1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
Автобиография    

     

Еще за  пятнадцать минут до рождения я не знал, что появлюсь на белый свет. Это само по  себе пустячное указание я делаю лишь потому, что желаю опередить на четверть  часа всех других замечательных людей, жизнь которых с утомительным однообразием  описывалась непременно с момента рождения. Ну, вот.    

Когда  акушерка преподнесла меня отцу, он с видом знатока осмотрел то, что я из себя  представлял, и воскликнул:    

– Держу  пари на золотой, что это мальчишка!    

«Старая  лисица! – подумал я, внутренно усмехнувшись. – Ты играешь наверняка».    

С этого  разговора и началось наше знакомство, а потом и дружба.    

Из  скромности я остерегусь указать на тот факт, что в день моего рождения звонили  в колокола и было всеобщее народное ликование. Злые языки связывали это  ликование с каким-то большим праздником, совпавшим с днем моего появления на  свет, но я до сих пор не понимаю, при чем здесь еще какой-то праздник?    

Приглядевшись  к окружающему, я решил, что мне нужно первым долгом вырасти. Я исполнял это с  таким тщанием, что к восьми годам увидел однажды отца берущим меня за руку.  Конечно, и до этого отец неоднократно брал меня за указанную конечность, но  предыдущие попытки являлись не более как реальными симптомами отеческой ласки.  В настоящем же случае он, кроме того, нахлобучил на головы себе и мне по шляпе  – и мы вышли на улицу.    

– Куда  это нас черти несут? – спросил я с прямизной, всегда меня отличавшей.    

– Тебе  надо учиться.    

– Очень  нужно! Не хочу учиться.    

– Почему?    

Чтобы  отвязаться, я сказал первое, что пришло в голову:    

– Я  болен.    

– Что  у тебя болит?    

Я  перебрал на память все свои органы и выбрал самый нежный:    

– Глаза.    

– Гм…  Пойдем к доктору.    

Когда мы  явились к доктору, я наткнулся на него, на его пациента и спалил маленький столик.    

– Ты,  мальчик, ничего решительно не видишь?    

– Ничего, –  ответил я, утаив хвост фразы, который докончил и уме: «…хорошего в ученьи».    

Так я и  не занимался науками.    

     * * *    

     

Легенда  о том, что я мальчик больной, хилый, который не может учиться, росла и укреплялась,  и больше всего заботился об этом я сам.    

Отец  мой, будучи по профессии купцом, не обращал на меня никакого внимания, так как  по горло был занят хлопотами и планами: каким бы образом поскорее разориться?  Это было мечтой его жизни, и, нужно отдать ему полную справедливость – добрый  старик достиг своих стремлений самым безукоризненным образом. Он это сделал при  соучастии целой плеяды воров, которые обворовывали его магазин, покупателей,  которые брали исключительно и планомерно в долг, и – пожаров, испепелявших те  из отцовских товаров, которые не были растащены ворами и покупателями.    

Воры,  пожары и покупатели долгое время стояли стеной между мной и отцом, и я так и  остался бы неграмотным, если бы старшим сестрам не пришла в голову забавная,  сулившая им массу новых ощущений мысль: заняться моим образованием. Очевидно, я  представлял из себя лакомый кусочек, так как из-за весьма сомнительного  удовольствия осветить мой ленивый мозг светом знания сестры не только спорили,  но однажды даже вступили врукопашную, и результат схватки – вывихнутый палец –  нисколько не охладил преподавательского пыла старшей сестры Любы.    

Так – на  фоне родственной заботливости, любви, пожаров, воров и покупателей – совершался  мой рост и развивалось сознательное отношение к окружающему.    

     * * *    

     

Когда  мне исполнилось 15 лет, отец, с сожалением распростившийся с ворами, покупателями  и пожарами, однажды сказал мне:    

– Надо  тебе служить.    

– Да  я не умею, – возразил я, по своему обыкновению, выбирая такую позицию,  которая могла гарантировать мне полный и безмятежный покой.    

– Вздор! –  возразил отец. – Сережа Зельцер не старше тебя, а он уже служит!    

Этот  Сережа был самым большим кошмаром моей юности. Чистенький, аккуратный немчик,  наш сосед по дому, Сережа с самого раннего возраста ставился мне в пример как  образец выдержанности, трудолюбия и аккуратности.    

– Посмотри  на Сережу, – говорила печально мать. – Мальчик служит, заслуживает  любовь начальства, умеет поговорить, в обществе держится свободно, на гитаре  играет, поет… А ты?    

Обескураженный  этими упреками, я немедленно подходил к гитаре, висевшей на стене, дергал  струну, начинал визжать пронзительным голосом какую-то неведомую песню,  старался «держаться свободнее», шаркая ногами по стенам, но все это было слабо,  все было второго сорта. Сережа оставался недосягаем!    

– Сережа  служит, а ты еще не служишь… – упрекнул меня отец.    

– Сережа,  может быть, дома лягушек ест, – возразил я, подумав. – Так и мне  прикажете?    

– Прикажу,  если понадобится! – гаркнул отец, стуча кулаком по столу. – Черрт  возьми! Я сделаю из тебя шелкового!    

Как  человек со вкусом, отец из всех материй предпочитал шелк, и другой материал для  меня казался ему неподходящим.    

     * * *    

     

Помню  первый день моей службы, которую я должен был начать в какой-то сонной транспортной  конторе по перевозке кладей.    

Я  забрался туда чуть ли не в восемь часов утра и застал только одного человека, в  жилете, без пиджака, очень приветливого и скромного.    

«Это,  наверное, и есть главный агент», – подумал я.    

– Здравствуйте! –  сказал я, крепко пожимая ему руку. – Как делишки?    

– Ничего  себе. Садитесь, поболтаем!    

Мы  дружески закурили папиросы, и я завел дипломатичный разговор о своей будущей  карьере, рассказав о себе всю подноготную.    

Неожиданно  сзади нас раздался резкий голос:    

– Ты  что же, болван, до сих пор даже пыли не стер?!    

Тот, в  ком я подозревал главного агента, с криком испуга вскочил и схватился за  пыльную тряпку. Начальнический голос вновь пришедшего молодого человека убедил  меня, что я имею дело с самым главным агентом.    

– Здравствуйте, –  сказал я. – Как живете-можете? (Общительность и светскость по Сереже  Зельцеру.)    

– Ничего, –  сказал молодой господин. – Вы наш новый служащий? Ого! Очень рад!    

Мы  дружески разговорились и даже не заметили, как в контору вошел человек средних  лет, схвативший молодого господина за плечо и резко крикнувший во все горло:    

– Так-то  вы, дьявольский дармоед, заготовляете реестра? Выгоню я вас, если будете лодырничать!    

Господин,  принятый мною за главного агента, побледнел, опустил печально голову и побрел  за свой стол. А главный агент опустился в кресло, откинулся на спинку и стал  преважно расспрашивать меня о моих талантах и способностях.    

«Дурак  я, – думал я про себя. – Как я мог не разобрать раньше, что за птицы  мои предыдущие собеседники. Вот этот начальник – так начальник! Сразу уж  видно!»    

В это  время в передней послышалась возня.    

– Посмотрите,  кто там, – попросил меня главный агент. Я выглянул в переднюю и успокоительно  сообщил:    

– Какой-то  плюгавый старичишка стягивает пальто. Плюгавый старичишка вошел и закричал:    

– Десятый  час, а никто из вас ни черта не делает!! Будет ли когда-нибудь этому конец?!    

