1 2 3 4 
Случай с доктором  Мейзликом    

     

— Послушайте, господин Дастих, — озабоченно сказал  полицейский чиновник доктор Мейзлик старому магу и волшебнику, — я к вам,  собственно, за советом. Я вот ломаю голову над одним случаем.    

— Ну, выкладывайте! — сказал Дастих. — С кем  там и что стряслось?    

— Со мной, — вздохнул доктор Мейзлик. — И чем  больше я об этом случае думаю, тем меньше понимаю, как он произошел. Просто  можно с ума сойти.    

— Так кто же все это натворил? — спросил Дастих  успокаивающе.    

— Никто! — крикнул Мейзлик. — И это самое  скверное. Я сам совершил что-то такое, чего понять не в состоянии.    

— Надеюсь, все это не так страшно, — успокаивал  доктора Мейзлика старый Дастих. — А что же вы все-таки натворили, дружище?    

— Поймал медвежатника, — мрачно ответил Мейзлик.    

— И это все?    

— Все.    

— А медвежатник оказался ни при чем, — подсказал  Дастих.    

Да нет, он же сам признался, что ограбил кассу в Еврейском  благотворительном обществе. Это какой-то Розановский или Розенбаум из Львова, —  ворчал Мейзлик. — У него нашли и воровской инструмент, и все прочее.    

Так чего же вы еще хотите? — торопил его старый Дастих.    

Я бы хотел понять, — сказал полицейский чиновник  задумчиво, — каким образом я его поймал. Подождите, сейчас я вам все расскажу  по порядку. Месяц тому назад, третьего марта, я дежурил до полуночи. Не знаю,  помните ли вы, что в первых числах марта три дня подряд лил дождь. Я заскочил  на минутку в кафе и собрался было уже идти домой, на Винограды. Но вместо этого  почему-то пошел в противоположную сторону, по направлению к Длажденой улице.  Скажите, пожалуйста, почему я пошел именно в ту сторону?    

— Возможно, просто так, случайно, — предположил  Дастих.    

— Послушайте, в этакую  погоду человек не  болтается по улицам просто так, от нечего делать. Я бы хотел знать, какого  черта меня понесло туда? Не думаете ли вы, что это было предчувствие? Знаете,  нечто вроде телепатии.    

— Да, — утвердительно кивнул головой  Дастих. — Вполне возможно!    

— Вот видите, — заметил Мейзлик как-то  озабоченно. — То-то и оно! Но это также могло быть и просто  подсознательное желание взглянуть, что делается «У трех девиц».    

— А-а, вы имеете в виду ночлежку на Длажденой  улице, — вспомнил Дастих.    

— Вот именно. Там обычно ночуют карманники и  медвежатники из Будапешта или из Галиции, когда приезжают в Прагу по своим  «делам». Мы за этим кабаком следим. Как по-вашему, может быть, я просто по  привычке решил заглянуть туда?    

— Вполне может быть, — рассудил Дастих, —  такие вещи иногда делаются совершенно механически, в особенности если они  входят в круг служебных обязанностей. Тут нет ничего удивительного.    

— Так вот, пошел я по Длажденой улице, —  продолжает Мейзлик, — заглянул мимоходом в список ночлежников «У трех  девиц» и отправился дальше. Дойдя до конца улицы, остановился и повернул  обратно. Скажите, пожалуйста, ну почему я повернул обратно?    

— Привычка, — предположил Дастих, — привычка  патрулировать.    

— Возможно, — согласился полицейский  чиновник. — Но ведь я уже кончил дежурство и хотел идти домой. Может быть,  это было предвидение?    

— Такие случаи тоже известны, — признал  Дастих, — но в них нет ничего загадочного. Просто это значит, что человек  обладает сверхъестественным чутьем.    

— Черт возьми, — закричал Мейзлик, — так это  была привычка или сверхъестественное чутье? Вот это-то мне и хотелось бы знать.  Да, погодите. Когда я повернул обратно, то повстречал какого-то человека. Вы  спросите — ну и что же, разве кому-либо возбраняется ходить в час ночи по  Длажденой улице? В этом нет ничего подозрительного. Я и сам ничего в том не заподозрил;  однако остановился под самым фонарем и стал закуривать сигарету. Знаете, мы  всегда так поступаем, когда впотьмах хотим кого-нибудь внимательно разглядеть.  Как вы думаете, это была случайность, привычка, или…некая неосознанная тревога?    

— Не знаю, — сказал Дастих.    

— Я тоже, черт побери! — злобно воскликнул  Мейзлик. — Зажигаю я сигарету под самым фонарем, а человек проходит мимо  меня. Господи, я даже не взглянул ему в лицо, стоял, уставившись в землю. Этот  парень уже прошел, и тут что-то мне в нем не понравилось. «Проклятие! —  сказал я сам себе. — Тут что-то не в порядке, но что именно? Ведь я этого  типа даже не разглядел». Стою я у фонаря, под проливным дождем, и раздумываю. И  вдруг меня осенило… Ботинки! У этого человека что-то странное было на ботинках.    

— «Опилки!» — неожиданно громко проговорил я.    

— Какие опилки? — спросил Дастих.    

— Обыкновенные металлические опилки. В ту минуту я  понял, что у прохожего на ранте ботинок были опилки.    

— А почему бы у него на ботинках не могли быть  опилки? — спросил Дастих.    

— Могли, разумеется, — воскликнул Мейзлик, —  но именно в этот момент я просто видел, да, да, видел вскрытый сейф, из  которого на пол сыплются металлические опилки. Знаете, опилки от стальных  пластин. Я просто видел, как эти ботинки шлепают по этим опилкам.    

— Так это интуиция, — решил Дастих, —  гениальная, но бессознательная.    

— Бессмыслица! — сказал Мейзлик. — Да не будь  дождя, я бы на эти опилки и внимания не обратил. Но когда идет дождь, обычно на  обуви не бывает опилок, понимаете?    

— Ну так это эмпирический вывод, — уверенно  произнес Дастих. — Блестящий вывод, сделанный на основе опыта. А что  дальше?    

— Я, конечно, пошел за этим парнем, и. само собой  разумеется, он закатился к «Трем девицам». Потом я по телефону вызвал двух  сыщиков, и мы устроили облаву: нашли и Розенбаума с опилками на ботинках,  воровской инструмент, и двадцать тысяч из кассы Еврейского благотворительного  общества. В этом уж не было ничего необычного. Знаете, в газетах писали, что на  сей раз наша полиция проявила блестящую оперативность. Какая бессмыслица!  Скажите, пожалуйста, что было бы, если бы я случайно не пошел по Длажденой  улице и случайно не поглядел этому прохвосту на ботинки? То-то и оно' Так вот,  была ли это только случайность? — удрученно спросил доктор Мейзлик.    

— А это и не важно, — произнес Дастих, —  Поймите, молодой человек, ведь это успех, с которым вас можно поздравить.    

— Поздравить! выпалил Мейзлик. — Господин Дастих!  Да как же тут поздравлять, когда я не знаю, чему я обязан своим успехом? Своей  сверхъестественной проницательности? Полицейской привычке или просто счастливой  случайности? А может, интуиции или телепатии? Подумать только! Ведь это — мое  первое настоящее дело! Человек должен чем-то руководствоваться! Предположим,  завтра меня заставят расследовать какое-нибудь убийство Господин Дастих, что я  буду делать? Начну бегать по улицам и пристально смотреть на все ботинки? Или  побреду куда глаза глядят в надежде, что предчувствие или внутренний голос  приведут меня прямо в объятия убийцы? Вот ведь какая история получается! Вея  полиция теперь твердит: у этого Мейзлика нюх, из этого парня в очках будет  толк, у него талант детектива Отчаянное положение! — ворчал  Мейзлик. — Какая-то метода должна у меня быть?! Понимаете, до этого случая  я верил во всякие бесспорные методы, где важную роль играют внимание, опыт,  систематическое следствие и прочая чепуха Но когда я задумываюсь над этой  историей, то вижу… Послушайте! — воскликнул доктор Мейзлик с  облегчением. — Я думаю, что вес это — просто счастливая случайность.    

— Да, похоже, — сказал Дастих мудро. — Но  известную роль здесь сыграли логика и пристальное внимание.    

— И обычная рутина, — горько добавил молодой  полицейский чиновник.    

— И еще интуиция. А также в какой-то мере дар  предвидения. И инстинкт.    

— Господи боже мой! Так вы теперь видите, как все это  сложно, — огорчился Мейзлик — Скажите, что же мне теперь делать?    

— Доктор Мейзлик, вас к телефону, — позван его  метрдотель. — Звонят из полицейского управления    

— Вот вам, пожалуйста! — проворчал удрученный  Мейзлик. Когда Мейзлик вернулся, он был бледен и взволнован    

— Кельнер, счет! — крикнул он раздраженно. —  Так оно и есть, сказал он Дастиху. — Нашли какого-то иностранца, убитого в  отеле, проклятие…    

И Мейзлик ушел    

Казалось, этот энергичный молодой человек сам не свой от  волнения.    

 Голубая хризантема    

     

— Я расскажу вам, — сказал старый Фулинус, —  как появилась на свет голубая хризантема «Клара». Жил я в ту пору в Лубенце и  разбивал лихтенбергский парк в княжеском имении. Старый князь, сударь, знал  толк в садоводстве. Он выписывал из Англии, от Вейче, целые деревья и одних  луковиц заказал в Голландии семнадцать тысяч. Но это так, между прочим. Так  вот, однажды в воскресенье иду я по улице и встречаю юродивую Клару, этакую  глухонемую дурочку, вечно она заливается блаженным смехом. Не знаете ли вы,  почему юродивые всегда так счастливы? Я хотел обойти ее стороной, чтобы не  полезла целоваться, и вдруг увидел в лапах у нее букет — укроп и какие-то еще  полевые цветы, а среди них, знаете что? Немало я на своем веку цветов видел, но  тут меня чуть удар не хватил: в букетике у этого чучела была махровая голубая  хризантема! Голубая, сударь! Цвета примерно Phlox Laphami [разновидность  флоксов .]; лепестки с чуть сероватым отливом и атласно-розовой каемкой;  сердцевина похожа на Campanula turbirata [разновидность садовых  колокольчиков.]  — цветок необыкновенно красивый, пышный. Но не в этом  дело. Дело в том, сударь, что такой цвет у индийских хризантем устойчивых  сортов, тогда, да и сейчас, совершенная невидаль. Несколько лет назад я побывал  в Лондоне у старого сэра Джемса Вейче, и он как-то похвалился мне, что однажды  у них цвела хризантема, выписанная прямо из Китая, голубая, с лиловатым  оттенком; зимой она, к сожалению, погибла. А тут в лапах у Клары, у этого  пугала с вороньим голосом, такая голубая хризантема, что красивее трудно себе и  представить. Ладно…    

Клара радостно замычала и сует мне этот самый букет. Я дал  ей крону и показываю на хризантему.    

— Где ты взяла ее, Клара?    

Клара радостно кудахчет и хохочет. Больше я ничего от нее не  добился. Кричу, показываю на хризантему, — хоть бы что. Знай лезет  обниматься.    

Побежал я с этой драгоценной хризантемой к старому князю.    

— Ваше сиятельство, они растут где-то тут, неподалеку.  Давайте искать.    

Старый князь тотчас велел запрягать и сказал, что мы возьмем  с собой Клару. А Клара тем временем куда-то исчезла, будто провалилась. Стоим  мы около коляски и ругаемся на чем свет стоит, — князь-то прежде служил в  драгунах. Не успели мы еще и наругаться вдоволь, как вдруг, высунув язык,  прибегает Клара и протягивает мне целый букет голубых хризантем, только что  сорванных. Князь сует ей сто крон, а Клара от обиды давай реветь. Она,  бедняжка, никогда не видела сотенной бумажки. Пришлось мне дать ей одну крону.  Тогда она успокоилась, стала визжать и пританцовывать, а мы посадили ее на  козлы, показали ей на хризантемы: ну, Клара, куда ехать?    

Клара на козлах взвизгивала от удовольствия. Вы себе не  представляете, как был шокирован почтенный кучер, которому пришлось сидеть  рядом с ней. Лошади шарахались от визга и кудахтанья Клары, в общем чертовская  была поездка. Так вот, едем мы этак часа полтора. Наконец я не выдержал.    

— Ваше сиятельство, мы проехали не меньше четырнадцати  километров.    

— Все равно, — проворчал князь, — хоть сто!    

— Ладно, — отвечаю я. — Но ведь Клара-то  вернулась со вторым букетом через час. Стало быть, хризантемы растут не дальше  чем в трех километрах от Лубенца.    

— Клара! — крикнул князь и показал на голубые  хризантемы. — Где они растут? Где ты их нарвала?    

Клара закаркала в ответ и все тычет рукой вперед. Вернее всего  ей понравилось кататься в коляске. Верите ли, я думал, князь пристукнет ее со  злости, уж он-то умел гневаться! Лошади были в мыле, Клара кудахтала, князь  бранился, кучер чуть не плакал с досады, а я ломал голову, как найти голубые  хризантемы.    

— Ваше сиятельство, — говорю, — так не  годится. Давайте искать без Клары. Обведем на карте кружок вокруг Лубенца  радиусом в три километра, разделим его на участки и будем ходить из дома в дом.    

— Милейший, — говорит князь, — в трех  километрах от Лубенца нет ведь ни одного парка.    

— Вот и хорошо, — отвечаю я. — Черта с два вы  нашли бы в парке, разве только ageratum [Ageratum  — декоративное  садовое растение, вывезенное из Мексики; имеет красивые синие цветы .] или  канны. Смотрите, тут, внизу, к стеблю хризантемы прилипла щепотка земли. Это не  садовый перегной, а вязкая глина, удобренная скорее всего фекалиями. А на  листьях следы голубиного помета, стало быть, надо искать там, где много  голубей. Скорее всего эти хризантемы растут где-то у плетня, потому что вот  тут, среди листьев, застрял обломок еловой коры. Это верная примета.    

— Ну и что? — спрашивает князь.    

— А то, — говорю. — Эти хризантемы надо  искать около каждого домика в радиусе трех километров… Давайте разделимся на  четыре отряда: вы, я, ваш садовник и мой помощник Венцл, и пойдем.    

Ладно. Утром первое событие было такое: Клара опять принесла  букет голубых хризантем. После этого я обшарил весь свой участок, в каждом  трактире пил теплое пиво, ел сырки и расспрашивал о хризантемах. Лучше не  спрашивайте, сударь, как меня пронесло после этих сырков. Жарища была адская,  такая редко выдается в конце сентября, а я лез в каждую хату и терпеливо слушал  разные грубости, потому что люди были уверены, что я спятил или что я  коммивояжер или какой-нибудь инспектор. К вечеру для меня стало ясно: на моем  участке хризантемы не растут. На трех других участках их тоже не нашли. А Клара  снова принесла букет свежих голубых хризантем!    

Вы знает, мой князь — важная персона в округе. Он созвал  местных полицейских, дал каждому по голубой хризантеме и посулил им бог весть  что, если они отыщут место, где растут эти цветы. Полицейские — образованные  люди, сударь. Они читают газеты, и кроме того, знают местность как свои пять  пальцев и пользуются авторитетом у жителей. И вот, заметьте себе, в тот день  шестеро полицейских, а вместе с ними деревенские старосты и стражники,  школьники и учителя, да еще шайка цыган, облазили всю округу в радиусе трех  километров, оборвали все какие ни на есть цветы и принесли их князю. Господи  боже, чего там только не было, будто на празднике божьего тела! Но голубой  хризантемы, конечно, ни следа. Клару мы весь день сторожили; вечером, однако,  она удрала, а в полночь принесла мне целую охапку голубых хризантем. Мы велели  посадить ее под замок, чтобы она не оборвала все цветы до единого, но сами  совсем приуныли. Честное слово, просто наваждение какое-то: ведь местность там  ровная, как ладонь…    

Слушайте дальше. Если человеку очень не везет или он в  большой беде, он вправе быть грубым, я понимаю. И все-таки, когда князь в сердцах  сказал мне, что я такой же кретин, как Клара, я ответил ему, что не позволю  всякому старому ослу бранить меня, и отправился прямехонько на вокзал. Больше  меня в Лубенце не увидят! Уселся я в вагон, поезд тронулся, и тут я заплакал,  как мальчишка. Заплакал потому, что не увижу больше голубой хризантемы, потому  что навсегда расстаюсь с ней. Сижу я так, хнычу и гляжу в окно, вдруг вижу у  самого полотна мелькнули какие-то голубые цветы Господин Чапек, я не мог с  собой совладать, вскочил и, сам уже не знаю как, ухватился за ручку тормоза.  Поезд дернулся, затормозил, я стукнулся о противоположную лавку и при этом  сломал себе вот этот палец. Прибегает кондуктор, я бормочу, что, мол, забыл  что-то очень нужное в Лубенце.    

Пришлось заплатить крупный штраф. Ругался я, как извозчик,  ковыляя по полотну к этим голубым цветам. «Олух ты, — твердил я  себе, — наверное, это осенние астры или еще какая-нибудь ерунда. А ты  вышвырнул такие сумасшедшие деньги!» Прошел я метров пятьсот и уже думаю, что  эти голубые цветы не могут быть так далеко, наверное я их не заметил или вообще  они мне померещились. Вдруг вижу на маленьком пригорке домик путевого  обходчика, а за частоколом что-то голубое. Гляжу — два кустика хризантем!    

Сударь, всякий младенец знает, какая ерунда растет в садиках  около таких сторожек: капуста да тыква, обыкновенный подсолнечник и несколько  кустиков красных роз, мальвы, настурции, ну, георгины. А тут и этого не было;  одна картошка и фасоль, куст бузины, а в углу, у забора, — две голубые  хризантемы!    

— Приятель, — говорю я хозяину через забор, —  откуда у вас эти голубые цветочки?    

— Эти-то? — отвечает сторож. — Остались еще  от покойного Чермака, что был сторожем до меня. А ходить по путям не ведено,  сударь. Вон там, глядите, надпись: «Хождение по железнодорожным путям строго  воспрещается». Что вы тут делаете?    

— Дядюшка, — я к нему, — а где же дорога к  вам?    

— По путям, — говорит он — Но по ним ходить  нельзя. Да и чего вам тут делать? Проваливайте восвояси, но по путям не ходите.    

— Куда же мне проваливать?    

— Мне все равно, — кричит сторож — А по путям  нельзя, и все тут!    

Сел я на землю и говорю:    

— Слушайте, дед, продайте мне эти голубые цветы.    

— Не продам, — ворчит сторож. — И катитесь  отсюда. Здесь сидеть не положено.    

— Почему не положено? — возражаю я. — На  табличке ничего такого не написано. Тут говорится, что воспрещается ходить, я и  не хожу.    

Сторож опешил и ограничился тем, что стал ругать меня через  забор. Старик, видимо, жил бобылем; вскоре он перестал браниться и завел  разговор сам с собой, а через полчаса вышел на обход путей и остановился около  меня.    

— Ну, что, уйдете вы отсюда или нет?    

— Не могу, — говорю я. — По путям ходить  запрещено, а другого выхода отсюда нет.    

Сторож на минуту задумался.    

— Знаете, что? — сказал он наконец. — Вот я  сверну на ту тропинку, а вы тем временем уходите по путям. Я не увижу.    

Я поблагодарил его от души, а когда сторож свернул на  тропинку, я перелез через забор и его собственной мотыгой вырыл оба кустика  голубой хризантемы. Да, я украл их, сударь! Я честный человек и крал только  семь раз в жизни, и всегда цветы.    

Через час я сидел в поезде и вез домой похищенные голубые  хризантемы. Когда мы проезжали мимо сторожки, там стоял с флажком этот  старикан, злой, как черт. Я помахал ему шляпой, но думаю, он меня не узнал.    

     

Теперь вы понимаете, сударь, в чем было все дело: там  торчала надпись «Ходить воспрещается». Поэтому никому — ни нам, ни полицейским,  ни цыганам, ни школьникам — не пришло в голову искать там хризантемы. Вот какую  силу имеет надпись «Запрещается». Может быть, около железнодорожных сторожек  растет голубой первоцвет, или дерево познания добра и зла, или золотой  папоротник, но их никто никогда не найдет, потому что ходить по путям строго  воспрещается, и баста. Только Клара туда попала — она была юродивая и читать не  умела.    

Поэтому я и назвал свою голубую хризантему «Клара» и вожусь  с ней вот уже пятнадцать лет. Видимо, я ее избаловал хорошей землей и поливкой.  Этот вахлак сторож совсем ее не поливал, земля там была твердая, как железка.  Весной хризантемы у меня оживают, летом дают почки, а в августе уже вянут.  Представляете, я, единственный в мире обладатель голубой хризантемы, не могу  отправить ее на выставку. Куда против нее «Бретань» и «Анастасия», они ведь  только слегка лиловатые. А «Клара», о сударь, когда у меня зацветет «Клара», о  ней заговорит весь мир!    

 Гадалка    

     

Каждый понимающий человек смекнет, что эта история не могла  произойти ни у нас, ни во Франции, ни в Германии, потому что в этих странах,  как известно, судьи обязаны судить и карать правонарушителей согласно букве  закона, а отнюдь не по собственному разумению и совести. А так как в нашей  истории фигурирует судья, который выносит свое решение, исходя не из статей  законов, а из здравого смысла, то ясно, что произошла она в Англии, и, в  частности, в Лондоне, точнее говоря, в Кенсингтоне, или нет, постойте, кажется  в Бромптоне, а может быть, в Бейсуотере [городские районы Лондона. ]. В  общем, где-то там. Судья, о котором пойдет речь, — магистр права мистер  Келли, а женщину звали просто Мейерс Миссис Эдит Мейерс.    

Да будет вам известно, что эта почтенная дама обратила на  себя внимание полицейского комиссара Мак-Лири.    

— Дорогая моя, — сказал однажды вечером Мак-Лири  своей супруге. — У меня не выходит из головы эта миссис Мейерс. Хотел бы я  знать, на какие средства она живет. Подумать только сейчас, в феврале, она  посылает кухарку за спаржей! Кроме того, я выяснил, что у нее в день бывает  около дюжины посетительниц — начиная с лавочницы и до герцогини. Я знаю,  дорогая, вы скажете, что она, наверное, гадалка. А что, если это только ширма,  например, для сводничества или шпионажа? Хотел бы я выяснить это дело.    

— Хорошо, Боб, — сказала бравая миссис  Мак-Лири, — предоставьте это мне.    

И вот на следующий день миссис Мак-Лири, — разумеется,  без обручального кольца, легкомысленно одетая и завитая, как перезрелая девица,  которой давно пора замуж, — позвонила у дверей миссис Мейерс и, войдя,  сделала испуганное лицо. Ей пришлось немного подождать, пока миссис Мейерс  примет ее.    

— Садитесь, дитя мое, — сказала эта пожилая дама,  внимательно разглядывая смущенную посетительницу. — Чем могу быть вам  полезна?    

     

     

— Я… я… — запинаясь, проговорила Мак-Лири. — Я  хотела бы… завтра мне исполнится… двадцать лет… Мне бы очень хотелось узнать  свое будущее.    

— Ах, мисс… как, извиняюсь, ваше имя? —  осведомилась миссис Мейерс и, схватив колоду карт, начала энергично тасовать  их.    

— Джонс… — прошептала миссис Мак-Лири.    

— Дорогая мисс Джонс, — продолжала миссис  Мейерc, — вы ошиблись, я не занимаюсь гаданием. Так, иной раз случается,  как всякой старухе, раскинуть карты кому-нибудь из знакомых… Снимите карты  левой рукой и разложите их на пять кучек. Так Иногда для развлечения разложу  карты, а вообще говоря. Ага! — воскликнула она, переворачивая первую  кучку. — Бубны, это к деньгам. И валет червей. Отличные карты!    

— Ax! — сказала Мак-Лири. — А что дальше?    

— Бубновый валет, — объявила миссис Мейерс,  открывая вторую кучку. — Десятка пик, это дорога. А вот трефы — трефы  всегда означают неприятность, удар. Но в конце — червонная дама.    

— Что это значит? — спросила миссис Мак-Лири,  старательно пяля глаза.    

— Опять бубны, — размышляла миссис Мейерс над  третьей кучкой. — Дитя мое, вас ждет богатство. И кому-то предстоит  дальняя дорога, не знаю еще, вам или кому-нибудь из ваших близких.    

— Мне надо съездить в Соутгемптон, к тетке, — сказал  миссис Мак-Лири.    

— Нет, это дальняя дорога, — молвила гадалка,  открывая еще одну кучку карт. — И вам будет мешать какой-то пожилой  король.    

