1 2 3 4 

  
   
Р. Шеридан
   
•
   
ШКОЛА ЗЛОСЛОВИЯ
   
Комедия в пяти действиях
  
  
   
Действующие лица:
   
   
Сэр Питер Тизл.
   
Сэр Оливер Сэрфес.
   
Джозеф Сэрфес.
   
Чарлз Сэрфес.
   
Крэбтри.
   
Сэр Бенджамен Бэкбайт.
   
Раули.
   
Мозес.
   
Трип.
   
Снейк.
   
Кейрлесс.
   
Сэр Гарри Бэмпер.
   
Леди Тизл.
   
Мария.
   
Леди Снируэл.
   
Миссис Кэндэр.
   
Слуги, гости.
   ♣ ♣ ♣
   
    
     ПОРТРЕТ,
     
посылаемый миссис Крю[1] вместе с комедией
     
«Школа злословия» Р. Б. Шериданом.
    
   
   
    
     
Вы, вскормленницы Школы Клеветы,
     
Доведшие поклеп до красоты,
     
Ужели нет на свете ни одной,
     
Настолько милой и совсем иной,
     
Чтоб даже вы хвалу воздали ей
     
Безмолвием и завистью своей?
     
Сейчас живой предстанет образец
     
На суд суровый ваших злых сердец.
     
Решите сами, верен ли портрет,
     
Иль то Любви и Музы легкий бред.
     
Сюда, о племя многомудрых дев,
     
О сонм матрон, чей беспощадный гнев,
     
Чей острый взгляд и хмурые черты
     
Не терпят юности и красоты!
     
Вы, по природе хладные своей,
     
Вы, в долгом девстве лютые, как змей,
     
Сюда, о мастерицы сплесть навет,
     
Создать улики, если слухов нет!
     
О вы, чья память, сторожа порок,
     
Все, кроме факта, знает назубок!
     
Сюда, о клеветницы, стар и млад,
     
Ходячее злословье, станьте в ряд,
     
Чтоб нашей теме был противовес,
     
Как гимну — пасквиль, как святому — бес.
     
Ты, Аморетта[2] (это имя нам
     
Уже знакомо по другим стихам),
     
Приди и ты; пусть милый жар ланит
     
Твою улыбку робко оттенит,
     
И, с нежно-неуверенным лицом,
     
Мне послужи желанным образцом.
     
О Муза, если б ты создать могла
     
Хоть слабый очерк этого чела,
     
Счастливой кистью вызвать на мольберт
     
Хоть бледный отсвет этих чудных черт,
     
Поэты бы воспели гений твой,
     
И Рейнольдс[3] бы склонился головой,
     
Он, в чьем искусстве более чудес,
     
Чем в чудесах Природы и Небес,
     
Он, взору Дэвон[4] давший новый жар,
     
Ланитам Грэнби[5] — прелесть новых чар!
     
Нелегкий подвиг — дань хвалы принесть
     
Красе, чей разум презирает лесть!
     
Но, славя Аморетту, прав весь свет:
     
Пред нею, как пред Небом, лести нет,
     
И прихотью судеб она одна
     
Правдивость нашу отрицать склонна!
     
От мод не краше, крася их сама,
     
Проста влеченьем вкуса и ума,
     
Скромна в движеньях, чуждая вполне
     
И сухости и буйных чувств волне,
     
Она не ходит, на себя надев
     
Лицо богинь иль облик королев.
     
Ее живая прелесть всякий раз
     
Не поражает, а пленяет нас;
     
То не величье, но ее черты
     
Мы не измерим мерой красоты!
     
Природный цвет ее ланит так жив,
     
Что, создавая это диво див,
     
Вполне бы мог божественный творец
     
На них бледнее наложить багрец,
     
Велев затворнице прелестных стен
     
Стыдливой Скромности — служить взамен.
     
А этих губ кто воспоет вино?
     
Лишите их улыбки — все равно!
     
Сама Любовь как будто учит их
     
Движению, хоть не звучит на них;
     
Ты, видящий, не слыша эту речь,
     
Не сожалей, что звук не мог дотечь;
     
Смотря на эти губы, ты всегда
     
Беседу их постигнешь без труда:
     
Они повиты прелестью такой,
     
Что полон думы самый их покой!
     
Но, если взглянешь на игру лучей
     
Волшебно-нерешительных очей,
     
Следя, как часто манием ресниц
     
Бывает прерван пламень их зарниц,
     
Ты в них увидишь: крошка Купидон,
     
Своей опасной должностью смущен,
     
То скроет, то откроет дивный луч,
     
Который взорам смертных слишком жгуч.
     
От этих стрел, ласкающих разя,
     
В беззлобных ямочках спастись нельзя.
     
Хотя бы сердце в ней и не могло
     
Жестоким гневом ополчить чело,
     
Я кознями Любви поклясться рад
     
Ее улыбка гибельней стократ!
     
При виде той, что получила в дар
     
Всю полноту, всю яркость женских чар,
     
Мы были бы должны тщеславный нрав
     
Отнесть к числу ее природных прав.
     
Но Аморетта в милой простоте
     
Сама своей не верит красоте
     
И стрелы чар, разящие кругом,
     
Невинно хочет оперить умом:
     
Всех женских знаний совмещая груз,
     
Воспитанница Грэвиля и Муз,
     
Любя учиться, помня грань пути,
     
Докуда можно женщине идти,
     
Она бы Фебу, если б встарь жила,
     
Не жрицей, а возлюбленной была
     
С застенчивою робостью очей
     
И кроткою покорностью речей;
     
Как ни разумно говорит она,
     
В ней словно неуверенность слышна;
     
И, этой женской прелестью дыша,
     
Как разум мил, как мудрость хороша!
     
Ее дары, ее душевный склад
     
О сердце, дружном с мыслью, говорят:
     
Веселость, оттененная мечтой,
     
Насмешливость в союзе с добротой,
     
Брезгливость, скрытая не без труда,
     
Страх пред талантом, чем она горда.
     
Умолкни, Муза! Песнь свою прерви
     
И похвалу бессильной назови;
     
Поэзия достигнуть не могла
     
Ее достоинств, но твоя хвала
     
Смутила хор завистниц Красоты
     
И омрачила царство Клеветы!
     
Все эти ведьмы черствым языком
     
Шипят, что этот облик им знаком,
     
И называют ту, кого пою,
     
Вас, мой прообраз и мой гений, — Крю!
    
