1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
ТЕСЕЙ И РОМУЛ    

     

[Перевод С.П. Маркиша]    

     

Тесей    

     

1. Подобно тому как ученые мужи, трудясь над описанием  земель, все ускользающее от их знания оттесняют к самым краям карты, помечая на  полях: «Далее безводные пески и дикие звери», или: «Болота Мрака», или:  «Скифские морозы», или: «Ледовитое море», точно так же и мне, Сосий Сенецион, в  работе над сравнительными жизнеописаниями пройдя чрез времена, доступные  основательному изучению и служащие предметом для истории, занятой подлинными  событиями, можно было бы о поре более древней сказать: «Далее чудеса и  трагедии, раздолье для поэтов и мифографов, где нет места достоверности и  точности». Но коль скоро мы издали рассказ о законодателе Ликурге и царе Нуме,  то сочли разумным дойти и до Ромула, в ходе повествования оказавшись совсем  рядом с его временем. И вот, когда я задумался, говоря словами Эсхила,    

     

С подобным мужем выйдет кто на бой?    

Кого послать? Кто с ним сравнится  силой?[1]    

     

мне представилось, что с отцом непобедимого и прославленного  Рима следует сопоставить и сравнить основателя прекрасных, всеми воспетых Афин.  Я бы хотел, чтобы сказочный вымысел подчинился разуму и принял видимость  настоящей истории. Если же кое-где он со своевольным презрением отвернется от  правдоподобия и не пожелает даже приблизиться к нему, просим благосклонного  читателя отнестись со снисхождением к этим рассказам о старине.    

2. Итак, мне казалось, что Тесей во многом сходен с Ромулом.  Оба появились на свет тайно и вне брака, обоим приписывалось божественное  происхождение,    

     

Оба славнейшие воины, в том убедилися  все мы[2],    

     

у обоих сила соединена с мудростью. Один основал Рим, другой  Афины – два самых знаменитых города в мире. Оба – похитители женщин. Ни тот, ни  другой не избегли семейных бедствий и горя в частной жизни, а под конец,  говорят, стяжали ненависть сограждан – конечно, если некоторые предания,  наименее баснословные, способны указать нам путь к истине.    

3. Род Тесея со стороны отца восходит к Эрехтею[3] и первым коренным жителям  Аттики, а с материнской стороны – к Пелопу. Пелоп возвысился среди  пелопоннесских государей благодаря не столько богатству, сколько  многочисленному потомству: многих из дочерей он выдал замуж за самых знатных  граждан, а сыновей поставил во главе многих городов. Один из них, Питфей, дед  Тесея, основавший небольшой город Трезен, пользовался славою ученейшего и  мудрейшего мужа своего времени. Образцом и вершиною подобной мудрости были,  по-видимому, изречения Гесиода, прежде всего в его «Трудах и днях»; одно из  них, как сообщают, принадлежало Питфею:    

     

Другу всегда обеспечена будь  договорная плата[4].    

     

Такого мнения держится и философ Аристотель. А Эврипид,  называя Ипполита «питомцем непорочного Питфея»[5],  показывает, сколь высоким было уважение к последнему.    

Эгей, желавший иметь детей, получил от Пифии общеизвестное  предсказание: бог внушал ему не вступать в связь ни с одной женщиной, пока он  не прибудет в Афины. Но высказано это было не совсем ясно, и потому, придя в  Трезен, Эгей поведал Питфею о божественном вещании, звучавшем так:    

     

Нижний конец бурдюка не развязывай,  воин могучий,    

Раньше, чем ты посетишь народ  пределов афинских.    

     

Питфей понял, в чем дело, и то ли убедил его, то ли принудил  обманом сойтись с Этрой. Узнав, что это дочь Питфея, и полагая, что она  понесла, Эгей уехал, оставив в Трезене свой меч и сандалии спрятанными под  огромным камнем с углублением, достаточно обширным, чтобы вместить и то, и  другое. Он открылся одной только Этре и просил ее, если родится сын и,  возмужав, сможет отвалить камень и достать спрятанное, отправить юношу с мечом  и сандалиями к нему, но так, чтобы об этом никто не знал, сохраняя все в  глубочайшей тайне: Эгей очень боялся козней Паллантидов (то были пятьдесят  сыновей Палланта[6]),  презиравших его за бездетность.    

4. Этра родила сына, и одни утверждают, что он был назван  Тесеем[7] сразу, по кладу с  приметными знаками, другие – что позже, в Афинах, когда Эгей признал его своим  сыном. Пока он рос у Питфея, его наставником и воспитателем был Коннид,  которому афиняне и поныне, за день до праздника Тесеи[8], приносят в жертву барана – память и почести  гораздо более заслуженные, нежели те, что оказывают скульптору Силаниону и  живописцу Паррасию, создателям изображений Тесея.    

5. Тогда еще было принято, чтобы мальчики, выходя из  детского возраста, отправлялись в Дельфы и посвящали богу первины своих волос.  Посетил Дельфы и Тесей (говорят, что там есть место, которое и теперь зовется  Тесея – в его честь), но волосы остриг только спереди, как, по словам Гомера[9], стриглись абанты, и этот  вид стрижки был назван «Тесеевым». Стричься так абанты начали первыми, а не  выучились у арабов, как думают некоторые, и не подражали мисийцам. Они были  воинственным народом, мастерами ближнего боя, и лучше всех умели сражаться в  рукопашную, как о том свидетельствует и Архилох в следующих строках:    

     

То не пращи засвистят и не с луков  бесчисленных стрелы    

Вдаль понесутся, когда бой на равнине  зачнет    

Арес могучий: мечей многостонная  грянет работа.    

В бое подобном они опытны боле всего,  —    

Мужи-владыки Эвбеи, копейщики  славные...[10]    

     

И вот, чтобы враги не могли ухватить их за волосы, они  коротко стриглись. Из этих же соображений, бесспорно, и Александр Македонский  приказал, говорят, своим военачальникам обрить македонянам бороды, к которым в  битве так и тянутся руки противников.    

6. В течение всего этого времени Этра скрывала истинное  происхождение Тесея, а Питфей распространял слух, будто она родила от  Посейдона. Дело в том, что трезенцы особенно чтут Посейдона, это их  бог-хранитель, ему они посвящают начатки плодов и на монетах чеканят трезубец. Тесей  был еще совсем молод, когда вместе с крепостью тела в нем обнаружились отвага,  рассудительность, твердый и в то же время живой ум, и вот Этра, подведя его к  камню и открыв тайну его рождения, велела ему достать опознавательные знаки,  оставленные отцом, и плыть в Афины. Юноша проскользнул под камень и легко его  приподнял, но плыть морем отказался, невзирая на безопасность путешествия и  просьбы деда с матерью. Между тем добраться в Афины сушею было трудно: на  каждом шагу путника подстерегала опасность погибнуть от руки разбойника или  злодея. Тот век произвел на свет людей, мощью рук, быстротою ног и силою тела  превосходивших, по-видимому, обычные человеческие возможности, людей  неутомимых, но свои природные преимущества не обращавших ни на что полезное или  доброе; напротив, они наслаждались своим наглым буйством, давали выход своим  силам в дикости и свирепстве, в убийстве и расправе над любым встречным и,  считая, что большей частью смертные хвалят совесть, справедливость и  человечность, лишь не решаясь сами чинить насилия и страшась им подвергнуться,  были уверены, что ни одно из этих качеств не подобает тем, кто превосходит  мощью других. Странствуя по свету, Геракл часть их истребил, остальные при его  приближении в ужасе разбежались, попрятались и, влача жалкое существование,  были всеми забыты. Когда же с Гераклом стряслась беда и он, убив Ифита[11], удалился в Лидию, где  долго нес рабскую службу у Омфалы, сам наложив на себя такую кару за убийство,  у лидийцев воцарились мир и безмятежное спокойствие, зато в греческих землях  злодеяния вновь вырвались наружу и расцвели пышным цветом: не было никого, кто  бы их подавил или обуздал. Вот почему пеший путь из Пелопоннеса в Афины грозил  гибелью, и Питфей, рассказывая Тесею о каждом из разбойников и злодеев в  отдельности, о том, каковы они и что творят с чужестранцами, убеждал внука  ехать морем. Но Тесея, как видно, уже давно тайно волновала слава Геракла:  юноша питал к нему величайшее уважение и всегда был готов слушать тех, кто  говорил о герое, в особенности очевидцев, свидетелей его деяний и речений. Он  испытывал, несомненно, те же самые чувства, какие много позже испытал  Фемистокл, признававшийся, что его лишает сна трофей[12] Мильтиада. Так и Тесею, восхищавшемуся  доблестью Геракла, и ночью снились его подвиги, и днем не давали покоя ревность  и соперничество, направляя мысль к одному – как бы свершить то же, что Геракл.    

7. Они состояли в кровном родстве, ибо родились от  двоюродных сестер: Этра была дочерью Питфея, Алкмена – Лисидики, а Питфей с  Лисидикой были братом и сестрою, детьми Гипподамии и Пелопа. Поэтому Тесей  считал нестерпимым позором, в то время как Геракл ходил на злодеев повсюду,  очищая от них и сушу и море, уклониться от битв, которые сами ждут его на пути,  бегством по морю унизить бога, которого молва называет его отцом, а настоящему  отцу просто доставить приметные знаки – сандалии и незапятнанный кровью  меч, – вместо того, чтобы сразу же обнаружить чекан своего происхождения в  славных и высоких поступках.    

Рассудивши так, он двинулся в дорогу с намерением никого не  обижать, но не давать спуску и пощады зачинщикам насилия. (8.). И прежде всего,  в Эпидаврской земле, ему довелось столкнуться с Перифетом, оружием коему  служила палица (он так и звался «Палиценосным»); Перифет задержал Тесея и  пытался не пустить его дальше, но был убит. Палица полюбилась Тесею, он взял ее  с собой и с тех пор постоянно пользовался ею в боях, как Геракл – львиною  шкурой: Геракл носил на плечах свидетельство того, сколь велик был зверь,  которого он осилил, палица Тесея как бы возвещала: «Мой новый хозяин меня  одолел, но в его руках я неодолима».    

На Истме он казнил Синида, сгибателя сосен, – тем же  самым способом, каким Синид погубил многих путников[13]. Не имея в этом деле ни навыка, ни опыта,  Тесей доказал, что природная доблесть выше всякой тщательной выучки. У Синида  была дочь по имени Перигуна, очень красивая и громадного роста. Она бежала, и  Тесей искал ее повсюду. Забившись в густые заросли стебы и дикой спаржи,  Перигуна простодушно, совсем по-детски молила эти растения – словно они могли  услышать и понять – укрыть ее и спасти и клялась никогда больше их не ломать и  не жечь. Но Тесей звал ее, заверяя, что позаботится о ней и не причинит ей  никакой обиды, и она вышла; она родила от Тесея сына Меланиппа, а впоследствии  была супругой эхалийца Деионея, сына Эврита, за которого ее выдал Тесей. От  Меланиппа, сына Тесея, родился Иокс, помогавший Орниту вывести переселенцев в  Карию. Вот почему у потомков Иокса исстари повелось не жечь ни стебы, ни  колючек дикой спаржи, но глубоко их чтить.    

9. Кроммионская свинья[14] по  кличке Фэя была воинственным и свирепым диким зверем, противником отнюдь не  пустяшным. Мимоходом Тесей подстерег ее и убил, чтобы не казалось, будто все  свои подвиги он совершает по необходимости; вдобавок он считал, что ополчаться  против негодных людей храброму мужу следует лишь в ответ на их враждебные  действия, но на благородного зверя должно нападать первому, невзирая на  опасность. Некоторые, правда, утверждают, что Фэя была разбойница, кровожадная  и разнузданная; обитала-де она там же, в Кроммионе, «Свиньей» ее прозвали за  гнусный нрав и образ жизни, а Тесей, мол, ее умертвил.    

10. Около границ Мегариды Тесей убил Скирона, сбросив его со  скалы. Обычно говорят, что Скирон грабил прохожих, но есть и другое мнение –  будто он бесчинно и нагло протягивал чужеземцам ноги и приказывал мыть, а когда  те принимались за дело, ударом пятки сталкивал их в море. Однако мегарские  писатели оспаривают эту молву, «воюют со стариной», по слову Симонида,  настаивая на том, что Скирон не был ни наглецом, ни грабителем, напротив –  карал грабителей и находился в родстве и дружбе с благородными и справедливыми  людьми. Ведь Эака[15] считают  благочестивейшим из греков, Кихрею Саламинскому воздают в Афинах божеские  почести, каждому известна доблесть Пелея и Теламона, а между тем Скирон – зять  Кихрея, тесть Эака, дед Пелея и Теламона, родившихся от Эндеиды, дочери Скирона  и Харикло . Невероятно, чтобы лучшие из лучших породнились с самым  низким и подлым, отдали ему и, в свою очередь, приняли из его рук величайший и  драгоценнейший дар! Тесей убил Скирона, заключают эти писатели, не в первое  свое путешествие, по дороге в Афины, а позже, когда отнял у мегарян Элевсин,  обманув тамошнего правителя Диокла. Таковы противоречия в преданиях о Скироне.    

11. В Элевсине Тесей умертвил Керкиона, одолев его в борьбе,  потом, не много далее, в Герме, – Дамаста-Растягателя[16], заставив его самого сравняться длиною с  ложем, точь-в-точь как тот обходился со своими гостями. Поступая так, Тесей  подражал Гераклу. Геракл казнил нападавших тою же казнью, какую они готовили  ему: Бусирида принес в жертву богам, Антея поборол, Кикна убил в поединке, а  Термеру[17] проломил череп. Отсюда,  как сообщают, и пошла поговорка о Термеровом бедствии, ибо Термер разил  встречных насмерть ударом головы. Таким образом и Тесей карал злодеев,  терпевших от него лишь ту муку, какой они подвергали других, и несших  справедливую расплату в меру собственной несправедливости.    

12. Затем он пошел дальше, и у реки Кефиса его встретили  мужи из рода Фиталидов[18].  Они первыми его приветствовали и, выслушав его просьбу об очищении, совершили  положенные обряды, принесли умилостивительные жертвы, а затем угостили его у  себя в доме – а до тех пор он не встречал еще ни одного гостеприимного человека  на своем пути.    

В восьмой день месяца крония, ныне именуемого гекатомбеоном,  Тесей прибыл в Афины. Он застал в городе волнения и распри, да и в семье Эгея  все было неладно. С ним жила бежавшая из Коринфа Медея, которая посулила царю с  помощью волшебных зелий исцелить его от бездетности. Догадавшись первой, кто  такой Тесей, она уговорила Эгея, еще ни о чем не подозревавшего, дряхлого и во  всем видевшего угрозу мятежа, опоить гостя ядом во время угощения. Придя к  завтраку, Тесей почел за лучшее не открывать, кто он такой, но предоставить  отцу возможность самому узнать сына; и вот, когда подали мясо, он вытащил нож,  чтобы, разрезая еду, показать старику меч[19].  Эгей сразу узнал свой меч, отшвырнул чашу с ядом, расспросил сына, обнял его,  и, созвавши граждан, представил им Тесея; афиняне радостно приняли юношу – они  были уже наслышаны о его храбрости. Говорят, что когда чаша упала, яд разлился  как раз на том месте, которое ныне обнесено оградой и находится в пределах  Дельфиния[20]. Эгей жил там, и  изображение Гермеса, стоящее к востоку от храма, называют «Гермесом у Эгеевых  врат».    

13. До той поры паллантиды надеялись завладеть царством,  если Эгей умрет, не оставив потомства. Но тут преемником был объявлен Тесей, и,  кипя злобою от того, что над ними царствует Эгей, всего-навсего усыновленный  Пандионом[21] и не имеющий ни малейшего  отношения к роду Эрехтея, а вслед за ним царем сделается Тесей, тоже пришелец и  чужак, они начали войну. Мятежники разбились на два отряда: одни во главе с  Паллантом открыто двинулись на город со стороны Сфетта, другие устроили засаду в  Гаргетте, чтобы ударить на противника с двух сторон. Среди них был глашатай,  уроженец Агнунта по имени Леой[22].  Он сообщил Тесею о замысле паллантидов, и тот, неожиданно напав на сидевших в  засаде, всех перебил. Узнав о гибели товарищей, разбежался и отряд Палланта. С  тех пор, говорят, граждане из дема Паллена не заключают браков с агнунтийцами и  глашатаи у них не выкрикивают обычного: «Слушайте люди!» – эти слова им  ненавистны из-за предательства Леоя.    

14. Не желая сидеть без дела и в то же время стараясь приобрести  любовь народа, Тесей вышел против Марафонского быка, причинявшего немало зла и  хлопот жителям Четырёхградия[23],  и, захватив его живьем, показал афинянам, проведя через весь город, а затем  принес в жертву Аполлону-Дельфинию.    

Что касается предания о Гекале[24] и ее гостеприимстве, в нем, на мой взгляд,  есть какая-то доля истины. В самом деле, окрестные демы все вместе справляли  Гекалесии, принося жертвы Зевсу Гекальскому, и чтили Гекалу, называя ее  уменьшительным именем, в память о том, что она, приютив Тесея, еще совсем  юного, по-старушечьи приветливо встретила его и тоже называла ласкательными  именами. А так как перед битвой Гекала молилась за него Зевсу и дала обет, если  Тесей останется невредим, принести богу жертву, но не дожила до его  возвращения, она, по приказу Тесея, получила после смерти указанное выше  воздаяние за свое радушие. Так рассказывает Филохор.    

15. Немного спустя с Крита в третий раз приехали за данью.  Когда после коварного, по общему убеждению, убийства Андрогея[25] в Аттике, Минос, воюя, причинял афинянам  неисчислимые бедствия, а боги разоряли и опустошали страну, – на нее  обрушился недород и страшный мор, иссякли реки, – бог возвестил, что гнев  небес успокоится и бедствиям наступит конец, если афиняне умилостивят Миноса и  склонят его прекратить вражду, и вот, отправив послов с просьбой о мире, они  заключили соглашение, по которому обязались каждые девять лет посылать на Крит  дань – семерых не знающих брака юношей и столько же девушек. В этом согласны  почти все писатели.    

Если верить преданию, наиболее любезному трагикам,  доставленных на Крит подростков губил в Лабиринте Минотавр, или же, по-другому,  они умирали сами, блуждая и не находя выхода. Минотавр, как сказано у Эврипида[26], был    

     

Пород смешенье двух, урод чудовищный    

     

и:    

     

Быка и мужа естество двоякое    

     

16. Но, по словам Филохора, критяне отвергают это предание и  говорят, что Лабиринт был обыкновенной тюрьмой, где заключенным не делали  ничего дурного и только караулили их, чтобы они не убежали, и что Минос  устраивал гимнические состязания в память об Андрогее, а победителю давал в  награду афинских подростков, до поры содержавшихся под стражею в Лабиринте. На  первых состязаниях победил военачальник по имени Тавр, пользовавшийся тогда у  Миноса величайшим доверием, человек грубого и дикого нрава, обходившийся с  подростками высокомерно и жестоко. Аристотель в «Государственном устройстве  Боттии»[27] также совершенно ясно дает  понять, что не верит, будто Минос лишал подростков жизни: они, полагает  философ, успевали состариться на Крите, неся рабскую службу. Некогда критяне,  исполняя старинный обет, отправили в Дельфы своих первенцев, и среди посланных  были потомки афинян. Однако переселенцы не смогли прокормиться на новом месте и  сначала уехали за море, в Италию; они прожили некоторое время в Иапигии, а  затем, возвратившись, обосновались во Фракии и получили имя боттийцев. Вот  почему, заканчивает Аристотель, боттийские девушки во время жертвоприношений  иногда припевают: «Пойдемте в Афины!».    

Да, поистине страшное дело – ненависть города, владеющего  даром слова! В аттическом театре Миноса неизменно поносили и осыпали бранью,  ему не помогли ни Гесиод, ни Гомер[28] (первый  назвал его «царственнейшим из государей», второй – «собеседником Крониона»),  верх одержали трагики, вылившие на него с проскения и скены[29] целое море хулы и ославившие Миноса жестоким  насильником. А ведь в преданиях говорится, что он царь и законодатель, и что  судья Радамант блюдет его справедливые установления.    

17. Итак, подоспел срок отсылать дань в третий раз;  родителям, у которых были не знавшие брака дети, приходилось, сообразно жребию,  расставаться с сыновьями или дочерьми, и снова у Эгея пошли раздоры с  согражданами, которые горевали и с негодованием сетовали на то, что виновник  всех бедствий единственный свободен от наказания, что, завещав власть  незаконнорожденному и чужеземцу, он равнодушно глядит, как они теряют законных  отпрысков и остаются бездетными. Эти жалобы угнетали Тесея, и, считая своим  долгом не держаться в стороне, но разделить участь сограждан, он сам, не по  жребию, вызвался ехать на Крит. Все дивились его благородству и восхищались  любовью к народу, а Эгей, исчерпав все свои просьбы и мольбы и видя, что сын  непреклонен и неколебим, назначил по жребию остальных подростков. Гелланик,  однако, утверждает, будто никакого жребия не метали, но Минос сам приезжал в  Афины и выбирал юношей и девушек и в тот раз выбрал первым Тесея; таковы-де  были условия, предусматривавшие также, что афиняне снаряжают корабль, на  котором пленники вместе с Миносом плывут на Крит, не везя с собою никакого  «оружия брани», и что конец возмездию положит смерть Минотавра.    

Прежде у отправлявшихся не оставалось никакой надежды на  спасение, поэтому на корабле был черный парус в знак неминуемого несчастья.  Однако на этот раз Тесей ободрял отца гордыми уверениями, что одолеет  Минотавра, и Эгей дал кормчему еще один парус, белый, и велел поднять его на  обратном пути, если Тесей уцелеет, если же нет – плыть под черным, возвещая о  беде. Симонид пишет, что Эгей дал не белый, а «пурпурный парус, окрашенный  соком цветов ветвистого дуба», и это должно было знаменовать спасение. Вел  судно Ферекл, сын Амарсиада, как сообщает Симонид. Но по словам Филохора, Тесей  взял у Скира с Саламина кормчего Навсифоя и помощника кормчего Феака, поскольку  афиняне тогда еще не занимались мореплаванием, а в числе подростков находился  Менест, внук Скира. В пользу этого свидетельствуют святилища героев Навсифоя и  Феака, воздвигнутые Тесеем в Фалерах подле храма Скира; в их же честь,  заключает Филохор, справляется и праздник Кибернесии[30].    

18. Когда метанье жребия было завершено, Тесей забрал тех,  кому он выпал, и, пройдя из пританея[31] в  Дельфиний, положил за них пред Аполлоном масличную ветвь[32]. То была ветвь со священного дерева, увитая  белой шерстью. Помолившись, он спустился к морю. Все это происходило в шестой  день месяца мунихиона, в который и ныне посылают в Дельфиний девушек с мольбою  о милости. Говорят, что дельфийский бог повелел Тесею взять в путеводительницы  Афродиту, и когда Тесей на берегу моря приносил ей в жертву козу, животное  вдруг обернулось козлом; отсюда и прозвище богини – «Козлиная».    

19. Прибывши на Крит, Тесей, как говорится у большинства  писателей и поэтов, получил от влюбившейся в него Ариадны нить, узнал, как не  заплутаться в извивах Лабиринта, убил Минотавра и снова пустился в плавание,  посадив на корабль Ариадну и афинских подростков. Ферекид добавляет, что Тесей  пробил дно у критских судов, лишив критян возможности преследовать беглецов.  Более того, по сведениям, которые мы находим у Демона, пал военачальник Миноса  Тавр, завязавший в гавани бой с Тесеем, когда тот уже снялся с якоря.    

Но Филохор рассказывает все совершенно по-иному. Минос  назначил день состязаний, и ожидали, что Тавр снова всех оставит позади. Мысль  эта была ненавистна критянам: они тяготились могуществом Тавра из-за его  грубости и вдобавок подозревали его в близости с Пасифаей[33]. Вот почему, когда Тесей попросил разрешения  участвовать в состязаниях, Минос согласился. На Крите было принято, чтобы и  женщины смотрели игры, и Ариадну потрясла наружность Тесея и восхитила его  победа над всеми соперниками. Радовался и Минос, в особенности – унизительному  поражению Тавра; он вернул Тесею подростков и освободил Афины от уплаты дани.    

По-своему, ни с кем не схоже, повествует об этих событиях  Клидем, начинающий весьма издалека. По его словам, среди греков существовало  общее мнение, что ни одна триера не должна выходить в море, имея на борту...[34] сверх пяти человек. Лишь  Ясон, начальник «Арго»...[35] плавал,  очищая море от пиратов. Когда Дедал на небольшом корабле бежал в Афины, Минос,  вопреки обычаю, пустился в погоню на больших судах, но бурею был занесен в  Сицилию и там окончил свои дни. Его сын Девкалион, настроенный к афинянам  враждебно, потребовал выдать ему Дедала, в противном же случае грозился  умертвить заложников, взятых Миносом. Тесей отвечал мягко и сдержанно,  оправдывая свой отказ тем, что Дедал – его двоюродный брат и кровный  родственник через свою мать Меропу, дочь Эрехтея, а между тем принялся строить  корабли как в самой Аттике, но далеко от большой дороги, в Тиметадах, так и в  Трезене, с помощью Питфея: он желал сохранить свои планы в тайне. Когда суда  были готовы, он двинулся в путь; проводниками ему служили Дедал и критские  изгнанники. Ни о чем не подозревавшие критяне решили, что к их берегу подходят  дружественные суда, а Тесей, заняв гавань и высадившись, ни минуты не медля  устремился к Кноссу, завязал сражение у ворот Лабиринта и убил Девкалиона  вместе с его телохранителями. Власть перешла к Ариадне, и Тесей, заключив с нею  мир, получил обратно подростков-заложников; так возник дружеский союз между  афинянами и критянами, которые поклялись никогда более не начинать войну.    

20. Обо всем этом, равна как и об Ариадне, ходит еще немало  других преданий, ни в чем друг с другом не схожих. Одни говорят, будто Ариадна  удавилась, брошенная Тесеем, иные – будто моряки увезли ее на остров Наксос, и  там она разделяла ложе с Онаром, жрецом Диониса. Тесей же оставил ее, полюбив  другую.    

     

Страсть пожирала его к Панопеевой  дочери Эгле    

     

гласит стих из Гесиода, который, по сообщению Герея  Мегарского, вычеркнул Писистрат, подобно тому, как, стараясь угодить афинянам,  приказал вставить в Гомерово «Заклинание мертвых» стих:    

     

Славных, богами рожденных, Тесея  царя, Пиритоя[36].    

     

Иные же утверждают, что Ариадна родила от Тесея Энопиона и  Стафила. В их числе и хиосец Ион, который говорит о своем родном городе:    

     

Эйопион Тесеид град этот встарь  основал.    

     

Что же касается самого благоприятного для Тесея предания, то  оно, с позволения сказать, навязло у всех на зубах. Но Пеон Амафунтский  излагает его совершенно отлично от других. Тесея, говорит он, прибило бурею к  Кипру, беременная Ариадна, измученная качкой, сошла на берег одна, а сам Тесей  хлопотал на судне, как вдруг его снова понесло в открытое море. Местные женщины  приняли Ариадну, старались рассеять уныние, в которое ее погрузила разлука,  приносили подложные письма, якобы писанные ей Тесеем, оказали ей помощь и  сострадали ее мукам во время родов, когда она умерла, так и не разрешившись от  бремени, похоронили. Затем вернулся Тесей. Страшно опечаленный, он оставил  местным жителям деньги и наказал им приносить Ариадне жертвы, а также воздвиг  два маленьких ее изображения, одно серебряное, другое бронзовое. Во время  празднества во второй день месяца горпиея кто-нибудь из молодых людей  опускается на ложе и подражает стонам и движениям роженицы. Жители Амафунта  называют рощу, где показывают могилу Ариадны, рощею Ариадны-Афродиты.    

Некоторые писатели с Наксоса тоже по-своему передают историю  Ариадны. Было якобы два Миноса и две Ариадны, из коих одна сочеталась браком с  Дионисом на Наксосе и родила Стафила, а другая, младшая, была похищена Тесеем;  покинутая им, она прибыла на Наксос вместе со своею кормилицей Коркиной, чья  могила цела поныне. Там же, на Наксосе, умерла и Ариадна, и ей оказывают  почести, не похожие на те, которыми чтут первую Ариадну: в память о старшей  справляют веселый и радостный праздник, когда же приносят жертвы младшей, то  они отличаются характером печальным и угрюмым.    

21. Плывя с Крита назад, Тесей причалил к Делосу, принес  жертву Богу и посвятил ему статую Афродиты, которую взял у Ариадны, а затем  вместе со спасенными подростками исполнил пляску, которую, как сообщают, еще и  теперь пляшут делосцы: мерные движения в одну сторону, то в другую как бы  воспроизводят запутанные ходы Лабиринта. Этот танец делосцы называют  «журавлем», как пишет Дикеарх. Плясал Тесей вокруг Рогового жертвенника,  целиком сбитого из левых рогов животных[37].  Говорят, что он устроил и состязания на Делосе, и победители тогда впервые  получили в награду пальмовую ветвь.    

22. Корабль уже приближался к Аттике, но и кормчий, и сам  Тесей на радостях забыли поднять парус, который должен был уведомить Эгея об их  спасении, и царь, обманувшись в своих надеждах, бросился вниз со скалы и погиб.  Выйдя на сушу, Тесей сам остался в Фалерах, чтобы принести жертвы богам,  которые он обещал им по обету, уходя в море, а в город отправил гонца с вестью  о счастливом возвращении. Вестник застал многих граждан оплакивающими смерть  царя, но другие, как и следовало ожидать, радовались и ликовали, услышав слова  гонца, и хотели украсить его венками. Однако, приняв венки, он обвил ими свой  жезл и вернулся к морю. Тесей еще не совершил возлияний, и, не желая мешать  священнодействию, гонец задержался в стороне, а когда возлияния были закончены,  сообщил о смерти Эгея. Тогда с плачем и воплями все поспешно двинулись в город.  Вот почему, говорят, и ныне во время Осхофорий[38] увенчивают  не глашатая, а его жезл и возлияния сопровождаются криками: «Элеле у! Иу  -иу !» Первый из них – обычно издают, творя возлияние или распевая  радостные песни, второй – в смятении и замешательстве.    

Похоронив отца, Тесей исполнил данный Аполлону обет. В  седьмой день месяца пианепсиона спасенные юноши и девушки вступили в город.  Обычай варить в этот день бобы ведет свое начало, как говорят, от того, что  спасенные собрали вместе все оставшиеся у них припасы и, сварив в одном горшке,  съели за общим столом. Выносят иресиону – ветвь оливы, перевитую шерстью  (наподобие тех – масличных ветвей, с какими являлись тогда просители) и  увешанную жертвенными первинами всевозможных плодов Земли, в память об  окончании недорода, и припевают:    

     

Иресиона, пошли нам фиги и хлеб в  изобилье,    

Дай нам меда вкусить, натереться  оливковым маслом,    

Чистого дай нам вина, чтоб сладко  уснуть, опьянившись.    

     

Некоторые, впрочем, полагают, что это обряд в честь  Гераклидов, которых воспитывали афиняне[39],  но большинство держится мнения, изложенного выше.    

23. Тридцативесельное судно, на котором Тесей с подростками  вышел в плаванье и благополучно вернулся, афиняне хранили вплоть до времен  Деметрия Фалерского[40],  убирая старые доски и балки по мере того, как они ветшали, и ставя на их место  другие, крепкие, так что корабль этот сделался даже опорным примером в  рассуждениях философов, определяющих понятие возрастания: одни утверждали, что  он остается самим собою, другие – что он превратился в новый предмет.    

Праздник Осхофорий был также учрежден Тесеем. Дело в том,  что, отправляясь на Крит, он увез с собою не всех девушек, на которых пал  жребий, но двух из них подменил своими друзьями, женственными и юными с виду,  но мужественными и неустрашимыми духом, совершенно преобразив их наружность  теплыми банями, покойною, изнеженною жизнью, умащениями, придающими мягкость  волосам, гладкость и свежесть коже, научив их говорить девичьим голосом, ходить  девичьей поступью, не отличаться от девушек ни осанкой, ни повадками, так что  подмены никто не заметил. Когда же он вернулся, то и сам и эти двое юношей  прошествовали по городу в том же облачении, в каком ныне выступают осхофоры.  Они несут виноградные ветви с гроздьями – в угоду Дионису и Ариадне, если  следовать преданию, или же (и последнее вернее) потому, что Тесей вернулся  порою сбора плодов. Приглашаются и дипнофоры[41]:  они участвуют в жертвоприношении, изображая матерей тех, кому выпало ехать на Крит, –  подходят с хлебом и разными яствами и рассказывают сказки, так же как  рассказывали матери тогда, стараясь ободрить и утешить своих детей. Эти  сведения мы находим и у Демона.    

Тесею отвели священный участок и распорядились покрывать его  расходы по жертвоприношениям сборами с тех семейств, которые отдали своих детей  в дань Миносу. Ведали священнодействиями фиталиды – так Тесей отблагодарил их  за гостеприимство.    

24. После смерти Эгея Тесею запала в душу великая и  замечательная мысль – он собрал всех жителей Аттики, сделав их единым народом,  гражданами одного города, тогда как прежде они были рассеяны, их с трудом  удавалось созвать, даже если дело шло об общем благе, а нередко между ними  разгорались раздоры и настоящие войны. Обходя дем за демом и род за родом, он  объяснял повсюду свой план, простые граждане и бедняки быстро склонялись на его  увещания, а людям влиятельным он сулил государство без царя, демократическое  устройство, которое ему, Тесею, даст лишь место военачальника и стража законов,  в остальном же принесет всем равенство, – и одних сумел уговорить, а  другие, страшась его отваги и могущества, к тому времени уже немалого,  предпочли уступить добром, нежели покориться принуждению. Итак, разрушив  отдельные пританеи и дома совета и распустив местные власти, он воздвиг единый,  общий для всех пританеи и дом совета в нынешней старой части города, город  назвал Афинами и учредил Панафинеи – общее празднество с жертвоприношениями.  Далее в шестнадцатый день месяца гекатомбеона он справил Метэкии[42], которые справляются и  поныне. Затем, сложив с себя, как и обещал, царскую власть, Тесей приступил к  устроению государственных дел и прежде всего обратился за советом к богам. Из  Дельф ему пришел следующий ответ:    

     

Отпрыск Эгея, Тесей, Питфеевой дочери  чадо!    

Многих чужих городов и земель пределы  и жребий    

Городу вашему сам мой отец вручил и  доверил.    

Но не страшись черезмерно и дух свой  печалью не мучай;    

Будешь, как легкий бурдюк, по морской  ты плавать пучине.    

     

То же, как сообщают, возвестила Афинам впоследствии и Сивилла:    

     

В глубь, как бурдюк, погрузишься –  тонуть же судьба не позволит.    

     

25. Стремясь еще увеличить город, Тесей призывал в него всех  желающих, предлагая права гражданства, и возвещение: «Придите сюда, все народы»  принадлежит, говорят, Тесею, хотевшему основать союз всех народов. Но он не  допустил, чтобы беспорядочные толпы переселенцев вызвали в государстве смешение  и расстройство – он впервые выделил сословия благородных, землевладельцев и  ремесленников, и благородным предоставил судить о богопочитании, занимать  высшие должности, а также учить законам и толковать установления божеские и  человеческие, хотя в целом как бы уравнял меж собою все три сословия:  благородные превосходили прочих достоинством, землевладельцы полезным трудом,  ремесленники численностью. О том, что Тесей, по словам Аристотеля, первым  проявил благосклонность к простому люду и отказался от единовластия,  свидетельствует, по-видимому, и Гомер[43],  в «Перечне кораблей» называющих «народом» одних только афинян.    

Тесей чеканил монету, выбивая на ней изображение быка: это  был либо намек на Марафонского быка или на Миносова полководца, либо совет  согражданам заниматься земледелием. Отсюда, говорят, пошли выражения  «стоимостью в сто быков»[44],  «стоимостью в десять быков».    

