1 2 

  
   
Александр Поуп
   
Похищение локона
  
  
   Ироикомическая поэма
   
(Перевод В. Микушевича)
   
   
Госпоже Арабелле Фермор
   
Мадам,
   
Напрасно было бы отрицать, что я усматриваю некоторую ценность в данном произведении, посвящая его вам. При этом именно вы, надеюсь, подтвердите: оно преследовало единственную цель: развлечь немногих молодых леди, чей здравый смысл и чувство юмора достаточны для того, чтобы посмеяться не только над маленькими неприметными причудами их пола, но и над своими собственными. Однако, облеченная таинственностью, поэма слишком скоро распространилась в свете. Поскольку книгопродавцу был предложен ее несовершенный вариант, вы были так добры, что, снизойдя к моим интересам, согласились на публикацию другого, более верного: я не мог не пойти на это, лишь наполовину осуществив мой замысел, так как полностью отсутствовала машинерия, необходимая для цельности.
   
Машинерия, мадам, — термин, изобретенный критиками, дабы обозначить роль, которую играют в поэме божества, ангелы или демоны, ибо древние поэты в одном отношении уподобляются многим современным леди: как бы ни было тривиально действие само по себе, они всегда выдают его за крайне важное. Такую машинерию я решил построить на весьма новом и странном основании, использовав учение розенкрейцеров о духах.
   
Я знаю, как неуместны мудреные слова в присутствии леди, но поэту так свойственно стремиться к тому, чтобы его произведения были поняты, в особенности вашим полом, что я уповаю на ваше позволение объяснить вам два или три сложных термина.
   
Розенкрейцеры[1] — это сообщество, сведения о котором надлежит мне предоставить вам. Наилучшим образом, насколько я могу судить, повествует о них французская книга, называемая «Le Comte de Gabalis»[2], столь напоминающая роман своим заглавием и объемом, что многие представительницы прекрасного пола по ошибке и посчитали ее таковым. По мнению этих господ, четыре стихии обитаемы духами, которых они именуют сильфами, гномами, нимфами и саламандрами. Злонамеренные проказы — излюбленная забава гномов или демонов земли, зато едва ли возможно вообразить существа более благожелательные, чем сильфы, обитатели воздуха. По словам розенкрейцеров, все смертные могут наслаждаться интимнейшей близостью с этими нежными духами, пока выдерживается условие, ничуть не обременительное для каждого истинного адепта: соблюдение непоколебимого целомудрия.
   
Что касается последующих песен, все события в них так же невероятны, как видение в начале и превращение в конце (единственное исключение — утрата вашего локона, о чем я упоминаю с неизменным почтением). Человеческие существа в поэме так же баснословны, как воздушные, а образ Белинды в его нынешней версии не уподобляется вам ни в чем, кроме красоты.
   
Даже если бы моя поэма обладала всеми совершенствами вашей особы и вашего разума, я не смел бы надеяться, что она приобретет в свете репутацию хотя бы наполовину столь безупречную, как ваша. Но какова бы ни была ее судьба, моя судьба осчастливила меня поводом заверить вас в том, что я искреннейший ваш почитатель, мадам,
   
    
ваш покорнейший, смиреннейший слуга
    А. Поуп
   
  
  
   
    
    
     
      
Nolueram, Belinda, tuos violare capillos;
      
Sed juvat, hoc precibus me tribuisse tuis.
     
    
    Mart.[3]
   
   
  
  
   
    
Песнь I
   
   
    
     
Любовь, подчас внушающую страх,
     
Опаснейшую даже в пустяках,
     
Пою; мне, Муза, Кэрил дал совет
     
Избрать столь незначительный предмет,
     
И не отвергнет Кэрил строк моих,
     
Когда Белиндой вдохновлен мой стих.
     
Неужто кавалер когда-нибудь
     
Отважился на даму посягнуть?
     
Неужто кавалер отвергнут был —
     
Не странно ли — за благородный пыл?
     