   
   
    
     ПРОЛОГ
     
написан мистером Гарриком.[6]
    
   
   
    
     
«Школа злословья»? Полно! Неужели
     
Без школы мы злословить не умели?
     
Какие тут уроки могут быть?
     
Еще бы нас учили есть и пить!
     
Когда красавиц наших, ту иль эту,
     
Тревожит печень, — дайте им газету:
     
В ней сильнодействующих — quantum satis[7]
     
Чего бы вы ни пожелали — нате-с
     
«О боже!» — леди Уксус (что не прочь
     
За картами прощебетать всю ночь),
     
К полудню встав, свой крепкий чай мешает
     
Со сплетнями «Как это освежает!
     
Дай мне газету, Лисп, — как хорошо!
     
(Отхлебывает.)
     
Вчера лорд Л. (отхлебывает) был пойман с леди О.
     
Как это помогает от мигрени!
     
(Отхлебывает.)
     
Хоть миссис Б. и опускает шторы,
     
Сквозь них легко проникнут наши взоры,
     
Да, это зло; жестокая заметка;
     
Но между нами (отхлебывает) право, очень метко.
     
Ну, Лисп, читайте вы, отсюда вот!»
     
«Так-с! — Пусть лорд К., тот самый, что живет
     
На Гровнор-сквер,[8] себя побережет:
     
Хоть леди У. он и дороже сына,
     
Но уксус горек — Это я! Скотина!
     
Сейчас сожгите, и чтоб в дом мой эту
     
Впредь не носили подлую газету!»
     
Так мы смеемся, если кто задет,
     
А нас заденут — смеха больше нет.
     
Ужель наш юный бард так юн, что тщится
     
От моря лжи плотиной оградиться?
     
Иль он так мало знает грешный мир?
     
С нечистой силой как вести турнир?
     
Он биться с грозным чудищем идет:
     
Срежь Сплетне голову — язык живет.
     
Горд вашей благосклонностью былой,
     
Наш юный Дон Кихот вновь вышел в бой;
     
В угоду вам он обнажил перо
     
И жаждет Гидре погрузить в нутро.
     
Дабы снискать ваш плеск, он будет, полон пыла,
     
Разить — то бишь писать, — пока в руке есть сила,
     
И рад пролить для вас всю кровь — то бишь чернила.
    
   
  
  
   
    
Действие первое
   
   
    
     
Картина первая
    
    
У леди Снируэл.
    
Леди Снируэл перед туалетом, Снейк пьет шоколад.
    
    
Леди Снируэл. Так вы говорите, мистер Снейк, что все заметки сданы в печать?
    
Снейк. Сданы, сударыня, и так как я сам переписывал их измененным почерком, то никто не догадается об их источнике.
    
Леди Снируэл. А распространили вы известие о романе леди Бритл с капитаном Бостолом?
    
Снейк. Здесь все обстоит как нельзя лучше. Если не случится ничего непредвиденного, то, по-моему, через сутки эта новость достигнет ушей миссис Клэккит, и тогда, как вам известно, можно считать, что дело сделано.
    
Леди Снируэл. Да, конечно, у миссис Клэккит очень недурные способности и большая опытность.
    
Снейк. Совершенно верно, сударыня, и в свое время она действовала довольно удачно. По моим сведениям, она была причиной шести расстроенных свадеб и трех отказов сыновьям в наследстве; четырех насильственных похищений и стольких же тюремных заключений; девяти раздельных жительств и двух разводов. Я не раз обнаруживал, что на страницах «Города и провинции»[9] она устраивала tete-a-tet'ы[10] людям, которые, вероятно, за всю свою жизнь ни разу друг друга в глаза не видели.
    
Леди Снируэл. Она, несомненно, талантлива, но у нее тяжеловатые приемы.
    
Снейк. Вы совершенно правы. У нее бывает хорош общий замысел, она обладает даром слова и смелым воображением, но колорит ее слишком темен, а рисунок по большей части экстравагантен. Ей недостает той мягкости оттенков, той приятной улыбки, которые отличают злословие вашей милости.
    
Леди Снируэл. Снейк, вы пристрастны.
    
Снейк. Ничуть. Все утверждают, что одним лишь словом или взглядом леди Снируэл достигает большего, чем другие самой тщательно разработанной сплетней, даже когда им удается подкрепить ее крупицей правды.
    
Леди Снируэл. Да, мой милый Снейк, и я не стану отрицать, что меня радуют плоды моих стараний. Уязвленная в ранней молодости ядовитым жалом клеветы, я не знаю большего наслаждения, чем низводить других до уровня моей опороченной репутации.
    
Снейк. Это вполне естественно. Но, леди Снируэл, в одном случае, который вы недавно мне доверили, я, говоря откровенно, затрудняюсь понять, чем вы руководствуетесь.
    
Леди Снируэл. Вы разумеете моего соседа сэра Питера Тизл и его семейство?
    
Снейк. Вот именно. Там имеется двое молодых людей, для которых сэр Питер после смерти их отца был чем-то вроде опекуна. Старший обладает отменнейшими качествами и пользуется наилучшей славой, младший — самый беспутный и сумасбродный юноша во всем королевстве, без друзей и правил. Первый — признанный поклонник вашей милости и, по-видимому, ее фаворит, второй ухаживает за Марией, воспитанницей сэра Питера, и она его, несомненно, любит. И, если принять все это в соображение, я решительно не могу понять, почему бы вам, вдове человека с именем, состоятельной женщине, не соединить свою жизнь с таким достойным и многообещающим человеком, как мистер Сэрфес, а главное, почему вы так настойчиво стремитесь разрушить взаимную привязанность, которую питают друг к другу его брат Чарлз и Мария.
    
Леди Снируэл. Так вот, чтобы вы разгадали эту загадку, я должна вам сказать, что в моих отношениях с мистером Сэрфесом любовь совершенно ни при чем.
    
Снейк. Как так?
    
Леди Снируэл. Он влюблен в Марию или в ее приданое. Но, встретив в своем брате счастливого соперника, он был вынужден скрыть свои намерения и прибегнуть к моей помощи.
    
Снейк. Но почему вы заинтересованы в его успехе? Для меня это непонятнее всего остального.
    
Леди Снируэл. Какой вы тугодум! Неужели вы не догадываетесь о сердечной слабости, в которой я до сих пор стыдилась открыться даже вам? Вы хотите, чтобы я призналась, что Чарлз, этот гуляка, этот расточитель, промотавший и состояние и доброе имя, и есть причина моих тревог и моей злобы и что я готова пожертвовать всем, чтобы завоевать его?
    