Присоединив к Аттике Мегариду, Тесей поставил на Истме  знаменитый столб с двумя ямбическими строками, разграничившими соседние земли.  Одна строка, обращенная к востоку, гласила:    

     

Сие не край Пелопов, но Иония,    

     

а другая, глядевшая на запад, сообщала:    

     

Сие же край Пелопов, не Иония.    

     

Он первым пошел по стопам Геракла в устройстве состязаний,  считая славою для себя, что греки, справляющие Олимпийские игры в честь Зевса  благодаря Гераклу, станут благодаря ему справлять Истмийские в честь Посейдона.  (Происходившие там же состязания, посвященные Меликерту[45], устраивались ночью и напоминали скорее  таинства, нежели зрелище и пышный праздник.) Некоторые, правда, говорят, будто  Истмийские игры посвящены Скирону, ибо Тесей хотел искупить вину за убийство  родича: ведь Скирон был сын Канета и Гениохи, дочери Питфея. Наконец третьи  называют сыном Гениохи не Скирона, а Синида – это в его-де честь учреждены  Тесеем игры. Тесей условился с коринфянами и наказал им, чтобы афинянам,  прибывающим на игры, предоставлялось столько места в почетных рядах, сколько покроет  развернутый парус феориды[46].  Так пишут Гелланик и Андрон Галикарнасский.    

26. По сообщениям Филохора и некоторых других, Тесей плавал  к берегам Понта Эвксинского вместе с Гераклом, помогая ему в войне против  амазонок, и в награду за храбрость получил Антиопу. Но большинство историков –  в том числе Ферекид, Гелланик и Геродор – утверждают, что Тесей плавал после  Геракла, на своем корабле, и захватил амазонку в плен; это звучит более  убедительно, ибо ни о ком из его товарищей по оружию не рассказывают, будто он  взял в плен амазонку, а Бион говорит, что и та единственная была захвачена и  увезена обманом. От природы амазонки мужелюбивы, они не только не бежали, когда  Тесей причалил к их земле, но даже послали ему дары госте приимства. А Тесей  зазвал ту, что их принесла, на корабль и, когда она подня лась на борт, отошел  от берега.    

Некий Менекрат, издавший историю вифинского города Никеи,  пишет, что Тесей, завладев Антиопой, не сразу покинул страну амазонок. Среди  его спутников было трое молодых людей из Афин, родные братья Эвней, Фоант и  Солоэнт. Последний полюбил Антиопу и, скрывая свое чувство от всех прочих,  доверился одному из товарищей. Тот поговорил с Антиопой, которая решительно  отвергла искания влюбленного, но отнеслась к делу разумно и терпимо и не стала  жаловаться Тесею. Солоэнт, отчаявшись, бросился в какую-то реку и утонул, а  Тесей, узнав о причине его гибели и о страсти юноши, был чрезвычайно огорчен, и  это горе напомнило ему об одном пифийском оракуле, который он счел  соответствующим тогдашним своим обстоятельствам. Пифия в Дельфах повелела ему,  как скоро в чужих краях его охватит неизбывная скорбь и уныние, строить на том  месте город и оставлять в нем правителями кого-нибудь из своих людей. Вот  почему, основав город, он дал ему имя Пифополя, в честь Аполлона, а ближней  реке – Солоэнта, в память о юноше; начальниками и законодателями нового города  он поставил братьев умершего и вместе с ними Герма, афинянина из сословия  благородных. По нему одно из мест в городе было названо «Домом Герма», но пифополитанцы  ошибочно прибавили лишний слог и говорят «Дом Гермеса», славу, принадлежащую  герою, перенося на бога.    

27. Таков был повод к войне с амазонками, которая, по всей  видимости, оказалась делом отнюдь не пустяшным, не женскою забавой. И верно,  амазонки не разбили бы лагерь в самих Афинах и не сражались бы совсем рядом с  Пниксом и Мусеем[47],  если бы сначала не овладели всей страной и не подступили безбоязненно к  городским стенам. Что они, как сообщает Гелланик, пришли в Аттику, перебравшись  через Боспор Киммерийский по льду, поверить трудно, но о том, что они стояли  лагерем почти в Акрополе, свидетельствуют названия многих мест и могилы павших.  Долгое время обе стороны медлили, не решаясь начать, но, в конце концов, Тесей,  следуя какому-то прорицанию, принес жертву Ужасу[48] и ударил на противника. Битва происходила в  месяце боэдромионе, в память о ней и справляют афиняне праздник Боэдромии.  Клидем, стараясь быть точным во всем, сообщает, что левое крыло амазонок  растянулось до нынешнего Амазония, правым же они надвигались на Пникс вдоль  Хрисы. С правым крылом афиняне и завязали бой, спустившись с Мусея, и могилы  убитых находятся на улице, ведущей к воротам подле святилища героя Халкодонта,  которые ныне зовут Пирейскими. В этой схватке афиняне отступили перед женщинами  и были уже у храма Эвменид, когда другой их отряд подоспевший от Палладия,  Ардетта и Ликея, отбросил амазонок до самого лагеря, нанеся им большие потери.  На четвертом месяце войны противники заключили перемирие благодаря  посредничеству Ипполиты (Клидем называет подругу Тесея не Антиопой, а  Ипполитой); впрочем у некоторых историков говорится, что эта женщина пала от  копья Молпадии, сражаясь рядом с Тесеем, и памятник подле храма Геи Олимпийской  воздвигнут над ее телом. Нет ничего удивительного в том, что история блуждает в  потемках, повествуя о событиях столь отдаленных. Так, например, нам  рассказывают, что раненых амазонок Антиопа тайно переправила в Халкиду, и там  они получили необходимый уход, а некоторые были похоронены близ места, теперь  именуемого Амазонием. Но о том, что война завершилась мирным соглашением,  свидетельствует и название соседствующего с храмом Тесея Горкомосия[49], и жертвы, которые в  древности приносили амазонкам накануне Тесей. Гробницу амазонок показывают у  себя и мегаряне по дороге от площади к так называемому Русу, там, где стоит  Ромбоид[50]. Сообщают также, что иные  амазонки скончались близ Херонеи и были преданы земле на берегу ручья, который  когда-то, по-видимому, именовался Фермодонтом, а теперь носит название Гемона.  Об этом говорится в жизнеописании Демосфена[51].  Кажется, что и Фессалию амазонки пересекли не без трудностей: их могилы еще и  ныне показывают в Скотуссе близ Киноскефал.    

28. Вот все об амазонках, что заслуживает упоминания. Что же  касается рассказа автора «Тесеиды»[52] о  восстании амазонок против Тесея, женившегося на Федре, о том, как Антиопа  напала на город, как следом за нею бросились другие амазонки, жаждавшие  отомстить обидчику, и как Геракл их перебил, – все это слишком похоже на  сказку, на вымысел.    

Тесей женился на Федре после смерти Антиопы, от которой имел  сына Ипполита или, как сказано у Пиндара, Демофонта. О несчастьях Федры и сына  Тесея все историки и трагики пишут совершенно согласно, и потому следует  допустить, что ход событий в их изложении соответствует истине.    

29. Существуют и другие предания о браках Тесея[53], не попавшие на театр, без  возвышенного начала, без счастливой развязки. Он похитил, говорят, трезенскую  девушку Анаксо , силою взял дочерей убитых им Синида и Керкиона, был  женат на Перибее, матери Аякса, на Феребее, на Иопе, дочери Ификла. Его винят в  том, что, влюбившись в Эглу, дочь Панопея, он, как уже сказано выше, бросил  Ариадну, бросил неблагородно и бесчестно. И наконец, похищение Елены,  наполнившее всю Аттику звоном оружия, а для самого Тесея завершившееся бегством  и гибелью. Но об этом несколько позже.    

То было время, когда храбрейшие мужи совершали множество  трудных подвигов, но Тесей, по словам Геродора, не принимал участия ни в одном  из них, кроме битвы лапифов с кентаврами. Другие пишут, что он был и в Колхиде  с Ясоном, и ходил с Мелеагром на вепря (откуда-де и пословица: «Не без Тесея»),  а сам свершил немало прекрасных деяний один, не нуждаясь ни в каких союзниках,  и за ним укрепилась слава «второго Геракла». Он помог Адрасту похоронить тела павших  под Кадмеей[54], но не разбив фиванцев в  сражении, как изобразил в трагедии Эврипид, а уговорами склонив их к перемирию.  Таково мнение большинства писателей; Филохор добавляет даже, что это был первый  договор о погребении трупов, но в действительности первым выдал неприятелю его  убитых Геракл (смотри нашу книгу о нем[55]).  Могилы простых воинов находятся в Элевферах, а полководцев близ Элевсина: это  еще одна милость, оказанная Тесеем Адрасту. Эврипидовых «Просительниц»  опровергают, между прочим, и «Элевсинцы» Эсхила, где выведен Тесей,  повествующий об этих событиях.    

30. Дружба с Пирифоем завязалась у него следующим образом.  Молва о силе и храбрости Тесея облетела всю Грецию, и вот Пирифой, желая его  испытать, угнал из Марафона тесеевых коров и, услышав, что хозяин с оружием в  руках пустился по следу, не бежал, но повернул ему навстречу. Едва, однако, оба  мужа завидели друг друга, каждый был восхищен красотою и отвагой противника;  они воздержались от битвы, и Пирифой, первым протянув руку, просил Тесея самого  быть судьею: он-де согласится с любым наказанием, какое тот назначит ему за  угон коров. Тесей не только отпустил ему его вину, но и предложил Пирифою  дружбу и союз в борьбе с врагами. Пирифой согласился, и свой уговор они  скрепили клятвой.    

Через некоторое время Пирифой, собираясь жениться на  Деидамии[56], пригласил Тесея поглядеть  землю лапифов и поближе с ними познакомиться. Случилось так, что на свадебный  пир жених позвал и кентавров. Захмелев, они стали бесчинствовать и нагло  привязываться к женщинам, лапифы дали отпор буянам и одних убили на месте, а  других позже одолели в сражении и изгнали за пределы страны, и Тесей помогал в  этой войне своим друзьям. Геродор излагает события по-иному: Тесей, если  следовать ему, пришел на помощь лапифам, когда война уже началась, и тогда же  впервые воочию увидел Геракла, поставив себе целью встретиться с ним в Трахине,  где Геракл жил на покое, уже окончив свои скитания и подвиги, и что встреча  была исполнена взаимного уважения, дружелюбия и обоюдных похвал. Впрочем скорее  можно присоединиться к тем, кто утверждает, что они часто встречались друг с  другом и что Геракл был посвящен в таинства заботами Тесея и его же заботами  очищен накануне посвящения от невольных грехов[57].    

31. Уже пятидесяти лет от роду, забыв о своем возрасте,  Тесей, как рассказывает Гелланик, увез Елену, и, дабы снять с него это  тягчайшее из обвинений, иные говорят, будто Елену похитил не Тесей, а Идас с  Линкеем, меж тем как он лишь принял ее под охрану, караулил и отвечал отказом  на требование Диоскуров вернуть сестру, или же – подумать только! – будто  сам Тиндар[58] передал ему дочь, совсем  маленькую и несмышленную, страшась, как бы ее не захватил силой Энарефор, сын  Гиппокоонта.    

Вот что, однако, всего более похоже на истину и  подкрепляется наибольшим числом доказательств. Тесей и Пирифой вместе явились в  Спарту и, похитив девушку, когда она плясала в храме Артемиды Орфии, бежали.  Высланная за ними погоня, дойдя до Тегеи, повернула назад; беспрепятственно  пересекши Пелопоннес, похитители уговорились, что тот, кому по жребию  достанется Елена, поможет товарищу добыть другую женщину. Жребий выпал Тесею;  он забрал девушку, которой еще не приспела пора выходить замуж, привез ее в  Афидны и, приставив к ней свою мать Этру, передал обеих на попечение своему  другу Афидну, наказав стеречь Елену и скрывать от чужих глаз, а сам, платя  Пирифою услугою за услугу, отправился вместе с ним в Эпир добывать дочь Аидонея[59], царя молоссов. Дав жене  имя Персефоны, дочери – Коры, а псу – Кербера, Аидоней предлагал биться с этим  псом всякому, кто сватался к Коре, обещая, что победитель получит ее в жены.  Но, узнав, что Пирифой с товарищем задумали не сватать девушку, а похитить ее,  он велел схватить обоих, и Пирифоя тут же растерзал Кербер, а Тесея заперли в  тюрьму.    

32. Тем временем Менесфей, сын Петеоя, внук Орнея и правнук  Эрехтея, как сообщают, первый из смертных, начавший в своекорыстных целях  искать народной благосклонности и льстить толпе, старался возмутить и озлобить  могущественных граждан, которые уже давно с трудом терпели Тесея, считая, что  он, лишив знатных царской власти, принадлежавшей каждому из них в собственном  деме, и загнав всех в один город, превратил их в своих подданных и рабов; он  подстрекал к бунту и простой люд, внушая ему, что его свобода не более, чем  сон, что на самом деле он потерял и отечество, и родные святыни, ибо вместо  многих царей, законных и добрых, он со страхом обращает взоры к одному владыке  – пришельцу и чужеземцу! Осуществлению мятежных планов Менесфея в значительной  мере способствовала война с тиндаридами, которые вторглись в Аттику. (Некоторые  вообще считают, что они явились лишь на зов Менесфея.) Не чиня сначала никому  никаких обид, они требовали вернуть им сестру. Горожане отвечали, что девушки у  них нет и что они не знают, где ее держат под охраной, и тогда Кастор и  Полидевк приступили к военным действиям. Но Академ, каким-то образом проведав,  что Елену прячут в Афиднах, все открыл Диоскурам. За это ему при жизни  тиндариды оказывали почести, и впоследствии лакедемоняне, сколько раз ни  нападали они на Аттику, жестоко опустошая всю страну, неизменно щадили Академию[60] в память об Академе.  Правда, Дикеарх пишет, что союзниками тиндаридов были Эхем и Мараф из Аркадии и  что от первого получила свое имя Эхедемия – нынешняя Академия, – а от  второго дем Марафон: во исполнение некоего пророчества Мараф добровольно дал  принести себя в жертву перед сражением.    

Двинувшись к Афиднам, Кастор и Полидевк взяли их, разбив  противника. В битве, говорят, пал Галик, сын Скирона, воевавший на стороне  Диоскуров, поэтому и местность в Мегариде, где его схоронили, зовется Галик.  Герей сообщает, что Галик погиб от руки самого Тесея, и в доказательство  приводит следующие стихи о Галике:    

     

... на широкой равнине Афидны    

Храбро сражаясь за честь пышнокудрой  Елены, повержен    

Был он Тесеем...    

     

Но мало вероятно, чтобы враги, будь Тесей среди своих,  смогли захватить его мать и Афидны.    

33. Итак, неприятель овладел Афиднами. Все горожане были в  страхе, и Менесфей уговорил народ впустить в Афины и дружелюбно принять  тиндаридов, которые-де воюют с одним лишь Тесеем, зачинщиком вражды и насилия,  всем же остальным людям являют себя благодетелями и спасителями. Правдивость  этих слов подтверждало и поведение победителей: владея всем, они не притязали  ни на что и просили только посвятить их в таинства, ссылаясь на родство,  связывающее их с Афинами не менее тесно, чем Геракла. Просьба их была уважена,  причем обоих усыновил Афидн, как прежде Пилий Геракла, а затем они стяжали  божеские почести под именем Анаков[61] в  память либо о перемирии [anochái], либо о неусыпной заботе, как бы кто  не потерпел какой обиды от разместившегося в городских стенах огромного войска  (внимательно наблюдать или следить за чем-либо – по-гречески «анако с э  хейн» [anakôs échein]; вероятно, и царей называют «а  нактас» [ánaktas] по той же причине). Некоторые думают, что их назвали  Анаками по явившимся в небесах звездам, ибо «вверху» по-аттически «ане  кас» [anékas], а «сверху» – «ане катен» [anékathen].    

34. Захваченную в плен мать Тесея Этру отвели, как сообщают,  в Лакедемон, а оттуда она вместе с Еленой была увезена в Трою, в пользу чего  свидетельст вует и Гомер, говоря, что следом за Еленой поспешали    

     

Этра, Питфеева дочь, и Климена, с  блистательным взором[62].    

     

Иные, однако, отвергают и этот стих, как подложный, и  предание о Мунихе, которого якобы тайно родила в Трое Лаодика от Демофонта[63], а воспитывала вместе с  нею Этра. Совершенно особые, не схожие ни с какими иными сведения об Этре  приводит Истр в тридцатой книге «Истории Аттики»: согласно некоторым писателям,  заявляет он, Александр-Парис был побежден Ахиллом и Патроклом в битве на берегу  Сперхея[64], а Гектор взял и разорил  Трезен и увел оттуда Этру. Впрочем это уже совершенная бессмыслица!    

35. Между тем Аидоней Молосский, принимая у себя в доме  Геракла, случайно упомянул о Тесее и Пирифое – о том, зачем они пришли и как  поплатились за свою дерзость, когда их изобличили, и Гераклу тяжко было  услышать, что один бесславно погиб, а другому грозит гибель. Что до смерти  Пирифоя, Геракл считал теперь все жалобы и упреки бесполезными, но за Тесея  стал просить, убеждая царя, чтобы тот отпустил своего пленника из уважения к  нему, Гераклу. Аидоней согласился, и Тесей, выйдя на волю и возвратившись в  Афины, где его сторонников еще не вполне одолели, все священные участки,  которые прежде отвел ему город, посвятил Гераклу, повелев впредь звать их не  Тесеями, а Гераклеями, – все, кроме четырех, как указывает Филохор. Но,  пожелав властвовать и управлять государством по-прежнему, он тут же столкнулся  с волнениями и мятежом, убедившись, что те, кого он оставил полными ненависти к  нему, теперь, вдобавок, и бояться его перестали, а народ сильно испортился – не  расположен более молча выполнять приказания, но ждет угождений и заискиваний.    

Тесей попытался смирить врагов силой, однако стал жертвою  козней и заговоров и, в конце концов, потеряв всякую надежду на успех, детей  тайком переправил на Эвбею к Элефенору, сыну Халкодонта, а сам, торжественно  проклявши афинян в Гаргетте, на том месте, что ныне зовется Аратерий[65], отплыл на Скирос, где,  как он надеялся, его ждали друзья и где когда-то владел землями его отец. Царем  Скироса был тогда Ликомед. Прибыв к нему, Тесей выразил желание получить назад  отцовские поместья, чтобы там поселиться. Некоторые утверждают, что он просил у  царя помощи против афинян. Но Ликомед, то ли страшась славы мужа, столь  великого, то ли желая угодить Менесфею, повел Тесея на самую высокую гору  острова, якобы для того, чтобы показать ему его владения, и столкнул со скалы.  Тесей расшибся насмерть. Иные, правда, говорят, будто он сам сорвался вниз,  поскользнувшись во время обычной прогулки после обеда.    

В ту пору его смерть прошла незамеченной. В Афинах  царствовал Менесфей[66],  а дети Тесея в качестве простых граждан отправились с Элефенором под Трою. Но,  когда Менесфей погиб, они вернулись в Афины и возвратили себе царство. Лишь во  времена гораздо более поздние решили афиняне признать Тесея героем и  соответственно его почтить; среди прочих соображений, они руководствовались и  тем, что многим воинам, сражавшимся с персами при Марафоне, явился Тесей в  полном вооружении, несущийся на варваров впереди греческих рядов.    

36. После окончания Персидских войн, при архонте Федоне  Пифия приказала афинянам, вопрошавшим оракул, собрать кости Тесея и, с почетом  их похоронив, бережно хранить у себя. Но взять прах и даже обнаружить могилу  оказалось делом нелегким из-за угрюмого и замкнутого нрава населявших Скирос  долопов. Однакож, когда Кимон, как рассказывается в его жизнеописании[67], взял остров и горел  желанием отыскать место погребения, случилось, говорят, что он заметил орла,  который долбил клювом и разрывал когтями какой-то холмик. Осененный свыше,  Кимон приказал копать. Под холмом нашли огромных размеров гроб, рядом лежали  медное копье и меч. Когда Кимон привез все это на своей триере, афиняне, ликуя,  устроили торжественную встречу, с пышными шествиями и жертвоприношениями, точно  возвращался сам Тесей. Ныне его останки покоятся в центре города, подле  гимнасия[68], и это место служит  убежищем для. рабов и вообще для всех слабых и угнетенных, которые страшатся  сильного, ибо и Тесей оказывал людям защиту и покровительство и всегда  благосклонно выслушивал просьбы слабых.    

Главный праздник в его честь справляется восьмого  пианепсиона – в день, когда он вместе с афинскими юношами и девушками вернулся  с Крита. Однако ему приносят жертвы и по восьмым числам остальных месяцев –  либо потому, что он впервые пришел из Трезена восьмого гекатомбеона (таково  мнение Диодора Путешественника), либо полагая, что это число особенно ему  близко, поскольку он считается сыном Посейдона, а жертвоприношения Посейдону  совершают восьмого числа каждого месяца. Ведь восьмерка – это куб первого из  четных чисел и удвоенный первый квадрат, а потому достойным образом знаменует  надежность и незыблемость, свойственные могуществу бога, которого мы зовем  Неколебимым и Земледержцем.    

 Ромул    

     

1. От кого и по какой причине получил город Рим свое великое  и облетевшее все народы имя, – суждения писателей неодинаковы. Одни  полагают, что пеласги, обошедшие чуть ли не весь свет и покорившие чуть ли не  все народы земли, поселились там и нарекли город этим именем в ознаменование  силы своего оружия[69].  Другие утверждают, что после взятия Трои немногочисленные беглецы, которым  удалось сесть на корабли, ветром были прибиты к берегу Этрурии и стали на якорь  подле устья реки Тибр. Женщины с большим трудом переносили плавание и очень  страдали, и вот некая Рома, по-видимому, превосходившая прочих и знатностью  рода и разумом, подала подругам мысль сжечь корабли. Так они и сделали; сначала  мужья гневались, но потом волей-неволей смирились и обосновались близ Паллантия[70], а когда вскоре все  сложилось лучше, чем они ожидали, – почва оказалась плодородной, соседи  приняли их дружелюбно, – они почтили Рому всевозможными знаками уважения  и, между прочим, назвали ее именем город, воздвигнутый благодаря ей. Говорят,  что с той поры у женщин вошло в обычай целовать[71] в губы родственников и мужей, потому что,  предав корабли огню, именно так целовали и ласкали они своих мужей, умоляя их  сменить гнев на милость. 2. Есть и такое мнение, будто имя городу дала Рома,  дочь Итала и Левкарии (по другим сведениям – Телефа, сына Геракла), вышедшая  замуж за Энея (по другим сведениям – за Лекания, сына Энея). Иные думают, что  город основал Роман, родившийся от Одиссея и Кирки, иные – что Ром, сын  Эматиона, отосланный Диомедом из Трои, иные – что тиран латинян Ромис,  изгнавший этрусков, которые когда-то переселились из Фессалии в Лидию, а оттуда  в Италию.    

Даже те, кто высказывает самое правильное мнение, считая,  что город наречен в честь Ромула, разно судят о происхождении последнего. Одни  полагают, что он был сыном Энея и Дексифеи, дочери Форбанта, и попал в Италию  еще совсем маленьким ребенком вместе со своим братом Ромом. В разливе реки  погибли все суда, лишь то, на котором находились дети, тихо пристало к отлогому  берегу; это место спасшиеся сверх ожидания и назвали Римом. Другие пишут, что  Ромула родила Рома, дочь той троянки, о которой речь шла выше, и жена Латина,  сына Телемаха, третьи – что он был сыном Эмилии, дочери Энея и Лавинии, зачатый  ею от Ареса. Существует, наконец, и вовсе баснословный рассказ о его рождении.  Царю альбанов Тархетию, человеку до крайности порочному и жестокому, было  удивительное видение: из очага в его доме восстал мужской член и не исчезал  много дней подряд. В Этрурии есть прорицалище Тефий, откуда Тархетию доставили  прорицание, гласящее, чтобы ой сочетал с видением девушку: она-де родит сына,  который стяжает громкую славу и будет отличаться доблестью, силою и  удачливостью, Тархетий поведал об этом одной из своих дочерей и велел ей  исполнить наказ оракула, но она, гнушаясь такого соития, послала вместо себя  служанку. Разгневанный Тархетий запер обоих в тюрьму и осудил на смерть, но во  сне ему явилась Веста и запретила казнить девушек; тогда царь измыслил вот  какую хитрость: он дал узницам ткацкий станок и обещал, что, когда они закончат  работу, то смогут выйти замуж, но все, что они успевали соткать за день, другие  женщины, по распоряжению Тархетия, ночью распускали. Рабыня родила двойню, и  Тархетий отдал младенцев некоему Тератию, чтобы тот их убил. Тератий, однако,  оставил детей на берегу реки, и туда к ним стала ходить волчица и кормила их  своим молоком, прилетали всевозможные птицы, принося новорожденным в клювах  кусочки пищи, – до тех пор, пока их не заметил какой-то пастух. Он был  чрезвычайно изумлен, но все же решился подойти и унес детей. Так они были  спасены, а возмужав, напали на Тархетия и одолели его. Эту повесть приводит  некий Промафион в своей «Истории Италии».    

3. Самую правдоподобную и подкрепленную наибольшим числом  свидетельств версию в главных ее чертах впервые передал грекам Диокл с  Пепарефоса. Ее принял почти без изменений Фабий Пиктор, и хотя между ними  имеются некоторые расхождения, в общем содержание их рассказа сводится к  следующему.    

В Альбе[72] царили  потомки Энея, и порядок наследования привел к власти двух братьев – Нумитора и  Амулия. Амулий разделил отцовское достояние на две части, противопоставив  царству богатства, включая и золото, привезенное из Трои, и Нумитор выбрал  царство. Владея богатством, которое давало ему больше влияния и возможностей,  нежели те, которыми располагал брат, Амулий без труда лишил Нумитора власти и,  опасаясь, как бы у дочери свергнутого царя не появились дети, назначил ее  жрицею Весты, обрекши на вечное девство и безбрачие. Эту женщину одни называют  Илией, другие Реей, третьи Сильвией. Немного времени спустя открылось, что она  беременна и что, стало быть, закон, данный весталкам, нарушен. Лишь  заступничество царской дочери Анто  перед отцом спасло ее от казни, но  преступницу держали взаперти, и никого к ней не допускали, дабы она не  разрешилась от бремени неведомо для Амулия.    

Наконец она произвела на свет двух мальчиков необыкновенной  величины и красоты. Это встревожило Амулия еще сильнее, и он приказал своему слуге  взять их и бросить где-нибудь подальше. Слугу звали Фаустул, как говорят  некоторые, но другие утверждают, что это имя не слуги, а того, кто нашел и  подобрал младенцев. Итак, слуга положил новорожденных в лохань и спустился к  реке, чтобы бросить их в воду, но, увидев, как стремительно и бурливо течение,  не решился приблизиться и, оставив свою ношу у края обрыва, ушел. Между тем  река разлилась, половодье подхватило лохань и бережно вынесло на тихое и ровное  место, которое ныне зовут Кермал[73],  а в старину называли Герман – видимо, потому, что «братья» по-латыни «германы»  [germanus].    

4. Поблизости росла дикая смоковница, именовавшаяся  Руминальской, – либо в честь Ромула (таково мнение большинства), либо  потому, что в ее тени прятались от полуденного зноя жвачные животные  [ruminales], либо – всего вернее – потому, что новорожденные сосали там молоко:  сосок древние называли «рума» [ruma], а некую богиню, надзирающую, как они  думали, за вскармливанием младенцев, – Руминой, и жертвоприношения ей  совершали без вина, окропляя жертву молоком. Под этим деревом и лежали дети, и  волчица, как рассказывают, подносила к их губам свои сосцы, а дятел помогал ей  кормить и охранять близнецов. И волчица, и дятел считаются священными животными  Марса, а дятел пользуется у латинян особым почетом. Поэтому, когда дочь  Нумитора утверждала, что родила от Марса, ей охотно верили. Говорят[74], впрочем, что она была  введена в обман Амулием, который предстал перед нею в доспехах и силой отнял у  нее девство. Согласно же иному взгляду, в сторону чистой сказки повернула  предание двусмысленность имени кормилицы. «Лупа» [lupa] по-латыни и самка  волка, и женщина, занимающаяся ремеслом блудницы, но как раз такою женщиной и  была жена Фаустула, по имени Акка Ларентия, выкормившая мальчиков. Римляне приносят  ей жертвы, а в апреле[75] жрец  Марса совершает в ее честь заупокойное возлияние, и праздник этот зовется  Ларентами.    

5. Римляне чтут еще одну Ларентию[76], и вот по какой причине. Однажды блюститель  храма Геракла, не зная, по-видимому, чем себя развлечь, надумал сыграть с богом  в кости, оговорившись, что если он выиграет, бог ниспошлет ему милость, о  которой он попросит, а если проиграет, то выставит богу щедрое угощение и  приведет красивую женщину. На таких условиях он бросил кости за бога, потом за  себя и проиграл. Желая сдержать слово и честно выполнить уговор, он приготовил  богу обед и, наняв Ларентию, миловидную и еще не предававшуюся блуду открыто,  сначала потчевал ее, постлав ложе в храме, а после обеда замкнул ее там, словно  бог действительно намеревался ею овладеть. Но рассказывают, что Геракл и в  самом деле возлег с женщиной, а затем приказал ей рано поутру выйти на форум,  поцеловать первого, кто встретится на пути, и сделать его своим возлюбленным.  Встретился же ей человек преклонного возраста, богатый, бездетный и холостой,  по имени Тарутий. Он познал Ларентию, привязался к ней и, умирая, оставил ее  наследницей большого и богатого имущества, бо льшую часть которого  Ларентия завещала народу. Она была уже знаменита среди сограждан и считалась  любимицей богов, когда внезапно исчезла подле того места, где покоился прах  первой Ларентии. Это место зовется теперь Велабр[77], ибо во время частых разливов реки через  него переправлялись на плотах, чтобы попасть на форум, а переправа по-латыни  «велатура» [velatura]. Некоторые говорят, что начиная именно с этого места  устроители игр и зрелищ застилали дорогу, ведущую с форума к цирку парусиной,  «парус» же у римлян – «велон» [velum]. Таково происхождение почестей, которые  римляне оказывают второй Ларентии.    

6. Младенцев подобрал свинопас Амулия Фаустул – тайно от  всех или же (так утверждают другие, чье мнение, вероятно, ближе к истине) с  ведения Нумитора, который втихомолку помогал растить найденышей. Говорят, что  их перевезли в Габии и там выучили грамоте и всему остальному, что полагается  знать людям благородного происхождения. Детям дали имена Ромула и Рема – от  слова, обозначающего сосок, ибо впервые их увидели сосавшими волчицу. С первых  лет жизни мальчики отличались благородной осанкой, высоким ростом и красотой, когда  же они стали постарше, оба выказали отвагу, мужество, умение твердо глядеть в  глаза опасности, одним словом – полную неустрашимость. Но Ромул был, казалось,  крепче умом, обнаруживал здравомыслие государственного мужа, и соседи, с  которыми ему случалось общаться – по делам ли о пастьбе скота или об  охоте, – ясно видели, что он создан скорее для власти, нежели для  подчинения. Поэтому братья были в добрых отношениях со своей ровней и с теми,  кто стоял ниже их, но с царскими надсмотрщиками, начальниками и главными  пастухами, которые нимало не превосходили молодых людей силою духа, держались  высокомерно, не обращая внимания ни на их гнев, ни на угрозы. Они вели жизнь,  приличествующую свободным людям, считая, однако, что свобода – это не  праздность, не безделье, а гимнастические упражнения, охота, состязания в беге,  борьба с разбойниками, ловля воров, защита обиженных. Все это принесло им  добрую славу.    

7. Случилось раз, что пастухи Амулия повздорили с пастухами  Нумитора и угнали их стада. Ромул и Рем, не стерпев, избили и рассеяли  обидчиков и, в свою очередь, завладели большой добычей. Гнев Нумитора они не  ставили ни во что и начали собирать вокруг себя и принимать в товарищи  множество неимущих и рабов, внушая им дерзкие и мятежные мысли.    

Однажды, когда Ромул исполнял какой-то священный обряд (он  любил приносить жертвы богам и гадать о будущем), пастухи Нумитора повстречали  Рема с немногими спутниками, набросились на него и, выйдя победителями из  драки, в которой обе стороны получили и раны и тяжелые ушибы, захватили Рема  живым. Хотя его доставили прямо к Нумитору и там изобличили, последний,  страшась сурового нрава своего брата, не решился наказать преступника сам, но  пошел к царю и потребовал правосудия, взывая к братским чувствам Амулия и к  справедливости государя, чьи слуги нагло его, Нумитора, оскорбили. Жители Альбы  разделяли гнев Нумитора, считая, что он терпит унижение, несовместное с высоким  его достоинством, и, приняв это в расчет, Амулий выдал ему Рема головой.  Приведя юношу к себе, Нумитор долго его разглядывал, дивясь его росту и силе,  превосходившим все, что он видел до тех пор, смотрел ему в лицо, на котором  были написаны самообладание и решимость, не склоняющиеся пред обстоятельствами,  слушал рассказы о его делах и поступках, отвечавшие тому, в чем он теперь  убедился воочию, и наконец – но прежде всего, вероятно, волею божества,  направляющего первые движения великих событий, – напавши благодаря  счастливой догадке и судьбе на след истины, спросил Рема, кто он таков и откуда  происходит, ласковым голосом и милостивым взором внушив ему надежду и доверие.  Рем твердо отвечал: «Что ж, я ничего от тебя не скрою. Мне кажется, ты ближе к  истинному царю, нежели Амулий. Прежде чем наказывать, ты выслушиваешь и  расследуешь. А он отдает на расправу без суда. Раньше мы считали себя детьми  Фаустула и Ларентии, царских слуг (мы с братом – близнецы), но с тех пор, как  нас ложно обвинили перед тобой и нам приходится защищать свою жизнь, мы слышим  о себе поразительные вещи. Насколько они верны? Это, по-видимому, решит опасность,  которой я теперь подвергаюсь. Говорят, что наше рождение окружено тайной и что  еще более таинственно и необычно мы кормились и росли, едва появившись на свет:  нас питали те самые дикие птицы и звери, на съедение которым нас  бросили, – волчица поила нас своим молоком, а дятел приносил в клюве  кусочки пищи, меж тем как мы лежали в лохани на берегу большой реки. Лохань эта  цела до сих пор, и на ее медных скрепах – полустершиеся письмена. Быть может,  когда-нибудь они станут опознавательными знаками для наших родителей, но –  бесполезными, ибо нас уже не будет в живых». Выслушав эту речь и определив по  внешности Рема его возраст, Нумитор не мог не загореться радостной надеждой и  стал думать, как бы тайно поговорить с дочерью, все еще содержавшейся под караулом.    

8. А Фаустул, узнав, что Рем схвачен и выдан Нумитору,  просил Ромула выручить брата и тогда впервые поведал ему все, что знал о его  рождении. Раньше он говорил об этом лишь намеками, приоткрывая истину  настолько, насколько требовалось чтобы, обратив в нужном направлении мысли  юношей, не дать чувству смирения поселиться в их душах. Сам же он, понимая, как  опасно сложившееся положение, полный страха, взял лохань и поспешил к Нумитору.  Вид пастуха внушил подозрение царской страже у городских ворот, а расспросы  караульных привели его в полное замешательство, и тут они заметили лохань,  которую он прятал под плащом. Среди караульных случайно оказался один из тех,  кто когда-то забрал новорожденных, чтобы их бросить. Он увидел лохань, узнал ее  по работе и письменам на скрепах, и у него мелькнула догадка, которую он счел  немаловажной, а потому, не откладывая, предложил дело на рассмотрению царю.  После долгих и жестоких пыток Фаустул не остался совершенно неколебим, однако и  не был окончательно сломлен: он сказал, что дети живы, но находятся со стадами  далеко от Альбы. А он-де принес лохань Илии, которая много раз говорила, что  хочет взглянуть на нее и коснуться собственными руками, чтобы надежда свидеться  с детьми стала еще крепче. И тут Амулий допустил ошибку, какую обыкновенно  совершают те, кто действует во власти смятения, страха или гнева: он  поторопился отправить к Нумитору его друга, человека вполне порядочного, и  наказал ему выведать, не доходили ли до Нумитора какие-нибудь слухи о спасении  детей. Придя к Нумитору и увидев, как тот ласков и нежен с Ремом, посланный  окончательно подтвердил все его предположения, советовал деду с внуком скорее  браться за дело и сам остался с ними, предложив свою помощь.    

Впрочем, будь они даже и не склонны к решительным поступкам,  сами обстоятельства не терпели промедления. Ромул был уже близко, и к нему  бежали многие граждане, боявшиеся и ненавидевшие Амулия. Кроме того, он и с  собою привел немалые силы, разбитые на отряды по сто человек; предводитель  каждого из отрядов нес на шесте вязанку сена и хвороста. Такие вязанки латиняне  зовут «маниплами» [maniplus]. Вот откуда слово «манипларии»[78], и ныне употребляемое в войсках. Итак, Рем  поднимал мятеж в самом городе, а Ромул подходил извне, и тиранн, в  растерянности и замешательстве, не зная, как спасти свою жизнь – что  предпринять, на что решиться, – был захвачен врагами и убит.    

Хотя основную часть этих сведений приводят и Фабий и Диокл с  Пепарефоса, – по-видимому, первый историк, писавший об основании  Рима, – их драматическое и сказочное обличье вселяет в иных недоверье. Но  если мы подумаем, какой удивительный поэт сама судьба, и примем в рассуждение,  что Римское государство никогда не достигло бы нынешней своей мощи, не будь  истоки его божественными, а начало истории сопряженным с великими  чудесами, – все основания для недоверия отпадают.    

9. После смерти Амулия в Альбе установился прочный порядок.  Ромул и Рем не захотели, однако, ни жить в городе, не правя им, ни править,  пока жив дед, и, вручивши верховную власть ему, отдав долг уважения матери,  решили поселиться отдельно и основать город там, где они были вскормлены. Из  всех возможных объяснений это самое благовидное. Братья стояли перед выбором:  либо распустить беглых рабов, во множестве собравшихся вокруг них и тем самым  потерять все свое могущество, либо основать вместе с ними новое поселение. А  что жители Альбы не желали ни смешиваться с беглыми рабами, ни предоставлять им  права гражданства, с полной очевидностью явствует уже из похищения женщин: люди  Ромула отважились на него не из дерзкого озорства, но лишь по необходимости,  ибо доброю волей замуж за них никто не шел. Недаром они с таким необыкновенным  уважением относились к своим силою взятым женам. Далее, едва только поднялись  первые здания нового города, граждане немедленно учредили священное убежище для  беглецов и нарекли его именем бога Асила[79],  в этом убежище они укрывали всех подряд, не выдавая ни раба его господину, ни  должника заимодавцу, ни убийцу властям, и говорили, что всем обеспечивают  неприкосновенность, повинуясь изречению пифийского оракула. Поэтому город  быстро разросся, хотя поначалу насчитывал не больше тысячи домов. Но об этом –  ниже.    

Не успели еще братья начать работу, как между ними возник  спор из-за места. Ромул заложил так называемый «Рома квадрата»[80] (то есть – Четыреугольный Рим) и там же  хотел воздвигнуть город, а Рем выбрал укрепленное место на Авентине, которое в  его честь называлось Реморией, а ныне зовется Ригнарием. Уговорившись решить  спор с помощью вещих птиц, они сели порознь и стали ждать, и со стороны Рема  показалось, говорят, шесть коршунов, а со стороны Ромула – вдвое больше.  Некоторые сообщают, что Рем на самом деле увидел своих птиц, а Ромул-де солгал  и что лишь когда Рем подошел, тогда только перед глазами Ромула появились  двенадцать коршунов. Вот почему, мол, и теперь, гадая по птицам, римляне отдают  предпочтение коршунам. Геродор Понтийский пишет, что и Геракл радовался, если,  приступая к какому-нибудь делу, вдруг замечал коршуна. И верно, ведь это самое  безобидное из всех существ на земле: он не причиняет вреда ничему из того, что  сеют, выращивают или пасут люди, питается падалью, не губит и не обижает ничто  живое, а пернатых, как свою родню, не трогает даже мертвых, тогда как орлы,  совы и ястребы убивают и своих единоплеменников. Недаром Эсхил говорит:    

     

Терзает птица птиц – ужель она чиста?[81]    

     

Кроме того, остальные птицы так и снуют у нас перед глазами,  их увидишь в любое время, а коршуна случается видеть редко, и мы едва ли найдем  людей, которым бы довелось натолкнуться на гнездо с птенцами коршуна; все это в  совокупности внушило некоторым нелепую мысль, будто коршуны прилетают к нам  издалека, из чужих краев. Подобным образом прорицатели приписывают божественное  происхождение всему, что возникает само по себе или не в строгом соответствии с  законами природы.    

10. Раскрыв обман, Рем был в негодовании и, когда Ромул стал  копать ров, чтобы окружить стены будущего города, Рем то издевался над этой  работой, а то и портил ее. Кончилось тем, что он перескочил через ров и тут же  пал мертвым; одни говорят, что удар ему нанес сам Ромул, другие – что Целер,  один из друзей Ромула. В стычке пали также Фаустул и его брат Плистин, вместе с  Фаустулом, как гласит предание, воспитывавший Ромула. Целер бежал в Этрурию, и  с той поры римляне называют «келером» [celer] каждого проворного и легкого на  ногу человека. Это прозвище они дали и Квинту Метеллу, изумившись проворству, с  каким он уже через несколько дней после смерти отца устроил, в память о нем,  гладиаторские состязания.    

11. Похоронив Рема и двух своих воспитателей на Ремории,  Ромул принялся строить город. Он пригласил из Этрурии мужей, которые во всех  подробностях научили его соответствующим обрядам, установлениям и правилам,  словно дело шло о посвящении в таинства. На нынешнем Комитии[82] вырыли круглую яму и сложили в нее первины  всего, что люди признали полезным для себя в соответствии с законами, и всего,  что сделала необходимым для них природа, а затем каждый бросил туда же горсть  земли, принесенной из тех краев, откуда он пришел, и всю эту землю перемешали.  Яму эту обозначают словом «мундус» – тем же, что и небо. Отсюда, как бы из  центра, словно описывая круг, провели границу города. Вложив в плуг медный  сошник и запрягши вместе быка и корову, основатель сам пропахал глубокую  борозду по намеченной черте, а люди, которые шли за ним, весь поднятый плугом  пласт отворачивали внутрь, по направлению к городу, не давая ни одному комку  лечь по другую сторону борозды. Этой линией определяют очертания стены, и  зовется она – с выпадением нескольких звуков – «померием»[83], что значит: «за стеной» или «подле стены».  Там же, где думают устроить ворота, сошник вытаскивают из его гнезда, плуг  приподнимают над землей, и борозда прерывается. Поэтому вся стена считается  священной, кроме ворот: если бы священными считались и ворота, неизбежный и  необходимый ввоз и вывоз некоторых нечистых предметов был бы кощунством.    

12. По общему взгляду основание Рима приходится на  одиннадцатый день до майских календ[84],  и римляне празднуют его, называя днем рождения отечества. Сначала, как сообщают,  в этот день не приносили в жертву ни одно живое существо: граждане полагали,  что праздник, носящий столь знаменательное имя, следует сохранить чистым, не  обагренным кровью. Впрочем, и до основания города в тот же самый день у них  справлялся пастушеский праздник Парилии. Ныне римские календы не имеют ничего  общего с греческими новомесячиями; день основания города точно совпадает,  говорят, с тридцатым днем греческого месяца, когда произошло сближение луны с  солнцем, повлекшее за собою затмение, о котором, по-видимому, знал эпический  поэт Антимах Теосский и которое случилось в третьем году шестой олимпиады.    

Одним из друзей философа Варрона, глубочайшего среди римлян  знатока истории, был Тарутий, философ и математик; из любви к умозрениям он  составлял гороскопы и считался замечательным астрологом. Варрон предложил ему  вычислить день и час рождения Ромула по его судьбе, в которой отразилось  влияние созвездий, подобно тому как решают геометрические задачи, ибо,  рассуждал Варрон, то же учение, что позволяет, зная время, когда человек  появился на свет, предсказать события его жизни, должно по событиям жизни  определить время рождения. Тарутий согласился и, всмотревшись в деяния Ромула и  выпавшие ему на долю бедствия, уточнив, сколько он прожил и как умер, сопоставив  все эти и им подобные сведения, весьма отважно и уверенно объявил, что  основатель Рима был зачат в первый год второй олимпиады[85], в двадцать третий день египетского месяца  хеака, в третьем часу, в миг полного затмения солнца, родился в двадцать первый  день месяца тоита на утренней заре, а Рим основал в девятый день месяца фармути  между вторым и третьим часом (ведь астрологи думают, что не только человеку, но  и городу строго отмерено время жизни, о котором можно судить по взаимному  расположению светил в первые минуты его бытия). Я надеюсь, что эти подробности  скорее займут читателя своею необычайностью, чем вызовут его раздражение полным  неправдоподобием.    

13. Заложив основания города, Ромул разделил всех, кто мог  служить в войске, на отряды. Каждый отряд состоял из трех тысяч пехотинцев и  трехсот всадников и назывался «легионом», ибо среди всех граждан выбирали  [legere] только способных носить оружие. Все остальные считались «простым»  народом и получили имя «популус» [populus]. Сто лучших граждан Ромул назначил  советниками и назвал их «патрициями» [patricii], а их собрание – «сенатом»  [senatus], что означает «совет старейшин». Советников звали патрициями либо  потому, что они были отцами [patres] законнорожденных детей, либо, вернее,  потому, что сами могли указать своих отцов: среди тех, что стекались в город в  первое время, сделать это удалось лишь немногим. Некоторые выводят слово  патриции от «патрония» – так называли и теперь называют римляне заступничество:  среди спутников Эвандра был якобы некий Патрон[86],  покровитель и помощник нуждающихся, от него-то, говорят, и пошло название самой  заботы о более слабых. Однако ближе всего к истине мы подойдем, пожалуй, если  предположим, что Ромул считал долгом первых и самых могущественных отеческое  попечение о низших и одновременно хотел приучить остальных не бояться сильных,  не досадовать на почести, которые им оказывают, но относиться к сильным с  благожелательством и любовью, по-сыновнему, и даже называть их отцами. До сих  пор чужестранцы именуют сенаторов «повелителями», а сами римляне – «отцами,  внесенными в списки»[87].  В этих словах заключено чувство величайшего уважения, к которому не примешано  ни капли зависти. Сначала их звали просто «отцами», позже, когда состав сената  значительно пополнился, стали звать «отцами, внесенными в списки». Таково было  особо почетное наименование, которым Ромул отличил сенаторское сословие от  простого народа. Ибо он отделил людей влиятельных от толпы еще по одному  признаку, назвав первых «патронами», то есть заступниками, а вторых «клиентами»,  то есть приверженцами, и вместе с тем установил между ними удивительное  взаимное доброжелательство, ставшее впоследствии источником важных прав и  обязанностей. Первые объясняли вторым законы, защищали их в суде, были их  советчиками и покровителями во всех случаях жизни, а вторые служили первым, не  только платя им долг уважения, но и помогая бедным патронам выдавать замуж  дочерей и рассчитываясь за них с заимодавцами, и ни один закон, ни одно  должностное лицо не могли заставить клиента свидетельствовать против патрона  или патрона против клиента. Впоследствии все прочие права и обязанности  сохранили силу, но брать деньги у низших стало для человека влиятельного  недостойным и позорным. Однако достаточно об этом.    

14. Похищение женщин состоялось, согласно Фабию, на  четвертом месяце после основания города[88].  По некоторым сведениям, Ромул, воинственный от природы и, к тому же, повинуясь  каким-то прорицаниям оракулов, гласившим, что Риму суждено подняться, вырасти и  достигнуть величия благодаря войнам, умышленно оскорбил сабинян. Он взял-де  всего-навсего тридцать девушек, ища не столько брачных союзов, сколько войны.  Но это мало вероятно. Скорее, видя, что город быстро заполняется пришельцами,  из которых лишь немногие были женаты, а большинство представляло собою сброд из  неимущих и подозрительных людей, не внушавших никому ни малейшего уважения, ни  малейшей уверенности, что они пробудут вместе длительный срок, Ромул надеялся,  что если захватить в заложники женщин, это насилие некоторым образом положит  начало связям и общению с сабинянами, и вот как он приступил к делу.    

Прежде всего он распустил слух, будто нашел зарытый в земле  алтарь какого-то бога. Бога называли Консом, считая его то ли богом Благих  советов («совет» и ныне у римлян «консилий» [consilium], а высшие должностные  лица – «консулы» [consules], что значит «советники»), то ли  Посейдоном-Конником, ибо алтарь этот установлен в Большом цирке, и его  показывают народу только во время конных состязаний. Иные же утверждают, что,  вообще, коль скоро замысел держали в тайне и старались не разглашать, было  вполне разумно посвятить божеству алтарь, скрытый под землею. Когда его  извлекли на свет, Ромул, предварительно известив об этом, принес щедрые жертвы  и устроил игры и всенародные зрелища. На праздник сошлось множество народа, и  Ромул в пурпурном плаще сидел вместе с лучшими гражданами на первых местах.  Сигнал к нападению должен был подать сам царь, поднявшись, свернувши плащ и  снова накинув его себе на плечи. Множество римлян с мечами не спускали с него  глаз и, едва увидев условленный знак, немедленно обнажили оружие и с криком  бросились на дочерей сабинян, не препятствуя отцам бежать и не преследуя их.  Некоторые писатели говорят, что похищенных было только тридцать (их именами,  якобы, затем назвали курии[89]),  Валерий Антиат называет цифру пятьсот двадцать семь, Юба – шестьсот восемьдесят  три. Все это были девушки, что и служило для Ромула главным оправданием. В  самом деле, замужних женщин не взяли ни одной, кроме Герсилии, захваченной по  ошибке, а стало быть, похитители руководились не дерзким своеволием, не  желанием нанести обиду, но мыслью соединить оба племени неразрывными узами,  слить их воедино. Герсилию взял в жены либо Гостилий, один из знатнейших  римлян, либо сам Ромул, и она родила ему детей – сперва дочь, так и названную  Примой[90], а затем единственного  сына, которому отец дал имя Лоллия[91] в  память о стечении граждан в его, Ромула, царствование, но впоследствии он был  известен под именем Авиллия. Впрочем многие историки опровергают Зенодота  Трезенского, приводящего последние из этих данных.    

15. Среди похитителей, говорят, обращала на себя внимание  кучка людей из простого народа, которые вели очень высокую и необыкновенно  красивую девушку. Им навстречу попалось несколько знатных граждан, которые  стали было отнимать у них добычу, тогда первые подняли крик, что ведут девушку  к Таласию, человеку еще молодому, но достойному и уважаемому. Услышав это,  нападавшие ответили одобрительными возгласами и рукоплесканиями, а иные, из  любви и расположения к Таласию, даже повернули назад и пошли следом, радостно  выкрикивая имя жениха. С тех пор и по сей день римляне на свадьбах припевают:  «Таласий! Таласий!» – так же как греки «Гименей! Гименей!» – ибо брак Таласия  оказался счастливым. Правда, Секстий Сулла из Карфагена, человек, не чуждый  Музам и Харитам, говорил нам, что Ромул дал похитителям такой условный клич:  все, уводившие девушек, восклицали «Таласий!» – и восклицание это сохранилось в  свадебном обряде. Но большинство историков, в том числе и Юба, полагают, что  это призыв к трудолюбию, к прилежному прядению шерсти [talasia]: тогда, мол,  италийские слова еще не были так густо примешаны к греческим[92]. Если их предположение верно и если римляне  тогда употребляли слово «таласиа» в том же смысле, что мы теперь, можно все  объяснить по-иному и, пожалуй, более убедительно. Ведь между сабинянами и  римлянами вспыхнула война, и в мирном договоре, заключенном после ее окончания,  было сказано: похищенные сабинянки не должны делать для своих мужей никакой  работы, кроме прядения шерсти. И впоследствии родители невесты, или  сопровождавшие ее, или вообще присутствовавшие на бракосочетании шутливо  возглашали: «Таласий!», – напоминая и подтверждая, что молодой жене  предстоит только прясть шерсть, а иных услуг по хозяйству требовать от нее нельзя.  Принято и поныне, чтобы невеста не сама переступала порог спальни, но чтобы ее  вносили на руках, ибо и сабинянки вошли в дом мужа не своею волею, но были  приведены силой. Некоторые прибавляют, что и разделять волосы новобрачной  острием копья принято в знак того, что первые браки были заключены, если можно  так выразиться, с боя. Об этом мы говорим подробнее в «Изысканиях»[93].    

Похищение состоялось восемнадцатого числа тогдашнего месяца  секстилия, нынешнего августа; в этот день справляют праздник Консуалии.    

16. Сабиняне были многочисленным и воинственным народом, но  жили по деревням, не укрепленным стенами, полагая, что им, переселенцам из  Лакедемона[94], подобает гордость и  бесстрашие. Однако видя себя скованными великим залогом и боясь за дочерей, они  отправили послов со справедливыми и умеренными предложениями: пусть-де Ромул  вернет им захваченных девушек и возместит ущерб, нанесенный его насильственными  действиями, а потом уже мирными и законными путями устанавливает дружеские и  родственные связи между двумя народами. Девушек Ромул не отпустил, а к  сабинянам обратился с призывом признать заключенные союзы, и меж тем как  остальные совещались и теряли время в долгих приготовлениях, ценинский царь  Акрон[95], человек горячий и опытный  воин, с самого начала настороженно следивший за дерзкими поступками Ромула, а  теперь, после похищения женщин, считавший, что он опасен для всех и станет  совершенно невыносим, если его не наказать, – Акрон первым поднялся войною  и с большими силами двинулся на Ромула, который, в свою очередь, двинулся ему  навстречу. Сойдясь поближе и поглядев друг на друга, каждый из полководцев  вызвал противника на поединок с тем, чтобы оба войска оставались на своих  местах в боевой готовности. Ромул дал обет, если одолеет и сразит врага,  самолично посвятить Юпитеру его доспехи. Он одолел и сразил Акрона, разгромил  войско неприятеля и взял его город. Ромул ничем не обидел попавших под его  власть жителей и только приказал им снести свои дома и перебраться в Рим, где  они получили все права гражданства. Нет ничего, что бы в большей мере  способствовало росту Рима, всякий раз присоединявшего побежденных к себе,  вводившего их в свои стены.    

Чтобы сделать свой обет как можно более угодным Юпитеру и  доставить приятное и радостное зрелище согражданам, Ромул срубил у себя в  лагере огромный дуб, обтесал его наподобие трофея, потом приладил и повесил в  строгом порядке все части оружия Акрона, а сам нарядно оделся и украсил  распущенные волосы лавровым венком. Взвалив трофей на правое плечо и  поддерживая его в прямом положении, он затянул победный пэан и двинулся впереди  войска, в полном вооружении следовавшего за ним, а граждане встречали их, ликуя  и восхищаясь. Это шествие было началом и образцом дальнейших триумфов. Трофей  назвали приношением Юпитеру-Феретрию (ибо «сразить» по-латыни «ферире»  [ferire], а Ромул молил, чтобы ему было дано одолеть и сразить противника), а  снятые с убитого доспехи – «опимиа» [opimia]. Так говорит Варрон, указывая, что  «богатство» обозначается словом «опес» [opes]. С большим основанием, однако, можно  было бы связать «опимиа» с «опус» [opus], что значит «дело», или «деяние».  Почетное право посвятить богу «опимиа» предоставляется, в награду за доблесть  полководцу, собственной рукой убившему вражеского полководца, и это выпало на  долю лишь троим[96] римским  военачальникам: первому – Ромулу, умертвившему ценинца Акрона, второму –  Корнелию Коссу, убившему этруска Толумния, и наконец – Клавдию Марцеллу,  победителю галльского царя Бритомарта. Косс и Марцелл въехали в город уже на  колеснице в четверку, сами везя свои трофеи, но Дионисий ошибается[97], утверждая, будто  колесницею воспользовался и Ромул. Историки сообщают, что первым царем, который  придал триумфам такой пышный вид, был Тарквиний, сын Демарата; по другим  сведениям, впервые поднялся на триумфальную колесницу Попликола. Как бы то ни  было, но все статуи Ромула-Триумфатора в Риме изображают его пешим.    

17. После взятия Ценины прочие сабиняне все еще продолжали  готовиться к походу, а жители Фиден, Крустумерия и Антемны выступили против  римлян, но также потерпели поражение в битве. Их города были захвачены Ромулом,  поля опустошены, а сами они вынуждены переселиться в Рим. Ромул разделил между  согражданами все земли побежденных, не тронув лишь те участки, которые  принадлежали отцам похищенных девушек.    

Остальные сабиняне были в негодовании. Выбрав  главнокомандующим Татия, они двинулись на Рим. Но город был почти неприступен:  путь к нему преграждал нынешний Капитолий, на котором размещался караул под  начальством Тарпея, а не девушки Тарпеи, как говорят некоторые писатели,  старающиеся представить Ромула простаком. Тарпея была дочерью начальника, и она  сдала укрепления сабинянам, прельстившись золотыми запястьями, которые увидела  на врагах, и попросив у них в уплату за предательство то, что они носят на  левой руке. Татий согласился, и, отворив ночью одни из ворот, она впустила  сабинян. Видимо, не одиноки были и Антигон, говоривший, что любит тех, кто  собирается предать, но ненавидит тех, кто уже предал, и Цезарь, сказавший по  поводу фракийца Риметалка, что любит измену, но ненавидит изменника – это общее  чувство, которое испытывают к негодяям, нуждаясь в их услугах (как нуждаются  иногда в яде и желчи некоторых животных): мы радуемся получаемой от них выгоде  и гнушаемся их подлостью, когда цель наша достигнута. Именно такое чувство  испытывал и Татий к Тарпее. Помня об уговоре, он приказал сабинянам не  поскупиться для нее ничем из того, что у них на левой руке, и первый, сняв  вместе с браслетом и щит, бросил их в девушку. Все последовали его примеру, и  Тарпея, засыпанная золотыми украшениями и заваленная щитами, погибла под их  тяжестью. За измену был осужден и Тарпей, изобличенный Ромулом, как пишет Юба,  ссылаясь на Гальбу Сульпиция. Среди других рассказов о Тарпее ни малейшего  доверия не вызывает сообщение, будто она была дочь сабинского  главнокомандующего Татия, против воли стала супругою Ромула и, сделав то, о чем  говорится выше, была наказана собственным отцом. Этот рассказ приводит и  Антигон. А поэт Симил вовсе мелет вздор, утверждая, будто Тарпея сдала  Капитолий не сабинянам, а кельтам, влюбившись в их царя. Вот что у него  сказано:    

     

Древле Тарпея жила на крутых  Капитолия скалах;    

Гибель она принесла крепкого Рима  стенам.    

Брачное ложе она разделить со  владыкою кельтов    

Страстно желая, врагу город родной  предала.    

     

А немного ниже – о смерти Тарпеи:    

     

Бойи убили ее, и бесчисленных кельтов  дружины    

Там же, за Падом рекой, тело ее  погребли.    

Бросили кучу щитов на нее их отважные  руки,    

Девы-преступницы труп пышным  надгробьем закрыв.    

     

18. По имени Тарпеи, которую погребли там же, где она была  убита, холм назывался Тарпейским вплоть до времен царя Тарквиния, который  посвятил его Юпитеру. Останки девушки перенесли в другое место, а имя ее  забыли. Только одна скала на Капитолии – та, с которой свергали преступников,  до сих пор зовется Тарпейской.    

Когда сабиняне овладели укреплениями, Ромул в гневе стал  вызывать их на битву, и Татий решился на бой, видя, что в случае неудачи его  людям обеспечено надежное убежище. Место, на котором предстояло встретиться  войскам, было тесно зажато меж многочисленными холмами, и потому сражение  обещало быть ожесточенным и тяжелым для обеих сторон, а бегство и погоня  непродолжительными. Незадолго до того случился разлив реки, и стоячие воды  спали лишь несколькими днями раньше, оставив на низменных участках, там, где  теперь находится форум, слой ила, толстый, но неприметный для глаза. Уберечься  от этой коварной топи было почти невозможно, и сабиняне, ни о чем не  подозревая, неслись прямо на нее, как вдруг произошла счастливая для них  случайность. Далеко впереди прочих скакал на коне Курций, человек известный,  гордившийся своей славою и отвагой. Вдруг конь погрузился в трясину, Курций  ударами и окриками попытался было повернуть его вспять, но, видя, что это  невозможно, спасся, бросив коня. Вот почему и в наши дни это место зовется  «Куртиос лаккос» [Lacus Curtius][98].    

Избежав опасности, сабиняне начали кровавую сечу, однако ни  им самим, ни их противникам не удавалось получить перевеса, хотя потери были  огромны. В битве пал и Гостилий, по преданию, муж Герсилии и дед Гостилия,  преемника Нумы. В течение короткого времени, как и можно было ожидать,  непрерывно следовали схватка за схваткой, но самою памятной оказалась  последняя, когда Ромул, раненный камнем в голову, едва не рухнул на землю и был  уже не в силах сопротивляться с прежним упорством, а римляне дрогнули и, под  натиском сабинян покидая равнину, бежали к Палатинскому холму. Оправившись от  удара, Ромул хотел с оружием в руках броситься наперерез отступавшим, громкими  криками старался задержать их и вернуть в сражение. Но вокруг него кипел  настоящий водоворот бегства, никто не отваживался снова встретить врага лицом к  лицу, и тогда Ромул, простерши руки к небу, взмолился Юпитеру, прося его  остановить войско римлян и не дать их государству погибнуть. Не успел он закончить  молитву, как стыд перед царем охватил сердца многих, и отвага снова вернулась к  бегущим. Первые остановились там, где ныне воздвигнуто святилище  Юпитера-Статора, то есть «Останавливающего», а затем, вновь сомкнув ряды,  римляне оттеснили сабинян назад, до теперешней Регии и храма Весты.    

19. Противники уже готовились возобновить сражение, как  вдруг застыли, увидев поразительное, неописуемое зрелище. Отовсюду разом  появились похищенные дочери сабинян и с криком, с воплями, сквозь гущу  вооруженных воинов, по трупам, словно вдохновляемые божеством, ринулись к своим  мужьям и отцам. Одни прижимали к груди крохотных детей, другие, распустив  волосы, с мольбою протягивали их вперед, и все взывали то к сабинянам, то к  римлянам, окликая их самыми ласковыми именами. И те и другие не выдержали и  подались назад, освободив женщинам место меж двумя боевыми линиями, и жалобный  их плач достигал последних рядов, и горячее сострадание вызывали и вид их и,  еще в большей мере, речи, начавшиеся упреками, справедливыми и откровенными, а  закончившиеся просьбами и заклинаниями. «Что дурного сделали мы вам, –  говорили они, – чем вас так ожесточили, за что уже претерпели и терпим  вновь лютые муки? Насильственно и беззаконно похищенные нынешними нашими  владыками, мы были забыты братьями, отцами и родичами, и это забвение оказалось  столь продолжительным, что соединило нас с ненавистными похитителями теснейшими  узами и ныне заставляет страшиться за вчерашних насильников и беззаконников,  когда они уходят в бой, и оплакивать их, когда они погибают! Вы не пришли  отомстить за нас обидчикам, пока мы еще хранили наше девство, а теперь  отрываете жен от супругов и матерей от младенцев – помощь, которая для нас,  несчастных, горше давешнего небрежения и предательства! Вот какую любовь мы  видели от них, вот какое сострадание видим от вас! Даже если бы вы сражались по  какой-либо иной причине, даже в этом случае вам бы следовало остановиться –  ведь благодаря нам вы теперь тести, деды, близкие! Но коль скоро война идет  из-за нас, уводите нас, но только – вместе с вашими зятьями и внуками, верните  нам отцов и родичей, но только – не отнимая детей и мужей! Избавьте нас, молим,  от нового рабства!»    

Долго еще говорила в том же духе Герсилия, и в один голос с  нею просили остальные; наконец было заключено перемирие, и командующие вступили  в переговоры. А женщины подводили к отцам и братьям своих супругов, показывали  детей, приносили еду и питье тем, кто хотел утолить голод или жажду, раненых  доставляли к себе и ухаживали за ними, предоставляя им возможность убедиться,  что каждая – хозяйка в своем доме, что мужья относятся к женам с  предупредительностью, любовью и полным уважением. Договаривающиеся сошлись на  следующих условиях мира: женщины, изъявлявшие желание остаться, оставались,  освобожденные, как мы уже говорили, от всякой домашней работы, кроме прядения  шерсти, римляне и сабиняне поселялись в одном городе, который получал имя «Рим»  в честь Ромула, зато все римляне должны были впредь называться «квиритами» в  честь родины Татия[99],  а царствовать и командовать войском обоим царям предстояло сообща. Место, где  было достигнуто соглашение, до сих пор зовется Комитием, ибо «сходиться»  по-латыни «комире» [comire].    

20. Когда население города, таким образом, удвоилось, к  прежним патрициям добавилось сто новых – из числа сабинян, а в легионах стало  по шести тысяч пехотинцев и по шестисот всадников. Цари разделили граждан на  три филы и назвали одну «Рамны» – в честь Ромула, вторую «Татии» – в честь  Татия, а третью «Лукеры» – по роще[100],  в которой многие укрывались, пользуясь правом убежища, чтобы затем получить  права гражданства (роща по-латыни «лукос» [lucus]). Что фил было три, явствует  из самого слова, которым обозначается у римлян фила: они и сейчас зовут филы  трибами, а главу филы трибуном. Каждая триба состояла из десяти курий,  названных, как утверждают некоторые, по именам похищенных женщин, но, мне  кажется, это неверно: многие из них именуются но различным местностям. Впрочем,  женщинам и без того оказывают многочисленные знаки уважения. Так, им уступают  дорогу, никто не смеет сказать ничего непристойного в их присутствии, или  появиться перед ними нагим, или привлечь их к суду по обвинению в убийстве; их  дети носят на шее украшение, называемое «буллой»[101] по сходству с пузырем, и тогу с пурпурной  каймой.    

Цари не сразу стали держать совет сообща: сперва они  совещались порознь, каждый со своими ста сенаторами, и лишь впоследствии  объединили всех в одно собрание. Татий жил на месте нынешнего храма Монеты[102], а Ромул – близ лестницы,  называемой «Скала Кака» [Scala Caci] (это подле спуска с Палатина к Большому  цирку). Там же, говорят, росло священное кизиловое дерево, о котором существует  следующее предание. Как-то раз Ромул, пытая силу, метнул с Авентина копье с  древком из кизила. Острие ушло в землю так глубоко, что, сколько людей не  пытались вырвать копье, это никому не удалось, а древко, оказавшись в тучной  почве, пустило ростки и постепенно превратилось в изрядных размеров ствол  кизила. Последующие поколения чтили и хранили его как одну из величайших  святынь и обнесли стеной. Если кому-нибудь из прохожих казалось, что дерево  менее пышно и зелено чем обычно, что оно увядает и чахнет, он сразу же  громогласно извещал об этом всех встречных, а те, словно спеша на пожар,  кричали: «Воды!» – и мчались отовсюду с полными кувшинами. При Гае Цезаре стали  обновлять лестницу, и, как рассказывают, рабочие, копая рядом землю, ненароком  повредили корни дерева, и оно засохло.    

21. Сабиняне приняли римский календарь, о котором в той  мере, в какой это уместно, говорится в жизнеописании Нумы[103]. Ромул же заимствовал у них длинные щиты[104], изменив и собственное  вооружение и вооружение всех римских воинов, прежде носивших аргосские щиты.  Каждый из двух народов участвовал в празднествах и жертвоприношениях другого  (все они справлялись по-прежнему, как и до объединения), а также были учреждены  новые праздники, и среди них Матроналии[105],  дар женщинам за то, что они положили конец войне, и Карменталии. Карменту одни  считают Мойрой, владычицей человеческих рождений (поэтому-де ее особо чтут  матери), другие – супругой аркадянина Эвандра, вещею женой, дававшей  предсказания в стихах и потому нареченною Карментой (стихи по-латыни «кармена»  [carmina]); а настоящее имя ее – Никострата (последнее утверждение наиболее  распространено). Иные же толкуют слово «кармента» как «лишенная ума», ибо  божественное вдохновение отнимает рассудок; между тем лишаться у римлян  «карере» [carere], а ум они зовут «ментем» [mens]. О Парилиях уже говорилось  выше.    

Луперкалии[106],  если судить по времени, когда их справляют, – праздник очистительный. Он  приходится на один из злосчастных дней месяца февраля (что в переводе значит  «очистительный»), и самый день праздника издавна именуется Фебрата. В греческом  языке названию этого праздника соответствует слово «Ликеи», а стало быть, он  очень древен и ведет начало от аркадян, спутников Эвандра. Впрочем, это не  более чем ходячее мнение, ибо слово «луперкалии» [lupercalii] может происходить  и от «волчицы». И в самом деле, мы знаем, что луперки начинают бег с того  места, где, по преданию, лежал брошенный Ромул. Но смысл выполняемых ими  действий едва ли постижим. Они закалывают коз, затем к ним подводят двух  подростков знатного рода, и одни луперки касаются окровавленным мечом их лба, а  другие немедленно стирают кровь шерстью, смоченной в молоке. После этого мальчики  должны рассмеяться. Располосовав козьи шкуры, луперки пускаются бежать,  обнаженные, в одной лишь повязке вокруг бедер, и своими ремнями бьют всех, кто  попадается им на пути. Молодые женщины не стараются увернуться от ударов, веря,  что они способствуют легким родам и вынашиванию плода. Особенность праздника  состоит в том, что луперки приносят в жертву собаку. Некий Бутас,  пересказывающий в элегических двустишьях баснословные причины римских обычаев,  говорит, что Ромул и Рем после победы над Амулием, ликуя, помчались туда, где  некогда к губам новорожденных младенцев подносила свои сосцы волчица, что весь  праздник есть подражание этому бегу и что подростки    

     

Встречных разят на бегу; так некогда,  Альбу покинув,    

Юные Ромул и Рем мчались с мечами в  руках.    

     

Окровавленный меч у лба – намек на тогдашние опасности и  убийство, а очищение молоком – напоминание о пище, которой были вскормлены  близнецы. Гай Ацилий пишет, что еще до основания города у Ромула и Рема однажды  пропали стада. Помолившись Фавну, они побежали на поиски совсем нагими, чтобы  их не беспокоил стекающий по телу пот; вот почему-де и луперки раздеваются  донага. Наконец, собаку, коль скоро праздник очистительный, приносят, можно  полагать, в очистительную жертву: ведь и греки на очистительные обряды приносят  щенят и нередко совершают так называемые «перискилакисмы»[107]. Если же это благодарственный праздник в  честь волчицы – кормилицы и спасительницы Ромула, в заклании собаки нет ничего  удивительного, ибо собака – враг волков. Но есть, клянусь Зевсом, и еще одно  объяснение: а что если луперки просто-напросто наказывают это животное,  досаждающее им во время бега?    

22. Говорят, что Ромул впервые учредил и почитание огня,  назначив для служения ему священных дев, именуемых весталками[108]. Но другие историки приписывают это Нуме,  сообщая, однако, что вообще Ромул был чрезвычайно благочестив и притом опытен в  искусстве прорицания, а потому носил с собою так называемый «литюон» [lituus].  Это загнутая с одного конца палка, которою, садясь гадать по полету птиц,  расчерчивают на части небо[109].  «Литюон» Ромула, хранившийся на Палатине, исчез при взятии города кельтами, но  когда варвары были изгнаны, нашелся под глубоким слоем пепла, не тронутый  пламенем, хотя все кругом сгорело дотла.    

