1

По безнадежности  все  попытки  воскресить  прошлое похожи на  старания постичь  смысл жизни.  Чувствуешь себя,  как младенец,  пытающийся  схватить баскетбольный мяч: он выскальзывает из рук.
Я  немногое  помню  из  своей  жизни,  и то,  что помню,—  не  слишком существенно. Значение большинства  мыслей, некогда приходивших мне в голову, ограничивается тем  временем,  когда они возникли.  Если же нет,  то их, без сомнения, гораздо удачнее выразил кто-то еще. Биография писателя — в покрое его языка. Помню,  например,  что в  возрасте лет десяти или одиннадцати мне пришло в голову, что изречение Маркса "Бытие определяет сознание" верно лишь до тех пор, пока сознание не овладело искусством отчуждения;  далее сознание живет  самостоятельно  и   может  как  регулировать,   так  и   игнорировать существование. Для  того  возраста  это,  безусловно,  было открытием  — но отмечать его  вряд ли  стоит, и другие наверняка сформулировали его лучше. И так  ли  уж  важно,  кто  первым  раскусил  духовную  клинопись,  прекрасным образчиком коей является "бытие определяет сознание"?
Так что пишу я это  не для того, чтобы уточнить хронику  жизни (таковой нет, а если и есть, то она несущественна и, следовательно, еще не искажена), а больше по той обыкновенной причине,  по какой вообще пишет писатель: чтобы подхлестнуть язык  —  или  себя  языком,  в данном  случае чужестранным. То немногое,  что  я  помню,   сокращается  еще   больше,  будучи   вспоминаемо по-английски.
Для начала должен положиться на мою метрику, где сказано, что я родился 24 мая  1940 года  в России,  в Ленинграде, хоть и претит  мне  это название города, давно именуемого в просторечии Питером. Есть старое двустишие:
Старый Питер,
Бока повытер.
 В   национальном  сознании  город  этот  —  безусловно  Ленинград;   с увеличением пошлости  его содержимого он становится Ленинградом все больше и больше.  Кроме того,  слово "Ленинград" для русского уха  звучит ныне так же нейтрально, как  слово  "строительство" или "колбаса".  Я, однако, предпочту называть его  Питером, ибо помню время,  когда он не выглядел Ленинградом,— сразу же  после  войны.  Серые, светло-зеленые  фасады в  выбоинах от пуль и осколков, бесконечные пустые улицы с редкими прохожими и автомобилями; облик голодный  — и вследствие этого с  большей определенностью  и,  если угодно, благородством   черт.  Худое,  жесткое   лицо,  и  абстрактный  блеск  реки, отраженный глазами его темных окон. Уцелевшего нельзя назвать именем Ленина.
За   этими  величественными  выщербленными  фасадами  —  среди  старых пианино,  вытертых  ковров,  пыльных  картин  в  тяжелых  бронзовых   рамах, избежавших  буржуйки  остатков  мебели  (стулья   гибли  первыми)  —  слабо затеплилась  жизнь.  И  помню,  как по  дороге в  школу,  проходя мимо  этих фасадов,  я погружался в фантазии о том, что  творится внутри, в комнатах со старыми вспученными обоями. Надо сказать, что из  этих фасадов и портиков — классических,  в стиле  модерн, эклектических, с их  колоннами,  пилястрами, лепными головами мифических животных и людей — из их орнаментов и кариатид, подпирающих балконы, из торсов в нишах  подъездов я узнал  об истории нашего мира больше, чем впоследствии из любой книги. Греция. Рим, Египет — все они были тут и все хранили следы артиллерийских обстрелов. А серое зеркало реки, иногда с буксиром, пыхтящим против течения, рассказало мне о бесконечности и стоицизме больше, чем математика и Зенон.
Все это имело мало отношения к Ленину, которого я, полагаю, невзлюбил с первого   класса  —  не  столько   из-за  его   политической  философии   и деятельности, о которых  в семилетнем возрасте я  имел мало понятия, а из-за вездесущих его изображений,  которые  оккупировали  чуть ли не все учебники, чуть ли  не все  стены  в  классах,  марки,  деньги  и  Бог  знает что  еще, запечатлев его в разных возрастах и на разных этапах жизни. Был крошка-Ленин в светлых кудряшках, похожий на херувима. Затем Ленин на третьем и четвертом десятке — лысеющий и напряженный,  с  тем бессмысленным выражением, которое можно принять  за  что  угодно — желательно за целеустремленность. Лицо это преследует всякого русского, предлагая некую норму человеческой внешности — ибо полностью  лишено  индивидуального. (Может  быть,  благодаря  отсутствию своеобразия оно и позволяет предположить  много разных  возможностей.) Затем был пожилой Ленин, лысый,  с клиновидной бородкой, в  темной тройке,  иногда улыбающийся,  а  чаще  обращающийся  к  "массам"  с  броневика  или  трибуны какого-нибудь партийного съезда, с простертой рукой.
Были варианты: Ленин в рабочей кепке, с  гвоздикой в петлице; в жилетке у себя в кабинете, за чтением или письмом; на пне у озера, записывающий свои "Апрельские  тезисы" или еще  какой-то  бред, на лоне. И, наконец,  Ленин  в полувоенном френче  на садовой скамье рядом  со Сталиным, единственным,  кто превзошел его  по числу печатных изображений. Но тогда  Сталин был  живой, а Ленин мертвый, и уже по  одному по этому "хороший" — потому что принадлежал прошлому, то есть был утвержден и историей, и природой. Между тем как Сталин был утвержден только природой — или наоборот.
Вероятно, научившись не замечать  эти картинки, я  усвоил первый урок в искусстве  отключаться, сделал  первый шаг по  пути отчуждения.  Последовали дальнейшие:  в сущности, всю мою жизнь  можно рассматривать как беспрерывное старание избегать наиболее  назойливых ее проявлений.  Надо сказать, что  по этой дороге я зашел  весьма  далеко,  может быть, слишком  далеко. Все,  что пахло  повторяемостью,  компрометировало  себя  и  подлежало  удалению.  Это относилось  к фразам,  деревьям, людям  определенного  типа, иногда  даже  к физической  боли; это повлияло на отношения  со многими людьми.  В некотором смысле  я благодарен  Ленину.  Все тиражное  я сразу воспринимал  как  некую пропаганду.  Подобный  взгляд на  вещи,  мне  кажется,  колоссально  ускорил движение сквозь чащу событий — с сопутствующим верхоглядством.
Я  нисколько  не верю,  что все  ключи  к  характеру  следует  искать в детстве.  Три  поколения  русских жили  в  коммунальных  квартирах и  тесных комнатах, и когда наши родители занимались любовью, мы притворялись спящими.
