения. И теперь сам себе напоминал мокрую кожу, высохшую на солнце. Голову будто в тиски зажали. Скатившись с кровати, я пошёл, хромая, в ванную и включил горячую воду.
Джоанна вошла, держа в руке чашку кофе и утреннюю газету.
— Здесь статья о тебе, — сказала она» — Они называют тебя шутом команды.
— Интересно, найдётся ли для меня помещение в Кэнтоне? Величайший шут профессионального футбола, Дик Буткус и я. В зале славы, рядом с обладателями призов за справедливую игру.
Я просмотрел газету. Её первая страница была куда интереснее спортивного раздела. Она напоминала военную сводку. ПО МНЕНИЮ ЦРУ МОЖЕТ ОСТАВИТЬ США В ДУРАКАХ — гласил огромный заголовок передовой статьи. Но действия вьетнамцев мне казались вполне логичными. Две другие статьи были посвящены триумфам техасского правосудия. Заголовок первой из них сообщал о приговоре к тюремному заключению на несколько сот лет за хранение марихуаны. Во втором говорилось об условном приговоре сроком на семь лет, вынесенном агенту федерального бюро наркотиков за похищение, изнасилование и жестокое убийство двадцатилетней стюардессы в присутствии свидетелей.
Американская Богиня правосудия в действии.
Я бросил газету на пол и уставился в потолок.
— О семье мексиканцев, которых перестреляла по недоразумению полиция, ты прочитал? — Джоанна сидела на унитазе, держа в руке стакан овощного сока — любимого своего утреннего напитка, и, наклонившись, читала газету. — Они даже не знали английского языка и не могли ничего объяснить.
— Всех насмерть?
— Некоторых ранили.
— Больно им, наверно, было. — Я откинулся назад и погрузился в воду, из которой теперь высовывались только мои глаза и нос. Пульсирующая боль несколько утихла от горячей воды, но железный обруч продолжал стягивать мне череп. Внезапно вспыхнула боль за левым глазом — и я выпрямился в ванне. Вода перехлестнула через край.
— Эй! — Джоанна вскочила.
— Извини. — Я отбросил мокрые волосы со лба.
— Почему ты никогда не стрижёшься?
— У меня слишком болит голова. — Я осторожно потёр больное место на лбу. Казалось, костные ткани поражены злокачественной опухолью. — Послушай, чем ты меня долбанула вчера? — спросил я, вылезая из ванны.
— Бедный крошка! — Присев на корточки, Джоанна обняла меня за бёдра и поцеловала. — Что ты хочешь на завтрак? Меня?
— Ты кого спрашиваешь»— Я взял полотенце и стал энергично растираться. — Его?
— Вас обоих, — сказала Джоанна, подняв глаза. — Я ем шоколадный пудинг.
— А как относительно яичницы с ветчиной?
— Нет ветчины.
— А просто яйца?
— И их нет.
— Жареный хлеб?
— Нет масла.
— Ну ладно, — сдался я. — Съем пудинг.
— У меня только одна порция, но я отдам вам половину, если он ещё разок…
— Нет-нет, я лучше уж выпью кофе. А зачем ты меня спрашивала?
— Не могла же я выпроводить вас голодными. — Она засмеялась, как радостный колокольчик. — Вы же работали.
— Чёрт побери! — я засмеялся вместе с Джоанной, несмотря на свою торжественную клятву не улыбаться до полудня, а по дождливым дням не смеяться совсем.
Было 9.15 утра. У меня ещё было время заехать домой за пальто. Ещё чашка кофе и сигарета с марихуаной — и мне хватит сил выбраться из квартиры Джоанны.
Утро было серым, пасмурным. Шёл дождь. Порывы ветра пронизывали меня до костей. В такой день приятно ехать на лошади, завернувшись в тёплый макинтош, надвинув шляпу на прищуренные глаза и уткнув нос в шерстяной шарф.
Выехав на шоссе, ведущее на запад к Северному Далласу, я включил радио.
— …И я сказал Кону, — донёсся скрипучий голос дяди Билли, — дай мне поговорить с ребятами… они не пожалеют сил для старого Билли. Я доведу их до Суперкубка… — Нажатием пальца я прервал дядю Билли и сунул кассету в плэйер.
Автомобиль взлетел на пригорок и передо мной открылся горизонт; над головой мчались кучи серых облаков. За ними, где-то над Форт-Уэртом, нависала чёрная масса туч. Надвигался сокрушительный ливень.
Выехав на платное шоссе, я тут же увеличил скорость до ста двадцати километров. Я подвергал себя риску из-за скрытых радаров и утреннего часа пик. Впрочем, транспорт пугал меня больше, чем полицейские локаторы. Водители из Далласа — странный народ. Избалованные широкими ровными автострадами и убеждённые, что умение водить машину автоматически даётся каждому, у кого хватает на неё денег, они врезаются друг в друга с потрясающей регулярностью. Несмотря на все мои страхи, музыка, льющаяся из динамиков и шелест покрышек по мокрому асфальту, оказали гипнотическое действие, и я чуть не врезался в ворота, где взималась плата за проезд по шоссе. Марихуана расслабила мои мышцы, усилила головную боль и одновременно я почувствовал усталость»
Дверь моего дома была распахнута. Я решил, что пришла уборщица или её распахнул ветер. Оказалось, ни то ни другое. В доме всё было перевёрнуто. Мебель опрокинута, и содержимое ящиков выброшено на пол. Я попытался выяснить, что украдено, и не смог, потому что не знал, что и где у меня лежало. Спальня выглядела ещё хуже, хотя все дорогие вещи — телевизор, фотоаппараты, стереоаппаратура и охотничьи ружья — были на месте, С туалетного столика исчезло двадцать долларов. Итак, меня ограбили на двадцать долларов. Привести квартиру в порядок обойдётся мне куда дороже. Я решил не вызывать полицию, чтобы случайно обнаруженный детективами окурок марихуаны не превратил мой дом в преступление века. Мне уже виделись газетные заголовки: НАРКОМАН-ФУТБОЛИСТ ПРИГОВОРЁН К КАЗНИ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СТУЛЕ!
