1 2 3 4 

  
   
    
Александр Васильевич Сухово-Кобылин
    
Дело
    
Драма в пяти действиях
   
   
    
     
К публике
    
    
(Писано в 1862 году)
    
Предлагаемая здесь публике пиеса Дело не есть, как некогда говорилось, Плод Досуга, ниже, как ныне делается Поделка литературного Ремесла, а есть в полной действительности сущее, из самой реальнейшей жизни с кровью вырванное дело.
    
Если бы кто-либо — я не говорю о классе литераторов, который так же мне чужд, как и остальные четырнадцать, но если бы кто-либо из уважаемых мною личностей усомнился в действительности, а тем паче в возможности описываемых мною событий; то я объявляю, что я имею под рукою факты довольно ярких колеров, чтобы уверить всякое неверие, что я ничего невозможного не выдумал и несбыточного не соплел. Остальное для меня равнодушно.
    
Для тех, кто станет искать здесь сырых намеков на лица и пикантных пасквильностей, я скажу, что я слишком низко ставлю тех, кто стоит пасквиля, и слишком высоко себя, чтобы попустить себя на такой литературный проступок.
    
Об литературной, так называемой, расценке этой Драмы я, разумеется, и не думаю; а если какой-нибудь Добросовестный из цеха Критиков и приступил бы к ней с своим казенным аршином и клеймеными весами, то едва ли такой официал Ведомства Литературы и журнальных Дел может составить себе понятие о том равнодушии, с которым я посмотрю на его суд… Пора и этому суду стать публичным. Пора и ему освободиться от литературной бюрократии. Пора, пора публике самой в тайне своих собственных ценных ощущений и в движениях своего собственного нутра искать суд тому, что на сцене хорошо и что дурно. Без всякой литературной Рекомендации или другой какой Протекции, без всякой Постановки и Обстановки, единственно ради этих внутренних движений и сотрясений публики, Кречинский уже семь лет правит службу на русской сцене, службу, которая вместе есть и его суд. Я благодарю публику за такой лестный для меня приговор, я приветствую ее с этой ее зачинающеюся самостоятельностию, — и ныне мое искреннее, мое горячее желание состоит лишь в том, чтобы и это мое Дело в том же трибунале было заслушано и тем же судом судимо.
    
    
Марта 26 д. 1862 г. Гайрос.
    
    
P. S. протекло шесть лет! но мое желание не могло исполниться, и теперь я с прискорбием передаю печати то, что делал для сцены.
    
    
1868 г. февраля 21 д. Кобылинка.
   
   
    
     
Данности
    
    
     
Со времени расстроившейся свадьбы Кречинского прошло шесть лет. Действие происходит в Санкт-Петербурге, частию на квартире Муромских, частию в залах и апартаментах какого ни есть ведомства.
    
    Действующие лица
    I. Начальства
    
Весьма важное лицо. Здесь всё, и сам автор, безмолвствует.
    
Важное лицо. По рождению Князь; по службе тайный советник. По клубу приятный человек. На службе зверь. Есть здоров, за клубничкой охотится, но там и здесь до пресыщения, и потому геморроидалист.
    
    II. Силы
    
Максим Кузьмич Варравин. Правитель дел и рабочее колесо какого ни есть ведомства, действительный статский советник, при звезде. Природа при рождении одарила его кувшинным рылом. Судьба выкормила ржаным хлебом; остальное приобрел сам.
    
Кандид Касторович Тарелкин. Коллежский советник и приближенное лицо к Варравину. Изможденная и всячески испитая личность. Лет под сорок. Одевается прилично; в белье безукоризнен. Носит парик, но в величайшей тайне; а движения его челюстей дают повод полагать, что некоторые его зубы, а может быть, и все, благоприобретенные, а не родовые. Говорит как Демосфен именно тогда, когда последний клал себе в рот камни.
    
Иван Андреевич Живец. Этот совершил карьеру на поле чести. Получив там несколько порций палкою и от этого естественно выдвинувшись вперед, он достиг обер-офицерского звания. Теперь усердствует Престол-Отечеству как экзекутор.
    
    III. Подчиненности
    
Чибисов. Приличная, презентабельная наружность. Одет по моде; говорит мягко, внушительно и вообще так, как говорят люди, которые в Петербурге называются теплыми, в прямую супротивность Москве, где под этим разумеются воры.
    
Ибисов. Бонвиван, супер и приятель всех и никого.
    
Касьян Касьянович Шило. Физиономия Корсиканского разбойника. Клокат. Одет небрежно. На всех и на вся смотрит зло. От треволнений и бурь моря житейского страдает нравственною морскою болезнию, и от чрезмерной во рту горечи посредь речи оттягивает, а иногда и вовсе заикается.
    
    Чиновники:
    
Герц Шерц
    
Шмерц Колеса, шкивы и шестерни бюрократии.
    
Чиновник Омега. Имеет и состояньице, и сердце доброе; но слаб и в жизни не состоятелен.
    
    IV. Ничтожества, или частные лица
    
Петр Константинович Муромский. Та же простота и непосредственность натуры, изваянная высоким резцом покойного М. С. Щепкина. В последние пять лет поисхудал, ослаб и поседел до белизны почтовой бумаги.
    
Анна Антоновна Атуева. Нравственно поопустилась; физически преуспела.
    
Лидочка!.. Как и на чьи глаза? Для одних подурнела; для других стала хороша. Побледнела и похудела. Движения стали ровны и определенны, взгляд тверд и проницателен. Ходит в черном, носит плед Берже и шляпку с черной густой вуалеткой.
    
Нелькин. Вояжировал — сложился. Утратил усики, приобрел пару весьма благовоспитанных бакенбард, не оскорбляющих, впрочем, ничьего нравственного чувства. Носит сзади пробор, но без аффектации.
    
Иван Сидоров Разуваев. Заведывает имениями и делами Муромского: прежде и сам занимался коммерцией, торговал, поднялся с подошвы и кое-что нажил. Ему теперь лет за шестьдесят. Женат. Детей нет; держится старой веры; с бородою в византийском стиле. Одет, как и все прикащики: синий двубортный сюртук, сапоги высокие, подпоясан кушаком.
    
    V. Не лицо
    
Тишка, и он познал величия предел! После такой передряги спорол галуны ливрейные, изул штиблеты от ног своих и с внутренним сдержанным удовольствием возвратился к серому сюртуку и тихим холстинным панталонам.
   
   
    
     
Действие первое
    
    
     
Квартира Муромских; гостиная. Три двери: одна направо — в комнату Лидочки и Атуевой, другая налево — в кабинет Муромского, третья прямо против зрителей — в переднюю. Бюро; диван; у окна большое кресло.
    
    
     
      
Явление I
     
     
Атуева пьет чай, входит Нелькин.
     
Нелькин (кланяясь). Доброе утро, Анна Антоновна!
     
Атуева. Здравствуйте, здравствуйте.
     
Нелькин (осматриваясь). Не рано ли я?
     
Атуева. И нет; у нас уж и старик встает.
     
Нелькин. А Лидия Петровна еще не встала?
     
Атуева. Это вы по старине-то судите; нет, нынче она раньше всех встает. Она у ранней обедни, сей час воротится.
     
Нелькин (садится). Давно мы, Анна Антоновна, не видались;- скоро пять лет будет.
     
Атуева. Да, давно. Ну где ж вы за границей-то были?
     
Нелькин. Много где был, а всё тот же воротился. Всё вот вас люблю.
     
Атуева. Спасибо вам, а то уж нас мало кто и любит…, одни как перст остались. Доброе вы дело сделали, что сюда-то прискакали.
     
