1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Том I    

     

     

МЕЧТЫ И МИФЫ ЭЖЕНА СЮ    

     

Книга,  которую держит в руках читатель, – одна из самых громких литературных  сенсаций XIX века.    

Во  французской литературе 1830 – 1840-х годов не было жанра более популярного, чем  роман-фельетон. «Фельетоном» по-французски называется не сатирический жанр, как  в русском языке, а любая постоянная, продолжающаяся из номера в номер  журнальная или газетная рубрика. В годы Июльской монархии (1830–1848)  крупнейшие парижские газеты стали для привлечения читателя печатать в качестве  такого «фельетона» романы с продолжением. Не всякий роман для этого подходил:  требовался разветвленный и увлекательный авантюрный сюжет (чтобы завладеть  вниманием читателя прочно и надолго), не слишком изощренный стиль, наконец, особая  композиционная техника – текст разбивается на компактные главы, каждая из  которых должна обрываться «на самом интересном месте», чтобы читатель с  нетерпением ждал продолжения в следующем номере.    

Роман-фельетон  быстро получил широкое развитие. Издатели газет, извлекавшие огромные доходы от  увеличения тиража, не скупились на авторские гонорары, что позволяло привлечь к  делу не только заурядных литераторов, но и настоящих мастеров. В виде  «фельетонов» впервые увидели свет многие произведения Бальзака, в 1837–1839  годах в газете публиковался талантливый роман Фредерика Сулье «Мемуары  дьявола», в 40-е годы одним из королей романа-фельетона сделался Александр  Дюма. Но самый оглушительный, поистине сенсационный успех выпал на долю Эжена  Сю, когда в 1842–1843 годах в газете «Журналь де деба» были напечатаны его  «Парижские тайны». На протяжении шестнадцати месяцев вся страна жила  перипетиями романного сюжета; резко выросло число подписчиков газеты, небывалый  ажиотаж охватил библиотеки; во Франции и других странах десятками множились  переиздания, переводы, всевозможные подражания – от «Лондонских тайн» до «Тайн  Нижегородский ярмарки».    

Успех  романа был необычным не просто в коммерческом, чисто количественном отношении.  Эжен Сю стал во множестве получать письма, в которых читатели не только  высказывали ему свое восхищение или трогательно просили его, пока не поздно,  «спасти» полюбившегося им персонажа (хотя хватало и того и другого), но и  обсуждали затронутые в романе социальные и юридические проблемы. На подобные  письма, среди авторов которых были даже видные судейские чиновники, Эжен Сю  серьезно отвечал на страницах газеты. Последовали и другие, еще более  симптоматичные отклики: во Франции, да и за ее пределами, под воздействием  романа стали возникать филантропические общества для помощи бедствующим  рабочим, в палате депутатов и других представительных органах обсуждались  реформы тюремной системы в соответствии с идеями, высказанными в «Парижских  тайнах». Наконец, показательны были и отзывы печати: в то время как критики  консервативного и даже либерального толка возмущались «грубостью» и «безнравственностью»  ряда сцен романа (излюбленная критическая дубина тех лет), его горячо  поддержали писатели и публицисты, стоявшие на позициях утопического социализма, –  Дезире Лавердан, Виктор Консидеран, Жорж Санд. Фридрих Энгельс, подытоживая в  1844 году произведенный романом эффект, констатировал, что «яркие краски, в  которых книга рисует нищету и деморализацию, выпадающие на долю „низших  сословий“ в больших городах, не могли не направить общественное внимание на  положение неимущих вообще…».[1]  Приключенческий роман Сю оказался подлинным общественным событием, способствовавшим  распространению демократических и социалистических идей.    

Парадоксально,  что автор этого романа ни по происхождению, ни по всей своей жизни до тех пор  отнюдь не был демократом – скорее наоборот.    

Эжен (по  крещению – Мари-Жозеф) Сю родился в январе 1804 года в семье видного медика,  служившего при дворе «первого консула» – так в то время именовался Наполеон  Бонапарт. Крестной матерью ребенка была сама супруга «первого консула», в  скором будущем – императрица Жозефина. Появившись на свет как бы под сенью  императорского трона, Эжен Сю и в дальнейшем вращался в кругах Вэюшей знати. В  20 – 30-е годы это была главным образом легитимистская аристократия, которая  сохранила верность Бурбонам, вернувшимся к власти в 1814 году, но окончательно  свергнутым Июльской революцией 1830 года; затем круг знакомств изменился –  писатель «переметнулся» к аристократии орлеанистской, поддерживавшей нового короля  Луи-Филиппа. Молодой Сю был одним из самых знаменитых парижских щеголей, известных  своей элегантностью и любовными похождениями в высшем свете. Однако светским  бездельником его не назовешь. Выучившись по примеру отца на врача, он в качестве  военного хирурга не раз оказывался в самом пекле боев – в 1823 году, участвуя в  экспедиции французской армии против испанских республиканцев, и в 1827-м, когда  в сражении при Наварине англо-франко-русская эскадра разгромила флот турецкого  султана. Военно-морские впечатления оказались особенно важны для литературного  творчества Сю, которое развернулось в 30-е годы. Начав в 1832 году с  авантюрно-морских романов «Атар-Гулл» и «Саламандра» (позднее последовал также  серьезный труд «История французского флота»), Сю в дальнейшем перешел к романам  историческим («Латреомон», 1837) и психологическим («Матильда», 1841). К 40-м  годам он вполне сложился как умелый и плодовитый беллетрист, чутко  откликающийся на модные веяния современной словесности; ничто, однако, не  предвещало его обращения к «народной» теме и к пропаганде  социально-реформаторских теорий.    

Судя по  рассказам мемуаристов, дело обстояло так. В мае 1841 года драматург Феликс Пиа,  только что поставивший в театре свою драму из народной жизни «Два слесаря»,[2] познакомил  Эжена Сю с рабочим-штамповщиком по фамилии Фюжер. Человек этот оказался интересным  собеседником; самоучка, он оригинально судил о самых различных предметах – о  литературе, о политике, о популярных в те годы социалистических теориях  Сен-Симона, Фурье, Конта. Беседа настолько поразила и увлекла Сю, что в конце  ее он якобы сам объявил себя «социалистом».    

Вскоре  ему представился случай реализовать свои новые интересы в творчестве. Издатель  Гослен предложил ему, по примеру какого-то английского сочинителя, написать  роман, действие которого происходило бы на парижском «дне»; тема сулила шумный  успех и верную прибыль. Эжен Сю, хоть и без особого энтузиазма, взялся  выполнять «заказ». Для изучения среды он, подобно своему будущему герою  Родольфу, облачался в рабочую блузу и картуз и посещал инкогнито кварталы  парижской бедноты, сомнительные кабаки, вроде «Белого кролика» (само это заведение,  существовавшее в реальности, впоследствии стало местом паломничества множества  любопытных).    

«Парижские  тайны» начали печататься в июне 1842 года и поначалу вполне соответствовали  предложению Гослена – то было чисто авантюрное повествование, в котором  переодетый князь, подобно Гарун аль-Рашиду, исследует жизнь низов общества. Но  время шло, роман публиковался и по мере публикации писался дальше, и постепенно  его характер существенно изменился – чисто криминальная коллизия уступила место  социальной. Писатель вводит тему безвинных страданий бедняков, демонстрирует  пороки современной юстиции и пенитенциарной системы, живописует быт утопической  идеальной фермы. В романе появляются пространные авторские отступления –  рассуждения о социальных проблемах Франции и о путях их решения.    

Проблемы  эти были более чем острыми – взрывчатыми. Вслед за великой политической  революцией конца XVIII века во Франции произошла не столь громкая, но не менее  важная промышленная революция, и к 40-м годам уже в полной мере выявились ее  отрицательные социальные последствия. Внедрение в промышленности машин привело  к массовой безработице, к пауперизации рабочего класса. 1830 – 1840-е годы –  едва ли не самая тяжкая эпоха в истории французского пролетариата, когда из-за  конкуренции и избытка рабочей силы заработки повсеместно держались на самом  низком Уровне, достаточном только для нищенского существования, когда трудовое  законодательство и социальное страхование практически отсутствовали, а профессиональные  объединения были запрещены законом и когда любое неблагоприятное стечение  обстоятельств – болезнь, потеря работы и т. п. – ставило рабочего и  всю его семью на грань самой реальной голодной смерти.    

Французская  культура ответила на обострение «рабочего вопроса» широкой разработкой  социалистических и демократических учений. Их создателями были видные идеологи  и писатели: Сен-Симон, Фурье (оба они оставили после себя организованные школы  последователей), Прудон, Ламенне, Леру, Луи Блан и другие. В 40-е годы  социализм – по большей части, правда, утопический – вызывает во Франции большой  общественный интерес, возникает далее своего рода «мода на социализм». В такой  атмосфере роман Сю оказался весьма своевременным.    

Недруги  романиста утверждали, что он в очередной раз ловко воспользовался конъюнктурой  рынка, что в своем обращении к социальной проблематике он руководствовался лишь  желанием сорвать куш, эксплуатируя интерес к ней со стороны публики. В  реальности дело обстояло не так просто. Французский писатель и критик Жан-Луи  Бори справедливо заметил, что Эжен Сю еще в 20 – 30-е годы был не просто  светским щеголем, а денди, у которого элегантность, доведенная до предела,  становится вызовом обществу. Дендизм во Франции служил формой индивидуалистического,  аристократического бунта против буржуазного конформизма, вписываясь тем самым в  романтическую систему идеалов. Новой формой такого бунта оказался для писателя  и социализм: «Главное – не быть как все. Став социалистом, Сю противостоит  лавочникам, противостоит знати из аристократического предместья.  Став социалистом, Сю остается денди, то есть остается верен себе… Байронический  пират превращается в пирата сен-симонистского или фурьеристского… не переставая  быть пиратом».[3]  Эжена Сю привело к социализму романтическое бунтарство, и потому его новые  убеждения были, с одной стороны, искренними, но с другой стороны, индивидуалистическими  и оттого достаточно неглубокими.    

Тем не  менее эти убеждения завели Сю достаточно далеко. «Парижские тайны» составили  ему репутацию писателя-демократа, защитника угнетенных, и он старался ее  оправдывать. Уже в следующем своем романе «Вечный жид» (1844–1845)[4] он выступает  с заметно более радикальных позиций – в частности, решительно ополчается против  клерикализма. Когда в 1848 году в стране грянула новая революция, в которой  рабочие впервые выступили как самостоятельная политическая сила, Сю счел своим  долгом непосредственно включиться в партийную борьбу. В 1850 году он оказался  единственным кандидатом, избранным в Законодательное собрание на частичных  выборах в Париже вместо выбывшего депутата; «левая» репутация писателя была  настолько прочной, что это частное, казалось бы, событие вызвало широкий  резонанс – на парижской бирже вспыхнула паника, буржуазия испугалась новых  рабочих выступлений, подавленных было в июне 1848 года. Впрочем, на депутатском  посту Сю ничем выдающимся себя не проявил. После бонапартистского переворота  1851 года он в числе других депутатов-республиканцев оказался в заключении;  вскоре, правда, будущий император Наполеон III освободил его – возможно,  вспомнив, что это крестник императрицы Жозефины, жены Наполеона I, – но  писатель не воспользовался высочайшей амнистией и добровольно удалился в эмиграцию.  Он умер в 1857 году в Савойе (в ту пору еще не присоединенной к Франции), в то  время как на родине, после краха Второй республики, с закатом романтизма и  исчезновением в «порядочном обществе» поверхностной «моды на социализм», его  творчество быстро забывалось, вытесняемое другими произведениями, более  соответствующими злобе дня.    

     

Сколь бы  ни были искренни гуманные чувства – или хотя бы бунтарство – Эжена Сю, они  вполне уживались у него с деловым практицизмом; парадокс достаточно распространенный  в эпоху, когда литература впервые сделалась доходным делом, а художественное  произведение – товаром, который можно выгодно продать на издательском рынке.  «Парижские тайны», конечно же, писались в расчете на коммерческий успех, и  поэтому писатель широко пользовался традиционными приемами, помогавшими  завоевать популярность. В те годы грамотность народа была еще не настолько  высокой, а цены на печатную продукцию – не настолько низкими, чтобы литература  могла стать достоянием по-настоящему «широкого» читателя. Положение это лишь  начинало меняться как раз благодаря роману-фельетону, который писался для не  слишком образованной публики и печатался в сравнительно дешевых газетах; а пока  самым массовым видом искусства оставался во Франции театр, и прежде всего  «низовые» театральные жанры – комедии и мелодрамы. Из них (в особенности из  мелодрам) Эжен Сю черпал приемы, мотивы, характерных персонажей.    

«Парижские  тайны» построены по принципам театральной композиции (неудивительно, что вскоре  за их газетной публикацией последовала и инсценировка). Огромною часть текста занимает  диалог с минимальными ремарками повествователя, который словно старался уклониться  от своей обязанности повествовать, стараясь максимум сведений сообщать  через речи действующих лиц. В ходе диалога излагается предыстория героев,  иногда они даже говорят друг другу заведомо известные вещи, лишь бы донести их  до «зрителя», то есть читателя: «…Крабб из Рамсгейта научил вас боксу;  парижанин Лакур[5]  показал вам, как надо пользоваться шпагой, скрытой в трости, наносить удары  ногами, и шутки ради обучил вас арго…» и т. д. Повествование отчетливо  делится на «сцены», каждая из которых разыгрывается в неподвижном, замкнутом  интерьере; главы оказываются «явлениями», сменяющимися при уходе или приходе  того или иного лица; нередко они и озаглавлены как театральные «явления» –  перечнем участников: «Мэрф и Родольф», «Волчица и Певунья» и т. д. В самом  развитии действия множество традиционных театральных ситуаций и эффектов: один  из героев переодевается простолюдином и играет роль то честного рабочего  или коммивояжера, то вора-домушника, другой, решив покончить с собой, в  присутствии зрителей инсценирует несчастный случай, третья, роковая  соблазнительница, для пущей неотразимости своих чар, облачается в театральный  костюм. Часто встречаются и прямые театральные реминисценции, упоминаются  известные комедийные и драматические персонажи – от мольеровских Альцеста и  Жеронта до разбойника Робера Макера, пьесы о похождениях которого пользовались  большим успехом в 20 – 30-е годы.    

Театрализация  романа не так редко встречалась в современной Сю литературе, к ней прибегали и  Фредерик Сулье, и популярный писатель-юморист Поль де Кок, в значительной мере  и Бальзак. Но, кажется, ни разу до «Парижских тайн» (не исключая и ранние книги  Сю) театрализация не достигала такого размаха, не превращалась в главное  организующее начало произведения, обеспечивая его доступность для широкого  читателя и вместе с тем задавая в нем особую меру условности, особую систему  ценностей. Литература всегда занята изображением, художественным воссозданием  борьбы добра и зла. Но в разных направлениях и даже в разных жанрах этот  извечный конфликт наполняется разным содержанием. Добро и зло осмысляются как  праведность и грех, как долг и страсть, как разум и предрассудок, как энтузиазм  и пошлый практицизм. В мелодраме, по модели которой построен художественный мир  «Парижских тайн», они предстают как добродетель и порок. Взяв в качестве  ориентира эти понятия абстрактной морали, писатель был вынужден подчинить им и  свой сюжет.    

Первоначально  Эжен Сю, очевидно, имел в виду написать книгу в жанре экзотического романа,  созданного романтиками и рассказывающего о встрече «культурной» европейской цивилизации  с обществом «варваров», «дикарей». На первых же страницах он прямо заявляет,  что намерен «представить глазам читателей несколько эпизодов из жизни других  варваров, столь же нецивилизованных, как и дикие племена, так хорошо  обрисованные Купером».[6]  Действительно, парижские низы – особенно преступный, уголовный мир – предстают  в романе как особое, «дикое» сообщество, живущее хоть и в самом сердце Парижа,  но по собственным законам, чуждым и даже враждебным обществу «культурному».  Здесь говорят на особом языке – арго, называют друг друга не христианскими  именами, а по большей части кличками; есть даже свой фольклор – вроде истории о  Сухарике и Душегубе, которую рассказывает своим товарищам тюремный сказитель  Фортюне Гобер. «Дикое» общество неоднородно: как в «Последнем из могикан»[7] есть  кровожадные гуроны и благородные делавары, так и здесь выделяются мрачные  злодеи вроде Скелета, Сычихи, вдовы Марсиаль и честные труженики – гранильщик  Морель, портниха Хохотушка, бахромщица Жанна (несчастная сестра Фортюне  Гобера). В столкновении с этим «теневым», подспудным миром решаются судьбы  людей, принадлежащих к миру «верхнему», – здесь, например, находит свою  развязку многолетний «семейный» конфликт герцога Родольфа Герольштейнского и  его морганатической супруги, авантюристки Сары Мак-Грегор.    

По ходу  работы, однако, Сю существенно уклонился от замысла книги об экзотических парижских  «дикарях»; новым ориентиром стали для него не романы Купера, а бульварные мелодрамы.  Главным в облике «варваров» оказывается уже не экзотичность, а безнравственность;  мир простонародья – это мир порока. Конечно, бесчестных и даже преступных людей  немало и в высших слоях общества (нотариус Ферран, виконт де Сен-Реми и др.),  но там это все же исключение, здесь – правило, массовое явление. На грани  порока живут даже честные и трудолюбивые бедняки, не говоря уже об уголовном  сброде. Дочь Мореля Луиза, чтобы спасти от голода семью, вынуждена терпеть  преследования со стороны своего хозяина – развратного Феррана; сам Морель  жестоко страдает при мысли об этом, но его жена уже готова смириться, готова,  по сути, продать свою дочь за кусок хлеба. Марсиаль и Волчица – два  мужественных, преданных друг другу человека, но и они отягощены печатью порока  (она – проститутка, он – браконьер), и для их исправления писатель не находит  иного средства, как послать их за тридевять земель бороться с еще худшими,  совсем уже дикими «варварами» – алжирскими бедуинами. В «Парижских тайнах»  очень мало говорится о любви и очень много – о распутстве; в этой тяжелой  атмосфере грубой и низменной эротики (Сент-Бёв даже сравнил – не очень, правда,  обоснованно – Эжена Сю с маркизом де Садом) чем-то поистине невероятным,  абсолютно исключительным выглядит целомудрие Хохотушки, отгородившейся от  окружающего мира стенами своей комнатки с канарейками.[8] Даже народный фольклор,  как показывает писатель, несет на себе ту же печать порока и преступлений:  арестанты, увлеченно и растроганно внимая рассказу о муках бедного Сухарика, в  это же самое время готовят кровавую расправу над подозреваемым «стукачом», а в  праздничном карнавале в конце романа центральным событием является публичная  казнь двух женщин – неудивительно, что во время карнавального шествия  происходит еще одно, «незапланированное» убийство. Взгляд Эжена Сю на  праздничную толпу скорее буржуазный, чем романтический, – перед нами не  вольное проявление народного духа, даже не живописное, красочное зрелище, а  лишь опасный выплеск порочных, разрушительных инстинктов черни.    

В то же  время по строю своего мышления, культуры мир «дна» при всей своей внешней экзотичности  недалеко отстоит от мира «нормального». Куперовскому Соколиному Глазу, как он  ни дружен и ни близок духовно с индейцами, не приходит в голову самому выдавать  себя за одного из них – и причина, конечно, не только во внешнем несходстве  европейца и краснокожего, но и в глубинном несходстве двух культур, которое не  возместить до конца даже многолетним опытом. Высокородному же герцогу Родольфу  Герольштейнскому, который вдвойне далек от парижской бедноты – как богатый  аристократ и как иностранец, немец, – хватило нескольких уроков арго,  чтобы неузнанным появляться и в рабочих мансардах, и в воровских притонах,  непринужденно болтать с консьержкой и флиртовать с гризеткой. Мир рабочих и люмпен-пролетариев  легко проницаем, он не отторгает вступающего в него чужака, не оказывает ему  внутреннего сопротивления.    

Действительно,  даже самые отпетые злодеи у Эжена Сю мыслят теми же нравственными понятиями,  что и добропорядочные буржуа. Неукротимая «вдова казненного», преступница по  убеждению и семейной традиции, воспитывающая детей в ненависти к обществу, с  удовлетворением говорит о своем сыне-подростке: «В его душе уже живет порок…»  Она, стало быть, сама расценивает свою мораль как «порок»! В той же семье  Марсиалей детей учат воровать, а заодно и обозначать это занятие арготическими  словами: «– А ты знаешь, что такое слямзить? – Это значит…  взять… – Это значит украсть, дуреха! Понятно? Украсть…» Звучит, конечно,  не очень правдоподобно: как будто девятилетнюю девочку, с самого рождения  живущую в воровской семье, сперва научили, что украсть называется «украсть», а  теперь вот переучивают, заставляют говорить «слямзить». Арго, вообще  говоря, – не просто тайный язык, но и своеобразное средство самозащиты от  официальной нравственности, этот язык выворачивает наизнанку моральные оценки  вещей, о которых на нем говорится, и потому обучение арго – важный элемент  воровского «антивоспитания». Но в изображении Сю все обстоит иначе: уголовники  не просто хорошо владеют «нормальным» языком, но он остается для них основным.  Исходной точкой зрения даже для них является точка зрения общепринятой  нравственности, точка зрения добра, а не зла. Итак, мир «низов» предстает у Сю  не столько чужим, сколько испорченным. И он, естественно, нуждается  в исправлении, которым и занят герцог Родольф. Сюжетная функция и символический  смысл этого персонажа также претерпевают изменение по ходу действия.    

В первой  части романа Родольф попадает на «дно», движимый конкретными, можно сказать  личными, побуждениями: он хочет помочь госпоже Жорж, родственнице своих друзей,  найти исчезнувшего сына. В столкновениях с обитателями «теневого» мира он ведет  себя как сильный и мужественный герой – смело идет навстречу опасности, силой  кулака защищает встретившуюся ему Певунью, потом, чтобы разоблачить убийцу и  грабителя Грамотея, пробирается в притон Краснорукого, подвергается смертельной  опасности, попав в ловушку и чуть не захлебнувшись в затопленном подвале… В  известной у нас экранизации «Парижских тайн», где Родольфа играл Жан Маре,  проявлена, в сущности, только эта сторона его личности. Но уже во второй части  первого тома, и еще более в томе втором, Родольф предстает в ином облике. Теперь,  подобно странствующему рыцарю, он руководствуется абстрактным идеалом  справедливости и добродетели, но в отличие от рыцаря уже не сражается более  лицом к лицу с силами зла. Время от времени он еще выходит «на разведку»,  собирая на светском приеме или в доходном доме на улице Тампль сведения о  преступных кознях и интригах; но главная роль его отныне – не боец и не шпион,  а закулисный режиссер событий. Словно глава некой тайной организации или  резидент секретной службы, он руководит действиями других людей, направляя их  для наказания и исправления злодеев и спасения безвинных страдальцев. Широкая  осведомленность и верная «агентура» дают ему почти сверхъестественную, и притом  скрытую, власть, а если учесть еще и его неисчерпаемое богатство и высокое  происхождение, то его образ окончательно отрывается от человеческой реальности  и становится образом доброго бога, пришедшего в земной мир, дабы  исправить его пороки. Кое-кто из критиков сразу попытался сопоставить Родольфа  с Христом; можно только добавить, что это не евангельский  Христос-страстотерпец, а скорее Христос Апокалипсиса, явившийся для Страшного  суда.    

Разумеется,  он может не все. Он не французский гражданин, тем более не депутат палаты, и  вне его «компетенции» остаются изъяны самого общественного строя страны,  которые приносят не меньше страданий людям, чем происки злодеев-преступников.  Именно для обличения этих изъянов писателю и понадобились, начиная со второго  тома, прямые публицистические отступления. Они касаются главным образом  недостатков законодательства: тут и необходимость облегчить развод, который  оказывается практически недоступным не только простой бахромщице Жанне (для нее  правосудие «слишком дорого»), но даже и аристократу маркизу ДʼАрвилю; и  несправедливость законов о детоубийстве, карающих мать незаконного ребенка и  выгораживающих соблазнителя-отца; и порочность исправительной системы, которая  не столько перевоспитывает осужденных, сколько формирует из них рецидивистов; и  осуждение смертной казни, о чем много спорили во Франции тех лет… Где плох  закон, там бессильны даже чудеса Родольфа – и тем острее звучит призыв писателя  к изменению таких законов.    

И  все-таки, даже с этой оговоркой, власть Родольфа поистине огромна. Он выручает  попавших в беду людей – как богатых, так и бедных, – расстраивает злые  козни, соединяет влюбленных; он учреждает в Париже банк для помощи безработным,  а за городом, в Букевале, создает ферму «для улучшения людей», где работников  благодаря заботе и справедливой оплате «заставляют быть активнее,  изобретательнее и честнее». Иногда он, впрочем, и самостоятельно творит суд и  расправу над негодяями вроде Грамотея или Феррана. Сам он не раз признается –  пожалуй, не без кокетства, – что его «иногда забавляет играть роль  провидения»; а уж облагодетельствованные им люди – те постоянно твердят, что он  для них «то же самое, что господь бог для правоверных священников».    

Однако  же не случайно еще Маркс, разбирая «Парижские тайны» в книге «Святое семейство»  (1844), едко высмеял тех критиков-гегельянцев, что узрели в Родольфе  новоявленного Христа. Даже отвлекаясь пока от практических результатов, которых  добивается герольштейнский герцог (с ними в основном и связаны замечания  Маркса), легко заметить: кое-что омрачает божественный лик Родольфа, кое-что  настораживает в его благих делах. Так, в делах этих он использует в качестве  помощников не только людей порядочных и душевно близких себе (Вальтер Мэрф,  маркиза дʼАрвиль), даже не только вставших на путь исправления преступников  (Поножовщик), но и закоренелых, ни в чем не раскаивающихся негодяев –  отравителя Полидори, бесстыдную девку Сесили. Даже свой благотворительный банк  для бедных он создает от имени и на деньги исчадия зла – Жака Феррана. Чтобы  держать в руках подобных «помощников», нужны, естественно, рычаги давления – и  Родольф широко пользуется таким малопочтенным приемом, как шантаж. Никого из  разоблаченных им злодеев он не отдает в руки правосудия, ничьи порочные деяния  не предает гласности – он выведывает преступные тайны и использует их для  угроз. Этот благодетель человечества действует, по сути, методами тайного сыска  (совсем как профессиональный сыщик Нарсис Борель, пользующийся сведениями  платного осведомителя Краснорукого) и мало стесняется в средствах. Двусмыслен  даже его внешний облик: «Нередко в его глазах сквозила глубокая печаль, а  выражение лица говорило о сердечном участии и трогательной жалости. А иной раз  взгляд Родольфа становился хмурым, злым, в лице появлялось столько презрения и  жестокости, что не верилось, будто этому человеку присущи добрые чувства». Это  портрет не светлого праведника и не безмятежного божества, а скорее байронического  героя-«пирата», не верящего в добро, а возможно, даже и спознавшегося с  сатаной.    

Вспомним,  наконец, и литературную традицию: в европейском романе, начиная с «Хромого  беса» (1641) испанца Л. Велеса де Гевары и кончая «Мемуарами дьявола» Ф. Сулье,  оказавшими несомненное влияние на «Парижские тайны», функция разоблачителя  преступных тайн и пороков социальной жизни принадлежала обычно не богу или  ангелу, а, напротив, нечистой силе. Так, может быть, и герцог Родольф на самом  деле никакой не добрый бог, а… добрый дьявол, дьявол на службе  справедливости?    

Советскому  читателю можно назвать в качестве аналогии Воланда из «Мастера и Маргариты» М.  Булгакова. Аналогия эта отнюдь не произвольна: «Парижские тайны» Булгаков мог и  не читать, но он наверняка знал два романа, на которые эта книга  повлияла, – «Граф Монте-Кристо» Дюма и «Бесы» Достоевского. Во всех  четырех произведениях используется сходная сюжетная схема: в некоем городе  появляется, в сопровождении свиты подручных, загадочный «мессир» (более или  менее чужеземного происхождения), совершает таинственные и порой жестокие  деяния, связанные с личным мщением или социальным возмездием (более или менее  превратно понятым), и затем исчезает. Инфернальная природа этого персонажа  вплоть до Булгакова оставалась чисто символической; но уже у Достоевского эта  символика открыто заявлена в названии романа – «Бесы». Можно сказать, что и  свита Родольфа в своем роде не менее причудлива и двусмысленна, чем обитатели  «нехорошей квартиры» на Большой Садовой: лощеный дипломат фон Граун, служащий  только для «чистых» дел, телохранитель хозяина Мэрф, чернокожий доктор (а при  нужде и палач) Давид и порочная красавица Сесили. Ни одного из этих людей, да и  самого Родольфа тоже, не назовешь «добрыми» – скорее уж можно заподозрить в  них, согласно гетевскому эпиграфу к «Мастеру и Маргарите», «часть той силы, что  вечно хочет зла и вечно совершает благо».    

     

Известно:  дьявольская помощь никогда никому не шла впрок. Плачевная судьба постигает и  тех, кто стал объектом деятельности Родольфа по исправлению народных нравов.  Извлеченные им из бездны порока и поставленные на путь добродетели, они, словно  пораженные каким-то проклятием, неприкаянно бродят по страницам романа, не  находя себе устойчивого, достойного места в жизни.    

Особенно  заметно это на примере трех персонажей, которые встретились с Родольфом в  начале повествования, когда он еще был земным человеком, а не исполняющим  обязанности провидения. Не угнетенные, не придавленные божественным всеведением  и всемогуществом главного героя, они были обрисованы как живописно-самобытные  «дикари» и обещали и впредь оставаться оригинальными, внутренне богатыми  фигурами. Случилось, однако, иначе: приобщение к добродетели обернулось для  Грамотея (в старом русском переводе – Мастака), Поножовщика (Резаки) и Певуньи  (Флер де Мари) умерщвлением их личности, на что и указал в своем разборе романа  Маркс: «Точно так же, как Рудольф убивает Флер Де Мари, отдавая ее на растерзание  попу и внушенному ей сознанию своей греховности, как он убивает Резаку, лишая  его человеческой самостоятельности и отводя ему унизительную роль  бульдога, – точно так же он убивает Мастака, выкалывая ему глаза с целью  научить его „молиться“».[9]  Прямым следствием этого умерщвления личности является и нескладная,  художественно не завершенная судьба, постигающая этих персонажей в романе.    

Родольф  приказал доктору Давиду ослепить (символически оскопить, как указывал еще Маркс[10]) грабителя и  душегуба Грамотея, дабы социально обезвредить его и в конце концов пробудить в  нем совесть. В результате Грамотей, став беспомощным, претерпев унижения со  стороны своих бывших сообщников, попадает в дом умалишенных и вынужден до  скончания дней симулировать сумасшествие, чтобы не быть узнанным и избежать  тюрьмы и эшафота. Сумасшедший дом как место исправления разбойника – это,  конечно, сугубо случайное сюжетное решение, не говоря о том, что оно не  позволяет раскаявшемуся Грамотею действенно искупить свою вину, зато обрекает  его на пожизненный грех притворства.    

Родольф,  как буйного зверя, укротил каторжника и убийцу Поножовщика и сказал ему слова,  звучащие как признание его человеческого достоинства: «Ты сохранил мужество и  честь». Но на деле он сам же и лишил его этого достоинства. Мало того, что он  превращает бесхитростного силача в своего раба и шпиона, он еще и старается  спровадить с глаз долой этого невольного свидетеля позора своей дочери – даже  добродетельный Поножовщик компрометирует своего господина. Автор явно  ощущает это противоречие и никак не может решить, как поступить с Поножовщиком,  куда его девать, – то он пытается сделать его честным мясником, направив в  полезное русло его опасную страсть к резне (идея гармонизации страстей,  заимствованная у Шарля Фурье), то отправляет его колонизовать Алжир, то вновь  «призывает» в Париж… В конце концов приходится подставить Поножовщика под  бандитский нож, дав ему умереть смертью верного пса, защищающего хозяина.    

Родольф  вызволяет из притона Певунью, оказавшуюся его дочерью, возносит ее к вершине  общественной иерархии, но приводит это лишь к тому, что живая, земная натура  превращается в бесплотного ангела, носителя бездейственной и бесполезной  абстрактной добродетели. И опять автор романа никак не может «определить» свою  героиню, пристроить ее на какое-то адекватное место. Благодаря забавному, но  по-своему логичному недосмотру писателя эта неприкаянность выразилась даже в  символической форме: по ходу романа его героиня последовательно меняет пять  кличек и имен (Воровка, Певунья, Лилия-Мария, Мария, принцесса Амелия) –  но ни одно из них не является ее настоящим, исконным именем.[11] На  протяжении длинного эпилога к роману выясняется, что в жизни нет сферы, где  девушка могла бы найти себя, – ни в семейной жизни, ни в придворной, ни  даже в религиозной. Художественное чутье заставило Эжена Сю отказаться от  соблазна завершить роман счастливым концом, но тем самым он практически признал  нежизнеспособность проповедуемой им добродетели, внутреннюю  несостоятельность той концепции человека, из которой он исходил.    

Эта  ложная концепция человека лежит и в основе социально-реформаторских идей Сю.    

Ныне, на  исходе XX века, критиковать «социализм» Эжена Сю – дело очень легкое: слишком  очевидна утопичность, а то и буржуазность его упований на «союз труда и  капитала», на улучшение нравов народа при сохранении его классового отчуждения.  Как писал в своей статье о «Парижских тайнах» В. Белинский, автор романа «желал  бы, чтобы народ не бедствовал и, перестав быть голодною, оборванною и частью  поневоле преступною чернью, сделался сытою, опрятною и прилично себя ведущею  чернью…».[12]    

Впрочем,  высокомерно отмахиваться с высоты нашего исторического опыта от утопий Эжена Сю  было бы опрометчиво. С одной стороны, некоторые из этих утопий и по сей день составляют  практическую, настоятельную – и, увы, труднодостижимую – цель в реальном социалистическом  развитии общества: взять хотя бы справедливую оплату по труду (Букевальская  ферма) или гуманизацию уголовных наказаний. А с другой стороны, некоторые из  внутренних пороков, которыми страдают воззрения Сю и которые так наглядно  выявились в несбалансированной художественной структуре его романа, оказались  исторически живучими и не раз заявляли и заявляют о себе в неразвитых или  догматизированных формах социалистической идеологии.    

Во-первых,  это представление о пластичности человеческой души. Если верить роману Сю, нет  почти никаких препятствий к тому, чтобы из падшего, погрязшего в пороке  существа сделать человека, одушевленного высокими идеалами добродетели. Стать  порядочным – очень легко, это происходит как по волшебству; для необузданной и  озлобленной Волчицы оказалось достаточно одного разговора по душам с Певуньей,  для кровавого буяна Поножовщика (тут уж впору только улыбнуться) – хорошей  трепки, полученной в честной драке с Родольфом. Признавая превосходство высших,  божественных существ – Родольфа и его дочери, – люди «дна» охотно отрекаются  не только от дурных наклонностей, но и от элементарной гордости и  независимости. Резким возражением против таких механистических представлений о  «переделке» человеческой души прозвучало уже в XIX веке творчество  Достоевского; русский писатель упрекал современных ему социалистов именно в  том, что они недооценивают сопротивляемость человека посторонним влияниям, его  способность культивировать в себе даже заведомо злые, «подпольные» страсти,  лишь бы отстоять свое право на «своеволие». Как литератор Достоевский многое  взял у Эжена Сю – и общую форму социально-авантюрного романа, и драматическую  его композицию, и даже некоторые частные сюжеты и мотивы (в «Неточке  Незвановой» использован сюжет «Матильды»; семейство Мармеладовых в  «Преступлении и наказании», с его катастрофической нищетой и вынужденным  бесчестьем дочери, весьма напоминает семейство Морелей в «Парижских тайнах») –  но в своем понимании человека он решительно противостоит иллюзиям французского  романиста, предостерегает современников и потомков от благодушных упрощений.    

Во-вторых,  это нормативно-моральный подход к человеку. Выше уже сказано, что мир бедных, в  представлении Сю, лишен какой-либо духовной самостоятельности по отношению к  миру богатых – он всего лишь в большей степени страдает моральной  испорченностью. Оттого общение Родольфа с этим миром – не равноправный диалог,  а процесс сугубо односторонний. Родольфу нечему учиться у людей «дна»  (некоторые технические навыки вроде арго в счет не идут), он может только сам  учить, воспитывать и исправлять. Здесь и таится опасность: воспитание и  исправление нравов оборачиваются нивелировкой, человеческие индивидуальности  механически подгоняются под единый шаблон раскаяния и (в случае Сю)  религиозного очищения, а все то, что составляло неповторимое лицо человека –  пусть даже лицо «дикое», «варварское», неприемлемое для официальной морали, –  отсекается и отбрасывается. Пренебрежение к культурной самобытности народа,  класса неизбежно влечет за собой и пренебрежение к личной самобытности  человека. Вот почему Маркс, защищая народ от буржуазных утопистов, навязывавших  ему умозрительно-нормативные проекты общественного переустройства, одновременно  критикует Эжена Сю с позиций гуманизма, отстаивая достоинство личности  против нивелирующих, усредняющих тенденций, враждебных подлинной  социалистической идее.    

Наконец,  в-третьих, упрощенно-механистическое представление о личности «воспитуемых» не  может не сочетаться с возвеличением личности «воспитателя». Эжен Сю, как и  многие ранние социалисты, не был «государственником», и большинство  предлагаемых им реформ (кроме, разумеется, уголовно-правовых) носят внегосударственный,  внеполитический характер, должны осуществляться на началах общественной  инициативы. Соответственно и герой-реформатор в его романе – частное лицо,  иностранец, не обладающий во Франции никакой политической властью. Но несмотря  на это, несмотря на более чем ограниченные масштабы проведенных Родольфом  преобразований (одна образцовая ферма, один банк для бедных), его личность  окружена мистическим ореолом, которого обычно удостаиваются только большие  политические и религиозные вожди. За минувшие с тех пор полтора века история  уже не раз показывала, насколько опасно это возвеличение вождя-преобразователя,  как разрушительно оно действует даже на самые прогрессивные общественные  движения. Тем любопытнее, что, представив своего Родольфа в двусмысленном  облике «богодьявола», Эжен Сю сумел в какой-то мере художественно обозначить  эту опасность.    

Личность  и общество, свободное развитие каждого и свободное развитие всех – эти проблемы,  остро вставшие перед социалистической мыслью уже на раннем этапе ее развития,  отразились и в романе Сю – отразились причудливо, противоречиво, даже  мистифицированно. В «Парижских тайнах» нашли выражение не только утопические  мечты писателя, но и мифы уже начинавшей складываться в те годы массовой  культуры. (Соответственно среди последователей Сю оказались не только  Достоевский или Виктор Гюго – автор «Отверженных», – но и Понсон дю  Террайль с его откровенно развлекательными романами о Рокамболе.) Приходится  даже признать, что чем больше возрастала, по мере развития сюжета, социальная  «ангажированность» романа, тем сильнее сказывались в нем мелодраматические,  нормативно-моралистические стереотипы. Здесь есть над чем задуматься  исследователям литературы – ведь известно, что, к сожалению, так случалось и  случается поныне с многими искренними, демократически мыслящими художниками. Но  здесь есть и чисто практическая проблема – как читать сегодня «Парижские  тайны»? Ныне вряд ли можно воспринимать этот роман вполне «всерьез», как ответственное  художественное изложение социальной доктрины, – слишком очевидна  условность авантюрного сюжета, в котором эта доктрина воплощена. С другой  стороны, если видеть в романе Сю только увлекательную игру, только  приключенческое повествование в духе сочинений Александра Дюма, то окажется,  пожалуй, что романы Дюма все-таки лучше – и сколочены крепче, и, главное, не  отягощены «излишними» рассуждениями и теориями. Интереснее и плодотворнее всего  было бы читать «Парижские тайны» критически, памятуя и о серьезности  авторских идеалов, и об их деформации в условном художественном мире, созданном  по законам массовой беллетристики. Тогда в головокружительных похождениях  герцога Родольфа нам, быть может, откроется сложное, драматическое становление  великой общественной идеи, которая завещана нам XIX веком и осуществление  которой стало нашей исторической судьбой.    

С.  Зенкин    

 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ    

     

Глава I

  КАБАК «БЕЛЫЙ КРОЛИК»    

     

Тринадцатого  ноября 1838 года, холодным дождливым вечером, атлетического сложения человек в  сильно поношенной блузе перешел Сену по мосту Менял и углубился в лабиринт темных,  узких, извилистых улочек Сите, который тянется от Дворца правосудия до собора  Парижской богоматери.    

Хотя  квартал Дворца правосудия невелик и хорошо охраняется, он служит прибежищем и  местом встреч всех парижских злоумышленников. Есть нечто странное или, скорее,  фатальное в том, что этот грозный трибунал, который приговаривает преступников  к тюрьме, каторге и эшафоту, притягивает их к себе как магнит.    

Итак, в  ту ночь ветер с силой врывался в зловещие улочки квартала; белесый, дрожащий  свет фонарей, качавшихся под его порывами, отражался в грязной воде, текущей  посреди покрытой слякотью мостовой.    

Обшарпанные  дома смотрели на улицу своими немногими окнами в трухлявых рамах почти без  стекол. Темные крытые проходы вели к еще более темным, вонючим лестницам,  настолько крутым, что подниматься по ним можно было лишь с помощью веревки,  прикрепленной железными скобами к сырым стенам.    

Первые  этажи иных домов занимали лавчонки угольщиков, торговцев требухой или перекупщиков  завалявшегося мяса.    

Несмотря  на дешевизну этих товаров, витрины лавчонок были зарешечены: так боялись  торговцы дерзких местных воров.    

Человек,  о котором идет речь, свернул на Бобовую улицу, расположенную в центре квартала,  и сразу убавил шаг: он почувствовал себя в родной стихии.    

Ночь  была черна, дождь лил как из ведра, и сильные порывы ветра с водяными струями  хлестали по стенам домов.    

Вдалеке,  на часах Дворца правосудия, пробило десять.    

В крытых  арочных входах, сумрачных и глубоких, как пещеры, прятались в ожидании клиентов  гулящие девицы и что-то тихонько напевали.    

Одну из  них, вероятно, знал мужчина, о котором мы только что говорили; неожиданно  остановившись, он схватил ее за руку повыше локтя.    

_ Добрый  вечер, Поножовщик!    

Так был  прозван на каторге этот недавно освобожденный преступник.    

_ А, это  ты. Певунья, – сказал мужчина в блузе, – ты угостишь меня купоросом,[13] а не то  попляшешь без музыки!    

– У  меня нет денег, – ответила женщина, дрожа от страха, ибо этот человек  наводил ужас на весь квартал.    

– Если  твой шмель отощал,[14]  Людоедка даст тебе денег под залог твоей хорошенькой рожицы.    

– Господи!  Ведь я уже должна ей за жилье и за одежду.    

– А,  ты еще смеешь рассуждать! – крикнул Поножовщик.    

И наугад  в темноте он так ударил кулаком несчастную, что она громко вскрикнула от боли.    

– Это  не в счет, девочка; всего только небольшой задаток…    

Не успел  злодей произнести эти слова, как вскрикнул, непристойно ругаясь:    

– Кто-то  уколол меня в руку; это ты поцарапала меня ножницами!    

И,  рассвирепев, он бросился вслед за Певуньей по темному проходу.    

– Не  подходи, не то я выколю тебе шары ножницами,[15]  – сказала она решительно. – Я ничего тебе не сделала плохого, за что ты  ударил меня?    

– Погоди,  сейчас узнаешь, – воскликнул разбойник, продвигаясь во мраке по  проходу. – А! Поймал! Теперь ты у меня попляшешь! – прибавил он,  схватив своими ручищами чье-то хрупкое запястье.    

– Нет,  это ты попляшешь! – проговорил чей-то мужественный голос.    

– Мужчина?  Это ты, Краснорукий? Отвечай, да не сжимай так сильно руку… Я зашел в твой дом…  Возможно, что это ты…    

– Я  не Краснорукий, – ответил тот же голос.    

– Ладно,  раз ты не друг, то наземь брызнет вишневый сок,[16] – воскликнул Поножовщик. –  Но чья же это рука, в точности похожая на женскую?    

– А  вот и другая, такая же, – ответил незнакомец.    

И  внезапно эта тонкая рука схватила Поножовщика, и он почувствовал, как твердые,  словно стальные, пальцы сомкнулись вокруг его горла.    

Певунья,  прятавшаяся в конце крытого прохода, поспешно поднялась по лестнице и, задержавшись  на минуту, крикнула своему защитнику:    

– О,  спасибо, сударь, что заступились за меня. Поножовщик хотел меня поколотить за  то, что я не могу дать ему денег на водку. Я отомстила, но вряд ли сильно его  поцарапала; ножницы у меня маленькие. Может, он и пошутил. Теперь же, когда я в  безопасности, не связывайтесь с ним. Будьте осторожны: ведь это Поножовщик!    

Видимо,  этот человек внушал ей непреодолимый страх.    

– Вы  что ж, не поняли меня? Я сказала вам, что это Поножовщик! – повторила  Певунья.    

– А  я громщик, и не из зябких,[17]  – ответил неизвестный.    

Потом  голоса смолкли. Слышался лишь шум ожесточенной борьбы.    

– Видать,  ты хочешь, чтоб я тебя остудил?[18]  – воскликнул разбойник, всячески пытаясь вырваться из рук своего противника,  необычайная сила которого изумляла его. – Погоди… Погоди… Я заплачу тебе и  за Певунью и за себя, – прибавил он, скрежеща зубами.    

– Заплатишь  кулачными ударами? Ну что ж… Сдача для тебя найдется… – ответил неизвестный.    

– Отпусти  горло, не то я откушу тебе нос, – прошептал Поножовщик сдавленным голосом.    

– Нос  у меня слишком мал, приятель, ты не разглядишь его в темноте!    

– Тогда  выйдем под висячий светник.[19]    

– Идем, –  согласился неизвестный, – посмотрим, кто кого.    

И,  подталкивая Поножовщика, которого он все еще держал за шиворот, неизвестный оттеснил  его к двери и с силой вытолкал на улицу, слабо освещенную фонарем.    

Разбойник  споткнулся, но тут же выпрямился и яростно накинулся на незнакомца, стройная и  тонкая фигура которого не предвещала проявленной им незаурядной силы.    

После  недолгой борьбы Поножовщик, человек атлетического сложения, весьма искушенный в  кулачных боях, называемых в просторечии «саватой», нашел, как говорится, на  себя управу…    

Неизвестный  с поразительным проворством дал ему подножку и дважды повалил на землю.    

Все еще  не желая признать превосходство своего противника, Поножовщик снова напал на  него, рыча от ярости.    

Тут  защитник Певуньи внезапно изменил прием и обрушил на голову разбойника град ударов,  да таких увесистых, словно они были нанесены железными рукавицами.    

Этот  прием, который вызвал бы восхищение и зависть самого Джека Тернера, прославленного  лондонского боксера, был настолько чужд правилам «саваты», что оглушенный  Поножовщик в третий раз рухнул на мостовую, прошептав:    

– Ну,  я накрылся.[20]    

– Ведь  он же сдается, сжальтесь над ним! Не приканчивайте его! – проговорила  Певунья, которая во время этой драки робко вышла на порог дома  Краснорукого. – Но кто ж вы такой, сударь? – спросила она с  удивлением. – Ведь от улицы Святого Элигия до собора Парижской богоматери  нет человека, который мог бы совладать с Поножовщиком, разве что Грамотей; спасибо,  если бы не вы. Поножовщик наверняка избил бы меня.    

Вместо  того чтобы ответить девушке, неизвестный внимательно вслушивался в ее голос.    

Никогда  еще его слух не ласкал такой нежный, свежий, серебристый голосок. Он попытался  разглядеть лицо Певуньи, но ночь была слишком темна, а свет фонаря слишком  слаб.    

Пролежав  несколько минут без движения. Поножовщик пошевелил ногами, затем руками и  наконец приподнялся.    

– Осторожно! –  воскликнула Певунья, снова прячась в крытом проходе, куда она увлекла и своего  покровителя. – Осторожно, как бы он не вздумал отомстить вам.    

– Не  беспокойся, девочка, если он захочет добавки, я могу еще раз угостить его.    

Разбойник  услышал эти слова.    

– Спасибо…  У меня и так башка как пивной котел, – сказал он неизвестному. – На  сегодня с меня хватит. В другой раз не откажусь, если только разыщу тебя.    

– А,  тебе мало? Ты смеешь жаловаться? – угрожающе воскликнул неизвестный. –  Разве я свергузил в драке?[21]    

– Нет,  нет, я не жалуюсь, ты угостил меня на славу… Ты еще молод, но куражу тебе не занимать, –  сказал Поножовщик мрачно, но с тем уважением, какое физическая сила неизменно  внушает людям его сорта. – Ты отколошматил меня за милую душу. Так вот,  кроме Грамотея, который может заткнуть за пояс трех силачей, никто до сих пор,  поверь, не мог похвалиться, что поставил меня на колени.    

– Ну  и что из этого?    

– А  то, что я нашел человека сильнее себя. Ты тоже найдешь такого не сегодня, так  завтра… Всякий находит на себя управу… Ну, а коли не встретится такой человек,  то есть всемогутный,[22]  так, по крайней мере, долбят хряки.[23]  Ясно одно: теперь, когда ты положил Поножовщика на обе лопатки, можешь делать в  Сите все что тебе вздумается. Все девки будут к твоим услугам: людоеды и  людоедки не посмеют отказать тебе в кредите… Но кто ж ты, в конце концов? Ты  знаешь музыку,[24]  как свой брат. Если ты скокарь,[25]  нам с тобой не по пути. Я одного малого пером исписал,[26] что правда, то правда.  Стоит мне прийти в ярость, как кровь ударяет в голову, и я хватаюсь за нож…  Зато я оплатил свою любовь поиграть ножом пятнадцатью годами кобылки.[27] Мой срок  кончился, я освобожден, чист перед дворниками,[28]  и я никогда не лямзил,[29]  – спроси у Певуньи.    

– Правда,  он не вор, – сказала девушка.    

– В  таком случае, пойдем выпьем по стаканчику, и ты узнаешь, кто я такой. Идем же и  позабудем о драке.    

– Ладно,  позабудем о драке, ведь ты мой победитель, признаю это; ты здорово владеешь  кулаками… А этот град ударов в конце! Дьявольщина! Как они были отработаны!  Ничего похожего я еще не испытывал… Какой-то новый прием… Ты должен обучить  меня.    

– Ну  что ж, попробуем еще разок, как только ты захочешь.    

– Только  не на мне, слышишь, не на мне! – воскликнул Поножовщик со смехом. – У  меня до сих пор голова гудит. Значит, ты знаком с Красноруким, раз был в крытом  проходе его дома!    

– С  Красноруким? – переспросил неизвестный, удивленный вопросом, и добавил  равнодушно: – Понятия не имею, кто такой этот Краснорукий; вероятно, не он один  живет в этом доме?    

– Вот  именно, что один… У Краснорукого есть причины не любить соседей,  приятель, – сказал Поножовщик, как-то странно ухмыляясь.    

– Что  ж, тем лучше для него, – заметил неизвестный, которому, видно, претил этот  разговор. – Для меня что Краснорукий, что Чернорукий – один черт. Я о  таких и не слыхивал. Шел дождь, я забежал в какой-то проход, чтобы не  промокнуть. Ты хотел побить эту несчастную девушку, а вышло, что я побил тебя,  вот и весь сказ.    

– Правильно,  твои дела меня не касаются; те, кто нуждается в Красноруком, не кричат об этом  на всех перекрестках. Позабудь о нем.    

Обратившись  затем к Певунье, он сказал:    

– Честное  слово, ты славная девушка: я шлепнул тебя, ты ударила меня ножницами – пошутили,  и ладно. А ты хорошо сделала, что не подзуживала этого полоумного, когда я  свалился к его ногам и мне уже было не до драки… Пойдешь выпить чего-нибудь с  нами? Победитель платит! Кстати, приятель, – обратился он к  неизвестному, – вместо того чтобы дерябнуть купоросу, не лучше ли  скоротать вечеруху у хозяйки «Белого кролика»? Это недурной кабак.    

– По  рукам… я плачу за ужин. Пойдешь с нами. Певунья? – спросил он у девушки.    

– Спасибо,  сударь, – ответила она, – я была очень голодна, а от вашей потасовки  меня чуть не стошнило.    

– Полно,  полно, аппетит приходит во время еды, – проговорил Поножовщик, – к  тому же жратва в «Белом кролике» что надо.    

И все  трое в полном согласии направились в таверну.    

Во время  борьбы Поножовщика с неизвестным какой-то угольщик огромного роста, притаившийся  в крытом проходе соседнего дома, с беспокойством наблюдал за дракой, не  помогая, как мы знаем, ни одному из противников.    

Неизвестный,  Поножовщик и Певунья направились к таверне, угольщик последовал за ними.    

Когда  разбойник и Певунья вошли в кабачок, к неизвестному, шедшему последним, приблизился  угольщик и сказал ему по-английски тихо, почтительно, но с явной укоризной:    

– Будьте  осторожны, монсеньор!    

Неизвестный  пожал плечами и присоединился к своим спутникам.    

Угольщик  остался на улице у двери кабака: напрягая слух, он время от времени поглядывал  в щелку толстого слоя испанских белил, которыми в подобных заведениях покрывают  внутреннюю сторону стекол.    

 Глава II

  ЛЮДОЕДКА    

     

Кабак  «Белый кролик», расположенный почти на середине Бобовой улицы, занимает нижний  этаж высокого дома, фасад которого прорезан двумя опускными окнами.    

Над  дверью, ведущей в темный сводчатый проход, висит продолговатый фонарь, на треснутом  стекле которого выведены красной краской следующие слова: «Здесь можно переночевать».    

Поножовщик,  неизвестный и Певунья вошли в таверну.    

Представьте  себе обширную залу под низким закопченным потолком с выступающими черными  балками, освещенную красноватым светом дрянного кенкета. На оштукатуренных стенах  видны кое-где непристойные рисунки и изречения на арго.    

Земляной  пол, пропитанный селитрой, покрыт грязью; охапка соломы лежит вместо ковра у  хозяйской стойки, находящейся справа от двери под кенкетом.    

По бокам  залы расставлены по шести столов, прочно приделанных к стенам, так же как и  скамейки для посетителей. В глубине залы – дверь на кухню; справа от стойки  выход в коридор, который ведет в трущобу, где постояльцы могут провести ночь за  три су с человека.    

Теперь  несколько слов о Людоедке и о посетителях ее кабака.    

Прозвище  хозяйки – «Матушка Наседка»; у нее три занятия: сдавать койки бездомным, содержать  кабак и давать напрокат одежду несчастным девушкам, которыми кишат эти омерзительные  улицы.    

Хозяйке  лет сорок. Она высока ростом, крепка, дородна, красноморда, а на подбородке ее  торчат жесткие волоски. Грубый голос Людоедки, ее толстые руки и широченные  ладони говорят о незаурядной силе; поверх чепца она носит старый красно-желтый  платок и завязывает на спине скрещенную на груди шаль из кроличьей шерсти;  подол ее зеленого шерстяного платья доходит до черных сабо, не раз опаленных на  жаровне, что стоит у ее ног; цвет лица Людоедки смуглый с багровым румянцем,  говорящим о злоупотреблении ликерами. Плакированная свинцом стойка заставлена  жбанами с набитыми на них металлическими обручами и разной величины оловянными  кружками; рядом на полке бросаются в глаза несколько бутылок в виде фигуры  Императора во весь рост. Налитые в них розовые или зеленые напитки с примесью  спирта известны под названием «Идеальная любовь» и «Утешение».    

Жирный  черный кот с желтыми глазами, свернувшийся клубком возле хозяйки, кажется  хранителем этих мест.    

А в силу  контраста, который показался бы немыслимым всякому, кто не знает, что человеческая  душа – книга за семью печатями, из-за старых часов с кукушкой торчит ветка  освященного букса, купленного Людоедкой в церкви в день светлого воскресения.    

Двое  мужчин в отрепьях, со зловещими рожами и взъерошенными бородами, почти не  притронулись к поданному им вину; они переговаривались между собой, то и дело  тревожно озираясь.    

Один из  них с очень бледным, почти бескровным лицом часто надвигал до самых бровей свой  засаленный греческий колпак и тщательно прятал левую руку, стараясь по  возможности скрыть ее, даже когда приходилось ею пользоваться.    

Неподалеку  от них сидел юноша, едва достигший шестнадцати лет, с безбородым, худым,  болезненным лицом и угасшим взглядом; его длинные черные волосы падали на  плечи: этот подросток – олицетворение ранних пороков – курил короткую пенковую  трубку. Привалившись спиной к стене, заложив руки в карманы блузы и вытянув  ноги вдоль скамьи, он вынимал изо рта трубку лишь для того, чтобы присосаться к  горлышку стоящей перед ним бутылки водки.    

Другие  завсегдатаи кабачка – и мужчины и женщины – ничем не привлекали внимания; у  одних были свирепые, у других отупевшие лица, здесь шло грубое, непристойное  веселье, там стояла мрачная и гнетущая тишина.    

Таковы  были посетители кабака, когда неизвестный. Поножовщик и Певунья вошли в залу.    

Все трое  играют такую важную роль в нашем повествовании, характер каждого из них столь  ярок и своеобразен, что мы более подробно остановимся на каждом из них.    

Поножовщик  – человек высокого роста и атлетического телосложения; у него светлые, белесоватые  волосы, густые брови и огромные ярко-рыжие бакенбарды.    

Загар,  нищета, тяжкий труд на каторге придали лицу Поножовщика темный, желтовато-коричневый  цвет, свойственный людям этого сорта.    

Несмотря  на устрашающее прозвище, черты его лица выражают не жестокость, а скорее необузданную  отвагу, хотя задняя, чрезмерно развитая часть черепа свидетельствует о чувственности  и склонности к убийству.    

На  Поножовщике потрепанная синяя блуза и плисовые штаны, видимо, бывшие некогда  зелеными, ибо цвет их трудно различить под толстым слоем грязи.    

В силу  какой-то странной аномалии личико Певуньи принадлежит к тому целомудренному,  ангелоподобному типу, который остается неизменным среди разврата, как будто  человеческое существо бессильно изгладить своими пороками печать благородства,  запечатленную богом на челе иных избранных натур.    

Певунье  шестнадцать с половиной лет.    

У нее  чистый, белоснежный лоб и лицо безупречно овальной формы; длинные, слегка загнутые  ресницы наполовину затеняют ее большие голубые глаза. Пушок ранней юности покрывает  округлые румяные щеки. Ее алый ротик, тонкий и прямой нос, подбородок с ямочкой  ласкают взор своим изяществом. На ее нежных, как атлас, висках закругляются две  великолепные пепельные косы, которые, оставив на виду розоватые, как лепестки  роз, мочки ушей, исчезают под тугими складками ситцевого платка в голубую  клетку, завязанного по-простонародному надо лбом.    

Ее  красивая шейка ослепительной белизны охвачена маленьким коралловым ожерельем.  Под платьем из коричневого бомбазина, слишком для нее широким, угадывается  тонкая, округлая и гибкая, как тростник, талия, дешевенькая оранжевая шаль с  зеленой бахромой перекрещивается на ее груди.    

Голос  Певуньи недаром поразил ее неизвестного защитника. В самом деле, этот нежный,  звонкий, мелодичный голос обладал такой чарующей силой, что проходимцы и падшие  женщины, среди которых жила эта обездоленная девушка, нередко умоляли ее спеть  что-нибудь, слушали песню, затаив дыханье, и прозвали девушку Певуньей.    

У  Певуньи имелось еще одно прозвище, которым она была обязана девственной чистоте  своего облика, а именно Лилия-Мария, что означает на жаргоне – Пречистая.    

Попробуем  передать читателю испытанное нами странное чувство, когда среди мерзких  жаргонных слов, говорящих о краже, крови, убийстве, слов, еще более  отвратительных и страшных, чем те понятия, которые они выражают, мы обнаружили  метафору «Лилия-Мария», проникнутую поэзией и наивным благочестием.    

Так и  кажется, что видишь прекрасную лилию, расцветшую на ниве злодеяний и возносящую  к небу свою белоснежную душистую чашечку!    

Диковинный  контраст, странная случайность! Создатели этого жуткого языка поднялись здесь  до истинной поэзии, наделив особым очарованием тот образ, который жил в их  душе.    

Размышляя  о других контрастах, которые нередко нарушают ужасающее однообразие жизни закоренелых  преступников, невольно приходишь к мысли, что иные, так сказать, врожденные  принципы морали и благочестия зажигают порой яркий свет в самых черных душах.  Негодяи без проблеска человечности довольно редки.    

Защитнику  Певуньи (назовем неизвестного Родольфом) было на вид лет тридцать пять –  тридцать шесть; ни средний рост его, ни стройная, на редкость пропорциональная  фигура не предвещали, казалось, той поразительной силы, которую он проявил в  борьбе с атлетически сложенным Поножовщиком.    

Определить  подлинный характер Родольфа нелегко – столько странных противоречий в его  внешности.    

Черты  его правильны, красивы, быть может, даже слишком красивы для мужчины.    

Матовая  бледность лица, большие желтовато-карие глаза, почти всегда полуприкрытые и  окруженные синеватой тенью, небрежная походка, рассеянный взгляд, ироническая  улыбка – все это, казалось, говорило о человеке пресыщенном, здоровье которого  подорвано жизнью в роскоши и аристократическими излишествами.    

И  однако, своей изящной белой рукой Родольф только что сразил одного из самых  сильных и грозных разбойников этого разбойничьего квартала.    

Мы  употребили выражение «аристократические излишества» потому, что опьянение благородным  вином резко отличается от опьянения каким-нибудь отвратительным, смешанным со  спиртом пойлом, словом, потому, что в глазах наблюдательного человека  излишества различны не только по своим проявлениям, но и по самой природе и  сущности.    

Иные  складки лба изобличали в Родольфе глубокого мыслителя, человека преимущественно  созерцательного склада… и вместе с тем твердые очертания рта, властная, смелая  посадка головы говорили о человеке действия, чья отвага и физическая сила  неизменно оказывают неодолимое влияние на толпу.    

Нередко  в его глазах сквозила глубокая печаль, а выражение лица говорило о сердечном  участии и трогательной жалости. А иной раз взгляд Родольфа становился хмурым,  злым, в лице появлялось столько презрения и жестокости, что не верилось, будто  этому человеку присущи добрые чувства.    

Читатель  узнает из продолжения этого повествования, какого рода события и мысли вызывали  у Родольфа столь противоречивые чувства.    

В борьбе  с Поножовщиком он не проявил ни гнева, ни ненависти к недостойному противнику.  Уверенный в своей силе, в своей ловкости и проворстве, он испытал лишь  насмешливое презрение к неотесанному верзиле, который не мог противостоять ему.    

В  дополнение к портрету Родольфа скажем, что у него были светло-каштановые волосы  такого же оттенка, как и дугообразные, благородного рисунка брови и тонкие,  шелковистые усы; его немного выступавший вперед подбородок был тщательно  выбрит.    

Впрочем,  благодаря тому, что Родольф прекрасно усвоил манеры и язык окружающей среды, он  ничем не выделялся среди завсегдатаев Людоедки. Его шея столь же совершенной  формы, что и у индийского Бахуса,[30]  была небрежно повязана черным галстуком, концы которого ниспадали на выцветшую  синюю блузу. Его грубые башмаки были снабжены двойным рядом шипов, словом, за  исключением рук Родольфа с их редким изяществом, ничто во внешности этого человека  не бросалось в глаза; только решительный вид и, если можно так выразиться,  спокойная отвага выделяли его среди посетителей кабака.    

Войдя в  кабак, Поножовщик положил свою широкую волосатую руку на плечо Родольфа и  провозгласил:    

– Приветствуйте  победителя Поножовщика!.. Да, друзья, этот молодчик только что отдубасил меня…  Предупреждаю драчунов: не связывайтесь с ним, не то останетесь со сломанной поясницей  или с расколотым кочаном.[31]  Грамотей и тот найдет на себя управу… Ручаюсь, голову даю на отсечение!    

При этих  словах все присутствующие – от хозяйки до последнего завсегдатая кабака –  взглянули с робким уважением на победителя Поножовщика.    

Одни,  отодвинув стаканы и кувшины на середину стола, поспешили предложить место Родольфу  на тот случай, если он пожелает сесть рядом с ними; другие подошли к  Поножовщику, чтобы потихоньку выведать у него, кто этот незнакомец, что так  победоносно появился в их кругу.    

Наконец  Людоедка обратилась к Родольфу с любезнейшей улыбкой и – вещь неслыханная,  невообразимая, баснословная на пиршествах в «Белом кролике» – встала из-за  стойки, чтобы выслушать пожелания своего гостя и узнать, что следует подать  пришедшей с ним компании – такого внимания Людоедка никогда не оказывала даже  пресловутому Грамотею, гнусному негодяю, наводившему страх на самого Поножовщика.    

Один из  двух мужчин, о которых мы уже говорили выше (человек с бескровным зловещим  лицом, то и дело надвигавший на лоб свой греческий колпак и прятавший левую  руку), наклонился к Людоедке, старательно вытиравшей стол, предназначенный  Родольфу, и хрипло спросил:    

– Грамотей  не приходил сегодня?    

– Нет, –  ответила мамаша Наседка.    

– А  вчера?    

– Вчера  приходил.    

– Один  или со своей новой барулей?[32]    

– Это  еще что? Уж не принимаешь ли ты меня за легавую?[33] Все спрашиваешь да выспрашиваешь!  Неужто, по-твоему, я капаю[34]  на своих клиентов? – грубо возразила хозяйка.    

– У  меня сегодня встреча с Грамотеем, – ответил разбойник. – Дельце одно  наклевывается.    

– Хорошенькое,  видно, у вас дельце, мокрушники,[35]  другого названия вам нет!    

– Мокрушники! –  раздраженно повторил ее собеседник. – А кто, как не они, кормят тебя.    

– Заткнись!  Оставь меня в покое! – вскричала Людоедка, угрожающе подняв над его головой  жбан с вином.    

Недовольно  ворча, тот уселся на свое место.    

Войдя в  таверну Людоедки вслед за Поножовщиком, Лилия-Мария дружески кивнула юнцу с  испитым лицом.    

А  Поножовщик сказал ему:    

– Ну  как, Крючок, ты по-прежнему хлещешь купорос?    

– Да,  по-прежнему. По мне, уж лучше не хряпать вовсе и носить опорки на ходунах, чем  обходиться без купороса в хомуте и бокуна в файке,[36] – ответил юнец  надтреснутым голосом, не меняя позы и пуская густые клубы табачного дыма.    

– Добрый  вечер, мамаша Наседка, – проговорила Певунья.    

– Добрый  вечер, Лилия-Мария, – ответила Людоедка, подойдя к девушке, чтобы  осмотреть одежду, которую позволила ей поносить. – Одно удовольствие  давать тебе вещи напрокат… – сказала она хмуро, придирчиво оглядев  несчастную, – ты чистенькая, как кошечка… Зато я уж нипочем не доверила бы  эту красивую шаль таким негодницам, как Вертихвостка и Мартышка. Правда, это я  натаскала тебя, когда ты вышла из тюрьмы… и, надо признаться, во всем старом городе  нет у меня лучшей выученицы.    

Певунья  опустила голову и, казалось, отнюдь не была горда похвалами мамаши Наседки.    

– Что  это, мамаша, – обратился Родольф к Людоедке. – Никак, за вашими часами  с кукушкой торчит ветка букса?    

И он  указал на освященную ветку, заложенную за старые часы.    

– Да  неужто мы должны жить как язычники? – простодушно заметила мерзкая баба.    

Затем,  обратившись к Марии, она спросила:    

– Скажи-ка,  Певунья, не споешь ли ты нам одну из своих песенок?    

– Нет,  нет, мамаша Наседка. Прежде всего мы поедим, – вмешался Поножовщик.    

– Что  прикажете подать вам, приятель? – спросила Людоедка у Родольфа, чье  расположение ей хотелось завоевать, а может, и воспользоваться при случае его  поддержкой.    

– Спросите  у Поножовщика, мамаша, он угощает, я плачу.    

– Так  чего ты хочешь на ужин, бездельник? – обратилась к нему хозяйка.    

– Два  литра вина по двенадцати сантимов, большую порцию бульонки[37] и три мягких краюхи  хлеба, – сказал Поножовщик после недолгого размышления.    

– Вижу,  ты обжора, как и прежде. И всему предпочитаешь бульонку!    

– Ну  как, Певунья, – спросил Поножовщик, – ты еще не проголодалась?    

– Нет,  Поножовщик.    

– Может  быть, тебе заказать что-нибудь другое, детка? – спросил Родольф.    

– О  нет, спасибо… Мне все еще не хочется есть…    

– Да  взгляни ж ты на моего победителя, – проговорил с громким смехом  Поножовщик, указывая на Родольфа. – Или ты не смеешь состроить ему глазки?    

Певунья  ничего не ответила, покраснела и опустила голову.    

Вскоре  хозяйка собственноручно принесла и поставила на стол жбан вина, хлеб и миску  бульонки – кушанье, которое мы не в силах описать, хотя оно, видимо, пришлось  по вкусу Поножовщику.    

– Что  за блюдо! Клянусь богом! – воскликнул он. – Что за блюдо! Чего тут  только нет, еда на все вкусы, и для скоромников и для постников, для сластен и  для любителей соли и перца… Ребрышки дичи, рыбьи хвосты, косточки от отбивных  котлет, кусочки паштета, поджарка, овощи, головки вальдшнепов, сыр, зеленый  салат, бисквит. Да ешь ты, Певунья… А как приготовлено! Уж не кутнула ли ты  ненароком сегодня утром?    

– Кутнула?  Как бы не так! Я съела то же, что и всегда: на одно су молока и на одно су хлеба.    

Появление  в кабаке нового лица прервало все разговоры и всех заставило поднять головы.    

Это был  человек средних лет, крепко сбитый, подвижной, в куртке и фуражке. Знакомый с  обычаями кабака, он заказал себе ужин на принятом здесь языке.    

Хотя  новоприбывший не принадлежал к завсегдатаям кабака, на него вскоре перестали обращать  внимание: мнение о нем было составлено.    

Чтобы  узнать «своего» человека, разбойникам, как и честным людям, достаточно одного  взгляда.    

Вновь  прибывший сел так, чтобы ему было удобно наблюдать за двумя субъектами со зловещими  лицами, один из которых справлялся о Грамотее. Он и в самом деле не спускал с  них глаз, но их столик стоял так, что они не замечали этой слежки за ними.    

Временно  прерванные разговоры возобновились. Несмотря на свою отвагу. Поножовщик  обращался с Родольфом почтительно, не смел говорить ему «ты».    

– Право  слово, – сказал он Родольфу, – хотя я и получил хорошую трепку, а все  же польщен, что встретился с вами.    

– Потому,  что заказанное блюдо пришлось тебе по вкусу?..    

– Не  только… Главное потому, что мне не терпится увидеть вашу потасовку с Грамотеем:  он всегда избивал меня, и я буду рад… когда его тоже изобьют.    

– Вот  еще, неужто ты думаешь, что ради твоего удовольствия я наброшусь, как бульдог,  на Грамотея?    

– Нет,  он сам набросится на вас, как только узнает, что вы сильнее его, – ответил  Поножовщик, потирая руки.    

– У  меня в запасе достаточно разменной монеты, чтобы выдать ему все, что  полагается, – небрежно заметил Родольф и, помолчав, добавил: – Погода  нынче стоит собачья… Не заказать ли нам водки с сахаром? Быть может, это  воодушевит ее, и она споет нам что-нибудь…    

– Дело  подходящее, – согласился Поножовщик.    

– А  чтобы поближе познакомиться, мы откроем друг другу, кто мы такие, –  предложил Родольф.    

– Альбинос, –  представился Поножовщик, – бывший каторжник, а теперь рабочий, выгружающий  сплавной лес на набережной Святого Павла. Зимой мерзну, летом жарюсь на солнце –  таковы мои дела, – заявил гость Родольфа, отдавая ему честь левой  рукой. – Ну, а вы-то кто будете? – продолжал он. – Вы впервые  объявились в здешних местах… и, не в обиду будь вам сказано, лихо обработали  мою башку и лихо выбили барабанную дробь на моей шкуре. Батюшки мои! Какие это  были тумаки! Особенно последние… Не могу их забыть: как здорово все было  проделано… Какой град ударов! Но у вас, верно, есть и другое дело, не только  колошматить Поножовщика!    

– Я  мастер по раскраске вееров! А зовут меня Родольф.    

– Мастер  по веерам! Так вот почему у вас такие белые руки, – сказал  Поножовщик. – Но если все ваши собратья похожи на вас, видать, это дело  требует изрядной силы… А коли вы ремесленник, и конечно же честный, зачем пришли  сюда, ведь в здешних местах бывают только воры, убийцы и бывшие каторжники  вроде меня, потому как другие места нам заказаны?    

– Я  пришел сюда потому, что люблю хорошую компанию…    

– Гм!..  Гм!.. – пробормотал Поножовщик, с сомнением качая головой. – Я встретил  вас в крытом проходе дома Краснорукого; впрочем, молчу… Вы говорите, что не  знакомы с ним?    

– Долго  ты еще будешь донимать меня своим Красноруким? Чтоб ему вечно гореть в адском  пламени, если это придется по вкусу Люциферу.    

– Ладно,  приятель, вы, верно, мне не доверяете, может, вы и правы. Хотите, я расскажу  вам свою историю?.. Но при условии, что вы научите меня наносить те удары,  которыми закончилась моя взбучка… Мне это позарез нужно.    

– Согласен,  Поножовщик, ты расскажешь свою историю… а Певунья расскажет нам свою.    

– Идет, –  сказал Поножовщик, – погода стоит такая, что и полицейского не выманишь на  улицу… Это нас позабавит… Ты не против, Певунья?    

– Нет,  только мне особенно нечего рассказывать… – ответила Лилия-Мария.    

– И  вы тоже расскажете нам о себе, приятель? – спросил Поножовщик.    

– Да,  я начну первый.    

– Мастер  по раскраске вееров, – проговорила Певунья, – какое хорошее ремесло.    

– А  сколько вы получаете за свои веера? – спросил Поножовщик.    

– Я  работаю сдельно, – ответил Родольф. – Если повезет, выколачиваю  четыре, а то и пять франков в день, но это летом, когда долго бывает светло.    

– И  вы часто погуливаете, бездельник?    

– Да,  когда я при деньгах, то трачу немало: во-первых, шесть су за ночь в  меблированной комнате.    

– Я  не ослышался, монсеньор… вы платите шесть су за ночь! – проговорил  Поножовщик, прикладывая руку к шапке…    

Обращение  «монсеньор», прозвучавшее иронически в устах Поножовщика, заставило улыбнуться  Родольфа.    

– Да,  я люблю удобства и чистоту, – продолжал он.    

– Поглядите  на этого пэра, на этого банкира, на этого богача! – вскричал  Поножовщик. – Он платит шесть су за ночлег!    

– Кроме  того, – продолжал Родольф, – я трачу четыре су на табак, выходит уже  десять су; четыре су – за завтрак, четырнадцать – пятнадцать су – за обед, одно  или два су за водку, словом, около тридцати су в день. Мне не приходится  работать всю неделю напролет: в свободное время я кучу.    

– А  ваша семья? – спросила Певунья.    

– Мои  родители умерли от холеры.    

– А  кем они были? – спросила Певунья.    

– Старьевщиками,  торговали старым тряпьем на Главном Рынке.    

– И  за сколько вы продали их дело? – спросил Поножовщик.    

– Я  был тогда слишком молод, все продал мой опекун. Когда я стал совершеннолетним,  мне еще пришлось вернуть ему тридцать франков… Вот и все мое наследство.    

– А  на кого же вы работаете?    

– Мою  обезьяну[38]  зовут Борель с улицы Бурдонне. Болван и притом груб; вороват и скуп. Ему легче  потерять глаз, чем расплатиться со своими работниками. Таковы его приметы. Если  он заблудится, не разыскивайте его, пропади он пропадом. Я учился у него своему  ремеслу с пятнадцати лет; в армии я не служил: вытянул счастливый номер. Живу я  в старом еврейском квартале, в комнате на пятом этаже, окнами на улицу; зовут  меня Родольф Дюран… Вот и вся моя история.    

– А  теперь твой черед, Певунья, – сказал Поножовщик, – свою историю я  оставлю на закуску.    

 Глава III

  ИСТОРИЯ ПЕВУНЬИ    

     

– Начнем  с самого начала, – сказал Поножовщик.    

– Да…  с твоих родителей! – подхватил Родольф.    

– Я  их не знаю… – ответила Лилия-Мария.    

– Как  так? – вырвалось у Поножовщика.    

– Я  о них слыхом не слыхала. Меня нашли в капусте, как говорят маленьким детям.    

– Ну  и ну! Выходит, Певунья, мы с тобой из одного семейства!..    

– У  тебя тоже не было дома, Поножовщик?    

– Я  сирота, и дом мой – парижские улицы, как, верно, и у тебя, дочка.    

– А  кто же воспитал тебя, Певунья? – спросил Родольф.    

– Сама  не знаю, сударь… Сколько я себя ни помню, кажется, мне было лет семь-восемь, я  жила с одноглазой старухой. Ее прозвали Сычихой из-за крючковатого носа и  единственного круглого зеленого глаза, как у окривевшей птицы.    

– Ха!..  Ха!.. Ха!.. Я так и вижу эту стерву, – вскричал, смеясь, Поножовщик.    

– По  вечерам одноглазая старуха, – продолжала Лилия-Мария, – посылала меня  для вида продавать леденцы на Новом мосту, а на самом деле заставляла просить  милостыню… Если я собирала меньше десяти су, она била меня и морила голодом.    

_  Понятно, дочка, – сказал Поножовщик, – пинок вместо хлеба и несколько  подзатыльников в придачу.    

– Бог  ты мой, так я и жила…    

– А  ты уверена, что эта женщина не была твоей матерью? – спросил Родольф.    

– Понятно,  уверена: Сычиха то и дело попрекала меня, что я круглая сирота, что нет у меня  ни отца, ни матери; клялась, будто подобрала меня на улице.    

– Итак, –  сказал Поножовщик, – ты получала вместо еды колотушки, если приносила домой  меньше десяти су!    

– На  ночь я выпивала стакан воды и зарывалась в охапку соломы, брошенную Сычихой  прямо на пол; говорят, будто солома греет. Какое там! Иной раз я всю ночь  напролет дрожала от холода.    

– Еще  бы, эти перья из босса[39]  холодят, как лед, ты права, милочка, – воскликнул Поножовщик, – навоз  во сто крат лучше! Но люди воротят он него нос: подстилка, мол, не первой  свежести: побывала в брюхе животного.    

Эта  шутка вызвала улыбку на губах Лилии-Марии.    

– Утром  Сычиха давала мне с собой немного еды. Сразу на завтрак и обед, и посылала на  Монфокон за червями для наживки: ведь, кроме всего, она торговала удочками под  мостом Парижской богоматери… А дорога от Дробильной улицы, где мы жили, до  Монфокона не близкая… особенно для голодного и озябшего семилетнего ребенка.    

– Ходьба  укрепила тебя, и ты выросла прямая, как тростинка, тебе не на что жаловаться,  доченька, – сказал Поножовщик, высекая искру из огнива, чтобы раскурить  трубку.    

– Домой  я возвращалась очень усталая, – продолжала свой рассказ Певунья. –  Тогда около полудня Сычиха давала мне еще кусочек хлеба.    

– От  такого поста, дочка, талия у тебя стала тонкая, как у осы, не стоит  жаловаться, – заметил Поножовщик, делая несколько глубоких затяжек. –  Но что это с вами, приятель? Простите, я хотел сказать, господин Родольф; вид у  вас какой-то чудной… Неужто из-за того, что эта девчонка столько намыкалась?  Право… все мы намыкались, все жили в нищете.    

– О,  я ручаюсь, Поножовщик, что у тебя было меньше бед, чем у меня, –  проговорила Лилия-Мария.    

– У  меня, Певунья? Да знаешь ли ты, девочка, что ты жила как королева, по сравнению  со мной! По крайней мере, в детстве ты спала на соломе и ела хлеб!.. Я же,  когда повезет, проводил ночи в Клиши, в печи для обжига гипса, как настоящий  шатун,[40]  а голод утолял капустными листьями, что валяются возле придорожных тумб. Но  идти в Клиши было далеко, а от голода у меня подгибались ноги, и чаще всего я  спал под колоннами Лувра… зимой же просыпался иной раз под белыми простынями…  когда шел снег.    

– Мужчина  куда выносливее, чем бедная худенькая девочка, – сказала  Лилия-Мария, – к тому же я была маленькая, как воробышек…    

– И  ты еще помнишь об этом?    

– Еще  бы! Когда Сычиха принималась бить меня, я падала с первого же удара; тогда она  пинала меня ногами, приговаривая: «У этой дуры сил ни на грош, она валится от  одного щелчка». Старуха вечно звала меня воровкой, другого, настоящего имени, у  меня не было, а Воровкой она меня сама окрестила.    

– То  же было и со мной, меня звали как придется, словно я был бездомным псом:  мальчик, Альбинос, как тебя там. Поразительно, до чего у нас с тобой похожая  судьба, дочка! – воскликнул Поножовщик.    

– Это  правда… если говорить о нищете, – сказала Лилия-Мария, все время обращаясь  к Поножовщику.    

Помимо  воли она испытывала чувство, похожее на стыд, в присутствии Родольфа, и едва  осмеливалась поднять на него глаза, хотя он, по-видимому, принадлежал к тем  людям, среди которых она выросла.    

– А  что ты делала, когда Сычиха не посылала тебя за червями? – спросил  Поножовщик.    

– Одноглазая  заставляла меня просить милостыню до самой ночи неподалеку от нее: ведь по  вечерам она варила на Новом мосту большие ячменные леденцы. О, тогда о куске  хлеба нечего было и думать! Если я, на свое горе, просила есть, Сычиха  говорила, сопровождая свои слова колотушками: «Когда ты наберешь десять су  милостыни, Воровка, я дам тебе поужинать». Иной раз от голода и побоев я  принималась громко плакать. Одноглазая вешала мне на шею лоток с леденцами для  продажи и заставляла стоять на месте неподалеку от нее. Сколько я там слез пролила,  как дрожала от холода и голода!    

– В  точности как я, доченька, – сказал Поножовщик, прерывая Певунью, –  кто бы мог подумать, что от голода дрожишь так же, как от холода.    

– Словом,  я оставалась на Новом мосту до одиннадцати часов вечера со своей выставкой  леденцов на шее. Мои слезы… часто трогали прохожих, и я набирала иной раз  десять, а то и пятнадцать су, которые и отдавала Сычихе.    

– В  самом деле, пятнадцать су – знатная выручка для такого воробышка, как ты!    

– Еще  бы! Но, видя это…    

– Одним  глазом, – заметил, смеясь, Поножовщик.    

– Конечно,  ведь другого у нее не было… Сычиха взяла за привычку бить меня и перед тем, как  нам с ней идти на Новый мост, чтобы мои слезы вызывали жалость прохожих и  увеличивали подаяние.    

– Это  было не так уж глупо.    

– Ты  думаешь, Поножовщик? В конце концов я притерпелась к побоям; я видела, что Сычиха  злится, если я не плачу, и, чтобы досадить ей, чем больнее она меня била, тем  громче я смеялась, а по вечерам, вместо того чтобы обливаться слезами при  продаже леденцов, я пела как жаворонок, хотя мне вовсе не хотелось… петь.    

– Скажи-ка…  эти леденцы… они, верно, очень соблазняли тебя, бедная моя Певунья?    

– Еще  бы, Поножовщик; и все же я ни разу не попробовала их. Но какой это был  соблазн!.. Он-то и погубил меня… Однажды, когда я шла домой с Монфокона,  какие-то мальчишки побили меня и утащили мою корзинку. Возвращаясь домой, я  знала, что меня ожидают колотушки, а не корка хлеба. Вечером, до того как  отправиться на мост, Сычиха, разъяренная тем, что накануне я ничего не собрала,  принялась не бить меня, как обычно, а истязать до крови, вырывая у меня волосы  на висках – место это самое чувствительное.    

– Дьявольщина!  Ну это уж слишком! – вскричал разбойник, сдвинув брови и ударяя кулаком по  столу. – Бить ребенка – это не по мне… а истязать его… Чертова баба!    

Родольф  внимательно выслушал рассказ Лилии-Марии и теперь с удивлением смотрел на  Поножовщика. Этот проблеск чувствительности удивлял его.    

– Что  с тобой, Поножовщик? – спросил он.    

– Что  со мной? Как, разве вас не трогает, что эта старая живодерка мучает ребенка?  Неужто душа у вас такая же жесткая, как кулаки?    

– Продолжай,  девочка, – сказал Родольф, не отвечая на слова Поножовщика.    

– Я  уже говорила вам, что Сычиха тиранила меня, ей хотелось, чтобы я плакала; но  меня это озлобило, и однажды, чтобы вывести ее из себя, я со смехом пришла на  мост со своими леденцами. Одноглазая стояла у печки… И время от времени  показывала мне кулак. А вместо того, чтобы плакать, я запела громче обычного, а  между тем от голода у меня кишки свело. Я полгода продавала леденцы и ни разу  их не попробовала. Ей-богу, в тот день я не удержалась… Отчасти от голода,  отчасти чтобы позлить Сычиху, я беру один леденец и съедаю его.    

– Браво,  дочка!    

– Съедаю  еще один.    

– Браво,  да здравствует хартия!!![41]    

– Леденцы  казались мне такими вкусными! А тут торговка апельсинами принимается кричать:  «Эй, Сычиха! Воровка поедает твои запасы!»    

– Дьявольщина!  Каша заваривается… заваривается каша, – проговорил Поножовщик, чрезвычайно  заинтересованный рассказом. – Бедная мышка! Как ты небось задрожала, когда  Сычиха заметила, что ты делаешь.    

– Как  же ты вышла из положения, бедная Певунья? – спросил Родольф, не менее  заинтересованный, чем Поножовщик.    

– Да,  мне пришлось несладко! Но самое забавное, что одноглазая не могла отойти от  своего варева, – проговорила, смеясь, Лилия-Мария, – хотя она и  злобствовала, видя, что я поедаю ее леденцы.    

– Ха!..  Ха!.. Ха!.. Что правда, то правда. Вот так положение! – воскликнул,  хохоча, Поножовщик.    

Посмеявшись  вместе с ним, Лилия-Мария продолжала:    

– Тут  я подумала о побоях, которые меня ожидают, и сказала себе: «Плевать, все равно  мне быть битой, что за один леденец, что за три». Беру третий леденец, вижу,  что Сычиха издали угрожает мне своей большой железной вилкой… я помахиваю  леденцом и съедаю его, ей-богу, не вру, у нее под носом.    

– Браво,  дочка!.. Понимаю теперь, почему ты только что уколола меня ножницами… Полно,  полно, я уже говорил об этом – смелости тебе не занимать. Но после твоей  проделки Сычиха, видно, собралась живьем содрать с тебя кожу?    

– Загасив  свою печурку, она подходит ко мне… Милостыни я собрала на три су, а леденцов  съела на целых шесть… Когда одноглазая взяла меня за руку, чтобы отвести домой,  мне показалось, что я упаду, до того мне было страшно… я помню тот вечер так  ясно, словно наблюдала за собой со стороны… Как раз приближался Новый год. Ты  знаешь, сколько лавок с игрушками на Новом мосту? Весь вечер у меня рябило в  глазах… только оттого, что я любовалась на красивых кукол, на их красивые  домики… Подумай, как это занятно для ребенка…    

– А  у тебя никогда не было игрушек, Певунья?    

– У  меня? Ну и балда же ты!.. Да кто бы мне подарил их? Наконец вечер кончился;  хотя стояла зима, на мне не было ни чулок, ни рубашки, одно только поношенное  полотняное платьице да сабо на ногах. Право, я не задыхалась от жары. Так вот,  когда одноглазая взяла меня за руку, я вся вспотела. Больше всего меня пугало,  что всю дорогу Сычиха что-то бубнила себе под нос, а не ругалась, не орала, как  обычно… Она только крепко держала меня за руку и заставляла идти быстро, так  быстро, что мне приходилось бежать за ней. По дороге я потеряла сабо, но не  смела сказать ей об этом и бежала дальше, ступая по тротуару босой ногой… Когда  мы вернулись домой, вся нога у меня была в крови.    

– Что  за сволочь эта старуха! – вскричал Поножовщик, гневно ударяя кулаком по  столу. – У меня сердце надрывается, как подумаю, что девчушка семенит за  этой стервой, несмотря на свою окровавленную ногу.    

– Мы  жили на Дробильной улице… на чердаке. Внизу, рядом с входной дверью, помещался  ликерщик. Сычиха входит к нему, по-прежнему держа меня за руку, и выпивает за  стойкой полштофа водки.    

– Черт  возьми! Да если бы я столько выпил, то сразу бы окосел.    

– Это  была ее обычная порция. Недаром она ложилась спать вдрызг пьяная. Поэтому,  наверно, она так больно била меня по вечерам. Поднимаемся к себе. Мне было невесело,  можешь мне поверить. Сычиха запирает дверь на два поворота ключа: я бросаюсь к  ее ногам и умоляю простить меня за то, что съела ее леденцы. Она не отвечает, и  я слышу, как она бормочет, расхаживая по комнате: «Что мне сделать с ней  сегодня вечером, с этой воровкой леденцов? Что мне такое с ней сделать?» Она  останавливается и смотрит на меня, вращая своим зеленым глазом… Я все еще стою  на коленях. Внезапно кривая подходит к полке и берет клещи.    

– Клещи! –  воскликнул Поножовщик.    

– Да,  клещи.    

– Для  чего?    

– Чтобы  бить тебя? – говорит Родольф.    

– Чтобы  щипать тебя? – говорит Поножовщик.    

– Как  бы не так!    

– Чтобы  вырывать у тебя по волоску?    

– Не  отгадали! Да и не пробуйте!    

– Сдаюсь.    

– Сдаемся.    

– Чтобы  вырвать у меня зуб.[42]    

Поножовщик  разразился такими ругательствами, такими яростными проклятиями, что посетители  кабака взглянули на него с удивлением.    

– В  чем дело? Что с ним такое? – спросила Певунья.    

– Что  со мной?.. Да ее вглухую,[43]  эту Сычиху, стоит ей попасть мне в руки!.. Где она? Скажи, Певунья, где она? Только  бы мне найти эту чертовку, и я враз ее остужу.[44]    

Глаза  разбойника налились кровью.    

Разделяя  чувства Поножовщика, возбужденного жестокостью одноглазой, Родольф был поражен,  что бывший убийца пришел в такое неистовство, услышав, что разъяренная старуха  собирается вырвать зуб у ребенка.    

Нам  кажется, что такое чувство возможно, более того, вполне вероятно у жестокого  человека.    

– И  что же, эта старая хрычовка все же вырвала у тебя зуб, бедная девочка? –  спросил Родольф.    

– Еще  бы, конечно, вырвала!.. Но не сразу! Боже мой! Как она корпела надо мной!  Голову мою она зажала между коленями точно в тисках. Наконец, с помощью клещей  и пальцев, она вытащила у меня зуб, а затем сказала, верно, чтобы напугать  меня: «Теперь я буду каждый день вырывать у тебя по зубу, Воровка; а когда ты  останешься без зубов, я брошу тебя в воду, и тебя съедят рыбы; они отомстят  тебе за то, что ты ходила за червями для наживки». Я вспоминаю об этом, потому  что такая месть показалась мне несправедливой. Как будто я ходила за червями  для своего удовольствия.    

– Что  за подлюга! – вскричал с еще большей яростью Поножовщик. – Ломать,  рвать зубы у ребенка!    

– Что  ж тут такого? Смотри, ведь теперь ничего не заметно? – проговорила  Лилия-Мария.    

И,  улыбнувшись, она приоткрыла свои розовые губки и показала два ряда маленьких  зубов, белых, как жемчужины.    

Чем был  вызван этот ответ несчастной Певуньи? Беззаботностью, забывчивостью, великодушием?  Родольф заметил также, что в ее рассказе не было ни слова ненависти к ужасной  женщине, мучившей ее в детстве.    

– И  что ж ты сделала на следующий день? – спросил Поножовщик.    

– Право,  я была вконец измучена. Наутро, вместо того, чтобы идти за червями, я побежала  в сторону Пантеона и шла весь день в одном и том же направлении, до того я  боялась Сычихи. Я готова была отправиться на край света, лишь бы не попасть к  ней в лапы. Очутилась я на глухой окраине, где не у кого было попросить  милостыни, да я и не осмелилась бы это сделать. Ночь я провела на складе среди  штабелей дров. Я была маленькая, как мышка, подлезла под старые ворота и  зарылась в кучу древесной коры. Мне так хотелось есть, что я принялась жевать  тоненькую стружку, чтобы обмануть голод, но она оказалась слишком жесткой. Мне  удалось откусить лишь кусочек березовой коры; березовая кора помягче. И тут я  заснула. На рассвете я услышала какой-то шум и заползла дальше в глубь склада.  Там было почти жарко, как в подвале. Если бы не голод, я еще никогда не  чувствовала себя так хорошо зимой.    

– В  точности как я в моей гипсовой печи.    

– Я  не смела выйти со склада: боялась, что Сычиха разыскивает меня, чтобы вырвать  мне зубы, а затем бросить в воду на съедение рыбам, и она, конечно, поймает  меня, как только я сойду с места.    

– Прошу,  не говори больше об этой старой ведьме; у меня глаза наливаются кровью!    

