1 2 3 4 


 
  
   prose_contemporary
   
    
    
   
   Хорошего человека найти не легко (сборник рассказов)
   
   ru
   ru
   
    Лариса 
    Беспалова
   
   
    Виктор
    Голышев
   
   
    М.
    Зинде
   
   
    Леонид
    Мотылев
   
   
    С.
    Белокриницкая
   
   
    Дмитрий
    Волчек
   
   
    Ирина
    Гурова
   
   
    Владимир
    Муравьев
   
   
    Мери
    Беккер
   
  
  
   
    
    
   
   FictionBook Editor Release 2.6
   19 September 2011
   6343018D-5BB0-4451-9332-FD74010FDD5F
   1.0
  
  
   Мудрая кровь
   Азбука-классика
   Москва
   2005
   5-352-01332-4
   
  
 
 
  
   
    
ХОРОШЕГО ЧЕЛОВЕКА НАЙТИ НЕ ЛЕГКО
   
   
Бабушка не хотела ехать во Флориду. Ей хотелось навестить кое-кого из родственников на востоке Теннесси, и она не упускала случая навязывать Бейли свой план. Бейли был ее единственный сын, у него она и жила. Бейли сидел у стола на краешке стула, уткнувшись в оранжевую спортивную страницу «Джорнэла».
   
— Нет, ты только погляди сюда, Бейли, — сказала бабушка, — вот возьми, почитай. — И, упершись одной рукой в худое бедро, бабушка другой тряханула газету над лысиной сына. — Тот преступник, что себя Изгоем называет, убежал из федеральной тюрьмы и держит путь во Флориду. Нет, ты почитай, что тут пишут, как он с этими людьми расправился. Ты только почитай. Когда такой преступник гуляет на свободе, я бы сидела дома, а не везла детей туда, где он рыщет, меня б потом совесть замучила.
   
Ей не удалось оторвать Бейли от газеты, и она повернулась к нему спиной и принялась за невестку, молодую женщину с круглым, безмятежным, как капуста, лицом, в брюках и зеленом платке, торчавшем на макушке заячьими ушами. Невестка сидела на диване и кормила младенца абрикосами из банки.
   
— Во Флориде дети уже были, — говорила старушка, — и теперь их надо повезти куда-нибудь еще — пусть повидают свет, расширят свой кругозор. А в Теннесси они никогда не были.
   
Невестка, видно, пропустила ее слова мимо ушей, но Джон Весли, восьмилетний крепыш в очках, сказал:
   
— Не хочешь во Флориду, оставайся дома. — Он сидел на полу со своей сестренкой Джун Стар и читал комиксы.
   
— Да она ни денечка дома не останется, хоть ты ее озолоти, — сказала Джун Стар, не поднимая белесой головы.
   
— Ладно, ладно, а вот интересно, что вы будете делать, когда попадете Изгою в руки, — сказала бабушка.
   
— Я ему как врежу, — сказал Джон Весли.
   
— Да она ни денечка дома не останется, хоть ты ей мильон дай, — сказала Джун Стар. — Все боится, как бы чего не упустить. Куда мы, туда и она, без нее нигде не обойдется.
   
— Вот и отлично, мисс,— сказала бабушка,— только смотри, как бы не пришлось пожалеть, когда в другой раз попросишь меня волосы тебе завить.
   
Но Джун Стар сказала, что у нее волосы сами вьются.
   
Назавтра бабушка встала раньше всех и первой села в машину. Свой громоздкий черный саквояж она пристроила в углу, откуда он торчал, как голова гиппопотама, а под него спрятала корзинку с котом Питти Сингом. Она не намерена оставлять кота одного: за три дня кот без нее изведется, да и потом он может невзначай задеть кран у плиты и отравиться газом. Бейли, ее сын, не разрешал брать кота в мотели.
   
Бабушка села сзади, по бокам ее устроились Джон Весли и Джун Стар. Бейли, невестка и младенец разместились впереди; они выехали из Атланты в восемь сорок пять, и спидометр показывал 55 890 миль. Бабушка списала показания: когда они вернутся домой, всем захочется узнать, сколько миль они проехали, и тут-то она им и скажет. Через двадцать минут они очутились за городом.
   
Старушка уселась поудобнее, стянула белые нитяные перчатки и положила их вместе с ридикюлем к заднему стеклу. На невестке были те же самые брюки и зеленый платок, что и накануне, но бабушка нарядилась в темно-синюю соломенную шляпку с пучком белых фиалок и темно-синее же платье в белую крапинку. Воротничок и манжеты из белого органди заканчивались кружевными оборочками, а у выреза она приколола надушенный букет матерчатых фиалок. Так что случись с ними авария — кто бы ни нашел ее труп на шоссе, тут же поймет, что перед ним дама.
   
Бабушка сказала, что, по ее мнению, день для поездки будет удачный — не слишком жаркий, не слишком холодный,— и напомнила Бейли, что предельная скорость 55 миль в час и что за рекламными щитами и в кустах прячутся полицейские — ты не успеешь еще сбросить скорость, как за тобой уже погонятся. Она призывала их посмотреть, едва показывалось что-нибудь, по ее мнению, интересное: Стон-Маунтин, 1 голубые громады гранита, вдруг встававшие по обеим сторонам дороги, рыжие глинистые склоны, кое-где прорезанные багровыми прожилками, всходы, рядами зеленых кружев поднимавшиеся на полях. Деревья купались в серебряно-белом солнечном свете, и даже самые невзрачные светились. Дети читали свои комиксы, а невестка уснула.
   
— Давай побыстрее проедем Джорджию, глаза б мои на нее не глядели, — сказал Джон Весли.
   
— Если б я была мальчиком, — сказала бабушка, — я не позволила бы себе так говорить о своем родном штате. Теннесси славен горами, а Джорджия — холмами.
   
— Теннесси — вонючая деревня, — сказал Джон Весли, — да и Джорджия — паршивый штат.
   
— Точно, — сказала Джун Стар.
   
— В мое время, — сказала бабушка, сплетая тонкие узловатые пальцы, — дети больше уважали и свой штат, и родителей, да и вообще все. Тогда люди жили как полагается. Нет, вы только поглядите, какой хорошенький. — И она показала на негритенка, стоящего на пороге хижины. — Прямо хоть картинку с него пиши, верно? — сказала она, и все обернулись и поглядели через заднее стекло на мальчика. Он помахал им рукой.
   
— А на нем нет штанишек, — сказала Джун Стар.
   
— У него, наверное, вообще нет штанишек, — объяснила бабушка,— у деревенских негритят есть далеко не все, что есть у нас. Умей я рисовать, я бы его нарисовала,— сказала она.
   
Дети обменялись комиксами.
   
Бабушка предложила подержать ребенка, и невестка передала его через спинку сиденья. Бабушка качала ребенка на коленях и рассказывала ему про все, мимо чего они проезжали. Она закатывала глаза, вытягивала губы трубочкой и тыкалась худым морщинистым лицом в его безмятежную атласную мордашку. Иногда он одарял ее отрешенной улыбкой. Они проехали большое хлопковое поле, посреди которого островком выделялись пять или шесть могил, обнесенных оградой.
   
— Глядите,— сказала бабушка и показала на кладбище,— тут в прежние времена хоронили семью плантатора. При каждой плантации было свое фамильное кладбище.
   
— А где сама плантация? — спросил Джон Весли.
   
— Все «Унесено ветром», ха-ха, — сострила бабушка. Дети прикончили комиксы, вынули коробку с завтраком и принялись за еду. Бабушка съела бутерброд с арахисовым маслом и оливку и не разрешила детям выкинуть коробку и бумажные салфетки на дорогу. Больше делать было нечего, и дети затеяли игру: один выбирает себе облако, другой угадывает, на что оно похоже. Джон Весли выбрал облако, похожее на корову, и Джун Стар отгадала, но Джон Весли сказал: нет, это автомобиль, а Джун Стар сказала, так не играют, и они подрались, обмениваясь тумаками перед бабушкиным носом.
   
Бабушка сказала, если они будут сидеть смирно, она им расскажет интересную историю. Рассказывая, она закатывала глаза, качала головой и представляла всех в лицах. Когда она еще была барышней на выданье, рассказывала бабушка, за ней ухаживал мистер Лоренс Оливер Пай из Джаспера, в Джорджии. Он был хорош собой, настоящий джентльмен, и каждую субботу преподносил ей арбуз и вырезал на нем ножом Л. О. ПАЙ. Ну так вот, как-то в субботу мистер Пай привез ей арбуз, но никого дома не застал, положил арбуз на крыльцо, сел в свой шарабан и уехал к себе в Джаспер, но арбуз ей так и не достался, рассказывала бабушка, потому что один негр прочел надпись: ЛОПАЙ, — и слопал арбуз. Джона Весли рассказ насмешил, и он хохотал до упаду, но Джун Стар сочла, что ничего смешного тут нет. Она сказала, что никогда б не пошла за человека, который только и дарит что арбузы по субботам. И напрасно, сказала бабушка, потому что мистер Пай был настоящий джентльмен, и к тому же он купил акции «кока-колы», едва их выпустили на рынок, и умер несколько лет назад богачом.
   
Они остановились у «Башни» полакомиться поджаренными сандвичами. «Башня», частью оштукатуренное, частью дощатое строение, где помещались бензоколонка и танцевальный зал, стояла на прогалине, сразу по выезде из Тимоти. Хозяйничал в ней толстяк по прозвищу Рыжий Сэмми Баттс, и само здание, и шоссе на много миль в обе стороны пестрело плакатами: «Приезжайте отведать прославленной кухни Рыжего Сэмми», «Толстому Сэмми-весельчаку нет равных», «Сэмми-ветеран», «Наведайтесь к Рыжему Сэму — не пожалеете».
   
Когда они подъехали к «Башне», Рыжий Сэм лежал под грузовиком прямо на земле, а неподалеку от него верещала серая обезьянка не выше фута ростом, прикованная цепью к мыльному дереву. Дети выскочили из машины и рванулись к обезьянке, но она мигом прыгнула на дерево и взлетела на верхнюю ветку.
   
Войдя в «Башню», они оказались в длинном темном зале — в одном его конце располагалась стойка, в другом — столы, а посредине еще оставалось место для танцев. Они уселись за дощатый стол поближе к музыкальному автомату, и жена Рыжего Сэма, долговязая и до того загорелая, что глаза и волосы ее были светлее кожи, тут же приняла у них заказ. Невестка опустила монетку, автомат заиграл «Теннессийский вальс», и бабушка сказала: «Едва услышу этот вальс, у меня ноги так и просятся танцевать». Она спросила Бейли, не хочется ли ему танцевать, но Бейли только пронзил ее взглядом. Он не унаследовал ее беспечного и жизнерадостного характера и в поездках всегда нервничал. Карие глаза бабушки блестели. Она мотала головой из стороны в сторону и делала вид, будто танцует, не вставая со стула. Джун Стар сказала: «Сыграйте такую музыку, под которую можно отбить чечетку». Невестка опустила еще одну монету в автомат, он заиграл что-то быстрое, и Джун Стар вышла из-за стола и отбила чечетку.
   
— Какая милашка,— сказала жена Рыжего Сэма, ложась грудью на стойку. — Пойдешь ко мне в дочки?
   
— Еще чего! — сказала Джун Стар. — Да я и за мильон в такой развалюхе жить не стану,— и побежала на свое место.
   
— Какая милашка,— повторила женщина, натянуто улыбаясь.
   
— И тебе не стыдно? — прошипела бабушка.
   
Тут вошел Рыжий Сэм и сказал жене, что хватит прохлаждаться, пора выполнять заказ. Брюки цвета хаки держались у него на бедрах, а под рубашкой, как куль с мукой, колыхалось брюхо. Он подошел к ним, уселся за ближний столик и испустил глубокий переливчатый вздох.
   
— Как ни крутись, все равно в дураках останешься,— сказал он и утер распаренное красное лицо грязным платком, — такие времена пошли, никому верить нельзя, — сказал он. — Что, не правду я говорю?
   