Предыдущий  важный начальник подскочил в кресле как мяч, а молодой господин, названный им  до того лодырем, предупредительно сообщил мне на ухо:    

– Главный  агент притащился. Так я начал свою службу.    

     * * *    

     

Прослужил  я год, все время самым постыдным образом плетясь в хвосте Сережи Зельцера. Этот  юноша получал 25 рублей в месяц, когда я получал 15, а когда и я дослужился до  25 рублей – ему дали 40. Ненавидел я его, как какого-то отвратительного,  вымытого душистым мылом паука…    

Шестнадцати  лет я расстался со своей сонной транспортной конторой и уехал из Севастополя  (забыл сказать – это моя родина) на какие-то каменноугольные рудники. Это место  было наименее для меня подходящим, и потому, вероятно, я и очутился там по  совету своего опытного в житейских передрягах отца…    

Это был  самый грязный и глухой рудник в свете. Между осенью и другими временами года  разница заключалась лишь в том, что осенью грязь была там выше колен, а в  другое время – ниже.    

И все  обитатели этого места пили как сапожники, и я пил не хуже других. Население  было такое небольшое, что одно лицо имело целую уйму должностей и занятий.  Повар Кузьма был в то же время и подрядчиком и попечителем рудничной школы,  фельдшер был акушеркой, а когда я впервые пришел к известнейшему в тех краях  парикмахеру, жена его просила меня немного обождать, так как супруг ее пошел  вставлять кому-то стекла, выбитые шахтерами в прошлую ночь.    

Эти  шахтеры (углекопы) казались мне тоже престранным народом: будучи, большей  частью, беглыми с каторги, паспортов они не имели, и отсутствие этой  непременной принадлежности российского гражданина заливали с горестным видом и  отчаянием в душе целым морем водки.    

Вся их  жизнь имела такой вид, что рождались они для водки, работали и губили свое здоровье  непосильной работой – ради водки и отправлялись на тот свет при ближайшем  участии и помощи той же водки.    

Однажды  ехал я перед Рождеством с рудника в ближайшее село и видел ряд черных тел, лежавших  без движения на всем протяжении моего пути; попадались по двое, по трое через  каждые 20 шагов.    

– Что  это такое? – изумился я.    

– А  шахтеры, – улыбнулся сочувственно возница. – Горилку куповалы у селе.  Для Божьего праздничку.    

– Ну?    

– Так  не донесли. На мисти высмоктали. Ось как!    

Так мы и  ехали мимо целых залежей мертвецки пьяных людей, которые обладали, очевидно,  настолько слабой волей, что не успевали даже добежать до дому, сдаваясь  охватившей их глотки палящей жажде там, где эта жажда их застигала. И лежали  они в снегу, с черными бессмысленными лицами, и если бы я не знал дороги до  села, то нашел бы ее по этим гигантским черным камням, разбросанным гигантским  мальчиком-с-пальчиком на всем пути.    

Народ  это был, однако, по большей части крепкий, закаленный, и самые чудовищные эксперименты  над своим телом обходились ему сравнительно дешево. Проламывали друг другу  головы, уничтожали начисто носы и уши, а один смельчак даже взялся однажды на  заманчивое пари (без сомнения – бутылка водки) съесть динамитный патрон.  Проделав это, он в течение двух-трех дней, несмотря на сильную рвоту,  пользовался самым бережливым и заботливым вниманием со стороны товарищей,  которые все боялись, что он взорвется.    

По  миновании же этого странного карантина – был он жестоко избит.    

Служащие  конторы отличались от рабочих тем, что меньше дрались и больше пили. Все это  были люди, по большей части отвергнутые всем остальным светом за бездарность и  неспособность к жизни, и, таким образом, на нашем маленьком, окруженном  неизмеримыми степями островке собралась самая чудовищная компания глупых,  грязных и бездарных алкоголиков, отбросов и обгрызков брезгливого белого света.    

Занесенные  сюда гигантской метлой Божьего произволения, все они махнули рукой на внешний  мир и стали жить, как Бог на душу положит. Пили, играли в карты, ругались  прежестокими, отчаянными словами и во хмелю пели что-то настойчивое, тягучее и  танцевали угрюмососредоточенно, ломая каблуками полы и извергая из ослабевших  уст целые потоки хулы на человечество.    

В этом и  состояла веселая сторона рудничной жизни. Темные ее стороны заключались в каторжной  работе, шагании по глубочайшей грязи из конторы в колонию и обратно, а также в  отсиживании в кордегардии по целому ряду диковинных протоколов, составленных  пьяным урядником.    

     * * *    

     

Когда  правление рудников было переведено в Харьков, туда же забрали и меня, и я ожил  душой и окреп телом…    

По целым  дням бродил я по городу, сдвинув шляпу набекрень и независимо насвистывая самые  залихватские мотивы, подслушанные мною в летних шантанах – месте, которое  восхищало меня сначала до глубины души.    

Работал  я в конторе преотвратительно и до сих пор недоумеваю: за что держали меня там  шесть лет, ленивого, смотревшего на работу с отвращением и по каждому поводу  вступавшего не только с бухгалтером, но и с директором в длинные, ожесточенные  споры и полемику.    

Вероятно,  потому, что был я превеселым, радостно глядящим на широкий Божий мир человеком,  с готовностью откладывавшим работу для смеха, шуток и ряда замысловатых  анекдотов, что освежало окружающих, погрязших в работе, скучных счетах и  дрязгах.    

     * * *    

     

Литературная  моя деятельность была начата в 1904 году,[1]  и была она, как мне казалось, сплошным триумфом.    

Во-первых,  я написал рассказ… Во-вторых, я отнес его в «Южный край». И в-третьих (до сих  пор я того мнения, что в рассказе это самое главное), в-третьих, он был напечатан!    

Гонорар  я за него почему-то не получил, и это тем более несправедливо, что едва он  вышел в свет, как подписка и розница газеты сейчас же удвоилась…    

Те же  самые завистливые, злые языки, которые пытались связать день моего рождения с каким-то  еще другим праздником, связали и факт поднятия розницы с началом  русско-японской войны.    

Ну, да  мы-то, читатель, знаем с вами, где истина…    

Написав  за два года четыре рассказа, я решил, что поработал достаточно на пользу родной  литературы, и решил основательно отдохнуть, но подкатился 1905 год и, подхватив  меня, закрутил меня, как щепку.    

Я стал  редактировать журнал «Штык», имевший в Харькове большой успех, и совершенно  забросил службу… Лихорадочно писал я, рисовал карикатуры, редактировал и  корректировал и на девятом номере дорисовался до того, что генерал-губернатор  Пешков оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, что немедленно заплачу их из  карманных денег.    

Я  отказался по многим причинам, главные из которых были: отсутствие денег и  нежелание потворствовать капризам легкомысленного администратора.    

Увидев  мою непоколебимость (штраф был без замены тюремным заключением), Пешков спустил  цену до 100 рублей.    

Я  отказался.    

Мы  торговались, как маклаки, и я являлся к нему чуть не десять раз. Денег ему так  и не удалось выжать из меня!    

Тогда  он, обидевшись, сказал:    

– Один  из нас должен уехать из Харькова!    

– Ваше  превосходительство! – возразил я. – Давайте предложим харьковцам:  кого они выберут?    

