1 2 3 4 
Автобиография      

       

Еще за   пятнадцать минут до рождения я не знал, что появлюсь на белый свет. Это само по   себе пустячное указание я делаю лишь потому, что желаю опередить на четверть   часа всех других замечательных людей, жизнь которых с утомительным однообразием   описывалась непременно с момента рождения. Ну, вот.      

Когда   акушерка преподнесла меня отцу, он с видом знатока осмотрел то, что я из себя   представлял, и воскликнул:      

– Держу   пари на золотой, что это мальчишка!      

«Старая   лисица! – подумал я, внутренно усмехнувшись. – Ты играешь наверняка».      

С этого   разговора и началось наше знакомство, а потом и дружба.      

Из   скромности я остерегусь указать на тот факт, что в день моего рождения звонили   в колокола и было всеобщее народное ликование. Злые языки связывали это   ликование с каким-то большим праздником, совпавшим с днем моего появления на   свет, но я до сих пор не понимаю, при чем здесь еще какой-то праздник?      

Приглядевшись   к окружающему, я решил, что мне нужно первым долгом вырасти. Я исполнял это с   таким тщанием, что к восьми годам увидел однажды отца берущим меня за руку.   Конечно, и до этого отец неоднократно брал меня за указанную конечность, но   предыдущие попытки являлись не более как реальными симптомами отеческой ласки.   В настоящем же случае он, кроме того, нахлобучил на головы себе и мне по шляпе   – и мы вышли на улицу.      

– Куда   это нас черти несут? – спросил я с прямизной, всегда меня отличавшей.      

– Тебе   надо учиться.      

– Очень   нужно! Не хочу учиться.      

– Почему?      

Чтобы   отвязаться, я сказал первое, что пришло в голову:      

– Я   болен.      

– Что   у тебя болит?      

Я   перебрал на память все свои органы и выбрал самый нежный:      

– Глаза.      

– Гм…   Пойдем к доктору.      

Когда мы   явились к доктору, я наткнулся на него, на его пациента и спалил маленький столик.      

– Ты,   мальчик, ничего решительно не видишь?      

– Ничего, –   ответил я, утаив хвост фразы, который докончил и уме: «…хорошего в ученьи».      

Так я и   не занимался науками.      

       * * *      

       

Легенда   о том, что я мальчик больной, хилый, который не может учиться, росла и укреплялась,   и больше всего заботился об этом я сам.      

Отец   мой, будучи по профессии купцом, не обращал на меня никакого внимания, так как   по горло был занят хлопотами и планами: каким бы образом поскорее разориться?   Это было мечтой его жизни, и, нужно отдать ему полную справедливость – добрый   старик достиг своих стремлений самым безукоризненным образом. Он это сделал при   соучастии целой плеяды воров, которые обворовывали его магазин, покупателей,   которые брали исключительно и планомерно в долг, и – пожаров, испепелявших те   из отцовских товаров, которые не были растащены ворами и покупателями.      

Воры,   пожары и покупатели долгое время стояли стеной между мной и отцом, и я так и   остался бы неграмотным, если бы старшим сестрам не пришла в голову забавная,   сулившая им массу новых ощущений мысль: заняться моим образованием. Очевидно, я   представлял из себя лакомый кусочек, так как из-за весьма сомнительного   удовольствия осветить мой ленивый мозг светом знания сестры не только спорили,   но однажды даже вступили врукопашную, и результат схватки – вывихнутый палец –   нисколько не охладил преподавательского пыла старшей сестры Любы.      

Так – на   фоне родственной заботливости, любви, пожаров, воров и покупателей – совершался   мой рост и развивалось сознательное отношение к окружающему.      

       * * *      

       

Когда   мне исполнилось 15 лет, отец, с сожалением распростившийся с ворами, покупателями   и пожарами, однажды сказал мне:      

– Надо   тебе служить.      

– Да   я не умею, – возразил я, по своему обыкновению, выбирая такую позицию,   которая могла гарантировать мне полный и безмятежный покой.      

– Вздор! –   возразил отец. – Сережа Зельцер не старше тебя, а он уже служит!      

Этот   Сережа был самым большим кошмаром моей юности. Чистенький, аккуратный немчик,   наш сосед по дому, Сережа с самого раннего возраста ставился мне в пример как   образец выдержанности, трудолюбия и аккуратности.      

– Посмотри   на Сережу, – говорила печально мать. – Мальчик служит, заслуживает   любовь начальства, умеет поговорить, в обществе держится свободно, на гитаре   играет, поет… А ты?      

Обескураженный   этими упреками, я немедленно подходил к гитаре, висевшей на стене, дергал   струну, начинал визжать пронзительным голосом какую-то неведомую песню,   старался «держаться свободнее», шаркая ногами по стенам, но все это было слабо,   все было второго сорта. Сережа оставался недосягаем!      

– Сережа   служит, а ты еще не служишь… – упрекнул меня отец.      

– Сережа,   может быть, дома лягушек ест, – возразил я, подумав. – Так и мне   прикажете?      

– Прикажу,   если понадобится! – гаркнул отец, стуча кулаком по столу. – Черрт   возьми! Я сделаю из тебя шелкового!      

Как   человек со вкусом, отец из всех материй предпочитал шелк, и другой материал для   меня казался ему неподходящим.      

       * * *      

       

Помню   первый день моей службы, которую я должен был начать в какой-то сонной транспортной   конторе по перевозке кладей.      

Я забрался   туда чуть ли не в восемь часов утра и застал только одного человека, в жилете,   без пиджака, очень приветливого и скромного.      

«Это,   наверное, и есть главный агент», – подумал я.      

– Здравствуйте! –   сказал я, крепко пожимая ему руку. – Как делишки?      

– Ничего   себе. Садитесь, поболтаем!      

Мы   дружески закурили папиросы, и я завел дипломатичный разговор о своей будущей   карьере, рассказав о себе всю подноготную.      

Неожиданно   сзади нас раздался резкий голос:      

– Ты   что же, болван, до сих пор даже пыли не стер?!      

Тот, в   ком я подозревал главного агента, с криком испуга вскочил и схватился за   пыльную тряпку. Начальнический голос вновь пришедшего молодого человека убедил   меня, что я имею дело с самым главным агентом.      

– Здравствуйте, –   сказал я. – Как живете-можете? (Общительность и светскость по Сереже   Зельцеру.)      

– Ничего, –   сказал молодой господин. – Вы наш новый служащий? Ого! Очень рад!      

Мы   дружески разговорились и даже не заметили, как в контору вошел человек средних   лет, схвативший молодого господина за плечо и резко крикнувший во все горло:      

– Так-то   вы, дьявольский дармоед, заготовляете реестра? Выгоню я вас, если будете лодырничать!      

Господин,   принятый мною за главного агента, побледнел, опустил печально голову и побрел   за свой стол. А главный агент опустился в кресло, откинулся на спинку и стал   преважно расспрашивать меня о моих талантах и способностях.      

«Дурак   я, – думал я про себя. – Как я мог не разобрать раньше, что за птицы   мои предыдущие собеседники. Вот этот начальник – так начальник! Сразу уж   видно!»      

В это   время в передней послышалась возня.      

– Посмотрите,   кто там, – попросил меня главный агент. Я выглянул в переднюю и успокоительно   сообщил:      

– Какой-то   плюгавый старичишка стягивает пальто. Плюгавый старичишка вошел и закричал:      

– Десятый   час, а никто из вас ни черта не делает!! Будет ли когда-нибудь этому конец?!      

Предыдущий   важный начальник подскочил в кресле как мяч, а молодой господин, названный им   до того лодырем, предупредительно сообщил мне на ухо:      

– Главный   агент притащился. Так я начал свою службу.      