Я махнул рукой на царящий беспорядок и пошёл в чуланчик за своей дублёнкой. Вытащив дублёнку и снова вернувшись в спальню, я до смерти напугал Джонни, приходящую уборщицу.
— А-а-а! — Она только что вошла в комнату и моё внезапное появление из чулана ужасно напугало её. Выпученные от страха белки глаз на пурпурно-чёрном лице и пальцы, прижатые к изломанному криком рту, напоминали карикатуру.
— Чёрт побери, Джонни, не смей так вопить! — крикнул я, тоже перепуганный.
— Но, мистер Фил, вы напугали бедную Джонни до середины будущей недели. — Она прижала руку к сердцу. — Я увидела этот беспорядок и не знала, что и подумать.
— Меня ограбили.
— Вас что?
— Ограбили. Ограбили. Ну, обворовали.
Она медленно кивнула головой, всё ещё не понимая.
— Боюсь, что это имеет какое-то отношение к мистеру Джону Дэвиду.
— А что случилось с Джоном Дэвидом?
— Он умер.
Джон Дэвид был моим ручным вороном. Мне подарил его Дон Вилли Диммитт, один из легендарных Диммиттов Техасского университета. Джонни, из какого-то причудливого уважения, всегда называла его «Мистер Джон Дэвид».
— Умер! — Джон Дэвид всегда казался мне бессмертным. Однажды вечером, после дня, полного неудач, завершившегося пятью бутылками дешёвого сотерна в «Королевских Рыцарях», я вернулся домой и в ярости разрядил тридцатизарядный карабин в свой тёмный двор, случайно разнеся в щепки деревянную клетку Джона Дэвида. Я был уверен, что больше не увижу его. Однако рано утром он отомстил мне громким карканьем, подняв меня со дна чудовищного похмелья. С этого утра я перестал его кормить — для его же блага, — надеясь, что он вернётся к своим диким сородичам. Однако, подобно всем воронам, он проявил невероятную способность копаться в помойках и почти каждым вечером, когда я открывал заднюю дверь, он тут же входил со двора, держа в клюве целую куриную ногу, печенье или несколько ломтиков жареного картофеля. Я не мог понять, где он их находил.
— Как это произошло? — спросил я у Джонни.
— Не знаю, мистер Фил, клянусь вам. — Она говорила быстро, вращая широко раскрытыми глазами. — Я была в доме, убирала вашу постель, и вдруг услышала ужасный клёкот. Я выбежала во двор, и там лежал мистер Джон Дэвид, мёртвый. — Она остановилась на мгновение и поджала губы. — Наверно, он упал с гаража и сломал себе шею. Священник полагает, что он покончил с собой. С животными это случается.
— Да, наверно, это было самоубийство, — согласился я. Вполне возможно, так оно и было.
— И мы похоронили его в цветочной клумбе.
Я подошёл к окну и заглянул во двор. В свежевскопанную землю рядом с некрашеным штакетником был воткнут крест, сделанный из проволочной вешалки. Мне стало стыдно за своё отношение к Джону Дэвиду.
Снова повернувшись к Джонни, я впервые обратил внимание на то, что у неё в руках был огромный магнитофон марки «Уол-ленсак».
— Что это у тебя, Джонни?
— Я, сестра и священник записали песню. Сестра играет на пианино.
Священник сидел в «кадиллаке» выпуска 1963 года, стоящем рядом с домом. Всякий раз, когда Джонни приезжала убирать у меня, он подвозил её. Но, несмотря на это, я подозревал, что Джонни не слишком заботилась о том, чтобы попасть в рай.
Она принимала активное участие в жизни евангелической церкви в Южном Далласе — и часто за мой счёт. Работала она у меня чуть больше года и успела за это время похоронить большую часть ближайших родственников, чуть ли не каждую неделю отмечала религиозные праздники, о которых я никогда не слышал. Она уговорила меня регулярно снабжать её как моими фотографиями, так и снимками моих партнёров по команде. Подделывая затем на них автографы, она продавала фотографии по доллару за штуку в женском туалете местного ночного клуба.
— Сядьте на минуту и послушайте, мистер Фил. — Она пригласила меня в гостиную.
— Послушай, Джонни, мне нужно… — Я последовал за ней, пытаясь возразить.
— Всего минутку. — Её глаза стали печальными и умоляющими.
— Ну ладно, Джонни, только недолго. Мне нужно убраться здесь и ехать на тренировку.
Не беспокойтесь.
Я поднял подушки с пола, уложил их на диван и улёгся поудобнее. Посмотрел в окно. В машине сидел священник, крупный мужчина килограммов на сто двадцать, и курил сигару. Окна «кадиллака» были закрыты, и мотор работал на холостом ходу. Небо темнело.
— Я послала эту песню дяде Билли, — сообщила она, нажимая на клавишу магнитофона.


Мистер Фил Эллиот — хороший человек,
Никому он плохого не делает…


— Джонни, чёрт побери, что это знаешь что? — Я выпрямился» Был отчётливо слышен густой бас священника.
Да, никому ничего плохого…
— Ш-ш-ш, — Джонни прижала палец к губам, укоризненно глядя на меня.


Мистер Фил Эллиот — чистый человек
Не подаётся городским соблазнам…


— …собла-а-азнам! — Громкий вопль принадлежал сестре Джонни.
— Да, она действительно высоко берёт.