Нелькин. Помилуйте, я только того и ждал, чтобы к вам скакать — давно б вы написали, видите — не замешкал…
     
Крепко обнимаются; Атуева утирает слезы.
     
Ну полноте — что это все хандрите?
     
Атуева. Как не хандрить?!
     
Нелькин. Да что у вас тут?
     
Атуева. (вздыхая). Ох, — нехорошо!
     
Нелькин. Да что ж такое?
     
Атуева. А вот это Дело.
     
Нелькин. Помилуйте, в чем дело? Какое может быть тут дело?
     
Атуева. Батюшка, я теперь вижу: Иван Сидоров правду говорит — изо всего может быть Дело. Вот завязали, да и на поди; проводят из мытарства в мытарство; тянут да решают; мнения да разногласия — да вот пять лет и не знаем покоя; а все, знаете, на нее.
     
Нелькин. На нее? Да каким же образом на нее?
     
Атуева. Всякие, — видишь, подозрения.
     
Нелькин. Подозрения?! В чем?
     
Атуева. А первое, в том, что она, говорят, знала, что Кречинский хотел Петра Константиновича обокрасть.
     
Нелькин (покачав головою). Она-то!
     
Атуева. А второе, говорят, в том, что будто она в этом ему помощь оказала.
     
Нелькин (подняв глаза). Господи!
     
Атуева. А третье, уж можно сказать, самое жестокое и богопротивное, говорят, в том, что и помощь эту она оказала потому, что была, видите, с ним в любовной интриге; она невинная, видите, жертва, — а он ее завлек…
     
Нелькин. Так, стало, этот подлец Кречинский…
     
Атуева. (перебивая). Нет, не грешите.
     
Нелькин. Нет уж, согрешу.
     
Атуева. (перебивая). Позвольте… в самом начале теперь дела…
     
Нелькин (перебивая). Неужели вы от этой болезни еще не вылечились?
     
Атуева. От чего мне лечиться? — дайте слово сказать.
     
Нелькин (махая руками). Нет, — не говорите.
     
Атуева. (вскочив с места). Ах, Создатель!.. (Берет из бюро бумагу.) Так вот нате, читайте.
     
Нелькин (вертит бумагу). Что читать?
     
Атуева. А вот это письмо, которое по началу Дела писал Кречинский к Петру Константиновичу.
     
Нелькин. Кречинский!?! Письмо! Так разве вы меня выписали из-за границы, чтоб Кречинского письма читать. Знаете ли вы, что я этого человека ненавижу. Он Каин! — Он Авеля убил!!
     
Атуева. Да не он убил! Читайте!
     
Нелькин (читает). "Милостивый Государь Петр Константинович! — Самая крайняя нужда заставляет меня…" (останавливается)… ну так и есть; опять какая-нибудь штука.
     
Атуева. Думали мы, что штука; да не то вышло… Читайте, сударь.
     
Нелькин (читает сначала равнодушным голосом, но потом живо и с ударением). "Милостивый Государь Петр Константинович! — Самая крайняя нужда заставляет меня писать к вам. Нужда это не моя, а ваша — и потому я пишу. С вас хотят взять взятку — дайте; последствия вашего отказа могут быть жестоки. Вы хорошо не знаете ни этой взятки, ни как ее берут; так позвольте, я это вам поясню. Взятка взятке розь: есть сельская, так сказать, пастушеская, аркадская взятка; берется она преимущественно произведениями природы и по стольку-то с рыла; — это еще не взятка. Бывает промышленная взятка; берется она с барыша, подряда, наследства, словом, приобретения, основана она на аксиоме — возлюби ближнего твоего, как и самого себя; приобрел — так поделись. — Ну и это еще не взятка. Но бывает уголовная или капканная взятка, — она берется до истощения, догола! Производится она по началам и теории Стеньки Разина и Соловья Разбойника; совершается она под сению и тению дремучего леса законов, помощию и средством капканов, волчьих ям и удилищ правосудия, расставляемых по полю деятельности человеческой, и в эти-то ямы попадают без различия пола, возраста и звания, ума и неразумия, старый и малый, богатый и сирый… Такую капканную взятку хотят теперь взять с вас; в такую волчью яму судопроизводства загоняют теперь вашу дочь. Откупитесь! Ради Бога, откупитесь!.. С вас хотят взять деньги — дайте! С вас их будут драть — давайте!.. Дело, возродившееся по рапорту квартального надзирателя о моем будто сопротивлении полицейской власти, о угрозе убить его на месте и о подлоге по закладу мною вашего солитера, принимает для вас громовой оборот. Вчера раскрылась передо мною вся эта каверза; вчера сделано мне предложение учинить некоторые показания касательно чести вашей дочери. Вы удивитесь; — но представьте себе, что я не согласился! Я отвечал, что, может, и случилось мне обыграть проматывающегося купчика или блудно расточающего родовое имение дворянина, но детей я не трогал, сонных не резал и девочек на удилище судопроизводства не ловил. Что делать? У всякого своя логика; своей я не защищаю; но есть, как видите, и хуже. Примите и пр.
     
Михаил Кречинский".
     
Атуева. И что ж, вы полагаете, Петр-то Константиныч послушался?
     
Нелькин (отдавая письмо). Естественно не поверил.
     
Атуева. (запирает письмо в бюро). Именно. Эге, говорит, это новая штука; тех же щей, да погуще влей — ну и не поверил; правые, говорит, не дают, виновные дают. Я было к нему пристала, так он знаете как: а вы, говорит, заодно с Кречинским-то, что ли? Ну что ей могут сделать? Я тут, говорит, отец, так мой голос первый; а вышел-то его голос последний; потому, говорят, он свое детище обвинять не станет.
     
Нелькин. Так все же я понять не могу, каким образом это развилось.
     
Атуева. Очень просто; как только Кречинский на эту штуку не пошел, они Расплюева подвели; этот как им надо, так и показал.
     
Нелькин. Что же Расплюев показал?
     
Атуева. А, видите, что была, говорит, любовная интрига; что шла она через него; что он возил и записочки, и даже закутанную женщину к Кречинскому привозил; но какую женщину — он не знает. Только, видите, поначалу все это тихо было; мы уехали в деревню и ровно ничего об этом не знали; сперва одного из наших людей вытребовали, потом другого; смотрим, и весь дом забрали; расспрашивали, допрашивали — ну можете себе представить, какая тут путаница вышла.
     
Нелькин. Да еще как путать-то хотели.
     
Атуева. Стало быть, и пошло уж следствие об Лидочке — а не о Кречинском, потому на нем только одна рубашка осталась. Однако от людей наших ничего особенного они не добились, а выбрался один злодей, повар Петрушка, негодяй такой; его Петр Константиныч два раза в солдаты возил — этот, видите, и показал: я, говорит, свидетель! Смотрим, и Лидочку вытребовали — а зачем мы еще не знаем; а он все упрямится, да так-таки упрямится, да и только; твердит одно: пускай ее спросят, она дурного не сделала.
     
Нелькин. Что ж, конечно.
     
Атуева. Ну, делать нечего, приехали и мы из деревни. Да как узнал он, что ей очные ставки хотят дать; да очные ставки с Петрушкой, да с Расплюевым, да с Кречинским; да как узнал он, о чем очные-то ставки, — так тут первый удар ему и сделался. Тут только увидел, что правду ему Кречинский писал. Вот он, батюшка, мой, туда сюда. Взял стряпчего, дал денег — ну уладили… Только я вам скажу, как дал он денег, тут и пошло; кажется, и хуже стало; за одно дает, а другое нарождается. Тут уж и все пошло: даст денег, а они говорят, мы не получали; он к стряпчему, а стряпчий говорит, я отдал; вы им не верьте — они воры; а стряпчий-то себе половину. Тут и дальше, и няню-то, и ту спрашивали; и что спрашивали? Не хаживал ли Кречинский к барышне ночью: да не было ли у барышни ребенка…
     
Нелькин (всплеснув руками). Ах, Боже мой?!!
     