Неужто крепнет столь великий гнев,
     
Столь нежными сердцами завладев?
     
Луч солнца робко глянул из-за штор,
     
Чтобы его затмил ответный взор;
     
Собачки в полдень стряхивают сон,
     
И любящий не спал, но пробужден;
     
Слышны звонки, домашних туфель стук
     
И репетиров серебристый звук.
     
Белинда спит, примяв головкой пух;
     
Ей грезу продлевал хранитель-дух;
     
Сильф, соблюдая свято тишину,
     
Велел явиться утреннему сну;
     
И как придворный щеголь, ей предстал,
     
Ей на ухо как будто зашептал
     
И спящую рассказами увлек,
     
Что подтверждал румянец нежных щек:
     
«Покуда ты, прекрасная, жива,
     
Воздушные с тобою существа.
     
Когда виденья над тобой парят,
     
А нянька и священник говорят
     
Об эльфах, о травинках завитых,
     
О серебре волшебном, о святых
     
И непорочных девах, чей расцвет
     
Архангельских сподобился бесед,
     
Внимай и верь, свое значенье знай:
     
Превыше всех земных явлений рай.
     
Иные знанья не для всех людей,
     
А разве что для дев и для детей:
     
Невинность верит вместе с красотой,
     
Не сомневаясь в истине святой.
     
Знай, в нижнем небе духам нет числа,[4]
     
Вокруг тебя незримые крыла;
     
В театре, в парке стража при тебе;
     
Сопутствуют они твоей судьбе,
     
Эскортом легким в воздухе служа;
     
Что по сравненью с ними два пажа!
     
И нам случалось прежде вам под стать
     
В прекрасном женском образе блистать,
     
Но мы преодолели гнет земли
     
И свой удел воздушный обрели,
     
Хотя, дышать навеки перестав,
     
Мы все же сохранили женский нрав;
     
За суетой житейскою следим,
     
И, не играя, в карты мы глядим.
     
Охочие до золотых карет,
     
Мы любим ломбер[5], любим высший свет,
     
Но на земле, гордынею греша,
     
Спешит в стихию прежнюю душа.
     
Огонь красоткам вспыльчивым сродни,
     
И станут саламандрами они.
     
Стихия чая, зыбкая вода
     
Чувствительных влечет к себе всегда.
     
Был в здешней жизни злючкой каждый гном,
     
Взыскующий отрады лишь в дурном;
     
И в воздухе шалунья весела;
     
Став сильфом, ценишь легкие крыла.
     
Знай, принимает сильф участье в той,
     
Чья красота в союзе с чистотой.
     
Дух может в разных образах играть,
     
Свой пол и облик может выбирать.
     
Кто девушку способен уберечь
     
На маскарадах от опасных встреч,
     
Когда коварный шепот или взгляд
     
Ей наслажденье, кажется, сулят,
     
Когда чарует музыка, дразня,
     
А в танце жар нежнейшего огня?
     
О чести говорить — обычай ваш,
     
Но только сильф — для девы верный страж.
     
К прелестницам, чей нрав лукав и крут,
     
К самовлюбленным нимфам гномы льнут,
     
Внушают им надежду на успех
     
И презирать велят при этом всех.
     
Мечтаньями взволнован праздный мозг;
     
Им герцоги мерещатся и лоск,
     
Гербы, короны, титулы, размах,
     
И „ваша милость“ слышится в ушах;
     
Так приучают гномы чаровниц
     
Кокетливо смотреть из-под ресниц,
     
Румяниться, смущаться напоказ,
     
Повес прельщать игрой сердец и глаз.
     
Сильф женщину беспечную блюдет,
     
Сквозь лабиринты бережно ведет,
     
В круженье роковом неутомим,
     
Прогнать готов один каприз другим.
     
Но соблазнит ли деву первый фат,
     
Не будь другого, кто приманке рад?
     
Попал бы Флориан девице в тон,
     
Когда бы ручку ей не жал Дамон?
     
Так движут сердцем разные мечты,
     
Переменяя виды суеты;
     
Между собой враждуют парики,
     
Кареты, кавалеры, темляки,
     
А люди легкомыслием зовут
     
Прилежных сильфов хитроумный труд.
     
Я сильф, я прозываюсь Ариель;
     
Тебя хранить — моя святая цель.
     
Открыла в небе мне твоя звезда:
     
Тебе грозит ужасная беда,
     
Пока, минуя строй миров и стран,
     
Еще не село солнце в океан;
     
Хоть небеса скрывают, как и где,
     
Остерегайся: нынче быть беде.
     
Хранитель твой, тебе я подал знак:
     
Мужчина для тебя — заклятый враг».
     
Смолк сильф, и песик сонную лизнул,
     
Как будто язычком он сон спугнул;
     
Белинда, ты, когда не лжет молва,
     
Увидела записочку сперва;
     
Спросонья ты прочла любовный бред,
     
И сон прошел, видений больше нет.
     
А туалет открыт уже для глаз
     
В мистическом расположенье ваз,
     
И нимфа в белом пробует заклясть
     
Косметики таинственную власть,
     
А в зеркале чарующий двойник
     
Опять перед красавицей возник,
     
И послушница, рвением горя,
     
Священнодействует у алтаря,
     
Находит лучшие среди даров,
     
Среди преподношений всех миров,
     
Покров благоговейно создает,
     
Который блеск богине придает.
     
Там ярко заблистал индийский клад,
     
Здесь веет аравийский аромат.
     
Слон с черепахой как бы заодно,
     
Им сочетаться в гребнях суждено.[6]
     
Уместен каждый, кажется, предмет:
     
Булавки, бусы, Библия, букет.
     
Испытаны доспехи красоты,
     
Неотразимы нежные черты!
     
Улыбка может покорять сердца
     
Небесным обаянием лица.
     
Румянец может вспыхнуть горячей,
     
И наготове молнии очей.
     
Прилежным духам некогда плясать,
     
Им нужно чаровницу причесать;
     
Прелестницу рой сильфов одевал,
     
А Бетти удостоилась похвал.
    
   
  
  
   
    
Песнь II
   
   
    
     
Не столь блистательно светило дня
     
Над морем синим в пурпуре огня,
     
Как нежная соперница его
     
На Темзе, где восторг и торжество.
     
Хотя не счесть красавиц в этот час,
     
С нее одной никто не сводит глаз.
     
Крест, украшенье девственных грудей,
     
Поцеловал бы даже иудей.
     
Ум светится в глазах; он, словно взор,
     
Неуловим, рассеянный, и скор;
     
Улыбка дарит щедро всем привет,
     
Но в ней ни для кого надежды нет.
     
Ее глаза, как солнце, светят всем,
     
Как солнце, не прельщаются никем;
     
Скрывает красота любой порок.
     
В ней усмотреть пороки кто бы мог?
     
И если есть грехи у красоты,
     
Едва взглянув, о них забудешь ты.
     
Для смертного угроза из угроз
     
Два локона среди ее волос.
     
Из них прическу каждый завершал
     
И мрамор шеи белой украшал.
     
Тем самым уготовила судьба
     
Нежнейшие тенета для раба.
     
Для птиц и рыб волосяная снасть —
     
Коварная жестокая напасть.
     
Героев, чей могучий дух высок,
     
Нередко губит женский волосок.
     
Барон завороженный воспылал,
     
Он локонов роскошных пожелал;
     
Барон присвоить жаждет эту прядь,
     
Похитить или силою отнять.
     
Любовь обманом учит побеждать,
     
Насильника готова награждать.
     
Еще сияла в небесах заря,
     
Когда барон подобье алтаря
     
Из дюжины французских книг сложил;
     
Так он любви по-своему служил;
     
Намеренный почтить ее всерьез,
     
Перчатки и подвязки преподнес;
     
Трофеями былых любовных встреч
     
Он жертвенный костер сумел разжечь;
     
Пав ниц перед костром, просил барон
     
Сокровище, которым покорен;
     
Отчасти внять изволили вдали,
     
А лишний пепел ветры унесли.
     
Меж тем скользил кораблик расписной,
     
Играя с набегающей волной;
     
Музыка раздается средь небес:
     
Повеял звук и в тот же миг исчез.
     
Течет река прозрачнее стекла;
     
Всем радостно: Белинда весела!
     
Лишь сильф тревогу чувствует в груди:
     
Произойдет беда, того гляди!
     
И жителей воздушных он созвал,
     
И паруса крылами овевал
     
Небесный сонм, как будто ветерки
     
Шептались над просторами реки,
     
И в золоте летучем облаков
     
Чуть схожие с крылами мотыльков,
     
Тонули невесомые крыла,
     
Невидимые плавали тела,
     
Облечены в сияющую ткань,
     
Как будто небо воздает им дань
     
И чередует разные цвета,
     
Чтобы меняла краски Чистота,
     
Как будто машет в воздухе крыло,
     
Чтоб тело новый блеск приобрело.
     
На духов Ариель тогда взглянул,
     
На мачту золоченую вспорхнул
     
И в роскоши своих пурпурных крыл,
     
Жезл голубой подняв, заговорил:
     
«Сильфиды, сильфы, эльфы, сонмы фей!
     
Приказываю речи внять моей.
     
У духов тоже разные чины,
     
И сферы вам предопределены;
     
Одним из вас вверяется эфир,
     
Где вечный свет и бесконечный пир;
     
Иные направляют бег планет
     
В пространстве горнем, где пределов нет.
     
Грубее те, кто при луне в ночи
     
Сопровождают звездные лучи,
     
А также те, кого питает мгла,
     
Кто погружает в радугу крыла,
     
Кто стряпает бураны, студит лед,
     
Кто летом теплый дождь на ниву шлет,
     
А некоторым вверен род людской
     
С величием и суетой мирской;
     
Из этих духов самый главный тот,
     
Кто трон британский бдительно блюдет.
     
Мы поскромней, красавиц мы блюдем,
     
Приятным занимаемся трудом;
     
Мы пудру защищаем от ветров,
     
Хранители пленительных даров.
     
Мы похищаем краски у цветка,
     
И радуга от нас недалека,
     
И нам дано присвоить на лету
     
Все то, что украшает красоту,
     
А иногда внушить ей вещий сон,
     
Чтобы меняла вовремя фасон.
     
Боюсь я, черный день грозит красе,
     
Которой служим преданно мы все;
     
Угрюмый рок во тьме ночной таит,
     
Какое ей несчастье предстоит.
     
Коснется ли невинности позор,
     
Окажется ли с трещинкой фарфор,
     
Честь пострадает или же парча?
     
Вдруг нимфа потеряет сгоряча
     
Браслет или сердечко на балу?
     
Вдруг песик Шок преставится в углу?
     
Следите же за ней без кутерьмы!
     
Вверяем Зефиретте веер мы,
     
Брильянте серьги, капельки росы,
     
А Моментилле вверены часы,
     
Крисписсе — локон, сладостный залог,
     
Мне, Ариелю, остается Шок.
     
По меньшей мере, сильфов пятьдесят
     
Пускай за юбкой пристально следят.
     
Китовый ус и даже сталь[7] никак
     
Не защитят от яростных атак.
     
Способна разве только наша рать
     
Серебряный рубеж оберегать.[8]
     
Кто в небреженье будет уличен;
     
Тот во флаконе будет заточен;
     
Мученья сильфу грешному грозят,
     
Преступника булавками пронзят;
     
Он в щелочном потонет озерке,
     
В игольном настрадается ушке;
     
В камедь или в помаду попадет,
     
Что невозможным сделает полет;
     
Его покроет вяжущая мазь,
     
Он, как цветок, поблекнет, истомясь.
     
И в колесе вращающемся он
     
Завертится, как новый Иксион;[9]
     
На шоколадном сварится пару,
     
Окоченеет на морском ветру».
     
