1 2 3 4 5 6 7 8 
Перевод:  Евгения Давыдовна Калашникова    

Книга первая    

     

1    

     

В одном  приятном уголке Французской Ривьеры, на полпути от Марселя к итальянской границе,  красуется большой розовый отель. Пальмы услужливо притеняют его пышущий жаром фасад,  перед которым лежит полоска ослепительно яркого пляжа. За последние годы многие  светские и иные знаменитости облюбовали это место в качестве летнего курорта;  но лет десять назад жизнь здесь почти замирала с апреля, когда постоянная  английская клиентура откочевывала на север. Теперь вокруг «Hotel des Etrangers»  Госса теснится много современных построек, но к началу нашего рассказа лишь с  десяток стареньких вилл вянувшими кувшинками белели в кущах сосен, что тянутся  на пять миль, до самого Канна.    

Отель и  охряный молитвенный коврик пляжа перед ним составляли одно целое. Ранним утром  взошедшее солнце опрокидывало в море далекие улицы Канна, розоватые и кремовые  стены древних укреплений, лиловые вершины Альп, за которыми была Италия, и все  это лежало на воле, дробясь и колеблясь, когда от покачивания водорослей близ  отмели набегала рябь. В восьмом часу появлялся на пляже мужчина в синем  купальном халате; сняв халат, он долго собирался с духом, кряхтел, охал,  смачивал не прогревшейся еще водой отдельные части своей особы и, наконец,  решался ровно на минуту окунуться. После его ухода пляж около часу оставался  пустым. Вдоль горизонта ползло на запад торговое судно; во дворе отеля  перекрикивались судомойки; на деревьях подсыхала роса. Еще час, и воздух оглашался  автомобильными гудками с шоссе, которое петляло в невысоких Маврских горах,  отделяющих побережье от Прованса, от настоящей Франции.    

В миле к  северу, там, где сосны уступают место запыленным тополям, есть железнодорожный  полустанок, и с этого полустанка в одно июньское утро 1925 года небольшой  открытый автомобиль вез к отелю Госса двух женщин, мать и дочь. Лицо матери  было еще красиво той блеклой красотой, которая вот-вот исчезнет под сетью  багровых прожилок; взгляд был спокойный, но в то же время живой и внимательный.  Однако всякий поспешил бы перевести глаза на дочь, привороженный розовостью ее  ладоней, ее щек, будто освещенных изнутри, как бывает у ребенка, раскрасневшегося  после вечернего купанья.    

Покатый  лоб мягко закруглялся кверху, и волосы, обрамлявшие его, вдруг рассыпались волнами,  локонами, завитками пепельно-золотистого оттенка.    

Глаза  большие, яркие, ясные, влажно сияли, румянец был природный – это под самой  кожей пульсировала кровь, нагнетаемая ударами молодого, крепкого сердца. Вся  она трепетала, казалось, на последней грани детства: без малого восемнадцать –  уже почти расцвела, но еще в утренней росе.    

Когда  внизу засинело море, слитое с небом в одну раскаленную полосу, мать сказала:    

– Я  почему-то думаю, что нам не понравится здесь.    

– По-моему,  уже вообще пора домой, – отозвалась дочь.    

Они  говорили без раздражения, но чувствовалось, что их никуда особенно не тянет и  они томятся от этого – тем более, что ехать куда попало все же не хочется.  Искать развлечений их побуждала не потребность подстегнуть усталые нервы, но  жадность школьников, которые, успешно закончив год, считают, что заслужили  веселые каникулы.    

– Дня  три пробудем, а потом домой. Я сразу же закажу по телеграфу каюту.    

Переговоры  о номере в отеле вела дочь; она свободно говорила по-французски, но в самой  безупречности ее речи было что-то заученное.    

Когда  они водворились в больших светлых комнатах на первом этаже, девушка подошла к  стеклянной двери, сквозь которую палило солнце, и, переступив порог, очутилась  на каменной веранде, опоясывавшей здание. У нее была осанка балерины; она несла  свое тело легко и прямо, при каждом шаге не оседая книзу, но словно вытягиваясь  вверх. Ее тень, совсем коротенькая под отвесными лучами, лежала у ее ног; на  миг она попятилась – от горячего света больно стало глазам. В полусотне ярдов  плескалось Средиземное море, понемногу отдавая беспощадному солнцу свою синеву;  у самой балюстрады пекся на подъездной аллее выцветший «бьюик».    

Все  кругом словно замерло, только на пляже шла хлопотливая жизнь. Три английские нянюшки,  углубясь в пересуды, монотонные, как причитания, вязали носки и свитеры  викторианским узором, модным в сороковые, в шестидесятые, в восьмидесятые годы;  ближе к воде под большими зонтами расположились с десяток мужчин и дам, а с  десяток их отпрысков гонялись по мелководью за стайками непуганых рыб или же  лежали на песке, подставив солнцу голые, глянцевитые от кокосового масла тела.    

Розмэри  не успела выйти на пляж, как мимо нее промчался мальчуган лет двенадцати и с ликующим  гиканьем врезался в воду. Под перекрестным огнем испытующих взглядов она сбросила  халат и последовала его примеру. Проплыв несколько ярдов, она почувствовала,  что задевает дно, стала на ноги и пошла, с усилием преодолевая бедрами  сопротивленье воды. Дойдя до места, где ей было по плечи, она оглянулась; лысый  мужчина в трусиках и с моноклем, выпятив волосатую грудь и втянув нахально  выглядывающий из трусиков пуп, внимательно смотрел на нее с берега. Встретив ее  ответный взгляд, мужчина выронил монокль, который тут же исчез в курчавых зарослях  на его груди, и налил себе из фляжки стаканчик чего-то.    

Розмэри  опустила лицо в воду и быстрым кролем поплыла к плоту. Вода подхватила ее, любовно  спрятала от жары, просачиваясь в волосы, забираясь во все складочки тела.  Розмэри нежилась в ней, барахталась, кружилась на месте. Наконец, запыхавшаяся  от этой возни, она добралась до плота, но какая-то дочерна загорелая женщина с  очень белыми зубами встретила ее любопытным взглядом, и Розмэри, внезапно  осознав собственную белесую наготу, перевернулась на спину, и волны понесли ее  к берегу. Как только она вышла из воды, с ней сейчас же заговорил волосатый  мужчина с фляжкой.    

– Имейте  в виду, дальше плота заплывать нельзя – там могут быть  акулы. – Национальность его трудно было определить, но по-английски  он говорил, слегка растягивая слова на оксфордский манер. – Вчера только  они сожрали двух моряков с флотилии, которая стоит в Гольф-Жуан.    

– Боже  мой! – воскликнула Розмэри.    

– Они  охотятся за отбросами, знают, что вокруг флотилии всегда есть чем поживиться.    

Сделав  стеклянные глаза в доказательство того, что заговорил лишь из желания предостеречь  ее, он отступил на два крошечных шажка и налил себе еще стаканчик.    

Приятно  смущенная приливом общего внимания, который она ощутила во время этого разговора,  Розмэри оглянулась в поисках места. По-видимому, каждое семейство считало своей  собственностью клочок пляжа вокруг зонта, под которым оно расположилось; кроме  того, от зонта к зонту летели замечания, шутки, время от времени кто-нибудь  вставал и переходил к соседям – словом, тут царил дух замкнутого сообщества,  вторгнуться в которое было бы неделикатно. Чуть подальше, там, где берег усеян  был галькой и обрывками засохших водорослей, Розмэри заметила группу людей с  кожей, еще не тронутой загаром, как у нее самой. Вместо огромных пляжных зонтов  они укрывались под обыкновенными зонтиками и выглядели новичками на этом  берегу. Розмэри отыскала свободное местечко посередине между темнокожими и  светлокожими, разостлала на песке свой халат и улеглась.    

Сперва  она только улавливала неясный гул голосов, слышала скрип шагов, огибавших ее  распростертое тело, да по мельканию теней угадывала, когда кто-то, проходя, на  миг загораживал солнце. Какой-то любопытный пес обдал ей шею теплым, частым  дыханием; от горячего солнца уже саднило кожу, а над ухом звучало тихое,  утомленное «оххх» отползающих волн. Мало-помалу она стала различать отдельные  голоса и даже выслушала целую историю о том, как некто, презрительно названный  «этот тип Норт», вчера похитил официанта в одном каннском кафе, чтобы распилить  его надвое. Рассказчица была седая особа в вечернем туалете; она, видимо, не  успела переодеться после вчерашнего вечера: волосы ее украшала диадема, а с  плеча уныло свешивался увядший цветок. Охваченная безотчетной антипатией к ней  и ее спутникам, Розмэри повернулась к ним спиной.    

С другой  стороны, совсем неподалеку, лежала под зонтом молодая женщина, что-то выписывавшая  из раскрытой на песке книги. Она спустила с плеч лямки купального костюма, и ее  обнаженная спина блестела на солнце; нитка матового жемчуга оттеняла ровный  апельсинно-коричневый загар. В красивом лице было что-то жесткое и в то же  время беспомощное. Ее глаза безразлично скользнули по Розмэри. Рядом сидел  стройный мужчина в жокейской шапочке и трусиках в красную полоску; дальше та  белозубая женщина, которую Розмэри заметила на плоту; она сразу увидела Розмэри  и, как видно, узнала. Еще дальше – мужчина в синих трусиках, с длинным лицом и  открытой солнцу львиной гривой был занят оживленной беседой с молодым человеком  явно романского происхождения в черных трусиках; разговаривая, они перебирали  песок, выдергивая кусочки засохших водорослей. Почти все они были, видимо,  американцы, но что-то отличало их от тех американцев, с которыми ей приходилось  в последнее время встречаться.    

Немного  спустя ей стало ясно, что человек в жокейской шапочке разыгрывает перед своей  компанией какую-то комическую сценку; он с важным видом разгребал граблями  песок и при этом говорил что-то, видимо, очень смешное и никак не вязавшееся с  невозмутимо серьезным выражением его лица.    

Дошло до  того, что уже каждая его фраза, едва ли не каждое слово стали вызывать взрыв веселого  хохота. Даже те, кто, как и Розмэри, находился слишком далеко, наставляли  антеннами уши, стараясь уловить не долетавшие до них слова, и единственным  человеком на всем пляже, который оставался равнодушным к происходящему, была  молодая женщина с жемчугом на шее. Она, быть может, из собственнической  скромности, лишь ниже склонялась над своими выписками после каждой вспышки  веселья.    

Прямо с  неба над Розмэри раздался вдруг голос волосатого господина с моноклем:    

– А  вы здорово плаваете.    

Розмэри  запротестовала.    

– Нет,  кроме шуток. Моя фамилия Кампион. Тут есть одна дама, она вас на прошлой неделе  видела в Сорренто и говорит, что знает, кто вы, и очень хотела бы с вами  познакомиться.    

Розмэри,  скрывая досаду, оглянулась и увидела, что все светлокожие выжидательно на нее  смотрят. Она неохотно встала и пошли к ним.    

– Миссис  Абрамс… Миссис Маккиско… Мистер Маккиско… Мистер Дамфри…    

– А  мы знаем, кто вы, – сказала дама в вечернем туалете. – Вы Розмэри  Хойт, я в Сорренто сразу вас узнала и спросила у портье, и мы все в восторге от  вас и от вашего фильма и хотели бы знать, почему вы не в Америке и не  снимаетесь еще в каком-нибудь таком же дивном фильме.    

Они суетливо  задвигались, освобождая ей место. Узнавшая ее дама вопреки своей фамилии была  не еврейка. Она принадлежала к породе тех «свойских старушек», которые  благодаря превосходному пищеварению и полной душевной глухоте остаются  законсервированными на два поколения вперед.    

– Нам  хотелось предупредить вас, чтоб вы были поосторожнее с солнцем, –  продолжала щебетать дама, – в первый день легко обжечься, а вам нужно  беречь свою кожу, но здесь все так цирлих-манирлих, на этом пляже, что мы  побоялись, а вдруг вы обидитесь.    

 2    

     

– Мы  думали, вы, может быть, тоже участвуете в заговоре, – сказала миссис  Маккиско. Это была сокрушительно-напористая молодая особа с хорошеньким личиком  и оловянными глазами. – Тут не разберешь, кто участвует, а кто нет. Мой  муж целый час очень любезно разговаривал с одним господином, а оказалось, он  один из главных участников, чуть ли не второе лицо.    

– В  заговоре? – недоуменно спросила Розмэри. – Разве существует какой-то  заговор?    

– Душенька,  откуда же нам знать? – сказала миссис Абрамс с конвульсивным смешком, характерным  для многих толстых женщин. – Мы-то, во всяком случае, не участвуем. Мы  галерка.    

Мистер  Дамфри, белобрысый молодой человек женственного склада, вставил:    

«Мамаше  Абрамс любой заговор нипочем», – на что Кампион погрозил ему моноклем и сказал:    

– Но,  но, Ройял, не надо злословить.    

Розмэри  беспокойно поеживалась, сожалея, что матери нет рядом. Эти люди были ей несимпатичны,  особенно когда она невольно сравнивала их с интересной компанией в другом конце  пляжа. Ее мать обладала скромным, но безошибочным светским тактом, который  позволял быстро и умело выходить из затруднительных положений. А Розмэри очень  легко попадала в такие положения, чему виной была сумбурная смесь французского  воспитания с наложившимся позднее американским демократизмом – тем более что  знаменитостью она сделалась всего лишь полгода назад.    