Атуева. Так она, старуха, плюнула им в глаза да антихристами и выругала. Да уж было!.. Я вам говорю: что было, так и сказать нельзя. Следствие это одно тянули они восемь месяцев — это восемь месяцев таких мучений, что словами этого и не скажешь.
     
Нелькин. Что ж вы ни к кому не обратились? — ну просили бы…
     
Атуева. Как уж тут не обратиться — только вот беда-то наша: по городу, можете себе представить, такие пошли толки, суды да пересуды, что и сказать не могу: что Лидочка и в связи-то с ним была, и бежать-то с ним хотела, и отца обобрать — это все уж говорили; так что и глаза показать ни к кому невозможно было. Потом в суд пошло, потом и дальше; уж что и как я и не знаю; дело накопилось вот, говорят, какое (показывает рукою), из присутствия в присутствие на ломовом возят — да вот пять лет и идет.
     
Нелькин (ходит по комнате). Какое бедствие — это… ночной пожар.
     
Атуева. Именно пожар. А теперь что? — разорили совсем, девочку запутали, истерзали, да вот сюда на новое мучение и спустили. Вот пять месяцев здесь живем, последнее проживаем. Головково продали.
     
Нелькин. Головково продали?!
     
Атуева. Стрешнево заложили.
     
Нелькин (с ужасом). Так что ж это будет?
     
Атуева. А что будет, и сама не знаю.
     
Нелькин. Ну что ж теперь дело?
     
Атуева. А что дело?.. Лежит.
     
Нелькин. Как лежит?
     
Атуева. Лежит как камень — и кончено! А мы что? Сидим здесь, как в яме; никого не знаем: темнота да сумление. — Разобрать путем не можем, кого нам просить, к кому обратиться. Вот намедни приходит к нему один умнейший человек: Петр, говорит, Константиныч, ведь ваше дело лежит. Да, лежит. — А ему надо идти. Да… надо, говорит, идти. Ну, стало, ждут.
     
Нелькин. Чего же ждут?
     
Атуева. Обыкновенно чего — (показывает пальцами)… денег.
     
Нелькин. Аааа!
     
Атуева. А он все жмется: да как-нибудь так, да как-нибудь этак. Этот человек говорит ему: Петр Константиныч, я честен! Я только для чести и живу: дайте мне двадцать тысяч серебра — и я вам дело кончу! Так как вспрыгнет старик; чаем себя обварил; что вы, говорит, говорите, двадцать тысяч? да двадцать тысяч что? да и пошел считать; — а тот пожал плечами, поклонился, да и вон… Приходил это сводчик один, немец, в очках и бойкий такой; — я, говорит, вам дело кончу — только мне за это три тысячи серебром; и знаете, так толково говорит: я, говорит, ваших денег не хочу; отдайте, когда все кончится, а теперь только задатку триста рублей серебром. Есть, говорит, одно важное лицо — и это лицо точно есть — и у этого лица любовница — и она что хотите, то и сделает; я вас, говорит, сведу, — и ей много, много, коли браслетку какую. Тут Лидочка поднялась; знаете, фанаберия этакая: как, дескать, мой отец да пойдет срамить свою седую голову, — ну да и старик-то уперся; этак, говорит, всякий с улицы у меня по триста рублей серебром брать станет; — ну и не сладилось.
     
Нелькин. Чему тут сладиться?
     
Атуева. Вот теперь отличный человек ходит — ну и этот не нравится; а какой человек — совершенный ком-иль-фо, ну состояния, кажется, нет; и он хочет очень многим людям об нас говорить — и говорит: вот вы увидите.
     
Нелькин. Да это Тарелкин, который вчера вечером у вас сидел; как я приехал.
     
Атуева. Ну да.
     
Нелькин. Да он за Лидией Петровной ухаживает?
     
Атуева. Может быть; что ж, я тут худого не вижу. Он… хорошо… служит и всю знать на пальцах знает. Даже вот у окна сидит, так знает, кто проехал: это вот, говорит, тот, — а это тот; что ж, я тут худого не вижу. А то еще один маркер приходит.
     
Нелькин. Как маркер?!
     
Атуева. А вот что на бильярде играет.
     
Нелькин. Что же тут маркер может сделать?
     
Атуева. А вот что: этот маркер, мой батюшка, такой игрок на бильярде, что, может, первый по всему городу.
     
Нелькин. Все же я не вижу…
     
Атуева. Постойте… и, играет он с одним важным, очень важным лицом, а с кем — не сказал. Только Тарелкин-то сказал — это, говорит, так. А играет это важное лицо потому, что дохтура велели: страдает он, видите, геморроем… желудок в неисправности — понимаете?
     
Нелькин. Понимаю.
     
Атуева. Этот теперь маркер во время игры-то всякие ему турусы на колесах да историйки и подпускает, да вдруг и об деле каком ввернет, — и, видите, многие лица через этого маркера успели.
     
Нелькин. Ну нет, Анна Антоновна, — это что-то нехорошо пахнет.
     
Атуева. Да вы вот вчера приехали из-за границы, — так вам и кажется, что оно нехорошо пахнет; — а поживете, так всякую дрянь обнюхивать станете.
     
Нелькин (вздохнувши). Может, оно и так… Скажите-ка мне лучше, что Лидия Петровна? Она очень похудела; какие у нее большие глаза стали — и такие мягкие; знаете, она теперь необыкновенно хороша.
     
Атуева. Что же хорошего, что от худобы глаза выперло.
     
Нелькин. Она что-то кашляет?
     
Атуева. Да. Ну, мы с дохтуром советовались — это, говорит, ничего.
     
Нелькин. Как она все это несет?
     
Атуева. Удивляюсь; — и какая с ней вышла перемена, так я и понять не могу. Просьб никаких подавать не хочет; об деле говорить не хочет — и вы, смотрите, ей ни слова; будто его и нет. Знакомых бросила; за отцом сама ходит и до него не допускает никого!!.. В церковь — так пешком. Ну, уж это я вам скажу, просто блажь, — потому — хоть и в горе, а утешения тут нет, чтобы пехтурой в церковь тащиться…
     
Нелькин. Ну уж коли ей так хочется — оставьте ее.
     
Атуева. И оставляю — а блажь. Был теперь у нас еще по началу Дела стряпчий и умнейший человек — только бестия; он у Петра Константиныча три тысячи украл.
     
Нелькин. Хорош стряпчий!
     
Атуева. Ну уж я вам говорю: так умен, так умен. Вот он и говорит: вам, Лидия Петровна, надо просьбу подать. Ну хорошо. Написал он эту ей просьбу, и все это изложил как было, и так это ясно, обстоятельно; — принес, сели мы, стали читать. Сначала она все это слушала — да вдруг как затрясется… закрыла лицо руками, да так и рыдает…
     
Нелькин (утирая слезы). Бедная — да она мученица.
     
Атуева. Смотрю я — и старик-то: покренился, да за нею!.. да вдвоем!.. ну я мигнула стряпчему-то, мы и перестали. Потом, что бы вы думали? Не хочу я, говорит, подавать ничего. Я было к ней: что ты, мол, дурочка, делаешь, ведь тебя засудят; а она с таким азартом: меня-то?!!.. Да меня уж, говорит, нет!.. Понимаете? Ну я, видя, что тут и до греха недалеко, — оставила ее и с тех пор точно вот зарок положила: об деле не говорить ни полслова — и кончено.
     
Нелькин. Ну, а об Кречинском?
     
Атуева. Никогда! Точно вот его и не было.
     
Нелькин (взявши Атуеву за руку). Она его любит!!.. А об этом письме знает?
     
Атуева. Нет, нет; мы ей не сказали.
     
Нелькин (подумавши). Так знаете ли что?
     
Атуева. Что?
     
Нелькин. Бросьте все; продайте все; отдайте ей письмо; ступайте за границу, да пусть она за Кречинского и выходит.
     
Атуева. За Кречинского? Перекреститесь! Да какая же он теперь ей партия? Потерянный человек.
     
Нелькин. Для других потерянный — а для нее найденный.
     
Атуева. Хороша находка! Нет, это мудрено что-то… а по-моему, вот Тарелкин — почему бы ей не партия — он, видите, коллежский советник, служит, связи имеет, в свете это значение.
     
Нелькин. Полноте, Анна Антоновна, — посмотрите на него: ведь это не человек.
     
Атуева. Чем же он не человек? -
     
Нелькин. Это тряпка, канцелярская затасканная бумага. Сам он бумага, лоб у него картонный, мозг у него из папье-маше — какой это человек?!.. Это особого рода гадина, которая только в Петербургском болоте и водится.
    
    
     
      
Явление II
     
     
Те же. Входит Лидочка, в пледе, в шляпке, в руке у нее большой ридикюль и просвира.
     
Лидочка. Ах, Владимир Дмитрич! Здравствуйте! (Жмет ему руку.)
     
Нелькин (кланяясь). Здравствуйте, Лидия Петровна.
     
Лидочка. Как я рада! — Ну — вы чаю не пили? Вот мы вместе напьемся, а вы моему старику ваши путешествия рассказывайте. Здравствуйте, тетенька. (Подходит к ней и целует ее в лоб.) Что, отец встал?
     
Атуева. Встал.
     
Лидочка. А я как спешила…. боялась опоздать, — ему пора чай давать, — он любит, чтобы все было готово…. (Снимает скоро шляпку, кладет просвиру и ридикюль.)
     
Атуева. Тишка, эй, Тишка!
     
Тишка входит.
     
Накрывай чай.
     
Лидочка. Тетенька — вы знаете, я сама ему чай накрываю, — (Тишке) не надо, Тихон, подай только самовар…
     
Тишка уходит.
     
Атуева. Самодуришь, матушка!
     
Лидочка (собирая чай). Тетенька, я уже несколько раз вас просила — оставьте меня; если это мое желание…
     
Атуева. Ну делай, сударыня, как хочешь.
     
Лидочка. Владимир Дмитрич — давайте сюда к окну стол и большое кресло.
     
Несут стол и придвигают кресло.
     
Вот так… подушку…
     
Нелькин подает ей подушку.
     
Так — ну теперь чай. (Накрывает скатерть, собирает чай.)
     
Тишка ставит самовар.
     
Постойте, ему вчера хотелось баранок — посмотрите, там у меня в мешке…
     
Нелькин подает ей баранки — она заваривает чай.
     
Атуева. Что ж, матушка, ты эти баранки сама купила?
     
Лидочка (заваривая чай). Да, тетенька (улыбается), сама.
     
Атуева (Нелькину). Видите! Сама баранки на рынке покупает! — это она мне назло!..
     
Нелькин (унимая ее). Полноте, что вы!
    
    
     
      
Явление III
     
     
Те же и Муромский, выходит из своего кабинета в халате.
     
Муромский (Лидочке). Здравствуй, дружок. (Целует ее. Увидя Нелькина). Ба, ба, ба… уж здесь; вот так спасибо, обнимемся, любезный!
     
Обнимаются.
     
Нелькин. Как здоровье ваше, Петр Константиныч?
     
Муромский. Помаленьку; а ты вчера к нам сюрпризом явился. Ты по пароходу?
     
Нелькин. По пароходу-с.
     
Муромский. Ну что же, рассказывай, где был, что видел?
     
Лидочка (подходя к отцу). Нет! Позвольте, папенька, позвольте! (Ведет его к чайному столу.) Сначала садитесь, а то чай простынет — вот здесь, — (усаживает отца), вот подушка — что, хорошо?
     
Муромский (усаживаясь и смотря на дочь). Хорошо, мой ангел, хорошо!
     
Лидочка. Вот так — я вот подле вас… (садится) а вы, Владимир Дмитрич, напротив.
     
Нелькин садится.
     
Вот вы теперь и рассказывайте — да, смотрите, так, чтоб весело было. (Наливает чай.) Ну, папа, чай, думаю, отличный, сама выбирала.
     
Муромский. Вот спасибо, а мне нынче чаю что-то хочется. (Пьет.) Я уж у себя в комнате поджидал: что-то, мол, моей Лидушечки не слышно? Слушаю — ан и запела… птичка ты моя (целует ее), голубушка… (пьет чай.) Славный, Лидушечка, чай, славный.
     
Лидочка. Ну я очень рада.
     
Муромский ищет чего-то.
     
А… вот она! (Подает ему просвиру.)
     
Муромский. Ах, ты мой ангел… (Нелькину.) Прочитай-ко, брат; ты, я думаю, живучи у бусурманов-то, давно этого не читал. (Передает ему просвиру.)
     
Нелькин (читает). О здр…авии… ра…ба… бо… жия… Пе… тра.
     
Муромский. Поверишь ли: вот она мне от ранней обедни каждый день это носит. А? (Разламывает просвиру и дает половину Нелькину).
     
Лидочка (разливая чай). Что ж, папа, каждый день за ранней обедней я вынимаю о здравии вашем часть и молюсь Богу, чтобы он сохранил мне вас цела и здрава… Бог милосерд, Он мою молитву видит да вас своим покровом и покроет; — а вы вот кушаете чай, да и видите, что ваша Лидочка за вас уж Богу помолилась. (Целует его.)
     
Атуева. Стало, вместе с бедными дворянками просвиру-то подаешь.
     
Лидочка. Не могу вам, тетенька, сказать — потому там нет ни бедных, ни богатых, ни дворянок.
     
Муромский. Полно вам, Анна Антоновна, ее пилить. — Ведь она дурного дела не делает. (Нелькину.) Поверишь ли, я вот только утром подле нее часок и отдохну; — а если б не она, да я бы, кажется, давно извелся. Что, она переменилась?
     
Нелькин. Нисколько.
     
Муромский. Ну нет; похудела.
     
Нелькин. Так — немного… мне все кажется, что вы белокурее стали, светлее; на лице у вас тишина какая-то, будто благодать Божия на вас сошла.
     
Лидочка. Полноте; это вы грех говорите… рассказывайте лучше папеньке, что видели, где были.
     
Муромский. И в самом деле рассказывай — где ж ты был?
     
Нелькин. Много потаскался, глядел, смотрел, — ну и поучился.
     
Лидочка. Не верьте, папаша, а вы вот спросите-ка его о Париже, что он там делал? — Отчего он там зажился?
     
Нелькин (смеясь). Ну, что ж делал, Лидия Петровна, — приехал, поселился скромно, au quartier Latin.
     
Муромский. Что ж это?
     
Нелькин. В Латинском квартале.
     
Муромский. Там, стало, и гризеточки по-латыне говорят — а?
     
Нелькин (не слушая). С Сорбонной познакомился…
     
Муромский. А это кто ж такая?
     
Нелькин. Тамошний университет.
     
Муромский. Сорбонна-то? (Грозя ему пальцем.) Врешь, брат; не актриса ли какая?
     
Нелькин. Помилуйте!
     
Муромский. То-то. Да ты малый-то важный стал; поубрался, похорошел…
     
Тишка (входит). Петр Константиныч! Иван Сидоров приехал.
     
Атуева. Ну, вот он! -
     
Муромский. Насилу-то, — зови.
    
    
     
      
Явление IV
     
     
Те же и Иван Сидоров, одет по-дорожному.
     
Муромский. Здравствуй, что ты это как замешкал?
     
Иван Сидоров (высматривает образ и молится; потом кланяется всем по очереди). Здравствуйте, батюшко Петр Константинович (кланяется), здравствуйте, матушка Анна Антоновна — (кланяется), здравствуйте, матушка наша барышня (кланяется).
     
Лидочка. Здравствуй, Иван Сидоров.
     
Иван Сидоров. Позвольте, барышня вы наша, ручку поцеловать. (Подходит и целует у нее руку — она целует его в лоб). Добрая, добрая наша барышня.
     
Лидочка. Ну что Марья Ильинишна, здорова?
     
Иван Сидоров. А что ей, сударыня, делается? Слава Богу, здорова. Вот вы что-то поисхудали.
     
Муромский. Ну, что у нас там?
     
Иван Сидоров. Слава Богу. Вы, сударь, как здоровьем-то?
     
Муромский. Ничего. Ну, что хлеб?
     
Иван Сидоров. Рожь убрали. Рожь всю убрали — вот замолотная ведомость вашей милости.
     
Лидочка. Владимир Дмитрич, пойдемте к тетеньке — папенька теперь и без нас наговорится.
     
Муромский. Да, ступайте, ступайте.
     
Атуева, Лидочка и Нелькин выходят в дверь направо
    
    
     
      
Явление V
     
     
Муромский и Иван Сидоров.
     
Муромский. Ну, что с головковцами совсем простился?
     
Иван Сидоров. Простился, сударь, да уж хоть бы и не прощаться. Ей- ей; у меня так и нутро все изныло; а они сердечные так и ревут — да уж такая судьба крестьянская.
     
Муромский (вздыхая). Да. Испокон века за нами стояла вотчина, а вот пришлось откупщику за полцены отдать. Что ж там все расплаты-то исполнил?
     
Иван Сидоров (вздыхая). Как же, сударь, исполнил; да вот вашей милости достальные привез. (Вытягивает из-за пазухи кожаный мешок и вынимает из него пачку.) Вот и счет; угодно будет проверить?
     
Муромский (вынимая из кармана ключ). На-тко вот, положи их в конторку: вечерком поверим.
     
Иван Сидоров запирает деньги в бюро.
     
…Иван!.. я уж Стрешнево заложил.
     
Иван Сидоров (возвращая ему ключ). Господи!!..
     
Муромский. А что делать?!.. просто съели — как есть съели! — Господи Творец Милосердный! (Крестится и вздыхает.)
     
Иван Сидоров (также вздыхая). Все в руках Господних, батюшко, — в руках Господних!
     
Муромский. Что ж теперь делать, Иван? Я и ума не приложу.
     
Иван Сидоров. Господь вразумит, что делать, а нет, так и сам сделает. Ты только веруй, да спокоен будь.
     
Муромский (вздыхая). Господи Батюшко; жил, жил; — хлопотал, трудился; все устроил; дочь вырастил; только бы мне ее, мою голубушку, озолотить да за человека выдать; — и вот налетело воронье, набежали воры, запалили дом, растащили достояние — и сижу я на пепелище, хилый, да вот уголья перебираю…
     
Иван Сидоров. Не крушися, мой отец, — ей, не крушися; все в руках Господних! Случалось и мне на моем веку, и тяжко случалось. Иное дело, посмотришь, и Господи, напасть какая; кажется, вот со всех сторон обложило, а Бог только перстом двинет — вот уж и солнышко…
     
Муромский. Здравствуй, что ты это как замешкал?
     
Иван Сидоров (высматривает образ и молится; потом кланяется) жил у купца в прикащиках; скупали мы кожи, сало, — ну, скотиной тоже торговали. Однако умер хозяин — что делать? Дай, мол, сам поторгую — сам хозяин буду. Деньжёнки были кое-какие; товарища приискал; люди дали; — поехали в Коренную. Ходим мы, батюшко, с товарищем по ярмарке день; ходим два — нет товара на руку: все не по силам; а сами знаете, барыши брать, надо товар в одних руках иметь. Ходили, ходили — купили лубки! По десяти рублев начетом сотню; сколько было, все купили. Товар приняли, половину денег отдали, а остальные под конец ярмарки. Обыкновенно — лубки, товар укрывать. Живем. Погода стоит вёдряная; жар — терпенья нет; на небе — ни облачка; живем… Ни одного лубка не покупают! Тоска взяла! Ярманка на отходе; товарищ спился!.. Утро помолюсь — вечер помолюсь — и почину не сделал!.. Пятого числа июня праздник Богоматери Коренныя… Крестный ход… народу куча… несут икону… Мать!! Помоги!!!.. Прошел ход — смотрю: от Старого Скола товар показался!!!.. Туча — отродясь не видывал; я к лабазу, — от купца Хренникова бежит прикащик: лубки есть? — Есть. — Почем цена? — Сто рублей сотня. — Как так? — Да так. — Ты с ума сошел? — Еще сутки, так бы сошел. — Ты перекрестись! — Я крестился; вы хорошо пожили; ели, пили, спали сладко? А я вот — пузом на пол-аршин земли выбил… Повертелся, повертелся, ведь дал; — да к вечеру и расторговались… Так вот: все в руках Господних! Господь труд человека видит и напасть его видит — ой, видит.
     
Муромский. Так-то это так… только мне теперь, Иван, круто приходит: пять месяцев я здесь живу, последнее проживаю — а дело ни с места!
     
Иван Сидоров. Стало, ждут. Что, сударь, делать; приехал, так дай. Зачем ты, отец, сюда-то толкнулся?
     
Муромский. Судейцы насоветовали.
     
Иван Сидоров. Волки-то сыромахи — эк, кого послушал! Чего они тебе сделают?
     
Муромский. Как чего? — Засудят; дочь мою, кровь мою засудят, чести лишат.
     
Иван Сидоров. Не можно этому, сударь, быть, чтоб честного человека кто чести лишил. При вас ваша честь.
     
Муромский. Ты этого, братец, не понимаешь: честь в свете.
     
Иван Сидоров (покачав головою). О, Боже мой — Свет, что вам, сударь, Свет?.. Вавилонская любодеица — от своей чаши опоила вас! Кто в вашем-то свете господствует — соблазн; кто властительствует — Жены. Развожжали вы, сударь, ваших баб — вот оно у вас врозь и поехало; разъезжают оне по балам да по ассамблеям — плечи голые, груди голые, студ позабывают, да мужскую похоть распаляют; а у похоти очи красные, безумные. Ну суди ты, батюшко, сам: чего тут от Света ждать? Если жена этакое сокровенное, да всем на площади показывает, стало, студа-то у нее и нет, — а жена бесстудная чья посуда — сам знаешь… Прости меня, отец, — я правду говорю; мне на это снование безумное смотреть болезно. Что ваши жены? Ни оне рукодельем каким, ни трудом праведным не занимаются; опустел дом, печь стоит холодная; гоняют по городу, сводят дружбу со всяким встречным — вот, по слабоумию своему, и набегают. — А винность-то чья? Ваша, батюшко. Вы закона не держитесь; закон забыли. Дом дело великое; у нас в дому молятся; а ваш-то дом шинком стал, прости Господи. Кому поесть да попить — сюда! Кто празднословить мастер, плясать горазд — сюда! Цимбалы да пляски — Содом и Гомор!
     
Муромский. Нет, Иван, ты этого не понимаешь.
     
Иван Сидоров. Ну оно, может, что по-вашему-то и не понимаю; — я, батюшко, вас люблю, я у вас пристанище нашел; я ваши милости помню и весь ваш род. Для вас я готов и в огонь и в воду — и к Ваалову-то Идолу и к нему пойду.
     
Муромский. Спасибо тебе, спасибо… Кто ж это. Идол-то Ваалов?
     
Иван Сидоров. А кумир-то позлащенный, чиновник-то, которому поклониться надо!
     
Муромский. Да; надо поклониться — вот… не обошло и меня…
     
Иван Сидоров. Всякому, батюшко, своя череда. Ведь и на мою долю тоже крепко хватило (покрутив головою).
     
Муромский. А до тебя когда ж хватило?
     
Иван Сидоров. Да уж тому десятка два годов будет; прислали меня сюда от общества, от миру, своя братия. — Уже по какому делу, не про то речь, а только правое дело, как свято солнце — правое. Сложились мы все — кому как сила — и сирота и вдова дала — всяк дал; на, говорят, Сидорыч, иди; ищи защиту. Ну, батюшко, я вот в этот самый город и приехал; — а про него уже и в Писании сказано: Тамо убо море… великое и пространное — идеже гадов несть числа!.. Животные малые с великими!.. корабли переплывают… ведь оно точно так и есть.
     
Муромский. Именно так.
     
Иван Сидоров. Приехавши в этот город, я к одному такому животному великому и направился. Звали его Антон Трофимыч Крек — капитальнейшая была бестия!
     
Муромский. Кто ж тебе его указал?
     
Иван Сидоров. А само, сударь, дело указало. Прихожу: — живет он в палатах великих; что крыльцо, что двери — Боже мой! Принял; я поклон, говорю: Ваше, мол, Превосходительство, защитите! А он сидит, как зверь какой, суровый да кряжистый; в разговор вошел, а очами-то так мне в пазуху и зазирает; поговорил я несколько да к столу, — и выложил, и хорошо, сударь, выложил; так сказать, две трети, и то такой куш составило, что вы и не поверите. Он это и пометил — стало, ведь набитая рука. Как рявкнет он на меня: мужик, кричит, мужик!.. Что ты, мужик, делаешь? За кого меня принимаешь! — А?.. Я так на колени-то и сел. Да знаешь ли ты, козлиная борода, что я с тобою сделаю? — Да я те, говорит, туда спущу, где ворон и костей твоих не зазрит… Стою я на коленях-то да только и твержу — не погубите! — за жандармом, кричит, за жандармом… и за звонок уж берется… Ну, вижу я, делать нечего; встал — да уж все и выложил; и сертук-то расстегнул: на вот, мол, смотри. Он и потишел. Ну, говорит, — ступай, да вперед помни: я этого не люблю!.. Вышел, сударь, я — так верите ли: у меня на лбу-то пот, и по вискам-то течет, и с носу-то течет. Воздел я грешные руки: Боже мой! Зело искусил мя еси: Ваалову Идолу принес я трудовой рубль, и вдовицы лепту, и сироты копейку и на коленях его молить должен: прими, мол, только, кумир позлащенный, дар мой.
     
Муромский. Ну и взял?
     
Иван Сидоров. Взял, сударь, взял.
     
Муромский. И дело сделал?
     
Иван Сидоров. И дело сделал. Как есть, — как махнул он рукой, так вся сила от нас и отвалилась.
     
Муромский. Неужели как рукой снял?
     
Иван Сидоров. Я вам истинно докладываю. Да что ж тут мудреного? Ведь это все его Воинство; ведь он же их и напустил.
     
Муромский. Пожалуй.
     
Иван Сидоров. Верьте Богу, так. Да вы слышали ли, сударь, какой в народе слух стоит?
     
Муромский. Что такое?
     
Иван Сидоров. Что антихрист народился.
     
Муромский. Что ты?
     
Иван Сидоров. Истинно… и сказывал мне один старец. Ходил он в дальние места, где нашей, сударь, веры есть корень. В тех местах, говорит он, до верности знают, что антихрист этот не то что народился, а уже давно живет и, видите, батюшко, уже в летах, солидный человек.
     
Муромский. Да возможно ли это? Иван Сидоров. Ей-ей. Видите — служит, и вот на днях произведен в действительные статские советники — и пряжку имеет за тридцатилетнюю беспорочную службу. Он-то самый и народил племя обильное и хищное — и все это большие и малые советники, и оное племя всю нашу христианскую сторону и обложило; и все скорби наши, труды и болезни от этого антихриста действительного статского советника, и глады и моры наши от его отродия; и видите, сударь, светопреставление уже близко
     
Слышен шум.
     
(оглядывается и понижает голос), а теперь только идет репетиция…
     
За дверью опять шум и голоса.
     
Муромский. Что за суматоха такая; никак, приехал кто? — Пойдем ко мне.
     
Уходят в кабинет Муромского.
     
     
Явление VI
     
За дверью шум, голоса. Тарелкин, несколько расстроенный, в пальто с большим, поднятым до ушей, воротником, быстро входит и захлопывает за собою дверь.
     
Тарелкин (прислушиваясь). Негодяй!.. как гончая гонит… в чужое-то место… а? (В дверь кто-то ломится — он ее держит.)
     
Голос (за дверью). Да пустяки!.. я не отстану… ну, не отстану!..
     
Тарелкин (запирает дверь на ключ). Какое мучение!!..
     
Тишка (входит из боковой двери). Вас, сударь, просит этот барин к ним выйти.
     
Тарелкин (сконфуженный). Скажи ему, что некогда… занят.
     
Тишка. Они говорят, чтоб вы вышли; а то я, говорит, силой войду.
     
Тарелкин. Ну что ж, а ты его не пускай.
     
Тишка уходит.
     
Это называют… Дар Неба: Жизнь! Я не прочь; дай мне, Небо, Жизнь, но дай же мне оно и средства к существованию.
     
Тишка (входит). Опять, сударь, требуют.
     
Тарелкин (сжав кулаки). У-у-у-у!!.. скажи ему, чтобы он шел!..
     
Тишка. Я говорил.
     
Тарелкин. Ну что ж?
     
Тишка. Да хоть до завтра, а я, говорит, его не выпущу.
     
Тарелкин. Ау вас есть задняя лестница?
     
Тишка. Есть.
     
Тарелкин. Как же он меня не выпустит?!.. — Ну — ты ему так и скажи.
     
Тишка уходит.
     
Голос (за дверью). Слушайте; где б я вас ни встретил, я вас за ворот возьму…
     
Тарелкин. Хорошо, хорошо.
     
Голос. Я вас на дне помойной ямы достану, чтобы сказать вам, что вы: свинья… (Уходит.)
     
Тарелкин. Ах, анафема… в чужом-то месте… (Прислушивается.) Никак, ушел?.. Ушел!.. Какова натурка: сказал другому свинью — и удовлетворен; пошел, точно сытый… Фу… (оправляется)… Истомили меня эти кредиторы; жизнь моя отравлена; дома нет покоя; на улице… и там места нет!!.. Вот уж какое устройство сделал (поднимает воротник)… тарантасом назвал… да как из засады какой и выглядываю (выглядывает)… так пусть же кто посудит, каково в этой засаде жить!!.. (Откидывает воротник, снимает тарантас и вздыхает.) Ох, охо, ох!.. (Выходит в переднюю.)
    
    
     
      
Явление VII
     
     
Муромский входит, за ним Иван Сидоров.
     
Муромский (осматриваясь). Да кто же тут?
     
Тарелкин входит.
     
Ах, это вы, Кандид Касторович?
     
Тарелкин. Я — это я. Идучи в должность, завернул к вам пожелать доброго утра.
     
Муромский. Очень благодарен. (Осматриваясь). С кем это вы так громко говорили?
     
Тарелкин. Это?.. (указывая на дверь) а так… пустой один человек… мой приятель.
     
Муромский. Что же такое?
     
Тарелкин (мешаясь). Да вот… так… знаете… малый добрый… давно не видались… ну… так и сердится; и престранный человек… изругал ругательски, да тем и кончил.
     
Муромский. Неужели?
     
Тарелкин (оправляясь). Право. Потому — очень любит, а видимся-то редко, так и тоскует: я, говорит, тебя на дне… (ищет) как его… морском!.. достану — такой ты сякой — да так и срезал.
     
Муромский. Нехорошо.
     
Тарелкин. Скверно!.. Вот у нас, у русских, эта ходкость на бранные слова сожаления достойна; в этом случае иностранцам надо отдать преимущество; и скажет он тебе — и все это скажет, что ему хочется, а этого самого и не скажет, а наш русский по-медвежьему-то так те в лоб и ляпнет. Позвольте, почтеннейший, кофейку спросить.
     
Муромский. Сделайте милость. (Идет к двери. Тарелкин его предупреждает, высовывается в дверь и приказывает Тишке.)
     
Иван Сидоров (отводя Муромского в сторону). Кто ж это, сударь, такой?
     
Муромский. Здешний чиновник, коллежский советник Кандид Касторыч Тарелкин…
     
Иван Сидоров. Понимаю, сударь, это здешний жулик.
     
Муромский. Тссссс… Что ты!.. (показывает на мундир и ленточки)… видишь.
     
Иван Сидоров. Они по всем местам разные бывают. А где служит-то?
     
Муромский. А там, братец, и служит, где дело, у Максима Кузьмича Варравина.
     
Иван Сидоров. А знакомство он с вами сам свел?
     
Муромский. Сам, сам.
     
Иван Сидоров. Так это подсыл.
     
Муромский. Неужели?
     
Иван Сидоров. Всенепременно. Так чего же лучше: вы у него и спросите.
     
Муромский. А как спросить-то?
     
Иван Сидоров. Просто спросите.
     
Муромский. Вот! Вдруг чорт знает что спросить. Спроси лучше ты: тебе складнее.
     
Иван Сидоров (усмехаясь). Да тут нешто хитрость какая — извольте. (Подходит к Тарелкину и кланяется.) Батюшко Кандид Касторыч, позвольте, сударь, словечко спросить.
     
Тарелкин. Что такое?
     
Иван Сидоров. Вы, батюшко, ваше высокоблагородие; простите меня — мы люди простые…
     
Тарелкин (посмотрев ему в глаза и приосанясь). Ничего, братец, говори; я простых людей люблю.
     
Иван Сидоров. Ну вот и благодарение вашей милости. (Понизив голос). Дело-то, батюшко, наше у вас?
     
Тарелкин (тоже понизив голос): У нас.
     
Иван Сидоров. Его-то превосходительство, Максим Кузьмич, ему голова, что ли?
     
Тарелкин. Он голова, я руки, а туловище-то особо.
     
Иван Сидоров. Понимаю, сударь; Господь с ним, с туловищем.
     
Тарелкин (в сторону). Не глуп.
     
Иван Сидоров. И они все могут сделать?
     
Тарелкин. Все.
     
Иван Сидоров. А как их видеть можно?
     
Тарелкин. Когда хотите.
     
Иван Сидоров (глядя ему в глаза). Мы-то хотим.
     
Тарелкин (в сторону). Очень неглуп. (Вслух.) У него прием всегда открыт.
     
Иван Сидоров. Так они примут-с?
     
Тарелкин. Отчего не принять?.. С удовольствием примут…
     
Тишка подает ему кофе.
     
Иван Сидоров. Ну вот и благодарение вашей милости (кланяется), я барину так и скажу.
     
Тарелкин. Так и скажи (смакует кофе)… с удовольствием… мол… примет… хе, хе, хе…
     
Иван Сидоров отходит в сторону
     
Люблю я простой, русский ум: ни в нем хитрости, ни лукавства. Вот: друг друга мы отроду не видали, а как на клавикордах сыграли. (Подслушивает.)
     
Иван Сидоров (Муромскому). Ну вот, батюшко, видите, примет.
     
Муромский. Кого примет? Что примет?
     
Иван Сидоров. Обыкновенно что. Сами сказали: примет, с удовольствием, говорит, примет.
     
Муромский. Сам сказал?
     
Иван Сидоров. Сами сказали. Вы их поблагодарите.
     
Тарелкин (в сторону). Э… да это птица! Я б ему прямо Станислава повесил. (Поставив чашку.) Петр Константинович! Вы, кажется, заняты; а мне в должность пора. Мое почтение-с.
     
Муромский (подходя к нему). Батюшко Кандид Касторыч… как я благодарен вам за ваше… к нам… расположение. (Протягивает ему руку.)
     
Тарелкин (развязно кланяется и несколько теснит Муромского). За что же, помилуйте; я всегда готов. (Берет его обеими руками за руку.)
     
Муромский (жмет ему руку). За ваше… это… участие… это…
     
Тарелкин (в сторону). Тьфу… подавись ты им, тупой человек. (Уходит в среднюю дверь.) Мое почтение-с.
     
Иван Сидоров (быстро подходит к Муромскому). Да вы, сударь, не так.
     
Муромский (с досадою). Да как же?
     
Иван Сидоров. Вы дайте.
     
Муромский (с испугом). У-у-у… что ты?!
     
Иван Сидоров (подбежав к двери, кричит). Ваше высокородие!.. (Быстро ворочается — к Муромскому, тихо.) Где у вас деньги-то? Пожалуйте…
     
Муромский. После, братец, после бы можно. (Отдает ему деньги.)
     
Иван Сидоров (подбежав к двери кричит). Ваше высокородие!!.. (Берет со стола листок бумаги и завертывает деньги.)
     
Муромский (скоро подходит к Ивану Сидорову). Что ты!! — Что ты!
     
Иван Сидоров. Да как же, сударь? — ехать хотите — а колес не мажете!.. (Кричит). Ваше высокородие!! — Кандид Касторович!!!.. (Идет к двери.)
     
Тарелкин (входит). Что вам надо — вы меня зовете?
     
Иван Сидоров (сталкивается с ним и подает ему пакет, тихо). Вы, ваше высокородие, записочку обронили.
     
Тарелкин (с удивлением). Нет. Какую записочку?
     
Иван Сидоров (тихо). Так точно — обронили. Я вот сейчас поднял.
     
Тарелкин (щупая по карманам). Да нет, братец, я никакой записочки не знаю.
     
Муромский (в замешательстве). Творец Милосердый — да он мне историю сделает…
     
Иван Сидоров (смотрит твердо Тарелкину в глаза). Да вы о чем беспокоитесь, сударь? Вы обронили, мы подняли (с ударением), ну — и извольте получить!..
     