— Чёрт побери, Джонни, ты… — Я начал подниматься с дивана.
— Ш-ш-ш…


Да, сэр, он достойный человек
И никогда не грешит против Господа,
Никогда… не-е… греши-и-ит…


Сестра Джонни начала изо всех сил лупить по клавишам.
— Последний раз говорю, Джонни, прекрати немедленно. — Я направился к магнитофону. — Я запрещаю посылать эту галиматью на радиостанцию.
— Я уже послала. — Она успела к «Уолленсаку» раньше меня.
— Уже послала копию дяде Билли Банку… он всегда о вас говорит.
Я понял, что все мои возражения бесполезны, и с трудом подавил улыбку.
— Ладно, Джонни, мне нужно ехать. Убери как следует, хорошо? Я тебе заплачу. — Максвелл утверждал, что я переплачиваю Джонни, но, в конце концов, она была у меня единственной уборщицей. — И вот что, Джонни, спасибо тебе за то, что ты похоронила Джона Дэвида.
Я повернулся и пошёл к выходу, думая уже только о предстоящей тренировке.
— Если не успею закончить сегодня — приду завтра, — крикнула она вдогонку. — У нас в церкви готовится…
— Хорошо, Джонни, хорошо. — Я махнул рукой, не останавливаясь, и направился к машине.
Небо было совсем чёрным. Падали редкие крупные капли дождя. Когда я выехал на шоссе, дождь лил уже как из ведра.
Я ехал осторожно, не больше восьмидесяти километров в час. Джон Дэвид скончался С горечью и стыдом я вспоминал о той безумной ночи, когда чуть его не убил. Тогда была кульминация недели, начавшейся с того, что меня посадили на скамейку запасных, и закончившейся исчезновением бухгалтера, занимавшегося уплатой моих налогов и прихватившего с собой все квитанции за три года и восемь тысяч долларов моих денег. Бедняга Джон Дэвид, он был верен мне в самые трудные времена. Он понимал меня, как я сам себя не понимаю. Потому что был умнее меня раз в двадцать.
Простившись с Джоном Дэвидом, я стал думать об ограблении. Из гаража и раньше исчезали вещи, в этом не было ничего удивительного — район, где я жил, не принадлежал к самым тихим и респектабельным. Рядом с моим домом выросли десятки новых зданий, и количество преступлений возросло. Так что не жаловаться нужно, рассудил я, а судьбу благодарить, что меня ещё не изнасиловали.
Проблески красных огней вернули моё внимание к дороге. Ветер утих, однако дождь шёл с неослабевающей силой. Автомобили, мчавшиеся на юг, сбавляли скорость, но не останавливались. Две крайние полосы, ближе к обочине, занимая древний чёрный пикап «шевроле», развернувшийся поперёк шоссе. Его задняя ось переломилась пополам. Полицейские машины стояли впереди и позади неподвижного пикапа, вращающиеся красные проблесковые маяки рассекали дождевые струи. У заднего борта «шевроле» стоял седой негр в полосатом комбинезоне, промокшем насквозь. Он разговаривал с полицейским. Двое других полицейских регулировали движение. Негр выглядел несчастным. Он вёз на рынок собранный урожай, и теперь его кукуруза, баклажаны, помидоры были рассыпаны по всему шоссе. Проезжая мимо, водители смотрели на беднягу, по губам их бродила едва заметная улыбка. А выбравшись на простор автострады, они снова нажимали изо всех сил на акселераторы, думая лишь о том, как наверстать время, которое, как известно, деньги.
— Итак, мы раздаём вам схемы ввода мяча. Особое внимание игрокам специальных линий. — Б. А. заговорил, едва успев пересечь порог аудитории. — Бадди ещё раз повторит распределение обязанностей.
— Так, ребята! — Бадди Уилкс встал перед игроками. — Надеюсь, в этом матче вы не будете стесняться. — Визг мела по доске заставил меня вспомнить о хирургической пиле.
— Проклятье! — Мел сломался, Бадди швырнул огрызок на пол. На лицах игроков появились улыбки. Разъярённый Бадди повернулся к аудитории, ткнул в нас для большей убедительности дрожащим пальцем. — Пишите! — потребовал он. — Контратаки противника на прошлой неделе были в среднем пять и четыре десятых ярда вблизи нашей зачётной линии и девять и шесть десятых — на их половине. С такой защитой вам не видать первого места как своих ушей!
Бадди был честолюбивым профессионалом в прошлом и не раз признавался лучшим занятником лиги. По его мнению, должность главного тренера была? бы достойным завершением спортивной карьеры — и жизни. Пять лет тому назад он был назначен тренером защитной линии нашей команды, и с тех пор его движение по нисходящей не прекращалось. В настоящее время он был тренером специальных линий и отвечал за сбор статистических данных. Три года назад Б. А. подготовил анкету для того, чтобы выяснить причину последних неудач команды. В тридцати из тридцати пяти розданных анкет Бадди был назван главной причиной неудачных выступлений. Несколько игроков, включая меня, не поверили заверениям тренера в анонимности анкеты и отказались участвовать. После окончания сезона три игрока были неожиданно отчислены из команды, а Бадди получил первое понижение. Оказалось, приложенные к анкетам конверты были помечены наколотыми на них точками.
— Вы увидите, — продолжал Бадди, сжимая руки в кулаки и снова разжимая их, — что я сперва перечислил их способы перехвата наших вводов мяча в игру, а не наоборот, как мы это делаем обычно. И могу объяснить почему. Их команда одна из самых лучших в лиге по контратакам после передач ногами. И если вы не будете готовы к этому, они запрыгнут вам в глотку и выбегут через… — Игроки, притворяясь испуганными, вскрикивали полушёпотом: «Ой, мама!»