Потом была война, голод, погибшие  или искалеченные отцы, огрубевшие матери, официальное  вранье  в шкале и неофициальное  дома. Суровые зимы,  уродливая одежда, публичное  вывешивание наших мокрых простынь в лагерях и принародное обсуждение подобных дел. Потом над лагерем взвивался красный флаг. Ну и что?
Вся  эта  милитаризация  детства,  весь  этот   зловещий  идиотизм,  половая озабоченность  (в  десять  лет  мы  вожделели  наших  учительниц) не  сильно повлияли на нашу этику и эстетику —  а также  на нашу способность  любить и страдать.  Я вспоминаю об  этих  вещах не потому,  что считаю  их  ключами к подсознательному,  и подавно не из ностальгии по детству. Я  вспоминаю о них потому, что никогда прежде этим не занимался, потому что желаю кое-какие  из них  сохранить  —  хотя бы  на  бумаге.  И потому еще,  что оглядываться — занятие  более  благодарное, чем  смотреть вперед. Попросту  говоря,  завтра менее привлекательно, чем вчера. Почему-то прошлое не дышит такой чудовищной монотонностью, как будущее. Будущее, ввиду его обилия,— пропаганда. Также и трава.
Подлинная  история вашего  сознания  начинается  с  первой лжи. Свою  я помню.  Это  было  в  школьной  библиотеке,  где  мне  полагалось  заполнить читательскую карточку. Пятый пункт  был, разумеется, "национальность".  Семи лет от роду,  я  отлично  знал, что я еврей, но сказал библиотекарше, что не знаю. Подозрительно оживившись, она предложила мне сходить домой  и спросить у родителей.  В  эту библиотеку я  больше не вернулся,  хотя  стал читателем многих других, где были такие же карточки. Я не стыдился того, что  я еврей, и не боялся  сознаться  в этом. В классном журнале были записаны наши имена, имена   родителей,   домашние   адреса   и  национальности,  и   учительница периодически  "забывала" журнал  на столе  во время  перемены.  И тогда, как стервятники, мы набрасывались на эти самые страницы; все в классе знали, что я еврей.  Но из семилетних мальчишек антисемиты неважные. Кроме того,  я был довольно силен  для  своих лет  — а  кулаки  тогда значили больше всего.  Я стыдился самого слова "еврей" — независимо от нюансов его содержания.
Судьба  слова  зависит  от  множества его  контекстов,  от  частоты его употребления. В  печатном  русском  языке  слово "еврей" встречалось  так же редко, как "пресуществление" или "агорафобия". Вообще, по своему статусу оно близко  и матерному слову  или названию  венерической болезни. У семилетнего словарь  достаточен, чтобы ощутить  редкость этого слова, и называть им себя крайне неприятно; оно почему-то оскорбляет  чувство просодии. Помню, что мне всегда  было  проще  со  словом  "жид": оно  явно  оскорбительно,  а  потому бессмысленно,  не  отягощено  нюансами. В  русском  языке односложное  слово недорого стоит.  А  вот  когда присоединяются суффиксы, или  окончания,  или приставки,  тогда летят пух и перья. Все  это  не  к  тому говорится, что  в нежном возрасте я страдал от своего  еврейства; просто моя первая  ложь была связана с определением моей личности.
Недурное начало. Что  же  до  антисемитизма как такового, меня он  мало трогал, поскольку исходил главным образом от  учителей: он воспринимался как неотъемлемый аспект их отрицательной роли  в наших  жизнях; отплевываться от него  следовало, как  от  плохих  отметок.  Будь я католиком,  я  пожелал бы большинству из  них  гореть  в  Аду. Правда,  некоторые  учителя были  лучше других, но поскольку все они были хозяевами нашей каждодневной жизни, мы  не трудились проводить различия. Да и они не особенно различали своих маленьких рабов, и даже  в  самом пылком антисемитском  замечании  слышалась безличная рутина.  Я  почему-то никогда не мог  относиться всерьез  к  любым словесным нападкам, в особенности — людей столь далеких по возрасту. Видимо, диатрибы моих родителей очень меня закалили. Вдобавок, некоторые  учителя  сами  были евреями и страшился я их не меньше, чем чистокровных русских.
Это всего  лишь  один пример укорочения  личности, которое — вместе  с самим  языком,  где глаголы  и  существительные меняются  местами  настолько свободно, насколько у вас достанет смелости их тасовать — воспитывало в нас такую всеобъемлющую амбивалентность чувств, что из десятилетки мы выходили с силой воли никак не большей, чем  у  водорослей. Четыре года в армии (мужчин призывали  в  19 лет)  завершали  процесс  капитуляции  перед  государством. Повиновение становилось и второй натурой и первой.
Человек с головой, конечно, пытался  перехитрить систему  —  изобретая разные  обходные  маневры, вступая  в  сомнительные  сделки  с  начальством, громоздя  ложь  на ложь, дергая  ниточки семейных связей. На это  уходит вся жизнь целиком. Но  ты  поймешь, что сплетенная тобой паутина — паутина лжи, и, несмотря на любые успехи и чувство юмора, будешь презирать себя.  Это  — окончательное торжество системы: перехитришь ты ее или  же примкнешь  к ней, совесть твоя одинаково  нечиста. Народная  мудрость гласит, что нет худа без добра,— справедливо, видимо, и обратное.
Амбивалентность,  мне кажется,— главная характеристика  нашего народа. Нет в России палача, который бы не боялся  стать  однажды жертвой, нет такой жертвы, пусть  самой  несчастной, которая не призналась бы (хотя бы себе)  в моральной  способности  стать   палачом.   Наша   новейшая  история   хорошо позаботилась  и о тех и о других. Какая-то мудрость в этом есть. Можно  даже подумать, что эта амбивалентность и есть мудрость, что жизнь сама по себе не добра  и не  зла,  а  произвольна.  Может быть,  наша  литература потому так замечательно и отстаивает добро, что чересчур сильно ему сопротивление. Будь эта направленность только двоемыслием,  это было бы прекрасно; но она гладит против шерсти инстинкты.  Именно  эта  амбивалентность, я полагаю, и есть та "благая весть", которую  Восток, не  имея предложить ничего  лучшего,  готов навязать остальному миру. И мир, кажется, для этого созрел.