Тарелкин (спохватись). А — да, да, да! (Берет пакет и быстро выходит на авансцену.) О, о, о, это птица широкого полета!.. Уж не знаю, на него ли Станислава или его на Станиславе повесить. (Кладет деньги в карман.) Ну: — с этим мы дело сделаем… (Раскланивается и уходит. Иван Сидоров его провожает, Муромский стоит в изумлении).
     
Тарелкин и Иван Сидоров (кланяются и говорят вместе, голоса их сливаются). Благодарю, братец, благодарю. Всегда ваш слуга. Мое почтение, мое почтение. Помилуйте, сударь, обязанность наша. Мы завсегда готовы. Наше почтение, завсегда, завсегда готовы.
    
    
     
      
Явление VIII
     
     
Муромский и Иван Сидоров.
     
Иван Сидоров (запирает за Тарелкиным дверь). Вы мне, сударь, не вняли, что говорил поблагодарить-то надо.
     
Муромский. Да как это можно так рисковать. Другой, пожалуй, в рожу даст.
     
Иван Сидоров. В рожу?! Как же он, сударь, за мое добро мне в рожу даст?
     
Муромский. Ведь не судеец же какой — а все-таки лицо.
     
Иван Сидоров. О Боже мой! — Да вы разумом-то внемлите: вот вы говорите, что они лицо.
     
Муромский. Вестимо лицо: коллежский советник, делами управляет.
     
Иван Сидоров. Слушаю-с. А сапожки по их званию лаковые — изволили видеть?
     
Муромский. Видел.
     
Иван Сидоров. А перчаточки по их званию беленькие — изволили видеть?
     
Муромский. Видел.
     
Иван Сидоров. А суконце тоненькое английское; а воротнички голландские, а извощик первый сорт; а театры им по скусу; а к актрисам расположение имеют — а вотчин у них нет, — так ли-с?
     
Муромский. Так.
     
Иван Сидоров. Чем же они живут?
     
Муромский. Чем живут?.. Чем живут?!.. Ну — Государево жалованье тоже получают.
     
Иван Сидоров. Государева, сударь, жалованья на это не хватит; Государево жалованье на это не дается. Честной человек им жену прокормит, ну, матери кусок хлеба даст, а утробу свою на эти деньги не нарадует. Нет! Тут надо другие. Так вот такому-то лицу, хоть будь оно три лица, и все-таки вы, сударь, оброчная статья.
     
Муромский (с досадою). Стало уж, по-твоему, все берут.
     
Иван Сидоров. Кому как сила.
     
Муромский. Ну, все ж таки знатные бары не берут: ты меня в этом не уверишь.
     
Иван Сидоров. А на что им брать-то? Да за что им брать-то?
     
Муромский. Так вот я к ним и поеду.
     
Иван Сидоров. Съездите.
     
Муромский. Вот говорят, этот Князь — справедливый человек, нелицеприятен — и нрава такого, что, говорит, передо мной все равны.
     
Иван Сидоров. Да как перед хлопушкой мухи. Что мала — муха, что большая — всё единственно.
     
Муромский. Вот увижу.
     
Иван Сидоров. Ничего, батюшко, не увидишь. Стоишь ты перед ним с твоим делом; искалечило оно тебя да изогнуло в три погибели, а он перед тобою во всех кавалериях, да во всей власти, да со всеми чиноначалиями, как с неба какова, и взирает… Так что тут видеть? По- моему: к большим лицам ездить — воду толочь. А коли уж малые лица на крюк поддели, да сюда приволокли — так дай.
     
Муромский. Все вот дай! — Деньги-то не свои, так куда легко; — оне у меня не богомерзкие какие, не кабацкие, не грабленые.
     
Иван Сидоров. Знаю, мой отец, знаю. Что делать?! Дадим, да и уедем; почнем опять хлопотать — боронить да сеять. Господь пособит — все вернем.
     
Муромский (с досадою). Я не знаю, кому дать? — Сколько дать?
     
Иван Сидоров. Да уж кому давать, как не этому Варравину — ведь дело у него, — слышали: он голова, а этот руки.
     
Муромский. Стало, к нему и ехать?
     
Иван Сидоров. К нему, сударь, к нему. Только когда у него будете, вы помечайте: сначала он поломается, а потом кидать станет; куда кинет — значит, так и есть. Вы не супротивничайте и спору не заводите: — Неокентаврий владеет нами; власть его, а не наша.
     
Муромский. Так когда же ехать-то?
     
Иван Сидоров. Да хоть завтра. Я вот забегу к Кандиду Касторычу; теперь он человек свой — так пускай его предупредит и дело устроит (берет шапку и хочет уйти), а без этого соваться нельзя.
     
Муромский. Да нет, постой… Вот что: завтра праздник, завтра и в лавках не торгуют.
     
Иван Сидоров (кланяясь). В лавках, сударь, не торгуют, а в присутственных местах ничего, торгуют. (Уходит.)
     
Занавес опускается.
    
   
   
    
     
Действие второе
    
    
     
Зала канцелярии. Столы и чиновники. У самой авансцены стол с бумагами, за которым сидит Тарелкин; далее в глубине театра другие столы. Направо дверь в кабинет начальника, налево дверь в прихожую; прямо против зрителей дверь в прочие комнаты канцелярии отворена — видны еще столы и еще чиновники. Некоторые из них пишут, другие козируют.
    
    
     
      
Явление I
     
     
Тарелкин, Чибисов, Ибисов, Шило, Омега, Герц, Шерц, Шмерц и другие чиновники.
     
Тарелкин (сидит за своим столом и напевает арию из "Elisir"). Ci-е-lo- si-pu-o-mo-sir…
     
Ибисов (с другого стола). Тарелкин, вы вчера в Итальянской-то были?
     
Тарелкин (качает головой и заливается). Si-si-si-non-ci-e-do.
     
Ибисов. Какой шанс у человека!.. И Максим Кузьмич был?..
     
Тарелкин (та же игра). Si-si-si-non-ci-e-eeee…. - тьфу, опять не вышло!
     
Ибисов. Как, бывало, Сальви валял эту арию в Москве — так мое почтение. Вы что там ни толкуйте, а Марио до него далеко.
     
Тарелкин (поет и машет ему рукою)… Si-si-non-cie…
     
Ибисов. Нет, далеко.
     
Тарелкин (остановясь). Да замолчите.
     
Ибисов. Я свое мнение имею.
     
Тарелкин. Что ваше мнение? У вас сколько чувств?
     
Ибисов. Пять.
     
Тарелкин. А тут шесть надо.
     
Чиновники смеются.
     
Шило (с своего места). Прибавьте на бедность седьмое, чтобы так дел не вести.
     
Тарелкин (посмотрев на него через плечо). Каких там дел?
     
Шило. Да вот хоть бы дело Муромских: пять лет тянут! Пять месяцев здесь лежит. Ведь со слезами просят — пощадите, батенька!
     
Чибисов (перебивая). А какое это дело?
     
Ибисов. А об девочке — помните? О противузаконной связи одной помещичьей дочери с каким-то губернским секретарем. Оно идет к докладу.
     
Шерц (таинственно на ухо Шиле). До крайности щекотливое дело. Максим Кузьмич сами рассматривают.
     
Шмерц (с другой стороны та же игра). А Тарелкин записку составляет.
     
Шило (громко). Кандид Касторыч, вы составили записку по делу Муромских?
     
Тарелкин (поет и бьет такт). Не состааааа-вил… не состаааа… не состаааа-вил…
     
Ибисов также подхватывает. Хор.
     
(Остановясь.) Откуда?
     
Ибисов. Постойте, постойте… из Гугенотов!
     
Тарелкин. Так.