Снейк. Теперь действительно ваше поведение представляется последовательным. Но что же вас сблизило с мистером Сэрфесом?
    
Леди Снируэл. Взаимная выгода. Я разгадала его давно. Я знаю, это хитрый, себялюбивый, коварный человек — словом, сладкоречивый плут, тогда как сэр Питер да и все знакомые видят в нем юное чудо нравственности, здравомыслия и доброты.
    
Снейк. Да. Сэр Питер клянется, что равного ему нет во всей Англии, и превозносит его прежде всего как человека высоких чувств.
    
Леди Снируэл. Это верно, и с помощью высоких чувств и лицемерия он всецело склонил сэра Питера на свою сторону в вопросе о судьбе Марии, тогда как у бедняги Чарлза нет ни одного друга в доме, хотя, я боюсь, у него есть могущественный союзник в Мариином сердце. Против него-то мы и должны направить наши усилия.
    
    
Входит слуга.
    
    
Слуга. Мистер Сэрфес.
    
Леди Снируэл. Попросите сюда.
    
    
Слуга уходит. Входит Джозеф Сэрфес.
    
    
Джозеф Сэрфес. Дорогая леди Снируэл, как сегодня ваше самочувствие? Мистер Снейк, ваш покорнейший слуга.
    
Леди Снируэл. Мистер Снейк как раз подтрунивал над нашей взаимной привязанностью, но я разъяснила ему наши истинные виды. Вы знаете, как он был для нас полезен, и смею вас уверить, что такая откровенность более чем уместна.
    
Джозеф Сэрфес. Сударыня, я бы никогда в жизни не усомнился в таком чувствительном и благоразумном человеке, как мистер Снейк.
    
Леди Снируэл. Оставьте комплименты и лучше скажите мне, когда вы видели вашу возлюбленную Марию или, что для меня гораздо существеннее, вашего брата.
    
Джозеф Сэрфес. С тех пор как я с вами расстался, я их не видел, но я могу вам сообщить, что они больше не встречаются. Некоторые ваши рассказы произвели на Марию должное действие.
    
Леди Снируэл. Ах, дорогой мой Снейк, это ваша заслуга! А как дела вашего брата? Идут все хуже?
    
Джозеф Сэрфес. С каждым часом. Мне говорили, что вчера у него опять описывали имущество. Словом, его мотовство и легкомыслие превосходят все, что я когда-либо слышал.
    
Леди Снируэл. Бедный Чарлз!
    
Джозеф Сэрфес. О да, сударыня! Несмотря на его пороки, его нельзя не жалеть. Я был бы рад, если бы мог хоть чем-нибудь ему помочь, потому что человек, бесчувственный к несчастиям брата, хотя бы они были порождены беспутством, заслуживает…
    
Леди Снируэл. О боже! Вы собираетесь читать нравоучения и забываете, что вы среди друзей.
    
Джозеф Сэрфес. Да, вы правы. Это изречение я приберегу для сэра Питера. И все-таки было бы добрым делом спасти Марию от этого гуляки, который если и может быть исправлен, то только особой, обладающей вашими высокими достоинствами и умом.
    
Снейк. Леди Снируэл, мне кажется, к вам кто-то пришел. Я пойду переписать письмо, о котором я вам говорил. Мистер Сэрфес, мое нижайшее.
    
Джозеф Сэрфес. Сэр, мое глубочайшее.
    
    
Снейк уходит.
    
    
Леди Снируэл, я очень жалею, что вы оказываете доверие этой личности.
    
Леди Снируэл. Но почему?
    
Джозеф Сэрфес. Я недавно обнаружил, что он часто беседует со старым Раули, который был дворецким у моего отца и, как вам известно, никогда не принадлежал к числу моих друзей.
    
Леди Снируэл. И вы думаете, он может нас выдать?
    
Джозеф Сэрфес. Несомненно. Я вам ручаюсь, леди Снируэл, у него не хватит честности быть верным даже собственному негодяйству. Ах, Мария!
    
    
Входит Мария.
    
    
Леди Снируэл. Мария, дорогая моя, здравствуйте! Что случилось?
    
Мария. Ах, там к моему опекуну пришел этот противный мой поклонник, сэр Бенджамен Бэкбайт, со своим отвратительным дядюшкой Крэбтри. Я потихоньку скрылась и прибежала сюда, чтобы их не видеть.
    
Леди Снируэл. Только и всего?
    
Джозеф Сэрфес. Если бы вместе с ними явился мой братец Чарлз, вы, вероятно, не были бы так испуганы.
    
Леди Снируэл. Как вы несправедливы! Смею вас уверить, что все это не так: просто Мария узнала, что вы тут. Но, дорогая моя, что же такое сделал сэр Бенджамен, что вы его так избегаете?
    
Мария. Ах, он ничего не сделал, но он слишком много наговорил. Его разговор — это сплошной пасквиль на всех его знакомых.
    
Джозеф Сэрфес. Да, и хуже всего то, что нет никакой выгоды не быть с ним знакомым, потому что он совершенно так же готов очернить постороннего, как и лучшего своего друга; и дядюшка у него точно такой же.
    
Леди Снируэл. Но нельзя все-таки отрицать, что сэр Бенджамен — остроумный человек и притом поэт.
    
Мария. Что до меня, сударыня, то я должна сознаться, что остроумие теряет цену в моих глазах, когда оно соединено со злостью. Вы согласны, мистер Сэрфес?
    
Джозеф Сэрфес. Разумеется, сударыня: улыбаться шутке, которая вонзает терн в чужую грудь, — это значит быть соучастником злодеяния.
    
Леди Снируэл. Полноте! Какое же возможно остроумие без капельки яда? Умному слову нужна колючка злости, чтобы зацепиться. Как ваше мнение, мистер Сэрфес?
    
Джозеф Сэрфес. Конечно, сударыня: разговор, из которого изгнан дух насмешки, всегда будет скучен и бесцветен.
    
Мария. Я не хочу спорить о том, в какой мере извинительно злословие. Но в мужчине, на мой взгляд, оно всегда постыдно. У нас имеются тщеславие, зависть, соперничество и тысяча всяких оснований порочить друг друга, но мужчина, чтобы очернить другого, должен обладать женской трусостью.
    
    
Входит слуга.
    
    
Слуга. Сударыня, миссис Кэндэр дожидается в карете, и, если ваша милость не заняты, она подымется наверх.
    
Леди Снируэл. Попросите ее пожаловать.
    
    
Слуга уходит.
    
