1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 

  
   
Лью Уоллес
   
Бен-Гур
  
  
   
«Научись у философов всегда отыскивать причины всех, даже самых необыкновенных явлений, а если ты их найти не в силах, приписывай их богу.»
   Граф де Габоли
  
  
   
   
Посвящается жене, подруге моей юности.
  
  
   
    
КНИГА ПЕРВАЯ
   
   
    
Смотри, как издали, с высоты востока, путеводная звезда спешит пролить на мир свой лучезарный свет.
    
    
* * *
    
    
И миром дышала ночь, в которую царь света явился на землю для царства мира. И ветерок, дивясь чуду, нежно лобызал воды, передававшие эту новую радостную весть тихим водам океана, ныне вполне забывшим эти грезы, когда мирные птицы колышутся на их чарующих гребнях.
    Мильтон. Гимн «Рождение Христа»
   
   
    
     
ГЛАВА I
     
В пустыне
    
    
Джебель эс Зублех — горная гряда длиною более пятидесяти миль и такая узкая, что ее изображение на карте напоминает гусеницу, ползущую с юга на север. Стоя на ее белых и красных утесах и глядя в лучах восходящего солнца, можно увидеть только Аравийскую пустыню, где от начала времен обитают восточные ветры, столь ненавистные виноградарям Иерихона. Подножия гор укрыты песками, принесенными с Евфрата, чтобы лечь здесь навек, ибо гряда представляет собой стену, ограждающую с запада пастбища Моава и Аммона — земли, которые, в противном случае, были бы частью пустыни. Арабы дали названия на своем языке всему, что лежит к югу и востоку от Иудеи; и на их языке старый Джебель — отец бесчисленных вади[1], пересекающих римскую дорогу — ныне о ней напоминает только пыльная тропа сирийских паломников в Мекку — и углубляющихся по мере продвижения вперед, чтобы в дождливые сезоны пропустить потоки, бегущие в Иордан и дальше — в Мертвое море. Из одного вади — а точнее, самого северного — выехал путник, направляющийся в пустыню. Именно к нему мы и обращаем прежде всего внимание читателя. Судя по внешности, ему было лет сорок пять. Некогда иссиня-черная борода, широко струящаяся на грудь, сверкала нитями седины. Коричневое, как жареный кофе, лицо в значительной части скрыто куфи (так дети пустыни называют головной платок). Время от времени он поднимал глаза, большие и темные. На нем была обычная для всего Востока просторная одежда, но о стиле ее мы не можем ничего сказать, ибо путник ехал на огромном белом дромадере, сидя под миниатюрным тентом. Вряд ли западный человек сможет когда-нибудь забыть свое первое впечатление от верблюда, снаряженного и нагруженного для путешествия по пустыне. Привычка, столь жестокая ко всему другому, мало что может сделать с этим чувством. После долгих путешествий с караванами, после многих лет, проведенных среди бедуинов, сыны Запада останавливаются и молча смотрят, пока мимо них шествует этот величественный зверь. Его очарование кроется не в фигуре, которую даже любовь не назвала бы прекрасной, не в движении, будь это бесшумный шаг или раскачивающийся бег. Пустыня служит своему созданию так же, как море — кораблю. Она одевает его своими тайнами, так что, глядя на него, мы думаем о них — в этом все чудо. Животное, показавшееся из вади, могло бы с полным правом получить обычную дань. Его окраска, рост, ширина шага, выпуклое тело — не толстое, но покрытое мощными мускулами, длинная, по-лебединому изогнутая шея, голова, широкая у глазниц и сужающаяся к носу так, что ее едва ли не обхватил бы дамский браслет, бесшумные пружинистые движения — все говорило о сирийской крови, старой, как времена Кира, и совершенно бесценной. Обычная упряжь покрывала лоб алой бахромой и украшала шею многочисленными бронзовыми цепочками, каждая из которых кончалась серебряным колокольцем, но не было ни поводьев, ни веревки для погонщика. На спине покоилось сооружение, которое прославило бы своего изобретателя, принадлежи он любому народу, кроме восточного. Оно состояло из двух деревянных ящиков футов четырех длиной, по одному на каждом боку. Устланное ковром пространство между ними позволяло наезднику удобно сидеть и даже полулежать там; сверху был натянут зеленый тент. Все это удерживалось широкими ремнями, завязанными множеством узлов на груди и спине животного. Таким образом хитроумные сыны Куша умудрились сделать удобными свои дороги по сожженным солнцем пустыням, где протекает большая часть их жизни. Путешественник пересек границу Эль Белка, древнего Аммона. Было утро. Впереди в дымке поднималось солнце и расстилалась пустыня — не море сыпучих барханов, которое ждало еще впереди, но область, где растительность начинает исчезать, где из поверхности равнины выступают обнажения гранита, серые и коричневые валуны и укрывающиеся за ними хилые акации, а земля покрыта верблюжьей колючкой. Дуб, куманика и земляничное дерево остановились, будто дойдя до запретной черты, и скорчились от ужаса перед открывшимся видом. Здесь кончались все дороги. И здесь более, чем прежде, создавалось впечатление, что верблюдом управляет какая-то невидимая сила: шаг его сделался шире и быстрее, голова устремилась к горизонту, широкие ноздри вдыхали ветер. Беседка раскачивалась, как на волнах.
    
Сухие листья шуршали под широкими копытами. Временами воздух наполнялся ароматом полыни. Жаворонки и скальные ласточки вспархивали из-под ног, белые куропатки, посвистывая, разбегались в стороны. Изредка лиса или гиена ускоряли бег, чтобы разглядеть пришельцев с безопасного расстояния. Справа поднимались склоны Джебеля, жемчужносерое покрывало которых превращалось в пурпурное под лучами солнца. Над высочайшими пиками широко кружил стервятник. Но ничего этого не видел обитатель подвижной беседки — по крайней мере, глаза его оставались неподвижными и сонными. Его, как и животное, казалось, вела какая-то сила. Два часа дромадер ровным шагом двигался на восток. За все это время путешественник не изменил позы и не бросил взгляда по сторонам.
    
В пустыне расстояние измеряется не милями или лагами, а саатом, или часом, и манзилом, или перегоном: три с половиной лиги составляют первый, от пятнадцати до двадцати пяти — второй; но это для обычного верблюда. Настоящий сириец пробегает три лиги, не замечая. На полной скорости он обгоняет ветер. Как свидетельство быстрого продвижения, ландшафт вокруг изменился. Джебель голубой лентой виднелся на западном горизонте. Равнина взбугрилась дюнами из глины и сцементированного песка. Местами вздымали свои круглые черепа базальтовые валуны — форпосты гор на равнине; все остальное пространство было покрыто песком, то гладким, как морской пляж, то покрытым рябью, то лежащим длинными грядами. Изменился и воздух. Высоко поднявшееся солнце выпило из него всю влагу и согрело ветер, залетавший к путешественнику под тент; повсюду этот ветер покрывал почву молочно-белым налетом и наполнял мерцанием небо.
    
Еще два часа прошло без отдыха или смены курса. Растительность исчезла полностью. Песок, настолько сухой, что разбегался ручейками при каждом шаге, запечатлел бесконечную, идеально прямую и равномерную вереницу следов. Джебель исчез из виду, и не осталось никаких ориентиров. Тень, которая прежде следовала за путником, теперь указывала на север и бежала вместе с отбрасывающими ее; не было никаких признаков, указывающих на близость остановки, и такое поведение путешественника становилось все более странным. Следует помнить, что пустыня — не то место, где ищут удовольствий. Дороги по ней обозначены костями погибших, и эти дороги ведут от колодца к колодцу, от пастбища к пастбищу. Сердце самого многоопытного шейха бьется быстрее, когда он оказывается один в желтых просторах. Значит, наш путник не искал удовольствий. Не был он и беглецом: он ни разу не оглянулся и ничем не выказывал страха или любопытства. В одиночестве люди дорожат любым обществом, собака становится им товарищем, лошадь — другом, и они не стыдятся уделять животным множество ласк и нежных слов. Ничего этого не получал верблюд: ни слова, ни прикосновения. Ровно в полдень дромадер остановился по собственной воле и издал невыразимо жалобный крик, которым его род обычно протестует против слишком тяжелой поклажи, а иногда просит отдыха или внимания. Хозяин встрепенулся, просыпаясь. Он забросил наверх полог, взглянул на солнце и внимательно осмотрел местность, как будто определяя место назначенной встречи. Удовлетворенный увиденным, глубоко вздохнул и кивнул, словно говоря: «Наконец-то!». Мгновение спустя, скрестив ладони на груди и склонив голову, он молчаливо молился. Когда благочестивый долг был исполнен, путник приготовился к спуску. Его горло издало тот самый звук, который слышали любимые верблюды Иова: Икх! Икх! — знак опуститься на колени. Животное медленно повиновалось. Всадник поставил одну ногу на изогнутую шею, а другой шагнул ни песок.
   
   
    
     
ГЛАВА II
     
Встреча мудрецов
    
    
Человек, как стало теперь видно, обладал идеальными пропорциями, будучи не столь высоким, сколь сильным. Ослабив шелковый шнур, который удерживал на голове куфи, он убрал складки назад, так что открылось темное, почти как у негра, лицо, но широкий низкий лоб, орлиный нос и чуть приподнятые внешние углы глаз, а также жесткие прямые с металлическим блеском волосы, падающие на плечи множеством косиц, не оставляли сомнений в происхождении: так выглядели фараоны и последние Птолемеи, так выглядел Мизраим, отец египетской расы. На нем был камис — белая бумажная рубаха с узкими рукавами, открытая впереди и достигающая лодыжек внизу, расшитая по подолу и вороту. Сверху был наброшен коричневый шерстяной плащ, называемый сейчас, как, вероятно, и в те времена, аба. На ногах его были сандалии с ремнями из мягкой кожи. Но что наиболее примечательно для пустыни, где охотятся леопарды, львы и столь же хищные люди, — у него не было никакого оружия, даже палки с крючком, какой погоняют верблюдов; отсюда мы можем, по крайней мере, заключить, что цель его была мирной и что он либо безрассудно смел, либо находится под необычайной защитой.
    
Руки и ноги путника затекли, и он разминал их, обходя своего верного слугу, прикрывшего глаза и жующего жвачку. То и дело при новом круге он останавливался и, приложив руку козырьком к глазам, изучал пустынные дали, а всякий раз, когда осмотр был закончен, лицо выражало недоумение, легкое, но достаточное для проницательного наблюдателя, чтобы догадаться об ожидающемся обществе. Что должно было еще увеличить желание узнать, какое дело могло потребовать встречи в столь глухом месте.
    
Однако незнакомец, если судить по его действиям, не сомневался в том, что общество прибудет. Прежде всего он промыл водой из маленького меха глаза, морду и ноздри верблюда, затем достал круглый кусок полосатой материи, связку прутьев и толстый стебель тростника, оказавшийся хитроумным приспособлением из вложенных один в другой меньших стеблей, которые превратились в центральную стойку шатра. Когда шест был установлен и окружен прутьями, он натянул на них ткань и оказался буквально у себя дома — дом этот был гораздо меньше, чем у эмира или шейха, но во всех прочих отношениях являлся точной их копией. Затем был извлечен небольшой квадратный ковер и расстелен в шатре со стороны солнца. Сделав все это, незнакомец достал и бросил в мешок под мордой верблюда горсть бобов, убедился, что добрый слуга занялся пищей, и снова осмотрел мир песка.
    
— Они придут, — сказал он спокойно. — Их ведет тот же, кто привел меня. Я закончу приготовления.
    
Из ящиков появились сплетенные из пальмовых листьев блюда, вино в маленьких бурдюках, сушеная и копченая баранина, шами, или сирийские гранаты без косточек, финики из Эль Шелеби, сыр, как Давидовы «ломти молока», и дрожжевой хлеб из городской пекарни — все это было расставлено на ковре. Завершили сервировку три шелковых салфетки, которыми хорошие хозяева на Востоке укрывают колени гостей за трапезой — последнее обстоятельство позволяло определить ожидающееся число персон на преполагаемый обед.
    
Все было готово. Он вышел из шатра — вот оно! На востоке возникло темное пятнышко. Египтянин врос ногами в песок, и по коже его пробежала дрожь, как от прикосновения чего-то сверхъестественного. Пятнышко росло, стало величиной с руку, приобрело форму. Вскоре уже можно было разглядеть точную копию белого дромадера, несущего худах — индостанскую беседку для путешествий.
    
— Велик Бог! — воскликнул египтянин с глазами полными слез и объятой священным ужасом душой.
    
Путник приблизился и остановился. Он тоже, казалось, очнулся от сна. Увидев лежащего верблюда, шатер и человека в молитвенной позе у дверей, он скрестил руки, наклонил голову и молча помолился, после чего спустился на песок и пошел к египтянину. Мгновение они смотрели друг на друга, затем обнялись, то есть каждый положил правую руку на плечо, а левую — на пояс другого и коснулся подбородком сначала левой, потом правой стороны его груди.
    
— Мир тебе, слуга истинного Бога! — сказал незнакомец.
    
— И тебе, брат в истинной вере! Мир и добрый прием, — с трепетом ответил египтянин.
    
Прибывший был высок и худ, с сухим, цвета среднего между корицей и бронзой, лицом, глубоко запавшими глазами, белыми волосами и бородой. Он, как и первый, был безоружен. Костюм его был индостанский: поверх маленькой шапочки обвита в виде тюрбана большая шаль, более короткая, чем у египтянина, аба открывал просторные шаровары, а ноги обуты в остроносые шлепанцы красной кожи. За исключением обуви, вся одежда была из белого льна. Вид этого человека выражал суровое достоинство. Вишвамитра, величайший из аскетических героев восточной Илиады, нашел бы себе в нем превосходную иллюстрацию. Он олицетворял собою Жизнь, проникнутую мудростью Брахмы — воплощенное подвижничество. Только глаза указывали на человеческую природу — когда индус поднял лицо с груди египтянина, они блестели от слез.
    