Но если отвлечься  от судеб  мира,  единственный  способ  для мальчишки восстать  против  своего жребия — это  сойти с рельсов.  Сделать  это  было трудно — из-за родителей, из-за того,  что  ты сам страшишься неведомого. А главное, потому что будешь непохож  на большинство,  большинство  же  —  ты впитал  это   с  материнским   молоком  —  право.   Требуется  определенная беззаботность, а беззаботности у  меня всегда хватало. Помню, когда я бросил школу в возрасте 15 лет, это было не столько сознательным решением,  сколько инстинктивной реакцией. Я просто не мог терпеть некоторые лица в классе — и некоторых однокашников, и,  главное, учителей.  И  вот однажды зимним утром, без всякой видимой причины, я встал среди урока и мелодраматически удалился, ясно сознавая, что больше сюда  не вернусь. Из чувств, обуревавших меня в ту минуту,  помню  только отвращение к себе за то,  что я так молод и  столькие могут мной помыкать. Кроме того, было смутное, но радостное ощущение побега, солнечной улицы без конца.
Главное, наверное, заключалось  в  смене обстановки. В централизованном государстве все помещения похожи: кабинет директора  школы был точной копией следовательских кабинетов, куда я  зачастил лет через пять. Те же деревянные панели,   письменные  столы,  стулья  —  столярный  рай.  Те  же   портреты основоположников  — Ленина,  Сталина, членов политбюро и  Максима  Горького (основоположника советской литературы), если  дело было в школе, или Феликса Дзержинского (основоположника советской  тайной полиции),  если  дело было у следователя.
Впрочем, Железный  Феликс, Рыцарь  Революции,  мог  украшать и  кабинет директора,  если  тот  спланировал  в  систему  образования  с высот  КГБ. И оштукатуренные стены классов с синей горизонтальной полоской на уровне глаз, протянувшейся неуклонно через всю страну, как черта бесконечной дроби: через залы, больницы, фабрики, тюрьмы, коридоры коммунальных квартир. Единственное место, где я не встречал ее,— крестьянская изба.
Сей  орнамент встречал вас повсюду и сводил с  ума; сколько раз я ловил себя на том, что  тупо таращусь на  узкую полосу,  принимая ее  порой  то за черту морского горизонта, то за  воплощение  чистого  небытия.  Орнамент был слишком абстрактен, он ничего не мог означать. От пола до уровня  глаз стена была покрыта  мышиной  или зеленоватой  краской, которую завершала эта синяя полоса;  выше простиралась  девственная  побелка. Никто никогда  не спросил, почему это так. Никто бы и не ответил. Она была, и все,— пограничная линия, рубеж между серым и белым, низом и верхом. Это были даже не краски, а намеки на  краску, перебивавшиеся  лишь коричневыми заплатами: дверьми.  Закрытыми, приотворенными. И  за приотворенной дверью  ты видел другую комнату с тем же распределением  серого и белого, разделенных  синей чертой.  А также портрет Ленина и карту мира.
Хорошо было покинуть этот кафкианский космос, хотя уже  тогда я знал,— так мне кажется,— что меняю шило на мыло. Я знал, что всякое другое здание, куда я войду,  будет  выглядеть так же, ибо  коротать свой век так или иначе нам суждено  в  зданиях.  Но  я  чувствовал,  что  должен  уйти.  Финансовое положение  моей  семьи  было  мрачным:  существовали  мы  преимущественно на жалование матери, потому что отец, демобилизованный с флота в соответствии с неким потусторонним  указом, что  евреи  не должны  иметь  высоких  воинских званий,  никак не мог найти  работу. Конечно, родители  перебились  бы и без моих заработков; они предпочли бы, чтобы я кончил  школу. Я  понимал это, но говорил себе, что  должен помогать семье.  Это была почти  ложь, но  так оно выглядело красивее, а к тому времени я  научился  ценить ложь именно  за это "почти", которое заостряет контуры  правды:  в самом деле, правда  кончается там,  где начинается ложь.  Вот чему научился  в школе мальчик, и  эта наука оказалась полезней алгебры.



2

Что бы ни подвигло меня на решение  — ложь ли, правда ли,  или (скорее всего)  их  смесь,— я  бесконечно благодарен  им  за то,  что было, судя по всему,  моим  первым свободным  поступком.  Это был инстинктивный  поступок, отвал. Рассудок  сыграл тут очень небольшую  роль. Я знаю  это потому, что с тех  пор уходы мои повторялись  — с нарастающей  частотой.  И не  всегда по причине скуки или  от ощущения капкана: а я уходил из прекраснейших ситуаций не реже, чем из ужасных.  Как ни скромно занятое  тобой место, если оно хоть сколько-нибудь прилично, будь уверен, что  в один прекрасный день кто-нибудь придет и потребует  его для себя или, что еще хуже, предложит его разделить.
Тогда  ты  должен либо драться за место,  либо  оставить его.  Я предпочитал второе. Вовсе не потому, что  не способен драться, а скорее из отвращения  к себе: если  ты выбрал  нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность  вкуса.  И  вовсе не  важно, что ты набрел на это место первым. Первым очутиться даже хуже, ибо у тех,  кто  приходит следом, аппетит больше твоего, отчасти уже удовлетворенного.
После я  не  раз сожалел о  своем  поступке — в особенности  видя, как успешно продвигаются мои однокашники  внутри системы. Однако  я знал кое-что такое,  чего  не  знали   они.  В  сущности,  я  тоже   продвигался,   но  в противоположном направлении, и забирался  несколько дальше. Что мне особенно приятно —  я  застал  "рабочий класс" в  его истинно пролетарской фазе,  до того, как в конце пятидесятых годов он начал омещаниваться.  Там, на заводе, став в пятнадцать лет фрезеровщиком, я столкнулся с настоящим пролетариатом.
Маркс опознал бы их  немедленно. Они — а вернее,  мы — жили в коммунальных квартирах — по четыре-пять человек в комнате, нередко три поколения вместе, спали в очередь, пили по-черному, грызлись друг с  другом или с соседями  на общей кухне или в утренней очереди к общему сортиру, били своих баб смертным боем, рыдали  не таясь, когда  загнулся Сталин, или в  кино, матерились  так густо, что  обычное слово  вроде  "аэроплана"  резало слух,  как  изощренная похабщина,— и превращались в серый равнодушный океан голов или лес поднятых рук на митингах в защиту какого-нибудь Египта.
Завод  был   весь   кирпичный,   огромный  —   стопроцентный   продукт промышленной революции. Он был  построен в конце 19-го века, и питерцы звали его "Арсеналом":  завод делал пушки. Когда я поступил  туда, там производили еще  компрессоры  и  сельскохозяйственные  машины.  Но  за  семью  покровами секретности,   окутывающей   в   России   все,   что   связано   с   тяжелой промышленностью,  завод значился  под кодовым  номером "Почтовый  ящик 671".
