1 2 3 4 5 6 7 8 9 

  
   
Грейс Макклин
   
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЗЕМЛЯ НА СВЕТЕ
  
  
   
Ангелу
  
  
   
    
…И скажи им: так говорит Господь Бог: в тот день, когда Я избрал Израиля и, подняв руку Мою, поклялся племени дома Иаковлева, и открыл Себя им в земле Египетской, и, подняв руку, сказал им: «Я Господь Бог ваш!» — в тот день, подняв руку Мою, Я поклялся им вывести их из земли Египетской в землю, которую Я усмотрел для них, текущую молоком и медом, красу всех земель.
    Книга пророка Иезекииля, 20:5–6
   
  
  
   
    
Книга 1
    
ОРУДИЕ ГОСПОДА
   
   
    
     
Пустая комната
    
    
В начале была пустая комната, кусочек пространства, кусочек света, кусочек времени.
    
Я сказала: «Да будут поля» — и сотворила их из салфеток, ковра, коричневого драпа и фетра. И сотворила реки из гофрированной бумаги, продуктовой пленки и блестящей фольги и горы из папье-маше и древесной коры. И посмотрела я на поля, посмотрела на реки, посмотрела на горы и увидела, что это хорошо.
    
Я сказала: «Теперь пусть будет свет» — и сотворила солнце из проволочной клетки, с которой снизу свисали бусины, а еще сотворила полумесяц и яркие звезды, а на самом краю света сотворила из зеркала море, в котором отражались небо, лодки и птицы и земля (там, где они соприкасались). И посмотрела я на солнце, посмотрела на месяц, посмотрела на море и увидела, что это хорошо.
    
Я сказала: «Ну а дома?» И сотворила дом из пучка сена, и еще один из выдолбленного древесного ствола, и еще один из тюбика из-под ирисок, и положила туда удочку и парус, и определила место для одеяла, зубной щетки и стакана и для плиты, и подняла парус на мачте (которая на деле была ручкой от швабры), и пустила кораблик в плаванье по морю (то есть по зеркалу).
    
Я сотворила дома из коробок от шоколадных конфет: одна выемка стала спальней, а другая, круглая, — гостиной. Я сотворила дома из спичечного коробка, и из птичьего гнезда, и из горохового стручка, и из ракушки. И посмотрела на дома и увидела, что это хорошо.
    
Я сказала: «А еще здесь нужны животные» — и сотворила птиц из бумаги, и кроликов из пряжи, и собак с кошками из фетра. А еще я сотворила меховых медведей, полосатых леопардов и чешуйчатых огнедышащих драконов. Сотворила блестящих рыб и крабов в твердом панцире и еще птиц на тоненькой проволоке.
    
А в конце я сказала: «Нам нужны люди» — и вылепила лица и руки, губы, зубы и языки. Нарядила их, надела им парики и дохнула им в легкие.
    
И посмотрела я на людей, и посмотрела на животных, и посмотрела на всю эту землю. И увидела: вот, хорошо весьма.
   
   
    
     
Земля с воздуха
    
    
Если посмотреть на Землю с земли, окажется, что она просто огромная. Встаньте на землю — хоть вот здесь, на школьной площадке, нагнитесь, опустите голову пониже, будто рассматриваете что-то совсем крошечное, и окажется, что она еще больше. Вокруг на многие мили бетона, а вверху на многие мили неба, а между ними на многие мили совсем ничего. Мальчишки играют в футбол и выглядят великанами, мяч — планетой, девчонки, прыгающие через скакалку, — деревьями, которые сами себя вырывают с корнем, и с каждым оборотом скакалки земля сотрясается. А вот если взглянуть с неба, мальчишки, девчонки, мяч и скакалка покажутся меньше мошек.
    
Я смотрю на мальчишек и девчонок. Я всех их знаю по именам, но я с ними не разговариваю. Если меня замечают, я отворачиваюсь. Рядом с моим ботинком лежит фантик, я его подбираю. Из него можно сделать клумбу, или радугу, или корону. Кладу фантик в мешок и иду дальше.
    
Сквозь бетон прорастают сорняки. Возле углов зданий они так и проталкиваются наружу, тянутся к свету. Некоторые я вырываю, кладу вместе с землей в жестяной стаканчик, где когда-то лежали шоколадные конфеты, в тюбик, где когда-то лежали леденцы. Их потом можно посадить заново, и они станут дубами и араукариями, буками и пальмами. Подбираю из лужи шнурок.
    
— Он будет шлангом, — говорю я. — Или ручейком. Или питоном. А может, лианой.
    
И мне хорошо, потому что через несколько часов я вернусь к себе в комнату и буду творить дальше.
    
А потом я вдруг начинаю падать, земля мчится навстречу, гравий впивается в коленки. Надо мной стоит мальчик. Высокий. С толстой шеей. Голубые глаза, белая кожа, нос как поросячий пятачок. Рыжеватые волосы, светлые ресницы, на лбу прилизанная прядка. Хотя я не уверена, что кто-то захочет его лизать, даже, например, овцы, которые лижут все, включая собственные носы. С ним еще двое. Один из них забирает у меня мешок. Переворачивает: фантики, шнурок и пластмассовые крышки разлетаются по ветру. Тот, с соломенными волосами, поднимает меня на ноги. Говорит:
    
— Что будем с ней делать?
    
— Повесим на заборе.
    
— Стянем трусы.
    
Мальчик с рыжеватыми волосами улыбается. Потом говорит:
    
— Видела когда-нибудь унитаз изнутри, крыса?
    
Раздается звонок, все, кто был на площадке, срываются с мест и бегут к двойной двери. Мальчик с рыжеватыми волосами говорит:
    
— Блин. — А потом говорит мне: — Ладно, в понедельник разберемся.
    
Толкает меня и убегает вместе с остальными.
    
Отбежав немного, он оборачивается. Глаза у него осоловелые, будто он смотрит сон и этот сон ему очень нравится. Он проводит пальцем по горлу и со смехом несется дальше.
    
Я закрываю глаза и прислоняюсь к мусорному бачку. Потом открываю их снова, счищаю гравий с коленок, плюю на них. Крепко сжимаю по краям, чтобы не так щипало. А потом иду к школьному зданию. Мне грустно, потому что теперь не будет никаких клумб, ручейков и дубов. Но хуже всего то, что в понедельник Нил Льюис окунет меня головой в унитаз, и если я при этом умру, кто меня-то создаст заново?
    
Звонок смолк, на площадке пусто. Небо опускается ниже. Похоже, будет дождь. Потом невесть откуда налетает порыв ветра. Он поднимает мне волосы, раздувает пальто, тащит меня вперед. А вокруг, шурша, шелестя и подпрыгивая, летят фантики, бумажки, крышки и шнурок.
   
   
    
     
Как задержать дыхание
    
    
Меня зовут Джудит Макферсон. Мне десять лет. В понедельник произошло чудо. Ну, так я это буду называть. И сотворила его я. А все из-за того, что Нил Льюис пообещал окунуть меня головой в унитаз. Сотворила, потому что испугалась. А еще потому, что у меня есть вера.
    
А началось все в пятницу вечером. Мы с папой ели на кухне ягнятину с горькой зеленью. Ягнятина с горькой зеленью — это Необходимые Вещи. В нашей жизни полно Необходимых Вещей, потому что настали Последние Дни, но многие Необходимые Вещи делать нелегко, как вот, например, проповедовать. Но проповедовать необходимо, потому что скоро настанет Армагеддон, вот только люди не очень любят, когда им проповедуют, и, случается, кричат на нас.
    
Ягнятина — это символ младенцев, которых Господь погубил в Египте, а еще Христа, который умер, чтобы спасти человечество. Горькая зелень напоминала Сынам Израиля о горечи рабства и о том, как хорошо оказаться в Земле обетованной. Папа говорит, в ней много железа. Но мне больше нравятся ягнята в полях, а не на тарелке, а еще, когда я пытаюсь проглотить горькую зелень, у меня сжимается горло. В эту пятницу есть мне было даже труднее, чем обычно, и все из-за Нила Льюиса. Через некоторое время я сдалась и отложила вилку. Спросила:
    
— А умирать — это как?
    
Папа еще не снял рабочий комбинезон. В кухонном свете вокруг глаз его образовались дыры. Он спросил:
    
— Что?
    
— Умирать — это как?
    
— Это еще что за вопрос?
    
— Так, интересно.
    
Лицо его потемнело:
    
— Ешь давай.
    
Я наколола на вилку зелени и закрыла глаза. Хотела было зажать нос, но папа бы заметил. Посчитала, потом проглотила. Еще подождала и спросила:
    
— Сколько можно прожить, если голова у тебя под водой?
    
— Что?
    
— Сколько времени можно прожить под водой? — спросила я. — В смысле, наверное, если ты к этому привык, можно прожить дольше. А там тебя найдут. А вот если в первый раз? Если тебя кто-то держит и хочет, чтобы ты умер — совсем умер, — в смысле, если твою голову держат под водой?
    