— Наверно, папаша! — воскликнула миссис Мак-Лири.    

— Ага, вот оно! — торжественно объявила гадалка,  открыв последнюю кучку. — Милая мисс Джонс, вам вышли самые счастливые  карты, какие мне доводилось видеть. Года не пройдет, как вы будете замужем. На  вас женится молодой и очень, очень богатый король — миллионер. Видимо, он  коммерсант, так как много путешествует. Но для того, чтобы соединиться с ним,  вам придется преодолеть большие препятствия. У вас на пути станет какой-то  пожилой король. Но вы должны добиться своего. Выйдя замуж, вы уедете далеко  отсюда, скорей всего за море… С вас одна гинея на дело обращения в христианство  заблудших язычников-негров.    

— Я так благодарна вам, — сказала миссис Мак-Лири,  вынимая из сумочки гинею. — Так благодарна! Скажите, пожалуйста, миссис  Мейерс, а сколько будет стоить, если без неприятностей.    

— Судьба неподкупна, — с достоинством произнесла  старая дама. — Чем занимается ваш папаша?    

— Служит в полиции, — с невинным видом соврала  миссис Мак-Лири — Знаете, в сыскном отделении.    

— Ага! — сказала гадалка и вынула из колоды три  карты.    

— Дело плохо, совсем плохо… Передайте ему, милое дитя,  что ему грозит серьезная опасность. Не мешало бы ему посетить меня и узнать  подробности. У меня бывают многие из Скотленд Ярда, делятся своими горестями, а  я им раскидываю карты. Так что вы пошлите ко мне своего папашу. Вы, кажется,  сказали, что он служит в политической полиции? Мистер Джонс? Передайте ему, что  я буду ждать его. Всего хорошего, милая мисс Джонс… Следующая!    

— Это дело мне не нравится, — сказал мистер  Мак-Лири, задумчиво почесывая затылок. — Не нравится оно мне, Кети. Эта  дама слишком интересовалась вашим покойным папашей. Кроме того, фамилия ее не  Мейерс, а Мейергофер и родом она из Любека Чертова немка, как бы поймать ее с  поличным? Ставлю пять против одного, что она выведывает у людей сведения, до  которых ей нет никакого дела. Знаете что, я доложу об этом начальству    

И мистер Мак-Лири действительно доложил начальству. Вопреки  ожиданиям, начальство не пропустило мимо ушей его слова, и почтенная миссис  Мейерс была вызвана к судье мистеру Келли.    

— Итак, миссис Мейерс, — сказал судья, — в  чем там дело с вашим гаданьем?    

— Ах, сэр, — отвечала старая дама. — Надо же  чем-то зарабатывать на жизнь. В моем возрасте не пойдешь плясать в варьете.    

— Гм, — сказал судья, — но вас обвиняют в  том, что вы плохо гадаете. Милая миссис Мейерс, это все равно что вместо  шоколада продавать плитки из глины. За гинею люди имеют право на настоящее  гаданье. Отвечайте, почему вы беретесь гадать не умея?    

— Иные не жалуются, — оправдывалась старая  дама. — Я, видите ли, предсказываю людям то, что им нравится, и за такое  удовольствие стоит заплатить несколько шиллингов. Случается, я угадываю. На  днях одна дама сказала мне: «Миссис Мейерс, еще никто так верно не гадал мне,  как вы». Она живет в Сайнт-Джонс-Вуд и разводится с мужем…    

— Постойте, — прервал ее судья. — Против вас  есть свидетельница Миссис Мак-Лири, расскажите, как было дело.    

— Миссис Мейерс предсказала мне по картам, — бойко  заговорила миссис Мак-Лири, — что не пройдет и года, как я выйду замуж. На  мне, мол, женится молодой богач и я уеду с ним за океан.    

— А почему именно за океан? — поинтересовался  судья.    

— Потому что во второй кучке была пиковая десятка.  Миссис Мейерс сказала, что это дорога.    

— Вздор! — проворчал судья. — Пиковая десятка  это надежда. Дорогу предвещает пиковый валет. А если с ним рядом ляжет семерка  бубен — это значит дальняя дорога с денежным интересом. Меня не проведешь,  миссис Мейерс. Вот вы нагадали свидетельнице, что не пройдет и года, как она  выйдет за молодого богача, а она уже три года замужем за примерным полицейским  комиссаром Мак-Лири. Как вы объясните такую несообразность?    

— Господи боже, — невозмутимо ответила старая  дама, — без промахов не обходится. Эта особа пришла ко мне франтихой, а  левая перчатка у нее была рваная. Значит, денег у нее не густо, а пыль в глаза  пустить хочется. Сказала, что ей двадцать лет, а самой двадцать пять.    

— Двадцать четыре! — воскликнула миссис Мак-Лири.    

— Это все равно. Видно было, что ей хочется  замуж, — она корчила из себя барышню. Поэтому я гадала ей на замужество и  на богатого жениха. Я считала, что это для нее самое подходящее.    

— А причем тут трудности, пожилой король и заокеанское  путешествие?    

— Для полноты впечатления, — откровенно призналась  миссис Мейерс. — За гинею надо наговорить с три короба…    

— Достаточно, — сказал судья. — Миссис  Мейерс, такое гаданье — не что иное, как мошенничество. Гадать надо умеючи. В  этом деле существуют разные теории, но имейте в виду, что десятка пик никогда  не означает дороги. Приговариваю вас к пятидесяти фунтам штрафа, на основании  закона против фальсификации продуктов и продажи поддельных товаров. Кроме того,  вас подозревают в шпионаже, в чем, я полагаю, вы не сознаетесь?    

— Как бог свят!… — воскликнула миссис Мейерс, но судья  прервал ее:    

— Хватит, вопрос решен. Поскольку вы иностранка и лицо  без определенных занятий, органы политического надзора, используя  предоставленное им право, высылают вас за пределы страны. Всего хорошего,  миссис Мейерс, благодарю вас, миссис Мак-Лири. И не забудьте, миссис Мейерс,  что такое гаданье бессовестно и цинично.    

— Вот беда, — вздохнула старая дама. — А у  меня только что начала создаваться клиентура…    

Спустя год судья Келли и комиссар Мак-Лири встретились.    

— Отличная погода, — приветливо сказал  судья, — кстати, как поживает миссис Мак-Лири?    

Мак— Лири поморщился.    

— Видите ли, мистер Келлч, — не без смущенья  сказал он, — миссис Мак-Лири… Словом, мы в разводе.    

— Да что вы! — удивился судья. — Такая  красивая молодая женщина!    

— Вот в том-то и дело, — проворчал Мак-Лири — В  нее ни с того ни с сего по уши влюбился один молодой франт… миллионер… торговец  из Мельбурна… Я ее всячески удерживал, но… — Мак-Лири безнадежно махнул  рукой. — Неделю назад они уехали в Австралию.    

 Ясновидец    

     

— Меня не так легко провести, уверяю вас, господин  прокурор, — сказал Яновиц. — Недаром я еврей, а? Но то, что делает  этот человек, выше моего разумения. Тут не только графология, тут бог весть что  такое. Представьте себе, дают ему образец почерка в незапечатанном конверте. Он  даже не поглядит, только сунет пальцы в конверт, пощупает бумагу и при этом  малость скривит рот, словно ему больно. И тут же начинает описывать характер  человека по почерку… Да как описывать, — диву даешься! Все насквозь видит!  Я дал ему в конверте письмо старого Вейнберга, так он все выложил и что у  старика диабет и что он на краю банкротства. Что вы на это скажете?    

— Ничего, — сухо ответил прокурор. — Может,  он знает старого Вейнберга.    

— Но ведь он даже не видел почерка, — живо  возразил Яновиц. — Он уверяет, что у каждого почерка свой флюид, который  вполне отчетливо ощутим. Это, говорит он, такое же физическое явление, как  радиоволны. Господин прокурор, тут нет жульничества: этот самый князь Карадаг  даже денег не берет, он, говорят, из очень старинной бакинской семьи, мне один  русский рассказывал. Да что я буду вас убеждать, приходите лучше сами  поглядеть, сегодня вечером он будет у нас. Обязательно приходите!    

— Послушайте, господин Яновиц, — отвечал  прокурор, — все это очень мило, но иностранцам я верю мало, от силы  наполовину, особенно если источники их существования мне неизвестны. Русским я  верю еще меньше, а этим факирам, и совсем мало. Если же он вдобавок князь, то я  не верю ему ни на грош. Где, вы говорите, он научился этому? Ага, в Персии.  Оставьте меня в покое, господин Яновиц. Восток — это сплошное шарлатанство.    

— Ну, что вы, господин прокурор, — возразил  Яновиц. — Этот молодой человек все объясняет с научной точки зрения.  Никакой магии или потусторонних сил. Говорю вам, чисто научный метод.    

— Тем более это шарлатанство, — изрек  прокурор. — Удивляюсь вам, господин Яновиц. Всю жизнь вы обходились без  «чисто научных методов», а теперь ухватились за них. Ведь будь здесь что-нибудь  серьезное, все это давно было бы известно науке, как вы полагаете?    

— М-да… — промычал Яновиц, слегка поколебленный. —  Но ведь я сам свидетель того, как он раскусил старого Вейнберга. Это было  просто гениально. Знаете что, господин прокурор, приходите все-таки посмотреть.  Если это жульничество, вы сразу увидите, на то вы и специалист. Вас ведь никто  не проведет, а?    

— Да, едва ли, — скромно отозвался  прокурор. — Ладно, я приду, господин Яновиц. Приду только затем, чтобы  раскусить этот ваш феномен. Просто позор, до чего у нас легковерны люди. Но вы  ему не говорите, кто я такой. Вот погодите, я ему покажу один почерк, это будет  необычный случай. Ручаюсь, что я изобличу его в обмане.    

Надобно вам сказать, что прокурору (или, точнее говоря,  старшему государственному прокурору доктору прав господину Клапке) предстояло  на ближайшей сессии суда присяжных выступить обвинителем по делу Гуго Мюллера,  обвиняемого в убийстве с заранее обдуманным намерением. Фабрикант и богач Гуго  Мюллер был обвинен в том, что, застраховав на громадную сумму жизнь своего  младшего брата Отто, утопил его в Доксанском пруду. Подозревали его и в том,  что несколько лет назад он отправил на тот свет свою любовницу, но этого,  разумеется, нельзя было доказать. В общем, это был крупный процесс, и Клапке  хотелось блеснуть на нем. Он работал над делом Мюллера со всей свойственной ему  энергией и проницательностью, стяжавшими ему славу одного из самых грозных  прокуроров. Дело, однако, было не вполне ясное, и прокурор отдал бы что угодно,  хотя бы за одно бесспорное доказательство. Но, для того чтобы отправить Мюллера  на виселицу, обвинителю приходилось больше полагаться на свое красноречие, чем  на материалы следствия. Да будет вам известно, что добиться смертного приговора  для убийцы — дело чести прокурора.    

В тот вечер Яновиц даже немножко волновался, представляя  ясновидца прокурору.    

— Князь Карадаг, — сказал он тихим голосом. —  Доктор Клапка… Пожалуй, можно начинать, не так ли?    

Прокурор испытующе взглянул на этот экзотический экземпляр.  Перед ним стоял худощавый молодой человек в очках, лицом похожий на тибетского  монаха. Пальцы у него были тонкие, воровские. «Авантюрист!» — решил прокурор.    

— Господин Карадаг, — тараторил Яновиц. — Пожалуйте  сюда, к столику. Бутылка минеральной воды там уже приготовлена. Зажгите,  пожалуйста, торшер, а люстру мы погасим, чтобы она вам не мешала. Так. Прошу  потише, господа. Господин про… м— м, господин Клапка принес некое письмо. Если  господин Карадаг будет столь любезен, что…    

Прокурор откашлялся и сел так, чтобы получше видеть  ясновидца.    

— Вот письмо, — сказал он и вынул из кармана  незапечатанный конверт. — Пожалуйста.    

— Благодарю, — глухо сказал ясновидец, взял  конверт и, прикрыв глаза, повертел его в руках. Вдруг он вздрогнул и покачал  головой. — Странно! — пробормотал он и отпил воды, потом сунул свои  тонкие пальцы в конверт и замер. Его смуглое лицо побледнело.    

В комнате стояла такая тишина, что слышен был легкий хрип  Яновица, который страдал одышкой.    

Тонкие губы Карадага дрожали и кривились, словно он держал в  руках раскаленное железо, на лбу выступил пот.    

— Нестерпимо! — пробормотал он, вынул пальцы из  конверта, вытер их платком и с минуту водил ими по скатерти, будто точил их,  как ножи. Потом нервно отпил глоток воды и осторожно взял конверт.    

— В человеке, который это писал, — сухо начал  он, — есть большая внутренняя сила, но… — Карадаг, видимо, искал  слово, — такая, которая подстерегает… Это страшно! — воскликнул он и  выпустил конверт из рук. — Не хотел бы я, чтобы этот человек был моим  врагом.    

— Почему? — не сдержался прокурор. — Он  совершил что-нибудь нехорошее?    

— Не задавайте вопросов, — сказал  ясновидец. — В каждом вопросе кроется ответ. Я знаю лишь, что он способен  на что угодно… на великие и ужасные поступки. У него чудовищная сила воли… и  жажда успеха… богатства… Жизнь ближнего для него не помеха. Нет, он незаурядный  преступник. Тигр ведь тоже не преступник. Тигр — властелин. Этот человек не  способен на подлости… но он уверен, что распоряжается судьбами людей. Когда он  выходит на охоту, люди для него — добыча. Он убивает их.    

— Он стоит по ту сторону добра и зла, —  пробормотал прокурор, явно соглашаясь с ясновидцем.    

— Все это только слова, — ответил тот. —  Никто не стоит по ту сторону добра и зла. У этого человека свой строгий  моральный кодекс. Он никому ничего не должен, он не крадет и не обманывает.  Убить для него все равно, что дать шах и мат на шахматной доске. Такова его  игра, и он честно соблюдает ее правила. — Ясновидец озабоченно наморщил лоб.    

— Не знаю, что это значит, но я вижу большой пруд и на  нем моторную лодку.    

— А дальше что? — затаив дыхание, воскликнул  прокурор.    

— Больше ничего не видно, все расплывается. Как-то  странно расплывается и становится туманным под натиском жестокой и безжалостной  воли человека, приготовившегося схватить добычу. Но в ней нет охотничьей  страсти, есть только доводы рассудка. Абсолютная рассудочность в каждой детали.  Словно решается математическая задача или техническая проблема. Этот человек  никогда ни в чем не раскаивается, он уверен в себе и не боится упреков  собственной совести. Мне кажется, что он на всех смотрит свысока, он очень  высокомерен и самолюбив Ему нравится, что люди его боятся. — Ясновидец  выпил еще глоток воды. — Но вместе с тем он актер. По сути дела он  честолюбец, который любит позировать перед людьми. Ему хотелось бы поразить мир  своими деяниями… Хватит, я устал. Он мне неприятен.    

— Слушайте, Яновиц, — обратился к хозяину  взволнованный прокурор. — Ваш ясновидец в самом деле поразителен. Он нарисовал  точнейший портрет: сильный и безжалостный человек, для которого люди только  добыча; мастер в своей игре; рассудочная натура, которая логически обосновывает  свои поступки и никогда не раскаивается; джентльмен и притом позер. Господин  Яновиц, этот Карадаг разгадал его полностью!    

— Вот видите, — обрадовался польщенный  Яновиц. — Что я вам говорил! Это было письмо от либерецкого Шлифена, а?    

— Что вы! — воскликнул прокурор. — Господин  Яновиц, это письмо одного убийцы.    

— Неужели! — изумился Яновиц. — А я-то думал,  что оно от текстильщика Шлифена. Он, знаете ли, великий разбойник, этот Шлифен.    

— Нет. Это было письмо Гуго Мюллера, этого братоубийцы.  Вы обратили внимание, что ясновидец упомянул о пруде и моторной лодке. С этой  лодки Мюллер бросил в воду своего брата.    

— Быть не может, — изумился Яновиц. — Вот  видите, господин прокурор, какой изумительный талант!    

— Бесспорно, — согласился тот. — Как он  анализировал характер этого Мюллера и мотивы его поступков! Это просто  феноменально! Даже я не сделал бы этого с такой глубиной. А ясновидец только  пощупал письмо, и пожалуйста… Господин Яновиц, здесь что-то есть. Видимо,  человеческий почерк действительно испускает некие флюиды или нечто подобное.    

— Я же вам говорил! — торжествовал Яновиц. —  А кстати, господин прокурор, покажите мне почерк убийцы. Никогда в жизни не  видывал!    

— Охотно, — сказал прокурор и вытащил из  внутреннего кармана тот самый конверт. — Кстати, письмо интересно само по  себе… — добавил он, извлекая листок из конверта, и вдруг изменился в  лице, — вернее… Собственно говоря, господин Яновиц, это письмо-документ из  судебного дела… так что я не могу вам его показать. Прошу прощения…    

Через несколько минут прокурор бежал домой, не замечая даже,  что идет дождь. «Я — осел! — твердил он себе с горечью. — Я — кретин!  И как только могло это со мной случиться?! Идиот! Вместо письма Мюллера  второпях вынуть из дела собственные заметки к обвинительному заключению и  сунуть их в конверт! Обормот! Стало быть, это мой почерк! Покорно благодарю!  Погоди же, мошенник, теперь-то я тебя подстерегу!»    

«А впрочем, — прокурор начал успокаиваться, — он  ведь не сказал ничего очень дурного. Сильная личность, изумительная воля, не  способен к подлостям… Согласен. Строгий моральный кодекс… Очень даже лестно!  Никогда ни в чем не раскаиваюсь… Ну и слава богу, значит, не в чем: я только  выполняю свой долг. Насчет рассудочной натуры тоже правильно. Вот только с  позерством он напутал… Нет, все-таки он шарлатан!»    

Прокурор вдруг остановился. «Ну, ясно! — сказал он  себе. — То, что говорил этот князь, приложимо почти к каждому человеку.  Все это просто общие места. Каждый человек немного позер и честолюбец. Вот и  весь фокус: надо говорить так, чтобы каждый мог узнать самого себя. Именно в  этом все дело», — решил прокурор и, раскрыв зонтик, зашагал домой своей  обычной энергической походкой.    

— Господи, боже мой, — огорчился председатель  суда, снимая судейскую мантию. — Уже семь часов! Ну и затянули опять! Еще  бы, прокурор говорил два часа. Но выиграл процесс! При таких слабых  доказательствах добиться смертного приговора, — это называется успех! Да,  пути присяжных заседателей неисповедимы. А здорово он выступал! —  продолжал председатель, моя руки. — Главное, как он охарактеризовал этого  Мюллера — великолепный психологический портрет. Этакий чудовищный,  нечеловеческий характер, слушаешь и прямо бросает в дрожь. Помните, коллега,  как он сказал: «Это незаурядный преступник. Он не способен на подлости, не  крадет, не обманывает. Но, убивая человека, он спокоен, словно делает на доске  шах и мат. Он убивает не в состоянии аффекта, а холодно, в здравом уме и  твердой памяти, словно решает задачу или техническую проблему…» Превосходно  сказано, коллега! И дальше: «Когда он выходит на охоту, человек для него лишь  добыча…» Сравнение с тигром было, пожалуй, слишком театрально, но присяжным оно  понравилось.    

— Или, например, когда он сказал: «Этот убийца никогда  ни в чем не раскаивается, — подхватил член суда. — Он всегда уверен в  себе и не боится собственной совести…»    

— А взять хотя бы такой психологический штрих, —  продолжал председатель, вытирая полотенцем руки, — что обвиняемый позер,  которому хотелось бы поразить мир…    

— М-да, — согласился член суда, — Клапка —  опасный противник!    

— «Гуго Мюллер виновен» — единогласное решение  двенадцати присяжных. И кто бы мог подумать! — удивлялся председатель  суда. — Все-таки Клапка добился своего. Для нашего прокурора судебный  процесс — все равно что охота или игра в шахматы. Он прямо-таки впивается в  каждое дело… Да, коллега, не хотел бы я иметь его своим врагом.    

— А он любит, чтобы люди его боялись, — вставил  член суда.    

— Да, самонадеянность в нем есть, — почтенный  председатель задумался. — А кроме того, у него изумительная сила воли… и  жажда успеха. Сильный человек, коллега, но… — Председатель суда не нашел  подходящего слова. — Пойдемте-ка ужинать!    

 Тайна почерка    

     

— Рубнер, — сказал редактор, — сходите-ка  поглядите на этого графолога Енсена, сегодня он выступает перед представителями  печати. Говорят, нечто потрясающее. И дайте о нем пятнадцать строк.    

— Ладно, — проворчал Рубнер безразличным тоном  искушенного службиста.    

— Но смотрите, не поддавайтесь на мистификацию, —  наставлял его редактор. — Хорошенько все проверьте, по возможности лично.  Для того я и посылаю такого опытного репортера, как вы…    

— …Таковы, господа, основные принципы научной, точнее  говоря, психометрической графологии, — закончил графолог Енсен свои  теоретические пояснения. — Как видите, вся система построена на чисто  экспериментальных основах. Разумеется, практическое применение этих  эмпирических методов настолько сложно, что я не смогу подробно изложить их в  этой единственной лекции. Поэтому я ограничусь тем, что продемонстрирую вам  анализ двух-трех почерков, не входя в подробные объяснения аналитического  процесса, на это у нас, к сожалению, сегодня нет времени. Прошу, господа, дать  мне какой-нибудь образец почерка.    

Рубнер, уже ожидавший этого момента, тотчас подал  знаменитому графологу исписанный листок. Енсен нацепил свои волшебные очки и  воззрился на почерк.    

— Ага, женская рука, — усмехнулся он. —  Мужской почерк обычно выразительнее и интереснее для анализа, но в конце  концов… — Бормоча что-то себе под нос, графолог внимательно смотрел на  листок. — Гм, гм… — произносил он, покачивая головой.    

Стояла мертвая тишина.    

— Скажите, эта особа -…близкий вам человек? —  спросил вдруг Енсен.    

— Нет, что вы! — решительно возразил Рубнер.    

— Тем лучше, — сказал великий Енсен. — Тогда  слушайте.    

Эта женщина лжива! Таково самое первое впечатление от ее  почерка: ложь, привычка лгать, лживая натура. Впрочем, у нее довольно низкий  духовный уровень, образованному человеку с ней и поговорить не о чем. Ужасная  чувственность, смотрите, какие жирные линии нажима… И страшно неряшлива, в доме  у нее, наверное, черт знает какой беспорядок, да. Таковы основные черты  почерка, как я вам уже объяснял. Они отражают те привычки, свойства,  особенности характера, которые видны сразу и проявляются непроизвольно, так  сказать, механически. Собственно психологический анализ начинается с тех черт и  свойств, которые данная личность прячет или подавляет, боясь предстать без  прикрас перед окружающими. Вот, например, эта женщина, — продолжал Енсен,  приставив палец к носу, — она ни с кем не поделится своими мыслями. Она  примитивна, но эта примитивность, так сказать, с двойным дном: у нее много  мелких интересов, за которыми она прячет подлинные мысли. Эти скрытые помыслы  тоже ужасающе убоги: я сказал бы, что это порочность, подчиненная душевной  лени. Обратим, например, внимание на то, какая отвратительная чувственность в  этом почерке (это же и признаки расточительности) сочетается с низменной  рассудочностью. Эта особа слишком любит свои удобства, чтобы пускаться в  рискованные похождения. Разумеется, если подвертывается удобный случай, она…  впрочем, это не наше дело. Итак, она необычайно ленива и при этом многоречива.  Если она что-нибудь сделает, то говорит потом об этом полдня, так что слушать  опротивеет. Она слишком много занимается своей особой и явно никого не любит.  Однако ради собственного благополучия она вцепится в кого угодно и будет  уверять, что любит его и бог весть как о нем заботится. Она из тех женщин, с  которыми всякий мужчина становится тряпкой просто от скуки, от бесконечной  болтовни, от всей этой низменной чувственности. Обратите внимание, как она  пишет начало слов, в особенности фраз, — вот эти размашистые и мягкие  линии. Ей хочется командовать в доме, и она действительно командует, но не  благодаря своей энергии, а в результате многословия и какой-то деланной  значительности. Самая подлая тирания — это тирания слез. Любопытно, что каждый  размашистый штрих завершается спадом, свидетельствующим о малодушии. У этой  женщины есть какая-то душевная травма, она постоянно чего-то боится, вероятно  разоблачения, которое разрушило бы ее материальное благополучие. Видимо, она  мучительно скрывает что-то… гм… я не знаю что. Возможно, свое прошлое. После  каждого такого невольного спада она собирает силу воли, а вернее силу привычки,  и дописывает слово с тем же самодовольным хвостиком в конце, — она уже  опять прониклась самонадеянностью. Отсюда и первое впечатление лживости,  которое мы уже отмечали. Таким образом, вы видите, господа, что подробный  анализ подтверждает наше первое, общее, несколько интуитивное впечатление. Это  совпадение выводов мы называем методической взаимопроверкой.    

Я уже сказал, что у этой женщины низкий духовный уровень, но  он обусловлен не примитивностью, а дисгармоничностью ее натуры. Весь почерк  проникнут притворством, он как бы старается быть красивее, чем на самом деле,  но только в мелочах. Особа, чей почерк мы исследуем, в мелочах заботится о  порядочности, старательно ставит точки над "и", а в больших делах она  неряшлива, безответственна, аморальна, — полная распущенность. Особенно  обращают на себя внимание черточки над буквами. Почерк имеет обычный наклон  вправо, а черточки она ставит в обратном направлении, что производит странное  впечатление — точно удар ножом в спину… Это говорит о вероломстве, коварстве.  Фигурально выражаясь, эта женщина способна нанести удар в спину. Но она не  сделает этого из-за лени… и потому что у нее слишком вялое воображение.  Полагаю, что этой характеристики достаточно. Есть еще у кого-нибудь образец  почерка поинтереснее?    

Рубнер пришел домой мрачный, как туча.    

— Наконец-то! — сказала жена. — Ты уже ужинал  где-нибудь?    

Рубнер сурово взглянул на нее.    

— Опять начинаешь? — угрожающе проворчал он.    

Жена удивленно подняла брови.    

— Что начинаю, скажи, пожалуйста? Я только спросила,  будешь ли ты ужинать.    

— Ага, ну, конечно! — с отвращением сказал  Рубнер. — Только и можешь говорить, что о жратве. Вот она, низменность  интересов! Как это унизительно — вечно пустые разговоры, грубая чувственность и  скука… — Он вздохнул, безнадежно махнув рукой. — Я знаю, вот так мужчина  становится тряпкой!…    

Жена положила шитье на колени и внимательно посмотрела на  него.    

— Франци, — сказала она озабоченно, — у тебя  неприятности?    

— Ага! — язвительно воскликнул супруг. —  Проявляешь заботу обо мне, не так ли? Не воображай, что ты меня проведешь!  Не-ет, голубушка, в один прекрасный день у человека раскрываются глаза, и он  видит всю лживость, видит, что женщина вцепилась в него единственно ради  материального благополучия… ради низкой чувственности! Бр-р-р, —  содрогнулся он, — какая гнусность!    

Жена Рубнера покачала головой, хотела что-то сказать, но  лишь сжала губы и стала шить быстрее. Воцарилось молчание.    

— Поглядеть только кругом! — прошипел через минуту  Рубнер, мрачно оглядываясь по сторонам. — Неряшливость, беспорядок… Ну,  конечно, в мелочах она сохраняет видимость порядка и благопристойности. Но в  серьезных вещах… Что это тут за тряпка?!    

— Чиню твою рубашку, — с трудом произнесла жена.    

— Чинишь рубашку? — саркастически усмехнулся  Рубнер. — Ну, конечно, она чинит рубашку, и весь мир должен знать об этом!  Полдня будет говорить и том, что она чинит рубашки! Сколько разговоров и  саморекламы! И ты думаешь, что можешь командовать мною? Пора положить этому  конец!    

— Франци! — изумленно воскликнула жена. — Я  обидела тебя чем-нибудь?    

— Откуда я знаю, — накинулся на нее Рубнер. —  Я не знаю, что ты натворила, о чем думаешь и что замышляешь. Вообще мне ничего  о тебе не известно, потому что ты чертовски ловко все скрываешь. Я даже не  знаю, каково твое прошлое!    

— Позволь! — вспыхнула госпожа Рубнерова. —  Это уже переходит всякие границы! Если ты скажешь еще хоть… — Усилием воли она  сдержалась. — Милый, — сказала она в испуге, — да что с тобой  случилось?    

— Ага! — восторжествовал Рубнер. — Вот оно!  Чего это ты так испугалась? Ясно, боишься разоблачения, которое грозит твоему  мещанскому благополучию? Не так ли? Знаю, знаю! Ты ведь, при всей твоей лени,  не упускаешь случая затеять одну— другую интрижку, а?    

Жена просто окаменела от обиды.    

— Франци, — произнесла она, глотая слезы. —  Если ты имеешь что-то против меня, скажи лучше прямо. Умоляю!    

— О, ровно ничего! — провозгласил Рубнер с  уничтожающей иронией. — В чем я мог бы тебя упрекнуть? Это ведь  совершенные пустяки, если жена распущена, аморальна, лжива, непорядочна,  вульгарна, ленива, расточительна и ужасающе чувственна… Да к тому же с таким  низким духовным уровнем, что…    

Жена всхлипнула и встала, уронив шитье на пол.    

     

— Прекрати! — с презрением крикнул Рубнер. —  Самая подлая тирания — это тирания слез!    

Но жена уже не слышала этого: сдерживая рыдания, она убежала  в спальню.    

Рубнер трагически расхохотался и сунул голову в дверь.    

— Всадить человеку нож в спину — ты вполне  способна, — воскликнул он. — Но и для этого ты слишком ленива!    

Вечером Рубнер зашел в свой излюбленный ресторанчик.    

— Как раз читаю вашу газету, — приветствовал его  знакомец Плечка, глядя через очки. — Расхваливают графолога Енсена. В  самом деле, это крупный успех, а, господин журналист?    

— И какой! — ответствовал Рубнер. — Господин  Янчик, подайте-ка мне бифштекс, только не жесткий… Да, скажу я вам, этот Енсен  просто чудо. Я видел его вчера. Почерк он анализирует абсолютно научно.    

— Значит, это жульничество, — заметил Плечка. —  Сударь, я верю чему угодно, только не науке. Как с этими витаминами, пока их не  было, человек знал, что он ест. А теперь не знает. Теперь в этом бифштексе есть  неизвестные «жизненные факторы». Плевать мне на них! — недовольно  воскликнул Плечка.    

— Графология — совсем другое дело, — возразил  Рубнер. — Долго рассказывать, что такое психометрия, автоматизм, первичные  и вторичные признаки и всякое такое. Но я вам скажу, что этот графолог читает  по почерку, как по книге. Так распишет характер человека, что вы буквально  видите его перед собой. Расскажет вам, кто он такой, какое у него прошлое, о  чем он думает, что скрывает, ну, словом, все! Я сам слышал, господин Плечка!    

— Рассказывайте! — скептически пробурчал  собеседник.    

— Я вам приведу один пример, — начал Рубнер. —  Один человек — не буду называть его фамилию, ее все хорошо знают — дал этому  Енсену почерк своей жены. Енсен только взглянул и сразу говорит: «Это женщина  насквозь лживая, неряшливая, ужасающе чувственная и поверхностная, ленивая,  расточительная, болтливая. Дома она командует, прошлое у нее темное, да еще  хочет убить своего мужа». Представляете себе, этот человек побледнел как  смерть, потому что все это была чистая правда. Вы только подумайте, он жил с  ней счастливо двадцать лет и решительно ничего не замечал! За двадцать лет  брака он не увидел в своей жене и десятой доли того, что Енсен обнаружил с  первого взгляда! Здорово, а? Это должно убедить и вас!    

— Удивляюсь, — сказал Плечка, — что же за  шляпа этот муж, если он за двадцать лет ничего не заметил.    

— Не говорите! — поспешно возразил Рубнер. —  Эта женщина так ловко притворялась, что муж с ней был вполне счастлив…  Счастливый человек слеп. Кроме того, знаете ли, он не владел точным научным  методом. Вот, к примеру, вы видите невооруженным глазом белый цвет, а при  научном анализе он распадается на несколько цветов. Личный опыт, друг мой,  ничего не значит, современный человек верит только в научное исследование. И  потому не удивляйтесь, что этот муж и понятия не имел, какая стерва его жена —  просто он не подходил к ней с научных позиций, вот и все.    

— А теперь, наверное, он с ней развелся? —  вмешался в разговор ресторатор Янчик.    

— Не знаю, — небрежно ответил Рубнер. — Такие  пустяки меня не интересуют. Мне важно одно: как по почерку можно узнать то,  чего иначе никак не узнаешь. Представьте себе, что вы знакомы с человеком много  лет, всегда считали его порядочным и честным, и вдруг, хлоп, по его почерку  узнаете, что он вор или закоренелый негодяй. Да, друзья мои, внешности нельзя  верить. Голько научный анализ покажет, что скрыто в человеке!    

— Ну и ну! — удивлялся подавленный Плечка. —  Выходит, что и письма-то писать рискованно.    

— Вот именно, — подтвердил Рубнер. —  Представьте себе, какое значение графология получает для криминалистики. Вора  можно будет посадить раньше, чем он украдет что-нибудь: допустим в его почерке  нашлись «вторичные воровские штрихи», — ну и хвать его в кутузку. У  графологии огромное будущее! Это настоящая наука, в этом не может быть никакого  сомнения.    

Рубнер взглянул на часы.    

— Гм, десять часов. Мне пора домой.    

— Что сегодня так рано? — осведомился Плечка.    

— Да, видите ли, — мягко сказал Рубнер, —  чтобы жена не ворчала, что я все время оставляю ее одну.    

 Бесспорное  доказательство    

     

— Видишь ли. Тоник, — сказал следователь Матес  своему лучшему другу. — Это дело опыта — я лично не верю никаким  оправданиям, никакому алиби, никаким словам; не верю ни обвиняемому, ни  свидетелям. Человек лжет, сам того не желая. Например, свидетель клянется, что  не питает никакой вражды к обвиняемому, и сам при этом не понимает, что где-то,  в глубине души ненавидит его из скрытой зависти или из ревности. А уж показания  обвиняемого всегда заранее продуманы и подстроены. Свидетель же в своих  показаниях может исходить из сознательного или неосознанного стремления выручить  или утопить обвиняемого. Я всех их знаю, голубчик; человек — существо лживое.    

Чему же я верю? Случайностям, Тоник! Этаким непроизвольным,  безотчетным, я бы сказал импульсивным побуждениям, поступкам или высказываниям,  которые бывают свойственны всякому. Все можно изобразить и фальсифицировать,  всюду царит притворство или умысел, только не в случайностях, их видно сразу. У  меня такой метод: я сижу и даю человеку выболтать все, что он заранее придумал,  делаю вид, что верю ему, даже помогаю выговориться и жду, когда у него сорвется  случайное, невольное словечко. Для этого надо быть психологом. Иные следователи  стараются запутать обвиняемого, то и дело прерывают его, сбивают с толку, так  что человек наконец сознается и в том, что он убил императрицу Елизавету. А я  ищу полной ясности, хочу действовать наверняка. Вот почему я сижу и терпеливо  выжидаю, пока среди упорного вранья и уверток, которые на юридическом языке  называются показаниями, случайно мелькнет частица правды. Понимаешь ли, чистая  правда в нашей юдоли слез открывается только по недосмотру, когда человек  проговорится или сорвется.    

Послушай, Тоник, у меня нет от тебя секретов, мы ведь друзья  детства. Помнишь, как тебя выпороли, когда я разбил окно?… Никому бы я этого не  сказал, а тебе откроюсь… Иной раз и мне хочется излиться. Я тебе расскажу, как  этот мой метод оправдал себя в… в моей личной жизни, точнее говоря, в  супружестве. А ты потом скажи мне, что я олух и хам, что так мне и надо!    

Видишь ли… в общем, я подозревал свою жену Мартичку, словом,  ревновал ее, как безумный. Мне почему-то взбрело в голову, что у нее роман с  этим… с молодым… ну, назовем его Артуром. Ты его, кажется, даже не знаешь.  Погоди, я ведь не какой-нибудь мавр: знай я, что она его любит, я бы сказал:  «Мартичка, давай разойдемся». Но вся беда была в том, что все ограничивалось  одними сомнениями. Ты и не представляешь себе, что это за мука! Тяжелый был  год! Знаешь ведь, какие глупости выкидывает ревнивый муж: выслеживает,  подстерегает, допытывается у прислуги, устраивает сцены… Да еще учти, что я —  следователь по профессии. Говорю тебе, моя семейная жизнь за последний год была  сплошным перекрестным допросом, с утра и до поздней ночи.    

Подследственная… я хочу сказать Мартичка, держалась  превосходно. Она и плакала, и обиженно молчала, и подробно отчитывалась передо  мной, где была и что делала в течение всего дня, а я все ждал, когда же она  проговорится и выдаст себя. Сам понимаешь, лгала она часто, я хочу сказать, что  лгала по привычке, как обычно все женщины. Женщина ведь не скажет тебе прямо,  что провела два часа у модистки, она придумает, что ходила к зубному врачу или  была на могиле покойной матушки. Чем больше я терзал ее ревностью — а ревнивый  мужчина хуже бешеного пса, Тоник! — чем больше придирался, тем меньше у  меня было уверенности в моих догадках. Десятки раз я перетолковывал и обдумывал  каждое ее слово и отговорку, но не находил ничего, кроме обычных полуправд, из  которых складываются нормальные человеческие отношения, а супружеские в  особенности. Я знаю, как худо приходилось мне, но когда подумаю, что довелось  вынести бедной Мартичке, то хочется надавать самому себе пощечин. Этим летом  Мартичка поехала на курорт, во Франтишковы Лазни. У нее были какие-то женские  недомогания, в общем выглядела она плохо. Я, конечно, устроил там за ней  слежку, нанял одного мерзкого типа, который больше шлялся по кабакам.  Удивительно, какой нездоровой и гнилой становится вся жизнь, едва лишь что-то  одно в ней оказывается не совсем в порядке. Запачкаешься в одном месте, и весь  ты уже нечистый… В письмах Мартички ко мне чувствовалась какая-то неуверенность  и запуганность, словно она не знала, что писать. А я, конечно, копался в этих  письмах и все искал чего-то между строк. И вот однажды получаю от нее письмо,  на конверте адрес: «Франтишеку Матесу, следователю» и так далее. Вскрываю  письмо, вынимаю листок и вижу обращение: «Дорогой Артур!»…    

У меня и руки опустились. Вот оно, наконец! Так это и  бывает: человек напишет несколько писем и перепутает конверты. Дурацкая  случайность, а, Мартичка? Знаешь, мне даже стало жаль жену, что она так  попалась.    

Представь себе, Тоник, моим первым побуждением было вернуть  Мартичке письмо, предназначенное… этому Артуру. При любых других  обстоятельствах я так бы и поступил, но ревность — это гнусная и грязная  страсть. Дружище, я прочитал это письмо и покажу тебе его, потому что с тех пор  не расстаюсь с ним. Вот слушай:    

"Милый Арту р !     

Не сердитесь, что я вам долго не отвечала, но я все  тревожилась о Франци (это я, понимаешь?), по-моему что от него долго не было  писем. Я знаю, что он очень занят, но когда долго не получаешь весточки от  мужа, то ходишь словно сама не своя. Вы, Артур, этого не понимаете. В следующем  месяце Франци приедет сюда, приехали бы и вы тоже! Он мне писал, что сейчас  расследует какое-то очень интересное дело, но не сообщил подробностей. Я думаю,  что это преступление Гуго Мюллера. Меня оно очень интересует. Очень жаль, что  вы с Франци теперь не встречаетесь, но это только потому, что у него много  работы. Будь у вас прежние отношения, вы могли бы иногда вытащить его в  компанию или на автомобильную прогулку. Вы всегда были так внимательны к нам,  вот и теперь не забываете, хотя, к сожалению, знакомство разладилось. Франци  стал какой-то нервный и странный.     

Вы даже не написали мне, как поживает ваша девушка. Франци  жалуется, что в Праге жарища. Надо бы ему приехать сюда отдохнуть, а он  наверняка день и ночь сидит на службе. А когда вы поедете к морю? Надеюсь, ваша  девушка поедет с вами? Вы и не представляете себе, как для нас, женщин, трудна  разлука с любимым человеком.     

Дружески вас приветствую,     

Марта Матесова".     

Что скажешь, а, Тоник? Конечно, письмо не очень-то умное,  просто даже мало интересное и написало безо всякого блеска. Но, друг мой, какой  свет оно бросило на Мартичку и ее отношение к этому бедняге Артуру. Я никогда  бы не поверил, если бы это говорила она сама. Но в руках у меня было такое  непроизвольное, такое бесспорное доказательство. Вот, видишь, подлинная и  бесспорная правда открывается только случайно! Мне хотелось плакать от радости…  и от стыда за свою глупую ревность!    

Что я сделал потом? Связал шпагатом все документы по делу  Гуго Мюллера, запер их в письменный стол и через день был во Франтишковых  Лазнях. Мартичка, увидев меня, зарделась и смутилась, как девочка; вид у нее  был такой, словно она бог весть что натворила. Я — ни гугу.    

— Франци, — спросила она немного погодя, — ты  получил мое письмо?    

— Какое письмо? — удивился я. — Ты мне пишешь  чертовски редко.    

Мартичка оторопело уставилась на меня и с облегчением  вздохнула.    

— Наверное, я забыла его послать, — сказала она и,  порывшись в сумочке, извлекла слегка помятый листок, начинавшийся словами  «Милый Франци!» Я мысленно улыбнулся: видимо, Артур уже вернул ей это письмо.    

Больше на эту тему не было сказано ни слова. Я, разумеется,  стал рассказывать Мартичке о Гуго Мюллере, который ее так интересовал. Она,  наверное, и поныне уверена, что я так и не получил от нее никакого письма.    

Вот и все. С тех пор мы живем мирно. Не идиот ли я был,  скажи, пожалуйста, что так дико ревновал жену? Теперь я, конечно, стараюсь  вознаградить ее. Только после того письма я понял, как она заботится обо мне,  бедняжка. Ну, вот, я и рассказал тебе все. Знаешь, собственной глупости человек  стыдится даже больше, чем греха.    

А весь этот случай — классический пример того, каким бесспорным  доказательством является полнейшая и неожиданная случайность.    

Приблизительно в это же время молодой человек, именуемый  Артуром, сказал Мартичке:    

— Ну как, девочка, помогло то письмо?    

— Какое, мой дорогой?    

— То, что ты послала мужу как бы по рассеянности.    

— Помогло, — сказала Марта и задумалась. —  Знаешь, мой мальчик, мне даже стыдно, что теперь Франци так беспредельно верит  мне. С тех пор он со мной так добр. А то письмо он все еще носит на  груди. — Марта вздрогнула. — Вообще говоря… это ужасно, что я его так  обманываю, а?    

Но Артур был другого мнения. По крайней мере он сказал, что  все это вовсе не так ужасно.    

 Эксперимент профессора  Роусса    

     

Среди присутствующих были: министры внутренних дел и  юстиции, начальник полиции, несколько депутатов парламента и высших чиновников,  видные юристы и ученые и, разумеется, представители печати — без них ведь дело  никогда не обойдется.    

— Джентльмены! — начал профессор Гарвардского  университета Роусс, знаменитый американец чешского происхождения. —  Эксперимент, который я вам… э-э… буду показать, основан на исследованиях ряда  моих ученых коллег и предшественников. Таким образом, indeed [право же  (англ.) ], мой эксперимент не является каким-нибудь откровением Это… э-э…  really… как говорится, новинка с бородой, — профессор просиял, вспомнив,  как звучит по-чешски это сравнение — Я, собственно, разработал лишь метод  практического применения некоторых теоретических открытий. Прошу присутствующих  криминалистов судить о моих experiences с точки зрения их практических критериев.  Well.    

Итак, мой метод заключается в следующем: я произношу слово,  a вы должны тотчас же произнести другое слово, которое вам придет в этот момент  в голову, даже если это будет чепуха, nonsens, вздор. В итоге я, на основании  ваших слов, расскажу вам, что у вас на уме, о чем вы думаете и что скрываете.  Понимаете? Я опускаю теоретические объяснения и не буду говорить вам об  ассоциативном мышлении, заторможенных рефлексах, внушении и прочем. Я буду  сказать кратко: при опыте вы должны полностью выключить волю и рассудок. Это  даст простор подсознательным ассоциациям, и благодаря им я смогу проникнуть в…  э-э… Well, what's on the bottom of your mind…    

— В глубины вашего сознания, — подсказал кто-то.    

— Вот именно! — удовлетворенно подтвердил  Роусс. — Вы должны automatically произносить все, что вам приходит в  данный момент в голову без всякий control. Моей задачей будет анализировать  ваши представления. That's all. Свой опыт я проделаю сначала на уголовном  случае… э-э… на одном преступнике, а потом на ком-нибудь из присутствующих.  Well, начальник полиции сейчас охарактеризует нам доставленного сюда  преступника. Прошу вас, господин начальник.    

Начальник полиции встал.    

— Господа, человек, которого вы сейчас увидите, —  слесарь Ченек Суханек, владелец дома в Забеглице. Он уже неделю находится под  арестом по подозрению в убийстве шофера такси Иозефа Чепелки, бесследно  исчезнувшего две недели назад Основания для подозрения следующие: машина  исчезнувшею Чепелки найдена в сарае арестованного Суханека. На рулевом колесе и  под сидением шофера — следы человеческой крови. Арестованный упорно запирается,  заявляя, что купил авто у Чепелки за шесть тысяч, так как хотел стать шофером  такси. Установлено: исчезнувший Чепелка действительно говорил, что думает  бросить свое ремесло, продать машину и наняться куда-нибудь шофером. Однако его  до сих пор нигде не нашли. Поскольку больше никаких данных нет, арестованный  Суханек должен быть передан в подследственную тюрьму в Панкраце… Но я получил  разрешение, чтобы наш прославленный соотечественник профессор Ч.Д. Роусс  произвел над ним свой эксперимент. Итак, если господин профессор пожелает…    

— Well! — сказал профессор, усердно делавший  пометки в блокноте. — Пожалуйста, пустите его идти сюда.    

По знаку начальника полиции полицейский ввел Ченека Суханека,  мрачного субъекта, на лице которого было написано:    

«Подите вы все к…, меня голыми руками не возьмешь». Видно  было, что Суханек твердо решил стоять на своем.    

— Подойдите, — строго сказал профессор Ч.Д.  Роусс. — Я не буду вас допрашивать. Я только буду произносить слова, а вы  должны в ответ говорить первое слово, которое вам придет в голову. Понятно?  Итак, внимание! Стакан.    

— Дерьмо! — злорадно произнес Суханек.    

— Слушайте, Суханек! — быстро вмешался начальник  полиции. — Если вы не будете отвечать как следует, я велю отвести вас на  допрос, и вы пробудете там всю ночь. Понятно? Заметьте это себе. Ну, начнем  сначала.    

— Стакан, — повторил профессор Роусс.    

— Пиво, — проворчал Суханек.    

— Вот это другое дело, — сказала  знаменитость. — Теперь правильно.    

Суханек подозрительно покосился на него. Не ловушка ли вся  эта затея?    

— Улица, — продолжал профессор.    

— Телеги, — нехотя отозвался Суханек.    

— Надо побыстрей. Домик.    

— Поле.    

— Токарный станок.    

— Латунь.    

— Очень хорошо.    

Суханек, видимо, уже ничего не имел против такой игры.    

— Мамаша.    

— Тетка.    

— Собака.    

— Будка.    

— Солдат.    

— Артиллерист.    

Перекличка становилась все быстрее. Суханека это забавляло.  Похоже на игру в карты, и о чем только не вспомнишь!    

— Дорога, — бросил ему Ч.Д. Роусс в стремительном  темпе.    

— Шоссе.    

— Прага.    

— Бероун.    

— Спрятать.    

— Зарыть.    

— Чистка.    

— Пятна.    

— Тряпка.    

— Мешок.    

— Лопата.    

— Сад.    

— Яма.    

— Забор.    

— Труп!    

Молчание.    

— Труп! — настойчиво повторил профессор. — Вы  зарыли его под забором. Так?    

— Ничего подобного я не говорил! — воскликнул  Суханек.    

— Вы зарыли его под забором у себя в саду, —  решительно повторил Роусс. — Вы убили Чепелку по дороге в Бероун и вытерли  кровь в машине мешком. Все ясно.    

— Неправда! — кричал Суханек. — Я купил такси  у Чепелки. Я не позволю взять себя на пушку!    

— Помолчите! — сказал Роусс. — Прошу послать  полисменов на поиски трупа. А остальное уже не мое дело. Уведите этого  человека. Обратите внимание, джентльмены: весь опыт занял семнадцать минут. Это  очень быстро, потому что казус пустяковый. Обычно требуется около часа. Теперь  попрошу ко мне кого-нибудь из присутствующих. Я повторю опыт. Он продлится  довольно долго. Я ведь не знаю его secret, как это назвать?    

— Тайну, — подсказал кто-то из аудитории.    

— Тайну! — обрадовался наш выдающийся  соотечественник. — Я знаю, это одно и то же. Опыт займет у нас много  времени, прежде чем испытуемый раскроет нам свой характер, прошлое и самые  сокровенные ideas…    

— Мысли! — подсказали из публики.    

— Well. Итак, прошу, господа, кто хочет подвергнуться  опыту?    

Наступила пауза. Кто-то хихикнул, но никто не шевелился.    

— Прошу, — повторил профессор Роусс. — Ведь  это не больно.    

— Идите, коллега, — шепнул министр внутренних дел  министру юстиции.    

— Иди ты как представитель нашей партии, —  подталкивали друг друга депутаты.    

— Вы — директор департамента, вы и должны пойти, —  понукал чиновник своего коллегу из другого министерства.    

Возникала атмосфера неловкости: никто из присутствующих не  вставал.    

— Прошу вас, джентльмены, — в третий раз повторил  американский ученый. — Надеюсь, вы не боитесь, чтобы были открыты ваши  сокровенные мысли?    

Министр внутренних дел обернулся к задним рядам и прошипел:    

— Ну, идите же кто-нибудь.    

В глубине аудитории кто-то скромно кашлянул и встал. Это был  тощий, пожилой субъект с ходившим от волнения кадыком.    

— Я… г-м-м… — застенчиво сказал он, — если никто…  то я, пожалуй, разрешу себе…    

— Подойдите! — перебил его американец. —  Садитесь здесь. Говорите первое, что вам придет в голову. Задумываться и  размышлять нельзя, говорите mechanically, бессознательно. Поняли?    

— Да-с, — поспешно ответил испытуемый, видимо  смущенный вниманием такой высокопоставленной аудитории. Затем он откашлялся и  испуганно замигал, как гимназист, держащий экзамен на аттестат зрелости.    

— Дуб, — бросил профессор.    

— Могучий, — прошептал испытуемый.    

— Как? — переспросил профессор, словно не поняв.    

— Лесной великан, — стыдливо пояснил человек.    

— Ага, так. Улица.    

— Улица… Улица в торжественном убранстве.    

— Что вы имеете в виду?    

— Какое-нибудь празднество. Или погребение.    

— А! Ну, так надо было просто сказать «празднество». По  возможности одно слово.    

— Пожалуйста…    

— Итак. Торговля.    

— Процветающая. Кризис нашей коммерции. Торговцы  славой.    

— Гм… Учреждение.    

— Какое, разрешите узнать?    

— Не все ли равно! Говорите какое-нибудь слово. Быстро!    

— Если бы вы изволили сказать «учреждения»…    

— Well, учреждения.    

— Соответствующие! — радостно воскликнул человек.    

— Молот.    

— … и клещи. Вытягивать ответ клещами. Голова  несчастного была размозжена клещами.    

— Curious [Любопытно ], — проворчал  ученый. — Кровь!    

— Алый, как кровь. Невинно пролитая кровь. История,  написанная кровью.    

— Огонь!    

— Огнем и мечом. Отважный пожарник. Пламенная речь.  Mene tekel. [Mene tekel — точнее, «Mane tekel fares». — Согласно  библейскому преданию, таинственная огненная надпись, предвещавшая гибель  жестокого царя Вавилонии Валтасара и его династии. В переносном смысле —  предсказание несчастия и возмездия. ]    

— Странный случай, — озадаченно сказал  профессор. — Повторим еще раз. Слушайте, вы должны реагировать лишь на  самое первое впечатление. Говорите то, что automatically произносят ваши губы,  когда вы слышите мои слова. Go on. Рука.    

— Братская рука помощи. Рука, держащая знамя. Крепко  сжатый кулак. Не чист на руку. Дать по рукам.    

— Глаза.    

— Завязанные глаза Фемиды. Бревно в глазу. Открыть  глаза на истину. Очевидец. Пускать пыль в глаза. Невинный взгляд дитяти.  Хранить как зеницу ока.    

— Не так много. Пиво.    

— Настоящее пльзеньское. Дурман алкоголя.    

— Музыка.    

— Музыка будущего. Заслуженный ансамбль. Мы — народ  музыкантов. Манящие звуки. Концерт держав. Мирная свирель. Боевые фанфары.  Национальный гимн.    

— Бутылка.    

— С серной кислотой. Несчастная любовь. В ужасных  мучениях скончалась на больничной койке.    

— Яд.    

— Напоенный ядом и желчью. Отравление колодца.    

Профессор Роусс почесал затылок.    

— Never heard that [Никогда не встречал ничего  подобного… ]… Прошу вас повторить. Обращаю ваше внимание, джентльмены, на  то, что всегда надо начинать с самых plain [простых ], заурядных  понятий, чтобы выяснить интересы испытуемого, его profession, занятие. Так,  дальше. Счет.    

— Баланс истории. Свести с врагами счеты. Поживиться на  чужой счет.    

— Гм… Бумага.    

— Бумага краснела от стыда, — обрадовался  испытуемый. — Ценные бумаги. Бумага все стерпит.    

— Bless you [Благодарю вас ], — кисло  сказал профессор. — Камень.    

— Побить камнями. Надгробный камень. Вечная  память, — резво заговорил испытуемый. — Ave, anima pia [Привет  тебе, благочестивая душа (лат.) ].    

— Повозка.    

— Триумфальная колесница. Колесница Джаггернаута [Колесница  Джаггернаута. — Джаггернаут (Джанатха) — одно из воплощений индийского  бога Вишну. Во время религиозных празднеств его изображение жрецы вывозили на  громадной шестнадцатиколесной колеснице ]. Карета скорой помощи.  Разукрашенный грузовик с мимической труппой.    

— Ага! — воскликнул ученый. — That's it! [Вот  оно что! ] Горизонт!    

— Пасмурный, — с видимым удовольствием откликнулся  испытуемый. — Тучи на нашем политическом горизонте. Узкий кругозор.  Открывать новые горизонты.    

— Оружие.    

— Отравленное оружие. Вооруженный до зубов. С  развевающимися знаменами. Нанести удар в спину. Вероломное нападение, —  радостно бубнил испытуемый. — Пыл битвы. Избирательная борьба.    

— Стихия.    

— Разбушевавшаяся. Стихийный отпор. Злокозненная  стихия. В своей стихии.    

— Довольно! — остановил его профессор. — Вы  журналист, а?    

— Совершенно верно, — учтиво отозвался испытуемый. —  Я репортер Вашатко. Тридцать лет работаю в газете.    

— Благодарю, — сухо поклонился наш знаменитый  американский соотечественник. — Finished, gentlemen. [Заканчиваю на  этом, джентльмены ] Анализом представлений этого человека мы бы установили,  что… м-м, что он журналист. Я думаю, нет смысла продолжать. It would only waist our time. So sorry, gentlemen! [Не  будем зря тратить время. Простите, джентльмены ! ]    

— Смотрите-ка! — воскликнул вечером репортер  Вашатко, просматривая редакционную почту. — Полиция сообщает, что труп  Чепелки найден. Зарыт под забором в саду у Суханека и обернут в окровавленный  мешок! Этот Роусс — молодчина! Вы бы не поверили, коллега: я и не заикался о  газете, а он угадал, что я журналист. «Господа, говорит, перед вами выдающийся,  заслуженный репортер…» Я написал в отчете о его выступлении: «В кругах  специалистов выводы нашего прославленного соотечественника получили высокую  оценку». Постойте, это надо подправить. Скажем так: «В кругах специалистов  интересные выводы нашего прославленного соотечественника получили заслуженно  высокую оценку». Вот теперь хорошо!    

 Пропавшее письмо    

     

— Боженка, — сказал министр своей супруге,  накладывая себе обильную порцию салата. — Сегодня днем я получил письмо,  которое тебя заинтересует… Придется представить его на рассмотрение кабинета.  Если оно станет достоянием гласности, одна политическая партия сядет в изрядную  лужу. Да вот, ты прочти сама, — министр пошарил сперва в одном, потом в  другом внутреннем кармане. — Постой, куда же я его… — пробормотал он,  снова ощупывая левый карман на груди, потом положил вилку и стал рыться во всех  остальных.    

Внимательный наблюдатель заметил бы при этом, что у  министров такое же несчетное количество карманов во всех частях костюма, как и  у простых смертных. Там лежат ключи, карандаши, блокноты, вечерняя газета,  портмоне, служебные бумаги, часы, зубочистка, нож, расческа, старые письма,  носовой платок, спички, использованные билеты в кино, вечное перо и многие  другие предметы повседневного обихода. Наблюдатель убедился бы в том, что и  министр, ощупывая карманы, бормочет: «И куда ж я его дел?!», «Ах я  безголовый!», «Погоди-ка…» — в общем, те же фразы, что произносит в таких  случаях любой другой обыкновенный смертный. Но супруга министра не уделила  должного внимания этой процедуре, а сказала, как всякая жена:    

— Да ты ешь, а то остынет.    

— Ладно, — сказал министр, рассовывая обратно  содержимое карманов. — Видимо, я оставил письмо на столе, в кабинете. Я  его там читал. Представь себе… — начал он бодро, тыкая вилкой в жаркое. —  Представь себе, кто-то прислал мне оригинал письма от… Одну минуточку, — с  беспокойством прервал он сам себя и встал. — Все-таки я загляну в кабинет.  Должно быть, я оставил его на столе.    

И он исчез. Когда он не вернулся и через десять минут,  супруга пошла в кабинет. Министр сидел посреди комнаты на полу и рылся в  бумагах и письмах, которые смахнул с письменного стола.    

— Разогреть тебе ужин? — несколько сурово  осведомилась супруга.    

— Сейчас, сейчас… — рассеянно пробормотал  министр. — Скорее всего, я засунул его в бумаги. Странно, что оно никак не  находится. Это нелепо, ведь оно где-то тут…    

— Поешь, а потом ищи, — посоветовала жена.    

— Сейчас, сейчас! — раздраженно отозвался  министр. — Вот только найду. Этакий желтый конверт… Ах, какой я  безголовый! — И он снова принялся рыться в бумагах. — Я читал это  письмо здесь, у стола, и не выходил из кабинета, пока меня не позвали ужинать…  Куда же оно могло деться?    

— Я пришлю тебе ужин сюда, — решила жена и  оставила министра на полу, среди бумаг. В доме воцарилась тишина, только за  окном шумели деревья и падали звезды. В полночь Божена стала зевать и пошла на  цыпочках заглянуть в кабинет.    

Министр, без пиджака, потный и взлохмаченный, стоял посреди  кабинета, где все было перевернуто вверх дном: пол завален бумагами, мебель  отодвинута от стен, ковры брошены в угол. На письменном столе стоял нетронутый  ужин.    

— О господи, что ты делаешь? — ужаснулась  министерша.    

— Ах, отстань, пожалуйста! — рассердился  супруг. — Что ты пристаешь ко мне каждые пять минут? — Впрочем, он  тут же сообразил, что не прав, и произнес уже спокойнее: — Искать надо  систематически, понимаешь? Осмотреть участок за участком. Где-то оно должно  все-таки быть, ведь сюда никто не входил, кроме меня. Если бы не такая чертова  уйма всяких бумаг!    

— Хочешь, я тебе помогу? — сочувственно предложила  супруга.    

— Нет, нет, ты только наделаешь у меня  беспорядок! — замахал руками министр, стоя среди ужаснейшего хаоса. —  Иди спать, я сейчас…    

В три часа утра министр, тяжело вздыхая, пошел спать.    

— Быть не может, — бормотал он. — Письмо в  желтом конверте пришло с пятичасовой почтой. Я читал его здесь, сидя за столом,  где работал до восьми. В восемь я пошел ужинать и уже минут через пять побежал  искать письмо. За эти пять минут никто не мог…    

Тут министр вскочил с постели и устремился в кабинет. Ну,  конечно, окна открыты! Но ведь кабинет во втором этаже и к тому же окна выходят  на улицу… Нет, в окно никто не мог влезть! Но все-таки надо будет утром  проверить и такую гипотезу.    

Министр снова уложил свои телеса в постель. Ему вдруг вспомнилось,  как он однажды где-то читал, что письмо всего незаметнее, если оно лежит прямо  перед носом. «Черт подери, как же я не подумал об этом!» Он снова побежал в  кабинет поглядеть, что именно там лежит под носом, но обнаружил лишь кучи  бумаг, раскрытые ящики письменного стола и весь безнадежный развал, оставшийся  после долгих поисков. Чертыхаясь и вздыхая, министр вернулся на свое ложе, но  уснуть не смог.    

Так он дотерпел до шести утра, а в шесть уже кричал в  телефон, требуя, чтобы разбудили министра внутренних дел «по неотложному делу,  понимаете, почтенный?» Наконец его соединили с министром, и он взволнованно  заговорил:    

— Алло, коллега, пожалуйста, немедля пошлите ко мне  трех или четырех ваших способнейших людей… ну да, сыщиков… и, разумеется,  надежнейших. У меня пропал важный документ… Да, коллега, видите ли, совершенно  непостижимый случай… Да, буду их ждать… Что, ничего не трогать, оставить все,  как есть?… Вы считаете, что так нужно?… Ладно… Украден?… Не знаю. Конечно, все  это строго конфиденциально, никому ни слова!… Благодарю вас и извините, что…  Всего хорошего, коллега!    

В восемь часов утра в дом министра прибыло целых семеро  субъектов в котелках. Это и были «способнейшие и надежнейшие люди».    

— Так вот, поглядите, господа, — сказал он, вводя  надежнейшую семерку в свой кабинет, — здесь, в этой комнате, я вчера  оставил некий… э-э… весьма важный документ… м-м… в желтом конверте… адрес  написан фиолетовыми чернилами…    

Один из способнейших понимающе присвистнул и сказал с  восхищением знатока:    

— Ишь чего он тут натворил! Ах, бродяга!    

— Кто бродяга? — смутился министр.    

— Этот вор, — ответил сыщик, критически оглядывая  хаос в кабинете.    

Министр слегка покраснел.    

— Это… м-м… это, собственно, я сам немного разбросал  бумаги, когда искал документ. Дело в том, господа, что… э-э… в общем, не  исключено, что я куда-нибудь засунул или потерял этот документ. Точнее говоря,  ему негде быть, кроме как в этой комнате. Я полагаю… я даже прямо утверждаю,  что надо систематически обыскать весь кабинет. Это, господа, ваша специальность.  Сделайте все, что в человеческих силах.    

В человеческих силах немалое, а потому трое способнейших,  запершись в кабинете, начали там систематический обыск; двое взялись за допрос  кухарки, горничной, привратника и шофера, а последняя пара отправилась куда-то  в город, чтобы, как они сказали, предпринять необходимое расследование.    

К вечеру того же дня трое из способнейших заявили, что  полностью исключено, чтобы пропавшее письмо находилось в кабинете господина  министра. Ибо они даже вынимали картины из рам, разбирали по частям мебель и  перенумеровали каждый листок бумаги, но письма не нашли. Двое других  установили, что в кабинет входила только служанка, которая, по приказанию  хозяйки дома, отнесла туда ужин, министр в это время сидел на полу среди бумаг.  Поскольку не исключено, что служанка при этом могла унести письмо, было  выяснено, кто ее любовник. Им оказался монтер с телефонной станции, за которым  теперь незаметно следит один из семи «способнейших». Последние два ведут  расследование «где-то там».    

Ночью министр никак не мог уснуть и все твердил себе «Письмо  в желтом конверте пришло в пять часов, я читал его, сидя за столом, и никуда не  отлучался до самого ужина. Следовательно, письмо должно было остаться в  кабинете, а его там нет… экая гнетущая, прямо-таки немыслимая загадка!» Министр  принял снотворное и проспал до утра, как сурок.    

Утром он обнаружил, что около его дома, неведомо зачем,  околачивается один из способнейших. Остальные, видимо, вели расследование по  всей стране.    

— Дело двигается, — сказал ему по телефону министр  внутренних дел. — Вскоре, я полагаю, мне доложат о результатах. Судя по  тому, что вы, коллега, говорили о содержании письма, нетрудно угадать, кто  может быть заинтересован в нем… Если бы мы могли устроить обыск в одном  партийном центре или в некоей редакции, мы бы узнали несколько больше. Но,  уверяю вас, дело двигается.    

Министр вяло поблагодарил… Он был очень расстроен, и его  клонило ко сну. Вечером он почти не разговаривал с женой и рано лег спать.    

Вскоре после полуночи — была ясная, лунная ночь — министерша  услышала шаги в библиотеке. С отвагой, присущей женам видных деятелей, она на  цыпочках подошла к двери в эту комнату. Дверь стояла настежь, один из книжных  шкафов был открыт. Перед ним стоял министр в ночной рубашке и, тихо бормоча что-то,  с серьезным видом перелистывал какой-то толстый том.    

     

     

— О господи, Владя, что ты тут делаешь? —  воскликнула Божена.    

— Надо кое-что посмотреть, — неопределенно ответил  министр.    

— В темноте? — удивилась супруга.    

— Я и так вижу, — заверил ее муж и сунул книгу на  место. — Покойной ночи! — сказал он вполголоса и медленно пошел в  спальню.    

Божена покачала головой. Бедняга, ему не спится из-за этого  проклятого письма!    

Утром министр встал румяный и почти довольный.    

— Скажи, пожалуйста, — спросила его супруга, —  что ты там ночью искал в книжном шкафу?    

Министр положил ложку и уставился на жену.    

— Я? Что ты выдумываешь! Я не был в библиотеке. Я же  спал, как убитый.    

— Но я с тобой там разговаривала, Владя! Ты  перелистывал какую-то книгу и сказал, что тебе надо что-то посмотреть    

— Не может быть! — недоверчиво отозвался  министр. — Тебе приснилось, наверное. Я ни разу не просыпался ночью.    

— Ты стоял у среднего шкафа, — настаивала  жена, — и даже света не зажег. Перелистывал в потемках какую-то книгу и  сказал: «Я и так вижу».    

Министр схватился за голову.    

— Жена! — воскликнул он сдавленным голосом. —  Не лунатик ли я?… Нет, оставь, тебе просто, видно, померещилось… — Он немного  успокоился. — Ведь я не сомнамбула!    

— Это было в первом часу ночи, — настаивала Божена  и добавила немного раздраженно. — Уж не хочешь ли ты сказать, что я  ненормальная?    

Министр задумчиво помешивал чай.    

— А ну-ка, — вдруг сказал он, — покажи мне,  где это было.    

Жена повела его к книжному шкафу.    

— Ты стоял тут и поставил какую-то книгу вот сюда, на  эту полку.    

Министр смущенно покачал головой; всю полку занимал  внушительный многотомный «Сборник законов и узаконении».    

— Значит, я совсем спятил, — пробормотал он,  почесав затылок, и почти машинально взял с полки один том, поставленный вверх  ногами. Книга раскрылась у него в руках, заложенная желтым конвертом с адресом,  написанным фиолетовыми чернилами…    

— Подумать только, Божена, — удивлялся  министр, — я готов был присягнуть, что никуда не отлучался из кабинета! Но  теперь я смутно припоминаю, что, прочтя это письмо, я сказал себе: надо  заглянуть в закон тысяча девятьсот двадцать третьего года. И вот я принес этот  том и положил его на письменный стол, чтобы сделать выписки. Но книга все время  закрывалась, и я заложил ее конвертом. А потом, очевидно, захлопнул том и  машинально отнес его на место… Но почему же я бессознательно, во сне, пошел  взглянуть именно на эту книгу?… Гм… ты лучше никому не рассказывай об этом…  Подумают бог весть что… Всякие эти психологические загадки производят, знаешь  ли, плохое впечатление…    

Через минуту министр бодро звонил по телефону своему коллеге  из министерства внутренних дел:    

— Алло, коллега, я насчет пропавшего письма… Нет, нет,  вы не могли напасть на след, оно у меня в руках!… Что?… Как я его нашел?… Этого  я вам не скажу, коллега. Есть, знаете ли, такие методы, которые и в вашем  министерстве еще неизвестны… Да, да, я знаю, что ваши люди сделали все  возможное. Они не виноваты, что не умеют… Не будем больше говорить об этом…  Пожалуйста, пожалуйста! Привет, дорогой коллега!    

 Похищенный документ №  139/VII отд. "С"    

     

В три часа утра затрещал телефон в гарнизонной комендатуре.    

— Говорит полковник генерального штаба Гампл.  Немедленно пришлите ко мне двух чинов военной полиции и передайте подполковнику  Врзалу, — ну да, из контрразведки, — все это вас не касается, молодой  человек! — чтобы он сейчас же прибыл ко мне. Да, сейчас же, ночью. Да,  пускай возьмет машину. Да побыстрее, черт вас возьми! — и повесил трубку.    

Через час подполковник Врзал был у Гампла — где-то у черта  на куличках, в районе загородных особняков. Его встретил пожилой, очень  расстроенный господин в штатском, то есть в одной рубашке и брюках.    

— Подполковник, произошла пренеприятная история.  Садись, друг. Пренеприятная история, дурацкое свинство, нелепая оплошность,  черт бы ее побрал. Представь себе: позавчера начальник генерального штаба дал  мне один документ и говорит: «Гампл, обработай это дома. Чем меньше людей будет  знать, тем лучше. Сослуживцам ни гугу! Даю тебе отпуск, марш домой и за дело.  Документ береги как зеницу ока. Ну и отлично».    

— Что это был за документ? — осведомился  подполковник Врзал.    

Полковник с минуту колебался.    

— Ладно, — сказал он, — от тебя не скрою. Он  был из отделения "С".    

— Ах, вот как! — произнес подполковник и сделал  необыкновенно серьезную мину. — Ну, дальше.    

— Так вот, видишь ли, — продолжал удрученный  полковник.    

— Вчера я работал с ним целый день. Но куда деть его на  ночь, черт побери? Запереть в письменный стол? Не годится. Сейфа у меня нет. А  если кто-нибудь узнает, что документ у меня, пиши пропало. В первую ночь я  спрятал документ к себе под матрац, но к утру он был измят, словно на нем кабан  валялся…    

— Охотно верю… — заметил Врзал.    

— Что поделаешь, — вздохнул полковник. — Жена  еще полнее меня. На другую ночь жена говорит: «Давай положим его в жестяную  коробку из-под макарон и уберем в кладовку. Я кладовку всегда запираю сама и  ключ беру к себе». У нас, знаешь ли, служанка — страшная обжора. А в кладовой  никто не вздумает искать документ, не правда ли? Этот план мне понравился.    

— В кладовой простые или двойные рамы? — перебил  подполковник    

— Тысяча чертей! — воскликнул полковник. — Об  этом-то я и не подумал. Простые! А я все думал о сазавском случае [случай,  произошедший на даче в Сазаве. Группа фашиствующих хулиганов совершила  нападение на служащего одного министерства и выкрала у него секретные  документы, касающиеся судебного дела фашиста, бывшего генерала Гайды  ] и всякой такой чепухе и забыл поглядеть на окно. Этакая чертовская  неприятность.    

— Ну, а дальше что? — спросил подполковник.    

— Дальше? Ясно, что было дальше! В два часа ночи жена  слышит, как внизу визжит служанка. Жена вниз, в чем дело? Та ревет: «В кладовке  вор». Жена побежала за ключами и за мной, я бегу с револьвером вниз. Подумай,  какая подлая штука — окно в кладовке взломано, жестянки с документом нет, и  вора след простыл. Вот и все, — вздохнул полковник.    

Врзал постучал пальцами по столу.    

— А было кому-нибудь известно, что ты держишь этот  документ дома?    

Несчастный полковник развел руками.    

— Не знаю. Эх, друг мой, эти проклятые шпионы все пронюхают…  — Тут, вспомнив характер работы подполковника Врзала, он слегка  смутился. — То есть… я хотел сказать, что они очень ловкие люди. Я никому  не говорил о документе, честное слово. А главное, — добавил полковник  торжествующе, — уж во всяком случае никто не мог знать, что я положил его  в жестянку от макарон.    

— А где ты клал документ в жестянку? — небрежно  спросил подполковник.    

— Здесь, у этого стола.    

— Где стояла жестянка?    

— Погоди-ка, — стал вспоминать полковник. — Я  сидел вот тут, а жестянка стояла передо мной.    

Подполковник оперся о стол и задумчиво поглядел в окно. В  предрассветном сумраке напротив вырисовывались очертания виллы.