Поделиться:
  Угадай писателя | Писатели | Карта писателей | Острова | Контакты

Платон - Софист [-]
Язык оригинала: GRC
Известность произведения: Средняя
Метки: sci_philosophy, Философия

Аннотация. «Софист», как и «Парменид», - диалоги, в которых Платон раскрывает сущность своей философии, тему идеи. Ощутимо меняется само изложение Платоном своей мысли. На место мифа с его образной многозначительностью приходит терминологически отточенное и строго понятийное изложение. Неизменным остается тот интеллектуальный каркас платонизма, обозначенный уже и в «Пире», и в «Федре». Неизменна и проблематика, лежащая в поле зрения Платона, ее можно ощутить в самих названиях диалогов «Софист» и «Парменид» - в них, конечно, ухвачено самое главное из идейных течений доплатоновской философии, питающих платонизм, и сделавших платоновский синтез таким четким как бы упругим и выпуклым. И софисты в их пафосе «всеразъедающего» мышления в теме отношения, поглощающего и растворяющего бытие, и Парменид в его теме бытия, отрицающего отношение, - в высшем смысле слова характерны и цельны.

Полный текст.
1 2 3 

Платон Софист Феодор, Сократ, Чужеземец из Элеи, Теэтет Феодор. Согласно с вчерашним договором, Сократ, мы и сами пришли, как и следовало, да вот и некоего чужеземца из Элей родом с собою ведем, друга последователей Парменида и Зенона, истинного философа. Сократ. Уж не ведешь ли ты, Феодор, сам того не зная, не чужеземца, но некоего бога, по слову Гомера который рассказывает, что боги, а особенно бог покровитель чужеземцев, бывают вожатыми у тех, кто имеет правую совесть, чтобы наблюдать как своеволие, так и законные действия людей? Так вот, может быть, это и за тобою следует кто-то из всемогущих богов, некий бог-обличитель, чтобы наблюдать и обличать нас, людей, неискусных в речах. Феодор. Не таков нравом, Сократ, этот чужеземец, он скромнее тех, кто занимается спорами, и представляется мне вовсе не богом, но скорее человеком божественным: ведь так я называю всех философов. Сократ. Прекрасно, мой друг. На самом деле, по-видимому, различать этот род немногим, так сказать, легче, чем род богов, ибо люди эти «обходят города», причем другим, по невежеству, кем только они ни кажутся: не мнимые, но истинные философы, свысока взирающие на жизнь людей, они одним представляются ничтожными, другим — исполненными достоинства; при этом их воображают то политиками, то софистами, а есть и такие, которые мнят их чуть ли не вовсе сумасшедшими. Поэтому я охотно порасспросил бы у нашего гостя, если это ему угодно, кем считали и как называли этих людей обитатели его мест. Феодор. Кого же именно? Сократ. Софиста, политика, философа. Феодор. В чем же более всего состоит твое недоумение и как ты замыслил о том расспросить? Сократ. Вот в чем: считали ли те все это чем-то одним, двумя или же, различая, согласно трем названиям, три рода, они к каждому из этих названий относили и отдельный род? Феодор. По моему мнению, он не откажет рассмотреть это; не так ли, чужеземец? Чужеземец. Это так: вам, Феодор, нет отказа, да и сказать-то не трудно, что они признают три рода, однако дать каждому из них ясное определение, что именно он такое, дело немалое и нелегкое. Феодор. Воистину, Сократ, по счастливой случайности ты как раз затронул вопросы, близкие тому, о чем мы расспрашивали его, прежде чем сюда прийти. А он и тогда отвечал нам то же, что теперь тебе: он говорит, что об этих-то вещах наслушался достаточно и твердо их помнит. Сократ. Так, чужеземец, не откажи нам в первом одолжении, о котором мы тебя просим. Скажи-ка нам вот что: как ты привык — сам в длинной речи исследовать то, что желаешь кому-нибудь показать, или путем вопросов, как это, например, делал в своих великолепных рассуждениях Парменид, чему я был свидетель, когда был молодым, а тот уже преклонным старцем? Чужеземец. С тем, Сократ, кто беседует мирно, не раздражаясь, легче рассуждать, спрашивая его, в противном же случае лучше делать это самому. Сократ. Так ты можешь выбрать себе в собеседники из присутствующих кого пожелаешь: все будут внимать тебе спокойно. Но если ты послушаешься моего совета, то выберешь кого-нибудь из молодых, например вот этого Теэтета или же кого-то из остальных, если кто тебе по душе. Чужеземец. Стыд берет меня, Сократ, находясь теперь с вами впервые, вести беседу не постепенно, слово за словом, но произнося длинную, пространную, непрерывную речь, обращаясь к самому себе или же к другому, словно делая то напоказ. Ведь в действительности то, о чем зашла теперь речь, не так просто, как, может быть, понадеется кто-то, судя по вопросу, но нуждается в длинном рассуждении. С другой стороны, не угодить в этом тебе и другим, особенно же после того, что ты сказал, кажется мне неучтивым и грубым. Я вполне одобряю, чтобы собеседником моим был именно Теэтет, как потому, что и сам я с ним уже раньше вел разговор, так и оттого, что ты меня теперь к этому побуждаешь. Теэтет. Сделай же так, чужеземец, и, как сказал Сократ, ты угодишь всем. Чужеземец. Кажется, об этом не приходится более говорить. Что ж, после всего этого моя речь, по-видимому, должна быть обращена к тебе. Если же для тебя из-за обширности исследования что-то окажется обременительным, вини в том не меня, но вот этих твоих друзей. Теэтет. Я с своей стороны думаю, что в таком случае я не сдамся; а случись что-либо подобное, то мы возьмем в помощники вот этого Сократа, Сократова тезку, моего сверстника и сотоварища по гимнастическим упражнениям, которому вообще привычно трудиться вместе со мной. [Первоначальные частичные определения софиста] Чужеземец. Ты хорошо говоришь, но об этом уж ты сам с собой поразмыслишь во время исследования, вместе же со мною тебе надо сейчас начать исследование, как мне кажется, прежде всего с софиста, рассматривая и давая объяснение, что он такое. Ведь пока мы с тобою относительно него согласны в одном только имени, а то, что мы называем этим именем, быть может, каждый из нас про себя понимает по-своему, меж тем как всегда и во всем должно скорее с помощью объяснения соглашаться относительно самой вещи, чем соглашаться об одном только имени без объяснения. Однако постигнуть род того, что мы намерены исследовать, а именно что такое софист, не очень-то легкое дело. С другой стороны, если что-нибудь важное должно разрабатывать как следует, то здесь все в древности были согласны, что надо упражняться на менее важном и более легком прежде, чем на самом важном. Итак, Теэтет, я советую это и нам, раз мы признали, что род софиста тяжело уловить: сначала на чем-либо другом, более легком, поупражняться в способе его исследования, если только ты не можешь указать какой-нибудь иной, более удобный путь. Теэтет. Нет, не могу. Чужеземец. Итак, не желаешь ли ты, чтобы мы, обращаясь к чему-либо незначительному, попытались сделать это образцом для более важного? Теэтет. Да. Чужеземец. Так что же предложить нам — хорошо известное, а вместе с тем и