Сказал, и духи, глянув ей в лицо,
     
Образовали вкруг нее кольцо;
     
Кто лабиринт волос ее стерег,
     
Кто занял пост на искорках серег,
     
И, устремляя в будущее взгляд,
     
Все в страхе ждут, что судьбы породят.
    
   
  
  
   
    
Песнь III
   
   
    
     
Вблизи цветущих радостных лугов
     
Взор Темзы, не минуя берегов,
     
Пленяется дворцом, который горд
     
Названием бессмертным Хэмптон-Корт.[10]
     
Здесь на виду судьба держав и лиц,
     
Падение тиранов и девиц.
     
Здесь королева Анна невзначай
     
Советам внемлет и вкушает чай.
     
Приветил нимф и кавалеров двор,
     
И завязался общий разговор,
     
Который и порхает и скользит,
     
Кто вспоминает бал, а кто — визит;
     
Кто королевой мудрой восхищен,
     
Кто ширмою индийскою прельщен;
     
Других чернят и выдают себя,
     
Чужие репутации губя.
     
Находят и в немом кокетстве смак,
     
Смеясь, мигая, нюхая табак.
     
А между тем к закату солнце шло,
     
Хоть при косых лучах еще светло.
     
Опаздывают судьи на обед,
     
И обвиняемым пощады нет.
     
Купца домой ведет привычный путь,
     
И можно камеристкам отдохнуть.
     
Белинда жаждет проявить в бою
     
Отвагу несравненную свою,
     
Чтобы решить за ломбером судьбу
     
Двух рыцарей, вступающих в борьбу.
     
Три воинства числом по девяти[11]
     
Готовы бой отчаянный вести.
     
Грех сильфам оставаться не у дел,
     
На каждой важной карте дух сидел;
     
Достался Ариелю матадор,[12]
     
Распределил места незримый хор;
     
Угодно бывшим дамам неспроста
     
Предпочитать престижные места.
     
Четыре выступают короля,
     
Явить свои усы благоволя;
     
Четыре королевы; в чьих руках
     
Власть, нежно воплощенная в цветках;
     
Валеты, тоже четверо, средь карт,
     
Носители острейших алебард;
     
Выходит вся сверкающая рать
     
На бархатное поле воевать.
     
Белинда, взор метнув поверх стола,
     
«Пусть будут пики — козыри», — рекла.
     
И матадоры черные ведут
     
Отважных мавров, коих битвы ждут.
     
Спадильо в наступление пошел,
     
Два козыря пленил, очистив стол;
     
Исполненный победоносных сил,
     
Манильо славный многих покорил.
     
Для Басто, впрочем, жребий тяжелей:
     
Ему сдаются козырь и плебей.
     
Вооруженный самодержец пик,
     
В могуществе своем седом велик,
     
Одной ногой, хоть нет ему препон,
     
Шагнул, нарядом пышным облачен;
     
Восстал валет, обиды не стерпев;
     
Мятежника сразил монарший гнев.
     
Лорд Пам, который заслужил хвалу,
     
Кося войска в сражениях при Лу,[13]
     
Пал, побежденный пиками герой,
     
Как на войне случается порой.
     
Два войска рок Белинде покорил,
     
Барона не лишив при этом сил,
     
И амазонку выслал он вперед;
     
Корона пик воинственной идет.
     
Тиран трефовый перед ней поник,
     
Хоть был он черен, яростен и дик.
     
Какой монарху свергнутому прок
     
В том, что в порфире шествовать он мог,
     
Носил венец и, грозный нелюдим,
     
Один кичился скипетром своим?
     
Тогда барон бросает бубны в бой;
     
Показывая нам лишь профиль свой,
     
Король бубен с монархиней вдвоем
     
На поле битвы учинил разгром;
     
И трефы, бубны, червы в час беды
     
Смешали беспорядочно ряды;
     
Так африканец или азиат
     
Бежит, спасаясь, в страхе наугад;
     
Бросаются бежать в подобный час
     
Солдаты разных вер и разных рас,
     
И друг на друга валятся тела:
     
Одна судьба со всеми счет свела.
     