Так как  в городе меня любили и даже до меня доходили смутные слухи о желании граждан увековечить  мой образ постановкой памятника, то г. Пешков не захотел рисковать своей популярностью.    

И я  уехал, успев все-таки до отъезда выпустить 3 номера журнала «Меч», который был  так популярен, что экземпляры его можно найти даже в Публичной библиотеке.    

     * * *    

     

В  Петроград я приехал как раз на Новый год.    

Опять  была иллюминация, улицы были украшены флагами, транспарантами и фонариками. Но  я уж ничего не скажу! Помолчу.    

И так  меня иногда упрекают, что я думаю о своих заслугах больше, чем это требуется  обычной скромностью. А я – могу дать честное слово, – увидев всю эту  иллюминацию и радость, сделал вид, что совершенно не замечаю невинной хитрости  и сентиментальных, простодушных попыток муниципалитета скрасить мой первый  приезд в большой незнакомый город… Скромно, инкогнито, сел на извозчика и  инкогнито поехал на место своей новой жизни.    

И вот –  начал я ее.    

Первые  мои шаги были связаны с основанным нами журналом «Сатирикон», и до сих пор я  люблю, как собственное дитя, этот прекрасный, веселый журнал (в год 8 руб.,  на полгода 4 руб.).    

Успех  его был наполовину моим успехом, и я с гордостью могу сказать теперь, что  редкий культурный человек не знает нашего «Сатирикона» (на год 8 руб., на  полгода 4 руб.).    

В этом  месте я подхожу уже к последней, ближайшей эре моей жизни, и я не скажу, но всякий  поймет, почему я в этом месте умолкаю.    

Из  чуткой, нежной, до болезненности нежной скромности я умолкаю.    

     * * *    

     

Не буду  перечислять имена тех лиц, которые в последнее время мною заинтересовались и  желали со мной познакомиться. Но если читатель вдумается в истинные причины  приезда славянской депутации, испанского инфанта и президента Фальера, то,  может быть, моя скромная личность, упорно державшаяся в тени, получит  совершенно другое освещение…    

 ХЛОПОТЛИВАЯ НАЦИЯ    

Рассказы    

     

В ресторане    

     

– Фокусы!  Это колдовство! – услышал я фразу за соседним столиком.    

Произнес  ее мрачный человек с черными обмокшими усами и стеклянным недоумевающим  взглядом.    

Черные  мокрые усы, волосы, сползшие чуть не на брови, и стеклянный взгляд непоколебимо  доказывали, что обладатель перечисленных сокровищ был дурак.    

Был  дурак в прямом и ясном смысле этого слова.    

Один из  его собеседников налил себе пива, потер руки и сказал:    

– Не  более как ловкость и проворство рук.    

– Это  колдовство! – упрямо стоял на своем черный, обсасывая свой ус.    

Человек,  стоявший за проворство рук, сатирически посмотрел на третьего из компании и  воскликнул:    

– Хорошо!  Что здесь нет колдовства, хотите, я докажу?    

Черный  мрачно улыбнулся.    

– Да  разве вы, как его… пре-сти-ди-жи-да-тор?[2]    

– Вероятно,  если я это говорю! Ну, хотите, я предлагаю пари на сто рублей, что отрежу в  пять минут все ваши пуговицы и пришью их?    

Черный  подергал для чего-то жилетную пуговицу и сказал:    

– За  пять минут? Отрезать и пришить? Это непостижимо!    

– Вполне  постижимо! Ну, идет – сто рублей?    

– Нет,  это много! У меня есть только пять.    

– Да  ведь мне все равно… Можно меньше – хотите три бутылки пива?    

Черный  ядовито подмигнул:    

– Да  ведь проиграете!    

– Кто,  я? Увидим!..    

Он  протянул руку, пожал худые пальцы черного человека, а третий из компании развел  руки.    

– Ну,  смотрите на часы и следите, чтобы не было больше пяти минут!    

Все мы  были заинтригованы, и даже сонный лакей, которого послали за тарелкой и острым  ножом, расстался со своим оцепенелым видом.    

– Раз,  два, три! Начинаю!    

Человек,  объявивший себя фокусником, взял нож, поставил тарелку, срезал в нее все жилетные  пуговицы.    

– На  пиджаке тоже есть?    

– Как  же!.. Сзади, на рукавах, около карманов. Пуговицы со стуком сыпались в тарелку.    

– У  меня и на брюках есть! – корчась от смеха, говорил черный. – И на  ботинках!    

– Ладно,  ладно! Что же, я хочу у вас зажилить какую-нибудь пуговицу?.. Не беспокойтесь,  все будет отрезано!    

Так как  верхнее платье лишилось сдерживающего элемента, то явилась возможность перейти  на нижнее.    

Когда  осыпались последние пуговицы на брюках, черный злорадно положил ноги на стол.    

– На  ботинках по восьми пуговиц. Посмотрим, как это вы успеете пришить их обратно.    

Фокусник,  уже не отвечая, лихорадочно работал своим ножом.    

Скоро он  вытер мокрый лоб и, поставивши на стол тарелку, на которой, подобно неведомым  ягодам, лежали разноцветные пуговицы и запонки, проворчал:    

– Готово,  все!    

Лакей  восхищенно всплеснул руками:    

– 82  штуки. Ловко!    

– Теперь  пойди принеси мне иголку и ниток! – скомандовал фокусник. – Живо, ну!    

Собутыльник  их помахал в воздухе часами и неожиданно захлопнул крышку.    

– Поздно!  Есть! Пять минут прошло. Вы проиграли! Тот, к кому это относилось, с досадой  бросил нож.    

– Черт  меня возьми! Проиграл!.. Ну, нечего делать!.. Человек! Принеси за мой счет этим  господам три бутылки пива и, кстати, скажи, сколько с меня следует?    

Черный  человек побледнел:    

– Ку-куда  же вы? Фокусник зевнул:    

– На  боковую… Спать хочется, как собаке. Намаешься за день…    

– А  пуговицы… пришить?    

– Что?  Чего же я их буду пришивать, если проиграл… Не успел, моя вина. Проигрыш поставлен…  Всех благ, господа!    

Черный  человек умоляюще потянулся руками за уходящим, и при этом движении все его  одежды упали, как скорлупа с вылупившегося цыпленка. Он стыдливо подтянул  обратно брюки и с ужасом заморгал глазами.    

– Гос-по-ди!  Что же теперь будет? Что с ним было, я не знаю.    

Я вышел  вместе с третьим из компании, который, вероятно, покинул человека без пуговиц.    

Не  будучи знакомы, мы стали на углу улицы друг против друга и долго без слов  хохотали.    

 Сплетня    

     

Контролер  чайно-рассыпочного отделения Федор Иванович Аквинский шел в купальню,  находящуюся в двух верстах от нанимаемой им собачьей будки, которую только  разгоряченная фантазия владельца могла считать дачей…    

Войдя в  купальню, Аквинский быстро разделся и, вздрагивая от мягкого утреннего холодка,  осторожно спустился по ветхой шаткой лесенке к воде. Солнце светлое, только что  омытое предрассветной росой, бросало слабые теплые блики на тихую, как зеркало,  воду.    

Какая-то  не совсем проснувшаяся мошка очертя голову взлетела над самой водой и, едва  коснувшись ее крылом, вызвала медленные, ленивые круги, тихо расплывшиеся по  поверхности.    