— Ребята! — Лицо Бадди было малиновым. Он не любил, когда его не принимали всерьёз. — Вам всё равно придётся всё это выучить, потому что в пятницу у нас будет письменный тест.
Из глубины зала донеслись стоны и хихиканье. Бадди уставился на лежащие перед ним бумаги, пытаясь сдержаться. Его руки дрожали.
— У меня всё, Б. А. — голос Бадди выдавал его ярость. — Этим парням просто не хочется выиграть. — Он повернулся и пошёл на своё место.
— Надеюсь, вы будете всё это знать назубок. — Б. А. вышел вперёд, понимая, что разволновавшийся Бадди не сможет закончить. — С этим всё.
Игроки защитных линий перешли в другую комнату. Нападающие остались, чтобы выслушать наставления Б. А. Он раздал нам листы бумаги.
— Я хочу кое-что прочитать вам. — Голос Б. А. был серьёзным. — Мне кажется, это важно.
— Без уверенности в себе нет победы… — Тихим, но сильным голосом он произносил ритмические фразы. — Если вам кажется, что близко поражение, вы уже проиграли…
В трудные для нас времена Б. А. вырезал это из каталога какой-то фирмы, торгующей спортивным напряжением, отдал пере» печатать и велел наклеить на первую страницу в тетради каждого из игроков.
Я оглянулся. Несколько игроков хмурились, стараясь скрыть усмешку. Большинство смотрели в свои тетради отсутствующим взглядом или постукивали карандашами по столу в такт какому-то скрытому внутреннему ритму.
— …А главное — воля и вера в победу. — Б. А. замолчал.
— Надеюсь, что вы, ребята, понимаете смысл этих слов, — сказал он, помолчав. Его глаза, казалось, подёрнулись какой-то странной пеленой.
— Оно означает, что ты, старикан, медленно, но верно выживаешь из ума, — прошептал Сэт Максвелл, сидевший позади меня. Я закашлялся, стараясь подавить смех.
— Вы все, ребята, талантливые, вы великие игроки, иначе вас не было бы здесь, — продолжал Б. А, — Разница между хорошим и великим совсем невелика. — Он поднял вверх руку с прижатыми друг к другу большим и указательным пальцами. — И эта разница исходит вот отсюда. — Он постучал себя по правому виску.
— А я думал, что она исходит от всех этих таблеток, которыми нас пичкают, — продолжал свой комментарий Максвелл едва слышным голосом. Я снова закашлялся. Если я не выдержу напряжения, переполняющего комнату, мне не удастся укротить смех в течение нескольких минут. Я кашлянул ещё раз и попытался взять себя в руки.
— Ты простудился, Эллиот, или что-нибудь ещё? — Голос Б. А. заставил меня задрожать. Несмотря на страх, мгновенно охвативший меня, я всё ещё был на грани истерического смеха.
— Нет, сэр, — ответил я, раздувая ноздри. Я провёл рукой но лицу, чтобы скрыть ухмылку. — Что-то в горле запершило. Извините. — Я снова прочистил горло, глядя в сторону.
— Тебе это всё нужней, чем кому бы то ни было. Всё ещё лил дождь, когда мы вышли, сели в автобус и поехали на тренировку в соседний спортивный центр, чтобы размяться на баскетбольной площадке. Недостаточные её размеры заставили нас ограничиться работой в три четверти скорости и исключали контактную борьбу.
Схема пасов для игры в Нью-Йорке состояла из обычных прорывов по боковой линии и поворотов внутрь поля, за исключением прорыва крайних форвардов вдоль боевой линии с последующим получением паса и резким броском направо.
Пас отдавался на небольшое расстояние после коротких атак на оборону, состоящую из линейных и защитников второй линии. Потеряв ориентировку в новой для меня обстановке, я не заметил адресованного мне низкого паса и принял мяч на самые кончики пальцев. Раздался громкий, глухой удар, и моя рука онемела. Я понял, что выбил себе пальцы. Посмотрев на правую руку, я увидел, что безымянный палец и мизинец торчат перпендикулярно остальным. Затем руку пронзила боль.
— Чёрт побери… чёрт побери, — завопил я, обращаясь к Вильсону, игравшему на месте свободного защитника. Дёрни быстро за них, дёрни…
Моё лицо исказилось от боли, по щекам текли слёзы. Вильсон схватил пальцы и потянул изо всей силы. Раздался щелчок, и острая боль сменилась тупой пульсирующей.
— Чёрт побери… проклятье! — Я энергично махал рукой, направляясь к центру поля.
Массажист перехватил меня по дороге и сжал больную руку.
— Какой?
— А ты сам не видишь?
Повреждённые пальцы уже распухли и были вдвое толще остальных. Массажист достал рулон липкой ленты телесного цвета и прибинтовал оба пальца к среднему.
— Как сейчас?
Я попытался согнуть пальцы. Можно терпеть. Я кивнул и снова вступил в игру.
— Вот к чему приводит рассеянность! — крикнул Б. А. с трибуны. Я помахал в его сторону распухшими пальцами и пожал плечами. Он улыбнулся и что-то сказал Бадди Уилксу.
— Потребуй другой мяч, — с улыбкой порекомендовал Энди Кроуфорд, когда я присоединился к остальным игрокам. — И принимай мяч не кончиками пальцев, а на ладони.
— И тебе того же. — Я сделал неприличный жест средним пальцем в его сторону. При забинтованных вместе пальцах этот жест больше походил на приветствие бойскаутов.
— Хорош! — Максвелл глянул в сторону трибуны, где сидели тренеры. — Манёвр справа. Крылом к линии и затем к центру. На счёт два. — Приняв стартовое положение, он посмотрел на меня. — Можешь играть?
Я кивнул.
