1 2 3 4 

  
   
Кэндзабуро Оэ
   
Объяли меня воды до души моей...
  
  
   
    
Глава 1
    
Атомное убежище
   
   
Мироощущение, характерное для эпохи сверхзвуковых скоростей, когда человек, достигнув Луны, устремился к Марсу, плохо уживается с таким немыслимым анахронизмом, но тем не менее нашелся в Японии промышленник, который, увлекшись американскими идеями, тоже решил заняться строительством индивидуальных атомных убежищ и продавать их как стандартную продукцию. Первое такое убежище было построено в Японии на западной оконечности взгорья Мусасино. Основание крутого косогора, спускавшегося от жилого массива к заболоченной низине, густо заросшей тростником и мискантом, было подрыто и построен железобетонный бункер размером три метра на шесть.
   
Однако массовое производство атомных убежищ наладить не удалось, и это единственное в нашей стране убежище для личного пользования оказалось заброшенным. Через пять лет компания, строившая атомное убежище, использовав бункер в качестве фундамента, возвела трехэтажное здание, похожее на колокол. Основание первого этажа представляло собой прямоугольник, равный по площади восемнадцатиметровому бункеру. Задняя его часть вплотную примыкала к косогору.
   
Сбоку пристроены были кухня и уборная. Из маленькой прихожей, немного в стороне, перед уборной, — винтовая лестница связывала комнаты всех трех этажей. Третий этаж, где на противоположной от винтовой лестницы стороне был встроен балкон, оказался по площади меньше остальных, таким образом здание несколько сужалось кверху, и третий этаж чем-то напоминал капитанский мостик. В железобетонных стенах на каждом этаже были окна-бойницы с двойными непробиваемыми стеклами.
   
Дом имел такой странный вид потому, что архитектор, возводя само здание, упорно привязывал его к бункеру. Из комнаты в первом этаже, служившей столовой, можно было, подняв крышку люка — как на подводной лодке, — по крутой металлической лесенке спуститься в бункер.
   
Мужчина, решивший поселиться в этом доме (и живущий в нем по сей день), потребовал внести лишь одно изменение в первоначальный проект бункера. Он попросил пробить в железобетонном полу, прямо под металлической лестницей, квадрат тридцать на тридцать сантиметров и обнажить землю. Этот квадрат темно-бурой кантоской плодородной земли был всегда сырым. Если воды становилось слишком много, он делал в середине квадрата лунку и кружкой вычерпывал из нее воду.
   
Это абсолютно бесполезное четырехугольное отверстие служило хозяину дома опорой для ног в минуты раздумий. Усевшись на стул с прямой спинкой и воткнув, как рассаду, босые ноги в землю, он предавался размышлениям. И летом, когда от влажной земли поднималась приятная прохлада, и зимой, когда она покрывалась обильным инеем и стужа сводила ноги, размышлял он об одном — как достичь духовного слияния с деревьями, покрывающими землю, и с китами, обитающими в далеких морях. В недавнем прошлом он был личным секретарем своего тестя — консервативного политика, близкого к правительству, пользующегося особым доверием; позже в строительной компании, контролировавшейся этим политиком, на него была возложена реклама и сбыт атомных убежищ; но в один прекрасный день он бросил все, что идентифицировало его как личность, и, забрав у жены ребенка, стал жить затворником. Он сам назначил себя поверенным тех, кого любил в этом мире больше всего, — китов и деревьев. Он даже имя изменил, чтоб подчеркнуть свою новую сущность, — Ооки Исана [1].
   
Предаваясь размышлениям и духовно общаясь с деревьями и китами, он впервые предпринял серьезную попытку воззвать к душам деревьев и душам китов. Он целиком посвятил себя бесконечному разглядыванию фотографий китов, слушал записанные на пленку их голоса, через бойницы атомного убежища в сильный бинокль наблюдал за росшими снаружи деревьями. Пока деревья были покрыты листвой, ветви выглядели привольно и естественно, но в разгар зимы черные, как будто закопченные, они казались страдальчески изломанными, чуждыми дереву. В окулярах бинокля на фоне бледного вечернего неба они выглядели мертвыми. День за днем разглядывая эти ветви, он однажды обнаружил, что по ним начинают стремительно подниматься живые соки, накапливаться силы, которые вот-вот нальют почки. С этой минуты внутри него самого, в темноте, где пульсировала горячая кровь, даже все увядшее начинало, казалось, набухать и приходить в движение, сопровождаемое оглушительными раскатами грома.
   
В этот короткий период, пока природа еще окончательно не проснулась, он становился осторожным, как краб после линьки, и все же не мог устоять перед соблазном посмотреть вблизи на деревья, покрывающиеся почками. Он выбегал из дома. Пока почки были заключены в твердые серовато-коричневые панцири, он чувствовал себя в безопасности, будто и сам, как веретенообразная зимняя почка, прикрыт таким панцирем. Но когда из панциря начинало пробиваться нечто удивительно беспомощное — мягкие зеленоватые листочки, — он дрожал от неизъяснимого страха, страха за сотни миллионов почек, которые попадали в поле его зрения. Разве не рушился мир, когда неумолимо жестокие птичьи стаи начинали клевать мягкие, соблазнительные почки?
   
Он видел собственными глазами, как в заросли горной камелии, гомоня, слетались эти невинные вроде бы существа огромной разрушительной силы, напоминающие стайку опьяневших от восторга детей. И тогда у него, поверенного деревьев, перехватывало дыхание, лицо багровело, и он начинал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу.
   
Зимой, когда нет признаков, что почки должны распуститься, души деревьев прячутся в корнях и деревья погружены в спячку. Поэтому и он, стремясь к духовной общности с деревьями, научился у них тоже впадать в зимнюю спячку. Ночами, когда ветер бушевал в ветвях деревьев, ему ни разу не снились тяжелые сны. Но как только голые ветки начинали покрываться почками, его охватывала тревога. Это был не только страх перед надвигающейся опасностью, но и тревога, вызванная предчувствием столкновения с чем-то неведомым. Он предвидел, что вот теперь-то и явится ему знамение, которое перевернет всю его жизнь. В такие минуты каждой клеткой своего тела, всем своим сознанием вожделенно ощущая устремленность к чему-то неведомому, он, бреясь, начинал судорожно ощупывать свое лицо. В нем просыпалось вдруг неодолимое желание полоснуть себя по горлу, отражавшемуся в зеркале, и лишь огромным усилием воли он удерживал руку, сжимавшую бритву. Нет, нельзя поддаваться искушению. Ведь он живет в этом убежище, оберегая своего пятилетнего сына по имени Дзин, которого врачи считают слабоумным, хотя глаза у мальчика глубокие и ясные, а в остроте слуха вряд ли кто может сравниться с ним. В их общей спальне все было приспособлено для того, чтобы ребенок мог оставаться один. Теплое чувство к подвалу, где для его душевного покоя в полу было пробито отверстие, обнажавшее крохотный клочок земли, Исана распространил и на комнату, в которой жил вместе с сыном. Дружеское общение с Дзином здесь, в этой комнате, — единственное по-настоящему полезное деяние — и составляло смысл его затворнического существования.
   
Дзин, прежде совсем тощий, при нынешнем, малоподвижном, образе жизни растолстел, и во всем его облике появились черты, наводящие на мысль, не страдает ли он монголизмом. День Дзина начинался с голосов птиц, переписанных отцом с пластинок на пленку. Птичьи голоса запечатлелись в сознании ребенка как некие самостоятельные слова. Обычно Дзин сидел или лежал в изголовье своей раскладной кроватки, а магнитофон со скрупулезной точностью воспроизводил голоса птиц. Тихо, чтобы не заглушать их, Дзин выдыхал, почти не раскрывая губ:
   
— Это дрозд...
   
Или:
   
— Это сэндайский насекомоед... это сойка... а это камышовка.
   
Умственно отсталый ребенок различал голоса по крайней мере пятидесяти разных птиц, слушать их было для него не меньшей радостью, чем утолять голод.
   
Однажды, когда казалось, что зима уже кончилась, снова повалил снег, и Исана стал наблюдать в свой бинокль за снежинками, заполнившими все пространство окуляров, будто по ним лились нескончаемые потоки воды. Снежинки, трепеща, взмывали вверх, потом замирали — опускаются ли они когда-нибудь на землю, недоумевал он. В полете снежинок можно видеть синтез почти всех видов движения, и Исана подумал вдруг, что ему открывается всеобщий закон механики. Искрящиеся снежинки взмывали вверх, застывали, потом стремительно мчались в сторону — глядя на них, человек терял ощущение времени. В пространстве, где плясали снежинки, неожиданно появилась птица с черной головой и шеей. Птица трепетала от страха, бессилия, невыразимого блаженства, от того, что вот так свободно падает она вниз в бескрайнем небе. Исана несколько секунд следил за ее полетом. Точно в фильме, показывающем, как, накладывая одну краску за другой, печатают гравюру, на спине птицы появилось отчетливое зеленовато-желтое пятно. И она растворилась в небытии, откуда нельзя вернуться. Тщетно пытаясь отыскать исчезнувшую птицу, Исана увидел, что в заболоченной низине маршируют крепкие молодые ребята. Это были солдаты сил самообороны. В противоположной стороне на плацу тоже проводились учения, там же виднелись и казармы.
   
Вечером, когда за стенами убежища шуршал дождь со снегом, Исана снова подошел к бойнице и навел бинокль. Он увидел вдали одинокий дуб, по которому хлестал дождь со снегом. Но сумерки уже сгустились, и ему удалось разглядеть лишь могучий серовато-черный ствол. Он так долго смотрел на дуб, что почувствовал, как в него вливаются излучаемые дубом волны, и понял: он отождествляется с душой дерева. И как будто слившись с дубом, он ощутил, что это его насквозь промочил дождь со снегом, ощутил сбегающие по стволу капли воды. От напряжения у него взмокло лицо и широко расставленные руки, державшие бинокль, и он ощущал себя влажным, покрытым глубокими трещинами стволом дерева. Дуб во плоти и крови дрожит от холода, но дух его не поколеблен. И лишь когда на него садятся птицы, он испытывает неприятное ощущение в висках. Его глаза видят то же, что видит дуб. Птицы, на которых сзади налетал ветер, с трудом удерживали равновесие. Ветер взъерошил перья на груди и боках, и они потемнели, словно завитки содранной коры. Неподвижно сидящие птицы кажутся пышными и величавыми, но головы их, когда они вертят ими, поглядывая вниз, кажутся до смешного крохотными. Исана, подражая щебету птицы, произнес: «курукуку-бо-бо», и ребенок, неслышно жевавший позади него, сказал:
   
— Это горлица...
   
Воображаемая горлица, ободренная тем, что Дзин узнал ее, еще крепче вцепляется острыми когтями в ствол дуба. Но и это не более чем легкое прикосновение. Он все реальнее, ощутимее превращается в дуб. Какая-то неведомая сила изнутри и извне давит на глаза, прильнувшие к биноклю. Давление становится все сильнее, кажется, глаза вот-вот лопнут. Он уже больше не может смотреть в бинокль. Он превратился в дуб, и время внутри и вне его проносится независимо одно от другого. Он навзничь падает на кровать, как падает срубленное дерево.
   
Глубокой ночью море вышло из берегов, покрыло всю землю, и киты, которых еще не успели истребить, решившись на последнее средство, подплыли к убежищу и стали бить по его железобетонным стенам чем-то мягким, влажным и тяжелым — плавниками. Пришедшие из моря вместе с морем, они били по стенам, чтобы деликатно, но в то же время настойчиво выразить свою волю. В полусне он чувствует, что ожидал их прихода. И поскольку он ждал их прихода, ждал, что они будут взывать к нему, думал он во сне, то отказался от всех благ, которые сулил ему реальный мир, и поселился в этом убежище. Но, ожидая их, он не знал, как ответить на их призыв. Он был готов ждать, ждать до бесконечности. И вот он ждет, вытянувшись на кровати, весь трепеща. Но киты никогда не смогут разрушить стены убежища и проникнуть внутрь.
   
На следующее утро он услышал по радио, что солдаты военного оркестра сил самообороны, проходившие обучение в заболоченной низине, подверглись нападению группы хулиганов и есть тяжелораненые. Может быть, в стену и стучали как раз солдаты сил самообороны, у которых были сбиты в кровь руки и они не могли стучать сильнее? Или, может быть, хулиганы решили напасть на укрывшихся в убежище?
   
Поздно вечером он добрался до железнодорожной станции, стоявшей на возвышенности за убежищем, и купил все вечерние газеты. Создавалось впечатление, что силы самообороны не склонны предавать гласности подробности инцидента — в газетах не было никаких подробностей, помимо тех, которые сообщались по радио. Но полиция проводила собственное расследование, и к Исана пришли двое полицейских. Полицейские — они стояли в прихожей, не заходя в убежище Исана, — сказали, что у них есть сведения не только о происшедшем здесь столкновении группы хулиганов с солдатами сил самообороны, но и еще об одном инциденте. Как правило, Исана никому, кроме сына и себя, разумеется, не разрешал переступать порог убежища. У него всегда наготове был убедительный предлог, чтобы отказать всякому (в том числе и жене, которая жила отдельно), кто собирался проникнуть к нему.
   
Но на этот раз Исана самому было любопытно узнать о происшедшем инциденте, и он решил воспользоваться приходом полиции. Но стоило ему впустить полицейских в прихожую, как весь их интерес переключился на убежище и его обитателей. Они начали выспрашивать Исана, почему он поселился в этом уединенном и странном сооружении. Объяснить полицейским истинную причину было совершенно невозможно. Оказавшись в безвыходном положении, чтоб защитить себя и Дзина, Исана проявил весь свой опыт и изворотливость, которые в трудную минуту всегда приходят на помощь «независимому человеку» — «homo pro se». Его жилище, объяснял он, включая и бункер, и надземную часть здания, было сооружено, в порядке эксперимента, одной крупной строительной компанией, когда еще в нашей стране планировалась постройка атомных убежищ и намечалось их поточное производство. В ближайшие несколько лет весь этот низинный район, где расположено убежище, будет отчужден для сооружения скоростной автострады, а до тех пор строительная компания вменила ему в обязанность жить в убежище и охранять ее законные права. Говоря это, он достал коробку с документами и показал их полицейским.
   
Он знал, что имя, которое они найдут в документах, сразу охладит их пыл. Полицейские и впрямь не остались равнодушными к известному в кругах полиции влиятельному деятелю консервативной партии, которым являлся президент строительной компании, тесть Исана. Поняв, что даже малейшие подозрения в отношении него совершенно необоснованны, полицейские вернулись к подробному рассказу об инциденте, нисколько не заботясь о том, какую бурю вызовут в душе Исана их слова. После их ухода, когда Исана уже успокоился, избежав лишних хлопот, связанных с необходимостью доказывать достоверность своего объяснения, он вдруг ощутил, как жажда вожделенного и пока еще неясного знамения все сильнее распаляет охвативший его тело жар. И хотя знамение оставалось расплывчатым, трудноуловимым, оно, излучая чуть заметное желтоватое сияние, неслось по орбите и рано или поздно должно его настигнуть. Он проверил, заперты ли двери прихожей и кухни, убедился, что ребенок спит, и, охваченный непонятным возбуждением и вместе с тем угнетенный мрачной безысходностью, опустошенностью, заплетающейся походкой подошел к люку, спустился по железной лесенке вниз и погрузил ноги в красновато-коричневую мокрую землю тридцатисантиметрового квадрата. И, чувствуя, как к нему возвращается ощущение реальности бытия, стал восстанавливать в памяти рассказ полицейских.
   
Собравшись после работы выпить, полицейский агент решил сперва зайти домой — оставить бывший при нем пистолет — и по дороге столкнулся с девчонкой. Может быть, как и тогда с солдатами сил самообороны, ее целью тоже было добыть оружие: с виду никакой опасности она не представляла, и хотя агента удерживало сознание служебного долга, девчонка была очень уж соблазнительна, и он решил сделать вид, будто она и впрямь завлекла его, и пойти с ней. Так все и получилось. Сорокапятилетний опытный агент. Да и здоровый. Ты мне предлагаешь что-нибудь хорошенькое? Ну так как? Девчонка стояла у самого входа в бар, вроде бы сгорая от желания, опустив голову, и, слегка расставив ноги, засунула руки в шорты, будто заправляла блузку. Быстро и тяжело дыша, точно это ей никак не удавалось. Ну ладно, все будет в порядке, посочувствовал ей агент, взял за руку раскрасневшуюся девчонку — она сразу прижалась к нему — и пошел с нею.
   
Идя с девчонкой, агент спрашивал себя, на самом ли деле она такая уж бывалая и просто делает вид, будто сгорает от желания, надеясь соблазнить его, или у нее действительно нет никакого опыта, и она вообще не знала мужчины. Ему вдруг пришло в голову, что она девственница и от нее пахнет лекарством. Интересно, какое лицо, какое тело у этой девчонки, которая, желая соблазнить солидного сорокапятилетнего агента, стояла жалкая, расставив ноги, опустив голову, держа руку на расстегнутых джинсовых шортах и с виду прямо сгорая от желания. (Впрочем, увидев вблизи ее раскрасневшееся лицо, он убедился, что она в самом деле сгорает от желания.) Они все шли и шли. Сколько же можно идти? Жаль, поблизости нет никакой дешевой гостиницы, думал агент, хорошо бы подвернулся какой-нибудь тайный дом свиданий. Девчонка стала спускаться по косогору. Они шли уже довольно долго, а она даже слова ему не сказала, — может, ненормальная, подумал агент. Но глаза девчонки — она иногда поглядывала на него — были вполне нормальные, ясные и искренние, глаза человека, решившегося на важное дело.
   
Идущая вниз дорога прорезала косогор наискось и спускалась от жилого массива к заболоченной низине. Возьми они чуть правее — и угодили бы прямо на узкую тропинку, ведущую к убежищу Исана. Значит, полицейские вовсе не случайно пришли осматривать его жилище. Особенно если учесть, что впереди до самой низины, кроме его убежища, нет ни единого жилого дома. Агент знал, что внизу нет никакой гостиницы, да и охота у него пропала, и он решил снова вернуться к своим прямым обязанностям, точнее — вести себя так же, как до встречи с девчонкой. Когда они спустились вниз, он остановился у фонаря и заговорил с ней. «То ли общество такое, то ли время? Почему вы, молодые девицы, этим занимаетесь?» Агент произнес эти избитые слова, наставляя девчонку на путь истинный, но она оборвала поучения, продиктованные его служебными обязанностями, и, стоя в желтом свете уличного фонаря, прислонившись спиной к стене краснозема, в котором была прорезана дорога, раскрыла рот, еще более красный, чем краснозем, и закричала: «Пусть меняется время, пусть меняется общество, мы все равно будем это делать». В слове «мы» агент уловил беспокойство, точно небо над его головой на мгновение заслонила тень огромной птицы, но он тут же подумал, что это просто был ответ на его «вы», и спросил: «Даже если наша страна станет коммунистической, вы все равно будете заниматься проституцией?» Девчонка, точно на устном экзамене, но вдобавок вкладывая в свои слова весь пыл, на который была способна, закричала: «И в коммунистической, и в любой другой стране мы будем и проституцией заниматься, и всем прочим». Агент увидел, что по дороге на них несется человек пять вооруженных дубинками подростков — из тех, кого девчонка назвала «мы». Одному ему было с ними не справиться, агент понял: уйти от нападающих удастся, лишь прихватив с собой одного из них; он выбрал самого щуплого, и как тот ни отбивался, как ни выкручивался, сообразив, что избран в качестве жертвы, агент надел на мальчишку наручники, защелкнув другой конец на своем запястье. Но наседавшие со всех сторон подростки, изловчившись, ударили его сзади по голове, и он сразу же потерял сознание. Очнувшись вскоре, он обнаружил, что лежит у груды щебня, уткнувшись лицом в ручей, протекавший вдоль обрыва, — еще немного и захлебнулся бы. Пришел в себя и видит — в полутьме, прямо у него под боком девчонка старательно моет руки: ха-ха. Пистолет забрали, а эти щенки, не сумев освободить товарища от наручников, толкуют, не отрезать ли агенту руку. Вот гады. Он тотчас вскочил, и, волоча за собой мальчишку, скованного с ним наручниками, побежал по заболоченной низине, поросшей редкой травой: мальчишка — ему тоже пришлось бежать изо всех сил — вдруг рухнул посреди дороги, но агент волочил его дальше, и тогда он стал пытаться отрезать ножом руку уже себе, а не агенту. Да ему было и не дотянуться до агента. Но свою-то руку он запросто мог отрезать. И тогда агент — хулиганы гнались за ним, а мальчишка был тяжелый, а главное, и впрямь мог отрезать себе руку — понял, добром все это не кончится, сам отстегнул наручники и убежал. Но долго еще юнцы, вопя, неслись за ним вслед. Вы не слышали их криков? Агент обнаружил потом, что голова и рука у него в крови, голова — в своей, рука — в крови мальчишки.
   
Сейчас в низине, поросшей редкой травой, стоят засохшие мощные стебли мисканта и тростника. По этой-то вязкой низине, превращенной сухостоем в лабиринт, бегут изо всех сил мужчина с окровавленной головой и прикованный к нему мальчишка. Глубокая ночь. Они бегут, продираясь сквозь сухой мискант и тростник, и мальчишка, чтоб освободиться, достает нож и пытается отрезать себе руку. А сзади, сквозь густые заросли, вопя, несется банда...
   
Отрезать самому себе руку! Отрезать себе руку ножом. Это вовсе не то, что просто отрезать руку, — тут начинаются другие понятия. Так размышлял агент, мчась по зыбкой влажной земле. Осьминог пожирает самого себя. Щупальце осьминога, отторгнутое внешней силой, вырастает заново, а сожранное им самим — не восстанавливается. Значит, для примитивного сознания осьминога самопожирание — вдвойне, втройне страшное решение. Мальчишка решился отрезать себе руку ножом, отвергнув в своей отчаянной смелости саму идею возрождения. Решился, терзаемый страхом более сильным, чем боязнь, что рука никогда не восстановится, понимая, что, отрезав себе руку, он рано или поздно должен будет расстаться с бандой, и эта боль доставляла ему больше страданий, чем причинила бы ножевая рана. К горлу Исана подступила рвота. Он то и дело поглядывал на свою руку, с трудом пересиливая желание снова и снова удостовериться в ее существовании. Он старался изгнать из своего сознания все ножи, какие могли найтись в убежище. «Может быть, прикованный к агенту наручниками мальчишка был просто пьян?» — спросил он тогда, и полицейский, представитель того типа людей, которые признают в своей болтовне только одностороннее движение, ответил: «Чего? А какое это имеет значение, пьяный, не пьяный?» — и продолжал свой рассказ. Но разве действительно не имело никакого значения, пьяным или трезвым был мальчишка, хотевший отрезать себе руку, чтобы освободиться от наручников? Если бы обезумевший от страха и отчаяния мальчишка в ту минуту действительно был пьян, перед ним наверняка замерцала бы надежда, хоть в виде вздымающейся по опаленному пищеводу рвоты. В опьянении отрезать себе руку не так уж страшно. Решение мечущегося между истерическим возбуждением и отчаянием подростка позволяло ему вонзить нож себе в руку, которая во хмелю казалась ему чужой. Но Исана почувствовал в своих построениях, так легко и просто все объяснявших, серьезный изъян. Если даже допустить, что мальчишка был пьян, полицейский все равно не мог не заметить: мальчишка догадался, что хочет сделать с ним полицейский, волочивший его за собой, и сжался в комок. Вот что это был за мальчишка.
   
«Пусть меняется время, пусть меняется общество, мы все равно будем это делать. И в коммунистической, и в любой другой стране мы будем и проституцией заниматься, и всем прочим». Перенеся всю тяжесть своего тела на ноги, покоившиеся в земле, Исана встал со стула. Ноги, точно живые корни, ушли неглубоко во влажную землю — этот тонкий, едва заметный покров земного шара. Требовались немалые усилия, чтобы вытащить из земли корни, подняться по железной лестнице и подойти к окну-бойнице на первом этаже.
   
Исана взял свой мощный бинокль, потушил свет и сквозь темную бойницу, не отсвечивавшую теперь ни единым бликом, стал осматривать заболоченную низину. Кромешный мрак. Но мрак, в который смотришь невооруженным глазом, и мрак, разглядываемый через бинокль, — не одно и то же. В глубоком, беспросветном мраке, открывшемся в окулярах бинокля, он увидел того самого щуплого подростка, которого волочил за собой полицейский, увидел мальчишку, догадавшегося, что хочет сделать с ним полицейский, и сжавшегося в комок. Резкий ветер разгоняет тучи, со вчерашнего вечера заволакивающие небо. Высоко в небе светит луна, время от времени уходящая за тучи, но из бойницы ее не видно. Сухие стебли травы, склоненные ветром в сторону убежища и возвышенности за ним, чуть белеют во мраке, переливаясь, как волны, как мелкие рыбешки, что, извиваясь, стремятся вверх. Там-то и тащил агент упирающегося мальчишку, прикованного к нему наручниками. Возможно, предсмертный вопль подростка, готового от страха в бешенстве отрезать себе руку, и крики его приятелей, носившихся по темной заболоченной низине в поисках товарища, исчезнувшего вместе с агентом, — возможно, их вопль и крики, слившись с сигналами китов, долетавшими из далекого моря, все еще звучали в его ушах. В едином созвучии с сигналами, которых никто на земле еще не сумел разгадать...
  