Аквинский  попробовал голой ногой температуру воды и отдернул, будто обжегшись. Купался он  каждый день и каждый же день по полчаса собирался с духом, не решаясь броситься  в холодную прозрачную влагу…    

И только  что он затаил дыхание и вытянул руки, чтобы нелепо, по-лягушачьи прыгнуть, как  в стороне женской купальни послышались всплески воды и чья-то возня.    

Аквинский  остановился и посмотрел налево.    

Из-за  серой, позеленевшей внизу от воды перегородки показалась сначала женская рука,  потом голова и наконец выплыла полная рослая блондинка в голубом купальном  костюме. Ее красивое белое лицо от холода порозовело, и когда она сильно,  по-мужски, взмахивала рукой, то из воды четко показывалась высокая пышная  грудь, чуть прикрытая голубой материей.    

Аквинский,  смотря на нее, почему-то вздохнул, потрепал голой рукой съеденную молью бородку  и сказал сам себе:    

– Это  жена нашего члена таможни купается. Ишь ты, какой костюм! Читал я, что за границей,  в какой-то там Ривьере, и женщины, и мужчины купаются вместе… Ну и штука!    

Когда  он, выкупавшись, натягивал на тощие ноги панталоны, то подумал:    

«Ну,  хорошо… скажем, купаются вместе… а раздеваться как же? Значит, все-таки, как ни  вертись, нужно два помещения. Выдумают тоже!»    

Придя на  службу в таможню, он после обычной возни в пакгаузе сел на ящик из-под чая и,  спросив у коллеги Ниткина папиросу, с наслаждением затянулся скверным дешевым  дымом…    

– Купался  я сегодня, Ниткин, утром и смотрю – из женской купальни наша членша Тарасиха  выплывает… Ну, думаю, увидит меня да мужу скажет… Смех! Уж очень близко было. А  вот за границей, в Ривьере, говорят, мужчины и бабы вместе купаются… Гы!.. Вот  бы поехать!    

Когда,  через полчаса после этого разговора, Ниткин пил в архиве с канцеляристами  водку, то, накладывая на ломоть хлеба кусок ветчины, сказал, ни к кому не  обращаясь:    

– Вот-то  штука! Аквинский сегодня с женой нашего члена Тарасова в реке купался… Говорит,  что в какой-то там Ривьере все вместе – и мужчины и женщины купаются. Говорит –  поеду в Ривьеру. Поедешь, как же… На это деньги надо, голубчик!    

– Отчего  же! – вмешался пакгаузный Нибелунгов. – У него тетка, говорят,  богатая; может у тетки взять…    

Послышались  шаги секретаря, и вся закусывающая компания, как мыши, разбежалась в разные  стороны.    

А за  обедом экспедитор Портупеев, наливая борщ в тарелку, говорил жене, маленькой, сухонькой  женщине с колючими глазками и синими жилистыми руками:    

– Вот  дела-то какие, Петровна, у нас в таможне! Аквинский, чтоб ему пусто было,  собрался к черту на кулички в Ривьеру ехать и Тарасова жену с собой сманил…  Деньги у тетки берет! А Тарасиха с ним вместе сегодня купалась и рассказывала  ему, что за границей так принято… Хе-хе!    

– Ах  бесстыдники! – целомудренно потупилась Петровна. – Ну и езжали бы  себе подальше, а то – на-ко, здесь разврат заводят! Только куда ему с ней… Она  баба здоровая, а он так – тьфу!    

На  другой день, когда горничная Тарасовых, живших недалеко от Портупеевых, пришла  к Петровне просить по-соседски утюги для барыниных юбок, душа госпожи  Портупеевой не выдержала:    

– Это  что же, для Ривьеры глаженые юбки понадобились?    

– Ах,  что вы! Слова такие! – усмехнулась, стрельнув глазами, горничная,  истолковавшая фразу Петровны совершенно неведомым образом.    

– Ну  да! Небось тебе-то да не знать… Она скорбно помолчала.    

– Эхма,  дурость бабья наша… И чего нашла она в нем?    

Горничная,  все-таки не понимавшая в чем дело, вытаращила глаза…    

– Да,  ваша Марья Григорьевна – хороша, нечего сказать! С пакгаузной крысой Аквинским  снюхалась! Хорош любовничек! Да-с. Сговорились в какую-то дурацкую Ривьеру, на  купанье бежать, и деньги у тетки он достать посулился… Достанет, как же!  Скрадет у тетки деньги, вот и все!    

Горничная  всплеснула руками.    

– Да  правда ли это, Анисья Петровна?    

– Врать  тебе буду. Весь город шуршит об этом.    

– Ах,  ужасти!    

Горничная  опрометью, позабывши об утюгах, бросилась домой и на пороге кухни столкнулась с  самим членом таможни, который без сюртука и жилета нес в стаканчике воду для  канарейки.    

– Что  с вами, Миликтриса Кирбитьевна? – прищурив глаза и взяв горничную за  пухлый локоть, пропел Тарасов. – Вы так летите, будто спасаетесь от  привидений ваших погубленных поклонников…    

– Оставьте! –  огрызнулась горничная, не особенно церемонившаяся во время этих случайных  tête-à-tête.[3]  – Вечно вы проходу не дадите!.. Лучше бы за барыней смотрели покрепче, чем руками…    

Пухлое,  невозмутимое лицо члена таможни приобрело сразу совсем другое выражение.    

Господин  Тарасов принадлежал к тому общеизвестному типу мужей, которые не пропустят ни  одной хорошенькой, чтобы не ущипнуть ее, зевая в то же время в обществе жены до  вывиха челюстей и стараясь при всяком удобном случае заменить домашний очаг  неизбежным винтом или chemin de fer'ом.[4]    

Но,  учуяв какой-нибудь намек на супружескую неверность жены, эти кроткие,  безобидные люди превращаются в Отелло с теми особенностями и отклонениями от  этого типа, которые налагаются пыльными канцеляриями и присутственными местами.    

Тарасов  выронил стаканчик с водой и опять схватил горничную за локоть, но уже другим  образом.    

– Что?  Что ты говоришь, п-подлая? Повтори-ка!!    

Испуганная  этим неожиданным превращением члена таможни, горничная слезливо заморгала  глазами и потупилась:    

– Барин,  Павел Ефимович, вот вам крест, я тут ни при чем! Мое дело сторона! А как весь город  уже говорит, то чтоб после на меня чего не было… Скажут – ты помогала! А я как  перед Господом!..    

Тарасов  выпил воды из кувшина, стоявшего на столе, и, потупив голову, сказал:    

– Рассказывай:  с кем, как и когда? Горничная почуяла под собой почву.    

– Да  все с этим же… трухлявым! Федором Ивановичем… что в прошлом году раков вам в  подарок принес… Вот тебе и раки! И как они это ловко… Уже все и уговорено: он у  тетки деньги из комода скрадет – тетка евонная богатая, – и вместе  купаться поедут в Ривьеру куда-то… Срам-то, срам какой! Надо думать, завтра с  вечерним поездом и двинут, голубчики!..    

     * * *    

     

Сидя за  покосившимся столиком в нескольких шагах от своей собачьей будки, контролер  чайно-рассыпочного отделения Аквинский что-то писал, склонив набок голову и  любовно выводя каждое слово.    

Дерево,  под которым стоял столик, иронически помахивало пыльными ветвями, и пятна света  скользили по столику, бумаге и серой голове Аквинского… Бородка его, как будто  приклеенная, шевелилась от ветра, и общий вид казался измученным и вялым.    