Папа сказал:
    
— Что ты несешь?
    
Я опустила глаза.
    
— Сколько времени можно прожить под водой?
    
Он ответил:
    
— Понятия не имею.
    
Я проглотила остаток горькой зелени, не жуя, папа убрал тарелки и достал две Библии.
    
Библию мы читаем каждый день, а потом осмысляем прочитанное. Чтение и осмысление Библии — тоже Необходимые Вещи. Осмысление необходимо, потому что только так можно понять, что мы думаем о Господе. При этом пути Господни неисповедимы. Выходит, осмысляй хоть всю жизнь, все равно ничего не поймешь. Когда я пытаюсь осмыслять, мысли вечно перескакивают на другое — например, как сделать из вышивальных пялец бассейн с лесенкой для маленького мира в моей комнате, сколько грушевых карамелек можно купить на мои карманные деньги или сколько времени нам еще осталось осмыслять. Вот только потом мы всегда обсуждаем то, что осмыслили, так что сделать вид, что осмыслил, когда на деле не осмыслил, не получается.
    
За окном темнело. Я слышала, как в переулке за домом мальчишки гоняют на велосипедах. Они прыгали с горки, на ней каждый раз брякала железка. Я посмотрела на папу. По тому, как он свел брови, я поняла, что нужно слушать внимательно. По тому, как блестели его очки, я поняла, что перебивать нельзя. Я опустила глаза, набрала полную грудь воздуха и задержала.
    
— «И было ко мне слово Господне в девятом году, в десятом месяце, в десятый день месяца: сын человеческий! запиши себе имя этого дня, этого самого дня: в этот самый день царь Вавилонский подступит к Иерусалиму».
    
На двадцать пятой секунде комната задрожала, и воздух маленькими порциями вырвался наружу. Я переждала минутку и снова вдохнула.
    
Залаяла собака. Загремела крышка мусорного бачка. С часов на каминной полке капали секунды. На двадцать пятой секунде комната снова задрожала, и мне снова пришлось выдохнуть. Видимо, сделала я это очень резко, потому что папа поднял глаза и спросил:
    
— Что с тобой?
    
Я открыла глаза.
    
— Ничего.
    
— Ты следишь?
    
Я кивнула и открыла глаза еще шире. Папа посмотрел на меня из-под насупленных бровей и продолжил читать:
    
— «В нечистоте твоей такая мерзость, что, сколько Я ни чищу тебя, ты все нечист; от нечистоты твоей ты и впредь не очистишься, доколе ярости Моей Я не утолю над тобою».
    
Я переждала целых две минуты и снова вдохнула полную грудь воздуха.
    
И держала его. И держала.
    
И говорила: «Я сумею. Я не позволю себя утопить».
    
Я вцепилась в ручки кресла. Вдавила ноги в пол. Вжалась попой в сиденье. Досчитала до двадцать четвертой секунды, и тут папа сказал:
    
— Что ты делаешь?
    
— Осмысляю! — ответила я, и воздух с шумом вырвался наружу.
    
У папы на виске забилась вена.
    
— Ты очень красная.
    
— Просто тяжело, — ответила я.
    
— Это не игрушки.
    
— Я знаю.
    
— Ты следишь?
    
— Да!
    
Папа выдохнул через нос и стал читать дальше.
    
Я выждала целых три минуты. Потом снова вдохнула. Я заполнила себя воздухом до краев: живот, легкие, руки, ноги. Внутри стало больно. В голове застучало. Ноги задергались.
    
Я даже не заметила, что папа перестал читать. Я не видела, что он на меня смотрит, пока он не спросил:
    
— Что происходит?
    
— Я плохо себя чувствую.
    
Он отложил Библию.
    
— Послушай, пожалуйста. Я читаю не для твоего удовольствия. Я читаю не потому, что стану от этого здоровее. Я читаю, потому что только так можно тебя спасти. Сядь прямо, перестань дергаться и слушай внимательно!
    
— Хорошо, — сказала я.
    
Он выждал минуту и стал читать дальше:
    
— «Я Господь, Я говорю: это придет и Я сделаю; не отменю, и не пощажу, и не помилую. По путям твоим и по делам твоим будут судить тебя, говорит Господь Бог».
    
Я пыталась слушать внимательно, но перед глазами все время стоял унитаз, и слышала я одно — шипение воды в бачке, и чувствовала одно — как меня пихают головой вниз.
    
— «И сказал мне народ: не скажешь ли нам, какое для нас значение в том, что ты делаешь? И сказал я им: ко мне было слово Господне: скажи дому Израилеву: Джудит!»
    
Папа прямо так и прочитал, без остановки, не поднимая головы.
    
— Что? — Сердце бухнуло прямо в свитер.
    
— Дальше читай ты, пожалуйста.
    
— А-а.
    
Я посмотрела на страницу, но там ползали какие-то муравьи. Я подняла голову, щекам стало жарко. Опустила обратно, стало еще жарче.
    
Папа закрыл свою Библию. И сказал:
    
— Ступай в свою комнату!
    
— Я буду читать! — сказала я.
    
— Нет, судя по всему, у тебя есть дела поинтереснее.
    
— Я же слушала!
    
Папа сказал:
    
— Джудит.
    
Я встала.
    
В голове было жарко, как будто там происходило слишком много всего разом. И еще там гудело, будто кто-то встряхнул. Я подошла к двери. Взялась за ручку и сказала:
    
— А так нечестно.
    
Папа поднял голову:
    
— Что ты сказала?
    
— Ничего.
    
Глаза у него сверкнули:
    
— Надеюсь.
   
   
    
     
Умирать — это как?
    
    
У меня в комнате есть другой мир. Сделан он из вещей, которые больше никому не нужны, а еще он сделан из вещей, которые когда-то были мамиными, а потом достались мне, и я создавала его почти всю свою жизнь.
    
Мир тянется от второй половицы у двери до батареи отопления под окном. У стены, где темнее всего, находятся горы, и высокие утесы, и пещеры. С гор по холмам и пастбищам текут реки, за пастбищами стоят первые дома. А еще там есть долина, поля, город, а за городом — другие фермы, а еще там есть пляж, дорога к пляжу, сосновый лес, бухточка, причал и, наконец, у самой батареи, возле окна, начинается море, на нем несколько скал, и маяк, и лодки, а в нем — всякие звери морские. С потолка на коротких веревочках свисают планеты и звезды, на веревочках подлиннее — солнце и луна, а на самых длинных — облака и самолеты, а абажур — это воздушный шар.
    
Этот мир называется Краса Земель. В Книге Иезекииля сказано, что Бог обещал вывести израильтян из плена и привести в самую прекрасную землю на свете. Текущую молоком и медом. В землю, где есть всё, в чудесную землю, в рай. И земля эта так была не похожа на все остальные земли, что она сияла среди них как бриллиант и называлась «красой всех земель». Когда я закрываю дверь в мою комнату, стены схлопываются и появляются планеты, и радуга, и солнца. А пол вздымается, и у ног моих возникают поля, и дороги, и сотни крошечных человечков. Вытянув палец, я могу дотронуться до вершины горы; дунув, могу устроить волнение на море.
    
Я поднимаю голову и смотрю прямо на солнце. У себя в комнате я всегда счастлива. Но в тот вечер, в пятницу, я ничего этого не замечала.
    
Я закрыла дверь и прислонилась к ней. Подумала, не пойти ли назад к папе и не рассказать ли, почему я задерживала дыхание. Но если пойти, он спросит: «А ты сказала учителю?», а я отвечу: «Да, а мистер Дэвис мне на это сказал: „Никто никого не посмеет окунать в унитаз"», а папа скажет: «Ну, так и что еще?» Но я-то знала, что Нил меня окунет за милую душу. И еще я не понимала, почему папа никогда мне не верит.
    
Я села на пол. Из-под коленки вылезла вошь, пошевеливая усиками и перебирая лапками. Она была похожа на крошечного крокодила. Я смотрела, как она карабкается на песчаный бархан в Красе Земель, и гадала, найдет ли она когда-нибудь обратную дорогу. Мы в школе как-то ставили опыт со вшами. Мы построили из пластилина лабиринт и считали, сколько раз они свернут направо, сколько налево. Они почти всегда сворачивали налево. А все потому, что они не умеют думать. Я гадала, значит ли это, что когда-нибудь вошь все-таки выберется обратно или так и будет ходить кругами и в конце концов умрет, превратившись в комочек праха.
    
Тьма захлопнулась над долиной, будто книга в черном переплете. Она расползалась над кривоватыми улицами, над крышами, над антеннами, над проулками, над магазинами, мусорными бачками и уличными фонарями, над железной дорогой и высокими заводскими трубами. Скоро темнота потушит все фонари. Некоторое время они вроде как будут светить даже ярче, а потом исчезнут. Если смотреть в небо, там некоторое время еще видно их сияние. А потом — пустота. Я подумала: а может, смерть тоже выглядит вот так? На что она похожа — будто засыпаешь или будто просыпаешься? И времени тогда не будет? Или время будет всегда?
    