— Хорошо, на этот раз постарайся не упустить мяч. Я рванулся вперёд, затем повернул вправо и оглянулся. Мяч, описывая плавную дугу, летел ко мне. В матче или на тренировке на стадионе этот пас был бы легко перехвачен. Крайний защитник прыгнул вверх, в последний момент пропустил мяч и дал возможность мне получить пас. Я уже вытянул руки, принимая его, когда центральный линейный Тони Дуглас ударил меня локтем в горло. Я перевернулся в воздухе и ударился об пол затылком. В глазах потемнело.
Я задыхался. Я не решался открыть глаза, опасаясь, что глазные яблоки выпадут из глазниц. Когда наконец я пришёл в себя, рядом стоял массажист, Б. А. перенёс тренировку на другую половину поля.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Эдди Рэнд, протягивая мне руку.
— Вроде ничего, — ответил я, стараясь проглотить слюну. Комок, застрявший в горле, уменьшился до размеров домино, всё как будто было на месте и было даже не очень больно. Я был смущён и рассержен. Схватив протянутую руку Рэеда, я встал и направился, хромая, к сиденьям на трибуне.
— Фил, — крикнул Б. А., сидящий на несколько рядов выше меня. — Вот это была группировка!
Мне не оставалось ничего другого, как рассмеяться.
Тренировка на этот раз была короткой, и таблетки кодеина, принятой мною перед инструктажем, оказалось достаточно. По пути к своему шкафчику я заметил, как Джо-Боб Уилльямс засовывает живую лягушку в шлем, принадлежащий чернокожему линейному, Монро Уайту. Монро не выносил скользких, чешуйчатых, ползающих тварей не меньше, чем я боялся пауков.
Я влез в ванну и одновременно опустил травмированную руку в ледяную воду. И хотя тупая боль достигала плеча, это была незначительная травма. Никаких оснований для беспокойства. И всё-таки было больно.
Через полчаса я пошёл в душевую, наскоро помылся, оделся и уже был у выхода, когда Монро Уайт швырнул в Джо-Боба своим шлемом.
— Чёрт бы тебя побрал, Уилльямс! — кричал разъярённый Монро. — Недоносок вонючий! — Он стоял, выпрямившись во весь свой двухметровый рост, его могучее стотридцатикилограммовое чёрное тело блестело от пота. Упёршись одной рукой в бедро, второй он размахивал перед лицом Джо-Боба, который выглядел как-то странно растерянным. Два гиганта стояли, молча глядя друг на друга. Раздавленная лягушка валялась на полу.
Наконец Монро махнул рукой, плюнул и повернулся к своему шкафчику. Джо-Боб направился в массажную. Я вышел наружу.
Дождь прекратился. Несколько игроков, белых и чёрных, собрались у «корветта» Джона Уилсона, пили пиво из коробки со льдом, которую он возил в багажнике, шутили и смеялись. Меня согрела дружеская атмосфера, столь редкая, и я был расстроен, когда пиво кончилось. С Максвеллом, Кроуфордом, Ричардсоном, Следжем и Уилсоном мы договорились встретиться вечером в Рок-Сити, в дискотеке в Западном Далласе.
Максвелл готовился к выступлению на банкете в Ассоциации молодых христиан и попросил у меня сигарету с марихуаной.
Я заглянул в бардачок. Запас марихуаны подходил к концу. Я протянул пару сигарет Максвеллу.
— Увидимся в дискотеке, — кивнул он и пошёл к своему голубому «кадиллаку».
Я решил съездить к Харвею, купить ещё травки и пополнить свои знания в области антикультуры.
Харвей Ле Рой Белдинг был преподавателем психологии в Южном методистском университете. После того как его отстранили от преподавания за участие в запрещённых демонстрациях, дом Харвея, расположенный в квартале богемы Далласа, превратился в место сборищ левой молодёжи.
Когда я впервые встретился с Харви, я был единственным игроком в команде, за исключением, может быть, нескольких чернокожих, курившим марихуану. Однако каждый год команда пополнялась новичками, многие из которых пристрастились к наркоголикам ещё в средней школе. Марихуана настолько распространилась среди игроков лиги, что её официальные представители отказались от преследования виновных. Отдел внутренней безопасности лиги прибегал к помощи бывших агентов ФБР, работавших в контакте с федеральными учреждениями и полицией штатов для того, чтобы не допустить утечки информации в прессу и скандала. Несмотря на это, немало беспечных или просто неудачливых игроков арестовывали за употребление наркотиков. В этом случае лига категорически отрицала, что ей было известно о преступных действиях игроков. У нас курение марихуаны раскололо команду на два противоборствующих лагеря. Все, без исключения, игроки прибегали к наркотикам, однако такие, как Джо-Боб и Медоуз, поглощавшие допинг в огромном количестве, резко выступали против травки. Главным для них было то, что марихуана запрещена законом. Их рассуждения о том, что курение марихуаны пагубно влияет на мозг и толкает к более сильнодействующим наркотикам, сошли на нет, когда я привёз летом в лагерь полторы сотни таблеток амилнитрита. Поскольку ими можно было приобрести вполне законно и в любой форме без рецепта, Джо-Боб, Дуглас и несколько других игроков всюду носили с собой ингаляторы. Бывали случаи, когда на вечернем инструктаже вдруг сзади раздавался громкий протяжный вздох и — тяжёлый удар. Б. А. делал вид, что ничего не произошло, но все знали, что это Джо-Боб или Медоуз, выведенный из строя солидной дозой, долбанулся лицом о стол. Шея и уши становились ярко-малиновыми, а гигантское тело сотрясалось в приступах безумного хохота, вызванного излишком кислорода.