маловажное, но допускающее объяснение ничуть не меньше, чем что-либо важное? Например, рыбак, удящий рыбу, не есть ли он нечто всем известное и заслуживающее не очень-то большого внимания? Теэтет. Это так. Чужеземец. Однако я надеюсь, что он укажет нам путь исследования и объяснение, небесполезное для того, чего мы желаем. Теэтет. Это было бы хорошо. Чужеземец. Давай же начнем с него следующим образом. Скажи мне: предположим ли мы, что он знаток своего дела, или же скажем, что он в нем неискусен, но обладает другой способностью? Теэтет. Уж меньше всего можно признать, что он неискусен. Чужеземец. Но ведь все искусства распадаются на два вида. Теэтет. Как так? Чужеземец. Земледелие и всевозможный уход за всяким смертным телом, далее — все то, что относится к составному и сделанному, то есть к тому, что мы называем утварью, а затем подражательные искусства — все это с полным правом можно бы назвать одним именем. Теэтет. Как это и каким? Чужеземец. В отношении всего, чего прежде не существовало, но что кем-либо потом вызывается к жизни, мы говорим: о том, кто это делает, «он творит», а о том, что сделано — «его творят». Теэтет. Верно. Чужеземец. Но ведь то, что мы сейчас рассмотрели, относится по своим свойствам именно сюда. Теэтет. Конечно. Чужеземец. Итак, будем называть все это, выражаясь кратко, творческим искусством. Теэтет. Пусть будет так. Чужеземец. С другой стороны — целый ряд наук и знаний, а также искусства дельца, борца и охотника, так как все они ничего не творят, но занимаются тем, что отчасти словами и действиями подчиняют своей власти то, что есть и что возникает, отчасти не позволяют этого делать другим. Наиболее подходящим было бы назвать все эти части в совокупности неким искусством приобретения. Теэтет. Да, это было бы подходящим. Чужеземец. Когда, таким образом, все искусства распадаются на приобретающие и творческие, то к каким, Теэтет, мы причислим искусство удить рыбу? Теэтет. Разумеется, к приобретающим. Чужеземец. Но разве не два есть вида приобретающего искусства? Одно из них — искусство обмена по обоюдному соглашению посредством даров, найма и продажи, а другое — искусство подчинения себе всего делом или словом: не будет ли этот последний вид искусством подчинять? Теэтет. Так, по крайней мере, явствует из сказанного. Чужеземец. Что же? Искусство подчинять — не разделить ли его на две части? Теэтет. Как? Чужеземец. Причислив все явное в нем к искусству борьбы, а все тайное — к искусству охоты. Теэтет. Согласен. Чужеземец. Но конечно, было бы неразумным не разделить искусство охоты на две части. Теэтет. Скажи, как? Чужеземец. Различая в нем, с одной стороны, охоту за одушевленным родом [вещей], а с другой — за неодушевленным. Теэтет. Как же иначе? Если только существуют те и другие. Чужеземец. Ну как же не существуют? Охоту за неодушевленными [вещами], не имеющую названия, за исключением некоторых частей водолазного искусства и немногих других подобных, мы должны оставить в стороне, а охоту за одушевленными существами назвать охотою за животными. Теэтет. Пусть будет так. Чужеземец. Но не справедливо ли указать два вида охоты за животными и один из них — за животными на суше, распадающийся на много видов и названий, наименовать охотой за обитающими на суше, а все виды охоты за плавающими животными — охотою за обитателями текучей среды? Теэтет. Конечно. Чужеземец. Но ведь мы видим, что один разряд плавающих имеет крылья, а другой живет в воде? Теэтет. Как же не видеть? Чужеземец. Вся охота за родом крылатых у нас называется птицеловством. Теэтет. Конечно, называется так. Чужеземец. А охота за живущими в воде почти вся называется рыболовством. Теэтет. Да. Чужеземец. Что же? Эту охоту в свою очередь не разделить ли мне на две главные части? Теэтет. На какие? Чужеземец. Одна производит ловлю прямо с места сетями, а другая посредством удара. Теэтет. Как называешь ты их и в чем различаешь одну от другой? Чужеземец. Одну — так как все то, что имеет целью задержать что-либо, заграждает этому выход, как бы его окружая, уместно назвать заграждением… Теэтет. Конечно. Чужеземец. А садки, сети, невода, тенета и тому подобное можно ли назвать иначе как заграждениями? Теэтет. Никак. Чужеземец. Стало быть, эту часть ловли назовем заградительной или еще как-нибудь в этом роде. Теэтет. Да. Чужеземец. А вид ловли, отличный от первого, который производится с помощью ударов крюками и трезубцами, надо назвать одним общим именем ударной охоты. Или кто-нибудь, Теэтет, назовет это лучше? Теэтет. Не станем заботиться об имени. Ведь и это вполне удовлетворяет. Чужеземец. Но та часть ударной охоты, которая происходит ночью при свете огня, у самих охотников получила, думаю я, название огневой. Теэтет. Совершенно верно. Чужеземец. Вся же дневная часть, с крюками и трезубцами, называется крючковой. Теэтет. Да, это называется так. Чужеземец. Одна часть этой крючковой охоты, когда удар направлен сверху вниз, потому что при ней главным образом идут в ход трезубцы, носит, думаю я, название охоты с трезубцами. Теэтет. Так, по крайней мере, называют ее некоторые. Чужеземец. Но остается еще один, так сказать, единственный вид. Теэтет. Какой? Чужеземец. Такой, когда ударяют крюком в направлении, противоположном первому, причем не в любое место, куда попало, как это бывает при охоте с трезубцами, но каждый раз в голову и рот рыбы, которую ловят; затем она извлекается снизу вверх с помощью удилищ из прутьев и тростника. Каким именем, Теэтет, скажем мы, надо это назвать? Теэтет. Я полагаю, что теперь найдено именно то, что мы недавно поставили своей задачей исследовать. Чужеземец. Теперь, значит, мы с тобой не только согласились о названии рыболовного искусства, но и получили достаточное объяснение самой сути дела. Оказалось, что половину всех вообще искусств составляет искусство приобретающее; половину приобретающего искусство покорять; половину искусства покорять — охота; половину охоты — охота за животными; половину охоты за животными — охота за живущими в текучей среде; нижний отдел охоты в текучей среде — все вообще рыболовство; половину рыболовства составляет ударная охота; половину ударной охоты — крючковая; половина же этой последней — лов, при котором добыча извлекается после удара снизу вверх, есть искомое нами ужение, получившее название в соответствии с самим делом. Теэтет. Во всяком случае, это достаточно выяснено. Чужеземец. Ну так не попытаться ли нам по этому образцу найти и что такое софист? Теэтет. Конечно. Чужеземец. Но ведь первым вопросом было: должно ли считать удильщика-рыболова человеком обыкновенным, или же он знаток своего дела? Теэтет. Да, таков был первый вопрос. Чужеземец. А теперь, Теэтет, сочтем ли мы нашего софиста человеком обыкновенным или же во всех отношениях истинным знатоком? Теэтет. Обыкновенным — ни в коем случае. Я ведь понимаю, что ты считаешь: тот, кто носит это имя, должен, во всяком случае, таким и быть. Чужеземец. Выходит, нам следует признать его знатоком своего дела. Теэтет. Но каким бы это? Чужеземец. Или, ради богов, мы не знаем, что один из этих мужей сродни другому? Теэтет. Кто кому? Чужеземец. Рыболов-удильщик — софисту. Теэтет. Каким образом? Чужеземец. Оба они представляются мне в некотором роде охотниками. Теэтет. Но какой охотой занимается другой? Про одного ведь мы говорили. Чужеземец. Мы только что разделили всю охоту надвое, отделив ее водную часть от сухопутной. Теэтет. Да. Чужеземец. И мы рассмотрели всю ту ее часть, которая касается плавающих, сухопутную же оставили без подразделения, сказав, что она многовидна. Теэтет. Совершенно верно. Чужеземец. Таким образом, до сих пор софист и удильщик-рыболов вместе занимаются приобретающим искусством. Теэтет. Это, по крайней мере, правдоподобно. Чужеземец. Но они расходятся, начиная с охоты за живыми существами: один идет к морю, рекам и озерам, чтобы охотиться за обитающими в них животными. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. А другой — к земле и неким другим потокам, к изобильным лугам богатства и юности, покорять обитающие там существа. Теэтет. Что ты имеешь в виду? Чужеземец. В сухопутной охоте бывают две главные части. Теэтет. Какие? Чужеземец. Одна — охота за ручными, другая — за дикими животными. Теэтет. Разве существует охота за ручными животными? Чужеземец. Если только человек ручное животное. Считай, впрочем, как тебе угодно: либо что вообще не существует ручных животных, либо что есть какое-то другое ручное животное, а человек — животное дикое; или, может быть, ты скажешь, что человек — ручное животное, но не признаешь никакой охоты за людьми? Что из всего этого тебе понравится, это ты нам и определи. Теэтет. Но я думаю, чужеземец, что мы ручные животные, и утверждаю, что существует охота за людьми. Чужеземец. Так разделим же и охоту за ручными животными надвое. Теэтет. На каком основании? Чужеземец. Да определив разбой, увод в рабство, тиранию и военное искусство — все в целом как одно, а именно как охоту насильственную. Теэтет. Прекрасно. Чужеземец. С другой стороны, судейское искусство, искусство говорить всенародно и искусство обхождения, также все в целом, определим как некое искусство убеждать. Теэтет. Верно. Чужеземец. Назовем же два рода искусства убеждать. Теэтет. Какие? Чужеземец. Один — искусство убеждать в частной беседе, а другой всенародно. Теэтет. Конечно, бывает тот и другой вид. Чужеземец. Но в свою очередь частная охота не бывает ли, с одной стороны, требующей вознаграждения, а с другой — приносящей дары? Теэтет. Не понимаю. Чужеземец. Видно, ты еще не обратил внимания на охоту влюбленных. Теэтет. В каком отношении? Чужеземец. В том, что за кем влюбленные охотятся, тем они делают подарки. Теэтет. Ты говоришь сущую правду. Чужеземец. Ну, так пусть этот вид будет называться любовным искусством. Теэтет. Уж конечно. Чужеземец. А тот вид получения вознаграждения, при котором вступают в общение с кем-либо для того, чтобы ему угодить, и при этом всегда приманкою делают удовольствие, а в награду добиваются единственно лишь пропитания для себя в виде лести, все мы, думаю я, могли бы назвать своего рода искусством услаждающим. Теэтет. Да и как не назвать? Чужеземец. А когда объявляют, что вступают в общение с другим ради добродетели, но в награду требуют деньги, не справедливо ли назвать этот род получения наград другим именем? Теэтет. Конечно! Чужеземец. Каким же? Попытайся сказать. Теэтет. Да это ясно: мне кажется, что мы дошли до софиста. Назвав этот род так, я дал ему, думаю, надлежащее имя. Чужеземец. Согласно, Теэтет, с теперешним нашим объяснением, выходит, что охота, принадлежащая к искусствам приобретения, подчинения, охоты, охоты на животных, сухопутной охоты, охоты за людьми, за отдельными лицами, к искусству продавать за деньги, к мнимому воспитанию — иными словами, охота за богатыми и славными юношами должна быть названа софистикою. Теэтет. Совершенно верно. Чужеземец. Посмотрим еще и вот с какой стороны: ведь то, что мы теперь исследуем, принадлежит не к маловажному искусству, но к искусству весьма разностороннему, так что оно и в прежних наших утверждениях казалось не тем родом, за который мы его теперь признаем, но иным. Теэтет. Каким образом? Чужеземец. Приобретающее искусство у нас было двоякого вида: одна часть заключала в себе охоту, другая — обмен. Теэтет. Да, было так. Чужеземец. Назовем же далее два вида обмена: один — дарственный, другой — торговый. Теэтет. Назовем это так. Чужеземец. Но мы и торговлю разделим надвое. Теэтет. Каким образом? Чужеземец. Различая, с одной стороны, торговлю тех, кто продает собственные изделия, а с другой — меновую торговлю, в которой обмениваются чужие изделия. Теэтет. Ну конечно. Чужеземец. Что же? Меновая торговля внутри города, которая составляет почти половину всей меновой торговли, не называется ли мелочной? Теэтет. Да. Чужеземец. А обмен между городами посредством купли и продажи не есть ли торговля крупная? Теэтет. Почему же нет? Чужеземец. Но разве мы не обратили внимания, что одна часть крупной торговли продает и обменивает на деньги то, чем питается и в чем имеет нужду тело, а другая — то, чем питается и в чем имеет нужду душа? Теэтет. Что ты имеешь в виду? Чужеземец. Того вида торговли, который касается души, мы, быть может, не знаем, но о другом-то имеем понятие. Теэтет. Да. Чужеземец. Мы скажем затем, что все музыкальное искусство, которое все время перевозится из города в город, покупается там и тут, а также живопись, фокусничество и многие другие нужные для души вещи, ввозимые и продаваемые частью для забавы, а частью для серьезных занятий, в отношении того, кто их ввозит и ими торгует, могут не меньше, чем торговля пищей и питьем, вполне оправдать имя купца. Теэтет. Ты говоришь совершенно верно. Чужеземец. Так не назовешь ли ты тем же именем и того, кто скупает знания и, переезжая из города в город, обменивает их, на деньги? Теэтет. Несомненно, так. Чужеземец. А в этой торговле духовными товарами не должно ли по всей справедливости назвать одну часть ее искусством показа, а другую, правда не менее забавную, чем первая, но представляющую собой не что иное, как торговлю знаниями, не следует ли назвать каким-нибудь именем, сродным самому делу? Теэтет. Несомненно, следует. Чужеземец. Так ту часть этой торговли знаниями, которая имеет дело с познанием всех прочих искусств, должно назвать одним именем, а ту, которая имеет дело с добродетелью, другим. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Название «торговля искусствами»., конечно, подошло бы к той, которая имеет дело со всем остальным, а для другой, имеющей дело с добродетелью, ты сам потрудись сказать имя. Теэтет. Да какое же другое имя можно назвать, не делая ошибки, помимо. того, что исследуемое нами теперь — это софистический род? Чужеземец. Никакого другого назвать нельзя. Давай же возьмем в совокупности все это и скажем, что, во-вторых, софистика оказалась искусством приобретать, менять, продавать, торговать вообще, торговать духовными товарами, а именно рассуждениями и знаниями, касающимися добродетели. Теэтет. Именно так. Чужеземец. В-третьих, я думаю, что, если ктонибудь поселится в городе и станет отчасти покупать, а отчасти сам изготовлять и продавать знания об этих самых вещах и поставит себе целью добывать себе этим средства к жизни, ты не назовешь его каким-либо иным именем, помимо того, о котором только что было сказано. Теэтет. Почему бы и не назвать так? Чужеземец. Стало быть, и тот род приобретающего искусства, который занимается меной и продажей чужих или собственных изделий, в обоих случаях, Коль скоро оно занимается продажей познаний о таких вещах, ты, очевидно, всегда будешь называть софистическим. Теэтет. Несомненно. Ведь надо быть последовательным в рассуждении. Чужеземец. Посмотрим еще, не походит ли исследуемый нами теперь род на что-либо подобное. Теэтет. На что именно? Чужеземец. Частью приобретающего искусства у нас была борьба. Теэтет. Конечно, была. Чужеземец. Так не будет лишним разделить ее на две части. Теэтет. Скажи, на какие? Чужеземец. Допустим, что одна из них — состязание, а другая сражение. Теэтет. Так. Чужеземец. Допустим также, что той части сражения, где выступает тело против тела, довольно уместно и подобает дать какое-нибудь название… ну, например, применение силы. Теэтет. Да. Чужеземец. А той, где слова выступают против слов, какое другое, Теэтет, можно дать имя, как не спор? Теэтет. Никакого. Чужеземец. Но ту часть [борьбы], которая имеет дело со спорами, надо считать двоякой. Теэтет. Как? Чужеземец. Поскольку она происходит всенародно и длинные речи выступают против длинных речей, и притом по вопросам о справедливости и несправедливости, это — судебное прение. Теэтет. Да. Чужеземец. Напротив, ту, которая относится к частным беседам и распадается на вопросы и ответы, имеем ли мы обыкновение называть иначе, чем искусством прекословия? Теэтет. Нет, вовсе не имеем. Чужеземец. А вся та часть искусства прекословия, которая заключается в препирательстве по поводу обыденных дел и проявляется в этом просто и безыскусственно, хотя и должна считаться отдельным видом — таким признало ее наше рассуждение, однако не получила наименования от тех, кто жил прежде, да и от нас теперь недостойна его получить. Теэтет. Это правда. Ведь она распадается на слишком малые и разнообразные части. Чужеземец. Но ту, в которой есть искусство и состоит она в препирательстве о справедливом и несправедливом и обо всем остальном, не привыкли ли мы называть искусством словопрения? Теэтет. Как же нет? Чужеземец. Но одна часть искусства словопрения истребляет деньги, а другая — наживает их. Теэтет. Совершенно верно. Чужеземец. Так попытаемся же сказать имя, каким должно называть каждую. Теэтет. Да, это нужно. Чужеземец. Я полагаю, что та часть этого искусства, которая ради удовольствия подобного времяпрепровождения заставляет пренебрегать домашними делами и способ выражения которой вызывает у большинства слушателей неудовольствие, называется — то мое мнение — не иначе как болтовней. Теэтет. Конечно, она называется как-нибудь так. Чужеземец. А противоположную этой часть, наживающую деньги от частных споров, попытайся теперь назвать ты. Теэтет. Да что ж другое и на этот раз можно сказать, не делая ошибки, кроме того, что опять, в четвертый раз, появляется тот же самый удивительный, преследуемый нами софист? Чужеземец. Так, стало быть, как показало исследование, и на этот раз софист, видно, есть не что иное, как род [людей], наживающих деньги при помощи искусств словопрения, прекословия, спора, сражения, борьбы и приобретения. Теэтет. Совершенно верно. Чужеземец. Видишь, как справедливо говорят, что зверь этот пестр и что, по пословице, его нельзя поймать одной рукой. Теэтет. Значит, надо обеими. Чужеземец. Конечно, надо, и по возможности следует делать так, чтобы преследование его велось неотступно. Например, вот так. Скажи мне: называем ли мы как-то некоторые занятия рабов? Теэтет. И даже многие. Но о каких именно из этих названий ты спрашиваешь? Чужеземец. Например, о таких: мы говорим «процеживать», «просеивать», «провеивать», «отделять». Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. И сверх того еще «чесать», «прясть». «ткать»; существует и множество других подобные названий, относящихся, как мы знаем, к искусствам Не правда ли? Теэтет. Что же ты спрашиваешь и желаешь разъяснить по поводу этих примеров? Чужеземец. Все искусства вообще, о которые, было сказано, думаю я, называются разделяющими. Теэтет. Да. Чужеземец. По моему мнению, так как все это сводится к одному искусству, то надо бы удостоить его и одним именем. Теэтет. Каким же? Чужеземец. Это — искусство различать. Теэтет. Пусть будет так. Чужеземец. Посмотри-ка: не могли ли бы мы каким-нибудь образом в свою очередь усмотреть два его вида? Теэтет. Слишком же скорого ты требуешь от меня соображения. Чужеземец. Но ведь в упомянутых искусствах различения одно может отличать худшее от лучшего, другое — подобное от подобного же. Теэтет. Теперь, когда это сказано, мне так кажется. Чужеземец. Для одного из этих различений я не знаю ходячего имени, а для другого, которое лучшее оставляет, а худшее устраняет, знаю. Теэтет. Скажи, какое? Чужеземец. Всякое подобное различение, думаю я, у всех носит название некоего очищения. Теэтет. Да, это так называется. Чужеземец. Но не заметит ли каждый, что очистительный вид искусства в свою очередь двоякий? Теэтет. Да, на досуге, быть может, и заметит. Я же пока не вижу. Чужеземец. И однако, многие виды очищений, касающиеся тел, следует обозначить одним именем. Теэтет. Какие и каким? Чужеземец. Прежде всего, очищения у живых существ всего того, что находится у них внутри тел и что правильно выделяется, очищаясь благодаря гимнастике и врачеванию; затем, очищения всего внешнего, о чем и говорить неловко, совершающиеся при помощи банного искусства; наконец, очищения неодушевленных тел, о которых до мелочей заботится валяльное и все вообще искусство украшения, получившее множество имен, кажущихся смешными. Теэтет. И даже очень. Чужеземец. Без сомнения, так, Теэтет. Однако методу нашего исследования искусство омывать губкой подлежит не меньше, но и не больше, чем искусство приготовлять лекарства, хотя бы одно из них приносило нам очищением малую пользу, а другое — великую. Ведь этот метод, пытаясь с целью приобретения знания уразуметь сродное и несродное во всех искусствах, ценит ради этого все их одинаково, и, поскольку они подобны между собой, не считает одни смешнее других; он вовсе не находит, что тот, кто объясняет охоту на примере предводительства войсками, почтеннее того, кто поясняет ее на примере ловли вшей, хотя в большинстве случаев считает первого напыщеннее. Да вот и теперь ты спросил, каким именем нам назвать все те способности, удел которых очищать как неодушевленное, так и одушевленное тело, и для