Может быть, то, что я считала настоящим, окажется на самом деле совсем ненастоящее, и наоборот. Не знаю почему, но я стала искать вошь. Вдруг стало очень важно ее обнаружить, но никак не удавалось, хотя ведь лишь несколько секунд назад она была здесь, и в комнате стало не хватать воздуха, будто кто-то чиркнул спичкой и сжег весь кислород.
    
Я прислонилась к стене, сердце застучало. Что-то подступало, разрасталось, будто туча у самого горизонта. Туча надвинулась. Заполнила мне рот и глаза, и вдруг раздался рев, и все стало происходить очень быстро и сразу, а потом оказалось, что я сижу у стены, из-под волос у меня ползут струйки пота, и мне как-то странно, так странно еще не было никогда в жизни.
    
И если бы меня спросили, как я себя чувствую, я бы сказала: как коробка, которую вывернули наизнанку. И коробка сама удивилась, какая она пустая внутри.
   
   
    
     
Почему я долго не проживу
    
    
Мне не суждено долго прожить в этом мире. Не потому, что я больна или кто-то меня убьет (хотя с Нила Льюиса станется). А потому, что скоро Бог пошлет нам Армагеддон.
    
А когда настанет Армагеддон, камни расколются, здания попадают, дороги вспучатся. Море всколыхнется, и сделаются гром и молния, и землетрясения, и по улицам будут кататься огненные шары. Солнце затмится, и луна не станет давать света. Деревья вырвет с корнем, горы попадают, дома осядут на землю. Звезды низвергнутся вниз, небеса сомкнутся, планеты полетят кувырком. Звезды посыплются вниз, а небо расколется с тем же звуком, что и тарелка, и наполнится воздух обломками, а в конце не останется ничего, кроме груды мусора.
    
Мы-то знаем, что Армагеддон близок, а близок он потому, что все мы живем в Вертепе, и папа говорит, что Праведному уже и ступить некуда, иногда в самом буквальном смысле. А еще мы знаем, что конец близок потому, что вокруг войны, землетрясения и голод и люди лишились «любви к ближнему», а потому привязывают к поясу взрывчатку, или бросаются на кого-то с ножом, потому что у того красивые часы, или отрубают друг другу головы и снимают это на видео. Есть на свете Овцы (братья вроде нас) и Козлища (неверующие) и Заблудшие Овцы (братья, которые были Отлучены от общины или сами Отложились). Есть Плевелы (те, кто прикидывается братьями), Лжепророки (вожди других религиозных культов), Дикие Звери (все мировые религии), Саранча (мы, с нашим разящим посланием), Разгул Безнравственности (секс) и знаки, начертанные на солнце, луне и звездах (что они означают, пока неизвестно).
    
Только в настоящей Красе Земель не будет неверующих, не будет войн, голода и страданий. Там не будет загрязненного воздуха, никаких городов и заводов. Там будут только поля, и все умершие воскреснут, а живущие никогда не умрут, и болезней не будет тоже, потому что Господь утрет каждую слезинку с наших глаз. Мы это знаем, потому что Бог нам это обещал.
    
Папа говорит, что рано или поздно кто-нибудь все равно подорвет земной шар, или деньги превратятся в ничто, или нас доконает какой-нибудь вирус, или дыра в озоновом слое размером с Гренландию станет размером с Австралию. Поэтому хорошо, что Армагеддон близок и от старого мира скоро ничего не останется.
    
Я тоже думаю, что это хорошо, потому что белым медведям нечего есть, а деревья чахнут, а если закопать в землю полиэтиленовый пакет, он там будет лежать вечно, и хватит уже с земли полиэтиленовых пакетов. А еще в новом мире я увижу маму.
   
   
    
     
Сдвинуть горы
    
    
Утром в субботу я проснулась в середине сна, в котором я плавала в огромном унитазе, а Нил Льюис вытягивал меня оттуда, как рыбу на удочке. Всплывая из воды, я и проснулась. На часах у кровати было 9:48. Через сорок семь часов и двенадцать минут я, скорее всего, умру.
    
Я весь день училась задерживать дыхание и дошла до двадцати восьми секунд. Вечером у меня разболелся живот, пришлось принять гевискон и есть сухарики. В воскресенье я опять проснулась оттого, что всплывала из-под воды, одежда прилипла к коже, а живот болел еще сильнее. Я посмотрела на часы. Жить мне осталось двадцать шесть часов.
    
За завтраком я не смогла ничего съесть, но папа не заметил. Он положил возле печки охапку дров, размешал чай.
    
— Готова?
    
Я была готова. Надела лучший передник, блузку с розочками на воротнике и блестящие черные туфли. Заплела косы. Пробор, наверное, вышел кривовато. Папа снял с вешалки тулуп и шапку, я надела драповое пальто.
    
На улице было совсем тихо и морозно. В воздухе стоял туман, все небо закрыла туча цвета птичьих перьев. Никого вокруг не было, кроме пса из двадцать девятого дома. Мы прошли через перекресток и зашагали вниз с холма. Отсюда было видно город, антенны, трубы, крыши, завод, реку, столбы высоковольтной линии, шагавшие по долине как одинокие гиганты. А на самом дне долины стоял завод, здоровенная черная штуковина с трубами, башнями, лестницами, кранами, а над ним висело огромное облако дыма.
    
Мы спустились с холма, миновали многоэтажную парковку, зал игровых автоматов, Клуб Трудящихся, центр занятости, букмекерскую контору и паб, где запах хлорки мешался с запахом пива. По выходным на тротуаре валялись спущенные шарики и иногда — прокладки с красными пятнами. Однажды я заметила иглу, и мы тут же перешли через дорогу.
    
В нашем городке всё почему-то не там, где надо. Автомобильные моторы в садах, полиэтиленовые пакеты в кустах, магазинные тележки в реке. Бутылки в канаве, мыши в пустых бутылках, стены, исписанные словами, и указатели, на которых слова зачеркнуты. Есть у нас уличные фонари без лампочек, дыры на проезжей части, дыры на тротуарах и дыры в автомобильных глушителях. Есть у нас дома с выбитыми стеклами, люди с выбитыми зубами и качели с выбитыми сиденьями. А еще — собаки без ушей и кошки без одного глаза, а однажды я видела птицу почти без перьев.
    
Мы миновали «Вулворт», уцененку, «Квик-сейв» и кооперативный магазин. Потом прошли по туннелю под мостом — стены там темно-зеленые и плакучие, а когда вышли, оказались на пустыре, прямо перед Домом Собраний. Дом Собраний — это черный металлический сарай, по три окна с каждой стороны. Внутри стоит очень много красных стульев, на каждом подоконнике — ваза с желтыми искусственными розами: к лепесткам, на одинаковом расстоянии друг от друга, приклеены искусственные капли.
    
Папа и мама когда-то помогали строить Дом Собраний. Он не очень велик, но он принадлежит братьям. В те времена народу в общине было немного, человека четыре-пять. Без папы с мамой община, наверное, и вовсе бы зачахла, но они всё молились, и потом еще многие люди приняли веру. Очень было здорово, когда у них наконец появилось собственное место для собраний. Строили этот дом три года, и все деньги на него пожертвовали братья.
    
Внутри было холодно, потому что батареи еще не успели нагреться. Возле кафедры Элси и Мэй разговаривали со старой Нел Браун, сидевшей в инвалидной коляске.
    
Мэй сказала:
    
— А, вот и моя прелестюшечка!
    
Элси сказала:
    
— А, вот и моя куколка ненаглядная!
    
— Ты моя лапушка! — сказала Мэй, обнимая меня.
    
— Сокровище наше, вот ты кто! — сказала Элси, целуя меня в щеку.
    
Мэй сказала:
    
— Тетя Нел как раз рассказывала мне о тех временах, когда у нее кое-что приключилось со священником.
    
— Виноградинку будешь? — спросила Нел.
    
Жуя, она трясла подбородком, потому что у нее нет зубов. Над верхней губой у нее росли усики. С нижней губы летели брызги.
    
— Нет, спасибо, тетя Нел, — сказала я.
    
Мне было не до еды, а если бы и было, я не захотела бы есть рядом с тетей Нел, потому что от нее пахнет мочой.
    
Подошел дядя Стэн. Дядя Стэн — Старший Блюститель. Он пьет молоко из-за язвы, а сам из «Бумынгема». Судя по всему, Бумынгем — Вертеп почище нашего городка. Именно там он обзавелся язвой, хотя некоторые говорят, что он ею обзавелся из-за тети Маргарет. Стэн обнял тетю Нел за плечи и сказал:
    
— Ну и как тут моя любимая сестрица?
    
Нел ответила:
    
— По-моему, ковер не мешало бы пропылесосить.
    
Дядя Стэн перестал улыбаться. Посмотрел на ковер.
    
Сказал:
    
— Верно.
    
Дядя Стэн пошел искать пылесос, а я пошла искать папу. Он сидел с Брайаном в библиотеке, они разбирали лишние журналы, оставшиеся с прошлого месяца. На плечах у Брайана (поверх куртки) и в волосах лежали белые хлопья.
    