— Да, вы правы, в прежние времена люди были куда приличнее, — сказала бабушка.
   
— Вот на прошлой неделе заявились ко мне два парня, подкатили на «крайслере». Машина старая, побитая, но дорогая, ну я им и поверил. Они сказали, что работают на лесопилке, и хотите верьте, хотите нет, а я отпустил им бензину в долг. Вот вы мне объясните почему?
   
— Потому что вы хороший человек, — не задумываясь, ответила бабушка.
   
— Да, мэм, не иначе, как поэтому, — сказал Рыжий Сэм, будто пораженный бабушкиным ответом.
   
Тут в зал вошла его жена: она несла пять тарелок без подноса разом — по две в каждой руке и одну на согнутом локте.
   
— На всем белом свете никому нельзя верить, — сказала она. — Ни одной живой душе, ну ни единой, — повторила она и метнула взгляд на Рыжего Сэма.
   
— А вы читали про этого преступника, про Изгоя, который убежал из тюрьмы? — спросила бабушка.
   
— Он к нам как пить дать пожалует. Прослышит про нас — и пожалует, — сказала жена Сэма. — Прослышит, где хоть два цента в кассе есть, и как пить дать…
   
— Хватит, — сказал Рыжий Сэм, — иди принеси гостям «кока-колу». — И женщина ушла.
   
— Хорошего человека найти не легко, — сказал Рыжий Сэм. — Жизнь пошла хуже некуда. А ведь я еще помню времена, когда можно было уйти из дому и даже дверь не запирать. Не то, что теперь.
   
Рыжий Сэм и бабушка потолковали о прежних временах. Старушка сказала что, по ее мнению, во всем виновата Европа: в Европе, наверное, думают, у нас денег куры не клюют. Рыжий Сэм сказал, что верно, то верно. Дети выбежали из «Башни» на белый слепящий солнечный свет и стали смотреть на обезьянку, затаившуюся в кружеве мыльного дерева. Обезьянка сосредоточенно вылавливала блох и каждую аккуратно раскусывала, словно деликатес.
   
Палящим полднем они снова двинулись в путь. Бабушка клевала носом и чуть не каждую минуту просыпалась от собственного храпа. По-настоящему она проснулась уже за Тумсборо и вдруг вспомнила, что здесь по соседству есть старая плантация, куда она приезжала как-то раз еще до своего замужества. Она сказала, что по фасаду дома шли шесть белых колонн, и вела к нему дубовая аллея, и по бокам ее стояли две увитые плющом беседки, где можно было отдохнуть, когда нагуляешься по саду с кавалером. Она ясно помнила, куда надо свернуть, чтобы проехать к плантации. Она знала, что Бейли будет жалко тратить время на какой-то старый дом, но чем больше она говорила про дом, тем больше ей хотелось снова увидеть его и проверить, сохранились ли те беседки. «И еще там есть тайник, — схитрила бабушка: она лгала, но ей очень хотелось, чтобы это была правда. — Я слышала, что, когда здесь проходила армия Шермана, фамильное серебро спрятали в тайник, а потом так и не отыскали…»
   
— Ой, ой! — закричал Джон Весли, — поедем туда, поглядим! Найдем клад! Простучим все доски и обязательно найдем! Кто там живет? Куда надо сворачивать? Эй, пап, можно, мы туда свернем?
   
— Мы в жизни не видели дома с тайником, — вмешалась Джун Стар.— Поедем к этому дому, посмотрим на него! Эй, пап, можно посмотреть на этот дом?
   
— Он отсюда недалеко,— сказала бабушка,— минут двадцать езды, не больше.
   
Бейли смотрел прямо перед собой. Челюсть у него выступила вперед подковой.
   
— Нет, — отрезал он.
   
Дети вопили и визжали: вынь да положь им дом с тайником. Джон Весли лягал ногами переднее сиденье, а Джун Стар повисла над матерью и надсадно ныла ей в ухо, что ничего хорошего они никогда не видят, даже на каникулах, и ничего никогда не бывает по-ихнему. Тут разревелся младенец, и Джон Весли так лягнул сиденье, что удар отозвался у отца в почках.
   
— Ладно! — крикнул Бейли, свернул к обочине и остановил машину. — Замолчите вы или нет? Если вы не помолчите хоть минуту, мы вообще никуда не поедем.
   
— Такая поездка будет очень полезной для их развития, — вставила бабушка.
   
— Ладно, — сказал Бейли, — но учтите, я делаю крюк один раз. И это будет первый и последний раз.
   
— Та грунтовая дорога, на которую надо свернуть, примерно в миле отсюда, — объяснила бабушка. — Я заметила, когда мы проезжали.
   
— Грунтовая! — простонал Бейли.
   
Пока они разворачивались и ехали назад, бабушка успела припомнить еще много интересного про дом — оказывается, там было красивое цветное окно над входом, а в зале люстра на много свечей. Джон Весли сказал, что тайник наверняка в камине.
   
— В дом войти нельзя, — сказал Бейли, — неизвестно, кто там живет.
   
— Вы останетесь на пороге — заговаривать зубы хозяевам, а я обегу дом и влезу в окно, — нашелся Джон Весли.
   
— Никто не выйдет из машины, — сказала его мать. Они свернули, и машина, вздымая клубы красной пыли,
   
запрыгала по грунтовой дороге. Бабушка вспомнила, как в прежние времена, когда мощеных дорог еще не было, за день еле-еле проезжали тридцать миль. Дорога шла по бугристой местности, на ней то и дело попадались водомоины, а на крутых насыпях она внезапно поворачивала. Они то взлетали на бугор, и на много миль под ними простирались голубые верхушки деревьев, то сверзались в красную котловину — и пропыленные деревья возвышались над ними.
   
— Если усадьба сейчас не покажется, — сказал Бейли, — я поворачиваю.
   
Видно было, что по дороге давным-давно никто не ездит.
   
— Тут уже близко, — сказала бабушка, и не успела она закончить фразу, как ее пронзила страшная мысль. Мысль эта ее так обескуражила, что кровь хлынула старушке в лицо, глаза расширились, а нога, непроизвольно подскочив, толкнула саквояж. Саквояж упал, газета, прикрывавшая корзинку, с рыком поднялась, и кот Питти Синг вспрыгнул к Бейли на плечо.
   
Детей бросило на пол, невестку, прижимавшую к груди младенца, через дверцу выбросило на землю, бабушку швырнуло на переднее сиденье. Машина перевернулась и рухнула под откос. Бейли усидел на месте, и шею ему гусеницей обвил кот — серый, с круглой белой мордой и оранжевым носом.
   
Едва дети убедились, что руки-ноги у них целы, как они выскочили из машины с воплем: «Авария! У нас авария!» Бабушка, скорчившаяся под приборным щитком, мечтала оказаться раненой: тогда Бейли не сможет обрушить на нее свой гнев. А страшная мысль, что пришла ей в голову перед аварией, была вот какая: дом, который она так живо помнила, находился не в Джорджии, а в Теннесси.
   
Бейли обеими руками оторвал от себя кота и шваркнул его о дерево. Потом вылез из машины и поискал глазами жену. Она сидела, привалясь спиной к склону красного, вымытого дождями овражка, и прижимала к груди разрывающегося от крика младенца. Плечо у нее было сломано, по лицу тянулся глубокий порез, но в остальном все было в порядке. «А у нас авария!» — захлебывались от восторга дети.
   
— Только никого не убило, — разочарованно протянула Джун Стар, когда увидела, что бабушка выкарабкалась из автомобиля и, прихрамывая, отошла от него. Шляпку удержала на ее голове булавка, но поломанные поля встали дыбом и букетик фиалок повис над ухом. Бейли и бабушка тоже спустились в овражек — посидеть, прийти в себя. Всех била дрожь.
   
— Может, кто-нибудь проедет мимо, — хрипло сказала невестка.
   
— Я чувствую, я себе что-то повредила, — сказала бабушка, прижимая рукой бок, но никто не отозвался. У Бейли стучали зубы. Он был в желтой рубашке навыпуск, по которой прыгали ядовито-синие попугаи, и лицо его было едва ли не желтее рубашки. Бабушка решила не говорить им, что тот дом в Теннесси.
   
Дорога шла футах в десяти над ними, так что они видели лишь верхушки деревьев по ту ее сторону. Прямо за овражком тоже стоял лес, черный, высокий, непроглядный. Через несколько минут на дальнем холме показался автомобиль, он приближался так медленно, словно те, кто в нем сидел, рассматривали их. Бабушка встала и отчаянно замахала руками, чтобы привлечь к себе внимание. Машина так же медленно скрылась за поворотом, показалась снова и еще медленнее поднялась на холм, с которого они свалились. Машина была черная, видавшая виды, и напоминала катафалк. В ней сидели трое мужчин.
   
Машина затормозила прямо у них над головой, водитель уперся в них твердым непроницаемым взглядом и молча смотрел так несколько минут. Потом обернулся к своим спутникам, сказал что-то вполголоса, и те вылезли из машины. Первым вылез жирный парень в черных брюках и красной футболке, по груди которой скакал серебряный жеребец. Парень зашел справа и остановился, распустив рот в глуповатой ухмылке. Второй был в армейских штанах и синем полосатом пиджаке, надвинутая на лоб серая шляпа закрывала его лицо. Он не спеша зашел справа. Оба молчали.
   
Водитель вылез из машины и остановился, по-прежнему не сводя с них глаз. Этот был постарше. Волосы его уже тронула седина, очки в серебряной оправе придавали ему ученый вид. Его длинное лицо прорезали глубокие морщины, и ни рубашки, ни майки на нем не было. Он был одет в тесные джинсы и в руках держал черную шляпу и револьвер. Парни тоже были вооружены.
   
— А у нас авария! — заорали дети.
   
Бабушку не покидало странное ощущение, что она знает человека в очках. Лицо его казалось ей таким знакомым, будто она знала его всю жизнь, только не могла припомнить, кто он. Он отошел от машины и стал спускаться под откос, осторожно ступая, чтобы не оскользнуться. Обут он был в коричневые с белым туфли, из которых торчали тощие красные лодыжки, и носков на нем не было.
   
— Добрый день, — сказал он. — Вижу, вы перевернулись.
   
— Целых два раза! — сказала бабушка.
   
— Разок, — поправил он, — мы видали. Загляни в машину, Хайрам, погляди, исправна она или нет, — сказал он тихо парню в серой шляпе.
   
— Зачем вам револьвер? — спросил Джон Весли. — Что вы с ним будете делать?
   
— Дамочка, — сказал старший невестке, — покличьте ребятишек, велите им рядышком с вами сесть. А то они мне на психику действуют. Все, все рядком, вон там, где и сидите.
   
— Чего это вы нам указываете, что нам делать? — спросила Джун Стар.
   
Позади черной пастью зияли леса.
   
— Подите сюда, — сказала невестка.
   
— Послушайте, — вдруг сказал Бейли. — С нами случилась беда. С нами…
   
И тут бабушка вскрикнула. Она вскочила и вперилась в старшего взглядом.
   
— Вы Изгой, — сказала она, — я вас сразу узнала.
   
— Да, мамаша, — сказал старший, чуть улыбаясь: видно было, что известность, невзирая ни на что, радует его,— только лучше вам было б не узнавать меня. Для вас для всех же лучше.
   
Бейли резко обернулся и так обругал старушку, что даже дети смутились. Она расплакалась, а Изгой покраснел.
   
— Мамаша, — сказал он, — не горюйте. С мужчинами бывает: иной раз они сказанут такое, чего и не думают. Он небось не хотел вас так обзывать.
   
— Вы ведь не станете убивать даму, правда? — сказала бабушка, вытащила из-за манжеты чистый платочек и промокнула глаза.
   
Изгой уперся носком в землю, выковырял ямку, потом засыпал ее.
   
— Не хотелось бы.
   
— Послушайте, — чуть не кричала бабушка, — я знаю, вы хороший человек, сразу видно, что вы не из простых. Я знаю, вы из приличной семьи.
   
— Да, — сказал он, — приличней не бывает, — и оскалил в улыбке крепкие белые зубы. — Лучше моей матери не рождалось на свет женщины, а уж отец и вовсе золотой был человек,— сказал он. Парень в красной футболке встал за ними и прижал револьвер к бедру. Изгой присел на корточки.— Пригляди за ребятишками, Бобби Ли,— сказал он,— ты же знаешь, они мне на психику действуют,— и обвел взглядом сбившуюся в кучку шестерку. На лице его было написано смущение, словно он растерялся и не знает, что бы им сказать.— Небо-то какое, ни облачка, — заметил он, поднимая глаза. — Солнце, правда, спряталось, зато и облаков не видать.
   
— Да, прекрасная погода! — сказала бабушка. — Послушайте, — сказала она. — Вы себя напрасно Изгоем назвали, потому что в душе вы хороший человек. Я как вас увидела, так сразу поняла.
   
— Тише! — гаркнул Бейли. — Всем молчать и не вмешиваться. — Он сидел на корточках, как бегун перед стартом, но не двигался с места.
   
— Спасибо на добром слове, мамаша,— сказал Изгой и рукояткой револьвера нарисовал на земле кружок.
   
— Я их телегу за полчаса в порядок приведу, — сказал Хайрам из-за поднятого капота.
   
— Вот и ладно, только сперва вы с Бобби Ли возьмите его и парнишку ихнего, — сказал Изгой, указывая на Бейли и Джона Весли, — и сведите в тот лесок. У ребят просьба к вам, — сказал он Бейли. — Не откажите прогуляться с ними в лесок, а?
   
— Послушайте, — сказал Бейли. — Мы попали в страшную беду. Вы все ничего не понимаете.— Голос его сорвался. Глаза были такими же пронзительно-синими, как попугаи на рубашке, и он не трогался с места.
   
Бабушка поднесла руку к шляпе — опустить поля, будто собиралась на прогулку с сыном, но соломка осталась у нее в руке. Она минуту смотрела на нее, потом уронила на землю. Хайрам поддержал Бейли за локоть, казалось, он помогает подняться немощному старику. Джон Весли ухватил отца за руку. Бобби Ли замыкал шествие. Так они дошли до темной опушки, и тут Бейли оглянулся, вцепился в голый серый ствол сосны и крикнул: «Мама, я сейчас вернусь. Жди меня».
   
— Возвращайся сию минуту! — крикнула бабушка, но мужчины уже скрылись в лесу.
   
— Бейли, сынок, — скорбно позвала бабушка, при этом она не отрываясь смотрела на Изгоя; тот по-прежнему сидел перед ней на корточках. — Я чувствую, что вы хороший человек, — сказала она, чуть не плача. — Вы не из простых.
   
— Нет, мамаша, нехороший я человек, — повременив, будто он обдумывал ее слова, ответил Изгой, — но и хуже меня люди бывают. Отец мой говорил: ты, видно, другого помета, чем твои братья и сестры. А разница та, говорил отец, что одни всю жизнь проживут и не подумают зачем, а другим всенепременно надо знать, что да почему, и малец этот из таковских. Он всюду встревать будет. — Изгой надел черную шляпу, поднял на бабушку глаза, потом отвел их вглубь леса, словно его снова что-то смутило. — Извините, что я при вас без рубашки, дамочки, — сказал он, чуть ссутулясь, — только мы одежу, в которой удрали-то, зарыли, ну и пробавляемся, пока чего получше не подберем. Эту вот, что на нас, у встречных заняли, — объяснил он.
   
— Не беспокойтесь, — сказала бабушка, — у Бейли должна быть запасная рубашка.
   
— Там разберемся, — сказал Изгой.
   
— Куда они его повели? — закричала невестка.
   
— Отец мой тоже был парень не промах, — сказал Изгой. — Но с властями умел ладить, у него все было шито-крыто.
   
— И вы бы могли стать честным человеком, если б только постарались, — сказала бабушка. — Вы только подумайте, как хорошо остепениться, зажить спокойно, не бояться, что за тобой гонятся по пятам.
   
Изгой все ковырял землю рукояткой револьвера; казалось, он обдумывает бабушкины слова.
   
— Да, это вы точно сказали, мамаша, уж кто-нибудь да обязательно за тобой гонится, — тихо сказал он.
   
И тут бабушка — она смотрела на него сверху — заметила, какие тощие у него лопатки.
   
— Вы когда-нибудь молитесь? — спросила она.
   
Он покачал головой. Но бабушка увидела только, как заколыхалась черная шляпа над лопатками.
   
— Нет, мамаша, — сказал он.
   
В лесу раздался выстрел, за ним второй. И снова наступила тишина. Старушка судорожно обернулась. Было слышно, как по верхушкам деревьев долгим довольным вздохом прошелестел ветер.
   
— Бейли, сынок! — позвала она.
   
— Я ведь когда-то по дорогам ходил, псалмы распевал,— говорил Изгой, — чего только я не перепробовал в жизни. В армии служил, на суше и на море, здесь и за границей, женат был два раза, и в похоронном бюро, и на железной дороге работал, матушку-землю пахал, как-то в смерч попал, раз видал, как человека живьем сожгли, — и он поглядел на невестку и девочку: они прижались друг к другу, и лица у них были белые, а глаза остекленели, — а раз видал даже, как женщину засекли насмерть, — сказал он.
   
— Молитесь и молитесь, — начала бабушка, — молитесь и молитесь.
   
— Плохим я в детстве не был, не помню такого,— продолжал Изгой чуть не баюкающим голосом,— но разок я оступился, и засадили меня в тюрьму, и похоронили заживо.— Он поднял глаза и уставился на бабушку, не давая ей отвести взгляд.
   
— Вот вы бы тогда и начали молиться, — сказала она. — За что вы в первый раз попали в тюрьму?
   
— Направо взгляни — перед тобой стена, — сказал Изгой и снова поднял глаза к безоблачному небу, — налево взгляни — тоже стена. Наверх взгляни — потолок, вниз взгляни — пол. Забыл я уже, мамаша, что я сделал. Я уж там сидел-сидел, вспоминал-вспоминал, что я сделал, и так до сих пор и не вспомнил. Иной раз померещится — вот-вот вспомню, да нет, куда там.
   
— А может быть, вас по ошибке посадили, — нерешительно сказала бабушка.
   
— Нет, мамаша, — сказал Изгой, — не могло тут быть ошибки. У них бумага на меня была.
   
— Вы, наверное, что-нибудь украли, — сказала бабушка. Изгой криво ухмыльнулся.
   
— Ни у кого такого не было, на что б я позарился,— сказал он. — Мне доктор, какой психов лечит, говорил, будто меня за то посадили, что я отца убил, только врал он. Отец мой еще в девятьсот девятнадцатом помер от испанки, и я к тому касательства не имел. И схоронили его в Маунт-Хопвеле, на кладбище баптистском, можете туда поехать — своими глазами на могилку поглядеть.
   
— Если б вы молились, — сказала старушка, — Иисус бы вас спас.
   
— Так-то оно так, — сказал Изгой.
   
— Тогда почему же вы не молитесь? — спросила бабушка, и ее вдруг заколотила дрожь восторга.
   
— А меня спасать нечего, — сказал он, — только я сам себя спасти могу.
   
Бобби Ли и Хайрам вышли из лесу и побрели к ним. Бобби Ли волочил за собой желтую рубашку в ядовито-синих попугаях.
   
— Кинь мне рубашку эту, Бобби Ли, — сказал Изгой. Рубашка взлетела, опустилась ему на плечо, и он натянул ее. Бабушка не смогла бы объяснить, что напоминает ей эта рубашка.— Нет, мамаша,— сказал Изгой, застегивая рубашку,— я так понимаю, что не в злодействе суть. Чего ни сделаешь, убьешь ли человека, колесо ли с машины снимешь — все равно забудешь потом, что ты сделал, а наказание так и так понесешь.
   
Невестка широка открывала рот, словно ей не хватало воздуха.
   
— Дамочка,— попросил Изгой,— пройдитесь в лесок с девчоночкой вашей. Бобби Ли и Хайрам вас к мужу проводят.
   
— Спасибо, — сказала невестка еле слышно. Левая рука ее висела плетью, и уснувшего младенца она держала правой.
   
— Подсоби дамочке подняться, Хайрам, — сказал Изгой, вида, с каким трудом невестка поднимается по откосу.— А ты, Бобби Ли, возьми за руку девчоночку.
   
— Вот еще, не хочу я держаться с ним за руки, — сказала Джун Стар, — он на свинью похож.
   
Толстый парень побагровел, засмеялся, схватил Джун Стар за руку и потащил вслед за Хайрамом и невесткой в лес.
   
Оставшись с Изгоем наедине, бабушка обнаружила, что ей отказал голос. В небе не было ни облачка, но и солнца не было. Вокруг чернел лес. Бабушка хотела сказать Изгою, чтоб он молился. Она открывала и закрывала рот, но не могла произнести ни звука. И наконец: «Господи Иисусе, Господи Иисусе», — услышала она свой голос, она хотела сказать: «Господи Иисусе, спаси его», — но произнесла это так, будто поминала имя Божье всуе.
   
— Да, мамаша,— сказал Изгой, словно соглашаясь с ней. — Иисус все перевернул вверх тормашками. Прямо как я. Разница только, что он зла не делал, а я делал, это они доказали, потому как у них бумага на меня была, хотя бумагу ту, — сказал он, — мне и не показывали. Так что теперь я везде подпись свою ставлю. Я тогда еще решил: завести подпись, и все, что ни сделал, записывать, и делам своим учет вести. Чтоб знать, что ты сделал, и сравнить злодейство свое с наказанием, тебе назначенным, и посмотреть, по злодейству ли наказание. Тогда на Страшном суде доказать можно, что обошлись с тобой несправедливо. Я себя Изгоем потому назвал, — сказал он, — что совсем один остался и так и не пойму, по справедливости я от людей терпел или нет.
   
Из лесу послышался отчаянный вопль, за ним выстрел.
   
— А вы как считаете, мамаша, по справедливости это, когда одного наказывают — меры не знают, а другого вовсе не наказывают.
   
— Господи Иисусе! — закричала бабушка. — Вы же из хорошей семьи. Я знаю, у вас рука не поднимется на даму. Я знаю, вы не из простых! Молитесь! Господи, не станете же вы стрелять в даму. Я отдам вам все деньги!
   
— Мамаша! — сказал Изгой, глядя мимо нее в лес — Слыханное ли дело, чтоб покойник давал на чай гробовщику.
   
Раздались еще два выстрела, и бабушка вытянула шею — как индюшка, которая томится жаждой,— и закричала: «Бейли, сынок!» — так, словно у нее разрывалось сердце.
   
— Только Иисус мог воскрешать мертвых, — продолжал Изгой, — да и он зря это затеял. Он все перевернул вверх тормашками. Если так было, как он говорит, тогда ничего не остается, как все бросить и идти за ним, а если не так, тогда те считанные часы, что тебе жить предназначено, надо получше провести — убивать, дома жечь или другие паскудства делать. Слаще паскудства ничего нет, — почти прорычал он. — Только и есть счастья в жизни.
   
— А может быть, он и не воскрешал мертвых. — Старушка сама не сознавала, что говорит; голова у нее закружилась, колени подогнулись, она села наземь.
   
— Меня там не было, когда он людей воскрешал, так что зря говорить не стану, — сказал Изгой, — а хотелось бы мне там быть, — сказал он и стукнул кулаком по земле. — По справедливости должен был я там быть, уж тогда б я знал наверняка, воскрешал он мертвых или нет. Слышь, мамаша, — чуть не визжал он, — будь я там, я б все вызнал наверняка и, может, совсем другим человеком бы стал.
   
Казалось, голос его вот-вот сорвется, и тут бабушку озарило. Она увидела его перекошенное лицо рядом со своим, и ей показалось, что он сейчас заплачет. «Ты ведь мне сын, — забормотала бабушка. — Ты один из детей моих». Она протянула к нему руку и коснулась его плеча. Изгой отскочил, словно его ужалила змея, и всадил бабушке в грудь три пули. Потом положил револьвер на землю, снял очки и стал протирать стекла.
   
Хайрам и Бобби Ли вернулись из лесу и остановились на краю овражка поглядеть на бабушку — она не то сидела, не то лежала в луже крови, по-детски поджав ноги, и улыбалась безоблачному небу.
   
Без очков глаза Изгоя — воспаленные и водянистые — казались беззащитными.
   
— Забери ее и брось туда же, куда и других, — сказал он и подхватил на руки кота, который терся об его ногу.
   
— Болтливая старушка была, — сказал Бобби Ли и с гиком прыгнул в овражек.
   
— Хорошая была бы женщина, если б в нее каждый день стрелять, — сказал Изгой.
   
— Тоже мне удовольствие, — сказал Бобби Ли.
   
— Заткнись, Бобби Ли, — сказал Изгой. — Нет в жизни счастья.
  
  
   
    
РЕКА
   
   
Угрюмый, сонный ребенок стоял посреди темной комнаты, а отец натягивал на него клетчатое пальто. Правый рукав не налезал, но отец кое-как застегнул пальто доверху и подтолкнул мальчика к приоткрытой двери, откуда к нему протянулась бледная, веснушчатая рука.
   
— И одели-то его не по-людски, — раздался громкий голос с лестничной площадки.
   
— О господи… так оденьте его сами, — буркнул отец. — Наверно, и шести еще нету. — Он был в халате и босиком.
   
Он хотел закрыть дверь за мальчиком, но в двери стояла она — конопатые мощи в гороховом пальто и фетровом шлеме.
   
— А деньги на троллейбус? Ему и мне, — сказала она. — В оба конца.
   
Он пошел в спальню за деньгами, а когда вернулся, она с мальчиком стояла посреди комнаты. Она осматривала обстановку.
   
— Окурков-то, окурков — не продохнуть. Не дай бог мне тут за тобой присматривать, в два счета угоришь, — заметила она, с силой одергивая пальто на мальчике.
   
— Вот вам мелочь, — сказал отец. Он подошел к двери, распахнул ее и стал ждать, чтобы они вышли.
   
Пересчитав деньги, она сунула их в пальто и подошла к висевшей над проигрывателем акварели.
   
— А сколько времени — это мы знаем,— сказала она, вплотную разглядывая изломанные, пронзительных цветов плоскости, расчерченные черными полосами.— Невелика премудрость. Смена у нас с десяти вечера и до пяти, да на трамвае час.
   
— Ну да, конечно, — сказал он. — Так мы ждем его вечером, часов в восемь-девять.
   
— Может, позднее,— сказала она.— Мы на реку пойдем. Там нынче будет исцеление. Этот проповедник редко заглядывает в наши края… Не стала бы я деньги платить за такое добро, — заметила она, кивнув на акварель. — Сама бы лучше нарисовала.
   
— Хорошо, миссис Конин, до вечера, — сказал он, барабаня пальцами по двери.
   
Из спальни послышался вялый голос:
   
— Принеси мне пузырь со льдом.
   
— Никак хворает его мамочка? — сказала миссис Конин. — Вот беда-то. А что с ней?
   
— Мы не знаем, — пробормотал он.
   
— Попросим проповедника за нее помолиться. Он многих исцелил. Преподобный Бивел Самерс. Ей бы самой к нему сходить.
   
— Может быть, может быть, — сказал он. — До вечера. — И ушел от них в спальню.
   
Мальчик смотрел на нее молча; из носу у него текло, глаза слезились. Ему было года четыре или пять. Лицо у него было длинное, с торчащим подбородком, а глаза — широко расставленные и опухшие. Он казался терпеливым и бессловесным, как старая овца.
   
— Он тебе понравится, наш проповедник,— сказала она.— Преподобный Бивел Самерс. Ты только послушай, как он поет.
   
Дверь спальни вдруг распахнулась, и отец высунул голову:
   
— Пока, старик. Гуляй. Веселись.
   
— Пока, — сказал мальчик и подскочил как ужаленный. Миссис Конин бросила прощальный взгляд на акварель.
   
Потом вышла на лестницу и вызвала лифт.
   
— И рисовать бы ее не стала, — сказала она.
   
На улице, стиснутое стенами темных, неживых домов, занималось серое утро.
   
— Распогодится еще, — сказала она. — Да все равно в нынешнем году это, видно, последняя проповедь у нас на реке. Вытри нос, золотко.
   
Он завозил рукавом по носу, но она его остановила.
   
— Так не годится. Где у тебя платок?
   
Он сунул руки в карманы и притворился, будто ищет платок. Она ждала.
   
— Им лишь бы сбыть ребенка с рук, — сказала она своему отражению в витрине кафе. — Постой-ка. — Она вытащила из кармана красный, в синих цветах платок и принялась тереть ему нос. — А ну, сморкнись, — сказала она, и он сморкнулся. — Возьми себе. Положи в карман.
   
Он старательно сложил платок, спрятал в карман, потом они дошли до угла и, прислонившись к стене запертой аптеки, стали ждать троллейбус. Миссис Конин подняла воротник, и он уперся в поля ее шляпы. Глаза у нее начали мало-помалу закрываться, словно она засыпала стоя. Мальчик потянул ее за руку.
   
— Как тебя звать? — спросила она сонным голосом.— Я только фамилию знаю. А как имя — позабыла у него спросить.
   
Звали его Гарри Ашфилд, и до этого дня ему и в голову не приходило менять свое имя.
   
— Бивел, — сказал он.
   
Миссис Конин отпрянула от стены.
   
— Бывают же чудеса на свете! — изумилась она. — Я же тебе говорила — нашего проповедника так зовут.
   
— Бивел, — повторил он.
   
Она разглядывала его, словно он и в самом деле был каким-то чудом.
   
— Надо ему тебя показать. Он не простой проповедник. Он целитель. А вот мужу моему не помог. Мистер Конин хоть и не верит сам, а говорит — надо попробовать, попытка не пытка. Желудком он мучается.
   
Вдалеке, на пустой улице, желтым пятнышком показался троллейбус.
   
— А теперь он в городской больнице, — сказала она, — и третью часть желудка у него отняли. Я говорю: ты благодари Бога, что хоть столько-то оставили. А мне, говорит, некого благодарить. Ну, скажи на милость, Бивел, — пробормотала она.
   
Они сошли на мостовую.
   
— А меня он исцелит? — спросил Бивел.
   
— А у тебя-то что?
   
— Есть хочу, — подумав, сказал он.
   
— Ты разве не завтракал?
   
— А мне раньше неохота было, — ответил он.
   
— Вот придем домой и покушаем, — пообещала она. — Я сама проголодалась.
   
Они влезли в вагон, сели невдалеке от водителя, и миссис Конин взяла Бивела на колени.
   
— Будь хорошим мальчиком,— сказала она.— Сиди смирно, не слезай. А я посплю.
   
Она откинула голову на спинку, веки у нее стали потихоньку опускаться, рот открылся, показались длинные, редко натыканные зубы — где золотые, где темные, темнее лица, и она принялась сопеть и подсвистывать — настоящий скелет с музыкой.
   
Кроме них, в вагоне никого не было, и, увидев, что она уснула, мальчик вытащил цветастый платок и стал внимательно его рассматривать. Потом сложил его, расстегнул молнию в подкладке пальто, спрятал туда платок и вскоре тоже уснул.
   
Дом ее стоял в полумиле от конечной остановки, недалеко от дороги. Дом был из желтого кирпича, с железной кровлей и террасой по всему фасаду. На террасе их встретили трое мальчиков разного роста, но с одинаковыми конопатыми лицами, и долговязая девочка, в волосах у которой было столько алюминиевых бигуди, что голова сверкала, как каска.
   
Мальчики вошли за ними в дом и окружили Бивела. Они глядели на него молча, не улыбаясь.
   
— Это Бивел, — сказала миссис Конин, снимая пальто. — Бывают же такие чудеса. Тезка нашему проповеднику. А это мои ребята: Д. С, Спиви и Синклер, а на террасе — Сара-Милдред. Сними пальто, Бивел, повесь на кровать.
   
Мальчики стояли и смотрели, как он расстегивает и снимает пальто, смотрели, как он вешает его на спинку кровати, а потом смотрели на пальто. Вдруг они повернулись, вышли на террасу и стали там совещаться.
   
Бивел огляделся.
   
Комната была и кухней и спальней. Весь дом состоял из двух комнат и двух террас. Из щели в полу высунулся светлый собачий хвост — собака залезла под дом и чесалась спиной о доски. Бивел прыгнул на хвост, но собака, видно, была ученая и успела его поджать.
   
Стены комнаты были облеплены картинками и календарями. Среди них висели овальные фотографии старика и старухи с запавшими ртами и карточка мужчины, у которого брови вырывались из зарослей на висках и сбивались в лохматый ком на переносице, а остальная часть лица глыбилась как голый и, по-видимому, неприступный утес.
   
— Это мистер Конин, — сказала миссис Конин, на миг оторвавшись от плиты, чтобы тоже полюбоваться на портрет. — Только теперь его не узнать.
   
Бивел перешел к цветной картинке над кроватью, где был нарисован длинноволосый человек в белой простыне. Вокруг головы у него было золотое колечко; он пилил доску, а рядом стояли дети и смотрели на него. Бивел собрался спросить, кто это такой, но тут вошли мальчики и поманили его. Он хотел было спрятаться от них под кровать и уцепиться там за ножку, но мальчики просто стояли, ожидая его, конопатые и молчаливые, и, помешкав, он двинулся следом за ними через террасу за угол дома. Они пошли по полю, по жухлой желтой траве, к загону для свиней — обнесенному дощатым забором, утоптанному хряками двухметровому квадрату земли, куда ребята хотели столкнуть Бивела. Подойдя к загону, они повернулись, прислонились к стенке и уставились на него, не произнося ни слова.
   
Он приближался очень медленно, нарочно цепляя ногой за ногу, как паралитик. Однажды в парке нянька забыла про него, и его избили какие-то ребята, но в тот раз он ничего не подозревал до самой последней минуты. А теперь он почуял сильную вонь и услышал возню за забором. Он остановился в нескольких шагах от загона и помедлил — бледный, но полный решимости.
   
Трое мальчишек не двигались. Казалось, с ними что-то произошло. Они смотрели поверх него, как будто сзади к нему кто-то подкрадывался, но он боялся повернуть голову, оглянуться назад. Веснушки у них были бледные, а глаза — серые и застывшие, как из стекла. Только уши у них подергивались. Наконец тот, что стоял посередке, сказал:
   
— Она нас убьет. — Потом разочарованно отвернулся, влез на забор, перевесился через край и заглянул внутрь.
   
Бивел сел на землю и с облегчением улыбнулся ребятам. Тот, что сидел на заборе, свирепо на него уставился.
   
— Эй ты, — сказал он, — погляди на поросят, а не можешь влезть, так подыми нижнюю доску, оттуда позырь. — Тон у него был очень великодушный.
   
Бивел видел поросят только на картинках, он знал, что это толстые розовые зверушки с бантиками, круглыми улыбчатыми мордами и загнутыми хвостиками. Он нагнулся и нетерпеливо дернул доску.
   
— Тащи сильнее,— сказал младший.— Она хорошая, гнилая. Гвоздь вытащи.
   
Он вытянул из мягкого дерева длинный бурый гвоздь.
   
— Теперь подними доску и посмотри ей в… — начал спокойный голос.
   
Бивел отодвинул планку, и чья-то харя, серая, мокрая, смрадная, просунулась в дыру, толкнула его в лицо, опрокинула на спину. Что-то захрапело над ним, навалилось на него, перевернуло, поддало в зад, отбросило прочь в желтую траву и затопало.
   
Трое Конинов смотрели на него, не трогаясь с места. Тот, что сидел на заборе, прижал ногой к дыре оторванную доску. Их серьезные лица не то чтобы повеселели, а разгладились, словно ребята немного отвели душу.
   
— Мамка ругаться будет, что он хрюшку выпустил,— сказал самый маленький.
   
Миссис Конин была на заднем крыльце, и Бивел угодил ей прямо в руки.
   
Боров, пыхтя, забежал под дом и там затих. А мальчик ревел минут пять и все не мог остановиться. Наконец она его успокоила и принесла ему завтрак; ел он, сидя у нее на коленях. Боров влез на крыльцо и заглядывал в дом сквозь стеклянную дверь, угрюмо нагнув голову. Он был долгоногий, горбатый, с обгрызенным ухом.
   
— Пошел вон! — крикнула миссис Конин. — Ну прямо копия мистера Парадайза, у которого бензоколонка. Ты его сегодня увидишь. У него рак над ухом. Каждый раз туда приходит, все доказывает, что его не исцелили.
   
Свинья постояла на крыльце, глядя на них заплывшими глазками, и медленно отошла.
   
— Не хочу я его видеть, — сказал Бивел.
   
Они шли к реке — миссис Конин с Бивелом впереди, за ними трое мальчишек в ряд, а позади — длинная Сара-Милдред, которая покрикивала на ребят, когда те выбегали на дорогу. Казалось, по обочине шоссе плывет остов лодки с раздвоенным носом. А в отдалении плыло белое воскресное солнце и торопливо пробиралось сквозь пенное серое облако, будто желая их догнать. Бивел шел по самому краю дороги, держа миссис Конин за руку и глядя в оранжево-красный кювет.
   
Он думал: хорошо, что нашли миссис Конин, она будет забирать его на целый день, а не сидеть с ним дома или в парке, как обыкновенная нянька. Когда уходишь из дому, больше узнаёшь нового. Сегодня утром он уже узнал, что его сделал плотник по имени Иисус Христос. А раньше он думал, что не плотник, а доктор Слейдуол, толстяк с желтыми усами, который делал ему уколы и звал его Гербертом, но это, наверно, была шутка. Дома все время шутили. Раньше, — если бы Бивел над этим задумался, — он решил бы, что Бог — такое же слово, как «ой», «тьфу», «черт», или что так зовут человека, который их когда-то надул. А сегодня, когда он спросил у миссис Конин, кто это такой на картинке, одетый в простыню, — она посмотрела на него, разинув рот. Потом сказала:
   
— Это Бог, Иисус Христос, — и опять разинула рот. Минут через пять она встала и принесла из другой комнаты книжку.
   
— Гляди, — сказала она, — ее моя прабабушка читала. Я с ней ни за какие миллионы не расстанусь. — Она провела пальцем по бурым буквам на замусоленной странице.
   
— Эмма Стивене Окли, тысяча восемьсот тридцать второй год, — сказала она, — другой такой нигде не сыщешь. И каждое слово здесь — чистая евангельская правда. — Она перевернула страницу и прочла название: — «Жизнь Иисуса Христа. Для детей». — И начала читать вслух.
   
Книжка была маленькая, светло-коричневая, с золотыми краями; пахло от нее замазкой. В ней было много картинок; на одной плотник выгонял из человека стадо свиней. Это были настоящие свиньи, серые, немытые, и миссис Конин сказала, что все они сидели в одном человеке. Кончив читать, она дала ему книжку; он примостился на полу и снова стал разглядывать картинки.
   
Перед тем как отправиться на реку, он незаметно спрятал книгу в подкладку пальто. Теперь одна пола свисала ниже другой. По шоссе он шел задумчиво и спокойно, а когда они свернули на глинистый, красный, вьющийся среди жимолости проселок, он принялся скакать, тянуть ее за руку, словно хотел вырваться и поймать катившееся впереди солнце.
   
Они сошли с проселка, пересекли поросшее рыжей травой поле и вступили в тенистый лес, где земля была мягкая от опавших сосновых игл. Он никогда не бывал в лесу и шел осторожно, оглядываясь по сторонам, словно в незнакомом городе. Тропа, усыпанная хрусткими красными листьями, петляя, сбегала с холма. Раз поскользнувшись, он схватился за ветку, и из черноты дупла на него глянули два застывших золотисто-зеленых глаза. У подножия-холма лес вдруг расступился, и открылось пастбище, испещренное белыми и черными фигурками коров, уходящее вниз, ярус за ярусом, к широкому оранжевому потоку, посреди которого, словно алмаз, было вправлено отражение солнца.
   
У берега, сгрудившись, стояли люди и пели. Позади них были расставлены длинные столы, а на дороге, ведущей к реке, ждали грузовики и легковые машины. Миссис Конин, заслонив ладонью глаза от солнца, увидела, что проповедник уже стоит в воде, и прибавила шагу. Она кинула корзинку на стол и подтолкнула сыновей вперед, в гущу народа, чтобы они не околачивались возле еды. Держа Бивела за руку, она стала проталкиваться к реке.
   
В воде, шагах в пяти от берега, стоял проповедник — высокий парень с красным платком на шее, без шляпы, в голубой рубашке и брюках защитного цвета, закатанных выше колен. У него были светлые волосы и на впалых щеках — светлые курчавые бачки. Река бросала на его костлявое лицо багровые отсветы. На вид ему было лет девятнадцать. Он пел, сцепив руки за спиной, запрокинув кверху голову, и его высокий гнусавый голос поднимался над разноголосицей толпы.
   
Он закончил гимн на высокой ноте и замолчал, потупившись, переступая с ноги на ногу. Потом окинул взглядом людей на берегу. Они сбились тесной толпой, и лица их были торжественны и полны ожидания. Он снова переступил с ноги на ногу.
   
— Знаю я, зачем пришли вы, или не знаю? — сказал он. — Если вы пришли не к Иисусу, вы не ко мне пришли. Если вы пришли омыть в реке свои язвы, вы пришли не к Иисусу. Не оставить вам вашу боль в реке. Я никогда никому не сулил исцеления. — Он замолчал и поглядел на свои колени.
   
— Я видал, как ты исцелил женщину, — закричал вдруг пронзительный голос из толпы. — Видал, как она поднялась и ушла, а пришла она хромая!
   
Проповедник поднял ногу, потом другую. Казалось, он вот-вот улыбнется.
   
— Ступайте домой, если вы пришли за этим,— сказал он. Потом поднял руки и закричал: — Слушайте, что я скажу вам, люди! Только одна есть река — Река Жизни, и течет в ней кровь Христова! В нее сложите боль вашу, люди,— в Реку Веры, в Реку Жизни, в Реку Любви, в могучую Реку Крови Иисусовой!
   
Голос его стал мягким и напевным.
   
— Все реки выходят из нее и возвращаются в нее, как в океан-море. Если веруете, то сложите боль вашу в эту Реку — и очиститесь, ибо Река создана, чтобы смыть грехи ваши. И Река эта полна боли, и течет она медленно в Царство Божье, медленно, как этот древний красный поток у ног моих.
   
— Слушайте, люди, — говорил он. — Я читал у Марка о прокаженном, я читал у Луки о слепом, я читал у Иоанна о мертвом. Вы слышите, люди? Река эта красна от крови — той крови, что очистила прокаженного, отверзла очи слепому, подняла с одра мертвого! Вы, страждущие! — закричал он. — Сложите страдания ваши в Реку Крови, в эту Реку Боли, и смотрите, как понесет она их в Царство Господне.
   
Во время проповеди Бивел сонно водил глазами по небу, глядя, как в безмолвной высоте кружат две птицы. На другом берегу стояла низкорослая, красная с золотом лавровая роща, а за ней — холмы темно-синего леса, откуда кое-где выбивались в небо одинокие стволы сосен. А еще дальше, на склоне горы, бородавчатым наростом лепился город. Птицы кругами спустились на верхушку самой большой сосны и сидели там, нахохлившись, словно подпирая спинами небо.
   
— Если в Реку Жизни хотите вы сложить вашу боль, придите, — сказал проповедник. — Сюда сложите скорбь вашу. Но не надейтесь избавиться от нее навсегда, ибо эта древняя красная Река не кончается здесь. Нет, люди! Эта древняя красная Река страданий течет в Царство Божье. Креститесь в ней, сложите в нее вашу веру и боль вашу, но знайте — не эта мутная вода спасет вас. На этой неделе я объездил всю реку. Во вторник я был в Форчун Лейке, на другой день — в Айдиле, в пятницу мы с женой поехали в Лулавиллоу, навестить одного больного. И люди там не увидели исцеления,— сказал он, и лицо его побагровело.— Я им этого и не сулил.
   
В это время из толпы выступила старуха и, дергаясь, трепыхаясь как бабочка, заковыляла к реке: руки и голова у нее дрожали так, словно вот-вот должны были оторваться. Она кое-как опустилась на берег и сунула руки в воду. Потом наклонилась, окунула лицо, поднялась, залитая водой с головы до ног, и слепо закружилась на месте, пока кто-то не схватил ее и не утянул обратно в толпу.
   
— Тринадцать лет у ней эта штука, — закричал грубый голос. — Пустите шапку, соберем парню деньжонок. Он за тем и приехал.
   
Слова эти относились к проповеднику и исходили от старика, который сидел на буфере древней, длинной серой машины, огромный и сутулый, словно валун. Шляпу свою он надел набекрень, чтобы видна была росшая на левом виске большая пурпурная опухоль. Он сидел сгорбившись, свесив руки меж колен, щуря маленькие глазки.
   
Бивел глянул на него и быстро спрятался в складках пальто миссис Конин.
   
Парень, стоявший в воде, бросил взгляд на старика и поднял кулак.
   
— Либо Христу верьте, либо дьяволу! — крикнул он. — Присягайте Христу, либо дьяволу.
   
— Я знаю по собственному опыту,— напряженно зазвенел в ответ женский голос.— Я знаю по опыту, что этот проповедник может исцелять. Мои глаза открылись. Я присягаю Христу!
   
Проповедник быстро поднял руки и начал повторять все, что говорил раньше о Реке и о Царстве Божьем, а старик сидел на буфере, сверля его прищуренными глазками. Время от времени Бивел испуганно поглядывал на старика из-за миссис Конин.
   
Человек в комбинезоне и коричневом пальто наклонился, окунул руку, поболтал ею в воде и выпрямился, а какая-то женщина подняла ребенка и стала плескать воду ему на ноги. Еще один мужчина отошел в сторонку, сел на берегу, разулся, вошел в реку, постоял там несколько минут, запрокинув голову, потом вышел из воды и обулся. Проповедник пел, ни на что не обращая внимания.
   
Как только он замолчал, миссис Конин подняла Бивела и сказала:
   
— Слушай, проповедник. Вот этого мальчонку, который у меня на руках сидит, я привезла из города. Мама у него заболела, он хочет, чтобы ты за нее помолился. И главное дело, его тоже Бивелом зовут! Бивелом,— повторила она и обернулась к людям: — Тезки они. Бывают же чудеса на свете!
   
Люди вокруг зашушукались, и Бивел улыбнулся им через плечо миссис Конин.
   
— Бивел, — сказал он бойко.
   
— Слушай, Бивел, — сказала миссис Конин, — тебя крестили?
   
Он только улыбнулся.
   
— Сдается мне, что его даже не крестили, — подняв брови, сказала миссис Конин проповеднику.
   
— Кидай его сюда,— ответил проповедник и, шагнув вперед, поймал мальчика.
   
Он посадил его себе на согнутую руку и глянул в его улыбающееся лицо. Бивел потешно закатил глаза и сунулся носом к самому лицу проповедника.
   
— Меня зовут Бив-в-у-у-у-л, — сказал он глухим голосом и провел кончиком языка по губам.
   
Проповедник не улыбнулся. Его тощее лицо окаменело, а в узких серых глазах отразилось бесцветное небо. Старик на буфере захохотал, и Бивел вцепился в воротник проповедника. Улыбка сошла с его лица. Он вдруг почувствовал, что все это — не шутки. Дома у него только и знали что шутить. А сейчас по лицу проповедника он понял вдруг, что тот говорил всерьез.
   
— Меня мама так назвала,— быстро сказал он.
   
— Тебя крестили? - спросил проповедник.
   
— Это как? прошептал он.
   
— Если я окрещу тебя,— сказал проповедник,— ты сможешь попасть п Царство Божье. Ты омоешься в Реке Страданий, сын мой, и глубокая Река Жизни унесет тебя. Хочешь ты этого?
   
— Да, — сказал ребенок и подумал: «Тогда мне не надо будет возвращаться домой, я спрячусь в реку».
   
— Ты станешь другим человеком,— сказал проповедник.— Ты будешь что-то значить.
   
Потом он повернулся к народу и снова начал проповедовать, а Бивел смотрел через его плечо на рассыпанные по поде осколки белого солнца. Вдруг проповедник сказал:
   
— Ладно, сейчас я тебя окрещу, — и, не сказав больше ни слова, прижал мальчика к себе, перевернул вверх ногами и сунул головой в воду.
   
Он держал его под водой, пока не произнес всех слов обряда. Потом выдернул полузадохшегося мальчика из воды и строго на него посмотрел. Глаза у мальчика были широко раскрыты и темны.
   
— Теперь ты что-то значишь, — сказал проповедник. — Раньше ты ничего не значил.
   
Мальчик был так ошеломлен, что даже не плакал. Он выплюнул грязную воду и стал тереть мокрым рукавом глаза и щеки.
   
— Не забудь про его маму, — сказала миссис Конин. — Он хочет, чтобы ты помолился за его маму. Она больна.
   
— Господи,— сказал проповедник,— мы молимся за страждущую, которой нет с нами. Твоя мать в больнице? — спросил он.— Она страждет?
   
Ребенок смотрел на него.
   
— Она еще не встала, — сказал он тонким, удивленным голосом. — У нее перепой.
   
Стало так тихо, что слышно было, как сыплются на воду осколки солнца.
   
Проповедник опешил и рассердился. Краснота сошла с его лица, а небо, отражавшееся в его глазах, как будто потемнело. С берега послышался хохот, и мистер Парадайз закричал:
   
— Ха, исцели, исцели страждущую с перепою! — и стал колотить кулаком по колену.
   
— Длинный у него сегодня был день,— сказала миссис Конин, стоя с мальчиком в дверях и хмуро заглядывая в комнату, где полным ходом шла вечеринка.— Ему, поди, давно пора спать.
   
Один глаз у Бивела уже спал, другой тоже слипался, из носу текло, и дышал он ртом. Одну полу мокрого клетчатого пальто что-то оттягивало.
   
«Вот эта, в черных портках, это, наверное, она и есть, — решила миссис Конин, — в длинных черных портках из атласа и сандалиях, с крашеными ногтями на ногах».
   
Она лежала на диване, закинув ногу на ногу, подперев голову рукой.
   
— Здравствуй, Гарри, — сказала она и не думая вставать. — Ну как, хорошо погулял? — Лицо у нее было длинное, бледно-матовое, неподвижное, а прямые, мягкие, цвета картошки волосы зачесаны назад.
   
Отец вышел за деньгами. В комнате были еще две пары. Один из мужчин, блондин с синими глазками, сидевший в кресле, наклонился к мальчику:
   
— Привет, Гарри. Как погулял, старик?
   
— Его не Гарри зовут, а Бивел, — сказала миссис Конин.
   
— Его зовут Гарри, — сказала мать с дивана. — Какой там еще Бивел?
   
Мальчик, казалось, засыпал на ходу, голова его клонилась все ниже и ниже. Вдруг он вздернул ее и открыл один глаз, другой так и не разлепился.
   
— Он мне утром сказал, что зовут его Бивел, — растерянно произнесла миссис Конин. — Как нашего проповедника. Мы весь день на реке были, на проповеди. Сказал, что звать его Бивелом, как нашего проповедника. Он мне сам сказал.
   
— Бивел! — сказала мать. — Боже мой! Надо же придумать такое имя!
   
— Нашего проповедника зовут Бивел. А лучше его не сыщешь во всей округе, — возразила миссис Конин. И с вызовом добавила: — Так что учтите — сегодня утром он окрестил вашего ребенка.
   
Мать села.
   
— Какая наглость! — пробормотала она.
   
— И еще скажу, — продолжала миссис Конин, — он, целитель, молился, чтобы вы исцелились.
   
Исцелилась? Господи Боже мой, это от чего же? От слабости от вашей, — ледяным голосом ответила миссис Копии.
   
Отец им нес деньги и стоял рядом с миссис Конин. Белки глаз у него были в красных прожилках.
   
— А ну-ка, ну-ка, интересно,— сказал он.— Расскажите поподробней про эту самую слабость. Характер ее нам не совсем ясен… — Он помахал деньгами и пробормотал: — А дешево, черт возьми, обходится лечение молитвами.
   
Миссис Конин постояла секунду, тощая как скелет, глядя на них с таким выражением, будто она видит все насквозь. Потом, не взяв денег, повернулась и захлопнула за собой дверь. Отец поглядел ей вслед, неопределенно улыбнулся и пожал плечами. Остальные смотрели на Гарри. Мальчик поплелся к спальне.
   
— Гарри, поди сюда, — сказала мать. Он послушно, как заводной, повернул к ней, но глаз не открыл. — Расскажи, что там было, — сказала она, когда он подошел, и начала стаскивать с него пальто.
   
— Не знаю, — тихо ответил он.
   
— Нет, знаешь, — сказала она и почувствовала, что одна пола чем-то оттянута. Она расстегнула подкладку и подхватила вывалившуюся книжку и грязный платок. — Где ты это взял?
   
— Не знаю, — сказал он и хотел схватить книгу. — Мое. Она мне дала!
   
Платок она бросила, а книжку раскрыла и подняла выше, чтобы мальчик не мог достать. На лице ее появилась насмешливая гримаса. Остальные столпились сзади и смотрели в книгу из-за ее плеча. «Бог мой», — сказал кто-то. Мужчина в очках пристально глядел на книгу.
   
— Ценная штука,— сказал он.— Библиографическая редкость. — И взяв книгу, отошел и сел в кресло.
   
— Смотрите, чтобы Джордж ее не увел, — сказала его девушка.
   
— Говорю тебе — это редкость, — сказал Джордж. — Тысяча восемьсот тридцать второй год.
   
Бивел снова побрел к спальне. Он закрыл за собой дверь, медленно подошел в темноте к кровати, сел, снял ботинки и залез под покрывало. Минуту спустя в светлом прямоугольнике двери возник высокий силуэт матери. Она на цыпочках пересекла комнату и присела на край кровати.
   
— Что там про меня говорил этот олух? — прошептала она. — Что ты наболтал проповеднику, детка?
   
Он закрыл глаза; голос матери слышался издалека, словно сам он был в реке, под водой, а она — где-то сверху. Она тряхнула его за плечо.
   
— Гарри, — шепнула она ему на ухо, — скажи, что он говорил. — Она подняла его, посадила, и ему показалось, будто его вытащили из реки. — Скажи, — прошептала она, густо дохнув сивухой.
   
В темноте перед ним маячил бледный овал ее лица.
   
— Он сказал, что я теперь другой человек, — пробормотал мальчик. — Я теперь значу.
   
Держа за рубашку, она опустила его на постель и, наклонившись, скользнула губами по лбу. Потом встала и, покачивая бедрами, исчезла в светлом прямоугольнике двери.
   
Проснулся он не рано, но в квартире было душно и темно. Он полежал немного, ковыряя в носу и вытирая уголки глаз. Потом сел на кровати и поглядел в окно. Через мутное стекло светило бледное солнце. На другой стороне улицы из верхнего окна гостиницы, подперев подбородок руками, высовывалась негритянка-уборщица. Мальчик встал, надел ботинки, пошел в ванную, а оттуда — в гостиную. На столе лежали два крекера, намазанные рыбной пастой. Он съел их, запил остатками пива и посмотрел, не валяется ли где его книга, — но ее не было.
   
В комнате стояла тишина, только чуть слышно гудел холодильник. Он отправился в кухню, нашел там две горбушки хлеба с изюмом, густо намазал их толченым арахисом и, взгромоздясь на высокий табурет, стал жевать. Доев бутерброд, выпил шоколадного молока. Он предпочел бы пиво, но открывалка была запрятана слишком высоко, и достать ее он не смог. Потом он поглядел, не осталось ли чего-нибудь в холодильнике, но там были только вялые овощи, бурые апельсины, которые она купила и забыла выжать, сыр трех или четырех сортов, какая-то рыбина в бумажном мешке и свиная кость. Не закрыв холодильника, он отправился в темную гостиную и сел на диван.
   
Он подумал, что очухаются они только к часу, а потом вместе с ним пойдут завтракать в ресторан. До стола он там но достает, и официант, как всегда, принесет ему детский стульчик, а ему уже неудобно сидеть на детском стульчике. Он сидел па диване и колотил по нему пятками. Потом метал, обошел комнату, заглядывая, словно по старой привычке, и каждую пепельницу. У него в детской было много кубиков и книжек с картинками, но почти все порванные: он обнаружил, что лучший способ получить новые — это испортить старые. Развлечений у него было мало — разве что еда, да и та не шла ему впрок.
   
Он решил высыпать несколько пепельниц на пол, но не псе — тогда взрослые решат, что пепельницы упали сами. Он опорожнил две пепельницы и старательно втер пальцем пепел в ковер. Потом полежал на полу, разглядывая задранные ноги. Ботинки все еще были мокрые, и он стал думать о реке.
   
Лицо его медленно прояснялось, словно он набрел на то, что безотчетно искал. Он вдруг понял, что он хочет сделать.
   
Он встал, прошел на цыпочках к ним в спальню и остановился в полутьме, высматривая ее сумку. Взгляд его скользнул по ее длинной белой руке, свесившейся на пол, по бесформенной белой груде — там, где лежал отец, по захламленному бюро и остановился на сумке, висевшей на спинке стула. Он вынул оттуда проездной билет и полпачки мятных лепешек. Потом спустился на улицу и на углу сел в троллейбус. Чемодана он не захватил — ему ничего не хотелось брать из дому.
   
На конечной остановке он вышел и двинулся по дороге, которая вела к дому миссис Конин. Он знал, что в доме никого нет — ребята в школе, а сама миссис Конин сказала вчера, что пойдет к кому-то убираться. Он пересек двор и направился к реке. Проселок, который шел между редко расставленными кирпичными домиками, уперся в шоссе, и мальчик зашагал по обочине. Солнце было горячее, бледно-желтое и стояло высоко.
   
Он миновал лачугу с оранжевой бензоколонкой, не заметив старика, который стоял в дверях и смотрел в пустоту. Мистер Парадайз допивал оранжад. Он запрокинул бутылку и, прищурившись, поглядел на исчезающую вдали фигурку в клетчатом пальто. Потом поставил пустую бутылку на лавку и, по-прежнему щурясь, отер рукавом рот. Он зашел в дом, взял с кондитерской полки брикет жевательной резинки длиной в четверть метра и шириной в ладонь и сунул в задний карман брюк. Потом сел в машину и медленно поехал по шоссе вслед за мальчиком.
   
К тому времени Бивел вышел на поле, поросшее пурпурной травой; потный, покрытый пылью, он бежал по полю, торопясь поскорее в лес. Там он долго бродил от дерева к дереву, отыскивая вчерашнюю тропинку. Наконец он нашел след, протоптанный в игольнике, и тот вывел его на круто бежавшую вниз тропу.
   
Мистер Парадайз оставил машину на дороге, а сам пошел к тому месту, где сидел почти каждый день с ненаживленной удочкой в руках, глядя на бегущую мимо реку. Если бы кто и увидел его издали, то принял бы за древний валун, лежащий среди кустов.
   
Но Бивел его не видел. Он видел только реку, ее красно-желтые отблески; он вошел в нее в пальто и в ботинках и сразу набрал в рот воды. Он проглотил немного, остальную выплюнул и остановился, по грудь в воде, оглядываясь кругом. Небо было бледно-голубое, ясное, словно цельный кусок, — кроме дырки посредине, которую прожгло солнце, да бахромы древесных вершин по краям.
   
Пальто всплыло вокруг него, словно веселый лепесток лилии, а он, улыбаясь, глядел на солнце. Он решил, что больше не будет валять дурака со всякими проповедниками, а будет крестить себя сам, до тех пор, пока не отыщет в реке Царство Божье. Нечего зря терять время. Он окунулся в воду с головой и оттолкнулся от дна.
   
Через секунду он стал захлебываться и очутился на поверхности; снова нырнул — и опять ничего не вышло. Река не принимала его. Он попробовал еще раз — и, кашляя, вынырнул. Когда его окунал проповедник, происходило то же самое — что-то толкало его в лицо, выталкивало наверх, и ему приходилось бороться. Он вдруг остановился и подумал: это опять, значит, шутка, просто шутка! Зря он приехал в такую даль, — и он начал бить руками, лягать проклятую реку. А под ногами у него уже не было дна. От обиды и негодования он протяжно закричал. Потом услышал ответный крик, повернул голову и увидел, что за ним следом скачет какая-то огромная свинья, машет красно-белой палкой и кричит. Он нырнул опять, и на этот раз притаившийся поток обхватил его длинной ласковой рукой и быстро повлек вперед и вниз. На миг он опешил, но потом почувствовал, что быстро движется, и понял, что вот наконец куда-то попадает, и тогда его страх и ярость утихли…
   
Голова мистера Парадайза время от времени появлялась на поверхности. А потом, проплыв далеко по течению, старик поднялся над водой, словно древнее речное чудовище, и замер с пустыми руками, тупо глядя вдаль, на убегающую к горизонту реку.
  
  
   
    
БЕРЕГИ ЧУЖУЮ ЖИЗНЬ — СПАСЕШЬ СВОЮ!
   
   
Старуха с дочкой сидели на веранде, когда на дороге показался мистер Шифтлет. Старуха сползла на край качалки и подалась вперед, прикрыв рукой глаза от пронзительных лучей вечернего солнца. Дочка видела плохо и спокойно продолжала играть пальцами. Хотя они жили в этой глуши одни и старуха никогда раньше не встречала мистера Шифтлета, она сразу поняла, что это бродяга, и притом такой, которого бояться нечего. Левый рукав его пиджака был подогнут у локтя, где кончалась культяпка, а щуплое тело кренилось набок, словно под порывами ветра. Одет он был в черный городской костюм, поля коричневой фетровой шляпы были спереди заломлены, а сзади опущены, правую руку оттягивал жестяной чемоданчик для инструментов. Он приближался семенящей походкой, а лицо его было обращено прямо к солнцу, которое в эту минуту пыталось удержаться на верхушке холма.
   
Старуха дождалась, пока он подойдет к воротам, а затем уперлась кулаком в бок и встала. Теперь его разглядела и дочка, крупная девица в коротеньком голубом платье из органди; она вскочила, затопала ногами и что-то залопотала, показывая на него пальцем.
   
Во дворе мистер Шифтлет остановился, поставил чемоданчик на землю и, слегка приподняв шляпу, поздоровался с девушкой, словно и не заметил в ней ничего странного, затем повернулся и широким жестом снял шляпу перед старухой. Его гладкие черные волосы были расчесаны на прямой пробор и длинными прядями свисали на уши. Лоб занимал больше половины лица и вгонял нос и губы прямо в резко выпирающую нижнюю челюсть. С виду мистер Шифтлет был молод, но в его взгляде сквозило хмурое недовольство, будто он давно уже знал жизнь вдоль и поперек.
   
— Добрый вечер, — сказала старуха. Ростом она была не меньше соснового столба ограды, голову ее прикрывала низко надвинутая на глаза серая мужская шляпа.
   
Бродяга смотрел на нее и не отвечал. Он повернулся лицом к закату. Потом медленно раскинул руки — здоровую и увечную, — словно обнимая всю ширь неба, и стал похож на изломанный крест. Старуха сложила руки на груди и наблюдала за ним с таким видом, точно была хозяйкой заката; девушка, вытянув шею и потерянно свесив руки, тоже не спускала с него глаз. Ее длинные золотистые волосы отливали розовым, а глаза синели, как шея павлина.
   
С минуту постояв так, мистер Шифтлет поднял чемодан, подошел к веранде и сел на нижнюю ступеньку.
   
— Сударыня, — уверенно прогнусавил он, — я бы ничего не пожалел, чтобы каждый божий вечер любоваться таким солнцем.
   
— Тут оно всегда такое, — подтвердила старуха и снова села. Следом уселась и дочь, следя за ним настороженно, хитровато, как за близко подлетевшей птицей. Мистер Шифтлет изогнулся, вытянул из кармана брюк пачку жевательной резинки и протянул ей одну пластинку. Девушка взяла ее, сняла обертку и принялась жевать, ни на секунду не отрывая от него взгляда. Он предложил резинку и старухе, но та только обнажила и отпет беззубые десны.
   
Блеклые, острые глазки мистера Шифтлета уже успели обежать весь двор, скользнули по колодцу возле угла дома, но развесистой смоковнице, в ветвях которой устраивались на ночлег три-четыре курицы, и наконец остановились на ржавом квадратном багажнике автомобиля под навесом.
   
— Сами водите? — спросил он.
   
— Эта машина пятнадцать лет уже стоит,— ответила старуха. — Как муж умер, с тех пор и не заводили.
   
— Ничто не вечно, — сказал он. — Мир, сударыня, почти весь прогнил.
   
— Это верно, — сказала старуха. — А вы не здешний?
   
— Том Т. Шифтлет, — представился он, приглядываясь к покрышкам.
   
— Рада познакомиться, — сказала старуха. — А я — Люсинел Крейтер, дочка тоже Люсинел Крейтер. Так что же вы делаете в наших краях, мистер Шифтлет?
   
Мистер Шифтлет определил, что под навесом стоит «форд» не то 28-го, не то 29-го года. Затем он повернулся к старухе и заговорил, больше ни на что не отвлекаясь:
   
— Я, сударыня, хочу вам кое-что рассказать. Один врач в Атланте берет как-то нож и вырезает у человека сердце. Человечье сердце,— повторил он, наклоняясь ближе.— Вырезал его, значит, из груди, взял в руку,— тут мистер Шифтлет вытянул свою руку ладонью вверх, словно на ней лежало человеческое сердце,— и стал рассматривать, как вылупившегося цыпленка. И поверите, сударыня? — Последовала многозначительная пауза, голова мистера Шифтлета подалась вперед, рыжеватые глазки заблестели. — Все равно он теперь знает о нем не больше нас с вами.
   
— Это верно, — сказала старуха.
   
— Да хоть возьми он этот самый нож и разрежь сердце на мелкие кусочки, все равно он больше нашего знать не будет. Хотите, поспорим?
   
— Не хочу, — благоразумно ответила старуха. — Так откуда же вы родом, мистер Шифтлет?
   
Мистер Шифтлет отозвался не сразу. Он порылся в кармане, вытащил кисет и пачку папиросной бумаги, ловко, одной рукой, свернул сигарету и прихватил ее верхней губой. Потом извлек коробок спичек, чиркнул о подметку и долго смотрел на горящую спичку, словно пытался постичь тайну огня. Когда пламя подкралось совсем близко, старухина дочка громко замычала, указывая на его руку и грозя пальцем, но мистер Шифтлет согнулся над сложенной ковшиком ладонью и, рискуя обжечь нос, закурил.
   
Бросив горелую спичку, он выпустил в потемневший розовый воздух серую струйку дыма. На его лице появилось хитроватое выражение.
   
— Сударыня, — начал он, — люди в наши дни на что хочешь способны. Положим, я из Таруотера, штат Теннесси, и зовут меня Том Т. Шифтлет, но вы же никогда меня не видели, так откуда вам знать, что я не вру? А может, сударыня, мое имя Аарон Спаркс и я из Синглберри, штат Джорджия, а может, я Джон Спиде из Люси, Алабама, или Томсон Брайт из Тулафолса, Миссисипи?
   
— Да кто вас там разберет! — с досадой проворчала старуха.
   
— Сударыня, — продолжал он, — людям на все плевать, они врут на каждом шагу и не краснеют. Одно могу сказать наверняка: я — человек. Но послушайте, сударыня. — Он выдержал паузу, и его голос стал еще более зловещим.— А что есть человек?
   
Старуха мусолила во рту семечко.
   
— Что у вас в чемоданчике, мистер Шифтлет? — спросила она.
   
— Инструмент,— ответил он, опомнившись.— Я плотник.
   
— Что ж, если ищете работу — пожалуйста. Еда и постель будут, но платить, сразу вам говорю, мне нечем.
   
Мистер Шифтлет не спешил с ответом, и в лице его ничего не изменилось. Он откинулся назад и прислонился спиной к стояку, подпирающему крышу веранды.
   
— Сударыня, — протянул он наконец, — бывают люди, для которых деньги — это еще не все в жизни.
   
Старуха молча раскачивалась в кресле, а дочь смотрела, как по горлу мистера Шифтлета вверх и вниз бегает кадык. Мистер Шифтлет объяснил старухе, что большинство людей интересуют только деньги, а ему хочется знать, для чего, собственно, человек рождается на свет? Загребать деньгу, и все? Вот лично она, хочется ему знать, для чего родилась? Но старуха не отвечала, она качалась и прикидывала, можно ли с одной рукой перебрать крышу над сторожкой в саду. Мистер Шифтлет задал еще много вопросов, оставшихся без ответа. Он рассказал, что ему двадцать восемь лет и он кое-что повидал в жизни. Был церковным певчим, десятником на железной дороге, работал в похоронном бюро, три месяца пел на радио в передаче «Дядюшка Рой и ковбои с Красного ручья». Еще он рассказал, что служил в армии, кровь за родину проливал, в каких только странах не был и повсюду встречал людей, которым на все наплевать. Сам-то он воспитан иначе.
   
Полная желтая луна появилась в ветвях смоковницы, словно хотела устроиться вместе с курами на ночлег. Чтобы увидеть мир нетронутым, говорил мистер Шифтлет, нужно уехать в деревню; он и сам, к примеру, не прочь пожить в таком вот безлюдном месте и каждый вечер любоваться солнцем — тут оно хоть заходит, как Господь ему повелел с первого дня Творенья.
   
— Вы женаты или как? — спросила его старуха. Последовало продолжительное молчание.
   
— Где, сударыня, — спросил он наконец, — найдешь сейчас чистую девушку? А всяких потаскушек, кому только свистни, мне не надо.
   
Старухина дочка в это время пригнулась, свесив голову почти до колен, раздвинула упавшие волосы и смотрела на него через треугольный просвет; внезапно она мешком шлепнулась на пол и захныкала. Мистер Шифтлет помог ей подняться и снова усадил в качалку.
   
— Ваша дочурка? — спросил он.
   
— Единственная, — сказала старуха. — Золото, а не ребенок. Ни за что бы с ней не рассталась! И такая умница! Подмести, сготовить, постирать, кур накормить, грядки прополоть — все умеет. Не расстанусь с ней ни за какие сокровища.
   
— Само собой. — Голос его потеплел. — Только смотрите, как бы кто-нибудь не увел ее от вас.
   
— Если кто посватается, придется ему жить с ней здесь,— сказала старуха.
   
В темноте глаза мистера Шифтлета тянулись к лунному блику на бампере автомобиля. Он резко махнул культяпкой, словно сгребая в одно и дом, и двор, и колодец.
   
— В вашем хозяйстве, сударыня, не найдется такой поломки, которую я не смог бы исправить, а сколько у меня рук — к делу не относится. Я — мужчина, — произнес он с угрюмым достоинством. — Даром что калека. У меня, — тут он постучал по половице костяшками пальцев, подчеркивая огромную важность сообщения, — совесть есть. — И, прорезав подбородком полосу света, падающего из дверей, он уставился на старуху, словно и сам был потрясен такой невероятной истиной.
   
На нее эти слова не произвели впечатления.
   
— Я же сказала, хотите работать — оставайтесь. Кормить буду, а спать, если вы не против, можете хоть там, в автомобиле.
   
— Да чего уж, сударыня, — он радостно осклабился, — монахи в старину даже в гробах спали.
   
— Темные были люди, какой с них спрос, — сказала старуха.
   
На следующее утро мистер Шифтлет принялся за крышу сторожки, а Люсинел-младшая сидела на камне и смотрела на него. Не прошло и недели, как во дворе появились перемены. Он починил ступеньки веранды и черного крыльца, построил новый свинарник, поправил изгородь и даже научил Люсинел, глухонемую от рождения, говорить слово «цыпа». Крупная румяная девушка ходила за ним по пятам, выговаривая «цыппа», «цыппа» и хлопая в ладоши. Старуха издали следила за ними и радовалась про себя. Зять ей был нужен до зарезу.
   
Спал мистер Шифтлет на узком и жестком заднем сиденье машины, высунув ноги в окно. На ящике, который служил ему тумбочкой, он держал бритву и жестянку с водой, к заднему стеклу прислонил осколок зеркала, а пиджак аккуратно повесил на плечиках на одно из окон.
   
Вечерами он усаживался на ступеньках веранды и о чем-нибудь разглагольствовал, а по обе стороны от него во всю мочь раскачивались в качалках старуха и Люсинел. Три холма за старухиным участком чернели на фоне темно-синего неба, над ними чередой проплывали разные планеты и стояла, покинув куриную компанию, луна. Мистер Шифтлет говорил, что у него появился свой интерес, оттого он так и старается на ферме. Он даже машину им отремонтирует.
   
Подняв капот, он осмотрел двигатель и объявил, что машина сделана еще в ту пору, когда их делали на совесть. А сейчас, продолжал он, одну гайку закручивает один, другую — другой, третью крутит третий, выходит по человеку на каждую гайку. Потому и машины дорогие: платить-то надо сразу всем. А если платить одному — оно и дешевле выйдет, и человек свой интерес почувствует, и машины станут лучше. Старуха с ним согласилась.
   
Беда в том, говорил мистер Шифтлет, что людям сейчас на все наплевать, никто ни во что душу не вкладывает. Вот он, например, никогда бы не выучил Люсинел говорить слово «цыпа», будь ему на все наплевать или если бы он не вкладывал во все душу.
   
— Научите ее говорить еще что-нибудь,— сказала старуха.
   
— А какое слово вы бы хотели? — спросил мистер Шифтлет.
   
Ее улыбка была широкой, беззубой, многозначительной.
   
— Пусть научится говорить «мое солнышко», — сказала она.
   
Мистер Шифтлет давно смекнул, что у нее на уме.
   
На следующий день он покопался в машине и вечером сказал, что если купить приводной ремень, то ее можно будет завести.
   
Старуха обещала дать денег. Потом кивнула в сторону Люсинел: та примостилась рядом на полу и смотрела на него во все глаза — даже в темноте они были у нее синими.
   
— Видите эту девушку? Пожелай какой-нибудь мужчина увезти ее от меня, я сказала бы: «Не отдам, никому на свете не отдам мое золотце». Но если он заявит: «Сударыня, я и не собираюсь ее увозить, я останусь с ней тут», — я отвечу: «Не мне вас осуждать, мистер. Я бы и сама не упустила случая обзавестись домом и жить с самой милой девушкой на свете. Нет, губа у вас не дура», — ответила бы я.
   
— А сколько ей лет? — как бы между прочим спросил мистер Шифтлет.
   
— Пятнадцать, шестнадцать, — сказала старуха.
   
На самом деле Люсинел уже стукнуло двадцать девять, но она была так младенчески чиста, что об этом никто не догадывался.
   
— Машину неплохо бы заодно и покрасить, — заметил мистер Шифтлет, — не то заржавеет.
   
— Там видно будет, — сказала старуха.
   
На другой день мистер Шифтлет сходил в город и вернулся с необходимыми деталями и канистрой бензина. К вечеру под навесом вдруг раздались жуткие звуки; решив, что у Люсинел начался припадок, старуха выскочила из дома. Девушка сидела на куриной клетке, возбужденно топала ногами и визжала: «цыппа, цыппа», но ее голос тонул в шуме двигателя. Потом под гром выхлопов величественно и грозно машина выползла из-под навеса. Мистер Шифтлет, серьезный, с прямой как палка спиной, сидел за рулем. Лицо его светилось скромностью, будто он только что воскресил мертвеца.
   
Усевшись вечером в качалку, старуха без проволочек приступила к делу.
   
— Стало быть, вам нужна чистая девушка, верно? — участливо спросила она.— Всякие там потаскушки вам ни к чему?
   
— Ни к чему.
   
— Нужна такая, — продолжала старуха, — чтобы не чесала языком, не огрызалась на каждое слово, не ругалась. Так? Тогда вот, смотрите. — И она показала на Люсинел, которая сидела в качалке по-турецки, обхватив пятки руками.
   
— Это верно, — согласился он, — с ней хлопот не будет.
   
— Раз так, — сказала старуха, — в субботу все трое поедем в город и поженимся.
   
Мистер Шифтлет устроился на ступеньках поудобнее.
   
— Не могу я сейчас жениться, — сказал он. — Для этого деньги нужны, а у меня нет ни гроша.
   
— А на что они вам, деньги? — спросила старуха.
   
— Деньги нужны. Сейчас многие делают все лишь бы как, а по мне — жениться и не свозить куда-нибудь жену, как полагается… Нет, я так не могу. Я должен повезти ее в гостиницу, угостить. Да я бы и на герцогине Виндзорской не женился, — заявил он решительно, — если бы не мог повезти ее в гостиницу и накормить чем-нибудь вкусным. Ничего не поделаешь, так уж я воспитан. Этому меня еще мама научила.
   
— Люсинел гостиниц в глаза не видала,— забубнила старуха, подвигаясь вперед. — Посудите сами, мистер Шифтлет, у вас будет свой дом, глубокий колодец, самая чистая девушка. И не нужны вам никакие деньги! Я вот что скажу: бездомному калеке, без денег, без друзей — такому устроиться нелегко.
   
Эти жестокие слова закружились в мозгу мистера Шифтлета, как стая ворон над верхушкой дерева. Но сразу отвечать он не стал. Свернул сигарету, закурил, а потом уже сказал спокойно:
   
— У человека, сударыня, есть не только тело, но и душа. Старуха сжала десны.
   
— Тело и душа, — повторил он. — Тело, сударыня, как дом, стоит на месте — и все, а душа — она вроде автомобиля, всегда в движении, всегда…
   
— Послушайте-ка, мистер Шифтлет, — прервала его старуха, — колодец у меня не пересыхает, в доме зимой тепло, ферма не заложена — можете сходить в город и проверить в конторе. К тому же под навесом стоит хорошая машина. До субботы,— осторожно кинула она приманку,— вы успеете ее покрасить. Деньги я дам.
   
В темноте по губам мистера Шифтлета скользнула улыбка, похожая на усталую змею, разбуженную огнем. Однако он тут же взял себя в руки.
   
— Я хочу сказать, что душа для человека важнее всего. Какие бы ни были расходы, но я обязан куда-нибудь свозить жену на пару дней. Этого моя душа требует.
   
— Пятнадцать долларов, — проворчала старуха, — больше дать не могу.
   
— Еле-еле хватит на бензин и гостиницу, — сказал он. — А кормить ее на что?
   
— Семнадцать с половиной — это все, что у меня есть. Больше вам не выдоить. А завтрак возьмете с собой из дому.
   
Слово «выдоить» больно ранило его чувства. Мистер Шифтлет не сомневался, что в ее матрасе зашито гораздо больше, но он уже успел объявить, что деньги его не интересуют.
   
— Как-нибудь обернусь. — Он встал и отошел, прекращая переговоры.
   
В субботу, едва краска на машине подсохла, все трое отправились в город, и там, в кабинете судьи, мистера Шифтлета и Люсинел поженили; старуха была у них свидетелем.
   
На улице мистер Шифтлет принялся вертеть затянутой в воротничок шеей. Глаза его были злыми, мрачными, будто его оскорбили, а дать сдачи не удалось.
   
— Не по мне все это, — сказал он. — Какая-то барышня просто повозилась в конторе с бумажками, да еще анализ крови. А что они понимают в моей крови? Да если бы они даже вырезали мое сердце, им и тогда ничего не узнать. Нет, все это не по мне.
   
— Зато по закону, — отрезала старуха.
   
— Закон! — Мистер Шифтлет сплюнул. — Закон-то и не по мне!
   
Машину он выкрасил в темно-зеленый цвет с желтой полоской под стеклами. Все трое забрались на переднее сиденье, и старуха сказала:
   
— Люсинел-то сегодня какая хорошенькая! Прямо куколка!
   
На девушке было белое платье, которое мать раскопала в сундуке, на голове — соломенная шляпка с гроздью красных деревянных вишен сбоку. В безмятежных глазах время от времени мелькала какая-то крошечная, хитроватая мысль, одинокая, как зеленый росток в пустыне.
   
— Повезло же человеку! — сказала старуха. Мистер Шифтлет даже не взглянул на нее.
   
Они вернулись домой, чтобы высадить старуху и захватить завтрак. Когда к отъезду все было готово, старуха припала к дверце автомобиля, стиснув пальцами край стекла.
   
Из уголков ее глаз по глубоким грязным морщинам заструились слезы.
   
— На два дня я с ней никогда еще не расставалась, — проговорила она.
   
Мистер Шифтлет завел мотор.
   
— И никому, кроме вас, я бы ее не отдала, я знаю, на вас можно положиться. До свидания, мое солнышко. — И она уцепилась за рукав белого платья. Люсинел повернула голову, но, казалось, даже не видела ее. Мистер Шифтлет легонько тронул машину, и старухе пришлось убрать руки.
   
День был ясный, вокруг под бледно-голубым небом расстилались широкие просторы. Хотя из машины нельзя было выжать больше тридцати миль в час, мистер Шифтлет воображал, что преодолевает страшные подъемы, спуски, виражи, и так увлекся, что утренняя горечь совсем забылась. Ему давно хотелось иметь машину, но денег никогда не было. Ехал он быстро, чтобы к ночи добраться до Мобила.
   
Отвлекаясь временами от своих мыслей, он посматривал на сидевшую рядом Люсинел. Завтрак она съела, едва выехали со двора, а теперь обрывала со шляпы вишенки и бросала их одну за другой в окно. Мистера Шифтлета даже машина перестала радовать. Проехав около ста миль, он подумал, что девушка снова проголодалась, поэтому в следующем городке остановился у выкрашенной в серебристый цвет закусочной под названием «Теплое местечко» и заказал порцию ветчины с кукурузной кашей. Езда разморила Люсинел, забравшись на табурет, она положила голову на стойку и закрыла глаза. Кроме мистера Шифтлета и бледного юнца, который стоял за стойкой с засаленной тряпкой через плечо, в закусочной никого не было. Пока тот наполнял тарелку, девушка тихонько захрапела.
   
— Покормите ее, когда проснется,— сказал мистер Шифтлет.— Деньги я оставлю.
   
Буфетчик склонился над Люсинел и уставился на длинные розовато-золотистые кудри и чуть приоткрытые во сне глаза. Затем перевел взгляд на мистера Шифтлета.
   
— Точно ангел небесный, — тихо сказал он.
   
— Попросила подвезти, — объяснил мистер Шифтлет. — А ждать я не могу. Надо еще успеть в Таскалусу.
   
Буфетчик снова нагнулся и осторожно тронул пальцем золотую прядь; мистер Шифтлет вышел.