Думаю, однако, что секретность разводили не столько  для того, чтобы сбить с толку иностранную разведку,  сколько для поддержания полувоенной дисциплины, единственного,  что могло обеспечить  какую-то стабильность  производства. В обоих отношениях неуспех был очевиден.
Оборудование стояло устарелое, на девять десятых вывезенное из Германии после  войны  по  репарациям.  Помню  весь  этот  чугунный зверинец,  полный экзотических   экземпляров  с   названиями  "Цинциннати",  "Карлтон",  "Фриц Вернер", "Сименс и Шуккерт". Планирование было ужасающее: то  и дело срочный заказ на какую-нибудь деталь срывал твои эфемерные попытки наладить  рабочий ритм,  систему.  К концу квартала, когда план  летел  в трубу, администрация бросала клич, мобилизовала  всех на одно задание, и план брали штурмом. Если что-нибудь  ломалось,  запасных  частей  не было, и тогда  призывали  ватагу ремонтников, обычно полупьяных, колдовать над поломкой. Металл поступал весь в  раковинах. В  понедельник, не говоря уже об утре после получки, почти все маялись с похмелья.
На другой день после проигрыша городской или сборной футбольной команды производительность резко  падала. Никто не работал, все обсуждали игроков  и эпизоды  матча,  ибо  наряду  со  всеми  комплексами великой  державы Россия страдает  сильным  комплексом  неполноценности,  свойственным малым странам. Главной причиной тому — централизация  жизни  страны.  Отсюда — позитивная "жизнеутверждающая"  ахинея официальных  газет  и радио даже при рассказе  о землетрясении; они никогда не сообщали никаких сведений о жертвах,  а только пели  о братской помощи других городов и республик, славших в район бедствия палатки и спальные мешки. А если возникла эпидемия холеры, вы могли случайно узнать про нее, читая сообщение о последних успехах нашей чудесной медицины, выразившихся в изобретении новой сыворотки.
Все это выглядело бы чистым абсурдом, если бы не те ранние утра, когда, запив  свой завтрак жидким  чаем, я догонял трамвай, чтобы добавить еще одну вишенку  к темной  людской грозди,  свисавшей  с  подножки,  и  плыл  сквозь акварельный   розово-голубой  город  к  конуре-проходной.  Там  два  вахтера проверяли  наши  пропуска,  а  фасад  был  украшен  классическими  фанерными пилястрами.  Я  заметил,  что  входы  в  тюрьмы,  психиатрические  больницы, концентрационные лагеря  строятся в одном стиле:  все подражают классическим или  барочным  портикам. Замечательная  преемственность.  В  моем  цеху  под потолком  витали  разные оттенки серого, а  на полу шипели шланги  со сжатым воздухом и всеми цветами радуги переливались мазутные  лужи. К  десяти часам эти железные  джунгли полностью пробуждались к жизни, гремели, скрежетали, и стальной ствол  будущей  зенитки проплывал  в воздухе,  как  отрубленная шея жирафа.
Я  всегда завидовал людям девятнадцатого века, которые могли оглянуться назад  и разглядеть вехи  своей  жизни,  своего  развития.  Какое-то событие знаменовало поворотную точку, начало нового этапа. Я говорю о  писателях; но занимает   меня   вообще   способность  определенного  типа  людей   разумно истолковать  свою жизнь, увидеть вещи по отдельности, пусть даже нечетко.  Я понимаю, что  эта способность  не  ограничена  девятнадцатым веком. Однако в моей  жизни  она представлена  главным  образом  литературой.  То  ли  из-за какого-то  глубокого  умственного  изъяна,  то  ли  из-за текучей,  аморфной природы самой жизни, я никогда не мог различить никаких вех, не говоря уже о бакенах. Если и  существует в ней нечто подобное вехе, я все равно не  смогу подтвердить ее достоверность: эта веха — смерть. В  некотором смысле такого периода,  как детство, вообще не было. Эти категории — детство, взрослость, зрелость —  представляются  мне весьма странными,  и  если я пользуюсь  ими иногда в разговоре, то про себя все равно считаю заемными.
Видимо,  всегда  было  какое-то  "я"  внутри  той  маленькой,  а  потом несколько  большей раковины,  вокруг которой "все" происходило. Внутри  этой раковины  сущность,  называемая  "я",  никогда  не  менялась  и  никогда  не переставала наблюдать за тем, что происходит вовне. Я не намекаю, что внутри была жемчужина.  Я просто хочу сказать, что ход времени мало затрагивает эту сущность.   Получать   плохие   отметки,  работать   на  фрезерном   станке, подвергаться побоям на допросе, читать лекцию о Каллимахе — по сути, одно и то  же.  Вот  почему  испытываешь  некоторое изумление,  когда  вырастешь  и оказываешься перед задачами, которые положено  решать взрослым. Недовольство ребенка родительской властью  и паника  взрослого перед  ответственностью — вещи одного порядка. Ты не тождествен ни одному из этих персонажей, ни одной из этих социальных единиц; может быть, ты меньше единицы.
Разумеется, отчасти это — производное  твоей профессии. Если ты банкир или пилот,  ты знаешь,  что,  набравшись  опыта, ты  можешь более или  менее рассчитывать на прибыль или мягкую посадку. В писательском же деле наживаешь не опыт, а неуверенность. Каковая  есть лишь другое название для  ремесла. В этой области, где  навык губит дело, понятия отрочества и зрелости мешаются, и  наиболее  частое состояние души  — паника.  Так  что я  лгал бы, если бы придерживался  хронологии  или  еще  чего-либо,   подразумевающего  линейный процесс. Школа  есть завод есть стихотворение есть тюрьма есть академия есть скука, с приступами паники.
С той только разницей, что завод был  рядом с больницей, а  больница — рядом с  самой  знаменитой в России  тюрьмой  —  Крестами1. И в  морге этой больницы я стал работать, когда ушел с "Арсенала", ибо задумал стать врачом. Кресты же открыли мне свои двери вскоре после того, как  я передумал и начал писать стихи. Когда я работал на заводе, я видел за оградой больницу.  Когда я резал  и зашивал трупы в больнице,  я видел прогулку заключенных на  дворе Крестов; иногда они ухитрялись перебросить через стену письма, я подбирал их и  отсылал.  Благодаря  столь  плотной  топографии и  благодаря  ограждающим свойствам  раковины  все   эти  места,  должности,   заключенные,   рабочие, охранники, врачи слились друг с  другом, и мне уже не понять, вспоминаю ли я заключенного, расхаживающего по утюгообразному двору Крестов,  или это я сам там расхаживаю.  Кроме того,  завод и тюрьма были построены примерно в  одно время и внешне неразличимы; одно вполне сходило за крыло другого.