Валет бубен, свершитель дерзких дел,
     
Червовой королевой завладел.
     
У девы сердце замерло в груди,
     
Ей видится погибель впереди;
     
Попробуй страх отчаянный осиль!
     
Как не дрожать, когда грозит кодиль.[14]
     
Но пусть игра проиграна почти,
     
Одна уловка может все спасти.
     
Червовый туз чрезмерно рисковал;
     
Король о королеве тосковал;
     
Он, как неотвратимая гроза,
     
Обрушился и сокрушил туза.
     
Ликуя, нимфа радостно кричит;
     
Весь мир в ответ сочувственно звучит.
     
Так смертные отчаяньем грешат
     
И сразу же торжествовать спешат,
     
Как скоро отойдет победа в тень
     
И проклят будет этот славный день.
     
Приготовленье кофе ритуал,
     
Который всех в гостиной занимал.
     
Алтарь японский лампой озарен;
     
Пылает спирт, и свет посеребрен.
     
И в серебре вскипая, жидкий дар
     
В китайской глине сохраняет
     
Не уступает аромату вкус,
     
Отраден упоительный союз.
     
Воздушный хор Белинду окружал,
     
Услужливо ей кофе остужал,
     
Стерег подол и вспархивал к плечу,
     
Оберегая пышную парчу.
     
Известно, что кофейные пары
     
Не прочь от политической игры;[15]
     
Увидев локон вновь, барон затем
     
Исполнился опасных стратегем.
     
О юноша! Побойся ты богов!
     
Ты Скилле уподобиться готов.[16]
     
Пришлось ей птицей сделаться — увы! —
     
За оскорбленье отчей головы.
     
Но, как на грех, в злосчастный тот момент
     
Нашелся подходящий инструмент.
     
И пусть ему Кларисса не со зла
     
Оружье двухконечное дала,
     
Как рыцарю копье и острый меч,
     
Чтоб доблестного в правый бой вовлечь,
     
Барон к дурному действию влеком,
     
И лезвия раздвинул он тайком.
     
Над кофеем Белинда склонена,
     
Невидимая свита ей верна.
     
Ревниво духи локон стерегут
     
И на лету прическу берегут.
     
Три раза духи дергали серьгу;
     
Три раза отступать пришлось врагу,
     
Когда назад бросала нимфа взор;
     
Был Ариель рачителен и
     
Смотрел он в сердце нимфы сквозь букет,
     
Вдруг в сердце обнаружился секрет;
     
Увидел сильф предмет любви земной
     
И перед этой тайною виной
     
Отчаялся, застигнутый врасплох,
     
И скрылся, испустив глубокий вздох.
     
Сомкнула молча ножницы вражда,
     
И локон отделился навсегда;
     
Некстати верный сильф дежурил там,
     
Разрезан был несчастный пополам,
     
Но незачем оплакивать его:
     
Воздушное срастется естество.
     
Лишился локон бережной опеки,
     
Пропал навеки, да, пропал навеки.
     
И молния сверкнула из очес,
     
Девичий вопль донесся до небес.
     
Не громче раздаются крики вдруг,
     
Когда помрет щенок или супруг…
     
Или когда фарфор китайский в прах
     
Упал, оставшись в пестрых черепках.
     
«Венчайте лаврами мое чело, —
     
Рек победитель, — счастие пришло.
     
Пока в лазури птицам счету нет,
     
Пока в каретах ездит высший свет,
     
Пока читают „Атлантиду“ все,[17]
     
Пока нужна подушечка красе,
     
Пока визиты будут отдавать,
     
И свечи зажигать, и в гости звать,
     
Пока свиданья будут на земле,
     
Я буду жить в торжественной хвале».
     
Сталь сокрушает все, что создал век;
     
И памятник сражен, как человек.