       * * *      

       

Прослужил   я год, все время самым постыдным образом плетясь в хвосте Сережи Зельцера. Этот   юноша получал 25 рублей в месяц, когда я получал 15, а когда и я дослужился до   25 рублей – ему дали 40. Ненавидел я его, как какого-то отвратительного,   вымытого душистым мылом паука…      

Шестнадцати   лет я расстался со своей сонной транспортной конторой и уехал из Севастополя   (забыл сказать – это моя родина) на какие-то каменноугольные рудники. Это место   было наименее для меня подходящим, и потому, вероятно, я и очутился там по совету   своего опытного в житейских передрягах отца…      

Это был   самый грязный и глухой рудник в свете. Между осенью и другими временами года   разница заключалась лишь в том, что осенью грязь была там выше колен, а в   другое время – ниже.      

И все   обитатели этого места пили как сапожники, и я пил не хуже других. Население   было такое небольшое, что одно лицо имело целую уйму должностей и занятий.   Повар Кузьма был в то же время и подрядчиком и попечителем рудничной школы,   фельдшер был акушеркой, а когда я впервые пришел к известнейшему в тех краях   парикмахеру, жена его просила меня немного обождать, так как супруг ее пошел   вставлять кому-то стекла, выбитые шахтерами в прошлую ночь.      

Эти   шахтеры (углекопы) казались мне тоже престранным народом: будучи, большей   частью, беглыми с каторги, паспортов они не имели, и отсутствие этой   непременной принадлежности российского гражданина заливали с горестным видом и   отчаянием в душе целым морем водки.      

Вся их   жизнь имела такой вид, что рождались они для водки, работали и губили свое здоровье   непосильной работой – ради водки и отправлялись на тот свет при ближайшем   участии и помощи той же водки.      

Однажды   ехал я перед Рождеством с рудника в ближайшее село и видел ряд черных тел, лежавших   без движения на всем протяжении моего пути; попадались по двое, по трое через   каждые 20 шагов.      

– Что   это такое? – изумился я.      

– А   шахтеры, – улыбнулся сочувственно возница. – Горилку куповалы у селе.   Для Божьего праздничку.      

– Ну?      

– Так   не донесли. На мисти высмоктали. Ось как!      

Так мы и   ехали мимо целых залежей мертвецки пьяных людей, которые обладали, очевидно,   настолько слабой волей, что не успевали даже добежать до дому, сдаваясь   охватившей их глотки палящей жажде там, где эта жажда их застигала. И лежали   они в снегу, с черными бессмысленными лицами, и если бы я не знал дороги до   села, то нашел бы ее по этим гигантским черным камням, разбросанным гигантским   мальчиком-с-пальчиком на всем пути.      

Народ   это был, однако, по большей части крепкий, закаленный, и самые чудовищные эксперименты   над своим телом обходились ему сравнительно дешево. Проламывали друг другу   головы, уничтожали начисто носы и уши, а один смельчак даже взялся однажды на   заманчивое пари (без сомнения – бутылка водки) съесть динамитный патрон.   Проделав это, он в течение двух-трех дней, несмотря на сильную рвоту,   пользовался самым бережливым и заботливым вниманием со стороны товарищей,   которые все боялись, что он взорвется.      

По   миновании же этого странного карантина – был он жестоко избит.      

Служащие   конторы отличались от рабочих тем, что меньше дрались и больше пили. Все это   были люди, по большей части отвергнутые всем остальным светом за бездарность и   неспособность к жизни, и, таким образом, на нашем маленьком, окруженном   неизмеримыми степями островке собралась самая чудовищная компания глупых, грязных   и бездарных алкоголиков, отбросов и обгрызков брезгливого белого света.      

Занесенные   сюда гигантской метлой Божьего произволения, все они махнули рукой на внешний   мир и стали жить, как Бог на душу положит. Пили, играли в карты, ругались   прежестокими, отчаянными словами и во хмелю пели что-то настойчивое, тягучее и   танцевали угрюмососредоточенно, ломая каблуками полы и извергая из ослабевших   уст целые потоки хулы на человечество.      

В этом и   состояла веселая сторона рудничной жизни. Темные ее стороны заключались в каторжной   работе, шагании по глубочайшей грязи из конторы в колонию и обратно, а также в   отсиживании в кордегардии по целому ряду диковинных протоколов, составленных   пьяным урядником.      

       * * *      

       

Когда   правление рудников было переведено в Харьков, туда же забрали и меня, и я ожил   душой и окреп телом…      

По целым   дням бродил я по городу, сдвинув шляпу набекрень и независимо насвистывая самые   залихватские мотивы, подслушанные мною в летних шантанах – месте, которое   восхищало меня сначала до глубины души.      

Работал   я в конторе преотвратительно и до сих пор недоумеваю: за что держали меня там   шесть лет, ленивого, смотревшего на работу с отвращением и по каждому поводу   вступавшего не только с бухгалтером, но и с директором в длинные, ожесточенные   споры и полемику.      

Вероятно,   потому, что был я превеселым, радостно глядящим на широкий Божий мир человеком,   с готовностью откладывавшим работу для смеха, шуток и ряда замысловатых   анекдотов, что освежало окружающих, погрязших в работе, скучных счетах и   дрязгах.      

       * * *      

       

Литературная   моя деятельность была начата в 1904 году,[1]   и была она, как мне казалось, сплошным триумфом.      

Во-первых,   я написал рассказ… Во-вторых, я отнес его в «Южный край». И в-третьих (до сих   пор я того мнения, что в рассказе это самое главное), в-третьих, он был   напечатан!      

Гонорар   я за него почему-то не получил, и это тем более несправедливо, что едва он   вышел в свет, как подписка и розница газеты сейчас же удвоилась…      

Те же   самые завистливые, злые языки, которые пытались связать день моего рождения с каким-то   еще другим праздником, связали и факт поднятия розницы с началом   русско-японской войны.      

Ну, да   мы-то, читатель, знаем с вами, где истина…      

Написав   за два года четыре рассказа, я решил, что поработал достаточно на пользу родной   литературы, и решил основательно отдохнуть, но подкатился 1905 год и, подхватив   меня, закрутил меня, как щепку.      

Я стал   редактировать журнал «Штык», имевший в Харькове большой успех, и совершенно   забросил службу… Лихорадочно писал я, рисовал карикатуры, редактировал и   корректировал и на девятом номере дорисовался до того, что генерал-губернатор   Пешков оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, что немедленно заплачу их из   карманных денег.      

Я   отказался по многим причинам, главные из которых были: отсутствие денег и   нежелание потворствовать капризам легкомысленного администратора.      

Увидев   мою непоколебимость (штраф был без замены тюремным заключением), Пешков спустил   цену до 100 рублей.      

Я   отказался.      

Мы   торговались, как маклаки, и я являлся к нему чуть не десять раз. Денег ему так   и не удалось выжать из меня!      

Тогда   он, обидевшись, сказал:      

– Один   из нас должен уехать из Харькова!      

– Ваше   превосходительство! – возразил я. – Давайте предложим харьковцам:   кого они выберут?      

Так как   в городе меня любили и даже до меня доходили смутные слухи о желании граждан   увековечить мой образ постановкой памятника, то г. Пешков не захотел рисковать   своей популярностью.      

И я   уехал, успев все-таки до отъезда выпустить 3 номера журнала «Меч», который был   так популярен, что экземпляры его можно найти даже в Публичной библиотеке.      

       * * *      

       

В   Петроград я приехал как раз на Новый год.      

Опять   была иллюминация, улицы были украшены флагами, транспарантами и фонариками. Но   я уж ничего не скажу! Помолчу.      

И так   меня иногда упрекают, что я думаю о своих заслугах больше, чем это требуется   обычной скромностью. А я – могу дать честное слово, – увидев всю эту   иллюминацию и радость, сделал вид, что совершенно не замечаю невинной хитрости   и сентиментальных, простодушных попыток муниципалитета скрасить мой первый   приезд в большой незнакомый город… Скромно, инкогнито, сел на извозчика и   инкогнито поехал на место своей новой жизни.      