Ромул издал также несколько законов, среди которых особою  строгостью отличается один, возбраняющий жене оставлять мужа, но дающий право  мужу прогнать жену, уличенную в отравительстве, подмене детей или  прелюбодеянии. Если же кто разведется по какой-либо иной причине, того закон  обязывает часть имущества отдать жене, а другую часть посвятить в дар Церере. А  продавший жену должен быть принесен в жертву подземным богам[110]. Примечательно, что Ромул не назначил  никакого наказания за отцеубийство, но назвал отцеубийством любое убийство  человека, как бы считая второе тягчайшим злодеянием, но первое – вовсе  немыслимым. И долгое время это суждение казалось оправданным, ибо без малого  шестьсот лет никто в Риме не отваживался на такое дело. Первым отцеубийцей был,  как сообщают, Луций Гостий, совершивший это преступление после Ганнибаловой  войны. Впрочем, довольно об этом.    

23. На пятом году царствования Татия какие-то его домочадцы  и родичи случайно повстречали дорогой лаврентских послов, направлявшихся в Рим,  и попытались силою отнять у них деньги, а так как те оказали сопротивление,  убили их. Узнав о страшном поступке своих сограждан, Ромул счел нужным  немедленно их наказать, но Татий задерживал и откладывал казнь. Это было  причиною единственного открытого столкновения между царями, в остальном же они  всегда почитали друг друга и правили в полном согласии. Тогда родственники  убитых, не добившись правосудия по вине Татия, напали на него, когда он вместе  с Ромулом приносил жертву в Лавинии, и убили, а Ромула, громко прославляя его  справедливость, проводили домой. Ромул доставил тело Татия в Рим и с почетом  похоронил – его останки лежат близ так называемого Армилустрия[111] на Авентине, – но позаботиться о  возмездии нужным не счел. Некоторые писатели сообщают, что город Лаврент в  страхе выдал убийц Татия, однако Ромул их отпустил, сказав, что убийство  искуплено убийством. Это вызывало подозрения и толки, будто он рад, что  избавился от соправителя, но ни беспорядков, ни возмущения сабинян не  последовало: одни любили царя, другие боялись, третьи верили, что он во всем  без изъятия пользуется покровительством богов, и чтили его по-прежнему. Чтили  Ромула и многие из чужих народов, а древние латиняне, прислав к нему послов,  заключили договор о дружбе и военном союзе.    

Фидены, сопредельный Риму город, Ромул захватил, по одним  сведениям, неожиданно послав туда конницу с приказом выломать крюки городских  ворот[112], а затем, столь же  неожиданно, появившись сам, по другим – в ответ на нападение фиденатов, которые  взяли большую добычу и бесчинствовали по всей стране, вплоть до городских предместий;  Ромул устроил врагам засаду, многих перебил и занял их город. Он не разорил и  не разрушил Фидены, но сделал их римским поселением, отправив туда в апрельские  иды две с половиной тысячи римлян.    

24. Вскоре затем в Риме начался мор, неся людям внезапную  смерть, не предварявшуюся никакою болезнью, и в придачу поразив поля и сады  неурожаем, а стада бесплодием. Затем над городом прошел кровавый дождь, и к  подлинным несчастьям прибавился еще и суеверный ужас. А когда те же несчастья  постигли и жителей Лаврента, никто уже более не сомневался, что гнев божества  преследует оба города за попранную в делах и Татия и послов справедливость. Обе  стороны выдали и наказали убийц, и бедствия заметно пошли на убыль; Ромул  очистил город, как передают, с помощью обрядов, какие и ныне исполняют у  Ферентинских ворот. Но еще до того, как мор прекратился, на римлян напали  камерийцы[113] и вторглись в их землю,  считая, что обороняться они теперь не в состоянии. Ромул немедленно двинулся  против них, нанес им сокрушительное поражение в битве, которая стоила  неприятелю шести тысяч убитых, захватил их город и половину уцелевших от гибели  переселил в Рим, а в секстильские календы прислал на их место вдвое больше  римлян, чем оставалось в Камерии ее прежних жителей, – так много граждан было  в его распоряжении всего через шестнадцать лет после основания Рима. Среди  прочей добычи Ромул привез из Камерии бронзовую колесницу четверкой и поставил  в храм Вулкана ее, а также собственную статую с богиней Победы, увенчивающей  царя.    

25. Итак, могущество Рима росло, и слабые его соседи с этим  смирялись и радовались, если хотя бы сами были вне опасности, но сильные, боясь  и ненавидя римлян, считали, что нельзя сидеть сложа руки, но следует  воспротивиться их возвышению и смирить Ромула. Первыми выступили этруски из  Вей, хозяева обширной страны и большого города: они нашли повод к войне,  потребовав передачи им Фиден, якобы принадлежавших Вейям. Это было не только  несправедливо, но просто смешно, ибо, не вступившись за фиденатов, когда те  терпели опасности и сражались, они требовали у новых владельцев дома и землю  тех, к чьей гибели прежде отнеслись с полным равнодушием. Получив от Ромула  надменный отказ, они разделили свои силы на два отряда, и один отправился  против войска фиденатов, а другой – против Ромула. При Фиденах этруски одержали  верх, перебив две тысячи римских граждан, но были разгромлены Ромулом и  потеряли свыше восьми тысяч воинов. Затем состоялась вторая битва при Фиденах,  в которой, по общему признанию, величайшие подвиги были совершены самим  Ромулом, обнаружившим исключительное искусство полководца в соединении с  отвагой, силу и проворство, казалось, намного превосходившие обычные,  человеческие способности. Но совершенно баснословен или, вернее, вообще не  заслуживает никакого доверия рассказ иных писателей, будто из четырнадцати  тысяч павших, свыше половины убил Ромул собственноручно, – ведь пустой  похвальбой считаются и рассказы мессенцев о трех гекатомфониях[114], которые якобы принес Аристомен после  победы над лакедемонянами. Когда враги обратились в бегство, Ромул, не тратя  времени на преследование уцелевших, сразу двинулся к Вейям. Сломленные страшным  несчастьем граждане без сопротивления стали просить пощады и заключили договор  о дружбе сроком на сто лет, уступив значительную часть своих владений – так  называемый Септемпагий (то есть Семь областей), лишившись соляных копей близ  реки и дав в заложники пятьдесят знатнейших граждан. Ромул справил триумф в  октябрьские иды, проведя по городу множество пленных и среди них – вейского  военачальника, человека уже старого, но не выказавшего на деле ни  рассудительности, ни опыта, свойственных его годам. В память об этом и поныне,  празднуя победу, ведут через форум на Капитолий старика в тоге с пурпурной  каймой надев ему на шею детскую буллу, а глашатай возглашает: «Продаются  сардийцы!»[115] (ведь этрусков считают  переселенцами из Сард, а Вейи – этрусский город).    

26. Это была последняя война Ромула. Он не избег участи  многих, вернее, – за малыми исключениями – всех, кого большие и  неожиданные удачи вознесли к могуществу и величию: всецело полагаясь на славу  своих подвигов, исполнившись непереносимой гордыни, он отказался от какой бы то  ни было близости к народу и сменил ее на единовластье, ненавистное и тягостное  уже одним своим внешним видом. Царь стал одеваться в красный хитон, ходил в  плаще с пурпурной каймой, разбирал дела, сидя в кресле со спинкой. Вокруг него  всегда были молодые люди, которых называли «келерами»[116] за расторопность, с какою они несли свою  службу. Впереди государя шли другие служители, палками раздвигавшие толпу; они  были подпоясаны ремнями, чтобы немедленно связать всякого, на кого им укажет  царь. «Связывать» по-латыни было в древности «лигаре» [ligare], а ныне  «аллигаре» – поэтому блюстители порядка называются «ликторами», а ликторские пучки  – «бакила» [bacillum], ибо в ту давнюю пору ликторы пользовались не розгами, а  палками. Но вполне вероятно, что в слове «ликторы» «к» – вставное, а сначала  было «литоры», чему в греческом языке соответствует «служители» (leitourgoi):  ведь и сейчас еще греки называют государство «леитон» [lếїton], а  народ – «лаон» [laós].    

27. Когда дед Ромула Нумитор скончался, царская власть над  Альбой должна была перейти к Ромулу, но, желая угодить народу, он предоставил  альбанцам самим распоряжаться своими делами и только ежегодно назначал им  наместника. Это навело и знатных римлян на мысль домогаться государства без  царя, государства свободного, где они сами будут и управлять и подчиняться  попеременно. Ведь к тому времени и патриции были уже отстранены от власти,  почетными оставались только их имя и знаки оказываемого им уважения, но их  собирали в Совет, скорее блюдя обычай, нежели для того, чтобы спросить их  мнения: они молча выслушивали приказы Ромула и расходились, обладая  единственным преимуществом перед народом – правом первыми узнать то, что решил  царь. Впрочем все это было ничто по сравнению с тем, что Ромул один, по  собственному усмотрению, распределил меж воинами отнятую у неприятеля землю и  вернул Вейям заложников, не справляясь с мнением и желанием сенаторов – вот тут  он, по-видимому оскорбил и унизил их до последней степени! И поэтому когда  вскоре он внезапно исчез, подозрения и наветы пали на сенат. Исчез Ромул в ноны  июля (или, по-старинному, Квинтилия), и о его кончине не существует никаких  надежных, всеми признанных за истину сведений, кроме указанного выше срока. В  этот день и теперь исполняют многочисленные обряды, воспроизводящие тогдашние  события. Не следует изумляться такой неопределенности – ведь когда Сципион  Африканский скончался после обеда у себя в доме, оказалось невозможным  установить и распознать, каким образом он умер, но одни говорят, что он был  вообще слабого здоровья и умер от внезапного упадка сил, вторые – что он сам  отравился, третьи – что его задушили прокравшиеся ночью враги. А между тем труп  Сципиона был доступен взорам всех граждан, вид его тела внушал каждому какие-то  подозрения касательно случившегося, тогда как от Ромула не осталось ни частицы  праха, ни клочка одежды. Некоторые предполагали, что сенаторы набросились на него  в храме Вулкана, убили и, рассекши тело, вынесли по частям, пряча ношу за  пазухой. Другие думают, что Ромул исчез не в храме Вулкана и не в присутствии  одних лишь сенаторов, но за городскою стеной, близ так называемого Козьего  болота[117]; народ по приказу царя  сошелся на собрание, как вдруг неописуемые, невероятные перемены произошли над  землею: солнце затмилось, наступила ночь, но не спокойная и мирная, а с  оглушительным громом и ураганными порывами ветра со всех сторон. Многочисленная  толпа рассеялась и разбежалась, а первые граждане тесно сгрудились все вместе.  Когда же смятение в природе прекратилось, снова стало светло и народ  возвратился, начались поиски царя и горестные расспросы, и тут первые граждане  запретили углубляться в розыски и проявлять чрезмерное любопытство, но  приказали всем чтить Ромула и поклоняться ему, ибо он-де вознесен к богам и  отныне будет для римлян благосклонным богом, как прежде был добрым царем.  Большинство поверило этому и радостно разошлось, с надеждою творя  молитвы, – большинство, но не все: иные, придирчиво и пристрастно исследуя  дело, не давали патрициям покоя и обвиняли их в том, что они, убив царя  собственными руками, морочат народ глупыми баснями.    

28. Вот как складывались обстоятельства, когда один из самых  знатных и уважаемых патрициев, верный и близкий друг Ромула, переселившийся в  Рим из Альбы, по имени Юлий Прокул, пришел на форум и коснувшись величайших  святынь, поклялся перед всем народом, что ему на дороге явился Ромул, красивее  и выше, чем когда-либо раньше, в ослепительно сиявшем вооружении. Испуганный  этим зрелищем Прокул спросил: «За что, с каким намерением, о царь, ты сделал  нас предметом несправедливых и злых обвинений, а весь город оставил сиротой, в  безмерной скорби?» Ромул отвечал: «Богам угодно было, Прокул, дабы мы, прожив  долгое время среди людей и основав город, с которым никакой другой не сравнится  властью и славою, снова вернулись на небеса, в прежнее наше обиталище. Прощай и  скажи римлянам, что, совершенствуясь в воздержанности и мужестве, они достигнут  вершины человеческого могущества. Мы же будем милостивым к вам божеством –  Квирином». Нравственные качества рассказчика и его клятва заставили римлян  поверить этому сообщению; вместе с тем их душ словно бы коснулось некое  божественное чувство, подобное наитию, ибо ни словом не возразив Прокулу, но  разом отбросив подозрения и наговоры, граждане стали взывать к богу Квирину и  молиться ему.    

Все это напоминает греческие предания об Аристее  Проконнесском и Клеомеде Астипалейском. Рассказывают, что Аристей скончался в  какой-то сукновальне, но когда друзья пришли за его телом, оказалось, что оно  исчезло, а вскоре какие-то люди, как раз в это время вернувшиеся из дальних  странствий, говорили, что встретили Аристея, державшего путь в Кротон. Клеомед,  отличаясь громадной силою и ростом, нравом же безрассудным и неистовым, не раз  чинил насилия, а в конце концов ударом кулака сломал средний столб,  поддерживавший кровлю в школе для детей, и обрушил потолок. Дети были  раздавлены обломками; спасаясь от погони, Клеомед спрятался в большой ящик и,  захлопнув крышку, до того крепко держал ее изнутри, что множество народа,  соединив свои усилия, как ни бились, а поднять ее так и не смогли. Тогда ящик  сломали, но Клеомеда ни живым, ни мертвым не обнаружили. Изумленные граждане послали  в Дельфы вопросить оракула, и пифия возвестила:    

     

Это – последний герой, Клеомед из  Астипалеи.    

     

Рассказывают, что и тело Алкмены исчезло перед самыми  похоронами, а на погребальном ложе нашли камень, и вообще немало существует  подобных преданий, вопреки разуму и вероятию приравнивающих к богам существа  смертной природы. Разумеется, совершенно отказывать доблести в божественном  начале – кощунство и низость, но смешивать землю с небом – глупость. Лучше  соблюдая осторожность, сказать вместе с Пиндаром:    

     

Всякое тело должно подчиниться смерти  всесильной,    

Но остается навеки образ живой.    

Он лишь один – от богов[118].    

     

Вот единственное, что роднит нас с богами: это приходит от  них и к ним же возвращается – не вместе с телом, но когда совершенно избавится  и отделится от тела, станет совсем чистым, бесплотным и непорочным. Это и есть,  по Гераклиту, сухая и лучшая душа, вылетающая из тела, словно молния из тучи;  смешанная же с телом, густо насыщенная телом, она, точно плотные, мглистые  испарения, прикована долу и неспособна к взлету. Нет, не надо отсылать на небо,  вопреки природе, тела достойных людей, но надо верить[119], что добродетельные души, в согласии с  природою и божественной справедливостью, возносятся от людей к героям, от  героев к гениям, а от гениев – если, словно в таинствах, до конца очистятся и  освятятся, отрешатся от всего смертного и чувственного – к богам, достигнув  этого самого прекрасного и самого блаженного предела не постановлением  государства, но воистину по законам разума.    

29. Принятое Ромулом имя «Квирин» иные считают  соответствующим Эниалию[120],  иные указывают, что и римских граждан называли «квиритами» [quirites], иные –  что дротик или копье древние называли «квирис» [quiris], что изображение Юноны,  установленное на острие копья, именуется Квиритидой, а водруженное в Регии  копье – Марсом, что отличившихся на войне награждают копьем, и что, стало быть,  Ромул получил имя Квирина как бог-воитель или же бог-копьеносец. Храм его  выстроен на холме, носящем в его честь название Квиринальского. День, когда  Ромул умер, зовется «Бегством народа» и Капратинскими нонами, ибо в этот день  приносят жертвы, выходя за город, к Козьему болоту, а коза по-латыни «капра»  [capra]. По пути туда выкрикивают самые употребительные у римлян имена, такие  как Марк, Луций, Гай, подражая тогдашнему бегству и взаимным окликам, полным  ужаса и смятения. Некоторые, однако, думают, что это должно изображать не  замешательство, а спешку, и приводят следующее объяснение. Когда кельты взяли  Рим, а затем были изгнаны Камиллом[121] и  город, до крайности ослабев, с трудом приходил в себя, на него двинулось  многочисленное войско латинян во главе с Ливием Постумом. Разбив лагерь  невдалеке, он отправил в Рим посла, который объявил от его имени, что латиняне  хотят, соединив два народа узами новых браков, восстановить дружбу и родство,  уже пришедшие в упадок. Итак, если римляне пришлют побольше девушек и  незамужних женщин, у них с латинянами будет доброе согласие и мир, подобный  тому, какой некогда они сами заключили с сабинянами. Римляне не знали, на что  решиться: они и страшились войны, и были уверены, что передача женщин, которой  требуют латиняне, ничем не лучше пленения. И тут рабыня Филотида, которую иные  называют Тутулой, посоветовала им не делать ни того, ни другого, но,  обратившись к хитрости, избежать разом и войны и выдачи заложниц. Хитрость  заключалась в том, чтобы послать к неприятелям самоё Филотиду и вместе с нею  других красивых рабынь, нарядив их свободными женщинами; ночью же Филотида  должна была подать знак факелом, а римляне – напасть с оружием и захватить  врага во сне. Обман удался, латиняне ни о чем не подозревали, и Филотида  подняла факел, взобравшись на дикую смоковницу и загородив огонь сзади  покрывалами и завесами, так что противнику он был незаметен, а римлянам виден  со всей отчетливостью, и они тотчас же поспешно выступили и в спешке то и дело  окликали друг друга, выходя из ворот. Неожиданно ударив на латинян, римляне  разбили их, и с тех пор в память о победе справляют в этот день праздник.  «Капратинскими» ноны названы по смоковнице, которая у римлян обозначается  словом «капрификон» [caprificus]. Женщин потчуют обедом за городскими стенами,  в тени фиговых деревьев. Рабыни, собираясь вместе, разгуливают повсюду, шутят и  веселятся, потом обмениваются ударами и кидают друг в дружку камнями – ведь и  тогда они помогали римлянам в бою. Не многие писатели принимают это объяснение.  В самом деле, взаимные оклики среди бела дня и шествие к Козьему болоту, словно  на праздник, по-видимому, лучше согласуется с первым рассказом. Правда, клянусь  Зевсом, оба события могли произойти в один день, но в разное время.    

Говорят, что Ромул исчез из среды людей в возрасте  пятидесяти четырех лет, на тридцать восьмом году своего царствования.    

     

     [Сопоставление ]         

30 (1). Вот и все, достойное упоминания, из тех сведений,  какие нам удалось собрать о Тесее и Ромуле. Очевидно, во-первых, что один из  них добровольно, без всякого принуждения, сам устремился навстречу великим  подвигам, хотя мог спокойно править в Трезене, приняв по наследству царство  отнюдь не безвестное, а другой, спасаясь от рабства, в котором он жил, и от  наказания, которое ему грозило, сделался, как говорит Платон[122], мужествен от страха и отважился на великое  дело по необходимости, боясь испытать самые худшие бедствия. Далее, главный  подвиг второго – убийство одного тиранна, царя Альбы, а для первого и Скирон, и  Синид, и Прокруст-Растягатель, и Коринет – всего только проба сил; убивая их и  казня, Тесей освобождал Грецию от лютых тираннов, да так, что спасенные  поначалу даже не знали имени своего спасителя. Первый волен был ехать морем,  без всяких хлопот, не подвергаясь нападениям разбойников, второму невозможно  было жить спокойно, пока не расстался с жизнью Амулий. Вот еще важное  свидетельство в пользу Тесея: сам не претерпев никакой обиды, он поднялся на злодеев  не ради себя, но ради других, а Ромул и Рем, пока злоба тиранна их не  коснулась, были равнодушными свидетелями его бесчинств над всеми остальными. И  если немалый подвиг – тяжело раненным выстоять в битве с сабинянами, сразить  Акрона, одолеть многочисленных врагов, то всему этому можно противопоставить  борьбу с кентаврами и с амазонками.    

То, на что решился Тесей, во имя избавления отечества от  дани обрекши себя на пожрание какому-то чудовищу, или в заупокойную жертву  Андрогею, или, по меньшей мере, на низкое, позорное рабство у строптивых и  жестоких господ и добровольно отплыв на Крит вместе с девушками и мальчиками...  впрочем нет! едва ли сыщутся слова, чтобы сказать, о какой решимости, каком  великодушии, какой праведной заботе об общественном благе, какой жажде, славы и  добродетели свидетельствует этот поступок! И, мне кажется, философы не  ошибаются, определяя любовь, как услугу богов, пекущихся о спасении молодых  людей. Во всяком случае, любовь Ариадны, по-моему, – не что иное, как дело  божественной заботы и орудие спасения Тесея, и никак нельзя винить ее за это  чувство, напротив, следует изумляться, что не каждый и не каждая его испытали;  более того, коль скоро это выпало на долю одной лишь Ариадне, я бы, не  колеблясь, назвал ее достойной любви бога, ее, поклонявшуюся добру,  поклонявшуюся красоте, влюбленную во все самое лучшее и высокое.    

31 (2). Хотя оба владели природным даром управлять  государством, ни тот, ни другой не уберегли истинно царской власти: оба ей  изменили, и один превратил ее в демократию, другой в тираннию, поддавшись  различным страстям, но допустив одинаковую оплошность. Главнейшая обязанность  властителя – хранить самоё власть, а она сохраняется не только приверженностью  должному, но ничуть не менее и отвержением недолжного. Кто совсем отпустит  поводья или натянет их слишком туго, тот уже не царь и не властитель, но либо  народный льстец, либо тиранн и не может внушить подвластным ничего, кроме  презрения или ненависти, хотя вина первого, мне кажется, заключается в излишнем  добросердечии и кротости, а второй повинен в себялюбии и жестокости.    

32 (3). Если несчастья также не следует всецело относить за  счет рока, если надобно и тут доискиваться различия нравов и страстей  человеческих, пусть никто не оправдывает безрассудного гнева и слепой, скорой  на расправу ярости, поднявших Ромула на брата, а Тесея на сына. Но, узнав, что  послужило началом гнева, мы охотнее окажем снисхождение тому, кого, подобно  более сильному удару, всколыхнули и вывели из себя более важные причины. Ведь  едва ли возможно предположить, что, совместно обсуждая и рассматривая вопросы,  касающиеся общей пользы, Ромул из-за возникших при этом разногласий был  внезапно охвачен такой безудержной яростью. Тесея же ввели в заблуждение и  восстановили против Ипполита те силы, воздействия которых почти никому из  смертных избежать не удается, – любовь, ревность и женская клевета. Но что  еще важнее – гнев Ромула излился в действии, которое привело к печальному  исходу, а ярость Тесея не пошла дальше слов, брани и старческих проклятий – в  остальном, мне кажется, виновата злая судьба юноши. Таковы доводы, которые  можно, пожалуй, высказать в пользу Тесея.    

33 (4). Ромулу придает величия, прежде всего, то, что начал  он с самого малого. Рабы и, в глазах окружающих, дети свинопаса, Ромул и Рем,  не успев еще освободиться сами, освободили почти всех латинян и разом стяжали  самые прекрасные имена истребителей врагов, спасителей близких, царей народов и  основателей городов – да, они основали совершенно новый народ, а не привели  переселенцев в уже существующий, как Тесей, который, собирая и сводя многие  обиталища в одно, стер с лица земли много городов, носивших имена древних царей  и героев. Ромул делал то же, но лишь впоследствии, заставляя врагов разрушать  свои дома и присоединяться к победителям. Сперва же он ничего не перемещал и не  расширял, но все создавал заново и только так приобрел себе страну, отечество,  царство, потомство, жен и родичей, никого не губя и не умерщвляя,  благодетельствуя тех, что из бездомных скитальцев желали превратиться в граждан,  в народ. Разбойников и злодеев он, правда, не убивал, но покорил народы силой  оружия, подчинил города и провел за собой в триумфальных шествиях царей и  полководцев.    

34 (5). Что касается Рема, принял ли он смерть от руки брата  – вопрос спорный; бо льшая часть вины обычно возлагается не на Ромула, а  на других. Зато всем известно, что Ромул спас свою мать, погибавшую в  заточении, деда, влачившего бесславное рабство, посадил на престол Энея, сделал  ему по собственному почину немало добра и никогда не вредил даже  непреднамеренно. Между тем нерадивость Тесея, забывшего о наказе сменить парус,  вряд ли избегнет обвинения в отцеубийстве, даже после самой красноречивой  защитительной речи перед самыми снисходительными судьями. Недаром один  афинянин, убедившись, что при всем желании, оправдать его чрезвычайно трудно,  изображает дело так, будто Эгей, когда корабль уже подходил к берегу, побежал  на Акрополь, откуда открывался широкий вид на море, но второпях поскользнулся и  сорвался вниз, – точно царь был один и никто из слуг его не провожал!    

35 (6). И проступки Тесея, связанные с похищением женщин,  также лишены благовидных оснований. Во-вторых, они были неоднократны: ведь он  похитил и Ариадну, и Антиопу, и трезенянку Анаксо , а под конец Елену,  отцветший – еще не расцветшую, старик, которому и о законных-то соитиях впору  было уже забыть, – малолетнюю, не созревшую для соития. Во-вторых,  трезенянки, спартанки и амазонки (не говоря уже о том, что они не были с ним  обручены!) рожали детей нисколько не лучше, чем афинские женщины из рода  Эрехтея или Кекропа, а это наводит на мысль, что Тесеем руководили  разнузданность и похоть. Ромул, во-первых, похитив без малого восемьдесят  женщин, взял себе, говорят, только одну, Герсилию, остальных же разделил меж  холостыми гражданами. Во-вторых, уважением, любовью и справедливостью, которыми  затем были окружены эти женщины, он доказал, что его насильственный,  несправедливый поступок был замечательным, мудрым деянием, направленным к  объединению двух государств: и верно, ведь Ромул слил римлян с сабинянами,  сплотил их в одно, открыв им источник будущего благополучия и могущества. О  целомудрии и прочности, которые придал браку Ромул, о взаимной приязни  супругов, свидетельствует само время: в течение двухсот тридцати лет ни один  муж не решился покинуть жену, ни одна жена – мужа, и если особо любознательные  из греков могут назвать имя первого отцеубийцы или матереубийцы, то у римлян  каждый знает, что первым развелся с женой Карвилий Спурий, сославшись на ее  бесплодие. О том, насколько правильны были установления Ромула,  свидетельствуют, помимо их долговечности, сами последствия их: благодаря  перекрестным брачным союзам цари разделили верховную власть, а народы –  гражданские права. Напротив, браки Тесея не принесли афинянам ни дружбы, ни  союза с кем бы то ни было, но лишь вражду, войны, убийства граждан и, наконец,  потерю Афидн; едва-едва, лишь благодаря состраданию врагов, к которым афиняне  воззвали, словно к богам, и перед которыми благоговейно преклонились, им не  пришлось разделить участь, выпавшую Трое по вине Александра[123]. Зато участь Гекубы не только грозила  матери Тесея, но и постигла ее, оставленную и забытую сыном, если только  пленение Этры – не вымысел, но ложь, каковою ему, этому пленению, и следовало  бы оказаться вместе с большею частью остальных россказней! Наконец, немалое  различие и в преданиях о божественном вмешательстве: новорожденный Ромул был  спасен при участии и явном благоволении богов, меж тем как полученное Эгеем  предсказание оракула, повелевавшего ему воздерживаться на чужбине от связи с  женщиной, доказывает, видимо, что Тесей родился вопреки воле богов.    

     

 ЛИКУРГ И НУМА    

     

[Перевод С.П. Маркиша]    

     

Ликург    

     

1. О законодателе Ликурге невозможно сообщить ничего строго  достоверного: и о его происхождении, и о путешествиях, и о кончине, а равно и о  его законах, и об устройстве, которое он дал государству, существуют самые  разноречивые рассказы. Но более всего расходятся сведения о том, в какую пору  он жил[124]. Одни утверждают, будто  Ликург был современником Ифита и вместе с ним учредил Олимпийское перемирие.  Этой точки зрения придерживается среди прочих и философ Аристотель, ссылаясь в  качестве доказательства на олимпийский диск, который сохраняет-де имя Ликурга.  Другие, как, например, Эратосфен и Аполлодор, исчисляя время по преемственности  спартанских царей, делают вывод, что он жил немногими годами ранее первой  олимпиады. Тимей предполагает, что в Спарте было в разное время два Ликурга, но  деяния обоих приписаны одному, более знаменитому; старший жил вскоре после  Гомера, а по другим сведениям – видел Гомера собственными глазами. К глубокой  древности относят Ликурга и предположения Ксенофонта[125], который говорит, что он жил при  гераклидах. Правда, гераклидами по происхождению были и позднейшие из  спартанских царей, но Ксенофонт, вероятно, имеет в виду первых гераклидов,  ближайших к Гераклу. И все же, как ни сбивчивы наши данные, мы попытаемся,  следуя сочинениям наименее противоречивым или же опирающимся на самых  прославленных свидетелей, рассказать об этом человеке...[126] ибо и поэт Симонид просто заявляет, что  Ликург – сын не Эвнома, а Пританида, у которого, кроме Ликурга, был еще сын по  имени Эвном, большинство писателей излагает его родословную следующим образом:  от Прокла, сына Аристодема, родился Сой, от Соя – Эврипонт, от Эврипонта –  Пританей, от Пританея – Эвном, а Эвному первая жена родила Полидекта, вторая  же, Дионасса, – Ликурга. Итак, по Диэвхиду, Ликург – потомок Прокла в  шестом колене и Геракла в одиннадцатом.    

2. Из предков Ликурга наибольшую известность снискал Сой, в  правление которого спартанцы поработили илотов и отняли у аркадян много земли.  Рассказывают, что как-то граждане Клитора окружили Соя в суровой, безводной  местности, и он заключил с неприятелем соглашение, обещая вернуть захваченную  спартанцами землю, если и он сам, и его люди напьются из ближайшего источника.  Условия соглашения были подтверждены клятвой, и Сой, собрав своих, обещал  отдать царство тому, кто не станет пить. Ни один человек, однако, не удержался,  все напились, и только сам полководец, спустившись к воде последним, лишь  окропил себя, а затем на глазах у противника отошел, оставив вражеские владения  за Спартой на том основании, что напились не все. Но, хотя спартанцы и  восхищались им за этот подвиг, потомков его они звали Эврипонтидами, по имени  его сына – потому, мне кажется, что Эврипонт первым ослабил единоначалие  царской власти, заискивая перед толпою и угождая ей. Вследствие этих  послаблений народ осмелел, а цари, правившие после Эврипонта, либо крутыми  мерами вызывали ненависть подданных, либо, ища их благосклонности или по  собственному бессилию, сами перед ними склонялись, так что беззаконие и  нестроение надолго завладели Спартой. От них довелось погибнуть и царю, отцу  Ликурга. Разнимая однажды дерущихся, он получил удар кухонным ножом и умер,  оставив престол старшему сыну Полидекту.    

3. Когда спустя немного скончался и Полидект, его  преемником, по общему суждению, должен был стать Ликург, который и правил до  тех пор, пока не обнаружилось, что жена умершего брата беременна. Едва лишь он  это узнал, как объявил, что царство принадлежит ребенку, если только родится  мальчик, сам же впредь соглашался властвовать лишь на правах опекуна. (Таких  опекунов, замещающих царей-сирот, лакедемоняне называли «продиками».) Но  женщина тайком подсылала к нему верных людей и, завязав переговоры, выразила  готовность вытравить плод, с тем чтобы Ликург продолжал царствовать, а ее взял  в жены. Гнусный замысел возмутил Ликурга, однако он не стал спорить, напротив,  прикинулся, будто одобряет его и принимает, и возразил лишь в одном: не нужно-де  истреблением плода и ядом увечить свое тело и подвергать опасности жизнь, а  заботу о том, как поскорее убрать с дороги новорожденного, он, мол, берет на  себя. Так он обманывал невестку до самых родов, когда же узнал, что она вот-вот  разрешится, отправил к ней нескольких человек, чтобы они наблюдали за роженицей  и караулили ее, предварительно наказав им, если появится на свет девочка,  отдать ее женщинам, если же мальчик – немедленно доставить к нему, чем бы он в  этот миг ни занимался. А случилось так, что он обедал с высшими должностными  лицами, когда женщина родила мальчика и слуги принесли его Ликургу. Взяв  младенца на руки, Ликург, как рассказывают, обратился к присутствовавшим:  «Спартанцы, у вас родился царь!» Затем он положил ребенка на царское место и  дал ему имя Харилай[127],  ибо все ликовали, восторгаясь благородством и справедливостью Ликурга.  Царствование Ликурга продолжалось восемь месяцев. Взгляды сограждан были  постоянно обращены к нему, и людей, преданных ему в силу его высоких  нравственных качеств и охотно, с усердием выполнявших его распоряжения, было  больше, нежели просто повиновавшихся царскому опекуну и носителю царской  власти. Были, конечно, и завистники, полагавшие, что необходимо помешать  возвышению Ликурга, пока он еще молод; среди них первое место занимали родичи и  близкие матери царя, считавшей себя оскорбленной деверем. Ее брат Леонид  однажды особенно нагло задел Ликурга, сказав, что тот собирается завладеть  престолом и ему, Леониду, это мол совершенно ясно. Такими речами он сеял подозрения  и заранее опутывал Ликурга клеветою, выставлял его злоумышленником – на случай,  если с царем приключится что-нибудь неладное. Подобного рода слухи исходили и  от царицы. Тяжело страдая от этого и боясь неопределенного будущего, Ликург  решил уехать, чтобы таким образом избавиться от злого недоверия, скитаясь вдали  от отечества, пока племянник не возмужает и у него не родится преемник.    

4. Отправившись в путь, Ликург сначала побывал на Крите. Он  изучил государственное устройство, сблизился с самыми известными из критян и  кое-какие тамошние законы одобрил и усвоил, чтобы затем насадить у себя на  родине, иными же пренебрег. С неким Фалетом, одним из тех, кто пользовался на  острове славою человека мудрого и искушенного в государственных делах, он  подружился и ласковыми уговорами склонил его переселиться в Спарту. Слывя  лирическим поэтом и прикрываясь этим именем, Фалет на деле совершал то же, что  самые лучшие законодатели. Его песни были призывом к повиновению и согласию  чрез напевы и ритмы, несшие в себе некий стройный порядок. Эти песни неприметно  смягчали нрав слушателей и внушали им рвение к доброму и прекрасному, исторгая  из души возобладавшее в ту пору в Спарте взаимное недоброжелательство, так что  до некоторой степени Фалет расчистил путь Ликургу и его воспитательным трудам.    

С Крита Ликург отплыл в Азию, желая, как рассказывают,  сопоставить суровую простоту критян с ионийскою роскошью и изнеженностью – по  примеру врачей, сравнивающих со здоровыми телами больные и недужные, –  чтобы отчетливее увидеть различия в образе жизни и государственном устройстве.  Там он впервые познакомился с поэмами Гомера, вероятно, сохранявшимися у  потомков Креофила, и найдя, что в них, кроме рассказов, доставляющих  удовольствие и развлечение, заключено много чрезвычайно ценного для воспитателя  и государственного мужа, тщательно их переписал и собрал, чтобы увезти с собою.  Какая-то смутная молва об этих произведениях уже распространилась среди греков,  а немногие даже владели разрозненными их частями, занесенными в Грецию случайно,  но полное знакомство с ними впервые произошло благодаря Ликургу.    

Египтяне утверждают, что Ликург побывал и у них и, горячо  похвалив обособленность воинов от всех прочих групп населения, перенес этот  порядок в Спарту, отделил ремесленников и мастеровых и создал образец  государства, поистине прекрасного и чистого. Мнение египтян поддерживают и  некоторые из греческих писателей[128],  но сведений о том, что Ликург посетил и Африку, и Испанию, скитался по Индии и  беседовал с гимнософистами[129],  мы не обнаружили ни у кого, кроме спартанца Аристократа, сына Гиппарха.    

5. Лакедемоняне тосковали по Ликургу и неоднократно  приглашали его вернуться, говоря, что единственное отличие их нынешних царей от  народа – это титул и почести, которые им оказываются, тогда как в нем видна  природа руководителя и наставника, некая сила, позволяющая ему вести за собою  людей. Сами цари тоже с нетерпением ждали его возвращения, надеясь, что в его  присутствии толпа будет относиться к ним более уважительно. В таком  расположении духа находились спартанцы, когда Ликург приехал назад и тут же  принялся изменять и преобразовывать все государственное устройство. Он был  убежден, что отдельные законы не принесут никакой пользы, если, словно врачуя  больное тело, страдающее всевозможными недугами, с помощью очистительных  средств, не уничтожить дурного смешения соков[130] и не назначить нового, совершенно иного  образа жизни. С этой мыслью он прежде всего отправился в Дельфы. Принеся жертвы  богу и вопросив оракула, он вернулся, везя то знаменитое изречение[131], в котором пифия назвала  его «боголюбезным», скорее богом, нежели человеком; на просьбу о благих законах  был получен ответ, что божество обещает даровать спартанцам порядки,  несравненно лучшие, чем в остальных государствах. Ободренный возвещаниями  оракула, Ликург решил привлечь к исполнению своего замысла лучших граждан и  повел тайные переговоры сначала с друзьями, постепенно захватывая все более  широкий круг и сплачивая всех для задуманного им дела. Когда же приспел срок,  он приказал тридцати знатнейшим мужам выйти ранним утром с оружием на площадь,  чтобы навести страх на противников. Из них двадцать, самые знаменитые,  перечислены Гермиппом, первым помощником Ликурга во всех делах и наиболее  ревностным соучастником издания новых законов называют Артмиада. Как только  началось замешательство, царь Харилай, испугавшись, что это мятеж, укрылся в  храме Афины Меднодомной[132],  но затем, поверивши уговорам и клятвам, вышел и даже сам принял участие в том,  что происходило. Он был от природы кроток; недаром Архелай, разделявший с ним  престол, сказал как-то людям, которые хвалили молодого царя: «Разумеется,  Харилай – прекрасный человек: ведь он даже на негодяев не умеет гневаться!»    

Из многочисленных нововведений Ликурга первым и самым  главным был Совет старейшин. В соединении с горячечной и воспаленной, по слову  Платона[133], царской властью, обладая  равным с нею правом голоса при решении важнейших дел, этот Совет стал залогом  благополучия и благоразумия. Государство, которое носилось из стороны в  сторону, склоняясь то к тираннии, когда победу одерживали цари, то к полной  демократии, когда верх брала толпа, положив посредине, точно балласт в трюме  судна, власть старейшин, обрело равновесие, устойчивость и порядок: двадцать  восемь старейшин теперь постоянно поддерживали царей, оказывая сопротивление  демократии, но в то же время помогали народу хранить отечество от тираннии.  Названное число Аристотель[134] объясняет  тем, что прежде у Ликурга было тридцать сторонников, но двое, испугавшись,  отошли от участия в деле. Сфер же говорит, что их с самого начала было двадцать  восемь. Возможно, причина здесь та, что это число возникает от умножения семи  на четыре и что, после шести оно первое из совершенных, ибо равно сумме своих  множителей[135]. Впрочем, по-моему,  Ликург поставил двадцать восемь старейшин скорее всего для того, чтобы вместе с  двумя царями их было ровно тридцать.    

6. Ликург придавал столько значения власти Совета, что  привез из Дельф особое прорицание на этот счет, которое называют «ретрой»[136]. Оно гласит: «Воздвигнуть  храм Зевса Силланийского и Афины Силланийской. Разделить на филы и обы.  Учредить тридцать старейшин с вождями совокупно. От времени до времени созывать  Собрание меж Бабикой и Кнакионом, и там предлагать и распускать, но господство  и сила да принадлежит народу». Приказ «разделить» относится к народу, а филы и  обы – названия частей и групп, на которые следовало его разделить. Под  «вождями» подразумеваются цари. «Созывать Собрание» обозначено словом «аппелла  дзейн», ибо началом и источником своих преобразований Ликург объявил Аполлона  Пифийского[137]. Бабика и Кнакион теперь  именуются...[138] и  Энунтом, но Аристотель утверждает, что Кнакион – это река, а Бабика – мост.  Между ними и происходили собрания, хотя в том месте не было ни портика, ни  каких-либо иных укрытий: по мнению Ликурга, ничто подобное не способствует  здравости суждений, напротив – причиняет один только вред, занимая ум  собравшихся пустяками и вздором, рассеивая их внимание, ибо они, вместо того  чтобы заниматься делом, разглядывают статуи, картины, проскений театра[139] или потолок Совета,  чересчур пышно изукрашенный. Никому из обыкновенных граждан не дозволялось  подавать свое суждение, и народ, сходясь, лишь утверждал или отклонял то, что  предложат старейшины и цари. Но впоследствии толпа разного рода изъятиями и  прибавлениями стала искажать и уродовать утверждаемые решения, и тогда цари  Полидор и Феопомп сделали к ретре такую приписку: «Если народ постановит  неверно, старейшинам и царям распустить», то есть решение принятым не считать,  а уйти и распустить народ на том основании, что он извращает и переиначивает  лучшее и наиболее полезное. Они даже убедили все государство в том, что таково  повеление бога, как явствует из одного упоминания у Тиртея:    

     

Те, кто в пещере Пифона услышали Феба  реченье,    

Мудрое слово богов в дом свой родной принесли:    

Пусть в Совете цари, которых боги  почтили,    

Первыми будут; пускай милую Спарту  хранят    

С ними советники-старцы, за ними –  мужи из народа,    

Те, что должны отвечать речью прямой  на вопрос.    

     

7. Итак Ликург придал государственному управлению смешанный  характер, но преемники его, видя, что олигархия все еще чересчур сильна, что  она, как говорил Платон[140],  надменна и склонна ко гневу, набрасывают на нее, словно узду, власть  эфоров-блюстителей – приблизительно сто тридцать лет спустя[141] после Ликурга, при царе Феопомпе. Первыми  эфорами были Элат и его товарищи. Говорят, жена бранила Феопомпа за то, что он  оставит детям царское могущество меньшим, нежели получил сам. «Напротив,  большим, поскольку более продолжительным», – возразил царь. И верно,  отказавшись от чрезмерной власти, спартанские цари вместе с тем избавились и от  ненависти, и от зависти; им не пришлось испытать того, что мессенцы и аргивяне  учинили со своими правителями, не пожелавшими поступиться ничем в пользу  народа. Это делает особенно очевидными мудрость и прозорливость Ликурга для  всякого, кто бы ни вспомнил о мессенцах и аргивянах, родичах и соседях  спартанцев, – о раздорах между народами и царями, о скверном управлении.  Поначалу они пользовались всеми теми же преимуществами, что и спартанцы, а земли  им, кажется, досталось даже и побольше, но благоденствовали они недолго:  бесчинства царей, а равно и своеволие народа привели в расстройство  установившийся порядок вещей. Их пример показывает, что поистине счастливым  даром богов был для спартанцев тот, кто так стройно сочетал и уравновесил  различные силы в государстве. Но об этом – позже[142].    

8. Второе и самое смелое из преобразований Ликурга – передел  земли. Поскольку господствовало страшное неравенство, толпы неимущих и  нуждающихся обременяли город, а все богатства перешли в руки немногих, Ликург,  дабы изгнать наглость, зависть, злобу, роскошь и еще более старые, еще более  грозные недуги государства – богатство и бедность, уговорил спартанцев  объединить все земли, а затем поделить их заново и впредь хранить имущественное  равенство, превосходства же искать в доблести, ибо нет меж людьми иного  различия, иного первенства, нежели то, что устанавливается порицанием  постыдному и похвалою прекрасному. Переходя от слов к делу, он разделил Лаконию  между периэками, или, иначе говоря, жителями окрестных мест, на тридцать тысяч  участков, а земли, относящиеся к самому городу Спарте, – на девять тысяч,  по числу семей спартиатов. Некоторые пишут, что Ликург нарезал шесть тысяч  наделов, а еще три тысячи прибавил впоследствии Полидор, другие – что оба  роздали по четыре с половиной тысячи наделов. Каждый надел был такой величины,  чтобы приносить по семидесяти медимнов ячменя на одного мужчину и по двенадцати  на женщину и соразмерное количество жидких продуктов. Ликург полагал, что этого  окажется достаточным для такого образа жизни, который сохранит его согражданам  силы и здоровье, меж тем как иных потребностей у них быть не должно.  Рассказывают, что позже, возвращаясь из какой-то отлучки и проезжая по недавно  сжатым полям, где ровными рядами высились одинаковые груды колосьев, он  улыбнулся и промолвил своим спутникам: «Вся Лакония кажется мне собственностью  многих братьев, которые только что ее поделили».    

9. Затем он взялся за раздел и движимого имущества, чтобы до  конца уничтожить всяческое неравенство, но, понимая, что открытое изъятие  собственности вызовет резкое недовольство, одолел алчность и корыстолюбие  косвенными средствами. Во-первых, он вывел из употребления всю золотую и  серебряную монету, оставив в обращении только железную, да и той при огромном  весе и размерах назначил ничтожную стоимость, так что для хранения суммы,  равной десяти минам, требовался большой склад, а для перевозки – парная  запряжка. По мере распространения новой монеты многие виды преступлений в Лакедемоне  исчезли. Кому, в самом деле, могла припасть охота воровать, брать взятки или  грабить, коль скоро нечисто нажитое и спрятать было немыслимо, и ничего  завидного оно собою не представляло, и даже разбитое на куски не получало  никакого употребления? Ведь Ликург, как сообщают, велел закалять железо, окуная  его в уксус, и это лишало металл крепости, он становился хрупким и ни на что  более не годным, ибо никакой дальнейшей обработке уже не поддавался.    

Затем Ликург изгнал из Спарты бесполезные и лишние ремесла.  Впрочем, большая их часть, и без того удалилась бы вслед за общепринятой  монетой, не находя сбыта для своих изделий. Возить железные деньги в другие  греческие города было бессмысленно, – они не имели там ни малейшей  ценности, и над ними только потешались, – так что спартанцы не могли  купить ничего из чужеземных пустяков, да и вообще купеческие грузы перестали  приходить в их гавани. В пределах Лаконии теперь не появлялись ни искусный  оратор, ни бродячий шарлатан-предсказатель, ни сводник, ни золотых или серебряных  дел мастер – ведь там не было больше монеты! Но в силу этого роскошь[143], понемногу лишившаяся  всего, что ее поддерживало и питало, сама собой увяла и исчезла. Зажиточные  граждане потеряли все свои преимущества, поскольку богатству был закрыт выход на  люди, и оно без всякого дела пряталось взаперти по домам. По той же причине  обыкновенная и небходимая утварь – ложа, кресла, столы – изготовлялась у  спартанцев как нигде, а лаконский котон[144] считался,  по словам Крития[145],  незаменимым в походах: если приходилось пить воду, неприглядную на вид, он  скрывал своим цветом цвет жидкости, а так как муть задерживалась внутри,  отстаиваясь на внутренней стороне выпуклых стенок, вода достигала губ уже  несколько очищенной. И здесь заслуга принадлежит законодателю, ибо ремесленники,  вынужденные отказаться от производства бесполезных предметов, стали вкладывать  все свое мастерство в предметы первой необходимости.    

10. Чтобы нанести роскоши и страсти к богатству еще более  решительный удар, Ликург провел третье и самое прекрасное преобразование –  учредил общие трапезы: граждане собирались вместе и все ели одни и те же  кушанья, нарочито установленные для этих трапез; они больше не проводили время  у себя по домам, валяясь на мягких покрывалах у богато убранных столов, жирея  благодаря заботам поваров и мастеровых, точно прожорливые скоты, которых  откармливают в темноте, и растлевая не только нрав свой, но и тело, предающееся  всевозможным наслаждениям и излишествам, приобретающее потребность в долгом  сне, горячих купаниях, полном покое – словно в некоем ежедневном лечении. Это,  конечно, чрезвычайно важно, но еще важнее, что благодаря совместному питанию и  его простоте богатство, как говорит Феофраст, перестало быть завидным,  перестало быть богатством. Невозможно было ни воспользоваться роскошным  убранством, ни насладиться им, ни даже выставить его на показ и хотя бы  потешить свое тщеславие, коль скоро богач ходил к одной трапезе с бедняком.  Таким образом из всех городов под солнцем в одной лишь Спарте оправдалась  ходячая истина, что бог Богатства слеп и лежит не подымаясь, точно изображение  на картине, неодушевленное и неподвижное. Нельзя было и явиться на общий обед,  предварительно насытившись дома: все зорко следили друг за другом и, если  обнаруживали человека, который не ест и не пьет с остальными, порицали его,  называя разнузданным и изнеженным.    

11. Говорят, что именно за это нововведение особенно люто  возненавидели Ликурга богачи. Однажды они тесно обступили его, принялись злобно  кричать, и в конце концов осыпаемый градом камней он бежал с площади. Опередив  всех, он уже было скрылся в храме, но один молодой человек по имени Алкандр, в  общем неглупый и только слишком резкий и горячий, гонясь за ним по пятам, в тот  миг, когда Ликург обернулся, ударил его палкой и выбил глаз. Несмотря на  нежданную беду мужество нимало не изменило Ликургу, и, став прямо против  сограждан, он показал им свое залитое кровью лицо с опустевшей глазницей. Всех  охватило уныние и страшный стыд, они выдали Алкандра Ликургу и проводили  раненого до дому, разделяя с ним его печаль. Ликург поблагодарил их и отпустил,  Алкандра же ввел в дом и ничем его не обидел, не сказал ни единого дурного  слова и только велел прислуживать, удалив обычных своих слуг и рабов.  Наделенный некоторым благородством тот молча выполнял все, что ему поручали, и,  находясь постоянно рядом с Ликургом, постиг кротость и невозмутимость его души,  строгий образ жизни, неутомимость в трудах, так что и сам проникся величайшим  расположением к этому человеку, и внушал друзьям и близким, что Ликург не жесток  и не высокомерен, но, как никто, снисходителен и милосерден к окружающим. Вот  так и был наказан Алкандр, такую он понес кару: из скверного, наглого юнца он  превратился в самого скромного и благоразумного мужа. В память о случившемся  Ликург воздвиг храм Афины, которую нарек Оптилетидой: доряне в тех местах глаз  называют «о птилос» [óptilos]. Однако некоторые писатели, в их  числе и Диоскорид, автор сочинения о государственном устройстве Спарты,  утверждают, что Ликург был только ранен в глаз, но не ослеп и воздвиг храм  богине в благодарность за исцеление. Так или иначе, но после этого несчастья  спартанцы перестали ходить в Собрание с палками.    

12. Общие трапезы критяне зовут «андриями»[146], а лакедемоняне «фидитиями» – потому ли,  что на них царила дружба и благожелательство [philia] или потому, что они  приучали к простоте и бережливости [pheidō]. Равным образом ничто не  препятствует нам предположить, по примеру некоторых, что первый звук здесь  приставной и что слово «эдитии» следует производить от слова «питание» или  «пища» [edōdē].    

На трапезы собиралось человек по пятнадцать, иной раз  немногим менее или более. Каждый сотрапезник приносил ежемесячно медимн  ячменной муки, восемь хоев вина, пять мин сыра, две с половиной мины смокв и,  наконец, совсем незначительную сумму денег для покупки мяса и рыбы. Если кто из  них совершал жертвоприношение или охотился, для общего стола поступала часть  жертвенного животного или добычи, но не всё целиком, ибо замешкавшийся на охоте  или из-за принесения жертвы мог пообедать дома, тогда как остальным надлежало  присутствовать. Обычай совместных трапез спартанцы неукоснительно соблюдали  вплоть до поздних времен. Когда царь Агид, разбив афинян, возвратился из похода  и, желая пообедать с женой, послал за своей частью, полемархи отказались ее  выдать. Назавтра царь в гневе не принес установленной жертвы, и полемархи  наложили на него штраф.    

За трапезами бывали и дети. Их приводили туда точно в школу  здравого смысла, где они слушали разговоры о государственных делах, были  свидетелями забав, достойных свободного человека, приучались шутить и смеяться  без пошлого кривляния и встречать шутки без обиды. Спокойно переносить насмешки  считалось одним из главных достоинств спартанца. Кому становилось невтерпеж,  тот мог просить пощады, и насмешник тотчас умолкал. Каждому из входивших  старший за столом говорил, указывая на дверь: «Речи за порог не выходят».  Рассказывают, что желавший стать участником трапезы, подвергался вот какому  испытанию. Каждый из сотрапезников брал в руку кусок хлебного мякиша и, словно  камешек для голосования, молча бросал в сосуд, который подносил, держа на  голове, слуга. В знак одобрения комок просто опускали, а кто хотел выразить  свое несогласие, тот предварительно сильно стискивал мякиш в кулаке. И если обнаруживали  хотя бы один такой комок, соответствующий просверленному камешку[147], искателю в приеме  отказывали, желая, чтобы все, сидящие за столом, находили удовольствие в  обществе друг друга. Подобным образом отвергнутого называли «каддированным» –  от слова «ка ддихос», обозначающего сосуд, в который бросали мякиш. Из  спартанских кушаний самое знаменитое – черная похлебка. Старики даже  отказывались от своей доли мяса и уступали ее молодым, а сами вволю наедались  похлебкой. Существует рассказ, что один из понтийских царей[148] единственно ради этой похлебки купил себе  повара-лаконца, но, попробовав, с отвращением отвернулся, и тогда повар ему  сказал: «Царь, чтобы есть эту похлебку, надо сначала искупаться в Эвроте».  Затем, умеренно запив обед вином, спартанцы шли по домам, не зажигая  светильников: ходить с огнем им запрещалось как в этом случае, так и вообще,  дабы они приучались уверенно и бесстрашно передвигаться в ночной темноте.  Таково было устройство общих трапез.    

13. Записывать свои законы Ликург не стал, и вот что  говорится по этому поводу в одной из так называемых ретр. Главнейшие начала,  всего более способствующие процветанию государства и доблести, обретают  устойчивость и силу лишь укоренившись в нравах и поведении граждан, ибо для  этих начал более крепкой основой, нежели необходимость, является свободная  воля, а ее развивает в молодежи воспитание, исполняющее в душе каждого роль  законодателя. А второстепенные и в частности денежные обязательства, которые  изменяются сообразно различным потребностям, лучше не закреплять в писаных  законах и незыблемых правилах: пусть в нужных случаях делаются те дополнения  или изъятия, какие люди сведущие одобрят и сочтут полезными. Поэтому всю свою  деятельность законодателя Ликург, в конечном счете, сводил к воспитанию.    

Итак, одна из ретр, как уже сказано, гласила, что писаные  законы не нужны. Другая, опять-таки направленная против роскоши, требовала,  чтобы в каждом доме кровля была сделана при помощи только топора, а двери –  одной лишь пилы, без применения хотя бы еще одного инструмента. И если  впоследствии, как рассказывают, Эпаминонд говорил о своем столе: «За этаким  завтраком нет места измене», – то Ликург предвосхитил эту мысль,  сообразив, что в подобного рода доме не найдется места роскоши и безумным  тратам. Нет человека настолько безвкусного и безрассудного, чтобы в дом,  сработанный просто и грубо, вносить ложа на серебряных ножках, пурпурные  покрывала, золотые кубки и спутницу всего этого – роскошь. Волей-неволей  приходится прилаживать и приспосабливать к дому ложе, к ложу – постель, к  постели – прочую обстановку и утварь. Этой привычкой к умеренности объясняется,  между прочим, вопрос, который, как говорят, задал в Коринфе Леотихид Старший.  Обедая в каком-то доме и разглядывая богато украшенный штучный потолок, он  спросил хозяина: «Разве деревья у вас растут четырехугольными?»    

Третья ретра Ликурга, о которой упоминают писатели,  запрещает вести войну постоянно с одним и тем же противником, чтобы тот,  привыкнув отражать нападения, и сам не сделался воинственным. В более поздние  времена царя Агесилая как раз в том и обвинили, что частыми вторжениями и  походами в Беотию он превратил фиванцев в равносильных соперников. Недаром  Анталкид, увидев его раненным, сказал: «Недурно заплатили тебе фиванцы за то,  что, вопреки их желанию, ты выучил этих неучей сражаться!» Эти законоположения  Ликург назвал ретрами[149],  желая внушить, что они исходят от бога и представляют собою ответы оракула.    

14. Начиная воспитание, в котором он видел самое важное и  самое прекрасное дело законодателя, издалека, Ликург сперва обратился к  вопросам брака и рождения детей. Аристотель[150] неправ,  утверждая, будто Ликург хотел было вразумить и наставить на истинный путь  женщин, но отказался от этой мысли, не в силах сломить их своеволие и  могущество – следствие частых походов, во время которых мужья вынуждены бывали  оставлять их полными хозяйками в доме, а потому и оказывали им уважение  большее, чем следовало, и даже называли «госпожами». Нет, Ликург в меру  возможности позаботился и об этом. Он укрепил и закалил девушек упражнениями в  беге, борьбе, метании диска и копья, чтобы и зародыш в здоровом теле с самого  начала развивался здоровым, и сами женщины, рожая, просто и легко справлялись с  муками. Заставив девушек забыть об изнеженности, баловстве и всяких женских  прихотях, он приучил их не хуже, чем юношей, нагими принимать участие в  торжественных шествиях, плясать и петь при исполнении некоторых священных  обрядов на глазах у молодых людей. Случалось им и отпускать остроты, метко  порицая провинности, и воздавать в песнях похвалы достойным, пробуждая в юношах  ревнивое честолюбие. Кто удостаивался похвалы за доблесть и приобретал  известность у девушек, удалялся, ликуя, а колкости, даже шутливые и остроумные,  жалили не менее больно, чем строгие внушения: ведь поглядеть на это зрелище  вместе с остальными гражданами приходили и цари и старейшины. При этом нагота  девушек не заключала в себе ничего дурного, ибо они сохраняли стыдливость и не  знали распущенности, напротив, она приучала к простоте, к заботам о здоровье и  крепости тела, и женщины усваивали благородный образ мыслей, зная, что и они  способны приобщиться к доблести и почету. Оттого и приходили к ним слова и  мысли, подобные тем, какие произнесла, говорят, однажды Горго , жена  Леонида. Какая-то женщина, видимо, чужестранка, сказала ей: «Одни только вы,  лаконянки, властвуете над мужьями». «Да, но одни только мы рождаем  мужей», – откликнулась Горго.    

15. Все это само по себе было и средством побуждения к браку  – я имею в виду шествия девушек, обнажение тела, состязания в присутствии  молодых людей, которых приводила, говоря словами Платона[151], не геометрическая, а любовная  необходимость. В то же время Ликург установил и своего рода позорное наказание  для холостяков: их не пускали на гимнопедии[152],  зимою, по приказу властей, они должны были нагими обойти вокруг площади,  распевая песню, сочиненную им в укор (в песне говорилось, что они терпят  справедливое возмездие за неповиновение законам), и, наконец, они были лишены  тех почестей и уважения, какие молодежь оказывала старшим. Вот почему никто не  осудил дерзости, которую пришлось выслушать даже такому прославленному  человеку, как полководец Деркиллид. Какой-то юноша не уступил ему места и  сказал так: «Ты не родил сына, который бы в свое время уступил место мне».    

Невест брали уводом, но не слишком юных, недостигших  брачного возраста, а цветущих и созревших. Похищенную принимала так называемая  подружка, коротко стригла ей волосы и, нарядив в мужской плащ, обув на ноги  сандалии, укладывала одну в темной комнате на подстилке из листьев. Жених, не  пьяный, не размякший, но трезвый и как всегда пообедавший за общим столом,  входил, распускал ей пояс и, взявши на руки, переносил на ложе. Пробыв с нею  недолгое время, он скромно удалялся, чтобы по обыкновению лечь спать вместе с  прочими юношами. И впредь он поступал не иначе, проводя день и отдыхая среди  сверстников, а к молодой жене наведываясь тайно, с опаскою, как бы кто-нибудь в  доме его не увидел. Со своей стороны и женщина прилагала усилия к тому, чтобы  они могли сходиться, улучив минуту, никем не замеченные. Так тянулось довольно  долго: у иных уже дети рождались, а муж все еще не видел жены при дневном  свете. Такая связь была не только упражнением в воздержности и здравомыслии –  тело благодаря ей всегда испытывало готовность к соитию, страсть оставалась  новой и свежей, не пресыщенной и не ослабленной беспрепятственными встречами;  молодые люди всякий раз оставляли друг в друге какую-то искру вожделения.    

Внеся в заключение браков такой порядок, такую стыдливость и  сдержанность, Ликург с неменьшим успехом изгнал пустое, бабье чувство ревности:  он счел разумным и правильным, чтобы, очистив брак от всякой разнузданности,  спартанцы предоставили право каждому достойному гражданину вступать в связь с  женщинами ради произведения на свет потомства, и научил сограждан смеяться над  теми, кто мстит за подобные действия убийством и войною, видя в супружестве  собственность, не терпящую ни разделения, ни соучастия. Теперь муж молодой  жены, если был у него на примете порядочный и красивый юноша, внушавший старику  уважение и любовь, мог ввести его в свою опочивальню, а родившегося от его  семени ребенка признать своим. С другой стороны, если честному человеку  приходилась по сердцу чужая жена, плодовитая и целомудренная, он мог попросить  ее у мужа, дабы, словно совершив посев в тучной почве, дать жизнь добрым детям,  которые будут кровными родичами добрых граждан. Ликург первый решил, что дети  принадлежат не родителям, а всему государству, и потому желал, чтобы граждане  рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей. В касающихся брака  установлениях других законодателей он усматривал глупость и пустую спесь. Те  самые люди, рассуждал он, что стараются случить сук и кобылиц с лучшими  припускными самцами, суля их хозяевам и благодарность и деньги, жен своих  караулят и держат под замком, требуя, чтобы те рожали только от них самих, хотя  бы сами они были безмозглы, ветхи годами, недужны! Словно не им первым, главам  семьи и кормильцам, предстоит испытать на себе последствия того, что дети  вырастают дурными, коль скоро рождаются от дурных, и, напротив, хорошими, коль  скоро происхождение их хорошо.    

Эти порядки, установленные в согласии с природой и нуждами  государства, были столь далеки от так называемой «доступности», возобладавшей  впоследствии среди спартанских женщин, что прелюбодеяние казалось вообще  немыслимым. Часто вспоминают, например, ответ спартанца Герада, жившего в очень  давние времена, одному чужеземцу. Тот спросил, какое наказание несут у них  прелюбодеи. «Чужеземец, у нас нет прелюбодеев», – возразил Герад. «А если  все-таки объявятся?» – не уступал собеседник. «Виновный даст в возмещение быка  такой величины, что, вытянув шею из-за Таигета[153], он напьется в Эвроте». Чужеземец удивился  и сказал: «Откуда же возьмется такой бык?» «А откуда возьмется в Спарте  прелюбодей?» – откликнулся, засмеявшись, Герад. Вот что сообщают писатели о  спартанских браках.    

16. Отец был не в праве сам распорядиться воспитанием  ребенка – он относил новорожденного на место, называемое «лесхой», где сидели  старейшие сородичи по филе. Они осматривали ребенка и, если находили его  крепким и ладно сложенным, приказывали воспитывать, тут же назначив ему один из  девяти тысяч наделов. Если же ребенок был тщедушным и безобразным, его  отправляли к Апофетам (так назывался обрыв на Таигете), считая, что его жизнь  не нужна ни ему самому, ни государству, раз ему с самого начала отказано в  здоровье и силе. По той же причине женщины обмывали новорожденных не водой, а  вином, испытывая их качества: говорят, что больные падучей и вообще хворые от  несмешанного вина погибают, а здоровые закаляются и становятся еще крепче.  Кормилицы были заботливые и умелые, детей не пеленали, чтобы дать свободу  членам тела, растили их неприхотливыми и не разборчивыми в еде, не боящимся  темноты или одиночества, не знающими, что такое своеволие и плач. Поэтому иной  раз даже чужестранцы покупали кормилиц родом из Лаконии. Есть сведения, что  лаконянкой была и Амикла, кормившая афинянина Алкивиада. Но, как сообщает  Платон[154], Перикл назначил в дядьки  Алкивиаду Зопира, самого обыкновенного раба. Между тем спартанских детей Ликург  запретил отдавать на попечение купленным за деньги или нанятым за плату  воспитателям, да и отец не мог воспитывать сына, как ему заблагорассудится.    

Едва мальчики достигали семилетнего возраста, Ликург отбирал  их у родителей и разбивал по отрядам, чтобы они вместе жили и ели, приучаясь  играть и трудиться друг подле друга. Во главе отряда он ставил того, кто  превосходил прочих сообразительностью и был храбрее всех в драках. Остальные  равнялись на него, исполняли его приказы и молча терпели наказания, так что  главным следствием такого образа жизни была привычка повиноваться. За играми  детей часто присматривали старики и постоянно ссорили их, стараясь вызвать  драку, а потом внимательно наблюдали, какие у каждого от природы качества –  отважен ли мальчик и упорен ли в схватках. Грамоте они учидись лишь в той мере,  в какой без этого нельзя было обойтись, в остальном же все воспитание сводилось  к требованиям беспрекословно подчиняться, стойко переносить лишения и  одерживать верх над противником. С возрастом требования делались все жестче:  ребятишек коротко стригли, они бегали босиком, приучались играть нагими. В  двенадцать лет они уже расхаживали без хитона, получая раз в год по гиматию[155], грязные, запущенные;  бани и умащения были им незнакомы – за весь год лишь несколько дней они  пользовались этим благом. Спали они вместе, по илам и отрядам[156], на подстилках, которые сами себе  приготовляли, ломая голыми руками метелки тростника на берегу Эврота. Зимой к  тростнику подбрасывали и примешивали так называемый ликофон[157]: считалось, что это растение обладает  какою-то согревающей силой.    

17. В этом возрасте у лучших юношей появляются возлюбленные.  Усугубляют свой надзор и старики: они посещают гимнасии, присутствуют при  состязаниях и словесных стычках, и это не забавы ради, ибо всякий считает себя  до некоторой степени отцом, воспитателем и руководителем любого из подростков,  так что всегда находилось, кому вразумить и наказать провинившегося. Тем не  менее из числа достойнейших мужей назначается еще и педоном – надзирающий за  детьми, а во главе каждого отряда сами подростки ставили одного из так  называемых иренов – всегда наиболее рассудительного и храброго. (Иренами зовут  тех, кто уже второй год как возмужал, меллиренами – самых старших мальчиков.)  Ирен, достигший двадцати лет, командует своими подчиненными в драках и  распоряжается ими, когда приходит пора позаботиться об обеде. Большим он дает  наказ принести дров, малышам – овощей. Все добывается кражей: одни идут на  огороды, другие с величайшей осторожностью, пуская в ход всю свою хитрость,  пробираются на общие трапезы мужей. Если мальчишка попадался, его жестоко  избивали плетью за нерадивое и неловкое воровство. Крали они и всякую иную  провизию, какая только попадалась под руку, учась ловко нападать на спящих или  зазевавшихся караульных. Наказанием попавшимся были не только побои, но и  голод: детей кормили весьма скудно, чтобы, перенося лишения, они сами,  волей-неволей, понаторели в дерзости и хитрости. Вот какое воздействие  оказывала скудость питания; впрочем, как говорят, действовала она и еще в одном  направлении – увеличивала рост мальчиков. Тело вытягивается в высоту, когда  дыхание не стеснено слишком утомительными трудами и, с другой стороны, когда  тяжкий груз пищи не гонит его вниз и вширь, напротив, когда, в силу своей  легкости, дух устремляется вверх; тогда-то человек и прибавляет в росте легко и  быстро. Так же, по-видимому, создается и красота форм: худоба, сухощавость  легче сообразуется с правильным развитием членов тела, грузная полнота  противится ему. Поэтому, бесспорно, и у женщин, которые, нося плод, постоянно  очищают желудок[158],  дети рождаются худые, но миловидные и стройные, ибо незначительное количество  материи скорее уступает формирующей силе. Однако более подробно причины этого  явления пусть исследуют желающие.    

18. Воруя, дети соблюдали величайшую осторожность; один из  них, как рассказывают, украв лисенка, спрятал его у себя под плащом, и хотя  зверек разорвал ему когтями и зубами живот, мальчик, чтобы скрыть свой  поступок, крепился до тех пор, пока не умер. О достоверности этого рассказа  можно судить по нынешним эфебам[159]:  я сам видел, как не один из них умирал под ударами у алтаря Орфии[160].    

Закончив обед, ирен кому приказывал петь, кому предлагал  вопросы, требующие размышления и сообразительности, вроде таких, как: «Кто  лучший среди мужей?» или «Каков поступок такого-то человека?» Так они с самого  начала жизни приучались судить о достоинствах сограждан, ибо если тот, к кому  былобращен вопрос «Кто хороший гражданин? Кто заслуживает порицания?», не  находил, что ответить, это считали признаком натуры вялой и равнодушной к  добродетели. В ответе полагалось назвать причину того или иного суждения и  привести доказательства, облекши мысль в самые краткие слова. Того, кто говорил  невпопад, не обнаруживая должного усердия, ирен наказывал – кусал за большой  палец. Часто ирен наказывал мальчиков в присутствии стариков и властей, чтобы  те убедились, насколько обоснованны и справедливы его действия. Во время  наказания его не останавливали, но когда дети расходились, он держал ответ,  если кара была строже или, напротив, мягче, чем следовало.    

И добрую славу и бесчестье мальчиков разделяли с ними их  возлюбленные. Рассказывают, что когда однажды какой-то мальчик, схватившись с  товарищем, вдруг испугался и вскрикнул, власти наложили штраф на его  возлюбленного. И, хотя у спартанцев допускалась такая свобода в любви, что даже  достойные и благородные женщины любили молодых девушек, соперничество было им  незнакомо. Мало того: общие чувства к одному лицу становились началом и  источником взаимной дружбы влюбленных, которые объединяли свои усилия в  стремлении привести любимого к совершенству[161].    

19. Детей учили говорить так, чтобы в их словах едкая  острота смешивалась с изяществом, чтобы краткие речи вызывали пространные  размышления. Как уже сказано, Ликург придал железной монете огромный вес и  ничтожную ценность. Совершенно иначе поступил он со «словесной монетою»: под  немногими скупыми словами должен был таиться обширный и богатый смысл, и,  заставляя детей подолгу молчать, законодатель добивался от них ответов метких к  точных. Ведь подобно тому, как семя людей, безмерно жадных до соитий, большею  частью бесплодно, так и несдержанность языка порождает речи пустые и глупые.  Какой-то афинянин насмехался над спартанскими мечами – так-де они коротки, что  их без труда глотают фокусники в театре. «Но этими кинжалами мы отлично достаем  своих врагов», – возразил ему царь Агид. Я нахожу, что речь спартанцев,  при всей своей внешней краткости, отлично выражает самую суть дела и остается в  сознании слушателей.    

Сам Ликург говорил, по-видимому, немного и метко, насколько  можно судить по его изречениям, дошедшим до нас. Так, человеку, который  требовал установления демократического строя в Спарте, он сказал: «Сначала ты  установи демократию у себя в доме». Кто-то спросил, почему он сделал  жертвоприношения такими умеренными и скромными. «Чтобы мы никогда не  переставали чтить божество», – ответил Ликург. А вот что сказал он о  состязаниях: «Я разрешил согражданам лишь те виды состязаний, в которых не  приходится поднимать вверх руки»[162].  Сообщают, что и в письмах он отвечал согражданам не менее удачно. «Как нам  отвратить от себя вторжение неприятеля?» – «Оставайтесь бедными, и пусть никто  не тщится стать могущественнее другого». О городских стенах: «Лишь тот город не  лишен укреплений, который окружен мужами, а не кирпичами». Трудно, однако,  решить, подлинны или же подложны эти письма.    

