1 2 
ПИСЬМО ПЕРВОЕ    

     

В  Англию, м-c Сзвилл,    

Санкт-Петербург,  11 дек. 17..    

Ты  порадуешься, когда услышишь, что предприятие, вызывавшее у тебя столь мрачные  предчувствия, началось вполне благоприятно. Я прибыл сюда вчера; и спешу прежде  всего заверить мою милую сестру, что у меня все благополучно и что я все более  убеждаюсь в счастливом исходе моего дела.    

Я  нахожусь уже далеко к северу от Лондона; прохаживаясь по улицам Петербурга, я  ощущаю на лице холодный северный ветер, который меня бодрит и радует. Поймешь  ли ты это чувство? Ветер, доносящийся из краев, куда я стремлюсь, уже дает мне  предвкушать их ледяной простор. Под этим ветром из обетованной земли мечты мои  становятся живее и пламенней. Тщетно стараюсь я убедить себя, что полюс  – это обитель холода и смерти; он предстает моему воображению как царство  красоты и радости. Там, Маргарет, солнце никогда не заходит; его диск, едва  подымаясь над горизонтом, излучает вечное сияние. Там – ибо ты позволишь, мне  хоть несколько доверять бывалым мореходам – кончается власть мороза и снега, и  по волнам спокойного моря можно достичь страны, превосходящей красотою и  чудесами все страны, доныне открытые человеком. Природа и богатства этой  неизведанной страны могут оказаться столь же диковинными, как и наблюдаемые там  небесные явления. Чего только нельзя ждать от страны вечного света! Там я смогу  открыть секрет дивной силы, влекущей к себе магнитную стрелку; а также  проверить множество астрономических наблюдений; одного такого путешествия  довольно, чтобы их кажущиеся противоречия раз навсегда получили разумное  объяснение. Я смогу насытить свое жадное любопытство зрелищем еще никому не  ведомых краев и пройти по земле, где еще не ступала нога человека. Вот что  влечет меня – побеждая страх перед опасностью и смертью и наполняя меня, перед  началом трудного пути, той радостью, с какой ребенок вместе с товарищами своих  игр плывет в лодочке по родной реке, на открытие неведомого. Но если даже все  эти надежды не оправдаются, ты не можешь отрицать, что я окажу неоценимую  услугу человечеству, если хотя бы проложу северный путь в те края, куда ныне  нужно плыть долгие месяцы, или открою тайну магнита, – ведь если ее вообще  можно открыть, то лишь с помощью подобного путешествия.    

Эти  размышления развеяли тревогу, с какой я начал писать тебе, и наполнили меня  возвышающим душу восторгом, ибо ничто так не успокаивает дух, как обретение  твердой цели – точки, на которую устремляется наш внутренний взор. Эта  экспедиция была мечтой моей юности. Я жадно зачитывался книгами о путешествиях,  предпринятых в надежде достичь северной части Тихого океана по полярным морям.  Ты, вероятно, помнишь, что истории путешествий и открытий составляли всю  библиотеку нашего доброго дядюшки Томаса. Образованием моим никто не занимался;  но я рано пристрастился к чтению. Эти тома я изучал днем и ночью и все более  сожалел, что мой отец, как я узнал, еще будучи ребенком, перед смертью строго  наказал моему дяде не пускать меня в море.    

Мечты о  море поблекли, когда я впервые познакомился с творениями поэтов, восхитившими  мою душу и вознесшими ее к небесам. Я сам стал поэтом и целый год прожил в  Эдеме, созданном моей фантазией. Я вообразил, что и мне суждено место в храме,  посвященном Гомеру и Шекспиру. Тебе известна постигшая меня неудача и то, как  тяжело я пережил это разочарование. Но как раз в то время я унаследовал  состояние нашего кузена, и мысли мои вновь обратились к мечтам моего детства.    

Вот уже  шесть лет, как я задумал свое нынешнее предприятие. Я до сих пор помню час, когда  решил посвятить себя этой великой цели. Прежде всего я начал закалять себя. Я  сопровождал китоловов в северные моря; я довольно подвергал себя холоду,  голоду, жажде и недосыпанию. Днем я часто работал больше матросов, а по ночам  изучал математику, медицину и те области физических наук, которые более всего  могут понадобиться мореходу. Я дважды нанимался подшкипером на гренландские  китобойные суда и отлично справлялся с делом. Должен признаться, что я  почувствовал гордость, когда капитан предложил мне место своего первого  помощника и долго уговаривал меня согласиться: так высоко он оценил мою службу.    

А теперь  скажи, милая Маргарет: неужели я не достоин свершить нечто великое? Моя жизнь  могла бы пройти в довольстве и роскоши; но всем соблазнам богатства я предпочел  славу. О, если б прозвучал для меня чей-нибудь ободряющий голос! Мужество и  решение мои непоколебимы; но надежда и бодрость временами мне изменяют. Я  отправляюсь в долгий и трудный путь, где потребуется вся моя стойкость. Мне  надо будет не только поддерживать бодрость в других, во иногда и в себе, когда  все остальные падут духом.    

Сейчас  лучшее время года для путешествия по России. Здешнее сани быстро несутся по снегу;  этот способ передвижения приятен и, по-моему, много удобнее английской почтовой  кареты. Холод не страшен, если ты закутан в меха; такой одеждой я уже  обзавелся, ибо ходить по палубе – совсем не то, что часами сидеть на  месте, не согревая кровь движением. Я вовсе не намерен замерзнуть на почтовом  тракте между Петербургом и Архангельском.    

В  последний из названных мной городов я отправлюсь через две-три недели; и там  думаю нанять корабль, а это легко сделать, уплатив за владельца страховую  сумму; хочу также набрать нужное мне число матросов из тех, кто знаком с  китоловным промыслом. Я думаю пуститься в плавание не раньше июня, а когда  возвращусь? Ах, милая сестра, что могу я ответить на это? В случае удачи мы не  увидимся много месяцев, а может, и лет. В случае неудачи ты увидишь меня скоро  – или не увидишь никогда.    

Прощай,  моя милая, добрая Маргарет. Пусть Бог благословит тебя и сохранит мне жизнь,  чтобы я мог еще не раз отблагодарить тебя за твою любовь и заботу. Любящий тебя  брат.    

Р.  Уолтон.    

 ПИСЬМО ВТОРОЕ    

     

В  Англию, м-с Сэвилл    

Архангельск,  28 март 17..    

Как  долго тянется время для того, кто скован морозом и льдом! Однако я сделал еще  один шаг к моей цели. Я нанял корабль и набираю матросов; те, кого я уже нанял,  кажутся мне людьми надежными и, несомненно, отважными.    

Мне не  хватает лишь одного – не хватало всегда, но сейчас я ощущаю отсутствие этого  как большое зло. У меня нет друга, Маргарет; никого, кто мог бы разделить со  мною радость, если мне суждено счастье успеха; никого, кто поддержал бы меня,  если я паду духом. Правда, я буду поверять свои мысли бумаге; но она мало  пригодна для передачи чувств. Мне нужно общество человека, когорый сочувствовал  бы мне и понимал с полуслова. Ты можешь счесть меня излишне чувствительным,  милая сестра, но я с горечью ощущаю отсутствие такого друга. Возле меня нет  никого с душою чуткой и вместе с тем бесстрашной, с умом развитым и  восприимчивым; нет друга, который разделял бы мои стремления, мог одобрить мои  планы или внести в них поправки. Как много мог бы подобный друг сделать для  исправления недостатков твоего бедного брата! Я излишне поспешен в действиях и  слишком нетерпелив перед лицом препятствий. Но еще большим злом является то,  что я учился самоучкою: первые четырнадцать лет моей жизни я гонял по полям и  читал одни лишь книги о путешествиях из библиотеки нашего дядюшки Томаса. В  этом возрасте я познакомился с прославленными поэтами моей страны; но слишком  поздно убедился я в необходимости знать другие языки, кроме родного, –  когда уже не мог извлечь из этого убеждения никакой истинной пользы. Сейчас мне  двадцать восемь, а ведь я невежественнее многих пятнадцатилетних школьников.  Правда, я больше их размышлял и о большем мечтаю; но этим мечтам недостает  того, что художники называют «соотношением», и мне очень нужен друг, достаточно  разумный, чтобы не презирать меня как пустого мечтателя, и достаточно любящий,  чтобы мною руководить.    

Впрочем,  все эти жалобы безполезны; какого друга могу я обрести на океанских просторах  или даже здесь, в Архангельске, среди купцов и моряков? Правда, и им, при всей  их внешней грубости, не чужды благородные чувства. Мой помощник, например,  человек на редкость отважный и предприимчивый; он страстно жаждет славы, или,  вернее сказать, преуспеяния на своем поприще. Он родом англичанин и, при всех  предрассудках своей нации и своего ремесла, не смягченных просвещением,  сохранил немало благороднейших человеческих качеств. Я впервые встретил его на  борту, китобойного судна: узнав, что у него сейчас нет работы, я легко склонил  его к участию в моем предприятии.    

Капитан  также отличный человек, выделяющийся среди всех мягкостью и кротостью в обращении.  Именно эти свойства, в сочетании с безупречной честностью и бесстрашием, и  привлекли меня. Моя юность, проведенная в уединении, мои лучшие годы, прошедшие  под твоей нежной женской опекой, настолько смягчили мой характер, что я  испытываю неодолимое отвращение к грубости, обычно царящей на судах; я никогда  не считал ее необходимой. Услыхав о моряке, известном как сердечной добротой,  так и умением заставить себя уважать и слушаться, я счел для себя большой  удачей заполучить его. Я впервые услышал о нем при довольно романтических обстоятельствах,  от женщины, которая обязана ему своим счастьем. Вот, вкратце, его история. Несколько  лет назад он полюбил русскую девушку из небогатой семьи. Когда он скопил  изрядную сумму наградных денег, отец девушки согласился на их брак. Перед  свадьбой он встретился со своей невестой; но она упала к его ногам, заливаясь  слезами и прося пощадить её; она призналась, что полюбила другого, а этот  другой так беден, что отец ее никогда не дает согласия на брак. Мой великодушный  друг успокоил ее и, справившись об имени ее возлюбленного, отступился от своих  прав. На скопленные им деньги он успел уже купить дом и участок, рассчитывая  поселиться там навсегда, – все это, вместе с остатками наградных  денег, он отдал своему сопернику на обзаведение и сам испросил у отца девушки  согласия на ее брак с любимым. Отец отказался, считая, что уже связан словом с  моим другом; тогда тот, видя упорство старика, уехал и не возвращался до тех  пор, пока девушка не вышла за избранника своего сердца. «Какое благородство!»  –воскликнешь ты. Да, он именно таков, но при этом совершенно необразован,  молчалив в угрюм, что, конечно, делает его поступок еще удивительнее, но вместе  с тем уменьшает интерес и сочувствие, которые этот человек мог бы вызывать.    

Но если  я порой жалуюсь и мечтаю о дружеской поддержке, которая мне, быть может, не  суждена, не думай, что я колеблюсь в своем решении. Оно неизменно, как сама  судьба; и плавание мое отложено лишь потому, что к этому нас вынуждает погода.  Зима была на редкость суровой; но весна обещает быть дружной и очень ранней;  так что я, возможно, смогу отправиться в путь раньше, чем предполагал. Я ни в  чем не хочу поступать опрометчиво; ты достаточно знаешь меня, чтобы быть  уверенной в моей осмотрительности, когда мне вверена безопасность других.    

Не могу  описать тебе моих чувств при мысли о скором отплытии. Невозможно выразить  трепетное чувство, радостное и вместе тревожное, с каким я готовлюсь в путь. Я  отправляюсь в неведомые земли, в «края туманов и снегов», но я не намерен  убивать альбатроса, поэтому не бойся за меня, – я не вернусь к тебе  разбитым и больным, как «Старый мореход». Ты улыбнешься при этой аллюзии; но я  открою тебе один секрет. Мою страстную тягу к опасным тайнам океана я часто  приписывал влиянию этого творения наиболее поэтичного из современных поэтов. В  моей душе живет нечто непонятное мне самому. Я практичен и трудолюбив, я  старательный и терпеливый работник, но вместе с тем во все мои планы вплетается  любовь к чудесному и вера в чудесное, увлекающие меня вдаль от проторенных  дорог, в неведомые моря, в неоткрытые страны, которые я намерен исследовать.    

Вернусь,  однако, к вещам, более близким сердцу. Увижу ли я тебя вновь, когда пересеку  безбрежные моря и вернусь назад мимо южной оконечности Африки или Америки? Не  смею ожидать такой удачи, но не хочу думать и о другом. Пиши мне при каждой  возможности; быть может, письма твои дойдут до меня, когда будут всего нужнее,  и поддержат во мне мужество. Люблю тебя нежно. Помни обо мне с любовью, если  больше обо мне не услышишь. Любящий тебя брат    

Роберт  Уолтон.    

 ПИСЬМО ТРЕТЬЕ    

     

В  Англию, м-с Сэвилл    

7 июля  17..    

Дорогая  сестра!    

Пишу эти  торопливые строки, чтобы сообщить, что я здоров в проделал немалый путь. Это  письмо придет в Англию с торговым судном, которое сейчас отправляется из  Архангельска; оно счастливее меня, который, быть может, еще много лет не увидит  родных берегов. Тем не менее я бодр; мои люди отважны и тверды; их не страшат  плавучие льдины, то и дело появляющиеся за бортом как предвестники ожидающих  нас опасностей. Мы достигли уже очень высоких широт; но сейчас разгар лета, и  южные ветры, быстро несущие нас к берегам, которых я так жажду достичь, хотя и  менее теплы, чем в Англии, но все же веют теплом, какого я здесь не ждал.    

До сих  пор с нами не произошло ничего настолько примечательного, чтобы об этом стоило  писать. Один-два шквала и пробоина в судне – все это такие события,  которые не остаются в памяти опытных моряков; я буду рад, если с нами не  приключится ничего хуже этого.    

До  свидания, милая Маргарет. Будь уверена, что ради тебя и себя самого я не  помчусь безрассудно навстречу опасности. Я буду хладнокровен, упорен и  благоразумен.    

Но я  все-таки добьюсь успеха. Почему бы нет? Я уже пролагаю путь в неизведанном  океане; самые звезды являются свидетелями моего триумфа. Почему бы мне не  пройти в дальше, в глубь непокоренной, но послушной стихии? Что может  преградить путь отваге и воле человека?    

Переполняющие  меня чувства невольно рвутся наружу; а между тем пора кончать. Да благословит  небо мою милую сестру!    

Р. У.    

     

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ    

     

В  Англию, м-с Сэвилл    

5  августа 17..    

С нами  случилось нечто до того странное, что я должен написать тебе, хотя мы, быть  может, увидимся раньше, чем ты получишь это письмо.    

В  прошлый понедельник (31 июля) мы вошли а область льда, который почти сомкнулся  вокруг корабля, едва оставляя нам свободный проход. Положение наше стало  опасным, в особенности из-за густого тумана. Поэтому мы легли в дрейф, надеясь  на перемену погоды.    

Около  двух часов дня туман рассеялся, и мы увидели простиравшиеся во все стороны обширные  поля неровного льда, которым, казалось, нет конца. У некоторых моих спутников  вырвался стон, да и сам я ощутил тревогу; но тут наше внимание было привлечено  странным зрелищем, заставившим нас забыть о своем положении. Примерно в полумиле  от нас мы увидели низкие сани, запряженные собаками и мчавшиеся к северу; в  санях, управляя собаками, сидело существо подобное человеку, но гигантского  роста. Мы следили в подзорные трубы за быстрым бегом саней, пока они не  скрылись за ледяными холмами.    

Это  зрелище немало нас поразило. Мы полагали, что находимся на расстоянии многих  сотен миль от какой бы то ни было земли; но увиденное, казалось,  свидетельствовало, что земля не столь уж далека. Скованные льдом, мы не могли  следовать за санями, но внимательно их рассмотрели.    

Часа  через два после этого события мы услыхали шум волн; к ночи лед вскрылся, и наш  корабль был освобожден. Однако мы пролежали в дрейфе до утра, опасаясь  столкнуться в темноте с огромными плавучими глыбами, которые появляются при вскрытии  льда. Я воспользовался этими часами, чтобы отдохнуть.    

Утром,  едва рассвело, я поднялся на палубу и увидел, что все матросы столпились у  борта, как видно, переговариваясь с кем-то, находящимся в море. Оказалось, что  к кораблю, на большой льдине, прибило сани, похожие на виденные нами накануне.  Из всей упряжки уцелела лишь одна собака, но в санях сидел человек, и матросы  убеждали его подняться на борт. Это не был туземец с некоего неведомого  острова, каким нам показался первый путник; это был европеец. Когда я вышел на  палубу, боцман сказал: «Вот идет наш капитан, и он не допустит, чтобы вы  погибли в море».    

Увидев  меня, незнакомец обратился ко мне по-английски, хотя и с иностранным акцентом.  «Прежде чем я взойду на ваш корабль, – сказал он, – я прощу сообщить  мне, куда он направляется».    

Нетрудно  вообразить, мое изумление, когда я услыхал подобный вопрос от погибающего,  который, казалось бы, должен был считать мое судно спасительным пристанищем,  самым дорогим сокровищем в мире. Я ответил, однако, что мы исследователи и  направляемся к Северному полюсу.    

Это,  по-видимому, удовлетворило его, и он согласился взойти на борт. Великий Боже!  Если бы ты только видела, Маргарет, человека, которого еще пришлось уговаривать  спастись, твоему удивлению не было бы границ. Он был сильно обморожен и до  крайности истощен усталостью и лишениями. Никогда я не видел человека в столь  жалком состоянии. Мы сперва отнесли его в каюту, но там, лишенный свежего  воздуха, он тотчас же потерял сознание. Поэтому мы снова принесли его на палубу  и привели в чувство, растирая коньяком; несколько глотков мы влили ему в рот.  Едва он подал признаки жизни, мы завернули его в одеяла и положили возле  кухонной трубы. Мало-помалу он пришел в себя и съел немного супу, который сразу  его подкрепил.    

Прошло  два дня, прежде чем он смог заговорить, и я уже опасался, что страдания лишили  его рассудка. Когда он немного оправился, я велел перенести его ко мне я каюту  и сам ухаживал за ним, насколько позволяли мне мои обязанности. Никогда я не  встречал более интересного человека; обычно взгляд его дик и почти безумен; но  стоит кому-нибудь ласково обратиться к нему или оказать самую пустячную услугу,  как лицо его озаряется, точно лучом, благостной улыбкой, какой я ни у кого не  видел. Однако большей частью он бывает мрачен и подавлен; а порой скрипит  зубами, словно не может более выносить бремя своих страданий.    

Когда  мой гость немного оправился, мне стоило больших трудов удерживать матросов, которые  жаждали расспросить его; я не мог допустить, чтобы его донимали праздным любопытством,  когда тело и дух его явно нуждались в полном покое. Однажды мой помощник все же  спросил его: как он проделал столь длинный путь по льду, да еще в таком  необычном экипаже?    

Лицо  незнакомца тотчас омрачилось, и он ответил: «Я преследовал беглеца».    

– А  беглец путешествует тем же способом?    

– Да.    

– В  таком случае, мне думается, что мы его видели; накануне того дня, когда мы вас  подобрали, мы заметили на льду собачью упряжку, а в санях – человека.    

Это  заинтересовало незнакомца, и он задал нам множество вопросов относительно направления,  каким отправился демон, как он его назвал. Немного погодя, оставшись со мной  наедине, он сказал: «Я наверняка возбудил ваше любопытство, как, впрочем, и  любопытство этих славных людей, но вы слишком деликатны, чтобы меня  расспрашивать».    

– Разумеется;  бесцеремонно в жестоко было бы докучать вам расспросами.    

– Но  ведь вы вызволили меня из весьма опасного положения и заботливо возвратили к жизни.    

Затем он  спросил, не могли ли те, другие, сани погибнуть при вскрытии льда. Я ответил,  что наверное этого знать нельзя, ибо лед вскрылся лишь около полуночи и путник  мог к тому времени добраться до какого-либо безопасного места.    

С тех  пор в изнуренное тело незнакомца влились новые силы. Он непременно хотел находиться  на палубе и следить, не появятся ли знакомые нам сани. Однако я убедил его  оставаться в каюте, ибо он слишком слаб, чтобы переносить мороз. Я пообещал,  что мы сами последим за этим и немедленно сообщим ему, как только заметим  что-либо необычное.    

Вот что  записано в моем судовом журнале об этом удивительном событии. Здоровье незнакомца  поправляется, но он очень молчалив и обнаруживает тревогу, если в каюту входит  кто-либо, кроме меня. Впрочем, он так кроток и вежлив в обращении, что все  матросы ему сочувствуют, хотя и очень мало с ним общаются. Что до меня, то я  уже люблю его, как брата; его постоянная, глубокая печаль несказанно огорчает  меня. В свои лучшие дни он, должно быть, был благородным созданием, если и  сейчас, когда дух его сломлен, он так привлекает к себе.    

В одном  из писем, милая Маргарет, я писал тебе, что навряд ли обрету друга на океанских  просторах; и, однако ж, я нашел человека, которого был бы счастлив иметь своим  лучшим другом, если б только его не сломило горе.    

Я  продолжу свои записи о незнакомце, когда будет что записать.    

13  августа 17..    

Моя  привязанность к гостю растет с каждым днем. Он возбуждает одновременно  безмерное восхищение и сострадание. Да и можно ли видеть столь благородного  человека, сраженного бедами, не испытывая самой острой жалости? Он так кроток  и, вместе, так мудр; он так широко образован; а когда говорит, речь его  поражает и беглостью и свободой, хотя он выбирает слова с большой  тщательностью.    

Сейчас  он вполне оправился от своего недуга и постоянно находится на палубе, видимо,  ожидая появления опередивших его саней. Хотя он и несчастен, во не настолько  поглощен собственным горем, чтобы не проявлять живого интереса к нашим делам.  Он нередко обсуждает их со мной, и я вполне ему доверился. Он внимательно  выслушал все моя доводы в пользу моего предприятия и входит во все подробности  принятых мною мер. Выказанное им участие подкупило меня, и я заговорил с ним  языком сердца; высказал все, что переполняло мою душу, и горячо заверил его,  что охотно пожертвовал бы состоянием, жизнью и всеми надеждами ради успеха задуманного  дела. Одна человеческая жизнь – сходная цена за те познания, к которым я  стремлюсь, за власть над исконными врагами человечества. При этих моих словах  чело моего собеседника омрачилось. Сперва я заметив, что он пытается скрыть  свое волнение: он закрыл глаза руками; но когда между его пальцев заструились  слезы, а из груди вырвался стон, я не мог продолжать. Я умолк – и он заговорил  прерывающимся голосом: «Несчастный! И ты, значит, одержим тем же безумием? И ты  испил опьяняющего напитка? Так выслушай же меня, узнай мою повесть, и ты  бросишь наземь чашу с ядом!»    

Эта  слова, как ты можешь себе представить, разожгли мое любопытство; но волнение,  охватившее незнакомца, оказалось слишком сильным для его истощенного тела, и  понадобились долгие часы отдыха и мирных бесед, прежде чем силы его  восстановились.    

Справившись  со своими: чувствами, он, казалось, презирал себя за то, что не совладал с собой.  Преодолевая мрачное отчаяние, он вновь заговорил обо мне. Ом пожелал услышать  историю моей юности. Рассказ о ней не занял много времени, но навел нас на  размышления. Я поведал ему, как страстно я желаю иметь друга, как жажду более  близкого общения с родственной душою, чем до сих пор выпало мне на долю, и  убежденно заявил, что без этого дара судьбы человек не может быть счастлив.    

– Я  с вами согласен, – отвечал незнакомец, – мы остаемся как бы  незавершенными, пока некто более мудрый и достойный, чем мы сами, – а  именно таким должен быть друг, – не поможет нам бороться с нашими  слабостями и пороками. Я некогда имел друга, благороднейшего из людей, и потому  способен судить о дружбе. У вас есть надежды, перед вами – весь мир, и вам  нечего отчаиваться. А вот я – я все утратил и не могу начать жизнь снова.    

При этих  словах лицо его выразило тяжкое, неизбывное горе, тронувшее меня до глубины  сердца. Но он не произнес более ни слова и удалился в свою каюту.    

Даже  сломленный духом, он, как никто, умеет чувствовать красоту природы. Звездное  небо, океан и все ландшафты этих удивительных мест еще имеют над ним силу и  способны возвышать его над земным. Такой человек ведет как бы двойную жизнь: он  может страдать и сгибаться под тяжестью пережитого; но, уходя в себя, он  уподобляется небесному духу; его ограждает сияние, и в этот волшебный круг нет  доступа горю и злу.    

Быть  может, восторг, с каким я описываю чудесного странника, вызовет у тебя улыбку.  Но это лишь потому, что ты его не видела. Книги и уединение возвысили твою душу  и сделали тебя требовательной; но ты тем более способна оценить необыкновенные  достоинства этого удивительного человека. Иногда я пытаюсь понять, какое именно  качество так возвышает его над любым человеком, доныне мне встречавшимся. Мне  кажется, что это – некая интуиция, способность быстрого, но безошибочного  суждения; необычайно ясное и точное проникновение в причины вещей; добавь к  этому редкий дар красноречия и голос, богатый чарующими модуляциями.    

19  августа 17..    

Вчера  незнакомец сказал мне: «Вы, должно быть, догадываетесь, капитан Уолтон, что я перенес  неслыханные бедствия. Когда-то я решил, что память о них умрет вместе со мной,  но вы заставили меня изменить мое решение. Так же, как и я в свое время, вы  стремитесь к истине и познанию, и я горячо желаю, чтобы достижение цели не  обернулось для вас злою бедой, как это случилось со мною. Не знаю, принесет ли  вам пользу рассказ о моих несчастьях, но, видя, что вы идете тем же путем,  подвергаете себя тем же опасностям, которые довели меня до нынешнего моего  состояния, я полагаю, что из моей повести вы сумеете извлечь мораль, и притом  такую, которая послужит вам руководством в случае, успеха и утешением в  неудаче. Приготовьтесь услышать рассказ, который может показаться  неправдоподобным. Будь мы в более привычной обстановке, я опасался бы встретить  у вас недоверие, быть может, даже насмешку; но в этих загадочных и суровых  краях кажется возможным многое такое, что вызывает смех у непосвященных в тайны  природы; не сомневаюсь к тому же, что мое повествование заключает в себе самом  доказательства своей истинности»    

Можешь  вообразить, как я обрадовался его предложению; но я не мог допустить, чтобы рассказом  о своих несчастьях он бередил свои раны. Мне не терпелось услышать обещанную  повесть отчасти из любопытства, но также из сильнейшего желания помочь ему,  если б это оказалось в моих силах. Все эти чувства я выразил в своем ответе.    

– Благодарю  вас за сочувствие, – ответил он, – но оно бесполезно; судьба моя  свершилась. Я жду лишь одного события – и тогда обрету покой. Я понимаю ваши  чувства, – продолжал он, заметив, что я собираюсь прервать его, – но  вы ошибаетесь, друг мой, если мне позволено так называть вас; ничто не может  изменить моей судьбы; выслушайте мой рассказ, и вы убедитесь, что она решена  бесповоротно.    

Свое  повествование он пожелал начать на следующий день, в часы моего досуга. Я  горячо поблагодарил его. Отныне каждый вечер, если не помешают мои обязанности,  я буду записывать услышанное, стараясь как можно точнее придерживаться его  слов. Если на это не хватит времени, я буду делать хотя бы краткие заметки. Эту  рукопись ты, несомненно, прочтешь с интересом; но с еще большим интересом я  когда-нибудь перечту ее сам, я, видевший его и слышавший повесть из собственных  его уст! Вот в сейчас, когда я приступаю к записям, мне слышится его звучный голос,  на меня печально и ласково глядят его блестящие глаза, я вижу выразительные  движения его исхудалых рук и лицо, словно озаренное внутренним светом.  Необычной и страшной была повесть его жизни; ужасна была буря, настигшая этот  славный корабль и разбившая его.    

 Глава I    

     

Я житель  Женевы; мои родные принадлежат к числу самых именитых граждан республики. Мои  предки много лет были советниками и синдиками; отец также с честью отправлял  ряд общественных должностей. Он пользовался уважением всех знавших его за  честность и усердие на общественном поприще. Молодость его была всецело  посвящена служению стране; некоторые обстоятельства помешали ему рано жениться,  и он лишь на склоне лет стал супругом и отцом.    

Обстоятельства  его брака столь ярко рисуют его характер, что я должен о них поведать. Среди  его ближайших друзей был один негоциант, который вследствие многочисленных  неудач превратился из богатого человека в бедняка. Этот человек, по фамилии  Бофор, обладал гордым и непреклонным нравом и не мог жить в нищете и забвении  там, где прежде имел богатство и почет. Поэтому, честно расплатившись с  кредиторами, он переехал со своей дочерью в Люцерн, где жил в бедности и  уединении. Отец мой питал к Бофору самую преданную дружбу и был немало огорчен  его отъездом при столь печальных обстоятельствах. Он горько сожалел о ложной  гордости, подсказавшей его другу поступок, столь недостойный их дружбы. Он  тотчас же принялся разыскивать Бофора, надеясь убедить его начать жизнь сначала  и воспользоватъся его поддержкой.    

Бофор  всячески постарался скрыть свое местопребывание, в отцу понадобилось целых десять  месяцев, чтобы его отыскать. Обрадованный, он поспешил к его дому,  находившемуся в убогой улочке вблизи Реймса. Но там он увидел отчаяние и горе.  После крушения Бофору удалось сохранить лишь небольшую сумму денег,  достаточную, чтобы кое-как перебиться несколько месяцев; тем временем он  надеялся получить работу в каком-нибудь торговом доме. Таким образом, первые  месяцы прошли в бездействии. Горе его усугублялось оттого, что он имел время на  размышления, и наконец так овладело им, что на исходе третьего месяца он слег и  уже ничего не мог предпринять.    

Дочь  ухаживала за ним с нежной заботливостью, но в отчаянии видела, что их скудные  запасы быстро тают, а других источников не предвиделось. Однако Каролина Бофор  была натурой незаурядной, и мужество не оставило ее в несчастье. Она стала  шить, плести из соломки, и ей удавалось зарабатывать жалкие гроши, едва  достаточные для поддержания жизни.    

Так  прошло несколько месяцев. Отцу ее становилось все хуже; уход за ним отнимал у  нее почти все время; добывать деньги стало труднее; а на десятом месяце отец  скончался на ее руках, оставив ее сиротою и нищей. Последний удар сразил ее;  горько рыдая, она упала на колени у гроба Бофора; в эту самую минуту в комнату  вошел мой отец. Он явился к бедной девушке как добрый гений, и она отдалась под  его покровительство. Похоронив своего друга, он отвез ее в Женеву, поручив  заботам своей родственницы. Два года спустя Каролина стала его женой.    

Между  моими родителями была значительная разница в возрасте, но это обстоятельство, казалось,  еще прочнее скрепляло их нежный союз. Отцу моему было свойственно чувство  справедливости; он не мыслил себе любви без уважения. Должно быть, в молодые  годы он перестрадал, слишком поздно узнав, что предмет его любви был ее  недостоин, и потому особенно ценил душевные качества, проверенные тяжкими  испытаниями. В его чувстве к моей матери было благоговение и признательность,  отнюдь не похожие на слепую старческую влюбленность; они были внушены  восхищением перед ее достоинствами и желанием хоть немного вознаградить ее за  перенесенные бедствия, что придавало удивительное благородство его отношению к  ней. Все в доме подчинялось ее желаниям. Он берег ее, как садовник бережет  редкостный цветок от каждого дуновения ветра, и окружал всем, что могло приносить  радость ее нежной душе. Пережитые беды расстроили ее здоровье и поколебали даже  ее душевное равновесие. За два года, предшествовавшие их браку, отец постепенно  сложил с себя все свои общественные обязанности; тотчас после свадьбы они  отправились в Италию, где мягкий климат, перемена обстановки и новые впечатления,  столь обильные в этой стране чудес, послужили ей укрепляющим средством.    

Из  Италии они поехали в Германию и Францию. Я, их первенец, родился в Неаполе и  первые годы жизни сопровождал их в их странствиях. В течение нескольких лет я  был их единственным ребенком. Как ни были они привязаны друг к другу, у них  оставался еще неисчерпаемый запас любви, изливавшейся на меня. Нежные ласки  матери, добрый взгляд и улыбки отца – таковы мои первые воспоминания. Я  был их игрушкой и их божком, и еще лучше того – их ребенком, невинным и  беспомощным созданием, посланным небесами, чтобы научить добру; они держали мою  судьбу в своих руках, могли сделать счастливым или несчастным, смотря по тому,  как они выполнят свой долг в отношении меня. При столь глубоком понимании своих  обяэанностей перед существом, которому они дали жизнь, при деятельной доброте,  отличавшей их обоих, можно представить себе, что, хотя я в младенчестве  ежечасно получал уроки терпения, милосердия и сдержанности, мной руководили так  мягко, что все казалось мне удовольствием.    

Долгое  время я был главным предметом их забот. Моей матери очень хотелось иметь дочь,  но я оставался их единственным отпрыском. Когда мне было лет пять, мои  родители, во время поездки за пределы Италии, провели неделю на берегу озера  Комо. Их доброта часто приводила их в хижины бедняков. Для моей матери это было  больше, чем простым долгом; в память о собственных страданиях и избавлении от  них для нее стало потребностью и страстью в свою очередь являться страждущим  как ангел-хранитель. Во время одной из прогулок их внимание привлекла одна  особенно убогая хижина в долине, где было множество оборванных детей и все  говорило о крайней нищете. Однажды, когда отец отправился в Милан, мать  посетила это жилище, взяв с собой и меня. Там оказался крестьянин с женой,  согбенные трудом и заботами; они делили скудные крохи между пятью голодными  детьми. Одна девочка обратила на себя внимание моей матери; она казалась  существом какойто иной породы. Четверо других были черноглазые, крепкие  маленькие оборвыши; а эта девочка была тоненькая и белокурая. Волосы ее были  словно из чистого золота и, несмотря на убогую одежду, венчали ее, как корона.  У нее был чистый лоб, ясные синие глаза, а губы и все черты лица так прелестны  и нежны, что всякому, видевшему ее, она казалась созданием особенным, сошедшим  с небес и отмеченным печатью своего небесного рождения.    

Заметив,  что моя мать с удивлением и восторгом смотрит на прелестную девочку, крестьянка  поспешала рассказать нам ее историю. Это было не их дитя, а дочь одного  миланского дворянина. Мать ее была немкой; она умерла при ее рождении. Ребенка  отдали крестьянке, чтобы выкормить грудью; тогда семья была не так бедна. Они  поженились незадолго до того, и у них только что родился первенец. Отец их  питомицы был одним из итальянцев, помнивших о древней славе Италии; одним из  schiavi ognor frementi [1],сремившихся  добиться освобождения своей родины. Это его и погубило. Был ли он казнен или  все еще томился в австрийской темнице – этого никто не знал. Имущество его  было конфисковано, а дочь осталась сиротою и нищей. Она росла у своей кормилицы  и расцветала в их бедном доме прекраснее, чем садовая роза среди темнолистого  терновника.    

Вернувшись  из Милана, мой отец увидел в гостиной нашей виллы играющего со мной ребенка,  более прелестного, чем херувим, – существо, словно излучавшее свет, а  в движениях легкое, как горная серна. Ему объяснили, в чем дело. Получив его  разрешение, мать уговорила крестьян отдать ей их питомицу. Они любили  прелестную сиротку. Ее присутствие казалось им небесным благословением, но  жестоко было бы оставить ее в нужде, когда судьба посылала ей таких богатых  покровителей. Они посовещались с деревенским священником, и вот Элизабет Лавенца  стала членом нашей семьи, моей сестрой и даже более – прекрасной и обожаемой  подругой всех моих занятий и игр. Элизабет была общей любимицей. Я гордился  горячей и почти благоговейной привязанностью, которую она внушала всем, и сам  разделял ее. В день, когда она должна была переселиться в наш дом, моя мать  шутливо сказала мне: «У меня есть для моего Виктора отличный подарок, завтра он  его получит». Когда она наутро представила мне Элизабет в качестве обещанного  подарка, я с детской серьезностью истолковал ее слова в буквальном смысле и  стал считать Элизабет моей – порученной мне, чтобы я ее защищал, любил и  лелеял. Все расточаемые ей похвалы я принимал как похвалы чему-то мне  принадлежащему. Мы дружески звали друг друга кузеном и кузиной. Но никакое  слово не могло бы выразить мое отношение к ней – она была мне ближе сестры и  должна была стать моей навеки.    

 Глава II    

     

Мы  воспитывались вместе; разница в нашем возрасте была менее года, нечего и  говорить, что ссоры и раздоры были нам чужды. В наших отношениях царила  гармония, и самые различия в наших характерах только сближали нас. Элизабет  была спокойнее и сдержаннее меня; зато я, при всей моей необузданности, обладал  большим упорством в занятиях и неутолимой жаждой знаний. Ее пленяли воздушные  замыслы поэтов; в величавых и роскошных пейзажах, окружавших наш швейцарский  дом, – в волшебных очертаниях гор, в сменах времен года, в бурях и  затишье, в безмолвии зимы и в неугомонной жизни нашего альпийского лета – она  находила неисчерпаемый источник восхищения и радости. В то время как моя  подруга сосредоточенно и удовлетворенно созерцала внешнюю красоту мира, я любил  исследовать причины вещей. Мир представлялся мне тайной, которую я стремился  постичь. В самом раннем детстве во мне проявлялись уже любознательность,  упорное стремление узнать тайные законы природы и восторженная радость  познания.    

С  рождением второго сына – спустя семь лет после меня – родители мои  отказались от странствий и поселились на родине. У нас был дом в Женеве и дача  на Бельрив, на восточном берегу озера, в расстоянии более лье от города. Мы  обычно жили на даче; родители вели жизнь довольно уединенную. Мне также  свойственно избегать толпы, но зато страстно привязываться к немногим. Я был  поэтому равнодушен к школьным товарищам; однако с одним из них меня связывала  самая тесная дружба. Анри Клерваль был сыном женевского негоцианта. Этот  мальчик был наделен выдающимися талантами и живым воображением. Трудности,  приключения и даже опасности влекли его сами по себе. Он был весьма начитан в  рыцарских романах. Он сочинял героические поэмы и не раз начинал писать  повести, полные фантастических и воинственных приключений, Он заставлял нас  разыгрывать пьесы и устраивал переодевания; причем чаще всего мы изображали  персонажей Ронсеваля, рыцарей Артурова Круглого стола и воинов, проливших кровь  за освобождение Гроба Господня из рук неверных.    

Ни у  кого на свете не было столь счастливого детства, как у меня. Родители мои были  воплощением снисходительности и доброты. Мы видели в них не тиранов, капризно  управлявших нашей судьбой, а дарителей бесчисленных радостей. Посещая другие  семьи, я ясно видел, какое редкое счастье выпало мне на долю, и признательность  еще усиливала мою сыновнюю любовь.    

Нрав у  меня был необузданный, и страсти порой овладевали мной всецело; но так уж я был  устроен, что этот пыл обращался не на детские забавы, а к познанию, причем не  всего без разбора. Признаюсь, меня не привлекал ни строй различных языков, ни  проблемы государственного и политического устройства. Я стремился познать тайны  земли и неба; будь то внешняя оболочка вещей или внутренняя сущность природы и  тайны человеческой души, мой интерес был сосредоточен на метафизических или  – в высшем смысле этого слова – физических тайнах мира.    

Клерваль,  в отличие от меня, интересовался нравственными проблемами. Кипучая жизнь  общества, людские поступки, доблестные деяния героев – вот что его  занимало: его мечтой и надеждой было стать одним из тех отважных благодетелей  человеческого рода, чьи имена сохраняются в анналах истории. Святая душа  Элизабет озаряла наш мирный дом подобно алтарной лампаде. Вся любовь ее была  обращена на нас; ее улыбка, нежный голос и небесный взор постоянно радовали нас  и живили. В ней жил миротворный дух любви. Мои занятия могли бы сделать меня  угрюмым, моя природная горячность – грубым, если бы ее не было рядом со мной,  чтобы смягчать меня, передавая мне частицу своей кротости. А Клерваль?  Казалось, ничто дурное не могло найти места и благородной душе Клерваля, но  даже он едва ли был бы так человечен и великодушен, так полон доброты и заботливости  при всем своем стремлении к опасным приключениям, если бы она не открыла ему  красоту деятельного милосердия и не поставила добро высшей целью его  честолюбия.    

Я с  наслаждением задерживаюсь на воспоминаниях детства, когда несчастья еще не  омрачили мой дух и светлое стремление служить людям не сменилось мрачными  думами, сосредоточенными на одном себе. К тому же, рисуя картины моего детства,  я повествую о событиях, незаметно приведших к последующим бедствиям; ибо, желая  проследить зарождение страсти, подчинившей себе впоследствии мою жизнь, я вижу,  что она, подобно горной реке, возникла из ничтожных и почти невидимых  источников; разрастаясь по пути, она стала потоком, унесшим все мой надежды и  радости.    

Естественные  науки стали моей судьбой; поэтому в своей повести я хочу указать обстоятельства,  которые заставили меня предпочесть их всем другим наукам. Однажды, когда мне  было тринадцать лет, мы всей семьей отправились на купанье куда-то возле  Тонона. Дурная погода на целый день заперла нас в гостинице. Там я случайно  обнаружил томик сочинений Корнелия Агриппы. Я открыл его равнодушно, но теория,  которую он пытается доказать, и удивительные факты, о которых он повествует,  скоро превратили равнодушие в энтузиазм. Меня словно озарил новый свет; я  поспешил сообщить о своем открытии отцу. Тот небрежно взглянул на заглавный  лист моей книги и сказал: «А, Корнелий Агриппа! Милый Виктор, не трать даром  времени: все это чепуха».    

Если бы  вместо этого отец дал себе труд объяснить мне, что положения Агриппы были в  свое время полностью опровергнуты и заменены новой научной системой, более  основательной, – ибо мощь старой была призрачной, тогда как новая  имеет под собой твердую почву реальности, – я, несомненно, отшвырнул бы  Агриппу и насытил свое разгоряченное воображение, с новым усердием обратившись  к школьным занятиям. Возможно даже, что мысли мои не получили бы рокового  толчка, направившего меня к гибели. Но беглый взгляд, который отец бросил на  книгу, не убедил меня, что он знаком с ее содержанием, и я продолжал читать ее  с величайшей жадностью.    

Вернувшись  домой, я первым делом постарался достать полное собрание сочинений этого  автора, а затем Парацельса и Альберта Великого. Я с наслаждением погрузился в  их безумные вымыслы; книги их казались мне сокровищами, мало кому ведомыми,  кроме меня. Я уже говорил, что всегда был одержим страстным стремлением познать  тайны природы. Несмотря на неусыпный труд в удивительные открытия современных  ученых, изучение их книг всегда оставляло меня неудовлетворенным. Говорят, сэр  Исаак Ньютон признался, что чувствует себя ребенком, собирающим ракушки на  берегу великого и неведомого океана истины. Те его последователи во всех областях  естествознания, с которыми я был знаком, даже мне, мальчишке, казались  новичками, занятыми тем же делом.    

Невежественный  поселянин созерцал окружающие его стихии и на опыте узнавал их проявления. Но  ведь и самый ученый из философов знал немногим больше. Он лишь слегка приоткрыл  завесу над ликом Природы, но ее бессмертные черты оставались дивом и тайной. Он  мог анатомировать трупы и давать вещам названия; но он ничего не знал даже о  вторичных и ближайших причинах явлений, не говоря уже о первичной. Я увидел  укрепления, преграждавшие человеку вход в цитадель природы, и в своем  невежестве и нетерпении возроптал против них.    

А тут  были книги, проникавшие глубже, и люди, знавшие больше. Я во всем поверил им на  слово и сделался их учеником. Вам может показаться странным, как могло такое  случиться в восемнадцатом веке; но дело в том, что, обучаясь в женевской школе,  я по части моих любимых предметов был почти что самоучкой. Отец мой не имел  склонности к естественным наукам, и я был предоставлен самому себе; страсть  исследователя сочеталась у меня с неведением ребенка. Под руководством моих  новых наставников я с величайшим усердием принялся за поиски философского камня  и эликсира жизни; последний вскоре целиком завладел моим воображением. Богатство  казалось мне вещью второстепенной; но какая слава ожидала меня, если б я нашел  способ избавить человека от болезней и сделать его неуязвимым для любой смерти,  кроме насильственной?    

Я мечтал  не только об этом. Мои любимые авторы охотно обещали обучить заклинанию духов и  нечистой силы; и мне этого страстно хотелось; если мои заклинания неизменно  оказывались тщетными, я приписывал его собственной неопытности или ошибке, но  не смел сомневаться в учености или точности моих наставников. Итак, я посвятил  некоторое время этим опровергнутым учениям, путая, как всякий невежда,  множество противоречивших друг другу теорий, беспомощно барахтаясь среди  разнообразных сведений, руководимый лишь пламенным воображением и детской  логикой, когда неожиданный случай еще раз придал новое направление моим мыслям.    

Когда  мне пошел пятнадцатый год, мы переехали на нашу загородную дачу возле Бельрив и  там стали свидетелями на редкость сильной грозы. Она пришла из-за горного  хребта Юры; гром страшной силы загремел отовсюду сразу. Пока длилась гроза, я  наблюдал ее с любопытством и восхищением. Стоя в дверях, я внезапно увидел, как  из мощного старого дуба, росшего в каких-нибудь двадцати ярдах от дома,  вырвалось, пламя, а когда исчез этот слепящий свет, исчез и дуб, и на месте его  остался один лишь обугленный пень. Подойдя туда на следующее утро, мы увидели,  что гроза разбила дерево необычным образом. Оно не просто раскололось от удара,  но все расщепилось на узкие полоски. Никогда я не наблюдал столь полного  разрушения.    

Я и  прежде был знаком с основными законами электричества. В тот день у нас гостил  один известный естествоиспытатель. Случай с дубом побудил его изложить нам  собственные свои соображения о природе электричества и гальванизма, которые  были для меня и новы и удивительны. Все рассказанное им отодвинуло на задний  план властителей моих дум – Корнелия Агриппу, Альберта Великого и  Парацельса; но свержение этих идолов одновременно отбило у меня и охоту к  обычным занятиям. Я решил, что никто и никогда не сможет ничего познать до  конца. Все, что так долго занимало мой ум, вдруг показалось мне не стоящим  внимания. Повинуясь одному из тех капризов, которые более свойственны ранней  юности, я немедленно оставил свои занятия, объявил все отрасли естествознания  бесплодными и проникся величайшим презрением к этой псевдонауке, которой не  суждено даже переступить порога подлинного познания. В таком настроении духа я  принялся за математику и смежные с нею науки, покоящиеся на прочном фундаменте,  а потому достойные моего внимания.    

Вот как  странно устроен человек и какие тонкие грани отделяют нас от благополучия или  гибели. Оглядываясь назад, я вижу, что это почти чудом совершившаяся перемена  склонностей была подсказана мне моим ангелом-хранителем; то была последняя  попытка добрых сил отвратить грозу, уже нависшую надо мной и готовую меня  поглотить. Победа доброго начала сказалась в необыкновенном спокойствии и  умиротворении, которые я обрел, отказавшись от прежних занятий, в последнее  время ставших для меня наукой. Мне следовало бы тогда же почувствовать, что эти  занятия для меня гибельны и что мое спасение – в отказе от них.    

Дух  добра сделал все возмножное, но тщетно. Рок был слишком могуществен, и его непреложные  законы несли мне ужасную гибель.    

 Глава III    

     

Когда я  достиг семнадцати лет, мои родители решили определить меня в университет города  Ингольштадта. Я учился в школе в Женеве, но для завершения моего образования  отец счел необходимым, чтобы я ознакомился с иными обычаями, кроме  отечественных. Уже назначен был день моего отъезда, но, прежде чем он наступил,  в моей жизни произошло первое несчастье, словно предвещавшее все дальнейшие.    

Элизабет  заболела скарлатиной: она хворала тяжело и жизнь ее была в опасности. Все пытались  убедить мою мать остерегаться заразы. Сперва она послушалась наших уговоров;  но, услыхав об опасности, грозившей ее любимице, не могла удержаться. Она стала  ходить за больной – ее неусыпная забота победила злой недуг – Элизабет  была спасена, но ее спасительница поплатилась за свою неосторожность. На третий  день моя мать почувствовала себя плохо; появились самые тревожные симптомы, и  по лицам врачей можно было прочесть, что дело идет к роковому концу. Но и на  смертном одре стойкость и кротость не изменили этой лучшей из женщин. Она  вложина руку Элизабет в мою. «Дети, – сказала она, – я всегда мечтала  о вашем союзе. Теперь он должен служить утешением вашему отцу. Элизабет, любовь  моя, тебе придется заменить меня моим младшим детям. О, как мне тяжело  расставаться с вами! Я была счастлива и любима – каково мне покидать вас… Но  это – недостойные мысли; я постараюсь примириться со смертью и утешиться  надеждой на встречу с вами в ином мире».    

Кончина  ее была спокойной, и лицо ее даже в смерти сохранило свою кротость. Не стану  описывать чувства тех, у кого беспощадная смерть отнимает любимое существо;  пустоту, остающуюся в душе, и отчаяние, написанное на лице. Немало нужно  времени, прежде чем рассудок убедит нас, что та, кого мы видели ежедневно и чья  жизнь представлялась частью нашей собственной, могла уйти  навсегда, – что могло навеки угаснуть сиянье любимых глаз, навеки  умолкнуть звуки знакомого, милого голоса. Таковы размышления первых дней; когда  же ход времени подтверждает нашу утрату, тут-то и начинается истинное горе. Но  у кого из нас жестокая рука не похищала близкого человека? К чему описывать  горе, знакомое всем и для всех неизбежное? Наступает наконец время, когда горе  перестает быть неодолимым, его уже можно обуздывать; и, хотя улыбха кажется нам  кощунством, мы уже не гоним ее с уст. Мать моя умерла, но у нас оставались  обязанности, которые надо было выполнять; надо было жить и считать себя  счастливыми, пока у нас оставался хоть один человек, не сделавшийся добычей  смерти.    

Мой  отъезд в Ингольштадт, отложенный изза этих событий, был теперь решен снова. Но  я выпросил у отца несколько недель отсрочки. Мне казалось кощунственным так  скоро покинуть дом скорби, где царила почти могильная тишина, и окунуться в  жизненную суету. Я впервые испытал горе, но оно испугало меня. Мне не хотелось  покидать тех, кто мне оставался, и прежде всего хотелось хоть сколько-нибудь  утешить мою дорогую Элизабет.    

Правда,  она скрывала свою печаль и старалась быть утешительницей для всех нас. Она смело  взглянула в лицо жизни и мужественно взялась за свои обязанности. Она посвятила  себя тем, кого давно звала дядей и братьями. Никогда не была она так прекрасна,  как в это время, когда вновь научилась улыбаться, чтобы радовать нас. Стараясь  развеять наше горе, она забывала о своем.    

Наконец  день моего отъезда наступил. Клерваль провел с нами последний вечер. Он пытался  добиться от своего отца позволения ехать вместе со мной и поступить в тот же  университет, но напрасно. Отец его был недалеким торгашом и в стремлениях сына  видел лишь разорительные прихоти. Анри глубоко страдал от невозможности  получить высшее образование. Он был молчалив; но когда начинал говорить, я  читал в его загоравшихся глазах сдерживаемую, но твердую решимость вырваться из  плена коммерции.    

Мы  засиделись допоздна. Нам было трудно оторваться друг от друга и произнести  слово «прощай». Наконец оно было сказано, и мы разошлись, якобы на покой;  каждый убеждал себя, что ему удалось обмануть другого; когда на утренней заре я  вышел к экипажу, в котором должен был уехать, все собрались снова: отец  – чтобы еще раз благословить меня, Клерваль – чтобы еще пожать мою руку,  моя Элизабет – чтобы повторить свои просьбы писать почаще и еще раз окинуть  своего друга заботливым женским глазом.    

Я бросился  на сиденье экипажа, уносившего меня от них, и предался самым грустным раздумьям.  Привыкший к обществу милых сердцу людей, неизменно внимательных друг к другу, я  был теперь один. В университете, куда я направлялся, мне предстояло самому  искать себе друзей и самому себя защищать. Жизнь моя до тех пор была уединенной  и проникала всецело в домашнем кругу; это внушило мне непобедимую неприязнь к  новым лицам. Я любил своих братьев, Элизабет и Клерваля; это были «милые,  знакомые лица», и мне казалось, что я не смогу находиться среди чужих. Таковы  были мои думы в начале пути; но вскоре я приободрился. Я страстно жаждал  знаний. Дома мне часто казалось, что человеку обидно провести молодость в  четырех стенах; мне хотелось повидать свет и занять место среди людей. Теперь  желания мои сбывались, и сожалеть об этом было бы глупо.    

Путь в  Ингольштадт был долог и утомителен, и у меня оказалось довольно времени для  этих и многих других размышлений. Наконец моим глазам предстали высокие белые  шпили города. Я вышел из экипажа, и меня провели на мою одинокую квартиру,  предоставив провести вечер как мне заблагорассудится.    

Наутро я  вручил мои рекомендательные письма и сделал визиты некоторым из главных профессоров.  Случай – а вернее злой рок, Дух Гибели, взявший надо мною полную власть,  едва я скрепя сердце покинул родительский кров – привел меня сперва к господину  Кремпе, профессору естественных наук. Это был грубоватый человек, но большой  знаток своего дела. Он задал мне несколько вопросов, с целью проэкзаменовать  меня в различных областях естествознания. Я отвечал ему небрежно и с некоторым  вызовом упомянул моих алхимиков в качестве главных авторов, которых я изучал.  Профессор широко раскрыл глаза, «И вы в самом деле тратили время на эту чепуху?»    

Я  отвечал утвердительно. «Каждая минута, – с жаром сказал господин  Кремпе, – каждая минута, потраченная на эти книги, целиком и безвозвратно  потеряна вами. Вы обременили свою память опровергнутыми теориями и ненужными  именами. Боже! В какой же пустыне вы жили, если никто не сообщил вам, что этим  басням, которые вы так жадно поглощали, тысяча лет и что они успели  заплесневеть? Вот уж не ожидал в наш просвещенный научный век встретить ученика  Альберта Великого и Парацельса. Придется вам, сударь, заново начать все ваши  занятия».    

Затем он  составил список книг по естествознанию, которые рекомендовал достать, и отпустил  меня, сообщив, что со следующей недели начинает читать курс общего  естествознания, а его коллега Вальдман, по другим дням недели, будет читать  лекции по химии.    

Я  возвратился к себе не то чтобы разочарованный, ибо я и сам, как я уже говорил,  давно считал бесполезными осужденные профессором книги; но я вообще не хотел  больше заниматься этими предметами в каком бы то ни было виде.Г-н Кремпе был  приземистый человечек с резким голосом и уродливой внешностью; таким образом, и  личность профессора не расположила меня к его науке. В общем, так сказать,  философском смысле я уже говорил, к каким заключениям я пришел в юности  относительно этой науки. Мое ребяческое любопытство не удовлетворялось результатами,  какие сулит современное естествознание. В моей голове царила полная путаница,  объясняемая только крайней молодостью и отсутствием руководства; я прошел  вспять по пути науки и открытиям моих современников предпочел грезы давно  позабытых алхимиков. К тому же я чувствовал презрение к утилитарности  современной науки. Иное дело, когда ученые искали секрет бессмертия и власти;  то были великие, хотя и тщетные стремления; теперь же все обстояло иначе.  Нынешний ученый, казалось, ограничивался задачей опровергнуть именно те  видения, которые больше всего привлекали меня к науке. От меня требовалось  сменить величественные химеры на весьма мизерную реальность.    

Так  размышлял я в первые два-три дня по прибытии в Ингольштадт, которые я посвятил  главным образом знакомству с городом и с новыми соседями. Но на следующей  неделе я вспомнил о лекциях, упомянутых г-ном Кремпе. Хотя я и не желал идти  слушать, как будет вещать с кафедры этот самоуверенный человечек, я вспомнил,  что он говорил мне о г-не Вальдмане, которого я еще не видел, ибо его не было в  городе.    

Частью  из любопытства, а частью от нечего делать, я пришел в аудиторию, куда вскоре  явился г-н Вальдман. Этот профессор был очень непохож на своего коллегу. Ему  было на вид лет пятьдесят, и лицо его выражало величайшую доброту; на висках  волосы его начинали седеть, но на затылке были совершенно черные. Роста он был  небольшого, однако держался необыкновенно прямо, а такого благозвучного голоса  я еще никогда не слышал. Свою лекцию он начал с обзора истории химии и  сделанных в ней открытий, с благоговением называя имена наиболее выдающихся  ученых. Затем он вкратце осветил современное состояние своей науки и разъяснил  основные ее термины. Показав несколько предварительных опытов, он в заключение  произнес хвалу современной химии в выражениях, которые я никогда не забуду.    

– Прежние  преподаватели этой науки, – сказал он, – обещали невозможное, но не  свершили ничего. Нынешние обещают очень мало; они знают, что превращение  металлов немыслимо, а эликсир жизни – несбыточная мечта. Но именно эти ученые,  которые, казалось бы, возятся в грязи и корпят над микроскопом и тигелем,  именно они и совершили истинные чудеса. Они прослеживают природу в ее  сокровенных тайниках. Они подымаются в небеса; они узнали, как обращается в нашем  теле кровь и из чего состоит воздух, которым мы дышим. Они приобрели новую и  почти безграничную власть; они повелевают небесным громом, могут воспроизвести  землетрясение и даже бросают вызов невидимому миру.    

Таковы  были слова профессора, вернее, слова судьбы, произнесенные на мою погибель. По  мере того как он говорил, я чувствовал, что схватился наконец с достойным  противником; он затрагивал одну за другой сокровенные фибры моей души,  заставлял звучать струну за струною, и скоро я весь был полон одной мыслью,  одной целью. Если столько уже сделано – восклицала душа Франкенштейна – я  сделаю больше, много больше; идя по проложенному пути, я вступлю затем на  новый, открою неизведанные еще силы и приобщу человечество к глубочайшим тайнам  природы.    

В ту  ночь я не сомкнул глаз. Все в моей душе бурно кипело; я чувствовал, его из  этого возникнет новый порядок, но не имел сил сам его навести. Сон снизошел на  меня лишь на рассвете. Когда я проснулся, ночные мысли представились мне  каким-то сновидением. Осталось только решение возвратиться к прежним занятиям и  посвятить себя науке, к которой я имел, как мне казалось, врожденный дар. В тот  же день я посетил г-на Вальдмана. В частной беседе он был еще обаятельней, чем  на кафедре; некоторая торжественность, заметная в нем во время лекций, в  домашней обстановке сменилась непринужденной приветливостью и добротой. Я  рассказал ему о своих занятиях почти то же, что уже рассказывал его коллеге. Он  внимательно выслушал мою краткую повесть и улыбнулся при упоминании о Корнелии Агриппе  в Парацельсе, однако без того презрения, какое обнаружил г-н Кремпе. Он сказал,  что «неутомимому усердию этих людей современные ученые обязаны многими основами  своих званий. Они оставили нам задачу более легкую: дать новые наименования и  расположить в строгом порядке факты, впервые обнаруженные с их помощью. Труд  гениев, даже ложно направленный, почти всегда в конечном итоге служит на благо  человечества». Я выслушал эти замечания, высказанные без малейшей аффектации  или самонадеянности, и сказал, что его лекция уничтожила мое предубеждение  против современных химиков; я говорил сдержанно, со всей скромностью и  почтительностью, подобающей юнцу в беседе с наставником, и ничем не выдал,  стыдясь проявить свою житейскую неопытность, энтузиазма, с каким готовился  взяться за дело. Я спросил его совета относительно нужных мне книг.    

– Я  счастлив, – сказал г-н Вальдман, – что приобрел ученика, и если ваше  прилежание равно вашим способностям, то я не сомневаюсь в успехе. В химии, как  ни в одной другой из естественных наук, сделаны и еще будут сделаны величайшие  открытия. Вот почему я избрал ее, не пренебрегая вместе с тем и другими  науками. Плох тот химик, который не интересуется ничем, кроме своего предмета.  Если вы желаете стать настоящим ученым, а не рядовым экспериментатором, я  советую вам заняться всеми естественными науками, не забыв и о математике.    

Затем он  провел меня в свою лабораторию и объяснил назначение различных приборов; сказал,  какие из них мне следует достать, и пообещал давать в пользование свои собственные,  когда я настолько продвинусь в науке, чтобы их не испортить. Он вручил мне  также список книг, о котором я просил, и я откланялся.    

Так  окончился этот памятный для меня день; он решил мою судьбу.    

 Глава IV    

     

С того  дня естествознание, и особенно химия, в самом широком смысле слова, стало почти  единственным моим занятием. Я усердно читал талантливые и обстоятельные  сочинения современных ученых. Я слушал лекции и знакомился с университетскими  профессорами и даже в г-не Кремпе обнаружил немало здравого смысла и знаний,  правда сочетавшихся с отталкивающей физиономией и манерами, но оттого не менее  ценных. В лице г-на Вальдмана я обрел истинного друга. Его заботливость никогда  не отзывала нравоучительностью; свои наставления он произносил с искренним  добродушием, чуждым всякого педантства. Он бесчисленными спосособами облегчал  мне путь к знанию и самые сложные понятия умел сделать легкими и доступными.  Мое прилежание, поначалу неустойчивое, постепенно окрепло, и вскоре я стал  работать с таким рвением, что утренний свет, гасивший звезды, часто заставал  меня в лаборатории.    

При  таком упорстве я, разумеется, сделал большие успехи. Я поражал студентов своим  усердием, а наставников – познаниями. Профессор Кремпе не раз с лукавой  усмешкой спрашивал меня, как поживает Корнелий Агриппа, а г-н Вадьдман выражал  по поводу моих успехов самую искреннюю радость. Так прошло два года, и за это  время я ни разу не побывал в Женеве, всецело предавшись занятиям, которые, как  я надеялся, приведут меня к научным открытиям. Только те, кто испытал это,  знают неодолимую притягательность научного исследования. Во всех прочих занятиях  вы лишь идете путем, которым до вас прошли другие, ничего вам не оставив; тогда  как здесь вы непрерывно что-то открываете и изумляетесь. Даже человек средних  способностей, упорно занимаясь одним предметом, непременно достигнет в нем  глубоких познаний; поставив себе одну-единственную цель и полностью ей  отдавшись, я добился таких успехов, что к концу второго года придумал некоторые  усовершенствования в химической аппаратуре, завоевавшие мне в университете  признание и уважение. Вот тогда-то, усвоив из теории и практики естествознания  все, что могли мне дать ингольштадтские профессора, я решил вернуться в родные  места; но тут произошли события, продлившие мое пребывание в Ингольштадте.    

Одним из  предметов, особенно занимавших меня, было строение человеческого и вообще  любого живого организма. Где, часто спрашивал я себя, таится жизненное начало?  Вопрос смелый и всегда считавшийся загадкой; но мы стоим на пороге множества  открытий, и единственной помехой является наша робость и леность. Размышляя над  этим, я решил особенно тщательно изучать физиологию. Если бы не моя  одержимость, эти занятия были бы тягостны и почти невыносимы. Для исследования  причины жизни мы вынуждены обращаться сперва к смерти. Я изучил анатомию, но  этого было мало; необходимо было наблюдать процесс естественного распада и гниения  тела. Воспитывая меня, отец принял все меры к тому, чтобы в мою душу не вкрался  страх перед сверхъестественным. Я не помню, чтобы когда-нибудь трепетал, слушая  суеверные россказни, или страшился призраков. Боязнь темноты была мне неведома,  а кладбище представлялось лишь местом упокоения мертвых тел, которые из  обиталищ красоты и силы сделались добычей червей. Теперь мне предстояло изучить  причины и ход этого разложения и проводить дни и ночи в склепах. Я сосредоточил  свое внимание на явлениях, наиболее оскорбительных для наших чувств. Я увидел,  чем становится прекрасное человеческое тело; я наблюдал, как превращается в тлен  его цветущая красота; я увидел, как все, что радовало глаз и сердце, достается  в пищу червям. Я исследовал причинные связи перехода от жизни к смерти и от  смерти к жизни, как вдруг среди полной тьмы блеснул внезапный свет – столь  ослепительный и вместе с тем ясный, что я, потрясенный открывшимися  возможностями, мог только дивиться, почему после стольких гениальных людей,  изучавших этот предмет, именно мне выпало открыть великую тайну.    

Напомню,  что эта повесть – не бред безумца. Все, что я рассказываю, так же истинно,  как солнце на небесах. Быть может, тут действительно свершилось чудо, но путь к  нему был вполне обычным. Ценою многих дней и ночей нечеловеческого труда и  усилий мне удалось постичь тайну зарождения жизни; более того – я узнал, как  самому оживлять безжизненную материю.    

Изумление,  охватившее меня в первые минуты, скоро сменилось безумным восторгом. После  стольких трудов достичь предела своих желаний – в этом была для меня  величайшая награда. Мое открытие было столь ошеломляющим, что ход мысли, постепенно  приведший меня к нему, изгладился из моей памяти, и я видел один лишь конечный  результат. Я держал в руках то, к чему стремились величайшие мудрецы от начала  времен. Нельзя сказать, что все открылось мне сразу, точно по волшебству; то,  что я узнал, могло служить руководством к заветной цели; но сама цель еще не  была достигнута. Я был подобен арабу, погребенному вместе с мертвецами и  увидевшему выход из склепа при свете единственной, слабо мерцавшей свечи.    

По вашим  глазам, загоревшимся удивлением и надеждой, я вижу, что вы, мой друг, жаждете  узнать открытую мной тайну; этого не будет – выслушайте меня терпеливо до  конца, и вы поймете, почему на этот счет я храню молчание. Я не хочу, чтобы вы,  неосторожный и пылкий, как я сам был тогда, шли на муки и верную гибель. Пускай  не наставления, а мой собственный пример покажет вам, какие опасности таит в  себе познание и насколько тот, для кого мир ограничен родным городом,  счастливей того, кто хочет вознестись выше поставленных природой пределов.    

Получив  в свои руки безмерную власть, я долго раздумывал, как употребить ее наилучшим  образом. Я знал, как оживить безжизненное тело, но составить такое тело, во  всей сложности нервов, мускулов и сосудов, оставалось задачей невероятно  трудной. Я колебался, создать ли себе подобного или же более простой организм;  но успех вскружил мне голову, и я не сомневался, что сумею вдохнуть жизнь даже  в существо столь удивительное и сложное, как человек. Материалы, бывшие в моем  распоряжении, казались недостаточными для этой трудной задачи, но я не сомневался  в конечном успехе. Я заранее приготовился к множеству трудностей; к тому, что  помехи будут возникать непрестанно, а результат окажется несовершенным; но,  памятуя о ежедневных достижениях технике и науки, я надеялся, что мои попытки  хотя бы заложат основание для будущих успехов. Сложность и дерзость моего  замысла также не казались мне доводом против него. С этими мыслями я приступил  к сотворению человеческого существа. Поскольку сбор мельчайших частиц очень  замедлил бы работу, я отступил от своего первоначального замысла и решил  создать гиганта – около восьми футов ростом и соответственно мощного  сложения. Приняв это решение и затратив несколько месяцев на сбор нужных  материалов, я принялся за дело.    

Никому  не понять сложных чувств, увлекавших меня, подобно вихрю, в эти дни опьянения  успехом. Мне первому предстояло преодолеть грань жизни и смерти и озарить наш  темный мир ослепительным светом. Новая порода людей благословит меня как своего  создателя; множество счастливых и совершенных существ будут обязаны мне своим  рождением. Ни один отец не имеет столько прав на признательность ребенка, как  буду иметь я. Раз я научился оживлять мертвую материю, рассуждал я, со временем  (хотя сейчас это было для меня невозможно) я сумею также давать вторую жизнь  телу, которое смерть уже обрекла на исчезновение.    

Эти  мысли поддерживали мой дух, пока я неослабным рвением отдавался работе. Щеки  мои побледнели, а тело исхудало от затворнической жизни. Бывало, что я терпел  неудачу на самом пороге успеха, но продолжал верить, что он может прийти в  любой день и час. Тайна, которой владел я один, стала смыслом моей жизни, и ей  я посвятил себя всецело. Ночами, при свете месяца, я неутомимо и неустанно  выслеживал природу в самых сокровенных ее тайниках. Как рассказать об ужасах  тех ночных бдений, когда я рылся в могильной плесени или терзал живых тварей  ради оживления мертвой материи? Сейчас при вооспоминании об этом я дрожу всем  телом, а глаза мои застилает туман; но в ту пору какое-то безудержное  исступление влекло меня вперед. Казалось, я утратил все чувства и видел лишь  одну свою цель. То была временная одержимость; все чувства воскресли во мне с  новой силой, едва она миновала, и я вернулся к прежнему образу жизни. Я собирал  кости в склепах; я кощунственной рукой вторгался в сокровеннейшие уголки человеческого  тела. Свою мастерскую я устроил в уединенной комнате, вернее чердаке,  отделенном от всех других помещений галереей и лестницей; иные подробности этой  работы внушали мне такой ужас, что глаза мои едва не вылезали из орбит. Бойня и  анатомический театр поставляли мне большую часть моих материалов; и я часто  содрогался от отвращения, но, подгоняемый все возрастающим нетерпением, все же  вел работу к концу.    

За этой  работой, поглотившей меня целиком, прошло все лето. В тот год лето стояло прекрасное:  никогда поля не приносили более обильной жатвы, а виноградники – лучшего  сбора; но красоты природы меня не трогали. Та же одержимость, которая делала  меня равнодушным к внешнему миру, заставила меня позабыть и друзей, оставшихся  так далеко и не виденных так давно. Я понимал, что мое молчание тревожит их, и  помнил слова отца: «Знаю, что, пока ты доволен собой, ты будешь вспоминать нас  с любовью и писать нам часто. Прости, если я сочту твое молчание признаком  того, что ты пренебрег и другими своими обязанностями».    

Таким  образом, я знал, что должен был думать обо мне отец, и все же не мог оторваться  от занятий, которые, как они ни были сами по себе отвратительны, захватили меня  целиком. Я словно отложил все, что касалось моих привязанностей, до завершения  великого труда, подчинившего себе все мое существо.    

Я считал  тогда, что отец несправедлив ко мне, объясняя мое молчание разгульной жизнью и  леностью; но теперь я убежден, что он имел основания подозревать нечто дурное.  Совершенный человек всегда должен сохранять спокойствие духа, не давая страсти  или мимолетным желаниям возмущать этот покой. Я полагаю, что и труд ученого не  составляет исключения. Если ваши занятия ослабляют в нас привязанности или  отвращают вас от простых и чистых радостей, значит, в этих занятиях наверняка  есть нечто не подобающее человеку. Если бы это правило всегда соблюдалось и  человек никогда не жертвовал бы любовью к близким ради чего бы то ни было,  Греция не попала бы в рабство. Цезарь пощадил бы свою страну, освоение Америки  было бы более постепенным, а государства Мексики и Перу не подверглись бы  разрушению.    

Однако я  принялся рассуждать в самом интересном месте моей повести, и ваш взгляд призывает  меня продолжать ее.    

Отец в  своих письмах не упрекал меня и только подробней, чем прежде, осведомлялся о моих  занятиях. Прошли зима, весна и лето, пока я был занят своими трудами, но я не  любовался цветами и свежими листьями, прежде всегда меня  восхищавшими, – настолько я был поглощен работой. Листья успели  увянуть, прежде чем я ее завершил, и теперь я с каждым днем убеждался в полном  своем успехе. Однако к восторгу примешивалась и тревога, и я больше походил на  раба, томящегося в рудниках или ином гиблом месте, чем на творца, занятого  любимым делом. По ночам меня лихорадило, а нервы были болезненно напряжены; я  вздрагивал от шороха падающего листа и избегал людей, словно имел на совести  преступление. Иногда я пугался, видя, что превращаюсь в развалину; меня  поддерживало только мое стремление к цели; труд мой подвигался к концу, и я  надеялся, что прогулки и развлечения предотвратят начинавшуюся болезнь; все это  я обещал себе, как только работа будет окончена.    

 Глава V    

     

Однажды  ненастной ноябрьской ночью я узрел завершение моих трудов. С мучительным  волнением я собрал все необходимое, чтобы зажечь жизнь в бесчувственном  создании, лежавшем у моих ног. Был час пополуночи; дождь уныло стучал в оконное  стекло; свеча почти догорела; и вот при ее неверном свете я увидел, как  открылись тусклые желтью глаза; существо начало дышать и судорожно  подергиваться.    

Как  описать мои чувства при этом ужасном зрелище, как изобразить несчастного,  созданного мною с таким неимоверным трудом? А между тем члены его были  соразмерны, и я подобрал для него красивые черты. Красивые – Боже великий!  Желтая кожа слишком туго обтягивала его мускулы и жилы; волосы были черные,  блестящие и длинные, а зубы белые как жемчуг; но тем страшнее был их контраст с  водянистыми глазами, почти неотличимыми по цвету от глазниц, с сухой кожей и  узкой прорезью черного рта.    

Нет в  жизни ничего переменчивее наших чувств. Почти два года я трудился с  единственной целью – вдохнуть жизнь в бездыханное тело. Ради этого я лишил  себя покоя и здоровья. Я желал этого с исступленной страстью; а теперь, когда я  окончил свой труд, вся прелесть мечты исчезла, и сердце мое наполнилось  несказанным ужасом и отвращением. Не в силах вынести вида своего творения, я  кинулся вон из комнаты и долго шагал по своей спальне, чувствуя, что не смогу заснуть.  Наконец мое волнение сменилось усталостью, и я, одетый, бросился на постель,  надеясь ненадолго забыться.Но напрасно; мне, правда, удалось заснуть, но я  увидел во сне кошмар: прекрасная и цветущая Элизабет шла по улице Ингольштадта.  Я в восхищении обнял ее, но едва успел запечатлеть поцелуй на ее губах, как они  помертвели, черты ее изменились, и вот уже я держу в объятиях труп моей матери;  тело ее окутано саваном, и в его складках копошатся могильные черви. Я в ужасе  проснулся, на лбу у меня выступил холодный пот, зубы стучали, и все тело свела  судорога; и тут в мутном желтом свете луны, пробивавшемся сквозь ставни, я  увидел гнусного урода, сотворенного мной. Он приподнял полог кровати; глаза  его, если можно назвать их глазами, были устремлены на меня. Челюсти его  двигались, и он издавал непонятные звуки, растягивая рот в улыбку.    

Он,  кажется, говорил, но я не слышал; он протянул руку, словно удерживал меня, но я  вырвался и побежал вниз по лестнице. Я укрылся во дворе нашего дома и там  провел остаток ночи, расхаживая взад и вперед в сильнейшем волнении,  настораживая слух и пугаясь каждого звука, словно возвещавшего приближение  отвратительного существа, в которое я вдохнул жизнь.    

На него  невозможно было смотреть без содрогания. Никакая мумия, возвращенная к жизни,  не могла быть ужаснее этого чудовища. Я видел свое творение неоконченным; оно и  тогда было уродливо; но когда его суставы и мускулы пришли в движение,  получилось нечто более страшное, чем все вымыслы Данте.    

Я провел  ужасную ночь. Временами пульс мой бился так быстро и сильно, что я ощущал его в  каждой артерии, а порой я готов был упасть от слабости. К моему ужасу  примешивалась горечь разочарования; то, о чем я так долго мечтал, теперь  превратилось в мучение; и как внезапна и непоправима была эта перемена!    

Наконец  забрезжил день, угрюмый и ненастный, и моим глазам, воспаленным от бессонницы,  предстала ингольштадтская церковь с белым шпилем и часами, которые показывали  шесть. Привратник открыл ворота двора, служившего мне в ту ночь прибежищем; я  вышел на улицу и быстро зашагал, спешно желая избежать встречи, которой боялся  на каждом повороте. Я не решался вернуться к себе на квартиру; что-то гнало  меня вперед, хотя я насквозь промок от дожди, лившего с мрачного черного неба.    

Так я  шел некоторое время, стремясь усиленным физическим движением облегчить душевную  муку. Я проходил по улицам, не отдавая себе ясного отчета, где я и что делаю.  Сердце мое трепетало от мучительного страха, и я шагал неровным шагом, не смея  оглянуться назад.    

Так  одинокий пешеход,    

Чье  сердце страх гнетет,    

Назад не  смотрит и спешит,    

И  смотрит лишь вперед,    

И зияет,  знает, что за ним    

Ужасный  враг идет.[2]    

Незаметно  я дошел до постоялого двора, куда обычно приезжали дилижансы я кареты. Здесь я  остановился, сам не зная зачем, и несколько минут смотрел на почтовую карету,  показавшуюся в другом конце улицы. Когда она приблизилась, я увидел, что это  был швейцарский дилижанс; он остановился прямо подле меня, дверцы открылись, и  появился Анри Клерваль, который, завидя меня, тотчас выскочил из экипажа.  «Милый Франкенштейн,– воскликнул он, – как я рад тебя видеть! Как  удачно, что ты оказался здесь к моему приезду».    

Ничто не  могло сравниться с моей радостью при виде Клерваля; его появление напомнило мне  об отце, Элизабет и милых радостях домашнего очага. Я сжал его руку и тотчас  забыл свой ужас и свою беду, – впервые за много месяцев я ощутил  светлую и безмятежную радость. Я сердечно приветствовал своего друга, и мы  вместе направились к моему колледжу. Клерваль рассказывал о наших общих друзьях  и радовался, что ему разрешили приехать в Ингольштадт.    

– Ты  можешь себе представить, – сказал он, – как трудно было убедить моего  отца, что не все нужные человеку знания заключены в благородном искусстве  бухгалтерии; думаю, что он так и не поверил мне до конца, ибо на мои неустанные  просьбы каждый раз отвечал то же, что голландский учитель в «Векфильдском  священнике»: «Мне платят десять тысяч флоринов в год – без греческого языка; я  ем-пью без всякого греческого языка». Однако его любовь ко мне все же преодолела  нелюбовь к наукам, и он разрешал мне предпринять путешествие в страну знания.    

– Я  безмерно рад тебя видеть, но скажи мне, как поживает мой отец, братья н  Элизабет?    

– Они  здоровы, и все у них благополучно; их только беспокоит, что ты так редко им  пишешь. Кстати, я сам хотел пробрать тебя за это. Но, дорогой мой  Франкенштейн, – прибавил он, внезапно останавливаясь и вглядываясь в мое  лицо, – я только сейчас заметил, что у тебя совершенно больной вид; ты худ  и бледен и выглядишь так, точно не спал несколько ночей.    

– Ты  угадал. Я очень усердно занимался одним делом и мало отдыхал, как видишь; но я  надеюсь, что теперь с этим покончено и я свободен.    

Я весь  дрожал; я не мог даже подумать, не то что рассказывать, о событиях минувшей  ночи. Я прибавил шагу, и мы скоро пришли к моему колледжу. Тут я сообразил  – и мысль эта заставила меня содрогнуться, – что существо, оставшееся  у меня на квартире, могло быть еще там. Я боялся увидеть чудовище, но еще  больше боялся, что его может увидеть Анри. Попросив его подождать несколько  минут внизу, я быстро взбежал по лестнице. Моя рука потянулась уже к ручке  двери, и только тут я опомнился. Я медлил войти; холодная дрожь пронизывала  меня с головы до ног. Потом я резко распахнул дверь, как делают дети, ожидая  увидеть привидение; за дверью никого не было. Я со страхом вошел в комнату, но  она была пуста; ужасного гостя не было и в спальне. Я едва решался верить  такому счастью, но когда убедился, что мой враг действительно исчез, я радостно  всплеснул руками и побежал за Клервалем.    

Мы  поднялись ко мне в комнату, и скоро с луга принес туда завтрак; я не мог  сдерживать свою радость. Да это и не было просто радостью – все мое тело  трепетало от возбуждения, и пульс бился как бешеный. Я ни минуты ни мог  оставаться на месте; я перепрыгивал через стулья, хлопал в ладоши и громко  хохотал. Клерваль сперва приписывал мое оживление радости нашего свидания, но,  вглядевшись в меня внимательней, он заметил в моих глазах дикие искры безумия,  а мой неудержимый, истерический хохот удивил и испугал его.    

– Милый  Виктор, – воскликнул он, – скажи, ради Бога, что случилось? Не смейся  так. Ведь ты болен. Что за причина всего этого?    

– Не  спрашивай, – вскричал я, закрывая глаза руками, ибо мне почудилось, что  страшное существо проскользнуло в комнату,– он может рассказать… О, спаси меня,  спаси! – Мне показалось, что чудовище схватило меня, и стал бешено  отбиваться и в судорогах упал на пол.    

Бедный  Клерваль! Что он должен был почувствовать! Встреча, которой он ждал с такой радостью,  обернулась бедой. Но я ничего этого не сознавал. Я был без памяти, и прошло  много времени, прежде чем я пришел в себя.    

То было  начало нервной горячки, на несколько месяцев приковавшей меня к постели. Все  это время Клерваль был единственной моей сиделкой. Я узнал впоследствии, что  он, щадя старость моего отца, которому долгая дорога была бы не под силу, и  зная, как моя болезнь огорчит Элизабет, скрыл от них серьезность моего  положения. Он знал, что никто не сумеет ухаживать за мной внимательнее, чем он,  и, твердо надеясь на мое выздоровление, не сомневался, что поступает по отношению  к ним наилучшим образом.    

В  действительности же я был очень болен, и ничто, кроме неуставной  самоотверженной заботы моего друга, не могло бы вернуть меня к жизни. Мне все  время мерещилось сотворенное мною чудовище, и я без умолку им бредил. Мои  слова, несомненно, удивляли Анри; сперва он счел их за бессмысленный бред; но  упорство, с каким я возвращался все к той же теме, убедило его, что причиной  моей болезни явилось некое страшное и необычайное событие.    

Я  поправлялся очень медленно – не раз повторные вспышки болезни пугали и  огорчали моего друга. Помню, когда я впервые смог с удовольствием оглядеться  вокруг, я заметил, что на деревьях, осенявших мое окно, вместо осенних листьев  были молодые побеги. Весна в тот год стояла волшебная, и это немало помогло моему  выздоровлению. Я чувствовал, что и в моей груди возрождаются любовь и радость;  моя мрачность исчезла, и скоро я был так же весел, как в те времена, когда я  еще не знал роковой страсти.    

– Дорогой  мой Клерваль, – воскликнул я, – ты бесконечно добр ко мне! Ты  собирался всю зиму заниматься, а вместо этого просидел у постели больного. Чем  смогу я отблагодарить тебя? Я горько корю себя за все, что причинил тебе; но ты  меня простишь.    

– Ты  полностью отблагодаришь меня, если не будешь ни о чем тревожиться и постараешься  поскорей поправиться; и раз ты так хорошо настроен, можно мне кое о чем  поговорить с тобой?    

Я  вздрогнул. Поговорить? Неужели он имел в виду то, о чем я не решался даже  подумать?    

– Успокойся, –  сказал Клерваль, заметив, что я переменился в лице, – я не собираюсь касаться  того, что тебя волнует. Я только хотел сказать, что твой отец и кузина будут  очень рады получить письмо, написанное твоей рукой. Они не знают, как тяжело ты  болел, и потревожены твоим долгам молчанием.    

– И  это все, милый Анри? Как мог ты подумать, что моей первой мыслью не будет мысль  о дорогих и близких людях, таких любимых и таких достойных любви.    

– Если  так, друг мой, ты, наверное, обрадуешься письму, которое уже несколько дней  тебя ожидает. Кажется, оно от твоей кузины.    

 Глава VI    

     

И  Клерваль протянул мне письмо.    

Оно было  от моей Элизабет.    

«Дорогой  кузен! Ты был болен, очень болен, и даже частые письма доброго Анри не могли  меня вполне успокоить. Тебе запрещено писать – даже держать перо, но  одного слова от тебя, милый Виктор, будет довольно, чтобы рассеять наши страхи.  Я уже давно жду письма с каждой почтой и убеждаю дядю не предпринимать поездки  в Ингольштадт. Я не хочу, чтобы он подвергался неудобствам, быть может даже  опасностям, столь долгого пути, но как часто я сожалела, что сама не могу его  проделать! Боюсь, что уход за тобой поручен какой-нибудь старой наемной сиделке,  которая не умеет угадывать твои желания и выполнять их так любовно и  внимательно, как твоя бедная кузина. Но все это уже позади; Клерваль пишет, что  тебе лучше. Я горячо надеюсь, что ты скоро сам сообщишь нам об этом.    

Выздоравливай  – и возвращайся к нам. Тебя ждет счастливый домашний очаг и любящая семья.  Отец твой бодр и здоров, и ему нужно только одно – увидеть тебя, убедиться, что  ты поправился, и тогда никакие заботы не омрачат его доброго лица. А как ты  порадуешься, глядя на нашего Эрнеста! Ему уже шестнадцать, и энергия бьет в нем  ключом. Он хочет быть настоящим швейцарцем и вступить и иноземные войска, но мы  не в силах с ним расстаться, по крайней мере до возвращения его старшего брата.  Дядя не одобряет военной службы в чужих странах, но ведь у Эрнеста никогда не  было твоего прилежания. Ученье для него – тяжкое бремя; он проводят время на  воздухе, то в горах, то на озере. Боюсь, что он станет бездельничать, если мы  не согласимся и не разрешим ему вступить на избранный им путь.    

С тех  пор как ты уехал, здесь мало что изменилось, разве что подросли наши милые  дети. Синее озеро и снеговые горы не меняются; мне кажется, что наш мирный дом  и безмятежные сердца живут по тем же незыблемым законам. Мое время проходит в  мелких хлопотах, но они меня развлекают, а наградой за труды мне служат  довольные и добрые лики окружающих.    

Со  времени твоего отъезда в нашей маленькой семье произошла одна перемена. Ты,  вероятно, помнишь, как попала к нам в дом Жюстина Мориц. А может быть, и нет  – поэтому я вкратце расскажу тебе ее историю. Мать ее, госпожа Мориц,  осталась вдовой с четырьмя детьми, из которых Жюстина была третьей. Эта девочка  была любимицей отца; но мать, по какой-то странной прихоти, невзлюбила ее и  после смерти г-на Морица стала обращаться с ней очень скверно. Моя тетушка  заметила это и, когда Жюстине было лет двенадцать, уговорила мать девочки  отдать ее нам. Республиканский строй нашей страны породил более простые и  здоровые нравы, чем в окружающих нас великих монархиях. Здесь менее резко  выражено различие в положения общественных групп; низшие слои не находятся в  такой бедности и презрении и поэтому более цивилизованны. В Женеве служанка –  это нечто иное, чем во Франции или Англии. Принятая в нашу семью, Жюстина взяла  на себя обязанности служанки; но в нашей счастливой стране это положение не  означает невежества или утраты человеческого достоинства. Жюстина всегда была  твоей любимицей; я помню, как ты однажды сказал, что одного ее взгляда  довольно, чтобы рассеять твое дурное настроение; и объяснил это так же, как  Ариосто, когда он описывает красоту Анжелики: уж очень мило ее открытое и  сияющее лицо. Моя тетя сильно к ней привязалась и дала ей лучшее образование,  чем предполагала вначале. За это она была вознаграждена сторицею; Жюстина оказалась  самым благодарным созданием на свете; она не выражала свою признательность  словами – этого я от нее никогда не слышала, но в ее глазах светилась  благоговейная любовь к покровительнице. Хотя от природы это была веселая и даже  ветреная девушка, тетушку она слушалась во всем. Она видела в ней образец всех  совершенств и старалась подражать ее речи и манерам, так что до сих пор часто  напоминает мне ее.    

Когда  моя дорогая тетушка скончалась, все мы были слишком погружены в собственное горе,  чтобы замечать бедняжку Жюстину, которая во время болезни ходила за ней с  величайшей заботливостью. Жюстина сама потом тяжело заболела, но ей были  уготованы еще и другие испытания.    

Ее  братья и сестра умерли один за другим, и мать ее осталась бездетной, если не  считать дочери, которой она в свое время пренебрегала. Мать ощутила укоры  совести и стала думать, что смерть любимых детей была ей карой за ее  несправедливость. Она была католичкой, и ее духовник, как видно, утвердил ее в  этой мысли. Вот почему, спустя несколько месяцев после твоего отъезда в  Ингольштадт, раскаявшаяся мать призвала к себе Жюстину. Бедняжка! Она плакала,  расставаясь с нами; со смертью тетушки она очень переменилась; горе смягчило ее,  и вместо прежней живости в ней появилась подкупающая кротость. Пребывание под  материнской кровлей также не могло вернуть ей веселость. Раскаяние ее матери  было очень неустойчивым. Бывали дни, когда она просила Жюстину простить ей  несправедливость, но чаще она обвиняла ее в смерти братьев и сестры. Постоянное  раздражение привело к болезни, а от этого нрав госпожи Мориц стал еще тяжелее;  однако теперь она успокоилась навеки. Она умерла в начале прошлой зимы, с  наступлением холодов. Жюстина возвратилась к нам, и я нежно люблю ее. Она очень  умна, добра и очень хороша собой; как я уже сказала, многое в ее манере  держаться и говорить постоянно напоминает мне мою дорогую тетушку.    

Надо  рассказать тебе, дорогой кузен, и о нашем милом маленьком Уильяме. Вот бы тебе  посмотреть на него! Для своих лет он очень рослый; у него смеющиеся синие  глаза, темные ресницы и кудрявые волосы. Когда он улыбается, на его румяных  щеках появляются ямочки. У него уже было несколько маленьких «невест», но самая  любимая из них – Луиза Бирон, хорошенькая пятилетняя девочка.    

А  теперь, милый Виктор, тебе наверняка хочется узнать новости о ваших женевских  соседях. Хорошенькая мисс Мэнсфилд уже принимала поздравления по поводу ее  предстоящего брака с молодым англичанином, Джоном Мельбурном. Ее некрасивая  сестра Манон вышла осенью за богатого банкира, г-на Дювилара. Твой школьный  товарищ Луи Мануар после отъезда Клерваля потерпел несколько неудач. Теперь он,  впрочем, утешился и, говорят, собирается жениться на хорошенькой и бойкой  француженке г-же Тавернье. Она вдова и значительно старше Мануара, но у нее еще  множество поклонников.    

Описывая  тебе все это, дорогой кузен, я и сама немного развлеклась, но теперь, кончая  письмо, вновь ощущаю тревогу. Напиши нам, Виктор. Одна строчка, одно слово  будет для нас радостью. Тысячу раз спасибо Анри за его доброту и заботу и за  частые письма; мы благодарны ему от всей души. Прощай, милый кузен, береги себя  и пиши, умоляю тебя! Женева, 18 марта 17..    

Элизабет  Лавенца».    

– О  милая Элизабет! – воскликнул я, прочтя письмо. – Надо сейчас же  написать им и рассеять их тревогу.    

Я  написал домой; после этого я почувствовал сильную усталость; но выздоровление  началось и пошло быстро. Спустя еще две недели я уже мог выходить.    

Одной из  первых моих забот по выздоровлении было представить Клерваля некоторым из  университетских профессоров. При этом мне пришлось вынести немало неловких  прикосновений, бередивших мою душевную рану. С той роковой ночи, когда  завершились мои труды и начались мои бедствия, я проникся величайшим отвращением  к самому слову «естественные науки». Даже когда я вполне оправился от болезни,  вид химических приборов вновь вызывал мучительные симптомы нервного  расстройства. Анри заметил это и убрал подальше все мои инструменты. Он  поместил меня в другую комнату, ибо видел, что мне стала неприятна моя бывшая  лаборатория. Но все заботы Клерваля были сведены на нет, когда я навестил своих  профессоров. Г-н Вальдман причинил мне истинную муку, принявшись горячо  поздравлять меня с удивительными успехами в науках. Он вскоре заметил, что эта  тема мне неприятна, но, не догадываясь об истинной причине, приписал это моей  скромности и поспешил переменить разговор: вместо моих успехов он заговорил о  самой науке, с явным желанием дать мне блеснуть. Что мне было делать? Думая сделать  приятное, он терзал меня. Мне казалось, что он старательно демонстрирует одно  за другим орудия пытки, чтобы затем предать меня медленной и мучительной  смерти. Я корчился от его слов, не смея показать, как мне больно. Клерваль,  неизменно внимательный к чувствам других, предложил переменить тему беседы, под  предлогом своей неосведомленности в ней, и мы заговорили о предметах более  общих. Я мысленно поблагодарил своего друга, но ничего ему не сказал. Я видел  его недоумение, но он ни разу не попытался выведать мою тайну, а я, любя и  безмерно уважая его, не решался сообщить ему о событии, которое так часто  являлось моему воображению и которое я страшился оживить в памяти, рассказывая  о нем другому.    

С г-ном  Кремпе мне пришлось труднее: при моей тогдашней чувствительности, обостренной  до крайности, его грубоватые похвалы были для меня еще мучительнее, чем  доброжелательность г-на Вальдмаиа. «Черт бы побрал этого  пария! – воскликнул он. – Знаете ли, господин Клерваль, ведь он  нас всех заткнул за пояс. Да, да, что вы на меня так уставились? Это сущая  правда. Зеленый юнец, который еще недавно веровал в Корнелия Агриппу как в  святое Евангелие, сейчас занял первое место. Если его не одернуть, он нас всех  посрамит. Да, да, – продолжал он, заметив страдальческое выражение моего  лица, – господин Франкенштейн у нас скромник – отличное качество в молодом  человеке. Юноше положено быть скромным, господин Клерваль; в молодости я и сам  быв таков, да только этой скромности ненадолго хватает».    

Тут г-н  Кремпе принялся расхваливать себя самого и, к счастью, оставил столь неприятную  для меня тему.    

Клерваль  никогда не сочувствовал моей склонности к естественным наукам; у него самого  были совершенно иные, филологические интересы. В университет он приехал, чтобы  овладеть восточными языками и таким образом подготовить себя к деятельности, о  которой мечтал. Желая многого достичь, он обратил свои помыслы к Востоку, где  открывался простор для его предприимчивости. Его интересовали персидский,  арабский и санскрит, и он без труда убедил меня заняться тем же. Праздность  всегда меня тяготила, а теперь, возненавидев прежние свои занятия и стремясь  отвлечься от размышлений, я нашел большое облегчение в этих общих уроках с моим  другом; в сочинениях восточных авторов я открыл много и поучительного и приятного.  В отличие от Клерваля, я не вдавался в научное изучение восточных языков, ибо  не ставил себе иной цели, кроме временного развлечения. Я читал лишь ради  содержания и был вознагражден за труды. Грусть у них успокоительна, а радость  – возвышенна, более чем у писателей любой другой страны. Когда читаешь их  творения, жизнь представляется солнечным сиянием, садом цветущих роз, улыбками  и капризами прекрасной противницы и любовным огнем, сжигающим ваше сердце. Как  это непохоже на мужественную и героическую поэзию Греции и Рима!    

За этими  занятиями прошло лето; поздней осенью я предполагал возвратиться в Женеву; но  произошли некоторые задержки, а там пришла зима, выпал снег, дороги стали  непроезжими, и мой отъезд был отложен до весны. Я крайне досадовал на это  промедление, ибо мне не терпелось увидеть родные края и своих близких. Если  вначале я задерживался, то лишь потому, что не хотел покинуть Клерваля в чужом  городе, прежде чем он приобретет там друзей. Впрочем, зиму мы провели приятно;  весна была необычайно поздней, но, когда пришла, ее прелесть искупила это  запоздание. Наступил май, и я ежедневно ожидал письма, которое должно было  назначить день моего отъезда; тут Анри предложил пешую прогулку по окрестностям  Ингольштадта, чтобы я мог проститься с местами, где прожил так долго. Я с  удовольствием согласился; я любил ходить, и в родных местах Клерваль был моим  постоянным спутником в подобных экскурсиях,    

В этих  странствиях мы провели две недели; бодрость и здоровье к тому времени вернулись  ко мне; чистый воздух, путевые впечатления и общение с другом еще более  укрепили меня. Мои занятия отдалили меня от людей и сделали затворником;  Клерваль пробудил во мне мои лучшие качества; он заново научил меня любить  природу и радостные детские лица. Незабвенный друг! Как искренне ты любил меня,  как возвышал меня до уровня собственной высокой души! Себялюбивые устремления  принизили меня, но твоя забота и привязанность отогрели мое сердце. Я снова  стал тем счастливцем, который всего лишь несколько лет назад всех любил, всеми  был любим и не знал печали. Когда я бывал в хорошем расположении духа, природа  являлась для меня источником восхитительных ощущений. Ясное небо и зеленеющие  поля наполняли меня восторгом. Весна в тот год и в самом деле была дивной;  весенние цветы цвели на живых изгородях, летние готовились расцвести. Я наконец  отдыхал от мыслей, угнетавших меня весь год, несмотря на все старания отогнать  их.    

Анри  радовался моей веселости и искренне разделял мое настроение; он старался  развлечь меня и одновременно выражал чувства, переполнявшие его самого. В те  дни он был поистине неистощим. Иногда, подражая персидским и арабским  писателям, он сочинял повести, исполненные воображения и страсти. А не то читал  мои любимые стихи или заводил спор и весьма искусно его поддерживал.    

Мы  возвратились в колледж под вечер воскресного дня; крестьяне затевали пляски;  повсюду нам встречались веселые и счастливые лица. Я и сам был в отличном  расположении духа; ноги несли меня особенно легко, а сердце смеялось и  ликовало.    

 Глава VII    

     

Придя к  себе, я нашел следующее письмо от отца:    

«Дорогой  Виктор, ты, вероятно, с нетерпением ждешь письма, которое назначит день твоего  возвращения; и сперва я хотел написать тебе всего несколько строк, чтобы только  указать день, когда мы тебя ожидаем. Но это малодушие было бы жестоко во  отношению к тебе. Каково тебе будет, вместо радостного приема, которого ты  ждешь, встретить здесь горе и слезы! Но как поведать тебе о нашем несчастье?  Долгое отсутствие не могло сделать тебя равнодушным к нашим радостям и бедам; а  я вынужден причинить горе моему долгожданному сыну. Я хотел бы подготовить тебя  к ужасному известию, но это невозможно; ты уже, наверное, пробегаешь глазами  страницу в поисках страшной вести.    

Не стало  нашего Уильяма, нашего веселого и милого ребенка, согревавшего мое сердце  улыбкой. Виктор! Его убили!    

Не буду  пытаться утешить тебя, просто расскажу, как это случилось.    

В  прошлый четверг (седьмого мая) я, моя племянница и оба твои брата отправились  на прогулку в Пленпале. Вечер был теплый и тихий, и мы зашли дальше обычного.  Уже стемнело, когда мы подумали о возвращении, и тут оказалось, что Уильям и  Эрнест, шедшие впереди, скрылись из виду. Поджидая их, мы сели да скамью.  Вскоре появился Эрнест и спросил, не видели ли мы его брата: они играли в  прятки, Уильям побежал прятаться, он никак не мог его найти, а потом долго  ждал, но тот так и не показался.    

Это нас  очень встревожило, и мы искали его до самой ночи; Элизабет предположила, что он  вернулся домой, но и там его не оказалось. Мы снова принялись искать его при  свете факелов, ибо я не мог уснуть, зная, что мой мальчик заблудился и теперь  зябнет от ночной росы. Элизабет также терзалась тревогой. Часов в пять я нашел  свое дорогое дитя; еще накануне здоровый и цветущий, он был распростерт на  траве, бледный и недвижимый; на шее его отпечатались пальцы убийцы.    

Его  принесли домой; горе, написанное на моем лице, все объяснило Элизабет. Она  захотела видеть тело; сперва я попытался помешать ей, но она настаивала;  взглянув на шею мальчика, она всплеснула руками и воскликнула: «Боже! Я  погубила моего милого ребенка!»    

Она  потеряла сознание, и ее с трудом удалось привести в чувство. Очнувшись, она  снова зарыдала. Она рассказала мне, что в тот вечер Уильям непременно хотел  надеть на шею драгоценный медальон с портретом матери. Вещица исчезла. Она-то,  как видно, и соблазнила убийцу. Найти его пока не удается, хотя мы и прилагаем  все усилия; но это ведь не воскресит моего Уильяма!    

Приезжай,  дорогой Виктор; ты один сумеешь утешить Элизабет. Она все время плачет, несправедливо  виня себя в гибели ребенка; слова ее разрывают мне сердце. Мы все несчастны, но  именно поэтому ты захочешь вернуться к нам и утешить нас. Бедная твоя мать!  Увы, Виктор! Сейчас я благодарю Бога, что она не дожила до этого и не увидела  страшной смерти своего любимого крошки.    

Приезжай,  Виктор, не с мыслями о мести, но с любовью в душе, которая заживила бы нашу  рану, а не растравляла ее. Войди в дом скорби, мой друг, но не с ненавистью к  врагам, а с любовью к любящим тебя. Женева, 12 мая 17..    

Твой  убитый горем отец    

Альфонс  Франкенштейн»    

Клерваль,  следивший за выражением моего лица, пока я читал письмо, с изумлением увидел,  как радость при получении вестей из дому вдруг сменилась отчаянием. Я бросил  письмо на стол и закрыл лицо руками.    

– Дорогой  Франкенштейн! – воскликнул Анри, видя мои горькие слезы. – Неужели  тебе суждены постоянные несчастья? Дорогой друг, скажи, что случилось?    

Я указал  ему на письмо, а сам в волнении зашагал по комнате. Прочтя о нашей беде,  Клерваль тоже заплакал.    

– Не  могу утешать тебя, мой друг, – сказал он, – твое горе неутешно. Но  что ты намерен делать?    

– Немедленно  ехать в Женеву. Пойдем, Анри, закажем лошадей.    

По  дороге Клерваль все же пытался утешить меня. Он сочувствовал мне всей душой.  «Бедный Уильям, – сказал он, – бедный, милый ребенок! Он теперь  покоится со своей праведницей матерью. Всякий, кто знал его во всей его детской  прелести, оплачет его безвременную гибель. Умереть так ужасно; ощутить на себе  руки убийцы! Каким злодеем надо быть, чтобы погубить невинного! Бедное дитя!  Одним только можно утешиться: его близкие плачут о нем, но сам он уже  отстрадал. Страшный миг позади, и он успокоился навеки. Его нежное тельце  сокрыто в могиле; и он не чувствует боли. Ему уже не нужна жалость; сбережем ее  для несчастных, которые его пережили».    

Так  говорил Клерваль, быстро идя со мной по улице. Слова его запечатлелись у меня в  уме, и я вспоминал их впоследствии, оставшись один. Но теперь, едва подали  лошадей, я поспешил сесть в экипаж и простился со своим другом.    

Невеселое  это было путешествие. Сперва я торопился, желая поскорее утешить моих опечаленных  близких, но с приближением к родным местам мне захотелось ехать медленнее. Мне  было трудно справиться с нахлынувшими на меня чувствами. Я проезжал места,  знакомые с детства, но не виденные почти шесть лет. Как все должно было  измениться за это время! Произошло одно нежданное и страшное событие; а  множество мелких обстоятельств могло привести и к другим переменам, не столь  внезапным, но не менее важным. Страх овладел мною. Я боялся ехать дальше, смутно  предчувствуя какие-то неведомые беды, которые приводили меня в ужас, хотя я и  не сумел бы их назвать.    

В этом  тяжелом состоянии духа я пробыл два дня в Лозанне. Я смотрел на озеро: воды его  были спокойны, все вокруг тихо, и снеговые вершины, эти «дворцы природы», были  все те же. Их безмятежная красота понемногу успокоила мена, и я продолжал свой  путь в Женеву.    

Дорога  шла по берегу озере, которое сужается в окрестностях моего родного города. Я  уже различал черные склоны Юры и светлую вершину Монблана. Тут я расплакался,  как ребенок. «Милые горы! И ты, мое прекрасное озеро! Вот как вы встречаете  странника! Вершины гор безоблачны, небо и озеро синеют так мирно. Что это  – обещание покоя или насмешка над моими страданиями?»    

Я боюсь,  мой друг, наскучить вам описанием всех этих подробностей; но то были еще сравнительно  счастливые дни, и мне приятно их вспоминать. О любимая родина! Кто, кроме твоих  детей, поймет, с какой радостью я снова увидел твои потоки и горы, и особенно  твое дивное озеро!    

Однако,  подъезжая к дому, я вновь оказался во власти горя и страха. Спускалась ночь;  когда темные горы стали едва различимы, на душе у меня сделалось еще мрачнее.  Все окружающее представилось мне огромной и темной ареной зла, и в смутно  почувствовал, что мне суждено стать несчастнейшим из смертных. Увы!  предчувствия не обманули меня, и только в одном я ошибся: все воображаемые  ужасы не составляли и сотой доли того, что мне суждено было испытать на деле.    

Когда я  подъехал к окрестностям Женевы, уже совсем стемнело. Городские ворота были заперты,  и мне пришлось заночевать в Сешероне, деревушке, расположенной в полулье от  города. Небо было ясное; я не мог уснуть и решил посетить место, где был убит  мой бедный Уильям. Не имея возможности пройти через город, я добрался до  Пленпале в лодке, по озеру. Во время этого короткого переезда я увидел, как  молнии чертили дивные узоры вокруг вершины Монблана. Гроза быстро приближалась.  Причалив, я поднялся на небольшой холм, чтобы ее наблюдать.    

Она  пришла; тучи заволокли небо; упали первые редкие и крупные капли, а потом  хлынул ливень.    

Я пошел  дальше, хотя тьма и грозовые тучи сгущались, а гром гремел над самой моей головою.  Ему вторило эхо Салэв, Юры и Савойских Альп; яркие вспышки молний ослепляли  меня, озаряя озеро и превращая его в огромную пелену огня; потом все на миг  погружалось в непроглядную тьму, пока глаз не привыкал к ней после слепящего  света. Как это часто бывает в Швейцарии, гроза надвинулась со всех сторон  сразу. Сильнее всего гремело к северу от города, над той частью озера, что лежит  между мысом Бельрив и деревней Копэ. Слабые вспышки молний освещали Юру, а к  востоку от озера то скрывалась во тьме, то озарялась островерхая гора Моль.    

Наблюдая  грозу, прекрасную и вместе страшную, я быстро шел вперед. Величественная битва,  разыгравшаяся в небе, подняла мой дух. Я сжал руки и громко воскликнул:  «Уильям, мой ангел! Вот твое погребение, вот похоронный звон по тебе!» В этот  миг я различил в темноте фигуру, выступившую изза ближайших деревьев; я замер,  пристально вглядываясь в нее; ошибки быть не могло. Сверкнувшая молния осветила  фигуру, и я ясно ее увидел; гигантский рост и немыслимая для обычного человека  уродливость говорили, что передо мной быт мерзкий дьявол, которому я даровал  жизнь. Что он здесь делал? Уж не он ли (я содрогнулся при одной мысли об этом)  был убийцей моего брата? Едва эта догадка мелькнула в моей голове, как  превратилась в уверенность; ноги у меня подкосились, в я вынужден был  прислониться к дереву. Он быстро прошел мимо меня и затерялся во тьме. Никто из  людей не способен был загубить прелестного ребенка. Убийцей мог бить только он!  Я в этом не сомневался. Самая мысль об этом казалась неоспоримым доказательством.    

Я хотел  было погнаться за чудовищем; но это было бы напрасно; уже при следующей вспышке  молнии я увидел, как он карабкается на почти отвесную скалистую гору Мон Салэв,  которая замыкает Пленпале с юга. Скоро он добрался до вершины и исчез.    

Я стоял,  не двигаясь. Гром стих, но дождь продолжался, и все было окутано тьмой. Я вновь  мысленно переживал события, которые так старался забыть: все этапы моего  открытия, появление оживленного мной существа у моей постели и его  исчезновение. С той ночи, когда я оживил его, прошло почти два года. Быть  может, это уже не первое его преступление? Горе мне! Я выпустил в мир чудовище,  наслаждавшееся убийством и кровью; разве не он убил моего брата?    

Никому  не понять, какие муки я претерпел в ту ночь; я провел ее под открытым небом, я  промок и озяб. Но я даже не замечал ненастья. Ужас и отчаяние наполняли мою  душу. Существо, которое я пустил жить среди людей, наделенное силой и  стремлением творить зло, подобное только что содеянному преступлению,  представлялось мне моим же собственным злым началом, вампиром, вырвавшимся из  гроба, чтобы уничтожать все, что мне дорого.    

Рассвело,  и я направился в город. Ворота были открыты, и я поспешил к отцовскому дому.  Первой моей мыслью было рассказать все, что мне известно об убийце, и  немедленно снарядить погоню. Но, вспомнив, о чем мне пришлось бы поведать, я  заколебался. Существо, которое я сам сотворил и наделил жизнью, повстречалось  мне в полночь среди неприступных гор. Вспомнил я и нервную горячку, которую  перенес как раз в то время, когда я его создал, и которая заставит считать  горячечным бредом весь мой рассказ, и без того неправдоподобный. Если бы  кто-нибудь другой рассказал мне подобную историю, я сам счел бы его за безумца.  К тому же чудовище было способно уйти от любой погони, даже если б родные  поверили мне настолько, чтобы предпринять ее. Да и к чему была бы погоня? Кто  мог поймать существо, взбиравшееся по отвесным скалам Мон Салэва? Эти  соображения убедили меня; и я решил молчать.    

Было  около пяти утра, когда я вошел в отцовский дом. Я велел слугам никого не будить  и прошел в библиотеку, чтобы там дождаться обычного часа пробуждения семьи.    

Прошло  шесть лет – они прошли незаметно, как сон, не считая одной непоправимой  утраты, – и вот я снова стоял на том самом месте, где в последний раз  обнял отца, уезжая в Ингольштадт. Любимый и почтенный родитель! Он еще  оставался мне. Я взглянул на портрет матери, стоявший на камине. Эта картина,  написанная по заказу отца, изображала плачущую Каролину Бофор на коленях у  гроба ее отца. Одежда ее была убога, щеки бледны, но она была исполнена такой  красоты и достоинства, что жалость казалась едва ли уместной. Тут же стоял  миниатюрный портрет Уильяма; взглянув на него, я залился слезами. В это время  вошел Эрнест: он слышал, как я приехал, и поспешил мне навстречу. Он  приветствовал меня с грустной радостью.    

– Добро  пожаловать, милый Виктор, – сказал он. – Ах, еще три месяца назад ты  эастал бы всех нас счастливыми. Сейчас ты приехал делить с нами безутешное  горе. Все же я надеюсь, что твой приезд подбодрит отца; он тает на глазах. И ты  сумеешь убедить бедную Элизабет не упрекать себя понапрасну. Бедный Уильям! Это  был наш любимец и наша гордость.    

Слезы  покатились из глаз моего брата, а во мне все сжалось от смертельной тоски.  Прежде я лишь в воображении видел горе своих домашних; действительность  оказалась не менее ужасной. Я попытался успокоить Эрнеста и стал расспрашивать  его об отце и о той, которую я называл кузиной.    

– Ей  больше, чем нам всем, нужны утешения, – сказал Эрнест, – она считает  себя причиной гибели брата, и это ее убивает. Но теперь, когда преступник  обнаружен…    

– Обнаружен?  Боже! Возможно ли? Кто мог поймать его? Ведь это все равно, что догнать ветер  или соломинкой преградить горный поток. А кроме того, я его видел. Еще и он  ночью он был на свободе.    

– Не  понимаю, о чем ты говоришь, – в недоумении ответил мой брат. – Нас  это открытие совсем убило. Сперва никто не хотел верить. Элизабет – та не верит  и до сих пор, несмотря на все улики. Да и кто бы мог подумать, что Жюстина  Мориц, такая добрая, преданная нашей семье, могла совершить столь чудовищное  преступление?    

– Жюстина  Мориц? Несчастная! Так вот кого обвиняют? Но ведь это напраслина, и никто,  конечно, этому не верит, не правда ли, Эрнест?    

– Сначала  не верили; но потом выяснились некоторые обстоятельства, которые поневоле заставляют  поверить. Вдобавок к уликам, она ведет себя так странно, что сомнений –  увы! – не остается. Сегодня ее судят, и ты все услышишь сам.    

Он  сообщил мне, что в то утро, когда было обнаружено убийство бедвого Уильяма,  Жюстина внезапно заболела и несколько дней пролежала в постели. Пока она  болела, одна из служанок взяла почистить платье, которое было на ней в ночь  убийства, и нашла в кармане миниатюрный портрет моей матери, тот самый, что,  по-видимому, соблазнил убийцу. Служанка немедленно показала его другой  служанке, а та, ничего не сказав нам, отнесла его судье. На основании этой улики  Жюстину взяли под стражу. Когда ей сказали, в чем ее обвиняют, несчастная своим  крайним замешательством еще усилила подозрения.    

Все это  было очень странно, однако не поколебало моей убежденности, и я сказал:    

– Вы  все ошибаетесь; я знаю, кто убийца. Бедная добрая Жюстина невиновна.    

В эту  минуту в комнату дошел отец. Горе наложило на него глубокий отпечаток, но он бодрился  ради встречи со мной. Грустно поздоровавшись, он хотел было заговорить на  постороннюю тему, чтоб не касаться нашего несчастья, но тут Эрнест воскликнул:    

– Боже  мой, папа! Виктор говорит, что знает, кто убил бедного Уильяма.    

– К  несчастью, и мы это знаем, – ответил отец. – А лучше бы навеки  остаться в неведении, чем обнаружить такую испорченность и неблагодарность в  человеке, которого ценил так высоко.    

– Милый  отец, вы заблуждаетесь. Жюстина невиновна.    

– Если  так, не дай Бог, чтобы ее осудили. Суд будет сегодня, и я искрение надеюсь, что  ее оправдают.    

Эти  слова меня успокоили. Я был твердо убежден, что ни Жюстина, ни кто-либо другой  из людей не причастны к этому преступлению. Поэтому я не опасался, что найдутся  косвенные улики, достаточно убедительные, чтобы ее осудить. Мои показания  нельзя было оглашать; толпа сочла бы этот ужасный рассказ за бред безумца. Кто,  кроме меня самого, его создателя, мог поверить, не видя собственными глазами, в  это существо, которое я выпустил на свет как живое свидетельство моей  самонадеянности и опрометчивости?    

Скоро к  нам вышла Элизабет. Время изменило ее, с тех пор как я видел ее в последний  раз. Оно наделило ее красотой, несравнимой с ее прежней детской прелестью. Та  же чистота и та же живость, но при всем том выражение, говорящее и об уме и о  чувстве. Она встретила меня с нежной лаской.    

– Твой  приезд, милый кузен, – сказала она, – вселяет в меня надежду. Быть  может, тебе удастся спасти бедную, ни в чем не повинную Жюстину. Если ее  считать преступницей, кто из нас застрахован от такого же обвинения? Я убеждена  в ее невиновности, как в своей собственной. Наше несчастье тяжело нам вдвойне;  мы не только потеряли нашего милого мальчика, но теряем и эту бедняжку, которую  я искренне люблю и которой предстоит, пожалуй, еще худшая участь. Если ее  осудят, мне никогда не знать больше радости. Но нет, я уверена, что этого не  будет. И тогда я снова буду счастлива, даже после смерти моего маленького  Уильяма.    

– Она  невиновна, Элизабет, – сказал я, – и это будет доказано. Не бойся  ничего, бодрись и верь, что ее оправдают.    

– Как  ты великодушен и добр! Все поверили в ее виновность, и это меня терзает; ведь  я-то знаю, что этого не может быть; но когда видишь, как все предубеждены  против нее, можно прийти в отчаяние.    

Она  заплакала.    

– Милая  племянница, – сказал отец, – осуши свои слезы. Если она непричастна к  убийству, положись на справедливость наших законов, а уж я постараюсь, чтобы ее  судили без малейшего пристрастия.    

 Глава VIII    

     

Мы  провели несколько печальных часов; в одиннадцать был назначен суд. Так как отец  и остальные члены семьи должны были присутствовать на нем как свидетели, я  вызвался сопровождать их. Пока длился этот фарс правосудия, я испытывал  нестерпимые муки. В результате моего любопытства и недозволенных опытов  оказывались приговоренными к смерти два человеческих существа; один из них был  невинный, смеющийся ребенок; другого ожидала еще более ужасная смерть,  сопряженная с позором и вечным клеймом злодейства. Жюстина была достойной девушкой,  все сулило ей счастливую жизнь, а ее предадут позорной смерти – и виною  этому буду я! Я тысячу раз предпочел бы сам взять на себя преступление,  приписываемое Жюстине, но меня не было, когда оно совершилось; мое заявление  было бы сочтено бредом безумного и не спасло бы ту, которая пострадала из-за  меня.    

Жюстина  держалась достойно. Она была в трауре; ее лицо, вообще привлекательное, под  влиянием скорби приобрело особую красоту. Она сохраняла спокойствие невинности  и не дрожала, хотя тысячи глаз смотрели на нее с ненавистью; сочувствие,  которое ее красота могла бы вызвать у присутствующих, пропадало при мысли о  кошмарном преступлении, которое ей приписывали. Она была спокойна, но  спокойствие явно стоило ей труда. Так как ее смятение с самого начала посчитали  за доказательство вины, она старалась сохранить хотя бы подобие мужества. Войдя  в зал суда, она окинула его взглядом я сразу же увидела нас. Слезы затуманили  ей глаза, но она быстро овладела собой и посмотрела на нас с любовью и грустью,  говорившими о ее невиновности.    

Суд  начался; после речи обвинителя, который сформулировал обвинение, выступило несколько  свидетелей. Странное стечение обстоятельств, говоривших против нее, поразило бы  каждого, кто не имел, подобно мне, бесспорных доказательств ее непричастности.  В ночь убийства она оказалась вне дома, а утром какая-то рыночная торговка  видела ее недалеко от того места, где было позже обнаружено тело убитого  ребенка. Женщина спросила ее, что она тут делает; но она как-то странно  посмотрела на нее и пробормотала что-то невнятное. Домой она возвратилась около  восьми часов и на вопрос, где она провела ночь, ответила, что ходила искать  ребенка, а потом с тревогой спросила, нашелся ли он. Когда ей показали труп, с  ней случился сильнейший истерический припадок, и она на несколько дней слегла в  постель. Теперь ей показали миниатюру, найденную служанкой в кармане ее платья;  и когда Элизабет дрожащим голосом опознала в ней ту самую, которую она надела  на шею ребенка за час до его исчезновения, по залу пронесся ропот негодования и  ужаса.    

Жюстину  спросили, что она может сказать в свое оправдание. Пока шло разбирательство,  она заметно переменилась. Теперь ее лицо выражало изумление и ужас. Временами  она с трудом удерживалась от слез; но когда ей дали слово, она собрала все силы  в заговорила внятно, хотя и срывающимся голосом.    

– Видит  Бог, – сказала она, – я ни в чем не виновата; но и понимаю, что одних  лишь моих заверений мало. Я хочу дать простое объяснение фактам, которые  свидетельствуют против меня. Может быть, судьи, зная мою прежнюю жизнь,  благожелательно истолкуют все, что сейчас кажется им подозрительным или  странным.    

Она  рассказала, что с разрешения Элизабет провела вечер накануне убийства в доме  своей тетки, в деревне Шэн, поблизости от Женевы. Возвращаясь оттуда около  девяти часов, она встретила человека, спросившего у нее, не видела ли она  пропавшего ребенка. Это ее очень встревожило, и она несколько часов искала его,  а там городские ворота оказались запертыми на ночь, и остаток ночи ей пришлось  провести в сарае, возле одного дома, где ее хорошо знали; но будить хозяев она  постеснялась. Она почти не спала и только к утру, как видно, ненадолго уснула.  Ее разбудили чьи-то шаги. Уже рассвело, и она вышла из своего убежища и снова  принялась за поиски. Если она при этом оказалась вблизи места, где потом нашли  тело, то это вышло случайно. Когда проходившая мимо торговка обратилась к ней с  вопросами, она, должно быть, действительно казалась растерянной, но причиной  была бессонная ночь и тревога за бедного Уильяма. О миниатюре она ничего  сказать не могла.    

– Я  знаю, – продолжала несчастная, – что эта улика является для меня  роковой, но объяснить ничего не сумею; могу только гадать, как она попала ко  мне в карман. Но и тут я теряюсь. Насколько я знаю, врагов у меня нет; не может  же быть, чтобы кто-нибудь захотел погубить меня просто так, из прихоти. Быть  может, мне подбросил ее убийца? Но когда он успел это сделать? А если это он,  зачем ему было похищать драгоценность, чтобы тут же с нею расстаться?    

Я предаю  себя в руки судей, хотя ни на что не надеюсь. Если можно, пусть опросят свидетелей,  которые могли бы дать обо мне отзыв; если и после их показаний вы сочтете меня  способной на такое злодейство, пусть меня судят; но, клянусь спасением души, я  невиновна.    

Опросили  нескольких свидетелей, знавших ее много лет; и они отозвались о ней хорошо, но  выступали робко и неохотно, – вероятно, из отвращения к ее  предполагаемому преступлению. Видя, что последняя надежда обвиняемой – ее  безупречная репутация – готова рухнуть, Элизабет, несмотря на крайнее волнение,  попросила слова.    

– Я  прихожусь родственницей несчастному ребенку, – сказала она, – почти  сестрой, ибо выросла в доме его родителей и жила там с самого его рождения и  даже раньше. Могут возразить поэтому, что мне не пристало тут выступать. Но я  вижу, что человек может погибнуть из-за трусости своих мнимых друзей. Позвольте  же мне выступить и сказать, что мне известно о подсудимой. Я хорошо ее знаю. Я  прожила с ней под одной кровлей пять лет подряд, а потом еще около двух лет.  Все это время она казалась мне на редкость кротким и добрым созданием. Она  ходила за моей теткой, госпожой Франкенштейн, до самой ее смерти, с величайшей  заботливостью и любовью; а потом ухаживала за своей матерью, которая болела  долго и тяжко; и это тоже она делала так, что вызывала восхищение всех, ее  знавших. После этого она снова жила в доме моего дяди, где ее все любили. Она  была очень привязана к погибшему ребенку и относилась к нему, как самая нежная  мать. Я, не колеблясь, заявляю, что, несмотря на все улики против нее, я твердо  верю в ее невиновность. У нее не было никаких мотивов для преступления; а что  касается вещицы, которая оказалась главной уликой, я охотно отдала бы ее ей, стоило  ей пожелать, – так высоко я ее ценю и уважаю.    

Простая  и убедительная речь Элизабет вызвала шепот одобрения; однако одобрение относилось  к ее великодушному заступничеству, но отнюдь не к бедной Жюстине, которую все  возненавидели еще сильнее за такую черную неблагодарность. Во время речи  Элизабет она плакала, но ничего не ответила. Сам я все время испытывал  невыразимые муки. Я верил в невиновность подсудимой; я зная о ней. Неужели же  дьявол, убивший моего брата (что это он, я ни минуты не сомневался), продлил  свою адскую забаву и обрек несчастную позорной смерти? Я не в силах был долее  выносить ужас моего положения; видя, что общее мнение уже осудило мою  несчастную жертву и что к этому склоняются и судьи, я в отчаянии выбежал из  зала суда. Я страдал больше самой обвиняемой – ее поддерживало сознание  невиновности, меня же безжалостно терзали угрызения совести.    

Я  промучился всю ночь. Утром я направился в суд; в горле и во рту у меня  пересохло. Я не решался задать роковой вопрос; но меня там знали, и судейские  догадались о цели моего прихода. Да, голосование уже состоялооь; Жюстину  единогласно осудили на смерть.    

Не сумею  описать, что я тогда испытал. Чувство ужаса было мне знакомо и прежде, и я пытался  найти снова, чтобы его описать; но никакими словами нельзя передать моего  тогдашнего безысходного отчаяния. Судейский чиновник, к которому я обратился,  добавил, что Жюстина созналась в своем преступлении. «Это  подтверждение, – заметил он, – едва ли требовалось, ведь дело и  без того ясно; но все же я рад; никто из наших судей не любит выносить приговор  на основании одних лишь косвенных улик, как бы они ни были вески».    

Это  сообщение было неожиданно и странно: что же все это значит? Неужели мои глаза обманули  меня? Иди я и впрямь был тем безумцем, каким все сочли бы меня, если бы я  объявил вслух, кого я подозреваю? Я поспешил домой; Элизабет с нетерпением  ждала известий.    

– Кузина,–  сказал я,– все решилось именно так, как ты ожидала; судьи всегда предпочитают  осудить десять невиновных, лишь бы не помиловать одного виновного. Но она сама  созналась.    

Это было  жестоким ударом для бедной Элизабет, твердо верившей в невиновность Жюстины.  «Увы, – сказала она, – как теперь верить доброму в людях?  Жюстина, которую я любила, как сестру, как могла она носить личину невинности?  Ее кроткий взгляд выражал одну доброту, а она оказалась убийцей».    

Скоро мы  услышали, что несчастная просит свидания с моей кузиной. Отец не хотел отпускать  ее, однако предоставил решение ей самой. «Да,– сказала Элизабет, – я  войду, хоть она и виновна. Но и ты пойдешь со мной, Виктор. Одна я не могу».  Мысль об этом свидании была для меня мучительна, но отказаться было нельзя.    

Войдя в  мрачную тюремную камеру, мы увидели Жюстину, сидевшую в дальнем углу на соломе;  руки ее были скованы, голова низко опущена. При виде нас она встала, а когда  нас оставили с нею наедине, она упала к ногам Элизабет, горько рыдая. Заплакала  и моя кузина.    

– Ах,  Жюстина, – сказала она, – зачем ты лишила меня последнего утешения? Я  верила в твою невиновность, и, хотя очень горевала, мне все-таки было легче,  чем сейчас.    

– Неужели  и вы считаете меня такой злодейкой? Неужели и вы, заодно с моими врагами,  клеймите меня как убийцу? – Голос ее прервался рыданиями.. –Встань,  моя бедная, –сказала Элизабет,– зачем ты стоишь на коленях, если ты невиновна?  Я тебе не враг. Я верила в твою невиновность, несмотря на все улики, пока не  услышала, что ты сама во всем созналась. Значит, это ложный слух; поверь, милая  Жюстина, ничто не может поколебать мою веру в тебя, кроме твоего собственного  признании.    

– Я  действительно созналась, но только это неправда. Я созналась, чтобы получить  отпущение грехов, а теперь эта ложь тяготит меня больше, чем все мои грехи. Да  простит мне Господь! После того как меня осудили, священник не отставал от  меня. Он так страшно грозил мне, что я и сама начала считать себя чудовищем,  каким он меня называл. Он грозился перед смертью отлучить меня от церкви и  обречь адскому огню, если я стану запираться. Милая госпожа, ведь я здесь одна;  все считают меня злодейкой, погубившей свою душу. Что же мне оставалось делать?  В недобрый час я согласилась подтвердить ложь; с этого и начались мои мучения.    

Она  умолкла и заплакала, а потом добавила: «Страшно было думать, добрая моя  госпожа, что вы поверите этому, что будете считать нашу Жюстину, которую вы  любили, которую так обласкала ваша тетушка, способной на преступление, какое  мог совершить разве что сам дьявол. Милый Уильям! Милый мой крошка! Скоро я  свижусь с тобой на небесах, а там мы все будем счастливы. Этим я утешаюсь, хоть  и осуждена на позорную казнь».    

– О  Жюстина! Прости, что я хоть на миг усомнилась в тебе. Напрасно ты созналась. Но  не горюй, моя хорошая. И не бойся. Я всем скажу о твоей невиновности, я докажу  ее. Слезами и мольбами я смягчу каменные сердца твоих врагов. Ты не умрешь! Ты,  подруга моего детства, моя сестра, и погибнешь на эшафоте? Нет, нет, я не  переживу такого горя.    

Жюстина  печально покачала головой.    

– Смерти  я не боюсь, – сказала ома, – этот страх уже позади. Господь сжалится  над моей слабостью и пошлет мне силы все претерпеть. Я ухожу из этой горькой  жизни. Если вы будете помнить меня и знать, что я пострадала безвинно, я  примирюсь со своей судьбой. Милая госпожа, мы должны покоряться Божьей воле.    

Во время  их беседы я отошел в угол камеры, чтобы скрыть терзавшие меня муки. Отчаяние!  Что вы знаете о нем? Даже несчастная жертва, которой заутро предстояло перейти  страшный рубеж жизни и смерти, не чувствовала того, что я, – такого  глубокого в безысходного ужаса. Я заскрипел зубами, я стиснул их, и у меня  вырвался стон, исходивших из самой глубины души. Жюстина вздрогнула, услышав  его. Узнав меня, она подошла ко мне и сказала: «Вы очень добры, что навестили  меня, сэр. Ведь вы, не считаете меня убийцей?»    

Я не в  силах был отвечать.    

– Нет,  Жюстина, – сказала Элизабет, – он больше верил в тебя, чем я; даже  услышав, что ты созналась, он этому не поверил.    

– Спасибо  ему от души. В мой смертный час я благодарю всех, кто хорошо обо мне думает.  Ведь для таких несчастных, как я, нет ничего дороже. От этого становится вдвое  легче. Вы и ваш кузен, милая госпожа, признали мою невиновность – теперь можно  умереть спокойно.    

Так  бедная страдалица старалась утешить других и самое себе. Она достигла желанного  умиротворение. А я, истинный убийца, носил в груди грызущего червя, и не было  для меня ни надежды, ни утешения. Элизабет тоже горевала и плакала; но и это  были невинные слезы, горе, подобное тучке на светлом лике луны, которая  затмевает его, но не пятнает. У меня же отчаяние проникло в самую глубину души;  во мне горел адский пламень, который ничто не могло загасить. Мы пробыли с  Жюстиной несколько часов; Элизабет была не в силах расстаться с ней. «Я желала  бы умереть с тобой! – воскликнула она. – Как жить в этом мире  страданий?»    

Жюстина  старалась бодриться, но с трудом удерживала горькие слезы. Она обняла Элизабет  и сказала голосом, в котором звучало подавляемое волнение: «Прощайте, милая  госпожа, дорогая Элизабет, мой единственный и любимый друг. Да благословит и  сохранит вас милосердный Господь. Пусть это будет вашим последним горем!  Живите, будьте счастливы и делайте счастливыми других».    

На  следующий день Жюстина рассталась с жизнью. Пылкое красноречие Элизабет не  смогло поколебать твердого убеждения судей в виновности бедной страдалицы. Не  вняли они и моим страстным и негодующим уверениям. Когда я услышал их холодный  ответ, их бесчувственные рассуждения, признание, уже готовое было вырваться,  замерло у меня на губах. Я только сошел бы у них за безумца, но не добился бы  отмены приговора, вынесенного моей несчастной жертве. Ока погибла на эшафоте,  как убийца!    

Терзаясь  сам, я видели глубокое, безмолвное горе моей Элизабет. И это тоже из-за меня! Горе  отца, траур в недавно счастливой семье – все было делом моих трижды  проклятых рук! Вы плачете, несчастные, но это еще не последние ваши слезы!  Снова и снова будут раздаваться здесь надгробные рыдания! Франкенштейн, ваш  сын, ваш брат и некогда любимый вами друг, кто ради вас готов отдать по капле  всю свою кровь, кто не мыслит себе радости, если она не отражается в ваших  любимых глазах, кто желал бы одарить вас всеми благами и служить вам всю  жизнь, – это он заставляет вас рыдать – проливать бесконечные слезы; и не  смеет даже надеяться, что неумолимый рок насытится этим и разрушение  остановится прежде, чем вы обретете в могиле покой и избавление от страданий!    

Так  говорил во мне пророческий голос, когда, терзаемый муками совести, ужасом и  отчаянием, я видел, как мои близкие горюют на могилах Уильяма и Жюстины, первых  жертв моих проклятых опытов.    

 Глава IX    

     

Ничто  так не тяготит нас, как наступающий вслед за бурей страшных событий мертвый покой  бездействия – та ясность, где уже нет места ни страху, ни надежде. Жюстина  умерла; она обрела покой; а я жил. Кровь свободно струилась в моих жилах, но  сердце было сдавлено тоской и раскаянием, которых ничто не могло облегчить. Сон  бежал от меня, я бродил точно злой дух, ибо действительно свершил неслыханные  злодейства, и еще больше, гораздо больше (в этом я был уверен) предстояло мне  впереди. А между тем душа моя была полна любви и стремления к добру. Я вступил  в жизнь с высокими помыслами, я жаждал осуществить их и приносить пользу ближним.  Теперь все рухнуло; утратив спокойную совесть, позволявшую мне удовлетворенно  оглядываться на прошлое и с надеждой смотреть вперед, я терзался раскаянием и  сознанием вины, я был ввергнут в ад страданий, которых не выразить словами.    

Это  состояние духа расшатывало мое здоровье, еще не вполне восстановившееся после  того, первого удара. Я избегал людей; все, что говорило о радости и довольстве,  было для меня мукой; моим единственным прибежищем было одиночество  – глубокое, мрачное, подобное смерти.    

Отец мой  с болью наблюдал происшедшие во мне перемены и с помощью поводов, подсказанных  чистой совестью и праведной жизнью, пытался внушить мне стойкость и мужество в  развеять нависшую надо мной мрачную тучу. «Неужели ты думаешь,  Виктор, – сказал он однажды, – что мне легче, чем тебе? Никто не  любил свое дитя больше, чем я любил твоего брата (тут на глаза его навернулись  слезы), но разве у нас нет долга перед живыми? Разве не должны мы сдерживаться,  чтобы не усугублять их горя? Это вместе с тем и твой долг перед самим собой,  ибо чрезмерная скорбь мешает самосовершенствованию и даже выполнению  повседневных обязанностей, а без этого человек не пригоден для жизни в  обществе».    

Эти  советы, пускай и разумные, были совершенно бесполезны для меня; я первый  поспешил бы скрыть свое горе и утешать близких, если бы к моим чувствам не  примешивались горькие укоры совести и страх перед будущим. Я мог отвечать отцу  только взглядом, полным отчаяния, и старался скрыться с его глаз.    

К тому  времени мы переехали в наш загородный дом в Бельрив. Это было для меня очень  кстати. Пребывание в Женеве тяготило меня, ибо ровно в десять городские ворота  запирались и оставаться на озере после этого было нельзя. Теперь я был свободен.  Часто, когда вся семья отходила ко сну, я брал лодку и проводил на воде долгие  часы. Иногда я ставил парус и плыл по ветру; иногда выгребал на середину озера  и пускал лодку по воле волн, а сам предавался горестным думам. Много раз, когда  все вокруг дышало неземной красотой и покоем и его нарушал один лишь я, не  считая летучих мышей и лягушек, сипло квакавших возле берега, много раз мне  хотелось погрузиться в тихое озеро и навеки укрыть в его водах свое горе. Но  меня удерживала мысль о мужественной и страдающей Элизабет, которую я так нежно  любил, для которой я так много значил. Я думал также об отце и втором брате; не  мог же я подло покинуть их, беззащитных, оставив во власти злобного дьявола,  которого сам на них напустил.    

В такие  минуты я горько плакал и молил Бога вернуть мне душевный покой хотя бы для того,  чтобы служить им опорой и утешением. Но это было недостижимо. Угрызения совести  убивали во мне надежду. Я уже причинил непоправимое зло и жил в постоянном  страхе, как бы созданный мною урод не сотворил нового злодеяния. Я смутно  предчувствовал, что это еще не конец, что он совершит кошмарное преступление,  перед которым померкнут прежние. Пока оставалось в живых хоть одно любимое мной  существо, мне было чего страшиться. Моя ненависть к чудовищу не поддается  описанию. При мысли о нем я скрежетал зубами, глаза мои горели, и я жаждал отнять  у него жизнь, которую даровал ему так бездумно. Вспоминая его злобность и  свершенные им злодейства, я доходил до исступления в своей жажде мести. Я  взобрался бы на высочайшую вершину Андов, если б мог низвергнуть его оттуда. Я  хотел увидеть его, чтобы обрушить на него всю силу своей ненависти и отомстить  за гибель Уильяма и Жюстины.    

В нашем  доме поселилась скорбь. Силы моего отца были подорваны всем пережитым. Элизабет  погрузилась в печаль; она уже не находила радости в домашних делах; ей  казалось, что всякое развлечение оскорбляет память мертвых; что невинно  погибших подобает чтить слезами и вечным трудом. Это не была уже прежняя  счастливая девочка, которая некогда бродила со мной по берегам озера,  предаваясь мечтам о нашем будущем. Первое большое горе – из тех, что ниспосылаются  нам, чтобы отлучить от земного, – уже посетило ее, и его мрачная тень  погасила ее улыбку.    

– Когда  я думаю о страшной смерти Жюстины Мориц, – говорила она, – я уже не  могу смотреть на мир, как смотрела раньше. Все, что я читала или слышала о  пороках или преступлениях, прежде казалось мне вымыслом и небылицей, во всяком  случае, чем-то далеким и отвлеченным, а теперь беда пришла к нам в дом, и люди  представляются мне чудовищами, жаждущими крови друг друга. Конечно, это  несправедливо. Все искрение верили в виновность бедной девушки, а если бы она  действительно совершила преступление, за которое была казнена, то была бы  гнуснейшей из злодеек. Ради нескольких драгоценных камней убить сына своих  благодетелей и друзей, ребенка, которого она нянчила с самого рождения и,  казалось, любила как своего! Я никому не желаю смерти, но подобное существо я  не считала бы возможным оставить жить среди людей. Только ведь она-то была  невинна. Я это знаю, я это чувствую, и ты тоже, и это еще укрепляет мою  уверенность. Увы, Виктор, если ложь может так походить на правду, кто может  поверить в счастье? Я словно ступаю по краю пропасти, а огромная толпа  напирает, хочет столкнуть меня вниз. Уильям и Жюстина погибли, а убийца остался  безнаказанным; он на свободе и, быть может, пользуется общим уважением. Но будь  я даже приговорена к смерти за подобное преступление, я не поменялась бы  местами с этим злодеем.    

Я слушал  эти речи и терзался. Ведь истинным убийцей – если не прямо, то косвенно –  был я. Элизабет увидела муку, выразившуюся на моем лице, и, нежно взяв меня за  руку, сказала:    

– Успокойся,  милый. Бог видит, как глубоко я горюю, но я не так несчастна, как ты. На твоем  лице я читаю отчаяние, а порой – мстительную злобу, которая меня пугает. Милый  Виктор, гони прочь эти злые страсти. Помни о близких; ведь вся их надежда на  тебя. Неужели мы не сумеем развеять твою тоску? Пока мы любам – пока мы верны  друг другу, здесь, в стране красоты и покоя, твоем родном краю, нам доступны  все мирные радости жизни, и что может нарушить наш покой?    

Но даже  эти слова из уст той, кто был для меня драгоценнейшим из даров судьбы, не могли  прогнать отчаяние, владевшее моим сердцем. Слушая ее, я придвинулся к ней  поближе, словно боясь, что в эту самую минуту злобный бес отнимет ее у меня.    

Итак, ни  радости дружбы, ни красоты земли и неба не могли исхитить мою душу из мрака, и  даже слова любви оказывались бессильны. Меня обволокла туча, непроницаемая для  благих влияний. Я был подобен раненому оленю, который уходит в заросли и там  испускает дух, созерцая пронзившую его стрелу.    

Иногда  мне удавалось побеждать приступы угрюмого отчаянья; но бывало, что бушевавшая  во мне буря побуждала меня искать облегчения мук в физических движениях и  перемене мест. Во время одного из таких приступов я внезапно покинул дом и  направился в соседние альпийские долины, чтобы созерцанием их вечного  великолепия заставить себя забыть преходящие человеческие несчастья. Я решил  добраться до Шамуни. Мальчиком я бывал там не раз. С тех пор прошло шесть лет;  ничто не изменилось в этих суровых пейзажах – а что сталось со мной?    

Первую  половину пути я проделал верхом на лошади, а затем нанял мула, куда более выносливого  и надежного на крутых горных тропах. Погода стояла отличная; была середина  августа; прошло уже почти два месяца после казни Жюстины – после черных  дней, с ко – торых начались мои страдания. Угнетавшая меня тяжесть стала как  будто легче, когда я углубился в ущелье Арвэ. Гигантские отвесные горы,  теснившиеся вокруг, шум реки, бешено мчавшейся по камням, грохот водопадов –  все говорило о могуществе Всевышнего, и я забывал страх, я не хотел трепетать  перед кем бы то ни было, кроме всесильного создателя и властелина стихий,  представавших здесь во всем их грозном величии. Чем выше я подымался, тем  прекраснее становилась долина. Развалины замков на кручах, поросших сосной;  бурная Арвэ; хижины, там и сям видные меж деревьев, – все это составляло  зрелище редкой красоты. Но подлинное великолепие придавали ему могучие Альпы,  чьи сверкающие белые пирамиды и купола возвышались над всем, точно видение  иного мира, обитель неведомых нам существ.    

Я  переехал по мосту в Пелисье, где мне открылся вид на прорытое рекою ущелье, и  стал подыматься на гору, которая над ним нависает. Вскоре я вступил в долину  Шамуни. Эта долина еще величавее, хотя менее живописна, чем долина Серво,  которую я только что миновал. Ее тесно окружили высокие снежные горы; но здесь  уже не увидишь старинных замков и плодородных полей. Исполинские ледники  подступали к самой дороге; я слышал глухой грохот снежных обвалов и видел тучи  белой пыли, которая вздымается вслед за ними. Среди окружающих aiguilles[3] высился  царственный и великолепный Монблан; его исполинский купол господствовал над  долиной.    

Во время  этой поездки меня не раз охватывало давно не испытанное чувство радости. Какой-нибудь  поворот дороги, какой-нибудь новый предмет, внезапно оказывающийся знакомым,  напоминали о прошедших днях, о беспечных радостях детства. Самый ветер нашептывал  мне что-то утешительное, и природа с материнскою лаской уговаривала больше не  плакать. Но внезапно очарование рассеивалось, я вновь ощущал цепи своей тоски и  предавался мучительным размышлениям. Тогда я пришпоривал мула, словно желая  ускакать от всего мира, от своего стража и от себя самого – или спешивался  и в отчаянии бросался ничком в траву, подавленный ужасом а тоской.    

Наконец  я добрался до деревни Шамуни. Здесь дало себя знать крайнее телесное и душевное  утомление, испытанное в пути. Некоторое время я просидел у окна, наблюдая  бледные зарницы, полыхавшие над Монбланом, и слушая рокот Арвэ, продолжавшем  внизу свой шумный путь. Эти звуки, точно колыбельная песнь, убаюкали мою  тревогу; сон подкрался ко мне, едва я опустил голову на подушку; я ощутил его  приход и благословил дарителя забвения.    

 Глава Х    

     

Весь  следующий день я бродил по долине. Я постоял у истоков Арвейрона, берущего  начало от ледника, который медленно сползает с вершин, перегораживая долину.  Передо мной высились крутые склоны гигантских гор; над головой нависала ледяная  стена глетчера; вокруг были разбросаны обломки поверженных им сосен.  Торжественное безмолвие этих тронных зал Природы нарушалось лишь шумом потока,  а по временам – падением камня, грохотом снежной лавины или гулким треском  скопившихся льдов, которые, подчиняясь каким-то особым законам, время от  времени ломаются, точно хрупкие игрушки. Это великолепное зрелище давало мне  величайшее утешение, какое я способен был воспринять. Оно подымало меня над  мелкими чувствами, и если не могло развеять моего горя, то хотя бы умеряло и  смягчало его. Оно отчасти отвлекало меня от мыслей, терзавших меня весь  последний месяц. Когда я в ту ночь ложился спать, меня провожали ко сну все  величавые образы, которые я созерцал днем. Все они сошлись у моего изголовья: и  непорочные снежные вершины, и сверкающие льдом пики, и сосны, и скалистый  каньон – все они окружили меня и сулили покой.    

Но куда  же они скрылись при моем пробуждении? Вместе со сном бежали прочь все восхитившие  меня видения, и мою душу заволокло черной тоской. Дождь лил ручьями, вершины  гор утонули в густом тумане, и я не мог уже видеть своих могучих друзей. Но я  готов был проникнуть сквозь завесу тумана в их заоблачное уединение. Что мне  дождь и ненастье? Мне привели моего мула, и я решил подняться на вершину  Монтанвер; Я помнил, какое впечатление произвела на меня первая встреча с  исполинским, вечно движущимся ледником. Она наполнила меня окрыляющим  восторгом, вознесла мою душу из тьмы к свету и радости. Созерцание всего  могучего и великого в природе всегда настраивало меня торжественно, заставляя  забывать преходящие жизненные заботы. Я решил совершить восхождение без  проводника, ибо хорошо знал дорогу, а присутствие постороннего только нарушило  бы мрачное величие этих пустынных мест.    

Склон  горы очень крут, но тропа вьется спиралью, помогая одолеть крутизну. Кругом расстилается  безлюдная и дикая местность. На каждом шагу встречаются следы зимних лавин: поверженные  на землю деревья, то совсем расщепленные, то согнутые, опрокинутые на выступы  скал или поваленные друг на друга. По мере восхождения тропа все чаще  пересекается заснеженными промоинами, по которым то и дело скатываются камни.  Особенно опасна одна на них: достаточно малейшего сотрясений воздуха, одного  громко произнесенного слова, чтобы обрушить гибель на говорящего. Сосны не  отличаются здесь стройностью или пышностью; их мрачные силуэты еще больше  подчеркивают суровость ландшафта. Я взглянул вниз, в долину; над потоком  подымался туман; клубы его плотно окутывали соседние горы, скрывшие свои  вершины в тучах; с темного неба лил дождь, завершая общее мрачное впечатление.  Увы! почему человек так гордится чувствами, возвышающими его над животными? Они  лишь умножают число наших нужд. Если бы наши чувства ограничивались голодом, жаждой  и похотью, мы были бы почти свободны; а сейчас мы подвластны каждому дуновению  ветра, каждому случайному слову или воспоминанию, которое это слово в нас  вызывает.    

Мы можем  спать – и мучиться во сне,    

Мы можем  встать – и пустяком терзаться,    

Мы можем  тосковать наедине,    

Махнуть  на все рукою, развлекаться, –    

Всего  проходит краткая поря,    

И все  возьмет таинственная чаща;    

Сегодня  не похоже на вчера,    

И лишь  Изменчивость непреходяща.[4]    

Время  близилось к полудню, когда я достиг вершины. Я немного посидел на скале, нависшей  над ледяным морем. Как и окрестные горы, оно тоже тонуло в тумане. Но вскоре  ветер рассеял туман, и я спустился на поверхность глетчера. Она очень неровна,  подобна волнам неспокойного моря и прорезана глубокими трещинами; ширина  ледяного поля составляет около лье, но чтобы пересечь его, мне потребовалось  почти два часа. На другом его краю гора обрывается отвесной стеной. Монтанвер  теперь был напротив меня, в расстоянии одного лье, а над ним величаво возвышался  Монблан. Я остановился в углублении скалы, любуясь несравненным видом. Ледяное  море, вернее, широкая река вилась между гор; их светлые вершины нависали над  ледяными заливами. Сверкающие снежные пики, выступая из облаков, горели в лучах  солнца. Мое сердце, так долго страдавшее, ощутило нечто похожее на радость. Я  воскликнул: «О души умерших! Если вы витаете здесь, а не покоитесь в тесных  гробах, дайте мне вкусить это подобие счастья или возьмите с собой, унесите от  всех радостей жизни!»    

В этот  миг я увидел человека, приближавшегося ко мне с удивительной быстротой. Он перепрыгивал  через трещины во льду, среди которых мне пришлось пробираться так осторожно;  рост его вблизи оказался выше обычного человеческого роста. Я ощутил внезапную  слабость, и в глазах у меня потемнело; но холодный горный ветер быстро привел  меня в чувство. Когда человек приблизился, я узнал в нем (о, ненавистное  зрелище!) сотворенного мной негодяя. Я задрожал от ярости, решив дождаться его  и схватиться с ним насмерть. Он приблизился; его лицо выражало горькую муку и  вместе с тем злобное презрение; при его сверхъестественной уродливости это было  зрелище почте невыносимое для человеческих глаз. Но я едва заметил это;  ненависть и ярость сперва лишили меня языка; придя в себя, я обрушил на него  поток гневных и презрительных слов.    

– Дьявол! –  вскричал я. – Как смеешь ты приближаться ко мне? Как не боишься моего мщения?  Прочь, гнусная тварь! Или нет, постой, я сейчас растопчу тебя в прах! О, если б  я мог, отняв твою ненавистную жизнь, воскресить этим несчастных, которых ты  умертвил с такой адской жестокостью!    

– Я  ждал такого приема, – сказал демон.– Людям свойственно ненавидеть  несчастных. Как же должен быть ненавидим я, который несчастнее всех живущих!  Даже ты, мой создатель, ненавидишь и отталкиваешь меня, свое творение, а ведь  ты связан со мной узами, которые может расторгнуть только смерть одного из нас.  Ты намерен убить меня. Но как смеешь ты так играть жизнью? Исполни свой долг в  отношении меня, тогда и я исполню свой – перед тобою и человечеством. Если ты  примешь мои условия, я оставлю всех вас в покое, если же откажешься, я всласть  напою смерть кровью всех твоих оставшихся близких.    

– Ненавистное  чудовище! Дьявол во плоти! Муки ада недостаточны, чтобы искупить твои  злодеяния. Проклятый! И ты еще упрекаешь меня за то, что я тебя создал? Так  подойди же ко мне, и я погашу искру жизни, которую зажег так необдуманно.    

Гнев мои  был беспределен; я ринулся на него, обуреваемый всеми чувствами, какие могут  заставить одно живое существо жаждать смерти другого,    

Он легко  уклонился от моего удара и сказал:    

– Успокойся!  Заклинаю тебя, выслушай, прежде чем обрушивать свой гнев на мою несчастную  голову. Неужели я мало выстрадал, что ты хочешь прибавить к моим мукам новые?  Жизнь, пускай полная страданий, все же дорога мне, и я буду ее защищать. Не  забудь, что ты наделил меня силой, превосходящей твою; я выше ростом и гибче в  суставах. Но я не стану с тобой бороться. Я – твое создание и готов покорно  служить своему господину, если и ты выполнишь свой долг передо мною. О  Франкенштейн, неужели ты будешь справедлив ко всем, исключая лишь меня одного,  который более всех имеет право на твою справедливость и даже ласку? Вспомни,  ведь ты создал меня. Я должен был бы быть твоим Адамом, а стал падшим ангелом,  которого ты безвинно отлучил от всякой радости. Я повсюду вижу счастье, и  только мне оно не досталось. Я был кроток и добр; несчастья превратили меня в  злобного демона. Сделай меня счастливым, и я снова буду добродетелен.    

– Прочь!  Я не хочу тебя слушать. Общение между нами невозможно; мы – враги. Прочь! Или  давай померяемся силами в схватке, в которой один из нас должен погибнуть.    

– Как  мне тронуть твое сердце? Неужели никакие мольбы не заставят тебя благосклонно  взглянуть на твое создание, которое молит о жалости? Поверь, Франкенштейн, я  был добр, душа моя горела любовью к людям; но ведь я одинок, одинок безмерно!  Даже у тебя, моего создателя, я вызываю одно отвращение; чего же мне ждать от  других людей, которые мне ничем не обязаны? Они меня гонят и ненавидят. Я  нахожу убежище в пустынных горах, на угрюмых ледниках. Я брожу здесь уже много  дней; ледяные пещеры, которые не страшны только мне, служат мне домом –  единственным, откуда люди не могут меня изгнать. Я радуюсь этому мрачному небу,  ибо оно добрее ко мне, чем твои братья-люди. Если бы большинство их знало о  моем существовании, они поступили бы так же, как ты, и попытались уничтожить  меня вооруженной рукой. Не мудрено, что я ненавижу тех, кому так ненавистен. Я  не пойду на сделку с врагами. Раз я несчастен, пусть и они страдают. А между  тем ты мог бы осчастливить меня и этим спасти их от бед – и каких бед! От тебя  одного зависит, чтобы не только твои близкие, но тысячи других не погибли в  водовороте моей ярости. Сжалься надо мной и не гони меня прочь. Выслушай мою  повесть; а тогда пожалей или оттолкни, если рассудишь, что я заслужил это. Даже  по людским законам, как они ни жестоки, преступнику дают сказать слово в свою  защиту, прежде чем осудить его. Выслушай же меня, Франкенштейн. Ты обвиняешь  меня в убийстве, а сам со спокойной совестью готов убить тобою же созданное  существо. Вот она, хваленая справедливость людей! Ни я не прошу пощадить меня,  а только выслушать. Потом, если сможешь, уничтожь творение собственных рук.    

– Зачем,–  сказал я,– напоминать мне события, злополучным виновником которых я признаю  себя с содроганием? Да будет проклят день, когда ты впервые увидел свет,  гнусное чудовище! И прокляты руки, создавшие тебя, пусть это были мои  собственные! Ты причинил мне безмерное горе. Я уже не в силах решать,  справедливо ли я с тобой поступаю. Поди прочь! Избавь меня от твоего  ненавистного вида.    

– Вот  как я тебя избавлю от него, мой создатель, – сказал он, заслоняя мне глаза  своими отвратительными руками, которые я тотчас же гневно оттолкнул. – И  все же ты можешь выслушать и пожалеть меня. Прошу тебя об этом во имя  добродетелей, которыми я некогда обладал. Выслушай мой рассказ; он будет долог  и необычен, а здешний холод опасен для твоего хрупкого организма. Пойдем  укроемся в горной хижине. Солнце еще высоко в небе; прежде чем оно опустится за  те снежные вершины и осветит иные страны, ты все узнаешь, а тогда и рассудишь.  От тебя зависит решить: удалиться ли мне навсегда от людей и никому не делать  вреда или же сделаться бичом человечества и погубить прежде всего тебя самого.    

С этими  словами он зашагал по леднику; я последовал за ним. Я был слишком взволнован и  ничего ему не ответил. Но, идя за ним, я обдумал все им сказанное и решил хотя  бы выслушать его повесть. К этому меня побуждало отчасти любопытство, но  отчасти и сострадание. Я считал его убийцей моего брата и хотел окончательно  установить истину. Кроме того, я впервые осознал долг создателя перед своим  творением и понял, что должен был обеспечить его счастье, прежде чем обвинять в  злодействах. Это заставило меня согласиться на его просьбу. Мы пересекли ледяное  поле и поднялись на противоположную скалистую гору. Было холодно, дождь  возобновился; мы вошли в хижину. Демон – с ликующим видом, а я – глубоко  подавленный, Но я приготовился слушать. Я уселся у огня, разведенного моим  ненавистным спутником, и он так начал свой рассказ.    

 Глава XI    

     

Первые  мгновения своей жизни я вспоминаю с трудом: они предстают мне в какомто тумане.  Множество ощущений нахлынуло на меня сразу: я стал видеть, чувствовать, слышать  и воспринимать запахи, и все это одновременно. Понадобилось немало времени,  прежде чем я научился различать ощущения. Помню, что сильный свет заставил меня  закрыть глаза. Тогда меня окутала тьма, и я испугался; должно быть, я вновь  открыл глаза, и снова стало светло. Я куда-то пошел, кажется, куда-то вниз, и  тут в моих чувствах произошло прояснение. Сперва меня окружали темные, плотные  предметы, недоступные зрению или осязанию. Теперь я обнаружил, что я в состоянии  продвигаться свободно, а каждое препятствие могу перешагнуть или обойти.  Почувствовав утомление от яркого света и жары, я стал искать тенистого места.  Так я оказался в лесу близ Ингольштадта; там я отдыхал у ручья, пока не ощутил  голода и жажды. Они вывели меня из оцепенения. Я поел ягод, висевших на кустах  и разбросанных по земле, и утолил жажду водой из ручья; после этого я лег и  уснул.    

Когда я  проснулся, уже стемнело; я озяб и инстинктивно испугался одиночества. Еще у  тебя в доме, ощутив холод, я накинул на себя кое-какую одежду, но она  недостаточно защищала мена от ночной росы. Я был жалок, беспомощен и несчастен;  я ничего не знал и не понимал, я лишь чувствовал, что страдаю, – и я  заплакал.    

Скоро  небо озарилось мягким светом, в это меня обрадовало. Из-за деревьев вставало какое-то  сияние. Я подивился ему. Оно восходило медленно, но уже освещало передо мной  тропу, и а снова принялся искать ягоды. Мне было холодно, но под деревом я  нашел чейто плащ, закутался в него и сел на землю. В голове моей не было ясных  мыслей; все было смутно. Я ощущал свет, голод, жажду, мрак; слух мой полнился  бесчисленными звуками, обоняние воспринимало множество запахов; единственное,  что я различал ясно, был диск луны – и на него я устремил радостный взор.    

Ночь не  раз сменилась днем, а ясный диск заметно уменьшился, прежде чем я научился разбираться  в своих ощущениях. Я начал узнавать поивший меня прозрачный ручей и деревья,  укрывавшие меня своей тенью. Я с удовольствием обнаружил, что часто слышимые  мной приятные звуки издавались маленькими крылатыми существами, которые то и  дело мелькали между мной и светом дня. Я стал яснее различать окружающие  предметы и границы нависшего надо мной светлого купола. Иногда я безуспешно  пытался подражать сладкому пению птиц. Я хотел по-своему выразить волновавшие  меня чувства, но издаваемые мной резкие и дикие звуки пугали меня, и я умолкал.    

Луна  перестала всходить, потом появилась опять в уменьшенном виде, а я все еще жил в  лесу. Теперь ощущения мои стали отчетливыми, а ум ежедневно обогащался новыми  понятиями. Глаза привыкли к свету и научились правильно воспринимать предметы;  я уже отличал насекомых от растений, а скоро и одни растения от других. Я  обнаружил, что воробей издает одни только резкие звуки, а дрозд – нежные и  приятные.    

Однажды,  мучимый холодом, я наткнулся на костер, оставленный какими-то бродягами, и с  восхищением ощутил его тепло. Я радостно протянул руку к пылающим углям, но  тотчас отдернул ее с криком. Как странно, подумал я, что одна и та же причина  порождает противоположные следствия! Я стал разглядывать костер и, к своей  радости, обнаружил, что там горят сучья, Я тотчас набрал веток, но они были  сырые и не загорелись. Это огорчило меня, и я долго сидел, наблюдая за огнем.  Сырые ветки, лежавшие у огня, подсохли и тоже загорелись. Я задумался; трогая  то одни, то другие ветки, я понял, в чем дело, и набрал побольше дров, чтобы  высушить их и обеспечить себя теплом. Когда наступила ночь и пора было спать, я  очень боялся, как бы мой костер не погас. Я бережно укрыл его сухими сучьями и  листьями, а сверху наложил сырых веток; затем, разостлав свой плащ, я улегся и  заснул.    

Утром  первой моей заботой был костер. Я разрыл его, и легкий ветерок тотчас же раздул  пламя, Я запомнил и это и смастерил из веток опахало, чтобы раздувать  погасающие угли. Когда снова наступила ночь, я с удовольствием обнаружил, что  костер дает не одно лишь тепло, но и свет, и что огонь годится для  приготовления пищи; ибо оставленные путниками объедки были жареные и на вкус  куда лучше ягод, которые я собирал с кустов. Я попробовал готовить себе пищу  тем же способом и положил ее на горячие угли. Оказалось, что ягоды от этого  портятся, зато орехи и коренья становятся гораздо вкуснее.    

Впрочем,  добывать пищу становилось трудней; и я иной раз тратил целый день на поиски  горсти желудей, чтобы хоть немного утолить голод. Поняв это, я решил  перебраться в другие места, где мне легче было бы удовлетворять мои скромные  потребности. Но, задумав переселение, я печалился об огне, который нашел  случайно и не знал, как зажечь самому. Я размышлял над этим несколько часов, но  ничего не придумал. Завернувшись в плащ, я зашагал по лесу, вслед заходящему  солнцу. Так я брел три дня, пока не вышел на открытое место. Накануне выпало  много снега, и поля скрылись под ровной белой пеленой; это зрелище навело на  меня грусть, а ноги мерзли на холодном, влажном веществе, покрывавшем землю.    

Выло, должно  быть, часов семь утра, и я тосковал по пище и крову. Наконец я заметил на  пригорке хижину, вероятно, выстроенную для пастухов. Такого строения я еще не  видел, и я с любопытством осмотрел его. Дверь оказалась незапертой, и я вошел  внутрь. Возле огня сидел старик и готовил себе пищу. Он обернулся на шум;  увидев меня, он громко закричал и, выскочив из хижины, бросился бежать через  поле с такой быстротой, на какую его дряхлое тело казалось неспособным, Его  облик, непохожий на все виденное мной до тех пор, и его бегство удивили меня.  Зато хижина привела меня в восхищение; сюда не проникали снег и дождь; пол был  сухой; словом, хижина показалась мне тем роскошным дворцом, каким был  Пандемониум для адских духов после их мук в огненном озере. Я с жадностью поглотил  остатки трапезы пастуха, состоявшей из хлеба, сыра, молока и вина; последнее,  впрочем, не пришлось мне по вкусу. Затем, ощутив усталость, я лег на кучу  соломы и заснул.    

Проснулся  я уже в полдень; обрадовавшись солнцу к снегу, сверкавшему под его лучами, я  решил продолжать свой путь; положив остатки пастушьего завтрака в суму, которую  я нашел тут же, я несколько часов шагал по волям и к закату достиг деревни. Она  показалась мне настоящим чудом! Я поочередно восхищался в хижинами, и более  богатыми домами. Овощи в огородах, молоко и сыр, выставленные в окнах некоторых  домов, возбудили мой аппетит. Я выбрал один из лучших домов и вошел; но не  успел я переступить порог, как дети закричали, а одна из женщин лишилась  чувств. Это всполошило всю деревню; кто пустился бежать, а кто бросился на  меня; израненный камнями и другими предметами, которые в меня кидали, я убежал  в поле и в страхе укрылся в маленькой лачуге, совершенно пустой и весьма жалкой  после дворцов, виденных мной в деревне. Правда, лачуга примыкала к чистенькому  домику; но после недавнего горького опыта я не решился туда войти. Мое убежище  было деревянным и таким низким, что я с трудом умещался в нем сидя. Пол был не  дощатый, а земляной, но сухой; и хотя ветер дул в бесчисленные щели, мне, после  снега и дождя, показалось здесь хорошо.    

Тут я и  укрылся, счастливый уже тем, что нашел пусть убогий, но все же приют, защищавший  от суровой зимы, но прежде всего от людской жестокости.    

Как  только рассвело, я выбрался из своего укрытия, чтобы разглядеть соседний с ним  дом и выяснить, не опасно ли тут оставаться. Пристройка находилась у задней  стены дома; к ней примыкал свиной закут и небольшой бочаг с чистой водой. В  четвертой стене было отверстие, через которое я и проник; но теперь, чтобы меня  не увидели, я заложил все щели камнями и досками, однако так, что их легко  можно было отодвинуть и выйти; свет проникал ко мне только из свиного хлева, но  этого мне было довольно.    

Устроившись  в своем жилище и устлав его чистой соломой, я залез туда, ибо в отдалении  показался каков-то человек, а я слишком хорошо помнил прием, оказанный мне  накануне, чтобы желать с ним встречи. Но прежде я обеспечил себя пропитанием на  день: украл кусок хлеба и черпак, которым удобнее, чем горстью, мог брать воду,  протекавшую мимо моего приюта. Земляной пол был слегка приподнят, а потому сух;  близость печи, топившейся в доме, давала немного тепла.    

Раздобыв  все нужное, я решил поселиться в лачужке, пока какие-либо новые обстоятельства  не вынудят меня изменить решение. По сравнению с прежним моим жильем в мрачном  лесу, на сырой земле, под деревьями, с которых капал дождь, здесь был сущий  рай. Я с удовольствием поел и собрался отодвинуть одну из досок, чтобы  зачерпнуть воды, как вдруг услыхал шаги и увидел сквозь щель, что мимо моего  укрытия идет молодая девушка с ведром на голове. Это было совсем юное и кроткое  на вид создание, непохожее на крестьянок и батрачек, которых я с тех пор видел.  Правда, одета она была бедно – в грубую синюю юбку и полотняную кофту;  светлые волосы были заплетены в косу, но ничем не украшены; лицо выражало  терпеливость и грусть. Она скрылась из виду, а спустя четверть часа показалась  снова; теперь ее ведро были до половины налито молоком. Пока она с явным трудом  несла эту ношу, навстречу ей вышел юноша, еще более печальный на вид. Произнеся  несколько слов грустным тоном, ом взял у нее ведро и сам понес его к дому. Она  пошла за ним, и они оба скрылись. Позднее я снова увидел юношу; он ушел в поле  за домом, неся в руках какие-то орудия; видел я и девушку, работавшую то в доме,  то во дворе.    

Осмотрев  свое жилище, я обнаружил, что туда прежде выходило одно из окон домика, теперь  забитое досками. В одной из досок была узкая, почти незаметная щель, куда едва  можно было заглянуть. Сквозь нее виднелась маленькая комната, чисто выбеленная,  но почти пустая. В углу, около огня, сидел старик; опустив голову на руки в  позе глубокой печали. Молодая девушка убирала комнату; потом она вынула из  ящика какую-то работу и села рядом со стариком; а тот, взяв инструмент, стал  извлекать из него звуки более сладостные, чем пение дрозда или соловья.    

Это было  прелестное зрелище, и его оценил даже я, жалкое существо, не видавшее до тех  пор ничего прекрасного. Серебристые седины и благостный вид старца вызвали во  мне уважение, а кротость девушки – нежную любовь. Он играл красивую и  грустную мелодию, которая вызвала слезы на глаза прекрасной слушательницы; он,  однако, не замечал их пока они не перешли в рыдания; тогда он чтото сказал, и  прекрасное создание, отложив рукоделье, стало перед ним на колени. Он поднял  ее, улыбаясь с такой добротой и любовью, что я ощутил сильное и новое для меня  волнение; в нем смешивались радость и боль, прежде не испытанные ни от холода  или голода, ни от тепла или пищи; и я отошел от окна, не в силах выносить этого  дольше.    

Вскоре  вернулся юноша с вязанкой дров на плечах. Девушка встретила его в дверях,  помогла освободиться от ноши и, взяв часть дров, подложила их в огонь. Затем  она отошла с ним в сторону, и он достал большой хлеб и кусок сыра. Это ее,  видимо, обрадовало; принеся из огорода какие-то коренья и овощи, она положила  их в воду и поставила на огонь. Потом она снова взялась за свое рукоделие, а  юноша ушел в огород и принялся выкапывать коренья. Когда он проработал так  примерно с час, она вышла к нему, и оба вернулись в дом.    

Старик  тем временем сидел погруженный в задумчивость, но при их появлении приободрился,  и они сели за трапезу. Она длилась недолго. Девушка опять стала прибирать в  комнате, а старик вышел прогуляться на солнышке перед домом, опираясь на плечи  юноши. Ничто не могло быть прекраснее контраста между этими двумя достойными  людьми. Один был стар, с серебряной сединой и лицом, излучавшим  доброжелательность и любовь; другой, молодой, был строен и гибок, и черты его  отличались необычайной правильностью; правда, глаза его выражали глубочайшую  грусть и уныние. Старик вернулся в дом, а юноша, захватив орудия, но иные, чем  утром, отправился в поле.    

Скоро  стемнело, но я, к своему крайнему удивлению, обнаружил, что жителям домика известен  способ продлить день, зажигая свечи; я обрадовался тому, что сумерки не положат  конец удовольствию, которое я получал от созерцания своих соседей. Молодая  девушка и ее сверстник провели вечер в различных занятиях, смысла которых я не  понял; в старик снова взялся за певучий инструмент, восхитивший меня утром.  Когда он кончил, юноша начал издавать какие-то монотонные звуки, непохожие ни  на звуки инструмента старика, ни на пение птиц; впоследствии я обнаружил, что  он читал вслух, но тогда я не имел еще понятия о письменности.    

Проведя  некоторое время за этими занятиями, семейство погасило свет и, как я понял, улеглось  спать.    

 Глава XII    

     

Я лежал  на соломе, но долго не мог уснуть. Я размышлял над впечатлениями дня. Более всего  меня поразил кроткий вид этих людей; я тянулся к ним, и вместе с тем боялся их.  Слишком хорошо запомнился мне прием, который оказали мне накануне жестокие  поселяне; я не знал еще, что предприму в дальнейшем, но пока решил потихоньку  наблюдать за ними из своего укрытия, чтобы лучше понять мотивы их поведения.    

Утром  обитатели хижины поднялись раньше солнца. Девушка принялась убирать и готовить  пищу, а юноша сразу же после завтрака ушел из дому.    

Этот  день прошел у них в тех же занятиях, что и предыдущий. Юноша неустанно трудился  в поле, а девушка – в доме. Старик, который, как я вскоре обнаружил, был  слеп, проводил время за игрой на своем инструменте или в раздумьях. Ничто не  могло сравниться с любовью и уважением, которые молодые поселяне выражали  своему почтенному сожителю. Они оказывали ему бесчисленные знаки внимания, а он  награждал их ласковыми улыбками.    

И все же  они не были вполне счастливы. Юноша и девушка часто уединялись и плакали. Я не  мог понять причины их горя, но оно меня глубоко печалило. Если страдают даже  такие прекрасные создания, я уже не удивлялся тому, что несчастен я  – жалкий и одинокий. Но почему несчастны эти кроткие люди? У них отличный  дом (таким, по крайней мере, он мне казался) и всяческая роскошь: огонь, чтобы  согреваться в стужу, вкусная пища для утоления голода и отличная одежда; но  главное – общество друг друга, ежедневные беседы, обмен ласковыми и нежными  взглядами. Что же означали их слезы? И действительно ли они выражали страдание?  Вначале я не в силах был разрешить эти вопросы, но время и неустанное  наблюдение объяснили мне многое, прежде казавшееся загадкой.    

Прошло  немало времени, пока я понял одну из печалей этой достойной семьи: то была бедность;  они были бедны до крайности. Всю их пищу составляли овощи с огорода и молоко  коровы, которая зимой почти не доилась, так как хозяевам нечем было ее кормить.  Я думаю, что они нередко страдали от голода, особенно молодые; бывало, что они  ставили перед стариком еду, не оставляя ничего для себя.    

Эта  доброта тронула меня. По ночам я обычно похищал. У них часть запасов, но убедившись,  что это им в ущерб, я перестал так делать и довольствовался ягодами, орехами и  кореньями, которые собирал в соседнем лесу.    

Я нашел  также способ помогать им. Оказалось, что юноша проводит большую часть дня, заготовляя  дрова дня дома; и вот я стал по ночам брать его орудия, которыми скоро научился  пользоваться, и приносил им запас на несколько дней.    

Помню,  когда я сделал это впервые, молодая девушка очень удивилась, найдя поутру у дверей  большую вязанку дров. Она громко произнесла несколько слов; подошел юноша и  тоже удивился. Я с удовольствием отметил, что в тот день он не пошел в лес, а  провел его за домашними делами и в огороде.    

Затем я  сделал еще более важное открытие. Я понял, что эти люди умеют сообщать друг  другу свои мысли и чувства с помощью членораздельных звуков. Я заметил, что  произносимые ими слова вызывают радость или печаль, улыбку или огорчение на  лицах слушателей. Это была наука богов, и я страстно захотел овладеть ею. Но  все мои попытки кончались неудачей. Они говорили быстро, и слова их не были  связаны ни с какими видимыми предметами, так что у меня не было ключа к тайне.  Однако, прожив в моей лачуге несколько лунных месяцев и приложив много  стараний, я узнал названия некоторых, наиболее часто упоминавшихся предметов:  огонь, молоко, хлеб, дрова. Узнал я и имена обитателей дома. Юноша и девушка  имели их по нескольку, а старик только одно – отец. Девушку называли то  сестра, то Агата, а юношу – Феликс, брат или сын. Не могу описать восторг, с  каким я постигал значение всех этих сочетаний звуков и учился их произносить. Я  запомнил и некоторые другие слова, еще не понимая, что они значат: хороший,  малый, несчастный.    

Так  прошла для меня зима. Кротость и красота обитателей хижины привязали меня к  ним: когда они грустили, я бывал подавлен; когда радовались, я радовался вместе  с ними. Кроме них, я почти не видел людей, а когда они появлялись в хижине, их  грубые голоса и ухватки только подчеркивали в моих глазах превосходство моих  друзей. Я заметил, что старик часто уговаривал своих детей, как он их называл,  не предаваться печали. Он говорил с ними бодро и с такой добротой, которая  трогала даже меня. Агата почтительно выслушивала его; иногда на глаза ее  навертывались слезы, которые она старалась незаметно смахнуть, но все же после  увещеваний отца она обычно становилась веселее. Не так было с Феликсом. Он  казался всех печальнее, и даже моему неопытному взгляду было заметно, что он  перестрадал больше всех. Но если лицо его выражало больше грусти, то голос  звучал еще бодрее, чем у сестры, особенно когда он обращался к старику.    

Я мог бы  привести множество примеров, пусть незначительных, но весьма характерных для  этих достойных людей.    

Живя в  нужде, Феликс тем не менее спешил порадовать сестру первым белым цветочком,  появлявшимся из-под снега. Каждое утро, пока она еще спала, он расчищал ей  тропинку к коровнику, приносил воды из колодца и дров из сарая, где, к его  удивлению, дровяные запасы непрерывно пополнялись чьейто невидимой рукой. Днем  он, очевидно, иногда работал на соседнего фермера, ибо часто уходил до самого  обеда, а дров с собой не приносил. Бывало, что он работал на огороде, но зимой  такой работы было мало, и он читал вслух старику и Агате.    

Это  чтение сперва приводило меня в крайнее недоумение, но постепенно я стал  замечать, что, читая, он часто произносит те же сочетания звуков, что и в  разговоре. Я заключил из этого, что на страницах книги он видит понятные ему  знаки, которые можно произнести, и я жаждал их постичь, но как – если я не  понимал даже звуков, которые эти знаки обозначали? В этой последней науке я,  правда, продвинулся, хоть и не настолько, чтобы понимать их речь целиком, и  продолжал стараться изо всех сил; несмотря на мое горячее желание показаться  им, я понимал, что мне не следует этого делать, пока я не овладею их языком, и  они за это, быть может, простят мне мое уродство; последнее я тоже осознал по  контрасту, постоянно бывшему у меня перед глазами.    

Я  любовался красотой обитателей хижины – их грацией и нежным цветом лица; но  как ужаснулся я, когда увидел свое собственное отражение в прозрачной воде!  Сперва я отпрянул, не веря, что зеркальная поверхность отражает именно меня, а  когда понял, как я уродлив, сердце мое наполнилось горькой тоской и обидой.  Увы! Я еще не вполне понимал роковые последствия своего уродства.    

Солнце  пригревало сильней, день удлинился, снег сошел, обнажив деревья и черную землю.  У Феликса прибавилось работы, и страшная угроза голода исчезла. Их пища, хоть и  грубая, была здоровой, и теперь ее было достаточно. В огороде появились новые  растения, которые они употребляли в пищу; и с каждым днем их становилось  больше.    

Ежедневно  в полдень старик выходил на прогулку, опираясь на плечо сына, если только не  шел дождь, – так, оказывается, назывались потоки воды, изливавшиеся с  небес. Это бывало нередко, но ветер скоро осушал землю, и погода становилась еще  лучше.    

Я вел в  своем укрытии однообразную жизнь. Утром я наблюдал обитателей хижины; когда они  расходились по своим делам, я спал; остаток дня я снова посвящая наблюдению за  моими друзьями. Когда они ложились спать, а ночь была лунная или звездная, я отправлялся  в лес добывать пищу для себя и дрова для них. На обратном пути, если было  нужно, я расчищал тропинку от снега или выполнял за Феликса другие его  обязанности. Работа, сделанная невидимой рукой, очень удивляла их; в таких  случаях я слышал слова добрый дух и чудо, но тогда я еще не понимал их смысла.    

Я  научился мыслить и жаждал побольше узнать о чувствах и побуждениях милых мне существ.  Мне не терпелось знать, отчего тоскует Феликс и задумывается Агата. Я надеялся  (глупец!), что как-нибудь сумею вернуть этим достойным людям счастье. Во сне и  во время моих походов в лес перед моими глазами всегда стояли почтенный седой  старец, нежная Агата и мужественный Феликс. Я видел в них высших существ,  вершителей моей судьбы. Тысячу раз рисовал я в своем воображении, как явлюсь  перед ними и как они меня примут. Я понимал, что вызову в них отвращение, но  думал кротостью и ласковыми речами снискать их расположение, а затем и любовь.    

Эти  мысли радовали меня и побуждали с новым рвением учиться человеческой речи.  Голос у меня был резкий, но достаточно гибкий, и хотя он сильно отличался от их  нежных и мелодичных голосов, я довольно легко произносил те слова, которые  понимал. Это было как в басне об осле и комнатной собачке. Но неужели кроткий  осел, привязчивый, хоть с виду и грубый, не заслуживал иного отношения, кроме  побоев и брани?    

Веселые  ливни и весеннее тепло преобразили землю. Люди, прежде словно прятавшиеся  где-то в норах, рассыпались по полям в принялись за крестьянские работы. Птицы  запели веселее; на деревьях развернулись листья. О, счастливая земля! Еще  недавно голая, сырая и неприветливая, она была теперь достойна богов. Моя душа  радовалась великолепию природы; прошедшее изгладилось из моей памяти, в  настоящем царили мир и покой, а будущее озарялось лучами надежды и ожиданием  счастья.    

 Глава XIII    

     

Спешу  добраться до самых волнующих страниц моей повести. Сейчас я расскажу о событиях,  сделавших меня тем, что я теперь.    

Весна  быстро вступала в свои права: погода стала теплой, а небо – безоблачным.  Меня поражало, что недавняя угрюмая пустыня могла так зазеленеть и расцвести.  Мои чувства с восторгом воспринимали тысячи восхитительных запахов и  прекраснейших зрелищ.    

В один  из тех регулярно наступавших дней, когда обитатели хижины отдыхали от трудов, – старик  играл на гитаре, а дети слушали, – я заметил, что лицо Феликса бесконечно  печально и он часто вздыхает. Один раз отец даже прервал игру и, как видно,  спросил его, почему он грустит. Феликс ответил ему веселым тоном, и старик  заиграл снова, но тут раздался стук в дверь.    

Это  оказалась девушка, приехавшая верхом, а с нею местный крестьянин  – провожатый. Она была в темной одежде, под густой темной вуалью. Агата  что-то спросила у нее; в ответ незнакомка нежным голосом назвала имя Феликса.  Голос ее был мелодичен, но чемто отличался от голосов моих друзей. Услышав свое  имя, Феликс поспешно приблизился, девушка откинула перед ним свою вуаль, и я  увидел лицо ангельской красоты. Волосы ее, черные как вороново крыло, были  искусно заплетены в косы; глаза были темные и живые, но вместе с тем кроткие;  черты правильные, а кожа, на редкость белая, окрашивалась на щеках нежным  румянцем.    

При виде  ее Феликс безмерно обрадовался; вся его грусть мигом исчезла, и лицо выразило  восторг, на какой я не считал его способным: глаза его засияли, щеки  разгорелись; в этот миг он показался мне так же прекрасен, как незнакомка. Ее,  однако, волновали иные чувства. Отерев слезы с прекрасных глаз, она протянула  Феликсу руку, которую он восхищенно поцеловал, назвав ее, если я верно  расслышал, своей прекрасной аравитянкой. Она, кажется, не поняла его, но улыбнулась.  Он помог ей сойти с лошади, отпустил проводника и ввел ее в дом. Тут он что-то  сказал отцу, а юная незнакомка опустилась перед стариком на колени и хотела  поцеловать у него руку, но он поднял ее и нежно прижал к сердцу.    

Хотя  незнакомка тоже произносила членораздельные звуки и говорила на каком-то своем  языке, я скоро заметил, что она не понимала обитателей хижины, а они не  понимали ее. Они объяснялись знаками, которые зачастую были мне непонятны; но я  видел, что ее присутствие принесло в хижину радость и развеяло печаль, как  солнце рассеивает утренний туман. Особенно счастливым казался Феликс, радостно  улыбавшийся своей аравитянке. Кроткая Агата целовала руки прекрасной незнакомки  и, указывая на своего брата, казалось, объясняла ей жестами, как сильно он  тосковал до ее приезда. Так проходили часы, и лица их выражали радость,  остававшуюся мне непонятной. Услышав, как незнакомка повторяет за ними то или  иное слово, я понял, что она пытается научиться их языку; я мне тотчас пришло в  голову воспользоваться этими уроками для себя. На первом занятии незнакомка  усвоила около двадцати слов, большая часть которых была мне, правда, уже  известна; остальными я пополнил свой запас.    

Вечером  Агата и аравитянка рано удалились на покой. Прощаясь, Феликс поцеловал руку  незнакомки и сказал: «Доброй ночи, милая Сафия». После этого он еще долго  беседовал с отцом; и, судя по частому повторению ее имени, предметом их беседы  была прекрасная гостья. Я жадно старался понять их, напрягая для этого все силы  ума, но понять было невозможно.    

Утром  Феликс пошел на работу, а когда Агата управилась с хозяйством, аравитянка села  у ног старика и, взяв его гитару, сыграла несколько мелодий, столь чарующих,  что они вызвали у меня сладкие слезы. Она запела, и голос ее лился и замирал,  точно песнь соловья в лесу.    

Кончив,  она передала гитару Агате, которая сперва отнекивалась. Агата сыграла простой  напев и нежным голосом вторила ему, но ей было далеко до дивного пения  незнакомки. Старик был в восхищении и сказал несколько слов, которые Агата  попыталась объяснить Сафии: он хотел ими выразить, что своим пением она  доставила ему величайшую радость.    

Дни  потекли так же мирно, как и прежде, с одной лишь разницей: лица моих друзей  выражали теперь радость вместо печали. Сафия была неизменно весела; мы с ней  делали большие успехи в языке, и через каких-нибудь два месяца я мог уже, почти  целиком понимать речь моих покровителей.    

Между  тем черная земля покрылась травой; на этом зеленом ковре пестрели бесчисленные  цветы, ласкавшие взор и обоняние, а ночью, под луной, светившиеся, точно  бледные звезды. Солнце грело все сильней, ночи стояли ясные и теплые; ночные  походы были для меня большим удовольствием, хотя их пришлось сильно сократить  из-за поздних сумерек и ранних рассветов, ибо я не решался выходить днем,  опасаясь подвергнуться тому же обращению, что в первой деревне, куда я  попытался войти.    

Целыми  днями я усердно слушал, чтобы скорее овладеть языком, и могу похвастаться, что  мне это удалось скорее, чем аравитянке, которая еще мало что понимала и  объяснялась на ломаном языке, тогда как я понимал и мог воспроизвести почти  каждое из сказанных слов.    

Учась  говорить, я одновременно постигал и тайны письма, которому обучали незнакомку,  и не переставал дивиться и восхищаться.    

Книга,  по которой Феликс учил Сафию, была «Руины империй» Вольнея. Я не понял бы ее  смысла, если бы Феликс, читая, не давал самых подробных объяснений. Он сказал,  что избрал это произведение потому, что слог его подражал восточным авторам. Эта  книга дала мне понятие об истории и о главных, ныне существующих государствах;  я узнал о нравах, верованиях и образе правления у различных народов. Я услышал  о ленивых жителях Азии, о неистощимом творческом гении греков, о войнах и  добродетелях ранних римлян, об их последующем вырождении и о падении их могучей  империи; о рыцарстве, о христианстве и королях. Я узнал об открытии Америки и  вместе с Сафией плакал над горькой участью ее коренных обитателей.    

Эти  увлекательные рассказы вызывали во мне недоумение. Неужели человек  действительно столь могуч, добродетелен и велик и вместе с тем так порочен и  низок? Он казался мне то воплощением зла, то существом высшим, поистине  богоподобным. Быть великим и благородным человеком представлялось мне  величайшей честью, доступной мыслящему созданию; быть порочным и низким, как  многие из описанных в книге людей, казалось мне глубочайшим падением, участью  более жалкой, чем удел слепого крота или безобидного червяка. Я долго не мог  понять, как может человек убивать себе подобных; и для чего существуют законы и  правительства; но когда я больше узнал о пороках и жестокостях, я перестал  дивиться и содрогнулся от отвращения.    

С тех  пор каждая беседа обитателей хижины открывала мне новые чудеса. Слушая объяснения,  которые Феликс давал аравитянке, я постигал странное устройство человеческого  общества. Я узнал о неравенстве состояний, об огромных богатствах и жалкой  нищете, о чинах, знатности и благородной крови.    

Все это  заставило меня взглянуть на себя как бы со стороны. Я узнал, что люди превыше  всего ставят знатное и славное имя в сочетании с богатством. Можно добиться их  уважения каким-нибудь одним из этих даров судьбы; но человек, лишенный обоих,  считается, за крайне редкими исключениями, бродягой и рабом, обреченным  отдавать все силы работе на немногих избранных. А кто такой я? Я не знал, как и  кем я был создан; знал только, что у меня нет ни денег, ни друзей, ни  собственности. К тому же я был наделен отталкивающе уродливой внешностью и  отличался от людей даже самой своей природой. Я был сильнее их, мог питаться  более грубой пищей, легче переносил жару и холод и был гораздо выше ростом.  Оглядываясь вокруг, я нигде не видел себе подобных. Неужели же я  – чудовище, пятно на лице земли, создание, от которого все бегут и все отрекаются?    

Не могу  описать, какие муки причинили мне размышления. Я старался отмахнуться от них,  но чем больше узнавал, тем больше скорбел. О, лучше бы я навеки оставался у  себя в лесу, ничего не ведая и не чувствуя, кроме голода, жажды и жары!    

Странная  вещь – познание! Однажды познанное вами держится в уме цепко, как лишайник  на скалах. Порой мне хотелось стряхнуть все мысли и чувства; но я узнал, что от  страданий существует лишь одно избавление – смерть, а ее я боялся, хотя и не  понимал. Я восхищался добродетелью и высокими чувствами; мне нравились кротость  и мягкость обитателей хижины, но я не имел с ними общения и лишь украдкой  наблюдал их, оставаясь невидимым и неизвестным, а это только разжигало, но не  удовлетворяло мое желание приобщиться к людскому обществу. Не для меня были  нежные слова Агаты и сверкающие улыбки аравитянки. Не ко мне обращались кроткие  увещевания старца или остроумные реплики милого Феликса. О, несчастный  отверженный!    

Некоторые  уроки поразили мена еще глубже. Я узнал о различии полов; о рождении и воспитании  детей; о том, как отец любуется улыбкой младенца и смеется шалостям старших  детей; как все заботы и вся жизнь матери посвящены драгоценному бремени; как  развивается юный ум, как он познает жизнь, какими узами – родственными и  иными – связаны между собой люди.    

А где же  были мои родные и близкие? У моей колыбели не стоял отец, не склонялась с ласковой  улыбкой мать, а если все это и было, то теперь моя прошлая жизнь представлялась  мне темной пропастью, где я ничего не различал. С тех пор как я себя помнил, я  всегда был тех же размеров, что и сейчас. Я еще не видел никого, похожего на  меня, никого, кто желал бы иметь со мной дело. Так кто же я? Задавая себе этот  вопрос снова в снова, я мог отвечать на него лишь горестным стоном.    

Скоро я  объясню, куда влекли меня эти чувства. А сейчас позволь мне вернуться к обитателям  хижины, чья история вызвала во мне и негодование, и удивление, а восхищение, но  в итоге заставила еще больше любить и уважать моих покровителей, как я охотно  называл их про себя, поддаваясь невинному самообману.    

 Глава XIV    

     

Историю  моих друзей я узнал не сразу. Она неизбежно должна была произвести на меня  глубокое впечатление, ибо многие ее обстоятельства были новы и поразительны для  неопытного существа вроде меня.    

Фамилия  старика была Де Лэси. Он происходил из хорошей французской семьи и долго жил в  полном достатке, пользуясь уважением вышестоящих и любовью равных. Сын его  готовился вступить на военную службу, а Агата занимала подобающее ей место  среди дам высшего круга. За несколько месяцев до моего появления они еще жили в  большом и богатом городе, именуемом Париж, окруженные друзьями, пользуясь всеми  благами, какие могут доставить добродетель, образование и тонкий вкус в  соединении с большим достатком.    

Причиной  их бедствий стал отец Сафии. Это был турецкий негоциант, который давно проживал  в Париже, но вдруг, по какой-то непонятной для меня причине, стал неугоден  правительству. Он был схвачен и заключен в тюрьму в тот самый день, когда к  нему из Константинополя приехала Сафия. Его судили и приговорили к смертной  казни. Несправедливость приговора была очевидной; весь Париж был возмущен; все  считали, что причиной осуждения явилось его богатство и вероисповедание, а  вовсе не приписанное ему преступление.    

Феликс  случайно присутствовал на суде; услышав приговор, он пришел в крайнее негодование.  Он дал торжественный обет спасти невинного и стал изыскивать для этого  средства. После многих тщетных попыток проникнуть в тюрьму он обнаружил  зарешеченное окно в неохранявшейся части здания, которое сообщалось с камерой  несчастного мусульманина; закованный в цепи, тот в отчаянии ожидал исполнения  жестокого приговора. Ночью Феликс пришел под окно и сообщил узнику о своем  намерении. Изумленный и обрадованный турок попытался подогреть усердие своего  избавителя, посулив ему богатую награду. Феликс с презрением отверг ее; но, увидев  однажды прекрасную Сафию, которой было дозволено навещать отца и которая  знаками выразила юноше горячую благодарность, он должен был признать, что узник  действительно обладал сокровищем, которое могло бы всецело вознаградить его за  труды и риск.    

Турок  тотчас заметил впечатление, произведенное его дочерью на Феликса, и решил  сильнее заинтересовать его, обещав ему руку своей дочери, как только его самого  удастся препроводить в безопасное место. Деликатность не позволяла Феликсу  принять подобное предложение, во о возможности этого события он стал мечтать  как о высшем для себя счастии.    

В  последующие дни, пока шли приготовления к побегу, Феликс разгорелся еще больше,  получив несколько писем от красавицы, которая нашла способ сноситься с  влюбленным юношей на его языке через посредство старого отцовского слуги,  знавшего по-французски. Она в самых пылких выражениях благодарила его за  обещанную отцу помощь и в то же время горько сетовала на свою судьбу.    

Я  переписал эти письма, ибо за время жизни в сарае сумел добыть письменные  принадлежности, а письма часто находились в руках Феликса или Агаты. Я дам их  тебе, перед тем как уйти; они подтвердят правду моих слов, а сейчас солнце уже  клонится к закату, и я едва успею пересказать тебе их суть.    

Сафия  писала, что мать ее, крещеная аравитянка, была похищена турками и продана в рабство;  своей красотой она пленила сердце отца Сафии, который на ней женился. Девушка  восторженно говорила о своей матери; рожденная свободной, та презирала свое  нынещнее рабство. Свою дочь она воспитала в догмах христианства и научила  стремиться к духовному развитию и свободе, недозволенной женщинам мусульманских  стран. Ее уже не было в живых; во ее наставления навсегда запечатлелись в душе  Сафии, которой претила мысль о возвращении в Азию, где ее ждало заточение в  стенах гарема, дозволявшего женщине одни лишь ребяческие забавы; а это возмущало  ее душу, приученную к возвышенным помыслам и благородному стремлению к добродетели.  Сафия радовала мысль о браке с христианином и возможность остаться в стране,  где женщины могут занимать определенное положение в обществе. День казни турка  уже был назначен, но накануне ночью он бежал из тюрьмы и к утру был уже за  много лье от Парижа. Феликс добыл паспорта за свое имя, а также на имя своего  отца и сестры. Отцу он предварительно сообщил о своем плане, и тот помог  обману, сделав вид, что отправляется в поездку, тогда как в действительности  укрылся, вместе с дочерью, на глухой окраине Парижа.    

Феликс  довез беглецов до Лиона, а затем через Мон-Сени до Ливорно, где купец намечен  был дожидаться удобного случая переправиться в турецкие владения.    

Сафия  решила оставаться с отцом до его отъезда, а турок повторил свое обещание  сочетать ее браком со своим спасителем. В ожидании свадьбы Феликс остался с  ними, наслаждаясь обществом своей аравитянки, которая выказывала ему самую  нежную и искреннюю любовь. Они беседовали с помощью переводчика, а иногда  одними лишь взглядами, и Сафия пела ему дивные песни своей родины.    

Турок  поощрял это сближение и поддерживал надежды юной пары, а сам между тем лелеял  совсем иные планы. Ему была ненавистна мысль выдать дочь за христианина, но он  боялся показать это Феликсу, ибо пока еще зависел от своего спасителя, который  мог, если б захотел, выдать его властям итальянского княжества, где они  находились, Он придумывал все новые способы длить свой обман до тех пор, пока  он уже не будет нужен, и решил, уезжая, тайно увезти с собой дочь. Вести из  Парижа помогли его намерениям.    

Французское  правительство было взбешено побегом своей жертвы и не жалело усилий, чтобы  обнаружить и покарать ее спасителя, Заговор Феликса был быстро обнаружен, и Де  Лэси вместе с Агатой брошены в тюрьму. Весть эта дошла до Феликса и пробудила  его от блаженного забытья. Его старый слепой отец и кроткая сестра томились в  сырой темнице, а он наслаждался свободой и близостью своей любимой. Эта мысль  была ему нестерпима. Он условился с турком, что Сафия укроется в монастыре в  Ливорно, если ее отцу представится возможность уехать прежде, чем Феликс сумеет  вернуться в Италию; сам же Феликс поспешил в Париж и отдался в руки правосудия,  надеясь таким образом добиться освобождения Де Лэси и Агаты.    

Это ему  не удалось. Их продержали в тюрьме пять месяцев, вплоть до суда, а затем приговорили  к пожизненному изгнанию с конфискацией всего имущества.    

Тогда-то  они и поселились в Германии, в той бедной хижине, где я их нашел. Вскоре Феликс  узнал, что вероломный турок, из-за которого он и его семья претерпели такие  бедствия, поправ все законы морали и чести, уехал из Италии вместе с дочерью; в  довершение оскорбления он прислал Феликсу небольшую сумму денег, чтобы, как он  писал, помочь ему стать на ноги.    

Вот что  терзало душу Феликса и делало его, когда я впервые его увидел, самым несчастным  из всей семьи. Он мог бы смириться с бедностью и даже гордиться ею, как  расплатой за свой благородный поступок; но неблагодарность турка и потеря  любимой девушки были худшими и непоправимыми бедствиями. Сейчас приезд  аравитянки словно влил в него новую жизнь.    

Когда до  Ливорно дошла весть, что Феликс лишился имущества и звания, турок приказал  дочери забыть о возлюбленном и готовиться к отъезду на родину. Благородная душа  Сафии была возмущена этим приказом. Девушка попыталась спорить с отцом, но тот,  не слушая ее, гневно повторил свое деспотическое требование.    

Несколько  дней спустя он вошел в ее комнату в торопливо сообщил, что его пребывание в  Ливорно, видимо, стало известно властям, которые не замедлят выдать его  французскому правительству; а потому он уже нанял судно и через несколько часов  отплывает в Константинополь. Дочь он решил оставить на попечении верного слуги,  с тем чтобы она последовала за ним позже, вместе с большей частью имущества,  которое еще не успели доставить в Ливорно.    

Оставшись  одна, Сафия избрала тот план действий, какой считала правильным. Жизнь в Турции  была ей ненавистна; против этого говорили и чувства ее и верования. Из бумаг  отца, попавших ей в руки, она узнала об изгнании своего возлюбленного и его  местопребывании. Некоторое время она еще колебалась, но потом решилась. Взяв с  собой драгоценности и некоторую сумму денег, она, в сопровождении служанки,  уроженки Ливорно, знавшей по-турецки, покинула Италию и отправилась в Германию.    

Она  благополучно достигла городка, находившегося в каких-нибудь двадцати лье от  хижины Де Лэси, во тут ее служанка тяжело заболела. Сафия нежно за ней  ухаживала, но бедняжка умерла, и аравитянка осталась одна, незнакомая с языком  страны в совершенно неопытная в житейских делах. Однако ей повезло на добрых  людей. Итальянка успела назвать ей местность, куда они направлялись; а после ее  смерти хозяйка дома позаботилась о том, чтобы Сафия благополучно добралась до  своего возлюбленного.    

 Глава XV    

     

Такова  была история милых мне обитателей хижины. Она глубоко меня растрогала. Через  нее мне раскрылись различные стороны общественной жизни; она научила меня  восхищаться добродетелью и ненавидеть порок.    

Зло еще  было мне чуждо; примеры доброты и великодушия постоянно были у меня перед  глазами; они вызывали у меня желание самому участвовать в жизни, где можно и  нужно было проявлять столь высокие качества. Но, рассказывая о своем духовном  развитии, я не могу умолчать об одном обстоятельстве, относящемся к началу  августа того же года.    

Однажды  ночью, пробираясь, по своему обыкновению, в лес, где я добывал себе пищу и собирал  дрова для своих друзей, я нашел кожаную дорожную сумку, в которой была  кое-какая одежда и несколько книг. Я радостно схватил этот трофей и вернулся с  ним к себе в сарай. По счастью, книги были написаны на языке, уже отчасти  знакомом мне. То был «Потерянный Рай», один из томов «Жизнеописаний» Плутарха и  «Страдания молодого Вертера». Обладание этими сокровищами принесло мне много  радости. Отныне я непрерывно питал ими свой ум, пока мои друзья занимались  повседневными делами.    

Трудно  описать действие на меня этих сочинений. Они вызывали множество новых образов и  чувств, иногда приводивших меня в экстаз, но чаще ввергавших в глубочайшее  уныние. В «Страданиях Вертера», интересных не одним лишь простым и трогательным  сюжетом, высказано столько мнений, освещено столько вопросов, ранее мне  непонятных, что я нашел там неиссякаемый источник удивления и размышлений.  Мирные семейные сцены, а также возвышенные чувства и побуждения, в которых не  было места себялюбию, согласовывались с тем, что я наблюдал у моих друзей, и со  стремлениями, жившими в моей собственной груди. Сам Вертер представлялся мне  высшим из всех виденных или воображаемых мною существ. Все в нем было просто,  но трогало до глубины души. Размышления о смерти и самоубийстве неизбежно  должны были наполнить меня удивлением. Я не мог во всем этом разобраться, но  сочувствовал герою и плакал о его смерти, хотя и не вполне понимал ее  надобность.    

Читая, я  многое старался применить к себе. Я казался себе похожим и вместе странно непохожим  на тех, о ком читал и кого наблюдал. Я им сочувствовал и отчасти понимал их, но  ум мой был еще не развит; я ни от кого не зависел и ни с кем не был связан, и  оплакивать меня было некому, когда меня «Возьмет таинственная чаша». Я был  страшен на вид и гигантского роста. Что это значило? Кто я был? Откуда? Каково  мое назначение? Эти вопросы я задавал себе непрестанно, но ответа на них не  знал.    

Попавший  ко мне том Плутарха содержал жизнеописания основателей древних республик. Эта  книга оказала на меня совсем иное действие, чем «Страдания молодого Вертера».  Вертер научил меня тосковать и грустить, тогда как Плутарх внушил высокие  мысли; он поднял меня над жалкими себялюбивыми заботами, заставив восхищаться  героями древности. Многое из прочитанного было выше моего понимания. Я имел  некоторое представление о царствах, об обширных пространствах, могучих реках и  безбрежных морях. Но я был совершенно незнаком с городами и большими  скоплениями людей. Хижина моих покровителей была единственным местом, где я  изучал человеческую природу; а эта книга показала мне новые и более широкие  арены действия. Я прочел о людях, занятых общественными делами; о тех, кто  правил себе подобными или убивал их. Я ощутил в себе горячее стремление к  добродетели и отвращение к пороку, насколько я понимая значение этих слов,  связанных для меня лишь с радостью или болью. Это заставило меня восхищаться  миролюбивыми законодателями – Нумой, Соловом и Ликургом, скорее чем  Ромулом и Теэеем. Патриархальная жизнь моих покровителей внушила мне прежде  всего именно эти понятия; если бы мое знакомство с людьми началось с молодого  воина, жаждущего славы и битв, я, вероятно, исполнился бы иных чувств.    

«Потерянный  Рай» вызвал во мне иное к гораздо более глубокое волнение. Я принял его, как и  другие доставшиеся мне книги, за рассказ об истинном происшествии. Читая, я  ощущал все изумление и ужас, какие способен вызвать образ всемогущего Бога,  ведущего войну со своими созданиями. При этом я часто проводил параллели с  собственной судьбой.    

Как и у  Адама, у меня не было родни; но во всем другом мы были различны. Он вышел из  рук Бога во всем совершенстве, счастливый и хранимый заботами своего творца; он  мог беседовать с высшими существами и учиться у них; а я был несчастен, одинок  и беспомощен. Мне стало казаться, что я скорее подобен Сатане; при виде счастья  моих покровителей я тоже часто ощущал горькую зависть.    

Еще одно  обстоятельство укрепило и усилило эти чувства. Вскоре после того как я поселился  в сарае, я обнаружил в карманах одежды, захваченной мною из твоей лаборатории,  какие-то записки. Сперва я не обратил на них внимания; но теперь, когда я мог  их прочесть, я внимательно ознакомился с ними. Это был твой дневник за четыре  месяца, предшествовавшие моему появлению на свет. В нем ты подробно, шаг за  шагом описывал свою работу, перемежая эти записи с дневником твоей повседневной  жизни. Ты, конечно, помнишь их, вот они. Здесь ты запечатлел все, что связано с  моим злополучным рождением; здесь подробнейшим образом описана моя уродливая  наружность; и притом такими словами, в которых выразилось все твое отвращение и  которых мне никогда не забыть. «Будь проклят день моего  рождения! – восклицал я. – Проклятий творец! Зачем ты создал  чудовище, от которого даже ты сам отвернулся с омерзением? Бог, в своем  милосердии, создал человека прекрасным по своему образу и подобию; я же являюсь  изуродованным подобием тебя самого, еще более отвратительным из-за этого  сходства. У Сатаны были собратьядемоны; в их глазах он был прекрасен. А я  одинок и всем ненавистен».    

Так я  размышлял в часы одиночества и уныния; но, видя добродетели обитателей хижины,  их кротость и благожелательность, я убеждал себя, что они пожалеют меня, когда  узнают о моем восхищении ими, и простят мне мое уродство. Неужели они прогонят  от себя существо, умоляющее о жалости и дружбе, как бы уродливо оно ни было? Я  решил не отчаиваться, но как можно лучше подготовиться к встрече с ними,  которая решит мою судьбу. Эту встречу я отложил еще на несколько месяцев;  значение, которое я придавал ей, заставляло меня страшиться неудачи. К тому же  каждодневный опыт так развивал мой ум, что мне не хотелось ничего  предпринимать, пока время не прибавит мне мудрости.    

Между  тем в хижине произошли некоторые перемены. Приезд Сафии принес не только радость,  но и достаток. Феликс и Агата уделяли теперь больше времени забавам и беседе, а  в трудах им помогали работники. Это было не богатство, но довольство; у них  царил безмятежный покой; а во мне с каждым днем росло смятение. Познание лишь  яснее показало мне, что я – отверженный. Правда, я лелеял надежду; но  стоило мне увидеть свое отражение в воде или свою тень при лунном свете, как  надежда исчезала, подобно зыбкому отражению и неверной тени.    

Я  пытался побороть страх и укрепить свой дух для предстоявшего мне через  несколько месяцев испытания. Иногда, не сдерживая свои мечты разумом, я  позволял им уноситься в сады рая и осмеливался рисовать в своем воображении  прекрасные и нежные создания, которые сочувствуют мне и ободряют меня; на их  ангельских лицах сияют для меня улыбки утешения. Но это были лишь мечты; у меня  не было Евы, которая делила бы мои мысли и развеивала мою печаль; я был один. Я  вспоминал мольбу Адама к своему создателю. А где же был мой создатель? Он покинул  меня, я, ожесточись сердцем, я проклинал его.    

Так  прошла осень. С удивлением и грустью я увидел, как опали листья и все вновь  стало голо и мрачно, как было тогда, когда я впервые увидел лес и свет луны.  Стужа меня не пугала. Я был лучше приспособлен для нее, чем для жары. Но меня  радовали цветы, птицы и весь веселый наряд лета; когда я лишился этого, меня  еще больше потянуло к жителям хижины. Их счастье не убавилось с уходом лета.  Они любили друг друга, и радости, которые они друг другу дарили, не зависели от  происходивших в природе перемен. Чем больше я наблюдал их, тем больше мне  хотелось просить у них защиты и ласки; я жаждал, чтобы они узнали меня и  полюбили; увидеть их ласковые взгляды, обращенные на меня, было пределом моих  мечтаний. Я не решился подумать, что они могут отвратить их от меня с  презрением и брезгливостью. Ни одного нищего они не прогоняли от своих дверей.  Правда, я собирался просить о большем, чем приют или кусок хлеба, я искал  сочувствия и расположения; но неужели я был совершенно недостоин их?    

Наступила  зима; с тех пор как я пробудился к жизни, природа совершила полный круговорот.  Теперь все помыслы мои были обращены на то, как показаться обитателям хижины. Я  перебрал множество планов, но в конце концов решил войти в хижину, когда слепой  старец будет там один. Я был достаточно сообразителен, чтобы понять, что все  видевшие меня до тех пор более всего пугались моего внешнего уродства. Голос  мой был груб, но не страшен. Поэтому я полагал, что если я завоюю расположение  старого Де Лэси в отсутствие его детей, то и мои молодые покровители, быть  может, согласятся меня терпеть.    

Однажды,  когда солнце ярко освещало багровую листву, устилавшую землю, и еще радовало  взор, хотя уже не Грело, Сафия, Агата и Феликс отправились в дальнюю прогулку,  а старик пожелал остаться дома. Когда его дети ушли, он взял свою гитару и  сыграл несколько печальных и нежных мелодий, самых печальных и нежных из всех,  что я слышал. Сперва лицо его светилось удовольствием, но скоро сделалось  задумчивым и печальным; отложив инструмент, он погрузился в раздумье.    

Сердце  мое сильно билось; пришел час испытания, который осуществит мои надежды или  подтвердит опасения. Слуги ушли на ближнюю ярмарку. Все было тихо в хижине и  вокруг нее; это был отличный случай; и все же, когда я приступил к  осуществлению своего плана, силы оставили меня, и я опустился на землю. Но я  тут же поднялся и, призвав на помощь всю твердость, на какую я был способен,  отодвинул доски, которыми маскировал вход в свой сарай. Свежий воздух ободрил  меня, и я с новой решимостью приблизился к дверям хижины.    

Я  постучал.    

– Кто  там? – откликнулся старик. – Войдите.    

Я вошел.    

– Прошу  простить мое вторжение, – сказал я. – Я – путник и нуждаюсь в отдыхе.  Я буду очень благодарен, если вы позволите мне немного посидеть у огня.    

– Входите, –  сказал Де Лэси, – и я постараюсь чем-нибудь вам помочь. Вот только жаль, моих  детей нет дома, а я слеп и, боюсь, не сумею вас накормить.    

– Не  утруждайте себя, мой добрый хозяин, еда у меня есть; мне нужно лишь обогреться  и отдохнуть.    

Я сел, и  наступило молчание. Я знал, что каждая минута дорога, и все же не решался  начать разговор; но тут старик сам обратился ко мне:    

– Судя  по вашей речи, путник, вы мой земляк – ведь вы тоже француз, не правда ли?    

– Нет,  но я вырос во французской семье и знаю один лишь этот язык. Сейчас я пришел просить  убежища у друзей, которых я искренне люблю и надеюсь к себе расположить.    

– А  они немцы?    

– Нет,  они французы. Но позвольте сказать о другом. Я существо одинокое и несчастное,  на всем свете у меня нет ни родственников, ни друга. Добрые люди, к которым я  иду, никогда меня не видели и мало обо мне знают. Мне страшно; если я и здесь  потерплю неудачу, то уж навсегда буду отщепенцем.    

– Не  отчаивайтесь. Одиночество действительно несчастье. Но сердца людей, когда у них  нет прямого эгоистического расчета, полны братской любви и милосердия.  Надейтесь; если это добрые люди, отчаиваться не следует.    

– Они  добры, нет никого добрее их; но, к несчастью, они предубеждены против меня. У  меня кроткий нрав, я никому еще не причинил зла и даже старался девать добро;  но они ослеплены роковым предубеждением и вместо любящего друга видят только  отвратительного урода.    

– Это  печально, но если вас действительно не в чем упрекнуть, неужели нельзя рассеять  их заблуждение?    

– Я  попытаюсь это сделать; поэтому-то меня и томит страх. Я нежно люблю своих  друзей; незнаемый ими, я вот уже много месяцев стараюсь им служить, но они могут  подумать, что я хочу причинить им зло; вот предубеждение, которое мне надо  рассеять.    

– Где  они живут?    

– Поблизости  отсюда.    

Старик  помолчал, а затем продолжая:    

– Если  вы откровенно поделитесь со мной подробностями своей истории, я, быть может, помогу  вам расположить их к себе, Я слеп и не вижу вас, но что-то в ваших словах  убеждает меня в вашей искренности. Я всего лишь бедный изгнанник, но для меня  будет истинной радостью оказать услугу ближнему.    

– Добрый  человек! Благодарю вас и принимаю ваше великодушное предложение. Вашей добротой  вы подымаете меня из праха. Я верю, что с вашей помощью не буду отлучен от общества  ваших ближних.    

– Упаси  Боже! Пусть вы даже преступник, отлучение только доведет вас до отчаяния, но не  обратит к добру. Я тоже несчастен; я и моя семья были безвинно осуждены. Судите  сами, как я сочувствую вашим горестям.    

– Как  мне благодарить вас, мой единственный благодетель? Из ваших уст я впервые слышу  добрые слова, обращенные ко мне. Я вечно буду вам благодарен; ваша доброта  позволяет мне надеяться, что меня ждет хороший прием и у друзей, с которыми я  должен сейчас встретиться.    

– Позвольте  узнать их имена и где они живут?    

Я умолк.  Вот она, решительная минута, которая осчастливит меня или лишит счастья навеки.  Я напрасно пытался ответить ему; волнение лишило меня последних сил. Я  опустился на стул и разрыдался. В это время послышались шаги моих молодых  покровителей. Нельзя было терять ни минуты. Схватив руку старика, я воскликнул:    

– Час  настал! Защитите и спасите меня! Друзья, к которым я стремлюсь, – это вы и  ваша семья. Не оставляйте меня в этот час испытания!    

– Боже! –  вскричал старик. – Кто же вы такой?    

Тут  дверь распахнулась, и вошли Феликс, Сафия и Агата. Кто опишет их ужас при виде  меня? Агата упала без чувств. Сафия, не в силах оказать помощь своей подруге,  выбежала вон. Феликс кинулся ко мне и со сверхъестественной силой оттолкнул  меня от старика, у которого я обнимал колени. В ярости он опрокинул меня на  землю и сильно ударил палкой. Я мог бы разорвать его на куски, как лев  – антилопу. Но мое сердце сжала смертельная тоска, и я удержался. Он приготовился  повторить удар, но тут я, не помня себя от горя, бросился вон из хижины и среди  общего смятения, никем не замеченный, успел укрыться в своем сарае.    

 Глава XVI    

     

Проклятый,  проклятый мой создатель! Зачем я остался жить? Зачем тут же не погасил искру  жизни, так необдуманно зажженную тобой? Не знаю; но тогда я еще не впал в  отчаяние; мной владели ярость и жажда мести. Я с радостью уничтожил бы хижину  вместе с ее обитателями и насладился бы их стонами и страданиями.    

Когда  наступила ночь, я вышел из своего убежища и побрел по лесу; здесь, не опасаясь  быть услышанным, я выразил свою муку ужасными криками. Подобно дикому зверю,  порвавшему путы, я сокрушал все, что мне попадалось, и метался по лесу с  быстротою оленя. О, какую страшную ночь я пережил! Холодные звезды смотрели на  меня с насмешкой; обнаженные деревья качали надо мною ветвями; по временам  тишина нарушалась мелодичным пением птиц. Все, кроме меня, вкушали покой и  радость; и только я, подобно Сатане, носил в себе ад; не видя нигде сочувствия,  я жаждал вырывать с корнем деревья и сеять вокруг себя разрушение; а потом  любоваться делом своих рук.    

Но  подобное исступление не могло длиться долго. Буйство утомило меня, и я в  бессильном отчаянии опустился на влажную траву. Среди бесчисленных жителей  земли не нашлось ни одного, кто пожалел бы меня и помог мне; так что же мне  щадить моих врагов? Нет, с той минуты я объявил вечную войну всему  человеческому роду, и прежде всего тому, кто создал меня и обрек на нестерпимые  муки.    

Взошло  солнце; я услышал людские голоса и понял, что при свете дня не смогу вернуться  в свое убежище. Поэтому я спрятался в густом кустарнике, решив посвятить  ближайшие часы раздумьям над своим положением.    

Солнечное  тепло и чистый воздух несколько умиротворили меня; вспомнив, что произошло в  хижине, я заключил, что слишком поторопился с окончательным выводом. Я,  несомненно, поступил неосторожно. Мои речи явно расположили старика в мою  пользу, но какой же я был дурак, что тут же показался на глаза его детям! Мне  надо было прежде приучить к себе старого Де Лэси, а перед остальными членами  семьи появиться позже, когда они были бы к этому подготовлены. Однако эти  ошибки не казались мне непоправимыми. После долгих размышлений я решил вернуться  в хижину, снова обратиться к старику и склонить его на свою сторону.    

Эти  мысли меня успокоили; и к полудню я крепко уснул; но жар в моей крови еще не  остыл, в мои сновидения не могли быть мирными. Страшная сцена, происшедшая  накануне, вновь и вновь разыгрывалась передо мной: женщины убегали, а  разъяренный Феликс отрывал меня от колен своего отца. Я проснулся в  изнеможении; видя, что уже стемнело, я вылез из кустов и отправился добывать  пищу.    

Утолив  голод, я вышел на знакомую тропинку и направился к хижине. Там царила тишина. Я  прокрался в свой сарай и стал дожидаться часа, когда семья обычно пробуждалась.  Этот час прошел, солнце поднялось совсем высоко, а обитатели хижины не  показывались. Я дрожал, опасаясь какого-нибудь ужасного несчастья. Внутри  хижины было темно и не слышалась ни звука; не могу описать, как мучительна была  эта неизвестность.    

Вот  прошли мимо два крестьянина; замедлив шаг возле хижины, они завели разговор,  сопровождая его оживленной жестикуляцией; но я не понимал их, ибо они говорили  на языке своей страны, а это не был язык моих покровителей. Вскоре, однако,  подошел Феликс, а с ним еще один человек. Это меня удивило, ибо я не видел,  чтобы он утром выходил из дому; и я с волнением ждал, надеясь из его речей  понять, что происходит.    

– Ты,  значит, хочешь, – говорил Феликсу его спутник, – уплатить за три  месяца аренды, да еще оставить в огороде несобранный урожай? Я не хочу  пользоваться чужой бедой. Давай лучше подождем несколько дней, может, ты  передумаешь?    

– Бесполезно, –  ответил Феликс, – мы не сможем здесь оставаться. Мой отец опасно занемог  после пережитых ужасов. Моя жена и моя сестра никогда от них не оправятся. Нет,  не уговаривайте меня. Вот вам ваш дом, а мне бы только скорее бежать отсюда.    

Говоря  это, Феликс весь дрожал. Вместе со своим спутником он на несколько минут вошел  в дом, а затем удалился. С тех пор я больше не видел никого из семьи Де Лэси.    

Остаток  дня я провел в своем сарае, погруженный в тупое отчаяние. Мои покровители уехали  и порвали единственную связь, соединявшую меня с миром. Тут моя душа впервые  наполнилась ненавистью и жаждой мести, и я не пытался их побороть; я отдался в  их власть, и все мои помыслы обратились на разрушение и смерть. При  воспоминании о моих друзьях, о ласковом голосе Де Лэси, о кротких глазах Агаты,  о дивной красоте аравитянки эти мысли исчезали и сменялись слезами, которые  несколько облегчали меня. Но я тут же вспоминал, как они оттолкнули и покинули  меня, и во мне снова закипала неистовая ярость; не имея возможности сокрушить  что-либо живое, я обратил ее на неодушевленные предметы. Когда стемнело, я  обложил хижину всевозможными горючими материалами; уничтожив все, что росло в  огороде, я стал с нетерпением дожидаться, пока зайдет луна и можно будет начать  действовать.    

Ночью из  леса подул сильный ветер и быстро разогнал замешкавшиеся в небе облака; порывы  его все усиливались и крепчали и вызвали во мне какое-то безумие, опрокинувшее  все преграды рассудка. Я поджег сухую ветку и заплясал вокруг обреченной  хижины, не переставая взглядывать на запад, где луна уже заходила. Наконец  часть ее диска скрылась, и я взмахнул своим факелом; когда она скрылась  целиком, я с громким криком поджег собранную мной солому, вереск и ветки  кустарника. Ветер раздул огонь, и скоро вся хижина окуталась пламенем, лизавшим  ее губительными языками.    

Убедившись,  что дом уже невозможно спасти, я удалился и скрылся в лесу.    

Передо  мной был открыт весь мир; куда же направиться? Я решил бежать как можно дальше  от мест, где я столько выстрадал. Но для меня, всеми ненавидимого и презираемого,  любой край таил в себе ужасы. Наконец меня осенила мысль о тебе. Из твоих  записей я узнал, что ты являешься моим отцом, моим создателем; к кому же мне  подобало обратиться, как не к тому, кто дал мне жизнь? В числе предметов,  которым Феликс обучал Сафию, не была забыта и география. Из нее я узнал об  относительном расположении различных стран на земном шаре. Ты упоминал Женеву  как свой родной город; туда я и решил отправиться.    

Но как я  мог найти туда дорогу? Я знал, что для этого необходимо двигаться в  юго-западном направлении; но единственным моим путеводителем было солнце. Я не  знал названий городов, через которые мне предстояло пройти, и не надеялся  получить сведения ни от одного человеческого существа; однако я не отчаивался.  От тебя одного я ждал помощи, хотя и не питал к тебе ничего, кроме ненависти.  Безжалостный, бессердечный создатель! Ты наделил меня чувствами и страстями, а  потом бросил, сделав предметом всеобщего презрения и отвращения. Но только от  тебя я мог ждать сочувствия и возмещения обид, и я решил искать у тебя  справедливости, которую напрасно пытался найти у других существ, именующих себя  людьми.    

Путешествие  мое было долгим, и я испытал невыносимые страдания. Стояла поздняя осень, когда  я покинул местность, где так долго прожил. Я передвигался только ночью, боясь  встретиться с человеческим существом. Природа вокруг меня увядала, солнце уже  не излучало тепла; шел дождь и свет; замерзали могучие реки; поверхность земли  стала твердой, холодной и голой; я нигде не находил крова. О Земля! Как часто я  проклинал свое существование! Все добрые чувства исчезли во мне, и я был полон  злобы и горечи. Чем больше я приближался к твоим родным местам, тем сильнее  разгоралась в моем сердце мстительная злоба. Падал снег; водоемы замерзли, но я  не отдыхая. Некоторые случайности время от времени помогали мне, и у меня была  карта страны; но все же я часто далеко отклонялся от своего пути. Мои страдания  не давали мне передышки; не было события, которое не питало бы мою ярость и  отчаяние. Но то, что случилось со мной, когда я очутился а пределах Швейцарии и  солнце снова стало излучать тепло, а земля покрываться зеленью, особенно  ожесточило меня.