И вот –   начал я ее.      

Первые   мои шаги были связаны с основанным нами журналом «Сатирикон», и до сих пор я   люблю, как собственное дитя, этот прекрасный, веселый журнал (в год   8 руб., на полгода 4 руб.).      

Успех   его был наполовину моим успехом, и я с гордостью могу сказать теперь, что   редкий культурный человек не знает нашего «Сатирикона» (на год 8 руб., на   полгода 4 руб.).      

В этом   месте я подхожу уже к последней, ближайшей эре моей жизни, и я не скажу, но всякий   поймет, почему я в этом месте умолкаю.      

Из   чуткой, нежной, до болезненности нежной скромности я умолкаю.      

       * * *      

       

Не буду   перечислять имена тех лиц, которые в последнее время мною заинтересовались и   желали со мной познакомиться. Но если читатель вдумается в истинные причины   приезда славянской депутации, испанского инфанта и президента Фальера, то,   может быть, моя скромная личность, упорно державшаяся в тени, получит   совершенно другое освещение…      

 ШУТКА МЕЦЕНАТА      

Юмористический роман      

       

Часть I      

куколка      

       Глава I      его величество скучает      

       

– Должен   вам сказать, что вы все – смертельно мне надоели.      

– Меценат!   Полечите печень.      

– Совет   не глупый. Только знаешь, Мотылек, какое лучшее лекарство от печени?      

– Догадываюсь:   всех нас разогнать.      

– Вот   видишь, почему я так глупо привязан к вам: вы понимаете меня с полуслова.   Другим бы нужно было разжевывать, а вы хватаете все на лету.      

– Ну,   что ж… разгоните нас. А через два-три дня приползете к нам, как угрюмый   крокодил с перебитыми лапами, начнете хныкать – и снова все пойдет по-старому.      

– Ты,   Мотылек, циничен, но не глуп.      

– О,   на вашем общем фоне не трудно выделиться.      

– Цинизмом?      

– Умом.      

– Меня   интересует один вопрос: любите вы меня или нет?      

– Попробуйте   разориться – увидите!      

– Это   опасный опыт: разориться не штука, а потом, если увижу, что вы все свиньи,   любящие только из-за денег, – опять-то разбогатеть будет уже трудно!      

– Я   вас люблю, Меценат.      

– Спасибо,   Кузя. Ты так ленив, что эти четыре слова, выдавленные безо всякого принуждения,   я ценю на вес золота.      

В   большой беспорядочной, странно обставленной комнате, со стенами, увешанными   коврами, оружием и картинами, – беседовали трое.      

Хозяин,   по прозванию Меценат, – огромный, грузный человек с копной полуседых волос   в голове, с черными, ярко блестящими из-под густых бровей глазами, с   чувственными пухлыми красными губами – полулежал в позе отдыхающего льва на   широкой оттоманке, обложенный массой подушек.      

У его   ног на ковре, опершись рукой о края оттоманки, сидел Мотылек – молодой человек   с лицом, покрытым прихотливой сетью морщин и складок, так что лицо его во время   разговора двигалось и колыхалось, как вода, подернутая рябью. Одет он был с   вычурной элегантностью, резко отличаясь этим от неряшливого Мецената,   щеголявшего ботинками с растянутыми резинками по бокам и бархатным черным   пиджаком, обильно посыпанным сигарным пеплом.      

Третий –   тот, кого называли Кузей, – бесцветный молодец с жиденькими усишками и вылинявшими   голубыми глазами – сидел боком в кресле, перекинув ноги через его ручку, и ел   апельсин, не очищая его, а просто откусывая зубами кожуру и выплевывая на   ковер.      

– Хотите,   сыграем в шахматы? – нерешительно предложил Кузя.      

– С   тобой? Да ведь ты, Кузя, в пять минут меня распластаешь, как раздавленную   лягушку. Что за интерес?!      

– Фу,   какой вы сегодня тяжелый! Ну, Мотылек прочтет вам свои стихи. Он, кажется, захватил   с собой свежий номер «Вершин».      

– Неужели   Мотылек способен читать мне свои стихи? Что я ему сделал плохого?      

– Меценат!   С вами сегодня разговаривать – будто жевать промокательную бумагу.      

В комнату   вошла толстая старуха с сухо поджатыми губами, остановилась среди комнаты,   обвела ироническим взглядом компанию и, пряча руки под фартуком, усмехнулась:      

– Вместо,   чтоб дело какое делать – с утра языки чешете. И что это за компания такая – не   понимаю!      

– А-а, –   радостно закричал Мотылек, – Кальвия Криспинилла! Magistra libidinium   Neronis!      

– А   чтоб у тебя язык присох, бесстыдник! Этакими словами старуху обзываешь! Боря! Я   тебя на руках нянчила, а ты им позволяешь такое! Нешто можно?      

– Мотылек,   не приставай к ней. И что у нее общего, скажи, пожалуйста, с Кальвией Криспиниллой?      

– Ну,   как же. Не краснейте, Меценат, но я пронюхал, что она ведет регистрацию всех   ваших сердечных увлечений. Magistra libidinium Neronis!      

– Гм…   А каким способом ты будешь с лестницы спускаться, если я переведу ей по-русски   эту латынь?..      

– Тесс!   Я сам переведу. Досточтимая Анна Матвеевна! «Magistra libidinium Neronis» –   по-нашему, «женщина, украшенная добродетелями». А чем сегодня покормите нас,   звезда незакатная?      

– Неужто   уже есть захотел?      

– Дайте   ему маринованного щенка по-китайски, – посоветовал Кузя. – Как ваше   здоровье, Анна Матвеевна?      

– А!   И ты здесь. И уж с утра апельсин жрешь. Проворный. А зачем шкурки на пол   бросаешь?      

– Что   вы, Анна Матвеевна! Я, собственно, бросал их не на пол, а наоборот, в потолок…   но земное притяжение… сами понимаете! Деваться некуда.      

– Эко,   язык у человека без костей. Боря, чего заказать на завтрак?      

– Анна   Матвеевна! – простонал Меценат, зарывая кудлатую голову в подушки. –   Неужели опять яйца всмятку, котлеты, цыплята? Надоело! Тоска. Мрак. Знаете что?   Дайте нам свежей икорки, семги, коньяку да сварите нам уху, что ли… И также –   знаете что? Тащите все это сюда. Мы расстелим на ковре скатерть и устроим   этакий пикничок.      

– В   гостиной-то? На ковре? Безобразие какое!      

– Анна   Матвеевна! – сказал Мотылек, поднимаясь с ковра и приставляя палец к   носу. – Мы призваны в мир разрушать традиции и создавать новые пути.      

– Ты   не смей старухе такие слова говорить. То-то ты весь в морщины пошел. Взять бы   утюг хороший да разгладить.      

– Боже   вас сохрани, – лениво сказал Кузя, вытирая апельсиновый сок на пальцах   подкладкой пиджака, – его морщины нельзя разглаживать.      

– Почему? –   с любопытством осведомился Меценат, предвидя новую игру вялого Кузиного ума.      

– А   как же! Знаете, кто такой Мотылек? Это «Человек-мухоловка». В летний зной –   незаменимо! Гений по ловле мух! Сидит он, расправив морщины, и ждет. Мухи и   рассядутся у него на лице. Вдруг – трах! Сожмет сразу лицо – мух двадцать в   складках и застрянут. Сидит потом и извлекает их, полураздавленных, из морщин,   бросая в пепельницу.      

– Тьфу! –   негодующе плюнула старуха, скрываясь за дверью.      

Громкий   смех заглушил стук сердито захлопнутой двери.      