  
   
    
Глава 2
    
Покидает раковину
   
   
Исана ждал дня, пока деревья покроются молодой листвой. Когда деревья облачатся в свои доспехи и обретут ощущение полной безопасности, он, духовно общаясь с деревьями, тоже обретет уверенность, что нагота его отныне прикрыта и ему ничто не угрожает, и тогда он сможет наконец покинуть свое убежище... Однажды утром в окно-бойницу он увидел, что на дубе, разорвав почки, пригретая ласковым солнцем, трепещет нежная молодая листва, обнаженная и беззащитная. И сам он сразу почувствовал, как возрождаются в нем жизненные силы, дремавшие всю зиму. Медленно втягивая воздух трепещущими ноздрями, он совершенно отчетливо ощутил, как они бурлят в нем. Даже Дзин, который лучше его приспособился к затворнической жизни в убежище, зарядился новой энергией. Исана начал телепатически внушать ему, что нужно выйти наружу, чтобы израсходовать хоть немного скопившейся в нем энергии. В случае необходимости сделать это совсем не трудно — требуется лишь время и терпение. К вечеру он тщательно закутал сына, как это делают с деревьями, когда их пересаживают, оборачивая соломой ствол, чтоб не засох, надел на него свитер и тонкие синие брюки, на голову — вязаную шапочку с узкими полями и вышел с ним из убежища. Они стали опускаться прямо по косогору к дороге, обрамляющей заболоченную низину. Ребенок упирался изо всех сил. Его пугало то, что земля под ногами сплошь поросла цветущим мхом и сантиметрах в пяти над ней распустились мелкие цветы. Обняв ребенка, Исана зашагал прямо по цветам. Горы сухих листьев и травы, с осени завалившие низину, теперь ссохлись и выглядели жалкими. Землю ковром укрыла молодая трава. Но она еще не успела подняться буйными высокими зарослями, и на низине там и сям виднелись проплешины и выбоины. Они шли, оставив вправо от себя огромную вишню, миновали ручей, где банда головорезов устроила агенту засаду, и вместо того, чтобы взобраться наверх, прошли через туннель, над которым была проложена линия электрички, спустились через поле, похожее на корабельное днище, поднялись на противоположный склон, и глазам их открылся плавный вираж скоростной автострады, устремлявшейся к центру города. Отсюда возвышенность казалась островом, никак не связанным с низиной. И лишь на чуть прикрытом молодой травой косогоре, у подножия острова, одинокой бетонной глыбой торчит его убежище.
   
Он сел вместе с сыном на заднее сиденье рейсового автобуса и, пока автобус огибал заболоченную низину, едва не свернул себе шею, стараясь ни на миг не выпустить из поля зрения бетонную глыбу убежища. И даже когда его жилище скрылось за холмом, он, обняв сына и глядя на возвышенность, старался определить его местоположение. Зачем ему нужно было с такой точностью установить местоположение убежища? Если через час начнется последняя мировая война, он, прежде чем палящий жар ядерного взрыва и ударная волна достигнут города, со всем хладнокровием и упорством, которые человек ради такого дня накапливает всю жизнь, должен будет, пробираясь между мечущимися в панике жителями, вместе с Дзином пешком вернуться домой. И вдвоем с сыном, невзирая на гибель человечества, спокойно ждать, пока деревьям и китам будут предоставлены их законные права. Когда от безумного жара запылают бетонные стены и взрывная волна достигнет ушей Дзина, Исана услышит тихий шепот ребенка:
   
— Это конец света.
   
У входа в парк, на конечной остановке автобуса, Исана, ведя сына перед собой, подошел к вращающемуся турникету и стал опускать монету в узкую, как сощуренный глаз, щель. Но монета лишь ударяла его по пальцам. Отверстие было закрыто. Он решил перейти к соседнему турникету, но Дзин, усевшись на корточки в металлическом коридоре, ведущем к турникету, стал плакать и упираться. Исана не мог ничего с ним поделать. В затуманенном мозгу ребенка заранее вырисовывалось в определенном порядке все, что должно было произойти. И когда отец, всегда заставлявший его действовать именно в этом порядке, вдруг что-то изменил, Дзин решительно воспротивился, твердо придерживаясь схемы, зафиксированной в его мозгу.
   
Сначала Исана изо всех сил старался вытащить сына, растопырившего руки и ноги наподобие водяного жука, из металлического коридора. Когда же ему пришлось отказаться от этой затеи, он стал озираться вокруг, определяя вслух расстояние до окружающих предметов, убеждая тем самым Дзина, что уступает его сопротивлению. Он надеялся этим вернуть сыну покой и радость, освободив от навязчивой идеи и направив его мысль в новое русло. Потом он подошел к турникету и, притворившись, будто сообразил, как легче преодолеть его, поднял мальчика и опустил по другую сторону. А сам перебежал к соседнему турникету, но Дзин жалобно заплакал — почувствовав себя одинокой душой, маковым зернышком, брошенным посреди злого, огромного мира. Исана со всех ног понесся к металлическому коридору и стал — опять безуспешно — совать в отверстие монету, ему чудилось, будто за спиной у него звучит его собственный отчаянный плач. Хотя их с сыном разделял всего лишь турникет и вход в парк был совершенно безлюден, собственное существование в этом мире показалось ему настолько эфемерным и неустойчивым, что единственной его опорой оставался этот умственно отсталый ребенок.
   
Наконец Исана нашел турникет, в который ему удалось опустить монету; он прошел через него и, встав на колени, прижал к себе дрожащего от страха ребенка, словно надеялся, что мягкое, теплое тельце сына вернет ему душевное равновесие. В стороне, на почтительном расстоянии от них стоял служитель парка. Но почему раскричался этот пожилой служитель, да еще таким голосом, что волосы дыбом встают? Чего доброго, еще зверушки в парке со страха перестанут принимать пищу, — хотел сказать Исана. Но когда их взгляды встретились, служитель лишь робко предупредил:
   
— Парк уже закрыт. Увидеть чучела чудовищ вам теперь не удастся. Да и аттракционы больше не работают...
   
— Но мы приехали издалека, — сказал Исана и, по-прежнему обнимая сына, стал внимательно осматривать парк. Парк погружался в сумерки, кругом не было ни души; на огромной площадке, вокруг высокого металлического столба, беспомощно повисли на тросах самолеты и клетки, которые должны были взлетать вверх. Рельсы американских гор казались парящим в воздухе скелетом лабиринта. И лишь в окрашенных краской бесплатных качелях да зеленой листве, слегка приодевшей ветви искривленных деревьев, чувствовалась жизнь. Музыка в парке давно умолкла.
   
— Раз уж вы приехали издалека, можете, пожалуй, прогуляться по парку. Пока рабочие не закончат уборку аттракционов и не уйдут, выход будет открыт, — сказал служитель Исана, который все стоял на коленях, озираясь вокруг.
   
Исана и Дзин вышли на площадку с аттракционами. Перед ними, занимая чуть ли не пятьдесят квадратных метров, высился огромный помост, на котором стояли так называемые волшебные чашки. Толпившиеся вокруг подростки одновременно повернулись к Исана и Дзину и стали наблюдать за ними. По мере их приближения подростки, оставив лишь одного щуплого мальчишку, все разом, подобно откатывающейся от берега волне, стали отходить к глицинии, скрывавшей общественную уборную. Исана сразу же обратил внимание, как, не сговариваясь, организованно они отступают. Он почувствовал, что они с Дзином невольно замедляют шаг, приближаясь к помосту с волшебными чашками. Из чувства самосохранения он, разумеется, не стал разглядывать находившихся у него за спиной подростков. И шел вперед, словно завороженный видом волшебных чашек, но ребенок упирался, его пришлось волочить, как куль с песком, и они приближались все медленнее и медленнее.
   
Ему вдруг бросилось в глаза странное обстоятельство. Мальчишки, собравшись у общественной уборной, образовали кольцо, загон, в котором был лишь один выход — в сторону уборной. Парень, стоявший в глубине загона, неотрывно смотрел в сторону Исана, остальные сосредоточенно рассматривали западную часть неба. И те, кто был заперт в клетках, и те, кто остался в парке работать сверхурочно, и даже голуби, и эта неизвестно что собой представляющая компания — все, точно сговорившись, неотрывно смотрели на запад. Плечи и спины подростков были напряжены, казалось, они ждут добычу, которая должна попасть в их загон.
   
Исана испытал трепет, какой испытывает лягушка под злобным взглядом змеи. По спине пробежал холодок страха. Он здесь с ребенком и поэтому не посмеет сопротивляться, но это хулиганье, не исключено, изобьет не только его, не оказывающего сопротивления, но и ребенка. Исана представил себе, как легко его завлечь в ловушку, устроенную хулиганами. Правда, пока Дзину вроде не нужно в уборную, но в любую минуту он, гордый тем, что вышел наконец из дому, может заявить:
   
— Дзин хочет пи-пи.
   
И тогда у Исана останется один лишь выход — сделать несколько шагов в сторону уборной, а потом, подхватив на руки плачущего ребенка, броситься в сторону. Но нет, загон, устроенный подростками, доходит до самой уборной, закрытой живой изгородью из глицинии, и уйти, пока они сами не отпустят его с сыном, повалив перед тем на мокрый загаженный пол и избив, будет невозможно. Исана живо нарисовал в своем воображении, как он валяется на бетонном полу, а это хулиганье пинает его ногами, обыскивает карманы, дотрагиваясь до него кончиками пальцев, чтоб не испачкаться. Если он и не подохнет тут, как собака, избитый и истерзанный, то, уж наверное, долго не сможет пошевелить ни рукой, ни ногой. В уборной, уткнувшись носом и щекой в бетонный пол, лежит тело тяжелее собственного веса, тело потерявшего сознание человека. Перепуганный Дзин с бешеной быстротой все глубже втягивается в водоворот страха, постичь причину которого он не в состоянии. Стоило Исана представить себе страх, который охватит ребенка, как новый прилив страха, точно он и ребенок представляли собой одно целое, подталкивал к горлу что-то кислое, напоминающее желудочный сок, и начиналась резь в глазах. Мчись, мчись вперед, прижимая к груди ребенка, как мать. Если ребенка испугает топот бегущих сзади, кричи вместе с ним. Так подсказывал ему инстинкт.
   
Когда Исана миновал проход в загоне и пошел вперед, не останавливаясь, он услышал, как парень, за которым он наблюдал краем глаза и который потом исчез из его поля зрения, дав добыче свободно пройти (если следовать ощущениям Исана — дав пройти заряженному гневом носорогу), сказал, будто главный загонщик, громко и нагло подающий знак своим товарищам:
   
— Это тот псих, который заперся в своем блиндаже...
   
   
Свирепый сухой ветер намел вокруг убежища лепестки последних в этом сезоне цветов, огромные горы лепестков вишни. Если эти хулиганы укрылись в заболоченной низине или еще где-то и наблюдают за убежищем, то, наверно, смеются над ним. Украсил, мол, свое бетонное чудовище дурацкими розовыми лепестками, представил себе их насмешки Исана. Правда, если они прячутся так близко, что могут рассмотреть лепестки вишни у стены убежища, то с помощью мощного бинокля из любой бойницы их можно легко обнаружить. Исана осматривал заболоченную низину, готовя себя к тому, чтобы, не дрогнув, встретить неожиданное появление в окулярах подростков, если вдруг увидит, как они, широко раскрывая рты, хохочут, высмеивая его. Но он никак не мог углядеть их в бинокль и в то же время не мог убедиться в том, что они не прячутся где-то поблизости, поэтому и в нем самом, как и там, за бойницами, свирепым сухим ветром бушевала тревога.
   
Но Исана не мог до бесконечности сидеть безвылазно в своем убежище, кипя от раздражения. Ему необходимо было время от времени выпрашивать очередную подачку у тех, кто обеспечивал существование его и Дзина. В такие дни, на случай, если отключат электричество, он устанавливал в их общей спальне на третьем этаже магнитофон, переключающийся на батареи — стоит только вынуть штепсель из розетки. Это легко может сделать и ребенок, знай он только, где находится розетка. Потом вставлял в магнитофон склеенную кольцом ленту, на которой были записаны голоса птиц. В углу комнаты приготавливал плоскую, устойчивую чашку с водой и блюдце — даже если случайно толкнуть их ногой, вода на пол не прольется. Кроме того, наливал еще воды в бутылку с соской, с которой Дзин прожил большую часть своей жизни. Он убирал подальше ножи, ножницы и вообще все, чем можно порезаться; чтобы ребенок не захлебнулся, накрывал унитаз тяжелой металлической сеткой. Чтобы он не задохся, сунув куда-нибудь голову, Исана выбрасывал все полиэтиленовые пакеты и прорезал дырки в бумажных мешках с печеньем.
   
Уход из дому был связан с определенным ритуалом. И на этот раз Исана подождал, пока ребенок не усядется, выбрав самое удобное место — на кровати или на полу на подушке. Потом включил магнитофон. Голоса птиц постепенно замкнули сознание ребенка. Дзин стал похож на зверька, погрузившегося в зимнюю спячку. Исана, пятясь, вышел из комнаты, спустился, крадучись, по винтовой лестнице и покинул убежище...
   
...Пока он находился вне дома, им все настойчивей овладевало предчувствие, будто случилась беда и в запертом бетонном ящике, несомненно, произошла катастрофа. Он долго не мог решиться вставить ключ в замочную скважину входной двери. Опустившись на колени на полузасохшие лепестки вишни, он приложил ухо к замочной скважине. Изнутри послышались, правда совсем тихие, голоса птиц, записанные на кольцо пленки. Это его сразу же успокоило. Словно, если магнитофон по-прежнему воспроизводит голоса птиц, значит, и Дзин сидит смирно, не свернул себе шею, сорвавшись с винтовой лестницы, не задохнулся, сунув голову в полиэтиленовый пакет, не сжег горло, выпив моющее средство, и не захлебнулся в унитазе. Успокоившись, он вошел в убежище. На магнитной ленте заливался козодой. В темной прихожей голос его словно легонько поглаживал виски и переливался, удаляясь все дальше и дальше. Умиротворенный жизнерадостным пением птицы, Дзин растерянно улыбался и говорил обычно:
   
— Это козодой. И это тоже козодой.
   
Но сейчас голоса Дзина не было слышно, и, только поднявшись по винтовой лестнице наверх, Исана увидел сына, который спал под кроватью, устроившись между двумя желтыми пластмассовыми ведрами. Исана довольно долго, словно некую диковину, разглядывал подошвы ног ребенка, синие от засохшего и окислившегося на них крахмала. Потом, не снимая пальто, в изнеможении улегся, поджав ноги, прямо на кровать Дзина и стал слушать птичий хор, в котором солировал дрозд. Забывшись коротким, как эта кровать, сном, Исана увидел в неведомом мерцающем свете Дзина, которому было уже тридцать пять лет. Мерцание это, сопровождавшееся записью птичьих голосов, озаряло его сына и едва ощутимо согревало лицо Исана. В этом сне творилось нечто ужасное: избивали Дзина. У сына, хоть он и вырос, остались по-детски покатые плечи. Огромная голова, составлявшая чуть ли не треть его роста, и рыхлая полнота тоже остались детскими, щеки расширялись книзу и, закрывая ворот свитера, свисали на грудь. Этого тихого и безобидного повзрослевшего Дзина избивал жилистый полицейский, и тот, безуспешно пытаясь вырваться из его рук, издавал записанные с помощью гидромикрофона крики кита: йе, йе, йей, йей.
   
Сын не понимал, за что его избивают, не знал, как избавиться от полицейского, и, испытывая невероятные страдания, отвечал на сотрясавшие его склоненную голову удары лишь жалобными криками: йе, йе, йей, йей. Исана проснулся от криков кита, которые издавал он сам, с таким горьким чувством одиночества и беспомощности, что не смог удержать слез. Он лежал, поджав ноги, то и дело ворочаясь с боку на бок. Приподнявшись на постели и опустив ноги на холодный пол, он думал: нужно бы научить Дзина, чтобы он, если его будут бить, не страдал безропотно, а, зарядившись гневом, бросался в ответную атаку или хотя бы уклонялся от ударов. Времени мало, смеркается, а путь далек. Да и когда произошло все увиденное во сне, отец тридцатипятилетнего Дзина, то есть сам Исана, уже умер. Вот почему он, уже мертвый, сознавая полное свое бессилие, поджав ноги, ворочался с боку на бок и плакал, издавая крики: йе, йе, йей, йей.
   
Но успеет ли Исана при жизни научить сына, как вести себя в случае нападения? Может быть, обмотать голову черной тряпкой, вымазать неприкрытую часть лица красной краской и наброситься на Дзина в темноте у винтовой лестницы? А вдруг Дзин, с его тонким обонянием, осязанием и слухом, узнает в напавшем перерядившегося отца? Тогда он решит, будто отец — неведомо для чего, — обмотав голову черной тряпкой и вымазав красной краской лицо, устроил ему засаду и избил. Новый приступ страха заставил Исана заглянуть под кровать — вид спящего сына, как всегда, вселил в него бодрость и покой...
   
Чувствуя, что Дзин уже, наверное, проснулся, Исана снова заглянул под кровать. Заглянул под таким углом, чтобы при том освещении, которое было в комнате, Дзин мог сразу узнать его. Ребенок проснулся спокойно, и в обоих глазах его — том, который видел слабо, и здоровом — тоже засветилась тихая радость от того, что он узнал отца. Глаза его, отливавшие радужным блеском, как внутренность раковины, улыбались точь-в-точь как у взрослого.
   
— Сэндайский насекомоед, — сказал он в ответ на голос, слышавшийся из магнитофона, и сладко зевнул. В душе Исана бесчисленными пузырьками всплыла радость. Он снял пальто, взял на руки еще теплого со сна Дзина, крепко прижал его к себе и, как бы убедившись, что и его собственное тело тоже живет, стал спускаться по лестнице.
   
— Сварим сейчас макароны, и я тебе расскажу, что сегодня произошло, — повторил Исана несколько раз, и Дзин наконец согласился:
   
— Свари макароны и расскажи...
   
Исана, как всякий мужчина, живущий затворником и не привыкший есть в компании, быстро проглотил макароны, сдобренные маслом и сыром, и выпил несколько чашек воды. Дзин же ел спокойно и размеренно, весь отдавшись еде, смаковал ее, устремив взор в потолок, и, пребывая в какой-то прострации, утратил способность двигаться, двигалась лишь рука, отправлявшая в рот очередную порцию макарон. Исана любовался сыном. Потом, видя, что ребенок съел все до последней крошки и продолжает неотрывно смотреть в тарелку, в надежде найти прилипший ко дну кусочек, придвинул к нему коробочку тянучек, которую купил про запас вместе с другими коробками продуктов и овощей. Деньги для этого он раздобыл, выйдя сегодня из дому. Дзин долго пытался открыть коробочку с тянучками и, когда ему это удалось, радостно протянул крышку Исана, но, раньше чем начать есть, внимательно осмотрел аккуратно разложенные в коробочке конфеты. Исана посмотрел на марку, воспроизводящую старую гравюру. На огромной рыбе плывет по волнам бог, играя на арфе. Эта репродукция картины, изображающей Ариона с арфой в руках на спине дельфина, была в коллекции Исана, посвященной китам. Исана смотрел на репродукцию старинной картины, воспроизводящей животное из семейства китовых, с не меньшим восхищением, чем Дзин на свои тянучки. Потом, обратившись к Дзину, прочел длинную лекцию, страстно желая, чтобы души деревьев и души китов незримо при сем присутствовали:
   
— Едва только переступив порог больницы, в комнате ожидания, где находились посетители, пришедшие проведать больных, я сразу же увидел полицейского в штатском. Возможно, кроме него были и другие. Но мне вполне достаточно и того, что я увидел одного. Стоя у телефона-автомата, я услышал, как молодая женщина, которая то ли пришла кого-то проведать, то ли ухаживала за больным и хотела поговорить с кем-то, чтобы больной ее не услышал, называла имя больного и номер палаты — я запомнил. Через некоторое время я сказал ей, что работаю в газете, и спросил, на каком этаже специальная палата. Если речь идет о политическом деятеле, то на пятом, восточное крыло, объяснила она мне.
   
Зачем я запомнил номер палаты, в которой лежал больной, не имеющий ко мне никакого отношения? Это была просто предосторожность на случай, если полицейский в штатском, стоящий у лифта, спросит, к кому я иду. Но мои опасения оказались напрасными. Я преспокойно поднялся на пятый этаж. Правда, когда я вышел из лифта, то увидел в восточном крыле коридора еще одного полицейского, стоявшего у дверей самой дальней палаты с таким видом, будто он оказался здесь случайно; этот был уже в форме. Что же делаю я? Вхожу в уборную, сажусь на унитаз, не поднимая крышки, и спокойно жду, когда и полицейский придет сюда по нужде. Я сразу же узнал его шаги. Действительно, стуча подкованными ботинками и отдуваясь тяжело, как бык, вошел полицейский. Запершись в соседней кабине, он чем-то шуршал, а потом издал громкий звук. Несколько секунд я сдерживался, но все же прыснул. Выйдя из уборной, я направился в палату, которую теперь никто не охранял. Когда я вошел, секретарь, разумеется, вскочил и бросился ко мне. Но я тут же увидел сраженного раком властителя мира политики, который, сидя на кровати, как будто глянул в мою сторону. Я увидел твоего деда. Подтянув к себе деревянный кронштейн, прикрепленный к спинке кровати, он разглядывал себя в висевшем на нем зеркальце. Он действительно ужасно похудел. Его сморщенная голова теперь была похожа на совершенной формы шар, самой широкой частью которого были виски, откуда овал мягко сходил на нет к макушке и подбородку. Мне показалось, что он думает успокоенно: да, именно это моя настоящая голова.
   
Когда я служил у этого человека личным секретарем, он был очень полный и заплывшие жиром лицо и затылок нарушали идеальную форму шара — это его ужасно раздражало. Только потому, что голова его лишилась идеальной формы шара, он считал свою полноту безобразной. Я пробовал говорить, что полнота его совсем не безобразна, а он не то чтобы возмущался, но возражал и при этом рисовал свою голову, какой она была в студенческие годы. Череп — туго обтянутый кожей, ни жиринки, круглый, как арбуз. Сейчас его голова снова приняла идеальную форму шара. Разглядывая в зеркало свою голову, он, наверно, хотел убедиться, что полость рта, напоминающая маленький черный шарик, очень подходит к голове, имеющей идеальную форму шара. Не зря же он, мельком взглянув на меня, непрошеного гостя, не закрыл рта и по-прежнему держал перед собой зеркало. Мне даже почудилось, будто в этой темной круглой яме я увидел раковую опухоль, поразившую его горло. Казалось, оттуда вырываются вонь и мириады вирусов рака. Мне хотелось крикнуть этому старику с головой, имеющей идеальную форму шара: «Вы за свою долгую жизнь бюрократа и политика лгали несчетное число раз, стараясь добиться, чтобы вам поверили, и на этой удобренной ложью почве взрастили лишь жалкую травинку правды, касающейся формы вашей головы, но, к сожалению, вам никто не верил».
   
Мне удалось пройти лишь половину узкого пространства между дверью и кроватью — в меня вцепился упитанный секретарь, ревностно оберегающий политика, заболевшего раком. Свет из окна освещал его спину, и он напоминал либо дрессировщика собак в длинном дрессировочном халате, либо просто мешок, набитый песком, но воздух, со свистом вырывавшийся из его ноздрей, тяжело пах дзинтаном [2] и луком. Какой же была его энергия, укрепляемая лишь с помощью дзинтана и лука, в этой жизни, отданной сидению у постели больного? Его энергии вполне хватило на то, чтобы вытолкать меня из палаты. Кроме того, он несколько раз больно ударил меня по колену, что тоже заставило меня отступить. Поэтому единственное, что мне удалось, когда меня выталкивали вон, это прокричать призыв. Прокричать, обратившись к старику, чтобы перевоспитать его! Вгони ноги в землю, как дерево! Меня с таким ожесточением толкал и пинал секретарь, что голос мой прерывался, но все равно, когда я прокричал это больному, секретарь, во всеоружии дзинтана и лука, дошел до того, что воззвал к кому-то, стоявшему у стены: Наоби-сан, разрешите избить его? При этом продолжал бить меня по колену, подлец. Холодный голос твоей матери ответил: Можешь избить его как следует. И этот дзинтаново-луковый молодчик начал избивать меня по-настоящему, а в это время вернулся тот, ходивший по нужде полицейский. Налетел на меня сзади и больно ударил по голове. Тут я понял, что у меня не остается времени отправить последнее, даже самое крохотное послание, и закричал: йе, йе, йей, йей.
   
— Это кит, — радостно, нараспев сказал Дзин.
  