Но марихуану они не признавали, а как только амилнитрит стал продаваться строго по рецептам, они перестали признавать и его. Так что теперь приходилось опасаться всех игроков, не курящих травку, — они могли пойти к Б. А. или Конраду, а те жестоко карали игроков, употребляющих, марихуану. Наказание, естественно, зависело от ценности игрока для клуба.
По пути к Харви я слушал радио. Прошлым вечером были совершены вооружённые нападения на три супермаркета. Четырёхлетняя девочка была случайно убита человеком, стрелявшим из винтовки в юношу, которого он заподозрил в воровстве. Полицейский, одетый в штатское, застрелил молодого человека с длинной причёской, делавшего «неприличные и подозрительные жесты». Жертвой оказался механик из соседнего гаража, направлявшийся домой после работы.
Наконец, управляющий магазином нанёс торговавшемуся с ним по поводу ящика пива клиенту тяжёлое ножевое ранение в живот. Но клиенту всё же в последний момент удалось в упор застрелить управляющего. Слушать новости спорта и сводку погоды мне расхотелось.
Харви сидел в гостиной, читая журнал «Роллинг Стоунз».
— А это ты, Филип. — Харви встал с дивана. Его глаза светились. Мы пожали руки. — Хочешь? — На его раскрытой ладони лежали три белые капсулы.
— Почём?
— Бесплатно. Бери.
— Возьму парочку про запас.
— Бери всё. — Он положил капсулы мне в руку.
— Спасибо, Харви. Можно позвонить?
— Давай. Я приглушу магнитофон.
Я набрал телефон Джоанны. Она подняла трубку после третьего звонка.
— Привет, — произнёс я.
— А, здравствуй. Как прошёл день?
— Как обычно. Кто-то перевернул всё у меня в доме и украл двадцать долларов. А так ничего особенного. — Я поднял травмированную руку и пошевелил пальцами. Они всё ещё были прибинтованы друг к другу. — А у тебя как?
— Звонил Эммет. Он прилетает из Чикаго поздно вечером. Приедет около полуночи. Ты не хочешь заглянуть ко мне до этого?
— Я сейчас у Харви. Не стоит, пожалуй. Он может прилететь и раньше. Зачем рисковать? Завтра я позвоню тебе.
— Джоанна? — спросил Харви. Мы с Джоанной не раз проводили время в его спальне.
— Да. — Я сунул руку в карман и достал белые капсулы, обдумывая преимущества временного безумия. Приняв решение, я быстро проглотил все три и запил их водой из-под крана.
— Сейчас проверим благодать, нисходящую на нас в виде белых кристаллов в оболочке из желатина, — сказал я, вытирая рукавом губы.
Через несколько минут меня затошнило, накатила волна усталости. Захотелось лечь, и я пошёл в спальню.
Лёжа на диване, я продолжал бороться с приступами рвоты. Я чувствовал себя ужасно. Приступ за приступом сотрясали тело, голову разрывала боль. Когда я закрыл глаза, вспышки ярчайшего жёлтого света начали появляться и проскакивать одна за другой, совершенно меня ослепляя. Я вскочил, побежал к унитазу, как заправский спринтер. Ноги не слушались, и глаза я открыть не решался, на ощупь достиг цели. А минут десять спустя, когда я вышел из туалета, боль, не оставлявшая меня много дней, много лет, с тех пор, как я стал играть в футбол, исчезла. Я будто заново родился.
Я поднял руки, с интересом стал рассматривать каждый палец, складки на сгибах. От пальцев исходила энергия, они светились. Это были мои руки, часть моего существа. Раньше они казались мне чужими, подобно ногам: всего лишь инструменты, служившие моей голове. Теперь же я весь был мозгом, мыслил всем своим телом. Годы травм, переломов, вывихов и растяжений остались где-то далеко.
Я чувствовал свою мощь и начал двигаться из головы через шею, плечи и руки по направлению к своим отдалённым ногам. Я проник в туловище, бёдра и наконец добрался до ступнёй. Уже много лет мне не приходилось бывать в ногах, и они немного болели. Чтобы легче было дышать, я снял ботинки.
Свет из коридора казался необычно ярким и резким, всё вокруг было чётким и прозрачным. Поток неисчерпаемой энергии проносился через меня. Я был погружён в стремительно мчащуюся реку, увлекающую меня вперёд. Я чувствовал, как Земля несётся через пространство — со скоростью в триста тысяч километров в секунду. Я был светом.
Звуки чьих-то шагов заставили меня очнуться. Я сел. Это был Харви.
— А, ты здесь, — заметил он, сжимая правой рукой фаянсовую кружку с кофе. — Я думал, ты ушёл.
— Я уходил. Только что вернулся, — ответил я, натягивая ботинки.
В соседней комнате зазвонил телефон. Это был Максвелл.
— Фил, слушай, — быстро заговорил он. — Я задержался тут в Ассоциации молодых христиан с одним парнем. Я не смогу приехать в Рок-Сити. Извини. — В голосе Максвелла звучала напряжённость.
— А, хорошо. Отлично. — Я кивнул телефону.
— Погоди, не клади трубку. Давай встретимся завтра в восемь в раздевалке. Погреемся в сауне. — Он вдруг заговорил шёпотом. — Слушай, я хочу что-то рассказать тебе. Ты не поверишь.
— Хорошо. — Я быстро повесил трубку. Я не любил говорить, не видя лица собеседника.
Я не знал, что делать дальше. Немного подождав, я вышел из кухни и направился в спальню Харви. Достав пакет с марихуаной — один из шести, лежавших в тумбочке рядом с кроватью, — я положил на тумбочку десять долларов и спустился вниз.
Харви лежал на полу с закрытыми глазами. Огромные динамики были прижаты к его ушам. Джордж Хариссон пел «Боже, я тебя люблю». Я махнул рукой в сторону ничего не видящего Харви и вышел на улицу.