       Глава II      первое развлечение      

       

Не успел   смех угаснуть, как послышался топот быстрых ног и, крутясь, точно степной   вихрь, влетел высокий, атлетического вида человек, широкая грудь которого и   чудовищные мускулы плеч еле-еле покрывались поношенной узкой студенческой   тужуркой.      

Он   проплясал перед компанией какой-то замысловатый танец и остановился в картинной   позе, бурно дыша.      

– Вот   и Телохранителя черт принес, – скорбно заметил Кузя. – Прощай теперь   две трети завтрака.      

– Удивительно, –   промямлил Мотылек, – у этого Новаковича физическая организация и моральные   эмоции, как у черкасского быка, но насчет свежей икры и мартелевского коньяку –   деликатнейшее чутье испанской ищейки.      

– Так-то   вы меня принимаете, лизоблюды?! – загремел Новакович, схватывая своими   страшными руками тщедушного Кузю и усаживая его на высокий книжный шкаф. –   А я все стараюсь, ночей для вас не сплю!..      

– Телохранитель, –   жалобно попросил Кузя. – Сними меня, я больше не буду.      

– Сиди!      

– Телохранитель!   Я знаю, твоя доброта превосходит твою замечательную силу. Сними меня. У тебя   тело греческого бога…      

Новакович   самодовольно усмехнулся и, как перышко, снял Кузю со шкафа.      

– Тело   греческого бога, – добавил Кузя, прячась за кресло, – а мозги, как   греческая губка.      

Раздался   писк мыши в могучих кошачьих лапах – снова Кузя, как птичка, вспорхнул на шкаф.      

– Меценат! –   прогремел Новакович. – Вы скучаете?      

– Очень.   Ты ж видишь. У этих двух слизняков нет никакой фантазии.      

– Меценат!   Можете заплатить за хорошее развлечение 25 рублей?      

– Потом.      

– Нет,   эти денежки – мои кровные. Предварительные расходы. Надо вам сказать, ребята,   что нынче утром выхожу я из дому, сажусь в экипаж…      

– В   трамвай!.. – как эхо отозвался с высоты Кузя.      

– Ну,   в трамвай, это не важно. Подкатываю к ресторану…      

–…называемому   харчевней, – поправил Кузя.      

– Что?   Ну, такое, знаете… Кафе одно тут. Вроде ресторана. Сажусь, заказываю бутылочку   шипучего…      

–…квасу, –   безжалостно закончил Кузя.      

– Что-о? –   грозно заревел Новакович.      

– Сними   меня – тогда ври, сколько хочешь. Слова не скажу.      

– Сиди,   бледнолицая собака. Ну, ребята, долго ли, коротко ли – не важно, но   познакомился я в этом кафе с одним молодым человеком… Ароматнейший фрукт!   Бриллиантовая капля росы на весеннем листочке! Девственная почва. Представьте –   стихи пишет!! А? Каков подлец?! Будто миру мало одного Мотылька, пятнающего   своими стихирами наш и без того грязный земной шарик!      

– Телохранитель! –   прошипел, как разъяренный индюк, Мотылек. – Не смей ругать мою землю. В   Писании о тебе сказано: из земли ты взят, в землю и вернешься. И чем скорее,   тем лучше.      

– Ага!   Не любишь беспристрастной критики?! Кстати, вы знаете, какие стихи мастачит мой   новый знакомый? Я запомнил только четыре строчки:      

       

В   степи – избушка.      

Кругом   – трава,      

В   избе – старушка      

Скрипит   едва!..      

       

– Каково?   Запомните, чтоб цитировать. Я его с собой привел.      

– Кого?!      

– Этого   самого. Внизу ждет. Я ему сказал, что это очень аристократический дом, где   нужно долго докладывать.      

В   скучающих глазах Мецената загорелось, как спичка на ветре, ленивое любопытство.      

– Веди   его сюда, Новакович. Если он действительно забавный – пусть кормится. Нет – сплавим.      

– Двадцать   пять рублей, – хищно сказал Новакович, – я на него потратил. Ей-богу,   имея вас в виду! Верните, Меценат.      

– Возьми   там. В ящике стола. Вы, дьяволы, для меня хоть бы раз что-нибудь бесплатно сделали.      

– Ах,   милый Меценат. Жить-то ведь надо. Хорошо вам, когда сделал в чековой книжке закорючку   – и сто обедов с шампанским в брюхе. А мы народ трудящийся.      

Когда он   прятал вынутые из ящика деньги, Мотылек сказал, поглаживая жилетный карман:      

– Телохранитель!   Ты теперь обязан из этих денег внести четыре рубля за мои часы в ломбарде.   Иначе я испорчу твоего протеже. Все ему выболтаю – как ты его Меценату   продаешь. Меценат удивился:      

– Опять   деньги на часы? Да ведь ты у меня вчера взял на выкуп часов?!      

– Не   донес! Одной бедной старушке дал.      

– Не   той ли, что скрипит в избушке, а кругом трава?      

– Нет,   моя старушка городская.      

– Как   теперь быстро стареют женщины, – печально сказал Кузя сверху. – В   двадцать два года – уже старушка.      

Мотылек   покраснел:      

– Молчи   там, сорока на крыше!      

Вышедший   во время этого разговора Новакович вернулся, таща за руку так разрекламированную   им «бриллиантовую каплю росы».      

       Глава III      куколка      

       

Это был   застенчивый юноша, белокурый, голубоглазый, как херувим, с пухлыми розовыми   губами и нежными шелковистыми усиками, чуть-чуть видневшимися над верхней   губой. Одет он был скромно, но прилично, в синий, строгого покроя костюм, в   лаковые ботинки с серыми гетрами и с серой перчаткой на левой руке.      

– Вот   он – тот, о котором я говорил. Замечательный поэт! Наша будущая гордость!   Байрон в юности. А это вот тот аристократический дом, о котором я вам рассказывал.   Немного чопорно, но ребята все аховые. Тот, что на диване, – хозяин дома –   Меценат, а этот низший организм у его ног – Мотылек. Он – секретарь журнала   «Вершины» и может быть полезен вам своими связями.      

– Очень   приятно, – робко пролепетал юноша, тряся пухлую Меценатову руку с длинными   холеными ногтями. – Я очень, очень рад. Новакович много о вас говорил   хорошего. Моя фамилия – Шелковников. Имя мое – Валентин. Отчество – Николаевич…      

– Бабушку   мою звали Аглая, – в тон ему сказал Кузя, свешивая голову с вершины   шкафа. – Мопсика ее звали – Филька. Меня зовут Кузя. Познакомьтесь и со   мной тоже и, если можете, – снимите меня со шкафа.      

Шелковников   с изумлением поглядел наверх и только теперь заметил Кузю, беспомощно   болтавшего ногами.      

– Простите, –   смущенно воскликнул он. – Я вас и не заметил. Очень приятно. Моя фамилия   Шелковников. Мое имя…      

– И   так далее, – сказал Кузя. – Снимете меня или нет?      

– Не   трогайте его, – схватил Шелковникова за руку Новаконич. – Это я   наказал его за грубость нрава. Пусть сидит.      

Вошла   Анна Матвеевна с приборами на подносе, с двумя бутылками коньяку и скатертью   под мышкой.      

– Этого   еще откуда достали, – ворчливо сказала она, оглядывая   новоприбывшего. – Ишь ты, какой чистенький да ладный. И как это вас мамаша   сюда отпустила?      

Заметив,   что гость окончательно смутился, Меценат попытался ободрить его:      

– Не   обращайте на нее внимания – это моя старая Анна Матвеевна. Она вечно ворчит, но   предобрая.      

Юноша   вежливо поклонился, чуть-чуть прищелкнув каблуком, и почел нужным представиться   старухе:      

– Очень   рад. Моя фамилия Шелковников, мое имя…      

– Уху   сварили, Кальвия Криспинилловна? – осведомился Мотылек, оттирая плечом   нового гостя. – Знаешь, Телохранитель, у нас сегодня пикник в этой   комнате. На ковре будем уху есть. Ловко?      

– Взять   бы хорошую палку… – добродушно проворчала старуха, – да и… А вы чего   же, сударь, стоите? Присели бы. А лучше всего, скажу я вам, не путайтесь вы с   ними. Они – враги человеческие! А на вас посмотреть – так одно удовольствие.   Словно куколка какая.      

– Ур-ра! –   заревел Новакович. – Устами этой пышной матроны глаголет сама истина. Гениально   сказано: «Куколка»! Мы сейчас окрестим вас этим именем. Да здравствует Куколка!   Меня зовите Телохранителем, ибо я в наших похождениях охраняю патриция Мецената   от физической опасности, а то птичье чучело на шкафу называется Кузя.      

– Снимите   меня, – попросил Кузя, обрадованный, что вспомнили и о нем.      

– Сиди!   Там наверху воздух чище. Дыши горным воздухом!      

Новокрещеный   Куколка, оглушенный всеми этими спорами и криками, не знал, в какую сторону   поворачиваться, кого слушать…      

Меценат   ему показался самым уравновешенным, самым спокойным. Поэтому он деликатно   протискался бочком сквозь заполнивших всю комнату Мотылька и Телохранителя,   придвинул к Меценату стул и сел, осведомившись с наружно независимым видом:      

– Как   поживаете?      

– Благодарю   вас, – вежливо отвечал Меценат, пряча в седеющие усы улыбку полных и красных   губ. – Скучаю немножко.      

– А   вы бы искусством занялись. Поэзией, что ли?      

– Хорошо,   займусь, – согласился покладистый Меценат. – Завтра же.      

– Я   еще молодой, но очень люблю поэзию. Это как музыка… Правда?      

– Совершеннейшая   правда.      

– Скажите,   это ваша фамилия такая – Меценат?      

– Фамилия,   фамилия, – подскочил Мотылек, протискиваясь между разговаривающими и фамильярно   присаживаясь на оттоманку. – Наш хозяин сам родом из римлян. Происходит из   знаменитого угасшего рода. В нем умер Нерон, и слава Богу, что умер. А то бы,   согласитесь сами, неприятно было попасть в его сад в виде смоляного факела. А   теперь это – какое прекрасное угасание! А? И от всей былой роскоши осталась   только Кальвия Криспинилла – Magistra libidinium Neronis.      

– Это…   латынь? – простодушно спросил Куколка.      

– Испанский,   но не важно. Скажите, вы не родственник одного очень талантливого поэта –   Шелковникова?      

– Нет…   Не знаю… А что он писал?      

– Ну,   как же! У него чудные стихи. Одни мы даже заучили наизусть. Как это?..      

В степи   – избушка, Кругом – трава, В избе – старушка Скрипит едва.      

Чудесно!   Кованый стих.      

– Позвольте, –   расцвел как маковый цвет Куколка. – Да ведь это же мои стихи!.. Откуда вы   их знаете? Ведь я их даже не печатал!      

– Помилуйте!   По всему Петербургу в рукописных списках ходят. Неужели это ваши?! Да что вы   говорите? Позвольте мне пожать вашу руку!.. Это чудно! Какая простота и какая   чисто пушкинская сжатость!.. Кузя, тебе нравится?      

– Я   в форменном восторге, – сказал сверху Кузя, позевывая. – Кисть   большого мастера. Ни одного лишнего слова: «В степи – избушка!» Всего три   слова, а передо мной рисуется степь, поросшая ковылем и ароматными травами,   далекая, бескрайняя… И маленькой точкой на этой беспредельной равнине маячит   покосившаяся серая избушка с нахлобученной на самые двери крышей…      

И Кузя   замолчал, погрузившись в задумчивость. На самом деле он был так ленив, что ему   не хотелось лишний раз повернуть языком. Впрочем, немного потрудился: поднял   голову и подмигнул, предоставляя дальнейшее подвижному Мотыльку.      

Мотылек   сложил свое гуттаперчевое лицо в гармонику и пылко продолжал:      

– А   это: «Кругом – трава!» Трава, и больше ничего. Стоп. Точка. Но я чувствую   аромат этой травы, жужжание тысячи насекомых. Посмотрим дальше… «В избе –   старушка». И верно! А где же ей быть? Не скакать же по траве, как козленку. Не   такие ее годы. И действительно поэт тут же веско подкрепляет это соображение:   «Скрипит едва». Кругом пустыня, одинокая старость – какой это, в сущности,   ужас! Что ей остается? Скрипеть!      

Меценат   опустил голову и закрыл рукой лицо с целью скрыть предательский смех, а Куколка   ясным взором восторженно оглядывал всю компанию и поддакивал:      

– Да,   да!.. Я вижу, вы поняли мой замысел.      

– Мотылек! –   сказал расставшийся окончательно со своей тоской Меценат. – Ты должен   устроить эти стихи в какой-нибудь журнал.      

– Обязательно   устрою. За такие стихи всякая редакция зубами схватится.      

Новакович   отвел Куколку в сторону и спросил шепотом:      

– Ну,   как вам нравится общество, в которое я вас ввел?      

– Чудесное   общество. Они все такие тонкие, понимающие…      

– Еще   не то будет. Вы коньяк пьете?      

– Да…   собственно, не пью…      

– Ага!   Ну, значит, выпьете. Анна Матвеевна! Надеюсь, икорка у вас на льду стояла?      

– Для   тебя еще буду на лед ставить!..      

– Анна   Матвеевна! Не забывайте, что я знал вашего папу.      

– Врешь   ты все, – проворчала скептическая старуха. – Он уж лет тридцать будет   как помер.      

– Ну,   что ж. А мне уже под пятьдесят. Вы не смотрите, что я такой моложавый. Это я в   спирту сохранялся. Боже, как быстро жизнь мчится! Как сейчас помню вашего отца…   Веселый был старик! Мы с ним часто рыбу удили…      

– Да,   неужто ж, верно, знал отца?! – зацепилась на удочку старуха. – Нешто   ты тоже зарайский?      

– Я-то?   Всю жизнь. Еще, помню, у вашего папы коровка была… серенькая такая…      

– Бурая.      

– Во-во.   Серовато-бурая. Хорошее молоко давала. Старик часто меня угощал. «Сережа, говорит,   ты мне первый друг. Жалко, говорит, что моя дочка Анюта уже замуж вышла. А то   был бы ты мне зятем».      

– Скажете   тоже! – застыдилась Анна Матвеевна, расстилая на ковре скатерть.      

У   Новаковича была странная натура: он мог так нахально рассказывать о самых   невероятных вещах, способен был так просто и самоуверенно лгать, что одним   своим тоном мог поколебать недоверие самого скептического слушателя.      

Почему-то   из всей компании нянька Мецената отдавала предпочтение именно Новаковичу и даже   изредка высыпала ему в карман целую сахарницу колотого сахару, который он ел,   уверяя всех, что сахар придает крепость костям.      

Приятелям   он рассказывал:      

– Отчего   я такой сильный? Исключительно от сахару Да еще сырую морковь ем, как заяц.   Поэтому медный пятак мне согнуть в трубку ничего не стоит.      

– Ну,   вот тебе пятак – согни его.      

– Зачем   же его портить, – хладнокровно говорил Новакович, опуская пятак в   карман, – он мне на трамвай пригодится.      

– Экий   ты, братец. Ну, вот тебе еще пятак – согни.      

– Вот   спасибо. На первый пятак я проеду только туда, а на второй смогу вернуться   обратно.      

И второй   пятак находил упокоение вместе с первым в широком кармане студенческих брюк Новаковича.      

Куколка   сидел притихший, широко раскрытыми глазами глядя на приготовления к завтраку,   которые никак не вязались с «чопорным аристократическим домом», как   характеризовал квартиру Мецената Новакович.      

– Почему   эта старуха накрывает завтрак на полу? – робко шепнул он Новаковичу.      

– О,   это странная история, – с готовностью объяснил Новакович. – у нее   была семья из восьмидесяти двух человек, и все они один за другим умирали, и   всех их она видела мертвыми на столе! И поэтому с тех пор стол, по ее понятиям, –   святое место, которое не должно оскверняться икрой и коньяком!..      

– Как   это удивительно! – воскликнул Куколка. – Помоему, вот сюжет для   жуткой баллады в стиле Жуковского.      

– И   очень просто! Вы бы записали, чтоб не забыть.      

– Ей-богу,   запишу.      

Когда   все, кроме забытого Кузи, улеглись на ковер спинами вверх и принялись за коньяк   с икрой, Кузя взвыл:      

– Телохранитель!   Сними или я прыгну вниз и сломаю ногу.      

– Какие   у меня мозги?      

– Замечательные!   Галилей, Коперник, Ньютон и Эдисон – причудливо соединились в твоей черепной   коробке.      

– Не   люблю грубой лести, сиди.      

Видя,   что яства и пития исчезают с поражающей быстротой, Кузя решил помочь себе сам:   лег на верхушку шкафа и, открыв его дверцы, принялся сбрасывать огромные томы   «Словаря» с верхних полок – на пол.      

Меценат   равнодушно поглядывал на такое варварское обращение с его библиотекой, а Новакович   и Мотылек тихо хихикали, ерзая животами по ковру.      

Когда   груда сброшенных книг оказалась достаточной – Кузя повис на шкафу и сполз вниз,   приветствуемый кощунственными словами Мотылька:      

– Сошествие   Святого Духа на апостолов.      

Икру ели   столовыми ложками из объемистой миски, коньяк пили из чашек, потому что   наливание в рюмки отнимало, по словам Новаковича, массу времени. Меценат был   щедр, как король, и радушно потчевал Куколку, чуть ли не вмазывая ему в рот   полные ложки икры.      

Подвыпивший   Куколка болтал без умолку:      

– Я   раньше не верил в себя, а теперь, с сегодняшнего дня верю! Я напишу целую книгу   и посвящу ее господину Меценату!      

– Пиши,   старик, пиши, – поддакивал Мотылек. – Мы тебя не покинем! Здорово это   у тебя вышло о старушке:      

       

В   лесу старушка      

Сидит   в кадушке,      

Скрипит   избушка…      

       

– Позвольте…   Вы перепутали…      

– Не   важно! Главное – музыка стиха.      

– А   что, Куколка? – спросил Новакович. – Что, если переложить эти стихи   на музыку? Я бы и переложил.      

– Да   разве вы композитор?      

– Я-то?   Вы оперу «Майская ночь» слышали?      

– Но   ведь это вещь Римского-Корсакова?!      

– Вот   я и говорю – знаете «Майскую ночь» Римского-Корсакова? Так я могу написать в десять   раз лучше!      

– А   вы в шахматы играете? – осведомился Кузя.      

– Очень   плохо.      

– То-то   и оно. Я вам могу дать вперед коня и пешку.      

– Неужели   вы так хорошо играете?      

– Замечательно! –   скромно заявил Кузя.      

– Он   может играть с вами партию, не только не глядя на доску, но даже не спрашивая,   какой ход вы сделали.      

– Да   как же это так? – изумился Куколка.      

– Догадывается.   О, это прехитрая бестия. Мотылек нашел нужным сказать и свое слово:      

– Читали   мои стихи?      

– А   вы тоже… поэт?      

– Гм…   конечно, не такой, как вы, однако половина моих стихов попала во все   гимназические хрестоматии.      

Один   Меценат молчал, но видно было, что он искренно наслаждался беседой, изредка расширяя   ноздри, будто вдыхая аромат невероятного простодушия, наивности и доверчивости   Куколки.      

После   ухи Меценат поднял чашку за здоровье своего юного гостя и попросил Мотылька:      

– Сыграй   нам Шопена.      

Желание   Мецената всегда для всех было законом. Мотылек вскочил, сел за рояль и запел   очень приятным голосом:      

       

В   степи стоит себе избушка,      

Кругом   трава, трава, трава…      

Живет   себе в избе старушка.      

И   хоть скрипит себе едва,      

Но,   в руки взяв вина стакан,      

Танцует   все канкан, канкан…      

       

– У   меня немножко не так… – попытался нерешительно протестовать Куколка.      

– Я   знаю, но по музыке нельзя иначе.      

Развеселившийся   Меценат велел подать шампанского, и все с бокалами в руках спели застольную   песню все о той же безропотной старушке.      

Ушел   Куколка, очарованный обществом, крепко потрясая всем руки и обещая, что он «никогда,   никогда не забудет этого чудного дня и что он, если позволят, будет приходить   часто-часто»…      

Когда   амфитрион и его веселые клевреты остались одни, Новакович стал посреди комнаты,   засунул руки в Карманы и вызывающе сказал:      

– Ну??!!      

– Этот   человек действительно стоит 25 рублей, – тоном специалиста определил   Меценат. – Его нужно прикормить здесь.      

– Хотите,   я для смеху напечатаю его стихи в журнале? – предложил Мотылек.      

– Надо   сделать больше, – подхватил Кузя. – Мы должны сделать из него   знаменитость. Я завтра дам в свою газету о нем заметку.      

– Одну?   Нужно дать ряд заметок. А потом мы устроим вечер его произведений!      

Таким   образом – однажды в сумерки была организована эта противоестественная издевательская   кампания, направленная против святой простоты доверчивого, наивного,   глуповатого юноши…      

       Глава IV      вообще о меценате      

       

Странный   господин этот Меценат. По существу, неплохой человек, он с ранней юности был   заедаем скукой, и эта болезнь вела его жизнь по самым причудливым, прихотливым   путям.      

Богатство   избавляло его от прозы добывания средств к существованию, и поэтому неистощимый   запас дремавшей в нем энергии и пылкой фантазии он направлял в самые   неожиданные стороны.      

Много   путешествовал, но без толку. Приехав в любую страну, он не знакомился с ней,   как все другие путешественники, не осматривал музеев и достопримечательностей,   а, осев где-нибудь в трущобном кабачке, заводил знакомства с рыбаками, с   матросами, дружился с этим полуоборванным людом и, угостив шумную компанию,   потом с наслаждением созерцал их бурные споры, ссоры и потасовки.      

Горячо   любил всякую живую жизнь, но как-то так случалось, что искал он ее не там, где   нужно.      

Писал очень   недурные рассказы, но не печатал их. Прекрасно импровизировал на рояле, но тут   же забывал свои творения.      

Временами   целые дни валялся на диване с «Историей французской революции» или «Похождениями   Рокамболя» в вялых руках, а потом вдруг на него нападала дикая энергия и он   носился с компанией своих приспешников из подозрительных трактиров в   первоклассные рестораны и обратно, шумя, втягивая в свою орбиту массу   постороннего народа, инсценируя ссоры, столкновения и разрешая их гомерическим   пьянством.      

И потом   после двух-трех таких бурных дней снова тихо опускался на дно, как безгласный   труп утопленника…      

Он был   женат, и это, пожалуй, можно назвать самой большой нелепостью его жизни… Зачем   он женился?      

Ответ   можно было найти один: Меценат пылко, истерически любил всякую красоту – в   красках ли, в звуке, в шелесте спелой ржи или в текучей изменчивости подвижного   лица прекрасной женщины.      

Поэтому   встреча с Верой Антоновной и решила его бестолковую судьбу.      

Она была   прекрасна – высокая пышная брюнетка с мраморным телом и глазами, как две звезды   освещавшими матово-бледное лицо. Такой соблазнительной ножки и трепетных гибких   рук Меценат не встречал за всю свою жизнь, и поэтому он решил вопрос просто:      

– Или   эта женщина будет моей, или я умру.      

Из того,   что он не умер, ясно для читателя решение этой дилеммы в его пользу.      

Эта   роскошная красавица была невероятно ленива, ум ее и тело были всегда в   дремлющем состоянии; поэтому, когда Меценат впервые ее поцеловал, она,   полуразбуженная, недоумевающе осведомилась:      

– Чего   это вы там возитесь около моего лица? Такой вопрос еще больше привел его в восхищение:      

– О,   прекрасная мраморная статуя! Это я вас поцеловал.      

– Здравствуйте!   Была охота. Неужели это вам доставляет удовольствие?      

– Слушайте, –   пылко сказал Меценат. – Мне бы очень хотелось, чтобы вы вышли за меня замуж!   Я вижу, вы любите спокойную малоподвижную жизнь – я дам вам ее! Я настолько   богат, что могу окружить вас чисто восточной роскошью, полной неги, лени и   наслаждений!      

– А? –   переспросила она музыкальным, но сонным голосом. – Простите, я не   расслышала.      

И   добавила с очаровательной простотой:      

– Я,   кажется, задремала… Повторите, что вы сказали.      

Меценат   повторил, разукрасив свое предложение пышными цветами своей дикой исступленной   фантазии.      

– Жениться   на мне хотите, что ли? – кратко сформулировала она поток его красноречия.      

– Да,   да, божественная статуя Киприды!..      

– А   вы не будете меня… тормошить?..      

– О,   нет. После медового месяца – полная свобода.      

– Слушайте…   только, по-моему, женитьба – это такая возня… Портнихи, какие-то документы,   обручение. Вы человек очень приятный, но… нельзя ли без этого?      

– Без…   чего?      

– Без   того, чтобы меня тормошили.      

– Вот   что… У вас завтра найдется полчаса свободного времени?      

– Увы,   я уж чувствую, что это будут «несвободные полчаса времени». Чем вы хотите меня   занять?      

– Я   все устрою раньше. Ваше дело только – заехать в церковь обвенчаться.      

– Неужели   это можно так просто? – поглядела она на него, приятно удивленная.      

– Да,   да – только полчаса. А потом мы с вами поедем путешествовать.      

– Только   поедем куда-нибудь подальше. Хорошо? В вагоне экспресса так удобно. А вылезешь   – бррр… Носильщики, суета, толпа на вокзале… В отеле нужно устраиваться… Что вы   так на меня смотрите? Послушайте! Неужели я вам нравлюсь такая?      

– Больше,   чем когда-либо! Да ведь это клад – спящая красавица! По крайней мере, лень помешает   вам говорить и делать глупости…      

– А?   Что вы говорите?      

Он пылко   целовал ее, а она, сложив классически изваянные руки на прекрасных коленях, погрузилась   в сладкую дремоту…      

После   свадьбы Меценат сделал все по желанию Веры Антоновны: полтора месяца они носились   в экспрессах по всей Европе – он пылкий влюбленный, она в состоянии сладкой   неподвижности и полудремоты… Никогда еще в мире не было большего контраста   между бешено мчавшимся экспрессом и этим роскошным неподвижным телом,   безмятежно покоящимся в его железных недрах.      

Через   полтора месяца эта удивительная пара вернулась, и Меценат любовно устроил жену   на отдельной квартире, потому что, как объяснила она, «так меньше   беспокойства».      

Жили они   дружно, потому что Меценат, насытившись первым пылом страсти, не докучал ей   своими посещениями, снова погрузившись в мир Мотыльков, Телохранителей и   пикников с ухой на дорогом персидском ковре в своей дикой гостиной…   Перебесился, благосклонно объясняла нянька, преклонявшаяся перед Меценатом.      

       Глава V      о клевретах мецената      

       

Эту   странную коллекцию «развратных молодых людей, впоследствии разбойников» – как   называл своих клевретов Меценат, пользуясь ремаркой Шиллера, – он   составлял постепенно…      

Первым к   нему пристал Кузя.      

Однажды   Меценат сидел в задней комнате темного кафе, играя с незнакомым унылым старцем   в шахматы.      

Кузя,   ленивый репортер одной плохо читаемой газетки, сидел тут же и, хлопая отяжелевшими   веками, следил за игрой…      

После   одного из ходов унылого старика Кузя посоветовал:      

– Возьмите   у него коня.      

– Что   вы, милый мой! Да ведь тогда он делает королю и королеве «вилку» и забирает королеву.      

– Ах,   да!.. – сконфуженно сказал Кузя.      

Через   два-три хода Кузя снова дал преглупый совет:      

– Двиньте   этой пешкой, двиньте!      

– Да   ведь тогда король открывается.      

– Ах   да!..      

– То-то   вот «ах да»! – добродушно сказал Меценат, делая старичку мат. –   Гнилой вы игрок, я вижу. Хотите, сыграем, я вам дам вперед королеву.      

– Не   знаю уж, как и быть… – нерешительно пробормотал Кузя. – Уж больно я   плохо играю. По рублику разве одну партию.      

Сыграли.   Кузя выиграл с большим трудом и усилиями. Сыграли вторую партию. Эту Кузя   выиграл легче.      

– Нет,   королеву вперед мне трудно, – признался Меценат. – Хотите коня?      

– Давайте   коня, – после некоторого колебания согласился Кузя и… выиграл и эту   партию.      

– Желаете   ли на квит без форы? – предложил Меценат, совершенно обескураженный таким   странным случаем.      

– Желаю, –   коротко согласился Кузя и… выиграл. На седьмой партии уже Кузя давал Меценату   вперед коня – и к концу игры толстый бумажник Мецената значительно похудел.      

– А   вы ловкий парень, – рассмеялся Меценат, кончая игру.      

– Да,   я ловкий, – согласился Кузя. – А вам наука: не играйте так азартно с   незнакомыми.      

– Ну,   теперь, я надеюсь, мы не будем незнакомы, – любезно сказал восхищенный его   цинизмом Меценат. – Пойдем, я угощу вас ужином.      

– Нет,   лучше я угощу. Я совершенно вас обыграл.      

– О,   у меня дома еще много денег.      

И,   увидев, как Кузя, не вынимая правой руки из кармана, пытался одной левой зажечь   спичку о коробку, лежавшую на столе, воскликнул с неподдельным восторгом:      

– Послушайте!   Вы почти так же ленивы, как моя жена.      

– Шахматный   ум, – лаконически пояснил Кузя. – В обычной жизни дремлет.      

– Вы   шахматами только и живете?      

– Нет,   я репортер в «Голосе Утра». Если вас кто-нибудь ночью ограбит – позвоните ко   мне. Я опишу это так, что сам преступник будет плакать, как дитя.      

После   ужина Меценат затащил Кузю к себе, и до утра за рюмками шартреза оба с приятностью   проспорили об Эдгаре По, о лучших способах обнаруживать преступления и о красоте   донских казачек.      

Оба были   энциклопедисты.      

Встреча   с Новаковичем произошла при более трагических обстоятельствах.      

В 3 часа   ночи в трактире «Иордань» – месте, наименее всего подходившем по своему характеру   к этому кроткому библейскому наименованию, – карманный вор Гриша с пылом   объяснял заинтересованному Меценату сложные приемы своего ремесла, демонстрируя   способ ощупывания «пассажира», расстегивания пуговиц и извлечения бумажника.      

Меценат   не брезговал и таким обществом, потому что, как сказано было выше, любил «живую   жизнь во всех ее проявлениях», а карманный вор Гриша был яркой личностью и   специалистом в своей опасной профессии.      

Поэтому   Меценат забавлялся новинкой, как дитя, и, когда Гриша, показывая некоторые позиции   правой и левой руки, ловко вытащил Меценатовы золотые часы уже не с целью   демонстрации, а с корыстолюбивыми намерениями, Меценат тут же, повторяя Гришины   пассы, незаметно извлек из Гришина галстука бриллиантовую булавку, после чего   оба, хохоча, как дети, вернули друг другу вещи по принадлежности.      

– А   вы тоже ловкий, – отпустил Гриша галантный комплимент. – Вам бы   подучиться, могли бы с нами вместе работать.      

Тут же   он, окликнутый товарищем, отошел на минуту от польщенного Мецената, а к Меценату   приблизился кроткий, елейного вида мужчина с ласковыми глазами и предложил:      

– Не   хотите ли перекинуться в картишки? Тут, в задней комнате. Пойдем, господин,   много выиграть можете, ежели повезет.      

«Шулер, –   мелькнуло в голове Мецената, – любопытно с ним сразиться…»      

– Ну,   что ж, пойдем, – благодушно согласился он вслух.      

И уже   собрался идти, как к столу приблизился огромный плечистый студент в узкой порыжевшей   тужурке – мирно уплетавший до этого объемистое блюдо сосисок с пивом за   соседним столом, – приблизился и сказал спокойно, но увесисто:      

– Нет,   вы с ним не пойдете играть в карты.      

– Почему? –   с любопытством осведомился Меценат.      

– Потому   что…      

– Послушайте,   молодой человек… – кротко сказал елейный игрок. – Вы лучше бы не мешались   не в свое дело, а?      

– А   ты, голубчик, лучше отойди, – не менее кротко посоветовал атлетический   студент.      

У   «голубчика» лицо мгновенно изменилось, елейность слетела, как шелуха, и бешеный   волк с горящими, как угли, глазами ощерился и защелкал зубами.      

– Ну,   ну, брось, – спокойно, но серьезно сказал студент. – Отойди. А!   Чер-р-рт!      

Последующее   произошло так быстро, что Меценат не успел бы сосчитать до трех: елейный   человек сделал неуловимое движение рукой, и в ней вдруг сверкнул, будто бы   схваченный в воздухе короткий финский нож. Он так и застыл на весу, потому что   студент, сделав не менее неуловимое движение, уже держал руку «игрока» с ножом   немного повыше локтя.      

Студент   стоял очень спокойно, а «игрок» вдруг побледнел, и рука его задрожала мелкой   дрожью…      

– Видишь,   чудак… я ж предупреждал.      

– Как   вы думаете, – спросил студент, глядя на Мецената открытым ясным   взглядом, – сломать ему руку или просто выкинуть его?      

– Неужели   можно сломать? – заинтересовался Меценат, более, впрочем, академически,   как любитель спорта.      

– О,   пустяки. Один резкий поворот наружу и… Нож со звоном выпал из посиневшей руки   «игрока».      

– Отпустите, –   угрюмо сказал он, корчась от боли. – Я уйду.      

– Иди,   милый, иди с Богом. Нечего тебе тут делать. Пойди займись чем-нибудь другим.      

Когда   они остались одни, Меценат спросил:      

– Кто   это такой?      

– О,   страшная скотина. Тот первый, с которым вы сидели давеча, очень приличный   малый. Обыкновенный вор. В крайнем случае, лишились бы бумажника – и все, а   этот… и табаком глаза засыплет, и ножичком ткнет при удобном случае, не   задумываясь. А мы еще не знакомы: студент Новакович.      

Вернувшийся   Гриша, узнав, в чем дело, в полной мере подтвердил слова Новаковича:      

– У   нас его тоже не любят… Мы на «мокрое дело» никак не пойдем, а ему это – все   равно как «Отче наш» прочитать. Чуть что – сейчас за «перо»,[2] нехороший человек, наши   его избегают… Разрешите пощупать ваши мускулы? – вежливо отнесся он к   Новаковичу.      

– Сделайте   одолжение. Вишь ты, они у меня какие. Это от сахару, да еще моркови ел я много.      

Тут же   он самым простым убежденным голосом рассказал новым знакомым такую невероятную,   неправдоподобную историю, что и Меценат и Гриша до упаду смеялись.      

С этого   дня Новакович сделался неизменным спутником, а иногда и телохранителем Мецената   во всех авантюрах благодушного скучающего богача.      

Позднее   всех прилетел на Меценатов огонек беззаботный поэт Паша Круглянский, прозванный   Мотыльком, потому что первое время, являясь в компанию даже в десять часов   утра, он неизменно говорил извиняющимся тоном:      

– А   я к вам на огонек зашел.      

Впервые   обнаружил его Меценат у витрины большого книжного магазина.      

Мотылек   стоял, собирая свое морщинистое лицо в чудовищные складки и снова распуская их,   и вполголоса ругался:      

– Ослы!   Подлецы! Скоты несуразные. Черти.      

– Кто   это «ослы»? – ввязался Меценат в его телеграфический монолог.      

– Издатели, –   доверчиво пояснил Мотылек. – Что они выпускают? Что печатают? Разве это   стихи?      

– А   вы, собственно, какие стихи предпочитаете?      

– Свои.   Вот послушайте…      

И,   прислонившись спиной к витрине, Мотылек принялся с пафосом декламировать   какую-то элегическую балладу.      

– Правда,   хорошо?      

– Очень.   Кстати, хотите привести в порядок мою библиотеку?      

– А   у вас большая?      

– Тысячи   три томов.      

– Пойдем! –   решительно сказал Мотылек, хватая Мецената за руку.      

– Да   не сейчас, чудак. Это успеется. Сейчас время завтрака.      

– Пойдем   завтракать! – не менее бурно ухватился за эту мысль, а равно и за руку   Мецената Мотылек. – Только вот что…      

Он   выпустил Меценатову руку, вынул тощее портмоне и принялся задумчиво   пересчитывать серебряную мелочь.      

– Гм!   Хватит ли на двух, а?      

– С   моими хватит, – успокоил его Меценат. – В общем, у нас с вами тысячи   полторы наберется. – И повлек оглушенного Мотылька за собой.      

С тех   пор так и повелось, что за всех расплачивался Меценат. Нельзя сказать, чтобы   клевреты были корыстолюбивы, но все они рассуждали вполне справедливо, что,   если бы им вздумалось тянуться в расходах за Меценатом, каждый из них лопнул бы   через два дня, а расстаться изза этих пустяков с Меценатом никому и в голову не   приходило – очень уж они привязались к Меценату, более того, полюбили Мецената.      

Впрочем,   Меценат, субсидируя их наличными, хорошо знал, что часть его денег попадала к   их посторонним приятелям, еще более нищим, чем они, и поэтому ничто не нарушало   его благодушного равновесия.      

– Справедливое   распределение между населением благ земных, – говорил он иногда, посмеиваясь.      

Несмотря   на всякие шуточки и подтрунивания, эта банда очень уважала Мецената, и все по   молчаливому уговору обращались к нему на «вы», в то время как Меценат ласково,   бесцеремонно всех называл на «ты».      

Между   собой «клевреты Мецената», как они сами себя величали, жили дружно, только Новакович   изводил Кузю, играя с ним, как огромный дог со щенком, да Кузя иногда любил   «топить Мотылька», что выражалось в следующем: декламирует Мотылек перед всем   обществом свои новые стихи или рассказы. Кончит – и несколько секунд перед   аплодисментами царит восхищенное молчание.      

– Н-да-с,   н-да-с, н-да-с, – скучающе говорит Кузя. – Хороший рассказец, очень   славный. Только я его уже читал у другого писателя раньше.      

– У   кого ты читал?.. – полусмущенно, полусердито допрашивает Мотылек.      

– У   этого, как его… забыл фамилию. И фабула та же, и даже выражения одинаковые.      

– Нет,   так нельзя, – стонет возмущенный Мотылек. – Ты обязан указать, где ты   читал!!