— Велик Бог! — воскликнул он, завершив приветствие.
    
— И благословенны служащие ему! — ответил египтянин, удивляясь точному повторению своего восклицания. — Но подождем, — добавил он, — подождем, ибо смотри, к нам движется еще один!
    
Они обратили взгляды на север, где уже можно было разглядеть третьего верблюда. Они ждали, стоя бок о бок, пока прибывший не спешился и не подошел к ним.
    
— Мир тебе, брат мой! — сказал он, обнимая индуса.
    
И индус отвечал:
    
— Да свершится воля Божья!
    
Пришедший последним совершенно не походил на своих друзей. Он был уже в кости, белокож, масса вьющихся светлых волос служила великолепной короной для его маленькой, но дивной формы головы, теплота синих глаз свидетельствовала о тонкой, доброй и смелой душе. Он был простоволос и безоружен. Под складками тирского одеяла, которое он носил с бессознательной грацией, виднелась туника. На ногах — сандалии. Пятьдесят, — может быть, больше — лет миновали его, отразившись только в степенности манер и значительности речи. Физические силы и ясность души остались нетронутыми. Нужно ли говорить, какой род дал эту поросль? Если сам он не родился в Афинах, то предки его — несомненно.
    
Когда руки грека оторвались от египтянина, последний сказал дрожащим голосом:
    
— Дух привел меня первым, а значит, я избран служить моим братьям. Шатер поставлен, и хлеб готов.
    
Взяв братьев за руки, он ввел их внутрь, разул и омыл их ноги, полил воду на руки, а затем вытер их.
    
Омыв собственные руки, он сказал:
    
— Поедим, чтобы набраться сил на остаток дня. За едой мы узнаем, откуда пришел каждый и кто он.
    
Три головы одновременно склонились, руки скрестились на груди, и они произнесли хором простую молитву:
    
— Отец сущего, Бог! Тобою дано нам это, прими нашу благодарность и благослови свершить волю Твою.
    
С последним словом они подняли глаза и с удивлением смотрели друг на друга. Каждый говорил на языке, доселе неведомом другим, однако все прекрасно понимали сказанное. Души их трепетали в приливе божественного чувства, ибо в этом чуде они узнали Божественное Присутствие.
   
   
    
     
ГЛАВА III
     
Говорит афинянин — вера
    
    
По летоисчислению того времени, описанная встреча состоялась в семьсот сорок седьмом году от основания Рима. Месяц был декабрь, и зима царствовала всюду к востоку от Средиземноморья. Путешествующего по пустыне в такое время скоро догоняет прекрасный аппетит, и собравшаяся в маленьком шатре компания не была исключением из правила. Они были голодны, поели от души и, выпив вина, заговорили.
    
— Для путника в чужой земле нет ничего слаще, чем услышать свое имя из уст друга, — сказал египтянин. — Впереди у нас долгий путь. Пора познакомиться. Потому, если все согласны со мной, пусть пришедший последним говорит первым.
    
Медленно поначалу, как будто проверяя себя, грек начал:
    
— То, что я должен рассказать, братья, странно. Я до сих пор не сознаю себя. В чем я более всего уверен — что выполняю волю Господа, и служение это есть непрекращающаяся радость.
    
Праведник замолчал, не в силах продолжать, а остальные, уважая его чувства, опустили глаза.
    
— Далеко на западе, — начал он снова, — есть страна, которая никогда не будет забыта, хотя бы потому, что мир слишком многим обязан ей, и обязан тем, что приносит человеку чистейшее удовольствие. Я не говорю об искусствах, философии, риторике, поэзии и войне — слава ее, братья, вечно будет сиять совершенными буквами, которыми Тот, кого мы должны найти и провозгласить, станет известен на земле. Страна, о которой я говорю, — Греция. Я — Гаспар, сын Клеанта-афинянина.
    
— Мой народ, — продолжал он, — привержен знанию, и я унаследовал ту же страсть. Так случилось, что два наших величайших философа учили: один — доктрине о Душе, обитающей в каждом человеке, и ее Бессмертии, а другой — доктрине Единого Бога, который есть Совершенная Истина. Из множества предметов, о которых спорили школы, я выбрал эти, как единственно стоящие труда на разрешение, ибо полагал, что существует неизвестная еще связь между Богом и душой. Однако здесь, как непреодолимая стена, возникает вопрос о смерти, и единственное, что остается человеку, это остановиться перед ней и взывать о помощи. Так я и поступил, но никакой голос не ответил мне из-за стены. В отчаянии я покинул города и школы.
    
При этих словах улыбка одобрения осветила изможденное лицо индуса.
    
— В северной части моей страны, в Фессалии, — продолжал грек, — есть гора, известная как обиталище богов. Ее имя — Олимп. Я нашел там пещеру и превратил каждое свое дыхание в мольбу об откровении. Веря в Бога, верховного и незримого, я верил, что можно так устремить к Нему свою душу, что он смилостивится и даст ответ.
    
— И это так! Так! — воскликнул индус, воздев руки.
    
— Слушайте, братья, — говорил грек. — Выход моей пещеры обращен к морю. Однажды я увидел, что какой-то человек прыгнул с борта проходящего мимо судна и поплыл к берегу. Я подобрал его и привел к себе. Это был еврей, сведущий в истории и законах своего народа; и от него я узнал, что Бог моих молитв многие века был законодателем, правителем и царем евреев. Что это, если не Откровение, о котором я мечтал? Моя вера оказалась небесплодной — Бог ответил мне!
    
— Как и каждому, кто обращается к Нему с такой верой, — сказал индус.
    
— Но увы! — добавил египтянин, — как мало мудрых, способных понять, что Он отвечает им!
    
— Это было не все, — продолжал грек. — Ниспосланный мне человек сказал, что пророки, которые многие века, последовавшие за первым откровением, говорили от имени Бога, открыли, что Он явится снова. Он называл мне имена пророков и приводил точные их слова, как они записаны в священных книгах. Сказал также, что второе пришествие близко, в Иерусалиме его ждут каждое мгновение.
    
Грек замолчал, и свет на его лице угас.
    
— Правда, — сказал он, погодя, — правда, человек говорил, что как первое пришествие Бога было только для евреев, так будет и со вторым. Грядущий явится Царем Иудейским. «И ему нечего будет сказать остальному миру?» — спросил я. «Нет, — был гордый ответ. — Нет! Мы — его избранный народ». Но ответ этот не сокрушил мою надежду. Как может такой Бог отдать свою любовь одной земле и одному роду? Я не отступался, пока не добился признания, что евреи были только избранными слугами, хранителями Истины, узнав которую, может спастись весь мир. Когда еврей ушел, и я снова остался один, моя душа очищалась новой молитвой — молитвой о том, чтобы мне было позволено увидеть Царя, когда Он придет, и преклониться перед Ним. Однажды ночью я сидел у входа в пещеру, пытаясь приблизиться к постижению тайны своего существования, понимая, что это значит — приблизиться к Богу, как вдруг в море, а точнее в скрывающей его тьме, увидел загоревшуюся звезду; она медленно поднялась и встала над пещерой. Я упал и погрузился в сон, слыша во сне голос, говоривший:
    
«О Гаспар! Твоя вера победила! Будь благословен! С двумя другими, пришедшими из отдаленных частей земли, ты увидишь Его и будешь свидетелем Его. Утром встань и иди им навстречу, и верь в Дух, который поведет тебя».
    
Утром я встал с Духом, который был во мне, как свет ярче солнечного, снял отшельническое одеяние и оделся по-прежнему. Я достал из тайника принесенное из города сокровище. Мимо проходил корабль. Я позвал, был принят на борт и высажен в Антиохе. Там я купил верблюда и снаряжение. Через сады Оронто я направился в Емесу, Дамаск, Бостру и Филадельфию, а затем — сюда. И вот, братья, вся моя история. Теперь я слушаю вас.
   
   
    
     
ГЛАВА IV
     
Говорит индус — любовь
    
    
Египтянин и индус взглянули друг на друга, первый поднял руку, второй поклонился и начал:
    
— Имя мое Мельхиор. Я говорю с вами на языке, который если и не был первым на земле, то, во всяком случае, первый получил буквы — это индийский санскрит. Мой народ первым отправился в долины знания, первый разделил их и первый украсил. Что бы ни случилось в будущем, четыре Веды останутся жить, ибо это первые источники религии и полезных знаний. Упоминаю об этом не из гордости, как вы поймете, когда я скажу, что Шастры учат о Верховном Боге, именуемом Брахм, а также о том, что Пураны или священные поэмы упанг рассказывают о Добродетели и Праведных Трудах, и о Душе. Стало быть, если брат мой позволит сказать это, — говорящий почтительно поклонился греку, — за века до того, как стал известен его народ, две великие идеи: Бог и Душа — привлекли к себе все силы индийского ума. В этих священных книгах Брахм представлялся триадой: Брахма, Вишну и Шива. Из них Брахма был создателем нашей расы, которая при сотворении была разделена. Он подготовил землю для духов, а затем из его рта произошла каста брахманов, ближайшая к нему и более всех ему подобная, самая высокая и благородная, единственные учителя Вед, которые вышли из его губ готовыми и наполненными всяческой мудростью. Из его рук появились кшатрии, или воины, из груди — вместилища жизни — вайшьи, или производители: пастухи, земледельцы, купцы; из ног же его произошли шудры, или рабы, обреченные служить остальным кастам: слуги, работники и ремесленники. Заметьте также, что вместе с ними родился закон, запрещающий человеку одной касты становиться членом другой; брахман не может спуститься в низший класс — если он нарушает законы своей касты, то становится отверженным, потерянным для всех, кроме таких же отверженных.
    
Грек немедленно представил все последствия для отверженного и воскликнул:
    
— В таком состоянии, братья, сколь необходим любящий Бог!
    
— Да, — добавил египтянин, — любящий Бог, такой, как наш.
    
Брови индуса болезненно сдвинулись, и лишь когда охватившее его чувство прошло, он продолжал тише:
    
— Я был рожден брахманом. Часть жизни брахмана, называемая его первым классом, это студенческая жизнь. Когда я был готов вступить во второй класс, то есть жениться и стать хозяином дома, я подверг вопросам все, даже Брахма и — стал еретиком. Разглядев из глубины колодца свет наверху, я захотел выбраться, и увидеть, что он освещает. Наконец — скольких лет труда это потребовало! — я нашел принцип жизни, первооснову религии, связь между душой и Богом — Любовь!
    
Счастье любви в деянии, и я не мог предаваться покою. Я сжимал челюсти, чтобы не дать ей говорить, ибо единственное слово против Брахма, Триады или Шастр решило бы мою судьбу; одно движение милосердия к отверженным брахманам, которые плелись мимо, чтобы умереть в раскаленных песках — ободряющее слово или чашка воды — и я стану одним из них, потерянным для семьи, страны, касты. Любовь победила! Я заговорил, и во всей Индии не стало места, где я мог бы чувствовать себя в безопасности — даже среди отверженных, ибо при всем своем падении они все-таки верили в Брахма. Я стал искать одиночества, чтобы укрыться от всего, кроме Бога. Я поднялся к истокам Ганга высоко в Гималаях. На Гурдваре, где река течет в своей первозданной чистоте, я молился за свою расу, считая себя потерянным для нее навсегда. Пробираясь по скалам и ледникам мимо вершин, достигающих звезд, я направлял свой путь к Ланг Цо, невыразимо прекрасному озеру, спящему у подножий Тайз Гангри, Гурлы и Кайлас Парбот, гигантов, вечно вздымающих к солнцу свои снежные короны. Там, в центре земли, откуда растекаются своими путями Инд, Ганг и Брахмапутра, где человечество зародилось, а потом разделилось, чтобы населить мир, оставив вечным свидетелем Балк, мать городов; куда Природа, остающаяся в первобытном состоянии, влечет мудреца и отшельника, обещая безопасность одному и одиночество другому, — там я поселился наедине с Богом, молясь, постясь и ожидая смерти.
    
Снова упал голос, и сжались костлявые руки.
    
— Однажды ночью я бродил по берегу озера и говорил с тишиной. «Когда Бог придет и объявит Себя? Неужели не будет спасения?» Вдруг из воды появился мерцающий свет, звезда взошла, двинулась ко мне и встала над головой. Сияние ее ослепило меня. Я упал на землю и услышал бесконечно благий голос, говоривший: «Твоя любовь победила! Будь благословен, сын Индии! Спасение близко. С двумя другими из отдаленных частей земли ты увидишь Спасителя и будешь свидетелем его прихода. Утром встань и иди им навстречу, и положись на Дух, который поведет тебя».
    
И с того времени свет пребывает во мне, и я знаю, что это присутствие Духа. Утром я отправился к миру тем путем, каким уходил от него. В расселине скалы я нашел камень огромной ценности и продал его в Гурдваре. Через Лахор, Кабул, Джезд я прибыл в Исфаган. Там купил верблюда и был ведом в Багдад, не ожидая караванов. Я путешествовал один, но не знал страха, ибо Дух был со мной, как он со мной сейчас. Какая слава ждет нас, братья! Нам суждено увидеть Спасителя, поклониться Ему! Я закончил!
   
   
    
     
ГЛАВА V
     
Говорит египтянин — праведные труды
    
    
Темпераментный грек рассыпался в выражениях удовольствия, после чего египтянин с характерной для него серьезностью сказал:
    
— Приветствую тебя, брат мой. Ты много страдал, и я радуюсь твоему триумфу. Если вам обоим угодно слушать меня, я расскажу теперь о себе и о том, как был призван. Подождите немного.
    
Он вышел и, позаботившись о верблюдах, вернулся на свое место.
    
— Ваши слова, братья, были о Духе, и Дух дал мне понять их. Каждый из вас говорил о своей стране, и в этом есть цель, которую я объясню, но чтобы толкование было полным, позвольте также сначала рассказать о себе и своем народе. Я Балтазар, египтянин.
    
Последние слова были произнесены тихо, но с таким достоинством, что оба слушателя поклонились говорящему.
    
— Моя раса может гордиться многим, но я отмечу только одно. История началась с нас. Мы были первыми, кто начал увековечивать события в записях. Поэтому у нас нет легенд и вместо поэзии мы предлагаем точность. На фасадах дворцов и храмов, на обелисках, на внутренних стенах гробниц мы писали имена наших царей и их деяния; тонкому папирусу мы доверили мудрость философов и секреты нашей религии — все кроме одного, о котором я сейчас буду говорить. Старше, чем Веды Брахма или упанги Вьясы, о Мельхиор; старше, чем песни Гомера или метафизика Платона, о Гаспар; старше, чем священные книги царей Китая или книги Сиддхартхи, сына прекрасной Майи, старше, чем Книга Бытия еврея Моисея — старше всех человеческих записей писания Менеса, нашего первого царя. — Замолчав на мгновение, он остановил ласковый взгляд своих больших глаз на греке и сказал: — В юности Эллады, кто, о Гаспар, был учителями ее учителей?
    
Грек поклонился, улыбаясь.
    
— Из этих записей мы знаем, что когда отцы наши пришли с востока, из области, где рождаются три священные реки, из центра земли — древнего Ирана, о котором говорил ты, о Мельхиор — принесли они историю мира до потопа и самого потопа, как она была дана арийцам сынами Ноя; они учили Богу-Творцу, Началу и Душе, бессмертной, как Бог. Когда обязанность, призвавшая нас, будет благополучно выполнена, вы можете, если пожелаете, отправиться со мной, и я покажу вам священную библиотеку наших жрецов; среди прочих там есть Книга Мертвых, в которой описан ритуал, который должна выполнить после смерти душа, отправляясь в путешествие, чтобы предстать перед судом. Эти идеи — Бог и Бессмертная Душа — были перенесены Мизраиму в пустыню, а им — на берега Нила. Они были тогда в своей чистоте просты для понимания, как все, что создает Бог для нашего счастья; таким же было и первое поклонение — песня и молитва, естественные для радующейся души, надеющейся и любящей своего Творца.
    
Грек воздел руки и воскликнул:
    
— Свет растет во мне!
    
— И во мне! — воскликнул индус с таким же жаром.
    
Египтянин благожелательно выслушал их слова и продолжал:
    
— Религия — это просто закон, который связывает человека с Творцом, и в чистоте своей она содержит только такие элементы: Бог, Душа и их Взаимное познание; из них происходят Поклонение, Любовь и Награда. Этот закон, как и все, имеющие божественное происхождение, — как тот, например, что связывает Землю и Солнце, — был с самого начала создан совершенным. Такой, братья мои, была религия первой семьи, такой была религия нашего отца Мизраима, который не мог быть слеп к формуле творения, нигде не бывшей столь явственной, как в первой вере и самом раннем ритуале. Совершенство есть Бог, простота есть совершенство. Проклятие из проклятий в том, что люди не могут оставить в чистоте такие истины.
    
Он остановился, будто обдумывая, как продолжать.
    
— Многие народы любили сладкие воды Нила, — сказал он затем, — эфиопы, пали-путра, евреи, ассирийцы, персы, македонцы, римляне — которым все они, за исключением евреев, в свое время владели. Такое множество сменившихся народов извратило старую Мизраимову веру. Долина Пальм стала Долиной Богов. Верховная Сущность была разделена на восемь, каждая из которых олицетворяла один из творческих принципов природы, и во главе встал Аммон-Ра. Затем были изобретелы Исида, Осирис и их круг, представляющий воду, огонь, воздух и другие силы. Но умножение продолжалось, появился другой класс, описывающий человеческие качества, такие, как сила, знание, любовь и тому подобные.
    
— И во всем этом — старая глупость, — импульсивно воскликнул грек. — Лишь то, до чего мы не можем добраться, остается таким, каким было дано нам.
    
Египтянин кивнул и продолжал.
    
— Еще немного, братья, еще немного, прежде чем я обращусь к собственной истории. То, что мы идем увидеть, будет выглядеть еще возвышеннее в сравнении с тем, что есть и что было. Записи показывают, что Мизраим нашел Нил во владении эфиопов, пришедших туда из африканской пустыни, людей богатого и фантастического гения, всецело преданного поклонению природе. Поэтический перс боготворил солнце как совершеннейший образ Ормузда, своего бога; дети Дальнего Востока вырезали своих богов из дерева и слоновой кости; но эфиопы без письменности, книг, без каких-либо механических искусств, успокаивали свою душу, поклоняясь животным, птицам и насекомым, посвящая кошку — Ра, быка — Исиде, жука — Птаху. Долгая борьба с их грубой верой закончилась ее принятием как религии новой империи. Тогда выросли могучие монументы, толпящиеся на берегу реки и в пустыне: обелиски, лабиринты, пирамиды и гробницы царей, перемежающиеся с гробницами крокодилов. Так низко пали сыны арийцев, братья!
    
Здесь впервые спокойствие изменило египтянину, и хотя лицо его оставалось бесстрастным, голос выдавал возбуждение.
    
— Но не презирайте слишком сильно моих соотечественников, — начал он снова. — Не все они забыли Бога. Быть может, вы помните, я говорил, что мы доверили папирусу все секреты нашей религии, кроме одного; о нем я и расскажу сейчас. Однажды нашим царем был фараон, увлекавшийся всяческими новшествами. Чтобы установить новую систему, он постарался окончательно изгнать из памяти старую. В те времена евреи были нашими рабами. Они были привержены своему Богу, и, когда преследования стали невыносимыми, Бог освободил их таким способом, который никогда не будет забыт. Я обращаюсь к записям. Моисей пришел во дворец и потребовал разрешения для рабов, которых были тогда миллионы, оставить страну. Потребовал именем Господа Бога Израиля. Фараон отказался. Слушайте, что последовало за этим. Сначала все воды в озерах и реках, а равно в колодцах и сосудах, превратились в кровь. Монарх отказался. Тогда пришли жабы и покрыли всю землю. Он был тверд. Тогда Моисей бросил пепел в воздух, и чума пала на египтян. Затем все стада, кроме тех, что принадлежали евреям, вымерли. Саранча пожрала всю зелень в долинах. В полдень пала тьма столь непроницаемая, что светильники не могли гореть. Наконец, ночью умерли все первенцы египетские, не исключая и дома фараонова. Тогда он сдался. Но когда евреи ушли, он послал армию в погоню за ними. В последний момент море разделилось, так что беглецы прошли посуху. Когда же преследователи ринулись вслед, волны вернулись и потопили всех: лошадей, пеших, колесницы и царя. Ты говорил об откровении, Гаспар…
    
Голубые глаза грека сверкнули.
    
— Я слышал эту историю от еврея, воскликнул он. — Ты подтверждаешь ее, Балтазар!
    
— Да, но моими устами говорит Египет, а не Моисей. Я перевожу записи на мраморе. Жрецы того времени записали своим способом все, что произошло, и откровение осталось жить. Теперь я подхожу к незаписанной тайне. От дней несчастного фараона в моей стране, братья, было две религии: одна — тайная, другая — явная; одна со многими богами, которой учили народ, другая — с единым Богом, известная только жрецам. Возрадуйтесь же со мной, братья! Все наслоения множества народов, все опустошения царей, все уловки врагов, все перемены времен оказались тщетны. Как семя под горой ждет своего часа, так сияющая Истина жила, и теперь — теперь пришел ее день!
    
Широкая грудь индуса затрепетала от восторга, а грек воскликнул:
    
— Мне кажется, поет сама пустыня.
    
Египтянин отпил воды из меха и продолжал:
    
— Я родился в Александрии, князем и жрецом, и получил образование, обычное для моего класса. Но очень рано зародилось во мне недовольство. Частью моей веры было то, что после смерти и разрушения моего тела душа снова начнет развитие от низших форм до человека — высшей и последней формы своего существования, и смертная жизнь не оказывает никакого влияния на этот путь. Когда я услышал о персидском Царстве Света — рае за мостом Чиневат, по коему могут пройти только праведные, — эта мысль стала преследовать меня так, что днем и ночью я трудился, сравнивая идеи Вечного Переселения Душ и Вечной Жизни на Небе. Если, как учили меня, Бог справедлив, то почему нет различия между дурным и праведным? Наконец, мне стал ясен естественный вывод из закона, к которому я свел чистую религию: смерть — только точка разделения, в которой порочные оставляются, а благочестивые возвышаются до верховной жизни. Не нирвана Будды или негативный покой Брахмы, о Мельхиор; не лучшие условия ада, что только и позволяет олимпийская вера, о Гаспар; но жизнь — жизнь активная, радостная, бесконечная — ЖИЗНЬ С БОГОМ! Открытие повлекло за собой новые вопросы. Почему Истина должна храниться в тайне от всех, кроме жрецов? Причины для этого исчезли. Философия наконец принесла нам терпимость. В Египте царствует не Рамзее, а Рим. Однажды я вышел в лучший и многолюднейший квартал Александрии и начал проповедовать. Меня слушали люди Запада и Востока. Ученые, направлявшиеся в библиотеку, жрецы из Серапеума, досужие посетители Музея, завсегдатаи скачек, жители загородного Ракотиса — множество народа останавливалось послушать меня. Я проповедовал о Боге, Душе, Добре и Зле, о Небе как награде за праведную жизнь. Тебя, о Мельхиор, побили камнями, мои же слушатели сначала заинтересовались, потом начали смеяться. Я попытался снова — они высмеивали меня в эпиграммах, поднимали на смех Бога и омрачали мое Небо своими издевательствами. Не вдаваясь в подробности, скажу, что моя попытка провалилась.
    
Индус глубоко вздохнул и сказал:
    
— Враг человека — человек, брат мой.
    
Балтазар погрузился в молчание.
    
— Много раздумий посвятил я причинам своей неудачи и наконец понял, — сказал он. — Вверх по реке, в дне пути от города, расположена деревня пастухов и садовников. Я взял лодку и отправился туда. Вечером я созвал людей, мужчин и женщин, беднейших из бедных. Я проповедовал им точно так же, как проповедовал в Александрии. Они не смеялись. На следующий вечер я говорил снова, они поверили и возрадовались, и понесли весть о новом учении. На третий вечер была образована община для молитв. Тогда я вернулся в город.
    
Плывя по реке под звездами, которые никогда не казались такими яркими и близкими, я сделал вывод из первого урока: чтобы изменить жизнь, иди не к великимим и богатым, а к тем, чья чаша счастья пуста, — к бедным и смиренным. И тогда был составлен план, которому я решил посвятить свою жизнь. Прежде всего я поместил свою огромную собственность таким образом, чтобы она приносила надежный доход, который всегда можно будет использовать для облегчения страданий. С этого дня, братья, я путешествовал вверх и вниз по Нилу, по деревням и племенам, проповедуя Единого Бога, праведную жизнь и награду на Небесах. Я делал добро, и не мне судить, много ли сделал. Знаю также, что сейчас мы идем искать часть мира, готовую для принятия Его.
    
Худые щеки говорящего окрасились румянцем, но он справился с чувствами и продолжал:
    
— Так прошли годы, братья, и их омрачала только одна мысль: когда я уйду, что будет с начатым делом? Неужели оно закончится вместе со мной? Много раз я мечтал об организации, создание которой достойно увенчало бы мои труды. Не буду скрывать от вас, что пытался создать ее и потерпел неудачу. Братья, мир находится сейчас в таком состоянии, что для восстановления древней Мизраимовой веры реформатор должен иметь более, чем человеческое произволение, он должен не просто прийти с именем Господним — он должен быть способен доказать слова Его, он должен явить все говоримое, даже Бога. Рассудок человеческий столь отягощен мифами и системами, столько ложных божеств толпится повсюду: на земле, в воздухе, в небе; настолько пронизали они все вокруг, что возвращение к первой религии может быть достигнуто только кровавыми тропами, через поля мучений. Говоря другими словами, новообращенные должны быть готовы не только воспеть, но и умереть за свою веру. А кто в наше время может воздвигнуть веру людей на такую высоту, если не Сам Бог? Чтобы спасти расу — я не хочу сказать: уничтожить ее — чтобы спасти расу, Он должен еще раз провозгласить Себя: ОН ДОЛЖЕН ПРИЙТИ НА ЗЕМЛЮ.
    
Сильное чувство охватило всех троих.
    
— Но разве не для того идем мы, чтобы найти Его? — воскликнул грек.
    
— Вы понимаете, почему мне не удалось создать организацию, — говорил египтянин, когда чувства улеглись. — Со мной не было Божьего соизволения. Сознание того, что труды мои должны будут исчезнуть, делало меня несчастным. Я верил в молитву, и чтобы сделать свои просьбы чистыми и убедительными, ушел с больших дорог — я пошел туда, где не было людей, где обитал только Бог. За пятый порог, за слияние рек в Сеннаре, за Бахр эль Абиад направил я свой путь в неизведанную Африку. Там по утрам синие, как небо, горы бросают прохладные тени на западные пустыни и таянием снегов питают большое озеро у своего восточного подножия. Озеро это — мать великой реки. Больше года гора давала мне приют. Плоды пальм питали мое тело, а молитва — мой дух. Однажды ночью я гулял по роще на берегу маленького моря. «Мир гибнет. Когда Ты придешь? Почему мне не дано увидеть спасения, Боже?» Так я молился. Прозрачная, как стекло, вода сверкала звездами. Одна из них вдруг покинула свое место, поднялась к поверхности и засияла невыносимо для глаз. Затем она двинулась ко мне и остановилась над головой так низко, что я мог бы дотянуться до нее руками. Я упал и спрятал лицо. Неземной голос сказал: «Твои праведные труды победили. Будь благословен, сын Мизраима! Спасение грядет. С двумя другими из отдаленных частей мира ты увидишь Спасителя и засвидетельствуешь Его. Утром встань и иди навстречу им. И когда все вы придете в святой город Иерусалим, спрашивайте у людей: «Где рожденный Царь Иудейский? Ибо мы видели Его звезду на Востоке и присланы поклониться Ему». Доверься Духу, который поведет тебя».
    
И свет вошел в меня, чтобы не было во мне сомнений, и оставался во мне, как проводник и советчик. Он привел меня вниз по реке к Мемфису, где я приготовился к путешествию по пустыне. Я купил верблюда и пришел сюда, не зная отдыха, миновав Суэц и Куфилех и земли Моава и Аммона. С нами Бог, братья!
    
Он замолчал, и все, повинуясь невидимой силе, встали, глядя друг на друга.
    
— Я говорил, что есть цель в том, что мы описываем свои народы и их историю, — продолжал египтянин. — Тот, кого мы ищем, зовется «Царь Иудейский», таким именем мы будем спрашивать о нем. Но по тому, что мы встретились, и по тому, что услышали друг от друга, можно судить, что он будет Спасителем не только для евреев, но для всех народов земли. У патриарха, пережившего потоп, было три сына с семьями, от которых заново населился мир. Из древнего Ариана-Ваехо, славной Страны Радости в сердце Азии, они разделились. Индия и Дальний Восток получили детей первого; потомки младшего через северные земли устремились в Европу, а второго — через пустыни вокруг Красного моря прошли в Африку, и хотя большинство последних до сих пор обитает в кочевых шатрах, некоторые из них стали строителями на берегах Нила.
    
Повинуясь общему импульсу, трое соединили руки.
    
— Не явилась ли в том Божья воля? — продолжал Балтазар. — Когда мы найдем Господа, братья и все поколения их потомков в нашем лице преклонят колена перед Ним. И когда мы разлучимся, чтобы идти своими путями, мир получит новый урок: Небо можно завоевать не мечом и не мудростью человеческой, но Верой, Любовью и Праведными Трудами.
    
Была тишина, прерываемая вздохами и освященная слезами, ибо радость, наполнявшая мудрецов, была неземной. Невыразимая радость душ на берегах Реки Жизни в присутствии Бога.
    
Наконец руки упали, и они вышли из шатра. Пустыня лежала тихая, как небо. Солнце быстро садилось. Верблюды спали.
    
Вскоре шатер был убран и, вместе с остатками трапезы, запакован, друзья сели на верблюдов и короткой цепочкой двинулись за египтянином. Путь их лежал на запад через холодную ночь. Верблюды ровно бежали вперед, так точно выдерживая направление и интервалы, что казалось, они шагают след в след. Всадники не проронили ни слова.
    
Взошла луна. Три высоких фигуры, бесшумно несущиеся в призрачном свете, казались духами, бегущими из проклятой тени. Вдруг в воздухе перед ними, невысоко над вершинами холмов, загорелось сияние. Когда они подняли взгляды, оно собралось в ослепительную точку. Сердца забились быстрее, души затрепетали, и они вскричали в один голос: «Звезда! Звезда! С нами Бог!»
   
   
    
     
ГЛАВА VI
     
Иоффские ворота
    
    
В проеме западной стены Иерусалима висят дубовые створки, называемые Вифлеемскими или Иоффскими воротами. Пространство пред ними — одно из примечательных мест в городе. Задолго до того, как Давид возжелал Сион, здесь была цитадель. Когда, наконец, сын Ессы изгнал джебузитов и начал строительство, место прежней цитадели стало северо-западным углом новых стен, защищенным башней, гораздо более внушительной, чем старая. Расположение ворот, однако, не было изменено, вероятнее всего потому, что дороги, встречающиеся перед ними и входящие в них, не могли быть перенесены, а пространство снаружи было знаменитой рыночной площадью. В дни Соломона здесь велась большая торговля, находившаяся преимущественно в руках египетских купцов и богатых коммерсантов из Тира и Сидона. Прошло больше трех тысяч лет, а торговля все продолжается. Пилигриму, желающему приобрести булавку или пистолет, огурец или верблюда, дом или лошадь, ссуду или чечевицу, финик или драгомана, дыню или человека, голубку или осла, стоит только спросить у Иоффских ворот. Иногда здесь разворачиваются весьма живые сцены, и тогда можно представить себе, чем был старый рынок во времена Ирода Строителя. В те времена и на тот рынок мы сейчас переносимся.
    
По иудейскому исчислению встреча мудрецов, описанная в предыдущих главах, произошла в двадцать пятый день третьего месяца года, то есть, двадцать пятого декабря. Год был второй от сто девяносто третьей Олимпиады или семьсот сорок седьмой от основания Рима, шестьдесят седьмой год Ирода Великого и тридцать пятый год его правления, четвертый до начала Христианской эры. Часы по еврейскому обычаю считались от восхода солнца, и в первый час дня торговля у Иоффских ворот была очень оживленной. Массивные ворота стояли открытыми с рассвета. Бизнес, всегда агрессивный, проник сквозь них в узкий проход и во двор, который под стенами большой башни входил в город.
    
Поскольку хотя бы беглое знакомство с народом Святого Города, как чужестранцами, так и его постоянными обитателями, необходимо для понимания некоторых из последующих страниц, не помешает нам задержаться здесь и понаблюдать за разворачивающимися сценами.
    
Если описать происходящее здесь одним словом, мы скажем: смешение — смешение действий, звуков, цветов и вещей. Что в особенности относится ко двору и проходу. Они вымощены широкими необтесанными плитами, от которых отражается каждый звук, вливаясь в звенящее попурри торгового утра. Однако стоит немного потолкаться в толпе, немного присмотреться к заключающимся сделкам, и можно будет найти смысл в кажущемся хаосе.
    
Вот стоит осел, груженный корзинами с чечевицей, бобами, луком и огурцами, только что привезенными из садов и с террас Галилеи. Хозяин его, если не имеет постоянных клиентов, громко расхваливает свой товар. Ничего не может быть проще, чем костюм галилеянина: сандалии и небеленое, некрашеное одеяло, перекинутое через плечо и подпоясанное в талии. Рядом опустился на колени верблюд, груженный коробками и корзинами, замысловато притороченными к громадному седлу. Владелец его — египтянин, маленький, вертлявый, с лицом, цвет которого многим обязан пыли дорог и пескам пустыни. На нем линялая феска и просторный неподпоясанный балахон без рукавов. Ноги босы. Уставший под ношей верблюд стонет и временами показывает зубы, но человек равнодушно прохаживается вокруг и непрерывно расхваливает свежие фрукты из Кедрона: виноград, финики, фиги, яблоки и гранаты.
    
В углу, где проход соединяется с двором, сидят несколько женщин, прислонившихся спинами к камням стены. Судя по платью, они принадлежат к беднейшему населению страны: полотняные рубахи до пят, слабо подпоясанные в талии, и покрывала, достаточно широкие, чтобы, скрыв голову, завернуть и плечи. Их товар находится в глиняных кувшинах, таких же, в каких до сих пор носят воду на Востоке, и кожаных бутылках. Между кувшинов и бутылок на каменных плитах кувыркается, не обращая внимания на холод и толпу, полдюжины полуголых ребятишек, чьи коричневые тела, агатовые глаза и жесткие черные волосы говорят о крови Израиля. Временами матери выглядывают из-под покрывал и на местном диалекте скромно зовут покупателей: в бутылках — «мед виноградников», в кувшинах — «крепкое питье». Призывы их обычно теряются в общем шуме, и женщины не выдерживают конкуренции смуглых босоногих малых в грязных туниках и с длинными бородами, бродящих повсюду с бутылками на спинах, крича: «Мед, а не вино! Виноградники Ен-Геди!» Когда покупатель останавливает кого-нибудь из них, бутылка появляется из-за спины, вытаскивается пробка, и в подставленную чашу льется темно-красная кровь солнечных ягод.
    
В толчее торговцев драгоценностями — остроглазых мужчин, одетых в алое и голубое, с огромными белыми тюрбанами на головах, хорошо знающих, какая сила заключена в сиянии ожерелья из алмазов и блеске золота, откованного в браслет или серьгу, — продавцов домашней утвари, одежды, благовонных умащиваний, всяческих мелочей, столь же замысловатых, сколь полезных, здесь и там вкраплены животные: ослы, лошади, телята, овцы, блеющие козы и неуклюжие верблюды; животные всех родов за исключением запрещенных законом свиней. Все это во множестве, и не в одном месте, а повсюду.
    
Рассмотрев продавцов и их товар, читателю следует обратить внимание на покупателей.
   
   
    
     
ГЛАВА VII
     
Типы у Иоффских ворот
    
    
Давайте встанем у ворот и дадим работу своим глазам и ушам.
    
И вовремя! Вот идут двое, представляющие наиболее примечательное сословье.
    
— Боги! Как же холодно! — говорит один из них, мощный воин в доспехах; на голове его бронзовый шлем, на теле — сверкающая нагрудная пластина и юбка из металлических чешуи. — Как же холодно! Помнишь, Кай, ту пещеру у нас дома, в Комитиуме, где, говорят, вход в нижний мир? Клянусь Плутоном, я готов отправиться туда, чтобы согреться!
    
Тот, к кому обращаются, сбрасывает капюшон военного плаща, открывая голову, и отвечает с иронической улыбкой:
    
— Шлемы легиона, который победил Марка Антония, были полны галльского снега, но ты, мой бедный друг, ты только что из Египта, и в твоей крови еще его лето.
    
С последними словами они исчезают в проходе. Даже если бы они молчали, доспехи и тяжелый шаг позволили бы узнать римских солдат.
    
За ними из толпы показывается еврей, узкокостный, с круглыми плечами, одетый в грубый коричневый бурнус; на глаза, лицо и спину спускаются сбитые, как войлок, волосы. Встречающие его смеются, если не делают чего похуже, ибо это назарей, член презираемой секты, которая не признает книг Моисея, подвергающей себя ужасным обетам и расхаживающей нестриженной, пока они не будут исполнены.
    
Пока мы следим за его удалением, толпа внезапно раздается с пронзительными криками. А вот и причина: человек, еврей по лицу и одежде. На голове его платок из снежно-белого льна, удерживаемый шелковым шнуром, халат богато расшит, красный кушак с золотой бахромой несколько раз обвивает стан. Повадка его спокойна, он даже посмеивается над теми, кто с такой поспешностью освобождает дорогу. Прокаженный? Нет, просто самаритянин. Толпа, будь спрошена, назвала бы его выродком, ассирийцем, прикосновение к которому — даже к краю одежды — оскверняет. На самом деле вражда обязана не вопросу чистоты крови. Когда Давид, поддерживаемый только Иудой, поставил свой трон на горе Сион, десять племен отправились в Сегем, город, гораздо более старый и в те времена гораздо более богатый священными воспоминаниями. Окончательный союз племен не разрешил этого спора. Самаритяне привержены своему святилищу в Геризиме и, утверждая его высшую святость, смеются над гневом книжников Иерусалима. Для иудеев общение с самаритянами запрещено навсегда.
    
Когда самаритянин входит под арку ворот, показываются три человека, невольно привлекающих наш взгляд. У них необычная осанка, и люди эти, очевидно, обладают огромной силой; глаза у них голубые, а кожа настолько белая, что под ней видны, будто нарисованные карандашом, вены. Светлые волосы коротко подстрижены, небольшие круглые головы покоятся на мощных, как стволы деревьев, шеях. На них открытые на груди шерстяные туники, оставляющие голыми руки и ноги, так развитые, что сразу приходит в голову мысль об арене; а если добавить до оскорбительности непринужденные манеры, мы перестанем удивляться тому, с какой готовностью уступают им дорогу, провожая потом взглядами. Это гладиаторы — борцы, бегуны, боксеры, бойцы на мечах; профессионалы, неведомые Иудее до прихода римлян, привозимые, по традиции, из галльских провинций или славянских племен Дануба.
    
— Клянусь Бахусом! — говорит один из них, играя бицепсом, — черепа у них не прочнее яичной скорлупы.
    
Хищный взгляд, сопровождающий жест, настолько отвратителен, что мы рады отвлечься чем-нибудь более приятным.
    
Напротив нас торговец фруктами. Он лыс, с длинным лицом и похожим на орлиный клюв носом. Сидит он на ковре, расстеленном прямо в пыли, за спиной у него стена, над головой — скудный полог, а вокруг на низеньких скамеечках расставлены плетеные лотки, полные миндаля, винограда, фиг и гранатов. К нему сейчас подходит человек, столь же властно привлекающий наш взгляд, как гладиаторы, но совсем по другой причине: он по-настоящему прекрасен, каким может быть только грек. Его вьющиеся волосы схвачены миртовым венком с бледными цветами и полузрелыми ягодами. Алая туника тончайшей шерсти подпоясана кожаным поясом с невероятной золотой пряжкой, а подол расшит тем же царским металлом; шерстяной шарф из белых и желтых нитей, обвив горло, падает на спину, обнаженные руки и ноги белы, как слоновая кость, и кажутся как она отполированными, что говорит о душистых ваннах, масле, щетках и щипцах.
    
Торговец кланяется.
    
— Что у тебя сегодня, о сын Пафоса? — говорит молодой грек, глядя более на лотки, нежели на киприота. — Я голоден. Что у тебя найдется для завтрака?
    
— Фрукты с Педия, какими завтракают певцы Антиохии, чтобы восстановить свои голоса, — гнусаво отвечает торговец.
    
— Твои фиги не помогут певцам Антиохии! — говорит грек. — Ты поклоняешься Афродите — я тоже, что доказывает этот мирт, а потому скажу тебе, что в их голосах холод каспийских ветров. Видишь этот пояс? — подарок могущественной Саломеи…
    
— Сестры царя! — восклицает киприот, снова кланяясь.
    
— И это говорит о царственном вкусе и священном суде. Почему бы нет? Она больше гречанка, чем царь. Но — мой завтрак! Дай мне винограду и…
    
— Быть может, фиников?
    
— Нет, я не араб.
    
— Фиги?
    
— Тогда я был бы евреем. Нет, только виноград. Вода с водой не смешивается лучше, чем кровь грека с кровью гроздьев.
    
Не так просто отвести взгляд от певца, но за ним следует человек, привлекающий наше внимание. Он идет медленно, опустив голову, временами останавливается, скрещивает руки на груди, вытягивает лицо, обращает глаза к небу, как будто погружаясь в молитву. Нигде кроме Иерусалима не встретишь такой тип. На лбу его под лентой, удерживающей платок, — кожаная коробочка квадратной формы, такая же коробочка привязана к левой руке, края одежды украшены бахромой. По этим признакам: филактериям, бахроме и по духу святости, окружающему его, — мы узнаем фарисея, члена организации (религиозной секты и политической партии), чьи могущество и фанатизм вскоре принесут в мир великую скорбь.
    
Гуще всего толпа на дороге, ведущей к Иоффе. После фарисея мы обращаем внимание на новый предмет изучения: несколько групп, старающихся держаться в стороне от сутолоки. Среди них заметен человек благородной наружности: чистая, здоровая кожа, яркие черные глаза, длинная, щедро умащенная борода, хорошо сидящая, дорогая и соответствующая сезону одежда. В руках у него посох, а на шее висит золотая печать. Несколько слуг сопровождают его, у некоторых на поясах короткие мечи; в обращении слуг заметна крайняя почтительность. Кроме них в группе два араба, настоящих сына пустыни, худых, с бронзовой кожей, впалыми щеками и почти зловещим блеском глаз; на головах красные фески, поверх аба они завернуты в коричневые шерстяные хайки, оставляющие свободными правые руки. Слышен громкий хрип, потому что арабы ведут лошадей и пытаются продать их, крича высокими, пронзительными голосами. Почтенный господин преимущественно предоставляет разговоры слугам, лишь иногда отвечая на вопросы. Увидев киприота, он останавливается и покупает несколько фиг. Когда группа скроется в воротах вслед за фарисеем, торговец фруктами, низко поклонившись, ответит нам, если мы обратимся с вопросом, что незнакомец — еврей из князей Иерусалима, который, много попутешествовав, хорошо знает разницу между плодами Сирии и Кипра.
    
И так до полудня, а то и позже, не прекращается поток людей у Иоффских ворот, неся разнообразие типов всех племен Израиля, всех сект, на которые разделилась древняя вера, всех религиозных и социальных слоев, все народы, когда-либо покоренные цезарями или их предшественниками, особенно же жителей Средиземноморья.
    
Другими словами, Иерусалим превратился в копию Рима, центр нечестивых развлечений, вместилище языческой власти. Некогда еврейский царь, облачившись в священническое одеяние, вошел в Святая Святых первого храма, чтобы воскурить фимиам, а вышел оттуда прокаженным; но в описываемые времена Помпей вошел в храм Ирода и ту же Святая Святых, и вышел невредимый, найдя только пустую комнату, в которой ничего не говорило о Боге.
   
   
    
     
ГЛАВА VIII
     
Иосиф и Мария на пути в Вифлеем
    
    
Атеперь мы просим читателя вернуться во двор, который был описан как часть рынка у Иоффских ворот. Третий час дня, и многие уже ушли, но сутолока не уменьшилась. Среди новопришедших — группа из мужчины, женщины и осла, которая требует особенного внимания.
    
Мужчина стоит у головы животного, держа повод и опираясь на палку. На нем обычное еврейское платье, отличающееся лишь новизной. Вероятно, оно надевалось только в Синагогу по Субботним дням. Судя по лицу, ему лет пятьдесят, — предположение, подтверждаемое блестящей в черной бороде сединой. Он оглядывается с полулюбопытным, полурастерянным видом чужестранца или провинциала.
    
Осел неспешно жует охапку зеленой травы, которая на рынке в изобилии. Сонное животное совершенно равнодушно к шуму вокруг и не более того озабочено сидящей на мягком седле женщиной, завернутой в одеяло и с белым покрывалом на голове. Временами женщина, любопытствуя происходящим вокруг, приподнимает покрывало, но так слабо, что лица разглядеть не удается.
    
Наконец к человеку обращаются:
    
— Не Иосиф ли ты из Назарета?
    
— Да, это я, — отвечает Иосиф, оборачиваясь. — А ты — о, мир тебе, друг мой, — равви Самуил!
    
— То же и тебе. — Равви помолчал, глядя на женщину, потом добавил. — Тебе, дому твоему, и всем твоим мир.
    
С последними словами он приложил одну руку к груди и наклонил голову в сторону женщины, которая, разглядывая его, раздвинула покрывало настолько, что открылось лицо, еще недавно бывшее девичьим. Знакомцы соединили правые руки, будто желая поднести их к губам, однако в последний момент ладони разжались, и каждый поцеловал свою руку, приложив ее затем ко лбу.
    
— На твоей одежде так мало пыли, — сказал равви, — ты, вероятно, ночевал в городе наших отцов.
    
— Нет, — ответил Иосиф, — к ночи мы добрались только до Виффании и переночевали в караван-сарае, а с рассвета снова в пути.
    
— Значит, вас ожидает долгое путешествие. Не в Иоффу, надеюсь.
    
— Только в Вифлеем.
    
Лицо равви помрачнело, а из горла вырвался стон.
    
— Понимаю, — сказал он. — Ты родился в Вифлееме и теперь идешь туда со своей дочерью, чтобы быть переписанным для налогообложения по приказу цезаря. Дети Иакова ныне, как племена в Египте, только нет у них теперь ни Моисея, ни Иисуса. Какое падение!
    
Иосиф отвечал, не меняя позы или выражения лица:
    
— Эта женщина — не дочь моя.
    
Но равви, захваченный политическими идеями, не заметил поправки.
    
— Что делают зелоты в Галилее?
    
— Я плотник, а Назарет всего лишь село, — сказал Иосиф осторожно. — Улица, на которой стоит моя мастерская, не ведет ни в какой город. Работа не оставляет мне времени для политических споров.
    
— Но ты иудей, — серьезно говорил равви. — Ты еврей и происходишь от Давида. Я не могу представить, чтобы ты с радостью платил какой-либо налог, кроме шекеля, по древнему обычаю отдаваемого Иегове.
    
Иосиф оставался спокоен.
    
— Я не жалуюсь, — продолжал его друг, — на величину налога, динарий — это пустяк. Нет! Оскорбителен сам налог. И что значит его уплата, если не подчинение тирании. Скажи, правда ли, что Иуда называет себя мессией? Ты живешь среди его последователей.
    
— Я слышал, что последователи называют его мессией, — ответил Иосиф.
    
В это мгновение покрывало поднялось, и равви успел заметить лицо редкой красоты, оживленное выражением живого интереса, но тут щеки и лоб женщины вспыхнули, и покрывало вернулось на место.
    
Политик забыл свою тему.
    
— Твоя дочь хороша, — сказал он тише.
    
— Это не дочь моя, — ответил Иосиф.
    
Любопытство равви возросло, видя это, назаретянин поспешил продолжить:
    
— Она дочь Иоахима и Анны из Вифлеема, о которых ты должен был слышать, ибо они известны как…
    
— Да, — отозвался равви почтительно, — я слышал о них. Они происходят от Давида. Я хорошо их знаю.
    
— Они оба умерли, — продолжал назаретянин. — Умерли в Назарете. Иоахим не был богат, однако оставил дом и сад, которые должно было быть разделить между его дочерями: Марианной и Марией. Это одна из них; чтобы унаследовать свою часть имущества, она, по закону, должна была выйти замуж за родственника. Теперь она моя жена.
    
— А ты был…
    
— Ее дядей.
    
— Да, да! А так как оба вы родились в Вифлееме, римляне заставили вас отправиться туда, чтобы быть переписанными.
    
Равви сжал руки и возмущенно взглянул на небо, восклицая:
    
— Бог Израиля жив! Месть за ним!
    
После чего повернулся и удалился. Стоявший рядом незнакомец, видя удивление Иосифа, тихо произнес:
    
— Равви Самуил — зелот. Сам Иуда не более ревностен.
    
Иосиф, не желая вступать в разговор, поспешил собрать разбросанную ослом траву и снова оперся на посох.
    
Через час они прошли через ворота и повернули налево, направляясь в Вифлеем. Назаретянин медленно брел возле женщины, держа повод в руке. Неспешно миновали они нижнее озеро Гихон, от которого бежала уменьшающаяся тень Святой горы, медленно шли мимо акведука от озера Соломона, пока не приблизились к загородному дому, расположенному на месте, называемом теперь Гора Злого Совета, откуда начали подниматься на Рефаимское плоскогорье. Солнце лило свои лучи на каменистое лицо знаменитой местности, и Мария, дочь Иоахима, сбросила покрывало, обнажив голову. Иосиф рассказывал историю о филистимлянах, на чей стоявший здесь лагерь, напал Давид. Он был скучным рассказчиком, и жена не всегда слушала его.
    
Лицо и фигура евреев известны всюду. Физический тип расы никогда не менялся, но были в ней всегда и индивидуальные отличия. «У него были светлые волосы и приятное лицо». Таким был сын Иессея, когда пришел к Самуилу. Таким он и остался в памяти людей. Поэтическое свидетельство переносит черты предка на его знаменитых потомков — на всех изображениях у Соломона светлая кожа и волосы, каштановые в тени и золотистые на солнце. Такими же, как принято считать, были локоны Авессалома. И не имея точных свидетельств, предание не менее благосклонно к той, вслед за которой мы сейчас спускаемся от родного города златокудрого царя.
    
Ей не исполнилось еще шестнадцати лет. Формы, голос и манеры были такими, какие свойственны периоду превращения девушки в женщину. Лицо представляло совершенный овал, кожа скорее бледная, чем светлая. Безупречный нос, полные и свежие, чуть раскрытые губы, придающие линии рта теплоту и нежность; большие голубые глаза в тени длинных ресниц и поток золотых волос, свободно падавший, как позволялось еврейским новобрачным, до самого седла. Иногда открывалась нежная, как у голубки, шея, которая поставила бы в тупик художника, не знающего, объясняется ли ее миловидность цветом или формой. К очарованию черт прибавлялось другое, труднее определимое: ощущение чистоты, которое дает только душа, и рассеянности, естественной для того, кто много думает об отвлеченных предметах. Часто она возводила глаза к небесам, таким же синим, часто складывала руки на груди, будто в восхищении и молитве, часто поднимала голову, как будто прислушиваясь к зовущему голосу. Время от времени Иосиф, прерывая свое медленное повествование, взглядывал на нее, замечал освещающее лицо выражение, забывал о своей теме и шел молча, со склоненной головой.
    
Так они пересекли великую равнину и достигли, наконец, возвышенности Мар Элиас, от которой был виден Вифлеем, древний Дом Хлеба с его белыми стенами, венчающими гору и сияющими среди коричневых опавших садов. Они остановились, и Иосиф показал места, связанные со священными событиями, затем начали спускаться к колодцу, видевшему некогда одну из славных битв Давидовых богатырей. Узкая дорога была запружена людьми и животными. Иосиф начал беспокоиться, не слишком ли переполнен город, и найдется ли в нем приют для нежной Марии. Не медля более, он поспешил мимо каменной колонны над могилой Рахили, по усаженному садами склону, не приветствуя никого из множества встречающихся людей, пока не остановился у входа в караван-сарай, который тогда находился за воротами у перекрестка дорог.
   
   
    
     
ГЛАВА IX
     
Пещера в Вифлееме
    
    
Чтобы вполне понять происшедшее с назаретянином в караван-сарае, читателю следует знать, как восточные постоялые дворы отличались от постоялых дворов западного мира. Они назывались персидским словом караван-сараи и в самой простой своей форме представляли собой огороженное пространство без какого-либо крова, часто даже без ворот. Места для них выбирались из соображений тени, защиты или воды. Таковы были постоялые дворы, дававшие приют Иакову, когда он отправился искать жену в Падан-Арам. Подобия их до сих пор можно встретить в пустыне. С другой стороны, некоторые из них, особенно на дорогах между большими городами, как Иерусалим и Александрия, содержались князьями, знаменуя милосердие построивших их. Однако чаще они были домом или собственностью шейха, откуда, как из штаб-квартиры, тот правил своим племенем. Размещение путешественников было последним из их предназначений: они служили рынками, факториями, фортами; местами сбора и резиденциями торговцев и ремесленников так же, как приютом для странников.
    
Но более всего западный ум должен поразить способ управления этими гостиницами. В них не было ни хозяина или хозяйки, ни администратора, ни повара, ни кухни; распорядитель у ворот был единственным, кто управлял всем имуществом. Чужестранцы останавливались здесь, не внося никакой платы. Вследствие такой системы постоялец должен был приносить с собой или же покупать у местных торговцев и пищу, и все необходимое для ее приготовления. То же относилось к его кровати и постели, а также корму для скота. Вода, отдых, укрытие и защита — вот все, что ожидалось от владельца, и они гарантировались. Мир синагог иногда нарушался участниками религиозных споров, но мир караван-сараев — никогда. Эти места были священны не менее, чем колодцы.
    
Караван-сарай в Вифлееме, у которого остановились Иосиф и его жена, представлял хороший образчик своего рода — не самый примитивный, но и не слишком роскошный. Строение было чисто восточным, то есть одноэтажный квадратный блок из грубого камня с плоской крышей, без окон и с одним входом, служившим в то же время восточными воротами. Дорога проходила так близко от дверей, что пыль покрывала их косяк до половины. Изгородь из плоских обломков скал, начинаясь у северо-восточного угла дома, простиралась на многие ярды вниз по склону, пока не упиралась в известковый утес, образуя то, что совершенно необходимо для респектабельного караван-сарая — загон для скота.
    
В небольшом селении, как Вифлеем, где жил только один шейх, не могло быть более одного караван-сарая, а назаретянин, хоть он и родился здесь, из-за долгого своего отсутствия не мог рассчитывать на гостеприимство в городе. К тому же перепись, ради которой он пришел, могла занять недели и даже месяцы — медлительность римских чиновников в провинциях вошла в пословицу — и о том, чтобы поселиться с женой у родичей или знакомых на столь неопределенный срок, не могло быть и речи. Поэтому, пока Иосиф, подгоняя осла, карабкался по склону, опасение не найти места в караван-сарае превратилось в сильное беспокойство, ибо дорога оказалась запруженной мужчинами и мальчиками, гнавшими лошадей, верблюдов и прочий скот в долину и из нее — к воде или близлежащим пещерам. Когда же он подошел ближе, тревога не уменьшилась от открытия, что ворота осаждает целая толпа, а огражденное место, при всей своей обширности, выглядит заполненным до предела.
    
— Нам не добраться до дверей, — сказал Иосиф в своей обычной медлительной манере. — Остановимся здесь и разберемся, если удастся, что тут произошло.
    
Жена, не отвечая, сняла покрывало. Печать усталости на ее лице сменилась любопытством. Она оказалась посреди сборища людей, которое не могло не вызвать ее интереса, хотя и являлось обычным для караван-сараев на любой из больших караванных дорог. Здесь были пешие, снующие во всех направлениях и перекрикивающиеся на всех языках Сирии, всадники на лошадях, орущие что-то всадникам на верблюдах, мужчины, пытающиеся справиться с мычащими коровами и перепуганными овцами; продавцы хлеба и вина и среди всего этого стайка ребятишек, гоняющихся за сворой собак. Все и все двигались одновременно. И, вероятно, нежная наблюдательница скоро устала от этого зрелища, вздохнула, устроилась поудобнее в седле и стала смотреть на юг поверх утесов Райской горы, порозовевшей в лучах заходящего солнца.
    
В это время у осла остановился человек, пробиравшийся через толпу. Назаретянин заговорил с ним.
    
— Я, как, наверное, и ты — сын Иуды; могу ли я спросить у тебя о причине такого сборища?
    
Незнакомец резко обернулся, но, увидев почтенную внешность Иосифа, гармонирующую с его глубоким голосом и медленной речью, поднял руку в приветствии и ответил:
    
— Мир тебе, равви! Я сын Иуды и отвечу тебе. Я живу в Бес-Дагоне, который, как ты знаешь, находится там, где была земля колена Данова.
    
— По дороге из Модина в Иоффу, — сказал Иосиф.
    
— О, ты бывал в Бес-Дагоне, — заметил собеседник, светлея лицом. — Какие же бродяги все мы, иудеи! Я жил там многие годы. Когда вышел указ, требующий всем евреям переписаться в местах своего рождения… Поэтому я здесь, равви.
    
Лицо Иосифа оставалось неподвижным, как маска, когда он говорил.
    
— Для того же пришли и я, и моя жена.
    
Незнакомец взглянул на Марию и промолчал. Она смотрела поверх голой вершины Гедора. Солнце коснулось поднятого лица и наполнило синью глубину глаз, на губах дрожало неземное стремление. В этот момент из прелести ее лица, казалось, исчезло все смертное: она была именно такой, какими мы представляем сидящих у райских врат. Человек из Бес-Дагона смотрел на оригинал, столетия спустя вдохновивший видения божественного гения Санчо, который сделал этот образ бессмертным.
    
— О чем я говорил? Ах да, вспомнил. Я собирался сказать, что, услышав приказ прибыть сюда, я рассердился. Потом вспомнил о древних холмах, о виноградниках и садах, о полях пшеницы, родящих со дней Вооза и Руфи; о знакомых горах, которые в детстве были границами моего мира, — и простил тирана, и пришел — я, Рахиль, моя жена, и Дебора с Михой, наши розы Шарона.
    
Человек снова замолчал, взглянув на Марию, которая теперь слушала его. Потом сказал:
    
— Равви, не лучше ли будет твоей жене подойти к моим? Вон они, у оливы. Могу тебе сказать, — он повернулся к Иосифу и заговорил уверенно, — могу тебе сказать, что караван-сарай полон. Бесполезно идти к воротам.
    
Решения Иосифа были медленны, как его ум, он поколебался, но в конце концов ответил:
    
— Хорошее предложение. Найдется место в доме или нет, мы подойдем к твоим. А сейчас я сам поговорю с привратником. Я скоро вернусь.
    
И передав незнакомцу повод, он стал проталкиваться через толпу.
    
Смотритель сидел на кедровом бревне перед воротами. За ним к стене был прислонен дротик. Под боком, свернувшись клубком, лежала собака.
    
— Да будет с тобой мир Иеговы, — сказал Иосиф, добравшись, наконец, до смотрителя.
    
— Да вернется к тебе умноженным то, что ты даешь, — серьезно отвечал на приветствие смотритель, не двигаясь, однако, с места.
    
— Я из Вифлеема, — сказал Иосиф. — Не найдется ли места для…
    
— Места нет.
    
— Ты мог слышать обо мне — Иосиф из Назарета. Это дом моих отцов. Я происхожу от Давида.
    
Последние слова оправдали надежды назаретянина. Не помоги они, дальнейшие просьбы были бы бессмысленны, даже подкрепленные многими шекелями. Одно дело быть сыном Иуды — немалое для племенного сознания, — но принадлежать к дому Давида — совсем другое; ничем иным не мог более гордиться еврей. Более тысячи лет прошло с тех пор, как мальчик-пастух стал наследником Саула и основал царский дом. Войны, смуты, другие цари и бесконечное, все смывающее течение времени опустили его наследников до уровня обычных евреев; хлеб, который они ели, добывался самыми смиренными трудами, однако за ними была свято хранимая история, в которой генеалогия стояла первой главой и последней; неизвестность им не грозила; в каком бы конце Израиля они не оказались, к ним относились с почтением.
    
Если так было в Иерусалиме и других местах, то уж конечно потомок священного рода мог положиться на свою репутацию у дверей вифлеемского караван-сарая. Сказать, как сказал Иосиф: «Это дом моих отцов», значило сказать правду в самом буквальном ее смысле, ибо это был тот самый дом, которым управляла Руфь как жена Вооза, тот самый дом, в котором родились Иессей и десять[2] его сыновей, младший из которых — Давид; тот самый дом, в который пришел Самуил в поисках царя и где нашел его; тот самый дом, который Давид передал сыну Верзеллия Галаадитянина; тот самый дом, в котором Иеремия спасал остатки своей расы, бегущие от вавилонян.
    
Упоминание подействовало. Смотритель вскочил с бревна и, приложив руку к бороде, почтительно произнес:
    
— Равви, я не могу сказать тебе, когда эти двери первый раз открылись перед путешественником, но не раньше тысячи лет назад; и за все это время не случалось, чтобы добрый человек не был принят ими, если только находилось место, где дать ему приют. Если так было с чужестранцами, то какие же нужны причины, чтобы отказать потомку Давида. А потому я приветствую тебя еще раз и, если тебе угодно будет пройти со мной, покажу, что в доме не осталось свободной пяди: ни в комнатах, ни в галереях, ни во дворе, ни даже на крыше. Могу ли я спросить, когда ты пришел?
    
— Только что.
    
Смотритель улыбнулся.
    
— «Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя». Не так ли говорит закон, равви?
    
Иосиф молчал.
    
— Если таков закон, могу ли я сказать пришедшим уже давно: «Идите своей дорогой; пришел другой, кто займет ваше место»?
    
Иосиф по-прежнему не отвечал.
    
— А если я скажу так, кому будет принадлежать освободившееся место? Смотри, сколько их, ждущих. Многие пришли сюда еще до полудня.
    
— Кто все эти люди? — спросил Иосиф, оборачиваясь к толпе. — И почему все они собрались здесь?
    
— Та же причина, что, наверное, и тебя, равви, — декрет цезаря, — смотритель бросил вопросительный взгляд на назаретянина и продолжал, — привела большинство из тех, кто остановился в доме. А вчера пришел караван из Дамаска в Аравию и Нижний Египет.
    
Но Иосиф настаивал.
    
— Двор велик, — сказал он.
    
— Да, но завален грузом: рулоны шелка, тюки пряностей и всевозможные товары.
    
На мгновение лицо просителя утратило свою твердость, и глаза его опустились. С неожиданной теплотой в голосе он сказал:
    
— Я беспокоюсь не о себе. Со мной жена, а ночь будет холодной — холоднее, чем в Назарете. Ей нельзя оставаться под открытым небом. Не найдется ли свободной комнаты в городе?
    
— Эти люди, — смотритель махнул рукой в сторону толпы, уже побывали в городе и говорят, что там все занято.
    
Снова Иосиф изучал землю под ногами, как будто говоря самому себе: «Она так молода! Если я сделаю постель на склоне, мороз убьет ее».
    
Снова он обратился к смотрителю.
    
— Может быть, ты знаешь ее родителей, Иоахима и Анну, они из Вифлеема и, как и я, происходят от Давида.
    
— Да, я знаю их. Это были хорошие люди. Я был тогда еще мальчиком.
    
На этот раз смотритель опустил глаза, задумавшись о чем-то. Вдруг он поднял голову.
    
— Комнаты у меня нет, — сказал он, — но и отказать тебе я не могу. Равви, я сделаю все, что в моих силах. Сколько вас?
    
Иосиф, подумав, ответил:
    
— Моя жена и друг с семьей из Бес-Дагона — это небольшой город близ Иоффы; всего нас шестеро.
    
— Хорошо. Вы не будете ночевать под открытым небом. Скорее веди своих, ибо когда солнце скроется за горой, ночь, как ты знаешь, наступит очень быстро.
    
— Да пребудет с тобой благословение бездомного странника.
    
С этими словами повеселевший назаретянин отправился к Марии и человеку из Бес-Дагона. Вскоре последний привел свою семью — женщин на ослах. Жена его выглядела настоящей хозяйкой очага, а дочери были воплощением юности; смотритель же сразу определил в них представителей самого смиренного класса.
    
— Вот та, о которой я говорил, — сказал назаретянин, — а это — наши друзья.
    
Покрывало Марии было поднято.
    
— Синие глаза и золотые волосы, — пробормотал смотритель, — так выглядел молодой царь, когда пришел петь перед Саулом.
    
Затем он взял повод из рук Иосифа и сказал Марии:
    
— Мир тебе, о дочь Давида! — а затем остальным: — Мир вам всем! — и Иосифу: — Иди за мной, равви!
    
Они проследовали по широкому мощеному камнем проходу и оказались во дворе караван-сарая. Пробрались между горами поклажи, а затем через проход, подобный первому, в загон для скота, наполненный стреноженными верблюдами, лошадьми и ослами, а также усталыми погонщиками, спящими или молча охраняющими своих подопечных. Прибывшие продвигались по склону медленно, ибо бессловесные твари, на которых ехали женщины, имели собственное представление о нужной скорости. Наконец они свернули к серому известковому утесу.
    
— Мы идем к пещере, — лаконически заметил Иосиф.
    
Проводник молча подождал, пока Мария не поравнялась с ним.
    
— Пещера, к которой мы идем, — сказал он только для нее, — та самая, что давала убежище твоему предку Давиду. Из долины под нами и от колодца в конце долины он пригонял сюда на ночь свое стадо, а после, когда стал царем, возвращался в старый дом, чтобы отдохнуть и набраться сил, приводя огромные стада. Здесь те же ясли, что были в его дни. Лучше устроить постель на полу, где спал он, чем во дворе или у дороги. А вот и дом перед пещерой!
    
Не следует принимать эту речь за извинения скромности приюта. Извинения не требовались. Гости были простыми людьми, привыкшими к скромной жизни, а для еврея тех времен пещера была привычным жилищем и по собственному его опыту, и по тому, что он слышал по субботам в синагогах. Какая большая часть еврейской истории, сколько волнующих событий произошло в пещерах! Более того, эти люди были евреями Вифлеема, которым идея такого жилища особенно близка, ибо местность изобиловала большими и малыми пещерами, многие из которых давали приют своим обитателям со времен Эмима и Хорит. Не могло показаться оскорбительным и то, что в предлагаемой пещере размещалось стойло. Они были потомками расы пастухов, а по закону Авраама шатер бедуина до сих пор равно делят его лошади и дети. Поэтому гости с радостью последовали за смотрителем, и чувство, с которым они смотрели на дом, было только естественным любопытством. Их интересовало все, что связано с историей Давида.
    
Низкое и узкое строение чуть выдавалось из скалы; окон не было. Дверь висела на огромных петлях и была густо забрызгана охряной глиной. Пока вынимался засов, женщинам помогли спуститься с седел.
    
Открыв дверь, смотритель сказал:
    
— Входите!
    
Гости вошли и огляделись. Дом оказался лишь маской, закрывающей вход в естественную пещеру футов сорока в длину и двенадцати-пятнадцати в ширину. Проникающий через дверь свет ложился на неровный пол, груды зерна и сена, глиняную посуду и всяческую домашнюю утварь в центре помещения. У стен располагались низкие каменные ясли для овец. Пыль и полова окрашивали желтым пол, заполняли все щели и густой бахромой покрывали паутину, свисавшую с потолка; в остальном место было чистым и не менее удобным, чем любое другое помещение караван-сарая. По сути дела, пещера послужила исходной моделью всех остальных его помещений.
    
— Входите! — сказал проводник. — Эти груды на полу предназначены для путешественников, как вы. Берите, что понадобится.
    
Затем он обратился к Марии.
    
— Сможешь ли ты расположиться здесь?
    
— Здесь вполне можно жить, — с благодарностью ответила она.
    
— Тогда я оставляю тебя. Мир всем вам!
    
Когда он ушел, все занялись приведением пещеры в состояние, пригодное для жизни.
   
   
    
     
ГЛАВА X
     
Свет с неба
    
    
Вечером шум и движение людей в караван-сарае и вокруг затихли. В этот час каждый израильтянин поднимался на ноги, если он не стоял уже, принимал молитвенное выражение лица и обращал его к Иерусалиму, скрещивал руки на груди и молился, ибо это был священный девятый час, когда в храме Мории совершались жертвоприношения, и Бог, как верили, присутствовал там. Когда руки молящихся опустились, общее движение возобновилось, каждый спешил поужинать или приготовить постель. Чуть позже погасли все огни, воцарились тишина и сон.
    
    * * *
    
    
Около полуночи с крыши закричали:
    
— Что это за свет на небе? Вставайте, братья, вставайте и смотрите!
    
Полусонные люди садились и смотрели, и быстро просыпались, изумленные увиденным. Оживление распространилось во двор и помещения, и скоро все обитатели караван-сарая смотрели в небо.
    
И вот что они видели. Луч света, начинавшийся в бесконечных высотах, падал на землю, расширяясь конусом с крошечной точкой наверху и основанием шириной во многие фарлонги[3]; границы его мягко смешивались с темнотой ночи, а ядро светилось удивительным розоватым сиянием. Основание покоилось где-то в ближайших горах к юго-востоку от селения, создавая бледное свечение над их силуэтом. Светло стало и в караван-сарае, так что стоящие на крыше видели удивленные лица друг друга.
    
Луч не исчезал, и постепенно удивление сменилось священным ужасом; робкие затрепетали, а самые смелые говорили шепотом.
    
— Видел ты когда-нибудь подобное? — спрашивал один.
    
— Похоже, это где-то в тех горах. Но я не знаю, что это, и никогда такого не видел, — был ответ.
    
— Может быть, звезда упала? — спрашивал кто-то неверным голосом.
    
— Звезда падает быстро.
    
— Я знаю, — закричал уверенный голос. — Пастухи увидели льва и разложили костер, чтобы отогнать его от стад.
    
Люди вокруг вздохнули с облегчением, и заговорили разом:
    
— Конечно! Вчера в долину собирались стада.
    
Но кто-то рассудительный снова нарушил спокойствие:
    
— Всего дерева в долинах Иуды не достанет, чтобы получить свет такой высокий и ровный.
    
После этого тишина на крыше была нарушена только один раз.
    
— Братья! — воскликнул еврей почтенного вида, — это лестница праотца нашего Иакова, которую он видел во сне. Благословен будь Господь Бог наших отцов!
   
   
    
     
ГЛАВА XI
     
Христос родился
    
    
В полутора-двух милях к юго-востоку от Вифлеема находится равнина, отделенная горным отрогом. Она не только хорошо защищена от северных ветров, но и покрыта сикаморами, карликовыми дубами и соснами, а в ближних теснинах растут оливы и тутовые деревья, которые в это время года могут прокормить овец, коз и коров кочующих стад.
    
В дальнем от селения конце долины стоит под утесом просторный мара, или древняя овчарня. В незапамятные времена здание было лишено крыши и полуразрушено. Однако загон сохранился, а он для пастухов важнее, чем само здание. Вокруг участка стояли каменные стены высотой в человеческий рост, что, впрочем, не помешало бы льву или пантере перепрыгнуть внутрь, не будь на внутренней стороне стены выращена живая изгородь крушины, изобретение очень удачное, ибо даже воробей не смог бы пробраться сквозь ее переплетенные ветви, вооруженные острыми и крепкими шипами.
    
В день описываемых в предыдущих главах событий несколько пастухов в поисках новых пастбищ для своих стад привели их в долину, и с самого утра заросли звенели от криков, стука топоров, блеяния овец и коз, колокольцев, мычания коров и лая собак. С заходом солнца все укрылись в мара, и долина успокоилась, а пастухи развели у ворот костер, скромно поужинали и, выставив часовых, повели беседу у огня.
    
Пастухов было шестеро, не считая часового; некоторые из них сидели, другие лежали на земле. Всегда открытые солнцу волосы торчали выгоревшими прядями; на грудь падали свалявшиеся бороды; перепоясанные широкими ремнями мохнатые плащи из шкур козлят и ягнят спускались до колен, оставляя руки открытыми; сандалии были самого грубого рода, а на плечах висели котомки с едой и камнями для пращей; на земле перед каждым лежал изогнутый посох, символ профессии и оружие в случае опасности.
    
Таковы были пастухи Иудеи. На вид грубые и дикие, как огромные собаки, сидящие рядом с ними у огня, на самом деле эти люди обладали чистыми душами и добрыми сердцами — результат простой жизни, а особенно — постоянной заботы о существах беззащитных и нежных.
    
Они отдыхали за разговорами, и разговоры их были посвящены исключительно стадам — тема, скучная для всего мира, но составлявшая весь мир для них. Рассказы были долгими и подробными, и даже если говорящий уделял самое пристальное внимание перипетиям поисков заблудившейся овцы или заболевшего козленка, это можно было понять, учитывая отношения между людьми и их животными: с момента рождения последние были окружены заботами пастухов, становились их товарищами, делили их странствия, и, защищая животное от льва или грабителя, человек готов был пойти на смерть.
    
Великие события, уничтожавшие народы и менявшие управление миром, мало что значили для них, если вообще становились известны. Случайно они могли услышать, что Ирод строит дворцы и гимнасии или предается запрещенным занятиям. Рим, как это было у него в обычае в те времена, не ждал, пока люди заинтересуются им, а приходил сам. В горах, где паслись стада, нередко слышались звуки труб, и проходила когорта, а то и легион, и пастух задумывался о значении орлов или позолоченных булав солдат, об их жизни, столь непохожей на его собственную.
    
Однако в этих людях, как ни грубы и просты они были, жила своя мудрость. По субботам они ходили в синагоги и сидели на самых дальних скамьях. Когда обносили Торой, никто не целовал ее с большим трепетом; когда читали текст, никто не слушал толкователя с такой абсолютной верой, и ни на кого не оказывали такого действия древние обряды, никто не уделял им стольких размышлений потом. В стихах Шемы они находили все знание и все законы своей простой жизни: их Бог — единственный Бог, они должны любить Его всеми своими душами. И они любили Его, и такова была их мудрость, превосходящая мудрость царей.
    
За разговором, и еще прежде, чем кончилась первая стража, то один, то другой из пастухов засыпал, ложась там же, где сидел.
    
Большинство зимних ночей в этой горной стране ясны, холодны и полны звезд. Казалось, однако, воздух никогда не еще был таким чистым, и никогда не стояли такие тишина и покой — божественный покой, когда небеса склоняются сообщить некую добрую весть внимающей им земле.
    
У ворот, завернувшись в плащ, расхаживал часовой; временами он останавливался, привлеченный движением среди спящих стад или криком шакала в горах. Полночь шла к нему долго, но наконец настала. Долг был выполнен, и теперь сон без сновидений — обычная награда для детей труда — ожидал его. Он двинулся было к костру, но остановился: вокруг разлился свет, мягкий и белый, как лунный. Пастух ждал, затаив дыхание. Свет становился ярче, освещая все, что прежде было невидимо, дрожь ужаса пронизала человека. Он взглянул наверх; звезды исчезли, и свет падал как будто из открывшегося в небе окна; свет превратился в сияние, и человек в страхе закричал:
    
— Вставайте! Вставайте!
    
С воем ринулись прочь собаки.
    
Стадо в страхе сбилось в кучу.
    
Люди вскочили на ноги с оружием в руках.
    
— Что случилось? — спрашивали они в один голос.
    
— Смотрите! — кричал часовой. — Небо горит.
    
Свет стал вдруг невыносимо ярким, и все, закрыв глаза, упали на колени, а потом, с объятыми страхом душами, — ниц, ослепшие и едва не лишившиеся чувств; они умерли бы, не прозвучи голос, говоривший им:
    
— Не бойтесь!
    
Они внимали.
    
— Не бойтесь: я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям.
    
Сладкий и успокаивающий голос превыше человеческого был тих и ясен, пронизывая все их существо и наполняя уверенностью. Они поднялись на колени и в молитвенных позах взирали на фигуру в центре сияния, фигуру, облаченную в белые одежды; над ее плечами поднимались верхушки сияющих крыльев, а над головой светилась звезда, яркая, как Геспериды; руки были простерты, благословляя; лицо торжественно и божественно прекрасно.
    
Они часто слышали и на свой простой манер нередко беседовали об ангелах; теперь они более не сомневались, но говорили в своих сердцах: «Божья слава с нами, и это тот, кто в прежние времена являлся пророку у реки Ула».
    
Ангел продолжал:
    
— Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь!
    
И снова пауза, пока слова входили в их сознание.
    
— И вот вам знак, — продолжал вестник, — вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях.
    
Глашатай не говорил более; его благая весть была сообщена, но он оставался в небе над ними. Вдруг свет, центром которого он казался, порозовел и затрепетал, затем в едва различимой высоте начался плеск белых крыльев, летали сияющие формы, и множество голосов пело в унисон:
    
— Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!
    
Не один раз прозвучало это славословие, но много раз.
    
Тогда глашатай поднял глаза, будто ища одобрения свыше, крылья его встрепенулись и распахнулись широко и величественно, белые, как снег, наверху и мерцающие многими цветами, подобно перламутру, в тени; легко поднявшись, ангел уплыл в высь, унося с собой свет. Долгое время после того, как он исчез, летел с неба рефрен, ослабленный расстоянием:
    
— Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!
    
Когда пастухи совершенно пришли в себя, они бессмысленно смотрели друг на друга, пока один не сказал:
    
— Это был Гавриил, Божий глашатай людям.
    
Никто не ответил.
    
— Христос Господь родился, не так ли он сказал?
    
Тогда другой обрел голос и отвечал:
    
— Так он сказал.
    
— И не сказал ли он: «в городе Давидовом», а это — наш Вифлеем. И что мы должны найти Его ребенком в пеленах?
    
— Лежащим в яслях.
    
Первый говоривший задумчиво уставился в огонь; прошло немало времени, прежде чем он сказал, как осененный внезапным решением:
    
— Только в одном месте Вифлеема есть ясли — в пещере возле старого караван-сарая. Братья, пойдем и увидим то, что явилось там. Первосвященники и книжники долго искали Христа. Вот Он родился, и Господь дал нам знак, как узнать Его. Пойдем и поклонимся Ему.
    
— Но стада!
    
— Господь позаботится о них. Поспешим.
    
Все они встали и оставили мара.
    
Вокруг горы и через город прошли они и приблизились к воротам караван-сарая, где их встретил часовой.
    
— Что вы хотите, — спросил он.
    
— Мы видели и слышали чудесное этой ночью, — ответили они.
    
— Мы тоже видели чудесное, но не слышали ничего. Что слышали вы?
    
— Позволь нам пройти к пещере за изгородью и убедиться, тогда мы расскажем все. Пойдем, и увидишь сам.
    
— Что за дурацкие выдумки!
    
— Нет, Христос родился.
    
— Христос! Откуда вы знаете?
    
— Позволь нам сначала пройти и увидеть.
    
Человек обидно засмеялся.
    
— Вот еще, Христос! Как же вы узнаете Его?
    
— Он родился этой ночью и лежит в яслях — так нам было сказано; а в Вифлееме есть только одни ясли.
    
— В пещере?
    
— Да. Пойдем с нами.
    
Они прошли через двор незамеченными, хотя некоторые до сих пор не спали, обсуждая чудесный свет. Дверь в пещеру была открыта. Внутри горел светильник, и они бесцеремонно вошли.
    
— Мир вам, — сказал часовой Иосифу и человеку из Бес-Дагона. — Вот эти люди ищут ребенка, рожденного нынче ночью, которого узнают по тому, что Он, завернутый в пеленах, лежит в яслях.
    
На мгновение лицо назаретянина дрогнуло, и он сказал, отвернувшись:
    
— Ребенок здесь.
    
Их провели в ясли, и там был ребенок. Фонарь светил ярко, и пастухи сгрудились вокруг младенца. Малыш был таким же, как любой новорожденный.
    
— Где его мать? — спросил часовой.
    
Одна из женщин взяла младенца, подошла к Марии, лежащей рядом, и положила ребенка в ее руки. Все окружили их.
    
— Это Христос! — сказал, наконец, пастух.
    
— Христос! — повторили они все, падая на колени. Один из них повторил несколько раз:
    
— Это Господь, и слава Его превыше земли и неба.
    
И простые люди, ни минуты не сомневаясь, поцеловали край платья матери и удалились с радостными лицами. В караван-сарае немедленно окружившим их постояльцам пастухи рассказали свою историю; через город и всю дорогу до мара они пели услышанное от ангелов: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!»
    
Рассказ распространился по всему городу, подтвержденный виденным всеми светом, и на следующий день, и многие дни потом в пещеру заходили толпы любопытных, некоторые из которых верили, но большинство смеялось и издевалось.
   
   
    
     
ГЛАВА XII
     
Мудрецы прибывают в Иерусалим
    
    
На одиннадцатый день после рождения младенца, перед наступлением вечера, три мудреца приближались к Иерусалиму по дороге из Сихема. После того, как дорога пересекла Кедрон, они встречали многих людей, и каждый останавливался, чтобы рассмотреть их.
    
Иудея по необходимости была тогда международным перекрестком; через ее узкую возвышенность, сжатую пустыней с востока и морем с запада, проходил торговый путь между востоком и югом, на чем и было основано благосостояние страны. Другими словами, богатства Иерусалима создавались и пополнялись торговыми пошлинами. Соответственно, ни в каком другом городе, кроме, может быть, Рима, чужестранец не привлекал меньшего внимания, чем в стенах и окрестностях Иерусалима. И тем не менее этих троих .замечали все встречные.
    
Ребенок на руках у одной из женщин, сидевших близ дороги напротив Гробницы Царей, увидев приближающихся, захлопал в ладоши и закричал: «Смотрите, смотрите! Какие колокольчики! Какие большие верблюды!»
    
Колокольцы были серебряными, а верблюды, как мы видели, — необычайных размеров и белизны; движения их были величественны, а снаряжение говорило об огромных пустынных просторах, а также и об огромном богатстве владельцев. Но не колокольчики, не верблюды, не их снаряжение и не внешность чужестранцев вызывали наибольшее удивление, а вопрос, задаваемый человеком, который ехал первым.
    
С севера к Иерусалиму ведет дорога по долине, доходящей до Дамаскских ворот; по обеим ее сторонам простирались в прежние времена плодородные поля и красивые оливковые рощи, которые должны были особенно радовать глаз тех, кто только что покинул безводные пустыни. На этой дороге мудрецы и остановились перед группой людей, направляющихся к Гробницам.
    
— Добрые люди, — сказал Балтазар, поглаживая свою заплетенную бороду и нагибаясь из седла, — не Иерусалим ли там?
    
— Да, — отвечала женщина, на чьих руках свернулся калачиком ребенок. — Будь те деревья пониже, ты бы видел отсюда башни на Рыночной площади.
    
Балтазар взглянул на грека и индуса, затем спросил:
    
— Где родившийся Царь Иудейский?
    
Женщины молча переглянулись.
    
— Вы не слышали о нем?
    
— Нет.
    
— Тогда скажите всем, что мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему.
    
После этого друзья поехали дальше. Другим они задавали тот же вопрос, и с тем же результатом. Повстречавшаяся им толпа была так изумлена загадкой, что прервала свой путь к пещере Иеремии и, повернув, последовала за путешественниками обратно к городу.
    
Трое были настолько заняты мыслями о своей миссии, что не обращали внимания на разворачивавшиеся перед ними чудесные виды: ни на селения, ни на стену с сорока мощными башнями, число которых объяснялось отчасти требованиями обороны, а отчасти требовательным вкусом царя-строителя; ни на Сион — высочайшую из близлежащих гор, увенчанную мраморным дворцом; ни на сверкающие террасы храма на Мории, признанного одним из чудес света; ни на величественные горы, обрамляющие священный город.
    
Наконец они приблизились к высокой башне, в которой находились ворота на месте нынешних Дамаскских и перед которой сливались три дороги: из Сихема, Иерихона и Гаваона. Вход охранял римский стражник. К этому времени народ, следующий за верблюдами, образовал процессию, достаточную, чтобы немедленно привлечь к себе зевак у ворот, так что, когда. Балтазар нагнулся к часовому, мудрецы оказались в центре тесного кольца желающих услышать его слова.
    
— Мир тебе, — ясным голосом сказал египтянин.
    
Часовой не ответил.
    
— Мы прошли огромные расстояния в поисках родившегося Царя Иудейского. Можешь ли ты сказать нам, где Он?
    
Солдат поднял забрало шлема и громко позвал. Из помещения справа от прохода показался офицер.
    
— Дорогу, — крикнул он толпе, и поскольку та не спешила выполнять приказ, двинулся вперед, яростно расталкивая людей своим дротиком.
    
— Что тебе, — спросил он Балтазара на городском жаргоне.
    
Балтазар ответил все тем же:
    
— Где родившийся Царь Иудейский?
    
— Ирод? — спросил офицер в замешательстве.
    
— Царство Ирода от Цезаря; не Ирод.
    
— Нет другого царя иудейского.
    
— Но мы видели звезду Того, кого ищем, и пришли поклониться Ему.
    
Римлянин задумался.
    
— Проезжайте, — сказал он наконец. — Проезжайте. Я не еврей. Спросите у книжников в Храме или же у Анны, первосвященника, а еще лучше у самого Ирода. Если есть другой царь иудейский, он найдет его.
    
Он пропустил чужестранцев, и те проехали в ворота. Но прежде, чем углубиться в узкие улочки, Балтазар помедлил, чтобы сказать своим друзьям:
    
— Мы достаточно известили о себе. К полуночи весь город будет знать о нас и нашей миссии. Направимся же теперь в караван-сарай.
   
   
    
     
ГЛАВА XIII
     
Свидетельство перед Иродом
    
    
Вечером того же дня, перед закатом, несколько женщин стирали белье на верхних ступеньках лестницы, ведущей к Силоамскому пруду. Они стояли на коленях каждая перед своей глиняной лоханью, а снизу им приносила воду в кувшине весело распевающая девочка. Временами прачки садились на пятки и обводили взглядом склон Офела и вершины, называемые теперь гора Соблазна, освещенные садящимся солнцем.
    
К стирающим приблизились две женщины с пустыми кувшинами на плечах.
    
— Мир вам, — сказала одна из новопришедших.
    
Работающие отряхнули воду с рук и ответили на приветствие.
    
— Скоро ночь — пора кончать.
    
— У работы нет конца, — был ответ.
    
— Но пришло время отдохнуть и…
    
— Послушать новости, — вставила другая.
    
— Что же вы слышали интересного?
    
— Так вы не знаете?
    
— Нет.
    
— Говорят, Христос родился.
    
Лица работниц осветились интересом, что, однако, не помешало наполниться кувшинам.
    
— Христос! — воскликнула одна из слушательниц.
    
— Так говорят.
    
— Кто?
    
— Все. Все говорят об этом.
    
— А верит кто-нибудь?
    
— Сегодня по дороге из Сихема приехали три человека на белоснежных верблюдах, таких больших, каких еще не видели в Иерусалиме.
    
Глаза и рты слушательниц широко раскрылись.
    
— Чтобы вы могли представить, насколько богаты эти люди, — продолжала рассказчица, — скажу вам, что они сидели под шелковыми балдахинами, пряжки на их седлах золотые, и такая же бахрома на уздечках, а колокольцы серебряные и играют настоящую музыку. Никто их не знает, а выглядят они так, будто приехали с края земли. Говорит только один из них, и у всех, кого встречает, даже у женщин и детей, спрашивает: «Где родившийся Царь Иудейский». Ответить никто не мог — никто не понимал, о чем он спрашивает, и они проезжали, говоря: «Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему». То же они спросили у римлянина в воротах, и он оказался не умнее, чем простые люди на дороге. Он послал их к Ироду.
    
— Где они теперь?
    
— В караван-сарае. Уже сотни приходили, чтобы посмотреть на них, и сотни еще идут.
    
— Кто они?
    
— Никто не знает. Говорят, персы — мудрецы, беседующие со звездами, может быть, пророки, как Илия и Иеремия.
    
— Кого они называют Царем Иудейским?
    
— Христа, который родился.
    
Одна из женщин рассмеялась и вернулась к работе, сказав:
    
— Не поверю, пока не увижу его.
    
Другая последовала ее примеру:
    
— А я — только когда увижу, что он оживляет мертвых.
    
Третья сказала тихо:
    
— Он давно обещан нам. Мне будет достаточно увидеть, как Он исцелит прокаженного.
    
И женщины обсуждали новость до ночи, когда холодный воздух разогнал их по домам.
    
    * * *
    
    
Позже вечером, в начале первой стражи, во дворце на горе Сион собралось человек пятьдесят, которые могли встретиться все вместе только по приказу Ирода, и только когда ему требовалось узнать о какой-то из глубочайших загадок еврейской истории и закона. Короче говоря, это было собрание учителей духовных общин, священников и книжников, наиболее знаменитых своими знаниями; законодателей общественного мнения, исповедующих разные кредо, князей саддукеев, фарисейских толкователей; спокойных, всегда говорящих тихо ессенских философов-стоиков.
    
Помещение, в котором происходило собрание, было выдержано в римском стиле. Пол из мраморных блоков, желтые стены без окон покрыты фресками, в центре комнаты — диван в форме буквы U, открытой в сторону дверей, и в арке его — большой бронзовый треножник, причудливо инкрустированный золотом и серебром, над которым висит люстра с семью ветвями и зажженным светильником на каждой. Диван и люстра — чисто еврейские.
    
Общество, расположившееся на диване, одето на восточный манер и совершенно одинаково, если не считать цветов тканей. Это преимущественно мужчины преклонных лет; большие бороды, большие носы и большие темные глаза под густыми бровями придают лицам вид серьезный и торжественный, каковы и манеры этих патриархов. Короче говоря, здесь собрался Синедрион.
    
Сидящий перед треножником, на месте, которое можно назвать главой дивана, поскольку все остальные находятся справа и слева, но в то же время и перед ним, очевидно, председательствует на этом собрании, и он немедленно привлекает к себе внимание наблюдателя. Этот человек был некогда скроен по большой мерке, но теперь усох почти до невесомости: его белый балахон падает с плеч складками, не дающими намека на что-либо помимо угловатого скелета. Руки, наполовину скрытые шелковыми рукавами, лежат, сцепленные, на коленях. Говоря, он, временами, поднимает дрожащий указательный палец, что кажется единственным доступным старику жестом. Однако голова его великолепна. Скудные остатки волос белее начищенного серебра обрамляют идеально сферический череп, туго обтянутый кожей; виски — глубокие впадины, из которых выступает морщинистый утес лба; выцветшие глаза, тонкий нос; вся нижняя половина лица скрыта почтенной, как у Аарона, бородой. Таков Гилель-Вавилонянин! Линия пророков, давно угасшая в Израиле, ныне сменилась линией книжников, из коих этот — первый по учености — пророк во всем, кроме божественного вдохновения! В возрасте ста шести лет он по-прежнему ректор Высшей Школы.
    
На столе перед ним развернут свиток пергамента, покрытого еврейскими письменами; за ним стоит в ожидании богато одетый паж.
    
Здесь происходила дискуссия, но в данный момент все пришли к соглашению и отдыхали; Гилель, не шевелясь, позвал пажа. Юноша почтительно приблизился.
    
— Иди и скажи царю, что мы готовы дать ответ.
    
Мальчик поспешил выполнять поручение.
    
Некоторое время спустя вошли два офицера и остановились по сторонам дверей; за ними медленно проследовал весьма примечательный персонаж: старик, одетый в пурпурную мантию с алым подбоем и подпоясанный золотым кушаком такой тонкой работы, что гнулся, как кожа; застежки туфель сверкали драгоценными камнями; небольшая филигранной работы корона была надета на феску из тончайшего малинового плюша. Вместо печати за пояс его был засунут кинжал. Он шел, останавливаясь при каждом шаге и тяжело опираясь на посох. Лишь приблизившись к дивану, он поднял глаза и, как будто только заметив присутствующих, обвел их надменным взглядом. Казалось, он неожиданно увидел перед собой врага, так темен, подозрителен и угрожающ был этот взгляд. Таков был Ирод Великий — тело, разбитое недугами, и совесть, обожженная преступлениями, могучий ум и душа, склонная к братству с цезарями. Сейчас ему семьдесят шесть лет, но никогда прежде он не охранял трон с такой отчаяной ревностью, такой деспотической властью и такой неотвратимой жестокостью.
    
Собравшиеся пришли в движение: наиболее старые склонились в поклоне, наиболее учтивые встали, а затем опустились на колени, приложив руки к бороде или груди.
    
Рассмотрев всех, Ирод прошел дальше и остановился у треножника, где почтенный Гилель встретил его холодный взгляд кивком и легким поднятием рук.
    
— Ответ! — сказал царь с властной простотой, обращаясь к Гилелю и обеими руками упираясь в посох. — Ответ!
    
Глаза патриарха мягко блеснули, он поднял голову и, глядя прямо в лицо вопрошающего, отвечал при самом пристальном внимании своих товарищей:
    
— Да пребудет с тобой, о царь, мир Бога, Авраама и Иакова!
    
Затем, другим тоном, продолжал:
    
— Ты потребовал от нас ответа, где должен родиться Христос.