Посему  нет  смысла стремиться к  соблюдению последовательности  в моем рассказе.  Жизнь  никогда не  представлялась мне  цепью  четко  обозначенных переходов; скорее она растет как снежный ком, и чем  дальше, тем больше одно место (или время)  походит на другое.  Помню, например, как  в 1945 году, на какой-то станции под  Ленинградом, мы с  матерью  ждали поезда. Война только что кончилась,  двадцать миллионов русских гнили в наспех  вырытых  могилах, другие, разбросанные войной, возвращались к своим очагам или к тому, что  от очага  осталось.  Станция являла  собой  картину первозданного  хаоса.  Люди осаждали  теплушки, как обезумевшие насекомые;  они  лезли на крыши вагонов, набивались  между ними и так  далее.  Почему-то мое  внимание привлек  лысый увечный старик на деревянной ноге, который пытался влезть  то в один  вагон, то в другой, но каждый раз его сталкивали люди, висевшие на подножках. Поезд тронулся,  калека  заковылял  рядом.   Наконец  ему  удалось  схватиться  за поручень, и  тут я увидел, как женщина, стоявшая в  дверях, подняла чайник и стала  лить кипяток ему на лысину. Старик  упал...  броуново движение тысячи ног поглотило его, и больше я его не увидел.
Сцена была жестокая,  да,  но этот жестокий миг сливается в моем  уме с историей, произошедшей  двадцатью годами позже, когда изловили группу бывших полицаев.  О ней писали  в газетах.  Там  было  шестеро или семеро стариков. Фамилия  их главаря была, естественно, Гуревич  или Гинзбург: иначе сказать, он был еврей, хотя еврей-полицай — существо трудновообразимое. Они получили разные сроки. Еврей,  естественно,  высшую  меру. Рассказывали,  что  утром, когда  его выводили на расстрел, офицер, командовавший  охранниками, спросил его: "Да, кстати, Гуревич (или Гинзбург),  какое твое последнее желание?" — "Последнее желание? — переспросил тот.— Не знаю. Отлить бы". На что офицер ответил: "Ладно,  после  отольешь".  Так  вот,  для  меня  эти  две  истории одинаковы;  и даже  хуже, если вторая  — чистый фольклор,  хотя  я  в  этом сомневаюсь. Я слышал сотню подобных историй. Может быть,  не одну сотню. Тем не менее, они сливаются.
Отличие  завода от школы состояло не в том, чем я там  и там занимался, не в том,  о  чем я думал в соответствующие периоды, а в  их фасадах, в том, что я видел по дороге в цех или на урок. В конечном счете, наружность — это все,  что  есть.  Тот  же  дурацкий  жребий  выпал  миллионам  и  миллионам. Существование, и само  по  себе монотонное,  было  сведено  централизованным государством  к  единообразной окостенелости.  Наблюдать  оставалось  только лица, погоду, здания; а кроме того язык, которым вокруг пользовались. У  меня  был  дядя,  член партии  и, как я  теперь  понимаю, прекрасный инженер. В войну он строил  бомбоубежища для Parteigenossen2; до и после нее строил мосты. И  те и другие  еще целы. Отец постоянно  высмеивал его, когда спорил  с  матерью из-за  денег;  мать  же  ставила своего брата-инженера  в пример, как человека  основательного и уравновешенного, и я, более или менее автоматически, стал смотреть на него свысока. Зато у него была замечательная библиотека.  Читал он,  по-моему,  немного; но  в  советских  средних  слоях считалось —  и по сей день считается — признаком хорошего тона подписка на новые издания энциклопедий, классиков и пр. Я  завидовал ему безумно. Помню, как однажды, стоя у него за креслом, смотрел ему в затылок и думал, что если убить его,  все книги достанутся  мне — он был тогда холост  и бездетен.  Я таскал книги  у  него с полок и даже подобрал  ключ  к высокому  шкафу,  где стояли за стеклом четыре громадных тома  дореволюционного издания "Мужчины и женщины".
Это  была богато  иллюстрированная энциклопедия,  которой  я до сих пор обязан  начатками  знания  о  том,   каков  запретный  плод  на  вкус.  Если порнография, в общем,— неодушевленный предмет, вызывающий эрекцию, то стоит заметить,  что  в  пуританской   атмосфере   сталинской  России  можно  было возбудиться от совершенно невинного соцреалистического полотна под названием "Прием в комсомол", широко репродуцируемого и украшавшего чуть ли  не каждую классную комнату. Среди персонажей  на этой картине была молодая  блондинка, которая  сидела,  закинув  ногу  на  ногу  так,  что  заголились  пять-шесть сантиметров  ляжки. И  не столько  сама эта  ляжка,  сколько  контраст ее  с темно-коричневым платьем сводил меня с ума и преследовал в сновидениях.
Тогда-то я и  научился не верить болтовне о  подсознательном. По-моему, мне  никогда не снились  символы  — я  видел во  сне реальные  вещи: грудь, бедра,  женское белье.  Что до  последнего, то для нас,  мальчишек, оно было исполнено странного значения. Помню, во время урока кто-нибудь проползал под партами  через  весь класс  к  столу  учительницы  с единственной  целью  — заглянуть к ней под платье и выяснить, какого сегодня цвета на ней трико. По завершении экспедиции он драматическим шепотом возвещал классу: "Сиреневые". Короче, нас  не  особенно  терзали  фантазии:  дай  Бог  с  реальностью совладать. Я уже говорил  где-то, что  русские  —  по  крайней мере,  моего поколения  — никогда  не обращаются к  психиатрам. Во-первых,  их маловато.
Кроме  того,  психиатрия — собственность  государства.  Человек знает,  что иметь историю болезни  у  психиатра не  так уж  полезно. В любой момент  она может выйти  боком. Во всяком  случае, со своими  проблемами  мы справлялись сами, следя за  тем, что  творится у нас  в мозгах,  без посторонней помощи.
Определенное преимущество тоталитаризма заключается в том, что он предлагает индивиду  некую  личную  вертикальную  иерархию  с  совестью  во  главе.  Мы надзираем  за тем, что происходит у нас внутри; так  сказать,  доносим нашей совести на наши инстинкты. А  затем себя наказываем. Когда  мы осознаем, что наказание  несоразмерно  свинству,  обнаруженному  в  собственной  душе,  мы прибегаем к алкоголю и топим в нем мозги.
Такая система мне  кажется действенной  и требует меньше наличных. Я не хочу сказать, что подавление лучше свободы; просто я  полагаю, что  механизм подавления  столь  же   присущ   человеческой  психее,   сколь   и  механизм раскрепощения. Кроме того, скромнее, и вернее в конце концов, сознавать себя скотиной, нежели падшим ангелом. У меня есть все основания так думать, ибо в стране, где я прожил тридцать два года, прелюбодеяние и посещение кинотеатра суть единственные формы частного предпринимательства. Еще искусство.
При всем том я был полон патриотизма. Нормального детского патриотизма, с  сильным военным  душком. Я  обожал  самолеты  и боевые корабли, и  верхом красоты казался мне желто-голубой флаг ВВС,  напоминавший купол парашюта,  с изображением пропеллера в центре. Я был помешан на самолетах  и до недавнего времени  внимательно  следил  за  новостями  в   авиации.  Бросил  только  с появлением ракет, и любовь  превратилась в ностальгию по винтовым самолетам.
(Знаю,  что я  не  один  такой:  мой  девятилетний сын однажды  сказал,  что поломает все  реактивные самолеты и  снова  разведет бипланы.) Что  касается флота,  я был истинным сыном  своего  отца  и  в четырнадцать  лет  подал  в подводное  училище.   Сдал  все   экзамены,  но  из-за  пятого   пункта   — национальности — не поступил, и моя иррациональная любовь к морским шинелям с  двумя рядами золотых  пуговиц, напоминающих вереницу  фонарей  на  ночной улице, осталась безответной.
Боюсь, что визуальные стороны жизни всегда значили для меня больше, чем ее содержание.  Например, я влюбился в фотографию Сэмюэля Беккета задолго до того, как прочел у него первую строчку. Что до военных, тюрьмы избавили меня от  призыва,  так что  мой  роман  с мундиром  остановился на  платонической стадии. На мой взгляд, тюрьма гораздо лучше армии. Во-первых, в тюрьме никто не учит тебя ненавидеть  далекого "потенциального" врага. В тюрьме твой враг —  не  абстракция;  он  конкретен  и осязаем.  Возможно, "враг"  — слишком сильное  слово. В  тюрьме имеешь  дело с крайне одомашненным понятием врага, что   делает  всю   ситуацию  приземленной,  обыденной.   По  существу,  мои надзиратели  или  соседи ничем  не  отличались от  учителей  и  тех рабочих, которые унижали меня в пору моего заводского ученичества.
Иными словами, ненависть  моя не  была  распылена на каких-то неведомых капиталистов; это  даже не была  ненависть.  Проклятый дар  всепонимания,  а следовательно  всепрощения, проклюнувшийся еще в школе, полностью расцвел  в тюрьме. Не думаю даже, что ненавидел моих следователей из КГБ: я склонен был и их оправдывать (ни на что больше не  годен, должен кормить семью и т. д.).
Кого  я не мог  простить,  это  правителей  страны  — возможно потому,  что никогда  ни с  одним не соприкасался. Что до врагов,  то  у тебя всегда есть один непосредственный: недостаток пространства. Формула тюрьмы — недостаток пространства,  возмещенный  избытком  времени.  Вот  что тебе  действительно досаждает, вот  чего ты не можешь одолеть. Тюрьма — отсутствие альтернатив, и  с ума тебя сводит телескопическая предсказуемость будущего.  И все равно, это куда лучше смертельной серьезности, с какой  армия  науськивает тебя  на жителей другого полушария или мест поближе.
Служба в советской армии длилась от трех до четырех  лет, и я  не видел человека,  чья  психика   не  была  бы  изуродована   смирительной  рубашкой послушания.  За исключением  разве музыкантов из военных  оркестров да  двух дальних  знакомых,  застрелившихся  в  1956  году  в  Венгрии  —  оба  были командирами танков. Именно армия окончательно делает из тебя гражданина; без нее  у  тебя  еще  был  бы  шанс,  пусть  ничтожный,  остаться  человеческим существом. Если  мне  есть чем гордиться  в  прошлом, то  тем,  что  я  стал заключенным, а не солдатом. И даже упущенное в солдатском жаргоне — главное мое огорчение — было с лихвою возмещено феней.
А все-таки  корабли  и самолеты были прекрасны, и  с  каждым  годом  их становилось больше.  В 1945-м на  улицах кишели "студебеккеры" и "виллисы" с белыми  звездами на дверях  и капотах — американская техника, полученная по ленд-лизу.  В 1972-м  мы уже сами  продавали это добро urbi  et  orbi3. Если уровень  жизни  за это  время  вырос  на 15—20 процентов, то рост  военного производства,  наверно, выразится  в десятках тысяч  процентов.  И оно будет расти дальше, ибо это чуть ли не единственная область, где мы на высоте, где есть  осязаемые успехи.  А  кроме  того,  потому, что военный шантаж, т.  е. непрерывное наращивание арсенала, вполне переносимое при тоталитарном строе, может подорвать  экономику  любого демократического  соперника,  пожелавшего сохранить  равновесие. Гонка вооружений  —  не безумие: она  есть наилучший доступный способ воздействовать на экономику оппонента, и это отлично поняли в Кремле. Всякий, кто  стремится  к мировому господству, вел бы себя так же. Альтернативы либо  безнадежны (экономическое  соперничество),  либо  слишком жутки (реальное использование оружия).
Кроме  того,  армия  есть  крестьянская  идея  порядка.  Ничто  так  не поднимает дух  среднего человека, как  вид когорт, марширующих перед членами политбюро на мавзолее. Мне  кажется,  никому из них никогда не  приходило  в голову,  что в попирании  ногами  священной гробницы есть элемент кощунства. Видимо,  это  мыслилось как преемственность,  и самое печальное в фигурах на мавзолее  то, что они заодно с мумией  бросают  вызов времени. Их видишь  по телевизору или на  скверных фотографиях, миллионно размноженных официальными газетами.  Подобно древним  римлянам,  прокладывавшим главную  улицу в своих поселениях с севера на юг,  дабы соотнести себя с центром Империи, советский человек по  этим  картинкам поверяет  устойчивость  и предсказуемость  своей жизни.
Когда я работал на заводе, в обеденный перерыв мы выходили на заводской двор;  кто  садился  и  разворачивал бутерброды,  кто  курил,  кто  играл  в волейбол. Там была маленькая клумба, окруженная полуметровым зеленым забором из штакетника. Забор был  покрыт  пылью  и копотью, так  же  как сморщенные, вялые  цветы на  квадратной клумбе. Куда бы ни занесло тебя в нашей империи, ты везде найдешь такой забор. Штакетник обычно —  готовое изделие,  но если даже его стругают  дома, то все равно выдерживают стандарт. Однажды я поехал в Среднюю Азию, в Самарканд;  я сгорал от желания увидеть бирюзовые купола и непостижимые орнаменты разных  медресе и минаретов. Они были тут как тут.  А потом  я увидел  этот забор  с его идиотским ритмом, и сердце у  меня упало, Восток  исчез.  Дробненькая,   гребеночная  скороговорка  забора   мгновенно уничтожила  все пространство — а равно и  время — между заводским двором и древним городом Хубилая.
Нет  ничего более  чуждого  этим штакетникам,  чем природа,  чью зелень идиотически пародирует их цвет.  Штакетники, правительственный чугун  оград, неистребимое  хаки военных в  каждой  толпе  пешеходов, на  каждой улице,  в каждом  городе,  неотступная  фотография  домны  в каждой  утренней  газете, неиссякаемый Чайковский по  радио — от всего этого можно сойти  с ума, если не умеешь отключаться. На советском телевидении не было рекламных передач; в паузах  показывали портреты  Ленина  и  так  называемые фотоэтюды:  "Весна", "Осень"  и т. д. Плюс "легкая" журчащая  музыка, никогда не имевшая автора и творимая самим усилителем.
Тогда я еще не знал, что всем этим наградил нас век разума и прогресса, век массового  производства;  я приписывал  это государству и отчасти  самой стране, падкой на  все, что не требует воображения. И все-таки думаю, что не совсем ошибался. Казалось  бы,  где, как не  в централизованном государстве, легче всего  сеять и  распространять  просвещение?  Правителю, теоретически, доступнее совершенство  (на  каковое  он  в  любом случае  претендует),  чем представителю. Об этом твердил Руссо. Жаль, что так не случилось с русскими. Страна с  изумительно гибким  языком,  способным передать тончайшие движения человеческой  души,   с  невероятной  этической  чувствительностью   (благой результат  ее в  остальном  трагической истории)  обладала  всеми  задатками культурного,  духовного  рая, подлинного  сосуда  цивилизации. А стала  адом серости  с  убогой  материалистической  догмой  и  жалкими  потребительскими поползновениями.
Мое поколение сия чаша отчасти миновала. Мы произросли из послевоенного щебня —  государство зализывало собственные раны и не могло  как следует за нами проследить. Мы  пошли в  школу, и,  как ни пичкала нас она  возвышенным вздором, страдания  и  нищета  были  перед  глазами  повсеместно.  Руину  не прикроешь  страницей  "Правды".  Пустые окна пялились на  нас,  как глазницы черепов, и при всем нашем  малолетстве  мы ощущали трагедию. Конечно,  мы не умели  соотнести  себя с  руинами,  но в этом и  не  было нужды: их эманация обрывала смех.  Потом смех возобновлялся, и вполне бездумный,—  но это было все-таки  возобновление. В послевоенные  годы  мы чуяли  в воздухе  странную напряженность; что-то нематериальное,  почти призрачное. А мы были  малы, мы были мальчишки. Скудость окружала нас, но, не ведая  лучшего, мы от  нее  не страдали. Велосипеды  были старые,  довоенные, а  владелец  футбольного мяча почитался  буржуем. Наше белье и  одежки были скроены матерями  из отцовских мундиров  и  латаных  подштанников: adieu,  Зигмунд  Фрейд.  Так что  вкус к имуществу  у нас не развился.  То, что доставалось нам потом,  было  скверно сделано и уродливо на  вид. Самим вещам  мы  предпочитали идеи  вещей, хотя, когда мы глядели в зеркало, увиденное там нас не очень радовало.
У нас не было своих комнат, чтобы заманить туда девушку, и у девушек не было  комнат. Романы наши были  по  преимуществу романы  пешеходные и романы бесед; если  бы  с нас  брали  по одометру, это встало  бы в астрономическую сумму. Старые склады, набережные реки  в заводских районах, жесткие скамейки в мокрых  скверах и холодные подъезды  общественных зданий —  вот привычные декорации  наших первых пневматических блаженств. У нас  никогда не было так называемых   "материальных   стимулов".  А   идеологические   смешили   даже детсадовцев. Если кто-то продавался, то не за добро и не за комфорт: таковых не имелось в наличии.  Продавался он по душевной склоннности и знал это сам. Предложения не было, был чистый спрос.
Если  мы делали  этический  выбор,  то исходя не столько  из окружающей действительности,   сколько    из   моральных   критериев,   почерпнутых   в художественной  литературе.  Мы  были  ненасытными  читателями  и  впадали в зависимость  от  прочитанного.   Книги,  возможно  благодаря   их   свойству формальной завершенности, приобретали  над  нами  абсолютную власть. Диккенс был  реальней Сталина и Берии. Романы больше всего остального влияли на наше поведение и разговоры, а разговоры наши на девять десятых были разговорами о романах.  Это  превращалось  в  порочный круг, но мы  не  стремились из него вырваться.
По своей этике это поколение оказалось одним из самых книжных в истории России — и  слава Богу. Приятельство могло кончиться из-за того, что кто-то предпочел Хемингуэя Фолкнеру; для нас  Центральным Комитетом была иерархия в литературном пантеоне. Начиналось это как накопление знаний, но превратилось в  самое важное занятие, ради которого можно  пожертвовать всем. Книги стали первой  и  единственной  реальностью,  сама   же  реальность  представлялась бардаком или абракадаброй. При сравнении с другими, мы явно вели вымышленную или выморочную  жизнь.  Но если подумать, существование, игнорирующее нормы, провозглашенные в литературе, второсортно и не стоит  трудов. Так мы думали, и я думаю, мы были правы.
Инстинкты склоняли нас  к  чтению, а  не к действию. Неудивительно, что реальная наша  жизнь  шла  через пень-колоду.  Даже  те из  нас,  кто  сумел продраться через дебри "высшего образования", с неизбежным  поддакиванием  и подпеванием  системе,  в  конце  концов,  не  вынеся  навеянных  литературой угрызений,  выбывали из игры. Мы становились чернорабочими — на  физических или  издательских  работах,—  занимались  чем-то  не  требующим  умственных усилий: высекали надписи на могильных плитах, изготовляли синьки, переводили технические тексты, проявляли  рентгеновские снимки, работали счетоводами  и переплетчиками.  Время  от  времени мы  появлялись  на  пороге  приятельской квартиры, с бутылкой  в одной руке, закуской,  или конфетами, или  цветами в другой, и  просиживали вечер, разговаривая,  сплетничая, жалуясь на идиотизм высокого  начальства и гадая, кто  из нас скорее  умрет. А  теперь я  должен отставить местоимение "мы".