    
Вот вам, Мария, некто в вашем вкусе. Хотя миссис Кэндэр немножко болтлива, все согласны, что это добрейшая и прекраснейшая женщина.
    
Мария. Да, и со своим нелепым напускным добродушием она приносит больше вреда, чем откровенная злость старого Крэбтри.
    
Джозеф Сэрфес. Это правда, леди Снируэл. Когда я слышу, что общественное мнение ополчается на моих друзей, я больше всего боюсь, чтобы миссис Кэндэр не выступила на их защиту.
    
Леди Снируэл. Тс-с! Она идет!
    
    
Входит миссис Кэндэр.
    
    
Миссис Кэндэр. Дорогая леди Снируэл, как вы поживали это столетие? Мистер Сэрфес, что слышно нового? Хотя, впрочем, это неважно, потому что ничего не приходится слышать, кроме сплетен.
    
Джозеф Сэрфес. Вот именно, сударыня.
    
Миссис Кэндэр. О Мария, дитя мое! Ну как? Все кончено между вами и Чарлзом? Его мотовство, я полагаю… Весь город только об этом и говорит.
    
Мария. В самом деле? Мне очень жаль, сударыня, что город не находит для себя лучшего занятия.
    
Миссис Кэн д э р. Верно, верно, дитя мое. Но людских языков не остановишь. Признаться, мне было больно услышать это, да притом еще узнать из того же источника, что ваш опекун сэр Питер и леди Тизл последнее время живут не так дружно, как этого можно бы желать.
    
Мария. С какой наглостью люди вмешиваются в чужие дела!
    
Миссис Кэндэр. Совершенно верно, дитя мое. Но что поделаешь? Людям хочется говорить, этому ничем помешать нельзя. Да вот, не дальше как вчера мне рассказывали, что мисс Гэдэбаут бежала с сэром Филигри Флертом. Но, боже мой, разве можно придавать значение тому, что слышишь! Хотя, уверяю вас, мне это сообщило очень осведомленное лицо.
    
Мария. Все это — возмутительнейшие сплетни.
    
Миссис Кэндэр. Разумеется, дитя мое, просто стыд, просто стыд! Но свет привередлив, от него нет защиты. Боже мой, кто бы, например, позволил себе заподозрить вашу подругу мисс Прим в неблаговидном поступке? Однако люди так злы, что рассказывают, будто ее дядя на прошлой неделе поймал ее в ту самую минуту, когда она садилась в Йоркский дилижанс со своим учителем танцев.
    
Мария. Я могу вам поручиться, что этот рассказ ни на чем не основан.
    
Миссис Кэндэр. О, решительно ни на чем, клянусь вам. Не больше, вероятно, чем эта история, о которой говорили прошлый месяц, насчет миссис Фестино и полковника Кассино; хотя, надо сказать, вопрос так и остался не выясненным как следует.
    
Джозеф Сэрфес. Разнузданность, с которой некоторые люди сочиняют небылицы, поистине чудовищна.
    
Мария. Это так; но, по-моему, те, кто подобные выдумки передает, одинаково виновны.
    
Миссис Кэндэр. Безусловно; передатчики сплетен нисколько не лучше, чем их сочинители. Это старое утверждение и очень правильное. Но что поделаешь, как я уже сказала! Ну как вы запретите людям говорить? Сегодня миссис Клэккит уверяла меня, что мистер и миссис Хонимун теперь уже только по названию муж и жена, как и остальные их знакомые. Она намекнула также, что некая вдова на соседней улице самым удивительным образом избавилась от водянки и приобрела прежнюю стройность. А мисс Тэттл, которая была тут же, утверждала, что лорд Бэффэло застал свою супругу в некоем весьма сомнительном доме и что сэр Генри Бокет и Том Саунтер должны скрестить шпаги по такому же делу. Но, боже мой, неужели вы думаете, что я стала бы передавать эти россказни! Нет-нет, передатчики сплетен, как я уже сказала, ничуть не лучше, чем их сочинители.
    
Джозеф Сэрфес. Ах, миссис Кэндэр, если бы все обладали вашей сдержанностью и добрым сердцем!
    
Миссис Кэндэр. Я должна сознаться, мистер Сэрфес, что я не выношу, когда на людей нападают за их спиной; и когда относительно моих знакомых обнаруживаются какие-нибудь некрасивые обстоятельства, я всегда предпочитаю думать о них одно наилучшее. Кстати, я надеюсь, это неправда, что ваш брат окончательно разорился?
    
Джозеф Сэрфес. Я боюсь, что его дела действительно очень плохи, сударыня.
    
Миссис Кэндэр. Ах, я тоже слышала. Но вы должны ему сказать, чтобы он не падал духом. В таком же положении почти все — лорд Спиндл, сэр Томас Сплинт, капитан Куинз и мистер Никкит, — все, я слышала, прогорят на этой неделе. Так что если Чарлз пойдет ко дну, то он увидит, что половина его знакомых тоже разорена, а это как-никак утешение.
    
Джозеф Сэрфес. Несомненно, сударыня, и очень большое.
    
    
Входит слуга.
    
    
Слуга. Мистер Крэбтри и сэр Бенджамен Бэкбайт. (Уходит.)
    
Леди Снируэл. Вот видите, Мария, ваш поклонник вас преследует: вам положительно негде укрыться.
    
    
Входят Крэбтри и сэр Бенджамен Бэкбайт.
    
    
Крэбтри. Леди Снируэл, целую вашу руку. Миссис Кэндэр, вы, кажется, незнакомы с моим племянником, сэром Бенджаменом Бэкбайтом? Ей-богу, сударыня, это остроумнейший молодой человек и прелестный поэт вдобавок. Не правда ли, леди Снируэл?
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Ах, что вы, дядюшка!
    
Крэбтри. Ей же богу, это правда. По части ребусов и шарад он вам забьет лучшего рифмача во всем королевстве. Ваша милость слышала эпиграмму, которую он написал на той неделе по поводу загоревшегося пера леди Фризл? Ну-ка, Бенджамен, повтори ее или шараду, которую ты сочинил экспромтом на вечере у миссис Драузи. Скажи: мое первое — название рыбы, мое второе знаменитый адмирал, мое…
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Дядюшка, нет, прошу вас…
    
Крэбтри. Честное слово, сударыня, вы бы изумились, если бы только слышали, до чего он искусен во всех этих прелестях.
    