Похоже  было, что кто-то, по небрежности, забыл пересыпать никому не нужную вещь – Аквинского  – нафталином и сложить на лето в сундук… Моль и поела Аквинского.    

Он  писал:    

«Милая  тетенька! Осмелюсь вас уведомить, что я нахожусь в полнейшем недоумении… За что  же? Я вас спрашиваю. Впрочем, вот передаю, как было дело… Вчера досмотрщик  Сычевой сказал, подойдя к моему столику, что меня требуют член таможни господин  Тарасов, тот самый, которому я в прошлом году от усердия поднес сотню раков. Я  пошел, ничего не думая, и, вообразите, он наговорил мне столько странных и  ужасных вещей, что я ничего не понял… Сначала говорит: „Вы, –  говорит, – Аквинский, кажется, в Ривьеру собираетесь?“ – „Никак  нет“, – отвечаю… А он как закричит: „Так вот как!!! Не лгите! Вы, –  говорит, – попрали самые священные законы естества и супружества! Вы устои  колеблете!! Вы ворвались в нормальный очаг и произвели водоворот, в котором –  предупреждаю – вы же и захлебнетесь!!“ Ужасно эти ученые люди туманно говорят…  Потом и про вас, тетенька… „Вы, – говорит, – вашу тетку порешили  ограбить… вашу старую тетку, а это стыдно! безнравственно!!“ Откуда он мог  узнать, что я уже второй месяц не посылаю вам обычных десяти рублей на  содержание? Как я уже вам объяснял – это произошло потому, что я заплатил за  дачу вперед на все лето. Завтра я постараюсь выслать вам сразу за два месяца.  Но все-таки – не понимаю. Обидно! Вот я теперь уволен со службы… А за что?  Какие-то устои, водоворот… Насчет же семейной жизни что он говорил – так это  совсем непостижимо! Как вам известно, тетенька, я не женат…»    

 Пропавшая калоша  Доббльса    

(Соч. А. Конан-Дойля)    

     

Мы  сидели в своей уютной квартирке на Бэкер-стрит в то время, когда за окном шел  дождь и выла буря. (Удивительно: когда я что-нибудь рассказываю о Холмсе, обязательно  мне без бури и дождя не обойтись…)    

Итак, по  обыкновению, выла буря, Холмс, по обыкновению, молча курил, а я, по обыкновению,  ожидал своей очереди чему-нибудь удивиться.    

– Ватсон,  я вижу – у тебя флюс. Я удивился:    

– Откуда  вы это узнали?    

– Нужно  быть пошлым дураком, чтобы не заметить этого! Ведь вспухшая щека у тебя подвязана  платком.    

– Поразительно!!  Этакая наблюдательность. Холмс взял кочергу и завязал ее своими жилистыми  руками на шее в кокетливый бант. Потом вынул скрипку и сыграл вальс Шопена,  ноктюрн Нострадамуса и полонез Васко-де-Гама.    

Когда он  заканчивал 39-ю симфонию Юлия Генриха Циммермана, в комнату с треском ввалился  неизвестный человек в плаще, забрызганный грязью.    

– Г.  Холмс! Я Джон Бенгам… Ради Бога помогите! У меня украли… украли… Ах! страшно  даже вымолвить…    

Слезы  затуманили его глаза.    

– Я  знаю, – хладнокровно сказал Холмс. – У вас украли фамильные  драгоценности.    

Бенгам  вытер рукавом слезы и с нескрываемым удивлением взглянул на Шерлока.    

– Как  вы сказали? Фамильные… что? У меня украли мои стихи.    

– Я  так и думал! Расскажите обстоятельства дела.    

– Какие  там обстоятельства! Просто я шел по Трафальгар-скверу и, значит, нес их,  стихи-то, под мышкой, а он выхвати да бежать! Я за ним, а калоша и соскочи у  него. Вор-то убежал, а калоша – вот.    

Холмс  взял протянутую калошу, осмотрел ее, понюхал, полизал языком и наконец, откусивши  кусок, с трудом разжевал его и проглотил.    

– Теперь  я понимаю! – радостно сказал он. Мы вперили в него взоры, полные ожидания.    

– Я  понимаю… Ясно, что эта калоша – резиновая! Изумленные, мы вскочили с кресел.    

Я уже  немного привык к этим блестящим выводам, которым Холмс скромно не придавал  значения, но на гостя такое проникновение в суть вещей страшно подействовало.    

– Господи  помилуй! Это колдовство какое-то! По уходе Бенгама мы помолчали.    

– Знаешь,  кто это был? – спросил Холмс. – Это мужчина, он говорит по-английски,  живет в настоящее время в Лондоне. Занимается поэзией.    

Я  всплеснул руками:    

– Холмс!  Вы сущий дьявол. Откуда же вы все это знаете?    

Холмс  презрительно усмехнулся.    

– Я  знаю еще больше. Я могу утверждать, что вор – несомненно, мужчина!    

– Да  какая же сорока принесла вам это на хвосте?    

– Ты  обратил внимание, что калоша мужская? Ясно, что женщины таких калош носить не  могут!    

Я был  подавлен логикой своего знаменитого друга и ходил весь день как дурак.    

Двое  суток Холмс сидел на диване, курил трубку и играл на скрипке.    

Подобно  Богу, он сидел в облаках дыма и исполнял свои лучшие мелодии.    

Кончивши  элегию Ньютона, он перешел на рапсодию Микель-Анджело и на половине этой прелестной  безделушки английского композитора обратился ко мне:    

– Ну,  Ватсон – собирайся! Я таки нащупал нить этого загадочного преступления.    

Мы  оделись и вышли.    

Зная,  что Холмса расспрашивать бесполезно, я обратил внимание на дом, к которому мы  подходили. Это была редакция «Таймса».    

Мы  прошли прямо к редактору.    

– Сэр, –  сказал Холмс, уверенно сжимая тонкие губы. – Если человек, обутый в одну  калошу, принесет вам стихи – задержите его и сообщите мне.    

Я  всплеснул руками:    

– Боги!  Как это просто… и гениально.    

После  «Таймса» мы зашли в редакцию «Дэли-Нью», «Пель-Мель» и еще в несколько. Все  получили предупреждение.    

Затем мы  стали выжидать.    

Все  время стояла хорошая погода, и к нам никто не являлся. Но однажды, когда выла  буря и бушевал дождь, кто-то с треском ввалился в комнату забрызганный грязью.    

– Холмс, –  сказал неизвестный грубым голосом. – Я – Доббльс. Если вы найдете мою пропавшую  на Трафальгар-сквере калошу – я вас озолочу. Кстати, отыщите также хозяина этих  дрянных стишонок. Из-за чтения этой белиберды я потерял способность пить свою  вечернюю порцию виски.    

– Ну,  мы эти штуки знаем, любезный, – пробормотал Холмс, стараясь свалить  негодяя на пол.    

Но  Доббльс прыгнул к дверям и, бросивши в лицо Шерлока рукопись, как метеор  скатился с лестницы и исчез. Другую калошу мы нашли после в передней.    

Я мог бы  рассказать еще о судьбе поэта Бенгама, его стихов и пары калош, но так как  здесь замешаны коронованные особы, то это не представляется удобным.    

Кроме  этого преступления, Холмс открыл и другие, может быть, более интересные, но я  рассказал о пропавшей калоше Доббльса как о деле, наиболее типичном для  Шерлока.    

 Друг    

     

     I    

     

Душилов  вскочил с своего места и, схватив руку Крошкина, попытался выдернуть ее из  предплечья.    

Он был  бы очень удивлен, если бы кто-нибудь сказал ему, что эта хирургическая операция  имела очень мало сходства с обыкновенным дружеским пожатием.    

– Крошкин,  дружище! Кой черт тебя дернул на это? Душилов помолчал и взял руку Крошкина на  этот раз с осторожностью, как будто дивясь прочности Крошкиных связок после  давешнего рукопожатия.    

– Видишь,  ты уже раскаиваешься… Ведь я эти глупые романы знаю – вот как! Я как будто  сейчас вижу завязку этой гадости: когда однажды никого из ближних не было, ты  ни с того ни с сего взял и поцеловал ее в физиономию… У них иногда действительно  бывают такие физиономии… забавные. Она, конечно, как полагается в хороших  домах, повисла у тебя на шее, а ты, вместо того чтобы стряхнуть ее на пол,  сделал предложение… Было так?    

Крошкин  пожал плечами:    

– Уж  очень ты оригинально излагаешь! Впрочем, что-то подобное было. Но что  поделаешь… Глупость совершена – предложение сделано.    

– Ах  ты Господи! Можно все еще исправить. Ты еще можешь разойтись.    

– Черт  возьми! Как?! Душилов впал в унылое раздумье.    

– Не  мог ли бы ты… поколотить ее отца, что ли! Тогда, я полагаю, все бы  расстроилось, а?    

– То  есть как поколотить? За что?    

– Ну…  причину можно найти. Явиться не в своем виде – прямо к старику. Ты что, мол,  делаешь? Газету читаешь? Так вот тебе газета! Да по голове его!    

– Послушай…  Как ты думаешь: может дурак хотя иногда чувствовать себя дураком?    

– Иногда  пожалуй, – согласился Душилов серьезно. – Но сейчас я не чувствую в  себе припадка особенной глупости: обычное хроническое состояние. Хотя старика,  пожалуй, бить жалко…    

– Ну,  вот видишь! Ах, если бы она меня разлюбила! Не нашел бы ты человека счастливее  меня!    

Душилов  сделал новую попытку вывихнуть руку Крошкина, но тот привычным движением  спрятал ее в карман.    

– Друг  Крошкин! Хочешь, я это сделаю? Хочешь, она тебя разлюбит?    

– Может,  ты ее собираешься поколотить?    

– Фи,  что ты! Я только буду иметь с ней разговор… в котором немного преувеличу твои недостатки,  а?    

Крошкин  подумал.    

– Знаешь,  удав, – это мысль! Только ты можешь все испортить!    

– Кто,  я? Будет сделано гениально.    

– Сумасшедший,  постой! Куда ты?    

Боясь, чтобы  друг не раздумал, Душилов схватил шапку, опрокинул столик, оторвал драпировку и  исчез.    

     II    

     

Душилов  сидел в саду с прехорошенькой блондинкой и вел с ней крайне странный разговор.    

– Итак,  вы, Душилов, чувствуете себя превосходно… я рада за вас. А что поделывает Крошкин?    

– Какой  Крошкин?    

– Ну,  ваш друг!    

– Он  мне теперь не друг!    

– Что  вы говорите! Почему?    

– Потому  что он не Крошкин!    

– А  кто же он?    

Душилов  сокрушенно вздохнул.    

– Человек,  который живет по фальшивому паспорту, не может быть моим другом.    

Побледневшая  блондинка открыла широко испуганные глаза.    

– Что  вы говорите! Зачем ему это понадобилось?    

– Вы  читали в прошлом году об убийстве в Москве старого ростовщика? Убийца его, студент  Зверев, до сих пор не найден… Теперь вы понимаете?!    

– Душилов…  Вы меня… с ума сведете.    

– Еще  бы! Я и сам хожу теперь как потерянный!    

– Боже  мой… Такой симпатичный, скромный, непьющий…    

Душилов  развел руками:    

– Это  он-то непьющий?! Потомственный почетный алкоголик… Вчера он у вас не был?    

– Не  был.    

– Вчера  он ночевал в участке. Доктор говорит, что скоро будет белая горячка. Погибший парень!    

– Я  с ума сойду! Ведь он был такой добрый… Когда умерла его тетка, он пришел к нам  и навзрыд плакал…    

– Комедия!  Если бы отрыть тетку и произвести экспертизу внутренностей…    

– Господи!  Вы думаете…    

– Я  уверен.    

– Но  каково это его сестре! Душилов грубо расхохотался.    

– Полноте!  Вы имеете наивность думать, что это его сестра! У них в Могилеве была фабрика  фальшивых монет, а познакомились они в Киеве, где оба обобрали одного сонного  сахарозаводчика. Хорошая сестра!    

На  глазах девушки стояли слезы.    

– Вы  знаете, что он хотел на мне жениться?    

– Знаю!  Он вам говорил о своем намерении совершить свадебную поездку по Черному морю?    

– Да…  Мы так мечтали.    

– Знайте  же, слепая безумица, что вы должны были попасть в продажу на константинопольский  рынок невольниц. У них с сестрой уже это все было устроено!..    

Добрые,  сочувственные глаза Душилова с искренним состраданием смотрели на девушку.    

– Душилов…  один вопрос: значит, он меня не любил?    

– Видите  ли… У него есть любовница – француженка Берта, отбывшая в прошлом году в парижском  Сен-Лазаре наказание за кражи и разврат.    

Девушка  глухо, беззвучно плакала.    

– Этого…  я ему никогда не прощу.    

– И  не прощайте! Я вас вполне понимаю… Кстати, у вас столовое серебро в целости?    

– Ка-ак!  Неужели он дошел до этого?    

– Ничего  не скажу… Вы знаете, я не люблю сплетничать, но вчера мне удалось видеть у него  две столовые ложки с инициалами вашей доброй мамы. Ну, мне пора. Прикажете  передать Крошкину, alias[5]  Звереву, от вас привет?    

Девушка  вскочила с растрепанной прической и гневным лицом:    

– Скажите  ему… что он самый низкий мерзавец! Что ему и имени нет!    

– Так  и скажу. Хотя имя у него есть, и даже целых четыре. Я еще скажу, что он, кроме  мерзавца, поджигатель и детоубийца – я нисколько не ошибусь. Ну-с, всего  доброго. Поклон уважаемому папаше!    

Душилов  ушел из сада в самом благодушном настроении.    

     III    

     

На  другой день он решил зайти к другу Крошкину поделиться удачными результатами.    

Вбежавши,  как всегда, без доклада, он заглянул в кабинет друга и увидел его в странной  компании.    

За  столом сидел судебный следователь и сухо, официально спрашивал бледного,  перепуганного Крошкина:    

– Итак,  убийство ростовщика вы решительно отрицаете? Лучше всего вам сознаться. Хорошо-с!  А не скажете ли вы нам, чем вы занимались в прошлом году в Могилеве с вашей  сообщницей, которую вы выдаете за сестру и которая так ловко оперировала в деле  с сахарозаводчиком?.. Не согласитесь ли вы сознаться, что смерть вашей  несчастной тетки ускорена не природой, а человеком, и этот человек были  вы, – при соучастии любовницы, француженки Берты, которую полиция сегодня  тщетно разыскивает? Не запирайтесь, вы видите, что правосудию все известно!..    