– Наконец,  на другой день, я опять пожевала немного березовой коры и уже стала засыпать,  когда меня внезапно разбудил громкий собачий лай. Прислушиваюсь… Собака  продолжает лаять, приближаясь к штабелю дров, где я спряталась. Новая напасть!  К счастью, собака, не знаю почему, не появлялась… Но ты будешь смеяться,  Поножовщик.    

– С  тобой всегда можно посмеяться… Ты все же славная девочка. И ей-богу, я жалею,  что ударил тебя.    

– А  почему тебе было и не ударить меня? Ведь у меня нет защитника.    

– А  я? – спросил Родольф.    

– Вы  очень добры, господин Родольф, но Поножовщик не знал, что вы окажетесь там… да  и я не знала.    

– Все  равно от своих слов я не откажусь… Очень жалею, что ударил тебя, –  повторил Поножовщик.    

– Продолжай  свой рассказ, детка, – сказал Родольф.    

– Итак,  я лежала, притулившись под штабелем дров, когда залаяла собака и чей-то грубый  голос сказал: «Моя собака лает, кто-то спрятался на складе». – «Наверно,  воры», – говорит другой голос. И оба они начинают науськивать собаку:  «Пиль! Пиль!»    

Собака  бежит прямо на меня; испугавшись, я закричала что есть мочи. «Что это? –  говорит первый голос, – как будто ребенок кричит…» Мужчины отзывают  собаку, идут за фонарем, я выхожу из своего убежища и оказываюсь лицом к лицу с  толстым мужчиной и с рабочим в блузе. «Что ты делаешь на моем складе, воровка?»  – злобно спрашивает толстый человек. «Мой добрый господин, я не ела уже два  дня; я убежала от Сычихи, которая вырвала у меня зуб и хотела бросить в реку на  съедение рыбам; мне негде было переночевать, я подлезла под ваши ворота и  проспала ночь на куче коры под вашими штабелями; я никому не хотела причинить  зла».    

Тут  торговец говорит рабочему: «Меня такими россказнями не проведешь, эта девчонка –  воровка, она пришла воровать мои дрова».    

– Ах  он старый осел, старый болван! – вскричал Поножовщик. – Воровать его  поленья, а тебе было всего восемь лет!    

– Конечно,  он сказал глупость… Рабочий правильно ответил: «Воровать ваши дрова, хозяин? Да  откуда у нее силы возьмутся? Она меньше самого мелкого вашего полешка». –  «Ты прав, – говорит толстяк. – Но воры часто учат детей шпионить за  богатыми людьми и даже прятаться в их домах, чтобы ночью открывать входные  двери своим сообщникам. Надо отвести ее в полицию».    

– Ну  и дурак стоеросовый этот торговец…    

– Меня  отводят в полицию. Я рассказываю все по порядку, выдаю себя за бродяжку; меня  сажают в тюрьму, а затем уголовный суд отправляет меня за бродяжничество в  исправительное заведение, где я должна пробыть до шестнадцати лет. Я горячо  благодарю судей за их доброту… Еще бы… Понимаешь, в тюрьме меня кормили, никто  не бил меня, это был рай по сравнению с чердаком Сычихи. Кроме того, в тюрьме я  научилась шить. Но вот беда: я ленилась и любила бездельничать, мне нравилось  петь, а не работать, особенно когда светило солнышко… О, если на дворе было  ясно, тепло, я не могла удержаться и принималась петь… и тогда… как это ни  странно, мне чудилось, что я на воле.    

– Иначе  говоря, деточка, ты прирожденный соловей, – сказал Родольф улыбаясь.    

– Вы  очень любезны, господин Родольф; с того времени меня стали звать Певуньей, а не  Воровкой. Наконец мне исполняется шестнадцать лет, я выхожу из тюрьмы… За ее  воротами меня встречает здешняя Людоедка и две-три старухи, которые навещали  некоторых заключенных, моих приятельниц, и всегда говорили мне, что в день  моего освобождения у них найдется для меня работа.    

– А,  вот оно что! Понимаю, – пробормотал Поножовщик.    

– «Принцесса,  ангелочек, красотка, – сказали мне Людоедка и старухи. – Хотите  поселиться у нас? Мы оденем вас, как куколку, и вы ничего не будете делать,  только веселиться». Ты смекаешь, Поножовщик, что я не зря провела восемь лет в  тюрьме и понимала, что к чему. Я их послала к черту, этих старых сводниц, и  сказала себе: «Я хорошо умею шить, скопила за это время триста франков, и я еще  молода…»    

– Да,  молода и красива… дочка, – сказал Поножовщик.    

– Я  провела в тюрьме восемь лет и теперь хочу попользоваться жизнью, ведь это  никому не повредит; а когда деньги кончатся, то и работа найдется… И я начинаю  сорить деньгами. Это была большая ошибка, – прибавила Лилия-Мария со  вздохом, – прежде всего мне надо было обеспечить себя работой… Но дать мне  совет было некому… Словом, что сделано, то сделано… Итак, я принимаюсь тратить  деньги. Прежде всего накупаю цветов, чтобы украсить свою комнату; я так люблю  цветы! Потом покупаю платье, красивую шляпу и еду на осле в Булонский лес, еду  в Сен-Жермен – тоже на осле.    

– Небось  с любовником, дочка? – спросил Поножовщик.    

– Бог  ты мой, нет; мне хотелось быть самостоятельной. Мы развлекались с моей товаркой  по тюрьме, которая попала туда из воспитательного дома, хорошей такой  девчонкой; ее звали по-разному, кто Риголеттой, кто Хохотушкой, потому что она  постоянно смеялась.    

– Риголетта?  Хохотушка? Что-то не припомню такой, – сказал Поножовщик, видимо, роясь в  своих воспоминаниях.    

– Еще  бы, конечно, ты ее не знаешь: Хохотушка – честная девушка; она превосходная  швея и теперь зарабатывает не меньше двадцати пяти су в день; и у нее  собственное гнездышко… Вот почему я больше не посмела увидеться с ней. Я так  усердно сорила деньгами, что под конец у меня осталось всего сорок три франка.    

– На  эти деньги тебе следовало купить ювелирный магазин, – пошутил Поножовщик.    

– Признаться,  я поступила лучше… Белье мне стирала женщина, родом из Лотарингии, кроткая, как  овечка; в то время она была на сносях… А из-за своей работы ей вечно  приходилось валандаться в воде… Представляешь? Работать прачкой она больше не  может и просит принять ее в Бурб; мест там больше нет, и она получает отказ;  бедняжка должна вот-вот родить, заработка больше нет, она даже не может  заплатить за койку в меблированных комнатах! К счастью, как-то вечером она  случайно встречает у моста Парижской богоматери жену Губена, которая уже четыре  дня прячется в подвале полуразрушенного дома, что находится позади больницы  Отель-Дьё.    

– А  почему жена Губена должна была прятаться?    

– Она  боялась мужа, который хотел убить ее, и выходила только по ночам, чтобы купить  себе хлеба. Таким образом она повстречала бывшую прачку, которая не знала, где  приклонить голову, а ведь она скоро должна была родить… Жена Губена привела ее  к себе в подвал. Все же это была крыша над головой.    

– Погоди,  погоди, жену Губена зовут Эльминой?    

– Да,  славная она женщина и хорошая портниха, – ответила Певунья, – она  шила на меня и на Хохотушку… Словом, она сделала, что могла: отдала половину  своего подвала, соломенной подстилки и хлеба бывшей прачке, которая родила там  крохотного, жалкого ребеночка; а у женщин нет даже одеяла, чтобы завернуть его,  ничего нет, кроме соломы!.. Тогда жена Губена не выдержала. Рискуя встретить  мужа, который повсюду разыскивал ее, она вышла среди бела дня на улицу, чтобы  повидаться со мной; она знала, что у меня осталось еще немного денег и что я не  жадная: как раз мы с Хохотушкой собирались сесть на аглицкую кабарлетку[45] и истратить  мои последние сорок три франка на поездку за город, в поля, я так люблю  деревню, люблю смотреть на деревья… траву… Но когда Эльмина рассказала мне о  несчастье с прачкой, я отослала кабарлетку, бегом вернулась к себе домой, взяла  постельное белье, матрац, одеяла, вызвала носильщика и поспешила с ним в подвал  к жене Губена… Вы бы видели, как была довольна бедная роженица. Мы с Эльминой  попеременно ухаживали за ней, а когда она поправилась, я помогала ей до тех  пор, пока она не вернулась на свою прежнюю работу. Теперь она зарабатывает себе  на жизнь, но мне никак не удается всучить ей счет за стирку моего белья! Я  прекрасно понимаю, что таким образом она хочет расплатиться со мной!.. Но… если  так будет продолжаться, я откажусь от ее услуг, – важно проговорила  Певунья.    

– А  что сталось с женой Губена?    

– Как,  ты не знаешь? – спросила Певунья.    

– Нет,  а в чем дело?    

– Несчастная  женщина!.. Губен не промахнулся! Трижды всадил ей нож между лопатками! Он  узнал, что ее видели возле больницы Отель-Дьё; как-то вечером подстерег ее,  когда она вышла из подвала, чтобы купить молока для роженицы, и убил ее.    

– Так,  значит, ему амба[46]  и, видно, через неделю его чикнут.[47]    

– Вот  именно.    

– И  что же ты сделала, девочка, когда истратила на роженицу свои последние  деньги? – спросил Родольф.    

– Я  попробовала найти работу. Я хорошо умела шить, была предприимчивой, чувствовала  себя уверенно; вхожу в белошвейную мастерскую на улице Святого Мартина. Мне не  хотелось быть обманщицей; я говорю, что два месяца назад вышла из тюрьмы и ищу  работу; мне указывают на дверь. Я прошу дать мне на пробу какое-нибудь шитье;  хозяйка мастерской отвечает, что она не доверит мне даже рубашки, а просить об  этом – значит считать ее за дуру. Когда я, убитая, возвращалась домой… мне  повстречалась Людоедка и одна из старух, которые всегда приставали ко мне после  выхода из тюрьмы… Я не знала, как жить дальше… Они увезли меня… напоили водкой!..  Вот и все.    

– Понимаю, –  сказал Поножовщик, – теперь я знаю тебя так же хорошо, как если был бы  сразу твоим отцом и матерью и ты никогда не покидала бы меня. Вот это исповедь  так исповедь!    

– Можно  подумать, будто ты жалеешь, что рассказала нам свою жизнь, деточка? –  спросил Родольф.    

– Вы  правы, тяжело ворошить старое. Сегодня мне впервые случилось вспомнить обо  всем, начиная с детства, а это невесело… не правда ли, Поножовщик?    

– Ладно  уж, – иронически сказал Поножовщик, – ты, видно, жалеешь, что не была  кухонной девкой в какой-нибудь харчевне или прислугой у старых дураков и  нянькой их старых кошек?    

– Все  равно… быть честной, верно, очень приятно… – проговорила со вздохом Лилия-Мария.    

– Честной!..  Взгляните только на эту физиономию!.. – воскликнул разбойник с громким  смехом. – Честной!.. А почему бы тебе не получить награду за добродетель,  чтобы почтить не известных тебе отца с матерью?    

С лица  Певуньи сошло за последние минуты характерное для нее беззаботное выражение.    

– Ты  знаешь, Поножовщик, что я не плакса, – сказала она, – отец мой или  мать бросили меня у придорожной тумбы, как надоевшую собачонку! Я не в обиде на  них, может, они и сами не могли прокормиться! Но, видишь ли, бывает доля  счастливее моей.    

– Счастливее  твоей? Что тебе еще надобно? Ты хороша, как картинка; тебе нет семнадцати лет;  ты поешь как соловей; ты кажешься девочкой, тебя прозвали Лилией-Марией, и ты  еще жалуешься! Посмотрим, что ты скажешь, когда в ходунах[48] и у тебя будет грелка, и  на голове парик под шиншиллу, как у нашей Людоедки.    

– О,  я никогда не доживу до ее лет.    

– Быть  может, у тебя есть патент на то, как не стать гирухой?[49]    

– Нет,  но я долго не протяну! У меня такой нехороший кашель.    

– Вот  оно что! Я так и вижу тебя на кречеле.[50]  Ну и глупая же ты… прости господи.    

– И  часто в голову тебе приходят такие мысли, Певунья? – спросил Родольф.    

– Иногда…  Вы-то, господин Родольф, наверно, поймете меня. По утрам, когда за монетку,  данную мне Людоедкой, я покупаю себе немного молока у молочницы, которая  останавливается на углу Старосуконной улицы, и вижу, как она возвращается домой  на своей тележке, запряженной ослом, я часто завидую ей… Я говорю себе: «Она  едет в деревню, на вольный воздух, в свою семью… а я поднимаюсь  одна-одинешенька на чердак Людоедки, где даже в полдень бывает темно».    

– Ну  что ж, дочь моя, выкини такую штуку, будь честной, – сказал Поножовщик.    

– Честной,  бог ты мой! А на какие шиши? Одежда, которую я ношу, принадлежит Людоедке; я  должна ей за помещение и за еду… Я не могу уйти отсюда… Она арестует меня как  воровку… Я в ее власти… Мне нужно расплатиться с ней.    

– Тогда  оставайся такой, какая ты есть, и не сравнивай себя с крестьянкой, –  сказал Поножовщик. – Не сходи с ума! Подумай только, что ты блистаешь в  столице, тогда как молочница возвращается домой, чтобы варить кашу своим  соплякам, доить коров, идти за травой для кроликов и получать взбучку от мужа,  когда тот возвращается из трактира. Вот уж действительно завидная судьба!    

– Налей  мне, Поножовщик, – сказала Лилия-Мария после длительного молчания и протянула  ему стакан. – Нет, не вина, водки… Водка крепче, – проговорила она  своим нежным голоском, отстраняя жбан с вином, который взял было Поножовщик.    

– Водки!  Наконец-то! Вот такой я люблю тебя, дочка, ты не робкого десятка! – сказал  он, не поняв состояния девушки и не заметив слезы, повисшей на ее ресницах.    

– Как  жаль, что водка такая противная… Она здорово одурманивает… – проговорила Лилия-Мария,  поставив на стол стакан, который она выпила с брезгливым отвращением.    

Родольф  выслушал с огромным интересом этот наивный и печальный рассказ. Не дурные  наклонности, а нищета и обездоленность привели к гибели эту несчастную девушку.    

 Глава IV

  ИСТОРИЯ ПОНОЖОВЩИКА    

     

Читатель,  верно, не забыл, что за двумя собутыльниками внимательно следил некто третий,  недавно пришедший в кабак.    

Как мы  уже говорили, один из этих мужчин был в греческом колпаке, прятал свою левую  руку и настойчиво расспрашивал Людоедку, не видела ли она в тот день Грамотея.    

Во время  рассказа Певуньи, которого они не могли слышать, оба дружка несколько раз перешептывались,  с тревогой посматривая на дверь.    

Человек  в греческом колпаке сказал своему приятелю:    

– Что-то  Грамотей никак не прихряет;[51]  как бы андрус[52]  не пришил его, чтобы отколоть побольше.[53]    

– Тогда  наше дело дрянь, ведь это мы вскормили дите,[54]  – отозвался второй.    

Новоприбывший,  который наблюдал за этими двумя типами, сидел слишком далеко и не мог слышать  их разговора; сверившись несколько раз с какой-то запиской, лежащей на дне его  фуражки, он, видимо, остался доволен своими наблюдениями; встав из-за стола, он  обратился к Людоедке, которая дремала за стойкой, положив ноги на грелку, а  толстого черного кота – к себе на колени.    

– Вот  что, мамаша Наседка, – сказал он, – я мигом вернусь, последи за моим  жбаном и тарелкой… Надо остерегаться любителей полакомиться на чужой счет.    

– Будь  спокоен, парень, – ответила хозяйка, – если твоя тарелка и твой жбан  пусты, никто на них не позарится.    

Новоприбывший  от души посмеялся этой шутке и вышел, никем не замеченный.    

Когда  этот человек открыл дверь, Родольф увидел на улице угольщика огромного роста с  перепачканным лицом и нетерпеливо махнул рукой, недовольный его навязчивой  заботливостью. Но угольщик не принял во внимание досаду Родольфа и не отошел от  кабака.    

Несмотря  на выпитый ею стакан водки. Певунья не развеселилась; напротив, лицо ее становилось  все печальнее; она сидела, прислонившись спиной к стене, опустив голову на  грудь, а ее большие голубые глаза машинально блуждали по сторонам; казалось,  несчастную девушку обуревают самые мрачные мысли.    

Встретившись  раза два-три с пристальным взглядом Родольфа, Певунья отводила глаза; она не  понимала того странного впечатления, которое он производил на нее. Его  присутствие стесняло, тяготило ее, и она упрекала себя в том, что не проявляет  как должно своей благодарности к человеку, вырвавшему ее из рук Поножовщика;  она готова была пожалеть, что так искренне рассказала о своей жизни в его  присутствии.    

Поножовщик,  напротив, был в превеселом настроении; он один расправлялся с заказанным  блюдом, а вино и водка сделали его особенно общительным; чувство стыда,  вызванное тем, что он нашел на себя управу, прошло благодаря щедрости Родольфа;  к тому же он признавал за своим противником такое огромное превосходство, что  испытанное унижение уступило место смешанному чувству восхищения, страха и  уважения.    

Отсутствие  злопамятства, суровая откровенность, с которой он признался в убийстве человека  и в справедливости понесенного наказания, самолюбивая гордость, с какой он  похвалялся, что никогда не крал, доказывали, по крайней мере, что, несмотря на  свои преступления, Поножовщик не совсем очерствел душой. Эти черты характера не  ускользнули от проницательного взгляда Родольфа, который с любопытством ожидал  рассказа Поножовщика.    

Человеческое  честолюбие так ненасытно, так причудливо в своих разнообразных проявлениях, что  Родольф желал встречи с Грамотеем, с этим страшным преступником и силачом, которого  он мысленно сверг с пьедестала. И чтобы унять нетерпение, он попросил  Поножовщика продолжить рассказ о своих приключениях.    

– Ну  же… приятель, – сказал он, – мы слушаем тебя.    

Поножовщик  осушил стакан и начал свою повесть в таких выражениях:    

– Ты,  бедная Певунья, была все же подобрана Сычихой, провались она в тартарары! У  тебя было пристанище еще до того, как тебя отправили в тюрьму за  бродяжничество… А я не припомню, чтобы мне доводилось спать в кровати до  девятнадцати лет… Счастливый возраст, когда я стал солдатом.    

– Ты  был на военной службе, Поножовщик? – спросил Родольф.    

– Целых  три года, но не забегайте вперед – всему свое время. Каменные плиты Лувра, гипсовые  печи в Клиши и каменоломни в Монруже – таковы были те гостиницы, в которых я  ночевал с юных лет. Как видите, у меня был дом в Париже и даже в деревне – ни  больше ни меньше.    

– И  никакого ремесла?    

– Сам  не знаю, хозяин… припоминаю, как в тумане, что в детстве я свигался[55] со стариком  тряпичником, который бил меня своим крюком. Должно быть, так оно и было, потому  что позже я видеть не мог этих купидонов с их ивовыми колчанами: меня так и подмывало  наброситься на них: явное доказательство, что они колошматили меня в детстве.  Мое первое ремесло? Я работал подручным на живодерне в Монфоконе… Мне было лет  десять – двенадцать, когда я впервые с отвращением перерезал горло несчастной  старой кляче, но через месяц я и думать перестал о лошадях – какое там! Даже  вошел во вкус этого дела. Ни у кого не было таких острых ножей, как у меня. Так  и хотелось пустить их в ход!.. Когда я расправлялся с положенным количеством лошадей,  мне бросали в награду кусок огузка клячи, сдохшей от болезни: туши здоровых  лошадей продавались рестораторам, обосновавшимся вблизи от Медицинской школы, и  те превращали их в говядину, в баранину, телятину, дичь, чтобы потрафить вкусам  посетителей… А когда я завладевал принадлежащим мне куском мяса, мне сам черт  был не брат! Я бежал со своей добычей в печь для обжига гипса, как волк – в  свое логово, и там с разрешения рабочих приготовлял такое жаркое, что пальчики  оближешь! Если печи были загашены, я шел в Роменвиль, собирал там хворост,  складывал его в углу бойни, высекал искру с помощью огнива и жарил мясо  целиком… Признаться, оно бывало почти сырое, зато таким манером я не всегда ел  одно и то же.    

– Но  как же тебя звали? – спросил Родольф.    

– Волосы  у меня были еще светлее, чем теперь, кудель куделью, а кровь часто приливала к  глазам, за что меня и прозвали Альбиносом. Альбинос – это белые кролики с  красными глазами, – серьезно добавил Поножовщик в виде научного пояснения.    

– А  твои родители? Твоя семья?    

– Мои  родители? Они жили в доме под тем же номером, что и родители Певуньи. Где я родился?  На первом попавшемся углу любой улицы, справа или слева от какой-нибудь тумбы,  на берегу безымянного ручья.    

– Ты  проклинал своего отца и свою мать за то, что они тебя бросили?    

– Проклинать  их? Какой в этом прок?.. Но все же… по правде сказать… они сыграли со мной злую  шутку, я не жаловался бы, если бы они поступили со мной так, как следовало бы поступать  с нищими всемогутному,[56]  то есть избавлять их от холода, голода и жажды; ему это ничего не стоило бы, а  нищим было бы легче не воровать.    

– Ты  страдал от голода, холода и все же не стал вором, Поножовщик?    

– Нет,  а между тем я здорово бедовал, поверьте… Иногда шавал[57] по двое суток кряду, и  не раз, не два, а гораздо чаще… И все же я не крал.    

– Потому  что боялся тюрьмы?    

– Ну  и шутник! – воскликнул Поножовщик, пожимая плечами, и громко  расхохотался. – Выходит, я не крал хлеба из страха получить хлеб?.. Я  оставался честным и подыхал с голоду, а если бы я крал, то меня кормили бы в  тюрьме… и даже сытно кормили!.. Но нет, я не крал потому… потому… словом,  потому что красть не в моих понятиях!    

Этот  поистине прекрасный ответ, суть которого сам Поножовщик вряд ли понимал, глубоко  удивил Родольфа.    

Он  почувствовал, что бедняк, остающийся честным среди жесточайших лишений, вдвойне  достоин уважения, ибо наказание за кражу может стать для него источником сытой  жизни.    

Родольф  протянул руку этому несчастному дикарю от цивилизации; еще не вполне развращенному  нищетой.    

Поножовщик  взглянул на своего амфитриона удивленно, чуть ли не с уважением и едва  осмелился дотронуться до протянутой ему руки. Он смутно ощутил, что между ним и  Родольфом лежит глубокая пропасть.    

– Молодец! –  сказал ему Родольф. – Ты сохранил мужество и честь…    

– Ей-богу,  не знаю, – проговорил Поножовщик взволнованно, – но то, что вы  говорите… видите ли… никогда я еще не чувствовал ничего похожего… одно могу  сказать… и эти слова… и ваши удары в конце моей взбучки… мастерские удары… а  вы, вместо того чтобы избить меня до полусмерти, платите за мой обед и говорите  мне такие вещи. Но довольно об этом. Скажу одно: всегда, когда ни потребуется,  вы можете рассчитывать на Поножовщика.    

Не желая  показать, что он тоже взволнован, Родольф спросил более сдержанно:    

– И  долго ты пробыл на бойне?    

– Еще  бы… Сначала мне было тошно перерезать горло этим несчастным старым клячам,  которые не могли даже хорошенько лягнуть меня; но когда мне шел шестнадцатый  год и голос мой начал ломаться, орудовать ножом стало для меня отрадой,  потребностью, страстью, безумием! Я терял сон и аппетит… Я думал только об  этом!.. Надо было видеть меня за работой; кроме старых холщовых штанов, на мне  ничего не было. Я стоял со своим большим, хорошо наточенным ножом, а вокруг  меня ожидали очереди пятнадцать – двадцать лошадей. Я не хвастаю. Дьявольщина! Не  знаю, что на меня накатывало, когда я принимался за дело… какое-то безумие; в  ушах у меня шумело, я приходил в ярость, в неистовство, глаза мои наливались  кровью… и я резал, резал… резал их до тех пор, пока нож не выпадал у меня из  рук! Дьявольщина! Какое наслаждение! Будь я миллионером, я платил бы деньги,  чтобы заниматься этим делом.    

– Вот  откуда у тебя привычка баловаться ножом, – заметил Родольф.    

– Да,  наверно… Но когда мне исполнилось шестнадцать лет, эта ярость дошла до того,  что, взявшись за нож, я терял голову и портил работу… Да, я кромсал лошадиные  шкуры, нанося удары вкривь и вкось. В конце концов меня выгнали с бойни. Я  хотел пойти в мясники: мне всегда нравилась эта работа. Не тут-то было! Они  заважничали! Запрезирали меня! Так сапожник, мастер своего дела, презирает  холодного сапожника. Видя такое дело – к тому же после шестнадцати лет моя  страсть поиграть ножом прошла, – я стал искать любой работы… и не сразу ее  нашел; в то время я часто голодал. Наконец я нанялся в каменоломни Монружа. Но  через два года мне обрыдла эта работа – бегаешь с утра до ночи, как белка в  колесе, из-за этого треклятого камня, а получаешь какие-то жалкие двадцать су в  день. Я был высокий и здоровенный и решил поступить в солдаты. Меня спрашивают  о моем имени, возрасте, просят предъявить бумаги. Имя? Альбинос. Возраст?  Взгляните на мою бороду. Бумаги? Вот свидетельство из каменоломни в Монруже, за  подписью моего начальника. Из меня мог выйти неплохой гренадер; я был завербован.    

– С  твоей силищей, с твоим мужеством и любовью действовать ножом ты стал бы, пожалуй,  офицером, случись в это время война.    

– Дьявольщина!  Я и сам это понимаю! Убивать англичан или пруссаков было бы куда почетнее, чем  резать старых кляч… Но, на мое несчастье, войны не было, зато была дисциплина…  Если подмастерье всыплет своему хозяину, дело это плевое, в этом нет ничего  такого; если он слабее противника, то сам получит вздрючку, если же сильнее, то  получит ее хозяин. А его самого выставят за дверь, иногда посадят в тюрьму – и  весь сказ. На военной службе – дело другое. Однажды сержант дал мне пинка,  чтобы я скорее поворачивался; он был прав, ибо я гонял лодыря; я упрямлюсь, он  толкает меня, я толкаю его; он берет меня за шиворот, я ударяю его кулаком. Тут  солдаты наваливаются на меня. Я выхожу из себя, глаза наливаются кровью. Я сатанею…  в руках у меня нож… – я как раз дежурил на кухне – и пошло и пошло! Я  принимаюсь орудовать ножом, как на бойне… Пришиваю[58] сержанта, раню двух  солдат!.. Настоящее побоище!.. Я нанес одиннадцать ножевых ран им троим… подумать  только… одиннадцать!.. Кровищи всюду было… кровищи, как на бойне!.. Я и сам был  весь в крови.    

С  мрачным, диким выражением лица злодей потупился и умолк.    

– О  чем ты думаешь, Поножовщик? – спросил Родольф, с интересом наблюдавший за  ним.    

– Ни  о чем, – резко ответил тот и продолжал со свойственным ему залихватским  видом: – Наконец меня берут под стражу. Тащат на правилку и решают чикнуть.[59]    

– Тебе  удалось бежать?    

– Нет,  меня не чикнули, но я пробыл пятнадцать лет на кобылке. Позабыл вам сказать,  что, когда я был в полку, мне случилось вытащить из воды двух товарищей,  которые чуть не утонули в Сене: мы стояли тогда гарнизоном в Мелене. В другой  раз… но вы будете смеяться надо мной, скажете, пожалуй, что я чудодей, который  не боится ни воды, ни огня, спасатель мужчин и женщин! Итак, в другой раз наш  полк стоял в Руане. Все дома там деревянные, как загородные дачки; пожар  начался в одном из кварталов, и скоро огонь уже полыхал вовсю; я был как раз  дежурным по пожарной части. Приезжаем на место. Мне говорят, что какая-то  старуха не может выбраться из своей спальни, к которой подбирается огонь: бегу  туда. Дьявольщина! Да, там было жарковато… недаром мне вспомнились печи для  обжига гипса в моей молодости. Все же я спас старуху, поджарив себе ступни ног.  Словом, благодаря этим подвигам мой лекарь[60]  так изворачивался, так молол языком, что мой приговор смягчили: вместо того  чтобы отправиться под нож дяди Шарло,[61]  я пробыл пятнадцать лет на кобылке… Когда я узнал, что не буду гильотинирован,  я хотел задушить болтуна адвоката. Понимаете, хозяин?    

– Ты  жалел, что твой приговор смягчили?    

– Да…  Тем, кто орудует ножом, нож дяди Шарло – справедливое наказание; тем, кто ворует, –  кандалы на лапы! Каждому свое… Но нельзя заставлять тебя жить после того, как  ты убил человека… Дворники не понимают, что делается с тобой, особливо в первое  время.    

– Значит,  у тебя были угрызения совести?    

– Угрызения  совести? Нет, конечно, ведь я отбыл свой срок, – ответил варвар Поножовщик, –  но вначале не проходило ночи, чтобы я не видел в кошмаре солдат и сержанта,  которого зарезал, то есть… они были не одни, – прибавил преступник с  ужасом, – десятки, сотни, тысячи других ждали своей очереди на огромной  бойне… ждали, как лошади, которым я перерезал глотку в Монфоконе… Тут кровь  бросалась мне в голову, и я брался за нож, как прежде, на бойне. Но чем больше  я убивал людей, тем больше их становилось… И, умирая, они смотрели на меня так  смиренно… что я проклинал себя за то, что убиваю их… но не мог остановиться…  Это еще не все… У меня никогда не было брата… а выходило, что люди, чью кровь я  проливал, – мои братья и что я их люблю… Под конец, когда сил у меня уже  не было, я просыпался весь в поту, холодном, как талый снег.    

– Дурной  это сон, Поножовщик!    

– Да,  хуже некуда! Так вот, вначале на каторге я каждую ночь видел… этот сон.  Поверьте, от такого кошмара можно сойти с ума или взбеситься. Недаром я дважды  пытался покончить с собой, в первый раз проглотил ярь-медянки, а во второй  попробовал задушить себя цепью, но, черт возьми, я силен как бык. От ярь-медянки  мне захотелось пить, а от цепи, которой я стянул себе горло, остался на всю  жизнь синий галстук. Потом кошмары стали реже, привычка жить взяла свое, и я  стал таким же, как остальные.    

– На  каторге ты вполне мог научиться воровать.    

– Да,  но вкуса к воровству у меня не было… Те, что были на кобылке, поднимали меня на  смех из-за этого, а я избивал их своей цепью. Вот так я и познакомился с  Грамотеем. Что до него… ну и хватка! Он вздул меня не хуже, чем вы сегодня.    

– Так  он тоже освобожденный каторжник?    

– Нет,  ему навечно дали кобылу, но он сам себя освободил.    

– Бежал  с каторги? И никто его не выдал?    

– Во  всяком случае, я никогда не выдал бы Грамотея: вышло бы так, что я боюсь его.    

– Но  как же полиция не нашла его? Разве его приметы не были известны?    

– Приметы?..  Как бы не так! Он давным-давно уничтожил личико, которым наделил его  всемогутный. Теперь один лишь пекарь,[62]  что грешников припекает в аду, мог бы узнать Грамотея.    

– Как  же ему это удалось?    

– Он  начал с того, что подрезал себе нос, который был у него длиною в локоть, а  затем умылся серной кислотой.    

– Шутишь!