этого метода совершенно безразлично, какое выражение покажется самым благопристойным, лишь бы оно, оставив в стороне очищения души, объединило собою то, что очищает все остальное. Ведь теперь он пытается отделить очищение мысли от остальных очищений, если только мы понимаем, чего он желает. Теэтет. Я понял и соглашаюсь, что существует два вида очищения, из которых один касается души и отличен от того, который касается тела. Чужеземец. Превосходно. Выслушай от меня и следующее: сделай попытку опять разделить то, о чем мы говорим, надвое. Теэтет. Я попытаюсь делить с тобою вместе, куда бы ты меня ни направил. Чужеземец. Не считаем ли мы, что порочность души — это нечто отличное от ее добродетели? Теэтет. Как же нет? Чужеземец. Но ведь очищение состояло в том, чтобы выбрасывать все негодное и оставлять иное. Теэтет. Да, конечно. Чужеземец. Так стало быть, если мы найдем какой-либо способ устранения зла из души, то назвав его очищением, мы выразимся удачно. Теэтет. И даже очень. Чужеземец. Должно, однако, назвать два вида зла, относящегося к душе. Теэтет. Какие? Чужеземец. Один — проявляющийся как болезнь в теле, другой — как безобразие. Теэтет. Не понял. Чужеземец. Быть может, ты не считаешь болезнь и разлад одним и тем же? Теэтет. И на это не знаю, что мне отвечать. Чужеземец. Разве разлад это не раздор, возникающий вследствие какой-либо порчи — среди того, что сродно по своей природе? Теэтет. Да. Чужеземец. А безобразие — разве это не род несоразмерности, неприглядный во всех отношениях? Теэтет. Да, именно это. Чужеземец. Что же? Не замечаем ли мы, что в душе людей негодных мнения находятся в раздоре с желаниями, воля — с удовольствиями, рассудок со страданиями и все это — между собой? Теэтет. Весьма даже. Чужеземец. Но ведь все это по необходимости родственно друг другу. Теэтет. Как же нет? Чужеземец. Стало быть, называя разлад и болезнь души пороком, мы выразимся правильно. Теэтет. Конечно, вполне правильно. Чужеземец. Что же? Обо всех тех вещах, которые, находясь в движении и имея перед собою какую-то цель, к достижению которой и стремятся, при каждом порыве минуют ее и ошибаются, скажем ли мы, что это случается с ними вследствие соразмерности вещи и цели или, наоборот, вследствие несоразмерности? Теэтет. Ясно, что вследствие несоразмерности. Чужеземец. Но ведь мы знаем, что всякая душа заблуждается во всем не по доброй воле. Теэтет. Бесспорно. Чужеземец. Заблуждение же есть не что иное, как отклонение мысли, когда душа стремится к истине, но проносится мимо понимания. Теэтет. Несомненно. Чужеземец. Стало быть, заблуждающуюся душу должно считать безобразною и несоразмерною. Теэтет. По-видимому. Чужеземец. Итак, в ней есть, видно, эти два рода зла. Один, который многие называют пороком, это, как весьма очевидно, ее болезнь. Теэтет. Да. Чужеземец. А другой называют заблуждением, но соглашаться с тем, что это — зло, свойственное только душе, не желают. Теэтет. Конечно, должно согласиться с тем, в чем я, когда ты это недавно сказал, усомнился, а именно что есть два рода зла в душе и что трусость, своеволие и несправедливость, все вместе, надо считать гнездящейся в нас болезнью, а состояния частого и разнообразного заблуждения — безобразием. Чужеземец. Не существует ли против этих двух состояний, по крайней мере для тела, неких двух искусств? Теэтет. Каких это? Чужеземец. Против безобразия — гимнастика, против болезни врачевание? Теэтет. Это ясно. Чужеземец. Так не существует ли и против высокомерия, несправедливости и трусости из всех искусств по природе своей самое подходящее — карательное — правосудие? Теэтет. Вероятно, по крайней мере если говорить согласно с людским мнением. Чужеземец. Что же? А против всякого вообще заблуждения можно ли правильнее назвать другое какое-либо искусство, кроме искусства обучать? Теэтет. Нет, нельзя. Чужеземец. Ну хорошо. Должно ли, однако, утверждать, что в искусстве обучать существует один род, или надо говорить, что их больше и что в этом случае самые важные в нем — два каких-то рода? Рассмотри. Теэтет. Рассматриваю. Чужеземец. И мне кажется, что мы скорее всего могли бы найти их вот как. Теэтет. Как? Чужеземец. А рассмотрев, не допускает ли заблуждение внутри себя некоего разделения? Ведь будучи двояким, оно, очевидно, принуждает и искусство обучения иметь две части, по одной для каждого из своих родов. Теэтет. Что же? Ясно ли тебе то, чти мы теперь исследуем? Чужеземец. Мне, во всяком случае, кажется, что я вижу обособленным некий великий и тягостный вид заблуждения, равный по значению всем остальным частям заблуждения. Теэтет. Какой именно? Чужеземец. Тот, когда, не зная чего-нибудь, люди считают себя знающими это. Отсюда, по-видимому, у всех возникает все то, что составляет наши ошибки в мышлении. Теэтет. Правда. Чужеземец. Так именно этому одному виду заблуждения и присваивается, по моему мнению, имя невежества. Теэтет. Уж конечно. Чужеземец. Какое же, стало быть, надо дать имя той части искусства обучения, которая от него избавляет? Теэтет. Я так думаю, чужеземец, что все другое называется ремесленным обучением, а эта часть, по крайней мере здесь, у нас, именуется воспитанием. Чужеземец. Да и у всех почти эллинов, Теэтет, она именуется так. Но нам надо еще рассмотреть, не есть ли она уже неделимое целое, или же она допускает какое-либо достойное названия подразделение. Теэтет. Конечно, это надо рассмотреть. Чужеземец. Так мне представляется, что и эта часть некоторым образом расчленяется. Теэтет. В каком отношении? Чужеземец. В искусстве обучения с помощью речей один путь кажется более шероховатым, другой — более гладким. Теэтет. Что же сказать нам о каждом из них? Чужеземец. Один путь стародавний, путь наших отцов, которым они главным образом пользовались, да многие пользуются еще и теперь в применении к сыновьям, когда те в чем-нибудь провинятся, причем их то бранят, то более кротко увещевают. Всю эту часть правильнее всего можно назвать вразумлением. Теэтет. Это так. Чужеземец. Что же касается другого, то здесь некоторые, видно, по размышлении, пришли к выводу, что всякое неведение бывает невольным и если кто считает себя мудрым, он никогда не пожелает обучаться чему-либо из того, в чем считает себя сильным, способ же воспитывать путем вразумления при затрате большого труда приводит к малым достижениям. Теэтет. Они правильно полагают. Чужеземец. Поэтому-то за устранение подобного [само]мнения они берутся другим способом. Теэтет. Каким же именно? Чужеземец. Они расспрашивают кого-либо о том, относительно чего тот мнит, будто говорит дельно, хотя в действительности говорит пустое. Затем, так как он и ему подобные бросаются из стороны в сторону, они легко выясняют их мнения и, сводя их в своих рассуждениях воедино, сопоставляют между собой, сопоставляя же, показывают, что эти мнения противоречат друг другу касательно одних и тех же вещей, в одном и том же отношении, одним и тем же образом. Те же, видя это, сами на