 Люди четырех измерений    

     

     I    

     

– Удивительно  они забавные! – сказала она, улыбаясь мечтательно и рассеянно.    

Не зная,  хвалит ли женщина в подобных случаях или порицает, я ответил, стараясь быть неопределенным:    

– Совершенно  верно. – Это частенько можно утверждать, не рискуя впасть в ошибку.    

– Иногда  они смешат меня.    

– Это  мило с их стороны, – осторожно заметил я, усиливаясь ее понять.    

– Вы  знаете, он – настоящий Отелло.    

Так как  до сих пор мы говорили о старике докторе, их домашнем враче, то я, удивленный  этим странным его свойством, возразил:    

– Никогда  этого нельзя было подумать! Она вздохнула.    

– Да.  И ужасно сознавать, что ты в полной власти такого человека. Иногда я жалею, что  вышла за него замуж. Я уверена, что у него голова расшиблена до сих пор.    

– Ах,  вы говорите о муже! Но ведь он… Она удивленно посмотрела на меня:    

– Голова  расшиблена не у мужа. Он ее сам расшиб.    

– Упал,  что ли?    

– Да  нет. Он ее расшиб этому молодому человеку. Так как последний раз разговор о молодых  людях был у нас недели три тому назад, то «этот молодой человек», если она не  называла так доктора, был, очевидно, для меня личностью совершенно неизвестной.  Я беспомощно взглянул на нее и сказал:    

– До  тех пор, пока вы не разъясните причины несчастья с «молодым человеком», судьба  этого незнакомца будет чужда моему сердцу.    

– Ах,  я и забыла, что вы не знаете этого случая! Недели три тому назад мы шли с ним  из гостей, знаете, через сквер. А он сидел на скамейке, пока мы не попали на  полосу электрического света. Бледный такой, черноволосый. Эти мужчины иногда  бывают удивительно безрассудны. На мне тогда была большая черная шляпа, которая  мне так к лицу, и от ходьбы я очень разрумянилась. Этот сумасброд внимательно  посмотрел на меня и вдруг, вставши со скамьи, подходит к нам. Вы понимаете – я  с мужем. Это сумасшествие. Молоденький такой. А муж, как я вам уже  говорила, – настоящий Отелло. Подходит, берет мужа за рукав.  «Позвольте, – говорит, – закурить». Александр выдергивает у него  руку, быстрее молнии наклоняется к земле и каким-то кирпичом его по голове –  трах! И молодой человек, как этот самый… сноп, – падает. Ужас!    

– Неужели  он его приревновал ни с того ни с сего?! Она пожала плечами.    

– Я  же вам говорю: они удивительно забавные!    

     II    

     

Простившись  с ней, я вышел из дому и на углу улицы столкнулся с мужем.    

– Ба!  Вот неожиданная встреча! Что это вы и глаз не кажете!    

– И  не покажусь, – пошутил я. – Говорят, вы кирпичами ломаете головы, как  каленые орехи.    

Он  захохотал.    

– Жена  рассказала? Хорошо, что мне под руку кирпич подвернулся. А то – подумайте – у  меня было тысячи полторы денег при себе, на жене бриллиантовые серьги…    

Я  отшатнулся от него:    

– Но…  при чем здесь серьги?    

– Ведь  он их с мясом мог. Сквер пустой и глушь отчаянная.    

– Вы  думаете, что это грабитель?    

– Нет,  атташе французского посольства! Подходит в глухом месте человек, просит  закурить и хватает за руку – ясно, кажется.    

Он  обиженно замолчал.    

– Так  вы его… кирпичом?    

– По  голове. Не пискнул даже… Мы тоже эти дела понимаем.    

Недоумевая,  я простился и пошел дальше.    

     III    

     

– За  вами не поспеешь! – раздался сзади меня голос.    

Я  оглянулся и увидел своего приятеля, которого не видел недели три.    

Вглядевшись  в него, я всплеснул руками и не удержался от крика.    

– Боже!  Что с вами сделалось?!    

– Сегодня  только из больницы вышел; слаб еще.    

– Но…  ради Бога! Чем вы были больны?    

Он слабо  улыбнулся и спросил в свою очередь:    

– Скажите,  вы не слышали: в последние три недели в нашем городе не было побегов из дома  умалишенных?    

– Не  знаю. А что?    

– Ну…  не было случаев нападения бежавшего сумасшедшего на мирных прохожих?    

– Охота  вам таким вздором интересоваться!.. Расскажите лучше о себе.    

– Да  что! Был я три недели между жизнью и смертью. До сих пор шрам.    

Я  схватил его за руку и с неожиданным интересом воскликнул:    

– Вы  говорите – шрам? Три недели назад? Не сидели ли вы тогда в сквере?    

– Ну  да. Вы, наверно, прочли в газете? Это самый нелепый случай моей жизни… Сижу я  как-то теплым, тихим вечером в сквере. Лень, истома. Хочу закурить  папиросу, – черт возьми! Нет спичек… Ну, думаю, будет проходить добрая  душа – попрошу. Как раз минут через десять проходит господин с дамой. Ее я не  рассмотрел: рожа, кажется. Но он курил. Подхожу, трогаю его самым вежливым  образом за рукав: «Позвольте закурить». И – что же вы думаете! Этот бесноватый  наклоняется к земле, поднимает что-то – и я, с разбитой головой, без памяти,  лечу на землю. Подумать только, что эта несчастная беззащитная женщина шла с  ним, даже не подозревая, вероятно, что это за птица.    

Я  посмотрел ему в глаза и строго спросил:    

– Вы…  действительно думаете, что имели дело с сумасшедшим?    

– Я  в этом уверен.    

Через  полтора часа я лихорадочно рылся в старых номерах местной газеты и наконец  нашел, что мне требовалось.    

Это была  небольшая заметка в хронике происшествий: «Под парами алкоголя. – Вчера  утром сторожами, убиравшими сквер, был замечен неизвестный молодой человек,  оказавшийся по паспорту дворянином, который, будучи в сильном опьянении, упал  на дорожке сквера так неудачно, что разбил себе о лежавший неподалеку кирпич  голову. Горе несчастных родителей этого заблудшего молодого человека не  поддается описанию…»    

     * * *    

     

Я сейчас  стою на соборной колокольне, смотрю на движущиеся по улице кучки серых людей,  напоминающих муравьев, которые сходятся, расходятся, сталкиваются и опять без  всякой цели и плана расползаются во все стороны…    

И  смеюсь, смеюсь.    

 День госпожи  Спандиковой    

     

День  госпожи Спандиковой начался обычно.    

С утра  она поколотила сына Кольку, выругала соседку по даче «хронической дурой» и «рыжей  тетехой», а потом долго причесывалась.    

Причесавшись,  долго прикалывала к голове модную шляпу и долго ругала прислугу за какую-то  зеленую коробку.    

Когда  зеленая коробка забылась обеими спорящими сторонами, а вместо этого прислуга  вставила ряд основательных возражений против поведения Кольки, госпожа  Спандикова неожиданно вспомнила о городе и, схватив за руки сына Кольку и дочь  Галочку, помчалась с ними к вокзалу.    

В городе  она купила десять фунтов сахарного песку, цветок в глиняном горшке и опять колотила  Кольку.    

Колька  наружно отнесся к невзгодам своей молодой жизни равнодушно, но тайно поклялся  отомстить своей матери при первом удобном случае.    