20. Об отвращении спартанцев к пространным речам  свидетельствуют следующие высказывания. Когда кто-то принялся рассуждать о  важном деле, но некстати, царь Леонид промолвил: «Друг, все это уместно, но в  другом месте». Племянник Ликурга Харилай на вопрос, почему его дядя издал так  мало законов, ответил: «Тем, кто обходится немногими словами, не нужно много  законов». Какие-то люди бранили софиста Гекатея, за то что, приглашенный к  общей трапезе, он весь обед промолчал. «Кто умеет говорить, знает и время для  этого», – возразил им Архидамид.    

А вот примеры колких, но не лишенных изящества памятных  слов, о которых я уже говорил выше. Какой-то проходимец донимал Демарата  нелепыми расспросами и, между прочим, все хотел узнать, кто лучший из  спартанцев. «Тот, кто менее всего похож на тебя», – молвил наконец  Демарат. Агид, слыша похвалы элейцам за прекрасное и справедливое устройство  олимпийских игр, заметил: «Вот уж, впрямь, великое дело – раз в четыре года  блюсти справедливость». Один чужеземец, чтобы выказать свои дружеские чувства,  сказал Феопомпу, что у сограждан он зовется другом лаконян. «Зваться бы тебе  лучше другом сограждан», – ответил Феопомп. Сын Павсания Плистоанакт  сказал афинскому оратору, назвавшему спартанцев неучами: «Ты прав – из всех  греков одни только мы не выучились у вас ничему дурному». Архидамида  спрашивали, сколько всего спартанцев. «Достаточно, друг, чтобы дать отпор  негодяям», – заверил он. По шуткам спартанцев можно судить и об их  привычках. Они никогда не болтали попусту, никогда не произносили ни слова, за  которым не было бы мысли, так или иначе заслуживающей того, чтобы над нею  задуматься. Спартанца позвали послушать, как подражают пенью соловья. «Я слышал  самого соловья», – отказался тот. Другой спартанец, прочтя эпиграмму:    

     

Те, кто пожар тираннии тушить  попытались, погибли;    

Медный Арес их настиг у селинунтских  ворот,    

     

заметил: «И поделом: надо было дать ей сгореть дотла».  Какой-то юноша сказал человеку, обещавшему дать ему петухов, которые бьются до  последнего издыхания: «Оставь их себе, а мне дай таких, что бьют противника до  последнего издыхания». Еще один юноша, увидев людей, которые опорожняли кишечник,  сидя на стульчаке, воскликнул: «Хоть бы никогда не довелось мне сидеть на таком  месте, которое невозможно уступить старику!» Таковы их изречения и памятные  слова, и не без основания утверждают некоторые[163], что подражать лаконцам значит прилежать  душою скорее к философии, нежели к гимнастике.    

21. Пению и музыке учили с неменьшим тщанием, нежели  четкости и чистоте речи, но и в песнях было заключено своего рода жало,  возбуждавшее мужество и понуждавшее душу восторженным порывам к действию. Слова  их были просты и безыскусны, предмет – величав и нравоучителен. То были в  основном прославления счастливой участи павших за Спарту и укоры трусам,  обреченным влачить жизнь в ничтожестве, обещания доказать свою храбрость или –  в зависимости от возраста певцов – похвальба ею. Нелишним будет поместить здесь  для примера одну из подобных песен. В праздничные дни составлялись три хора –  стариков, мужей и мальчиков. Старики запевали:    

     

А мы в былые годы были крепкими!    

     

Мужи в расцвете сил подхватывали:    

     

А мы теперь: кто хочет, пусть  попробует!    

     

А мальчики завершали:    

     

А мы еще сильнее будем вскорости.    

     

Вообще, если кто поразмыслит над творениями лаконских  поэтов, из которых иные сохранились до наших дней, и восстановит в памяти  походные ритмы мелодий для флейты, под звуки которой спартанцы шли на врага,  тот, пожалуй, признает, что Терпандр и Пиндар[164] были правы, находя связь между мужеством и  музыкой. Первый говорит о лакедемонянах так:    

     

Юность здесь пышно цветет, царит  здесь звонкая Муза,    

Правда повсюду живет...    

     

А Пиндар восклицает:    

     

Там старейшин советы;    

Копья юных мужей в славный вступают  бой,    

Там хороводы ведут Муза и Красота.    

     

И тот и другой изображают спартанцев одновременно и самым  музыкальным и самым воинственным народом.    

     

И пред бранным железом сильна кифара,    

     

сказал спартанский поэт. Недаром перед битвой царь приносил  жертву Музам – для того, мне кажется, чтобы воины, вспомнив о воспитании,  которое они получили, и о приговоре, который их ждет[165], смело шли навстречу опасности и совершали  подвиги, достойные сохраниться в речах и песнях.    

22. Во время войны правила поведения молодых людей делались  менее суровыми: им разрешалось ухаживать за своими волосами, украшать оружие и  платье, наставники радовались, видя их подобными боевым коням, которые гордо и  нетерпеливо пританцовывают, фыркают и рвутся в сражение. Поэтому, хотя следить  за волосами мальчики начинали, едва выйдя из детского возраста, особенно  старательно их умащали и расчесывали накануне опасности, памятуя слова Ликурга  о волосах, что красивых они делают еще благовиднее, а уродливых – еще страшнее.  В походах и гимнастические упражнения становились менее напряженными и  утомительными, да и вообще в это время с юношей спрашивали менее строго, чем  обычно, так что на всей земле для одних лишь спартанцев война оказывалась отдыхом  от подготовки к ней.    

Когда построение боевой линии заканчивалось, царь на глазах  у противника приносил в жертву козу и подавал знак всем увенчать себя венками,  а флейтистам приказывал играть Касторов напев[166] и одновременно сам затягивал походный пеан.  Зрелище было величественное и грозное: воины наступали, шагая сообразно ритму  флейты, твердо держа строй, не испытывая ни малейшего смятения – спокойные и  радостные, и вела их песня. В таком расположении духа, вероятно, ни страх ни  гнев над человеком не властны; верх одерживают неколебимая стойкость, надежда и  мужество, словно даруемые присутствиембожества. Царь шел на врага в окружении  тех из своих людей, которые заслужили венок победою на состязаниях.  Рассказывают, что на Олимпийских играх одному лаконцу давали большую взятку, но  он отказался от денег и, собрав все свои силы, одолел противника. Тогда кто-то  ему сказал: «Что тебе за выгода, спартанец, от этой победы?» «Я займу место  впереди царя, когда пойду в бой», – улыбаясь ответил победитель.    

Разбитого неприятеля спартанцы преследовали лишь настолько,  насколько это было необходимо, чтобы закрепить за собою победу, а затем  немедленно возвращались, полагая неблагородным и противным греческому обычаю  губить и истреблять прекративших борьбу. Это было не только прекрасно и  великодушно, но и выгодно: враги их, зная, что они убивают сопротивляющихся, но  щадят отступающих, находили более полезным для себя бежать, чем оставаться на  месте.    

23. Сам Ликург, по словам софиста Гиппия, был муж испытанной  воинственности, участник многих походов. Филостефан даже приписывает ему  разделение конницы по уламам. Улам при Ликурге представлял собою отряд из  пятидесяти всадников, построенных четырехугольником. Но Деметрий Фалерский  пишет, что Ликург вообще не касался ратных дел и новый государственный строй  учреждал во время мира. И верно, замысел Олимпийского перемирия мог,  по-видимому, принадлежать лишь кроткому и миролюбивому человеку. Впрочем, как  говорится у Гермиппа, иные утверждают, будто сначала Ликург не имел ко всему этому  ни малейшего отношения и никак не был связан с Ифитом, но прибыл на игры  случайно. Там он услышал за спиною голос: кто-то порицал его и дивился тому,  что он не склоняет сограждан принять участие в этом всеобщем торжестве. Ликург  обернулся, но говорившего нигде не было видно, и, сочтя случившееся  божественным знамением, он тогда только присоединился к Ифиту; вместе они  сделали празднество более пышным и славным, дали ему надежное основание.    

24. Воспитание спартанца длилось и в зрелые годы. Никому не  разрешалось жить так, как он хочет: точно в военном лагере, все в городе  подчинялись строго установленным порядкам и делали то из полезных для  государства дел, какое им было назначено. Считая себя принадлежащими не себе  самим, но отечеству, спартанцы, если у них не было других поручений, либо  наблюдали за детьми и учили их чему-нибудь полезному, либо сами учились у  стариков. Ведь одним из благ и преимуществ, которые доставил согражданам  Ликург, было изобилие досуга. Заниматься ремеслом им было строго-настрого запрещено,  а в погоне за наживой, требующей бесконечных трудов и хлопот, не стало никакой  надобности, поскольку богатство утратило всю свою ценность и притягательную  силу. Землю их возделывали илоты, внося назначенную подать. Один спартанец,  находясь в Афинах и услышав, что кого-то осудили за праздность[167] и осужденный возвращается в глубоком  унынии, сопровождаемый друзьями, тоже опечаленными и огорченными, просил  окружающих показать ему человека, которому свободу вменили в преступление. Вот  до какой степени низким и рабским считали они всякий ручной труд, всякие  заботы, сопряженные с наживой! Как и следовало ожидать, вместе с монетой  исчезли и тяжбы; и нужда и чрезмерное изобилие покинули Спарту, их место заняли  равенство достатка и безмятежность полной простоты нравов. Все свободное от  военной службы время спартанцы посвящали хороводам, пирам и празднествам,  охоте, гимнасиям и лесхам.    

25. Те, кто был моложе тридцати лет, вовсе не ходили на  рынок и делали необходимые покупки через родственников и возлюбленных. Впрочем,  и для людей постарше считалось зазорным беспрерывно толкаться на рынке, а не  проводить большую часть дня в гимнасиях и лесхах[168]. Собираясь там, они чинно беседовали, ни  словом не упоминая ни о наживе, ни о торговле – часы текли в похвалах достойным  поступкам и порицаниях дурным, похвалах, соединенных с шутками и насмешками,  которые неприметно увещали и исправляли. Да и сам Ликург не был чрезмерно  суров: по сообщению Сосибия, он воздвиг небольшую статую бога Смеха, желая,  чтобы шутка, уместная и своевременная, пришла на пиры и подобные им собрания и  стала своего рода приправою к трудам каждого дня.    

Одним словом, он приучал сограждан к тому, чтобы они и не  хотели и не умели жить врозь, но, подобно пчелам, находились в нерасторжимой  связи с обществом, все были тесно сплочены вокруг своего руководителя и целиком  принадлежали отечеству, почти что вовсе забывая о себе в порыве воодушевления и  любви к славе. Этот образ мыслей можно различить и в некоторых высказываниях  спартанцев. Так Педарит, не избранный в число трехсот[169], ушел, сияя и радуясь, что в городе есть  триста человек лучших, чем он. Полистратид с товарищами прибыли посольством к  полководцам персидского царя; те осведомились, явились ли они по частному делу  или от лица государства. «Если все будет ладно – от лица государства, если нет  – по частному делу», – ответил Полистратид. К Аргилеониде, матери Брасида,  пришли несколько граждан Амфиполя, оказавшиеся в Лакедемоне, и она спросила их,  как погиб Брасид и была ли его смерть достойна Спарты. Те стали превозносить  покойного и заявили, что второго такого мужа в Спарте нет. «Не говорите так,  чужестранцы, – промолвила мать. – Верно, Брасид был достойный  человек, но в Лакедемоне есть много еще более замечательных».    

26. Как уже говорилось, первых старейшин Ликург назначил из  числа тех, кто принимал участие в его замысле. Затем он постановил взамен  умерших всякий раз выбирать из граждан, достигших шестидесяти лет, того, кто  будет признан самым доблестным. Не было, вероятно, в мире состязания более  великого и победы более желанной! И верно, ведь речь шла не о том, кто среди  проворных самый проворный или среди сильных самый сильный, но о том, кто среди  добрых и мудрых мудрейший и самый лучший, кто в награду за добродетель получит  до конца своих дней верховную, – если здесь применимо это слово, –  власть в государстве, будет господином над жизнью, честью, короче говоря, над  всеми высшими благами. Решение это выносилось следующим образом. Когда народ  сходился, особые выборные закрывались в доме по соседству, так чтобы и их никто  не видел, и сами они не видели, что происходит снаружи, но только слышали бы  голоса собравшихся. Народ и в этом случае, как и во всех прочих, решал дело  криком. Соискателей вводили не всех сразу, а по очереди, в соответствии со  жребием, и они молча проходили через Собрание. У сидевших взаперти были  таблички, на которых они отмечали силу крика, не зная кому это кричат, но  только заключая, что вышел первый, второй, третий, вообще очередной соискатель.  Избранным объявлялся тот, кому кричали больше и громче других. С венком на  голове он обходил храмы богов. За ним огромной толпою следовали молодые люди,  восхваляя и прославляя нового старейшину, и женщины, воспевавшие его доблесть и  участь его возглашавшие счастливой. Каждый из близких просил его откушать,  говоря, что этим угощением его чествует государство. Закончив обход, он  отправлялся к общей трапезе; заведенный порядок ничем не нарушался, не считая  того, что старейшина получал вторую долю, но не съедал ее, а откладывал. У  дверей стояли его родственницы, после обеда он подзывал ту из них, которую  уважал более других, и, вручая ей эту долю, говорил, что отдает награду,  которой удостоился сам, после чего остальные женщины, прославляя эту  избранницу, провожали ее домой.    

27. Не менее замечательны были и законы, касавшиеся  погребения. Во-первых, покончив со всяческим суеверием, Ликург не препятствовал  хоронить мертвых в самом городе[170] и  ставить надгробия близ храмов, чтобы молодые люди, привыкая к их виду, не  боялись смерти и не считали себя оскверненными, коснувшись мертвого тела или  переступив через могилу. Затем он запретил погребать что бы то ни было вместе с  покойником: тело следовало предавать земле обернутым в пурпурный плащ и увитым  зеленью оливы. Надписывать на могильном камне имя умершего возбранялось;  исключение Ликург сделал лишь для павших на войне и для жриц. Срок траура он  установил короткий – одиннадцать дней; на двенадцатый должно было принести  жертву Деметре[171] и  положить предел скорби. Ликург не терпел безразличия и внутренней  расслабленности, необходимые человеческие действия он так или иначе сочетал с  утверждением нравственного совершенства и порицанием порока; он наполнил город  множеством поучительных примеров, среди которых спартанцы вырастали, с которыми  неизбежно сталкивались на каждом шагу и которые, служа образцом для подражания,  вели их по пути добра.    

По этой же причине он не разрешил выезжать за пределы страны  и путешествовать, опасаясь, как бы не завезли в Лакедемон чужие нравы, не стали  подражать чужой, неупорядоченной жизни и иному образу правления. Мало того, он  изгонял тех, что стекались в Спарту без какой-либо нужды или определенной цели  – не потому, как утверждает Фукидид[172],  что боялся, как бы они не переняли учрежденный им строй и не выучились  доблести, но, скорее, страшась, как бы эти люди сами не превратились в учителей  порока. Ведь вместе с чужестранцами неизменно появляются и чужие речи, а новые  речи приводят новые суждения, из которых неизбежно рождаются многие чувства и  желания, столь же противные существующему государственному строю, сколь  неверные звуки – слаженной песне. Поэтому Ликург считал необходимым зорче  беречь город от дурных нравов, чем от заразы, которую могут занести извне.    

28. Во всем этом нет и следа несправедливости, в которой  иные винят законы Ликурга, полагая, будто они вполне достаточно наставляют в  мужестве, но слишком мало – в справедливости. И лишь так называемая криптия,  если только и она, как утверждает Аристотель, – Ликургово нововведение,  могла внушить некоторым, в том числе и Платону[173], подобное суждение о спартанском  государстве и его законодателе. Вот как происходили криптии. Время от времени  власти отправляли бродить по окрестностям молодых людей, считавшихся наиболее  сообразительными, снабдив их только короткими мечами и самым необходимым запасом  продовольствия. Днем они отдыхали, прячась по укромным уголкам, а ночью,  покинув свои убежища, умерщвляли всех илотов, каких захватывали на дорогах.  Нередко они обходили и поля, убивая самых крепких и сильных илотов. Фукидид[174] в «Пелопоннесской войне»  рассказывает, что спартанцы выбрали отличившихся особою храбростью илотов, и  те, с венками на голове, словно готовясь получить свободу, посещали храм за  храмом, но немного спустя все исчезли, – а было их более двух  тысяч, – и ни тогда, ни впоследствии никто не мог сказать, как они  погибли. Аристотель особо останавливается на том, что эфоры, принимая власть,  первым делом объявляли войну илотам, дабы узаконить убийство последних. И  вообще спартанцы обращались с ними грубо и жестоко. Они заставляли илотов пить  несмешанное вино, а потом приводили их на общие трапезы, чтобы показать  молодежи, что такое опьянение. Им приказывали петь дрянные песни и танцевать  смехотворные танцы, запрещая развлечения, подобающие свободному человеку. Даже  гораздо позже, во время похода фиванцев в Лаконию, когда захваченным в плен  илотам велели спеть что-нибудь из Терпандра, Алкмана или лаконца Спендонта, они  отказались, потому что господам-де это не по душе. Итак, тот, кто говорит[175], что в Лакедемоне  свободный до конца свободен, а раб до конца порабощен, совершенно верно  определил сложившееся положение вещей. Но, по-моему, все эти строгости  появились у спартанцев лишь впоследствии, а именно, после большого  землетрясения[176],  когда, как рассказывают, илоты, выступив вместе с мессенцами, страшно  бесчинствовали по всей Лаконии и едва не погубили город. Я, по крайней мере, не  могу приписать столь гнусное дело, как криптии, Ликургу, составивши себе  понятие о нраве этого человека по той кротости и справедливости, которые в  остальном отмечают всю его жизнь и подтверждены свидетельством божества.    

29. Когда главнейшие из законов укоренились в обычаях  спартанцев и государственный строй достаточно окреп, чтобы впредь сохраняться  собственными силами, то, подобно богу у Платона[177], возвеселившемуся при виде возникшего  мироздания, впервые пришедшего в движение, Ликург был обрадован и восхищен  красотою и величием своего законодательства, пущенного в ход и уже грядущего  своим путем, и пожелал обеспечить ему бессмертие, незыблемость в будущем –  поскольку это доступно человеческому разумению. Итак, собрав всенародное  Собрание, он заявил, что теперь всему сообщена надлежащая мера, что сделанного  достаточно для благоденствия и славы государства, но остается еще один вопрос,  самый важный и основной, суть которого он откроет согражданам лишь после того,  как спросит совета у бога. Пусть-де они неукоснительно придерживаются изданных  законов и ничего в них не изменяют, пока он не вернется из Дельф, он же, когда  возвратится, выполнит то, что повелит бог. Все выразили согласие и просили его  поскорее отправляться, и, приняв у царей и старейшин, а затем и у прочих  граждан присягу в том, что, покуда не вернется Ликург, они останутся верны  существующему строю, он уехал в Дельфы. Прибыв к оракулу и принеся богу жертву,  Ликург вопросил, хороши ли его законы и достаточны ли для того, чтобы привести  город к благоденствию и нравственному совершенству. Бог отвечал, что и законы  хороши, и город пребудет на вершине славы, если не изменит Ликургову  устройству. Записав прорицание, Ликург отослал его в Спарту, а сам, снова  принеся жертву богу и простившись с друзьями и с сыном, решил не освобождать  сограждан от их клятвы и для этого добровольно умереть: он достиг возраста,  когда можно еще продолжать жизнь, но можно и покинуть ее, тем более что все его  замыслы пришли, по-видимому, к счастливому завершению. Он уморил себя голодом,  твердо веря, что даже смерть государственного мужа не должна быть бесполезна  для государства, что самой кончине его надлежит быть не безвольным подчинением,  но нравственным деянием. Для него, рассудил он, после прекраснейших подвигов,  которые он свершил., эта смерть будет поистине венцом удачи и счастья, а для  сограждан, поклявшихся хранить верность его установлениям, пока он не  вернется, – стражем тех благ, которые он доставил им при жизни. И Ликург  не ошибся в своих расчетах. Спарта превосходила все греческие города  благозаконием и славою на протяжении пятисот лет, пока блюла законы Ликурга, в  которых ни один из четырнадцати правивших после него царей, вплоть до Агида, сына  Архидама, ничего не изменил. Создание должности эфоров послужило не ослаблению,  но упрочению государства: оно лишь на первый взгляд было уступкой народу, на  самом же деле – усилило аристократию.    

30. В царствование Агида монета впервые проникла в Спарту, а  вместе с нею вернулись корыстолюбие и стяжательство, и все по вине Лисандра[178]. Лично он был недоступен  власти денег, но исполнил отечество страстью к богатству и заразил роскошью,  привезя – в обход законов Ликурга – с войны золото и серебро. Прежде, однако,  когда эти законы оставались в силе, Спарта вела жизнь не обычного города, но  скорее многоопытного и мудрого мужа, или, говоря еще точнее, подобно тому как  Геракл в песнях поэтов обходит вселенную с одною лишь дубиной и шкурою на  плечах, карая несправедливых и кровожадных тираннов, так же точно Лакедемон с  помощью палки-скиталы[179] и  простого плаща главенствовал в Греции, добровольно и охотно ему подчинявшейся,  низвергал беззаконную и тиранническую власть, решал споры воюющих, успокаивал  мятежников, часто даже щитом не шевельнув, но отправив одного-единственного  посла, распоряжениям которого все немедленно повиновались, словно пчелы, при  появлении матки дружно собирающиеся и занимающие каждая свое место. Таковы были  процветающие в городе благозаконие и справедливость.    

Тем более изумляют меня некоторые писатели, утверждающие,  будто спартанцы отлично исполняли приказания, но сами приказывать не умели, и с  одобрением ссылающиеся на царя Феопомпа, который в ответ на чьи-то слова,  что-де Спарту хранит твердая власть царей, сказал: «Нет, вернее, послушание  граждан». Люди недолго слушаются тех, кто не может начальствовать, и  повиновение – это искусство, которому учит властелин. Кто хорошо ведет, за тем  и идут хорошо, и как мастерство укротителя коней состоит в том, чтобы сделать  лошадь кроткой и смирной, так задача царя – внушать покорность, лакедемоняне же  внушали остальным не только покорность, но и желание повиноваться. Ну да, ведь  у них просили не кораблей, не денег, не гоплитов, а единственно лишь  спартанского полководца и, получив, встречали его с почтением и боязнью, как  сицилийцы Гилиппа, жители Халкиды – Брасида, а все греческое население Азии –  Лисандра, Калликратида и Агесилая. Этих полководцев называли управителями и  наставниками народов и властей всей земли, и на государство спартанцев взирали  как на дядьку, учителя достойной жизни и мудрого управления. На это,  по-видимому, шутливо намекает Стратоник, предлагая закон, по которому афинянам  вменяется в обязанность справлять таинства и устраивать шествия, элейцам – быть  судьями на играх, поскольку в этих занятиях они не знают себе равных, а ежели  те или другие в чем провинятся – сечь лакедемонян[180]. Но это, разумеется, озорная насмешка, не  более. А вот Эсхин, последователь Сократа, видя, как хвастаются и чванятся  фиванцы своей победою при Левктрах, заметил, что они ничем не отличаются от  мальчишек, которые ликуют, вздувши своего дядьку.    

31. Впрочем, не это было главною целью Ликурга – он вовсе не  стремился поставить свой город во главе огромного множества других, но,  полагая, что благоденствие как отдельного человека, так и целого государства  является следствием нравственной высоты и внутреннего согласия, все направлял к  тому, чтобы спартанцы как можно дольше оставались свободными, ни от кого не  зависящими и благоразумными. На тех же основаниях строили свое государство  Платон, Диоген, Зенон и вообще все, кто об этом говорил и чьи труды стяжали  похвалу. Но после них-то остались одни лишь писания да речи, а Ликург не в  писаниях и не в речах, а на деле создал государство, равного которому не было и  нет, явивши очам тех, кто не верит в существование истинного мудреца, целый  город, преданный философии. Вполне понятно, что он превосходит славою всех  греков, которые когда-либо выступали на государственном поприще. Вот почему  Аристотель и утверждает, что Ликург не получил в Лакедемоне всего, что  причитается ему по праву, хотя почести, оказываемые спартанцами своему  законодателю, чрезвычайно велики: ему воздвигнут храм и ежегодно приносятся  жертвы, как богу. Рассказывают, что, когда останки Ликурга были перенесены на  родину, в гробницу ударила молния. Впоследствии это не выпадало на долю никому  из знаменитых людей, кроме Эврипида, умершего и погребенного в Македонии близ  Аретусы. С ним одним случилось после смерти то же, что некогда – с самым чистым  и самым любезным богам человеком, и в глазах страстных поклонников Эврипида –  это великое знамение, служащее оправданием их пылкой приверженности.    

Скончался Ликург, по словам некоторых писателей, в Кирре,  Аполлофемид сообщает, что незадолго до смерти он прибыл в Элиду, Тимей и  Аристоксен – что последние дни его жизни прошли на Крите; Аристоксен пишет, что  критяне даже показывают его могилу близ Пергама[181] у большой дороги. Он оставил, говорят,  единственного сына по имени Антиор, который умер бездетным, и род Ликурга  прекратился. Но друзья и близкие, чтобы продолжить его труды, учредили  общество, которое существовало долгое время, и дни, в которые они собирались,  называли «Ликургидами». Аристократ, сын Гиппарха, говорит, что, когда Ликург  умер на Крите, те, кто принимал его у себя, сожгли тело и прах развеяли над  морем; такова была его просьба, ибо он опасался, как бы, если останки его  перевезут в Лакедемон, там не сказали, что, мол, Ликург вернулся и клятва  утратила свою силу, и под этим предлогом не внесли бы изменения в созданный им  строй.    

Вот все, что я хотел рассказать о Ликурге.    

 Нума    

     

1. О времени, в которое жил царь Нума, также идут оживленные  споры, хотя, казалось бы, существуют точные и полные родословные его потомков.  Но некий Клодий в «Исследовании времен» (так, кажется называется его книга)  решительно настаивает на том, что первоначальные записи исчезли, когда город  был разрушен кельтами, те же, которые показывают ныне, лживы, ибо составлены в  угоду некоторым людям, вознамерившимся без всякого на то права протиснуться в  древнейшие и самые знатные дома. Говорили, будто Нума был другом Пифагора. В  ответ на это одни утверждают, что Нума вообще не получил греческого образования  и что, по всей видимости, он либо оказался способен вступить на путь  нравственного совершенствования без посторонней помощи, благодаря лишь  природной одаренности, либо обязан своим царским воспитанием какому-то варвару,  более мудрому, нежели сам Пифагор, другие – что Пифагор жил позже Нумы примерно  на пять поколений, с Нумою же сблизился, путешествуя по Италии, и вместе с ним  привел в порядок государственные дела Пифагор Спартанский, победитель в беге на  Олимпийских играх в шестнадцатую Олимпиаду[182],  в третий год которой Нума принял царство. Наставлениями этого Пифагора  объясняется то обстоятельство, что к римским обычаям примешалось немало  лаконских[183]. Кроме того Нума был  родом сабинянин, а, по мнению самих сабинян, они переселенцы из Лакедемона.  Точно определить время его жизни трудно, тем более, что срок этот приходится  устанавливать по списку олимпийских победителей, который был обнародован  элейцем Гиппием в сравнительно позднюю пору и не основан на каких бы то ни было  свидетельствах, достойных полного доверия. Мы излагаем те из собранных нами  сведений, которые заслуживают внимания, взяв за начало события, соответствующие  предмету рассказа.    

2. Шел уже тридцать седьмой год существования Рима, и  по-прежнему городом правил Ромул. В пятый день[184] месяца (ныне этот день зовется  Капратинскими нонами) он совершал за городской стеной, подле так называемого  Козьего болота, общественное жертвоприношение в присутствии сената и народной  толпы. Внезапно погода резко переменилась, над землею нависла туча, засвистел  ветер, поднялась буря; толпа в ужасе бросилась бежать и рассеялась, а Ромул  исчез, и ни живого, ни мертвого найти его не удалось. Против патрициев возникло  тяжкое подозрение, и в народе пополз слух, что они, мол, уже давно тяготились  царским единодержавием и, желая взять власть в свои руки, убили царя, который,  к тому же, стал с ними более крут и самовластен, чем прежде. Патриции старались  рассеять эти подозрения, возводя Ромула в божественное достоинство. «Он не  умер, – говорили они, – но удостоился лучшей доли». А Прокул, муж,  пользовавшийся уважением сограждан, дал клятву, что видел, как Ромул в доспехах  возносился на небо, и слышал его голос, повелевавший впредь именовать его  Квирином.    

Волнения в городе возобновились в связи с избранием нового  царя. Поскольку пришельцы еще не вполне слились с исконными римлянами, то и в  народе бушевали распри, и меж патрициями шли споры, рождавшие взаимное  недоверие, и хотя все стояли за царскую власть, раздоры вызывал не только  вопрос, кому быть царем, но и то, к какому племени должен принадлежать будущий  глава государства. Те, что первыми, вместе с Ромулом, заселили город, считали  возмутительными домогательства сабинян, которые, получив от них землю и права  гражданства, теперь желали владычествовать над своими гостеприимцами. И  сабиняне тоже рассуждали справедливо, напоминая, что, когда умер их царь Татий,  они не восстали против Ромула, но согласились, чтобы он правил один, и требуя,  чтобы на этот раз царь был избран из их среды. Ведь они примкнули к римлянам не  как слабейшие к сильнейшим – напротив, своим присоединением они умножили их  численность и подняли Рим до положения настоящего города. Вот что было причиною  волнений. А чтобы в этих шатких обстоятельствах раздоры не привели государство  от безначалия к полной гибели, патриции, которых было сто пятьдесят человек[185], условились, что каждый  из них будет по очереди облекаться знаками царского достоинства на шесть ночных  и шесть дневных часов, принося установленные жертвы богам и верша суд. Это  разделение обеспечивало равные преимущества сенаторам обоих племен и потому  было одобрено; вместе с тем частая смена властей лишала народ всяких поводов к  зависти, ибо он видел, как в течение одного дня и одной ночи человек  превращался из царя в простого гражданина. Такой вид власти римляне называют  междуцарствием[186].    

3. Как ни умеренно, как ни мало обременительно казалось  правление патрициев, все же они не избежали неудовольствия и подозрений в том,  что намерены установить олигархию и забрали всю власть, не желая подчиняться  царю. Наконец обе стороны сошлись на том, что нового царя выберет одна из них,  но зато – из среды противников: это, надеялись они, вернее всего положит конец  вражде и соперничеству, ибо избранный будет одинаково расположен и к тем, и к  другим, одних ценя за то, что они доставили ему престол, ко вторым питая добрые  чувства как к кровным родичам. Сабиняне поспешили предоставить право выбора  римлянам, да и последние предпочли сами поставить царя-сабинянина, чем принять  римлянина, поставленного противной стороной. Итак, посовещавшись, они называют  Нуму Помпилия; он не принадлежал к тем сабинянам, которые в свое время  переселились в Рим, но был всем так хорошо известен нравственной своей высотой,  что сабиняне встретили это предложение еще охотнее, чем римляне его сделали.  Известив народ о состоявшемся решении, совместно отправляют к Нуме послов –  первых граждан из обоих племен – просить его приехать и принять власть.    

Нума был родом из Кур, знаменитого в Сабинской земле города,  по имени которого римляне прозвали себя и соединившихся с ними сабинян  «квиритами». Его отец, Помпоний, пользовался уважением сограждан и имел  четверых сыновей; Нума был самый младший. Божественным изволением он родился в  день, когда Ромул основал Рим, – за одиннадцать дней до майских календ.  Нрав его, от природы склонный ко всяческой добродетели, еще более усовершенствовался  благодаря воспитанию жизненным бедствиям и философии: Нума не только очистил  душу от порицаемых всеми страстей, но отрешился и от насилия, и от корыстолюбия  (которые у варваров отнюдь не считаются пороками), отрешился, истинное мужество  видя в том, чтобы смирять в себе желания уздою разума. Он изгнал из своего дома  роскошь и расточительность, был для каждого согражданина, для каждого  чужестранца безукоризненным судьей и советчиком, свой досуг посвящал не  удовольствиям и не стяжанию, а служению богам и размышлению об их естестве и  могуществе и всем этим приобрел славу столь громкую что Татий, соправитель  Ромула в Риме, выдал за него замуж свою единственную дочь Татию. Впрочем, брак  не побудил Нуму переселиться к тестю, но, чтобы ходить за престарелым отцом, он  остался в Сабинской земле – вместе с Татией: она также предпочла спокойствие  частной жизни, которую вел ее муж, почестям и славе в Риме, рядом с отцом. На  тринадцатом году после свадьбы она умерла.    

4. Тогда Нума, как сообщают, оставил город, полюбил  одинокую, скитальческую жизнь под открытым небом и бо льшую часть  времени проводил в священных рощах, на лугах, отданных в дар богам, среди  пустынных мест. Вот откуда, бесспорно, и слухи о связи с богиней: не в  смятении, не в душевной тревоге прервал-де Нума общение с людьми, но вкусив от  радостей более возвышенных – удостоившись божественного брака. Говорили, что  он, счастливец, разделяет ложе с влюбленной в него богиней Эгерией и ему  открылась небесная мудрость. Что все это напоминает древнейшие предания,  которые фригийцы часто рассказывали об Аттисе, вифинцы о Геродоте, аркадяне об  Эндимионе[187], а иные народы об иных  людях, слывших счастливыми и любезными богам, – совершенно очевидно. И,  пожалуй, вполне разумно представляя себе бога не конелюбивым и не птицелюбивым,  но человеколюбивым, верить, что он охотно общается с самыми лучшими людьми и не  отвергает, не гнушается беседы с мужем благочестивым и мудрым. Но чтобы бог или  демон находился с человеком в телесной близости, питал склонность к внешней прелести, –  в это поверить чрезвычайно трудно. Хотя различие, которое проводят египтяне,  полагающие, что женщине доступно соединение с духом божества и следствием этого  бывает некое первичное зачатие, но что у мужчины с богиней соития и плотского  сношения быть не может, – хотя, повторяю, это различие кажется достаточно  убедительным, они упускают из виду, что всякое смешение взаимно. Так или иначе  нет ничего несообразного в дружеском расположении божества к человеку и в  понимаемой под этим любви, которая состоит в заботе о нравственном совершенстве  любимого. А значит, не погрешают против истины те, кто рассказывает о Форбанте,  Гиакинфе и Адмете, возлюбленных Аполлона, а равно и об Ипполите Сикионском,  коль скоро всякий раз, как Ипполит пускался в плавание из Сикиона в Кирру, бог,  говорят, радовался, чувствуя его приближение, и Пифия среди прочих прорицаний  неизменно изрекала следующий стих:    

     

Вновь Ипполит мой любимый вступает на  волны морские.    

     

Существует предание, что Пиндара[188] и его песни любил Пан. Ради Муз боги  оказали посмертные почести Архилоху и Гесиоду. Софокл, говорят, принимал у себя  Асклепия, и этот слух подтверждается многими дошедшими до нас свидетельствами,  а еще один бог позаботился о его погребении. Если истинность подобных сообщений  мы допускаем, вправе ли мы отрицать, что божество являлось и Залевку, Миносу,  Зороастру, Нуме, Ликургу – правителям царств и законодателям? Не следует ли,  вернее, думать, что общение с ними было важным делом и для богов, которые  старались наставить и подвигнуть своих земных друзей к добру, тогда как с  поэтами и сочинителями жалобных напевов они если и встречались, то лишь забавы  ради. Но если кто судит по иному – «Дорога широка», говоря словами Вакхилида[189]. Ведь и в другом мнении,  которое высказывается о Ликурге, Нуме и прочих им подобных мужах, не меньше  здравого смысла: подчиняя себе необузданную и вечно чем-нибудь недовольную  толпу и внося великие новшества в государственное устройство, они, мол,  сообщали своим распоряжениям видимость божеской воли – выдумка, спасительная  для тех, кого они вводили в обман.    