Как только я открыл дверь машины, сразу заметил, что в ней кто-то побывал. Бардачок был открыт и внутри всё перевёрнуто. Я заглянул внутрь. Вроде ничего не пропало. Я сунул туда новый запас и закрыл крышку.
Я не заметил, как добрался до дома, где провёл со своей бывшей женой месяцы короткой и бурной семейной жизни. Вскоре после того как мы переехали сюда, я вернулся с банкета, на который меня пригласили выступить за двадцать пять долларов. Банкет закончился необычно рано, и в полумраке над диваном в гостиной я прежде всего увидел задранные к потолку, на широченных чёрных плечах лежащие белые ноги, а потом уж разглядел и свою жену, едва заметную под распростёршейся на ней громадной лоснящейся голой массой Джо-Боба Уилльямса и услышал протяжный стон, которого никогда не удостаивался. С тех пор я испытывал к Джо-Бобу чувство благодарности — наряду с другими тёплыми чувствами — за то, что он предоставил мне неоспоримую причину для развода.
Потом выяснилось, что Джо-Боб был лишь одним из многих партнёров по команде, прошедших через постель моей жены. Большинство были женаты и имели детей. Одностороннее урегулирование развода позволило избежать шумного судебного процесса и нарушило план Клинтона Фута обменять меня с командой Лос-Анджелеса. Но я остался без денег.
Позднее я начал подозревать даже Максвелла, однако старался избегать этой темы, ибо знал, что результатом может стать мой переезд по крайней мере в Лос-Анджелес и даже в Питтсбург. Она заявила судье, что я — гомосексуалист. Вполне возможно, теперь меня трудно чем-либо удивить.
Первый приступ блаженства, вызванного допингом, улетучился. Я сидел в автомобиле, глядя на поля и домики, проносящиеся мимо окон. Внезапно передо мной возникло здание Рок-Сити. Интересно, как я попал сюда?
— Они уже приехали, мистер Эллиот. — Чернокожий швейцар предупредительно раскрыл дверь. Я вошёл в фойе.
Крупный мужчина с прилизанными волосами и дряблой кожей на белом лице распахнул мне навстречу руки. Пластырь телесного цвета, приклеенный на подбородке, не мог скрыть огромного фурункула.
— Фил… Фил, бэби… Добро пожаловать. Я — Тони, — продолжал он, — Тони Перелли. Мы встречались в Лас-Вегасе. Работаю здесь распорядителем.
Я сделал шаг назад. Попытка улыбнуться не удалась. Отозвалась только половина лица.
— Они все в зале, — сказал он, хватая меня за руку и энергично пожимая её. — Сколько, по-твоему, мы выиграем у Нью-Йорка?
Я выдернул руку, криво улыбнулся и направился мимо него к двери, ведущей в темноту зала.
— Сколько очков… — звучал сзади, утихая, его голос.
Представление ещё не началось. Свет на сцене и в зале был выключен, и кромешная темнота нарушалась только огоньками свечей на столах. Я узнал смех, доносящийся от столика рядом с маленькой сценой, и пошёл туда. Через несколько секунд я уже сидел рядом с Энди Кроуфордом и его «ДАЙ ИМ КАК СЛЕДУЕТ» — невестой Сьюзан Бринкерман.
Я различал и другие знакомые лица за столом. Кларидж и Фрэн, рыжеволосая стюардесса из «Техас интернейшнл», с которой он часто встречался. Стив Петерсон, биржевой маклер, безжалостно унижённый Джо-Бобом на вечеринке у Энди, сидел на противоположном конце стола, окружённый двумя очень красивыми девушками. Я напряжённо улыбнулся, опустил голову и молчал, ожидая, когда внимание, привлечённое моим появлением, обратится куда-нибудь ещё.
Откинувшись в кресле, я оглянулся вокруг. На большинстве женских лиц, за исключением белокурой подруги Ричардсона, так напугавшей Донну Мэй Джоунз в «Каса Домингес», было выражение страха или по крайней мере боязливого ожидания. Кларидж, без сомнения, наглотался таблеток; его резкие, отрывистые движения и непрерывная болтовня казались почти безумными, вдобавок он много пил. Энди был уже пьян в стельку, и Сьюзан поглядывала на него с тревогой. Петерсон выглядел просто сумасшедшим.
— Выпьем за моих друзей! — Кларидж вскочил и махнул рукой в сторону бара. — И дайте пить нашим коням. — К столу поспешила официантка и начала записывать заказы. Я попросил принести мне кока-колу.
— Кока-колу? Кока-колу? — завопил Кларидж. На его лице расплылась широкая улыбка. Он ткнул пальцем в мою сторону и оглянулся по сторонам. — Этот парень — наркоман! Слышите — наркоман. Он сумасшедший!
Я заёрзал в кресле, стараясь съехать пониже.
— Берегитесь! — Кларидж залез под стол. — У него топор. Он — ритуальный убийца! — Звуки его голоса, доносящегося из-под стола, показались мне невероятно смешными, и я захихикал. Все остальные молча переглянулись.
К счастью, над сценой вспыхнул свет и невидимый голос с техасским гнусавым выговором произнёс:
— Единственный чистокровный индеец рок-н-ролла, маленький Ричард!
Под звуки музыки крошечный занавес распахнулся. За белым роялем на сцене сидел Гайавата из Гарлема. Он был великолепен в своём костюме из белой оленьей кожи, украшенной бисером. Его лоб пересекала кожаная повязка с воткнутым пером. Глаза и губы Ричарда были очерчены карандашом для бровей, что придавало его лицу и гримасам несколько кошмарное выражение.