себя негодуют, а к другим становятся мягче и таким способом освобождаются от высокомерного и упорного самомнения, и из всех освобождений об этом освобождении слушать всего приятнее, да и для того, кто его испытывает, оно бывает самым надежным. Ведь те, кто их очищает, дитя мое, полагают, подобно тому как это признали врачи, что тело может наслаждаться предлагаемой ему пищей не раньше, чем будет из него устранено все то, что этому служит помехой; то же самое они думают и относительно души. Они считают, что душа получит пользу от предлагаемых знаний не раньше, чем обличитель, заставив обличаемого устыдиться и устранив мешающие знаниям мнения, сделает обличаемого чистым и таким, что он будет считать себя знающим лишь то, что знает, но не более. Теэтет. Во всяком случае это состояние — наилучшее и разумнейшее. Чужеземец. Вследствие всего этого, Теэтет, о таком обличении мы должны говорить как о величайшем и главнейшем из очищений и, с другой стороны, человека, не подвергшегося этому испытанию, если бы даже он был Великим царем, поскольку он не очищен в самом главном, должны считать невоспитанным и безобразным в том отношении, в каком следовало бы быть самым чистым и прекрасным тому, кто желает стать действительно счастливым. Теэтет. Безусловно, так. Чужеземец. Что же? Тех, кто занимается этим искусством, как нам назвать? Я ведь боюсь назвать их софистами. Теэтет. Почему же? Чужеземец. Как бы не приписать им слишком ценный дар. Теэтет. Но ведь то, что теперь сказано, походит на нечто подобное. Чужеземец. Да ведь и волк походит на собаку, самое дикое существо на самое кроткое. Но человеку осмотрительному надо больше всего соблюдать осторожность в отношении подобия, так как это самый скользкий род. Впрочем, пусть будет так: ведь если определения четки даже в отношении мелочей, то никакого спора из-за них не возникает. Теэтет. Да, вероятно, не возникает. Чужеземец. Так пусть же частью искусства различать будет искусство очищать, от искусства очищать пусть будет отделена часть, касающаяся души, от этой части — искусство обучать, от искусства обучать — искусство воспитывать, а обличение пустого суемудрия, представляющее собою часть искусства воспитания, пусть называется теперь в нашем рассуждении не иначе как благородною по своему роду софистикою Теэтет. Пусть называется. Однако я, поскольку обнаружилось столь многое, недоумеваю, кем же, наконец, если говорить правильно и с уверенностью, следует признать на самом деле софиста. Чужеземец. Твое недоумение естественно. Но и тот, софист, надо думать, теперь уже сильно недоумевает, куда ему, наконец, ускользнуть от нашего рассуждения. Ведь справедлива пословица, что не легко от всего увернуться. Поэтому теперь надо посильнее на него налечь. Теэтет. Ты говоришь прекрасно. Чужеземец. Давай-ка сначала, остановившись, как бы переведем дух и, отдыхая, поразмыслим сами с собою: вот ведь сколь многовидным оказался у нас софист. Мне кажется, прежде всего мы обнаружили, что он — платный охотник за молодыми и богатыми людьми. Теэтет. Да. Чужеземец. Во-вторых, что он крупный торговец знаниями, относящимися к душе. Теэтет. Именно. Чужеземец. В-третьих, не оказался ли он мелочным торговцем тем же самым товаром? Теэтет. Да; и в-четвертых, он был у нас торговцем своими собственными знаниями. Чужеземец. Ты правильно вспомнил. Пятое же попытаюсь припомнить я. Захватив искусство словопрений, он стал борцом в словесных состязаниях. Теэтет. Так и было. Чужеземец. Шестое спорно; при всем том мы, уступив софисту, приняли, что он очищает от мнений, препятствующих знаниям души. Теэтет. Совершенно верно. Чужеземец. Замечаешь ли ты, что когда у кого-то имеется много знаний, а именуют его только по одному виду искусства, то об этом человеке возникает неверное представление. И ясно, что, если кто имеет нечеткое представление о каком-либо искусстве, он не может себе вообразить, на что направлены все знания в этом искусстве, почему он и называет того, кто ими обладает, многими именами вместо одного. Теэтет. Кажется, большею частью это происходит приблизительно так. Чужеземец. Пусть же мы не испытаем по лености ничего подобного при исследовании, но примем, прежде всего, одно из сказанного о софисте; это одно, как мне кажется, более всего его отличает. Теэтет. Что же это за одно? Чужеземец. Мы где-то признали его искусником в прекословии. Теэтет. Да. Чужеземец. Что же? Не признали ли мы, что он учит этому самому и других? Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Посмотрим-ка, в спорах о чем обещают подобные люди сделать других искусными? Пусть наше исследование идет сначала примерно так. Ну-ка, делают ли они других людей способными спорить о божественных делах, скрытых от большинства? Теэтет. О них действительно так говорят. Чужеземец. А относительно земных, небесных и тому подобных очевидных явлений? Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. И конечно, мы знаем, что, когда в частных беседах зайдет речь о возникновении и бытии, они и сами оказываются искусными в возражениях, и других делают такими же способными в этом, как они сами? Теэтет. Конечно. Чужеземец. А что касается законов и всего, относящегося к государству, берутся ли они сделать других искусными спорщиками? Теэтет. Да ведь никто с ними, можно сказать, и не стал бы беседовать, если б они не брались. Чужеземец. Однако все то, что по поводу всех искусств, а также и каждого из них в отдельности должен возражать сам мастер, обнародовано для каждого желающего этому научиться в письменном виде. Теэтет. Ты, кажется, имеешь в виду Протагоровы сочинения о борьбе и иных искусствах? Чужеземец. И многие другие, мой друг. Однако не представляется ли искусство прекословить какой-то способностью, годною для любых словопрений — о чем угодно? Теэтет. Кажется, это искусство почти ничего не оставляет без внимания. Чужеземец. Но, ради богов, мой мальчик, признаешь ли ты все это возможным? Ведь вы, молодые, пожалуй, бываете тут проницательнее, мы же слабее. Теэтет. О чем это и к чему ты все это говоришь? Я даже не понимаю этого твоего вопроса. Чужеземец. А о том, будто бы возможно, чтобы кто-нибудь из людей все знал. Теэтет. Поистине счастливым был бы, чужеземец, наш род. Чужеземец. Каким же образом кто-то, не зная сам, мог бы здраво возражать знающему? Теэтет. Это никоим образом невозможно. Чужеземец. Ну так в чем же состояло бы чудо силы софистики? Теэтет. В применении к чему? Чужеземец. Каким образом софисты были бы в состоянии внушить молодым людям мнение, будто они во всем наимудрейшие? Ясно ведь, что, если бы софисты не возражали правильно, или не казалось бы, что они правильно возражают, или даже если бы и создавалось такое впечатление, но они представлялись бы разумными лишь в силу этих возражений, то, говоря твоими же словами, едва ли кто-нибудь пожелал бы у них учиться, платя им деньги. Теэтет. Разумеется, едва ли. Чужеземец. А на самом деле ведь желают? Теэтет. И даже очень. Чужеземец. Я думаю, они кажутся сведущими в том, что они возражают. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Но, утверждаем мы, ведь они делают это по отношению ко всему? Теэтет. Да. Чужеземец. Поэтому-то они и кажутся ученикам мудрыми во всем. Теэтет. Конечно. Чужеземец. Не будучи в то же время таковыми. Ведь это оказалось невозможным. Теэтет. Как может это быть возможным? Чужеземец. Значит, софист оказался у нас обладателем какого-то мнимого знания обо всем, а не истинного. Теэтет. Безусловно, и сказанное о них теперь кажется вполне правильным. Чужеземец. Возьмем же какой-нибудь более ясный пример. Теэтет. Какой? Чужеземец. Вот какой… а ты постарайся ответить мне, как следует подумав. Теэтет. Так что же это? Чужеземец. Например, если бы кто-нибудь стал утверждать, что ни говорить, ни возражать не умеет, но с помощью одного лишь искусства может создавать все вещи без исключения… Теэтет. Как ты разумеешь это «все»? Чужеземец. Ты уже сейчас не понимаешь, из чего исходит сказанное. Тебе кажется непонятным это «все». Теэтет. Конечно, нет. Чужеземец. Я считаю, однако, что и я и ты принадлежим ко «всему», помимо же нас все остальные животные и растения. Теэтет. Как ты говоришь? Чужеземец. Я имею в виду, если кто-нибудь стал бы утверждать, что сотворит и меня, и тебя, и все растения… Теэтет. О каком творении ты, однако, упоминаешь? Ведь не о земледельце же будешь ты говорить, поскольку того человека ты называешь творцом также и животных. Чужеземец. Да, и сверх того моря, земли, неба и богов, а также всего прочего, вместе взятого; быстро творя, он каждую из этих вещей продает за весьма милые деньги. Теэтет. Это какая-то шутка. Чужеземец. Ну а разве не шуткой надо считать, когда кто-нибудь говорит, будто все знает и будто мог бы за недорогую плату в короткий срок и другого этому научить? Теэтет. Безусловно, шуткой. Чужеземец. Знаешь ли ты какой-либо более искусный или более приятный вид шутки, чем подражание? Теэтет. Нет. Ты назвал всеобъемлющий и весьма разнообразный вид, соединив все в одном. Чужеземец. Таким образом, о том, кто выдает себя за способного творить все с помощью одного лишь искусства, мы знаем, что он, создавая посредством живописи всевозможные подражания и одноименные с существующими вещами предметы, сможет обмануть неразумных молодых людей, показывая им издали нарисованное и внушая, будто бы он вполне способен на деле исполнить все, что они ни пожелают. Теэтет. Да, это так. Чужеземец. Что же теперь? Не считать ли нам, что и по отношению к речам существует какое-то подобное искусство, с помощью которого можно обольщать молодых людей и тех, кто стоит вдали от истинной сущности вещей, речами, действующими на слух, показывая словесные призраки всего существующего? Так и достигается то, что произносимое принимают за истину, а говорящего — за мудрейшего из всех и во всем. Теэтет. Да почему и не быть какому-либо подобному искусству? Чужеземец. Не бывает ли, дорогой Теэтет, необходимым для многих из слушателей, когда по прошествии достаточного времени и достижении зрелого возраста они приходят в столкновение с действительностью и становятся вынужденными под ее воздействием ясно постигнуть существующее, изменить приобретенные раньше мнения, так что великое оказывается малым, легкое трудным и все ложные представления, образованные при помощи речей, всячески опровергаются действительными делами? Теэтет. Конечно, насколько я в своем юном возрасте могу судить. Но думаю, что и я еще из числа стоящих поодаль [от истины]. Чужеземец. Поэтому-то все мы здесь постараемся, да и теперь стараемся, подвести тебя к ней как можно ближе прежде, чем ты испытаешь такие воздействия. О софисте же ты скажи мне следующее: ясно ли уже, что, будучи подражателем действительности, он — словно какой-то чародей, или мы еще пребываем в сомнении, уж не обладает ли он и в самом деле знанием обо всем том, о чем он в состоянии спорить? Теэтет. Да каким же образом, чужеземец? Ведь из сказанного уже теперь почти ясно, что он принадлежит к людям, занятым забавой. Чужеземец. Оттого-то его и надо считать каким-то чародеем и подражателем. Теэтет. Как же не считать? Чужеземец. Ну, теперь наша задача — не выпустить зверя, мы его почти уже захватили в своего рода сеть — орудие нашего рассуждения, так что он больше не убежит и от этого. Теэтет. От чего же? Чужеземец. От того, что он — из рода фокусников. Теэтет. Это также и мое о нем мнение. Чужеземец. Нами решено уже как можно скорее расчленить изобразительное искусство и, если софист, когда мы вторгнемся в область этого искусства, останется с нами лицом к лицу, схватить его по царскому слову, передавая же его царю, объявить о добыче. Если же софист как-либо скроется в отдельных частях искусства подражания, то решено преследовать его, все время продолжая расчленять принявшую его часть, до тех пор пока он не будет пойман. Вообще, ни этому роду, ни другому какому никогда не придется хвалиться, что он смог убежать от тех, кто владеет методом преследовать как по частям, так и в целом. Теэтет. Ты хорошо говоришь, так и должно поступить. Чужеземец. Согласно с прежним характером членения, мне кажется, я усматриваю два вида искусства подражания. Однако, мне кажется, что я еще не в состоянии узнать, в каком же из них двух находится у нас искомая идея. Теэтет. Но сначала скажи и поясни, о каких двух видах ты говоришь. Чужеземец. В одном я усматриваю искусство творить образы; оно состоит преимущественно в том, что кто-либо соответственно с длиною, шириною и глубиною образца, придавая затем еще всему подходящую окраску, создает подражательное произведение. Теэтет. Как же? Не все ли подражатели берутся делать то же самое? Чужеземец. Во всяком случае, не те, кто лепит или рисует какую-либо из больших вещей. Если бы они желали передать истинную соразмерность прекрасных вещей, то ты знаешь, что верх оказался бы меньших размеров, чем должно, низ же больших, так как первое видимо нами издали, второе вблизи. Теэтет. Конечно. Чужеземец. Не воплощают ли поэтому художники в своих произведениях, оставляя в стороне истинное, не действительные соотношения, но лишь те, которые им кажутся прекрасными? Теэтет. Безусловно. Чужеземец. Не будет ли справедливым первое, как правдоподобное, назвать подобием? Теэтет. Да. Чужеземец. И относящуюся сюда часть искусства подражания не должно ли, как мы уже сказали раньше, назвать искусством творить образы? Теэтет. Пусть называется так. Чужеземец. А как же мы назовем то, что, с одной стороны, кажется подобным прекрасному, хотя при этом и не исходят из прекрасного, а, с другой стороны, если бы иметь возможность рассмотреть это в достаточной степени, можно было бы сказать, что оно даже не сходно с тем, с чем считалось сходным? Не есть ли то, что только кажется сходным, а на самом деле не таково, лишь призрак? Теэтет. Отчего же нет? Чужеземец. Не весьма ли обширна эта часть и в живописи, и во всем искусстве подражания? Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Не назовем ли мы вполне справедливо искусством творить призрачные подобия то искусство, которое создает не подобия, а призраки? Теэтет. Конечно, назовем. Чужеземец. Таким образом, я назвал следующие два вида изобразительного искусства: искусство творить образы и искусство создавать призрачные подобия. Теэтет. Правильно. [Диалектика бытия и небытия] Чужеземец. Того же, однако, о чем я и прежде недоумевал, а именно к какому из обоих искусств должно отнести софиста, я и теперь еще не могу ясно видеть: человек этот поистине удивителен, и его весьма затруднительно наблюдать; ой и в настоящее время очень ловко и хитро укрылся в трудный для исследования вид [искусства]. Теэтет. Кажется, да. Чужеземец. Но ты сознательно ли соглашаешься с этим, или же тебя, по обыкновению, увлекла к поспешному соглашению некая сила речи? Теэтет. К чему ты это сказал? Чужеземец. В действительности, мой друг, мы стоим перед безусловно трудным вопросом. Ведь являться и казаться и вместе с тем не быть, а также говорить что-либо, что не было бы истиной, все это и в прежнее время вызвало много недоумений, и теперь тоже. В самом деле, каким образом утверждающий, что вполне возможно говорить или думать ложное, высказав это, не впадает в противоречие, постигнуть, дорогой Теэтет, во всех отношениях трудно. Теэтет. Как так? Чужеземец. Это смелое утверждение: оно предполагало бы существование небытия; ведь в противном случае и самая ложь была бы невозможна. Великий Парменид, мой мальчик, впервые, когда мы еще были детьми, высказал это и до самого конца не переставал свидетельствовать о том же, постоянно говоря прозою или стихами: Этого нет никогда и нигде, чтоб не-сущее было; Ты от такого пути испытаний сдержи свою мысль. Итак, Парменид свидетельствует об этом, и, что важнее всего, само упомянутое утверждение при надлежащем исследовании его раскрыло бы то же. Рассмотрим, следовательно, именно этот вопрос, если ты не возражаешь. Теэтет. По мне, направляйся куда хочешь, относительно же нашего рассуждения смекни, каким путем его лучше повести, и следуй этим путем сам, да и меня веди им же. Чужеземец. Да, так именно и нужно поступать. И вот ответь мне: отважимся ли мы произнести «полное небытие»? Теэтет. Отчего же нет? Чужеземец. Если бы, таким образом, кто-либо из слушателей не для спора и шутки, но со всей серьезностью должен был ответить, к чему следует относить это выражение — «небытие», то что мы подумали бы: в применении к чему и в каких случаях говорящий и сам воспользовался бы этим выражением, и указал бы на него тому, кто спрашивает? Теэтет. Ты ставишь трудный и, можно сказать, именно для меня почти совершенно неразрешимый вопрос. Чужеземец. Но по крайней мере, ясно хоть то, что небытие не должно быть отнесено к чему-либо из существующего. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. А если, стало быть, не к существующему, то не будет прав тот, кто отнесет небытие к чему-либо. Теэтет. Как так? Чужеземец. Но ведь для нас, видимо, ясно, что само выражение «что-либо» мы относим постоянно к существующему. Брать его одно, само по себе, как бы голым и отрешенным от существующего, невозможно. Не так ли? Теэтет. Невозможно. Чужеземец. Подходя таким образом, согласен ли ты, что, если кто говорит о чем-либо, тот необходимо должен говорить об этом как об одном? Теэтет. Да. Чужеземец. Ведь «что-либо», ты скажешь, обозначает одно, «оба» — два и, наконец, «несколько» обозначает множество. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Следовательно, говорящий не о чем-либо, как видно, по необходимости и вовсе ничего не говорит. Теэтет. Это в высшей степени необходимо. Чужеземец. Не должно ли поэтому допустить и то, что такой человек пусть и ведет речь, однако ничего не высказывает? Более того, кто пытался бы говорить о небытии, того и говорящим назвать нельзя? Теэтет. В таком случае наше рассуждение стало бы предельно затруднительным. Чужеземец. Не говори так решительно. Имеется, дорогой мой, еще одно затруднение, весьма сильное и существенное. И оно касается самого исходного начала вопроса. Теэтет. Что ты имеешь в виду? Скажи, не мешкая. Чужеземец. Соединимо ли с бытием что-либо другое существующее? Теэтет. Отчего же нет? Чужеземец. А сочтем ли мы возможным, чтобы к небытию когда-либо присоединилось что-нибудь из существующего? Теэтет. Как это? Чужеземец. Всякое число ведь мы относим к области бытия? Теэтет. Если только вообще что-нибудь следует признать бытием. Чужеземец. Так нам поэтому не должно и пытаться прилагать к небытию числовое множество или единство. Теэтет. Разумеется, согласно со смыслом нашего рассуждения, эта попытка была бы неправильна. Чужеземец. Как же кто-либо смог бы произнести устами или вообще охватить мыслью несуществующие вещи или несуществующую вещь без числа? Теэтет. Ну скажи, как? Чужеземец. Когда мы говорим «несуществующие вещи», то не пытаемся ли мы прилагать здесь множественное число? Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Если же мы говорим «несуществующая вещь», то, напротив, не единственное ли это число? Теэтет. Ясно, что так. Чужеземец. Однако же мы признаем несправедливой и неправильной попытку прилагать бытие к небытию. Теэтет. Ты говоришь весьма верно. Чужеземец. Понимаешь ли ты теперь, что небытие само по себе ни произнести правильно невозможно, ни выразить его, ни мыслить и что оно непостижимо, необъяснимо, невыразимо и лишено смысла? Теэтет. Конечно. Чужеземец. Значит, я ошибся, когда утверждал недавно, что укажу на величайшее затруднение относительно него? Ведь мы можем указать другое, еще большее. Теэтет. Какое именно? Чужеземец. Как же, чудак! Или ты не замечаешь из сказанного, что и того, кто возражает против него, небытие приводит в такое затруднение, что, кто лишь примется его опровергать, бывает вынужден сам себе здесь противоречить? Теэтет. Как ты говоришь? Скажи яснее. Чужеземец. А по мне вовсе не стоит это яснее исследовать. Ведь, приняв, что небытие не должно быть причастно ни единому, ни многому, я, несмотря на это, все же назвал его «единым», так как говорю «небытие». Смекаешь ли? Теэтет. Да. Чужеземец. Далее, несколько раньше я утверждал также, что оно невыразимо, необъяснимо и лишено смысла. Ты следишь за мной? Теэтет. Слежу. Как же иначе? Чужеземец. Но, пытаясь связать бытие [с небытием], не высказал ли я чего-то противоположного прежнему? Теэтет. Кажется. Чужеземец. Далее. Связывая бытие с небытием, не говорил ли я о небытии как о едином? Теэтет. Да. Чужеземец. Ведь, называя небытие лишенным смысла, необъяснимым и невыразимым, я как бы относил все это к чему-то единому. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. А мы утверждаем, что тот, кто пожелал бы правильно выразиться, не должен определять небытие ни как единое, ни как многое и вообще не должен его как-то именовать. Ведь и через наименование оно было бы обозначено как вид единого.

The script ran 0.01 seconds.