Мистеру  Маккиско, сухопарому господину лет тридцати, рыжему и в веснушках, упоминание о  «заговоре» явно не нравилось. Он сидел лицом к морю и смотрел на волны, но тут,  метнув быстрый взгляд на жену, повернулся к Розмэри и сердито спросил ее:    

– Давно  приехали?    

– Сегодня  только.    

– А-а.    

Должно  быть, он счел, что этим уже дано разговору другое направление, и взглядом  призвал остальных продолжать в том же духе.    

– Думаете  пробыть здесь все лето? – невинно спросила миссис Маккиско. – Если  так, вы, вероятно, увидите, чем кончится заговор.    

– Ради  бога, Вайолет, довольно об этом! – взвился ее супруг. – Найди себе,  ради бога, другую тему!    

Миссис  Маккиско склонилась к миссис Абрамс и проговорила громким шепотом:    

– У  него нервы.    

– Никаких  у меня нет нервов, – зарычал мистер Маккиско. – Вот именно, никаких.    

Он явно  кипятился – бурая краска расползлась по его лицу, смешав все доступные этому лицу  выражения в какую-то неопределенную кашу. Смутно чувствуя это, он поднялся и  пошел в воду. Жена догнала его на полпути, и Розмэри, воспользовавшись случаем,  последовала за ними.    

Сделав  несколько шагов, мистер Маккиско шумно втянул в себя воздух, бросился вплавь и  отчаянно заколотил вытянутыми руками по воде, что, по-видимому, должно было  изображать плаванье кролем. Очень скоро воздуха ему не хватило, он встал на  ноги и оглянулся, явно удивленный, что все еще находится в виду берега.    

– С  дыханием у меня не ладится. Не знаю, как правильно дышать. – Он вопросительно  смотрел на Розмэри.    

– Выдох  делается под водой, – объяснила Розмэри. – А на каждый четвертый счет  вы поднимаете голову и делаете вдох.    

– Все  остальное для меня пустяки, вот только дыхание. Поплывем к плоту?    

На  плоту, мерно покачивавшемуся от движения волн, лежал человек с львиной гривой.  Как только миссис Маккиско ухватилась за край настила, плот неожиданно  накренился и сильно толкнул ее в плечо, но человек с львиной гривой вскочил и  помог ей влезть.    

– Я  испугался, как бы вас не стукнуло по голове.    

Голос  его звучал неуверенно и даже робко; Розмэри удивило необыкновенно печальное выражение  его лица, скуластого, как у индейца, с длинной верхней губой и огромными,  глубоко запавшими глазами цвета темного золота. Свои слова он произнес одной  стороной рта, как будто надеялся, что они дойдут до миссис Маккиско каким-то  кружным путем и это умерит их силу. Минуту спустя он прыгнул в воду, и его  длинное тело, неподвижно распластавшись на волне, пошло к берегу.    

Розмэри  и миссис Маккиско следили за ним глазами. Когда затухла инерция толчка, он круто  сложился пополам, на миг выставив из воды худые ляжки, и тотчас же исчез под  водой, только пена вскипела на поверхности.    

– Прекрасный  пловец, – сказала Розмэри.    

Миссис  Маккиско откликнулась с неожиданной яростью:    

– Зато  дрянной музыкант. – Она повернулась к мужу, который после двух неудачных  попыток кое-как вскарабкался на плот и, обретя равновесие, хотел было принять  непринужденную позу, но пошатнулся и чуть не упал. – Я сказала, что Эйб  Норт, может быть, и хороший пловец, но музыкант он дрянной.    

– Да,  да, – ворчливо согласился Маккиско. Видимо, это он определял круг мыслей  своей жены и не разрешал ей особых вольностей.    

– Лично  я – поклонница Антейля[1]. –  Миссис Маккиско снова повернулась к Розмэри, на этот раз с некоторым  вызовом. – Антейля и Джойса. У вас там, в Голливуде, возможно, и не  слыхали о таких, но, к вашему сведению, мой муж – автор первой критической  работы об «Улиссе», появившейся в Америке.    

– Курить  хочется, – сказал мистер Маккиско. – Больше меня в данный момент  ничего не интересует.    

– У  Джойса вся сила в подтексте – верно я говорю, Элберт?    

Вдруг  она осеклась. Невдалеке от берега купалась женщина в жемчужном колье вместе со  своими двумя детьми, и в это мгновение Эйб Норт, поднырнув под одного из них,  вырос из воды, точно вулканический остров, с ребенком на плечах. Малыш визжал  от страха и восторга, а женщина смотрела на них без улыбки, спокойно и ласково.    

– Это  его жена? – спросила Розмэри.    

– Нет,  это миссис Дайвер. Они не в отеле живут. – Ее глаза, точно объектив  фотоаппарата, целились в лицо купальщицы. Потом она резко повернулась к  Розмэри. – Вы бывали за границей раньше?    

– Да,  я училась в Париже.    

– А,  тогда вы должны знать, что интересно провести время во Франции можно, только  если заведешь знакомства среди настоящих французов. Ну что могут вынести отсюда  эти люди? – Она указала левым плечом на берег. – Живут тесным  кружком, варятся в собственном соку. Вот у нас были рекомендательные письма ко  всем самым известным художникам и писателям в Париже. И мы прекрасно там  прожили.    

– Могу  себе представить.    

– Вы  знаете, мой муж сейчас заканчивает свой первый роман.    

– Вот  как? – рассеянно спросила Розмэри. Она думала о том, удалось ли ее матери  заснуть, несмотря на жару.    

– Да,  замысел тот же, что и в «Улиссе», – продолжала миссис Маккиско. –  Только у Джойса одни сутки, а у моего мужа – целое столетие. Он берет  разложившегося старого аристократа-француза и приводит его в столкновение с  веком техники…    

– Ради  бога, Вайолет, перестань всем рассказывать замысел моего романа, – перебил  мистер Маккиско. – Я вовсе не желаю, чтобы он сделался общим достоянием  еще до того, как книга выйдет из печати.    

Розмэри  вернулась на берег и, прикрыв халатом уже саднившие плечи, снова улеглась на  солнце. Человек в жокейской шапочке обходил теперь своих спутников с бутылкой и  стаканчиками в руках, и настроение их все повышалось, а расстояние между ними  становилось все меньше, пока наконец все зонты не сбились вместе, и под одним  общим навесом сгрудилась вся компания; как поняла Розмэри, кто-то собирался  уезжать, и решено было последний раз выпить на прощанье. Даже дети, возившиеся  в песке, почувствовали, где центр веселья, и потянулись туда. Розмэри почему-то  казалось, что все веселье исходит от человека в жокейской шапочке.    

На небе  и на море господствовал полдень – даже белая панорама Канна вдали превратилась  в мираж освежительной прохлады; красногрудый, как малиновка, парусник входил в  бухту, волоча за собой темный хвост – след открытого моря, еще сохранявшего  свою синеву. Казалось, все побережье застыло в неподвижности, и только здесь,  под зонтами, просеивавшими солнечный свет, не прекращалась пестрая,  разноголосая кутерьма.    

Розмэри  увидела Кампиона, который шел к ней, но остановился, не дойдя нескольких шагов;  она поспешила закрыть глаза, притворяясь спящей, и когда она снова приоткрыла  их, перед ней качались два зыбких, расплывчатых столба – чьи-то ноги. Этот  кто-то пытался шагнуть в большое, желтое, как песок, облако, но оно уплыло в  бескрайность раскаленного неба. Розмэри и в самом деле уснула.    

Проснулась  она вся в поту и увидела, что на пляже никого, нет, только человек в жокейской  шапочке складывает последний зонт. Когда Розмэри села, растерянно моргая  глазами, он подошел и сказал:    

– А  я уже решил было разбудить вас перед уходом. Нехорошо в первый день слишком  долго печься на солнце.    

– Спасибо. –  Розмэри глянула на свои малиновые ноги. – Боже мой!    

Она  рассмеялась с комическим ужасом, надеясь, что разговор будет продолжен, но Дик  Дайвер уже тащил складную кабину и зонт к дожидавшемуся у пляжа автомобилю.  Розмэри пошла в воду, чтобы смыть с тела пот. Тем временем он возвратился,  собрал раскиданные по песку лопатку, грабли, сито и затолкал все это в  расщелину между камнями. Потом огляделся но сторонам, проверяя, не забыто ли  что-нибудь.    

– Который  час, вы не знаете? – крикнула ему Розмэри.    

– Около  половины второго.    

Оба  оглянулись на горизонт.    

– Час  неплохой, – сказал Дик Дайвер. – Не самый худший в сутках.    

Он  посмотрел на нее, и на миг она жадно и доверчиво окунулась в ярко-синий мир его  глаз. Потом он взвалил на плечи остатки своего скарба и зашагал к машине, а  Розмэри вышла из воды, стряхнула песок с халата и медленно побрела в отель.    

 3    

     

Было уже  почти два часа, когда Розмэри с матерью вошли в ресторанный зал. Сложный узор  теней, падавших на пустые столы, беспрестанно перемещался оттого, что ветер  шевелил ветви сосен за окнами. Два официанта убирали посуду, громко тараторя  по-итальянски, но сразу замолчали при их появлении и поторопились принести  оскуделый вариант полагающегося по распорядку ленча.    

– Я  на пляже влюбилась, – сказала Розмэри.    

– В  кого это?    

– Сначала  в целую симпатичную компанию. А потом в одного мужчину.    

– Ты  с ним разговаривала?    

– Немножко.  Очень хорош. Почти совсем рыжий. – Она уплетала за обе щеки. –  Впрочем, он женат – обычная история.    

Мать  была лучшей подругой дочери и руководила ею, делая на это свою последнюю в  жизни ставку – явление, довольно распространенное в околотеатральной среде, но  миссис Спирс отличалась от других тем, что не искала тут способа отыграться за  собственные неудачи. Она не была в обиде на судьбу – два благополучных брака,  оба завершившиеся вдовством, укрепили жизнерадостный стоицизм, заложенный в ней  природой. Один из ее мужей был кавалерийским офицером, другой – военным врачом,  и оба оставили ей небольшой капитал, который она старательно сберегала для  Розмэри. Она не баловала дочь и этим сумела закалить ее характер, но в то же  время не щадила себя, пестуя ее заботливо и любовно, и этим воспитала в ней  идеализм, уже давший свои плоды: Розмэри боготворила мать и на все смотрела ее  глазами. А потому, при всей своей детской непосредственности, она была защищена  двойной броней, материнской и собственной, вполне по-взрослому чураясь всякой  фальши, пошлости и дешевки. Однако после внезапного успеха Розмэри в кино  миссис Спирс почувствовала, что пора отлучить ее от груди, и вполне искренне  готова была не огорчиться, а порадоваться, если этот кипучий, страстный и  взыскательный идеализм сосредоточится на ком-либо, помимо матери.    

– Так  тебе здесь нравится? – спросила она.    

– Здесь  можно очень славно пожить, если познакомиться с той компанией.    

На пляже  были еще люди, но довольно противные. И меня узнали – удивительно, куда ни  приедешь, везде, оказывается, видели «Папину дочку».    

Миссис  Спирс дала улечься этому дуновенью тщеславия, потом сказала прозаически деловито:    

– А  кстати, когда ты думаешь повидаться с Эрлом Брэди?    

– Можно  съездить даже сегодня вечером, если ты не устала.    

– Я  не поеду, поезжай одна.    

– Ну  давай отложим до завтра.    

– Я  вообще хочу, чтобы ты поехала одна. Это не так далеко – и ты, кажется,  достаточно хорошо говоришь по-французски.    

– Но  если мне не хочется, мама?    

– Не  хочешь сегодня, поезжай в другой раз, но ты должна это сделать, пока мы здесь.    

– Хорошо,  мама.    

После  завтрака на обеих вдруг напала тоска, которая часто одолевает американцев в  тихих уголках Европы. Ни каких-либо внешних побуждений, ни голосов, на которые  нужно откликаться, ни обрывков собственных мыслей, услышанных от кого-то  другого, и кажется, что сама жизнь остановилась и не идет дальше.    

– Через  три дня мы отсюда уедем, хорошо, мама? – сказала Розмэри, когда они  вернулись к себе в номер. Снаружи легкий ветерок с моря бередил сгустившийся  зной, обдувал стволы деревьев, гнал струйки горячего воздуха в просветы жалюзи.    

– А  как же твоя пляжная любовь?    

– Никого  я не люблю, кроме тебя, мамочка.    

Розмэри  вышла в вестибюль и справилась у Госса-отца насчет поездов до Канна. Швейцар в  светло-коричневой ливрее, скучавший около конторки, уставился на нее  вытаращенными глазами, но тут же спохватился, вспомнив о солидности, требуемой  его metier[2].  Розмэри поехала на станцию в автобусе вместе с двумя официантами из ресторана;  они всю дорогу почтительно безмолвствовали, и ее это раздражало, ей хотелось  крикнуть:    

«Да не  молчите вы, разговаривайте, смейтесь, будьте самими собой. Мне это ничуть не помешает!»    

В купе  первого класса духота была нестерпимая; от пестрых рекламных плакатов железнодорожных  компаний – Акведук в Арле, Амфитеатр в Оранже, зимний спорт в Шамони – больше  веяло свежестью, чем от неподвижного моря, бесконечно тянувшегося за окном. В  отличие от американских поездов, которые живут собственной напряженной жизнью,  едва снисходя к пассажирам – пришельцам из мира иных, не столь  головокружительных скоростей, – этот поезд был частью земли, по которой  шел. Его дыханье сдувало пыль с пальмовых листьев, его зола вместе с сухим  навозом удобряла почву в садах.    

Розмэри  казалось, что стоит протянуть в окно руку, и можно рвать на ходу цветы.    

В Канне  у вокзала стояло с десяток наемных экипажей; извозчики мирно дремали в ожидании  седоков. Вдоль набережной вытянулись большие отели, казино, фешенебельные  магазины, обратив к летнему морю глухие, железные маски фасадов. Трудно было  поверить, что когда-нибудь здесь наступает «сезон», и Розмэри, не чуждой  воздействию моды, сделалось как-то не по себе, словно она проявила нездоровый  вкус к мертвечине, словно встречные недоумевают, зачем она здесь в этот период  затишья между радостями минувшей зимы и радостями грядущей – здесь, а не на  севере, где сейчас бурлит настоящая жизнь.    

Выйдя из  аптеки, куда она заходила купить кокосового масла, Розмэри увидела женщину с  целой охапкой диванных подушек, направлявшуюся к стоявшему у тротуара  автомобилю. Она сразу узнала миссис Дайвер. Из окошка автомобиля залаяла черная  такса, задремавший шофер встрепенулся и кинулся отворять дверцу хозяйке. Та  уселась – прямая, собранная, на прелестном лице ни тени улыбки, глаза  бесстрашно и зорко устремлены в пустоту. Из-под ярко-красного платья видны были  загорелые ноги без чулок. Густые темные волосы отливали золотом, как шерсть у  собаки породы чау-чау.    

До  обратного поезда оставалось еще полчаса, и Розмэри зашла в «Cafe des Alliec» на  Круазетт, где над столиками зеленел полумрак листвы и оркестр услаждал  воображаемую толпу космополитов «Воспоминанием о карнавале» и прошлогодними  американскими шлягерами. Она купила «Le Temps» и «Сатердей ивнинг пост» для  матери, и за стаканом лимонада проглядывала напечатанные в «Пост» мемуары  какой-то русской княгини; зыбкие условности девяностых годов казались ей сейчас  реальней и ближе, чем заголовки сегодняшней французской газеты. Тут сказывалась  все та же безотчетная тоска, что навалилась на нее еще в отеле, – она  привыкла видеть все нелепости континентального бытия четко разграниченными в  газетах на комедию и трагедию и не умела сама выделить наиболее существенное  для себя, а потому жизнь во Франции казалась ей теперь однообразной и скучной.  Тоску еще усугубляли унылые мелодии оркестра, напоминавшие ту надрывную музыку,  под которую извиваются эстрадные акробаты. Она рада была вернуться в «Hotel des  Etrangers».    

Из– за  солнечных ожогов пришлось на следующий день отказаться от купанья в море, поэтому  они с матерью наняли автомобиль -основательно поторговавшись, так как Розмэри  именно во Франции впервые узнала цену деньгам, – и поехали вдоль Ривьеры,  этой дельты многих рек. Шофер, настоящий русский боярин времен Ивана Грозного,  добровольно взял на себя обязанности гида, и такие названия, как Ницца, Канн,  Монте-Карло, засияли во всем блеске сквозь тусклый камуфляж обыденности,  повествуя о государях, приезжавших сюда пировать или умирать, о раджах,  швырявших английским танцовщицам глаза Будды, о русских князьях, превращавших  свои дни и ночи в сплошные балтийские сумерки воспоминаниями о былом икорном  раздолье.    

Русский  дух был особенно силен на побережье – всюду попадались русские книжные магазины,  русские бакалейные лавки, сейчас, правда, заколоченные.    

В те  годы с окончанием сезона на Ривьере закрывались православные церкви, и запасы  сладкого шампанского, любимого напитка русских, убирались в погреба до их  возвращения. «В будущем сезоне вернемся», – говорили они, уезжая, но то  были праздные обещания: они не возвращались никогда.    

Приятно  было ехать обратно, уже под вечер, над морем, причудливо расцвеченным, словно  сердолики и агаты детских лет – зеленоватым, как млечный сок, голубым, как вода  после стирки, винно-алым. Приятно было проезжать мимо домиков, где обитатели  мирно закусывали на веранде, слушать звуки пианолы из увитых виноградом  деревенских таверн. Когда машина свернула с Корниша и покатила к отелю Госса  среди темной зелени деревьев, чинно выстроившихся по обочинам, над развалинами  древнего акведука уже висела луна…    

Где– то  в горах над отелем шло гулянье, звуки музыки вместе с призрачным лунным светом  просеивались сквозь москитную сетку, которой были затянуты окна номера.  Вслушиваясь в звуки далекого чужого веселья, Розмэри думала о тех людях, что  так понравились ей вчера на берегу. Может быть, завтра она их опять встретит,  -впрочем, они, как видно, привыкли держаться особняком, и тот кусок пляжа, на  котором они располагаются со своими зонтами, циновками, собаками и детьми,  словно обнесен невидимой оградой.    

Но одно  она твердо решила: свои оставшиеся два утра она не потратит на компанию Маккиско.    

 4    

     

Все  устроилось само собой. Светлокожих на пляже еще не было, и не успела Розмэри  разостлать свой халат и лечь, как от группы слева отделились двое мужчин – тот,  в жокейской шапочке, и высокий блондин, любитель распиливать официантов  пополам, – и подошли к ней.    

– Доброе  утро, – сказал Дик Дайвер. Но тут же не выдержал:    

– Слушайте,  ожоги ожогами, но почему вас вчера совсем не было видно? Мы даже забеспокоились.    

Розмэри  села, и ее приветливая улыбка ясно показала, что она отнюдь не обижена этой  непрошеной заботой.    

– А  мы вам хотели предложить: перебирайтесь-ка поближе к нам, – продолжал Дик  Дайвер. – У нас найдется, что выпить и чем закусить, так что вы не  прогадаете, приняв наше приглашение.    

Он был  добр, он был обаятелен; его голос сулил ей защиту и покровительство, а в  будущем – целый новый неведомый мир, бесконечную череду перспектив, одна другой  увлекательнее. Представляя ее своим друзьям, он сумел обойтись без упоминания  ее имени, в то же время дав ей понять, что все отлично знают, кто она, но умеют  уважать ее право на частную жизнь – подобной деликатности Розмэри почти не  встречала со времени своего успеха, разве что среди товарищей по профессии.    

Николь  Дайвер, подставив солнцу подвешенную к жемчужному колье спину, искала в поваренной  книге рецепт приготовления цыплят по-мэрилендски.    

Розмэри  решила, что ей должно быть года двадцать четыре; на первый взгляд казалось, что  для нее вполне достаточно расхожего определения «красивая женщина», но если  присмотреться к ее лицу, возникало странное впечатление – будто это лицо  задумано было сильным и значительным, с крупной роденовской лепкой черт, с той  яркостью красок и выражения, которая неизбежно рождает мысль о темпераментном,  волевом характере; но при отделке резец ваятеля стесал его до обыкновенной  красивости – настолько, что еще чуть-чуть – и оно стало бы непоправимо банальным.  Особенно эта двойственность сказывалась в рисунке губ; изогнутые, как у  красавицы с журнальной обложки, они в то же время обладали неуловимым  своеобразием, присущим и остальным чертам этого лица.    

– Вы  здесь надолго? – спросила Николь Дайвер; у нее был низкий, резковатый  голос.    

Розмэри  вдруг показалось вполне возможным задержаться на недельку.    

– Да  нет, едва ли, – неопределенно ответила она. – Мы уже давно  путешествуем по Европе – в марте приехали в Сицилию и с тех пор потихоньку  двигаемся на север. Я в январе во время съемок схватила воспаление легких, и  мне нужно было поправиться после болезни.    

– Ай-я-яй!  Как же это вы?    

– Простудилась  в воде. – Розмэри не очень хотелось пускаться в биографические подробности. –  Снимали эпизод, где я бросаюсь в канал в Венеции. Декорация стоила очень  дорого, и устанавливать ее еще раз было бы сложно. Вот и пришлось мне прыгать в  воду раз десять, не меньше, – а у меня уже был грипп, только я не знала.  Мама привела врача прямо на съемочную площадку, но все равно дело кончилось  воспалением легких. – Она сразу переменила тему, прежде чем кто-либо успел  сказать слово. – А вам нравится здесь?    

– Им  это место не может не нравиться, – неторопливо проговорил Эйб Норт. –  Они сами его изобрели. – Он неторопливо повернул свою великолепную голову  и поглядел на чету Дайверов с нежностью.    

– Как  так?    

– Здешний  отель всего второй год не закрывается в летнее время, – пояснила  Николь. – В прошлом году мы уговорили Госса оставить на лето одного  повара, одного официанта и одного посыльного. Расходы оправдались, а в этом  году дела идут совсем хорошо.    

– Но  вы, кажется, не живете в отеле?    

– У  нас тут дом наверху, в Тарме.    

– Расчет  был такой, – сказал Дик, переставляя один из зонтов, чтобы согнать с плеча  Розмэри квадратик солнца. – Северные курорты, как, например, Довиль,  заполнены русскими и англичанами, которые привыкли к холоду, – ну а  половина американцев живет в тропическом климате и потому охотно будет  приезжать сюда.    

Молодой  человек с романской наружностью перелистывал номер «Нью-Йорк геральд».    

– Попробуйте-ка  определить национальность этих особ, – сказал он вслух и прочел с легким  французским акцентом:    

– «В  „Палас-отеле“ в Веве остановились господин Пандели Власко, госпожа Якобыла –  честное слово, так и написано, – Коринна Медонка, госпожа Паше, Серафим  Туллио, Мария Амалия Рото Маис, Мозес Тейбель, госпожа Парагорис, Апостол  Александр, Иоланда Иосфуглу и Геновефа де Момус». Вот кто меня особенно пленяет  – Геновефа де Момус. Пожалуй, стоит прокатиться в Веве, чтоб поглядеть, какова  собой Геновефа де Момус.    

Он  вскочил на ноги, как от толчка, быстрым, сильным движением распрямив тело. Он  казался несколькими годами моложе в Дайвера и Норта. Высокого роста, крепкий,  но поджарый – только налитые силой плечи и руки выглядели массивными, – он  был бы, что называется, красивый мужчина, если бы постоянная кислая гримаска не  портила выражения его лица, освещенного удивительно яркими карими глазами. И  все-таки неистовый блеск этих глаз запоминался, а капризный рот и морщины  пустой и бесплодной досады на юношеском лбу быстро стирались из памяти.    

– В  списке американцев, прибывших на прошлой неделе, тоже было несколько хороших фамилий, –  сказала Николь. – Миссис Ивлин Чепчик и еще – кто там был еще?    

– Еще  был мистер С. Труп, – сказал Дайвер, тоже поднимаясь на ноги. Он взял свои  грабли и пошел вдоль пляжа, тщательно выгребая и отбрасывая попадавшиеся в  песке камушки.    

– Да,  да. – С. Труп, и не выговоришь без содрогания, правда?    

С Николь  было как-то удивительно спокойно, спокойнее даже, чем с матерью, подумала  Розмэри. Эйб Норт и Барбан – молодой француз – обсуждали события в Марокко, а  Николь, найдя наконец нужный рецепт и списав его, занялась шитьем. Розмэри с  любопытством разглядывала их пляжное имущество: четыре больших зонта, дававших  густую, надежную тень, складная кабина для переодевания, надувной резиновый  конь – еще незнакомые ей новинки послевоенной промышленности, первые образцы  возрожденного производства предметов роскоши, нашедшие первых потребителей.  Судя по всему, новые знакомые принадлежали к светскому обществу, но Розмэри,  вопреки представлениям, издавна внушенным ей матерью, не могла заставить себя  смотреть на них как на трутней, от которых нужно держаться подальше. Даже в  этот час разнеживающего бдения под утренним солнцем их праздная неподвижность  казалась ей осмысленной, деятельной, устремленной к какой-то цели, как будто  перед нею совершался акт особого, непонятного ей творчества. Незрелый ум  Розмэри не пытался вникнуть в суть их отношений друг к другу, ее занимало  только, как они отнесутся к ней, но она смутно угадывала, что тут существует  сложный переплет чувств – догадка, выразившаяся в ее мыслях коротенькой  формулой: «живут интересно».    

Она  стала присматриваться ко всем троим мужчинам, поочередно выделяя каждого. Все  трое были, хоть и по-разному, привлекательны внешне, все обладали какой-то  особой мягкостью манер, видимо, органически им присущей, а не продиктованной  обстоятельствами – и так же отличавшейся от простецких ухваток актерской  братии, как подмеченная ею раньше душевная деликатность отличалась от  грубоватого панибратства режиссеров, представлявших интеллигенцию в ее жизни.  Актеры и режиссеры – других мужчин она до сих пор не встречала, если не считать  студентиков, жаждущих любви с первого взгляда, с которыми она познакомилась  прошлой осенью на балу в Йельском университете и которые показались ей все на  одно лицо.    

Эти трое  были совсем другими. Барбан, наименее выдержанный из трех, скептик и насмешник,  казался несколько поверхностным, порой даже небрежным в обращении. В Эйбе Норте  с природной застенчивостью уживался бесшабашный юмор, который привлекал и в то  же время отпугивал Розмэри. Цельная натура, она сомневалась в его способности  понять и оценить ее.    

Но Дик  Дайвер – тут не нужны были никакие оговорки. Она молча любовалась им. Солнце и  ветер придали его коже красноватый оттенок, и того же оттенка была его короткая  шевелюра и легкая поросль волос на открытых руках. Глаза сияли яркой, стальной  синевой. Нос был слегка заострен, а голова всегда была повернута так, что не  оставалось никаких сомнений насчет того, кому адресован его взгляд или его  слова – лестный знак внимания к собеседнику, ибо так ли уж часто на нас  смотрят? В лучшем случае глянут мельком, любопытно или равнодушно. Его голос с  едва заметным ирландским распевом звучал подкупающе ласково, но в то же время  Розмэри чувствовала в нем твердость и силу, самообладание и выдержку –  качества, которыми так дорожила в себе самой. Да, сердце ее сделало выбор, и  Николь, подняв голову, увидела это, услышала тихий вздох – ведь избранник  принадлежал другой.    

Около  полудня на пляже появились супруги Маккиско, миссис Абрамс, мистер Дамфри и  сеньор Кампион. Они принесли с собой новый большой зонт, водрузили его, искоса  поглядывая на Дайверов, и с самодовольными лицами под него залезли – все, кроме  мистера Маккиско, который предпочел гордое одиночество на солнце. Дик с  граблями прошел совсем близко от них и, вернувшись к своим, сообщил вполголоса:    

– Они  там читают учебник хорошего тона.    

– Собираются  врашшаться в вышшем обществе, – сказал Эйб.    

Вернулась  после купанья Мэри Норт, та дочерна загорелая молодая женщина, которую Розмэри  в первый день видела на плоту, и сказала, сверкая озорной улыбкой:    

– А-а,  я вижу, мистер и миссис Футынуты уже здесь.    

– Тсс,  это ведь его друзья, – указывая на Эйба, предостерегла Николь. –  Почему вы не идете к своим друзьям, Эйб? Разве вам не приятно их общество?    

– Очень  приятно, – отозвался Эйб. – До того приятно, что чем от него дальше,  тем лучше.    

– Так  я и знала, что нынешним летом здесь будет слишком много народу, –  пожаловалась Николь. – А ведь это наш пляж, Дик сам его сотворил из груды  камней. – И, подумав, добавила вполголоса, чтобы не услышало трио нянюшек,  расположившееся неподалеку:    

– Но  уж лучше эта компания, чем прошлогодние англичане, которые с утра до вечера  ахали на весь пляж: «Ах, какое синее море! Ах, какое белое небо! Ах, какой у  маленькой Нелли красный носик!»    

Розмэри  подумала, что не хотела бы иметь Николь своим врагом.    

– Да,  ведь вы же не видели драки, – продолжала Николь. – Это было за день  до вашего приезда: господин со странной фамилией, похожей на название какой-то  марки маргарина или горючего…    

– Маккиско?    

– Вот-вот  – он поссорился с женой, и она бросила ему горсть песку в лицо. Тогда он на нее  навалился и давай тыкать ее носом в песок. Мы все так и остолбенели. Я даже  просила Дика разнять их.    

– А  знаешь что, – сказал Дик, рассеянно глядя на соломенную циновку. – Я,  пожалуй, приглашу их всех к нам на обед.    

– И  думать не смей! – воскликнула Николь.    

– По-моему,  это прекрасная мысль. Раз уж они здесь, не следует их чуждаться.    

– Мы  и не чуждаемся, – смеясь, защищалась Николь. – Но я вовсе не хочу,  чтобы еще меня, чего доброго, стали тыкать носом в песок. Я злюка и  недотрога, – сказала она Розмэри и, приподнявшись на локте,  крикнула. – Дети, купаться! Надевайте костюмы.    

Откуда–  то в Розмэри возникло предчувствие, что сегодняшнее купанье запомнится ей на  всю жизнь, что, когда бы ни зашла речь о купанье в море, тотчас оживет перед  ней этот день и час. Пошли в воду охотно, все вместе, истомленные долгим  вынужденным бездействием, отдаваясь морской прохладе после палящего зноя с  наслаждением гурмана, запивающего пряное карри вином со льда. У Дайверов, как у  наших далеких предков, день был размерен так, чтобы извлечь максимум из того,  что дано, чтобы переходом от одного ощущения к другому усилить остроту обоих;  Розмэри еще не знала, что предстоит очередной такой переход -от самозабвенного  одиночества в волнах к шумному веселью провансальского завтрака. Но ее не  покидало чувство, что Дик взял ее под свою защиту и покровительство, и она  радостно следовала за всеми, словно подчиняясь его неслышному приказу.    

Николь  тем временем передала мужу странный предмет, над которым она трудилась все  утро. Он скрылся в кабинке и через минуту вышел оттуда в черных кружевных  панталонах до колен. Экстравагантность этого костюма вызвала переполох на  пляже; впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что под кружевом подшит  чехол телесного цвета.    

– Ну  знаете ли, это выходка педераста! – с негодованием воскликнул мистер  Маккиско, но тут же спохватился и, оглянувшись на мистера Дамфри и мистера  Кампиона, добавил:    

– Извините,  пожалуйста.    

Розмэри  кружевные панталоны привели в полный восторг. В своей наивности она горячо откликалась  на расточительные шалости Дайверов, не догадываясь, что все это далеко не так  просто и не так невинно, как кажется, что все это тщательно отобрано на ярмарке  жизни с упором не на количество, а на качество; и так же, как и все прочее –  простота в обращении, доброжелательность и детская безмятежность, предпочтение,  отдаваемое простейшим человеческим добродетелям, – составляет часть  кабальной сделки с богами и добыто в борьбе, какую она и вообразить себе не  могла. Дайверы в ту пору стояли на самой вершине внешней эволюции целого класса  – оттого рядом с ними большинство людей казалось неуклюжими, топорными  существами, но уже были налицо качественные изменения, которых не замечала и не  могла заметить Розмэри.    

Вместе  со всеми Розмэри пила херес и грызла сухое печенье. Дик Дайвер смотрел на нее холодными  синими глазами; потом его сильные и ласковые губы разжались, и он сказал:    

– А  вы и в самом деле похожи на нечто в цвету – давно уже я таких девушек не  встречал.    

Час  спустя Розмэри безутешно рыдала у матери на груди.    

– Я  люблю его, мама. Я влюблена в него без памяти – никогда не думала, что со мной  может случиться такое. А он женат, и жена у него замечательная – ну что мне  делать? Ох, если б ты знала, как я его люблю!    

– Хотелось  бы мне его увидеть.    

– Мы  к ним приглашены в пятницу на обед.    

– Если  ты влюблена, ты не плакать должна, а радоваться. Улыбаться должна.    

Розмэри  подняла голову, взмахнула ресницами, стряхивая слезы, – и улыбнулась. Мать  всегда имела на нее большое влияние.    

 5    

     

Розмэри  поехала в Монте-Карло в дурном настроении – насколько это вообще было для нее  возможно. Крутой и неровный подъем привел ее к Ла-Тюрби, старой Гомоновской  студии, теперь перестраивавшейся заново; и пока она, послав Эрлу Брэди свою  карточку, дожидалась у решетчатых ворот, ей почудилось, что она в Голливуде. За  воротами громоздился пестрый хлам, оставшийся от какой-то уже снятой  картины, – кусок улицы индийского селения, большой кит из папье-маше,  чудовищная яблоня с яблоками, как баскетбольные мячи, которая здесь, впрочем,  казалась просто экзотическим деревом вроде амаранта, мимозы, пробкового дуба  или карликовой сосны.    

Дальше  стояли два павильона для съемок, похожие на большие сараи, и между ними кафе-закусочная;  и везде были человеческие лица, густо накрашенные, изнуренные ожиданием и  напрасной надеждой.    

Минут  через десять к воротам прибежал молодой человек с шевелюрой канареечного цвета.    

– Прошу  вас, мисс Хойт. Мистер Брэди на съемочной площадке, но он вас сейчас же примет.  Извините, что вам пришлось ждать, – вы не поверите, до чего назойливы эти  француженки, просто уже не знаешь, как от них обороняться…    

Молодой  человек – по-видимому, администратор студии – отворил незаметную дверь в глухой  стене одного из павильонов, и Розмэри с неожиданной радостью узнавания шагнула  за ним в полутьму. По сторонам маячили смутные фигуры, обращали к ней пепельные  лица, точно души в чистилище, потревоженные явлением смертного в их среде.  Слышались голоса, приглушенные до шепота, издалека доносилось воркующее тремоло  фисгармонии.    

Они  обогнули выгородку, образованную фанерными щитами, и перед ними открылось залитое  белым трескучим светом пространство, посреди которого лицом к лицу стояли двое  – американская актриса и французский актер в сорочке с крахмальной грудью,  воротничком и манжетами ярко-розового цвета.    

Они  смотрели друг на друга остекленевшими глазами, и казалось, что они стоят так  уже несколько часов; но время шло, и ничего не происходило, никто не шевелился.  Световая завеса померкла с противным шипеньем, потом разгорелась снова; вдали  жалобно застучали молотком в никуда не ведущую дверь; между верхних софитов  высунулась голубая физиономия, прокричала что-то невнятное в черноту под  крышей. Потом прямо перед Розмэри чей-то голос нарушил царившую на площадке  тишину:    

– Ты  не вздумай снимать чулки, детка, изорвешь хоть дюжину пар, тоже не беда. Это  платье стоит пятнадцать фунтов.    

Говоривший  пятился назад, пока не натолкнулся на Розмэри, и тогда администратор сказал:    

– Эрл  – мисс Хойт.    

Они  никогда не встречались раньше. Брэди был кипуч и стремителен.    

Пожимая  ей руку, он окинул ее всю быстрым взглядом – знакомая игра, которая сразу ввела  Розмэри в привычную атмосферу, и при этом, как всегда, вызвала чувство  превосходства над партнером. Если ее особа – ценность, почему не извлечь  преимущества из того факта, что эта ценность принадлежит ей?    

– Я  ждал вас со дня на день, – сказал Брэди; в его голосе, чуть излишне  победительном для житейского разговора, слышался легкий призвук лондонского  простонародного акцента. – Довольны путешествием?    

– Да,  но хочется уже домой.    

– Нет-нет-нет, –  запротестовал он. – Не торопитесь – нам с вами нужно поговорить. Я видел  вашу «Папину дочку»; должен сказать, это – первый класс. Я смотрел ее в Париже  и сразу же телеграфировал, чтобы узнать, ангажированы вы уже или нет.    

– Простите,  я только вчера…    

– Черт  возьми, какая картина!    

Чувствуя,  что улыбнуться, словно соглашаясь, было бы глупо, Розмэри нахмурила брови.    

– Не  слишком приятная участь – остаться навсегда героиней одной картины.    

– Конечно,  конечно, вы правы. Какие же у вас планы?    

– Мама  считала, что мне нужно отдохнуть. А по возвращении мы или возобновим контракт с  «Феймос плейерс», или подпишем новый с «Ферст нэшнл».    

– Кто  это «мы»?    

– Моя  мать. Она ведет все мои дела. Без нее я бы не справилась.    

Снова он  оглядел ее с головы до ног, и что-то вдруг распахнулось в Розмэри навстречу  этому взгляду. Не влечение, нет, ничего похожего на восторженное чувство, так  властно захватившее ее утром на пляже. Просто электрический разряд. Этот  человек желал ее, и девичья скованность воображения не помешала ей представить  себе, что она могла бы уступить. Но через полчаса уже забыла бы о нем – как  забывают о том, кого целуют перед кинокамерой.    

– Вы  где остановились? – спросил Брэди. – Ах да, у Госса. Ну что ж, на  этот год у меня все расписано, но мое предложение остается в силе. После Конни  Толмедж в дни ее молодости вы – первая девушка, с которой мне так хочется  сделать картину.    

– Я  тоже охотно поработала бы с вами. Приезжайте в Голливуд.    

– Терпеть  не могу эту клоаку. Мне и здесь хорошо. Подождите – сейчас закончу эпизод и покажу  вам свои владения.    

Он  вернулся на площадку и вполголоса, неторопливо стал втолковывать что-то  французскому актеру.    

Прошло  пять минут – Брэди все говорил, а француз слушал, переминаясь с ноги на ногу и  время от времени кивая головой. Но вдруг Брэди прервал свою речь и что-то  крикнул осветителям. Тотчас же зажужжали и вспыхнули юпитеры. Лос-Анжелес бился  в уши Розмэри, громко звал к себе. И, повинуясь зову, она смело скользнула  вновь в темноту закоулков тонкостенного города.    

Она  знала, каким выйдет Брэди со съемки, и решила не продолжать сегодня разговор с  ним. Все еще завороженная, она вышла из павильона и спустилась вниз. Теперь,  после того как она подышала воздухом киностудии, Средиземноморье уже не  казалось ей замкнутым и глухим. У прохожих на улицах были симпатичные лица, и  по дороге на вокзал она купила себе новые сандалеты.    

     

Мать  осталась довольна тем, как Розмэри выполнила ее наставления; ей все время  хотелось поставить дочь на рельсы и подтолкнуть. На вид миссис Спирс была  цветущая женщина, но в ней накопилась усталость; бодрствовать у постели  умирающего – утомительное занятие, а она прошла через это дважды.    

 6    

     

Чувствуя  приятную истому после розового вина, которое подавалось к завтраку, Николь  Дайвер вышла в свой сад, разбитый на горном склоне. Она шла, высоко скрестив на  груди руки, и от этого искусственная камелия, прикрепленная у плеча, почти  касалась щеки. Сад с одной стороны примыкал к дому, органично сливаясь с ним; с  двух сторон он граничил со старой деревней, с четвертой обрывался каменистым  уступчивым спуском к морю.    

Близ  ограды, отделявшей сад от деревни, все было пыльным: завитки виноградных лоз,  эвкалипты и лимонные деревья, даже тачка садовника – только что оставленная  здесь, она уже вросла в землю, омертвела и припахивала гнилью. Но довольно было  пройти несколько шагов и обогнуть клумбу с пионами, чтобы попасть словно в иной  мир, зеленый, прохладный, где лепестки цветов и листья кудрявились от ласковой  влажности воздуха;    

Николь  всякий раз невольно изумлялась этому.    

На шее у  Николь был повязан лиловый шарф, и от него даже в обесцвечивающих солнечных  лучах ложились лиловые отсветы на ее лицо и на землю, по которой она ступала.  Лицо казалось замкнутым, почти суровым, только во взгляде зеленых глаз сквозило  что-то растерянное, жалобное.    

Волосы,  золотистые в юности, потемнели со временем, но сейчас, в свои двадцать четыре  года, она была красивее, чем в восемнадцать, когда эти волосы своей яркостью  затмевали все прочее в ней.    

Дорожка  с бордюром из белого камня, за которым зыбилось душистое марево, вывела ее на  открытую площадку над морем. Там, у огромной сосны, самого большого и старого  дерева в саду, был водружен рыночный зонт из Сиены и стоял стол и плетеные  кресла, а по сторонам, в зелени смоковниц, притаились дремлющие днем фонари.  Николь на мгновение остановилась и, рассеянно глядя на ирисы и настурции,  разросшиеся у подножья сосны в полном беспорядке, точно кто-то наудачу бросил  тут горсть семян, прислушалась к шуму, который вдруг донесся из дома, – детский  плач и сердитые голоса; должно быть, какая-то баталия в детской. Когда шум  затих, она пошла дальше, мимо калейдоскопа пионов, клубившихся розовыми  облаками, черных и коричневых тюльпанов, хрупких роз с фиолетовыми стеблями,  прозрачных, как сахарные цветы в витрине кондитерской, пока, наконец, это  буйное скерцо красок, словно достигнув предельного напряжения, не оборвалось  вдруг на полуфразе – дальше влажные каменные ступени вели на другой уступ,  футов на пять пониже.    

Здесь  бил родник, и дощатый сруб над ним даже в яркие солнечные дни оставался сырым и  скользким. В склоне была вырублена лестничка, и по ней Николь поднялась в  огород. Она шла быстрым шагом, она любила движение, хоть подчас казалась  воплощением покоя, безмятежного и в то же время загадочного. Это происходило  оттого, что у нее было мало слов и еще меньше веры в их силу, и в обществе она  была молчалива, внося в светскую болтовню лишь свою необходимую долю,  тщательно, чтобы не сказать скупо, отмеренную.    

Но когда  малознакомые собеседники начинали испытывать неловкость, встречая столь скудный  отклик, она вдруг подхватывала тему разговора и неслась во всю прыть, сама себе  удивляясь, а потом так же внезапно останавливалась, почти оробело, словно  охотничий пес, исполнивший все, что от него требовалось, и даже чуть больше.    

Стоя  среди мохнато просвеченной солнцем огородной зелени, Николь увидела Дика, направлявшегося  в свой рабочий флигелек. Она подождала молча, пока он не скрылся из виду; потом  между грядками будущих салатов пробралась к маленькому зверинцу, где ее  нестройным и дерзким шумом встретили голуби, кролики и пестрый попугай. Отсюда  дорожка снова шла под уклон и выводила на полукруглый выступ скалы, обнесенный  невысоким парапетом. Николь облокотилась на парапет и глянула вниз; в семистах  футах под ней плескалось Средиземное море.    

Место,  где она стояла, когда-то было частью горного селения Тарм.    

Усадьба  Дайверов выросла из десятка крестьянских домишек, лепившихся по этим  кручам, – пять были переселены и превратились в виллу, пять снесли и на их  месте разбили сад. Наружная ограда осталась нетронутой, и потому снизу, с  проезжей дороги, усадьба была неразличима в общей лилово-серой массе домов и  деревьев Тарма.    

Николь  постояла немного, глядя на море, где не к чему было приложить даже ее  неутомимые руки. В это время Дик вышел из своего флигелька с подзорной трубой,  которую он тут же стал наводить в сторону Канна. Минуту спустя в поле его  зрения попала Николь; он снова нырнул во флигелек и тотчас же вернулся – на  этот раз с мегафоном. У него было множество всяких технических игрушек.    

– Николь! –  прокричал он. – Я забыл тебя предупредить о своем последнем апостольском деянии:  я пригласил миссис Абрамс – знаешь, ту седую, полную даму.    

– Так  я и чувствовала. Просто безобразие.    

Ее голос  ясно прозвучал в тишине, словно бы в насмешку над мегафоном Дика, и потому она  поторопилась крикнуть погромче:    

– Ты  меня слышишь?    

– Слышу. –  Он опустил было мегафон, но сейчас же снова упрямо поднес его к губам. – Я  и еще кое-кого приглашу. Обоих молодых людей, например.    

– Приглашай,  пожалуйста, – миролюбиво согласилась она.    

– Я  хочу устроить по-настоящему скандальный вечер. Со ссорами, с обольщениями чужих  жен, с дамскими обмороками в уборной и чтобы кто-то обиделся и ушел, не  простившись. Вот будет потеха.    

Он  скрылся во флигельке, но Николь уже поняла, что на него нашло хорошо знакомое  ей настроение – взрыв неуемного веселья, заражавшего всех кругом и неизбежно  сменявшегося под конец своеобразной депрессией, чего он никогда не показывал,  но что она угадывала чутьем. Поводом к веселью служил порой пустяк, раздутый не  по значению, и в такие периоды Дик был совершенно неотразим. От него исходила  сила, заставлявшая людей подчиняться ему с нерассуждающим обожанием, и лишь  какие-нибудь закоренелые брюзги и маловеры могли против этой силы устоять.  Реакция наступала потом, вслед за трезвой оценкой допущенных сумасбродств и излишеств.  Оглядываясь назад, на вдохновенный им карнавальный разгул, он ужасался, как ужасается  иной полководец, взирая на кровавую резню, к которой сам дал сигнал, повинуясь  безотчетному инстинкту.    

Но те,  кто хоть на короткий срок получал доступ в мир Дика Дайвера, уже не могли-об  этом забыть; им казалось, что он не случайно выделил их среди толпы, распознав  их высокое предназначение, из года в год оставшееся погребенным под  компромиссами житейской обыденщины. Он быстро завоевывал все сердца необычайной  внимательностью, подкупающей любезностью обращения; причем делалось это так  непосредственно и легко, что победа бывала одержана прежде, чем побежденные  успевали в чем-либо разобраться. И тогда без предупреждения, не давая увянуть  только что распустившемуся цветку дружбы, Дик широко распахивал перед ними  ворота в свой занимательный мир.    

Покуда  они безоговорочно соблюдали правила игры, он, казалось, только о том и думал,  чтобы им было хорошо и приятно; но стоило им допустить хоть тень сомнения в  незыблемости этих правил, он словно испарялся у них на глазах, не оставив и  памяти о своих речах и поступках.    

В  пятницу, ровно в половине девятого, Дик вышел встречать первых гостей,  церемонно и выразительно неся пиджак на руке, точно тореадор свой плащ.  Поздоровавшись с Розмэри и миссис Спирс, он тактично выждал, когда они сами  начнут разговор, словно в расчете на то, что звук собственного голоса поможет  им освоиться в незнакомой обстановке.    

Слегка  возбужденные подъемом в Тарм и свежестью горного воздуха, Розмэри и ее мать с  любопытством оглядывались по сторонам. Подобно тому как достоинства людей  незаурядных сказываются порой даже в неожиданных обмолвках, тщательно  продуманное совершенство виллы «Диана» проступало даже сквозь досадные мелочи –  вроде появления горничной без надобности или звука некстати хлопнувшей пробки.  Первые гости, вестники начинающегося праздника, еще застали конец домашних  будней, воплощенный перед ними зрелищем маленьких Дайверов, под присмотром гувернантки  доедавших на веранде свой ужин.    

– Какой  чудесный сад! – воскликнула миссис Спирс.    

– Это  сад Николь, – сказал Дик. – Она ему покоя не дает, без конца допекает  заботами о здоровье растений. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день она  сама заболеет какой-нибудь мучнистой росой, фитофторой или септорией. –  Повернувшись к Розмэри, он строго погрозил ей пальцем и сказал тоном шутки, под  которой сквозила, казалось, отеческая заинтересованность:    

– Я  решил принять меры, чтобы уберечь ваш рассудок, – подарю вам шляпу для  пляжа.    

Он повел  гостей из сада на веранду, где занялся приготовлением коктейлей. Приехал Эрл  Брэди и был очень удивлен при виде Розмэри. Он здесь держался проще и  естественней, будто оставил свою чудаковатую манеру на территории студии, но  Розмэри мгновенно сравнила его с Диком Дайвером, и сравнение заставило ее резко  качнуться в сторону последнего. Рядом с Диком Эрл Брэди казался грубоватым,  даже вульгарноватым; и все же ее опять словно током пронизало от его близости.    

С  фамильярностью старого знакомого он обратился к детям, только что вставшим  из-за стола:    

– Спел  бы ты нам что-нибудь, Ланье. Спой нам вместе с Топси хорошую песенку.    

– Какую  же песенку вам спеть? – спросил мальчик, забавно растягивая слова, как все  американские дети, выросшие во Франции.    

– Ну  вот хотя бы «Mon ami Pierrot».    

Без  всякого жеманства брат и сестра стали рядом, и два пискливо-звонких голоска  понеслись в тишине вечера:    

     

Au clair de la tune    

Mon ami Pierrot    

Prete moi ta plume    

Pour ecrire un mot    

Ma chandelle est  morte    

Je n’ai plus de feu    

Ouvre moi ta porte    

Pour t’amour de  Dieu.[3]    

     

Песенка  кончилась; разрумяненные закатными лучами, дети с безмятежной улыбкой принимали  похвалы и одобрения. Розмэри вилла «Диана» казалась сейчас центром вселенной.  На таких подмостках не может не разыграться что-то необыкновенное. Она  встрепенулась, услышав, как звякнула калитка, пропуская новых гостей, –  это ввалились скопом супруги Маккиско, миссис Абрамс, мистер Дамфри и мистер  Кампион и сразу же устремились к веранде.    

Розмэри  полоснуло досадой – она торопливо глянула на Дика, словно спрашивая, что означает  столь странное смешение. Но в его поведении не заметно было ничего необычного.  Он приветствовал гостей с горделивым достоинством, всем своим видом показывая,  что ценит заложенные в них безграничные и еще не раскрытые возможности. И так  сильна была ее вера в него, что минуту спустя она уже принимала как должное  присутствие Маккиско с компанией, и ей даже казалось, что она с самого начала  ожидала их здесь увидеть.    

– Мы  с вами встречались в Париже, – сказал Маккиско Эйбу Норту, который вместе  с женой явился вслед за ними. – Даже два раза встречались.    

– Как  же, как же, конечно, – подтвердил Эйб.    

– А  скажите, где это было? – спросил Маккиско, вместо того чтобы благоразумно  поставить точку.    

– Да,  кажется… – Но тут игра надоела Эйбу. – Не помню где.    

Этот  обмен репликами заполнил возникшую паузу; инстинкт подсказывал Розмэри, что теперь  положение требует чьего-то тактичного вмешательства, но Дик не делал никаких  попыток изменить порядок, в котором расположилось все общество с приходом  последних гостей, или хотя бы сбить спесь со снисходительно улыбающейся миссис  Маккиско. Он не старался развязать затянувшийся узел отношений, потому что не  придавал этому сейчас значения и знал, что он развяжется сам собой. Свои силы  он приберегал для более значительного момента, когда можно будет, явив себя  гостям с новой стороны, дать им насладиться оказанным приемом.    

Розмэри  стояла рядом с Томми Барбаном, который был в необычно язвительном настроении, –  казалось, у него есть на то особые причины. Он сообщил Розмэри, что завтра  уезжает.    

– Собрались  на родину?    

– На  родину? У меня нет родины. Я собрался на войну.    

– На  какую войну?    

– На  какую-нибудь. Я давно не читал газет, но где-то же наверняка идет война – не  бывает, чтобы нигде не шла.    

– Разве  вам все равно, за что сражаться?    

– Абсолютно  – лишь бы со мной были достаточно обходительны. Когда у меня начинается  брожение в крови, я еду к Дайверам, потому что знаю: здесь мне очень скоро  захочется на войну.    

Розмэри  широко раскрыла глаза.    

– Но  ведь вы друг Дайверов, – сказала она.    

– Конечно,  особенно ее друг, но около них мне всегда хочется на войну.    

Она  попыталась понять его, но не смогла. Ей около Дайверов всегда хотелось одного:  никогда с ними не расставаться.    

– Вы  наполовину американец, – сказала она, как будто в этом заключалось  объяснение.    

– Да,  но наполовину и француз, а воспитывался и в Англии, и, с тех пор как мне  исполнилось восемнадцать лет, я успел послужить в армиях восьми государств. Но  я бы не хотел, чтобы у вас создалось впечатление, будто я не люблю  Дайверов, – я их очень люблю, особенно Николь.    

– Их  нельзя не любить, – просто сказала она.    

Ее вдруг  словно оттолкнуло от этого человека. Какой-то неприятный обертон послышался ей  в его речи, и она поспешила заслонить чувство обожания, с которым относилась к  Дайверам, от его кощунственного цинизма.    

Она  порадовалась, что не будет сидеть рядом с ним за обедом; когда она вместе с  другими шла к столу, накрытому в саду, в ушах ее все еще звучало это «особенно  ее друг».    

По  дороге она на какой-то миг оказалась рядом с Диком Дайвером. Перед его несокрушимым,  ясным спокойствием все ее сомнения растворились в уверенности, что для него  никаких сомнений нет. Весь последний год, а это было все равно что всю жизнь,  она располагала деньгами, и уже пользовалась кой-какой славой, и могла общаться  со знаменитостями, которые, впрочем, казались ей лишь сильно увеличенными  копиями соседей, докторской вдовы и ее дочери, по парижскому hotel-pension[4], Розмэри была  романтична от природы, но в ее жизни редко находилось место для романтики.  Миссис Спирс, твердо решив, что Розмэри должна сделать карьеру, не позволила бы  ей размениваться на мишурные соблазны, навязывавшиеся со всех сторон; да и  Розмэри сама уже переросла эту стадию – она работала в мире иллюзий, но не жила  в нем. И когда на лице матери она прочитала одобрение Дику Дайверу, это  означало, что тут можно не опасаться подделок, это означало разрешение, не  оглядываясь идти вперед.    

– Я  все время наблюдал за вами, – сказал Дик, и она знала, что это  правда. – Мы вас очень полюбили.    

– А  я влюбилась в вас с первого раза, как только увидела, – тихо произнесла  она.    

Он  сделал вид, что пропустил ее слова мимо ушей, как обыкновенную любезность.    

– С  новыми друзьями, – сказал он, словно изрекая важную истину, – часто  чувствуешь себя лучше, чем со старыми.    

Это  замечание, смысл которого не совсем до нее дошел, было сделано в последнюю  минуту – гости уже рассаживались вокруг стола, отвоеванного у синеватых сумерек  медленно разгоравшимися фонарями. Что-то радостно дрогнуло у Розмэри внутри,  когда она увидела, что Дик усадил ее мать по правую руку от себя; сама она  оказалась между Брэди и Луисом Кампионом.    

В  избытке чувств она повернулась к Брэди, готовая ему довериться, но холодная  искра, сверкнувшая в его глазах при первом упоминании о Дике, ясно показала,  что роль исповедника не по нем. В свою очередь, она проявила непреклонность,  когда он попытался завладеть ее рукой, и все время обеда они проговорили на  профессиональные темы, вернее, он говорил на профессиональные темы, а она  слушала с вежливым вниманием, хотя мысли ее так явно витали где-то далеко, что  едва ли это могло от него укрыться.    

Время от  времени случайно дошедшая фраза, дополненная тем, что отложилось в подсознании,  помогала ей следить за сутью разговора; так иногда лишь с середины  прислушаешься к бою часов, но ритм, застрявший в ушах, позволяет сосчитать  пропущенные удары.    

 7    

     

Воспользовавшись  паузой в разговоре, Розмэри перевела взгляд туда, где между Томми Барбаном и  Эйбом Нортом сидела Николь и ее каштановые, как шерсть чау-чау, волосы мерцали  и пенились в свете ламп и фонарей. Розмэри прислушалась, завороженная звучным  голосом, ронявшим нечастые короткие фразы.    

– Бедняга!  Что вдруг за фантазия – распилить его пополам?    

– Просто  мне захотелось посмотреть, что у официанта внутри. Разве вам не интересно, что  у официанта внутри?    

– Старые  меню, – смеясь, предположила Николь. – Черепки битой посуды, чаевые,  огрызки карандаша.    

– Скорей  всего, но это требует научного доказательства. И потом, пила ведь была не  простая, а музыкальная, что значительно облагородило бы все дело.    

– А  вы на ней собирались играть во время операции? – осведомился Томми.    

– До  этого у нас не дошло. Крик помешал. Мы испугались, как бы он не надорвался от  крика.    

– Все-таки  странно, – сказала Николь. – Музыкант хочет употребить инструмент  другого музыканта на то, чтобы…    

Обед  длился уже полчаса, и за это время произошла ощутимая перемена: каждый сумел  что-то отбросить – заботу, тревогу, подозрение – и теперь был только  дайверовским гостем, самим собой, но в лучшем своем виде.    

Равнодушная  или скучная мина могла быть истолкована как желание обидеть хозяев, и все  наперебой старались, чтобы этого не произошло, и Розмэри, видя их старания,  испытывала почти нежность ко всем, исключая Маккиско, который и тут ухитрился  обособиться от остальных. Впрочем, не столько со зла, сколько из-за того, что  решил закрепить вином приподнятое настроение, владевшее им в начале вечера.  Своему соседу справа, Эрлу Брэди, он адресовал несколько уничтожающих замечаний  о кино, соседку слева, миссис Абрамс, вообще не замечал; под конец от откинулся  на спинку стула и уставился на Дика Дайвера с выражением сокрушительной иронии,  но время от времени сам портил эффект попытками втянуть Дика в беседу по  диагонали через стол.    

– Вы,  кажется, приятель Денби Ван Бюрена? – спрашивал он.    

– Вроде  бы не знаю такого.    

– А  я всегда считал, что вы его приятель, – настаивал он с раздражением.    

Вслед за  темой о мистере Ван Бюрене, которая засохла на корню, Маккиско испробовал еще  несколько, столь же неудачных, но всякий раз его словно парализовала  предупредительная вежливость Дика, и прерванный им разговор после короткой  паузы шел дальше без него. Пробовал он вторгаться и в другие разговоры, но это  выходило так, будто пожимаешь пустую перчатку, и в конце концов он умолк с  видом взрослого, вынужденного мириться с детским обществом, и сосредоточил свое  внимание на шампанском.    

Розмэри  время от времени обводила взглядом всех сидящих за столом, так заботливо следя  за их настроением, словно готовилась им в мачехи. Свет лампы, искусно скрытый в  букете ярких гвоздик, падал на лицо миссис Абрамс, в меру подрумяненное бокалом  «Вдовы Клико», пышущее здоровьем, благодушием, детской жизнерадостностью; ее  соседом был мистер Ройял Дамфри, девичья миловидность которого не так бросалась  в глаза в праздничной атмосфере вечера. Дальше сидела Вайолет Маккиско; винные  пары выманили наружу все приятное, что ей дала природа, и она перестала  насильно убеждать себя в двусмысленности своего положения – положения жены карьериста,  не сделавшего карьеры.    

Потом –  Дик, навьюченный грузом скуки, от которой он избавил других, целиком растворившийся  в своих хозяйских заботах.    

Потом ее  мать, безупречная, как всегда.    

Потом  Барбан, занимавший ее мать беседой, светская непринужденность которой вернула  ему расположение Розмэри. Потом Николь. Розмэри вдруг как-то по-новому увидела  ее и подумала, что никогда не встречала никого красивее. Ее лицо – лик северной  мадонны – сияло в розовом свете спрятанных среди листвы фонарей, за снежной  завесой мошкары, кружившейся в освещенном пространстве. Она сидела тише тихого,  слушая Эйба Норта, который толковал ей про свой моральный кодекс. «Конечно, у  меня есть моральный кодекс, – настаивал он. – Человеку нельзя без  морального кодекса. Мой состоит в том, что я против сожжения ведьм. Как услышу,  что где-нибудь сожгли ведьму, просто сам не свой становлюсь». От Эрла Брэди  Розмэри знала, что Эйб – композитор, который очень рано и очень блестяще начал,  но вот уже семь лет ничего не пишет.    

Дальше  сидел Кампион; ему каким-то образом удалось обуздать свои причудливые замашки и  даже проявлять в общении с окружающими почти матерински бескорыстный интерес.  Потом Мэри Норт, которая так весело сверкала в улыбке белыми зеркальцами зубов,  что, глядя на них, трудно было не улыбнуться в ответ, – казалось, во всех  порах кожи вокруг ее полуоткрытого рта разлито удовольствие.    

И,  наконец, Брэди, в чьей свободной манере держаться все больше чувствовалась  обходительность светского человека, а не только настойчивое и грубое  подчеркиванье собственного душевного здоровья и умения сохранить его ценой  равнодушия к чужим слабостям.    

Для  Розмэри, своей доверчивой непосредственностью похожей на маленькую героиню одного  из опусов миссис Вернет, этот вечер был как возвращение домой, как отдых после  соленых шуток фронтира. В темноте сада загорались светлячки, где-то далеко  внизу лаяла собака. Чудилось, что стол немного приподнялся над землей, как  танцплощадка с особым механизмом, и у тех, кто сидел за ним, возникало такое  чувство, будто они одни среди мрака вселенной и пища, которую они едят, –  единственная оставшаяся в ней пища, а тепло, согревающее их, –  единственное ее тепло. Сдавленно хохотнула миссис Маккиско, и, как будто это  был знак, что отрыв от земли совершился, Дайверы вдруг с удивленной лаской  заулыбались своим гостям, – и так уже всячески ублаженным хозяйской  любезностью, тонкой хозяйской лестью, возвышавшей их в собственных  глазах, – словно желали вознаградить их за все поневоле оставленное на  земле. Какой-то миг они оба, казалось, разговаривали с каждым отдельно, спеша  уверить его в своей дружбе, своей симпатии. В этот миг повернутые к ним лица  походили на лица нищенок на рождественской елке. И вдруг все оборвалось – обед  был окончен, смелый порыв, вознесший гостей из простого застольного веселья в  разреженную атмосферу высоких чувств, миновал, прежде чем они дерзнули вдохнуть  эту атмосферу, прежде чем осознали, что находятся в ней.    

Но магия  теплой южной ночи, таившаяся в мягкой поступи тьмы, в призрачном плеске далекого  прибоя, не развеялась, она перешла в Дайверов, стала частью их существа.  Розмэри услышала, как Николь уговаривает ее мать принять в подарок желтую  атласную сумочку, которую та похвалила. «Вещи должны принадлежать тем, кому они  нравятся», – смеялась она, засовывая в сумочку разные мелочи желтого  цвета, попадавшиеся на глаза, – карандашик, футляр с губной помадой,  маленькую записную книжку – «потому что это все одно к одному».    

Николь  исчезла, и тут только Розмэри заметила, что Дика тоже нет рядом; гости  рассыпались по саду, некоторые потянулись к веранде.    

– Вы  не хотите пойти в уборную? – спросила, подойдя, миссис Маккиско.    

У  Розмэри такого желания не было.    

– А  я пойду, – объявила миссис Маккиско. – Мне нужно в уборную. – И  твердой походкой женщины, презирающей условности, открыто направилась к дому,  провожаемая неодобрительным взглядом Розмэри.    

Эрл  Брэди предложил спуститься вниз, к обрыву над морем, но Розмэри решила, что  пора ей урвать немножко Дика Дайвера для себя, и потому осталась ждать его  возвращения, от нечего делать слушая препирательства Маккиско с Барбаном.    

– С  какой стати вам воевать против Советов? – спрашивал Маккиско. – Я  считаю, что они осуществляют величайший в истории человечества эксперимент. А  Рифская республика[5]?  По-моему, если уж воевать, так за тех, на чьей стороне правда.    

– А  как это определить? – сухо осведомился Барбан.    

– Ну  – всякому разумному человеку ясно.    

– Вы  что, коммунист?    

– Я  социалист, – сказал Маккиско. – Я сочувствую России.    

– А  вот я – солдат, – возразил Барбан весело. – Моя профессия убивать  людей. Я дрался с рифами, потому что я европеец, и я дерусь с коммунистами,  потому что они хотят отнять у меня мою собственность.    

– Ну  знаете ли…    

Маккиско  оглянулся в поисках союзников, которые помогли бы ему высмеять ограниченность  Барбана, но никого не обнаружил. Он не понимал того, с чем столкнулся в  Барбане, ни скудости его запаса идей, ни сложности его происхождения и  воспитания. Что такое идеи, Маккиско знал, и в процессе своего умственного  развития учился распознавать и раскладывать по полочкам все большее их число,  но Барбан поставил его в тупик; у этого «чурбана», как он его мысленно  переименовал, он не мог обнаружить ни одной знакомой идеи, но в то же время не  мог и почувствовать превосходства над ним, а потому поспешил ухватиться за  спасительный вывод: Барбан – продукт отживающего мира, значит, он ничего не  стоит. Из соприкосновения с теми, кто составляет своего рода аристократию  Америки, Маккиско вынес вполне определенное впечатление; ему запомнился их  неуклюжий и сомнительный снобизм, их пристрастие к невежеству и бравирование  грубостью – позаимствованные у англичан, но без учета тех факторов которые  придают смысл английскому филистерству и английской грубости, и перенесенные в  страну, где даже минимальные познания и минимальная отесанность больше, чем  где-либо, в цене, – словом, все то, апогеем чего явился так называемый  «гарвардский стиль» девятисотых годов. За одного из подобных аристократов он  принял Барбана, а хмель вышиб из него привычный страх перед людьми этого типа –  и это неминуемо должно было кончиться плохо.    

Розмэри  сидела внешне спокойная (хотя почему-то ей было стыдно за Маккиско), но внутри  ее жгло нетерпение, – когда же наконец вернется Дик Дайвер? С ее места за  опустевшим столом, где, кроме нее, остались только Барбан, Эйб и Маккиско,  видна была дорожка, обсаженная миртом и папоротником, и в конце дорожки  каменная терраса. Залюбовавшись профилем матери, четко вырисовывавшемся на фоне  освещенной двери в дом, Розмэри хотела было встать и пойти туда, но в эту  минуту, вся запыхавшись, прибежала миссис Маккиско.    

Она  источала возбуждение. Уже по тому, как она молча выдвинула стул и села,  округлив глаза, беззвучно шевеля губами, ясно было – это человек, до краев  переполненный новостями, и не мудрено, что с вопросом мужа: «Что случилось,  Вайолет?» – все глаза устремились на нее.    

– Милые  мои… – начала она, но тут же, прервав себя, обратилась уже к одной Розмэри:    

– Милая  моя… нет, не могу. Не в силах говорить.    

– Успокойтесь,  вы среди друзей, – сказал Эйб.    

– Милые  мои, там, наверху, я застала такую сцену…    

Она  запнулась и с таинственным видом замотала головой – как раз вовремя, потому что  Барбан встал в сказал ей вежливо, но твердо:    

– Я  бы вам не советовал делать замечания о том, что происходит в этом доме.    

 8    

     

Вайолет  натужно, с шумом перевела дух и постаралась придать своему лицу более спокойное  выражение.    

Вернулся  наконец Дик; с безошибочным чутьем он вклинился между Барбаном и супругами  Маккиско и завел с Маккиско литературный разговор с позиций любознательного  невежды, чем подарил собеседнику миг вожделенного чувства превосходства.  Остальных он попросил перенести лампы в дом – кто же откажется от удовольствия  шествовать с лампой в руках по темному саду, да еще сознавая, что делает дело?  Розмэри тоже несла одну из ламп, терпеливо отвечая Ройялу Дамфри на бесконечные  расспросы о Голливуде.    

«Теперь–  то уж я заслужила право побыть с ним наедине, -думала она. – И он сам не  может не понимать этого, ведь он живет по тем же законам, по которым мама учила  жить меня».    

Розмэри  не ошиблась – скоро он нашел случай ускользнуть с ней вдвоем от общества на террасе,  и сразу же их повлекло вниз, к обрыву над морем, куда вели не столько ступени,  сколько крутые и неровные уступы, и Розмэри одолевала их то с усилием, то  словно летя.    

Стоя у  парапета, они смотрели на Средиземное море. Запоздалый экскурсионный пароходик  с острова Леренс парил в заливе, как воздушный шар на празднике Четвертого  июля, оторвавшийся и улетевший в облака. Он парил среди чернеющих островков,  мягко расталкивая темную воду.    

– Мне  понятно, отчего вы всегда с таким чувством говорите о своей матери, –  сказал Дик. – Ее отношение к вам просто удивительно. В Америке редко  встретишь таких умных матерей.    

– Моя  мама – совершенство, – благоговейно произнесла Розмэри.    

– У  меня тут явилась одна мысль, которую я ей высказал. Как я понял, еще не решено,  сколько вы пробудете во Франции, – это зависит от вас.    

«Это  зависит от вас», – едва не выкрикнула «Розмэри.    

– Так  вот – поскольку здесь все уже кончено…    

– Все  кончено? – переспросила Розмэри.    

– Я  хочу сказать – с Тармом уже кончено на этот год. На прошлой неделе уехала  сестра Николь, завтра уезжает Томми Барбан, в понедельник – Эйб и Мэри Норт.  Может быть, нас ждет еще много приятного этим летом, но уже не здесь. Я не  люблю сентиментального угасания – умирать, так с музыкой, для того я и затеял  этот обед. А мысль моя вот какая: мы с Николь едем в Париж проводить Эйба  Норта, он возвращается в Америку, так не хотите ли и вы поехать с нами?    

– А  что сказала мама?    

– Что  мысль отличная. Что самой ей ехать не хочется. И что она готова отпустить вас  одну.    

– Я  не была в Париже с тех пор, как стала взрослой, – сказала Розмэри.    

– Побывать  там с вами – большая радость для меня.    

– Спасибо  на добром слове. – Показалось ли ей, что в его голове вдруг зазвенел  металл? – Мы все приметили вас, как только вы появились на пляже.    

Вы так  полны жизни – Николь сразу сказала, что вы, наверное, актриса.    

Такое не  растрачивается на одного человека или хотя бы на нескольких.    

Чутье  подсказало ей: он потихоньку поворачивает ее в сторону Николь; и она привела в  готовность тормоза, не собираясь поддаваться.    

– Мне  тоже сразу захотелось познакомиться с вашей компанией – особенно с вами. Я же  вам говорила, что влюбилась в вас с первого взгляда.    

Ход был  рассчитан правильно. Но беспредельность пространства между небом и морем уже  охладила Дика, погасила порыв, заставивший его увлечь ее сюда, помогла  расслышать чрезмерную откровенность обращенного к нему зова, почуять опасность,  скрытую в этой сцене без репетиций и без заученных слов.    

Теперь нужно  было как-то добиться, чтобы она сама пожелала вернуться в дом, но это было не  просто, и, кроме того, ему не хотелось отказываться от нее. Он добродушно  пошутил – холодком повеяло на нее от этой шутки:    

– Вы  сами не знаете, чего вам хочется. Спросите у мамы, она вам скажет.    

Ее  оглушило, как от удара. Она дотронулась до его рукава, гладкая материя  скользнула под пальцами, точно ткань сутаны. Почти поверженная ниц, она сделала  еще один выстрел:    

– Для  меня вы самый замечательный человек на свете – после мамы.    

– Вы  смотрите сквозь романтические очки.    

Он  засмеялся, и этот смех погнал их наверх к террасе, где он с рук на руки передал  ее Николь…    

Уже  настала пора прощаться. Дайверы позаботились о том, чтобы все гости были  доставлены домой без хлопот. В большой дайверовской «изотте» разместились Томми  Барбан со своим багажом – решено было, что он переночует в отеле, чтобы поспеть  к утреннему поезду, – миссис Абрамс, чета Маккиско и Кампион; Эрл Брэди,  возвращавшийся в Монте-Карло, взялся подвезти по дороге Розмэри с матерью; с  ними сел также Ройял Дамфри, которому не хватило места в дайверовском лимузине.  В саду над столом, где недавно обедали, еще горели фонари; Дайверы, как  радушные хозяева, стояли у ворот – Николь цвела улыбкой, смягчавшей ночную  тень. Дик каждому из гостей отдельно желал доброй ночи. Боль пронзила Розмэри  от того, что вот сейчас она уедет, а они здесь останутся вдвоем. И снова она  подумала: что же такое видела миссис Маккиско?    

 9    

     

Ночь  была черная, но прозрачная, точно в сетке подвешенная к одинокой тусклой  звезде. Вязкая густота воздуха приглушала клаксон шедшей впереди «изотты».  Шофер Брэди вел машину не торопясь; задние фары «изотты» иногда лишь  показывались на повороте дороги, а потом и вовсе исчезли из виду.    

Минут  через десять, однако, «изотта» вдруг возникла впереди, неподвижно стоящая у обочины.  Шофер Брэди притормозил, ко в ту же минуту она опять тронулась, однако так  медленно, что они легко обогнали ее. При этом они слышали какой-то шум внутри  респектабельного лимузина и видели, что шофер лукаво ухмыляется за рулем. Но  они пронеслись мимо, набирая скорость на пустынной дороге, где ночь то  подступала с обеих сторон валами черноты, то тянулась сквозистой завесой; и,  наконец, несколько раз стремительно нырнув под уклон, они очутились перед темной  громадой отеля Госса.    

Часа три  Розмэри удалось подремать, а потом она долго лежала с открытыми глазами, словно  паря в пустоте. В интимном сумраке длящейся ночи воображение рисовало ей новые  и новые повороты событий, неизменно приводившие к поцелую, но поцелуй был  бесплотный, как в кино. Потом, ворочаясь с боку на бок в первом своем  знакомстве с бессонницей, она попыталась думать о том, что ее занимало, так,  как об этом думала бы ее мать. На помощь пришли обрывки давних разговоров,  которые отложились где-то в подсознании и теперь всплывали наверх, возмещая отсутствие  жизненного опыта.    

Розмэри  с детства была приучена к мысли о труде. Схоронив двух мужей, миссис Спирс свои  скромные вдовьи достатки потратила на воспитание дочери, и когда та к  шестнадцати годам расцвела во всей своей пышноволосой красе, повезла ее в  Экс-ле-Бен и, не дожидаясь приглашения, заставила постучаться к известному  американскому кинопродюсеру, лечившемуся местными водами.    

Когда  продюсер уехал в Нью-Йорк, уехали и мать с дочерью. Так Розмэри выдержала свой  вступительный экзамен. Потом пришел успех, заложивший основу сравнительно  обеспеченного будущего, и это дало право миссис Спирс сегодня без слов сказать  ей примерно следующее:    

«Тебя  готовили не к замужеству – тебя готовили прежде всего к труду.    

Вот  теперь тебе попался первый крепкий орешек, и такой, который стоило бы  расколоть. Что же, попробуй – выйдет, не выйдет, в убытке ты не останешься.  Приобретешь опыт, быть может, ценой страдания, своего или чужого, но сломить  тебя это не сломит. Ты хоть и девушка, но стоишь в жизни на собственных ногах,  и в этом смысле все равно что мужчина».    

Розмэри  не привыкла размышлять – разве что о материнских совершенствах, – но в эту  ночь отпала наконец пуповина, связывавшая ее с матерью, и немудрено, что ей не  спалось. Как только забрезживший рассвет придвинул небо вплотную к высоким  окнам, она встала и вышла на веранду, босыми ступнями ощущая тепло не остывшего  за ночь камня. Воздух был полон таинственных звуков; какая-то настырная птица  злорадно ликовала в листве над теннисным кортом, на задворках отеля чьи-то шаги  протопали по убитому грунту, проскрипели по щебенке, простучали по бетонным  ступеням; потом все повторилось в обратном порядке и стихло вдали. Над  чернильной гладью залива нависла тень высокой горы, где-то там жили Дайверы. Ей  почудилось – вот они стоят рядом, напевая тихую песню, неуловимую, как дым, как  отголосок древнего гимна, сложенного неведомо где, неведомо кем. Их дети спят,  их ворота заперты на ночь.    

Она  вернулась к себе, надела сандалеты и легкое платье, снова вышла и направилась к  главному крыльцу – чуть ли не бегом, потому что на ту же веранду выходили двери  других номеров, откуда струился сон. На широкой белой парадной лестнице чернела  какая-то фигура; Розмэри остановилась было в испуге, но в следующее мгновение  узнала Луиса Кампиона – он сидел на ступеньке и плакал.    

Он  плакал тихо, но горестно, и у него по-женски тряслись от рыданий спина и плечи.  Все это в точности напоминало сцену из фильма, в котором Розмэри снималась  прошлым летом, и, невольно повторяя свою роль, она подошла и дотронулась до его  плеча. Он взвизгнул от неожиданности, не сразу разобрав, кто перед ним.    

– Что  с вами? – Ее глаза приходились на уровне его глаз, и в них было участие, а  не холодное любопытство. – Не могу ли я чем-нибудь помочь?    

– Мне  никто не может помочь. Я сам виноват во всем. Знал ведь. Всякий раз одно и то  же.    

– Но,  может быть, вы мне скажете, что случилось?    

Он  посмотрел на нее, как бы взвешивая, стоит ли.    

– Нет, –  решил он в конце концов. – Вы слишком молоды и не знаете, что приходится  претерпевать тому, кто любит. Муки ада. Когда-нибудь и вы полюбите, но чем  позже, тем лучше. Со мной это не первый раз, но такого еще не бывало. Казалось,  все так хорошо, и вдруг…    

Его лицо  было на редкость противным в прибывающем утреннем свете.    

Розмэри  не дрогнула, не поморщилась, ничем не выдала внезапно – охватившего ее отвращения,  но у Кампиона было обостренное чутье, и он поспешил переменить тему:    

– Эйб  Норт где-то тут поблизости.    

– Что  вы, он ведь живет у Дайверов.    

– Да,  но он приехал – вы разве ничего не знаете?    

В  третьем этаже со стуком распахнулось окно, и голос, явно принадлежавший  англичанину, прошепелявил:    

– Нельзя  ли потише!    

Розмэри  и Луис Кампион устыженно спустились вниз и присели на скамью у дорожки, ведущей  к пляжу.    

– Так  вы совсем, совсем ничего не знаете? Дорогая моя, произошла невероятная вещь… –  Он даже повеселел, воодушевленный выпавшей ему ролью вестника. – И  главное, все так скоропалительно и непривычно для меня – я, знаете, стараюсь  держаться подальше от вспыльчивых людей – они меня нервируют, я просто  заболеваю, и надолго.    

В его  взгляде светилось торжество. Она явно не понимала, о чем идет речь.    

– Дорогая  моя, – провозгласил он, положив руку ей на колено и при этом весь  подавшись вперед в знак того, что это не был случайный жест. Он теперь  чувствовал себя хозяином положения. – Будет дуэль.    

– Что-о?    

– Дуэль  на… пока еще неизвестно на чем.    

– Но  у кого дуэль, с кем?    

– Сейчас  я вам все расскажу. – Он шумно перевел дух, потом изрек, будто констатируя  нечто, не делающее ей чести, чем он, однако же, великодушно пренебрег:    

– Вы  ведь ехали в другой машине. Что ж, ваше счастье – мне это будет стоить года два  жизни, не меньше. И все так скоропалительно произошло…    

– Да  что произошло?    

– Не  знаю даже, с чего все началось. Она вдруг завела разговор…    

– Кто  – она?    

– Вайолет  Маккиско. – Он понизил голос, как будто под скамейкой кто-то сидел. –  Только ни слова про Дайверов, а то он грозил бог весть чем каждому, кто хотя бы  заикнется о них.    

– Кто  грозил?    

– Томми  Барбан. Так что вы не проговоритесь, что слышали что-нибудь от меня. И все равно,  мы так и не узнали, что хотела рассказать Вайолет, потому что он все время  перебивал, а потом муж вмешался, и вот теперь будет дуэль. Сегодня в пять утра  – ровно через час. – Он тяжело вздохнул, вспомнив собственное горе. –  Ах, дорогая моя, лучше бы это случилось со мной. Пусть бы меня убили на дуэли,  мне теперь все равно не для чего жить. – Он всхлипнул и скорбно закачался  из стороны в сторону.    

Опять  стукнуло окно наверху, и тот же голос сказал:    

– Да  что же это, за безобразие, в конце концов!    

В эту  минуту из отеля вышел Эйб Норт, как-то неуверенно глянул туда, сюда и увидел Розмэри  и Кампиона, чьи фигуры отчетливо выделялись на фоне уже совсем посветлевшего  над морем неба. Он хотел было заговорить, но Розмэри предостерегающе затрясла  головой, и они перешли на другую скамейку, подальше. Розмэри заметила, что Эйб  чуточку пьян.    

– А  вы-то чего не спите? – спросил он ее.    

– Я  только что вышла. – Она чуть было не рассмеялась, но вовремя вспомнила  грозного британца наверху.    

– Привороженная  руладой соловья? – продекламировал Эйб и сам же подтвердил:    

– Вот  именно, руладой соловья. Вам этот деятель рукодельного кружка рассказал, какая  история вышла?    

Кампион  возразил с достоинством.    

– Я  знаю только то, что слышал собственными ушами.    

Он встал  и быстрым шагом пошел прочь. Эйб сел возле Розмэри.    

– Зачем  вы с ним так резко?    

– Разве  резко? – удивился Эйб. – Хнычет тут все утро, надоел.    

– Может  быть, у него какая-то беда.    

– Может  быть.    

– А  что это за разговор о дуэли? У кого, с кем? Когда мы поравнялись на дороге с их  машиной, мне показалось, будто там происходит что-то странное.    

Но  неужели это правда?    

– Вообще  это, конечно, бред собачий, но тем не менее правда.    

 10    

     

– Ссора,  оказывается, началась перед тем, как машина Эрла Брэди обогнала дайверовский  лимузин, стоявший у обочины… – Ровный голос Эйба вливался в гулкую предутреннюю  тишину.    

Вайолет  Маккиско стала рассказывать миссис Абрамс что-то про Дайверов, какое-то она там  сделала наверху в доме открытие, которое прямо-таки ошеломило ее. А Томми, он  за Дайверов готов любому перегрызть горло. Правда, эта Маккиско довольно  противная особа, но дело не в этом, а в том, что чета Дайверов, именно чета  Дайверов, занимает в жизни своих друзей особенное место, многие даже сами не  вполне это сознают. Конечно, при таком отношении что-то теряется, иногда  чувствуешь себя с ними так, будто сидишь в театре и смотришь на прелестную  балетную пару, а балет – это зрелище, которое восхищает но не волнует; но на  самом деле все тут гораздо сложнее – в двух словах не объяснишь. Так или иначе  Томми – один из тех, кто через Дика стал близок и к Николь, и чуть только  Маккиско дала языку волю, он ее сразу осадил:    

– Миссис  Маккиско, будьте добры прекратить этот разговор.    

– Я  не с вами разговариваю, – возразила она.    

– Все  равно, я вас прошу Дайверов не касаться.    

– А  что, это такая святыня?    

– Оставьте  Дайверов в покое, миссис Маккиско. Найдите себе другую тему.    

Томми  сидел на одном из откидных сидений. На другом сидел Кампион, от него я и узнал  обо всем.    

– А  вы мне не указывайте, – озлилась Вайолет.    

Вы  знаете, как это бывает, когда люди ночью, в машине возвращаются из гостей –  кто-то переговаривается вполголоса, кто-то задумался о своем, кто-то дремлет от  усталости. Вот и здесь – все только тогда опомнились, когда машина остановилась  и Барбан закричал громовым голосом кавалерийского командира:    

– Выходите  из машины! До отеля не больше мили, дойдете пешком, а не дойдете – дотащат. Я  больше не желаю слышать ни вашего голоса, ни голоса вашей жены!    

– Это  насилие! – закричал Маккиско. – Вы пользуетесь тем, что физически я  слабее вас. Но вам меня не запугать. Жаль, у нас не существует дуэльного  кодекса.    

Он  забыл, что Томми – француз, в этом была его ошибка. Томми размахнулся и дал ему  пощечину – тут шофер решил, что нужно ехать дальше.    

В эту  минуту ваша машина и поравнялась с ними. Женщины, конечно, подняли визг. Вся,  эта кутерьма продолжалась до самого отеля.    

Томми  позвонил знакомому в Канн и попросил быть его секундантом.    

Маккиско  не захотел брать в секунданты Кампиона, – который, впрочем, к этому и не  рвался, – а позвонил мне и, не вдаваясь в подробности, просил немедленно  приехать сюда. Вайолет Маккиско сделалось дурно, миссис Абрамс увела ее к себе,  напоила каплями, и та благополучно уснула на ее кровати.    

Приехав  и узнав, в чем дело, я попробовал урезонить Томми, но он требовал, чтобы Маккиско  принес ему извинения, а Маккиско расхрабрился и извиниться не пожелал.    

     

Выслушав  Эйба, Розмэри с тревогой спросила:    

– А  Дайверы знают, что все вышло из-за них?    

– Нет  – и не узнают никогда. Этот идиот Кампион совершенно напрасно и вас посвятил во  все, но этого уже не исправишь. А шоферу я сказал: если он вздумает болтать, я  пущу в ход свою знаменитую музыкальную пилу. Но Томми все равно не успокоится –  ему нужна настоящая война, а не стычка один на один.    

– Только  бы Дайверы не узнали, – сказала Розмэри.    

– Пойду  проведаю Маккиско. Хотите со мной? Ему будет приятно ваше участие – бедняга,  верно, ни на миг глаз не сомкнул.    

Розмэри  живо представилось, как этот нескладный, болезненно обидчивый человек мечется  без сна в ожидании рассвета. С минуту она колебалась, потом жалость пересилила  в ней отвращение, и, кивнув головой, она по-утреннему бодро взбежала по  лестнице вместе с Эйбом.    

Маккиско  сидел на кровати с бокалом шампанского, но вся его хмельная воинственность  улетучилась без следа. Сейчас это был хилый, бледный, насупленный человечек.  Видимо, он всю ночь напролет пил и писал. Он растерянно оглянулся на Эйба и  Розмэри.    

– Уже  пора?    

– Нет,  еще с полчаса в вашем распоряжении.    

На столе  валялись исписанные листки бумаги, – очевидно, разрозненные страницы  длинного письма. Не без труда подобрав их по порядку – на последних страницах  строчки были очень размашистые и неразборчивые, – он придвинул настольную  лампу, свет которой с наступающим утром постепенно тускнел, нацарапал внизу  свою подпись, затолкал послание в конверт и вручил Эйбу со словами:    

– Моей  жене.    

– Пойдите  суньте голову под кран с холодной водой, – посоветовал ему Эйб.    

– Вы  думаете, нужно? – неуверенно спросил Маккиско. – Я бы не хотел совсем  протрезвиться.    

– Да  на вас смотреть страшно.    

Маккиско  покорно поплелся в ванную.    

– Мои  дела остаются в жутком беспорядке! – крикнул он оттуда. – Не знаю,  как Вайолет доберется домой, в Америку. Я даже не застрахован. Все как-то руки  не доходили.    

– Не  мелите вздор, через час вы будете благополучно завтракать в отеле.    

– Да,  да, конечно.    

Он  вернулся с мокрыми волосами и недоуменно посмотрел на Розмэри, будто впервые ее  увидел. Вдруг его глаза помутнели от слез.    

– Мой  роман так и не будет дописан. Вот что для меня самое тяжелое. Вы ко мне плохо относитесь, –  обратился он к Розмэри, – но тут уж ничего не поделаешь. Я прежде всего –  писатель. – Он как-то уныло икнул и помотал головой с безнадежным  видом. – Я много ошибался в своей жизни – очень много. Но я был одним из  самых выдающихся – в некотором роде…    

Он не  договорил и стал сосать потухшую сигарету.    

– Я  к вам очень хорошо отношусь, – сказала Розмэри, – но мне не нравится  вся эта история с дуэлью.    

– Да,  надо было просто избить его как следует, но сделанного не вернешь. Я дал себя  спровоцировать на поступок, которого не имел права совершать. Я чересчур  вспыльчив…    

Он  внимательно посмотрел на Эйба, словно ожидая возражений с его стороны. Потом с  судорожным смешком опять поднес к губам сигарету. Было слышно, как он учащенно  дышит.    

– Беда  в том, что я сам заговорил, о дуэли. Если б еще Вайолет смолчала, я бы сумел  все уладить. Конечно, еще и сейчас не поздно – можно взять и уехать или  обратить все в шутку. Но боюсь, Вайолет тогда перестанет уважать меня.    

– Вовсе  нет, – сказала Розмэри. – Она даже станет уважать вас больше.    

– Вы  не знаете Вайолет. Если она чувствует себя в чем-то сильнее другого, она может  быть очень жестокой. Мы женаты двенадцать лет, была у нас дочка, она умерла,  когда ей шел восьмой год, а потом – знаете, как оно бывает в таких случаях. Мы  оба стали кое-что позволять себе на стороне, не то чтобы всерьез, но все-таки  это нас отдаляло друг от друга. А вчера она меня там обозвала трусом.    

Розмэри,  смущенная, молчала.    

– Ладно,  постараемся, чтобы все обошлось без последствий, – сказал Эйб и открыл  большой кожаный футляр. – Вот дуэльные пистолеты Барбана – я прихватил их,  чтобы вы могли заранее с ними освоиться. Он всегда возит их в своем  чемодане. – Эйб взял один из пистолетов и взвесил на руке. Розмэри  испуганно вскрикнула, а Маккиско с явной опаской уставился на это архаическое  оружие.    

– Неужели,  чтобы нам обменяться выстрелами, нужны пистолеты сорок пятого калибра?    

– Не  знаю, – безжалостно сказал Эйб. – Считается, что из длинноствольного  пистолета удобнее целиться.    

– А  с какого расстояния? – спросил Маккиско.    

– Я  разузнал все порядки. Если цель поединка – лишить противника жизни, назначают восемь  шагов, если хотят выместить на нем разгоревшуюся злобу – двадцать, а если речь идет  только о защите чести – сорок. Мы с секундантом Томми порешили на сорока.    

– Хорошо.    

– Интересная  дуэль описана в одной повести Пушкина,[6]  – вспомнил Эйб. – Противники стояли оба на краю пропасти, так что даже  получивший пустяковую рану должен был погибнуть.    

Этот  экскурс в историю литературы, видимо, не дошел до Маккиско, он недоуменно посмотрел  на Эйба и спросил:    

– Что,  что?    

– Не  хотите ли разок окунуться в море – это вас освежит.    

– Нет,  нет, мне не до купанья. – Он вздохнул. – Я ничего не понимаю, –  сказал он. – Зачем я это делаю?    

Впервые  в жизни ему приходилось что-то делать. Он был из тех людей, для которых чувственный  мир не существует, и, очутившись перед конкретным фактом, он совершенно растерялся.    

– Что  ж, будем собираться, – видя его состояние, сказал Эйб.    

– Хорошо. –  Он отхлебнул порядочный глоток бренди, сунул фляжку в карман и спросил, как-то  дико поводя глазами:    

– А  вдруг я убью его – меня тогда посадят в тюрьму?