5. Нуме шел уже сороковой год, когда из Рима прибыли послы  звать его на царство. Речи держали Прокул и Велес, одного из которых народ был  прежде расположен избрать царем, причем за Прокула стояло племя Ромула, за  Велеса – Татия. Оба говорили недолго, в уверенности, что Нума будет счастлив  воспользоваться выпавшей ему удачей. Но дело оказалось совсем не таким простым  – потребовалось немало слов и просьб, чтобы убедить человека, жившего спокойной  и мирной жизнью, отказаться от своих правил и принять власть над городом,  рождением своим и ростом обязанным, в конечном счете, войне. В присутствии отца  и Марция, одного из своих родственников, Нума отвечал так: «В человеческой  жизни любая перемена сопряжена с опасностью. Но у кого есть все необходимое,  кому в нынешнем своем положении жаловаться не на что, того лишь безумие может  заставить изменить привычным порядкам, пусть даже никакими иными преимуществами  они не обладают – они заведомо более надежны, чем всякая неизвестность. К чему,  однако, толковать о неизвестности? Что такое царство, ясно показывает судьба  Ромула, который сначала прослыл виновником гибели Татия, разделявшего с ним  престол, а потом своею смертью навлек подозрения в убийстве на сенаторов. Но  Ромула сенаторы возглашают сыном богов, говорят, что какой-то демон вскормил  его и своим сверхъестественным покровительством хранил младенца от бед. Я же и  родом смертный, и вскормлен и воспитан людьми, которых вы и сами знаете. Все,  что во мне хвалят, чрезвычайно далеко от качеств, которыми должен быть наделен  будущий царь, – я имею в виду свою склонность к долгому покою и тихим  размышлениям, страстную и врожденную любовь к миру, к чуждым войны занятиям, к  людям, которые собираются вместе лишь для того, чтобы поклониться богам и  дружески побеседовать, в остальное же время возделывают, каждый в одиночку,  поля или пасут скот. Между тем Ромул оставил вам в наследие, римляне, множество  войн, возможно для вас и нежеланных, но чтобы дать отпор противнику,  государство нуждается в царе горячем и молодом. Впрочем благодаря успехам ваш  народ привык к войнам и даже полюбил их, и все знают, что он жаждет расширить  свои владения и господствовать над другими народами. Надо мною только  посмеются, когда увидят, что я учу служить богам, чтить справедливость и  ненавидеть насилие и войну – учу город, который больше нуждается в полководце,  чем в царе».    

6. Слыша, что он отказывается от царства, римляне, не щадя  сил, стали молить его не ввергать их город в новые раздоры и междоусобную войну  – ведь он единственный, в чью пользу склоняются мнения обеих враждующих сторон;  также и отец с Марцием, когда послы удалились, приступили к Нуме с убеждениями  принять великий, свыше ниспосланный дар: «Если ты, довольствуясь тем, что  имеешь, не ищешь богатства, если ты никогда не домогался славы, сопряженной с  властью и могуществом, владея более драгоценною славой – покоящейся на  добродетели, подумай хотя бы о том, что царствовать значит служить богу,  который ныне воззвал к твоей справедливости и не даст ей более лежать втуне! Не  беги власти, ибо она открывает перед человеком разумным поприще великих и  прекрасных деяний, на котором ты пышно почтишь богов и легче и быстрее всего  смягчишь души людей, обратишь их к благочестию, употребляя на это влияние  государя. Римляне полюбили пришельца Татия и обожествили память Ромула. Кто  знает, быть может, этот народ-победитель пресыщен войнами, не хочет больше  триумфов и добычи и с нетерпением ждет вождя кроткого, друга права, который  даст им благозаконие и мир? Но если даже они охвачены неистовой, всепоглощающей  страстью к войне, разве не лучше, взяв в руки поводья, направить их порыв в  другую сторону, дабы узы благожелательства и дружбы связали наше отечество и  всех вообще сабинян с цветущим и сильным городом?» К этим речам присоединились,  как сообщают, добрые знамения, а также настояния сограждан, которые, узнав о  посольстве, неотступно просили Нуму принять царство, чтобы в тесном союзе слить  римлян и сабинян.    

7. Итак, Нума согласился. Принеся жертвы богам, он  отправился в Рим. Навстречу ему, в порыве достойной изумления любви к будущему  царю, вышли сенат и народ. Звучали славословия женщин, в храмах приносили  жертвы, все граждане радовались так, словно не царя получили, а царство. На  форуме Спурий Веттий, которому выпал жребий исполнять обязанности царя в те  часы, призвал сограждан к голосованию, и Нума был избран единогласно. Ему  поднесли знаки царского достоинства, но он просил подождать: пусть прежде его  избрание подтвердит бог, сказал он. Вместе с прорицателями и жрецами он поднялся  на Капитолий, который римляне в то время называли Тарпейским холмом. Там первый  прорицатель, закутав Нуме лицо, повернул его к югу, а сам стал позади, возложил  правую руку ему на голову и, помолившись, принялся наблюдать, поглядывая кругом  и ожидая от богов предуказаний в виде полета птиц или иных примет. Тишина,  невероятная при таком стечении народа, опустилась на форум; запрокинув головы,  все ждали, гадая в душе, каков будет исход дела, пока не явилась благая примета  – птицы справа. Лишь тогда Нума надел царское платье и спустился к толпе.  Загремели приветственные клики в честь «благочестивейшего из смертных» и  «любимца богов», как говорили римляне.    

Приняв власть, Нума начал с того, что распустил отряд из  трехсот телохранителей, которых Ромул постоянно держал вокруг себя и которых  называл «келерами», то есть «проворными», – Нума считал для себя  невозможным не доверять тем, кто оказал ему доверие, равно как и царствовать  над теми, кто ему не доверяет. Затем к двум жрецам – Юпитера и Марса – он присовокупил  третьего – жреца Ромула и назвал его «фламином Квирина». Двое прежних тоже  носили имя фламинов – по греческому названию войлочной шляпы[190], которой они покрывали голову. В ту пору,  говорят, в латинском языке было больше греческих слов, чем теперь. Например,  Юба утверждает, будто жреческие плащи, «лены» [laena], – это наши хлены и  будто мальчик, прислуживавший жрецу Юпитера, звался «камиллом» [camillus] – так  же, как иные из греков звали Гермеса, имея в виду услуги, которые он оказывает  прочим богам.    

8. Приняв эти постановления, которые должны были доставить  ему благосклонность и любовь народа, Нума тотчас же принялся как бы размягчать  этот железный город, чтобы из жестокого и воинственного сделать его более  кротким и справедливым. Слова Платона «город лихорадит»[191] как нельзя более подходят к Риму того  времени: он был рожден отвагою и отчаянною дерзостью отчаянных и на редкость  воинственных людей, которых занесло в Лаций отовсюду; многочисленные походы и  частые войны были для него пищей, на которой он вырос и налился силой, и  наподобие свай, под ударами и толчками только глубже уходящих в землю, Рим,  перенося опасности, становился, казалось, еще крепче. Нума видел, что направить  и обратить к миру этот гордый и вспыльчивый народ очень нелегко, и призвал на помощь  богов: устраивая и сам возглавляя многочисленные жертвоприношения, шествия и  хороводы, в которых торжественная важность сочеталась с приятной и радостной  забавой, он ласкою утишал строптивый и воинственный нрав римлян. Иногда же,  напротив, он говорил им о бедах, которые уготовало божество, о чудовищных  призраках, о грозных голосах и, внушая им суеверный ужас, подавлял и сокрушал  их дух.    

Отсюда главным образом и возникло мнение, будто мудрость и  ученость Нумы идет от его знакомства с Пифагором. Ведь и в философии Пифагора и  в государственном устройстве Нумы важное место занимало тесное общение с  божеством. Говорят, что и наружный блеск, которым облекся Нума, заимствован у  Пифагора. Пифагор, насколько известно, приручил орла, – и птица,  откликаясь на его зов, останавливалась в полете и спускалась на землю, – а  на Олимпийских играх, проходя через толпу, показал собравшимся свое золотое  бедро. Рассказывают и о других его чудесах и хитрых выдумках. По этому поводу  Тимон Флиунтский написал:    

     

Древний хотел Пифагор великим  прослыть чародеем;    

Души людей завлекал болтовней  напыщенно-звонкой.    

     

Нума же вывел на сцену любовь некоей богини или горной  нимфы, которая, как мы уже рассказывали, якобы находилась с ним в тайной связи,  а также беседы с Музами. Именно Музам приписывал он бо льшую часть своих  прорицаний, а одну из них, которую он называл Такитой[192], что значит «молчаливая» или «немая», велел  римлянам чтить особо; последнее, по-видимому, доказывает, что он знал и уважал  обычай пифагорейского безмолвия.    

Распоряжения Нумы касательно статуй богов – родные братья  Пифагоровых догм: философ полагал начало всего сущего неощутимым и не  воспринимаемым чувствами, не подверженным никаким впечатлениям, а также и  невидимым, несотворенным и умопостигаемым, царь запретил римлянам чтить бога в  образе человека или животного, и в древности у них не было написанных, ни  изваянных подобий божества. На протяжении первых ста семидесяти лет[193], строя храмы и воздвигая  священные здания, они не создавали вещественных изображений, считая нечестивым  приравнивать высшее низшему и невозможным постичь бога иначе, нежели  помышлением. Порядок жертвоприношений полностью следует пифагорейским обрядам:  жертвы были бескровны и большей частью состояли из муки, вина и вообще из  веществ самых дешевых. Помимо указанного нами выше, те, кто сближает Нуму с  Пифагором, пользуются еще иными – привлеченными извне – свидетельствами. Одно  из них – то, что римляне даровали Пифагору права гражданства, как сообщает в  книге, посвященной Антенору, комик Эпихарм, старинный писатель и приверженец  Пифагорова учения. Другое – то, что одного из своих четырех сыновей Нума назвал  Мамерком в честь Пифагора. (Говорят, что от последнего получил свое имя  патрицианский род Эмилиев: за изящество и прелесть речей царь якобы дал Мамерку  ласковое прозвище «Эмилия»[194].)  Мы сами неоднократно слышали в Риме, что однажды оракул повелел римлянам  воздвигнуть у себя в городе статуи самому мудрому и самому храброму из греков,  и тогда-де они поставили на форуме два бронзовых изображения: одно – Алкивиада,  другое – Пифагора. Впрочем все это таит в себе множество противоречий, и  ввязываться в спор, выступая с обстоятельными опровержениями или же, напротив,  высказывая безоговорочное доверие, было бы чистым ребячеством.    

9. Далее Нуме приписывают учреждение должности верховных  жрецов (римляне зовут их «понтификами») и говорят, что первым их главою был сам  царь. Понтификами назвали их либо потому, что они служат могущественным богам,  владыкам всего сущего, а могущественный по-латыни – «потенс» [potens], либо по  мнению других, имя это намекало на возможные исключения из правила, ибо  законодатель велит жрецам приносить жертвы лишь тогда, когда это возможно, если  же имеется какое-либо важное препятствие, не требует от них повиновения. Однако  большинство держится самого смехотворного объяснения: они утверждают, будто  этих жрецов называли просто-напросто «мостостроителями»[195] – по жертвам, которые приносят подле моста,  каковой обряд считается весьма священным и древним, а мост римляне зовут  «понтем» [pons]. Защитники этого взгляда ссылаются на то, что охрана и починка  моста входит в обязанности жрецов наравне с соблюдением иных обычаев, древних и  нерушимых, ибо поломку деревянного моста римляне считают тяжким,  непростительным прегрешением. Говорят, что, следуя какому-то оракулу, мост  собирали целиком из дерева и сколотили деревянными гвоздями, вовсе обойдясь без  железа. Каменный мост выстроили много позже, при квесторе Эмилии[196]. Впрочем, говоря, что и  деревянный мост во времена Нумы еще не существовал и был сооружен лишь в  царствование Марция, внука Нумы. Великий понтифик приблизительно соответствует  эксегету[197], толкователю воли богов,  или, вернее, иерофанту: он надзирает не только над общественными обрядами, но  следит и за частными жертвоприношениями, препятствуя нарушению установленных  правил и обучая каждого, как ему почтить или умилостивить богов.    

Великий понтифик был также стражем священных дев, которых  называют весталками. Ведь и посвящение дев-весталок, и весь вообще культ  неугасимого огня, который блюдут весталки, также приписывают Нуме, который  поручил чистую и нетленную сущность огня заботам тела непорочного и  незапятнанного, или, быть может, находил нечто общее между бесплодием пламени и  девством. В тех городах Греции, где поддерживается вечный огонь, например в Дельфах  и в Афинах, за ним смотрят не девушки, а женщины, по летам уже не способные к  браку. Если по какой-либо случайности огонь потухал, – как было, говорят,  в Афинах со священным светильником при тиранне Аристионе[198], или в Дельфах, когда персы сожгли храм и  когда исчез не только огонь, но и самый жертвенник, – его нельзя было  зажечь от другого огня, но следовало возродить сызнова от солнечного жара,  чистого и ничем не оскверненного. Обыкновенно для этого пользуются  зажигательным зеркалом; внутри оно полое и составлено из равнобедренных  прямоугольных треугольников так, что все ребра сходятся в одной точке. Когда  его держат против солнца, лучи, отражаясь от всех граней, собираются и  соединяются в центре, и зеркало, истончив и разредивши самый воздух, быстро воспламеняет  наиболее легкие и сухие частицы положенного перед ним топлива, ибо лучи  благодаря отражению приобретают естество и жгучую силу огня. Некоторые писатели  считают, что единственное занятие дев-весталок – беречь неугасимое пламя,  другие думают, что они хранят некие святыни, видеть которые, кроме них, не  должен никто. Все, что можно об этом услышать и рассказать, изложено в  жизнеописании Камилла[199].    

10. Первыми, как сообщают, Нума посвятил в весталки Геганию  и Верению, затем – Канулею и Тарпею. Впоследствии Сервий[200] прибавил к четырем еще двух, и это число  остается неизменным вплоть до сего дня. Царь назначил священным девам  тридцатилетний срок целомудрия: первое десятилетие они учатся тому, что должны  делать, второе – делают то, чему выучились, третье – сами учат других. По  истечении этого срока им разрешено выходить замуж и жить, как вздумается,  сложив с себя жреческий сан. Не многие, однако, воспользовались этим правом, те  же, что воспользовались, не были счастливы, но весь остаток жизни мучились и  раскаивались; пример их поверг остальных в суеверный ужас, и они до старости,  до самой смерти, твердо блюли обет девства.    

Зато Нума дал весталкам значительные и почетные  преимущества. Так, им предоставлена возможность писать завещание еще при жизни  отца и вообще распоряжаться своими делами без посредства попечителя, наравне с  матерями троих детей[201].  Выходят они в сопровождении ликторов, и если по пути случайно встретят  осужденного на казнь, приговор в исполнение не приводится; весталке только  следует поклясться, что встреча была невольной, неумышленной и ненарочитой.  Всякий, кто вступит под носилки, на которых покоится весталка, должен умереть.  За провинности великий понтифик сечет девушек розгами, раздевая их в темном и  уединенном месте донага и прикрыв лишь тонким полотном. Но потерявшую девство  зарывают живьем в землю подле так называемых Коллинских ворот[202]. Там, в пределах города, есть холм, сильно  вытянутый в длину (на языке латинян он обозначается словом, соответствующим  нашему «насыпь» или «вал»). В склоне холма устраивают подземное помещение  небольших размеров с входом сверху; в нем ставят ложе с постелью, горящий  светильник и скудный запас необходимых для поддержания жизни продуктов – хлеб,  воду в кувшине, молоко, масло: римляне как бы желают снять с себя обвинение в  том, что уморили голодом причастницу величайших таинств. Осужденную сажают на  носилки, снаружи так тщательно закрытые и забранные ременными переплетами, что  даже голос ее невозможно услышать, и несут через форум. Все молча расступаются  и следуют за носилками – не произнося ни звука, в глубочайшем унынии. Нет  зрелища ужаснее, нет дня, который был бы для Рима мрачнее этого. Наконец  носилки у цели. Служители распускают ремни, и глава жрецов, тайно сотворив  какие-то молитвы и простерши перед страшным деянием руки к богам, выводит  закутанную с головой женщину и ставит ее на лестницу, ведущую в подземный  покой, а сам вместе с остальными жрецами обращается вспять. Когда осужденная  сойдет вниз, лестницу поднимают и вход заваливают, засыпая яму землею до тех  пор, пока поверхность холма окончательно не выровняется. Так карают  нарушительницу священного девства.    

11. Чтобы хранить неугасимый огонь, Нума, по преданию,  воздвиг также храм Весты. Царь выстроил его круглым, воспроизводя, однако,  очертания не Земли (ибо не отожествлял Весту с Землей), но всей вселенной[203], в средоточии которой  пифагорейцы помещают огонь, называемый или Гестией [Вестой], или же Монадой.  Земля, по их учению, не недвижима и не находится в центре небосвода, но  вращается вокруг огня и не принадлежит к числу самых высокочтимых составных  частей вселенной. Так же, говорят, судил в старости о Земле и Платон: он пришел  к мысли, что Земля занимает стороннее положение, тогда как срединное и  главенствующее место подобает другому, более совершенному телу.    

12. Понтифики разрешают также вопросы, касающиеся  погребальных обычаев, ибо Нума научил их не страшиться мертвого тела как  чего-то оскверняющего, но воздавать должное и подземным богам, в чье владение  переходит важнейшая часть нашего существа, особенно – так называемой Либитине,  божеству, надзирающему за похоронами (в ней видят либо Персефону, либо – с еще  большим основанием – Афродиту, причем последняя точка зрения принадлежит  ученейшим из римлян, вполне разумно соотносящих и рождения и смерти с мощью одной  богини). Нума установил продолжительность траура соразмерно возрасту умершего:  детей моложе трех лет оплакивать вовсе не полагалось, старше – от трех до  десяти – оплакивали столько месяцев, сколько лет прожил ребенок, и это был  вообще крайний срок траура, совпадавший с наименьшим сроком вдовства для  женщины, потерявшей мужа. Вдова, снова вступавшая в брак до истечения этих  десяти месяцев, по законам царя Нумы, приносила в жертву богам стельную корову.    

Нума учредил еще множество других жреческих должностей; из  них мы упомянем только о двух, в создании которых благочестие царя сказалось  особенно ясно, – о салиях и фециалах. Фециалы были стражами мира и свое  имя[204], на мой взгляд, получили  по самой сути своей деятельности: они старались пресечь раздор с помощью  увещательных слов и не позволяли выступить в поход прежде, чем не бывала  потеряна всякая надежда на справедливое удовлетворение справедливых требований.  Ведь и для греков «мир» – это когда разногласия улаживаются силою слова, а не  оружия! Римские фециалы нередко отправлялись к обидчикам и убеждали их  образумиться, и только если те упорствовали в своем безрассудстве, фециалы,  приглашая богов в свидетели и призвав на себя и на свое отечество множество  ужасных проклятий, коль скоро они мстят несправедливо, объявляли войну. Вопреки  их воле или без их согласия ни простому воину, ни царю не дозволено было  взяться за оружие: командующему следовало сначала получить от них  подтверждение, что война справедлива, а лишь затем обдумывать и строить планы.  Говорят даже, что пользующееся печальной известностью взятие Рима кельтами было  карою за нарушение этих священных правил. Вот как все произошло. Варвары  осаждали Клузий, и к ним в лагерь был отправлен послом Фабий Амбуст с наказом  заключить перемирие и добиться прекращения осады. Получив неблагоприятный  ответ, Фабий счел себя освобожденным от обязанностей посла: с юношеским  легкомыслием он выступил на стороне клузийцев и вызвал на бой храбрейшего из  варваров. Поединок римлянин выиграл, он сразил противника и снял с него  доспехи, но кельты узнали победителя и послали в Рим гонца, обвиняя Фабия в  том, что он сражался против них вероломно, вопреки договору и без объявления  войны. Тогда фециалы стали убеждать сенат выдать Фабия кельтам, но тот прибег к  защите народа и, воспользовавшись расположением к нему толпы, ускользнул от  наказания. Немного спустя подступили кельты и разрушили весь Рим, кроме  Капитолия. Впрочем, об этом говорится более подробно в жизнеописании Камилла[205].    

13. Жрецов-салиев Нума, как сообщают, назначил по следующему  поводу. На восьмом году его царствования моровая болезнь, терзавшая Италию,  добралась и до Рима. Римляне были в смятении, и вот, рассказывают, что  неожиданно с небес в руки царю упал медный щит; по этому случаю царь поведал  согражданам удивительную историю, которую якобы услышал от Эгерии и Муз. Это  оружие, утверждал он, явилось во спасение городу, и его надо беречь, сделавши  одиннадцать других щитов, совершенно подобных первому формой, размерами и  вообще всем внешним видом, чтобы ни один вор не мог узнать «низринутого  Зевсом», введенный в заблуждение их сходством. Затем луг, где упал щит, и  другие соседние луга следует посвятить Музам (богини часто приходят туда  побеседовать с ним, Нумою), а источник, орошающий это место, объявить священным  ключом весталок, которые станут ежедневно черпать из него воду для очищения и  окропления храма. Говорят, что истинность этого рассказа была  засвидетельствована внезапным прекращением болезни. Когда же царь показал  мастерам щит и предложил им потягаться, кто лучше достигнет сходства, все  отказались от состязания, и только Ветурий Мамурий, один из самых искусных  художников, добился такого подобия и такого единообразия, что даже сам Нума не  мог отыскать первого щита. Хранителями и стражами щитов царь назначил жрецов-салиев.  Салиями – вопреки утверждениям некоторых – они были названы не по имени некоего  Салия, самофракийца или мантинейца, впервые научившего людей пляске с оружием,  но скорее по самой пляске[206],  в которой они каждый год, в марте, обходят город, взявши священные щиты,  облекшись в короткий пурпурный хитон, с широким медным поясом на бедрах и  медным шлемом на голове, звонко ударяя в щит небольшим мечом. Вся пляска  состоит из прыжков, и главное в ней – движения ног; танцоры выполняют изящные  вращения, быстрые и частые повороты, обнаруживая столько же легкости, сколько  силы. Сами щиты называют «анкилиа» [ancile] – по их форме: они не круглые и не  ограничены полукружьями, как пельты[207],  но имеют по краю вырез в виде волнистой линии, крайние точки которой близко подходят  одна к другой в самой толстой части щита, придавая ему извилистые  [ankýlos] очертания. Быть может, однако, «анкилиа» происходит от локтя  [ankōn], на котором носят щит, – таково мнение Юбы, желающего  возвести это слово к греческому. Но с тем же успехом древнее это название могло  указывать и на падение [anékathen] сверху и на исцеление больных, и на  прекращение засухи [ákesis] и, наконец, на избавление от напастей  [auchmos] – по этой причине афиняне прозвали Диоскуров Анаками[208], – коль скоро действительно следует  связывать слово «анкилиа» с греческим языком! Наградою Мамурию, говорят, служит  то, что салии всякий раз упоминают о его искусстве в песне, под которую пляшут  пирриху. Впрочем, по другим сведениям, они воспевают не Ветурия Мамурия, а  «ветерем мемориам» [vetus memoria], то есть «древнее предание».    

14. Закончив с учреждением жречества, Нума выстроил подле  храма Весты так называемую «Регию» – царский дом и почти все время проводил  там, творя священные обряды, наставляя жрецов или вместе с ними размышляя о  божественных предметах. На холме Квирина у царя был еще один дом, и римляне до  сих пор показывают место, на котором он стоял. Во время торжественных шествий и  вообще всяких процессий с участием жрецов впереди выступали глашатаи, повелевая  гражданам прекратить работы и отдаться покою. Говорят, что пифагорейцы не  разрешают поклоняться и молиться богам между делом, но требуют, чтобы каждый  вышел для этого из дому, соответственно настроивши свой ум; точно так же и Нума  полагал, что гражданам не должно ни слышать ни видеть ничто божественное как бы  мимоходом или же мельком, а потому пусть оставят все прочие занятия и устремят  помыслы к самому важному – почитанию святыни, очистив на это время улицы от  криков, скрежета, вздохов и тому подобных звуков, которыми сопровождается  тяжкий труд ремесленника. След этого обычая сохранился у римлян до сего дня.  Когда консул гадает по птицам или приносит жертву, громко восклицают: «Хок  аге!» [Hoc age!], то есть «Делай это!», призывая присутствующих к порядку и  вниманию.    

О пифагорейском учении напоминают и многие другие  предписания Нумы. Как пифагорейцы внушали не садиться на меру для зерна, не  разгребать огонь ножом[209],  не оборачиваться назад, отправляясь в путешествие, приносить в жертву небесным  богам нечетное число животных, а подземным – четное, причем смысл каждого из  этих наставлений от толпы утаивался, так и смысл иных правил, идущих от Нумы,  остается скрытым. Например: не делать возлияний вином, полученным от  необрезанной лозы, не совершать жертвоприношений без муки, молясь богам,  поворачиваться, а по окончании молитвы – садиться. Два первых правила,  по-видимому, указывают, на то, что возделывание почвы неотъемлемо от  благочестия. Поворот во время молитвы воспроизводит, говорят, вращение вселенной.  Скорее, однако, поскольку двери храмов обращены к утренней заре и, входя в  храм, оказываешься к востоку спиной, молящийся сначала поворачивается лицом к  Солнцу, а потом снова к изображению бога, описывая полный круг и привлекая к  исполнению своей молитвы обоих этих богов. Впрочем, клянусь Зевсом, тут может  быть и намек на египетские колеса[210],  и тогда круговое движение знаменует непрочность всех дел и надежд человеческих  и призывает, как бы ни повернул бог нашу жизнь, как бы ни распорядился ею, все  принимать с любовью. Сидеть после молитвы полагалось, как сообщают, в знак  того, что просьбам будет даровано исполнение, а благам, о которых  просят, – надежность. Вдобавок, отдых служит границей между действиями, а  потому, положив конец одному делу, присаживались перед богами, дабы затем, с их  же изволения, приступить к другому. Но возможно, и это согласуется с  намерениями законодателя, о которых речь уже была выше: он приучает нас  вступать в общение с божеством не между делом, не впопыхах, но лишь тогда,  когда у нас есть для этого время и досуг.    

15. Воспитание в духе благочестия исполнило город такою  покорностью, таким восхищением пред могуществом Нумы, что речи, совершенно  несообразные и баснословные, стали приниматься на веру: римляне решили, что для  их царя нет ничего невозможного – стоит ему только захотеть. Говорят, что  однажды, позвав к себе много народу, он предложил гостям самые дешевые и  простые кушанья на весьма неприглядной посуде. Когда обед уже начался, царь  вдруг заявил, что к нему пришла богиня, его возлюбленная, и в тот же миг  повсюду появились драгоценные кубки, а стол ломился от всевозможных яств и  богатой утвари.    

Но все превосходит нелепостью рассказ о встрече Нумы с  Юпитером. Предание гласит, что на Авентинский холм, который тогда не  принадлежал еще к городу и не был заселен, но изобиловал полноводными ключами и  тенистыми рощами, нередко приходили два божества – Пик и Фавн[211]. Их можно было бы уподобить сатирам или  панам, но, владея тайнами колдовских снадобий и заклинаний, они бродили по  Италии, играя те же шутки, которые греки приписывают дактилам с горы Иды. Нума  их поймал, подмешавши вина и меда к воде источника, из которого они обычно  пили. Оказавшись в плену, Пик и Фавн многократно изменяли свой облик, совлекая  всегдашнюю свою наружность и оборачиваясь непонятными и страшными для взора  призраками, но, чувствуя, что царь держит их крепко и что вырваться невозможно,  предсказали многие из грядущих событий и научили очищению, которое следует  совершать после удара молнии и которое совершают и по сей день с помощью лука,  волос и рыбешек. Некоторые утверждают, будто Пик с Фавном не открывали Нуме  порядка очищения, но своим волшебством свели с неба Юпитера, а бог в гневе  возвестил, что очищение надлежит произвести головами. «Луковичными?» –  подхватил Нума. «Нет. Человеческими...» начал Юпитер. Желая обойти это ужасное  распоряжение Нума быстро переспросил: «Волосами?» – «Нет живыми...»  «Рыбешками», – перебил Нума, наученный Эгерией. Тогда Юпитер удалился,  смилостивившись, отчего место, где это происходило, было названо Иликием[212]; очищение же совершают в  соответствии со словами Нумы.    

Эти смехотворные басни свидетельствуют, каково было в те  времена отношение людей к религии, созданное силой привычки. Сам Нума, как  рассказывают, полагался на богов с уверенностью, поистине неколебимой. Однажды  ему сообщили, что приближаются враги. «А я приношу жертву», – откликнулся  царь, улыбаясь.    

16. По преданию, Нума впервые воздвиг храмы Верности и  Термина. Он внушил римлянам, что клятва Верностью – величайшая из всех клятв, и  они держатся этого убеждения и посейчас. Термин – божественное олицетворение  границы; ему приносят жертвы, общественные и частные, на рубежах полей, ныне –  кровавые, но когда-то – бескровные: Нума мудро рассудил, что бог рубежей, страж  мира и свидетель справедливости, не должен быть запятнан убийством.  По-видимому, вообще лишь Нума впервые провел границы римских владений: Ромул не  хотел мерить свою землю, чтобы не признаваться, сколько земли отнял он у  других. Ведь рубеж, если его соблюдать, сковывает силу, а если не  соблюдать, – уличает в насилии. В самом начале владения Рима были очень  невелики, и в дальнейшем бо льшую их часть Ромул приобрел вооруженной  рукой.    

Все эти новые приобретения Нума разделил меж неимущими  гражданами, дабы уничтожить бедность, неизбежно ведущую к преступлениям, и  обратить к земледелию народ, умиротворив его вместе с землею. Нет другого  занятия, которое бы столь же быстро внушало страстную привязанность к миру, как  труд на земле: он сохраняет воинскую доблесть, потребную для защиты своего  добра, но совершенно искореняет воинственность, служащую несправедливости и  корысти. Поэтому Нума, видя в земледелии своего рода приворотное средство,  которым он потчевал граждан в намерении привить им любовь к миру, и ценя его  как путь скорее к добрым нравам, нежели к богатству, разделил землю на участки,  которые назвал «пагами» [pagus], и над каждым поставил надзирателя и стража.  Случалось, что он и сам обходил поля, судя о характере того или иного  гражданина по его работе, и одним свидетельствовал свое уважение и доверие, а  других, нерадивых и беззаботных, бранил и порицал, стараясь образумить.    

17. Среди остальных государственных преобразований Нумы  наиболее замечательно разделение граждан соответственно их занятиям. Казалось,  что в Риме объединены, как мы уже говорили, два народа, но вернее город был  расколот надвое и никоим образом не желал слиться воедино, ни (если можно  прибегнуть к такому выражению) стереть, зачеркнуть существующие различия и  разногласия; между враждебными сторонами шли беспрерывные столкновения и споры,  и Нума, рассудив, что, когда хотят смешать твердые и по природе своей плохо  поддающиеся смешению тела, их ломают и крошат, ибо малые размеры частиц  способствуют взаимному сближению, решил разбить весь народ на множество разрядов,  чтобы заставить первоначальное и основное различие исчезнуть, рассеявшись среди  менее значительных. Итак, царь создал, соответственно роду занятий, цехи  флейтистов, золотых дел мастеров, плотников, красильщиков, сапожников,  дубильщиков, медников и гончаров; все же остальные ремесла он свел в один цех.  Каждому цеху Нума дал право на подобающие ему собрания и назначил религиозные  обряды, впервые изгнав из города то чувство обособленности, которое побуждало  одних называть и считать себя сабинянами, других – римлянами, одних –  согражданами Татия, других – Ромула.    

Хвалят еще поправку к закону, разрешавшему отцам продавать  своих сыновей: Нума сделал из него исключение в пользу женатых, если брак был  заключен с одобрения и по приказу отца. Царь видел страшную несправедливость в  том, что женщина, вышедшая замуж за свободного, вдруг оказывается женою раба.    

18. Занимался Нума и движением небесного свода – хотя и не  вполне основательно, но и не вовсе без знания дела. При Ромуле в исчислении и  чередовании месяцев не соблюдалось никакого порядка: в некоторых месяцах не  было и двадцати дней, зато в других – целых тридцать пять, а в иных – и того  более. Римляне понятия не имели о различии в обращении луны и солнца, и следили  только за тем, чтобы год неизменно состоял из трехсот шестидесяти дней. Нума,  высчитав, что лунный год разнится от солнечного на одиннадцать дней и что в  первом триста пятьдесят четыре дня, а во втором – триста шестьдесят пять,  удвоил эти одиннадцать дней и ввел дополнительный месяц (у римлян – мерцедин[213]), повторявшийся каждые  два года и следовавший за февралем; его продолжительность – двадцать два дня.  Однако оказалось, что применение этого средства, которое, по мысли Нумы, должно  было сгладить указанное различие, впоследствии потребовало еще более решительных  поправок[214]. Нума изменил и порядок  месяцев. Март, который прежде был первым, он поставил третьим, а первым –  январь, занимавший при Ромуле одиннадцатое место, тогда как двенадцатым и  последним был тогда февраль, ныне – второй месяц. Многие считают, что январь и  февраль вообще прибавлены Нумой, а что сначала римляне обходились десятью  месяцами, подобно тому как иные из варваров обходятся тремя, у греков же  аркадяне – четырьмя и акарнанцы – шестью. Египетский год, как сообщают,  насчитывал всего один месяц, а впоследствии – четыре. Вот почему египтяне  кажутся самым древним народом на земле: считая месяц за год, они вписывают себе  в родословные бесконечные множества лет.    

19. О том, что у римлян в году было не двенадцать месяцев, а  десять, свидетельствует название последнего из них: до сих пор его именуют  «десятым». А что первым был март, явствует из порядка месяцев: пятый после  марта так и зовется «пятым», шестой – «шестым» и так далее. Между тем, ставя  январь и февраль перед мартом, римлянам пришлось означенный выше месяц называть  пятым, а числить седьмым. С другой стороны, вполне разумно предполагать, что  Ромул посвятил первый месяц Марсу, чьим именем месяц и назван. Второй месяц,  апрель, назван в честь Афродиты: в апреле приносят жертвы богине, а в апрельские  календы женщины купаются, украсив голову венком из мирта. Некоторые, правда,  считают, что слово «апрель» никак не связано с Афродитой, поскольку звук «п» в  первом случае не имеет придыхания; но этот месяц, падающий на разгар весны,  пускает в рост всходы и молодые побеги – таков же как раз и смысл, заложенный в  слове «апрель»[215].  Из следующих месяцев май назван по богине Майе (он посвящен Меркурию), июнь –  по Юноне. Впрочем, иные говорят, что эти два месяца получили свои наименования  по двум возрастам – старшему и младшему: «майорес» [maior] по-латыни старшие,  «юниорес» [iunior] – младшие. Все остальные назывались порядковыми числами, в  зависимости от места, которое принадлежало каждому – пятый, шестой, седьмой,  восьмой, девятый и десятый. Впоследствии пятый был назван июлем в честь Цезаря,  победителя Помпея, а шестой августом в честь второго императора именовавшегося  Священным. Седьмому и восьмому Домициан дал было свои имена[216], но это новшество продержалось недолго: как  только Домициан был убит, они опять стали называться по-прежнему. Лишь два  последних всегда сохраняли каждый свое первоначальное название.    

Из двух месяцев, прибавленных или переставленных Нумой,  февраль – очистительный месяц: таково, во-первых, почти точное значение этого  слова[217], а, во-вторых, в феврале  приносят жертвы умершим и справляют праздник Луперкалий, во многом близкий  обряду очищения. Первый месяц, январь, получил свое имя по богу Янусу. Мне  кажется, что Нума лишил первенства март, названный в честь Марса, желая во всем  без изъятия гражданскую доблесть поставить выше воинской. Ибо Янус, один из  древнейших богов или царей, сторонник государства и общества, по преданию,  неузнаваемо изменил дикий, звериный образ жизни, который до того вели люди.  Потому его и изображают двуликим, что он придал человеческому существованию  новый облик и характер.    