— К-к-к-к-как д-д-д-д-дела, Д-д-д-д-джудит? — спросил Брайан.
    
— Все хорошо, спасибо, — сказала я.
    
Только это была неправда. У меня опять заболел живот. Я до этого ненадолго забыла про Нила, а теперь опять вспомнила.
    
Вошел Альф. Его язык метался из одного уголка губ в другой, как у ящерицы. Он сказал папе:
    
— Отчеты сдали?
    
Папа кивнул. Папа называет Альфа «правой рукой командира». Ростом он немногим выше меня, зато носит ботиночки на каблуке. Волос у него кот наплакал, но те, какие есть, зачесаны поперек головы шлемиком и сбрызнуты лаком. Помню, однажды, когда мы проповедовали, волосы ему подняло ветром, и он тут же прыгнул в машину и закричал: «Беги, малая, купи мне лаку для волос!» — и так и не вылез, пока я не вернулась.
    
Вошел дядя Стэн, волоча пылесос. Был он каким-то серым.
    
— Лектор не приехал, — сказал он. — Не появится — придется мне выступать, а мне неохота.
    
— Появится, — сказал папа.
    
— Не знаю, — сказал Альф. Поддернул штаны. — Предыдущий лектор заблудился и не доехал. — Тут он вдруг увидел меня и тут же перестал хмуриться. — Джози там тебе кое-что принесла.
    
Его ухмылка мне совсем не понравилась.
    
— А что? — спросила я.
    
Папа сказал:
    
— Вежливые люди отвечают «спасибо», Джудит.
    
Он нахмурился и вроде как рассердился, а я покраснела и стала смотреть вниз.
    
А Альф сказал:
    
— Ну вот так я тебе всё и расскажи. Какой же это тогда будет сюрприз?
    
Джози — жена Альфа. Она очень низенькая и толстая, у нее длинный седой хвост и рот-щелочка, вязкая слюна собирается в уголках и тянется, будто гармошка, когда она говорит. Она носит дурацкую одежду и любит шить такую же для других. Мне она уже подарила: вязанное крючком платье с синими и персиковыми розочками (и постоянно о нем спрашивала, пока оно не село при стирке), бирюзовую юбку до полу, обшитую по подолу тесьмой, вязанную крючком держалку для туалетной бумаги в форме Золушки, которую папа отказался вешать в уборной и я сделала из нее холм в Красе Земель, коврик на сиденье для унитаза, которым теперь заткнута щель под задней дверью, ярко-синие гетры, оранжевый комбинезон, два свитера и вязаную шапочку. Джози, видимо, считает, что мы совсем бедные, или что я уже совсем большая, или что я вечно мерзну. Когда-нибудь я ей все-таки скажу правду: мы не богаты, но деньги на одежду у нас есть, мне всего десять лет и росту во мне сто сорок сантиметров, хотя выгляжу я старше, потому что внимательно читаю Библию и часто разговариваю со взрослыми, и мне, по большей части, не холодно и не жарко.
    
Я пробежала глазами по толпе, но Джози не обнаружила. Тем не менее я на всякий случай спряталась за колонку, туда, где стоял Гордон. В общине нет моих сверстников, и хотя Гордон меня гораздо старше, болтаю я обычно с ним. Гордон проверял, как работает микрофон, постукивая по нему пальцем.
    
Я посмотрела на часы. До того момента, когда Нил Льюис окунет меня в унитаз, оставалось ровно двадцать три часа. Тут ничего не поделаешь. Гордон настраивал микрофон. Я спросила: «Есть мятная конфетка?» — он пошарил в кармане. Вскрыл цилиндрик, уронил грязную белую лепешку мне на ладонь. «Спасибо», — сказала я. Мятные конфетки я прошу у Гордона только в самых экстренных случаях. Сам Гордон закинул в рот две штуки и продолжил распутывать провода.
    
Гордон не так давно слез с героина. А подсел он на героин потому, что Связался с Дурной Компанией. Теперь он Сражается с Депрессией, так что молодец, что ходит на собрания. Одно время дело было серьезно. Речь даже шла о том, чтобы его Отлучить. Ему поставили на вид его дурное поведение. Говорят, что Господь озарил сердце Гордона Своим светом, но мне кажется, что на самом деле спасли его конфетки с сильным мятным вкусом. Папа говорит, что героин делает людей счастливыми, потому что заглушает боль; мятные конфетки делают людей счастливыми, потому что когда ты ее дососал, ты понимаешь, что боль прошла. Словом, действие то же самое. Беда в том, что Гордон очень уж к ним пристрастился. Закидывает в рот аж по четыре штуки разом. Не знаю, что будет, когда он дойдет до целой упаковки зараз, потому что конфет более мятных, чем эти, в природе не бывает.
    
В зале собралось много народу — вернее, много для нашей общины, человек тридцать. Были даже не совсем привычные лица. Например, Полина, у которой жил полтергейст, но прошлой весной дядя Стэн его изгнал, и Шейла из женского приюта, Джина из психоневрологического интерната со шрамами на руках и Дикий Чарли Пауэлл, который живет выше по реке Тамп в избушке среди елей. Судя по всему, должно было произойти что-то необычное, но я никак не могла понять что.
    
Альф влез на кафедру и постучал по микрофону.
    
— Братья и сестры, — сказал он, — прошу всех сесть, мы начинаем собрание.
    
Значит, лектор все-таки не приехал. Я вообразила себе, как его машина падает с обрыва, крики его делаются тише и тише, и наконец искореженный кусок металла исчезает в тумане.
    
— Пока, — сказала я Гордону и пошла на свое место.
    
Мы с папой сидим в первом ряду, так что коленки почти касаются кафедры. От того, что приходится смотреть вверх, потом болит шея. Папа говорит — лучше пусть болит, чем я буду Предаваться Праздным Мыслям. Где мысли праздные, там и безобразные. Впрочем, и в первом ряду есть каким мыслям предаться. Одна из них — мысль о том, как воняет от тети Нел. Я очень обрадовалась мятной конфетке.
    
Мы встали и спели «Велика награда на небесах». Папа пел громко, звук шел из глубин его груди, а я не могла петь, во-первых, потому, что думала про Нила, а во-вторых, потому, что мятная конфета дочиста высушила мне всю слюну. Папа подтолкнул меня локтем и нахмурился, тогда я засунула конфету за щеку и заорала как только могла.
    
Начали мы с чтения журнала, потому что лектор так и не появился. Читали статью «Светочи мира», о том, что нельзя держать свет под спудом; оказалось, что спуд — это такой тяжелый груз. Альф сказал, что лучший способ его не прятать — регулярно заполнять отчеты. Папа ответил ему, сказав, какое это счастье — быть глашатаями Господа. Еще ответила Элси, она сказала, что да, нам встречаются скептики, но если мы не станем возглашать истину, откуда же люди ее узнают? Брайан сказал: «Д-д-д-д-дело в т-т-том… Д-д-д-дело…», но в чем дело, мы так и не узнали. Тетя Нел тоже подняла руку, но, оказывается, она просто хотела сообщить Мэй, что описалась.
    
Конфету я к этому времени уже дососала, поэтому подняла руку и сказала, что Богу, наверное, очень радостно видеть, как много огоньков сияет во тьме, и Альф сказал: «Мы видим, как ярко сияет твой огонек, сестра Макферсон!» Только вовсе он не сиял, и мне было совсем не радостно, и как раз в тот момент мне очень не хотелось быть Светочем Господа, потому что если бы я не была светочем, Нил Льюис не стал бы окунать мою голову в унитаз.
    
Журнал дочитали, потом папа поднялся на кафедру и сказал:
    
— А теперь, братья, по причине непредвиденных обстоятельств…
    
Я видела, как дядя Стэн собирает в кучу бумажки и утирает шею платком. А потом по залу прошелестел ветерок и мы услышали, как хлопнула входная дверь.
    
Я обернулась. Во внутреннюю дверь входил человек. Можно подумать, ее открыл ветер, она распахнулась сама собой, а когда он вошел, сама собой и закрылась. Кожа у него была как ириска, а волосы — как перья у дрозда. Он был похож на одного из Старейшин, вот только вместо тоги на нем был темно-синий костюм, и там, где на него падал свет, костюм переливался, как бензин в луже. Человек подошел к нашему ряду и сел с краю, и от него пахло чем-то вроде фруктового пирога и чем-то вроде вина.
    
Альф тут же бросился к нему. Что-то шепнул, потом кивнул папе.
    
Папа улыбнулся. И сказал:
    
— Мы счастливы приветствовать…
    
— Брата Майклса, — подсказал человек.
    
Очень странный у него оказался голос. Как темный шоколад.
    
Папа сказал:
    
— Наш гость, лектор из…
    
Но этого брат Майклс, похоже, не услышал. Папа повторил вопрос, но брат Майклс только улыбнулся.
    
— Ну, в любом случае, мы тебе очень рады, брат, — сказал папа и спустился вниз.
    