  
   
    
Глава 3
    
Слежка и угрозы
   
   
Когда человек, впоследствии назвавшийся Ооки Исана и имевший настоящее имя, записанное в книге регистрации актов гражданского состояния, просыпался, то, пока пробуждались от сна лишь руки и ноги, а мозг и желудок еще были погружены в дремоту, он временами испытывал глубокую опустошенность вынутого из петли самоубийцы. Впервые это случилось однажды утром. Во время сна в его продолжавшем бодрствовать сознании сохранялось воспоминание о том, как вечером он точил кухонный нож по просьбе жены — они еще жили вместе — и во сне пробовал самые разные способы покончить с собой. Лучше всего, решил он, перерезать себе горло, и эта картина отчетливо запечатлелась в его мозгу. На рассвете, проснувшись в своей холодной кровати, он, точно ящерица, настороженно поднял голову, нащупал босыми ногами пол и кратчайшим путем направился в кухню. Но шум работающего холодильника, помимо воли Исана, остановил его. Достав из холодильника жирный кусок свинины на ребрышках, целиком зажаренный в духовке, он рвал его зубами, искоса поглядывая на три аккуратно висящих кухонных ножа, поблескивавших в рассветной мгле. Насытившись, Исана вновь пробудил в себе инстинкт самосохранения...
   
Хотя он тогда и упустил момент, чтобы дать выход бесконечной опустошенности, испытываемой обычно на рассвете, он считал чистой случайностью, что в утренней газете не было статьи о его смерти или о том, что отказывающийся жить ребенок в конце концов умер. Отказывающимся жить ребенком был Дзин. Почему Дзин оказался в состоянии безысходности — неизвестно, но ребенок явно отказывался жить, и те, кто внимательно наблюдал за ним, установить ничего не смогли. Когда Исана впервые обратил на это внимание и они с женой, стыдясь, должны были признать, что не чем иным, как дурной болезнью, которой оба когда-то страдали, объяснить это невозможно, положение ребенка стало критическим. Он активно отказывался жить, и это состояние стало для него обычным.
   
Поскольку Дзин был еще слишком мал, чтобы сознательно относиться к своему телу как к чему-то враждебному, то вряд ли он нарочно истязал свое сопротивляющееся страданиям тело. Однажды зимним утром жена увидела, что в ванне, вода в которой уже почти остыла, сидит Дзин и его тело, выступающее из воды, посинело и покрылось гусиной кожей. Он заболел воспалением легких и долго не поправлялся. Он так долго не мог выздороветь потому, что жидкая пища, которой его кормили, не успев достичь желудка, сразу же извергалась обратно. Казалось, что еда, направлявшаяся в желудок, встречала на своем пути бесчисленные барьеры, а обратно проходила беспрепятственно.
   
Исана и его жена, с грустью сознавая, что случившееся свидетельствует о ненормальности ребенка, старались по возможности не думать о ней. Но это им не удавалось, потому что перед глазами был оправившийся после болезни и подросший Дзин; он весь ссохся и, хотя, казалось, снова зажил как все нормальные дети, начал вдруг падать на пол, причем совершенно безропотно ударялся лицом, никак не пытаясь предостеречься от ушибов. Так повторялось по нескольку раз на день. Тем, кто смотрел со стороны, эти ужасные падения доказывали, что жизненные силы ребенка иссякают; все лицо мальчика бывало перепачкано кровью, шедшей из носа, на ушах и переносице образовались кровоточащие раны.
   
В конце концов Исана и его жене пришлось поместить Дзина в манеж с загородками из резины, а когда его вынимали оттуда — поддерживать за ножки, чтобы уберечь от бесконечно повторяющихся падений. Манеж был устлан мягкой резиной, которую используют при упаковке произведений искусства, резина эта имела отвратительный запах и так пружинила, что Дзин с трудом поднимался, чтобы тут же снова упасть, — это было ужасное зрелище. И человеку, увидевшему, как ребенок без конца падает на мягком резиновом полу, нисколько не заботясь о том, чтобы уберечься от ушибов, сразу же приходила в голову мысль, что ребенок, ничего общего с ребенком не имеющий, пытается убить себя.
   
Поправившись после воспаления легких, Дзин начал отказываться от еды, и Исана тоже долгое время страдал от рвоты и однажды во сне понял, что ничего произрастающего на поверхности земли он не может вводить в свой организм. Они с Дзином научились обходиться минимальным количеством пищи и подслащенной водой. Разумеется, Исана пришлось оставить работу. Между отцом, сидевшим опершись на резиновую загородку манежа и поставив между ног кувшин с подслащенной водой, и сыном, сидящим внутри манежа с зажатой в исхудалой ручонке бутылочкой с соской, в которую была налита подслащенная вода, стала устанавливаться телепатическая связь.
   
В один прекрасный день Исана сказал жене, что он с сыном должен бежать отсюда в какое-то другое место, туда, где они смогут спастись, — так жить больше невозможно. Жена, безмолвно наблюдавшая со стороны жизнь этих двух любителей подслащенной воды, видимо, перехватила их телепатические переговоры и не только не воспротивилась, но даже попросила отца, чтобы им, использовав в качестве фундамента заброшенное атомное убежище, выстроили жилье, в котором они могли бы уединиться. Потом, разумеется, возникла масса осложнений житейского характера, но в конце концов отцу и сыну, которых до завершения строительства поместили в больницу, все же удалось укрыться в убежище и начать усиленное питание не только подслащенной водой, но и другими продуктами. Устроясь по-новому, они сразу переменились, это были уже не прежние Дзин и его отец, отказывавшиеся жить. Дзин быстро приспособился к новым условиям и сразу же выздоровел после того, как они укрылись в убежище, предназначенном для атомной войны. Исана не покидала уверенность, что он интуитивно избрал единственно верный путь излечения сына.
   
...Однажды утром, возвращаясь с покупками, за которыми он ходил с Дзином, Исана, взглянув на фасад убежища, обнаружил, что вокруг средней бойницы третьего этажа нарисован ярко-красный круг и рядом — огромный крест. Людям, которые будут смотреть издали, от подножия холма, эти рисунки, возможно, покажутся украшением, оживляющим безобразную бетонную громаду. Круг и крест, нарисованные сочной красной краской, не имели ни одного потека. Работа была выполнена с предельной тщательностью и явно потребовала немало времени и усилий не одного человека: кто-то рисовал большой кистью, другие, находившиеся рядом, стирали лишнюю краску.
   
Когда им удалось это сделать? Обутые в спортивные туфли на резине, подростки поднялись по косогору, оттуда перебрались на крышу убежища и спустились к бойнице на веревках. Если бы Дзин не спал, то даже малейший звук за бетонной стеной не прошел бы мимо его ушей. У него поразительно тонкий слух, да и сам Исана не мог этого не услышать. Значит, глубокой ночью? И к тому же в новолуние? Последние два-три дня небо правда было чистым, но месяц только нарождался.
   
Заставив себя до мельчайших деталей проанализировать случившееся, Исана ясно представил себе согласованные действия тех, кто темной ночью работал кистью, погружая ее в красную краску, и кто светил карманными фонариками и стирал потеки. Может быть, они, укрываясь в той местности, которая просматривалась в бинокль через бойницу в стене убежища, заподозрили, что, рассматривая в бинокль деревья, он на самом деле постоянно следит за их тайником? И нарисованные ими знаки выражают протест? В поле зрения, открывавшемся из бойницы, вокруг которой был нарисован круг, попадала находившаяся поодаль от заболоченной низины заброшенная киностудия, давно прекратившая съемки.
   
Еще в то время, когда кино как средство развлечения процветало, одна кинокомпания осушила участок заболоченной низины и выстроила киностудию. Позже кинокомпания разделила участок на три — левый продала автомобильной компании, выпускающей новое средство развлечения, а правый вернула государству, что, видимо, было предусмотрено контрактом на осушение низины. Мелкие подразделения сил самообороны использовали его для проведения учений. Киностудия, находившаяся в центре участка, сейчас была совершенно заброшена. Если, как предполагал Исана, они укрылись в этих развалинах, то нет ничего удивительного, что, усмотрев в его бинокле опасность для себя, решили сделать ему предупреждение. Но, расценив действия Исана как шпионаж, они вряд ли ограничились бы простым предупреждением. Не заподозрили ли они в его наблюдениях нечто иное?
   
Еще в то время, когда Дзин отказывался жить, Исана консультировался с психиатром, своим однокурсником, относительно преследовавшей его мании самоубийства. Психиатр, знаток своего дела, с полной определенностью заявил, что неосуществленная попытка самоубийства — это лишь крик о помощи. А вдруг, подумал Исана, я, сам замуровавший себя, подглядывая через бойницы в бетонных стенах, взываю о помощи к бескрайнему миру? В глазах Исана мелькнула добрая улыбка — в огромном красном круге и кресте он вдруг увидел сигнал, что его крик о помощи услышан...
   
— Ладно, — Исана засвистел сквозь сжатые зубы. — Нужно как-то оградить Дзина от опасности. Я пока и сам не знаю, чего бы мне хотелось: спровоцировать нападение или получить их помощь. Но то, что они сделают, вряд ли окажется помощью Дзину. К тому же он пока и сам не взывает о помощи...
   
Исана, посвятивший свою жизнь защите Дзина, поднялся по косогору и вошел в убежище. Почти час он рылся в своем имуществе. Потом, дрожа от страха, что группа Красного круга и креста нападет на Дзина, оставшегося в убежище, задыхаясь, мчался на велосипеде, чтобы купить в хозяйственном магазине у вокзала банку зеленой краски и большую кисть. Всеми необходимыми материалами он себя обеспечил, теперь нужно было начать физическую тренировку. Он замыслил явную авантюру, забыв, насколько ослабло его тело от долгого затворничества в убежище, — да к тому же трудно даже представить себе, как они будут смеяться, наблюдая за тем, как он болтается на веревке, спущенной с крыши. А потом еще выйдут из своего укрытия и, чего доброго, обмакнув кисть в зеленую краску, проведут ею по заду болтающегося в воздухе Исана. Чтобы испытать, на что способны его воля и тело, он привязал к перилам винтовой лестницы веревку, опустил ее в подвал, а сам встал на настоящую землю четырехугольного отверстия, проделанного в бетоне. Потом, глухо стукаясь о стены, начал взбираться по ней вверх.
   
Добравшись до площадки второго этажа, он повалился на нее, как тюлень, и удовлетворенно перевел дыхание. Он убедился, что руки у него все еще крепкие, и в его закрытых глазах, в которых пульсирующая от физического напряжения кровь рисовала причудливые узоры, всплыл и тот узор, который он собирался нарисовать на стене. Дзина не только не испугали странные физические упражнения отца, но он радостно воспринял их как новую игру.
   
Исана вынес из столовой маленький стульчик, поставил его под вишней и усадил Дзина. Затем с площадки поднялся на крышу, обвязался веревкой, другой конец которой был прикреплен к столбу для сушки белья, и подошел к краю крыши. В листьях вишни за Дзином видны были нахально торчавшие напоказ спины птиц, налетевших на дерево подобно вихрю. Ребенок сидел смирно. Наверно, прислушивается к птичьему пересвисту. Суета птиц далеко внизу казалась безумно глупой. Точно прицеливаясь, он смотрел на видневшиеся вдали за заболоченной низиной полуразвалившиеся строения киностудии. Видимо, подростки прячутся именно там, и если у них есть такой же сильный бинокль, как у него, то он должен проявить мужество, чтобы с достоинством выдержать их обостренный линзами взгляд. Решительно повернувшись спиной к тем, кто находился за заболоченной низиной, и к Дзину, сидевшему под вишней, он, держа в руке банку с краской, из которой торчала кисть, стал спускаться вдоль стены убежища. Крепко вцепившись в веревку, он встал обеими ногами на бетонный карниз крыши и резко откинулся назад. Исана понимал, что, только прижавшись вплотную к отвесной стене, он сможет сохранять равновесие, и поэтому, прильнув к нарисованному на ней ярко-красному кресту, точно распял себя на нем, касаясь щекой оставшихся на стене красных капель краски.
   
Втянув живот и выгнув спину, Исана поместил в образовавшуюся выемку банку с краской, придерживая ее одной рукой, а другой вытащил кисть. Вытянув руку, он нарисовал две соединяющиеся концами дуги, между ними — закрашенный круг. Посмотреть под нужным углом на то, что у него получилось, сохраняя при этом равновесие, было невозможно, и он удовлетворился тем, что еще раз жирно обвел линии. Поставив на край крыши банку с краской и положив в нее кисть, Исана, подтягиваясь на веревке, забрался туда сам и посмотрел вниз. Прикрыв ладонью глаз, на него смотрел по-прежнему смирно сидевший на стуле Дзин, казавшийся с крыши не больше макового зернышка.
   
— Да, действительно глаз! — промолвил Исана, поняв смысл того, что показывает ему сын. К кругу и кресту, нарисованным подростками на стене убежища, Исана пририсовал огромный зеленый глаз. Пока Исана спускался с крыши, оттуда, где он нарисовал зрачок и уголок глаза, на стену пролилось несколько капель зеленой краски, и глаз выглядел плачущим. Теперь становилась понятной и поза Дзина — он прижимал ладони к глазу, чтобы стереть слезу.
   
   
   
   
Исана и сам не мог бы толком объяснить, какой смысл вкладывал он в нарисованный им глаз. Но тем не менее внешний мир реагировал на него предельно остро. Реакция была материализована в камне, пущенном из рогатки. В тот же день вечером в толстое стекло бойницы убежища с властным стуком ударил камень — не настолько сильно, чтобы разбить его, но издав достаточно определенный звук, чтобы не спутать его с каким-либо другим. Исана как раз варил дежурное блюдо Дзина — макароны и, чтобы ребенок не испугался, продолжал опускать их в кипяток, как будто ничего не произошло. Потом, когда макароны были готовы, Исана, окутавшись паром, слил через дуршлаг воду. Скрытый облаком пара, нетерпеливо ждал Дзин. Исана положил в кастрюлю масла и с силой стал перемешивать макароны, неподатливые, как тянучки. Его энергичные действия подбодрили Дзина. Когда Исана, положив макароны в две большие тарелки, поставил их на стол, служивший им обоим обеденным, а ему самому к тому же еще и письменным, Дзин, опередив его, уже сидел на стуле с вилкой в руке и с силой, весь напрягшись, тряс баночку с тертым сыром, посыпая макароны.
   
С биноклем на ремне, протиснувшись в узкую щель за спиной Дзина, Исана с напускным спокойствием вышел из комнаты и, как конькобежец, берущий старт, выбрасывая носки в стороны, взбежал по лестнице на третий этаж. Он сразу же обнаружил первого лазутчика. Это была девчонка. Возможно, ее использовали как приманку. Она сидела в метре от яйцевидной тени, которую отбрасывала кажущаяся черной вишня, вокруг ее головы нимбом сверкали рыжеватые волосы. Сидела на том самом стуле, что и Дзин; Исана забыл внести его в дом. Девчонка застыла, слегка вздернув голову и неотрывно глядя на вход в убежище. Стул она оттащила подальше от тени, отбрасываемой вишней, чтобы присутствие ее сразу бросалось в глаза. В поисках засады Исана осматривал окрестности, будто чертил глазами вокруг вишни и лазутчицы витки расширяющейся спирали. Чертил в поисках снайпера, выстрелившего из рогатки в бойницу убежища. Но на неровной низине, уже довольно густо поросшей молодой травой, никого обнаружить не удалось. Исана перевел взгляд на развалины киностудии — багряное вечернее солнце освещало ее сзади, чуть справа, поэтому обращенная к нему сторона строений была темной и обнаружить там чье-нибудь присутствие было невозможно.
   
Исана высунулся из бойницы и навел бинокль на девчонку, сидевшую на стуле, — он увидел ее так отчетливо, словно сумел отсрочить заход солнца по крайней мере на полчаса. В окулярах бинокля лицо ее выражало еле сдерживаемые враждебность и страх, как у арестанта, сфотографированного помимо его воли. Нитка бисера пересекла лоб, поддерживая выкрашенные в светло-каштановый цвет завитые волосы, пылавшие вокруг ее овального личика. Все это можно было разглядеть и невооруженным глазом. Но бинокль позволил обнаружить удивительную привлекательность губ и глаз девчонки. Лицо худощавое, под кожей ни жиринки, и сама кожа гладкая и эластичная, будто ее сняли, продубили и вновь натянули на место. Чуть выдающиеся вперед губы, казалось, нарочно были созданы для того, чтобы соединить края трещины, образовавшейся на этой эластичной коже. Полные, в поперечных морщинках губы окружала мягкая припухлость. Они были чуть приоткрыты, так что виднелись два передних зуба.
   
И еще глаза. Края век и ресницы были, наверно, подведены тушью — ресницы от этого выделялись резче, но глаз не затеняли. Лучи вечернего солнца падали на девчонку со спины, и казалось, сиреневатый свет отражался в ее глазах. И эти ее жгучие, чуть косящие глаза не моргая смотрели на вход в убежище.
   
Снова наклонившись вперед, как конькобежец, берущий старт на ледяной дорожке, Исана сбежал вниз по винтовой лестнице. Однако вышел он из дому медленно и спокойно направился к вишне. Еще когда он открывал дверь, девчонка вскочила со стула, но не убежала, а встала за спинкой стула. Она стояла в глубокой тени под черной густой кроной вишни, на которой теперь не было ни одной птицы. Исана ясно видел ее смуглую кожу и слегка косящие жгучие глаза.
   
— Чего? Ну, чего? — смущаясь, жалобно произнесла девчонка едва слышно.
   
— Я пришел за стулом моего сына. Ты на нем сейчас сидела, — сказал Исана.
   
Он взял стул и попятился назад, точно от толчка, а девчонка что-то пробормотала хриплым голосом — может быть, ругала себя за робость. Исана, правда, расслышал, что она сказала, но понять смысла ее слов не мог. Когда он, вскинув стул на плечо, повернулся и стал подниматься по косогору к незакрытой входной двери, девчонка громким, возбужденным голосом, произнеся имя известной актрисы времен процветания кино, снова окликнула его. Тогда-то ему стал понятен смысл тех слов, которые она пробормотала раньше.
   
— Может, переспим в гримерной?
   
Слова девчонки с горящими мрачным пламенем, слегка раскосыми глазами были явно обращены к Исана:
   
— Дядечка, переспите со мной хоть разок!
   
Склоненное вперед тело Исана — на плече он держал по-прежнему стул — мелко задрожало от смеха. Не успел он захлопнуть за собой дверь, как в нее ударил камень, но он, не обращая на это внимания, сел верхом на стул и, положив голову на спинку, продолжал хохотать. Рядом с ним стоял Дзин, обняв за поясницу трясущегося от смеха отца: от него пахло тертым сыром.
   
   
Глубокой ночью Исана проснулся от топота скачущих лошадей. Ему приснилось, будто его огромное, как гора, мертвое тело (возможно, оно разрослось уже после смерти) закопано совсем неглубоко и над ним проносится табун лошадей. Во сне Исана беспокоился, что Дзина испугал топот и он вот-вот услышит плач мальчика. Это они топали по крыше. Исана ждал, что рано или поздно они придут, и сейчас, проснувшись, понял, что они нагло ворвались в его жизнь и бесцеремонно топают по крыше!
   
В бешенстве, весь дрожа от возмущения, он вскочил на ноги, но света зажигать не стал и замер между своей кроватью и кроватью Дзина. Хорошо бы изловчиться и напасть на скакавших у него над головой подростков, но он прекрасно понимал, что бессилен что-либо предпринять. Вскоре после того, как Исана поселился в своем убежище, ему приснился сон. Страшный сон, будто разразилась атомная война. На крыше убежища скопилась огромная толпа людей, жаждущих спастись от атомного нападения, угрожая и требуя впустить всех в бункер. Проснувшись в ужасе, проникшем в самую глубину его мозга, еще погруженного в сон, он хотел было броситься отбивать натиск толпы на крыше, но вдруг понял, что, в бессилии мечась по кровати, он просто видит продолжение сна: бессилие и страх, сковавшие его тело, еще долго оставались раной в его душе.
   
И на этот раз Исана не стал впустую бегать по убежищу в поисках оружия. Он просто был охвачен всепоглощающей идеей сохранить свою жизнь ради того, чтобы уберечь Дзина. К тому же сейчас Дзин действительно был напуган топотом по крыше. И застонал, будто от боли. Исана и сам готов был стонать, как ребенок. Не застонал он только потому, что, боясь привлечь внимание мальчишек, топавших по крыше, даже света не зажигал и, крепко обняв сына, старался приободрить, поддержать его.
   
Топот на крыше неожиданно прекратился. Скорее всего, они спрыгнули на одну из площадок в косогоре за убежищем. Исана немного успокоился, решив, что топот на крыше был не враждебным действием, направленным против него и Дзина, а операцией, призванной донести до них некое послание. Но он был не в состоянии следовать за эхом, рожденным этим посланием. Потому что Дзин от пережитого страха превратился в кусок истерзанной плоти. Нужно было отдать все силы, чтобы вернуть его к жизни.
   
Исана решил все оставить как есть до тех пор, пока он на рассвете не заберется в бункер (впрочем, не раньше, чем Дзин оправится и его можно будет спокойно оставить одного), где восстановит в памяти все происшедшее и найдет нить к тому, как понять и обезвредить послание, полученное им от тех, кто топал ночью по крыше. Поручу-ка я это бесчисленным душам деревьев и душам китов, которые, наверно, внимательно следят за нашей с Дзином затворнической жизнью, подумал он. Дзин, свернувшись калачиком, застыл и стонал так жалобно, что любого привел бы в отчаяние. Исана, прижав к себе ребенка, протянул руку и включил магнитофон, другой рукой он все время растирал ему руки и ноги. Если бы начавший работать магнитофон вдруг испортился и в крохотное светлое оконце, приоткрывшееся в Дзине, полились бы раздражающие шумы, он бы опять ушел так далеко, что Исана никогда бы не смог до него добраться. Он взвился бы в неоглядную высь или утонул в бездонной глубине, как мертвая рыба. Ладони Исана, прикрывавшие застывшее тело ребенка и гладившие его покрытую пупырышками кожу, со страхом ждали такого момента.
   
Воображению Исана сознание Дзина рисовалось как нечто схожее с сердцевиной яйца. В скорлупе заключена жидкая кровяная сыворотка, замутненная чем-то вроде белка. И в нем — сознание: комочек желтка. Если Дзин, как это бывает каждый раз, когда он ест макароны, ощущает покой и уверенность в себе, его сознание все разрастается и разрастается до тех пор, пока не заполнит всю внутренность скорлупы. Но стоит поселиться в нем страху или обычной тревоге — количество темной кровяной сыворотки увеличивается и крохотное сознание Дзина тонет в ней, как жалкое зернышко. Стоило Исана подумать, что Дзин вдруг умрет с этим зернышком сознания, погруженного в страх, как его самого охватывал безграничный ужас...
   
Пять часов подряд Исана лежал в убежище, наполненном голосами птиц, и массировал безжизненное тельце ребенка.
   
В свете пробивающегося сквозь тучи утреннего солнца Исана увидел, как из закрытых глаз Дзина капали горячие слезы. Дзин ночью прикусил нижнюю губу, и в уголках рта запеклась кровь — так бывало после анестезии, которую делал зубной врач. Посмотрев в темное зеркало сбоку от унитаза, Исана увидел, что и он прикусил нижнюю губу. Вдруг вспыхнула острая боль. Страшный привкус, который он ощущал всю эту долгую ночь, был вкусом его собственной крови. Но и в тот миг, когда Исана понял это, ему все равно казалось, будто он пять часов кряду ощущал вкус крови сына.
   
Исана задремал. Отступая в темное бессознание, он чувствовал, как его душа, устремившись за помощью в бункер, низвергается вниз и, коснувшись у основания металлической лестницы земли, покрытой последней в этом сезоне изморозью, слышит, как души деревьев и души китов говорят ему: пока с тобой все в порядке, спи. Спи до полудня. После полудня — новый бой.
  
  
   
    
Глава 4
    
Бросает вызов — получает вызов
   
   
После полудня, совершенно безоружный и одинокий, если не считать Дзина, служившего ему боевым подкреплением, Исана покинул свое укрытие и отправился на поле боя. Он вынес два стула, поставил их рядом у ствола вишни лицом к заболоченной низине и стал ждать появления атакующих сил подростков. Поскольку вчерашние слова девчонки были явно связаны с кинопроизводством, непосредственным объектом наблюдения Исана избрал, разумеется, полуразвалившуюся киностудию за низиной.
   
Дзин, как человек, перенесший тяжелую болезнь, смирно сидел на стуле. Птичьих голосов не было слышно, и в поле зрения Дзина не попадало ничего, достойного внимания. Дзин задремал и тихо посапывал. Исана пошел в убежище за одеялом — укрыть мальчика. Когда он сбегал обратно вниз по косогору, то увидел, что на втором этаже павильона движется пятнышко света. Может быть, это отражается свет в линзах направленного на него бинокля? Исана укутал Дзина в одеяло, усадил поглубже на стуле, чтобы ему удобнее было спать, и стал внимательно изучать каждое из четырех окон под самой крышей павильона. Два окна слева закрыты. Два других открыты, но он не мог вспомнить, есть ли в них стекла. Исана, закрыв глаза, пытался восстановить в памяти внешний вид павильона, который он рассматривал днем из бойницы. Перед его мысленным взором отчетливо всплыли закрытые окна. Он снова попытался разглядеть, что делается внутри павильона за открытыми окнами. Огонька больше не было видно — там стояла кромешная тьма, как в речной пучине. Возможно, на окнах задернули занавески. Он вспомнил вдруг искушающий голос девчонки, и притом так ясно, будто он исходил из той тьмы: «Может, переспим в гримерной?»
   
Девчонка говорила про гримерную выдающейся кинозвезды, на рекламу которой тратилось процентов десять капитала всей японской кинопромышленности! Эти непристойные, но полные определенного смысла слова искушения или, используя ходячий образ кинорекламы, «соблазнительные слова», сказанные рядом с разваливающейся киностудией, взволновали Исана. Как-то, для подготовки контракта, Исана ходил к одной кинозвезде — старый политик, больной сейчас раком горла, решил «угостить» ею своих зарубежных гостей — и увидел, что в жилище актрисы, где детский нарциссизм сочетался с властным стремлением к богатству, даже не пахло эротикой. И тем не менее «соблазнительные слова»: «Может, переспим в гримерной?» — вызвали у него сладкие грезы.
   
Эти грезы о «символе секса на серебристом экране» благодаря гротескным преувеличениям предельно откровенно и в то же время интимно воплощают то, чего недостает в реальной жизни всем, к кому обращен такой призыв. Напоминают, что сцена, на которой оживала мечта, покрыта пылью и поломана, как и сама находящаяся в жалком запустении киностудия. В воображении возникает идущая по пятам девчонка с горящими глазами и ртом — открытой раной, — который произносит непристойные слова, словно именно они необходимы и неизбежны. Слова эти лучше любых откровенных жестов и самых изощренных приемов, к которым прибегает девчонка, заставляют тех, к кому они обращены, забыть разумную осторожность, вселяют непокой и решимость. Исана смотрел в свой бинокль, испытывая удовольствие от одной лишь мысли, что и его ведут туда же...
   
Но вот реальное воплощение этой мечты — причем в совершенно неожиданном виде — появилось перед Исана. В окулярах бинокля — Исана, погруженный в мечты, рассеянно глядел на появлявшиеся в поле его зрения предметы — снова появилось окно павильона, и в нем — вышедшая из темноты на свет совершенно обнаженная девушка, похожая на деревянную куклу. От ключиц и выше она была скрыта проемом (значит, она поставила у подоконника какой-то предмет и взобралась на него), поэтому у Исана не было оснований утверждать, что это та самая девчонка. Была лишь какая-то внутренняя уверенность. Тело ее было абсолютно лишено жира, но грудь сильно выдавалась вперед. Она повернулась спиной и встала на четвереньки... Потом, не оборачиваясь, слезла с возвышения и исчезла во тьме, а вместо нее появился подросток и, высунувшись из окна, навел бинокль прямо на Исана.
   
Исана и раньше предполагал, что у них есть бинокль, в который они наблюдают за ним. Но после шоу, устроенного обнаженной девицей, это открытие привело его в смятение. Поддавшись наивной иллюзии, что если он перестанет смотреть в бинокль, то и подросток уберет свой, Исана то опускал бинокль, то снова подносил его к глазам.
   
— Почему вы все время шпионите? — послышался заглушаемый шуршанием листвы на ветру голос, исходивший, казалось, от души деревьев, воплотившейся в вишне.
   
Обернувшись, Исана увидел, что за его стулом и стулом Дзина, используя ствол вишни как прикрытие, стоит парень, с которым он уже встречался в парке. У входа в убежище застыл еще один; по обеим сторонам дороги, идущей вниз по косогору, стояло еще человек двадцать, наверное. Как и в тот раз, когда они устроили загон, подростки даже не смотрели в сторону Исана, но было ясно, что они следят за каждым его движением.
   
— Мы давно уже знаем, что вы наблюдаете за нами в бинокль через смотровую щель своего блиндажа, — сказал парень мягко, увещевающе, и в его узких глазах, точно прорезанных острым ножом, сверкнул желтый огонек негодования. — Вы ведь и сами не станете отрицать, что подглядывали за нами в бинокль? Что вы увидели в окне?
   
Исана с досадой почувствовал, что краснеет. Он заметил, что мальчишки стараются казаться равнодушными, но от удовольствия, которое не могут скрыть, даже поводят плечами. Правда, парень, разговаривавший с ним, сохранял на бледном худом лице полную бесстрастность и лишь отвел от Исана узко разрезанные глаза. Его выпуклый лоб мягко пересекала наискось прядь волос. Лицо, казалось, затаило готовую вырваться наружу ненависть, но профиль у него был мягкий и никак не вязался с представлением о насилии. Только когда он посмотрел наконец на Исана и, судорожно напрягши тонкие, четко очерченные губы, снова заговорил, Исана ясно увидел как мягкий профиль его исчез и в лице появилось что-то зловещее.
   
— Может, повернете стул ко мне? Пока не выясним всего, мы вас не отпустим, как в прошлый раз. А в такой позе вы долго не высидите.
   
Исана послушно поднялся со стула. По тому, как быстро реагировали подростки у него за спиной на это незначительное движение, Исана понял, что они представляют собой хорошо обученную личную гвардию. Осторожно, чтобы не толкнуть стул Дзина, он повернул свой.
   
— Подложите под ножки камни, а то еще опрокинетесь.
   
Исана, присев на корточки, стал укреплять ножки стула — в листве вишни свистал порывистый ветер.
   
— Если собираетесь запустить в меня камнем и убежать, откажитесь от этой идеи. Мои дружки все время следят за вами. Сразу поймают, — снова раздался сквозь шум листвы голос парня, словно окатив Исана, зажавшего в руке камень, ушатом холодной воды, — да вы и не удерете, раз мальчишка останется здесь. Куда вам бежать?
   
Исана аккуратно подложил под ножки стула плоские камни и сел, заранее предвидя, что переговоры с парнем будут долгими.
   
— Никуда я не собираюсь бежать. Мое место здесь, — сказал Исана.
   
Он уже понял, что бежать невозможно, а если пытаться оказать сопротивление, ему все равно не справиться с парнем, за спиной которого стоит его верная гвардия; и никто ему не поможет — поблизости ни души. Махнув на все рукой и ожидая, что его вот-вот начнут избивать, он и возражал для виду, уцепившись за расплывчатое слово «место».
   
— Мои ребята, знаете, если уж за кем погонятся, не уймутся, пока не догонят и не отделают как следует, — снова пригрозил парень.
   
— Хотел бы я на это посмотреть, — сказал Исана и увидел, что юноша, устыдясь своего хвастовства, густо покраснел. Чувствительный он, однако.
   
— Можем показать, когда захотите. Постойте, а разве вы не видели, как мои ребята бегают? Вы ведь целыми днями только и подглядываете за ними.
   
— Я действительно смотрю, что делается снаружи, но за вами никогда не подглядывал, — сказал Исана. — Если не считать того случая в парке, я вижу вас в первый раз.
   
— Выходит, вы сегодня просто случайно рассматривали павильон киностудии? — презрительно усмехнулся парень. — Небось догадались, что там наш тайник?
   
Исана стремился лишь к одному — показать, что его на такую нехитрую уловку не поймать.
   
— Девчонка из вашей компании приглашала меня переспать с ней в гримерной. Вот я и смотрел, есть ли там, в павильоне, гримерные киноактрис. Потому я кое-что и увидел. Но тому, что у вас есть какой-то тайник и он где-то рядом с павильоном, я и сейчас не очень верю.
   
— Почему? — спросил парень, переходя к обороне.
   
— Если вы содержите дом свиданий, то вряд ли позволили бы себе открыто говорить, что там ваш тайник. И женщине, поскольку она занимается проституцией, тоже не разрешили бы никого туда приглашать. Иначе кто-нибудь из ее клиентов донесет в полицию — и вашему убежищу крышка. Так что, если не убивать всех, кто попадется на ее приманку, вам надо всякий раз менять тайник. Другого выхода нет, верно?
   
— Мы не разрешаем приглашать всех без разбора, — парировал парень, покраснев, и плотно сжал губы. — Мы ведь не содержим дома свиданий. А в случае с вами мы решили, что вы не станете доносить на нас. Вы ведь ничего не рассказали полицейским, когда они пришли к вам. В вашем блиндаже нет телефона, а когда вы ездили на станцию за покупками, мы проследили: к полицейской будке вы и близко не подходили, по автомату не звонили. Один из наших ребят спросил у полицейского, который здесь поблизости ошивался, кто живет в этом блиндаже, и тот ответил: да какой-то безвредный псих, прячется от атомной бомбы. И после вчерашнего случая вы утром тоже не заявили в полицию. Почему? Вот и прикиньте.
   
— Да заяви я, что кто-то топал ночью по моей крыше, разве полицейские поверят? В лучшем случае поинтересуются, пострадал ли я, и выяснится, что и заявлять-то не о чем.
   
Исана хотел скрыть, как пострадал от их топота Дзин, да и у него самого неприятный осадок от вчерашнего еще не испарился. Видимо, почувствовав это, парень торжествующе усмехнулся.
   
— Я еще раз спрашиваю: зачем вы все-таки следите за нами? Глаз, который вы нарисовали на стене, — это что, вызов, следил, мол, и буду следить за вами? Мы не знаем, что у вас на уме, и нам не по вкусу вечная ваша слежка. Говорите, что вы здесь делаете? Почему следите за нами? Чего вам надо?
   
Исана сразу же уловил, что парень начинает нервничать, и это придало ему смелости.
   
— Вы, конечно, решили, что я инспектор по жилищному строительству, — сказал он с издевкой. — И тайно поселился здесь с сыном, чтобы как следует все измерить и рассчитать, а потом пригоню сюда строительных рабочих, и они все перероют бульдозерами? И ваш тайник снесут, да?..
   
Парень, подозрительно глядя на него, молчал, и Исана пришлось самому сделать вывод из своей болтовни:
   
— Подобных дурных намерений у меня нет. Да и в этой заболоченной низине никакое строительство невозможно. Кроме возведения искусственной жизненной сферы, подобной киностудии. А киностудию можно построить и в пустыне, для нее заболоченная низина вполне годится.
   
— А все-таки что вы здесь делаете? — спросил парень, чтобы прервать болтовню Исана.
   
— Нет, лучше скажите вы, что я здесь, по-вашему, делаю?
   
Вдруг из тени, отбрасываемой вишней, — Исана даже не заметил, откуда именно, — вынырнула та самая девчонка с огненно-рыжими волосами и, совершенно игнорируя Исана, обратилась к парню:
   
— Сказал, чтобы взял его? Бой весь горит, его рвет все время. Не говорит ни слова, только плачет.
   
Парень, не глядя ни на девушку, ни на Исана, уставился куда-то вдаль. Исана понемногу освоился, и страх перед насилием со стороны этих юнцов стал ослабевать.
   
— Какое я вообще имею к вам отношение? — спросил Исана, снова пытаясь увести разговор в сторону.
   
По-видимому, ведя спор, парень умел чутко реагировать на перемену обстановки. Не теряя времени, он, как человек практичный, показал, что готов отступить и открыть карты.
   
— Раз уж вы, хоть и следите за нами в бинокль, не донесли на нас в полицию и не написали в газету, мы не сделаем вам ничего плохого — высказали свое недовольство, и все. Если бы не это, никаких отношений у нас с вами не было бы. А теперь собираемся наладить с вами отношения — нам это необходимо. Мы хотим наладить отношения с человеком, не имеющим с нами ничего общего, именно потому, что никаких отношений с ним нет. Конечно, если вы такой, каким нам представляетесь. Чтобы узнать, так ли это, нам надо выяснить, что вы здесь делаете.
   
— Кроме заботы о сыне, запереться в этом доме заставила меня мысль о деревьях и китах.
   
— Ученый?
   
— Я считаю себя поверенным деревьев и китов. Не знаю, верите вы этому или нет.
   
— Ума не приложу, как ответить, — и верится и не верится, — задумчиво сказал парень. — Быть поверенным деревьев и китов — значит считать важнее всего на свете деревья и китов, а всех прочих ни во что не ставить? Неужели вы до этого дошли?
   
— Совершенно верно, — сказал Исана.
   
— Прекрасно. Вы лучший помощник, какого мы только можем желать, — сказал парень с неожиданным воодушевлением. — Я плавал на китобое, поэтому знаю и китов, и людей, которые на них охотятся, и если вы поверенный китов, то, значит, не из полиции. Сколько крови люди проливают, лишь бы добыть китов, будь то беременные самки или детеныши — все равно. А мясо их продают по дешевке. Поверенный китов — для него такие люди враги, и значит, он борется с полицией, верно? Ведь если где-нибудь на пустынном берегу вылезший на сушу кит и какой-нибудь подонок вступят в борьбу, полиция придет на помощь подонку. А вам, выходит, придется бороться с полицией.
   
— Псих, свихнувшийся на какой-то чепухе, не станет доносить и не напишет в газету, это уж точно, — вставила девчонка, задумчиво глядя на Исана. — Нам кажется, вы такой...
   
— Мы не считаем вас сумасшедшим, — поправил юноша девчонку. — Просто мы рассчитываем на вашу помощь, не боясь, что вы донесете на нас в полицию.
   
— Я еще не сказал, что готов помогать вам, — отчеканивая каждое слово, заявил Исана, переводя взгляд с парня на девчонку.
   
— Будете помогать. Ведь вам не захочется, чтобы с маленьким сыном, который сейчас так спокойно спит, случилось что-нибудь нехорошее, например то, что люди делают с детенышами китов? — открыто пригрозил он. И посмотрел на Исана с нелепой, но в то же время откровенной враждебностью, будто ему волей-неволей придется пойти на такую жестокость и не кто иной, как сам Исана, вынуждает его к этому.
   
— Ну что же, если так, ничего не поделаешь; я, правда, не знаю, в чем состоит ваша просьба, но у меня нет другого выхода, как подчиниться, хотя это и не будет добровольной помощью, — сказал Исана, покраснев от негодования.
   
Девушка оставалась совершенно спокойной, а юноша, не обращая внимания на негодование Исана, сказал:
   
— Мы пришли просить о помощи, потому что заболел наш товарищ, у него жар, вы уж приютите его ненадолго в своем доме и вот ее тоже, чтобы ухаживать за ним.
   
Обращаясь к душе деревьев, воплотившейся в вишне, Исана воззвал к ней: Как проста подстроенная ими ловушка, проста до глупости. Даже если их товарищ в самом деле болен, они, несомненно, использовали его болезнь как предлог. Он это чувствовал интуитивно. Иначе зачем бы им прибегать к столь сложной процедуре? И все это ради того, чтобы попросить его приютить на время какого-то больного, который может доставить много хлопот, если о нем донесут в полицию? Причем, когда им пришлось вынуждать его к этому, они не остановились ни перед чем, прибегли даже к прямой угрозе. Обдумав все это, Исана пришел к заключению, что у него лишь один выход — подчиниться, чтобы угроза не была приведена в исполнение.
   
— Хорошо, я все понял и возьму вашего больного, — сказал Исана.
   
Юноша, считая, видимо, что последнее слово должно остаться за ним, помолчал. Потом, точно преодолев нерешительность, громко сказал:
   
— Мы привезем больного, как только стемнеет.
   
Он прошел мимо Исана и упругой походкой баскетболиста начал спускаться в заболоченную низину, где ковер молодой травы еще не превратился в буйные заросли.
   
Подросток, стоявший у входа в убежище, и его дружки, выстроившиеся по обеим сторонам дороги, огибавшей возвышенность и взбиравшейся вверх по косогору, исчезли. Вслед за предводителем отправились в свой тайник. И лишь девчонка осталась у вишни, опершись рукой о ее черный, израненный ствол. Не заговаривая с ней, Исана направился в дом, но почувствовал, что девушка пошла за ним вслед, и услышал удары по земле какого-то твердого предмета. Обернувшись, он увидел, что она с серьезным видом шагает за ним, неся в каждой руке по стулу и прижимая их локтями к бокам. Девушка бодро поднималась по косогору, твердо ступая босыми ногами с широко разведенными в стороны носками, всем своим видом являя то ли безразличие, то ли отчаяние. У входа в дом Исана остановился, дожидаясь ее. Теперь, в быстро сгущающихся сумерках, ее невысокая переносица казалась совсем впалой, но крылья носа и губы, напоминающие кожицу апельсина, стали еще резче очерченными. В горящих глазах ее, казалось, собрались крупинки янтаря, сверкающие в закатном небе. Только подойдя вплотную к Исана, она наконец пристально, не мигая, посмотрела на него. Он тоже посмотрел в ее влажные, точно залитые густым сиропом глаза.
   
— Пить хочу, — медленно шевельнулись губы девушки.
   
— Зайди в дом, там кран и чашка, — ответил Исана.
   
Однако девушка, поставив принесенные стулья в прихожей, открыла кран на трубе, выведенной из стены у самой земли, спустила ржавую, застоявшуюся воду и, сложив ладони корытцем, попила. Потом стала мыть ноги, потирая одну о другую. Ее обнаженные бедра, даже в неустойчивом положении сохранявшие силу, показались Исана налитыми упругой мощью. В глубоком разрезе темно-коричневой джинсовой куртки он увидел тоже оставляющую ощущение силы грудь с двумя удлиненными круглыми цилиндриками. Обернувшись и встретившись взглядом с Исана, девушка не смутилась и на цыпочках первой вошла в прихожую. Уложив Дзина на диван, Исана увидел, что девушка села рядом прямо на пол и стала пристально разглядывать лицо ребенка.
   
Исана решил, что они с Дзином устроятся спать на первом этаже, а спальню на третьем освободят. Комната на втором этаже, которая служила кладовой и одновременно библиотекой, заглушит, наверно, шум от чужих людей, которые поселятся на третьем. Исана поднялся на верхний этаж и начал перетаскивать вниз кровать Дзина, магнитофон и коробку с магнитофонными лентами, словари, книги. В узкой, вытянутой по дуге комнате, теперь безобразно пустой, с единственной оставшейся кроватью, темнели окна-бойницы. Из них открывался вид на утонувшую в сумерках черную низину, и на всем протяжении от полуразвалившейся киностудии до его убежища не было заметно никакого движения.
   
Когда Исана перенес все вниз и с одеялами в руках вошел в комнату, девушка, сидевшая рядом с Дзином, по-прежнему не отрывала глаз от спящего ребенка. Сидела неподвижно, не изменив позы, не обратив никакого внимания на вошедшего Исана. Глаза девушки — в темноте трудно было даже различить белки — казались спокойными, как тихая вода; обводящая верхнюю губу линия чуть поблескивала, как белая нитка, — она выглядела совершенным ребенком, и тут замершему с одеялами в руках Исана открылся весь ужас откровенно циничных слов, которыми вчера эта девушка пыталась завлечь его. Было похоже, что девушка уловила, какое впечатление произвела она на Исана, и обернулась к нему, вернув силу своим горящим глазам. И не только глазам — каждый мускул ее тела напрягся, как у готового к прыжку зверя.
   
— Ты почему света не зажигаешь? — спросил Исана, словно отбиваясь от набросившегося на него противника.
   
— Нет, сперва вы скажите, почему грохочете, а света не зажигаете? — парировала девушка.
   
— Тебе приказали не спускать глаз с моего сына, чтобы я не передумал? Он у вас вроде заложника? — спросил Исана.
   
— Да никто мне этого не говорил. Красивый мальчик, вот я и смотрю на него, — сказала девушка.
   
Она снова уставилась на Дзина, и Исана захотелось поскорее прекратить это. Захотелось потому, что за последние несколько лет, просыпаясь, Дзин не видел перед собой никакого другого лица, кроме лица Исана, а судя по тому, что укутанный в одеяло ребенок начал шевелиться, он должен вот-вот проснуться. Но Дзин открыл глаза сразу, едва заговорил Исана. И теперь беззвучно смеялся, будто еще во сне видел эту девушку и улыбался ей.
   
— Как он хорошо смеется, — сказала девушка. — Хорошо, и совсем не похож на слабоумного. Слабоумный — смеется или злится, все равно — всегда хмурится, точно у него горе какое...
   
— Ты, я вижу, многое знаешь о слабоумных, — сказал Исана. — Заладила: слабоумный, слабоумный, тебе что, приходится общаться с ними?
   
— У меня брат был дефективный, — спокойно ответила девушка.
   
Снаружи донесся резкий свист. Через некоторое время он повторился снова, неожиданно перейдя в трель. Для Дзина это был голос птицы.
   
— Это дрозд, — прошептал он.
   
Девушка с простодушным удивлением повернулась к Исана.
   
— Он что-то сказал. И голос какой приятный, — глаза ее от удивления сделались круглыми. — Что он сказал?
   
— Он назвал птицу, которой сейчас подражали, — объяснил Исана.
   
— Правда? Птица так свистит? — Тут девушка впервые вспомнила о своей миссии. — Это мои товарищи привезли больного, — продолжала она. — Куда его можно поместить?
   
— Я освободил третий этаж. Подниметесь по винтовой лестнице.
   
Девушка еще раз взглянула на смеющееся лицо Дзина и направилась в прихожую, а оттуда, как была, босиком, вышла во тьму.
   
— Ты угадал, дрозд, — сказал Исана, подходя к сыну.
   
Уже примерно неделю по вечерам Дзин иногда сообщал: это дрозд. Именно в это время года поют дрозды, думал Исана и не обращал внимания на слова сына. Но оказалось, вокруг убежища вертелись мальчишки, свистом и трелями подавая друг другу сигналы. Возможно, Дзин и не путал пение птицы с условными знаками, а хотел предупредить отца о присутствии тех, чье скопище было для него стаей фальшивых дроздов, и, точно успокаивая его, говорил своим приятным, как сказала девица, голосом: это дрозд...
   
Девушка вернулась одна и вызывающим тоном спросила:
   
— Он не хочет, чтобы его видел кто-нибудь, кроме нас; скажите, в какой комнате мы можем поселиться и где брать воду для питья?
   
Исана объяснил расположение комнат на третьем этаже, показал, где кухня, уборная, какие лекарства есть в аптечке, и, глядя в горящие глаза девушки, захлопнул у нее перед носом дверь.
   
Было слышно, как за дверью подростки осторожно тащили что-то вверх по лестнице. Потом в прихожей появились, видимо, и другие.
   
— Может, спереть еще пару подушек с сидений? Я заметил на стоянке много заграничных машин, — сказал некто как о чем-то само собой разумеющемся.
   
— Хватит. Здесь одеял сколько хочешь, — властно ответила девушка.
   
Исана долго не мог заснуть. Он все думал, какую ему избрать тактику, чтобы решительно изменить взаимоотношения с подростками.
   
Потом его мысли, как некогда грезы о смерти, раскрутила невидимая сила тьмы. Он лежал во тьме и вопрошал души деревьев и души китов, удастся ли ему, изо всех сил прижимая к себе Дзина, уйти от преследования мальчишек, несомненно, подстерегающих его снаружи, и добежать до полицейской будки у вокзала в городе, на холме. Если вспомнить, как они гнались за тем агентом, находившимся при исполнении служебных обязанностей, придется признать, что это невозможно. Подумать только, как намучается сын, когда я, держа его на руках, буду мчаться во тьме, какой ужас охватит его, если меня настигнут, изобьют и я буду валяться в заболоченной низине. Но предположим, он осуществит это тяжелое предприятие, физически почти невыполнимое, о чем он заявит полицейским? О том, что, практически не прибегая к конкретной угрозе насилия, его попросили о такой мелочи, как приютить на время больного и сиделку; согласившись и освободив им комнату, он стал как бы их пособником. Единственно, чем можно убедить полицейских, — донести, что за ним гонятся дружки девицы, которая недавно соблазняла их пожилого сослуживца, но пока он вместе с полицейскими вернется в убежище, ее и след простынет. Он и в самом деле не знал, как построить убедительную для полицейских версию случившегося. Кто поверит, например, его рассказу о девушке в окне павильона? А потом, когда после бесплодного доноса он будет возвращаться в убежище, его до полусмерти изобьют юнцы, поджидающие во тьме у подножия холма. Даже девчонка, и та будет возмущена: а еще говорит, что поверенный китов и деревьев, — спрятался за спину властей и продал нас, хорош. Они будут пристрастно и с тем же усердием, с которым топали по крыше, допрашивать меня, в самом ли деле я поверенный китов и деревьев. Если даже мне удастся убедить их в этом, что я должен буду для них сделать, чтобы мне простили неудавшийся донос? Одними лишь пылкими призывами к душам деревьев и душам китов и самому себе, не говоря уж о других, не докажешь, что ты воистину их поверенный, — жалобно говорил Исана, обращаясь все к тем же душам деревьев и душам китов.
   
Есть более простой способ, чем бежать с сыном на руках, — подняться по винтовой лестнице, запереть в комнате девчонку и «больного» и, как следует забаррикадировав вход в убежище, — в общем, сделав все, чтобы подростки, почуяв неладное, не смогли ворваться внутрь, — подать сигнал бедствия выстрелом из ракетницы, которая находится в бункере как принадлежность атомного убежища. Но есть ли у меня право просить чужих людей о помощи? Могу ли я во всеуслышанье взывать из своего убежища? Я, человек, порвавший связи со всем светом и запершийся с сыном в атомном убежище, бросив всех на произвол ударной волны и радиации ядерного взрыва? Если помощь и будет оказана, то сюда ворвутся не только те, к кому я взываю, но и все на свете чужие люди, говорил он, обращаясь к душам деревьев и душам китов. Жалобно взывая к ним, отдавшись во тьме мечтам, он вдруг ужаснулся от страшной мысли. В непроглядной тьме тело его одеревенело, и он утратил способность взывать к душам деревьев и душам китов. А девушка и больной мальчишка, притаившиеся на третьем этаже, точно умерли, они-то, возможно, и есть посланцы душ деревьев и душ китов. А если так, то, желая быть поверенным деревьев и китов, Исана убивает призывы этих самых деревьев и китов, беспрерывно обращаясь к душам деревьев и душам китов. И выполнение этого плана убийств... Исана заснул, и ему приснилось, будто его привели на суд душ деревьев и душ китов. Там его ждали свидетели обвинения: девчонка с пламенеющими янтарными глазами и «больной», весь перебинтованный так, что нельзя было узнать, кто он такой...
  
  
   
    
Глава 5
    
Китовое дерево
   
   
Прежде чем проснуться, Исана снова увидел сон: вокруг него толпятся сонмы душ деревьев и душ китов. Деревьев-душ множество, как в девственном лесу. Китов-душ множество, как до начала эпохи китобойного промысла. Этот странный сон был последовательно диалектичен — Исана понимал, что поскольку это души, то, хотя их неисчислимое множество, им хватит места, чтобы выстроиться вдоль стен комнаты, в которой спят они с Дзином. Когда Исана лежал еще на диване, укрывшись одеялом, но уже готов был проснуться, души деревьев и души китов устроили ему безмолвный перекрестный допрос, построенный на методе психоанализа. Исана разрешили остаться лежать на диване. «Зачем меня спрашивают, собираюсь ли я причинить зло тем, кто находится на третьем этаже? Ведь пострадавший — я», — взывал он к душам деревьев и душам китов еле слышным голосом, потому ли, что на него был надет собачий намордник, или сам он сомневался в своих словах, но, во всяком случае, голос был еле слышен...
   
Он проснулся оттого, что у него пересохло в горле. И хотя ему это приснилось, он проснулся оттого, что в горле и впрямь пересохло. Сон поначалу был несколько нереален, но в мелочах, в том, как общались между собой люди, оставался вполне достоверным. Оттого и переход проснувшегося Исана к реальной жизни осуществился удивительно естественно. Такие сны он уже видел не раз. Но сегодня в его виденья впервые вторглись посторонние люди, их судьбы. Все еще лежа на диване, в предрассветных сумерках, Исана обнаружил, что дверь в кухню приоткрыта. А ведь он точно помнил, что закрывал ее. Вглядевшись в темноту за дверью, Исана рассмотрел человека. Теперь, окончательно проснувшись, Исана быстро поднялся и сел. Девушка, только того и ждавшая, окликнула его хриплым голосом:
   
— Больной проголодался, дайте ему чего-нибудь поесть.
   
— Ешьте все, что найдете в холодильнике, — сказал он, испытывая неловкость от звука собственного голоса.
   
Однако вместо того, чтобы сразу направиться к холодильнику, девушка, забившись в угол, провожала его взглядом. На лице у нее не было и следа косметики, но все равно ее глаза сверкали, губы были очерчены резче прежнего, а смуглая кожа приобрела еще более сочный оттенок — потому только, что она не была накрашена. Это была совсем не та перемена, к каким привык Исана у девушек, спавших с ним когда-то. Он вынул из холодильника хлеб, ветчину и латук и положил на кухонный столик у мойки. Только тогда девушка нерешительно приблизилась к нему.
   
Исана включил тостер и пододвинул к ней. Все это время глаза его были прикованы к ее телу. А девушка смотрела на его оголившийся круглый животик, вздувающий вельветовые брюки. Исана стало не по себе. Девушку точно подменили: весь вид ее говорил, что она не считает больше его посторонним, ее сдержанность, граничившая с робостью, просто изумляла его.
   
Сверху горохом посыпалось жалобно:
   
— Инаго! Инаго!
   
— Он сказал «инаго» — саранча?
   
— Да нет, просто зовет меня. Это мое прозвище — Инаго. Прилипло еще с детства, — ответила девушка неохотно, и Исана прекратил свои расспросы, но придумал для ее имени другие иероглифы, ничего общего с саранчой не имеющие.
   
Он придвинул к девушке, готовившей бутерброды, коробку с чаем и чайник. Но вдруг забеспокоился, что она не умеет как следует обращаться с газом, и сам поставил чайник на плиту. Потом стал готовить еду для себя и Дзина. Это общение с девушкой в крохотной кухне, когда они то и дело касались друг друга, не могло не создать атмосферы близости, граничащей с чувственностью. Попроси она поделиться приготовленной им едой с больным, Исана бы не отказался. Более того, желая как следует накормить больного, он, не дожидаясь ее просьбы, налил полную кастрюлю воды и опустил в нее замороженную курицу. Она стала медленно оттаивать, чуть замутняя воду, так бывает, когда тает снег. Потом он добавил в кастрюлю промытый рис и крупно нарезанный лук. Он хотел приготовить рис по-китайски. Девушка, накладывая бутерброды на тарелку и заваривая чай, внимательно следила за его стряпней, затем молча поставила еду на поднос, подхватила его и вышла за дверь к винтовой лестнице.
   
Пока в кастрюле закипала вода, Исана приготовил себе и Дзину чай и намазал хлеб маслом. Уменьшив огонь, он вернулся в комнату. Дзин тихо лежал с открытыми глазами. Было в нем какое-то беспокойство, потому, наверное, что они спали не в своей комнате, а здесь внизу. Покуда варилась каша, отец с сыном принялись за свой немудреный завтрак. За стенами убежища послышался свист.
   
— Это дрозд, — сказал Дзин.
   
Но чтобы привлечь внимание девушки, свиста оказалось недостаточно, и в стену бросили небольшим камнем. Кто-то спустился по лестнице и вышел в прихожую. Вскоре девушка — это была она — вернулась в дом, вошла в комнату и, ведя себя так, будто Исана было известно имя их предводителя, сказала:
   
— Такаки хочет встретиться с вами, говорит, ему нужно, чтобы вы кое-куда съездили на велосипеде.
   
Исана выглянул в бойницу. Парень по имени Такаки — к нему, решил Исана, очень подошли бы иероглифы, обозначающие «высокое дерево», — стоял, прислонясь к вишне и опустив голову. Трудно было понять, о чем он думает, гадает небось, как Исана отнесется к его просьбе.
   
— За ребенком я присмотрю, — сказала девушка.
   
Вздрогнув, точно пронзенный вдруг острой болью, Исана обернулся. Если вдуматься, сказать такое — все равно что предложить отрезать ему руку или ногу. И сказано все было так, будто это — дело решенное. Дзин, разложив на полу ботанический атлас, внимательно рассматривал яркие изображения листьев, веток с плодами и целых деревьев — тис, мискант, подокарп. Девушка, устроившись сзади него, смотрела на ребенка чуть ли не с благоговением. Что означает этот новый зигзаг в ее поведении, — подумал Исана, разглядывая девушку. Оставив Дзина, Исана направился к выходу из убежища, с легким сердцем отказавшись от ритуала, обычно сопровождавшего его уход.
   
— Как он смотрит на меня. Больному непременно нужна радость, — сказала девушка. Сверкавший нездоровым блеском взгляд девушки заставил Исана поежиться. Бессильная мольба в ее глазах вызывала сострадание и была как-то связана со сном о душах деревьев и душах китов. «Ведь пострадавший — я», — мысленно возразил Исана, но взгляд девушки сразу заставил его отбросить эту мысль.
   
— Дзин будет спокойно рассматривать деревья. Дзин будет рассматривать деревья, — сказал Исана сыну.
   
— Да, Дзин будет рассматривать деревья, — подтвердил Дзин, не отрывая глаз от ботанического атласа. Исана вывел из прихожей велосипед и стал спускаться по косогору. Двинувшийся ему навстречу парень, не отводя взгляд от никелированного руля велосипеда, заговорил, чуть шевеля тонкими губами:
   
— Рана нашего больного нагноилась, может, вы купите каких-нибудь антибиотиков? В последнее время без рецепта врача в аптеках перестали продавать антибиотики. Вдобавок он боится столбняка и потерял сон, надо бы купить и снотворного. А его продают, только установив место жительства и фамилию.
   
— Не знаю, снотворного я обещать не могу, — ответил Исана.
   
Пока он, толкая сзади вилявший из стороны в сторону велосипед, выводил его на дорогу, Такаки достал из огромного кармана американского военного френча пакет, завернутый в большой платок.
   
— Здесь одна мелочь. В аптеке, может, удивятся...
   
— Это собрали твои товарищи?
   
— Нет, очистили пару междугородных телефонов-автоматов, — сказал парень.
   
Исана собрался было сесть на велосипед, но парень ухватился рукой за седло. Сначала он молча шел рядом, мрачно понурясь. Потом повернулся к Исана, явно желая что-то сказать, но никак не мог решиться и, однако, заговорил, всем своим видом показывая, что, если Исана встретит его слова холодно, он оборвет разговор:
   
— Вы так уверены, что являетесь поверенным деревьев и китов, что и мне почему-то хочется в это поверить. Но я решил спросить: вы не слышали такое название «Китовое дерево»? Оно так и называется. Где бы я ни бывал, всюду было свое Китовое дерево. Только название это никогда не произносят вслух — так было у меня на родине, и поэтому местные жители никогда его не слышали. Или, может, по какой другой причине? Во всяком случае, в наших местах знают о Китовом дереве. А что, если оно есть и тут, но только называется по-другому, и не объяснишь, какое оно из себя...
   
— Китовое дерево! — выдохнул потрясенный Исана, и ему стало не по себе оттого, что он не услышал голоса Дзина: «Это Китовое дерево».
   
Перед глазами Исана возникла совсем иная картина, нежели та, что открылась сейчас перед ним — бескрайняя даль. Так широко и безбрежно, насколько хватает глаз, простирается степь или море; поселившись в городе, Исана забыл, как выглядит бескрайняя даль, и вот сейчас перед ним снова, как призрачное видение, появился бескрайний лес до самого горизонта, произрастающий из одного корня, — это было Китовое дерево. Могучие, неколебимые стволы венчала густая крона волнующейся листвы — всем своим видом дерево напоминало резвящегося в море полосатика. И из гущи листвы, образующей голову с беззаботной улыбкой, на него смотрели умные черные глаза. Как прекрасно это Китовое дерево!
   
— Велосипед упадет, — сказал юноша. — Все мои товарищи приехали в Токио по набору, они не любят откровенничать, где и когда родились. А я вот родился в лесной местности, и у нас там растет Китовое дерево. Ну а у вас на родине росло Китовое дерево?
   
Исана подумал, что юноша не раз уже спрашивал незнакомых людей о Китовом дереве и всякий раз ответ был отрицательный. И услыхав, что Исана назначил себя поверенным китов и деревьев, он захотел заставить его поверить нехитрой своей выдумке. Конечно, он рассчитывал, что Исана, услышав всего два слова «Китовое дерево», конечно же, сам захочет поверить в его существование...
   
— Деревня, где я жил в детстве, тоже окружена лесами, правда, такого названия у нас нет, — сказал Исана осторожно. — Но сейчас, узнав от тебя о Китовом дереве, я сразу представил себе огромное древо, похожее очертаниями на кита и колышущееся на ветру, как кит на волнах. И мне стало приятно и радостно.
   
— Приятно? — спросил Такаки, стараясь понять, что за смысл вкладывает Исана в это слово. — Как вы его себе представляете? Я ведь только слышал название «Китовое дерево», а сам его ни разу не видел... Я был тогда совсем маленьким. Как услышу, бывало, о Китовом дереве, целый год потом мечтаю о нем. В детских журналах всегда печатают картинки-головоломки, где спрятаны разные животные. Я представляю его деревом, в котором сплелись десятки китов. Однажды я даже нарисовал это дерево.
   
Перед глазами Исана теперь появилось целое стадо китов. Он подтянул к себе велосипед.
   
— Значит, ты тоже не видел Китового дерева?..
   
— Нет, но в наших местах оно и вправду растет, под ним в деревне даже как-то вершили суд, — перебил юноша, чтобы Исана не задал новый вопрос, который перечеркнул бы все сказанное раньше. — И те, кого судила деревня, в ту же ночь исчезали. Точно, Китовое дерево существует.
   
Даже если эта история про Китовое дерево и казалась Исана невероятной, он и не думал в ней усомниться. Ему было досадно, что они подошли к дороге, ведущей вверх, к городу на холме. Досадно потому, что юноша сейчас повернет обратно.
   
— Ты потом доскажешь мне все о Китовом дереве, ладно? — грустно спросил Исана.
   
— Я всегда верил, что найду наконец человека, который всерьез отнесется к Китовому дереву, — сказал Такаки, снимая руку с седла.
   
Исана чувствовал себя похожим на послушную обезьянку, ведь она, покрутившись на крохотном пятачке, опять забирается на колени к человеку, держащему ее на коротком поводке... У него голова шла кругом от удивительного и, в общем-то, бессмысленного рассказа незнакомого человека, и он вдруг отметил, что даже не может сосредоточиться на мысли о Дзине, оставшемся в руках у этих чужих людей. Китовое дерево! На отвесной стене, окаймлявшей глубоко прорезанную в холме дорогу, обнажились корни живых деревьев. Каждый раз, проходя здесь, Исана, убежденный, что смотреть на одни лишь корни невежливо по отношению к деревьям, мерил взглядом весь ствол до самой макушки, но теперь, изо всех сил толкая велосипед, он даже не поднимал головы, как бы извиняясь перед душами деревьев, которыми пренебрег. Мне сейчас был послан сигнал, сигнал Китового дерева, и я должен бежать, хоть у меня и перехватило дыхание. Добравшись до вершины холма, Исана, не отдышавшись, вскочил на велосипед и помчался к аптеке у станции.
   
Он полагал, что получить снотворное будет нелегко. Но немолодая аптекарша, записав его адрес и имя, нисколько даже не удивившись, какое оно странное — Ооки Исана, сразу дала ему коробочку со снотворным. Назначение же антибиотика вызвало у нее массу вопросов:
   
— Для ребенка? Если собираетесь принимать его сами, почему бы вам не посоветоваться с врачом? Да и с чего взрослому мужчине, холостяку стыдиться болезни, которой он может вдруг захворать? — Хотя слова аптекарши выставляли Исана на всеобщее посмешище, он, стремившийся жить как человек-невидимка, ничем не связанный с обитателями города на холме, решил претерпеть этот позор, но зато воспользоваться ошибкой аптекарши.
   
— Скажите, — спросил Исана, опустив глаза, — ведь никаких побочных явлений, никакого вредного воздействия оно не окажет?
   
— Да уж сколько ни предупреждай, что в больших дозах антибиотики принимать нельзя, каждый, кто занимается самолечением, все равно принимает их больше, чем положено. Вот и вы решили, будто очень уж сложно сходить в клинику, раз у вас дома больной ребенок, хотя выписать рецепт — минутное дело. Не понимаю, чего вы стыдитесь?
   
Хотя и по ошибке, но все устраивалось самым лучшим образом; Исана молча ждал, пока ему выдадут лекарство. Он понимал, что, стой он вот так, без слов, не только аптекарше, заподозрившей у него неприличную болезнь, но и всем посторонним будет казаться «застенчивым типом», «человеком, осознающим свой позор». Когда он в конце концов получил лекарства и снова сел на велосипед, то невольно уже по-другому глядел на людей, делавших покупки на торговой улице, и обычных прохожих. Нет, я не случайный приезжий здесь, на привокзальной торговой улице; все видят во мне хозяина странного дома под горой. Теперь я должен обращать внимание на всех, кто меня окружает, — обратился он к душам платанов, задыхавшихся в клубах выхлопных газов. Как только появились подростки — абсолютно чужие люди, заставившие Исана иметь с ними дело, — для него сразу же стало реальностью и существование других посторонних людей, живущих в городе вроде совсем не так, как эти парни. Другими словами, вместо того существования, которое они вели с Дзином в убежище, разорвав все связи с людьми, он стал жить под чужими пристальными взглядами, на виду у окружающих. Они подступают к нему и требуют определить, с кем он, к какому лагерю примкнет. Разум его бьет тревогу, но не беда, ведь он под защитой могучих Китовых деревьев. С этими мыслями он крутил педали велосипеда, и ему казалось, будто тело его возносится ввысь. Чем дольше крутил он педали, тем зримее, реальней становилось Китовое дерево, реальнейшей реальностью, овладевая всем его мозгом, пуская корни в его теле, проникая к нему в кровь. Сознание Исана утопало в купающейся в желтых лучах листве. Он крутил и крутил педали, взрастив в своих мыслях и плоти Китовое дерево, сам превратившись в него. Спускаясь по склону, он не слез с велосипеда, а лишь все время притормаживал. Но когда он, не замедлив хода, повернул и понесся еще быстрее, переднее колесо вдруг соскользнуло с обочины. Все еще сидя в седле, он взлетел вместе с велосипедом в воздух, потом, инстинктивно собравшись, как спортсмен, рухнул вниз. Его выбросило на грядки, где увяла уже никем не собранная китайская капуста. Он безостановочно катился вниз, не в силах совладать со своим телом, — так бывает, когда тебя подхватит набегающая на берег волна, — со страхом думая, что вот-вот взорвется боль где-нибудь в мышцах или костях. Не удержавшись на капустных грядках, Исана врезался плечом и головой в земляную насыпь и, перемахни он через нее, несомненно вывихнул бы себе ключицу или свернул шею. Но тут, собрав все силы, он преодолел инерцию и, вжавшись в насыпь, остановился, чуть ли не вверх ногами...
   
Если бы он сразу вскочил на ноги, то, конечно, не удержал бы равновесия и тотчас бы снова упал. Некоторое время он лежал неподвижно, как пловец, отдавшийся волне. Беспокоило только, что из носа течет кровь. Он разбил его о руль, когда взлетел в воздух вместе с велосипедом. Земля же, на которую он упал — и трава, и листья, и сама почва, именно их он целыми днями разглядывал в свой бинокль, — не причинила ему никакого вреда. Возможно, ему покровительствовали души деревьев и души китов. Исана выплюнул сгусток крови, которая затекала в горло, вытер окровавленные губы рукавом джемпера и прижал его ненадолго к носу и губам. Лежа на спине, он увидел колышущиеся круг, крест и глаз, нарисованные на стене убежища. Глаз ли? — издевался он над своим рисунком, и слова были горше крови, заливавшей рот. Этим он старался успокоить свое тело — внутренности, кости, мышцы, потрясенные страшным падением. Потеряв способность к ориентации, он не мог понять, откуда к нему с криками сбегаются, вприпрыжку, как кузнечики, какие-то люди. Потом он узнал знакомых юнцов; громко смеясь, они нагло пялились на Исана. Конечно, смеющиеся подростки и не думали ожечь Исана своим смехом. Смех не был для них и средством снять охватившее их напряжение. Он напоминал скорее нетерпеливый лай собак, ожидающих, когда можно будет полакомиться попавшим в капкан зверем. Испытывая жгучий стыд, вконец растерянный, Исана встал. Покачнувшись, он услыхал новый взрыв хохота; смеявшиеся мальчишки не собирались даже расступиться и дать ему дорогу.
   
— Смотрите-ка, встал! Пошел! — завопил кто-то. Как человек, стоящий на доске, наклонно уходящей в воду, Исана, повинуясь инстинкту равновесия, покачивался то вправо, то влево. Медленно, шаг за шагом он приближался к убежищу, время от времени падал, и тогда сознание его фиксировало выкрики гогочущих подростков: смотрите-ка, а он все еще идет! Их смех и крики словно сжались в ком злобы, подкативший к горлу. И злоба эта росла и росла с каждым шагом, вызывавшим хохот мальчишек; так на празднике толпа глумится над чучелом черта. Превозмогая боль, хромая, он добрел наконец до убежища.
   
Схватив стоявшую у стены косу, он, размахивая ею, бросился на орущих подростков. Если бы они всерьез пошли в контратаку, то жалкий, размахивающий косой Исана, к тому же еще вынужденный то и дело вытирать рукавом нос, был бы вскоре повержен наземь. Но для мальчишек его отчаянное нападение стало новой игрой, и они отбегали ровно на столько, чтобы коса не могла их достать. Злоба, вдруг вспыхнувшая в Исана, так же неожиданно угасла и сменилась опустошенностью.
   
Отбросив косу и вытирая рукавом кровь, он открыл входную дверь — за ней, как будто наготове, стояли Инаго и низкорослый мальчишка. Исана чуть не столкнулся с ними.
   
— Ха-ха-ха. Вы и вправду весельчак! Ха-ха-ха... — гримасничая, смеялась Инаго.
   
Стоявший рядом с ней мальчишка — на лоснящемся темном лице его, будто вымазанном сажей, выступали капельки пота — тоже смотрел на Исана как на диковинного зверя. Подрагивая заострившимся подбородком, он еле слышно засмеялся:
   
— Ха-ха-ха, ну и комик же вы! Когда нам приходит в голову над кем-нибудь посмеяться, мы придумываем всякие штуки, но вас никому не переплюнуть. Ха-ха-ха.
   
— Такаки здесь? — спросил Исана, почувствовав боль в плече.
   
— Только что был. В щель наблюдал. Но после ваших номеров он, чтобы не расхохотаться, решил поговорить с вами попозже. Вылез на крышу и спрыгнул на косогор за домом. Ха-ха-ха, нет, вы и вправду комик!
   
— Возьми, это антибиотик, доза и все прочее указано на пакетике. А как принимать снотворное, ты небось и сама знаешь.
   
— Спасибо, — с трудом выдавила из себя Инаго и снова сморщилась, — ха-ха-ха.
   
Мальчишка, стоявший рядом с ней, тоже смеялся. Глаза Исана привыкли к полумраку, царившему в доме, и он увидел, что свою правую руку мальчишка поддерживал левой. Она была обмотана тряпкой и дурно пахла. Джинсы висели на нем мешком, и кое-где проглядывало тело — темное, покрытое гусиной кожей. Исана посмотрел на его вспотевшее лицо, всклокоченные волосы паренька стояли торчком, у него явно был сильный жар. Придерживая раненую руку, он, выпучив и без того круглые глаза, верещал жалобным голоском: хи-хи-хи.
   
— Вы сошли сюда, чтобы уйти из дома? — спросил Исана.
   
— Значит, выгоняете больного человека? — сказала Инаго, широко раскрыв горящие глаза и притворно надув пухлые губы.
   
— Я подумал так, потому что вы спустились в прихожую.
   
— Да нет, просто Бой захотел посмотреть на вас вблизи после того, как вы свалились с велосипеда, — сказала Инаго и снова засмеялась: — Ха-ха-ха.
   
Выглянув в открытую дверь, Исана увидел, что мальчишки с криками и смехом тащат его велосипед. Один из них, нахлобучив на голову кувшин для воды, нес мешочек с мелочью — Исана не стал расплачиваться ею в аптеке. Инаго прошла мимо него и строго прикрикнула на них с порога:
   
— Too much! [3]
   
Исана некогда было раздумывать, что в данном случае могли означать эти английские слова. Подросток шагнул вперед, но тут же навалился всей тяжестью на перила и, потеряв равновесие, стал сползать на пол, всем своим видом давая понять, чтобы ему подали руку. Но руку, которую протянул ему Исана — другая была по-прежнему прижата к носу, — мальчишка, только что смеявшийся над ним, решительно оттолкнул. Между бровями у него пролегла глубокая складка, а глаза, затуманенные от жара, были полны ненависти и злобы. Он что-то прорычал по-волчьи и недобро сверкнул глазами. Дверь в комнату была закрыта, в прихожей было темнее обычного, и сверкавшие у ног Исана глаза мальчишки казались еще злее. Инаго, обняв мальчишку, помогла ему встать на ноги. Поднимаясь с ним по винтовой лестнице, она сказала:
   
— Раньше ребята остерегались вас, а теперь, после вашего полета с велосипедом, они стали относиться к вам совсем по-другому.
   
— Но уважать, как видно, не начали, — горько усмехнулся Исана.
   
Дзин уже проснулся, причем такого пробуждения Исана не наблюдал еще ни разу за всю их затворническую жизнь. В комнате, где и днем бойницы не очень-то щедро пропускали свет — царил полумрак, на диване лежал Дзин, уставясь в потолок. Магнитофон у него на коленях, поблескивая светло-коричневой лентой, издавал тихое шипение. Если же на самом деле магнитофон не включен, подумал Исана, значит, он при падении повредил слух. Казалось, что Дзин, прислушиваясь к шипению, погрузился в мир безмолвия. Но потом Исана понял: для Дзина существует и настоящий звук. Конец тянувшегося из магнитофона тонкого шнура достигал его уха. Дзин слушал магнитофон через наушник, а чтобы посторонние шумы ему не мешали, другое ухо прикрыл ладонью...
   
— Послушай, Дзин! — позвал Исана, но Дзин лишь чуть приподнял голову и больше никак не реагировал на возглас отца.
   
Исана, конечно, знал о существовании мешочка с принадлежностями к магнитофону и запасными сопротивлениями. Но ему и в голову не приходило, что записи птичьих голосов можно слушать через наушник. Когда Дзин хотел послушать голоса птиц, Исана тоже погружался в их переливы, заполнявшие убежище, — так изо дня в день текла их жизнь, и потому наушник им был ни к чему. Но, наверно, вторгшаяся в их жизнь девчонка да мечущийся на третьем этаже в жару мальчишка терпеть не могут птичьих голосов. И самое удивительное, что Дзин, не привыкший общаться ни с кем, кроме Исана, безропотно подчинился настояниям девчонки и вот с увлечением отдается новой забаве, прижав руку к уху с такой силой, что побелели пальцы, и при этом игнорирует кого? Самого Исана...
   
Исана прислонился к стене, он дышал открытым ртом, нос все еще кровоточил, он прижимал к нему рукав джемпера, и вид у него был довольно глупый. Он так и не пришел в себя после падения, да к тому же лишился сочувствия сына и казался себе всеми забытым и одиноким, покинутым на дрейфующей льдине, когда тело его и разум окружены бушующим океаном насилия. У него оставался единственный выход — воззвать к душам китов, плавающих в этом безбрежном океане. Их дурацкий способ развлекаться просто смешон. Таких ребят, готовых находить развлечение в чем угодно, я видел только среди сверстников, когда был еще ребенком. Но ведь им-то по восемнадцать-девятнадцать лет. Свалившись с велосипеда, я устроил для них великолепный спектакль. Да, все их поведение говорило о безграничной жестокости. Но почему же они так нагло смеялись? Бесчувственно и беззастенчиво?
   
Воззвав к душам китов, Исана удалось глазами бесчувственно и беззастенчиво смеющихся подростков взглянуть на свое падение. Происшедшее хотя и комично, но это еще терпимая неудача. Кроме того, они научили Дзина пользоваться наушником, что для самого Дзина отнюдь не бесполезно. Дзин наконец вынул наушник и, продолжая зажимать одной рукой ухо, в котором все еще слышалось муравьиное шуршание, опустил другую на живот. Желудок Исана стал резонировать в такт сигналам, которые подавал пустой желудок сына. Дзин послал Исана улыбку — так от центра все дальше и дальше к краям распускаются цветы в поле.
   
— Вот я и пришел, Дзин, — сказал Исана, ощущая, как лицо его подернулось рябью улыбки. Он приветствовал сына, который вернулся к нему, избавясь от влияния девчонки.
   
— Да, ты пришел, — сказал Дзин.
   
— Я упал с велосипеда, но все обошлось, к счастью. Это хорошо, правда?
   
— Да, это хорошо.
   
— Я тебе когда-нибудь объясню, как нужно падать, если уж угодил в беду. Давай-ка поедим кашу с курицей. Дзин будет есть кашу с курицей.
   
— Будет есть кашу с курицей, — повторил Дзин и пошел за Исана на кухню.
   
Тут Исана вдруг вспомнил, что оставил на огне кастрюлю, в которой вместе с кашей варилась курица. Он знал, что каша не подгорит, ведь он налил в кастрюлю много воды. Но курица в кастрюле за полчаса станет как резиновая. Вместе с Дзином он нырнул в пар, наполнявший кухню, и услышал тихое бульканье — каша спокойно варилась. Облако пара, вырвавшись в открытую дверь комнаты, стало таять. И, словно возникнув из пара, на тарелке, поблескивая капельками жира, появилась половинка курицы.
   
— Эта девчонка вынула курицу, — сказал Исана с естественной радостью голодного человека, собравшегося поесть. — Курица спасена.
   
— Да, курица спасена, — сказал Дзин с неподдельным удовольствием.
   
Срезав мясо с ножек, крылышек, ребрышек, Исана положил его на кашу в кастрюле, посолил и стал нарезать лук. Потом разложил по тарелкам, сдобрив кунжутным маслом и соей, и приготовил овощной гарнир. Пока Дзин ждал, чтобы каша остыла, Исана решил отнести еду своим жильцам с третьего этажа: он взял в одну руку поднос, поставив на него мисочки с гарниром, миски и палочки для еды, а в другую — кастрюлю с кашей, и стал подниматься по винтовой лестнице. На третьем этаже, открыв дверь плечом, он увидел такое, чего никак не ожидал. Не выразив удивления, не проронив ни слова, он опустил кастрюлю на старый журнал, валявшийся у самой двери, рядом поставил поднос и сразу спустился вниз...
   
Исана увидел лежащего на спине подростка, его темная без кровинки кожа от жара покрылась потом; он не обратил никакого внимания на внезапное появление Исана. Обмотанную тряпкой правую руку он, точно оберегая ее как нечто самое дорогое, прижал к груди. На его обнаженном животе, темном и впалом, лежала голова Инаго. Левой рукой, без жиринки, но в то же время гладкой и мягкой, она обнимала подростка за худое бедро... Повернувшись на миг, девушка сразу же увидела Исана. Но ни смущения, ни волнения в ее взгляде он не заметил.
   
Исана вернулся в комнату, где Дзин пробовал кашу нижней губой, и они оба с аппетитом поели, излучая друг на друга нежное тепло насыщающихся людей.
  
  
   
    
Глава 6
    
Снова о Китовом дереве
   
   
Поев каши и поспав, Дзин, испытывая потребность в движении, быстро заходил взад-вперед по комнате. Исана, закончив свои ежедневные размышления в бункере, внимательно наблюдал за действиями сына; но тут сверху спустилась Инаго, спокойно и непринужденно, нисколько не смущенная тем, при каких обстоятельствах Исана видел ее несколько часов назад, и сказала:
   
— Такаки передал, что хочет продолжить свой рассказ и ждет вас в машине. А за мальчиком я присмотрю. Больной принял снотворное и все равно спит.
   
— Это дрозд, — бодро заявил Дзин, продолжая ходить из угла в угол по комнате.
   
— Услышал свист, которым твои приятели сигналят друг другу. У Дзина прекрасный слух, — объяснил Исана.
   
— А я вот не слышу, — сказала девушка, с неподдельным уважением глядя на расхаживающего по комнате ребенка.
   
В поведении Инаго было нечто, позволившее Исана с легким сердцем оставить на нее Дзина. Между Дзином и Инаго — она, сменяя Исана, вошла в комнату, села на диван и с интересом следила за мальчиком — точно протянулась невидимая нить, и роль отца сразу же свелась на нет. Вокруг вишни забавлялись подростки — сжавшись в комок, падали на землю; увидев Исана, выходящего из убежища, они встретили его с напускным безразличием.
   
— Ха-ха-ха, что же вы не смеетесь? — тихо спросил Исана и засмеялся сам — что ему еще оставалось?
   
Слева внизу разворачивался темно-голубой «фольксваген». Потом машина на большой скорости помчалась вверх по узкой дороге. Исана узнал в водителе Такаки, но тот был в темных очках и при этом еще старался не смотреть на Исана, так что разглядеть выражение его лица было невозможно. Такаки открыл дверцу, не поднимая глаз на Исана. Как только Исана сел в машину, Такаки рванул ее с места, не обращая внимания на приближающихся подростков; можно было подумать, что он чем-то озабочен, на самом же деле серьезность его была напускной. Не напрягай он все время губы и щеки, давно бы небось рассмеялся: ха-ха-ха. Сухое, с туго натянутой кожей лицо парня в профиль вообще не казалось грустным, напротив, оно было полно молодого, может быть чуть наивного, веселья. Нет, он ничем не отличается от остальных ребят, подумал Исана, что, впрочем, вполне естественно... Исана без всякой задней мысли протянул руку к карте, лежавшей на приборной доске вместе с большим блокнотом. Однако Такаки, который вел машину, вроде бы не замечая Исана, грубо, словно пинком остановил его:
   
— Не трогайте! Машина ведь краденая. И блокнот чужой!
   
«Значит, этот парень действительно украл машину и приехал на ней?» — обратился Исана к душам деревьев, росших слева на небольшом холме, и отдернул руку.
   
— Видите там, вдали, деревья? — спросил Такаки, в голосе его не осталось и следа былой резкости. — Что это, в общем-то, за деревья?
   
— Вон те, самые высокие, — красная сосна и дзельква, — сказал Исана.
   
— А эти огромные деревья — с мелкими ветками без листьев, похожими на метелки? — снова спросил Такаки.
   
— Это и есть дзельква.
   
— Дзельква? Какие красивые деревища; их здесь, в окрестностях, очень много, — сказал Такаки. — А в наших местах мало.
   
Дзельквы, очерчивающие вместе с красными соснами контуры холма и на первый взгляд разбросавшие как попало свои не то коричневые, не то темно-фиолетовые стволы, соединялись на фоне бледного серовато-голубого неба в четкую конструкцию. Рассматривая дзельквы, вперившие в облачное небо свои тонкие, но сильные ветви, и называя их так же, как только что назвал юноша — деревищами, Исана почувствовал, насколько они желаннее всех самых желанных деревьев. «Мне кажется, их бесчисленные ветви подают тайный знак людям, и в первую очередь мне, но как прочесть его, как сделать понятным?» — спрашивал Исана у душ деревьев.
   
— Я помню почти все деревища в Токио. Они, вместо дорожных знаков, помогают мне удержать в памяти карту города. Если мне надо куда-нибудь, я еду, заранее представляя себе, где какие растут деревища. И, угоняя машину, я всегда держу их в памяти — это здорово помогает. Если за мной гонятся, следуя бездушным дорожным знакам, они никогда меня не поймают.
   
— Но на улицах, рядом с многоэтажными домами, огромные дзельквы существовать все-таки не могут. Они росли в старые времена в приусадебных лесах. Там, где раньше были крупные помещичьи усадьбы или остались большие незастроенные участки, дзельквы еще сохранились, но в центре города ни одной не осталось.
   
— А вы пойдите в центр города, заберитесь на крышу многоэтажного здания и посмотрите вокруг. Сразу же убедитесь, что я говорю правду, — уверенно сказал Такаки. — Нет, дзельквы еще кое-где сохранились — они высятся там и сям, как кактусы посреди пустыни в ковбойском фильме. Если долго смотреть на них, наоборот, многоэтажные здания исчезнут из виду и в уме возникнет карта местности.
   
— Пожалуй, ты прав, — сказал Исана, слова парня его убедили. — Да, тебе не откажешь в наблюдательности, когда речь идет о деревьях.
   
— Впервые попав в Токио, я подумал, что раз здесь живет такое огромное скопище людей, то и Китовые деревья тоже должны расти, и стоит подняться на высокое открытое место, сразу увидишь Китовое дерево, принадлежащее незнакомым людям. И вот каждое воскресенье, углядев с крыши универмага огромное дерево, я засекаю направление и иду посмотреть на него.
   
— Значит, по-твоему. Китовое дерево относится к дзельквам? — спросил Исана, находя в переплетении тонких красновато-коричневых ветвей стоящей на фоне облачного неба дзельквы много общего с китом.
   
— Мне кажется, что Китовое дерево — это чаще всего деревище. Просто, собравшись однажды вокруг него, люди решили: давайте считать эту прекрасную старую дзелькву Китовым деревом.
   
Такаки умолк, он сосредоточенно вел машину. Они подъехали к широкой реке, перерезающей равнину, обогнули огромную дамбу, на которой мог бы приземлиться легкий самолет, поднырнули под двухъярусный стальной мост для поездов и автомашин и недавно построенную скоростную автостраду — железобетонное сооружение в виде корабельного днища и, наконец, пробрались через вереницу автомашин, скопившихся в ожидании переправы по стальному мосту. Китовое дерево, размышлял Исана, обращаясь к душе Китового дерева, растущего неведомо где. Китовое дерево — Исана никогда не видел его, но, возможно, это дерево важнее всего, что ему предстоит увидеть в жизни. Где-то в непроходимых лесах, в самой чаще есть поляна, расчищенная от подлеска и травы, чтобы создать наилучшие условия этому особому дереву. И в центре поляны высится громадное, могучее дерево, олицетворяющее табу, существующие в той местности, дерево, которому поклоняются все. И есть на свете подросток, душой которого завладело Китовое дерево. Этот подросток задумался: а вдруг Китовое дерево — это деревище, то есть огромная дзельква? Ведь именно дзелькву называли когда-то могучим древом. Но подросток покинул родные места, так и не увидев Китового дерева. И вот он попадает в огромный город, который смело можно сравнить с лесными дебрями, и устремляется на поиски могучей дзельквы. Устремляется лишь для того, чтобы, отыскав место, где растет Китовое дерево, принадлежащее незнакомым ему людям, установить наконец, какое дерево называли Китовым в тех краях, откуда он родом...
   
Машина, благополучно миновав забитую автомобилями дорогу, снова спустилась под гору и медленно двигалась, лавируя между домами, стоящими на осушенной низине. Потом сунулась в глухой закоулок — отсюда, подумал Исана, не выбраться, — и они и впрямь уткнулись в толстую металлическую цепь, лежавшую поперек дороги. Здесь начинался крутой склон, поросший прошлогодней сухой травой и редкими кустиками новой; он переходил затем в небольшую возвышенность, где росли вечнозеленые деревья, покрытые шапками запыленной листвы. Машина, вместо того чтобы остановиться у подножия, задрала нос и резко пошла вверх. С ревом забралась она на самую вершину, откуда справа и слева спускались рельсы американских гор и обезьяньего поезда. Из самого парка пейзаж казался каким-то ненастоящим, будто на сцене среди густых зарослей задника декорации возвышался далекий холм, сплошь поросший деревьями.
   
— А как спустишь отсюда машину? — спросил Исана.
   
Потянув на себя ручной тормоз до упора, съехав на сиденье назад и утонув в нем, Такаки стал осматривать парк, красные сосны и дзельквы. Наконец он, казалось, уловил смысл вопроса Исана. И, вздохнув, сказал:
   
— Машину оставим здесь. Трава разрастется, и ее долго никто не сможет найти. Как привольно живут здесь птицы. Они питаются тем, что разбрасывают в парке эти отвратительные животные. Самая благодать здесь птицам и крысам. Надо бы разок привести сюда Дзина, птицы его позабавят.
   
Зная, что Инаго докладывает своему предводителю обо всем, Исана рассчитывал на объективность ее информации.
   
— Нет, Дзин действительно интересуется птицами, но его привлекает только их пение. Как следует разглядеть летящую птицу он не в состоянии. Услышав пение множества самых разных птиц, да еще сопровождаемое грохотом американских гор, он, скорее всего, просто испугается.
   
— Необычный ребенок.
   
— Да, хорошо ли, плохо ли, но необычный, — сдерживая готовую прорваться гордость, сказал Исана.
   
Такаки снова завел разговор о Китовом дереве:
   
— Я говорил, что сам не видел Китового дерева в наших местах, но это как раз и подтверждает его существование. Мне, как могли, мешали увидеть его — вот в чем дело. А раз мне в детстве запрещали видеть его, оно и не шло у меня из головы. Заболев, я без конца видел во сне огромное черное дерево, шелестящее на ветру, и в густых ветвях, в листве этого дерева, как на слайдах, возникала одна картина за другой. Изображения со слайдов, на которых были засняты действительные события, тоже появлялись на Китовом дереве. Сейчас мне даже кажется, будто однажды глубокой ночью я, весь в жару, ходил в лесную чащу и своими глазами видел, как на Китовом дереве мелькали изображения слайдов. И хотя у меня тогда был жар, это не выдумка. Ведь кое-что во сне — правда. Я думаю, нельзя утверждать, что именно жар был всему причиной, нет, но потом голова прояснилась от дурманящего жара, и разные смутные обрывки построились в систему. Взрослые, конечно, избегали разговоров о Китовом дереве, но разрозненные факты, которыми была забита моя детская голова, впервые сложились в нечто осмысленное. Сон показал их мне, а экраном служило Китовое дерево. Моя голова, близкая к безумию из-за сильного жара, только благодаря ему, наверно, и смогла вобрать в себя все, что по крупицам узнают дети в наших местах. Мне кажется, я видел сон, воплотивший все сны всех детей наших мест. Я видел сон и так дрожал, что и врач, и родители боялись, как бы я не сошел с ума или не умер. Вы мне верите?
   
— Разумеется, верю, — сказал Исана.
   
— Вот что я увидел на экране из листьев Китового дерева. — Такаки проглотил слюну, преодолев возникшие было сомнения. — Началось все с того, что взрослые нашей деревни — и старики, и женщины, и даже тяжелобольные, все, кроме детей, — глубокой ночью собрались под Китовым деревом. Вернее сказать, не собрались глубокой ночью, а оставались там много часов подряд: с захода солнца, всю безлунную ночь до рассвета. Пока эта долгая сходка не кончилась, уйти из лесу не разрешалось никому. Собравшиеся стояли молча, потупившись. Ночь была безлунной, но все вокруг освещали неяркие отсветы мелькавших в небе зарниц. Ведь даже в полной темноте, если закинуть голову назад, линия носа будет поблескивать. И глаза тоже, верно? Но в ту ночь все стояли не шевелясь и опустив голову. Еще до той ночи, когда у меня был жар, мы много раз обсуждали с ребятами, что нам делать, если взрослые все без исключения уйдут из деревни и оставят нас одних. Вот я и увидел во сне такую ночь. Может, это покажется странным, но именно потому, что такая ночь действительно была в прошлом, я знал, что ребята, плавая в реке, протекавшей в долине, или ставя силки, в которые никто не попадал, спорили, что нам делать, если все взрослые уйдут из деревни и в ней останутся только дети, козы и собаки. Пылая жаром, я смотрел на экран и со страхом ждал, что вот-вот должно что-то случиться. Медсестра, не из наших мест, потом еще долго смеялась надо мной, потому что во сне я все время вытягивал руки, как будто пытаясь остановить что-то надвигавшееся на меня, и вопил: снова начнется, снова начнется! Но я, наверно, хотел сказать: скоро начнется, а не снова начнется. И тут как раз началось то, что я пытался остановить. На экране Китового дерева, шелестевшего черной листвой, появилось само Китовое дерево, и собравшиеся под ним жители деревни — эта черная толпа людей — окружили приведенную сюда семью в мешковатой одежде из белой поблескивавшей в темноте бумаги. И одежда, и лица людей, облаченных в нее, виделись как в тумане. Так обычно бывает во сне, когда мы видим нечто волнующее нас в том обличье, в каком оно нам представляется. Отчетливо можно было разобрать, что люди эти в мешковатой одежде из белой бумаги и что это одна семья. Черной стеной окружавшие их люди — не только женщины, но даже дряхлые старики — все, как один, молча швыряли в них камнями. Это продолжалось бесконечно долго, наконец все члены семьи, избиваемой камнями, попадали на землю, и их бросили в специально вырытую яму, а на экране Китового дерева снова возникли черные склоненные головы безмолвной толпы. Потом появилась еще одна семья в мешковатой одежде из белой бумаги и тоже упала под градом камней. Так повторялось пять раз. И черная толпа избивающих, и избиваемые в мешковатой одежде из белой бумаги не вымолвили ни слова, и всю ночь шелестело лишь Китовое дерево — такой это был сон, и то, что в нем случилось, повторялось пять раз... И мешковатая одежда из белой бумаги, и пятикратное повторение, должно быть, имели для взрослых из нашей деревни какой-то особый смысл. Выздоровев, я спрашивал потом у домашних, но они мне ничего не отвечали. Меня стали считать ненормальным, подзатыльники — вот и все, чего я добился. А врач из соседнего городка, которого позвали ко мне, уверенный, что я все равно умру, совсем меня не лечил и убеждал родителей: если он и выживет, то останется навсегда тихим идиотом, а может, и буйно помешанным — радости в этом мало! Из-за того, что у меня долго не проходил жар, я стал похож на красную креветку и, мечась по постели, то сгибался, то разгибался, тоже как креветка. Очнулся я дня через два-три, когда жар спал. Я весь был изранен, а на шее появилась багровая полоса, точно мне сдавливали горло веревкой.
   
Такаки внезапно умолк. Его худое лицо вдруг побагровело и вспухло, а в широко раскрытых глазах проступила кроваво-красная сетка.
   
— Пошли! — Исана понимал, что о Китовом дереве Такаки рассказал все, что знал, и хотел, чтобы он, по возможности лаконично, выбирая самую суть, снова рассказал свой жуткий сон — суд под Китовым деревом.
   
Такаки — лицо его стало прежним — повел глазами и молча кивнул. Они вылезли из машины, и «фольксваген», вместо того чтобы остаться неподвижным, начал вдруг раскачиваться, как зверь, потерявший равновесие, и пополз вниз.
   
Такаки не обратил никакого внимания на падение машины и, шагая вперед под темной крышей вечнозеленых деревьев, сказал:
   
— Такому человеку, как вы, который хотел услышать о Китовом дереве, а услыхав, не стал приставать с дурацкими объяснениями, вот такому человеку я и хотел все рассказать.
   
Исана в искреннем тоне юноши уловил задушевность и ответил словами, не имевшими, казалось бы, непосредственного отношения к его рассказу.
   
— В такие тихие вечера я как бы ощущаю поддержку окружающих меня деревьев и, мне кажется, могу действовать наилучшим образом. Вот почему я думаю, что мне помогают души деревьев...
   
Теперь Такаки стоял на самой низкой части насыпи и, собираясь спрыгнуть на открытое место за каруселью, внимательно осматривал землю. Он беспокоился не о себе, а об Исана, который сегодня утром упал с велосипеда.
   
— В такие минуты, даже размышляя о смерти, я думаю: это еще одна радость для человека, — продолжал Исана.
   
Они очутились в парке и, обойдя карусель, двинулись к выходу, где была автобусная остановка; юноша, чуть задержавшись, поравнялся с Исана.
   
— Неужели вы решитесь умереть, бросив Дзина на произвол судьбы?
   
— Ты прав, конечно. Потому-то я и не думаю о смерти как о конкретной программе действий. Нет, это не более чем приятные мечты о том времени, когда придет смерть, о том, чтобы быть к ней готовым. Когда смотришь на могучие стволы и тоненькие веточки огромных деревьев — дзельквы, вяза, которые ты называешь деревищами, — подобные мысли особенно часто приходят в голову. Эти могучие деревья делают бессмысленной границу между жизнью и смертью, тем более зимой, когда кажутся сухими и мертвыми... Я люблю, когда зимой в деревьях замирает всякая жизнь.
   
— Вы считаете, что деревья впадают в зимнюю спячку? Животные могут погружаться в зимнюю спячку, я знаю даже одного человека, который путем упражнений приучил себя к этому, — сказал Такаки. В интонации, с какой он произнес «человека», явно чувствовалось шутливое желание поместить этого чудака в один из разделов биологического атласа. Исана рассмеялся вместе с юношей, но допытываться, какие упражнения нужны, чтобы научиться впадать в зимнюю спячку, не стал. Перебравшись через запертые ворота и подойдя к остановке автобуса, Такаки, точно вдруг вспомнив о чем-то, предложил:
   
— Может, сходим еще в наш тайник?
   
— Нет, я должен вернуться к Дзину. Нельзя надолго оставлять его с чужим человеком, — сказал Исана.
   
— В ближайшие дни я вас туда отведу, — сказал Такаки и, направившись к оживленному перекрестку, исчез. В одиночестве ожидая автобуса, Исана внезапно подумал: не обидел ли я его своим отказом?
   
На следующий день Исана с нетерпением ждал, когда придет Такаки. Но от него не было никаких вестей дней пять. Пока Такаки не показывался, подростки, которыми он предводительствовал, слонявшиеся прежде вокруг убежища и вишни, тоже куда-то исчезли. Больной, затаившись на третьем этаже, усиленно лечился, и в жизнь Исана и Дзина вторгалась одна лишь Инаго. Таким образом, явные перемены, происшедшие в жизни Исана и Дзина, и начало новых перемен — все совершалось под влиянием притягательной силы пылающих янтарным блеском глаз девчонки, смеющихся даже в самые серьезные минуты, и ее смуглой кожи. Совсем не стремясь к этому, она завладела сердцем Дзина. Исана всегда думал, будто сознание его ребенка подобно закупоренной консервной банке. Проделав в ней крохотное отверстие, Исана научился как бы с помощью тоненькой трубочки добираться до его сознания. И когда самого Исана не было рядом с Дзином, он оставлял у конца трубочки магнитофон, на ленту которого были записаны птичьи голоса. Исана был убежден, что возможны лишь два этих способа общения с сознанием Дзина. Но сейчас в консервной банке, заключающей сознание ребенка, появилось еще одно отверстие, и туда стало интенсивно вливаться нечто иное...
   
Сначала Исана считал, что подобная роль девчонке не под силу, но оказалось, что Инаго обладает прирожденным талантом педагога.
   
Она не только без всякого труда нашла путь к сердцу Дзина, но и безбоязненно пошла на сближение с Исана. Выразив желание спуститься в бункер, она с интересом разглядывала его устройство — это ли был не лучший способ завладеть сердцем Исана. Когда она залезла в бункер, а Исана позволил ей это, сам оставаясь у открытого люка, Инаго почтительно, но голосом, от которого голова шла кругом, задавала ему вопросы. Заглядывая в бункер, чтобы ответить ей, он встретился с горящими в темноте глазами девушки. И испытал стыд, будто залучил в ловушку маленького зверька, и вспыхнувшее огнем желание. Хотя сидевшая в бункере девчонка была наполовину поглощена тьмой, в глубоком вырезе куртки из джинсового материала виднелись не только плечи, но и маленькая грудь, и цилиндрики сосков. Правда, Инаго не придавала этому никакого значения. Все ее внимание было приковано к четырехугольному отверстию в бетонном полу, где была настоящая земля.
   
— Раньше я думала: как ужасно, если в этом бункере уцелеем лишь мы одни, даже когда сбросят атомную или водородную бомбу и весь Токио будет разрушен. Но оказывается, это такое место, где можно держать ноги в земле, пока снаружи по той же самой земле мечутся люди. Выходит как бы наоборот — мы не останемся в одиночестве. Я не могу как следует выразить это, но...
   
Прошла неделя, и Такаки сообщил через Инаго, что он хочет встретиться с Исана у лодочной станции, рядом с парком. Такаки, наверное, потому сам не пришел к убежищу, что больной с третьего этажа был против того, чтобы показывать постороннему человеку тайник. Теперь уже без всякого страха поручив Дзина заботам девушки, Исана отправился в условленное место. Широкая река лежала под облачным, пасмурным небом — глядя с лодочной станции на ее сверкающую гладь, изрезанную островками, невозможно было определить, в какую сторону она течет. Такаки сидел спиной к реке, опершись на локти с видом скучающего чудака, явившегося на лодочную станцию после конца сезона, и ждал Исана. На дне воронкообразной впадины, куда они спустились, какой-то подросток, войдя в воду, вытащил из зарослей тростника белую металлическую лодку. Место было удивительное. Заросший тростником островок прямо перед ними и другие островки, расположенные рядом, не позволяли людям, стоявшим на дамбе, увидеть, как Исана и Такаки, грохоча, залезали в лодку, которую удерживал подросток.
   
Так и не произнеся ни слова, не подняв головы, он оттолкнул лодку, а сам остался стоять в мутной мелкой воде. Бросив последний взгляд на него и на тростник, покрывающий остров, Исана повернулся к Такаки, взявшемуся за весла. Хотя он еще не начал грести, лодка плыла вниз по течению, получив ускорение от толчка.
   
— Разве ваш больной товарищ не возражал против того, чтобы ты приводил меня в тайник? Удалось его уговорить? — спросил Исана.
   
— Бой, что ли? Да я думал, он вчера умрет. Вот и решил: пусть возражает, если ему от этого легче, — как ни в чем не бывало, сказал Такаки.
   
Исана так покраснел, что лицо его, обдуваемое легким речным ветерком, казалось, вспыхнуло. Он даже начал заикаться:
   
— Думал, вчера умрет? Значит, вы решили подбросить нам с сыном в убежище труп?
   
— Совершенно верно, — спокойно согласился Такаки. — Нам было бы трудно избавиться от трупа Боя. Даже если бы он умер от столбняка, его раны любому врачу показались бы подозрительными. И он из любопытства или профессионального долга, но обязательно постарался бы заинтересовать этим полицию.
   
— В общем, собирались повесить на нас с Дзином покойника? — зло бросил возмущенный Исана, прервав беспечную болтовню Такаки, который словно нарочно пытался еще больше разозлить его. — Но почему? Почему вы решили оставить труп именно у меня? Почему? Вы хоть подумали о том, что делаете?
   
— Не кипятитесь! Надеюсь, вы не наброситесь сейчас на меня? Мы ведь в лодке, не забывайте, — сказал Такаки, отпустив весла и вытянув перед собой руки, точно готовясь отразить нападение.
   
Исана увидел, что глаза юноши, которые тот все время отводил в сторону, налились кровью, лицо посерело, пошло пятнами, и на нем появилось злое и в то же время странно заискивающее выражение.
   
— Видите ли, мы, Союз свободных мореплавателей, выбрали именно вас, — сказал Такаки, не меняя позы.
   
Некоторое время, пока он не греб, лодка плыла, набирая скорость, между островками.
   
— Мы выбрали именно вас, — продолжал Такаки, — потому что, долгое время наблюдая за вами, убедились, что вы отличаетесь от остальных жителей этих мест. Мы сразу поняли, что вы человек странный, но в чем состоит ваша странность, не представляли себе, пока я не услышал ваш рассказ о китах и деревьях. Тогда я и подумал, что если вы и стоите между нами и всеми остальными людьми на свете, то все-таки вы ближе к нам. Вот я и решил установить с вами контакт. И получилось так, что, когда Бой оказался при смерти, мы сделали ваше убежище приютом для умирающего. Но Бой, как известно, не умер, и никаких осложнений, из-за того чтоб отделаться от его трупа, не возникло. Теперь его можно даже спокойно забрать из вашего убежища, и все-таки я решил показать вам тайник Союза свободных мореплавателей. Отныне вам будет ясно, что мы всерьез хотим наладить с вами контакт. Во всяком случае, ни с кем другим завязывать отношений не собираемся.
   
— Это-то я понимаю, но...
   
Лодка доплыла до конца протоки, им пришлось вылезти из нее и пробираться под аркой водостока. Миновав арку, они оказались в самом центре огромной свалки. Чего только здесь не было, ни дать ни взять — выставка негодных выброшенных предметов, связанных с жизнью человека. Лучшим доказательством того, что мусор сваливают сюда уже не первый год, были прорезавшие его слои сухой травы. В этой горе мусора был вырыт проход в ширину плеч человека. Следуя за Такаки, Исана шел по проходу, стараясь не касаться грозящих обвалом мусорных стен, потом свернул за угол — поворот, видимо, был сделан для того, чтобы проход не просматривался насквозь, — и оказался у киносъемочного павильона.
  
  
   
    
Глава 7
    
Бой противится
   
   
Когда дверь павильона открылась, перед глазами Исана возник громадный бульдозер, раскрашенный желтыми и черными полосами. Поскольку бульдозер не работал, огромный нож его, естественно, должен был лежать на земле, но он был поднят выше кабины водителя. Между двумя штангами, держащими его, были видны не только дизельный мотор и кабина водителя, но и еще одна, расположенная над ней кабина, повернутая в противоположную сторону. По бокам желто-черного полосатого корпуса сильно выпирали широченные гусеницы.
   
— Прекрасное пугало для незваных гостей.
   
— Не только пугало. Это же настоящий танк, — сказал Такаки. — Будь мы незваными гостями и двинься он на нас, нам пришлось бы отступать по этому узкому проходу, и тогда он обрушил бы на нас целую гору сваленной здесь рухляди. А потом нас, погребенных под мусором, смял бы нож и утрамбовали гусеницы. Конечно, не наши ребята притащили его сюда. Бульдозер был тут и раньше, он сносил постройки киностудии и расчищал участок. Мы нанялись в компанию, которая занимается расчисткой участков, и работали на нем. Здесь хотели сделать площадку для игры в шары. Но из-за протеста местных жителей от этого плана пришлось отказаться. Ребята лишились работы, а бульдозер так и остался. Вот мы и придумали, как использовать его. Перво-наперво сгребли в одну кучу обломки разрушенного павильона, что стоял между этой постройкой и строениями напротив, устроили свалку, по которой мы сейчас шли, и укрыли за ней наш павильон. Теперь никому и в голову не придет перебираться через гору мусора. Перед окончанием работы мы загнали бульдозер в павильон, а колею засыпали мусором, чтобы его нельзя было отыскать. Компания получила страховку. И не стала поднимать шума из-за какого-то бульдозера.
   
Обойдя бульдозер, Такаки вошел внутрь павильона, Исана последовал за ним. И тут, в лучах проникавшего через застекленную крышу света, он увидел двухмачтовую шхуну, шхуну, готовую к отплытию — стоило лишь поставить снасти и поднять паруса. Исана буквально оторопел. Ого! — воскликнул он, и Такаки, обернувшись, пристально посмотрел на него. Стоя позади Такаки и разглядывая вместе с ним шхуну, Исана пришел в неописуемый восторг — создавалось полное впечатление, что шхуна мчится на них, меняя галсы, хотя паруса у нее были спущены и она застыла на месте. На шхуне было две мачты, бушприт выдавался далеко вперед, казалось, вот-вот загорятся бортовые огни. Но палуба шхуны лежала на полу павильона, фальшборт, возвышавшийся над полом, лишь обрисовывал контуры корабля — он ничем не отличался от обычных стен помещения. И все же это была настоящая шхуна.
   
Внутренность павильона — обычная, как на любой киностудии; высоко под потолком, над мачтами шхуны, было укреплено множество колосников и проложены бесчисленные рельсы, на которых висела осветительная аппаратура. А внизу стояла шхуна; благодаря тому, что вокруг нее были использовавшиеся на студии при съемках фильмов декорации с нарисованным пейзажем, казалось, будто она плывет по морю, уйдя в воду по самую палубу. Пейзажи на декорациях справа и слева от корабля были разные. Даже небо отличалось, с одной стороны — яркое и чистое, с другой — предгрозовое. За кормой судна на декорациях тянулся пенистый след, создававший эффект стремительного движения. Обойдя фальшборт, сделанный из цемента прямо на полу, и остановясь в глубине павильона, у самой кормы шхуны, Исана увидел, что на полотне изображено катание на водных лыжах.
   
— Неужели все это декорации для съемок? — спросил Исана, опираясь руками о высокий, доходящий ему до груди фальшборт и глядя на штурвал, рубку и торчавшие за ними мачты.
   
— Задник — да. Его сделали, наверно, для съемки морских фильмов, — сказал Такаки. Он снял туфли, перешагнул через фальшборт и забрался на палубу. — Но сама шхуна не киноподделка. Вы, наверно, сразу догадались? Это часть настоящей шхуны, плававшей по морям. Пятьдесят футов в длину. Мы учимся ставить и убирать паруса, изучаем снасти. Воображаем, будто меняется ветер, и берем рифы на парусах. В общем, плаваем на шхуне в открытом море павильона. Чтобы мачты не качались, когда мы забираемся на самый верх ставить снасти, мы укрепили их не только снизу, но и сверху. Из того, что осталось на студии, только эта шхуна еще на что-то годится. Я всегда считал кинопроизводство удивительным миром, ведь в нем нет ни одной настоящей вещи.
   
— Не знаю даже, как лучше назвать ее — «шхуной» или «шхуной от палубы и выше». Скажи, а эту свою «настоящую вещь» вы построили сами?
   
— Разве я не сказал, что она плавала по морям? Неспециалистам такой не построить. Мы притащили ее всю прямо с моря. Разобрали на части и привезли на мощном грузовике, — сказал Такаки с наивной гордостью. — Шхуна принадлежала какому-то иностранцу, он на лето приезжал в Японию. А зимой она стояла на якоре в одной из бухт Идзу, и нашего парня наняли за ней присматривать. В общем, наняли на свою голову. Летом он должен был помогать иностранцу плавать на ней, а зимой — охранять. Следить, чтобы ее не унесло тайфуном. Вот мы и решили обучать на ней Свободных мореплавателей. В море-то нас сразу бы засекли. И мы отвели ее в маленький заливчик, разобрали и сняли палубу и все, что на ней. А здесь снова собрали. Разобрать палубу и мачты было не так уж трудно, зато на сборку ушло целых полгода. Мачты пришлось подпилить немного. Павильон оказался прекрасным помещением: он высокий, сколько угодно блоков, веревок, работать было легко. Но все равно на это ушло целых полгода.
   
— Да, нелегкая работа, если на нее ушло полгода, — сказал Исана, заряжаясь весельем. — Есть же люди, которые так продуманно и целеустремленно занимаются большой игрой...
   
Такаки, которого слово «игра», видимо, задело, начал изо всех сил крутить штурвал, потом открыл дверь в рубку и показал Исана койку и компас. Пространство над кроватью было очень низким — раньше, когда шхуна плавала по морю, пол рубки находился на несколько десятков сантиметров ниже палубы.
   
— Все, что было на палубе, вы разобрали и унесли, ну а сам корпус так и плавает по морю?
   
— Плавать-то, может, плавает. Только из машинного отделения мы забрали двигатель, рацию тоже притащили сюда, все сняли — даже койки из кубрика и штурманский стол. Так что сама шхуна, по существу, именно здесь. По морю же плавает лишь корпус ее с камбузом, гальюном, кладовой и балластными цистернами. В подвале мы в точности воспроизвели кубрик. Там мы живем, а здесь проводим учения — в общем, чем не корабельная жизнь?
   
Такаки перелез через фальшборт, надел туфли и, толкнув металлическую дверь, скрытую декорацией, пригласил Исана следовать за ним. Света он не зажег: за дверью начиналась совершенно темная лестница. Они стали спускаться во тьму; воздух, казалось, был насыщен мириадами спор плесени. Такаки открыл еще одну металлическую дверь. Тусклая лампочка посреди комнаты освещала корабельные койки, расположенные в два яруса. Лампочка, затененная черным колпаком, свисавшим на длинном шнуре с высокого потолка, сразу напомнила Исана светомаскировку военных лет. Он увидел, как с нижней койки приподнялся на локте тщедушный человечек. Тут же в поле его зрения попали еще две фигуры, двигавшиеся в неосвещенном пространстве. Когда маленький человечек на койке приподнялся, свет упал на его лицо и какой-то предмет, который он прижимал к груди. Но Исана еще раньше понял, что это Бой с охотничьим ружьем в руках. Двое других, стоявшие за освещенным кругом, похоже, не были вооружены. Один из них, с широкими не по росту плечами, сразу заинтересовал Исана. Человек этот, по прозвищу Коротыш, как потом узнал Исана, был самой колоритной личностью среди Свободных мореплавателей.
   
— Засада? Ты, Бой, человек дикий и, как только начал принимать антибиотик, сразу поправился, — сказал Такаки, обращаясь к подростку. — Но неужели ты настолько окреп, что смог добраться сюда сам, без посторонней помощи?
   
— Это я его привез. У меня, Такаки, тоже к тебе вопрос: почему ты привел сюда постороннего, не посоветовавшись с нами? — сказал кто-то из темноты. По некоторым характерным чертам Исана сразу же запомнил и этого парня по имени Тамакити. — Садись-ка на свою капитанскую койку и помни, ружье у Боя заряжено. Мы с Коротышом пока еще держим нейтралитет, но если ты думаешь отделаться шуточками, знай: Бой на твою удочку не попадется.
   
— Тамакити у нас всегда подыгрывает Бою, — поддел его Такаки.
   
— У меня хранится все остальное оружие и ружья, кроме того, что у Боя. Он еще слаб, и без оружия с тобой, Такаки, на равных ему не договориться. Ну что ж, начнем разговор, — сказал Тамакити, не поддаваясь на провокацию.
   
Подойдя прямо к одноярусной койке, стоявшей за выстроившимися по бортам двухъярусными, Такаки поднял руку и включил еще одну лампу. Следовавший за ним Исана сел на нижнюю койку и увидел, что на бетонном полу между двумя койками — его и Тамакити — белой краской нарисована какая-то геометрическая фигура. Отсюда, с койки, он видел лишь ближнюю ее часть, но охватить взглядом всю фигуру не мог. Ему пришлось мысленно представить, какой она должна быть целиком, и он понял, что это планиметрическое изображение внутреннего оборудования пятидесятифутовой шхуны в натуральную величину, — об этом как раз и говорил ему только что Такаки. Двухъярусные койки расположились в соответствии с тем, как они были изображены планиметрически; в машинном отделении, отгороженном веревкой, стоял настоящий мотор в полной исправности. Только гальюн был лишь символически очерчен на плане, а пользовались уборной, существовавшей в павильоне еще раньше, и находилась она, разумеется, вне корабля, но все остальные жизненные центры, вплоть до камбуза, были размещены в границах пятидесятифутовой шхуны.
   
— Тамакити, я не в обиде на тебя за то, что ты завел Боя да еще дал ему ружье, а остальное оружие куда-то припрятал, — сказал Такаки. — Ты ведь ответственный за оружие Союза свободных мореплавателей. Да и зачем мне оружие? Я же не собираюсь стрелять в Боя.
   
— Пожалуйста, обижайся на меня, это дело личное, верно ведь? Нас объединяет общее дело, хоть мы и не имеем устава, — холодно ответил Тамакити. — А был бы у нас устав, первым его нарушителем оказался б ты: разве не ты, ни с кем не договорившись, привел в тайник Свободных мореплавателей постороннего! Теперь-то я вижу: раньше, чем мы объединились вокруг тебя, нам надо было написать устав. Да, живи мы по уставу, никто не посмел бы, опасаясь лишних хлопот, отправлять Боя из нашего укрытия, хоть он и был при смерти. Пока меня не было, Боя куда-то увезли и бросили одного только потому, что ему стало хуже. Меня это просто взорвало.
   
— Да, это было нехорошо, Такаки, — поддакнул Коротыш. Голос его словно раздваивался, звуча то как у взрослого мужчины, то как у кастрата — высокие и низкие тона сочетались ненатурально, как бывает, когда пластинка крутится быстрее положенного.
   
— Оставить Боя здесь было невозможно. Неужели вы этого не понимаете? Как бы мы достали лекарство? И потом, разве мы бросили Боя? И разве он не поправился в конце концов? Вы дожидались меня здесь, в подвале, чтоб поплакаться на его горестную судьбу, и для этого даже вооружили Боя, очень уж хотелось поплакать, да? — парировал Такаки. — Другой цели у вас, разумеется, не было?
   
— Я сейчас пришью этого психа! Мы дожидались тебя, Такаки, чтобы убить его! — впервые подал голос Бой, и по его голосу было ясно, что он еще не совсем выздоровел.
   
— Что это с ним стряслось? Еще вчера ныл, умираю, мол, а сегодня смотри как заговорил! — спокойно сказал Такаки, но в худом лице его не было ни кровинки, и оно конвульсивно подергивалось. Исана понял, что над ним нависла страшная опасность, а Такаки, который должен был бы его защитить, бессилен и сам с горечью и гневом сознает свое бессилие.
   
— Ружье заряжено дробью. Иди сюда, Такаки, а его я сейчас пришью, и пикнуть не успеет! — сказал Бой, наводя ружье на Исана.
   
— Пикнуть? Нет, ни пищать, ни плакать не собираюсь. Плакать будешь ты, щенок! — сказал Исана.
   
«Сейчас, именно сейчас моя бедная, ни в чем не повинная голова будет снесена ружейным зарядом. Ведь с такого расстояния дробь даже не рассеется и сохранит убойную силу», — обратился Исана к душам деревьев и душам китов.
   
— Зачем вы еще больше заводите этого щенка? — перебил его Такаки, взорвавшись, как боб на сковороде. — Почему не скажете Бою, чтобы он не стрелял?
   
— Почему, говоришь? — спросил Исана тихо, почти не открывая рта. Под языком застыл свинцовый комок. Ему неожиданно открылась ясная и простая истина, и он хотел как следует осмыслить ее. Вместо того, чтобы обратиться к душам деревьев и душам китов, он заговорил с Такаки: — Да я не собираюсь искать способ как-то продлить свою жизнь, мне на нее наплевать, а Дзин, я, думаю, и без меня не пропадет в этом мире. Во всяком случае, он, по-моему, научился быть независимым от меня. Только благодаря Инаго. А раз Дзин может без меня обойтись, руки у меня развязаны — я свободен. И я с радостью готов умереть. Я ведь уже говорил тебе об этом.
   
— А как же быть с обязанностями поверенного деревьев и китов на земле? Если поверенного деревьев и китов вдруг не станет, плохо им придется, а? Или все, что вы говорили, шутка? — горячо взмолился Такаки, выдавая тем самым, что он гораздо больше Исана убежден в его близкой смерти и боится ее.
   
— До сих пор я не мог надеяться, что кто-либо, кому я об этом рассказывал, признает меня, не думал, что в это вообще можно поверить, как и в души деревьев и души китов, — сказал Исана. — Но ты, кажется, поверил, впрочем, если даже души деревьев и души китов признают меня своим поверенным, то моя смерть для них не страшна — деревья и киты сразу выберут себе нового поверенного. Я только сейчас осознал, что в этом мире немало людей, ведущих такую же затворническую жизнь, как я, и вполне способных стать поверенными деревьев и китов. Поэтому я, живущий в убежище и одержимый идеей, все же могу беспристрастно взглянуть на себя и спокойно отнестись к возможности быть убитым — как ни странна причина моей смерти да и само это место. Правда, вам придется поломать голову над тем, куда деть мой труп... Но, если я и в самом деле тот человек, каким сам себя считаю, вы все равно найдете себе еще такого же. Сам-то ты что думаешь?.. Когда вы нарисовали на моем убежище свои знаки и потом пошли на сближение со мной, я сразу понял, что мне предстоят новые испытания. Вот они и начались.
   
Исана умолк. Он разрывался надвое — напряженно ожидая выстрела и в то же время мысленно погружаясь в водоворот своего внутреннего мира. Острее других реагировал на слова Исана Коротыш, стоявший за койкой Боя. Когда он заговорил тонким голосом, точно пережевывая слова своей черной пастью, треснувшее молчание рассыпалось бесчисленными фиолетовыми искрами.
   
— Поверенный деревьев и китов? Это еще что такое? — воскликнул он поспешно, точно боясь, что Бой вот-вот выстрелит.
   
— Разве я не рассказывал? Может, ты меня просто не слушал? — возмутился Такаки.
   
— Твой рассказ — он о сумасшедшем, мы думали, это розыгрыш. Что все это значит? Какой-то чокнутый только потому, что киты, обреченные на истребление, с грехом пополам спасаются в Северном Ледовитом океане или еще где-то там, решил говорить от имени всех китов. Разве это не сумасшествие?
   
— Да никакой он не сумасшедший! И именно потому Бой хочет убить его — из страха, что он донесет про тайник Свободных мореплавателей, а вы оба помогаете ему, — зло бросил Такаки.
   
Исана понял, что по крайней мере сначала его сочли сумасшедшим, уединенно живущим со своим умственно отсталым сыном.
   
— Хорошо, согласен, он не сумасшедший. Но кое-какие неясности все же остаются, верно? — обратился Коротыш уже непосредственно к Исана. — О деревьях не будем говорить, а что вы станете делать как поверенный китов, когда последнего из них уничтожат? Они же обречены на истребление, как вы сами говорите. Перейдете в ответное наступление на человечество? Своруете водородную бомбу? А в противном случае какой вам смысл укрываться в убежище? Может, вы и сейчас ведете кампанию в защиту китов с помощью писем или еще как?
   
— Он псих! Какие планы могут быть у психа! — завопил Бой. — Сумасшедший, Такаки, может и шпионом быть, и доносчиком, чтобы спасти самого себя, сумасшедшего. Они хитрые. Захочется, скажем, понравиться полиции, и все. Такие сумасшедшие тоже бывают! Которые боятся полиции!
   
— Подумай как следует, раньше чем стрелять, представляешь, что потом будет? — закричал, повернувшись к Бою, Такаки, до этого стоявший лицом к Исана. — Чего ты боишься, истеричная баба?
   
— Постой, Бой, не стреляй. Еще не время. Я хочу услышать ответ на свой вопрос! — тонким голосом воскликнул Коротыш. — Ну так что же все-таки произойдет, когда последний кит будет уничтожен? Вы собираетесь в этот день обрушить возмездие на весь род человеческий, да? А если не собираетесь...
   
— Киты — самые крупные, самые прекрасные из всех млекопитающих, — заговорил Исана, следуя чувству долга поверенного. — Люди, безжалостно охотясь на китов, поставили их перед угрозой полного истребления, но я все равно убежден, что в конце концов именно киты окажутся сильнее всех млекопитающих. Особенно в случае ядерной войны условия существования китов, способных сколько угодно находиться под водой, окажутся несравненно лучше, чем у сухопутных млекопитающих. В глубине души я уверен, что день, когда погибнет последний кит, окажется также и днем гибели последнего млекопитающего, именуемого человеком. И у меня не будет нужды обрушивать возмездие.
   
— Верно, я тоже так думаю! — горячо воскликнул Коротыш. — Человечество на самом деле погибнет раньше китов. Это факт! Но для чего тогда нужен поверенный китов? Он что, создаст Союз млекопитающих, который выступит с призывом охранять китов, чтобы не допустить всеобщей гибели людей и китов? Если вы это собираетесь делать, то наверняка способны и шпионить, и сотрудничать с полицией, и доносить на нас. Вы же подглядывали за нами в бинокль? Верно?
   
— Точно, у него есть огромный бинокль, — сказал Бой, почувствовав поддержку. — Да у нас нет другого выхода, надо его убить, и поскорее!
   
— Тебя не спрашивают, — сказал Коротыш. — Я к вам обращаюсь: какой смысл быть поверенным только китов, а не служить всем млекопитающим?
   
— Я думаю о том дне, когда погибнут все млекопитающие земного шара, обитающие на суше и в море, включая людей и китов, когда и деревья засохнут и на земле появятся пришельцы, — сказал Исана с подъемом — нашелся-таки человек, слушавший его с неподдельным интересом. — Я считаю своей обязанностью рассказать пришельцам, что царствовал на земле не человек, а киты и деревья. Я хочу сообщить им, что в существовании деревьев и китов было нечто столь непостижимое, что понять это оказалось человеку не под силу. Разумеется, пришельцы будут значительно превосходить человека, и, возможно, объясняться с ними с помощью слов не будет необходимости. Гибель человека и будет его посланием пришельцам. Пришельцами я называю тех, кто придет сюда из миров, лежащих вне Солнечной системы, то есть тех, кто останется на Земле после нас. Есть среди ученых популяризаторы, утверждающие, что после гибели млекопитающих землю заселят тараканы, но я не хотел бы поведать о величии деревьев и китов каким-то тараканам.
   
— Но все это одни предположения! — чуть ли не закричал Коротыш, выходя из темноты. — По-вашему, даже если большая часть млекопитающих, включая и людей, погибнет, то останутся киты — самые могучие, как вы говорите, млекопитающие. И пришельцев встретят лишь киты и вы — их поверенный на Земле. Деревья, благодаря телепатии пришельцев, тоже заговорят, и вы будете присутствовать на этом обряде — страшно даже подумать!
   
— Мечты мои так далеко не простираются. Я хоть и поверенный китов, но не облечен особыми полномочиями, — сказал Исана, услышав в своем голосе явные нотки печали, резко контрастировавшие с горячностью Коротыша. — Я даже мечтать не могу о такой блистательной перспективе. Единственное, чего я хотел бы, это ограничиться в жизни ролью поверенного деревьев и китов. И не иметь никаких отношений с посторонними людьми. Могу ли я внести какой-либо вклад в настоящее и будущее человечества, растя умственно отсталого ребенка? Так я и живу, спокойно ожидая дня гибели деревьев, китов, людей. Человек же, живущий ожиданиями и фактически не делающий ничего, что присуще человеку, как мне кажется, сразу же обратит на себя внимание пришельцев, и к ним дойдет его послание. Только потому, что мне безумно хочется умереть, я и спрятался в убежище, чтобы заставить себя дожить до того дня, когда прибудут пришельцы. Если жить, не делая ничего, что присуще человеку, и только ждать, то естественнее всего жить, учась у деревьев; вот я и живу, пытаясь слиться с ними. Жизнь в слиянии с деревьями более всего в духе человека, продлевающего ее во имя встречи с пришельцами...
   
— Нет, поглядите на него! Он хочет пережить всех нас. Такой тип способен на все, он будет и шпионить, и доносить, и продавать!
   
— Заткнись, дубина! Тебя никто не спрашивает! — тонким голосом заглушил вопль Боя Коротыш. — Но если вас послушать, выходит, что вы на этом свете ни на что не претендуете лично для себя и живете одним ожиданием? Ради чего все-таки вы отказались от всех прав, которыми обладает человек, и стали жить ожиданием? Неужели вы так уж любите деревья и китов? Может, это религия какая? А деревья и киты — боги? Но вряд ли. Из ваших слов я понял, что если пришельцы и могли бы сойти за богов, то погибшие деревья и киты — не боги. Правильно? Так что нет никаких оснований называть их богами!
   
— Разумеется, и деревья, и киты — не боги. Киты — самые крупные, самые прекрасные из всех млекопитающих — так называть их вполне уместно, но не более. А вот деревья, видимо, ближе к богам, чем киты. Ближе потому, что даже если все млекопитающие погибнут, деревья смогут возродиться и с ними подружатся пришельцы. Я видел изуродованные листья, потерявшие свою обычную форму в результате атомной радиации, но и в Хиросиме, и в Нагасаки именно деревья возродились первыми. Мне кажется, деревья переживут любые стихийные бедствия, и не исключено, что они будут существовать и в век пришельцев.
   
— Я думаю о деревьях то же самое. Особенно ясно ощущаешь это, фотографируя, как взрываются после зимнего сна почки, — сказал Коротыш.
   
— Тем не менее и деревья — не боги. В конце концов и они погибают, — сказал Исана.
   
— Совершенно верно, даже когда это Китовые деревья, — сказал Такаки.
   
— Психи, психи! Да вы все спятили! — завопил Бой.
   
Бой, державший на коленях наведенное на Исана ружье, кричал на своих дружков, но ненависть его обращена была к нему, и можно было ждать, что он в любую минуту нажмет на спусковой крючок. Коротыш, сохраняя самообладание, кружным путем двинулся на своих кривых ногах — непропорциональность его тела теперь резко бросалась в глаза — и остановился у двухъярусной койки в вершине правильного треугольника, два других угла его составляли койки, где стояли Исана и Такаки. Он спокойно взобрался наверх, включил над головой голую лампочку и удобно уселся на койке — всем своим видом игнорируя бешенство Боя. Это явно было рассчитано на то, чтобы утихомирить Боя, державшего в руках ружье. Теперь за спиной Боя остался один Тамакити, который пока не проронил ни слова.
   
— Коротыш уже отступился от Боя, он вернулся на свою койку. Что же думаешь ты, Тамакити, ты теперь у Боя единственный союзник. Вам придется сражаться одним, — съязвил Такаки, хотя положение все еще оставалось напряженным.
   
— Правильно. Зачем убивать его, пусть лучше присоединяется к нам, — сказал Коротыш.
   
— Почему мы должны ему верить? Почему даже ты, Коротыш, поверил ему? Откуда мы знаем, что он не донесет на Свободных мореплавателей? — набросился Бой на перекинувшегося во вражеский лагерь Коротыша. — Мы все время считали, что он сделает для нас все что угодно, лишь бы мы не похитили его дефективного сыночка. Разве не ты, Такаки, всегда говорил нам это? А теперь он уверен, что сын проживет и без него. А? Пригрози мы ему теперь похищением сына — ему плевать, пойдет и донесет на нас. Что же нам делать? Запереть его здесь и никуда не выпускать?
   
— Нет, запирать его ни к чему. Ты просто идиот. Нам же лучше, если он присоединится к нам. Лишь бы он согласился, — сказал Коротыш. — Ведь он, единственный из всех людей, ждет конца света! Он не чета тебе, только и знаешь, что скулить.
   
— Замолчи! Что из того, что он ведет странную жизнь, увидите, он откажется от нее. Бросит все на полпути! Раньше-то он жил среди людей, этот тип. Значит, когда-нибудь снова вернется к ним. Ты ведь, Такаки, нам всегда это говорил или, может, не говорил? Человек, если его не изгнали из общества, а он сам порвал с ним, рано или поздно все бросит на полпути и сам в него вернется, говорил же ты это!
   
— Такаки говорил совсем наоборот! Человек, по своей воле покинувший общество, не вернется в него добровольно, — вот что он говорил. Ты просто неправильно понял!
   
— А ты? Ты ведь пришел к нам потому, что кости у тебя стали сжиматься и расти вширь, верно? Разве ты хотел этого? Инвалидами и психами становятся тоже не по своей воле.
   
— Я не инвалид и не псих. Или ты сомневаешься? — сказал Коротыш все тем же тонким, но с хрипотцой голосом.
   
Затем перед глазами Исана с неимоверной стремительностью разыгралась драма насилия. Стремительность эта была такова, что сколько раз ни пытался потом Исана мысленно проследить ее от начала до конца, даже сама мысль о ней значительно отставала от ее развития в действительности. Необычной была не только стремительность. Скорее само впечатление необычной стремительности связывало в единое целое разрозненные действия и реакции. Исана наблюдал за происходящим, находясь справа и чуть позади Коротыша, и сползший с койки на пол Коротыш казался ему чуть ли не карликом. Ноги его были такими короткими, словно он шел на коленях, а руки, которые он, согнув, выставил перед грудью, — тоже такими короткими, будто обрывались у локтей. По сравнению с ними туловище было непомерно длинным, плечи — слишком широкими, грудь — могучей, оттопыренный зад — колоссальным. Наклонив вперед огромную голову, вросшую в мощные плечи, мужчина удивительно плавно, что никак не вязалось с его переваливающейся походкой, прошел мимо штурманского стола и с потрясающим равнодушием, не обращая внимания на направленное в его грудь ружье, развернулся и ударил Боя по лицу. Сброшенный с кровати Бой быстро вскочил, не выпуская из рук ружья, и приставил его прямо к кончику носа Коротыша. Тот, даже не думая отводить дуло в сторону, вцепился в него зубами, как черепаха, хватающая добычу, и стиснул так крепко, что мышцы на его короткой шее вздулись; в тот же миг Коротыш изо всех сил стукнул Боя по затылку чем-то, зажатым в его толстенной, как бревно, руке. Это были тали от паруса, лежавшие у койки Боя. С талей, зажатых в руке Коротыша, и из рассеченной головы Боя брызнула кровь.
   
— Коротышка, не надо, не убивай Боя! — закричал Такаки, и Бой при этих словах с воплем бросился в проход за койками.
   
Коротыш разжал зубы, и ружье упало на пол, но ствол, должно быть, оцарапал ему горло, и, харкнув не менее громко, чем вопил Бой, он сплюнул на валявшееся на полу ружье.
   
Еще раз сплюнув, Коротыш закричал:
   
— Не убегай!
   
Но Бой и не думал бежать из подвала, забившись на корточках в дальний угол.
   
— Так Бой никогда не залечит своих ран, — сказал, повернувшись к Исана, Такаки, и глаза его снова налились кровью, резко выделяясь на бледном лице.
   
— Побудем здесь, пока он не кончит выть. Ничего другого нам не остается, — сказал, теперь уже мирно, тонким голосом Коротыш, возвращаясь к своей койке.
   
Все умолкли, и некоторое время в подвале раздавался лишь плач Боя. Это был печальный плач, в нем слышались и гнев, и мольба о примирении, обращенные к своим бесчувственным товарищам.
   
Тамакити, до этого молча наблюдавший за происходящим, вышел в проход между койками и, подобрав с пола ружье, стал тряпкой стирать с него плевки Коротыша. Если даже это была профессиональная аккуратность оружейника, все равно он делал свое дело со скрупулезностью, явно выходившей за рамки обычной любви к оружию. Его лицо врезалось в память Исана — всем обликом и гладкой темной кожей теперь, на ярком свету, Тамакити был так похож на Боя, что их можно было принять за братьев.
   
— Ружье стояло на предохранителе, — сказал он, ни к кому не обращаясь, — но если бы Бой это заметил и попросил научить снять его с предохранителя, я бы научил — другого выхода у меня не было...
  
  
   
    
Глава 8
    
Коротыш
   
   
Бой, которого Тамакити дотащил до койки и уложил, погасив горевшую над ней лампочку, то стонал, то засыпал ненадолго или прислушивался к происходящему, стараясь подавить стоны. Исана и все остальные задержались в подвале не для того, чтобы ухаживать за ним; они хотели, дождавшись темноты, перетащить Боя, снова получившего ранения, в убежище. Выйти вчетвером из тайника поесть они тоже не могли. Их удерживали стоны Боя, больше всего боявшегося, что его бросят одного. У самого же Исана не было ни малейшей охоты расстаться с Такаки и его товарищами и в одиночку вернуться в убежище. Он прекрасно представлял себе, что сложный водный путь, каким они прибыли сюда, проделать без провожатого, да еще в темноте, ему не под силу. Он тогда еще думал, что выбраться из тайника Свободных мореплавателей можно лишь на лодке. И тем не менее остался он не только по этой, так сказать, негативной причине. Исана и Коротыш, возбужденные насилием, хоть сперва и молчали, но потом, заговорив, стали болтать без умолку.
   
Другое дело Такаки — в отличие от настороженно молчавшего Тамакити, он легко окунался в атмосферу болтовни, но, вспоминая позже эту беседу, Исана обратил внимание, что Такаки лишь поддакивал либо вставлял какое-нибудь насмешливое словцо. Безысходность и ужас этой беседы, восстановленной Исана в памяти, странным образом органически сочетались с подтруниванием и насмешками Такаки, стонами Боя и настороженным молчанием Тамакити.
   
Исана сидел на буе, поставленном вместо стула у штурманского стола, спиной к Бою и лицом к койкам, на одной из которых лежал на спине Такаки, на другой, двухъярусной, внизу сидел Коротыш, а наверху лежал Тамакити. Примкни Исана к Союзу свободных мореплавателей, ему бы тоже выделили койку, но он предпочел не садиться на койку, так как стеснялся избитого Боя. К Такаки, лежавшему на койке, Исана испытывал некое чувство близости, помня историю Китового дерева и то, как он защищал его, Исана, от Боя. И иронические восклицания Такаки, и его тихие смешки совсем не раздражали Исана. Однако ему так и не удалось растопить настороженность двух человек, не возражавших поначалу против задуманного Боем убийства: по-прежнему молчавшего Тамакити и Коротыша — он хоть и начал теперь рассказывать свою историю, но оставался физически и психологически отгороженным какой-то непостижимой стеной. Исана считал Такаки старым своим приятелем, и беспокоили его лишь Тамакити, который, лежа на койке, старательно начищал ружье, и Коротыш, с головой окунувшийся в свой рассказ. Исана и Коротыш беседовали, сидя вполоборота друг к другу, и если бы вдруг раздался выстрел сигнальной пушки, возвещающей нечто чрезвычайно важное, не исключено, что они пробежали бы один мимо другого в противоположные стороны. Но второй выстрел сигнальной пушки, подобный вспышке электрического разряда, взорвавшегося в нервных клетках мозга где-то в глубине черепной коробки, несомненно, заставил бы их повернуть назад и, побледнев от злобы и страха, с ненавистью уставиться друг на друга. В напряжении, рождавшем подобное предчувствие, Исана и Коротыш, сидя вполоборота, вели беседу, на которой тихо посмеивавшийся Такаки и молчавший Тамакити как бы только присутствовали. В этом подвале — кубрике корабля, мчащего свою команду по призрачному морю, Исана подверг себя долгой, самой долгой за всю свою жизнь, исповеди, предназначая ее, разумеется, душам деревьев и душам китов, а также ушам Дзина. Уже поселившись в убежище и вынужденный время от времени выходить наружу, Исана нередко пил водку, чтобы стряхнуть с себя усталость, и потом, вернувшись в убежище, распаленный злобой и алкоголем, писал обличительные письма своим прежним знакомым и приятелям. Писал как человек, ушедший от мира, уверенный, что обращается ко всем людям вообще, ибо не существовало человека, который не был бы достоин осуждения. Наутро ему самому бывало противно опускать эти письма в ящик — он прекрасно сознавал, что совершает непоправимую глупость, которую не объяснишь даже опьянением, но именно это сознание заставляло его мчаться по раскаленной дороге к почтовому ящику. В тот вечер, зная заранее, что уже через час его охватит омерзительное раскаяние, как после самого отвратительного в жизни опьянения, Исана исповедовался до полного саморазоблачения...
   
Но его исповеди предшествовал красочный рассказ Коротыша, собственно, и вызвавший к жизни эту ответную долгую исповедь. В рассказе Коротыша было скрыто нечто, послужившее толчком для исповеди Исана. Коротыш имел одному лишь ему присущие физические особенности, но возраст его — а он был значительно старше Такаки — не бросался в глаза. Ему, хоть выглядел он и моложе, исполнилось сорок, следовательно, он был даже старше Исана. Фактор возраста весьма важен для понимания того, что, собственно, представлял собой Коротыш. И он сам придавал этому большое значение.
   
...Случилось это поздней ночью, когда он отмечал свое тридцатипятилетие, рассказывал Коротыш о начале своих горестей, — он стал как-то сжиматься и воспринял это как сигнал расставания с молодостью. Судя по его словам, он следующим образом осознал, что сжимается. Тридцатипятилетний профессиональный фоторепортер в день своего рождения напился. Проснувшись ночью и выпив еще немного, он вдруг почувствовал, что по желобу спины вдоль позвоночника перекатывается гладкий теплый шарик. Ему стало не по себе. Высунув язык, как собака, он стал метаться, не зажигая света, по своей затихшей во сне трехкомнатной квартире. Потом разделся догола и встал на весы. Весь съежился от неприятного холода весов. Посветив карманным фонариком на шкалу, он увидел, что похудел на два килограмма. Но как это связано с тем, что по его спине катался шарик? Он прислонился спиной к тонкому столбу в проходе между кухней и столовой, сдвинул пятки, приложил голову к столбу и провел ногтем линию. Ноготь издал скрипящий звук, словно жук-дровосек. Чувствуя, что в его жизни начинаются удивительные перемены, он вернулся в воспоминаниях к далекому прошлому, дотронувшись рукой до углубления на темени: в детстве он поражал своих приятелей тем, что наливал в это углубление целую пригоршню воды, и собирал этим богатую дань. Он был тогда убежден, что углубление на темени, отличающее его от всех остальных людей, — доказательство необычайности его судьбы. От страха у него перехватило дыхание: углубление, этот знак, который должен был осчастливить его, наоборот, принес несчастье. Ноги его точно приросли к полу. Уже тогда он предвидел роковые перемены, которые претерпят его тело и душа, — с непостижимой быстротой они становились все явственнее. Бесконечные измерения столба от основания до блестящих отметок ногтем, похожих на след, который оставляет на дереве слизняк, давали вещественные доказательства его предвидению; та постоянная, неизменная с тех пор, как в девятнадцать лет он перестал расти, цифра теперь должна была исчезнуть из его паспорта и анкет. Его рост уменьшился на пять сантиметров! Он сжимался. И был убежден, что будет непрерывно сжиматься и дальше.
   
Самым ужасным было полное совпадение внутренних ощущений с показаниями сантиметра. Стоило ему представить себе, что тело его будет и дальше стремительно сжиматься, а внутренние органы уменьшаться до размера обезьяньих, и он в конце концов, бессильно вскрикнув, умрет, как слезы начали течь неудержимым потоком. Но зато ему удалось освободиться от сложных взаимосвязей тела с душой, которые он в течение нескольких лет был не в состоянии распутать. То, что ему пришлось сделать, было очень печально, но зато принесло чувство освобождения его исстрадавшемуся сердцу, и он снова с поразительной отчетливостью понял, что весь смысл, вся цель его последующей жизни будут неразрывно связаны со сжатием. Слезы смыли раздражение от того, что вдоль позвоночника катался теплый шарик.
   
С таким чувством, будто алкоголь лишь обжег внутренности, но действует на кого-то другого, а не на него, он вернулся в свою спальню, служившую также и темной комнатой для работы, и, постояв в раздумье у стола, подложил под ножки стула сантиметра на три старых журналов. Он вычислил, что из пяти сантиметров, на которые сократился его рост, на ноги приходится два. Едва он сел на стул, к нему вернулось ощущение удобства — стол подходил ему по высоте. Но общее состояние от этого не улучшилось.
   
— Возможно, такие случаи уже бывали, я даже смутно догадывался о них. Однажды, когда я ездил в Соединенные Штаты на летний семинар личных секретарей политических деятелей, я встретил там человека, с которым произошло нечто подобное, — подтвердил Исана, обращаясь к своим воспоминаниям.
   
— Это был мужчина или женщина? — живо спросил Коротыш.
   
— Мужчина, канадский писатель, пишущий по-английски. У него из года в год укорачивалась нога.
   
— Это точно мой случай, — заявил Коротыш. — Как приятно побеседовать, наконец, с человеком, который может тебя понять. Вы не находите? Разумеется, это трагедия, с женой у меня все пошло плохо. До того, как я стал сжиматься, жена была одного роста со мной, в общем, женщина крупная. И к тому же полная. Близость между нами стала какой-то странной. Особенно в моем представлении. Я стал терять ощущение, что обладаю ею. Я не мог не думать в такие минуты, что будет, если тело мое сожмется еще больше. Тогда я решил искать утешения у других, новых и новых женщин. Вначале я не мог без отвращения вспоминать о каждой, с которой бывал близок. Эта близость казалась мне криком о помощи. Я чувствовал, что у меня нет никакого права на близость с женщиной. Ведь я превратился в человека с отвратительно жалким, смешным телом. Вылитый Квазимодо! Но разве не это мечта женщины?..
   
Если бы моя жизнь продолжалась так, как она шла раньше, то я, думаю, не только бы сжался, но и в конце концов стал высохшим трупом. Да, было бы именно так. И я жаждал этого! Неприглядная история. Но вот однажды я после десятилетней разлуки встретился с женщиной, которая была влюблена в меня еще до моей женитьбы. И все переменилось! Вы читали «Идиота» Достоевского? Читали, разумеется? Его читали все. Правда, эти Свободные мореплаватели, в том числе и Такаки, не читали, ха-ха! Там есть такая женщина, Настасья Филипповна. Я не хочу сказать, что женщина, с которой я снова встретился, была Настасьей Филипповной. Понимаете?
   
— Понимаю! — съязвил Такаки, передразнивая тонкий голос Коротыша. Исана показалось, что Такаки, безусловно, читал «Идиота».
   
— Я просто хочу провести аналогию между отношением Рогожина и князя Мышкина к Настасье Филипповне и моим отношением к этой приятельнице. Десять лет назад я был для нее князем Мышкиным. А при новой встрече стал Рогожиным. В глазах моей приятельницы сидевшие во мне князь Мышкин и Рогожин сгорели, точно фотокарточки, и, может быть, именно поэтому она, как и Настасья Филипповна, в конце концов приобрела настоящего возлюбленного, которого раньше не могла получить.
   
— Приобрела не кого-нибудь другого, а Коротыша, — сказал Такаки. — Двое русских слились в одно целое, сконденсировались — представляете, какое сокровище она приобрела!
   
— В памяти приятельницы я был человеком, который любил ее и которого любила она, но который так и не решился на физическую близость с ней. Эта женщина не чувствовала себя со мной свободно. Поэтому наши отношения тогда и не сложились. Но теперь этого мужчину обуяло стремление к наслаждениям, и единственное, что интересовало его в их отношениях, — это физическая близость. Она смогла соединить вместе духовную радость и физическое утешение. Я говорю «утешение», но какое на самом деле это было колоссальное наслаждение! Она преподавала в частном университете, жила одна, купив на деньги, оставленные в наследство родителями, роскошную квартиру, и я, нагрузившись обычно всем необходимым для ужина, направлялся к ней на свидание. Пока она готовила еду, пока мы ели, сидя друг против друга, я, превратившись в князя Мышкина десятилетней давности, вел с ней беседу. Чуть опьянев, она погружалась в мои рассказы. Кровать, стоявшая у ее рабочего стола, была для нас слишком узкой, поэтому, поужинав, мы устраивали другую постель на полу. Я до сих пор вспоминаю наивное, детское выражение лица у этой немолодой женщины, когда она старательно стелила нашу постель. Я готов без конца петь дифирамбы телу и душе этой чудесной женщины. Я опустошал себя ради нее. Может быть, это следует назвать погружением в любовь? Мы изнемогали от любви.
   
— Развратник, грязный развратник! — слабым голосом возмутился Бой.
   
— Когда я лежал рядом с возлюбленной, отдав ей все свои физические и духовные силы, мне казалось, что я все еще погружен в любовь. Вам понятно, в каком смысле я употребляю слово «погружен»? Гладя ее тело, я говорил ей: теперь ты лежишь тихая, точно умершая Настасья Филипповна, и у меня такое чувство, будто я делаю то же самое, что делали князь Мышкин и Рогожин, всю ночь лежавшие возле нее! Она вздрагивала, и я думал, что она дрожит от желания...
   
— Она просто боялась тебя! Развратник. Ты убил ее и отделался от нее, — вмешался Бой, но Коротыш не обратил на его слова никакого внимания.
   
— Однажды в порыве безумия я действительно чуть не убил ее... Она резко оттолкнула меня и тут же позвонила жене. Он хочет меня убить, говорила она, а убив, лечь рядом со мной, как это сделали князь Мышкин и Рогожин. Моя жена и эта женщина вместе учились в университете и были похожи во всем, даже в своих заблуждениях, поэтому они сразу же поняли друг друга. Общими усилиями жена и любовница в конце концов упекли меня в психиатрическую лечебницу. Я убежал оттуда, после чего порвал и с семьей, и с любовницей...
   
— Ты убил всю свою семью и любовницу и бежал, вот что ты сделал!
   
— Никого я не убивал, — отчеканивая каждое слово, произнес Коротыш, оборачиваясь к Бою. — А любовница тогда так грубо оттолкнула меня только потому, что мое тело в тот день сжималось настолько стремительно, что даже она ощутила это. С того дня я стал для нее чудовищем. А ведь прежде, чем я превратился в чудовище, прикосновение ко мне возбуждало у нее желание. Но под конец я внушал ей лишь страх...
   
Когда Коротыш замолчал, Такаки, напускным участием прикрыв обычную свою издевку, сказал:
   
— Коротышка, по-моему, в последнее время ты не особенно-то погружаешься в любовь? Мне даже кажется, что ты потерял интерес к женщинам.
   
— Просто для любой женщины я стал слишком коротким, — неожиданно мрачно сказал Коротыш. — Мое психологическое сжатие идет еще стремительнее — теперь естественная высота, на которой находятся мои глаза, лежит в сфере детей и собак; фотографируя, я делаю лишь снимки детей и собак, попадающих в поле моего зрения. А объекты, не равные по росту детям и собакам, например взрослые женщины, вне пределов моих интересов. И я все еще продолжаю сжиматься...
   
— Он даже нам не хочет показывать своих фотографий, хотя сам профессиональный фоторепортер, — сказал Такаки.
   
Бой, обессилевший от ран, с трудом стал подниматься. Сначала он приподнял голову — лицо его пылало, — потом встал. Все неотрывно следили за его движениями. Наконец Коротыш удивленно пропищал:
   
— Что с ним? Пьяный он, что ли?
   
— Зачем ты привел постороннего к Свободным мореплавателям? Да еще старого! — вложив в свой слабый голос неукротимую ненависть, сказал Бой.
   
— А как же Коротышка, он разве не старый? — увещевал его Такаки.
   
— С Коротышкой все в порядке. Ему от нас никуда не уйти. Будет и дальше сжиматься здесь, у нас.
   
— Видите, хоть Коротыш и избил Боя, Бой все равно его не возненавидел, — тихо сказал Тамакити.