Леди Снируэл. Я удивляюсь, сэр Бенджамен, что вы никогда ничего не печатаете.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Говоря по правде, сударыня, печатать — слишком уж вульгарно, а так как мои маленькие опыты по большей части сатиры и памфлеты на отдельных лиц, то, по-моему, они лучше расходятся, когда я доверительно раздаю списки друзьям затронутых особ. Но у меня есть несколько любовных элегий, которые, если их осчастливит улыбка этих уст, я намерен издать в свет.
    
Крэбтри. Клянусь небом, сударыня, они вас обессмертят! Ваше имя перейдет в потомство, подобно именам петрарковой Лауры или уоллеровой Сахариссы.[11]
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Да, сударыня, я думаю, что они вам понравятся, когда вы их увидите на великолепной странице ин-кварто, где прозрачный ручеек текста будет извиваться среди полей бумаги. Видит бог, это будут изящнейшие в своем роде создания!
    
Крэбтри. А знаете, сударыня, ведь это правда! Вы слышали новость?
    
Миссис Кэндэр. Вы имеете в виду историю относительно…
    
Крэбтри. Нет, сударыня, совсем другое. Мисс Найсли выходит замуж за своего лакея.
    
Миссис Кэндэр. Не может быть!
    
Крэбтри. Спросите сэра Бенджамена.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Истинная правда, сударыня. Все уже назначено, и шьются свадебные наряды.
    
Крэбтри. Да, и говорят, имелись весьма побудительные причины.
    
Леди Снируэл. В самом деле, я уже что-то слышала об этом.
    
Миссис Кэндэр. Этого не может быть, и я не понимаю, как можно верить подобной басне о такой благоразумной девице, как мисс Найсли.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. О боже мой, сударыня, вот поэтому-то ей сразу и поверили. Видя мисс Найсли всегда такой сдержанной и осмотрительной, все были убеждены, что за этим кроются какие-то особые причины.
    
Миссис Кэндэр. Что и говорить, для строгой женщины ее закала скандальная сплетня так же губительна, как лихорадка для людей крепкого сложения. Зато бывают такие хилые репутации, которые всегда прихварывают, однако способные пережить добрую славу ста самых коренастых недотрог.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Вот именно, сударыня. Бывают люди не только со слабым здоровьем, но и с болезненной репутацией; зная свои уязвимые места, они прячутся от малейшего сквозняка и восполняют недостаток жизненных сил постоянной заботой о себе.
    
Миссис Кэндэр. Во всяком случае, очень может быть, что все это ошибка. Вы же знаете, сэр Бенджамен, как сплошь да рядом самые ничтожные обстоятельства дают повод для оскорбительных слухов.
    
Крэбтри. Сколько угодно готов присягнуть, сударыня. Слышали вы, как прошлым летом в Тэнбридже мисс Пайпер утратила жениха и доброе имя? Вы это помните, сэр Бенджамен?
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. О, еще бы! Совершенно удивительный случай.
    
Леди Снируэл. Как же это было, расскажите!
    
Крэбтри. Так вот, однажды вечером в доме у миссис Понто разговор зашел о разведении в наших краях новошотландских овец. Одна молодая дама и говорит: «Я знаю случаи, когда они давали приплод. У мисс Летиции Пайпер, моей кузины, была новошотландская овца, которая родила двойню». «Что? воскликнула старая леди Дендизи (которая, как вам известно, глуха как пень). — Мисс Пайпер родила двойню?» Эта ослышка, как вы легко можете себе представить, вызвала всеобщий хохот. Тем не менее на следующее утро всюду сообщалось, а несколько дней спустя весь город этому верил, что мисс Летиция Пайпер действительно произвела на свет прелестнейших мальчика и девочку. Не прошло и недели, как иные уже могли назвать отца и даже мызу, куда малютки были отданы на попечение кормилицы.
    
Леди Снируэл. Странно, действительно!
    
Крэбтри. Истинная правда, уверяю вас. Ах, боже мой! Мистер Сэрфес! Скажите, правда, что ваш дядя, сэр Оливер, должен скоро вернуться?
    
Джозеф Сэрфес. Я об этом не слышал, сэр.
    
Крэтри. Долгие годы провел он в Ост-Индии.[12] Вы его навряд ли даже помните. Грустно будет ему услышать, возвратясь домой, до чего дошел ваш брат!
    
Джозеф Сэрфес. Чарлз повел себя неосторожно, сэр, конечно. Но я надеюсь, не нашлось еще праздных людей, чтобы заранее повредить ему во мнении сэра Оливера. Он может еще исправиться.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Разумеется, может. Что касается меня, то я никогда не верил, чтобы он был до такой степени лишен всяких принципов, как это про него говорят, и, хоть он и растерял всех своих друзей, я слышал, он пользуется исключительными симпатиями среди евреев.
    
Крэбтри. Верно, племянник, честное слово! Если бы еврейский квартал имел самоуправление, то Чарлз, наверное, был бы у них выборным старшиной. Там нет человека популярнее, ей-богу! Я слышал, он выплачивает не меньше процентов, чем ирландское страховое общество, а когда он болен, то о восстановлении его здоровья молятся во всех синагогах.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. И в то же время никто не живет с большей роскошью. Говорят, когда он угощает своих друзей, он садится за стол с целой дюжиной поручителей, в передней дожидается человек двадцать поставщиков, а за стулом у каждого гостя стоит по судебному приставу.
    
Джозеф Сэрфес. Вам, господа, это, быть может, и забавно, но вы очень мало считаетесь с чувствами брата.
    
Мария. Их зложелательство невыносимо. Леди Снируэл, я должна проститься с вами: мне что-то нездоровится. (Уходит.)
    
Миссис Кэндэр. Ах, боже мой! Как она побледнела!
    
Леди Снируэл. Проводите ее, миссис Кэндэр, — ей может понадобиться помощь.
    
Миссис Кэндэр. Разумеется, со всей охотой. Бедная девочка, кто знает, в каком она положении может быть! (Уходит.)
    
Леди Снируэл. Просто ей стало неприятно, что говорят о Чарлзе, хотя сейчас они и в ссоре.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Симпатии этой молодой особы очевидны.
    
Крэбтри. И все-таки, Бенджамен, не отставай: ступай за ней и приведи ее в хорошее настроение. Прочти ей твои стихи. Пойдем, я тебе помогу.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Мистер Сэрфес, я отнюдь не хотел вас задеть. Но только верьте мне, ваш брат окончательно пропал.
    
Крэбтри. Пропал, как редко кто пропадал. Гинеи занять не может!
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. И продано с молотка все, что можно было продать.
    
Крэбтри. Мне говорил человек, побывавший у него в доме: ничего не осталось, кроме нескольких пустых бутылок, которых не заметили, и фамильных портретов, которые, по-видимому, вделаны в стены.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. И притом еще, к сожалению, я слышал на его счет довольно скверные вещи.
    
Крэбтри. О, за ним немало числится историй, поверьте.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт (уходя). Но так как он все-таки ваш брат…
    
Крэбтри. Мы вам все при случае расскажем.
    
    
Крэбтри и сэр Бенджамен Бэкбайт уходят.
    
    
Леди Снируэл. Ха-ха! Каково им уходить, не уничтожив человека без остатка!
    
Джозеф Сэрфес. Я думаю, ваша милость не меньше, чем Мария, возмущены этими пересудами.
    
Леди Снируэл. Боюсь, ее привязанность гораздо глубже, чем нам казалось. Впрочем, вечером здесь будет вся семья, так что вы пообедайте у меня, а затем мы продолжим наши наблюдения. Пока что я пойду подстроить маленькое злодейство, а вы займитесь наукой чувств.
    
    
Уходят.
   
   
    
     
Картина вторая
    
    
У сэра Питера Тизл.
    
Входит сэр Питер Тизл.
    
    
Сэр Питер Тизл. Когда старый холостяк берет молодую жену, чего ему ждать? Вот уже полгода, как леди Тизл сделала меня счастливейшим из людей, и с тех пор я несчастнейший пес! Уже по дороге в церковь мы чуточку повздорили и начисто поссорились, прежде чем умолкли колокола. За время нашего медового месяца я несколько раз чуть не помер от разлития желчи, и еще не все мои приятели успели меня поздравить, как я уже потерял всякий вкус к жизни. А между тем я выбирал с осторожностью — девушку, выросшую в деревне, которая не знала другой роскоши, кроме единственного шелкового платья, и других развлечений, кроме ежегодного бала по случаю скачек. А теперь она исполняет свою роль во всех сумасшедших затеях столичной моды с такой легкой грацией, словно она отроду не видела ни кустика, ни зеленой травки иначе, как на Гровнор-сквере! Надо мной смеются все мои знакомые, про меня пишут в газетах. Она проматывает мое состояние и перечит мне на каждом шагу. И хуже всего то, что я, должно быть, ее люблю, иначе я не стал бы терпеть все это. Но я никогда не позволю себе признаться в этом.
    
    
Входит Раули.
    
    
Раули. О! Сэр Питер, ваш слуга покорный. Как поживаете, сэр?
    
Сэр Питер Тизл. Очень плохо, любезный Раули, очень плохо. Ничего не вижу, кроме невзгод и огорчений.
    
Раули. Что же это успело так расстроить вас со вчерашнего дня?
    
Сэр Питер Тизл. Странный вопрос женатому человеку.
    
Раули. Я уверен, сэр Питер, что ваша супруга не может быть причиной вашего расстройства.
    
Сэр Питер Тизл. А что, разве вам кто-нибудь сказал, что она умерла?
    
Раули. Полноте, сэр Питер, вы ее любите, хотя и не вполне сходитесь характерами.
    
Сэр Питер Тизл. Виновата в этом она одна, любезный Раули. Сам я мирнейший человек на свете и ненавижу сварливых людей. И я твержу ей это сто раз в день.
    
Раули. Вот как!
    
Сэр Питер Тизл. Да, и знаете, что странно: во всех наших спорах она всегда бывает не права! Но леди Снируэл и вся эта компания, с которой она у нее встречается, только поощряют ее дурные склонности! И в довершение моих несчастий Мария, моя воспитанница, которой надлежало бы меня слушаться, тоже решила взбунтоваться и наотрез отказывается от жениха, которого я давно для нее наметил. По-видимому, она собирается выйти за его беспутного брата.
    
Раули. Вы знаете, сэр Питер, что я всегда имел смелость не соглашаться с вами в отношении этих молодых людей. И я боюсь, как бы вы не разочаровались в старшем. Что касается Чарлза, то, ручаюсь головой, он еще исправит свои ошибки. Их достойнейший отец, мой уважаемый хозяин, был в его годы почти такой же ветрогон, а когда он помер, то не осталось на свете второго такого сердца, чтобы его оплакивать.
    
Сэр Питер Тизл. Любезный Раули, вы ошибаетесь. Когда умер их отец, я, как вам известно, стал для них обоих как бы опекуном, пока щедрость их дяди, сэра Оливера, не дала им ранней независимости. Понятно, я, более чем кто-либо другой, имел возможность узнать их сердца, а я никогда в жизни не ошибался. Джозеф может поистине служить образцом для молодых людей нашего времени. Это человек благородных правил, и с ними он сообразует свои поступки. А младший, поверьте моему слову, если и унаследовал крупицу добра, то растратил ее вместе с остальным наследством. Ах, мой старый друг сэр Оливер будет глубоко удручен, когда он увидит, как злоупотребляли его добротой!
    
Раули. Мне очень горестно, что вы так ожесточены против молодого человека, потому что сейчас, быть может, наступает решающая пора в его судьбе. Я сюда явился с новостями, которые вас удивят.
    
Сэр Питер Тизл. Что такое? Расскажите.
    
Раули. Сэр Оливер приехал, и сейчас он в Лондоне.
    
Сэр Питер Тизл. Как! Быть не может! Мне казалось, вы его не ждали в этом месяце.
    
Раули. Не ждал, но он замечательно быстро совершил морской переход.
    
Сэр Питер Тизл. Честное слово, я буду рад встретиться со старым другом. Пятнадцать лет не виделись. Много было вместе пережито… И что же, он по-прежнему требует, чтобы мы не извещали племянников о его приезде?
    
Раули. Самым настойчивым образом. Он хочет, пока это не узналось, кое в чем их испытать.
    
Сэр Питер Тизл. Ах, да разве требуются особые хитрости, чтобы оценить их по достоинству! Впрочем, пусть делает как хочет. А что, он знает, что я женат?
    
Раули. Да, и скоро явится вас поздравить и пожелать вам счастья.
    
Сэр Питер Тизл. Это как мы пьем здоровье друга, который умирает от чахотки. Ах, Оливер меня засмеет! Мы с ним всегда трунили над женитьбой, и он остался верен себе. Однако же он может скоро сюда явиться. Я сейчас же распоряжусь по дому. Но смотрите, любезный Раули, ни слова о том, что мы с леди Тизл иной раз ссоримся.
    
Раули. Ни в коем случае.
    
Сэр Питер Тизл. Иначе Нолль изведет меня своими шуточками. Пусть его думает, прости меня бог, что мы самая счастливая чета.
    
Раули. Я вас понимаю. Но вы и сами должны избегать малейших ссор в его присутствии.
    
Сэр Питер Тизл. Видит бог, должны — и это невозможно. Ах, любезный Раули, когда старый холостяк берет молодую жену, он заслуживает… да что там! Преступление само в себе уже содержит кару.
    
    
Уходят в разные стороны.
   
  
  
   
    
Действие второе
   
   
    
     
Картина первая
    
    
У сэра Питера Тизла.
    
Входят сэр Питер Тизл и леди Тизл.
    
    
Сэр Питер Тизл. Леди Тизл, леди Тизл, я этого не допущу!
    
Леди Тизл. Сэр Питер, сэр Питер, допускайте или не допускайте это ваше дело. Я намерена во всем поступать по-своему, и не только намерена, но и буду. Да! Хоть я и воспитана в деревне, я очень хорошо знаю, что в Лондоне светские женщины никому не обязаны отчетом с той минуты, как они вышли замуж.
    
Сэр Питер Тизл. Отлично, сударыня, отлично! Так, значит, муж лишен всякого влияния, всякой власти?
    
Леди Тизл. Власти? Еще бы! Если вы хотели власти надо мной, вам надо было взять меня в приемные дочери, а не в жены: уверяю вас, вы для этого достаточно стары.
    
Сэр Питер Тизл. Достаточно стар? Вот оно что… Как бы то ни было, леди Тизл, если вам и удается отравлять мне жизнь вашим характером, я не потерплю, чтобы вы меня разоряли вашей расточительностью.
    
Леди Тизл. Моей расточительностью? Смею вас уверить, что я не расточительнее, чем это подобает светской женщине.
    
Сэр Питер Тизл. Нет-нет, сударыня, вы больше не будете выбрасывать деньги на всю эту бессмысленную роскошь! Черта с два! Тратить зимой на цветы для будуара такие суммы, что на них можно было бы превратить Пантеон[13] в оранжерею или устроить летний бал на святках!
    
Леди Тизл. Чем же я виновата, сэр Питер, что цветы дороги, когда холодно? Пеняйте на климат, а не на меня. Поверьте, я была бы не прочь, чтобы весна длилась круглый год и чтобы под ногами у нас распускались розы.
    
Сэр Питер Тизл. Тысяча чертей, сударыня! Будь вы к этому рождены, я бы не удивлялся, что вы так рассуждаете, но вы забываете, каково было ваше положение, когда я на вас женился.
    
Леди Тизл. О нет, я не забываю. Это было пренеприятное положение, иначе я никогда бы не вышла за вас.
    
Сэр Питер Тизл. Да-да, сударыня, тогда у вас был более скромный ранг: дочь мелкого помещика. Вспомните, леди Тизл, как я вас увидел впервые, когда вы сидели за пяльцами в прелестном вышитом холщовом платьице со связкой ключей у пояса; у вас были гладко зачесанные волосы, а по стенам комнаты висели шерстяные плоды вашей собственной работы.
    
Леди Тизл. О да! Я это помню очень хорошо, и какую забавную жизнь я тогда вела. Мой день уходил на то, чтобы инспектировать коровник, ревизовать птичий двор, вести домашнюю приходно-расходную книгу и чесать собачку тетушки Деборы.
    
Сэр Питер Тизл. Да-да, сударыня, все это так и было.
    
Леди Тизл. А мои вечерние развлечения! Рисовать узоры для кружевных рукавчиков, которые мне не из чего было вязать, играть в свои козыри с нашим священником, читать моей тетушке книгу проповедей или торчать за старым спинетом,[14] чтобы наиграть сон моему отцу после лисьей травли.
    
Сэр Питер Тизл. Я радуюсь вашей хорошей памяти. Да, сударыня, таковы были увеселения, которых я вас лишил. А теперь вам требуется карета vis-a-vis[15] и три пудреных лакея впереди носилок, а летом пара каких-то белых котят, чтобы ездить на них в Кенсингтонский парк. Вы, надо полагать, не вспоминаете, с каким, бывало, удовольствием катались верхом на крупе кургузой упряжной лошади позади дворецкого.
    
Леди Тизл. Нет, клянусь, этого никогда не было! И дворецкого и упряжную лошадь я отрицаю.
    
Сэр Питер Тизл. Таково, сударыня, было ваше положение. А что дал вам я? Я сделал вас светской женщиной, богатой, знатной — словом, я сделал вас моей женой.
    
Леди Тизл. Совершенно верно. И чтобы я могла быть вам окончательно благодарной, мне остается только сделаться…
    
Сэр Питер Тизл. Моей вдовой, хотите вы сказать?
    
Леди Тизл. Хм, хм!
    
Сэр Питер Тизл. Благодарю вас, сударыня. Но не обольщайтесь: вы можете отравить мне жизнь, но в гроб вы меня не уложите, ручаюсь вам. Во всяком случае, я вам премного обязан за ваш намек.
    
Леди Тизл. Но вы же сами упорно стараетесь делать мне неприятности и стесняете меня в моих малейших тратах на что-нибудь изящное.
    
Сэр Питер Тизл. Черт побери, сударыня, а на что изящное вы изволили тратиться, когда выходили за меня замуж?
    
Леди Тизл. Но боже мой, сэр Питер, или вы хотите, чтобы я отставала от моды?
    
Сэр Питер Тизл. От моды? Благодарю покорно! Очень вы следили за модой, пока жили в девицах!
    
Леди Тизл. Мне казалось бы, вам должно быть приятно, чтобы вашу жену считали женщиной со вкусом.
    
Сэр Питер Тизл. Да, действительно со вкусом! А много у вас было вкуса, когда вы за меня выходили?
    
Леди Тизл. Едва ли, сэр Питер, это совершенно верно, а выйдя за вас, я потеряла всякое право притязать на вкус — с этим я согласна. А теперь, сэр Питер, если на сегодняшний день наша перебранка кончена, мне кажется, я могу ехать к леди Снируэл, где меня ждут.
    
Сэр Питер Тизл. Да, еще и это драгоценное обстоятельство прелестный круг знакомых, которых вы там завели.
    
Леди Тизл. Нет, сэр Питер, все это люди богатые и с положением и очень дорожащие своей репутацией.
    