Кларидж выглянул из-под стола, повертел головой, изучая лица собравшихся друзей. Внезапно он вскочил на ноги и издал пронзительный вопль. Маленький Ричард повернулся к Клариджу и вяло махнул ему рукой. Кларидж издал новый вопль. Присутствующие, за исключением девушки Клариджа, Фрэн, расхохотались. Фрэн потянула Клариджа за рукав.
Ричард начал играть старую песню Хэнка Уильямся в новой аранжировке. В этот момент двери распахнулись, и в зал вошли Боб Бодроу и Шарлотта Энн Каулдер. Мой взгляд не отрывался от них, пока они не сели за маленький столик в углу. Направленные на девушку телепатические волны заставили её наконец поднять глаза. Она улыбнулась мне.
Ричард закончил мелодию бравурным проигрышем. Все зааплодировали, топая ногами от восторга. Кларидж издал очередной пронзительный вопль. Как только занавес закрылся, Стив Петерсон покинул своих спутниц и сел рядом с Клариджем. Обняв его за плечо, Петерсон начал шептать что-то ему на ухо. Пока они беседовали, склонившись друг к другу, Кроуфорд заказал всем по рюмке и начал сосать свой мизинец. Когда мизинец достаточно намок от слюней, Кроуфорд извлёк его изо рта и внимательно осмотрел. Затем наклонился через стол и воткнул мизинец в ухо Петерсона.
— Мокрый Вилли! — Кроуфорд с Клариджем разразились кудахтающим смехом. Женщины с отвращением смотрели на слюну, капающую из уха Петерсона.
— Чёрт побери, Энди! — воскликнул Петерсон, вытирая пострадавшее ухо. — Не смей больше! — Он чуть не плакал.
Ричардсон со своей девушкой поднялись из-за стола, сказав, что им нужно успеть в клуб в Южном Далласе, и изчезли.
— Мокрый Вилли! — внезапно завопил Кларидж, втыкая слюнявый палец в ухо Кроуфорда.
Кроуфорд сидел, повернувшись к кому-то, и не успел увернуться. Содержимое его стакана вылилось на Сьюзан Бринкерман, сидевшую рядом.
— О-о-о! — Девушка вскочила и начала вытирать свою юбку. — Энди, смотри, что ты наделал!
— Пошла ты… — Кроуфорд выругался, наклонился и сунул в ухо свой палец, очищая слуховой канал от слюней. Его лицо неузнаваемо исказилось.
— Что ты сказал? — спросила она дрожащим голосом.
— Я сказал, — заговорил Кроуфорд, медленно и отчётливо выговаривая каждое слово, не отрывая взгляда от её лица, — пошла ты на…
Она коротко вскрикнула. Королева красоты Южного методистского университета, воспитанная в богатой семье, Сьюзан вскочила и попыталась бежать, но пальцы Кроуфорда стиснули её шею.
Девушка послушно опустилась в кресло, закрыв глаза. Пальцы Кроуфорда всё ещё стискивали её шею. По-видимому, ей было очень больно, но она молчала. Как только Энди отпустил её, Сьюзан закрыла лицо руками и зарыдала.
Бедная девушка, подумал я. Наконец-то она познакомилась с настоящим Энди «ДАЙ ИМ КАК СЛЕДУЕТ».
Я ждал, что кто-нибудь попытается успокоить рыдающую девушку. Никто не сдвинулся с места.
Кларидж поднял свой пустой стакан и издал вопль. Кроуфорд последовал его примеру.
— Проклятые суки! — вопил Кларидж. Оба захохотали. Официантка принесла полные стаканы, и все, за исключением рыдающей девушки и меня, продолжали веселиться как ни в чём не бывало.
Вставая из-за стола, я заметил, как Кроуфорд сунул в рот палец и внимательно разглядывает Клариджа. Я даже не повернулся, когда донёсшийся сзади шум обозначил появление третьего, но наверняка не последнего «Мокрого Вилли».
Столик, за которым сидели Шарлотта Каулдер и Бодроу, находился у стенки. Рядом стоял пустой стул; я повернул его и сел, опершись локтями о спинку. Бодроу был счастлив.
— Привет, Фил, как жизнь? — Его жирное лицо просияло.
— Спасибо, всё в порядке, — спокойно ответил я, стараясь не обращать внимания на чудовищные формы его лица, возникающие в моём воображении.
— Крошка, — сказал Бодроу, делая жест в мою сторону. — Это Фил Эванс.
— Эллиот. — Я поднял вверх два пальца и помахал ими. — Эллиот.
— Что? — Бодроу сконфузился. — Ну, конечно. Господи, о чём я думаю — Фил Эллиот. Он играет в футбол.
На губах Шарлотты появилась едва заметная улыбка.
— Я подошёл, чтобы пригласить вас за наш стол, — солгал я, показывая в сторону всё нарастающего шума перед сценой.
— Отличная мысль. — Бодроу схватил свой стакан и встал. — Мне нужно поговорить с Энди относительно продажи акций. — Он сделал шаг, повернулся и посмотрел на Шарлотту. — Ты идёшь?
— Да, я пойду.
— Конечно… конечно, — добавил я. — Мы сейчас.
— Хорошо. — Бодроу направился к сцене. Полы его пиджака откинулись, и я заметил металлический отблеск револьвера, торчащего из-за пояса его красных брюк.
— Почему ты встречаешься с этим подонком? — Я знал, что мои глаза блестят.
— Вряд ли можно отнести меня к членам королевской семьи.
— Я знаю. Я знаю. — Бодроу подошёл к столу и пожал руки. — По крайней мере, остальные не носят оружия. У него есть разрешение?
— Да. Его отец жертвует крупные суммы на избирательную кампанию шерифа. Шериф назначил Боба своим помощником.
От стола донёсся взрыв хохота и звон бьющегося стекла.
— Что там происходит?
— «Мокрый Вилли».
— Что?