Направляясь  к вокзалу, госпожа Спандикова засмотрелась на какого-то красивого молодого  человека, вздохнула, сделала грустные глаза и сейчас же попала под оглоблю  извозчика.    

Извозчик  сообщил, что считает ее чертовой куклой, а госпожа Спандикова высказала соображение,  что извозчик мерзавец и что долг подсказывает ей довести о его поведении до  сведения какого-то генерал-прокурора.    

Но  извозчик уже уехал, и госпожа Спандикова, схватив за руки сына Кольку и дочь  Галочку, помчалась на вокзал.    

Колька,  сахар, госпожа Спандикова и цветок поместились в вагоне, а Галочка куда-то  делась. Так как искать ее по вокзалу было поздно, то, когда тронулся поезд,  госпожа Спандикова успокоилась.    

– Дрянная  девчонка вернется на городскую квартиру и переночует у соседки Наседкиной.    

Поезд  мчался. Стоя на площадке вагона, госпожа Спандикова разговаривала с жирной женщиной,  не обращая внимания на Кольку. А Колька вынул ножик и тихонько пропорол им  мешочек с сахарным песком.    

Когда  поезд остановился на промежуточной станции, госпожа Спандикова почувствовала,  что мешочек сделался легок, и сначала радовалась, но потом, ахнув, бросилась из  вагона в хвост поезда подбирать сахар.    

Поезд  же, неожиданно для госпожи Спандиковой, тронулся и умчался, унося сына Кольку,  а подобрать сахарный песок оказалось задачей невыполнимой, потому что он растянулся  на целую версту и перемешался с настоящим песком.    

– Мука  моя мученская! – простонала госпожа Спандикова и бросила пустой мешочек. С  полчаса побродила бесцельно по пути и, вздохнув, решила идти до своей дачи  пешком.    

Из  Галочки, сахара, цветка, Кольки и госпожи Спандиковой осталось двое: Спандикова  и цветок, от которого горшок отвалился на рельсу и разбился, так как владелица  растения держала его за верхушку.    

Вернувшись  на дачу с верхушкой цветка, госпожа Спандикова долго колотила Кольку, но не за  его проделку с мешком, а за то, что поезд двинулся раньше времени, необходимого  госпоже Спандиковой для сбора сахара.    

     * * *    

     

Перед  обедом госпожа Спандикова отправилась купаться, и так как долго не  возвращалась, то муж обеспокоился и, пообедав, пошел за ней.    

Он нашел  ее сидящей на нижней ступеньке лестницы, около самой воды, уже одетой, но  горько плачущей.    

– Чего  ты? – спросил господин Спандиков.    

– Я  потеряла обручальное кольцо в воде, – всхлипнула госпожа Спандикова.    

– Ну?  Очень жаль. Впрочем, что же делать – потеряла, значит, и нет его. Пойдем.    

– Как  пойдем? – вспыхнула госпожа Спандикова. – Так может говорить только  старый осел!    

– Чего  ты ругаешься? Кто же может быть виноват в том, что кольцо пропало?    

Так как  кольцо в свое время было подарено мужем, то госпожа Спандикова, призадумавшись,  ответила:    

– Ты.    

– Ну  ладно, ну я… Пойдем, милая.    

– Как  пойдем?! Кольцо необходимо найти.    

– Я  куплю другое. Пойдем, милая.    

– Он  купит другое! Да неужели ты не знаешь, что потерять обручальное кольцо значит –  большое несчастье.    

– Первый  раз слышу!    

– Он  первый раз слышит!.. Это известно всякому младенцу.    

– Ну,  я иду домой.    

– Он  пойдет домой! Неужели ты не догадываешься, что тебе нужно сделать?    

– Купить  другое? – пошутил муж. Госпожа Спандикова всплеснула руками:    

– Он  купит другое! Раздевайся сейчас же и лезь в воду. Я не могу уйти без кольца…  Это принесет нам страшное несчастье.    

– Да  мне не хочется.    

– Лезь.    

Между  супругами возгорелся жаркий спор, результатом которого явилось то, что господин  Спандиков разделся и, морщась, полез в воду.    

– Ищи  тут!    

Он  нырнул и, наткнувшись ухом на какой-то камень, вылез обратно.    

– Ищи  же тут! Нырни еще.    

Муж  нырнул еще. Потом, отфыркиваясь, спросил:    

– Разве  ты в этом месте купалась?    

– Нет…  вот здесь! Но я думаю, что течением отнесло его в эту сторону.    

– Да  течение не оттуда, а отсюда.    

– Не  может быть… Почему же, когда мы купались у Красной рощи, течение было отсюда?    

– Потому  что мы были на том берегу реки.    

– Это  все равно! Ищи!    

Посиневший,  дрожащий господин Спандиков нырнул и потом вылез на лесенку грустный, с  искаженным лицом…    

– Не  могу больше! – прохрипел он.    

– Это  еще что за новости?!    

– Я  только что пообедал, а ты меня держишь полчаса в холодной воде. Это может  отразиться плохо для моего здоровья.    

– Вот  глупости! А если мы не найдем кольца, то примета говорит, что с нами  приключится несчастье… Поищи еще здесь…    

     * * *    

     

Солнце  уже закатилось, а госпожа Спандикова наклонялась к мужу и кричала:    

– Поищи  еще вот тут! В то время, когда я купалась, дул северо-восточный ветер…    

В  сущности, ветер указанного госпожой Спандиковой направления не дул, да и сама  она не знала, какое он имел отношение к местопребыванию кольца, но тем не менее  господин Спандиков, зеленый, как лягушка, покорно окунался в воду и потом,  отдуваясь, поднимался со странной, маленькой от мокрых волос головой и  слипшейся бородкой.    

Вернулись  вечером.    

Господин  Спандиков лег в постель и все время дрожал, хотя его укрыли теплым одеялом.  Потом ему дали коньяку, но у него появилась рвота. В одиннадцать с половиной  часов господин Спандиков умер.    

……………………………………………………….    

На даче  все оживилось.    

Послышался  вой прислуги, плач детей и рыдания самой госпожи Спандиковой.    

Чтобы  разделить с кем-нибудь горе, госпожа Спандикова послала за соседкой, названной  ею утром «хронической дурой» и «рыжей тетехой».    

Забыв  обиду, хроническая дура пришла и долго выслушивала жалобы на жестокую судьбу.    

Сочувствовала.    

Утром  рыжая соседка говорила своему мужу:    

– Видишь!  А ты еще не верил приметам. Спандиковы-то, что живут рядом с нами… Вчера жена  потеряла обручальное кольцо. Это страшно скверная примета!    

– Ну? –  спросил муж хронической дуры.    

– Ну  – и в тот же день у нее умирает муж! Можешь себе представить?    

 Поэт    

     

– Господин  редактор, – сказал мне посетитель, смущенно потупив глаза на свои  ботинки, – мне очень совестно, что я беспокою вас. Когда я подумаю, что  отнимаю у вас минутку драгоценного времени, мысли мои ввергаются в пучину  мрачного отчаяния… Ради бога, простите меня!    

– Ничего,  ничего, – ласково сказал я, – не извиняйтесь.    

Он  печально свесил голову на грудь.    

– Нет,  что уж там… Знаю, что обеспокоил вас. Для меня, не привыкшего быть назойливым,  это вдвойне тяжело.    

– Да  вы не стесняйтесь! Я очень рад. К сожалению только, ваши стишки не подошли.