Все громко захлопали, брат Майклс поднялся на кафедру. Никаких заметок у него с собой не было. Он достал что-то из портфеля, положил перед собой. Потом поднял глаза. Посмотрел на нас в упор, и тут я поняла, какая у него темная кожа. Волосы тоже были темные, а глаза странные, бледные. А потом он сказал:
    
— Какие у вас тут прекрасные горы, братья!
    
Я прямо почувствовала, как все удивились. Никто еще никогда не называл нашу долину «прекрасной». А брат Майклс продолжал:
    
— Вы разве не согласны? Я вот сегодня ехал через них на машине и думал о том, как вам повезло, что вы здесь живете. Вы знаете, мне показалось, что с верхней точки можно заглянуть за облака!
    
Я выглянула в окно. Либо брат Майклс повредился мозгами, либо ему пора купить очки. Облака опустились ниже прежнего, видимость была меньше метра.
    
А он улыбнулся:
    
— Тема нашей сегодняшней беседы — «Сдвинуть горы». Как вам кажется, братья, что нужно, чтобы сдвинуть вон ту гору?
    
— Динамит, — предположил Альф.
    
— Не получится, — сказал дядя Стэн.
    
— Экскаватор помощнее, — сказал Гордон, и все рассмеялись.
    
Брат Майклс взял что-то большим и указательным пальцем и поднял повыше.
    
— Знаете, что у меня здесь?
    
— Ничего там нет, — прошептала я, а папа улыбнулся.
    
— Кто из вас верит в то, что у меня в руке что-то есть? — спросил брат Майклс.
    
Некоторые подняли руки, большинство — нет. Папа продолжал улыбаться и поднял руку, тогда и я подняла тоже.
    
Брат Майклс положил листок бумаги к самому микрофону. Потом разъединил пальцы, и мы услышали, как что-то упало.
    
— Те из вас, кто решил, что у меня в руке что-то есть, могут погладить себя по головке, — сказал он. — Вы смотрели Глазами Веры.
    
— Что это? — спросила я, но папа прижал палец к губам.
    
— Это, братья, горчичное зернышко, — сказал брат Майклс. Он поднял повыше картинку с увеличенным изображением горчичного зернышка. Оно было похоже на желтый шарик. — Это крошечное зернышко, но из него рано или поздно вырастет дерево, и в кроне его станут петь райские птицы.
    
И после этого он заговорил об устройстве мира. О том, сколько тягот ждет Детей Божьих до того, как системе настанет конец. Сказал, что Дьявол явился в мир и ищет, кого бы пожрать. Мы все читали, как сыны Израиля разуверились в том, что когда-то узрят Красу Земель, как они насмехались над чудесами и над теми, кто эти чудеса творил.
    
— Да не уподобимся им, — сказал он. — Вера не есть достояние всех. Мир насмехается над верой. Иные и не помышляют о том, чтобы приказать этой горе сдвинуться. Но обратимся все вместе к Библии, братья, посмотрим, что говорит Иисус.
    
И он начал читать, и сердце у меня забилось сильнее, и на меня будто пролился свет.
    
— «Ибо истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: „перейди отсюда туда", и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас». Разумеется, — сказал брат Майклс, — Иисус говорит иносказаниями. На самом деле мы не можем двигать горы. Но если нам дана вера, мы в состоянии совершать то, что нам кажется невозможным. Вера состоит в том, чтобы видеть, что гора уже сдвинулась, братья. Недостаточно представлять, каков будет новый мир, нужно побывать там; мы думаем, каково будет там, но мы по-прежнему здесь. Однако вера дарует крылья. С верой можно улететь куда угодно.
    
А потом он заговорил, будто рассказывал потрясающую историю, и я знала эту историю, но раньше вроде как не слышала, или ее рассказывали по-другому.
    
В начале, говорил брат Майклс, жизнь была чудом. Люди жили вечно и никогда не болели. Все плоды, все животные, всё на земле было безупречным воплощением Божественного замысла, и отношения между людьми тоже были безупречными. Но Адам и Ева утратили нечто важное. Они утратили веру в Бога. И тогда люди начали умирать, клетки их тел начали разлагаться, и тогда их изгнали из рая.
    
— И с тех пор остались лишь отзвуки прежнего миропорядка: закат, ураган, молния, ударяющая в куст. А вера превратилась в нечто, о чем молятся в полночь в своей комнате, или на поле битвы, или в чреве у кита, или в геенне огненной. Вера — это прыжок через зазор между тем, какова жизнь сейчас, и какой она была раньше. И в этом-то пространстве и происходили чудеса… Возможно всё: в любом месте, в любое время, для кого угодно. Если вам кажется, что это не так, то лишь потому, что вы не видите, как близко вы к чуду, что вам нужно сделать самую малость — и все будет у вас в руках. Чудеса не обязательно грандиозны, чудо может случиться в самом неожиданном месте; самые удивительные чудеса происходят в самой обыденной обстановке. Апостол Павел говорил: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»: если у нас есть хоть самая малость, братья, остальное приложится. Приложится даже больше, чем мы чаяли.
    
Лекция завершилась, но в первую секунду никто не захлопал; а потом грянули оглушительные аплодисменты. Я же как будто проснулась. Только спала я гораздо дольше, чем продолжалась лекция; мне показалось — всю жизнь.
    
Мне ужасно хотелось, чтобы песнопения и молитва завершились как можно скорее. Я подумала: брат Майклс — как раз тот человек, с которым можно поговорить про Нила Льюиса.
    
    
А потом я стояла рядом с братом Майклсом и ждала, когда дядя Стэн закончит с ним разговаривать. Но только дядя Стэн отошел, явились Элси и Мэй. Потом Альф. Брат Майклс пожимал им всем руки, слушал, кивал, улыбался снова и снова. Никто из них не хотел отходить.
    
Я уже подумала, что так и не смогу с ним поговорить, но тут наконец ему дали передышку, он обернулся, чтобы положить бумаги в портфель, и заметил меня.
    
— Привет, — сказал он. — А ты кто такая?
    
— Джудит, — ответила я.
    
— Это ты так замечательно ответила на вопрос?
    
— Не знаю.
    
— По-моему, ты. — Брат Майклс протянул мне руку. — Очень рад знакомству.
    
Я сказала:
    
— Мне очень понравилась ваша лекция. — Только голос звучал как-то не так. — Мне еще никогда ни одна лекция так не нравилась.
    
— Спасибо.
    
— А вы не могли бы показать мне горчичное зернышко?
    
Брат Майклс рассмеялся.
    
— Конечно, — сказал он. — Правда, оно не обязательно будет то же самое.
    
Он вытащил из портфеля пузырек — в нем было полно зернышек.
    
Я сказала:
    
— А я раньше никогда не видела такой горчицы!
    
— Она такая до того, как ее размелют.
    
Я сказала:
    
— Вот бы и мне таких.
    
Брат Майклс вытряхнул мне в ладонь несколько зернышек.
    
— На, держи.
    
Я уставилась на зернышки. Я так обрадовалась, что почти забыла, о чем собиралась спросить.
    
— Брат Майклс, — сказала я наконец, — я пришла с вами поговорить, потому что у меня есть одна проблема.
    
— Я уже понял, — сказал он.
    
— Правда?
    
Он кивнул.
    
— И что за проблема?
    
— Один человек… я боюсь… — Я вздохнула. Потом поняла: ему надо сказать всё как есть. — Мне кажется, меня скоро больше не будет.
    
Брат Майклс поднял брови.
    
— В смысле, я перестану существовать.
    
Брат Майклс опустил брови.
    
— Ты чем-то больна?
    
— Нет.
    
Он нахмурился.
    
— Тебе это кто-то сказал или тебе просто так кажется?
    
Я подумала.
    
— Нет, мне никто не говорил, — ответила я. — Но я в этом почти уверена.
    
— А ты кому-нибудь про это говорила?
    
— Нет. Они же ничем не могут помочь.
    
— Откуда ты знаешь?
    
— Просто знаю, — сказала я.
    
Взрослые почему-то считают, что учителям можно рассказать все, что угодно. Они понятия не имеют, что от этого будет только хуже.
    
Брат Майклс молчал целую минуту. А потом спросил:
    
— А ты пробовала молиться?
    
— Да.
    
— На молитвы не всегда отвечают сразу.
    
— У меня времени только до завтра.
    
Брат Майклс втянул воздух. Потом сказал:
    
— Джудит, полагаю, что я могу сказать с полной ответственностью: до завтра с тобой ничего не случится.
    
— Откуда вы знаете?
    
— Тебя просто одолевает страх, — сказал он. — Я не хочу сказать, что со страхом так уж просто бороться; страх — самый коварный наш враг. Но если прямо взглянуть ему в лицо, из этого может выйти много чего хорошего.
    
Я ответила:
    
— Я не понимаю, как из этого может выйти что-то хорошее.
    
— А ты просто взгляни на вещи по-другому. Стоит взглянуть на вещи под другим углом, проблемы, которые раньше казались неразрешимыми, исчезают сами собой. Это просто удивительно.
    
Сердце у меня заколотилось.
    
— Вот было бы здорово, — сказала я.
    
Браг Майклс улыбнулся.
    
— Мне пора, Джудит.
    
— Ага, — сказала я. Мне вдруг опять сделалось страшно. — А вы к нам еще приедете?
    
— Когда-нибудь наверняка приеду.
    
А потом он сделал очень странную вещь. Он положил ладони мне на плечи, заглянул мне в глаза, и по моим рукам поползло тепло — до самых пальцев, и еще назад, по спине.
    
— Главное — верить, Джудит, — сказал он.
    
Я подняла глаза. Меня звал папа.
    
— Сейчас! — сказала я, но папа постучал по наручным часам. — Ладно! — сказала я.
    
Повернулась обратно — у кафедры было пусто. Я побежала по проходу.
    
— Куда ушел брат Майклс? — спросила я.
    
Альф пожал плечами. Я выскочила в вестибюль.
    
— Дядя Стэн, — спросила я, — вы не видели брата Майклса?
    
— Нет, — сказал Стэн. — Я и сам его ищу. Мы с Маргарет хотели пригласить его к себе пообедать.
    
Я побежала на парковку. Гордон показывал другим братьям свой новый спойлер.
    
— Куда пошел брат Майклс? — спросила я и почувствовала, как защипало в глазах.
    
Стало еще холоднее, но по-прежнему — ни ветерка. Туман рассеялся, зато небо обложили тучи.
    
Кто-то тронул меня за локоть, я обернулась. Папа протягивал мне пальто и сумку. Он сказал:
    
— От окорока одни уголья останутся. — А потом сказал: — Что это у тебя там?
    
А я и забыла.
    
— Зернышки, — сказала я. Раскрыла ладонь, показала ему.
   
   
    
     
Почему вера похожа на воображение
    
    
В вере я разбираюсь. Мир в моей комнате из нее и сотворен. Из веры я сшила облака. Из веры вырезала месяц и звезды. С верой склеила все вместе, и оно ожило. Потому что вера очень похожа на воображение. Она помогает увидеть нечто там, где на деле ничего нет, она как скачок: раз — и летишь.
    
Бумажные кружки из дырокола, если надавить на них стержнем от ручки, превращаются в блюдца для чаепитий. Затвердевший пузырьками клей превращается в ванну с мыльной пеной для натруженных ног. Шляпка от желудя становится миской, колпачки от тюбиков с зубной пастой — трубами океанских лайнеров, сучки — ногами страуса, одежный крючок — крошечными ножницами. Спички становятся поленьями, поджарки со сковородки — оладушками, зубчики чеснока — апельсинами, апельсиновая корка — катальной горкой, апельсиновые хвостики — садовыми деревьями, сетка из-под апельсинов — сеткой теннисного корта, штрих-код — «зеброй» пешеходного перехода.
    
Все указывает на что-то, и если вглядеться подольше и повнимательнее, можно понять, на что именно. Настоящая Краса Земель указывала, каким мир вновь станет когда-нибудь, после Армагеддона. Это называется Прообраз. Папа говорит: Прообраз — это показ в малом чего-то большого, как будто ты взлетаешь над миром и видишь все сразу. Только видеть обязательно надо Глазами Веры. Некоторые сыны Израиля перестали видеть Глазами Веры и погибли в пустыне. Утратить веру — худший из всех грехов.
    
Однажды ко мне пришла одна девочка и сказала: «Зачем тебе этот хлам?» Так вот она это увидела. Но вера позволяет замечать другие вещи, которые проглядывают в трещинки, силятся, чтобы их увидели. А трещины в этом мире с каждым днем становятся шире. И каждый день появляются новые.
   
   
    
     
Снег
    
    
Днем я посадила горчичные зернышки в горшок и поставила его на подоконник в кухне. Спросила папу, вырастут ли они, папа сказал — не знаю. Потом он отключил электричество в целях экономии и пошел в промежуточную комнату посидеть в Мире и Покое. Мир и Покой — это еще одна Необходимая Вещь. Я пошла наверх и села на пол. На часах было 2:33. Нил утопит меня меньше чем через девятнадцать часов.
    
Я представила, как мое тело найдут на полу в школьной раздевалке, что волосы у меня будут раскинуты, как у русалки, глаза выпучены, а губы посинеют, будто после смородинового мороженого. Нил тоже будет смотреть; это он поднял тревогу; никто ничего не узнает. Я увидела похороны. Элси и Мэй будут плакать. Стэн будет молиться. Альф будет повторять, что я, по крайней мере, избежала Великой Скорби. Гордон глубже обычного спрячет шею в воротник костюма. Что будет делать папа, я не смогла представить.
    
Я знала: брат Майклс сказал, мол, нужно верить в то, что Бог мне поможет, что с Божьей помощью можно совершать то, что нам кажется невозможным. Только я не понимала, что тут можно совершить, разве что наколдовать, чтобы школа или Нил Льюис исчезли с лица земли. Будь я Богом, я наслала бы ураган, или чуму, или цунами, которое разрушит наш городок вместе со школой. Я устроила бы Армагеддон, или послала бы астероид, чтобы он сделал дырку прямо на месте школы, или, если астероид окажется маловат, я бы просто прицелилась получше и попала прямо в Нила Льюиса. Только я знала, что ничего такого не бывает.
    
Меня опять, как и накануне, будто бы поглотило облако. Я подошла к окну и прижалась носом к стеклу, оно туманилось от дыхания, а я снова и снова его протирала. Снаружи рядом стояли дома. Один ряд над другим, а дальше еще один. А над домами высилась гора. Над горой — небо. Дома были бурыми. Гора — черной. Небо — белым.
    
Я посмотрела на небо. Оно было таким белым, будто его и вовсе не было. Будто бумага, будто перышки. Будто снег.
    
— А вдруг снег пойдет, — сказала я вслух.
    
Однажды уже выпало много снега, и школу закрыли. Я посмотрела на небо. А может, там уже скопилась куча снега, он только и ждет, чтобы полететь вниз? Вдруг пойдет снег? На улице ведь довольно холодно. Брат Майклс сказал: если есть вера — остальное приложится, причем даже больше, чем мы чаяли, а у меня, я уверена, есть вера, может, даже и немаленькая.
    
Я стала думать про снег, думать изо всех сил: о том, как он хрустит, как пахнет свежестью, как он скрывает все вокруг — мир делается как новый. Как воздух оживает, пока земля спит, как все вокруг вслушивается, затаив дыхание. Я увидела наш городок под снежным одеялом, спящие домики, занесенный завод, Дом Собраний и гору, накрытые белым — гора уходит в белое небо, а с неба так и падает белизна. И чем дольше я думала, тем ниже нависало небо, тем холоднее делалась рама под моими пальцами.
    
Я снова повернулась к комнате. Мне пришла в голову одна мысль, почему — я не могла объяснить. Я даже не понимала, откуда она пришла, но выглядела она так: будто бы гигантская рука написала слово «Снег» на чистом листе бумаги. Я даже видела, как она выводит букву «С», та почти замкнулась в круг и стала похожа на нолик. А потом рука стала писать всякое другое, а я помчалась все это выполнять, пока не сотрут написанное.
    
Я открыла сундучок, стоявший в углу комнаты, — раньше он был маминым. Там лежали ее лоскутки, бусины, нитки, а еще всякие вещи, которые я нашла. Я порылась там, достала белую хлопковую тряпочку. Разрезала ее, накрыла поля и холмы Красы Земель.
    
«Хорошо! — произнес голос. — Продолжай!»
    
Спину обдало горячим. Голову защекотало.
    
— Кто это? — спросила я; мне не ответили.
    
Руки у меня задрожали. Сердце забилось в горле. Я взяла сахара и муки, обсыпала кроны деревьев, сделанные из губки, бумажную траву и изгороди из вереска.
    
«Быстрее!» — проговорил голос.
    
И хотя я так и не поняла, откуда он доносится, мне стало ясно, что он — настоящий и говорит со мной, а кто это или что, мне было все равно.
    
Я побежала в ванную. Примчалась обратно. Выдавила на подоконник и на карниз пену для бритья. Накапала клея на карниз, на ветки, на эстраду, на фонарные столбы и дала застыть капельками.
    
«Продолжай!» — приказал голос.
    
В мозгу будто забил барабан. Комната пульсировала. В тюбике от леденцов я развела огонь с помощью золотой фольги и положила его на берегу озера, где росли высокие ели. Из кусочков пластилина сделала шашлыки и сахарную вату, нанизала их на шампуры, сделала из полистирола снеговика, из белой бумаги — гусиную стаю. Повесила ее на ниточке под луной. Вытащила из дырявого одеяла немного ваты, растрясла, и она стала падать на города, моря, холмы и озера.
    
Я сыпала снег на дома, магазины, почтовые отделения, школы. Я заковывала в лед дороги, перекрывала мосты, вешала белые чистилки для трубки рядом с телеграфными проводами. Поставила картонных конькобежцев на фольгу озера и шерстяных детишек с санками на склон холма.
    
Оцарапала руку, но даже не почувствовала.
    
Нога затекла.
    
Я немного потопала и снова присела на корточки.
    
    
Когда я открыла глаза, свет померк и Краса Земель мерцала во тьме белизной, вытянувшиеся клином гуси казались крошечными стрелами. Я лежала, свернувшись, на самом берегу моря. Щека болела, потому что я долго прижимала ее к краю зеркала. Я села. Потом услышала, что меня зовет папа. Задержала дыхание. Он подошел снизу к лестнице.
    
Сердце билось так сильно, что почему-то даже стало больно. Он позвал снова, я плотно закрыла глаза. Наконец папа ушел обратно на кухню и закрыл дверь. Видимо, решил, что я уже легла.
    
Меня трясло. Я поднялась, подошла к окну. Гору теперь было не видно, небо потемнело. В комнате за спиной стояла тишина. Я чувствовала — тишина стоит вокруг, будто вода. Я набрала побольше воздуха, обернулась к комнате и сказала:
    
— Снег.
    
Посмотрела на небо и сказала:
    
— Снег.
    
Блеснув, проехала машина. Осветила меня, потом свернула в темноту. Шум мотора потянул меня за собой. Я думала, он стих, но он вернулся снова. Я вслушивалась, пока звук не смолк, потом задернула шторы и забралась в кровать.
    
Я слышала, как в прихожей часы пробили девять. Слышала, как миссис Пью зовет Оскара ужинать. Слышала, как мистер Нисдон вернулся из Клуба Трудящихся, как залаяла собака из двадцать девятого дома. Слышала, как на заводе прозвонили к началу ночной смены, а папа поднялся наверх, шаги его гулко отдавались на лестничной площадке.
   
   
    
     
Камень и книга
    
    
В ту ночь мне приснился удивительный сон. Мне снилось, что я гуляю по Красе Земель. Я проходила мимо мятного ледяного дворца, мимо фонтанов из мишуры, по карамельным тротуарам и под фетровыми деревьями, где висели драгоценные фрукты и пели птицы с длинными хвостами. Хотелось остановиться и все это рассмотреть, но меня звал голос. Голос привел меня в поле.
    
Было тепло, в воздухе пахло летом. Я пошла вперед, оставляя след в траве. Шла то туда, то сюда. Солнце светило то в лицо, то в спину. Изгороди были оплетены купырем из салфеток. Под носом пролетали бумажные птицы. Порхали ситцевые бабочки. Были тут муравьи из фольги и одуванчики из фантиков, пролетали стрекозы из шляпных булавок, замирали в воздухе.
    
А в середине поля стояло дерево. Под деревом сидел бородатый старик. Кожа у него была как ириска, а волосы совсем черные. Одет он был в белую тогу, а руки держал за спиной. И он сказал: «Здравствуй, дитя. Сегодня великий день. Тебя избрали, чтобы ниспослать тебе неоценимый дар». Голос у него был как темный шоколад.
    
«Спасибо, — сказала я. А потом спросила: — А что значит „неоценимый"?»
    
«Тот, который невозможно оценить, — сказал старик. — В одной руке я держу камень, наделенный мощью, какою никто еще не обладал, и плоды его сладки, но во рту остается горечь. А в другой руке я держу книгу, прочесть которую желали бы мудрейшие, и плоды ее отвратительны, зато прочитавшему даются крылья».
    
Я сказала: «А почему вы держите их за спиной?»
    
«Потому что если бы ты их увидела, это бы на тебя повлияло, — ответил старик. — А теперь выбирай. И выбирай с толком, потому что от этого зависит очень многое».
    
Это оказалось непросто. Потому что мне хотелось получить мощь, которой никто еще не обладал, и изничтожить Нила Льюиса и никогда больше не ходить в школу. Но, конечно, очень хотелось узнать секрет, который не знали даже мудрейшие. И уж конечно, мне ужасно хотелось обрести крылья. В какой-то момент я даже подумала: лучше я уж совсем не буду выбирать, просто уйду по высокой траве, не оглядываясь.
    
Но я не ушла. Я сказала:
    
«Мне камень, пожалуйста».
    
И тогда старик вынул из-за спины правую руку и протянул его мне, и он заблистал у меня на ладони всеми цветами, и я вдруг раздулась и потяжелела, а когда заговорила, голос мой зазвучал как гром.
    
И прошло много времени, а может, и совсем не много, не могу сказать, но знаю, что произошло. Я сказала:
    
«А можно посмотреть на книгу?»
    
Старик поджал губы. Я подумала — не разрешит. Но в конце концов он сказал:
    
«Ладно. Только не трогай».
    
И он вытащил из-за спины коричневую книжечку. Обложка почти отвалилась, страницы размахрились, а когда он ее открыл, оказалось, что внутри буквы, которых я отродясь не видела.
    
Я спросила: «А почему страницы помяты?»
    
И старик ответил: «Они намокли от слез тех, кто пытался ее прочесть, но не смог».
    
Мне вдруг сделалось холодно.
    
«А я смогла бы?» — спросила я.
    
Он улыбнулся: «Мы теперь этого никогда не узнаем».
    
И тут я проснулась. Но утро еще не настало. Было темно, я дрожала. А воздух двигался и был полон шороха машущих крыльев.
    
Я натянула одеяло, съежилась. Закрыла глаза, попыталась отыскать старика. Хотелось спросить, какая будет горечь от камня. Только муравьи и одуванчики куда-то исчезли. Вместо них были перья, будто у меня над головой встряхнули гигантскую подушку; я смотрела на них, и перья валили все гуще.
    
Поди рассмотри, когда вокруг такая круговерть. Я спряталась под деревом посреди поля; воздух становился все холоднее. Камень в кармане сделался горячим, я грела об него ладони, но вскоре он так раскалился — не удержишь, пришлось положить его на землю, он светился все ярче и ярче, а мир вокруг становился белым.
    
    
Когда я проснулась, было утро. Воздух был неподвижен и тяжел. Он прижимался ко мне, будто одеяло, и одеяло это было холодным. Я вылезла из кровати. Отдернула занавеску. И мир снаружи оказался белым.
   
   
    
     
Первое чудо
    
    
Я смотрела на снег и гадала, снится мне он или нет. Только эти дома были не из картона, а эти люди — не из глины: мистер Нисдон пытался завести машину, миссис Эндрюс высовывалась из-за занавески, малышня лепила снежную бабу, пес из двадцать девятого дома задирал лапу у одного сугроба и бежал к следующему. Я моргнула, но картинка никуда не делась. Я ущипнула себя — вышло больно. Я села на кровати, посмотрела на коленки. Потом встала, еще раз посмотрела в окно. Потом оделась, побежала вниз и открыла входную дверь.
    
Снег был не из хлопковых тряпочек, не из чистилок и не из салфеток. Он был настоящим. Я повернула лицо к небу. Белизна залепила глаза и губы. Холод обхватил меня точно молчание. Я вернулась в дом.
    
Грохнула задняя дверь, в кухню вошел папа. Щеки у него были красными, усы топорщились. Он поставил на пол ведро с углем и налил себе чаю.
    
— Оденься потеплее, — сказал он. — Будет холодно, пока дом не прогреется.
    
— Ты не пойдешь на работу? — спросила я.
    
— Какая работа? — ответил он. — На заводе вырубили электричество. А ты не пойдешь в школу. Дороги закрыли; даже грейдер и тот застрял.
    
И тогда я села за стол и сидела совсем тихо, потому что внутри что-то жужжало. А папа говорил:
    
— В жизни такого не видел. Уж всяко не в октябре.
    
А мне казалось, что он где-то далеко, а все вокруг новое и незнакомое — позвякивание печной заглушки, бряканье кочерги, шипение и бульканье каши. Я стояла на каком-то высоком месте, и спускаться мне не хотелось. Хотелось подняться еще выше. Я сказала:
    
— Может, снег — это знак конца! Вот было бы изумительно.
    
Папа сказал:
    
— Если тут что и есть изумительного, так то, что у нас завтрак стынет.
    
Он поставил на стол две тарелки с кашей, сел и склонил голову. И сказал:
    
— Благодарим Тебя за эту пищу, что дает нам силы, благодарим за новый день нашей жизни, и да употребим мы его на разумные дела.
    
— А еще благодарим за снег, — сказала я про себя, вытянула руку и положила поверх папиной.
    
А он сказал:
    
— Именем Иисуса Христа, аминь. — Убрал руку и сказал: — Во время молитвы нужно сосредоточиваться.
    
— А я и сосредоточилась, — сказала я и спрятала руку в рукав.
    
— Ешь, — сказал папа. — Хочу успеть в магазин, пока не раскупили весь хлеб.
    
    
Мы надели теплые пальто и резиновые сапоги. Пошли по дороге, по розовому следу, оставленному грейдером. Снег больше не падал; небо сделалось ослепительным, во всех окнах блестело солнце. Все, что обычно попадалось на пути, — собачьи какашки, окурки, жвачка, плевки — исчезло. Машины накрылись снежными одеялами. Вокруг ничего не было — только люди несли мешки с продуктами, или разгребали снег, или дули на ладони.
    
С вершины холма перед нами раскинулся город. Я знала, что он никуда не делся, но сегодня, чтобы в этом убедиться, приходилось вглядываться вовсю. Мы прошли мимо многоэтажной парковки, мимо автобусной станции, по главной улице — и там все было под снегом.
    
Я сказала:
    
— По-моему, здорово. Почаще бы так.
    
Папа ответил:
    
— Так больше не будет.
    
— Откуда ты знаешь?
    
— Слышал прогноз.
    
— Но ведь снега в прогнозе не было, верно?
    
Он не слушал.
    
В кооперативном было полно народу. Дуло горячим воздухом, все толкались.
    
«Вы когда-нибудь такое видели? — говорили вокруг. — А в прогнозе ничего такого не было!» И еще: «Надо же, в октябре!» Газет у касс не оказалось, хлеб почти весь разобрали. Мы заплатили за покупки, папа взял четыре пакета, я взяла один, и мы зашагали к дому.
    
На полдороге вверх я спросила:
    
— Папа, а как можно понять, что произошло чудо?
    
— Чудо?
    
— Да.
    
— Ты это о чем?
    
— Я думаю, что, может быть, этот снег — чудо.
    
— Это обыкновенный снег, Джудит.
    
— Оттуда ты знаешь?
    
Папа сказал:
    
— Так, я не собираюсь обсуждать это весь день. Ясно?
    
— Но откуда ты знаешь про разные вещи, что они — не чудеса? — спросила я.
    
Чтобы не отставать, приходилось бежать бегом. Я сказала:
    
— Мне кажется, люди не поверят в чудо, даже если оно произойдет у них прямо на глазах, даже если им скажут, что это чудо. Они все будут думать, что это самая обычная вещь.
    
Папа сказал:
    
— Джудит, к чему ты клонишь?
    
Я открыла рот, потом снова закрыла.
    
— Я пока не могу объяснить, — ответила я. — Мне нужны еще свидетельства.
    
— Свидетельства?
    
— Да.
    
Папа остановился.
    
— Что я только что сказал?
    
— Но…
    
Папа нахмурился. И сказал:
    
— Прекрати, Джудит. Прекрати, ясно?
   
   
    
     
Свидетельства
    
    
Между кухней и передней комнатой находится промежуточная комната. Промежуточная комната — папина. Там темно, пахнет овчиной и кожей. На стене — побитый молью коврик со змеями и лианами и часы без маятника, рядом кресло без пружин. Там есть протертый шерстяной ковер, картинка с ангелами и вешалка, сделанная из дерева. Там есть большой черный камин, украшенный плитками с райскими птицами. С обеих сторон от камина стоят шкафы.
    
В одном шкафу лежат фотографии папы и мамы, сделанные до моего рождения, груды писем и открыток, куча фотографий всяких незнакомых мне людей — родня, которая была у папы с мамой до того, как они ушли в религию. Теперь родные с нами не разговаривают — все, кроме тети Джо, папиной сестры, которая каждый год на Рождество присылает нам самодельную открытку с приглашением приехать к ней в Австралию. Папу это злит — она же знает, что мы не празднуем Рождество, — но выбросить открытки у него рука не поднимается.
    
В другом шкафу стоят книги, много. Там есть книги про нашу планету и про Вселенную, с картинками галактик, и черных дыр, и туманностей, и всякого такого, папа иногда их достает, но в основном там стоят книжки, написанные братьями, названия у них вроде «И тогда они прозреют», «Судный день и ты» и «Никому его час не ведом». Я знала, что в какой-нибудь из них обязательно говорится про чудо.
    
Проблема заключалась в том, что шкафы — папины и, прежде чем туда лезть, нужно было спросить разрешения.
    
Я все ждала, что он куда-нибудь уйдет, но он не уходил. Затопил печку, приготовил омлет. Почитал газету. Приготовил ужин. Вымыл посуду. Потом у него на лице появилось выражение, которое появляется, когда он решает что-то смастерить, и он ушел в гараж. Оттуда скоро донеслось шурканье пилы, я пошла в промежуточную комнату и закрыла дверь.
    
Открыла стеклянную дверцу — сердце так и стучало. То был грех, но грех во имя большого доброго дела, так что мне должно было проститься.
    
Первой я вынула книгу, которая называлась «Время неправедных прошло». Там было множество диаграмм и чисел, я отложила ее в сторону. Вторая называлась: «Гог и магог: великий обманщик». Там тоже ничего не было про чудеса. Я взяла еще одну книгу. На ковре начала вырастать стопка. Папа продолжал пилить — я слышала. Время от времени на пол падали куски дерева. Сердце билось так громко, что комната содрогалась.
    
Я уже решила, что не найду ничего про чудеса, и тут мне попалась книга в темно-зеленой обложке, на которой был выдавлен светло-зеленый горящий куст. Называлась книга «Дар свыше». Внутри были изображения людей, идущих по воде, оживших мертвецов. Какой-то человек молился в чреве у кита. Другой — в геенне огненной. Еще один — в логове льва. В книге говорилось о «дарах», «знаках», «посланниках» и «призвании». Получалось, что чудеса — это такая визитная карточка Бога, его послужной список, знак божественного присутствия. Там говорилось: «Где совершаются чудеса, там и Бог». Я села, скрестив ноги, на пол.
    
«То, что подвластно Богу, неподвластно человеку, — говорилось в книге. — Праведники знали это со стародавних времен. Для Бога нет неосуществимого. Нет пределов Его возможностям помогать тем, кто в Него верует. Годы — не препятствие для свершения Господнего промысла. Вспомните Мадианитянку, что вдали от дома излечила Наамана от проказы, вспомните младенца Самуила, что ночь за ночью слышал в храме голос Господа, предрекавший падение дома Илии. Никогда нельзя сказать заранее, кого Бог сочтет достойным проводником Своей силы, а также как Он даст этой силе проявиться».
    
Сердце все еще колотилось, но кровь теперь запела, и мне сделалось очень легко, я будто бы парила над ковром. «Величайшие чудеса свершались в те времена, когда Христос жил на земле, — читала я дальше, — но День Господень тоже явит безграничные возможности для проявления Всевластия Господа. Христиане должны постоянно следить за знаками, которые подают солнце, луна и звезды, а также за другими указаниями на то, что конец близок. Именно в это время зрячие да увидят, как Божественная Длань направляет судьбы Его слуг.
    
Есть многие примеры того, как Господь помогал тем, чьи молитвы искренни, а вера — тверда. Необходимо помнить, что скептики всегда будут приписывать деяния Господа земным причинам. Это не должно отвращать верующих от истины. Они — свет, сияющий во тьме, а тьма боится света». Я прижала книгу к груди и закрыла глаза.
    
    
Не знаю, сколько я там просидела, но через некоторое время сообразила, что больше не слышу шурканья пилы. Открыла один глаз. Передо мной стояли две ноги. Открыла второй глаз. На ногах были папины сапоги. Папин голос спросил:
    
— Что это ты делаешь?
    
— Читаю, — сказала я и встала.
    
Папа сказал:
    
— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не брала эти книги без спросу?
    
Он наклонился и начал складывать книги в стопку. Открыл дверцу шкафа и стал закидывать их на место: шварк, шварк, шварк.
    
— Папа.
    
Шварк.
    
— Папа.
    
Шварк.
    
Дыхание остановилось, стало больно внутри.
    
— Папа, там написано, что чудеса случаются и в наши дни.
    
Он резко выдохнул.
    
— Что ты за чушь завела про чудеса?
    
Я крепко прикусила губу, а потом сказала:
    
— Кажется, в воскресенье случилась одна вещь. В смысле, вчера ночью. Мне кажется, этот снег — чудо.
    
Папа взял книгу, подул на страницы. Резко захлопнул, поставил рядом с остальными.
    
Я сказала:
    
— В книге написано, что мы можем столкнуться с неверием, но не должны падать духом! Там сказано, большинство людей не могут разглядеть знаки…
    
— Знаки?
    
Папа закрыл шкаф, взял меня за локоть, вывел из комнаты и затворил дверь. И сказал:
    
— Что-то меня это начинает утомлять. Снег выпал, потому что такое случается. Даже здесь. Даже в октябре. И больше тут не о чем говорить.
    
Сердце мешало мне дышать.
    
— Я тоже слышала голос! — выпалила я. — Как Самуил в храме. Он сказал мне, что именно надо делать.
    
— Я сейчас рассержусь, Джудит. Ты знаешь, ложь — тяжкий грех.
    
— Я не лгу! — сказала я. — Я не знаю, откуда взялся этот голос, но я его слышала.
    
Папино лицо покраснело, глаза потемнели. Он сказал:
    
— Джудит, ты вечно что-то выдумываешь. Ты живешь в мире своих фантазий.
    
— А это было на самом деле, — сказала я.