20. В Риме Янусу воздвигнут храм с двумя дверями; храм этот  называют вратами войны, ибо принято держать его отворенным, пока идет война, и  закрывать во время мира. Последнее случалось весьма редко, ибо империя  постоянно вела войны, в силу огромных своих размеров непрерывно обороняясь от  варварских племен, ее окружающих. Все же храм был заперт при Цезаре Августе  после победы над Антонием, а еще раньше – в консульство Марка Атилия[218] и Тита Манлия, однако  недолго: его тотчас открыли, потому что снова вспыхнула война. Но в правление  Нумы храм Януса не видели отворенным хотя бы на день – сорок три года подряд он  стоял на запоре. Вот с каким тщанием вытоптал Нума повсюду семена войны! Не  только римский народ смягчился и облагородился под влиянием справедливости и  кротости своего царя, но и в соседних городах, – словно из Рима дохнуло  каким-то целительным ветром, – начались перемены: всех охватила жажда  законности и мира, желание возделывать землю, растить спокойно детей и чтить  богов. По всей Италии справляли праздники и пировали, люди безбоязненно  встречались, ходили друг к другу, с удовольствием оказывали друг другу  гостеприимство, словно мудрость Нумы была источником, из которого добро и  справедливость хлынули во все сердца, поселяя в них ясность и безмятежность,  присущие римскому законодателю. Пред тогдашним благоденствием бледнеют,  говорят, даже поэтические преувеличения, вроде:    

     

И в железных щитах.    

Обвиты ремни    

Пауков прилежных работой    

     

или:    

     

Съедены ржавчиной крепкие копья,    

Съеден двуострый меч.    

Медных труб умолкли призывы;    

Сладостный сон    

Не покидает ресниц[219].    

     

За все царствование Нумы нам неизвестна ни одна война, ни  один мятеж, ни единая попытка к перевороту. Более того – у него не было ни  врагов, ни завистников; не было и злоумышленников и заговорщиков, которые бы  рвались к власти. Быть может, страх пред богами, которые, казалось,  покровительствовали Нуме, быть может, благоговение пред его нравственным  совершенством, или, наконец, милость судьбы, зорко хранившей при нем жизнь  народа от всякого зла, доставили убедительный пример и обоснование для  знаменитого высказывания, которое Платон[220] много  позже, отважился сделать о государстве: лишь одно, сказал он, способно дать  людям избавление от бедствий – это если вышнею волею философский ум сольется с  царскою властью, и, слившись, они помогут добродетели осилить и сломить порок.  «Счастлив он (то есть истинный мудрец), счастливы и те, кто слышит речи,  текущие из уст мудреца». Очень скоро в этом случае отпадает потребность в  принуждении и угрозах, ибо народ, видя воочию на блистательном и славном  примере жизни своего правителя самое добродетель, охотно обращается к здравому  смыслу и соответственно преобразует себя для жизни безупречной и счастливой, в  дружбе и взаимном согласии, преисполненной справедливости и воздержности – к  жизни, в которой и заключена прекраснейшая цель всякого государственного  правления. Более всех воистину царь тот, кто способен внушить подданным такие  правила и такой образ мыслей. И никто, кажется, не видел этого яснее, чем Нума.    

21. Относительно потомства и браков Нумы мнения историков не  одинаковы. Одни утверждают, что он был женат только раз, на Татии, и не имел  детей, кроме единственной дочери Помпилии. Вторые приписывают ему кроме Помпилии,  еще четырех сыновей – Помпона, Пина, Кальпа и Мамерка, каждый из которых  стал-де основателем знатного рода: от Помпона пошли Помпонии, от Пина –  Пинарии, от Кальпа – Кальпурнии, от Мамерка – Мамерции; все они поэтому носили  прозвище «Рексы», что означает «Цари». Третьи обвиняют вторых в том, что они  стараются угодить перечисленным выше домам и строят ложные родословные, выводя  их от Нумы; и Помпилия, продолжают эти писатели, родилась не от Татии, а от  другой женщины, Лукреции, на которой Нума женился, уже царствуя в Риме. Все,  однако, согласны, что Помпилия была замужем за Марцием, сыном того Марция,  который убедил Нуму принять царство. Он переселился в Рим вместе с Нумой, был  возведен в звание сенатора, а после смерти царя оспаривал у Гостилия престол, но  потерпел неудачу и покончил с собой. Его сын Марций, женатый на Помпилии, не  покинул Рима; он был отцом Анка Марция, который царствовал после Тулла  Гостилия. Анку Марцию исполнилось всего пять лет, когда Нума скончался. Кончина  его не была ни скоропостижной, ни неожиданной: по словам Пизона, он угасал  постепенно, от дряхлости и длительной, вяло протекавшей болезни. Прожил он  немногим более восьмидесяти лет.    

22. Насколько завидною была эта жизнь, показывают даже  похороны, на которые собрались союзные и дружественные народы с погребальными  приношениями и венками; ложе с телом подняли на плечи патриции, следом за ложем  двинулись жрецы богов и толпа прочих граждан, в которой было немало женщин и  детей. Казалось, будто хоронят не престарелого царя, но будто каждый, с воплем  и рыданием, провожает в могилу одного из самых близких себе людей, почившего в  расцвете лет. Труп не предавали огню: говорят, таково было распоряжение самого  Нумы. Сделали два каменных гроба и погребли их у подножия Яникула; в один  заключено было тело, в другой – священные книги, которые Нума написал  собственноручно (подобно тому как начертывали свои скрижали греческие  законодатели) и, при жизни сообщив жрецам их содержание, во всех подробностях  растолковав смысл этих сочинений и научив применять их на деле, велел  похоронить вместе с собою, считая неподобающим доверять сохранение тайны  безжизненным буквам. Исходя из тех же доводов, говорят, не записывали своего  учения и пифагорейцы, но неписаным предавали его памяти достойных. И если  трудные, не подлежавшие огласке геометрические исследования поверялись человеку  недостойному, божество, по словам пифагорейцев, вещало, что за совершенное  преступление и нечестие оно воздаст великим и всеобщим бедствием. А потому  вполне извинительны ошибки тех, кто, видя так много сходного, старается  сблизить Нуму с Пифагором.    

Антиат сообщает, что в гробу было двенадцать жреческих книг  и еще двенадцать философских, на греческом языке. Около четырехсот лет спустя[221], в консульство Публия  Корнелия и Марка Бебия, проливные дожди размыли могильную насыпь и обнажили  гробы. Крышки свалились, и когда заглянули внутрь, один оказался совершенно  пуст, без малейшей частицы праха, без всяких остатков мертвого тела, а в другом  нашли книги, которые прочел, говорят, тогдашний претор Петилий, и, прочтя,  доложил сенату, что считает противным законам человеческим и божеским доводить  их содержание до сведения толпы. Итак, книги отнесли на Комитий и сожгли.    

После кончины похвала справедливому и достойному мужу звучит  громче прежнего, тогда как зависть переживает умершего не намного, а иной раз  даже умирает первой. Но славу Нумы сделала особенно блистательной горькая  участь его преемников. Пятеро царей правили после него, и последний потерял  власть и состарился в изгнании, из остальных же четырех ни один не умер своей  смертью. Троих погубили злоумышленники, а Тулл Гостилий, который сменил Нуму на  царском престоле, предал поношению и осмеянию почти все его добрые дела, в  особенности благочестие своего предшественника, якобы превратившее римлян в  бездельников и трусов, и вновь обратил сограждан к войне; однако он и сам  недолго упорствовал в этой ребяческой дерзости, ибо под бременем тяжкой и  непонятной болезни впал в противоположную крайность, в суеверие, не имеющее  ничего общего с благоговением Нумы перед богами, и – в еще большей мере –  заразил суеверными страхами народ, сгорев, как сообщают, от удара молнии.    

     

     [Сопоставление ]         

23 (1). Теперь, когда изложение событий жизни Нумы и Ликурга  закончено и оба жизнеописания находятся у нас перед глазами, нельзя не  попытаться, как это ни трудно, свести воедино все черты различия. То, что было  между ними общего, сразу же обнаруживается в их поступках: это воздержность,  благочестие, искусство государственного мужа, искусство воспитателя, то,  наконец, что единственной основой своего законодательства оба полагали волю  богов. Но вот первые из благородных действий, в которых один не схож с другим:  Нума принял царство, Ликург от него отказался. Первый не искал, но взял, второй  владел, но добровольно отдал. Первого, иноземца и частного гражданина, чужой  народ поставил над собою владыкой, второй сам превратил себя из царя в простого  гражданина. Справедливо приобрести царство – прекрасно, но прекрасно и  предпочесть справедливость царству. Первого добродетель прославила настолько,  что он был сочтен достойным царства, второго – так возвысила духом, что он  пренебрег верховною властью.    

Далее, подобно искусным музыкантам, настраивающим лиру, один  натянул ослабевшие и потерявшие строй струны лиры спартанской, другой, в Риме,  ослабил струны слишком туго натянутые, причем, бо льшие трудности выпали  на долю Ликурга. Не панцири снять с себя, не отложить в сторону мечи уговаривал  он сограждан, но расстаться с серебром и золотом, выбросить вон дорогие  покрывала и столы, не справлять празднества и приносить жертвы богам,  покончивши с войнами, но, простившись с пирами и попойками, неустанно закалять  себя упражнениями с оружием и в палестрах[222].  Вот почему один осуществил свои замыслы с помощью убеждений, окруженный любовью  и почетом, а другой подвергался опасностям, был ранен и едва-едва достиг  намеченной цели. Ласкова и человечна Муза Нумы, смягчившего необузданный и  горячий нрав сограждан и повернувшего их лицом к миру и справедливости. Если же  расправы над илотами – дело до крайности жестокое и противозаконное! – нам  придется числить среди нововведений Ликурга, то мы должны признать Нуму  законодателем, гораздо полнее воплотившим дух эллинства: ведь он даже  совершенно бесправным рабам дал вкусить от радостей свободы, приучив хозяев сажать  их в Сатурналии[223] рядом  с собою за один стол. Да, говорят, что и этот обычай ведет свое начало от Нумы,  приглашавшего насладиться плодами годичного труда тех, кто помог их вырастить.  Некоторые же видят в этом воспоминание о пресловутом всеобщем равенстве,  уцелевшее со времен Сатурна, когда не было ни раба, ни господина, но все  считались родичами и пользовались одинаковыми правами.    

24 (2). В целом, по-видимому, оба одинаково направляли народ  к воздержности и довольству тем, что есть. Среди прочих достоинств один ставил  выше всего мужество, другой – справедливость. Но, клянусь Зевсом, вполне  вероятно, что несходство приемов и средств определено природой или привычками  тех людей, которыми им довелось править. В самом деле, и Нума отучил римлян  воевать не из трусости, но дабы положить конец насилию и обидам, и Ликург  готовил спартанцев к войне не для того, чтобы чинить насилия, но чтобы оградить  от них Лакедемон. Устраняя излишнее и восполняя недостающее, оба вынуждены были  совершить большие перемены в жизни своих народов.    

Что касается разделения граждан, то у Нумы оно всецело  соответствует желаниям простонародья и угождает вкусу толпы – народ выглядит  пестрою смесью из золотых дел мастеров, флейтистов, сапожников; у Ликурга же  оно сурово и аристократично: занятия ремеслами Ликург презрительно и брезгливо  поручает рабам и пришельцам, а гражданам оставляет только щит и копье, делая их  мастерами войны и слугами Ареса, знающими одну лишь науку и одну лишь заботу –  повиноваться начальникам и побеждать врагов. Свободным не разрешалось и  наживать богатство – дабы они были совершенно свободны; денежные дела были  отданы рабам и илотам, точно так же как прислуживание за обедом и приготовление  кушаний. Нума подобных различий не устанавливал; он ограничился тем, что пресек  солдатскую алчность, в остальном же обогащению не препятствовал, имущественного  неравенства не уничтожил, но и богатству предоставил возрастать неограниченно,  а на жестокую бедность, проникавшую в город и усиливавшуюся в нем, не обращал  внимания, тогда как следовало сразу, с самого начала, пока различие в  состояниях было еще невелико и все жили почти одинаково, воспротивиться  корыстолюбию, по примеру Ликурга, и таким образом предупредить пагубные  последствия этой страсти, последствия тягчайшие, ставшие семенем и началом  многочисленных и самых грозных бедствий, постигших Рим. Передел земель,  произведенный Ликургом, нельзя, по-моему, ставить ему в укор, равно как нельзя  укорять Нуму за то, что он подобного передела не произвел. Первому равенство  наделов доставило основу для нового государственного устройства в целом,  второй, застав землю лишь недавно нарезанной на участки, не имел ни малейшего  основания ни затевать передел, ни как-либо изменять границы владений, по всей  видимости, еще сохранивших свои первоначальные размеры.    

25 (3). Хотя общность жен и детей и в Спарте и в Риме  разумно и на благо государству изгнала чувство ревности, мысль обоих  законодателей совпадала не во всем. Римлянин, полагавший, что у него достаточно  детей, мог, вняв просьбам того, у кого детей не было вовсе, уступить ему свою  жену[224], обладая правом снова  выдать ее замуж, и даже неоднократно. Спартанец разрешал вступать в связь со  своею женой тому, кто об этом просил, чтобы та от него понесла, но женщина  по-прежнему оставалась в доме мужа и узы законного брака не расторгались. А  многие, как уже говорилось выше, сами приглашали и приводили мужчин или юношей,  от которых, по их расчетам, могли родиться красивые и удачные дети. В чем же  здесь различие? Не в том ли, что Ликурговы порядки предполагают полнейшее  равнодушие к супруге и большинству людей принесли бы жгучие тревоги и муки  ревности, а порядки Нумы как бы оставляют место стыду и скромности,  прикрываются, словно завесою, новым обручением и совместность в браке признают  невозможной?    

Еще более согласуется с благопристойностью и женской  природой учрежденный Нумою надзор над девушками, меж тем как Ликург предоставил  им полную, поистине неженскую свободу, что вызвало насмешки поэтов. Спартанок  зовут «оголяющими бедра» (таково слово Ивика), говорят, будто они одержимы  похотью; так судит о них Эврипид[225],  утверждающий, что делят    

     

Они палестру с юношей, и пеплос    

Им бедра обнажает на бегах.    

     

И в самом деле, полы девичьего хитона не были сшиты снизу, а  потому при ходьбе распахивались и обнажали все бедро. Об этом совершенно ясно  сказал Софокл[226] в  следующих стихах:    

     

Она без столы; лишь хитоном легким    

Едва прикрыто юное бедро    

У Гермионы.    

     

Говорят еще, что по той же причине спартанки были дерзки и  самонадеянны и мужской свой нрав давали чувствовать прежде всего собственным  мужьям, ибо безраздельно властвовали в доме, да и в делах общественных  высказывали свое мнение с величайшей свободой. Нума в неприкосновенности  сохранил уважение и почет, которыми при Ромуле окружали римляне своих жен,  надеясь, что это поможет им забыть о похищении. Вместе с тем он привил женщинам  скромность и застенчивость, лишил их возможности вмешиваться в чужие дела,  приучил к трезвости и молчанию, так что вина они не пили вовсе и в отсутствие  мужа не говорили даже о самых обыденных вещах. Рассказывают, что когда какая-то  женщина выступила на форуме в защиту собственного дела, сенат послал к оракулу  вопросить бога, что предвещает государству это знамение. Немаловажным  свидетельством послушания и кротости римлянок служит память о тех, кто этими  качествами не отличался. Подобно тому, как наши историки пишут, кто впервые  затеял междоусобную распрю, или пошел войною на брата, или убил мать или отца,  так римляне упоминают, что первым дал жене развод Спурий Карвилий, а в течение  двухсот тридцати лет после основания Рима ничего подобного не случалось, и что  впервые поссорилась со своей свекровью Геганией жена Пинария по имени Талия в  царствование Тарквиния Гордого. Вот как прекрасно и стройно распорядился  законодатель браками!    

26 (4). Всей направленности воспитания девушек отвечало и  время выдачи их замуж. Ликург обручал девушек созревшими и жаждущими брака,  дабы соитие, которого требовала уже сама природа, было началом приязни и любви,  а не страха и ненависти (как случается в тех случаях, когда, принуждая к  супружеству, над природою чинят насилие), а тело достаточно окрепло для  вынашивания плода и родовых мук, ибо единственной целью брака у спартанского  законодателя было рождение детей. Римлянок же отдавали замуж двенадцати лет и  еще моложе, считая, что именно в этом возрасте они приходят к жениху чище,  непорочнее и телом и душою. Ясно, что спартанские порядки, пекущиеся о  произведении на свет потомства, естественнее, а римские, имеющие в виду  согласие между супругами, нравственнее.    

Но что до присмотра за детьми, их объединения в отряды,  совместного пребывания и обучения, стройности и слаженности их трапез,  упражнений и забав, – в этом деле, как показывает пример Ликурга, Нума  нисколько не выше самого заурядного законодателя. Ведь он предоставил родителям  свободу воспитывать молодых, как кому вздумается или потребуется – захочет ли  отец сделать сына землепашцем, корабельным мастером, медником или флейтистом,  словно не должно с самого начала внутренне направлять и вести всех единым путем  или словно дети – это путешественники, которые сели на корабль по различным  надобностям и соображениям и объединяются ради общего блага только в минуты  опасности, страшась за собственную жизнь, в остальное же время смотрят каждый в  свою сторону.    

Вообще законодателей не стоит винить за упущения, причиною  коих была недостача знаний или же сил. Но коль скоро мудрец принял царскую  власть над народом, лишь недавно возникшим и ни в чем не противящимся его  начинаниям, – на что прежде следовало такому мужу обратить свои заботы,  как не на воспитание детей и занятия юношей, дабы не в пестроте нравов, не в  раздорах вырастали они, но были единодушны, с самого начала вступив на единую  стезю добродетели, изваянные и отчеканенные на один лад? Подобный образ  действий, помимо всего прочего, способствовал незыблемости законов Ликурга.  Страх, внушенный клятвою, стоил бы немногого, если бы Ликург посредством  воспитания не внедрил свои законы в сердца детей, если бы преданность  существующему государственному строю не усваивалась вместе с пищею и питьем.  Вот почему самые главные и основные из его установлений продержались более  пятисот лет, наподобие беспримесной, сильной и глубоко вошедшей в грунт краски.  Напротив, то, к чему стремился на государственном поприще Нума – мир и согласие  с соседями, – исчезло вместе с ним. Сразу после его кончины обе двери  дома, который Нума держал всегда закрытым, точно действительно замкнул в нем  укрощенную войну, распахнулись, и вся Италия обагрилась кровью и наполнилась  трупами. Даже недолгое время не смогли сохраниться прекрасные и справедливые  порядки, которым не хватало связующей силы – воспитания.    

«Опомнись! – возразят мне. – Да разве войны не  пошли Риму на благо?» На такой вопрос придется отвечать пространно, если ответа  ждут люди, благо полагающие в богатстве, роскоши и главенстве, а не в  безопасности, спокойствии и соединенном со справедливостью довольстве тем, что  имеешь! Во всяком случае, в пользу Ликурга говорит, по-видимому, и то  обстоятельство, что римляне, расставшись с порядками Нумы, достигли такого  величия, а лакедемоняне, едва лишь преступили заветы Ликурга, из самых  могущественных превратились в самих ничтожных, потеряли владычество над Грецией  и самое Спарту поставили под угрозу гибели. А в судьбе Нумы поистине велико и  божественно то, что призванному на царство чужеземцу удалось изменить все  одними убеждениями и увещаниями и править городом, еще раздираемым  междоусобиями, не обращаясь ни к оружию, ни к насилью (в отличие от Ликурга,  поднявшего знать против народа), но сплотив Рим воедино, благодаря лишь  собственной мудрости и справедливости.    

     

 СОЛОН И ПОПЛИКОЛА    

     

Солон    

     

[Перевод С.И. Соболевского]    

     

     

1. Грамматик Дидим в своем возражении Асклепиаду  относительно таблиц Солона[227],  цитирует какого-то Филокла, который, вопреки мнению всех писателей, упоминающих  о Солоне, называет его сыном Эвфориона. Все единогласно утверждают, что отцом  его был Эксекестид, человек, как они говорят, по состоянию и положению  относившийся к средним гражданам, но по происхождению принадлежавший к первому  по знатности дому: отдаленным его предком был Кодр. О матери Солона Гераклид  Понтийский рассказывает, что она была двоюродной сестрой матери Писистрата.  Первоначально между ними была дружба, как вследствие родства, так и вследствие  даровитости и красоты Писистрата, в которого, как некоторые утверждают, Солон  был влюблен. Поэтому, думается мне, когда между ними произошел разрыв на  политической почве, их вражда не дошла до жестокой, дикой страсти; между ними  сохранилось прежнее чувство взаимных обязанностей, которое поддерживало память  и нежность любви: оно    

     

Еще курится – в нем еще живет    

Огонь небесный[228].    

     

Что Солон не был равнодушен к красавцам и не имел мужества  вступить в борьбу с любовью, «как борец в палестре»[229], это можно видеть из его стихотворений;  кроме того, он издал закон, воспрещающий рабу натираться маслом для  гимнастических упражнений и любить мальчиков. Он ставил это в число  благородных, почтенных занятий, и некоторым образом призывал людей достойных к  тому, от чего отстранял недостойных. Говорят, что и Писистрат был влюблен в  Харма и поставил статую Эрота в Академии – на том месте, где зажигают огонь при  беге со священными факелами[230].    

2. Отец Солона, как говорит Гермипп, истратил часть  состояния на дела благотворительности разного рода. Хотя у Солона не оказалось  бы недостатка в людях, готовых ему помочь, он считал позорным брать у других,  когда сам происходил из семьи, привыкшей помогать другим. Поэтому еще в  молодости он занялся торговлей. Впрочем, некоторые писатели утверждают, что  Солон странствовал скорее для приобретения большего опыта и познаний, чем ради  обогащения. Все согласны в том, что он был любителем науки, потому что и в  старости говорил:    

     

Стар становлюсь, но всегда многому  всюду учусь[231].    

     

К богатству Солон не имел страсти; напротив, он говорит, что  равно богат как тот,    

     

...у кого серебра в изобилье,    

Золота много, земли и плодородных  полей,    

Есть и кони и мулы. Но счастлив и  тот, кто имеет    

Крепкие бедра и грудь, силу и  резвость в ногах;    

Если судьба ему даст юнца иль жену  молодую,    

Счастлив он будет, пока сам он и  молод и свеж[232].    

     

А в другом месте он говорит:    

     

Быть я богатым хочу, но нечестно  владеть не желаю    

Этим богатством: поздней час для  расплаты придет.    

     

Однако вполне возможно, что честный государственный деятель  не стремится к приобретению излишнего, но в то же время не пренебрегает и  заботой о предметах необходимых. А в те времена, по выражению Гесиода[233], «никакая работа не была  позором», ремесло не вносило различия между людьми, а торговля была даже в  почете, потому что она знакомила эллинов с миром варваров, доставляла дружбу с  царями и давала разносторонний опыт. Некоторые купцы становились даже  основателями больших городов, как, например, Протид, приобретя расположение  кельтов, живущих у Родана, основал Массалию. О Фалесе и о математике Гиппократе  также рассказывают, что они занимались торговлей; а Платону продажа масла в  Египте доставила деньги на его заграничное путешествие.    

3. Расточительность Солона, его склонность к изнеженности и  несколько легкомысленный, отнюдь не философский характер его стихов, в которых  он рассуждает о наслаждениях, – все это, как полагают, было следствием его  занятия торговлей: жизнь купца часто подвергает человека большим опасностям, и  за это он желает вознаградить себя какими-нибудь радостями и наслаждениями. Но  Солон причислял себя скорее к бедным, чем к богатым, как видно из следующих  стихов:    

     

Многие низкие люди богаты, а добрый  беднеет;    

Мы же не будем менять доблесть на  денег мешок;    

Ведь добродетель всегда у нас  остается, а деньги    

Этот сегодня имел, завтра получит  другой.    

     

К поэзии он сначала, по-видимому, не относился серьезно: она  была для него игрой и досужим развлечением; но впоследствии он облекал в  стихотворную форму и философские мысли и часто излагал в стихах государственные  дела – не с целью увековечить их в памяти истории, но для оправдания своих  действий, иногда для увещания, или наставления, или порицания афинян. По  некоторым известиям, он попробовал было даже законы издать в виде поэмы; по  преданию, начало ее было следующее:    

     

Прежде молитвы свои вознесем владыке  Крониду,    

Чтобы он этим законам успех дал и  добрую славу.    

     

Из нравственной философии он всего более любил гражданскую  часть ее, как и большинство тогдашних мудрецов. В науке о природе его познания  слишком уж просты и примитивны, как видно из следующих стихов:    

     

Снежные хлопья и град низвергаются с  неба из тучи,    

Молнии яркой стрела грома рождает  раскат.    

Море бушует от вихрей; но если его не  колеблет    

Сила чужая, то гладь в мирном покое  лежит.    

     

Вообще, по-видимому, Фалес был тогда единственным ученым,  который в своих исследованиях пошел дальше того, что нужно было для житейских  потребностей; все остальные[234] получили  название мудрецов за свое искусство в государственных делах.    

4. Рассказывают, что мудрецы эти сошлись однажды в Дельфах,  а потом в Коринфе, где Периандр устроил какое-то пиршество. Но еще больше  уважения и славы доставила им история с треножником, который обошел их всех,  как по кругу, и который они уступали друг другу с благожелательным  соревнованием. Косские рыбаки (так гласит молва) закидывали сеть, и приезжие из  Милета купили улов, еще не зная, каков он будет. Оказалось, что они вытащили  треножник, который, по преданию, Елена, плывя из Трои, бросила тут, вспомнив  какое-то старинное предсказание оракула. Из-за треножника сперва начался спор  между приезжими и рыбаками; потом города вмешались в эту ссору, дошедшую до  войны; наконец, пифия повелела обеим сторонам отдать треножник мудрейшему.  Сперва его послали к Фалесу в Милет: жители Коса добровольно дарили ему одному  то, из-за чего они вели войну со всеми милетянами. Фалес объявил, что Биант  ученее его, и треножник пришел к нему; от него он был послан еще к другому, как  к более мудрому. Потом, совершая круг и пересылаемый от одного к другому,  треножник вторично пришел к Фалесу. В конце концов он был привезен из Милета в  Фивы и посвящен Аполлону Йеменскому. Но Феофраст говорит, что треножник сперва  послали в Приену к Бианту, а потом Биант отослал его в Милет к Фалесу; так  обойдя всех, он вернулся к Бианту и, наконец, уже был отправлен в Дельфы.  Последняя версия более распространена; только одни говорят, что подарок этот  был не треножник, а чаша, посланная Крезом, а другие, – что кубок,  оставшийся после Бафикла.    

5. Есть рассказ о личном свидании и разговоре Солона с  Анахарсисом, а также с Фалесом.    

Говорят, Анахарсис пришел к Солонову дому в Афинах, постучал  и сказал, что он иноземец, пришел заключить с ним союз дружбы и взаимного  гостеприимства[235].  Солон отвечал, что лучше заводить дружбу у себя дома. «Так вот, – отвечал  Анахарсис, – ты сам-то дома, так и заключи с нами союз дружбы и  гостеприимства». Солон пришел в восторг от его находчивости; он принял его  радушно, и некоторое время держал у себя, когда сам он уже занимался  государственными делами и составлял законы. Узнав об этом, Анахарсис стал  смеяться над его работой: он мечтает удержать граждан от преступлений и  корыстолюбия писанными законами, которые ничем не отличаются от паутины: как  паутина, так и законы, – когда попадаются слабые и бедные, их удержат, а  сильные и богатые вырвутся. На это Солон, говорят, возразил, что и договоры  люди соблюдают, когда нарушать их невыгодно ни той ни другой стороне; и законы  он так приноравливает к интересам граждан, что покажет всем, насколько лучше  поступать честно, чем нарушать законы. Однако результат получился скорее тот,  какой предполагал Анахарсис, чем тот, на который надеялся Солон. И Анахарсис,  посетив Народное собрание, выражал удивление, что у эллинов говорят мудрецы, а  дела решают невежды.    

6. Когда Солон пришел к Фалесу в Милет, он удивлялся полному  его равнодушию к браку и рождению детей. Фалес на этот раз промолчал, а спустя  несколько дней подговорил одного приезжего рассказать, будто он недавно, десять  дней назад, приехал из Афин. Солон спросил его, нет ли чего нового в Афинах.  Приезжий, подученный Фалесом, сказал: «Ничего, только клянусь Зевсом, были  похороны одного молодого человека, и провожал его весь город. Это был, как  говорили, сын человека известного, первого в городе по своим нравственным  качествам. Его самого не было; говорили, что он уже давно находится за  границей». – «Какой несчастный!.. – воскликнул Солон. – А как  его называли?» «Я слышал его имя, – отвечал тот, – да не помню;  только много было разговоров об его уме и справедливости». Так при каждом  ответе страх у Солона все возрастал; наконец, уже в полной тревоге он подсказал  приезжему имя и спросил, не называли ли умершего сыном Солона. Тот ответил  утвердительно. Тогда Солон стал бить себя по голове, делать и говорить все то,  что делают и говорят люди в глубоком несчастии. Фалес, дотронувшись до него и  засмеявшись, сказал: «Вот это, Солон, и удерживает меня от брака и рождения  детей, что валит с ног и тебя, такого сильного человека. Что же касается этого  рассказа, не бойся: это неправда». По свидетельству Гермиппа, так рассказывает  Патек, утверждавший, что в нем душа Эзопа.    

7. Однако безрассуден и малодушен тот, кто не решается  приобретать нужное из боязни потерять его. Ведь в таком случае никто не стал бы  любить ни богатства, ни славы, ни знания, если бы они ему достались, из страха  их лишиться. Даже высокая доблесть, – самое великое и приятное  благо, – как мы видим, исчезают от болезней и отрав. Да и сам Фалес,  избегая брака, нисколько не обеспечил себя от страха; иначе пришлось бы ему не  иметь также друзей, родных, отечества. Мало того, говорят, что он усыновил сына  сестры своей, Кибисфа. Так как в душе человека есть склонность к любви и ей от  природы присуща потребность любить, совершенно так же, как в ней есть  способность чувствовать, мыслить и помнить, к тем, у кого нет предмета любви,  закрадывается в душу и там укрепляется что-нибудь постороннее. Как домом или  землей, не имеющими законных наследников, так и этой потребностью любить  овладевают вселяющиеся в нее чужие, незаконные дети, слуги; они внедряют в  человека не только любовь к ним, но также и заботу и страх за них. Посмотришь  иногда, – человек не в меру сурово рассуждает о браке и рождении детей, а  потом он же терзается горем, когда болеют или умирают дети от рабынь или  наложниц, и у него вырываются малодушные вопли. Даже при смерти собак и лошадей  некоторые от печали доходят до такого позорного малодушия, что жизнь становится  им не мила. Напротив, другие при потере хороших людей не испытывают ничего  страшного и не делают ничего недостойного, но и потом во всей остальной жизни  сохраняют благоразумие. Да, слабость, а не любовь, производит безграничные  печали и страхи у людей, не укрепленных разумом против ударов судьбы; у них нет  даже способности наслаждаться, когда им дается в руки предмет их желаний,  потому что мысль о возможности лишиться его в будущем, заставляет их вечно  мучиться, трепетать, опасаться. Нет, не следует мириться с бедностью из-за  того, что можешь лишиться денег, с отсутствием друзей – из-за того, что можешь  потерять их, с бездетностью – из-за того, что дети могут умереть, а надо  вооружиться рассудком, чтобы быть готовым ко всему. Сказанного более чем  достаточно для данного случая.    

8. Афиняне, утомленные долгой и тяжкой войной с мегарянами  из-за Саламина, запретили законом, под страхом смертной казни, вновь в  письменной или устной форме предлагать гражданам продолжать борьбу за Саламин.  Солона огорчало это позорное положение. Он видел, что многие молодые люди ждут  только повода, чтобы начать войну, не решаясь сами начать ее из-за этого  закона. Поэтому он притворился сумасшедшим; из его дома по городу распустили  слух, что он выказывает признаки умопомешательства. Между тем, он тайно сочинил  стихи, выучил их, чтобы говорить их наизусть, и вдруг бросился на площадь с  шапочкой на голове[236].  Сбежалась масса народа, Солон, вскочив на камень, с которого говорили глашатаи,  пропел стихотворение, которое начинается так:    

     

С вестью я прибыл сюда от желанного  всем Саламина,    

Стройную песню сложив, здесь, вместо  речи, спою.    

     

Это стихотворение носит заглавие «Саламин» и состоит из ста  стихов; оно очень изящно. Когда Солон пропел его, друзья его начали хвалить  стихи, особенно же настойчиво Писистрат советовал послушаться Солона. Тогда  афиняне отменили закон и опять начали войну, а военоначальником поставили  Солона.    

Наиболее распространенное предание об этом событии такое.  Солон поехал морем вместе с Писистратом на Колиаду[237]. Там он застал всех женщин приносящими  жертву Деметре по древнему обычаю. Он послал на Саламин верного человека,  который должен был выдать себя за перебежчика и посоветовать мегарянам, если  они хотят захватить афинских женщин из лучших домов, как можно скорее ехать с  ним на Колиаду. Мегаряне поверили ему и послали отряд на корабле. Когда Солон  увидал, что корабль отчаливает от острова, он велел женщинам уйти прочь, а  юношам, еще не имеющим бороды, приказал надеть их платья, головные уборы и  обувь, спрятать под платьем кинжалы, играть и плясать у моря, пока неприятели  не выйдут на берег и пока афиняне не завладеют кораблем. Между тем, обманутые  их видом мегаряне, пристав к берегу, наперебой стали выскакивать из корабля,  приняв их за женщин. Ни один из них не спасся; все погибли. А афиняне поплыли  на Саламин и овладели им.    

9. По другой версии, завоевание Саламина произошло не так.  Сначала Солону дельфийский бог дал следующий оракул:    

     

Первых земли той героев склони ты  обильною жертвой,    

Тех, кого грудью своей укрывает от  нас Асопида[238],    

Мертвые, смотрят они в края  заходящего солнца.    

     

Солон переплыл ночью на остров и заклал жертвы героям  Перифему и Кихрею. Потом он взял с собою из Афин пятьсот добровольцев; перед  этим было принято постановление, что, если они займут остров, то будут стоять  во главе управления им. Солон выехал с ними на множестве рыбачьих лодок в  сопровождении тридцативесельного судна и пристал к Саламину подле мыса, обращенного  к Эвбее[239]. До мегарян на Саламине  дошел слух об этом, но очень неопределенный. Они в смятении бросились к оружию  и отправили корабль для наблюдения за неприятелями. Когда он подошел близко,  Солон овладел им и взял мегарян в плен. Затем он велел самым храбрым афинянам  сесть на этот корабль и плыть к городу как можно более незаметно. Одновременно  он взял с собою остальных афинян и на суше вступил в сражение с мегарянами. Бой  еще продолжался, когда бывшие на корабле уже успели овладеть городом.    

В пользу этой версии, по-видимому, говорит и следующий  обряд. Афинский корабль подплывал к острову сперва в тишине; потом бывшие на  нем мчались с громким военным криком; один человек, вооруженный, выскакивал на  берег и с криком бежал к мысу Скирадию... [В тексте пропуск] навстречу тем, кто  бежал с суши. Поблизости находится храм Эниалия, построенный Солоном в честь  его победы над мегарянами. Всех, кто не был убит в этом сражении, он отпустил  по договору.    

10. Однако мегаряне упорствовали в намерении вернуть себе  Саламин; много вреда причиняли они во время этой войны афинянам, и сами терпели  от них. Наконец, обе стороны пригласили спартанцев в посредники и судьи. По  свидетельству большей части авторов, Солону помог в этом споре авторитет  Гомера: говорят, Солон вставил в «Список кораблей» стих и прочел его на суде: