1 2 3 4 5 6 7 

  
   
    
Иосиф Бродский
   
   
   
  
  
   
    
Часть речи
   
   
    
Отцу и матери
   
   
    
     
24 декабря 1971 года
    
    
     
V. S.
    
    
     
      
В Рождество все немного волхвы.
      
В продовольственных слякоть и давка.
      
Из-за банки кофейной халвы
      
производит осаду прилавка
      
грудой свертков навьюченный люд:
      
каждый сам себе царь и верблюд.
     
     
      
Сетки, сумки, авоськи, кульки,
      
шапки, галстуки, сбитые набок.
      
Запах водки, хвои и трески,
      
мандаринов, корицы и яблок.
      
Хаос лиц, и не видно тропы
      
в Вифлеем из-за снежной крупы.
     
     
      
И разносчики скромных даров
      
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
      
исчезают в провалах дворов,
      
даже зная, что пусто в пещере:
      
ни животных, ни яслей, ни Той,
      
над Которою — нимб золотой.
     
     
      
Пустота. Но при мысли о ней
      
видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
      
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
      
тем верней, неизбежнее чудо.
      
Постоянство такого родства —
      
основной механизм Рождества.
     
     
      
То и празднуют нынче везде,
      
что Его приближенье, сдвигая
      
все столы. Не потребность в звезде
      
пусть еще, но уж воля благая
      
в человеках видна издали,
      
и костры пастухи разожгли.
     
     
      
Валит снег; не дымят, но трубят
      
трубы кровель. Все лица, как пятна.
      
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
      
Кто грядет — никому непонятно:
      
мы не знаем примет, и сердца
      
могут вдруг не признать пришлеца.
     
     
      
Но, когда на дверном сквозняке
      
из тумана ночного густого
      
возникает фигура в платке,
      
и Младенца, и Духа Святого
      
ощущаешь в себе без стыда;
      
смотришь в небо и видишь — звезда.
     
     Январь 1972
    
   
   
    
     
Одному тирану
    
    
     
      
Он здесь бывал: еще не в галифе —
      
в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.
      
Арестом завсегдатаев кафе
      
покончив позже с мировой культурой,
      
он этим как бы отомстил (не им,
      
но Времени) за бедность, униженья,
      
за скверный кофе, скуку и сраженья
      
в двадцать одно, проигранные им.
     
     
      
И Время проглотило эту месть.
      
Теперь здесь людно, многие смеются,
      
гремят пластинки. Но пред тем, как сесть
      
за столик, как-то тянет оглянуться.
      
Везде пластмасса, никель — все не то;
      
в пирожных привкус бромистого натра.
      
Порой, перед закрытьем, из театра
      
он здесь бывает, но инкогнито.
     
     
      
Когда он входит, все они встают.
      
Одни — по службе, прочие — от счастья.
      
Движением ладони от запястья
      
он возвращает вечеру уют.
      
Он пьет свой кофе — лучший, чем тогда,
      
и ест рогалик, примостившись в кресле,
      
столь вкусный, что и мертвые «о да!»
      
воскликнули бы, если бы воскресли.
     
     Январь 1972
    
   
   
    
     
Похороны Бобо
    
    1
    
     
      
Бобо мертва, но шапки недолой.
      
Чем объяснить, что утешаться нечем.
      
Мы не приколем бабочку иглой
      
Адмиралтейства — только изувечим.
     
     
      
Квадраты окон, сколько ни смотри
      
по сторонам. И в качестве ответа
      
на «Что стряслось» пустую изнутри
      
открой жестянку: «Видимо, вот это».
     
     
      
Бобо мертва. Кончается среда.
      
На улицах, где не найдешь ночлега,
      
белым-бело. Лишь черная вода
      
ночной реки не принимает снега.
     
    
    2
    
     
      
Бобо мертва, и в этой строчке грусть.
      
Квадраты окон, арок полукружья.
      
Такой мороз, что коль убьют, то пусть
      
из огнестрельного оружья.
     
     
      
Прощай, Бобо, прекрасная Бобо.
      
Слеза к лицу разрезанному сыру.
      
Нам за тобой последовать слабо,
      
но и стоять на месте не под силу.
     
     
      
Твой образ будет, знаю наперед,
      
в жару и при морозе-ломоносе
      
не уменьшаться, но наоборот
      
в неповторимой перспективе Росси.
     
    
    3
    
     
      
Бобо мертва. Вот чувство, дележу
      
доступное, но скользкое, как мыло.
      
Сегодня мне приснилось, что лежу
      
в своей кровати. Так оно и было.
     
     
      
Сорви листок, но дату переправь:
      
нуль открывает перечень утратам.
      
Сны без Бобо напоминают явь,
      
и воздух входит в комнату квадратом.
     
     
      
Бобо мертва. И хочется, уста
      
слегка разжав, произнести: «Не надо».
      
Наверно, после смерти — пустота.
      
И вероятнее, и хуже Ада.
     
    
    4
    
     
      
Ты всем была. Но, потому что ты
      
теперь мертва, Бобо моя, ты стала
      
ничем — точнее, сгустком пустоты.
      
Что тоже, как подумаешь, немало.
     
     
      
Бобо мертва. На круглые глаза
      
вид горизонта действует, как нож, но
      
тебя, Бобо, Кики или Заза
      
им не заменят. Это невозможно.
     
     
      
Идет четверг. Я верю в пустоту.
      
В ней как в Аду, но более херово.
      
И новый Дант склоняется к листу
      
и на пустое место ставит слово.
     
     1972
    
   
   
    
     
Набросок
    
    
     
      
Холуй трясется. Раб хохочет.
      
Палач свою секиру точит.
      
Тиран кромсает каплуна.
      
Сверкает зимняя луна.
     
     
      
Се вид Отчества, гравюра.
      
На лежаке — Солдат и Дура.
      
Старуха чешет мертвый бок.
      
Се вид Отечества, лубок.
     
     
      
Собака лает, ветер носит.
      
Борис у Глеба в морду просит.
      
Кружатся пары на балу.
      
В прихожей — куча на полу.
     
     
      
Луна сверкает, зренье муча.
      
Под ней, как мозг отдельный, — туча…
      
Пускай Художник, паразит,
      
другой пейзаж изобразит.
     
     1972
    
   
   
    
     
Письма римскому другу
    
    
     
(из Марциала)
    
    
     
      
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
      
Скоро осень, все изменится в округе.
      
Смена красок этих трогательней, Постум,
      
чем наряда перемена у подруги.
     
     
      
Дева тешит до известного предела —
      
дальше локтя не пойдешь или колена.
      
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
      
ни объятья невозможны, ни измена!
     
    
    ___
    
     
      
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
      
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
      
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
      
Все интриги, вероятно, да обжорство.
     
     
      
Я сижу в своем саду, горит светильник.
      
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
      
Вместо слабых мира этого и сильных —
      
лишь согласное гуденье насекомых.
     
    
    ___
    
     
      
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
      
был купцом он — деловит, но незаметен.
      
Умер быстро — лихорадка. По торговым
      
он делам сюда приплыл, а не за этим.
     
     
      
Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
      
Он в сражениях империю прославил.
      
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
      
Даже здесь не существует, Постум, правил.
     
    
    ___
    
     
      
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
      
но с куриными мозгами хватишь горя.
      
Если выпало в Империи родиться,
      
лучше жить в глухой провинции у моря.
     
     
      
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
      
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
      
Говоришь, что все наместники — ворюги?
      
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
     
    
    ___
    
     
      
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
      
я согласен, но давай-ка без торговли:
      
брать сестерций с покрывающего тела —
      
все равно что дранку требовать от кровли.
     
     
      
Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
      
Чтобы лужу оставлял я — не бывало.
      
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
      
он и будет протекать на покрывало.
     
    
    ___
    
     
      
Вот и прожили мы больше половины.
      
Как сказал мне старый раб перед таверной:
      
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
      
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
     
     
      
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
      
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
      
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
      
Неужели до сих пор еще воюем?
     
    
    ___
    
     
      
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
      
Худощавая, но с полными ногами.
      
Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.
      
Жрица, Постум, и общается с богами.
     
     
      
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
      
Или сливами. Расскажешь мне известья.
      
Постелю тебе в саду под чистым небом
      
и скажу, как называются созвездья.
     
    
    ___
    
     
      
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
      
долг свой давний вычитанию заплатит.
      
Забери из-под подушки сбереженья,
      
там немного, но на похороны хватит.
     
     
      
Поезжай на вороной своей кобыле
      
в дом гетер под городскую нашу стену.
      
Дай им цену, за которую любили,
      
чтоб за ту же и оплакивали цену.
     
    
    ___
    
     
      
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
      
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
      
стул покинутый, оставленное ложе.
      
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
     
     
      
Понт шумит за черной изгородью пиний.
      
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
      
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
      
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
     
     Март 1972
    
   
   
    
     
Песня невинности, она же — опыта
    
    
     
On a cloud I saw a child,
     
and he laughing said to me…
     W. Blake[1]
    
    1
    
     
      
Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
      
не ходить в пальто, но в одной рубашке.
      
Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,
      
мы, готовя уроки, хотим не плакать.
     
     
      
Мы учебник прочтем, вопреки заглавью.
      
То, что нам приснится, и станет явью.
      
Мы полюбим всех, и в ответ — они нас.
      
Это самое лучшее: плюс на минус.
     
     
      
Мы в супруги возьмем себе дев с глазами
      
дикой лани; а если мы девы сами,
      
то мы юношей стройных возьмем в супруги,
      
и не будем чаять души в друг друге.
     
     
      
Потому что у куклы лицо в улыбке,
      
мы, смеясь, свои совершим ошибки.
      
И тогда живущие на покое
      
мудрецы нам скажут, что жизнь такое.
     
    
    2
    
     
      
Наши мысли длинней будут с каждым годом.
      
Мы любую болезнь победим иодом.
      
Наши окна завешены будут тюлем,
      
а не забраны черной решеткой тюрем.
     
     
      
Мы с приятной работы вернемся рано.
      
Мы глаза не спустим в кино с экрана.
      
Мы тяжелые брошки приколем к платьям.
      
Если кто без денег, то мы заплатим.
     
     
      
Мы построим судно с винтом и паром,
      
целиком из железа и с полным баром.
      
Мы взойдем на борт и получим визу,
      
и увидим Акрополь и Мону Лизу.
     
     
      
Потому что число континентов в мире
      
с временами года, числом четыре,
      
перемножив и баки залив горючим,
      
двадцать мест поехать куда получим.
     
    
    3
    
     
      
Соловей будет петь нам в зеленой чаще.
      
Мы не будем думать о смерти чаще,
      
чем ворона в виду огородных пугал.
      
Согрешивши, мы сами и станем в угол.
     
     
      
Нашу старость мы встретим в глубоком кресле,
      
в окружении внуков и внучек. Если
      
их не будет, дадут посмотреть соседи
      
в телевизоре гибель шпионской сети.
     
     
      
Как нас учат книги, друзья, эпоха:
      
завтра не может быть также плохо,
      
как вчера, и слово сие писати
      
в tempi следует нам passati.
     
     
      
Потому что душа существует в теле,
      
жизнь будет лучше, чем мы хотели.
      
Мы пирог свой зажарим на чистом сале,
      
ибо так вкуснее: нам так сказали.
     
    
    ___
    
     
Hear the voice of the Bard!
     W. Blake[2]
    
    1
    
     
      
Мы не пьем вина на краю деревни.
      
Мы не дадим себя в женихи царевне.
      
Мы в густые щи не макаем лапоть.
      
Нам смеяться стыдно и скушно плакать.
     
     
      
Мы дугу не гнем пополам с медведем.
      
Мы на сером волке вперед не едем,
      
и ему не встать, уколовшись шприцем
      
или оземь грянувшись, стройным принцем.
     
     
      
Зная медные трубы, мы в них не трубим.
      
Мы не любим подобных себе, не любим
      
тех, кто сделан был из другого теста.
      
Нам не нравится время, но чаще — место.
     
     
      
Потому что север далек от юга,
      
наши мысли цепляются друг за друга.
      
Когда меркнет солнце, мы свет включаем,
      
завершая вечер грузинским чаем.
     
    
    2
    
     
      
Мы не видим всходов из наших пашен.
      
Нам судья противен, защитник страшен.
      
Нам дороже свайка, чем матч столетья.
      
Дайте нам обед и компот на третье.
     
     
      
Нам звезда в глазу, что слеза в подушке.
      
Мы боимся короны во лбу лягушки,
      
бородавок на пальцах и прочей мрази.
      
Подарите нам тюбик хорошей мази.
     
     
      
Нам приятней глупость, чем хитрость лисья.
      
Мы не знаем, зачем на деревьях листья.
      
И, когда их срывает Борей до срока,
      
ничего не чувствуем, кроме шока.
     
     
      
Потому что тепло переходит в холод,
      
наш пиджак зашит, а тулуп проколот.
      
Не рассудок наш, а глаза ослабли,
      
чтоб искать отличье орла от цапли.
     
    
    3
    
     
      
Мы боимся смерти, посмертной казни.
      
Нам знаком при жизни предмет боязни:
      
пустота вероятней и хуже ада.
      
Мы не знаем, кому нам сказать «не надо».
     
     
      
Наши жизни, как строчки, достигли точки.
      
В изголовьи дочки в ночной сорочке
      
или сына в майке не встать нам снами.
      
Наша тень длиннее, чем ночь пред нами.
     
     
      
То не колокол бьет над угрюмым вечем!
      
Мы уходим во тьму, где светить нам нечем.
      
Мы спускаем флаги и жжем бумаги.
      
Дайте нам припасть напоследок к фляге.
     
     
      
Почему все так вышло? И будет ложью
      
на характер свалить или Волю Божью.
      
Разве должно было быть иначе?
      
Мы платили за всех, и не нужно сдачи.
     
     1972
    
   
   
    
     
Сретенье
    
    
     
Анне Ахматовой
    
    
     
      
Когда она в церковь впервые внесла
      
дитя, находились внутри из числа
      
людей, находившихся там постоянно,
      
Святой Симеон и пророчица Анна.
     
     
      
И старец воспринял младенца из рук
      
Марии; и три человека вокруг
      
младенца стояли, как зыбкая рама,
      
в то утро, затеряны в сумраке храма.
     
     
      
Тот храм обступал их, как замерший лес.
      
От взглядов людей и от взоров небес
      
вершины скрывали, сумев распластаться,
      
в то утро Марию, пророчицу, старца.
     
     
      
И только на темя случайным лучом
      
свет падал младенцу; но он ни о чем
      
не ведал еще и посапывал сонно,
      
покоясь на крепких руках Симеона.
     
     
      
А было поведано старцу сему,
      
о том, что увидит он смертную тьму
      
не прежде, чем сына увидит Господня.
      
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,
     
     
      
реченное некогда слово храня,
      
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
      
затем что глаза мои видели это
      
дитя: он — Твое продолженье и света
     
     
      
источник для идолов чтящих племен,
      
и слава Израиля в нем.» — Симеон
      
умолкнул. Их всех тишина обступила.
      
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
     
     
      
кружилось какое-то время спустя
      
над их головами, слегка шелестя
      
под сводами храма, как некая птица,
      
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
     
     
      
И странно им было. Была тишина
      
не менее странной, чем речь. Смущена,
      
Мария молчала. «Слова-то какие…»
      
И старец сказал, повернувшись к Марии:
     
     
      
«В лежащем сейчас на раменах твоих
      
паденье одних, возвышенье других,
      
предмет пререканий и повод к раздорам.
      
И тем же оружьем, Мария, которым
     
     
      
терзаема плоть его будет, твоя
      
душа будет ранена. Рана сия
      
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
      
в сердцах человеков, как некое око».
     
     
      
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
      
Мария, сутулясь, и тяжестью лет