Сэр Питер Тизл. Да, вот уж именно, дорожат они ею не на шутку: попробуйте отозваться хорошо о ком-нибудь другом! Милая компания! Иной бедняга, которого вздернули на виселицу, за всю жизнь не сделал столько зла, сколько эти разносчики лжи, мастера клеветы и губители добрых имен.
    
Леди Тизл. Как? Вы желали бы ограничить свободу слова?
    
Сэр Питер Тизл. О, вы стали такой же скверной, как и все они!
    
Леди Тизл. Я считаю, что я исполняю свою роль достаточно мило. Но, поверьте, когда я высмеиваю людей, у меня нет к ним злобы. Если я говорю что-нибудь обидное, то только потому, что мне весело; и я уверена, что они платят мне тем же. Однако, сэр Питер, вы помните, что вы тоже обещали быть у леди Снируэл?
    
Сэр Питер Тизл. Да-да, я приду, чтобы оберечь мое доброе имя.
    
Леди Тизл. Тогда поторопитесь, а то поздно будет. Итак, до свидания. (Уходит.)
    
Сэр Питер Тизл. Ну вот, многого я достиг моими попреками! Но с каким очаровательным видом она противоречит всякому моему слову, и как она мила в своем презрении к моему авторитету! Ну что ж, хоть я и не могу заставить ее полюбить меня, а все-таки в ссорах с ней нахожу большое утешение: никогда она не бывает так прелестна, как в те минуты, когда старается во что бы то ни стало меня извести. (Уходит.)
   
   
    
     
Картина вторая
    
    
У леди Снируэл.
    
Входят леди Снируэл, миссис Кэндэр, Крэбтри, сэр Бенджамен Бэкбайт и Джозеф Сэрфес.
    
    
Леди Снируэл. Нет, мы непременно хотим услышать.
    
Джозеф Сэрфес. Да-да, эпиграмму, пожалуйста.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Ах, дядюшка, не стоит! Ведь это такой пустяк.
    
Крэбтри. Нет-нет. Честное слово, это очень недурно для экспромта!
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. В таком случае, сударыни, позвольте вас ознакомить с обстановкой. Да будет вам известно, что на той неделе леди Бэтти Кэррикл, глотая пыль Гайд-парка в игрушечном фаэтончике, пожелала, чтобы я написал стихи в честь ее пони, в ответ на что я вынул мою записную книжку и в одно мгновение сочинил следующее:
    
     
      
Ничьи еще пони меня так не трогали:
      
Другие — как хамы, а эти — как щеголи.
      
Никто не оспорит моей правоты:
      
Так тонки их ноги и длинны хвосты.
     
    
    
Крэбтри. Вот, сударыня. И это сделано в единый взмах хлыста и к тому же верхом.
    
Джозеф Сэрфес. Поистине Аполлон на коне, честное слово, сэр Бенджамен.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Ах, что вы, сэр! Такая безделица.
    
    
Входят леди Тизл и Мария.
    
    
Миссис Кэндэр. Я должна получить список.
    
Леди Снируэл. Леди Тизл, я надеюсь, мы увидим сэра Питера?
    
Леди Тизл. Он обещал не замедлить явиться, леди Снируэл.
    
Леди Снируэл. Мария, дорогая моя, у вас грустный вид. Пойдемте, я посажу вас сыграть в пикет с мистером Сэрфесом.
    
Мария. Я не очень-то люблю карты, но, впрочем, как вам угодно.
    
Леди Тизл (в сторону). Неужели мистер Сэрфес сядет с ней играть? Я думала, он воспользуется случаем поговорить со мной, пока сэра Питера еще нет.
    
Миссис Кэндэр. Нет, я не могу! Вы все такие злые, что лучше с вами не знаться.
    
Леди Тизл. А что такое, миссис Кэндэр?
    
Миссис Кэндэр. Нашей приятельнице мисс Вермильон отказывают в праве считаться красивой.
    
Леди Снируэл. О конечно, она хорошенькая.
    
Крэбтри. Я очень рад, что вы такого мнения, сударыня.
    
Миссис Кэндэр. У нее прелестный свежий цвет лица.
    
Леди Тизл. Да, когда он свеже наведен.
    
Миссис Кэндэр. Ах, что вы! Клянусь вам, это у нее естественный румянец. Я сама видела, как он появлялся и исчезал.
    
Леди Тизл. Я охотно верю, что вы могли это видеть: он исчезает на ночь и снова появляется утром.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Да, сударыня, и он не только появляется и исчезает, но больше того: его приносит и уносит горничная.
    
Миссис Кэндэр. Ха-ха-ха! Как я ненавижу, когда вы так говорите! Но уж сестра ее, во всяком случае, очень красива или была когда-то.
    
Крэбтри. Кто это? Миссис Эвергрин? О господи! Да ведь ей пятьдесят шесть лет.
    
Миссис Кэндэр. Вы на нее клевещете: пятьдесят два, пятьдесят три в крайнем случае, да и по внешности ей не больше.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Да разве можно судить о ней по внешности, когда нет возможности увидеть ее лицо?
    
Леди Снируэл. Ах, если миссис Эвергрин и старается до некоторой степени скрыть следы времени, то согласитесь, что она делает это с большим искусством, и, во всяком случае, это много лучше, чем та небрежность, с которой вдова Окр штукатурит свои морщины.
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Леди Снируэл, вы несправедливы к бедной вдове. Дело не в том, что она плохо владеет кистью, а в том, что, закончив свое лицо, она так неумело соединяет его с шеей, что напоминает реставрированную статую, где знаток сразу видит, что голова современная, а туловище античное.
    
Крэбтри. Ха-ха-ха! Хорошо сказано, племянник!
    
Миссис Кэндэр. Ха-ха-ха! Вы меня смешите, но я, ей-богу, ненавижу вас за это. А что вы скажете о мисс Симпер?
    
Сэр Бенджамен Бэкбайт. Скажу, что у нее прелестные зубы.
    
Леди Тизл. Да, и поэтому, если она не говорит и не смеется (а такие случаи очень редки), она никогда не закрывает рта, а всегда держит его приоткрытым — вот так. (Показывает свои зубы.)
    
Миссис Кэндэр. Ну можно ли быть такой злой?
    
Леди Тизл. Но я согласна, что это все-таки лучше, чем то, как миссис Прим пытается скрыть потерю своих передних зубов. Она стягивает губы, так что рот у нее становится похож на копилку, и все ее слова выскальзывают как бы сплющенными — вот так: «Как вы поживаете, сударыня? Очень хорошо, сударыня».
    
Леди Снируэл. Превосходно, леди Тизл. Я вижу, что и вы умеете быть колкой.