Никто не знал литературу и историю  лучше, чем эти  люди, никто не умел писать  по-русски лучше, чем они,  никто не презирал наше время сильнее. Для этих людей цивилизация значила  больше, чем  насущный хлеб и ночная ласка. И не были они, как может показаться, еще одним потерянным поколением. Это было единственное  поколение русских,  которое нашло себя, для которого  Джотто и Мандельштам  были  насущнее  собственных  судеб.  Бедно  одетые,  но  чем-то все-таки  элегантные,  тасуемые   корявыми  руками   своих  непосредственных начальников, удиравшие, как зайцы,  от  ретивых государственных гончих и еще более ретивых лисиц, бедные и уже не молодые, они все равно хранили любовь к несуществующему  (или  существующему  лишь в их  лысеющих головах) предмету, именуемому цивилизацией. Безнадежно отрезанные от большого мира, они думали, что  уж  этот-то мир  должен быть похож на них;  теперь они знают, что и  он похож  на других, только нарядней. Я пишу это, закрываю глаза  и почти вижу, как они стоят в своих обшарпанных кухнях со стаканами в руках и ироническими гримасами на  лицах. "Давай, давай,—  усмехаются они.— Liberte', Egalite', Fraternite'4... Почему никто не добавит Культуру?"
Память,  я полагаю, есть  замена  хвоста,  навсегда  утраченного нами в счастливом процессе  эволюции.  Она  управляет  нашими  движениями,  включая миграцию. Помимо  этого,  есть нечто  явно атавистическое  в  самом процессе вспоминания — потому хотя бы, что  процесс этот не  бывает  линейным. Кроме того, чем больше помнишь, тем ты ближе к смерти.
Если это так, то  хорошо, когда твоя  память спотыкается. Чаще, однако, она закручивается, раскручивается, виляет  —  в точности как  хвост; так же должно  вести себя твое повествование, даже рискуя  показаться  бессвязным и скучным.  В  конце   концов,  скука   —  наиболее   распространенная  черта существования, и можно только удивляться,  почему она столь мало попаслась в прозе 19-го века, столь склонной к реализму.
Пусть   писатель  во  всеоружии  таланта  готов  перенести   на  бумагу мельчайшие  флуктуации сознания, все равно,  попытки воспроизвести сей хвост во  всем его спиральном великолепии обречены, ибо эволюция  не прошла даром. Перспектива лет  спрямляет  вещи до  точки  полного  исчезновения.  Ничто не воротит их назад, даже рукописные слова с их  кручеными буквами. И тем более обречена такая попытка, когда твой хвост кончается где-то в России.
Но  будь  печатное  слово  лишь знаком забывчивости, это  еще  полбеды.
Печальная истина состоит  в том, что слова пасуют перед действительностью. У меня,  по крайней мере,  такое  впечатление,  что  все пережитое  в  русском пространстве,  даже  будучи отображено  с фотографической точностью,  просто отскакивает  от английского  языка,  не оставляя на его поверхности никакого заметного отпечатка.  Конечно,  память одной  цивилизации  не  может  —  и, наверное, не  должна —  стать  памятью  другой. Но когда язык  отказывается воспроизвести  негативные реалии  другой  культуры, тут возникают тавтологии наихудшего свойства.
Истории, без сомнения, суждено повторять себя:  в общем-то, выбор у нее небогатый, как и у человека.  Так утешайся хотя бы тем, что  знаешь, жертвой чего  ты пал,  прикоснувшись к специфической семантике, имеющей  хождение  в столь отдаленном  мире,  как  Россия. Губят  тебя твои же  концептуальные  и аналитические  замашки, например,  когда  при помощи языка анатомируешь свой опыт и  тем лишаешь сознание всех благ интуиции. Ибо при всей  своей красоте четкая  концепция  всегда  означает  сужение  смысла,   отсечение  всяческой бахромы. Между  тем бахрома-то  как раз и важнее всего в мире феноменов, ибо она способна переплетаться.
Эти слова  сами по себе свидетельство того, что я не обвиняю английский язык в бессилии; не сетую я и на дремотное состояние души населения,  на нем говорящего. Я  всего лишь  сожалею о том, что столь развитым понятиям о зле, каковыми обладают  русские,  заказан вход в  иноязычное сознание  по причине извилистого синтаксиса. Интересно, многим  ли из нас случалось встретиться с нелукавым Злом, которое, явившись к нам, с порога объявляло:
"Привет, я — Зло. Как поживаешь?"
Если все  это,  тем не менее, звучит  как элегия, то виной тому  скорее жанр отрывка,  нежели  его содержание,  каковому больше  приличествовала  бы ярость.  Ни та, ни другая, конечно, не способны  раскрыть смысл прошлого; но элегия  хотя  бы  не создает новой реальности. Какой бы  хитрый механизм  ни строил  ты для  поимки  собственного хвоста, ты останешься  с сетью,  полной рыбы,  но  без воды. Которая качает твою лодку. И вызывает головокружение — или заставляет прибегнуть к элегическому тону. Или отпустить рыбу обратно.
___
Жил-был  когда-то  мальчик.  Он  жил в самой несправедливой  стране  на свете. Ею правили  существа,  которых  по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло.
И был город.  Самый красивый  город на  свете.  С огромной серой рекой, повисшей над своим глубоким дном,  как огромное серое небо — над ней самой. Вдоль  реки  стояли  великолепные  дворцы  с  такими   изысканно-прекрасными фасадами,  что  если  мальчик  стоял  на правом  берегу, левый выглядел  как отпечаток гигантского моллюска, именуемого цивилизацией.  Которая  перестала существовать.
Рано  утром,  когда  в  небе  еще  горели  звезды,  мальчик вставал  и, позавтракав яйцом и чаем, под радиосводку о новом рекорде по выплавке стали, а  затем под военный хор, исполнявший гимн вождю, чей портрет был приколот к стене над его еще теплой постелью, бежал по заснеженной гранитной набережной в школу.
Широкая река лежала перед ним, белая и застывшая, как язык  континента, скованный немотой,  и большой  мост аркой возвышался в темно-синем небе, как железное небо.  Если  у мальчика  были две минуты в запасе, он скатывался на лед и  проходил двадцать-тридцать шагов к середине. Все это время он думал о том, что делают  рыбы  под  таким  толстым льдом.  Потом он  останавливался, поворачивался на 180 градусов и бежал сломя голову до самых дверей школы. Он влетал в вестибюль, бросал пальто и шапку на крюк и несся по лестнице в свой класс.
Это была большая комната с тремя рядами парт,  портретом Вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий,  из которых только одно было законным. Мальчик  садится на место, расстегивает портфель, кладет на  парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею.