1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
К читателю    

     

Это  искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не  ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не  помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для  подобной задачи. Назначение этой книги – доставить своеобразное  удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня (а это произойдет в близком  будущем), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих  мыслей и, благодаря этому, восполнить и оживить то представление, которое у них  создалось обо мне. Если бы я писал эту книгу, чтобы снискать благоволение  света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня  видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и  безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо, а себя самого. Мои недостатки  предстанут здесь как живые, и весь облик мой таким, каков он в  действительности, насколько, разумеется, это совместимо с моим уважением к  публике. Если бы я жил между тех племен, которые, как говорят, и по-сейчас еще  наслаждаются сладостной свободою изначальных законов природы, уверяю тебя,  читатель, я с величайшей охотою нарисовал бы себя во весь рост, и притом  нагишом. Таким образом, содержание моей книги – я сам, а это отнюдь не  причина, чтобы ты отдавал свой досуг предмету столь легковесному и ничтожному.  Прощай же!    

Де  Монтень    

Первого  марта тысяча пятьсот восьмидесятого года.    

     

Книга первая    

     

Глава I    

Различными средствами  можно достичь одного и того же    

     

Если мы  оскорбили кого-нибудь и он, собираясь отметить нам, волен поступить с нами по  своему усмотрению, то самый обычный способ смягчить его сердце – это  растрогать его своею покорностью и вызвать в нем чувство жалости и сострадания.  И, однако, отвага и твердость – средства прямо противоположные –  оказывали порою то же самое действие.    

Эдуард,  принц Уэльский[1],  тот самый, который столь долго держал в своей власти нашу Гиень[2], человек, чей характер и  чья судьба отмечены многими чертами величия, будучи оскорблен лиможцами и захватив  силой их город, оставался глух к воплям народа, женщин и детей, обреченных на  бойню, моливших его о пощаде и валявшихся у него в ногах, пока, подвигаясь все  глубже в город, он не наткнулся на трех французов-дворян, которые с невиданной  храбростью, одни сдерживали натиск его победоносного войска. Изумление,  вызванное в нем зрелищем столь исключительной доблести, и уважение к ней  притупили острие его гнева и, начав с этих трех, он пощадил затем и остальных  горожан.    

Скандербег[3], властитель  Эпира, погнался как-то за одним из своих солдат, чтобы убить его; тот, после  тщетных попыток смягчить его гнев униженными мольбами о пощаде, решился в последний  момент встретить его со шпагой в руке. Эта решимость солдата внезапно охладила  ярость его начальника, который, увидев, что солдат ведет себя достойным  уважения образом, даровал ему жизнь. Лица, не читавшие о поразительной  физической силе и храбрости этого государя, могли бы истолковать настоящий  пример совершенно иначе.    

Император  Конрад III, осадив Вельфа, герцога Баварского, не пожелал ни в чем пойти  на уступки, хотя осажденные готовы были смириться с самыми позорными и  унизительными условиями, и согласился только на то, чтобы дамам благородного  звания, запертым в городе вместе с герцогом, позволено было выйти оттуда  пешком, сохранив в неприкосновенности свою честь и унося на себе все, что они  смогут взять. Они же, руководясь великодушным порывом, решили водрузить на свои  плечи мужей, детей и самого герцога. Императора до такой степени восхитил их  благородный и смелый поступок, что он заплакал от умиления; в нем погасло пламя  непримиримой и смертельной вражды к побежденному герцогу, и с этой поры он стал  человечнее относиться и к нему и к его подданным[4].    

На меня  одинаково легко могли бы воздействовать и первый и второй способы. Мне свойственна  чрезвычайная склонность к милосердию и снисходительности. И эта склонность во  мне настолько сильна, что меня, как кажется, скорее могло бы обезоружить  сострадание, чем уважение. А между тем, для стоиков жалость есть чувство,  достойное осуждения; они хотят, чтобы, помогая несчастным, мы в то же время не  размягчались и не испытывали сострадания к ним.    

Итак,  приведенные мною примеры кажутся мне весьма убедительными; ведь они показывают  нам души, которые, испытав на себе воздействие обоих названных средств,  остались неколебимыми перед первым из них и не устояли перед вторым. В общем,  можно вывести заключение, что открывать свое сердце состраданию свойственно  людям снисходительным, благодушным и мягким, откуда проистекает, что к этому  склоняются скорее натуры более слабые, каковы женщины, дети и простолюдины.  Напротив, оставаться равнодушным к слезам и мольбам и уступать единственно из  благоговения перед святынею доблести есть проявление души сильной и непреклонной,  обожающей мужественную твердость, а также упорной. Впрочем, на души менее благородные  то же действие могут оказывать изумление и восхищение. Пример тому –  фиванский народ, который, учинив суд над своими военачальниками и угрожая им  смертью за то, что они продолжали выполнять свои обязанности по истечении  предписанного и предуказанного им срока, с трудом оправдал Пелопида[5], согнувшегося  под бременем обвинений и добивавшегося помилования лишь смиренными просьбами и  мольбами; с другой стороны, когда дело дошло до Эпаминонда[6], красноречиво  обрисовавшего свои многочисленные заслуги и с гордостью и высокомерным видом  попрекавшего ими сограждан, у того же народа не хватило духа взяться за  баллотировочные шары и, расходясь с собрания, люди всячески восхваляли величие  его души и бесстрашие.    

Дионисий  Старший[7],  взяв после продолжительных и напряженных усилий Регий[8] и захватив в нем  вражеского военачальника Фотона, человека высокой доблести, упорно защищавшего  город, пожелал показать на нем трагический пример мести. Сначала он рассказал  ему, как за день до этого он велел утопить его сына и всех его родственников.  На это Фитон ответил, что они, стало быть, обрели свое счастье на день раньше  его. Затем Дионисий велел сорвать с него платье, отдать палачам и водить по  городу, жестоко и позорно бичуя и, сверх того, понося гнусными и оскорбительными  словами. Фитон, однако, стойко сохранял твердость и присутствие духа; идя с  гордым и независимым видом, он напоминал громким голосом, что умирает за  благородное и правое дело, за то, что не пожелал предать тирану родную страну,  и грозил последнему близкой карой богов. Дионисий, прочитав в глазах своих  воинов, что похвальба поверженного врага и его презрение к их вождю и его  триумфу не только не возмущают их, но что, напротив, изумленные столь редким бесстрашием,  они начинают проникаться сочувствием к пленнику, готовы поднять мятеж и даже  вырвать его из рук стражи, велел прекратить это мучительство и тайком утопить  его в море.    

Изумительно  суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо – человек.  Нелегко составить себе о нем устойчивое и единообразное представление. Вот  перед нами Помпеи, даровавший пощаду всему городу мамертинцев[9], на которых он перед тем  был сильно разгневан, единственно из уважения к добродетелям и великодушию  одного их согражданина – Зенона[10];  последний взял на себя бремя общей вины и просил только о единственной милости:  чтобы наказание понес он один. С другой стороны, человек, который оказал Сулле  гостеприимство, проявив подобную добродетель в Перузии[11], нисколько не помог этим  ни себе ни другим.    

А вот  нечто совсем противоположное моим предыдущим примерам. Александр, превосходящий  храбростью всех когда-либо живших на свете и обычно столь милостивый к  побежденным врагам, завладев после величайших усилий городом Газой[12], наткнулся  там на вражеского военачальника Бетиса, поразительное искусство и доблесть  которого он имел возможность не раз испытать во время осады. Покинутый всеми,  со сломанным мечом и разбитым щитом, весь израненный и истекающий кровью, Бетис  один продолжал еще биться, окруженный толпой македонян, теснивших его.  Александр, уязвленный тем, что победа досталась ему столь дорогою ценой, –  ибо, помимо больших потерь в его войске, его самого только что дважды  ранили, – крикнул ему: «Ты умрешь, Бетис, не так, как хотел бы. Знай: тебе  придется претерпеть все виды мучений, какие можно придумать для пленника».  Бетис не только сохранял полную невозмутимость, но больше того, с вызывающим и  надменным видом молча внимал этим угрозам. Тогда Александр, выведенный из себя  его гордым и упорным молчанием, продолжал: «Преклонил ли он колени, слетела ли  с его уст хоть одна-единственная мольба? Но поверь мне, я преодолею твое  безмолвие и, если я не могу исторгнуть из тебя слово, то исторгну хотя бы  стоны». И распаляясь все больше и больше, он велел проколоть Бетису пятки и,  привязав его к колеснице, волочить за нею живым, раздирая, таким образом, и  уродуя его тело. Случилось ли это из-за того, что Александр утратил уважение к  доблести, так как она была для него делом привычным и не вызывала в нем  восхищения? Или быть может, он настолько высоко ценил собственную, что не мог с  высоты своего величия видеть в другом нечто подобное, не испытывая ревнивого  чувства? Или же свойственная ему от природы безудержность гнева не могла  стерпеть чьего-либо сопротивления? И, действительно, если бы она могла быть  обуздана, она была бы обуздана, надо полагать, при взятии и разорении Фив[13], когда у  него на глазах было самым безжалостным образом истреблено столько отважных  людей, потерявших все и лишенных возможности защищаться. Ведь тогда по его  приказу было убито добрых шесть тысяч, причем никого из них не видели бегущим  или умоляющим о пощаде; напротив, всякий, бросаясь из стороны в сторону, искал  случая столкнуться на улице с врагом-победителем, навлекая на себя таким путем  почетную смерть. Не было никого, кто бы, даже изнемогая от ран, не пытался из  последних сил отметить за себя и во всеоружии отчаянья найти утешение в том,  что он продает свою жизнь ценою жизни кого-нибудь из неприятелей. Их доблесть, однако,  не породила в нем никакого сочувствия, и не хватило целого дня, чтобы утолить  его жажду мщения. Эта резня продолжалась до тех пор, пока не пролилась  последняя капля крови; пощажены были лишь те, кто не брался за оружие, а  именно: дети, старики, женщины, дабы доставить победителю тридцать тысяч рабов.    

 Глава II    

О скорби    

     

Я  принадлежу к числу тех, кто наименее подвержен этому чувству. Я не люблю и не  уважаю его, хотя весь мир, словно по уговору, окружает его исключительным  почитанием. В его одеяние обряжают мудрость, добродетель, совесть –  чудовищный и нелепый наряд! Итальянцы гораздо удачнее окрестили этим же словом  коварство и злобу. Ведь это – чувство, всегда приносящее вред, всегда  безрассудное, а также всегда малодушное и низменное. Стоики воспрещают мудрецу  предаваться ему.    

Существует  рассказ, что Псамменит, царь египетский, потерпев поражение и попав в плен к  Камбизу[14],  царю персидскому, увидел свою дочь, также ставшую пленницей, когда она,  посланная за водой, проходила мимо него в одеждах рабыни. И хотя все друзья  его, стоявшие тут же, плакали и громко стенали, сам он остался невозмутимо  спокойным и, вперив глаза в землю, не промолвил ни слова; то же самообладание  сохранил он и тогда, когда увидел, как его сына ведут на казнь. Заметив,  однако, одного из своих приближенных в толпе прогоняемых мимо него пленных, он  начал бить себя по голове и выражать крайнюю скорбь[15].    

Это  можно сопоставить с тем, что недавно произошло с одним из наших вельмож[16]. Находясь в  Триенте, он получил известие о кончине своего старшего брата, и притом того,  кто был опорою и гордостью всего рода; спустя некоторое время ему сообщили о  смерти младшего брата, бывшего также предметом его надежд. Выдержав оба эти  удара с примерною твердостью, он по прошествии нескольких дней, когда умер один  из его приближенных, был сломлен этим несчастьем и, утратив душевную твердость,  предался горю и отчаянью, что подало некоторым основание думать, будто он был  задет за живое лишь этим последним потрясением. В действительности, однако, это  произошло оттого, что для скорби, которая заполняла и захлестывала его,  достаточно было еще нескольких капель, чтобы прорвать преграды его терпения.    

Подобным  же образом можно было бы объяснить и рассказанную выше историю, не будь к ней  добавления, в котором приводится ответ Псамменита Камбизу, пожелавшему узнать,  почему, оставаясь безучастным к горькой доле сына и дочери, он принял столь  близко к сердцу несчастье, постигшее одного из его друзей. «Оттого, –  сказал Псамменит, – что лишь это последнее огорчение может излиться в  слезах, тогда как для горя, которое причинили мне два первых удара, не существует  способа выражения».    

Здесь  было бы чрезвычайно уместно напомнить о приеме того древнего живописца[17], который,  стремясь изобразить скорбь присутствующих при заклании Ифигении сообразно тому,  насколько каждого из них трогала гибель этой прелестной, ни в чем не повинной  девушки, достиг в этом отношении предела возможностей своего мастерства; дойдя,  однако, до отца девушки, он нарисовал его с закрытым лицом, как бы давая этим  понять, что такую степень отчаянья выразить невозможно. Отсюда же проистекает и  созданный поэтами вымысел, будто несчастная мать Ниобея[18], потеряв сначала семерых  сыновей, а затем столько же дочерей и не выдержав стольких утрат, в конце  концов превратилась в скалу –    

     

Diriguisse malis.[19]    

     

Они  создали этот образ, чтобы передать то мрачное, немое и глухое оцепенение,  которое овладевает нами, когда нас одолевают несчастья, превосходящие наши  силы.    

И,  действительно, чрезмерно сильное горе подавляет полностью нашу душу, стесняя  свободу ее проявлений; нечто подобное случается с нами под свежим впечатлением  какого-нибудь тягостного известия, когда мы ощущаем себя скованными,  оцепеневшими, как бы парализованными в своих движениях, – а некоторое  время спустя, разразившись, наконец, слезами и жалобами, мы ощущаем, как наша  душа сбросила с себя путы, распрямилась и чувствует себя легче и свободнее.    

     

Et via vix tandem  voci laxata dolore est.[20]    

     

Во время  войны короля Фердинанда со вдовою венгерского короля Иоанна, в битве при Буде[21], немецкий  военачальник Рейшах, увидев вынесенное из схватки тело какого-то всадника, сражавшегося  на глазах у всех с отменною храбростью, пожалел о нем вместе со всеми; полюбопытствовав  вместе с остальными, кто же все-таки этот всадник, он, после того как с убитого  сняли доспехи, обнаружил, что это его собственный сын. И в то время, как все  вокруг него плакали, он один не промолвил ни слова, не проронил ни слезы;  выпрямившись во весь рост, стоял он там с остановившимся, прикованным к  мертвому телу взглядом, пока сила горя не оледенила в нем жизненных духов[22], и он,  оцепенев, не пал замертво наземь.    

     

Chi puo dir com’egli  arde, è in picciol fuoco.[23]    

     

Говорят  влюбленные, желая изобразить терзания страсти:    

     

misero quod omnes    

Eripit sensus mihi.  Nam simul te,    

Lesbia, aspexi,  nihil est super mi    

Quod loquar amens.    

Lingua sed torpet,  tenuis sub artus    

Flamma dimanat,  sonitu suopte    

Tinniunt aures,  gemina teguntur    

Lumina nocte.[24]    

     

Таким-то  образом, в те мгновения, когда нас охватывает живая и жгучая страсть, мы не способны  изливаться в жалобах или мольбах; наша душа отягощена глубокими мыслями, а тело  подавлено и томится любовью.    

Отсюда и  рождается иной раз неожиданное изнеможение, так несвоевременно овладевающее  влюбленными, та ледяная холодность, которая охватывает их по причине чрезмерной  пылкости, в самый разгар наслаждений. Всякая страсть, которая оставляет место  для смакования и размышления, не есть сильная страсть.    

     

Curae leves  loquuntur, ingentes stupent.[25]    

     

Нечаянная  радость или удовольствие также ошеломляют нас.    

     

Ut me conspexit  venientem, et Troia circum    

Arma amens vidit,  magnis exterrita monstris,    

Diriguit visu in  medio, calor ossa reliquit,    

Labitur, et longo  vix tandem tempore fatur.[26]    

     

Кроме  той римлянки, которая умерла от неожиданной радости, увидев сына, возвратившегося  после поражения при Каннах[27],  кроме Софокла и тирана Дионисия, скончавшихся также от радости, кроме, наконец,  Тальвы[28],  умершего на острове Корсике по прочтении письма, извещавшего о дарованных ему  римским сенатом почестях, мы располагаем примером, относящимся и к нашему веку:  так, папа Лев X, получив уведомление о взятии Милана, чего он так страстно  желал, ощутил такой прилив радости, что заболел горячкой и вскоре умер[29]. И чтобы  привести еще более примечательное свидетельство человеческой суетности, укажем  на один случай, отмеченный древними, а именно, что Диодор Диалектик[30] умер во  время ученого спора, так как испытал жгучий стыд перед своими учениками и  окружающими, не сумев отразить выставленный против него аргумент.    

Что до  меня, то я не слишком подвержен подобным неистовствам страсти. Меня не так-то  легко увлечь – такова уж моя природа; к тому же, благодаря постоянному  размышлению, я с каждым днем все более черствею и закаляюсь.    

 Глава III    

Наши чувства  устремляются за пределы нашего «я»    

     

Те,  которые вменяют людям в вину их всегдашнее влечение к будущему и учат хвататься  за блага, даруемые нам настоящим, и ни о чем больше не помышлять, – ибо  будущее еще менее в нашей власти, чем даже прошлое, – затрагивают одно из  наиболее распространенных человеческих заблуждений, если только можно назвать  заблуждением то, к чему толкает нас, дабы мы продолжали творить ее дело, сама  природа; озабоченная в большей мере тем, чтобы мы были деятельны, чем чтобы  владели истиной, она внушает нам среди многих других и эту обманчивую мечту. Мы  никогда не бываем у себя дома, мы всегда пребываем где-то вовне. Опасения,  желания, надежды влекут к будущему; они лишают нас способности воспринимать и  понимать то, что есть, поглощая нас тем, что будет хотя бы даже тогда, когда  нас самих больше не будет. Calamitosus est animus futuri anxius.[31]    

Вот  великая заповедь, которую часто приводит Платон: «Делай свое дело и познай  самого себя»[32].  Каждая из обеих половин этой заповеди включает в себе и вторую половину ее и,  таким образом, охватывает весь круг наших обязанностей. Всякий, кому предстоит  делать дело, увидит, что прежде всего он должен познать, что он такое и на что  он способен. Кто достаточно знает себя, тот не посчитает чужого дела своим, тот  больше всего любит себя и печется о своем благе, тот отказывается от  бесполезных занятий, бесплодных мыслей и неразрешимых задач. Ut stultitia, etsi  adepta est quod concupivit nunquam se tamen satis consecutam putat: sic  sapienta semper eo contenta est quod adest, neque eam unquam sui poenitet.[33]    

Эпикур  считает, что мудрец не должен предугадывать будущее и тревожиться о нем.    

Среди  правил, определяющих наше отношение к умершим, наиболее обоснованным, на мой  взгляд, является то, которое предписывает обсуждать деяния государей после их  смерти. Они – собратья законов, если только не их господа. И поскольку  правосудие не имело власти над ними, справедливо, чтобы оно обрело ее над их  добрым именем и наследственным достоянием их преемников: ведь и то и другое мы  нередко ценим дороже жизни. Этот обычай приносит большую пользу народам,  которые его соблюдают, а также крайне желателен для всякого доброго государя,  имеющего основание жаловаться, что к его памяти относятся точно так же, как к  памяти дурных государей. Мы обязаны повиноваться и покорятся всякому без  исключения государю, так как он имеет на это бесспорное право; но уважать и  любить мы должны лишь его добродетели. Так будем же ради порядка и спокойствия  в государстве терпеливо сносить недостойных меж ними, будем скрывать их пороки,  будем помогать своим одобрением даже самым незначительным их начинаниям, пока  их власть нуждается в нашей поддержке. Но лишь только нашим взаимоотношениям с  ними приходит конец, нет никаких оснований ограничивать права справедливости и  свободу выражения наших истинных чувств, отнимая тем самым у добрых подданных  славу верных и почтительных слуг государя, чьи недостатки были им так хорошо  известны, и лишая потомство столь поучительного примера. И кто из чувства  личной благодарности за какую-нибудь оказанную ему милость превозносит не  заслуживающего похвалы государя, тот, воздавая ему справедливость в частном,  делает это в ущерб общественной справедливости. Прав Тит Ливий, говоря, что  язык людей, выросших под властью монарха, исполнен угодливости и суетного  притворства; каждый расхваливает своего повелителя, каков бы он ни был,  приписывая ему высшую степень доблести и царственного величия[34].    

Быть  может, некоторые и осудят дерзкую отвагу тех двух воинов, которые не побоялись  бросить Нерону в лицо все, что они о нем думали. Первый из них на вопрос  Нерона, почему он желает ему зла, ответил: «Я был предан тебе и любил тебя,  пока ты заслуживал этого; но после того, как ты убил свою мать, как ты стал  поджигателем, скоморохом, возницею на ристалищах, я возненавидел тебя, ибо чего  же другого ты стоишь?» Второй же, когда ему был задан Нероном вопрос, почему он  замыслил его убить, сказал на это в ответ: «Потому, что я не видел другого способа  пресечь твои бесконечные злодеяния»[35].  Но кто же в здравом уме вздумал бы обсуждать те бесчисленные свидетельства о  мерзких и чудовищных преступлениях этого императора, которые заклеймили его  после смерти и останутся на вечные времена?    

Меня  огорчает, что, при всей безупречности принятого у лакедемонян образа жизни, мы  находим у них нижеследующий весьма лицемерный обряд: после смерти царя все  союзники и соседи, все илоты, мужчины и женщины, собравшись беспорядочной  толпой, раздирали себе в знак скорби лицо и громко стенали и плакали,  возглашая, что покойный – каков бы он ни был на деле – был лучшим из  их царей; таким образом, они воздавали сану умершего ту похвалу, которая принадлежит  по праву только заслугам и должна воздаваться лишь тому, кто имеет совершенно исключительные  заслуги, хотя бы он и принадлежал к самому низшему званию. Аристотель, который  не упустил, кажется, ни одной вещи на свете, задается вопросом в связи со  словами Солона, что никто прежде смерти не может быть назван счастливым: а  можно ли назвать счастливым того, кто жил и умер, как подобает, если он оставил  по себе недобрую славу и если потомство его презренно[36]? Пока мы движемся, мы  устремляем наши заботы куда нам угодно, но лишь только мы оказываемся вне  бытия, мы не поддерживаем больше общения с тем, что существует. И потому Солон  был бы более прав, если б сказал, что человек никогда не бывает счастливым, раз  он может быть счастлив лишь после того, как перестал существовать.    

     

Quisquam    

Vix radicitus e vita  se tollit, et eiicit:    

Sed facit esse sui  quiddam super inscius ipse,    

Nec removet satis a  proiecto corpore sese, et    

Vindicat.[37]    

     

Бертран  Дю Геклен[38]  умер во время осады замка Ранкон, расположенного близ Пюи в Оверни. Осажденных,  сдавшихся уже после его смерти, принудили возложить ключи крепости на тело  покойного. Бартоломео д’Альвиано[39],  начальствовавший над войсками венецианцев, скончался в Брешии, руководя там  военными действиями. Чтобы доставить его тело в Венецию, надо было проследовать  через земли враждебных веронцев. Большинство в войске венецианцев находило, что  для этого следует испросить у веронцев пропуск. Теодоро Тривульцио[40], однако,  воспротивился этому: он предпочел пробиться открытою силой, подвергнув себя  случайностям битв. «Не подобает, – сказал он, – чтобы тот, кто при  жизни никогда не боялся врагов, высказал после смерти страх перед ними».    

Здесь  будет кстати вспомнить о том, что, согласно обычаям греков, всякий,  обращавшийся к врагу с просьбой выдать для погребения чье-либо тело, как бы  отказывался тем самым от чести быть победителем и лишался, таким образом, права  на то, чтобы воздвигнуть трофей[41].  Победителями считались те, к кому обращались с подобною просьбой. Именно по  этой причине Никий[42]  не мог воспользоваться тем преимуществом, которого он добился в войне с  коринфянами, и, напротив, Агесилай[43]  закрепил за собой сомнительную победу над беотийцами.    

Эти  обычаи могли бы казаться странными, если бы людям всегда и везде не было  свойственно не только простирать заботы о себе за пределы своего земного  существования, но, сверх того, также верить, что милости неба довольно часто  следуют за нами в могилу и изливаются даже на наши останки. Сказанное можно  подтвердить таким обилием примеров из древности, – не говоря уже о  примерах из нашего времени, – что я не вижу нужды распространяться об  этом. Эдуард I[44],  король английский, удостоверившись во время продолжительных войн своих с шотландским  королем Робертом[45],  насколько его присутствие способствовало успеху в делах, – ибо всему, чем  он лично руководил, неизменно сопутствовала победа, – умирая, связал  своего сына торжественной клятвой, чтобы тот, после его кончины, выварил его  тело и, отделив кости от мяса, предал погребению плоть; что до костей, то он  завещал сыну хранить их и возить с собою и с войском всякий раз, когда ему  случится драться с шотландцами, – словно судьба роковым образом привязала  победу к его костяку.    

Ян Жижка[46], возмутивший  Богемию ради поддержки заблуждений Уиклифа[47],  высказал пожелание, чтобы с него после смерти была содрана кожа и чтобы эту  кожу натянули на барабан, который будет созывать на битву с врагами; он  полагал, что это поможет закрепить преимущества, достигнутые им в упорной  борьбе. Равным образом, некоторые индейцы, отправляясь сражаться с испанцами,  несли с собой кости одного из умерших вождей, памятуя о тех удачах, которые  сопровождали его при жизни. Да и другие народы Нового Света берут на войну  останки своих доблестных, погибших в сражениях воинов, дабы они служили им  примером храбрости и залогом победы[48].    

В первых  наших примерах за умершими сохраняется только та слава, которую они приобрели  своими былыми деяниями, тогда как последние приписывают им, сверх того,  способность действовать и после их смерти. Гораздо прекраснее и возвышеннее  поступок нашего полководца Баярда[49],  который, почувствовав, что смертельно ранен выстрелом из аркебузы, на убеждения  окружающих выйти из боя ответил, что не станет под конец жизни показывать врагу  спину, и продолжал биться, пока его не покинули силы; чувствуя, что теряет  сознание и что ему не удержаться в седле, он приказал своему слуге положить его  у подножия дерева, но так, чтобы он мог умереть лицом к неприятелю; так он и  скончался.    

Мне  кажется необходимым присоединить сюда также следующий пример, который в этом  отношении еще примечательнее, чем предыдущие. Император Максимилиан, прадед  ныне царствующего короля Филиппа[50],  был государем, наделенным множеством достоинств и среди них –  необыкновенною телесною красотою. Но наряду с этими качествами он обладал еще  одним, вовсе не свойственным государям, которые, дабы поскорее разделаться с  важнейшими государственными делами, превращают порою в трон свой стульчак: он  не позволял видеть себя за нуждою никому, даже самому приближенному из своих  слуг. Он всегда мочился в укромном месте и, будучи стыдлив, как девственница,  не открывал ни перед врачами, ни перед кем бы то ни было тех частей тела,  которые принято прикрывать. Что до меня, то, обладая языком, не ведающим ни в  чем стеснения, я, тем не менее, также наделен от природы стыдливостью подобного  рода. Если нет крайней необходимости и меня не толкает к этому любовное  наслаждение, я никогда не позволяю себе нескромных поступков и не обнажаю ни  перед кем того, что по обычаю должно быть прикрыто. Я страдаю скорее  застенчивостью, и притом в большей мере, чем подобает, как я полагаю, мужчине,  особенно же мужчине моего положения. Но император Максимилиан до такой степени  был в плену у этого предрассудка, что особо оговорил в своем завещании, чтобы  ему после кончины надели подштанники, и добавил в особой приписке, чтобы тому,  кто это проделает с его трупом, завязали глаза. Если Кир[51] завещал своим детям,  чтобы ни они, ни кто другой ни разу не взглянули на его труп и не прикоснулись  к нему, после того как душа его отлетит от тела, то я склонен искать объяснение  этому в каком-нибудь религиозном веровании; ведь и его историк и сам он, помимо  прочих великих достоинств, отличались еще и тем, что насаждали на протяжении  всей своей жизни рвение и уважение к религиозным обрядам. Мне очень не по душе  нижеследующий рассказ, услышанный мною от некоего вельможи, об одном из моих  свойственников, оставившем по себе память и на мирном и на военном поприще. Умирая  в преклонном возрасте у себя дома и испытывая невыносимые боли, причиняемые  каменною болезнью, он в последние часы своей жизни находил утешение в  разработке мельчайших подробностей церемониала своих похорон, причем заставлял  навещавших его придворных клясться ему, что они примут участие в похоронной процессии.  Он обратился с настойчивой просьбой даже к самому королю, которого видел перед  своей кончиной, чтобы тот велел своим приближенным прибыть на его погребение,  подкрепляя свое ходатайство многочисленными соображениями и примерами,  подтверждавшими, что человек его положения имеет на это бесспорное право; он  скончался, по-видимому, успокоенный и довольный, так как успел добиться от  короля столь желанного обещания и распорядиться по своему усмотрению устройством  и церемониалом своих собственных похорон.    

Столь  упорного и великого тщеславия я еще никогда не встречал.    

А вот  еще одна странность совершенно противоположного свойства, образчики которой  также найдутся в моем роду; она представляется мне единокровной сестрой  упомянутой выше. Эта странность также состоит в том, чтобы предаваться со  страстью заботе о своей похоронной процессии, но проявлять при этом  исключительную, совершенно не принятую в таких случаях, бережливость,  ограничивая себя только одним слугою и одним фонарем. Я знаю, что многие хвалят  подобную скромность и, в частности, одобряют последнюю волю Марка Эмилия Лепида[52], запретившего  своим наследникам устраивать ему после смерти обычные церемонии. Неужели, однако,  умеренность и воздержанность в том только и заключаются, чтобы избегать  расточительности и излишества, когда они уже не могут более доставить нам  пользу и удовольствие? Вот, действительно, легкий и недорогой способ  самосовершенствования! Если бы требовалось перед смертью оставлять на этот счет  распоряжения, то, полагаю, и здесь, как и во всяком житейском деле, каждый  должен был бы считаться с возможностями своего кошелька. И философ Ликон[53] поступил  весьма мудро, наказав друзьям предать его тело земле там, где они сочтут  наилучшим; что же касается похорон, то он завещал, чтобы они не были ни слишком  пышными, ни слишком убогими. Лично я предоставляю обычаю установить распорядок  похоронного обряда и охотно отдам свое мертвое тело на благоусмотрение  тех, – кто бы это ни оказался, – кому придется взять на себя эту  заботу: Totus hic locus est contemnendus in nobis, non negligendus in nostris[54]. И святая истина  сказана одним из святых: Curatio funeris, condicio sepulturae, pompa  exsequiarum, maqis sunt vivorum solatia, quam subsidia mortuorum[55]. Вот почему,  когда Критон спросил Сократа в последние мгновения его жизни, каким образом  желает он быть погребенным, тот ответил ему: «Как вам будет угодно». Если бы я  простирал заботы о своем будущем столь далеко, я счел бы более заманчивым для  себя уподобиться тем, кто, продолжая жить и дышать, ублажает себя мыслями о  церемониале своих похорон и о пышности погребальных обрядов и находит  удовольствие видеть в мраморе свои безжизненные черты. Счастлив тот, кто умеет  тешить и ублажать свои чувства тем, что бесчувственно, кто умеет жить своей  собственной смертью.    

Я  проникаюсь ненавистью к народоправству, хотя этот образ правления и  представляется мне наиболее естественным и справедливым, когда вспоминаю о  бесчеловечном произволе афинян, беспощадно казнивших, не пожелав даже выслушать  их оправданий, своих храбрых военачальников, только что выигравших у  лакедемонян морское сражение при Аргинусских островах[56], самое значительное,  самое ожесточенное среди всех, какие когда-либо давались греками на море. Их  казнили только за то, что, одержав победу над неприятелем, они воспользовались  предоставленными ею возможностями, а не задержались на месте, дабы собрать и  предать погребению тела убитых сограждан. Особенно гнусною представляется мне  эта расправа, когда я вспоминаю о Диомедоне, одном из осужденных на казнь,  человеке замечательной воинской доблести и гражданских добродетелей. Выслушав  обвинительный приговор, он вышел вперед, чтобы произнести речь, и, хотя ему  впервые позволили беспрепятственно выступить перед народом, воспользовался ею  не для самозащиты и не для того, чтобы показать очевидную несправедливость  столь жестокого решения судей, но для того, чтобы проявить заботу об ожидающей  этих судей судьбе; он обратился к богам с мольбою не карать их за приговор и,  опасаясь, как бы боги не обрушили на них своего гнева за невыполнение тех  обетов, которые были даны им и его товарищами, в ознаменование столь  блистательного успеха, уведомил своих судей, в чем они состояли. Не сказав  больше ни слова, ничего не оспаривая и ни о чем не прося, он мужественно,  твердой походкой направился к месту казни. Через несколько лет, однако, судьба  при сходных обстоятельствах отметила афинянам. Хабрий, главнокомандующий  афинского флота, одержав верх над Поллисом, возглавлявшим морские силы спартанцев,  в сражении у острова Наксоса, упустил все преимущества этой бесспорной победы,  столь существенной для афинян, только из опасения, как бы не подвергнуться  столь же печальной участи, какая постигла его предшественников. И, чтобы не  потерять в море несколько трупов своих убитых друзей, он позволил ускользнуть  множеству живых и невредимых врагов, заставивших впоследствии дорогою ценою  заплатить за этот нелепейший предрассудок.    

     

Quaeris quo iaceas  post obitum loco?    

Quo non nata iacent.[57]    

     

Другой  поэт также наделяет бездыханное тело ощущением ничем не нарушаемого покоя:    

     

Neque sepulcrum, quo  recipiatur, habeat portum corporis.    

Ubi, remissa humana  vita, corpus requiescat a malis.[58]    

     

 Глава IV    

О том, что страсти души  изливаются на воображаемые предметы, когда ей недостает настоящих    

     

Один из  наших дворян, которого мучали жесточайшие припадки подагры, когда врачи убеждали  его отказаться от употребления в пищу кушаний из соленого мяса, имел  обыкновение остроумно отвечать, что в разгар мучений и болей ему хочется иметь  под рукой что-нибудь, на чем он мог бы сорвать свою злость, и что, ругая и  проклиная то колбасу, то бычий язык или окорок, он испытывает от этого  облегчение. Но, право же, подобно тому, как мы ощущаем досаду, если, подняв для  удара руку, не поражаем предмета, в который метили, и наши усилия растрачены  зря, или, скажем, как для того, чтобы тот или иной пейзаж был приятен для  взора, он не должен уходить до бесконечности вдаль, но нуждается на подобающем  расстоянии в какой-нибудь границе, которая служила б ему опорой:    

     

Ventus ut amittit  vires, nisi robore densae    

Occurrant silvae,  spatio diffusus inani.[59]    

     

так же,  мне кажется, и душа, потрясенная и взволнованная, бесплодно погружается в самое  себя, если не занять ее чем-то внешним; нужно беспрестанно доставлять ей  предметы, которые могли бы стать целью ее стремлений и направлять ее  деятельность. Плутарх говорит по поводу тех, кто испытывает чрезмерно нежные  чувства к собачкам и обезьянкам, что заложенная в нас потребность любить, не  находя естественного выхода, создает, лишь бы не прозябать в праздности,  привязанности вымышленные и вздорные[60].  И мы видим, действительно, что душа, теснимая страстями, предпочитает обольщать  себя вымыслом, создавая себе ложные и нелепые представления, в которые и сама  порою не верит, чем оставаться в бездействии. Вот почему дикие звери, обезумев  от ярости, набрасываются на оружие или на камень, которые ранили их, или,  раздирая себя собственными зубами, пытаются выместить на себе мучающую их боль.    

     

Pannonis haud aliter  post ictum saevior ursa,    

Cui iaculum parva  Libys amentavit habena    

Se rotat in vulnus,  telumque irata receptum    

Impetit, et secum  fugientem circuit hastam.[61]    

     

Каких  только причин ни придумываем мы для объяснения тех несчастий, которые с нами  случаются! За что ни хватаемся мы, с основанием или без всякого основания, лишь  бы было к чему придраться! Не эти светлые кудри, которые ты рвешь на себе, и не  белизна этой груди, которую ты, во власти отчаянья, бьешь так беспощадно,  наслали смертоносный свинец на твоего любимого брата: ищи виновных не здесь.  Ливии, рассказав о скорби римского войска в Испании по случаю гибели двух  прославленных братьев[62],  его полководцев, добавляет: Flere omnes repente et offensare capita.[63] Таков  общераспространенный обычай. И разве не остроумно сказал философ Бион о царе,  который в отчаянии рвал на себе волосы: «Этот человек, кажется, думает, что  плешь облегчит его скорбь»[64].  Кому из нас не случалось видеть, как жуют и глотают карты, как кусают игральную  кость, чтобы выместить хоть на чем-нибудь свой проигрыш? Ксеркс велел высечь море –  Геллеспонт[65]  и наложить на него цепи, он обрушил на него поток брани и послал горе Афон  вызов на поединок. Кир на несколько дней задержал целое войско, чтобы отомстить  реке Гинд за страх, испытанный им при переправе через нее. Калигула[66] распорядился  снести до основания прекрасный во всех отношениях дом из-за тех огорчений,  которые претерпела в нем его мать.    

В  молодости я слышал о короле одной из соседних стран, который, получив от бога  славную трепку, поклялся отметить за нее; он приказал, чтобы десять лет сряду в  его стране не молились богу, не вспоминали о нем и, пока этот король держит в  своих руках власть, даже не верили в него. Этим рассказом подчеркивалась не  столько вздорность, сколько бахвальство того народа, о котором шла речь: оба  эти порока связаны неразрывными узами, но в подобных поступках проявляется, по  правде говоря, больше заносчивости, нежели глупости.    

Император  Август[67],  претерпев жестокую бурю на море, разгневался на бога Нептуна и, чтобы отметить  ему, приказал на время праздничных игр в цирке убрать его статую, стоявшую  среди изображений прочих богов. В этом его можно извинить еще меньше, чем всех  предыдущих, и все же этот поступок Августа более простителен, чем то, что  случилось впоследствии. Когда до него дошла весть о поражении, понесенном его  полководцем Квинтилием Варом в Германии, он стал биться в ярости и отчаянье  головою о стену, без конца выкрикивая одно и то же: «О Вар, отдай мне мои  легионы!»[68]  Но наибольшее безумие, – ведь тут примешивается еще и кощунство, – постигает  тех, кто обращается непосредственно к богу или судьбе, словно она может  услышать нашу словесную пальбу; они уподобляются в этом фракийцам, которые,  когда сверкает молния или гремит гром, вступают в титаническую борьбу с небом,  стремясь тучею стрел образумить разъяренного бога. Итак, как говорит древний  поэт у Плутарха:    

     

Когда ты в ярости судьбу ругаешь,    

Ты этим только воздух сотрясаешь[69].    

     

Впрочем,  мы никогда не кончим, если захотим высказать все, что можно, в осуждение человеческой  несдержанности.    

 Глава V    

Вправе ли комендант  осажденной крепости выходить из нее для переговоров с противником?    

     

Луций  Марций, римский легат, во время войны с Персеем, царем македонским, стремясь выиграть  время, чтобы привести в боевую готовность свое войско, затеял переговоры о  мире, и царь, обманутый ими, заключил перемирие на несколько дней, предоставив,  таким образом, неприятелю возможность и время вооружиться и приготовиться, что  и повело к окончательному разгрому Персея[70].  Но случилось так, что старцы-сенаторы, еще хранившие в памяти нравы своих  отцов, осудили действия Марция как противоречащие древним установлениям,  которые заключались, по их словам, в том, чтобы побеждать доблестью, а не  хитростью, не засадами и не ночными схватками, не притворным бегством и  неожиданным ударом по неприятелю, а также не начиная войны прежде ее  объявления, но, напротив, зачастую оповещая заранее о часе и месте предстоящей  битвы. Исходя из этого, они выдали Пирру его врача, задумавшего предать его, а  фалискам – их злонамеренного учителя[71].  Это были правила подлинно римские, не имеющие ничего общего с греческой  изворотливостью и пуническим вероломством, у каковых народов считалось, что  меньше чести и славы в том, чтобы побеждать силою, а не хитростью и уловками.  Обман, по мнению этих сенаторов, может увенчаться успехом в отдельных случаях,  но побежденным считает себя лишь тот, кто уверен, что его одолели не хитростью  и не благодаря случайным обстоятельствам, а воинской доблестью, в прямой  схватке лицом к лицу на войне, которая протекала в соответствии с установленными  законами и с соблюдением принятых правил. По речам этих славных людей ясно  видно, что им еще не было известно нижеследующее премудрое изречение:    

     

dolus an virtus quis  in hoste requirat?[72]    

     

Ахейцы,  рассказывает Полибий, презирали обман и никогда не прибегали к нему на войне;  они ценили победу только тогда, когда им удавалось сломить мужество и  сопротивление неприятеля[73].  Eam vir  sanctus et sapiens sciet veram esse victoriam, quae salva fide et integra  dignitate parabitur,[74] – говорит другой  римский автор.    

     

Vos ne velit an me  regnare hera quidve ferat fors    

Virtute experiamur.[75]    

     

В  царстве тернатском[76],  именуемом нами с легкой душою варварским, общепринятые обычаи запрещают идти  войною, не объявив ее предварительно и не сообщив врагу полного перечня всех  сил и средств, которые будут применены в этой войне, а именно, сколько у тебя  воинов, каково их снаряжение, а также оборонительное и наступательное оружие.  Однако, если, невзирая на это, неприятель не уступает и не идет на мирное  разрешение спора, они не останавливаются ни перед чем и полагают, что в этом  случае никто не имеет права упрекать их в предательстве, вероломстве, хитрости  и всем прочем, что могло бы послужить средством к обеспечению легкой победы.    

Флорентийцы  в былые времена были до такой степени далеки от желания получить перевес над  врагом с помощью внезапного нападения, что за месяц вперед предупреждали о  выступлении своего войска, звоня в большой колокол, который назывался у них  Мартинелла.    

Что  касается нас, которые на этот счет гораздо менее щепетильны, нас, считающих,  что, кто извлек из войны выгоду, тот достоин и славы, нас, повторяющих вслед за  Лисандром, что, где недостает львиной шкуры, там нужно пришить клочок лисьей,  то наши воззрения ни в какой степени не осуждают общепринятых способов  внезапного нападения на врага. И нет часа, говорим мы, когда военачальнику  полагается быть более начеку, чем в час ведения переговоров или заключения  мира. Поэтому для всякого теперешнего воина непреложно правило, по которому  комендант осажденной крепости не должен ни при каких обстоятельствах выходить  из нее для переговоров с неприятелем. Во времена наших отцов в нарушении этого  правила упрекали господ де Монмора и де Л’Ассиньи, защищавших Музон от графа  Нассауского[77].    

Но бывает  и так, что нарушение этого правила имеет свое оправдание. Так, например, оно  извинительно для того, кто выходит из крепости, обеспечив себе безопасность и  преимущество, как это сделал граф Гвидо ди Рангоне (если прав Дю Белле, ибо, по  словам Гвиччардини, это был не кто иной, как он сам) в городе Реджо[78], когда  встретился с господином де Л’Экю для ведения переговоров. Он остановился на  таком незначительном расстоянии от крепостных стен, что, когда во время  переговоров вспыхнула ссора и противники взялись за оружие, господин де Л’Экю и  прибывшие с ним не только оказались более слабою стороною, – ведь тогда-то  и был убит Алессандро Тривульцио, – но и самому господину де Л’Экю  пришлось, доверившись графу на слово, последовать за ним в крепость, чтобы  укрыться от угрожавшей ему опасности.    

Антигон,  осадив Евмена в городе Нора[79],  настойчиво предлагал ему выйти из крепости для ведения переговоров. В числе  разных доводов в пользу своего предложения он привел также следующий: Эвмену,  мол, надлежит предстать перед ним потому, что он, Антигон, более велик и могуществен,  на что Евмен дал следующий достойный ответ: «Пока у меня в руках меч, нет человека,  которого я мог бы признать выше себя». И он согласился на предложение Антигона  не раньше, чем тот, уступив его требованиям, отдал ему в заложники своего  племянника Птолемея.    

Впрочем,  попадаются и такие военачальники, которые имеют основание думать, что они поступили  правильно, доверившись слову осаждающих и выйдя из крепости. В качестве примера  можно привести историю Анри де Во, рыцаря из Шампани, осажденного англичанами в  замке Коммерси. Бертелеми де Бонн, начальствовавший над осаждавшими, подвел  подкоп под большую часть этого замка, так что оставалось только поднести огонь  к запалу, чтобы похоронить осажденных под развалинами, после чего предложил  вышеназванному Анри выйти из крепости и вступить с ним в переговоры, убеждая  его, что это будет к его же благу, в доказательство чего и открыл ему свои  козыри. После того как рыцарь Анри воочию убедился, что его ожидает неотвратимая  гибель, он проникся чувством глубокой признательности к своему врагу и сдался  со всеми своими солдатами на милость победителя. В подкопе был устроен взрыв,  деревянные подпоры рухнули, замок был уничтожен до основания.    

Я  склонен оказывать доверие людям, но я обнаружил бы это пред всеми с большой  неохотою, если бы мое поведение подавало кому-нибудь повод считать, что меня  побуждают к нему отчаяние и малодушие, а не душевная прямота и вера в людскую  честность.    

 Глава VI    

Час переговоров –  опасный час    

     

Надо сказать,  что не так давно я наблюдал в городе Мюссидане[80],  находящемся по соседству со мной, – как те, кто был выбит оттуда нашей  армией, а также приверженцы их жаловались на предательство, ибо во время  переговоров, условившись о перемирии, они подверглись внезапному нападению и  были разбиты наголову. Подобная жалоба в другой век могла бы, пожалуй, вызвать  сочувствие. Но, как я говорил выше, наши обычаи не имеют больше ничего общего с  правилами былых времен. Вот почему не следует доверять друг другу, пока договор  не скреплен последней печатью; да и при наличии этого, чего не случается!    

Никогда,  впрочем, нельзя с уверенностью рассчитывать, что победоносное войско станет соблюдать  обязательства, которые дарованы победителем городу, сдавшемуся на сравнительно  мягких и милостивых условиях и согласившемуся впустить еще разгоряченных боем  солдат. Луций Эмилий Регилл, римский претор, потеряв время в бесплодных  попытках захватить силою город фокейцев, ибо жители его защищались с  поразительною отвагой, пошел, в конце концов, с ними на соглашение, по которому  он принимал их под свою руку в качестве «друзей римского народа» и должен был  вступить в их город, как в город союзников. Этим он окончательно рассеял их опасения  насчет возможности каких-либо враждебных действий со стороны победителей. Но,  когда они вошли в город – ибо Эмилий, желая показать себя во всем блеске,  ввел туда все свое войско, – усилия, которые он прилагал, чтобы держать их  в узде, оказались напрасными, и значительная часть города была разгромлена у  него на глазах: жажда пограбить и отметить поборола в них уважение к его власти  и привычку повиноваться.    

Клеомен  имел обыкновение говорить, что, каковы бы ни были злодеяния, совершаемые во  время войны в отношении неприятеля, они выходят за пределы правосудия и не  подчиняются его приговорам – за них не судят ни боги, ни люди.  Договорившись с аргивянами о перемирии на семь дней, он напал на них уже в  третью ночь, когда их лагерь был погружен в сон, и нанес им жесточайшее  поражение, ссылаясь в дальнейшем на то, что в его договоре о перемирии ни  словом не упоминается о ночах. Боги, однако, покарали его за это изощренное  вероломство.    

Жители  города Казилина[81],  беспечно полагаясь на свою безопасность, подверглись во время переговоров  внезапному нападению, и это произошло в век наисправедливейших и благороднейших  полководцев превосходящего во всех отношениях римского войска. В самом деле,  нигде ведь не сказано, что нам не дозволено в подобающем месте и в подобающий  час воспользоваться глупостью неприятеля, подобно тому, как мы извлекаем для  себя выгоду из его трусости. Война, естественно, имеет множество привилегий,  которые в условиях военных действий совершенно разумны, вопреки нашему разуму;  здесь не соблюдают правила: neminem id agere, ut ex alterius praedetur  inscitia.[82]    

Меня  поражает, однако, та безграничность, какую допускает в отношении отмеченных привилегий  такой автор, как Ксенофонт, о чем свидетельствуют и речи и деяния его якобы  совершенного самодержца; а ведь в подобных вопросах это – писатель,  обладающий исключительным весом, ибо он – прославленный полководец и  философ из числа ближайших учеников Сократа. Далеко не всегда и не во всем я  могу согласиться с его чрезмерно широкими, по-моему, взглядами на этот предмет[83].    

Господин  д’Обиньи, обложив осадою Капую, подверг ее жесточайшей бомбардировке, после  чего сеньор Фабрицио Колонна, комендант города, стоя на стене бастиона, начал  переговоры о сдаче, и, так как его солдаты утратили бдительность, наши  ворвались в крепость и не оставили в ней камня на камне[84]. А вот еще более свежий  в нашей памяти случай. Сеньор Джулиано Роммеро допустил в Ивуа[85] большой промах: он вышел  из крепости для ведения переговоров с коннетаблем – и что же? –  возвращаясь назад, обнаружил, что она захвачена неприятелем. Я расскажу еще об  одном событии, дабы показать, что порою и мы оставались в накладе: маркиз  Пескарский осаждал Геную, где начальствовал покровительствуемый нами герцог  Оттавиано Фрегозо; переговоры между обоими военачальниками шли настолько  успешно, что соглашение между ними считалось уже делом решенным. Однако в  момент их завершения испанцы проникли в город и стали распоряжаться в нем,  словно и в самом деле одержали решительную победу[86]. И впоследствии также  город Линьи в Барруа, где начальствовал граф де Бриенн, а осадою руководил сам император,  был захвачен в то самое время, когда уполномоченный вышеназванного графа –  Бертейль, выйдя за пределы крепостных стен ради переговоров, вел их с  представителями противника[87].    

     

Fu il vincer sempre  mai laudabil cosa,    

Vincasi о per fortuna о per ingegno,[88] –    

     

так, по  крайней мере, принято говорить. Впрочем, философ Хрисипп[89] не разделял этого  мнения, и я также далек от того, чтобы признать его до конца справедливым. Он  говорил, что соревнующиеся в беге должны приложить все свои силы, чтобы  опередить остальных; но при этом им никоим образом не разрешается хватать рукою  соперника, тем самым задерживать его, или подставлять ему ногу, чтобы он упал.    

И еще  благороднее ответ великого Александра Полисперхонту, который советовал воспользоваться  ночной темнотой для неожиданного нападения на войска Дария. «Не в моих  правилах, – сказал Александр, – одерживать уворованную победу» –  Malo me fortunae poeniteat, quam victoriae pudeat.[90]    

     

Atque idem fugientem  haud est dignatus Orodem    

Sternere, nec iacta  caecum dare cuspide vulnus;    

Obvius, adversoque  occurrit, seque viro vir    

Contulit, haud furto  melior, sed fortibus armis.[91]    

     

 Глава VII    

О том, что наши  намерения являются судьями наших поступков    

     

Говорят,  что смерть освобождает нас от любых обязательств. Я знаю, что эти слова толковали  по-разному. Генрих VII, король Англии, заключил соглашение с доном  Филиппом, сыном императора Максимилиана, или – чтобы придать его имени еще  больший блеск – отцом императора Карла V, в том, что вышеупомянутый  Филипп передаст в его руки герцога Саффолка, его врага из партии Белой Розы,  бежавшего из пределов Англии и нашедшего убежище в Нидерландах, при условии,  что он, Генрих, обязуется не посягать на жизнь этого герцога. Тем не менее, уже  будучи на смертном одре, он велел своему сыну в оставленном им завещании  немедленно после его кончины умертвить герцога Саффолка[92]. Недавняя трагедия в  Брюсселе, которая была явлена нам герцогом Альбой и героями которой были  несчастные графы Горн и Эгмонт, заключает в себе много такого, что заслуживает  внимания[93].  Так, например, граф Эгмонт, уговоривший своего товарища графа Горна отдаться в  руки герцогу Альбе и уверивший его в безопасности этого шага, настойчиво  домогался умереть первым; он хотел, чтобы смерть сняла с него обязательство,  которым он связал себя по отношению к графу Горну. Но ясно, что в первом из  рассказанных случаев смерть не освобождала от данного слова, тогда как во  втором обязательство не имело никакой силы, даже если бы принявший его на себя  и не умирал. Мы не можем отвечать за то, что сверх наших сил и возможностей. И  поскольку последствия и даже самое выполнение обещания вне нашей власти, то  распоряжаться, строго говоря, мы можем лишь своей волей: она-то и является  неизбежно единственной основой и мерилом человеческого долга. Вот почему граф Эгмонт,  и душою и разумом сохранявший верность данному им обещанию, хотя не имел  никакой возможности его исполнить, без сомнения был бы освобожден от своего  обязательства, если бы даже и пережил графа Горна. Но бесчестность английского  короля, намеренно нарушившего свое слово, никоим образом не может найти себе  оправдание в том, что он отложил казнь герцога до своей смерти; равным образом,  нет оправдания и тому каменщику у Геродота, который, соблюдая с безупречною  честностью в течение всей своей жизни тайну сокровищ египетского царя, своего  владыки, умирая, открыл ее своим детям[94].    

Я видел  на своем веку немало таких людей, которые, хотя совесть и уличала их в том, что  они утаивают чужое имущество, тем не менее легко мирились с этим, рассчитывая  удовлетворить законных владельцев после своей кончины, путем завещания. Такой  образ действий ни в коем случае нельзя оправдать: плохо и то, что они  откладывают столь срочное дело, и то, что желают возместить причиненный ими  убыток ценою столь малых усилий и столь мало поступаясь своей выгодой. Право,  им надлежало бы поделиться тем, что им взаправду принадлежит. Чем тяжелее им  было бы заплатить, чем больше трудностей пришлось бы в связи с этим преодолеть,  тем справедливее было бы такое возмещение и тем больше было бы им заслуги.  Раскаяние требует жертв.    

Еще хуже  поступают те, которые в течение всей своей жизни таят злобу к кому-нибудь из  своих ближних, выражая ее лишь в последнем изъявлении своей воли. Возбуждая в  обиженном неприязнь к их памяти, они показывают тем самым, что мало пекутся о  своей чести и еще меньше о совести, ибо не хотят угасить в себе злобного  чувства хотя бы из уважения к смерти и оставляют его жить после себя. Они  подобны тем неправедным судьям, которые без конца откладывают свой приговор и  выносят его лишь тогда, когда ими уже утрачено всякое представление о сути  самого дела.    

Если  только мне это удастся, я постараюсь, чтобы смерть моя не сказала ничего  такого, чего ранее не сказала моя жизнь.    

     

Глава VIII    

О праздности    

     

Как  пустующая земля, если она жирна и плодородна, зарастает тысячами видов сорных и  бесполезных трав и, чтобы заставить ее служить в наших целях, необходимо  сначала подвергнуть ее обработке и засеять определенными семенами; как женщины  сами собою в состоянии производить лишь бесформенные груды и комки плоти, а для  того, чтобы они могли породить здоровое и крепкое потомство, их необходимо  снабдить семенем со стороны, – так же и с нашим умом. Если не занять его  определенным предметом, который держал бы его в узде, он начинает метаться из  стороны в сторону, то туда, то сюда, по бескрайним полям воображения:    

     

Sicut aquae tremulum  labris ubi lumen ahenis    

Sole repercussum,  aut radiantis imagine lunae    

Omnia pervolitat  late loca, iamque sub auras    

Erigitur, summique  ferit laquearia tecti.[95]    

     

И нет  такого безумия, таких бредней, которых не порождал бы наш ум, пребывая в таком  возбуждении,    

     

velut aegri somnia,  vanae    

Finguntur species.[96]    

     

Душа, не  имеющая заранее установленной цели, обрекает себя на гибель, ибо, как  говорится, кто везде, тот нигде:    

     

Quisquis ubique  habitat, Maxime, nusquam habitat.[97]    

     

Уединившись  с недавнего времени у себя дома[98],  я проникся намерением не заниматься, насколько возможно, никакими делами и  провести в уединении и покое то недолгое время, которое мне остается еще  прожить. Мне показалось, что для моего ума нет и не может быть большего  благодеяния, чем предоставить ему возможность в полной праздности вести беседу  с самим собою, сосредоточиться и замкнуться в себе. Я надеялся, что теперь ему  будет легче достигнуть этого, так как с годами он сделался более положительным,  более зрелым. Но я нахожу, что    

     

variam semper dant otia mentem[99]    

     

и что,  напротив, мой ум, словно вырвавшийся на волю конь, задает себе во сто раз  больше работы, чем прежде, когда он делал ее для других. И, действительно, ум  мой порождает столько беспорядочно громоздящихся друг на друга, ничем не  связанных химер и фантастических чудовищ, что, желая рассмотреть на досуге,  насколько они причудливы и нелепы, я начал переносить их на бумагу, надеясь,  что со временем, быть может, он сам себя устыдится.    

 Глава IX    

О лжецах    

     

Нет  человека, которому пристало бы меньше моего затевать разговоры о памяти. Ведь я  не нахожу в себе ни малейших следов ее и не думаю, чтобы во всем мире  существовала другая память столь же чудовищно немощная. Все остальные мои  способности незначительны и вполне заурядны. Но в отношении этой я представляю  собой нечто совсем исключительное и редкостное и потому заслуживаю, пожалуй,  известности и громкого имени.    

Не  говоря уже о понятных каждому неудобствах, которые я претерпеваю от  этого – ведь, принимая во внимание насущную необходимость памяти, Платон с  достаточным основанием назвал ее великою и могущественною богинею[100], –  в моих краях, если хотят сказать о том или ином человеке, что он совершенно  лишен ума, то говорят, что он лишен памяти, и всякий раз, как я принимаюсь  сетовать на недостаток своей, меня начинают журить и разуверять, как если бы я  утверждал, что безумен. Люди не видят различия между памятью и способностью  мыслить, и это значительно ухудшает мое положение. Но они несправедливы ко мне,  ибо на опыте установлено, что превосходная память весьма часто уживается с  сомнительными умственными способностями. Они несправедливы еще и в другом  отношении: ничто не удается мне так хорошо, как быть верным другом, а между  тем, на моем наречии неблагодарность обозначается тем же словом, которым  именуют также мою болезнь. О силе моей привязанности судят по моей памяти;  природный недостаток перерастает, таким образом, в нравственный. «Он  забыл, – говорят в этих случаях, – исполнить такую-то мою просьбу и  такое-то свое обещание. Он забывает своих друзей. Он не вспомнил, что из любви  ко мне ему следовало сказать или сделать то-то и то-то и, напротив, умолчать о  том-то и том-то». Я, и в самом деле, могу легко позабыть то-то и то-то, но  сознательно пренебречь поручением, данным мне моим другом, – нет, такого  со мной не бывает. Пусть они удовольствуются моею бедой и не превращают ее в  своего рода коварство, которому так враждебна моя натура.    

Кое в  чем я все же вижу для себя утешение. Во-первых, в этом своем недостатке я  нахожу существенную опору, борясь с другим, еще худшим, который легко мог бы  развиться во мне, а именно с честолюбием, ибо последнее является непосильным  бременем для того, кто устранился от жизни большого света. Далее, как  подсказывают многочисленные примеры подобного рода из жизни природы, она щедро  укрепила во мне другие способности в той же мере, в какой обездолила в  отношении вышеназванной. В самом деле, ведь я мог бы усыпить и обессилить мой  ум и мою проницательность, идя проторенными путями, как это делает целый мир,  не упражняя и не совершенствуя своих собственных сил, если бы,  облагодетельствованный хорошею памятью, имел всегда перед собою чужие мнения и  измышления чужого ума. Кроме того, я немногословен в беседе, ибо память  располагает более вместительной кладовой, чем вымысел. Наконец, если бы память  была у меня хорошая, я оглушал бы своей болтовнею друзей, так как припоминаемые  мною предметы пробуждали бы заложенную во мне способность, худо ли хорошо ли,  владеть и распоряжаться ими, поощряя, тем самым, и воспламеняя мои  разглагольствования. А это – сущее бедствие. Я испытал его лично на деле,  в общении с иными из числа моих близких друзей; по мере того, как память  воскрешает перед ними события или вещи со всеми подробностями и во всей их  наглядности, они до такой степени замедляют ход своего рассказа, настолько  загромождают его никому не нужными мелочами, что, если рассказ сам по себе  хорош, они обязательно убьют его прелесть, если же плох, то вам только и  остается, что проклинать либо выпавшее на их долю счастье, то есть хорошую  память, либо, напротив, несчастье, то есть неумение мыслить. Право же, если кто  разойдется, тому нелегко завершить свои разглагольствования или оборвать их на  полуслове. А ведь нет лучшего способа узнать силу коня, как испытать его уменье  останавливаться сразу и плавно. Но даже среди дельных людей мне известны такие,  которые хотят, да не могут остановить свой разгон. И, силясь отыскать точку,  где бы задержать, наконец, свой шаг, они продолжают тащиться, болтая и ковыляя,  точно люди, изнемогающие от усталости. Особенно опасны тут старики, которые  сохраняют память о былых делах, но не помнят о том, что уже много раз повторяли  свои повествования. И я не раз наблюдал, как весьма занимательные рассказы  становились в устах какого-нибудь почтенного старца на редкость скучными; ведь  каждый из слушателей насладился ими, по крайней мере, добрую сотню раз.  Во-вторых, я нахожу для себя утешение также и в том, что моя скверная память  хранит в себе меньше воспоминаний об испытанных мною обидах; как говаривал один  древний писатель[101],  мне нужно было бы составить их список и хранить его при себе, следуя в этом  примеру Дария, который, дабы не забывать оскорблений, нанесенных ему афинянами,  велел своему слуге трижды возглашать всякий раз, как он будет садиться за стол:  «Царь, помни об афинянах». Далее: местности, где я уже побывал прежде, или  прочитанные ранее книги всегда радуют меня свежестью новизны.    

Не без  основания говорят, что кто не очень-то полагается на свою память, тому нелегко  складно лгать. Мне хорошо известно, что грамматики устанавливают различие между  выражениями: «говорить ложно» и «лгать». Они разъясняют, что «говорить ложно»  это значит – говорить вещи, которые не соответствуют истине, но, тем не  менее, воспринимаются говорящим как истинные, а также, что слово «лгать»  по-латыни – а от латинского слова произошло и наше французское –  означает почти то же самое, что «идти против собственной совести»[102].  Здесь, во всяком случае, я веду речь лишь о тех, которые говорят одно, а про  себя знают другое. А это либо те, чьи слова, так сказать, чистейший вымысел,  либо те, кто лишь отчасти скрывает и искажает истину. Но, слегка скрывая и  искажая ее, они рано или поздно, если наводить их снова и снова на один и тот  же сюжет, сами изобличат себя во лжи, так как немыслимо, чтобы в их воображении  не возникало всякий раз то представление о вещи, как она есть, которое первым  отложилось в их памяти и затем прочно запечатлелось в ней, закрепившись в  процессе познания, а затем и знания ее свойств; а это первоначальное  представление понемногу вытесняет из памяти вымысел, который не может обладать  такой же устойчивостью и прочностью, поскольку обстоятельства первого  ознакомления с вещью, всплывая всякий раз снова в нашем уме, заслоняют  воспоминание о привнесенном извне, ложном и извращенном. В тех же случаях,  когда все сказанное людьми – сплошной вымысел и у них самих нет  противоречащих этому вымыслу впечатлений, они, очевидно, имеют меньше оснований  опасаться промаха. Однако и тут, раз их вымысел – призрак, нечто  неуловимое, он так и стремится ускользнуть из их памяти, если она недостаточно  цепкая.    

Я  частенько наблюдал подобные промахи, и, что всего забавнее, они приключались  именно с теми, кто, можно сказать, сделал своею профессией строить свою речь  так, чтобы она помогала в делах, а также была бы приятна влиятельным лицам, к  которым обращена. Но раз обстоятельства, которым они готовы подчинить душу и  совесть, подвержены бесчисленным изменениям, то и им приходится бесконечно  разнообразить свои слова. А это приводит к тому, что ту же самую вещь они  принуждены называть то серой, то желтой, и перед одним из своих собеседников  утверждать одно, а перед другим – совершенно другое. Если те при случае  сопоставят столь несходные между собой суждения, то во что превращается  великолепное искусство этих говорунов? А кроме того, и они сами, забывая об  осторожности, изобличают себя во лжи, ибо какая же память способна вместить  такое количество вымышленных, несхожих друг с другом образов одного и того же  предмета? Я встречал многих моих современников, завидовавших славе, которою  пользуются обладатели этой блистательной разновидности благоразумия. Они не  замечают, однако, того, что слава славою, а толку от нее – никакого.    

И,  действительно, лживость – гнуснейший порок. Только слово делает нас  людьми, только слово дает нам возможность общаться между собой. И если бы мы  сознавали всю мерзость и тяжесть упомянутого порока, то карали бы его сожжением  на костре с большим основанием, чем иное преступление. Я нахожу, что детей  очень часто наказывают за сущие пустяки, можно сказать, ни за что; что их  карают за проступки, совершенные по неведению и неразумию и не влекущие за  собой никаких последствий. Одна только лживость и, пожалуй, в несколько меньшей  мере, упрямство кажутся мне теми из детских пороков, с зарождением и  укоренением которых следует неуклонно и беспощадно бороться. Они возрастают  вместе с людьми. И как только язык свернул на путь лжи, прямо удивительно, до  чего трудно возвратить его к правде! От этого и проистекает, что мы встречаем  людей, в других отношениях вполне честных и добропорядочных, но покоренных и  порабощенных этим пороком. У меня есть портной, вообще говоря, славный малый,  но ни разу не слышал я от него хотя бы словечка правды, и притом даже тогда,  когда она могла бы доставить ему только выгоду.    

Если бы  ложь, подобно истине, была одноликою, наше положение было бы значительно легче.  Мы считали бы в таком случае достоверным противоположное тому, что говорит  лжец. Но противоположность истине обладает сотней тысяч обличий и не имеет  пределов.    

Пифагорейцы  считают, что благо определенно и ограниченно, тогда как зло неопределенно и  неограниченно. Тысячи путей уводят от цели, и лишь один-единственный ведет к  ней. И я вовсе не убежден, что даже ради предотвращения грозящей мне величайшей  беды я мог бы заставить себя воспользоваться явной и беззастенчивой ложью.    

Один из  отцов церкви сказал, что мы чувствуем себя лучше в обществе знакомой собаки,  чем с человеком, язык которого нам не знаком: Ut externus alieno non sit  hominis vice.[103]  Но насколько же лживый язык, как средство общения, хуже молчания!    

Король  Франциск I хвалился, как ловко он обвел вокруг пальца посла миланского  герцога Франческе Сфорца – Франческо Таверну, человека весьма прославленного  в искусстве заговаривать зубы своему собеседнику. Тот был послан ко двору  вашего короля, чтобы принести его величеству извинения своего государя в связи  c одним весьма важным, излагаемым ниже делом. Король, которого незадолго до  того вытеснили из Италии и даже из Миланской области, желая располагать  сведениями обо всем, что там происходит, придумал держать при особе миланского  герцога одного дворянина, в действительности своего посла, но проживавшего под  видом частного человека, приехавшего туда якобы по своим личным делам. И это  было тем более необходимо, что герцог, завися больше от императора, чем от нас,  а в то время особенно, так как сватался за его племянницу, дочь короля Дании,  ныне вдовствующую герцогиню лотарингскую, не мог, не причиняя себе большого  ущерба, открыто поддерживать с нами сношения и вступать в какие либо переговоры.  Лицом, подходящим для поддержания связи между обоими государями, и оказался некто  Мервейль, королевский конюший и миланский дворянин[104]. Этот последний,  снабженный тайными верительными грамотами и инструкциями, которые вручаются  обычно послам, а также, для отвода глаз и соблюдения тайны, рекомендательными  письмами к герцогу, относившимися к личным делам этого дворянина, провел при  миланском дворе столь долгое время, что вызвал неудовольствие императора,  каковое обстоятельство, как мы предполагаем, и явилось истинною причиной всего  происшедшего дальше. А случилось вот что: воспользовавшись как предлогом каким-то  убийством, герцог приказал в два дня закончить судебное разбирательство и  повелел в одну прекрасную ночь отрубить голову названному Марвейлю. И так как  король, требуя удовлетворения, обратился по поводу этого дела с посланием ко  всем христианским государям, в том числе и к самому миланскому герцогу, мессер  Франческо, посол последнего, заготовил пространное и лживое изложение этой  истории, которое и представил королю во время утреннего приема.    

В нем он  утверждал, стремясь обелить своего господина, что тот никогда не считал Мервейля  не кем иным, как частным лицом, миланским дворянином и своим подданным,  прибывшим в Милан ради собственных дел и пребывавшим там исключительно в этих  целях; далее, он решительно отрицал, будто герцогу было известно о том, что  Мервейль состоял на службе у короля Франциска и даже, что этот последний знал  его лично, вследствие чего у герцога не было решительно никаких оснований  смотреть на Мервейля, как на посла короля Франциска. Король, однако, тесня его,  в свою очередь, различными вопросами и возражениями, подкапываясь под него  различными способами и прижав, наконец, к стене, потребовал у посла объяснения,  почему же, в таком случае, казнь была произведена ночью и как бы тайком. На  этот последний вопрос бедняга, запутавшись окончательно и стремясь соблюсти  учтивость, ответил, что герцог, глубоко почитая его величество, был бы весьма  опечален, если бы подобная казнь была совершена днем. Нетрудно представить  себе, что, допустив такой грубый промах, к тому же перед человеком с таким  тонким нюхом, как король Франциск I, он был тут же пойман с поличным[105].    

Папа  Юлий II направил в свое время посла к английскому королю с поручением  восстановить его против вышеназванного французского короля. После того, как  посол изложил все, что было ему поручено, английский король[106], отвечая ему, заговорил  о трудностях, с которыми, по его мнению, сопряжена подготовка к войне со столь  могущественной державой, как Франция, и привел в подкрепление своих слов  несколько соображений. Посол весьма некстати заметил на это, что и он подумал  обо всем этом и даже сообщил о своих сомнениях папе. Эти слова, очень плохо  согласовавшиеся с целями посольства, состоявшими в том, чтобы побудить  английского короля немедленно же начать войну, вызвали у этого последнего  подозрение, впоследствии подтвердившееся на деле, что посол в душе был на  стороне Франции. Он сообщил об этом папе; имущество посла было конфисковано, и  сам он едва не поплатился жизнью.    

 Глава Х    

О речи живой и о речи  медлительной    

     

     

Не всем таланты все дарованы бывают[107]    

     

Это  относится, как мы можем убедиться, и к красноречию; одним свойственна легкость  и живость в речах, и они, как говорится, за словом в карман не полезут, во  всеоружии всегда и везде, тогда как другие, более тяжелые на подъем, напротив,  не вымолвит ни единого слова, не обдумав предварительно своей речи и основательно  не поработав над нею. И подобно тому, как дамам советуют иногда, в каких играх  и телесных упражнениях им лучше участвовать, чтобы выставить напоказ все, что в  них есть самого привлекательного[108],  так и я на вопрос, какой из этих двух видов красноречия, которым в наше время  пользуются преимущественно проповедники и адвокаты, под стать первым и  какой – вторым, я посоветовал бы человеку, говорящему медлительно, стать  проповедником, а человеку, говорящему живо, адвокатом. Ведь обязанности первого  предоставляют ему сколько угодно досуга для подготовки, а кроме того, его  деятельность постоянно протекает в одном направлении, спокойно и ровно, в то  время как обстоятельства, в которых живет и действует адвокат, в любое  мгновение могут принудить его к поединку, причем неожиданные наскоки противника  выбивают его подчас из седла и ему тут же на месте приходится изыскивать новые  приемы защиты.    

Между  тем, при свидании папы Климента с королем Франциском, происходившем в Марселе,  вышло как раз наоборот. Господин Пуайе[109],  человек, всю жизнь выступавший в судах, можно сказать, там воспитавшийся и  высоко там ценимый, получив поручение произнести приветственную речь папе, имел  достаточно времени, чтобы хорошенько поразмыслить над нею и, как говорят,  привез ее из Парижа в совершенно готовом виде. Но в тот самый день, когда эта  речь должна была быть произнесена, папа, опасаясь, как бы в приветственном  слове ему не сказали чего-нибудь такого, что могло бы задеть находившихся при  нем послов других государей, уведомил короля о желательном и, по его мнению,  соответствующем месту и времени содержании речи. К несчастью, однако, это было  совсем не то, над чем трудился господин Пуайе, так что подготовленная им речь  оказалась ненужною, и ему надлежало в кратчайший срок сочинить новую. Но так  как он почувствовал себя неспособным к выполнению этой задачи, ее пришлось  взять на себя господину кардиналу Дю Белле[110].    

Труд  адвоката сложнее труда проповедника, и все же мы встречаем, по-моему, больше  сносных адвокатов, чем проповедников. Так, по крайней мере, обстоит дело во  Франции.    

Нашему  остроумию, как кажется, более свойственны быстрота и внезапность, тогда как  уму – основательность и медлительность. Но как тот, кто, не располагая  досугом для подготовки, остается немым, так и тот, кто говорит одинаково  хорошо, независимо от того, располагал ли он перед этим досугом, представляют  собою крайности. О Севере Кассии[111]  рассказывают, что он говорил значительно лучше без предварительного обдумывания  своей речи и что своими успехами он скорее обязан удаче, чем прилежанию.  Рассказывают также, что ему шло на пользу, если его раздражали во время  произнесения речи, и что противники остерегались задевать его за живое,  опасаясь, как бы гнев не удвоил его красноречия[112]. Я знаю, по личному  опыту, людей с таким складом характера, с которым несовместима кропотливая и  напряженная подготовка. Если у таких людей мысль в том или ином случае не течет  легко и свободно, она становится не способною к чему-либо путному. Мы говорим  об иных сочинениях, что от них несет маслом и лампой, так как огромный труд,  который в них вложен авторами, сообщает им отпечаток шероховатости и неуклюжести.  К тому же стремление сделать как можно лучше и напряженность души, чрезмерно скованной  и поглощенной делом, искажают ее творение, калечат, душат его, вроде того, как  это происходит иногда с водой, которая будучи сжата и стеснена своим  собственным напором и изобилием, не находит для себя выхода из открытого, но  слишком узкого для нее отверстия.    

У людей  с таким характером, о котором я здесь говорю, бывает иногда так: им вовсе не требуется  толчков извне, пробуждающих бурные страсти, как, например, ярость  Кассия, – такое волнение было бы для них слишком грубым; их натура  нуждается не в возбуждении, а во вдохновении – в каких-либо особых  впечатлениях, неожиданных и внезапных. Человек подобного душевного склада,  предоставленный себе, бывает вял и бесплоден. Легкое волнение придает ему жизнь  и пробуждает талант.    

Я плохо  умею управлять и распоряжаться собой. Случай имеет надо мной большую власть,  чем я сам. Обстоятельства, общество, в котором я нахожусь, наконец, звучание  моего голоса извлекают из моего ума больше, чем я мог бы обнаружить в себе,  занимаясь самоисследованием или употребляя его на потребу себе самому.    

Мои  речи, вследствие этого, стоят больше, чем мои писания, если вообще допустимо  выбирать между вещами, которые не имеют никакой ценности.    

Со мной  бывает и так, что я не нахожу себя там, где ищу, и, вообще, я чаще нахожу себя  благодаря счастливой случайности, чем при помощи самоисследования. Допустим,  что мне удалось выразить на бумаге нечто тонкое и остроумное (я очень хорошо  понимаю, что для другого может быть плохо то, что для меня очень хорошо;  оставим ложную скромность: каждый старается в меру своих способностей). И вдруг  моя мысль настолько от меня ускользает, что я уже больше не знаю, что я хотел  сказать; и случается, что сторонний человек понимает меня лучше, чем я сам.  Если бы я пускал в ход бритву всякий раз, когда в этом является надобность[113], от  меня бы ровно ничего не осталось. Но может настать такой час, когда забытое  мною озарится светом более ясным, чем белый день, и тогда я буду только  удивляться моей теперешней растерянности.    

 Глава XI    

О предсказаниях    

     

Относительно  оракулов известно, что вера в них стала утрачиваться еще задолго до пришествия  Иисуса Христа. Мы знаем, что Цицерон пытался установить причины постигшего их  упадка: Cur isto modo iam oracula Delphis non eduntur non modo nostra aetate  sed iamdiu ut modo nihil possit esse contemptius?[114] Но что касается других  предсказаний: по костям и внутренностям приносимых в жертву животных, у  которых, по мнению Платона, строение внутренних органов в известной мере  приспособлено к этому[115],  по тому, как роются в земле куры, по полету различных птиц, aves quasdam rerum  augurandarum causa natas esse putamus[116],  по молнии, по извилинам рек, multa cernunt aruspices, multa augures provident,  multa oraculis declarantur, multa vaticinationibus, multa somniis, multa  portentis[117]  и иным приметам, на которых древние по большей части основывали свои начинания,  как государственные, так и частные, то наша религия упразднила их. Но все же и  у нас сохраняются кое-какие способы заглядывать в будущее: при помощи звезд,  духов, различных телесных признаков, снов и еще многого другого, что служит  ясным свидетельством неудержимого любопытства нашей души, жаждущей заглянуть в  будущее, точно ей не хватает забот в настоящем:    

     

cur hans tibi rector  Olympi    

Sollicitis visum  mortalibus addere curam,    

Noscant venturas ut  dira per omina clades,    

Sit subitum  quodcunque paras, sit caeca futuri    

Mens hominum fati,  liceat sperare timenti.[118]    

     

Ne  utile quidem est scire, quid futurum sit. Miserum  est enim nihil proficientem angi[119],  и это, действительно, так, ибо наша душа бессильна перед обстоятельствами.    

Вот  почему случившееся с Франческо, маркизом Салуцким, показалось мне весьма примечательным.  Командуя той армией короля Франциска, что находилась по ту сторону гор, бесконечно  обласканный нашим двором, обязанный королю своим титулом и своими владениями,  конфискованными у его брата и отданными маркизу, не имея, наконец, ни малейшего  повода к измене своему государю, тем более, что душа его противилась этому, он  позволил запугать себя (как было выяснено впоследствии) предсказаниями об  успехах, ожидающих в будущем императора Карла V, и о нашем неминуемом  поражении. Об этих нелепых предсказаниях толковали повсюду, и они проникли  также в Италию, где получили настолько широкое распространение, что, вследствие  слухов о грозящем нам якобы разгроме, в Риме бились об заклад, что именно так и  случится, ставя огромные суммы. Маркиз Салуцкий нередко с горестью говорил  своим приближенным о несчастьях, неотвратимо нависших, по его мнению, над  французской короной, а также о своих французских друзьях. В конце концов, он  поднял мятеж и переметнулся к врагу, что оказалось для него величайшим  несчастьем, каково бы ни было расположение звезд. Но он вел себя при этом как человек,  раздираемый противоположными побуждениями, ибо, имея в своих руках различные  города и военную славу, находясь всего в двух шагах от неприятельских войск под  начальством Антонио де Лейва[120],  он мог бы, пользуясь нашим неведением о задуманной им измене, причинить  значительно больше вреда. Ведь его предательство не стоило ни одной жизни, ни  одного города, кроме Фоссано[121],  да и то после долгой борьбы за него.    

     

Prudens futuri  temporis exitum    

Caliginosa nocte  premit Deus,    

Ridetque si mortalis  ultra    

Fas trepidat.    

.................    

Ille potens sul    

Laetusque deget, cui  licet in diem    

Dixisse: Vixi. Cras  vel atra    

Nube polum paler  occupato    

Vel sole puro.[122]    

     

Laetus in praesens  animus, quod ultra est,    

Oderit curare.[123]    

     

Напротив, глубоко заблуждается  тот, кто согласен со  следующими словами: Ista sic reciprocantur, ut et, si divinatio sit,  dii sint; et, si dii sint, sit divinatio.[124] Гораздо  разумнее говорит  Пакувий:    

     

Nam istis qui  linguam avium intelligunt,    

Plusque ex alieno  iecore sapiunt quam ex suo,    

Magis audiendum quam  auscultandum censeo.[125]    

     

Столь  прославленное искусство тосканцев[126]  угадывать будущее возникло следующим образом. Один крестьянин, подняв лемехом  своего плуга большой пласт земли, увидел, как из-под него вышел Тагет, полубог  с лицом ребенка и мудростью старца. Сбежался народ. Речи Тагета и все его  наставления по части гаданий собрали вместе и в течение долгих веков бережно  сохраняли[127].  Дальнейшее развитие этого искусства стоит его возникновения.    

Что до  меня, то я предпочел бы руководствоваться в своих делах скорее счетом очков брошенных  мною игральных костей, чем подобными бреднями.    

И  действительно, во всех государствах с республиканским устройством на долю жребия  выпадала немалая власть. В воображаемом государстве, созданном фантазией  Платона, он предоставляет жребию решать многие важные вещи. Между прочим, он  хочет, чтобы браки между добрыми гражданами заключались посредством жребия;  этому случайному выбору он придает настолько большое значение, что только  родившиеся от таких браков дети, по его мысли, должны воспитываться на родине,  тогда как потомство от дурных граждан подлежит изгнанию на чужбину. Впрочем,  если кто-нибудь из изгнанников, выросши, обнаружит добрые нравы, то он может  быть возвращен на родину; равным образом, кто из составленных на родине,  достигнув юношеского возраста, не оправдает надежд, тот может быть, в свою  очередь, изгнан в чужие края.    

Я знаю  людей, которые изучают и толкуют на все лады свои альманахи[128], ища в них указаний,  как им лучше в данном случае поступить. Но поскольку в таких альманах можно  найти все, что угодно, в них, очевидно, наряду с ложью должна содержаться и  доля правды. Quis  est enim qui totum diem iaculans non aliquando conlineet[129]? Я не придаю им сколько-нибудь  большей цены от того, что вижу порою их правоту. Уж лучше бы они всегда лгали:  тогда люди знали бы, что о них думать. Добавим, что никто не ведет счета их  промахам, как бы часты и обычны они ни были; что же касается предсказаний,  оказавшихся правильными, то им придают большое значение именно потому, что они  редки и в силу этого кажутся нам чем-то непостижимым и изумительным. Вот как  Диагор, по прозвищу Атеист, находясь в Самофракии, ответил тому, кто, показав  ему в храме многочисленные дарственные приношения с изображением людей,  спасшихся при кораблекрушении, обратился к нему с вопросом: «Ну вот, ты,  который считаешь, что богам глубоко безразличны людские дела, что ты скажешь о  стольких людях, спасенных милосердием?» «Пусть так, – ответил  Диагор. – Но ведь тут нет изображений утонувших, а их несравненно больше».  Цицерон говорит, что между всеми философами, разделявшими веру в богов, один  Ксенофан Колофонский пытался бороться с предсказателями разного рода[130]. Тем  менее удивительно, что иные из наших властителей, как мы видим, все еще придают  значение подобной нелепости, и нередко себе во вред.    

Я хотел  бы увидеть собственными глазами два таких чуда, как книгу Иоахима, аббата из Калабрии,  предсказавшего всех будущих пап, их имена и их облик, и книгу императора Льва,  предсказавшего византийских императоров и патриархов[131]. Но собственными  глазами я видел лишь вот что: во времена общественных бедствий люди,  потрясенные своими невзгодами, отдаются во власть суеверий и пытаются выискать  в небесных знамениях причину и предвестие обрушившихся на них несчастий. И так  как мои современники обнаруживают в этом непостижимое искусство и ловкость, я  пришел к убеждению, что, поскольку для умов острых и праздных это занятие не  что иное, как развлечение, всякий, кто склонен к такого рода умствованиям, кто  умеет повернуть их то в ту, то в другую сторону, может отыскать в любых  писаниях все, чего бы он ни искал. Впрочем, главное условие успеха таких  гадателей – это темный язык, двусмысленность и причудливость пророческих  словес, в которые авторы этих книг не вложили определенного смысла с тем, чтобы  потомство находило здесь все, чего бы ни пожелало.    

«Демон»  Сократа[132]  был, по-видимому, неким побуждением его воли, возникавшим помимо его сознания.  Вполне вероятно, однако, что в душе, столь возвышенной, как у него, к тому же  подготовленной постоянным упражнением в мудрости и добродетели, эти влечения,  хотя бы смутные и неосознанные, были всегда разумными и достойными того, чтобы  следовать им. Каждый в той или иной мере ощущал в себе подобного рода властные  побуждения, возникавшие у него стремительно и внезапно. Я, который не очень-то  доверяю благоразумию наших обдуманных решений, склонен высоко ценить такие  побуждения. Нередко я и сам их испытывал; они сильно влекут к чему-нибудь или  отвращают от какой-либо вещи, – последнее у Сократа бывало чаще. Я  позволял этим побуждениям руководить собою, и это приводило к столь удачным и  счастливым последствиям, что, право же, в них можно было бы усмотреть нечто  вроде божественного внушения.    

 Глава XII    

О стойкости    

     

Если  кто-нибудь пользуется славой человека решительного и стойкого, то это вовсе не  означает, что ему нельзя уклоняться, насколько возможно, от угрожающих ему  бедствий и неприятностей, а следовательно, и опасаться, как бы они не постигали  его. Напротив, все средства – при условии, что они не бесчестны, –  способные оградить нас от бедствий и неприятностей, не только дозволены, но и  заслуживают всяческой похвалы. Что до стойкости, то мы нуждаемся в ней, чтобы терпеливо  сносить невзгоды, с которыми нет средств бороться. Ведь нет такой уловки или приема  в пользовании оружием во время боя, которые мы сочли бы дурными, лишь бы они помогли  отразить направленный на нас удар.    

Многие  весьма воинственные народы применяли внезапное бегство с поля сражения как одно  из главнейших средств добиться победы над неприятелем, и они оборачивались к  нему спиною с большей опасностью для него, чем если бы стояли к нему лицом.    

Турки и  сейчас еще знают толк в этом деле.    

Сократ –  у Платона – потешается над Лахесом, определявшим храбрость следующим образом:  «Неколебимо стоять в строю перед лицом врага». – «Как! – восклицает  Сократ. – Разве было бы трусостью бить неприятеля, отступая пред ним?» И в  подкрепление своих слов он ссылается на Гомера, восхваляющего Энея за уменье  искусно применять бегство. А после того как Лахет, подумав, должен был  признать, что таков действительно обычай у скифов, да и вообще у всех конных  воинов, Сократ привел ему в пример еще пехотинцев-лакедемонян, народ, столь  привыкший стойко сражаться в пешем строю: в битве при Платеях, после  безуспешных попыток прорвать фалангу персов, они решили рассыпаться и податься  назад, чтобы, создав, таким образом, видимость бегства, разорвать и рассеять  грозную массу персов, когда те бросятся преследовать их. Благодаря этой  хитрости они добились победы[133].    

Относительно  скифов рассказывают, будто Дарий во время похода, предпринятого им с целью  покорить этот народ, обрушился на их царя с жестокими упреками за то, что он  непрерывно отступает пред ним и уклоняется от открытого боя. На что Индатирс[134] –  таково было имя царя – ответил, что отступает не из страха пред ним, ибо  вообще не боится никого на свете, но потому, что таков обычай скифов на войне;  ведь у них нет ни возделываемых полей, ни городов, ни домов, которые нужно было  бы защищать, дабы враг ими не поживился. Однако, добавил он, если Дарию так уж  не терпится сойтись с противником в открытом бою, пусть он приблизится к тем  местам, где находятся могилы предков Индатирса: там он найдет, с кем померяться  силами.    

И все  же, когда оказываешься мишенью для пушек, что нередко случается на войне,  считается позорным бояться ядер, поскольку принято думать, что от них все равно  не спастись вследствие их стремительности и мощи. И не раз бывало, что тот, кто  при таких обстоятельствах поднимал руку или наклонял голову, вызывал, по  меньшей мере, хохот товарищей.    

Но вот  что произошло однажды в Провансе во время похода императора Карла V против  нас. Маркиз дель Гуасто, отправившись на разведку к городу Арлю и выйдя из-за  ветряной мельницы, служившей ему прикрытием и позволившей приблизиться к  городу, был замечен господами де Бонневалем и сенешалем Аженуа, которые  прохаживались в амфитеатре арльского цирка. Последние указали на маркиза дель  Гуасто господину де Вилье, начальнику артиллерии, и тот так метко навел  кулеврину[135],  что если бы названный выше маркиз, заметив, что по нем открыли огонь, не стал  быстро на четвереньки, то, наверно, получил бы заряд в свое тело. Нечто  подобное произошло за несколько лет перед тем и с Лоренцо Медичи, герцогом  Урбинским, отцом королевы, матери нашего короля[136], во время осады  Мондольфо, крепости в Италии, расположенной в области, называемой Викариатом[137]:  увидев, что уже поднесли фитиль к направленной прямо на него пушке, он спасся  лишь тем, что бросился на землю, нырнув, можно сказать, словно утка. Ибо иначе  ядро, которое пронеслось почти над его головой, угодило бы, без сомнения, ему  прямо в живот. Говоря по правде, я не думаю, чтобы такие движения производились  нами обдуманно, ибо, как можно составить себе суждение, высок ли прицел или  низок, когда все совершается с такою внезапностью? И гораздо вернее будет  предположить, что в описанных случаях этим людям благоприятствовала судьба и  что, действуя в состоянии испуга подобным образом, можно с таким же успехом  угодить под ядро, как и избегнуть его попадания.    

Когда  оглушительный треск аркебуз внезапно поражает мой слух, и притом в таком месте,  где у меня не было никаких оснований этого ожидать, я не могу удержаться от  дрожи; мне не раз доводилось видеть, как то же самое случалось и с другими  людьми, которые похрабрее меня.    

Даже  стоикам, и тем ясно, что душа мудреца, как они себе его представляют,  неспособна устоять перед внезапно обрушившимися на нее впечатлениями и образами  и что этот мудрец отдает законную дань природе, когда бледнеет и съеживается,  заслышав, к примеру, раскаты грома или грохот обвала. То же самое происходит,  когда его охватывают страсти: лишь бы мысль сохраняла ясность и не нарушалась в  своем течении, лишь бы разум, оставаясь непоколебимым и верным себе, не  поддался чувству страха или страдания. С теми, кто не принадлежит к числу мудрецов,  дело обстоит точно так же, если иметь в виду первую часть сказанного, и совсем  по-иному, если – вторую. Ибо у людей обычного склада действие страстей не  остается поверхностным, но проникает в глубины их разума, заражая и отравляя  его. Такой человек мыслит под прямым воздействием страстей и как бы повинуясь  им. Вот вам полное и верное изображение душевного состояния мудреца-стоика:    

     

Mens immota manet,  lacrimae volvuntur inanes.[138]    

     

Мудрец,  в понимании перипатетиков, не свободен от душевных потрясений, но он умеряет  их.    

 Глава XIII    

Церемониал при встрече  царствующих особ    

     

Нет  предмета, сколь бы ничтожен он ни был, который оказался бы неуместным среди  этой моей причудливой смеси. Согласно принятым у нас правилам, было бы большой  неучтивостью даже по отношению к равному, а тем более к тому, кто занимает  высокое положение в обществе, не быть дома, если он предуведомил нас о своем  прибытии. Больше того, королева Наваррская Маргарита[139] добавляет по этому  поводу, что со стороны дворянина невежливо выйти из дому, как это часто  случается, навстречу тому, кто должен его посетить, сколь бы знатен последний  ни был, но что гораздо почтительнее и учтивее ожидать его у себя, хотя бы из  опасения разминуться с ним в пути, и что в таких случаях достаточно проводить  его в предназначенные ему покои.    

Что до  меня, то я частенько забываю как о той, так и о другой из этих пустых  обязанностей, поскольку стараюсь изгнать из моего дома всякие церемонии. Есть  люди, которые иногда на это обижаются. Но что поделаешь! Лучше обидеть  кого-нибудь один-единственный раз, чем постоянно терпеть самому обиду: это  последнее было бы для меня нестерпимым гнетом. К чему бежать от придворного  рабства, если заводишь его в своей собственной берлоге?    

А вот  еще одно правило, неуклонно соблюдаемое на собраниях всякого рода: оно гласит,  что нижестоящим подобает являться первыми, тогда как лицам более видным  приличествует, чтобы их дожидались. Однако же перед встречею папы Климента с  королем Франциском, имевшею произойти в Марселе, король, отдав все необходимые  распоряжения, удалился из этого города, предоставив папе в течение двух или  трех дней устраиваться и отдыхать, и лишь после этого возвратился, чтобы  встретиться с ним. Равным образом, когда тот же папа и император назначили  встречу в Болонье, император предоставил папе возможность прибыть туда первым,  сам же приехал несколько позже. При свиданиях царствующих особ руководствуются,  как говорят люди знающие, следующим правилом: кто среди них самый  могущественный, тому и полагается быть в назначенном месте прежде других и даже  прежде того государя, в чьих владениях происходит встреча; считают, что эта  уловка применяется ради того, чтобы таким способом создать видимость, будто  низшие разыскивают высшего и домогаются встречи с ним, а не наоборот.    

Не  только в каждой стране, но и в каждом городе, и даже у каждого сословия есть  свои особые правила вежливости. Я был достаточно хорошо воспитан в детстве и  затем вращался в достаточно порядочном обществе, чтобы знать законы нашей  французской учтивости; больше того, я в состоянии преподать их другим. Я люблю  следовать им, однако не настолько покорно, чтобы они налагали путы на мою  жизнь. Иные из них кажутся нам стеснительными, и если мы забываем их  предумышленно, а не по невоспитанности, то это нисколько не умаляет нашей  любезности. Я нередко встречал людей, которые оказывались неучтивыми именно  вследствие того, что они были чересчур учтивы, и несносны вследствие того, что  были чересчур вежливы.    

А  впрочем, уменье держать себя с людьми – вещь очень полезная. Подобно  любезности и красоте, оно облегчает нам доступ в общество и способствует  установлению дружеских связей, открывая тем самым возможность учиться на  примере других и, вместе с тем, подавать пример и выказывать себя с хорошей  стороны, если только в нас действительно есть нечто достойное подражания и  поучительное для окружающих.    

     

Глава XIV    

О том, что наше  восприятие блага и зла в значительной мере зависит от представления, которое мы  имеем о них    

     

Людей,  как гласит одно древнегреческое изречение, мучают не самые вещи, а  представления, которые они создали себе о них[140]. И если бы кто-нибудь  мог установить, что это справедливо всегда и везде, он сделал бы чрезвычайно  много для облегчения нашей жалкой человеческой участи. Ведь если страдания и  впрямь порождаются в нас нашим рассудком, то, казалось бы, в нашей власти либо  вовсе пренебречь ими, либо обратить их во благо. Если вещи отдают себя в наше  распоряжение, то почему бы не подчинить их себе до конца и не приспособить к  нашей собственной выгоде? И если то, что мы называем злом и мучением, не есть  само по себе ни зло, ни мучение, и только наше воображение наделяет его  подобными качествами, то не кто иной, как мы сами, можем изменить их на другие.  Располагая свободой выбора, не испытывая никакого давления со стороны, мы, тем  не менее, проявляем необычайное безумие, отдавая предпочтение самой тягостной  для нас доле и наделяя болезни, нищету и позор горьким и отвратительным  привкусом, тогда как могли бы сделать этот привкус приятным; ведь судьба  поставляет нам только сырой материал, и нам самим предоставляется придать ему  форму. Итак, давайте посмотрим, можно ли доказать, что то, что мы зовем злом,  не является само по себе таковым, или, по крайней мере, чем бы оно ни являлось, –  что от нас самих зависит придать ему другой привкус и другой облик, ибо все, в  конце концов, сводится к этому.    

Если бы  подлинная сущность того, перед чем мы трепещем, располагала сама по себе способностью  внедряться в наше сознание, то она внедрялась бы в сознание всех равным и тождественным  образом, ибо все люди – одной породы и все они снабжены в большей или  меньшей степени одинаковыми способностями и средствами познания и суждения. Однако  различие в представлениях об одних и тех же вещах, которое наблюдается между  нами, доказывает с очевидностью, что эти представления складываются у нас не  иначе, как в соответствии с нашими склонностями; кто-нибудь, быть может, и  воспринимает их, по счастливой случайности в согласии с их подлинной сущностью,  но тысяча прочих видит в них совершенно иную, непохожую сущность.    

Мы  смотрим на смерть, нищету и страдание, как на наших злейших врагов. Но кто же  не знает, что та самая смерть, которую одни зовут ужаснейшею из всех ужасных  вещей, для других – единственное прибежище от тревог здешней жизни, высшее  благо, источник нашей свободы, полное и окончательное освобождение от всех  бедствий? И в то время, как одни в страхе и трепете ожидают ее приближения, другие  видят в ней больше радости, нежели в жизни.    

Есть  даже такие, которые сожалеют о ее доступности для каждого:    

     

Mors utinam pavidos  vita subducere nolles,    

Sed virtus te sola  daret.[141]    

     

Но не  будем вспоминать людей прославленной доблести, вроде Теодора, который сказал Лисимаху,  угрожавшему, что убьет его: «Ты свершишь в таком случае подвиг, посильный и шпанской  мушке!»[142]  Большинство философов сами себе предписали смерть или, содействуя ей, ускорили  ее.    

А  сколько мы знаем людей из народа, которые перед лицом смерти, и притом не  простой и легкой, но сопряженной с тяжким позором, а иногда и с ужасающими  мучениями, сохраняли такое присутствие духа, – кто из упрямства, а кто и  по простоте душевной, – что в них не замечалось никакой перемены по  сравнению с обычным их состоянием. Они отдавали распоряжения относительно своих  домашних дел, прощались с друзьями, пели, обращались с назидательными и иного  рода речами к народу, примешивая к ним иногда даже шутки, и, совсем как Сократ,  пили за здоровье своих друзей. Один из них, когда его вели на виселицу, заявил,  что не следует идти этой улицей, так как он может встретиться с лавочником,  который схватит его за шиворот: за ним есть старый должок. Другой просил палача  не прикасаться к его шее, чтобы он не затрясся от смеха, до такой степени он  боится щекотки. Третий ответил духовнику, который сулил ему, что уже вечером он  разделит трапезу с нашим Спасителем: «В таком случае, отправляйтесь-ка туда  сами; что до меня, то я нынче пощусь». Четвертый пожелал пить и, так как палач  пригубил первым, сказал, что после него ни за что не станет пить, так как  боится заболеть дурною болезнью. Кто не слышал рассказа об одном пикардийце?  Когда он уже стоял у подножия виселицы, к нему подвели публичную женщину и  пообещали, что если он согласится жениться на ней, то ему будет дарована жизнь  (ведь наше правосудие порою идет на это); взглянув на нее и заметив, что она  припадает на одну ногу, он крикнул: «Валяй, надевай петлю! Она колченогая».  Существует рассказ в таком же роде об одном датчанине, которому должны были  отрубить голову. Стоя уже на помосте, он отказался от помилования на сходных  условиях лишь потому, что у женщины, которую ему предложили в жены, были  ввалившиеся щеки и чересчур острый нос. Один слуга из Тулузы, обвиненный в  ереси, в доказательство правильности своей веры мог сослаться только на то, что  такова вера его господина, молодого студента, заключенного вместе с ним в  темницу; он пошел на смерть, так и не позволив себе усомниться в правоте своего  господина. Мы знаем из книг, что когда Людовик XI захватил город Аррас,  среди его жителей оказалось немало таких, которые предпочли быть повешенными,  лишь бы не прокричать: «Да здравствует король!».    

В  царстве Нарсингском[143]  жены жрецов и посейчас еще погребаются заживо вместе со своими умершими  мужьями. Всех прочих женщин сжигают живыми на похоронах их мужей, и они умирают  не только с поразительной стойкостью, но, как говорят, даже с радостью. А когда  предается сожжению тело их скончавшегося государя, все его жены, наложницы,  любимицы и должностные лица всякого звания, а также слуги, образовав большую  толпу, с такой охотой собираются у костра, чтобы броситься в него и сгореть  вместе со своим властелином, что, надо полагать, у них почитается великою  честью сопутствовать ему в смерти.    

А что  сказать об этих низких душонках – шутах? Среди них попадаются порой и  такие, которые не хотят расставаться с привычным для них балагурством даже  перед лицом смерти. Один из них, когда палач, вешая его, уже вышиб из-под него  подставку, крикнул: «Эх, где наша не пропадала!» – что было его  излюбленной прибауткой. Другой, лежа на соломенном тюфяке у самого очага и  находясь при последнем издыхании, ответил врачу, спросившему, где именно он  чувствует боль: «между постелью и очагом». А когда пришел священник и, желая совершить  над ним обряд соборования, стал нащупывать его ступни, которые он от боли  подобрал под себя, он сказал: «Вы найдете их на концах моих ног». Тому, кто  убеждал его вручить себя нашему господу, он задал вопрос: «А кто же меня  доставит к нему?» и, когда услышал в ответ: «Быть может, вы сами, если будет на  то его божья воля», то сказал: «Но ведь я буду у него, пожалуй, лишь завтра  вечером». – «Вы только вручите себя его воле, – заметил на это его  собеседник, – и вы окажетесь там очень скоро». – «В таком  случае, – заявил умирающий, – уж лучше я сам себя и вручу ему»[144].    

Во время  наших последних войн за Милан, когда он столько раз переходил из рук в руки,  народ, истомленный столь частыми превратностями судьбы, настолько проникся  жаждою смерти, что, по словам моего отца, он видел там список, в котором  насчитывалось не менее двадцати пяти взрослых мужчин, отцов семейств,  покончивших самоубийством в течение одной только недели[145]. Нечто подобное  наблюдалось и при осаде Брутом города Ксанфа[146];  его жителей, – мужчин, женщин, детей – охватило столь страстное  желание умереть, что люди, стремясь избавиться от грозящей им смерти, не  прилагают к этому столько усилий, сколько приложили они, чтобы избавиться от  ненавистной им жизни; и Бруту с трудом удалось спасти лишь ничтожное их число.    

Всякое  убеждение может быть достаточно сильным, чтобы заставить людей отстаивать его  даже ценою жизни.    

Первый  пункт той прекрасной и возвышенной клятвы, которую принесла и сдержала Греция  во время греко-персидских войн, гласил, что каждый скорее сменит жизнь на  смерть, чем законы своей страны на персидские[147]. А сколь многие во  время греко-турецких войн предпочитали умереть мучительной смертью, лишь бы не  осквернить обрезания и не подвергнуться обряду крещения! И нет религии, которая  не могла бы побудить к чему-либо подобному.    

После  того как кастильские короли изгнали из своего государства евреев, король  португальский Иоанн[148]  предоставил им в своих владениях убежище, взыскав по восемь экю с души и поставив  условием, чтобы к определенному сроку они покинули пределы его королевства; он  обещал для этой цели снарядить корабли, которые должны будут перевезти их в  Африку. В назначенный день, по истечении коего все не подчинившиеся указу,  согласно сделанному им предупреждению, обращались в рабов, им были  предоставлены весьма скудно снаряженные корабли. Те, кто взошел на них,  подверглись жесткому и грубому обращению со стороны судовых команд, которые, не  говоря уже о других издевательствах, возили их по морю взад и вперед, пока  изгнанники не съели всех взятых с собою припасов и не оказались вынуждены  покупать их у моряков по таким баснословным ценам, что к тому времени, когда,  наконец, их высадили на берег, они были обобраны до нитки.    

Когда  известие об этом бесчеловечном обращении распространилось среди оставшихся в  Португалии, большинство предпочло стать рабами, а некоторые притворно выразили  готовность переменить веру. Король Мануэль, наследовавший Иоанну, сначала  возвратил им свободу, но затем, изменив свое решение, установил новый срок, по  истечении коего им надлежало покинуть страну, для чего были выделены три  гавани, где им предстояло погрузиться на суда. Он рассчитывал, как говорит в  своей превосходно написанной на латыни книге историк нашего времени епископ  Озорно[149],  что если блага свободы, которую он им даровал, не могли склонить их к христианству,  то к этому их принудит страх подвергнуться, подобно ранее уехавшим  соплеменникам, грабежу со стороны моряков, а также нежелание покинуть страну,  где они привыкли располагать большими богатствами, и отправиться в чужие,  неведомые края. Но убедившись, что надежды его были напрасны и что евреи,  несмотря ни на что, решили уехать, он отказался предоставить им две гавани из  числа первоначально назначенных трех, рассчитывая, что продолжительность и  трудности переезда отпугнут некоторых из них, или имея в виду собрать их всех в  одно место, дабы с большим удобством исполнить задуманное. А задумал он вот  что: он повелел вырвать из рук матерей и отцов всех детей, не достигших  четырнадцатилетнего возраста, чтобы отправить их в такое место, где бы они не  могли ни видеться, ни общаться с родителями, и там воспитать их в нашей  религии. Говорят, что это приказание явилось причиной ужасного зрелища.  Естественная любовь родителей к детям и этих последних к родителям, равно как и  рвение к древней вере не могли примириться с этим жестоким приказом. Здесь  можно было увидеть, как родители кончали с собой; можно было увидеть и еще  более ужасные сцены, когда они, движимые любовью и состраданием к своим  маленьким детям, бросали их в колодцы, чтобы хоть этим путем избежать исполнения  над ними закона. Пропустив назначенный для них срок из-за нехватки кораблей,  они снова были обращены в рабство. Некоторые из них стали христианами, однако и  теперь, по прошествии целых ста лет, мало кто в Португалии верит в искренность  их обращения или приверженность христианскому исповеданию их потомства, хотя  привычка и время действуют гораздо сильнее, чем принуждение[150]. Quoties non modo  ductores nostri, – говорит Цицерон, – sed universi etiam exercitus ad non dubiam  mortem concurrerunt[151].    

Мне  привелось наблюдать одного из моих ближайших друзей, который всей душой стремился  к смерти: это была настоящая страсть, укоренившаяся в нем и подкрепляемая  рассуждениями и доводами всякого рода, страсть, от которой я не в силах был его  отвратить; и при первой же возможности покончить с собой при почетных для него  обстоятельствах он, без всяких видимых оснований, устремился навстречу смерти,  влекомый мучительной и жгучей жаждой ее.    

Мы  располагаем примерами подобного рода и для нашего времени, вплоть до детей,  которые из боязни какой-нибудь ничтожной неприятности накладывали на себя руки.  «Чего только мы ни страшимся, – говорит по этому поводу один древний  писатель[152], –  если страшимся даже того, что трусость избрала своим прибежищем?» Если бы я  стал перечислять всех лиц мужского и женского пола, принадлежавших к различным  сословиям, исповедовавших самую различную веру, которые даже в былые, более  счастливые времена с душевной твердостью ждали наступления смерти, больше того,  сами искали ее, одни – чтобы избавиться от невзгод земного существования,  другие – просто от пресыщения жизнью, третьи – в чаянии лучшего  существования в ином мире, – я никогда бы не кончил. Число их столь  велико, что поистине мне легче было бы перечесть тех, кто страшился смерти.    

Только  вот еще что. Однажды во время сильной бури философ Пиррон[153], желая ободрить  некоторых из своих спутников, которые, как он видел, боялись больше других,  указал им на находившегося вместе с ними на корабле борова, не обращавшего ни  малейшего внимания на непогоду. Так что же, решимся ли мы утверждать, что  преимущества, доставляемые нашим разумом, которым мы так гордимся и благодаря  которому являемся господами и повелителями прочих тварей земных, даны нам на  наше мучение? К чему нам познание вещей, если из-за него мы теряем спокойствие  и безмятежность, которыми в противном случае обладали бы, и оказываемся в худшем  положении, чем боров Пиррона? Не употребим ли мы во вред себе способность  разумения, дарованную нам ради нашего вящего блага, если будем применять ее  наперекор целям природы и общему порядку вещей, предписывающему, чтобы каждый  использовал свои силы и возможности на пользу себе?    

Мне  скажут, пожалуй: «Ваши соображения справедливы, пока речь идет о смерти. Но что  скажете вы о нищете? Что скажете вы о страдании, на которое Аристипп[154],  Иероним и большинство мудрецов смотрели как на самое ужасное из несчастий? И  разве отвергавшие его на словах не признавали его на деле?» Помпей, придя  навестить Посидония[155]  и застав его терзаемым тяжкой и мучительной болезнью, принес свои извинения в  том, что выбрал столь неподходящее время, чтобы послушать его философские  рассуждения. «Да не допустят боги, – ответил ему Посидоний, – чтобы  боль возымела надо мной столько власти и могла воспрепятствовать мне рассуждать  и говорить об этом предмете». И он сразу же пустился в рассуждения о презрении  к боли. Между тем она делала свое дело и ни на мгновение не оставляла его, так  что он, наконец, воскликнул: «Сколько бы ты, боль, ни старалась, твои усилия тщетны;  я все равно не назову тебя злом». Этот рассказ, которому придают столько  значения, свидетельствует ли он в действительности о презрении к боли? Здесь  идет речь лишь о борьбе со словами. Ведь если бы страдания не беспокоили  Посидония, с чего бы ему прерывать свои рассуждения? И почему придавал он такую  важность тому, что отказывал боли в наименовании ее злом?    

Здесь не  все зависит от воображения. Если в иных случаях мы и следуем произволу наших  суждений, то тут есть некая достоверность, которая сама за себя говорит.  Судьями в этом являются наши чувства:    

     

Qui nisi sunt veri, ratio quoque  falsa sit omnis[156].    

     

Можем ли  мы заставить нашу кожу поверить, что удары бича лишь щекочут ее? Или убедить  наши органы вкуса, что настойка алоэ – это белое вино? Боров Пиррона –  еще одно доказательство в нашу пользу. Он не знает страха перед смертью, но,  если его начнут колотить, он станет визжать и почувствует боль. Можем ли мы  побороть общий закон природы, согласно которому все живущее на земле боится  боли? Деревья – и те как будто издают стоны, когда им наносят увечья. Что  касается смерти, то ощущать ее мы не можем; мы постигаем ее только рассудком,  ибо от жизни она отделена не более, чем мгновением:    

     

Aut fuit, aut  veniet, nihil est praesentis in illa,    

Morsque minus poenae  quam mora mortis habet[157].    

     

Тысячи  животных, тысячи людей умирают прежде, чем успевают почувствовать приближение  смерти. И действительно, когда мы говорим, что страшимся смерти, то думаем  прежде всего о боли, ее обычной предшественнице.    

Правда,  если верить одному из отцов церкви, malam mortem non facit, nisi quod sequitur  mortem[158].  Но, мне кажется, правильнее было бы сказать, что ни то, что предшествует  смерти, ни то, что за ней следует, собственно к ней не относится. Мы извиняем  себя без достаточных оснований. И, как говорит опыт, дело тут скорее в  невыносимости для нас мысли о смерти, которая делает невыносимой также и боль,  мучительность которой мы ощущаем вдвойне, поскольку она предвещает нам смерть.  Но так как разум бросает нам упрек в малодушии за то, что мы боимся столь  внезапной, столь неизбежной и столь неощутимой вещи, мы прибегаем к этому,  наиболее удобному оправданию своего страха.    

Любую  болезнь, если она не таит в себе никакой другой опасности, кроме причиняемых ею  страданий, мы зовем неопасною. Кто же станет считать зубную боль или, скажем,  подагру, как бы мучительны они ни были, настоящей болезнью, раз они не  смертельны? Но допустим, что в смерти нас больше всего пугает страдание, –  совершенно так же, как и в нищете нет ничего страшного, кроме того, что,  заставляя нас терпеть голод и жажду, зной и холод, бессонные ночи и прочие  невзгоды, она делает нас добычей страдания.    

Так вот,  будем вести речь только о физической боли. Я отдаю ей должное: она –  наихудший из спутников нашего существования, и я признаю это с полной  готовностью. Я принадлежу к числу тех, кто ненавидит ее всей душой, кто  избегает ее, как только может, и, благодарение господу, до этого времени мне не  пришлось еще по-настоящему познакомиться с нею. Но ведь в нашей власти, если не  устранить ее полностью, то, во всяком случае, до некоторой степени умерить терпением  и, как бы ни страдало наше тело, сохранить свой разум и свою душу неколебимыми.    

Если бы  это было не так, кто среди нас стал бы ценить добродетели, доблесть, силу,  величие духа, решительность? В чем бы они проявляли себя, если бы не  существовало страдания, с которым они вступают в борьбу? Avida est periculi  virtus[159].  Если бы не приходилось спать на голой земле, выносить в полном вооружении  полуденный зной, питаться кониной или ослятиной, подвергаться опасности быть  изрубленным на куски, терпеть, когда у вас извлекают засевшую в костях пулю,  зашивают рану, промывают, зондируют, прижигают ее каленым железом, – в чем  могли бы мы выказать то превосходство, которым желаем отличиться от низменных  натур? И когда мудрецы говорят, что из двух одинаково славных деяний более  заманчивым нам кажется то, выполнить которое составляет больше труда, то это  отнюдь не похоже на совет избегать страданий и боли. Non enim hilaritate, nec  lascivia, nec risu aut ioco comite levitatis, sed saepe etiam trister firmitate  et constantia sunt beati[160]. Вот почему никак нельзя было  разубедить наших предков в том, что победы, одержанные в открытом бою, среди  превратностей, которыми чревата война, более почетны, чем достигнутые без  всякой опасности, одной лишь ловкостью и изворотливостью:    

     

Laetius est, quoties  magno sibi constat honestum[161].    

     

Кроме  того, мы должны находить для себя утешение также и в том, что обычно, если боль  весьма мучительна, она не бывает очень продолжительной, если же она  продолжительна, то не бывает особенно мучительной: si gravis, brevis; si  longus, levis[162].  Ты не будешь испытывать ее слишком долго, если чувствуешь ее слишком сильно;  она положит конец либо себе, либо тебе. И то и другое ведет, в итоге, к одному  и тому же. Если ты не в силах перенести ее, она сама унесет тебя. Memineris maximos  morte finiri: parvos multa habere intervalla requietis; mediocrium nos esse  dominos: ut si tolerabiles sint, feramus, sin minus, e vita quum ea non  placeat, tanquam e theatro exeamus[163].    

Невыносимо  мучительной делается для нас боль оттого, что мы не привыкли искать высшего  нашего удовлетворения в душе и ждать от нее главной помощи, несмотря на то, что  именно она – единственная и полновластная госпожа и нашего состояния и  нашего поведения. Нашему телу свойственно более или менее одинаковое сложение и  одинаковые склонности. Душа же наша бесконечно изменчива и принимает самые  разнообразные формы, обладая при этом способностью приспосабливать к себе и к  своему состоянию, – каким бы это состояние ни было, – ощущения нашего  тела и все прочие его проявления. Вот почему ее должно изучать и исследовать,  вот почему надо приводить в движение скрытые в ней могущественные пружины. Нет  таких доводов и запретов, нет такой силы, которая могла бы противостоять ее  склонностям и ее выбору. Перед нею – тысяча самых разнообразных  возможностей; так предоставим же ей ту из них, которая может обеспечить нашу  сохранность и наш покой, и тогда мы не только укроемся от ударов судьбы, но,  даже испытывая страдания и обиды, будем считать, если она того пожелает, что  нас осчастливили и облагодетельствовали ее удары.    

Она  извлекает для себя пользу решительно из всего. Даже заблуждения, даже  сны – и они служат ее целям: у нее все пойдет в дело, лишь бы оградить нас  от опасности и тревоги.    

Легко  видеть, что именно обостряет наши страдания и наслаждения: это – сила  действия нашего ума. Животные, ум которых таится под спудом, предоставляют  своему телу свободно и непосредственно, а следовательно, и почти тождественно  для каждого вида, выражать одолевающие их чувства; в этом легко убедиться,  глядя на их движения, которые при сходных обстоятельствах всегда одинаковы.  Если бы мы не стесняли в этом законных прав частей нашего тела, то надо думать,  нам стало бы от этого много лучше, ибо природа наделила их в должной мере естественным  влечением к наслаждению и естественной способностью переносить страдание. Да  они и не могли бы быть неестественными, так как они свойственны всем и  одинаковы для всех. Но поскольку мы отчасти освободились от предписаний  природы, чтобы предаться необузданной свободе нашего воображения, постараемся,  по крайней мере, помочь себе, направив его в наиболее приятную сторону.    

Платон  опасается нашей склонности предаваться всем своим существом страданию и наслаждению,  потому что она слишком подчиняет душу нашему телу и привязывает ее к нему[164]. Что  до меня, то я опасаюсь скорее обратного, а именно, что она отрывает и отдаляет  их друг от друга.    

Подобно  тому как враг, увидев, что мы обратились в бегство, еще больше распаляется, так  и боль, подметив, что мы боимся ее, становится еще безжалостней. Она, однако,  смягчается, если встречает противодействие. Нужно сопротивляться ей, нужно с  нею бороться. Но если мы падаем духом и поддаемся ей, мы тем самым навлекаем на  себя грозящую нам гибель и ускоряем ее. И как тело, напрягшись, лучше  выдерживает натиск, так и наша душа.    

Обратимся,  однако, к примерам – этому подспорью людей слабосильных, вроде  меня, – и тут мы сразу убедимся, что со страданием дело обстоит так же,  как и с драгоценными камнями, которые светятся ярче или более тускло, в  зависимости от того, в какую оправу мы их заключаем; подобно этому и страдание  захватывает нас настолько, насколько мы поддаемся ему. Tantum doluerunt, –  говорит св. Августин, – quantum doloribus se inserverunt[165]. Мы ощущаем гораздо сильнее  надрез, сделанный бритвой хирурга, чем десяток ранений шпагою, полученных нами  в пылу сражения. Боли при родовых схватках и врачами и самим богом считаются  необыкновенно мучительными, и мы обставляем это событие всевозможными  церемониями, а, между тем, существуют народы, которые не ставят их ни во что. Я  уже не говорю о спартанских женщинах; напомню лишь о швейцарках, женах наших  наемников-пехотинцев. Чем отличается их образ жизни после родов? Разве только  тем, что, шагая вслед за мужьями, сегодня иная из них несет ребенка у себя на  шее, тогда как вчера еще носила его в своем чреве. А что сказать об этих  страшных цыганках, которые снуют между нами? Они отправляются к ближайшей воде,  чтобы обмыть новорожденного и искупаться самим. Оставим в стороне также веселых  девиц, скрывающих, как правило, и свою беременность и появление на свет божий  младенца. Вспомним лишь о почтенной супруге Сабина, римской матроне, которая,  не желая беспокоить других, вынесла муки рождения двух близнецов совсем одна,  без чьей-либо помощи и без единого крика и стона. Простой мальчишка-спартанец,  украв лисицу и спрятав ее у себя под плащом, допустил, чтобы она прогрызла ему  живот, лишь бы не выдать себя (ведь они, как известно, гораздо больше боялись  проявить неловкость при краже, чем мы – наказания за нее). Другой, кадя  благовониями во время заклания жертвы и выронив из кадильницы уголек, упавший  ему за рукав, допустил, чтобы он прожег ему тело до самой кости, опасаясь нарушить  происходившее таинство. В той же Спарте можно было увидеть множество мальчиков  семилетнего возраста, которые, подвергаясь, согласно принятому в этой стране обычаю,  испытанию доблести, не менялись даже в лице, когда их засекали до смерти.  Цицерон видел разделившихся на группы детей, которые дрались, пуская в ход  кулаки, ноги и даже зубы, пока не падали без сознания, так и не признав себя  побежденными. Nunquam  naturam mos vinceret: est enim ea semper invicta; sed nos umbris, deliciis,  otio, languore, desidia animum infecimus; opinionibus maloque more delinitum  mollivimus[166]. Кому не известна история Муция  Сцеволы, который, пробравшись в неприятельский лагерь, чтобы убить вражеского  военачальника, и потерпев неудачу, решил все же добиться своего и освободить  родину, прибегнув к весьма необыкновенному средству? С этой целью он не только  признался Порсенне – тому царю, которого собирался убить, – в своем  первоначальном намерении, но еще добавил, что в римском лагере есть немало его  единомышленников, людей такой же закалки, как он, поклявшихся совершить то же  самое. И, чтобы показать, какова же эта закалка, он, попросив принести жаровню,  положил на нее свою руку и смотрел спокойно, как она пеклась и поджаривалась,  до тех пор, пока царь, придя в ужас, не повелел сам унести жаровню. Ну а тот,  который не пожелал прервать чтение книги, пока его резали[167]? А тот, который не  переставал шутить и смеяться над пытками, которым его подвергали, вследствие  чего распалившаяся жестокость его палачей и все изощренные муки, какие только  они в состоянии были для него придумать, лишь служили к его торжеству[168]? Это  был, правда, философ. Ну так что ж? В таком случае, вот вам гладиатор Цезаря,  который лишь смеялся, когда бередили или растравляли его раны. Quis mediocris  qladiator inqemuit? Quis vultum mutavit unquam? Quis non modo stetit verum  etiam decubuit turpiter? Quis sum decubuisset, ferrum recipere iussus coellum  contraxit[169]? Добавим сюда  женщин. Кто не слышал в Париже об одной  особе, которая велела содрать со своего лица кожу единственно лишь для того,  чтобы, когда на ее месте вырастет новая, цвет ее был более свежим? Встречаются  и такие, которые вырывают себе вполне здоровые и крепкие зубы, чтобы их голос  стал нежнее и мягче или чтобы остальные зубы росли более правильно и красиво.  Сколько могли бы мы привести еще других примеров презрения к боли! На что  только не решаются женщины? Существует ли что-нибудь, чего бы они побоялись,  если есть хоть крошечная надежда, что это пойдет на пользу их красоте?    

     

Vellere queis cura  est albos a stirpe capillos,    

Et faciem dempta  pelle referre novam[170].    

     

Я видел  таких, что глотают песок или золу, всячески стараясь испортить себе желудок, чтобы  лицо у них сделалось бледным. А каких только мук не выносят они, чтобы добиться  стройного стана, затягиваясь и шнуруясь, терзая себе бока жесткими,  въедающимися в тело лубками, отчего иной раз даже умирают!    

У многих  народов и в наше время существует обычай умышленно наносить себе раны, чтобы  внушить больше доверия к тому, что они о себе рассказывают, и наш король[171]  приводил немало замечательных случаев подобного рода, которые ему довелось  наблюдать в Польше среди окружавших его людей. Не говоря уже о том, что иные и  у нас во Франции, как мне известно, проделывают над собой то же самое из  подражания; я видел незадолго до знаменитых штатов в Блуа одну девицу, которая,  стремясь подтвердить пламенность своих обещаний, а заодно и свое постоянство,  нанесла себе вынутой из прически шпилькою четыре или пять сильных уколов в  руку, прорвавших у нее кожу и вызвавших сильное кровотечение. Турки в честь  своих дам делают у себя большие надрезы на коже, и, чтобы след от них остался  навсегда, прижигают рану огнем, причем держат его на ней непостижимо долгое  время, останавливая таким способом кровь и, вместе с тем, образуя себе рубцы.  Люди, которым довелось это видеть своими глазами, писали мне об этом, клянясь,  что это правда. Впрочем, можно всегда найти среди них такого, который за десять  асперов[172]  сам себе нанесет глубокую рану на руке или ляжке[173].    

Мне  чрезвычайно приятно, что там, где нам особенно бывают необходимы свидетели, они  тут как тут, ибо христианский мир поставляет их в изобилии. После примера,  явленного нам нашим всеблагим пастырем, нашлось великое множество людей,  которые из благочестия возжелали нести крест свой. Мы узнаем от заслуживающего  доверия свидетеля[174],  что король Людовик Святой носил власяницу до тех пор, пока его не освободил от  нее, уже в старости, его духовник, а также, что всякую пятницу он побуждал его  бить себя по плечам, употребляя для этого пять железных цепочек, которые  постоянно возил с собою в особом ларце. Гильом, наш последний герцог Гиеньский[175],  отец той самой Альеноры, от которой это герцогство перешло к французскому, а затем  к английскому королевским домам, последние десять или двенадцать лет своей жизни  постоянно носил под монашеской одеждой, покаяния ради, панцырь; Фульк[176],  граф Анжуйский, отправился даже в Иерусалим с веревкой на шее для того, чтобы  там, по его приказанию, двое слуг бичевали его перед гробом господним. А разве  не видим мы каждый год, как толпы мужчин и женщин бичуют себя в страстную  пятницу, терзая тело до самых костей? Я видел это не раз и, признаюсь, без  особого удовольствия. Говорят, среди них (они надевают в этих случаях маски)  бывают такие, которые берутся за деньги укреплять таким способом набожность в  других, вызывая в них величайшее презрение к боли, ибо побуждения благочестия  еще сильнее побуждений корыстолюбия.    

Квинт  Максим похоронил своего сына, бывшего консула, Марк Катон – своего,  избранного на должность претора, а Луций Павел – двух сыновей, умерших  один за другим, – и все они внешне сохраняли спокойствие и не выказывали  никакой скорби. Как-то раз, в дни моей молодости, я сказал в виде шутки про  одного человека, что он увильнул от кары небесной. Дело в том, что он в один день  потерял погибших насильственной смертью троих взрослых сыновей, что легко можно  было истолковать, как удар карающего бича; и что же, он был недалек от того,  чтобы принять это как особую милость! Я сам потерял двух-трех детей, правда в  младенческом возрасте, если и не без некоторого сожаления, то, во всяком  случае, без ропота. А между тем, нет ничего, что могло бы больше потрясти  человека, чем это несчастье. Мне известны и другие невзгоды, которые обычно  считаются людьми достаточным поводом к огорчению, но они едва ли могли бы  задеть меня за живое, если бы мне пришлось столкнуться с ними; и действительно,  когда они все же постигли меня, я отнесся к ним с полным пренебрежением, хотя  тут были вещи, относимые всеми к самым ужасным, так что я не посмел бы хвалиться  этим перед людьми без краски стыда на лице. Ех quo intelligitur non in natura,  sed in opinione esse aegritudinem[177].    

Наше  представление о вещах – дерзновенная и безмерная сила. Кто стремился с  такою жадностью к безопасности и покою, как Александр Великий и Цезарь к  опасностям и лишениям? Терес, отец Ситалка, имел обыкновение говорить, что,  когда он не на войне, он не видит между собой и своим конюхом никакого различия[178].    

Когда  Катон в бытность свою консулом, желая обеспечить себе безопасность в нескольких  городах Испании, запретил их обитателям носить оружие, многие из них наложили  на себя руки; Ferox gens nullam vitam rati sine armis esse[179]. А сколько мы знаем  таких, кто бежал от утех спокойного существования у себя дома, в кругу родных и  друзей, навстречу ужасам безлюдных пустынь, кто сам себя обрек нищете, жалкому  прозябанию и презрению света и настолько был удовлетворен этим образом жизни,  что полюбил его всей душой! Кардинал Борромео[180], скончавшийся недавно в  Милане, в этом средоточии роскоши и наслаждений, к которым его могла бы  приохотить и знатность происхождения, и богатство, и самый воздух Италии, и,  наконец, молодость, жил в такой строгости, что одна и та же одежда служила ему  и зимою и летом, и ему было незнакомо другое ложе, кроме охапки соломы; и если  у него оставались свободные от его обязанностей часы, он их проводил в  непрерывных занятиях, стоя на коленях и имея возле своей книги немного воды и  хлеба, составлявших всю его пишу, которую он и съедал, не отрываясь от чтения.  Я знаю рогоносцев, извлекавших выгоду из своей беды и добивавшихся благодаря ей  продвижению, а между тем одно это слово приводит большинство людей в  содрогание. Если зрение и не самое необходимое из наших чувств, оно все же  среди них то, которое доставляет нам наибольшее наслаждение; а из органов  нашего тела, одновременно доставляющих наибольшее наслаждение и наиболее  полезных для человеческого рода, следует назвать, думается мне, те, которые  служат деторождению. А между тем, сколько людей возненавидели их лютой  ненавистью только из-за того, что они дарят нам наслаждение, и отвергли именно  потому, что они особенно важны и ценны. Так же рассуждал и тот, кто сам лишил  себя зрения[181].    

Большинство  людей, и притом самые здоровые среди них, считают, что иметь много детей –  великое счастье; что до меня и еще некоторых, мы считаем столь же великим  счастьем не иметь их совсем. Когда спросили Фалеса[182], почему он не женится,  от ответил, что не имеет охоты плодить потомство.    

Что  ценность вещей зависит от мнения, которое мы имеем о них, видно хотя бы уже из  того, что между ними существует много таких, которые мы рассматриваем не только  затем, чтобы оценивать их, но и с тем, чтобы оценить их для себя.    

Мы не  принимаем в расчет ни их качества, ни степени их полезности; для нас важно лишь  то, чего нам стоило добыть их, словно это есть самое основное в их сущности: и  ценностью их мы называем не то, что они в состоянии нам доставить, но то, какой  ценой мы себе их достали. Из этого я делаю заключение, что мы расчетливые  хозяева и не позволяем себе лишних издержек. Если вещь добыта нами с трудом,  она стоит в наших глазах столько, сколько стоит затраченный нами труд. Мнение,  составленное нами о вещи, никогда не допустит, чтобы она имела несоразмерную  цену. Алмазу придает достоинство спрос, добродетели – трудность блюсти ее,  благочестию – претерпеваемые лишения, лекарству – горечь.    

Некто,  желая сделаться бедняком, выбросил все свои деньги в то самое море, в котором  везде и всюду копошится столько других людей, чтобы уловить в свои сети  богатство[183].  Эпикур[184]  говорит, что богатство не облегчает наших забот, но подменяет одни заботы  другими. И действительно, не нужда, но скорей изобилие порождает в нас  жадность. Я хочу поделиться на этот счет своим опытом.    

С тех  пор как я вышел из детского возраста, я испытал три рода условий существования.  Первое время, лет до двадцати, я прожил, не имея никаких иных средств, кроме  случайных, без определенного положения и дохода, завися от чужой воли и помощи.  Я тратил деньги беззаботно и весело, тем более что количество их определяла  прихоть судьбы. И все же никогда я не чувствовал себя лучше. Ни разу не  случилось, чтобы кошельки моих друзей оказались для меня туго завязанными.  Главнейшей моей заботой я считал в те времена заботу о том, чтобы не пропустить  срока, который я сам назначил, чтобы расплатиться. Этот срок, впрочем, они  продлевали, может быть, тысячу раз, видя усилия, которые я прилагал, чтобы  вовремя рассчитаться с ними; выходит, что я платил им со щепетильною и, вместе  с тем, несколько плутоватою честностью. Погашая какой-нибудь долг, я испытываю  всякий раз настоящее наслаждение: с моих плеч сваливается тяжелый груз, и я  избавляюсь от сознания своей зависимости. К тому же, мне доставляет некоторое  удовольствие мысль, что я делаю нечто справедливое и удовлетворяю другого.  Сюда, конечно, не относятся платежи, сопряженные с расчетами и необходимостью  торговаться, так как если нет никого, на кого можно было бы свалить эту обузу,  я, к стыду своему, не вполне добросовестным образом оттягиваю их елико  возможно; я смертельно боюсь всяких препирательств, к которым ни склад моего  характера, ни мой язык никоим образом не приспособлены. Для меня нет ничего более  ненавистного, чем торговаться: это сплошное надувательство и бесстыдство; после  целого часа споров и жульничества обе стороны нарушают раньше данное ими слово  ради каких-нибудь пяти су. Вот почему условия, на которых я занимал, бывали  обычно невыгодными; не решаясь попросить денег при личном свидании, я обычно  прибегал в таких случаях к письменным сношениям, а бумага – не очень  хороший ходатай и часто соблазняет руку на отказ. Я гораздо охотнее и с более  легким сердцем доверял в ту пору ведение моих дел счастливой звезде, чем доварю  их теперь своей предусмотрительности и здравому смыслу.    

Большинство  хороших хозяев считает чем-то ужасным жить в такой неопределенности; но,  во-первых, они упускают из виду, что большинство людей живет именно таким  образом. Сколько весьма почтенных людей жертвовало своей уверенностью в  завтрашнем дне и продолжает каждодневно делать то же самое в надежде на  королевское благоволение и на милости фортуны. Цезарь, чтобы сделаться Цезарем,  издержал, помимо своего имущества, еще миллион золотом, взятый им в долг. А  сколько купцов начинают свои торговые операции с продажи какой-нибудь фермы, которую  они посылают, так сказать, в Индию    

     

Tot per impotentia freta[185].    

     

Мы  видим, что, несмотря на оскудение благочестия, многие тысячи монастырей не  знают нужды, хотя дневное пропитание живущих в них монахов зависит  исключительно от милостей неба. Во-вторых, эти хорошие хозяева забывают также о  том, что обеспеченность, на которую они хотят опереться, столь же неустойчива и  столь же подвержена разного рода случайностям, как и сам случай. Имея две  тысячи экю годового дохода, я вижу себя столь близким к нищете, как если бы она  уже стучалась ко мне в дверь. Ибо судьбе ничего не стоит пробить сотню брешей в  нашем богатстве, открыв тем самым путь нищете, и нередко случается, что она не  допускает ничего среднего между величайшим благоденствием и полным крушением:    

     

Fortuna vitrea est; tum, quum  splendet frangitur[186].    

     

И  поскольку она сметает все наши шанцы и бастионы, я считаю, что нужда столь же  часто по разным причинам бывает гостьей как тех, кто обладает значительным  состоянием, так и тех, кто не имеет его; и подчас она менее тягостна, когда  встречается сама по себе, чем когда мы видим ее бок о бок с богатством.  Последнее создается не столько большими доходами, сколько правильным ведением  дел: faber est suae quisque fortunae[187].  Озабоченный, вечно нуждающийся и занятый по горло делами богач кажется мне еще  более жалким, чем тот, кто попросту беден: in divitiis inopes, quod genus  egestatis gravissimum est[188].    

Нужда и  отсутствие денежных средств побуждали самых могущественных и богатых властителей  к крайностям всякого рода. Ибо что может быть большею крайностью, чем  превращаться в тиранов и бесчестных насильников, присваивающих достояние своих  подданных?    

Второй  период моей жизни – это то время, когда у меня завелись свои деньги.  Получив возможность распоряжаться ими по своему усмотрению, я в короткий срок  отложил довольно значительные, сравнительно с моим состоянием, сбережения,  считая, что по-настоящему мы имеем лишь то, чем располагаем сверх наших обычных  издержек и что нельзя полагаться на те доходы, которые мы только надеемся  получить, какими бы верными они нам не казались. «А вдруг, – говорил я  себе, – меня постигнет та или другая случайность?» Находясь во власти этих  пустых и нелепых мыслей, я думал, что поступаю благоразумно, откладывая  излишки, которые должны были выручить меня в случае затруднений. И тому, кто  указывал мне на то, что таким затруднениям нет числа, я отвечал, не  задумываясь, что если это и не избавит меня от всех трудностей, то предохранит,  по крайней мере, от некоторых и притом весьма многих. Дело не обходилось без  мучительных волнений. Я из всего делал тайну. Я, который позволяю себе  рассказывать так откровенно о себе самом, говорил о своих средствах, многое  утаивая, неискренне, следуя примеру тех, кто, обладая богатством, прибедняется,  а будучи бедным, изображает себя богачом, но никогда не признается по совести,  чем он располагает в действительности. Смешная и постыдная осторожность!  Отправлялся ли я в путешествие, мне постоянно казалось, что у меня недостаточно  при себе денег. Но чем больше денег я брал с собой, тем больше возрастали мои  опасения: то я сомневался, насколько безопасны дороги, то – можно ли  доверять честности тех, кому я поручил мои вещи, за которые, подобно многим  другим, я никогда не бывал спокоен, если только они не были у меня перед  глазами. Если же шкатулку с деньгами я держал при себе, – сколько  подозрений, сколько тревожных мыслей и, что самое худшее, – таких,  которыми ни с кем не поделишься! Я был всегда настороже. В общем, уберечь свои  деньги стоит больших трудов, чем добыть их. Если, бывало, я и не испытывал  всего того, о чем здесь рассказываю, то каких трудов мне стоило удержаться от  этого! О своем удобстве я заботился мало или совсем не заботился. От того, что  я получил возможность тратить деньги свободнее, я не стал расставаться с ними с  более легкой душой. Ибо, как говорил Бион[189],  волосатый злится не меньше плешивого, когда его дерут за волосы. Как только вы  приучили себя к мысли, что обладаете той или иной суммой, и твердо это  запомнили, – вы уже больше не властны над ней, и вам страшно хоть сколько-нибудь  из нее израсходовать. Вам все будет казаться, что перед вами строение, которое  разрушится до основания, стоит вам лишь прикоснуться к нему. Вы решитесь начать  расходовать эти деньги только в случае, если вас схватит за горло нужда. И в  былое время я с большею легкостью закладывал свои пожитки или продавал верховую  лошадь, чем теперь позволял себе прикоснуться к заветному кошельку, который я  хранил в потайном месте. И хуже всего то, что нелегко положить себе в этом  предел (ведь всегда бывает трудно установить границу того, что считаешь благом)  и остановиться на должной черте в своем скопидомстве. Накопленное богатство  невольно стараешься все время увеличить и приумножить, не беря из него  чего-либо, а прибавляя, вплоть до того, что позорно отказываешься от  пользования в свое удовольствие своим же добром, которое хранишь под спудом,  без всякого употребления.    

Если так  распоряжаться своим богатством, то самыми богатыми людьми придется назвать тех,  кому поручено охранять ворота и стены какого-нибудь богатого города. Всякий  денежный человек, на мой взгляд, – скопидом.    

Платон в  следующем порядке перечисляет физические и житейские блага человека: здоровье,  красота, сила, богатство. И богатство, говорит он, вовсе не слепо; напротив,  оно весьма прозорливо, когда его освещает благоразумие[190].    

Здесь  уместно вспомнить о Дионисии Младшем, который весьма остроумно подшутил над  одним скрягою. Ему сообщили, что один из его сиракузцев закопал в землю  сокровища. Дионисий велел ему доставить их к нему во дворец, что тот и сделал,  утаив, однако, некоторую их часть; а затем, забрав с собой припрятанную им  долю, этот человек переселился в другое место, где, потеряв вкус к накоплению  денег, начал жить на более широкую ногу. Услышав об этом, Дионисий приказал  возвратить ему отнятую у него часть сокровищ, сказав, что, поскольку человек  этот научился, наконец, пользоваться ими как подобает, он охотно возвращает ему  отобранное[191].    

И я в  течение нескольких лет был таким же. Не знаю, какой добрый гений вышиб, на мое  счастье, весь этот вздор из моей головы, подобно тому как это случилось и с  сиракузцем. Забыть начисто о скопидомстве помогло мне удовольствие, испытанное  во время одного путешествия, сопряженного с большими издержками. С той поры я  перешел уже к третьему по счету образу жизни – так, по крайней мере, мне  представляется, – несомненно более приятному и упорядоченному. Мои расходы  я соразмеряю с доходами; если порою первые превышают вторые, а порою бывает  наоборот, то все же большого расхождения между ними я не допускаю. Я живу себе  потихоньку и доволен тем, что моего дохода вполне хватает на мои повседневные  нужды; что же до нужд непредвиденных, то тут человеку не хватит и богатств  всего мира. Глупостью было бы ждать, чтобы фортуна сама вооружила нас навсегда  для защиты от ее посягательств. Бороться с нею мы должны своим собственным  оружием. Случайное оружие всегда может изменить в решительную минуту. Если я  иной раз и откладываю деньги, то лишь в предвидении какого-нибудь крупного  расхода в ближайшем времени, не для того чтобы купить себе землю (с которою мне  нечего делать), а чтобы купить удовольствие. Non esse cupidum pecunia est, non  esse emacem vectigal est[192].    

Я не  испытываю ни опасений, что мне не хватит моего состояния, ни желания, чтобы оно  у меня увеличилось: Divitiarum fructus est in copia, copiam declarat satietas[193]. Я  считаю великим для себя счастьем, что эта перемена случилась со мною в наиболее  склонном к скупости возрасте и что я избавился от недуга, столь обычного у  стариков и притом самого смешного из всех человеческих сумасбродств.    

Фераулес,  унаследовав два состояния и обнаружив, что с возрастанием богатства желание  есть, пить, спать или любить жену не возрастает, но остается таким же, как  прежде, и чувствуя, с другой стороны, какое невыносимое бремя возлагает на него  стремление соблюдать бережливость, – совсем как это было со мной, –  решил облагодетельствовать одного юношу, своего верного друга, который жаждал  разбогатеть, и с этою целью подарил ему не только все то, что уже имел, –  а состояние его было огромным, – но и то, что продолжал получать от щедрот  своего повелителя Кира, равно как и свою долю военной добычи, при условии, что  этот молодой человек возьмет на себя обязательство достойным образом содержать  и кормить его, как гостя и друга. Так они и жили с этой поры в полном согласии,  причем оба были в равной мере довольны переменой в своих обстоятельствах. Вот  пример, которому я последовал бы с величайшей охотою[194].    

Я весьма  одобряю также поведение одного пожилого прелата, который полностью освободил  себя от забот о своем кошельке, о своих доходах и тратах, поручая их то одному  из своих доверенных слуг, то другому, и провел долгие годы в таком неведении  относительно состояния своих дел, словно он был во всем этом лицом посторонним.  Доверие к добропорядочности другого является достаточно веским свидетельством  собственной, и ему обычно покровительствует бог. Что касается упомянутого мною  прелата, то нигде я не видел такого порядка, как у него в доме, как нигде  больше не видел, чтобы хозяйство поддерживалось с таким достоинством и такой  твердой рукой. Счастлив тот, кто сумел с такой точностью соразмерять свои  нужды, что его средства оказываются достаточными для удовлетворения их, без  каких-либо хлопот и стараний с его стороны. Счастлив тот, кого забота об  управлении имуществом или о его приумножении не отрывает от других занятий,  более соответствующих складу его характера, более спокойных и приятных ему.    

Итак, и  довольство и бедность зависят от представления, которое мы имеем о них; сходным  образом и богатство, равно как и слава или здоровье, прекрасны и привлекательны  лишь настолько, насколько таковыми находят их те, кто пользуется ими. Каждому  живется хорошо или плохо в зависимости от того, что он сам по этому поводу  думает. Доволен не тот кого другие мнят довольным, а тот, кто сам мнит себя  таковым. И вообще, истинным и существенным тут можно считать лишь собственное  мнение данного человека.    

Судьба  не приносит нам ни зла, ни добра, она поставляет лишь сырую материю того и другого  и способное оплодотворить эту материю семя. Наша душа, более могущественная в  этом отношении, чем судьба, использует и применяет их по своему усмотрению,  являясь, таким образом, единственной причиной и распорядительницей своего  счастливого или бедственного состояния. Внешние обстоятельства принимают тот  или иной характер в зависимости от наших внутренних свойств, подобно тому, как  наша одежда согревает нас не своей теплотою, но нашей собственной, которую,  благодаря своим свойствам, она может задерживать и накапливать. Тот, кто укутал  бы одеждою какой-нибудь холодный предмет, точно таким же образом поддержал бы в  нем холод: так именно и поступают со снегом и льдом, чтобы предохранить их от  таяния.    

Как  учение – мука для лентяя, а воздержание от вина – пытка для пьяницы,  так умеренность является наказанием для привыкшего к роскоши, а телесные  упражнения – тяготою для человека изнеженного и праздного, и тому  подобное. Вещи сами по себе не являются ни трудными, ни мучительными, и только  наше малодушие или слабость делают их такими. Чтобы правильно судить о вещах  возвышенных и великих, надо иметь такую же душу; в противном случае мы припишем  им наши собственные изъяны. Весло, погруженное в воду, кажется над  надломленным. Таким образом, важно не только то, что мы видим, но и как мы его  видим.    

А раз  так, то почему среди стольких рассуждений, которые столь различными способами  убеждают людей относиться с презрением к смерти и терпеливо переносить боль,  нам не найти какого-нибудь годного также для нас? И почему из такого множества  доводов, убедивших в этом других, каждому из нас не избрать для себя такого,  который был бы ему больше по нраву? И если ему не по силам лекарство,  действующее быстро и бурно и исторгающее болезнь с корнем, то пусть он примет  хотя бы мягчительного, которое принесло бы ему облегчение. Opinio est quaedam  effeminata ас levis, nec in dolore magis, quam eadem in voluptate: qua, quum  liquescimus fluimusque mollitia, apis aculeum sine clamore ferre non possumus.  Totum in eo est, ut tibi imperes[195].    

Впрочем,  и тот, кто станет чрезмерно подчеркивать остроту наших страданий и человеческое  бессилие, не отделяется от философии. В ответ ему она выдвинет следующее  бесспорное положение: «Если жить в нужде плохо, то нет никакой нужды жить в  нужде».    

Всякий,  кто долго мучается, виноват в этом сам.    

Кому не  достает мужества как для того, чтобы вытерпеть смерть, так и для того, чтобы вытерпеть  жизнь, кто не хочет ни бежать, ни сражаться, чем поможешь такому?    

 Глава XV    

За бессмысленное  упрямство в отстаивании крепости несут наказание    

     

Храбрости,  как и другим добродетелям, положен известный предел, преступив который,  начинаешь склоняться к пороку. Вот почему она может увлечь всякого,  недостаточно хорошо знающего ее границы, – а установить их с точностью,  действительно, нелегко – к безрассудству, упрямству и безумствам всякого  рода. Это обстоятельство и породило обыкновение наказывать во время  войны – иногда даже смертью – тех, кто упрямо отстаивает укрепленное  место, удержать которое, по правилам военной науки, невозможно. Иначе не было  бы такого курятника, который, в надежде на безнаказанность, не задерживал бы  продвижение целей армии.    

Господин  коннетабль де Монморанси при осаде Павии [196] получил приказание  переправиться через Тичино и захватить предместье св. Антония; задержанный  защитниками предмостной башни, оказавшими упорное сопротивление, он все же взял  ее приступом и велел повесить всех оборонявшихся в ней. Так же поступил он и  впоследствии, когда сопровождал дофина в походе по ту сторону гор; после того  как замок Виллано был им захвачен и солдаты, озверев, перебили всех, кто  находился внутри, за исключением коменданта и знаменосца, он велел, по той же  причине, повесить и этих последних [197].  Подобную же участь и в тех же краях испытал и капитан Бонн, все люди которого  были перебиты при взятии укрепления; так приказал Мартен Дю Белле [198], в  ту пору губернатор Турмна. Но поскольку судить о мощи или слабости укрепления  можно, лишь сопоставив свои силы с силами осаждающих (ибо тот, кто достаточным  основанием стал бы сопротивляться двум кулевринам, поступил бы как сумасшедший,  если бы вздумал бороться против тридцати пушек), и так как здесь, кроме того,  принимается обычно в расчет могущество вторгшегося государя, его репутация,  уважение, которое ему должно оказывать, то существует опасность, что на весах  его чаша всегда будет несколько перевешивать. А это, в свою очередь, приводит к  тому, что такой государь начинает настолько мнить о себе и своем могуществе,  что ему кажется просто нелепым, будто может существовать хоть кто-нибудь,  достойный сопротивляться ему, и пока ему улыбается военное счастье, он предает  мечу всякого, кто борется против него, как это видно хотя бы на примере тех  свирепых, надменных и исполненных варварской грубости требований, которые были  в обычае у восточных властителей да и ныне в ходу у их преемников.    

Также и  там, где португальцы впервые начали грабить Индию, они нашли государства, в которых  господствовал общераспространенный и нерушимый закон, гласящий, что враг,  побежденный войском, находящимся под начальством царя или его наместника, не  подлежит выкупу и не может надеяться на пощаду.    

Итак,  пусть всякий, кто сможет, остерегается попасть в руки судьи, когда этот  судья – победоносный и вооруженный до зубов враг.    

     

Глава XVI    

О наказании за трусость    

     

Я слышал  как-то от одного принца и весьма крупного полководца, что нельзя осуждать на  смерть солдата за малодушие; это мнение было высказано им за столом, после того  как ему рассказали о суде над господином де Вервеном, приговоренным к смерти за  сдачу Булони [199].    

И в  самом деле, я нахожу вполне правильным, что проводят отчетливую границу между поступками,  проистекающими от нашей слабости, и теми, которые порождены злонамеренностью.  Совершая последние, мы сознательно восстаем против велений нашего разума,  запечатленных в нас самою природою, тогда как, совершая первые, мы имели бы  основание, думается мне, сослаться на ту же природу, которая создала нас столь  немощными и несовершенными; вот почему весьма многие полагают, что нам можно  вменять в вину только содеянное нами вопреки совести. На этом и основано в  известной мере как мнение тех, кто осуждает смертную казнь для еретиков и  неверующих, так и правило, согласно которому адвокат и судья не могут  привлекаться к ответственности за промахи, допущенные по неведению при  отправлении ими должности.    

Что  касается трусости, то, как известно, наиболее распространенный способ ее  наказания – это всеобщее презрение и поношение. Считают, что подобное  наказание ввел впервые в употребление законодатель Харонд [200] и  что до него всякого бежавшего с поля сражения греческие законы карали смертью;  он же приказал вместо этого выставлять таких беглецов на три дня в женском  платье на городской площади, надеясь, что это может послужить им на пользу и  что бесчестие возвратит им мужество. Suffundere malis hominis sanguinem quam  effundere. [201]  Римские законы, по крайней мере в древнейшее время, также карали бежавших с  поля сражения смертной казнью. Так, Аммиан Марцеллин рассказывает, что десять  солдат, повернувшихся спиной к неприятелю во время нападения римлян на войско  парфян, были лишены императором Юлианом военного звания и затем преданы смерти  в соответствии с древним законом [202].  Впрочем, в другой раз за такой же проступок он наказал виновных лишь тем, что  поместил их среди пленных в обозе. Хотя римский народ и подверг суровой каре  солдат, бежавших после битвы при Каннах, а также тех, кто во время той же войны  был с Гнеем Фульвием при его поражении, тем не менее, в этом случае дело не  дошло до наказания смертью.    

Есть,  однако, основание опасаться, что позор не только повергает в отчаянье тех, кто  наказан подобным образом, и не только доводит их до полнейшего равнодушия, но и  превращает порой во врагов.    

Во  времена наших отцов господин де Франже, некогда заместитель главнокомандующего  в войсках маршала Шатильона, назначенный маршалом де Шабанном на пост  губернатора Фуэнтарабии вместо господина дю Люда и сдавший этот город испанцем,  был приговорен к лишению дворянского звания, и как он сам, так и его потомство  были объявлены простолюдинами, причислены к податному сословию и лишены права  носить оружие. Этот суровый приговор был исполнен над ними в Лионе. В  дальнейшем такому же наказанию были подвергнуты все дворяне, которые находились  в городе Гизе, когда туда вступил граф Нассауский; с той поры то же претерпели  и некоторые другие.    

Как бы  там ни было, всякий раз, когда мы наблюдаем столь грубые и явные, превосходящие  всякую меру невежество или трусость, мы вправе прийти к заключению, что тут  достаточно доказательств преступного умысла и злой воли, и наказывать их так  таковые.    

 Глава XVII    

Об образе действий  некоторых послов    

     

Во время  моих путешествий, стремясь почерпнуть из общения с другими что-нибудь для меня  новое (а это – одна из лучших школ, какие только можно себе представить),  я неизменно следую правилу, состоящему в том, чтобы наводить своего собеседника  на разговор о таких предметах, в которых он лучше всего осведомлен.    

     

Basti al nocchiero ragionar de’venti,    

Al bifolco dei tori, et le sue piaghe    

Conti’l guerrier, conti’l pastor gli  armenti. [203]    

     

Впрочем,  чаще всего наблюдается обратное, ибо всякий охотнее рассуждает о чужом ремесле,  нежели о своем собственном, надеясь прослыть, таким образом, знатоком еще в  какой-нибудь области; так, например, Архидам [204] упрекал Периандра в  том, что тот пренебрег славою выдающегося врача, погнавшись за славою дурного поэта.    

Поглядите,  сколь многословным становится Цезарь, когда он описывает нам свои изобретения,  относящиеся к постройке мостов [205]  или военных машин, и как, напротив, он краток и скуп на слова всюду, где  рассказывает о своих обязанностях военачальника, о своей личной храбрости или о  поведении своих воинов.    

Его  деяния и без того достаточно подтверждают, что он выдающийся полководец; ему хочется,  однако, чтобы его знали и как превосходного военного инженера, а это нечто  совсем уже новое. Не так давно некий ученый юрист, когда ему показали рабочий  кабинет, где было множество книг, относящихся к его роду занятий, а также к  другим отраслям знания, не обнаружил в нем ничего такого, о чем, по его мнению,  стоило бы поговорить. А между тем он остановился, чтобы с ученым и важным видом  потолковать по поводу заграждения на винтовой лестнице, что вела в эту комнату,  хотя человек до ста офицеров и солдат ежедневно проходит мимо, не обращая на  него никакого внимания.    

Дионисий  Старший был отличнейшим полководцем, как это и приличествовало его положению,  но он стремился достигнуть славы преимущественно в поэзии, в которой решительно  ничего не смыслил.    

     

Optat ephippia bos piger, optat arare  caballus. [206]    

     

Но таким  образом вы никогда не добьетесь чего-либо путного.    

Итак,  всякого, кем бы он ни был, – зодчий ли это, живописец, сапожник или  кто-либо иной, – подобает неукоснительно возвращать к предмету его  повседневных занятий. И по этому поводу замечу: читая сочинения по  истории, – в каковом жанре упражнялись самые различные люди, – я  усвоил обыкновение принимать в расчет, кем именно были писавшие: если это люди,  не занимавшиеся ничем иным, кроме литературных трудов, я смотрю прежде всего на  слог и язык; если врачи, я доверяю с большей охотой тому, что говорится ими о  температуре воздуха, о здоровье и складе характера государей, о ранениях и  болезнях; если юристы, то в первую очередь следует направить свое внимание на  их рассуждения по вопросам права, о законах, о государственных учреждениях и  прочих вещах такого же рода; если теологи – то на дела церковные отлучения  от церкви, эпитимии, разрешения на вступления в брак; если придворные – на  описание обычаев и церемоний; если военные – на то, что относится к их  ремеслу, и, главным образом, на их повествования о походах и битвах, в которых  они принимали участие; если послы – то на всевозможные хитрости, шпионаж,  подкупы и на то, как все это проделывалось.    

По этой  причине я выделил и отметил в «Истории» сеньора де Ланже [207], человека в высшей  степени сведущего в этих делах, много такого, мимо чего я прошел бы, будь  автором кто-либо иной. Рассказав о весьма выразительных предупреждениях,  сделанных императором Карлом V римской консистории в присутствии наших  послов, епископа Маковского и господина дю Белли, к чему император добавил  немало оскорбительных выражений, направленных против нас, и, среди прочего, то,  что если бы его военачальники, солдаты и подданные были столь же преданы своему  господину и столь искусны в военном деле, как те, которыми располагает король,  то он тут же навязал бы себе на шею веревку и отправился бы смиренно молить о  пощаде (он, по-видимому, и сам в некоторой степени верил, что так оно в  действительности и есть, ибо и позже, в течение своей жизни, раза два или три  повторял то же самое), а также сообщив о том, что он послал вызов нашему  королю, предлагая ему поединок в лодке, в одних рубахах, на шпагах и на  кинжалах, – вышеназванный сеньор де Ланже добавляет, что упомянутые послы,  написав королю донесение, утаили от него большую часть слов императора и даже  те оскорбления, о которых было рассказано выше. Я нахожу весьма странным, как  это посол позволил себе решать, о чем докладывать своему государю, а что скрыть  от него, тем более, что дело было чревато такими последствиями, что эти слова  исходили от такого лица и были произнесены на столь многолюдном собрании. Мне  кажется, что обязанность подчиненного – точно и правдиво, со всеми  подробностями, излагать события, как они были, дабы господин располагал полной  свободою отдавать приказания, оценивать положение и выбирать. Ибо искажать или  утаивать истину из опасения, как бы он не принял ее неподобающим образом и как  бы это не толкнуло его к какому-нибудь неправильному решению, и из-за этого  оставлять его неосведомленным о действительном положении дел – подобное  право, как я полагаю, принадлежит тем, кто предписывает законы, а не тем, для  кого они предназначены, принадлежит руководителю и наставнику, но вовсе не  тому, кто должен почитать себя низшим, и притом не только по своему положению,  но и по опытности и мудрости. Как бы там ни было, я отнюдь не хотел бы, чтобы  мне, при всей ничтожности моей особы, служили вышеописанным образом.    

Мы  стремимся, пользуясь любыми предлогами, выйти из подчинения и присвоить себе  право распоряжаться; всякий из нас – и это вполне естественно –  домогается свободы и власти; вот почему для вышестоящего не должно быть и в  подчиненном ничего более ценного, чем простодушное и бесхитростное повиновение.    

Если  повиновение оказывают не беспрекословно, но сохраняя за собой известную независимость,  то это большая помеха для отдающего приказание. Публий Красе [208], тот  самый, которого римляне считали пятикратно счастливым, пребывая во время своего  консульства в Азии, велел одному инженеру-греку доставить к нему большую из  двух корабельных мачт, которые он видел при посещении им Афин, дабы соорудить  из нее задуманную им метательную машину; грек же, основываясь на своих знаниях,  позволил себе нарушить приказ и привез ту из мачт, которая была меньше, но,  вместе с тем, как подсказывал ему опыт, и более пригодной для указанной цели.  Красе, терпеливо выслушав его доводы, велел все же подвергнуть его бичеванию,  считая, что дисциплина прежде всего, даже если это ведет к ущербу для дела.    

С другой  стороны, нелишне отметить, что безусловное повиновение полезно лишь при наличии  точного и определенного приказания. Обязанности послов допускают больше свободы  в действиях, ибо в ряде случаев принимать решения приходится им самим: ведь они  не только исполнители воли своего государя, они также подготавливают ее и  направляют своими советами. На своем веку я видел немало высокопоставленных  лиц, которых упрекали за слепое подчинение букве королевских распоряжений и  неумение учитывать обстоятельства дела.    

Люди  сведущие порицают еще и теперь обыкновение персидских властителей предоставлять  своим наместникам и доверенным лицам настолько куцые полномочия, что тем  приходилось из-за любой мелочи испрашивать дополнительно указания. Подобное  промедление, принимая во внимание огромные пространства персидского царства,  нередко вредило, и весьма основательно, их делам.    

И если  Красе в письме к человеку, опытному в своем ремесле, указал на употребление,  которое он намерен дать мачте, то не означало ли это, что он вступал с ним в  обсуждение своего замысла и дал ему право выполнить приказание с теми или иными  поправками?    

 Глава XVIII    

О страхе    

     

     

Obstupui, steteruntque comae, et vox  faucibus haesit. [209]    

     

Я отнюдь  не являюсь хорошим натуралистом (как принято выражаться), и мне не известно,  посредством каких пружин на нас воздействует страх; но как бы там ни было, это –  страсть воистину поразительная, и врачи говорят, что нет другой, которая  выбивала бы наш рассудок из положенной ему колеи в большей мере, чем эта. И  впрямь, я наблюдал немало людей, становившихся невменяемыми под влиянием  страха; впрочем, даже у наиболее уравновешенных страх, пока длится его приступ,  может порождать ужасное ослепление. Я не говорю уже о людях невежественных и  темных, которые видят со страху то своих вышедших из могил и завернутых в  саваны предков, то оборотней, то домовых или еще каких чудищ. Но даже солдаты,  которые, казалось бы, должны меньше других поддаваться страху, не раз  принимали, ослепленные им, стадо овец за эскадрон закованных в броню всадников,  камыши и тростник за латников и копейщиков, наших товарищей по оружию за врагов  и крест белого цвета за красный [210].    

Случилось,  что, когда принц Бурбонский брал Рим [211],  одного знаменщика, стоявшего на часах около замка св. Ангела, охватил при  первом же сигнале тревоги такой ужас, что он бросился через пролом, со знаменем  в руке, вон из города, прямо на неприятеля, убежденный, что направляется в  город, к своим; и только увидев солдат принца Бурбонского, двинувшихся ему  навстречу, – ибо они подумали, что это вылазка, предпринятая  осажденными, – он, наконец, опомнившись, повернул вспять и возвратился в  город через тот же пролом, через который вышел только затем, чтобы пройти свыше  трехсот шагов в сторону неприятеля по совершенно открытому месту. Далеко не так  счастливо окончилось дело со знаменщиком Жюля. Когда начался штурм Сен-Поля,  взятого тогда у нас графом де Бюром и господином дю Рю, этот знаменщик  настолько потерялся от страха, что бросился вон из города вместе со своим  знаменем через пролом и был изрублен шедшими на приступ неприятельскими  солдатами. Во время той же осады произошел памятный для всех случай, когда  сердце одного дворянина охватил, сжал и оледенил такой ужас, что он упал замертво  у пролома, не имея на себе даже царапины.    

Подобный  страх овладевает иногда множеством людей. Во время одного из походов Германика [212]  против аллеманов два значительных отряда римлян, охваченных ужасом, бросились бежать  в двух различных направлениях, причем один из них устремился как раз туда,  откуда уходил другой.    

Страх то  окрыляет нам пятки, как в двух предыдущих примерах, то, напротив, пригвождает и  сковывает нам ноги, как можно прочесть об императоре Феофиле, который, потерпев  поражение в битве с агарянами [213],  впал в такое безразличие и такое оцепенение, что не был в силах даже бежать:  adeo, pavor etiam auxilia formidat. [214]  Кончилось тем, что Мануил, один из главных его военачальников, схватив его за  плечо и встряхнув, как делают, чтобы пробудить человека от глубокого сна,  обратился к нему с такими словами: «Если ты не последуешь сейчас за мною, я  предам тебя смерти, ибо лучше расстаться с жизнью, чем, потеряв царство,  сделаться пленником».    

Крайняя  степень страха выражается в том, что, поддаваясь ему, мы даже проникаемся той  самой храбростью, которой он нас лишил в минуту, когда требовалось исполнить  свой долг и защитить свою честь. При первом крупном поражении римлян во время  войны с Ганнибалом – в этот раз командовал ими консул Семпроний –  один римский отряд численностью до десяти тысяч пехоты, оказавшись во власти  страха и не видел, в своем малодушии, иного пути спасения, бросился напролом, в  самую гущу врагов, и пробился сквозь них с вызывающей изумление дерзостью,  нанеся тяжелый урон карфагенянам. Таким образом, он купил себе возможность  позорно бежать за ту самую цену, которою мог бы купить блистательную победу.  Вот чего я страшусь больше самого страха.    

Вообще  же страх ощущается нами с большею остротой, нежели остальные напасти.    

Многих  из тех, кого помяли в какой-нибудь схватке, израненных и еще окровавленных,  назавтра можно снова повести в бой, но тех, кто познал, что представляет собой  страх перед врагом, тех вы не сможете заставить хотя бы взглянуть на него. Все,  кого постоянно снедает страх утратить имущество, подвергнуться изгнанию, впасть  в зависимость, живут в постоянной тревоге; они теряют сон, перестают есть и  пить, тогда как бедняки, изгнанники и рабы зачастую живут столь же беспечно,  как все прочие люди. А сколько было таких, которые из боязни перед муками  страха повесились, утопились или бросились в пропасть, убеждая нас воочию в  том, что он еще более несносен и нестерпим, чем сама смерть.    

Греки  различали особый вид страха, который ни в какой степени не зависит от несовершенства  наших мыслительных способностей. Такой страх, по их мнению, возникает без  всяких видимых оснований и является внушением неба. Он охватывает порою целый  народ, целые армии. Таким был и тот приступ страха, который причинил в  Карфагене невероятные бедствия. Во всем городе слышались лишь дикие вопли, лишь  смятенные голоса. Всюду можно было увидеть, как горожане выскакивали из домов,  словно по сигналу тревоги, как они набрасывались один на другого, ранили и  убивали друг друга, будто это были враги, вторгшиеся, чтобы захватить город.  Смятение и неистовства продолжались до тех пор, пока молитвами и  жертвоприношениями они не смирили гнева богов [215].    

Такой  страх греки называли паническим.    

 Глава XIX    

О том, что нельзя  судить, счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер    

     

     

Scilicet ultima semper    

Exspectanda dies homini est, dicique  bеatus    

Ante obitum nemo, supremaque funera  debet. [216]    

     

Всякому  ребенку известен на этот счет рассказ о царе Крезе: захваченный в плен Киром и  осужденный на смерть, перед самой казнью он воскликнул: «О, Солон, Солон!»  Когда об этом было доложено Киру и тот спросил, что это значит, Крез ответил,  что он убедился на своей шкуре в справедливости предупреждения, услышанного им  некогда от Солона, что как бы приветливо ни улыбалось кому-либо счастье, мы не  должны называть такого человека счастливым, пока не минет последний день его  жизни, ибо шаткость и изменчивость судеб человеческих таковы, что достаточно  какого-нибудь ничтожнейшего толчка, – и все тут же меняется. Вот почему и  Агесилай [217]  сказал кому-то, утверждавшему, что царь персидский – счастливец, ибо,  будучи совсем молодым, владеет столь могущественным престолом: «И Приам в таком  возрасте не был несчастлив». Царей Македонии, преемников великого Александра,  мы видим в Риме песцами и столярами, тиранов Сицилии – школьными учителями  в Коринфе. Покоритель полумира, начальствовавший над столькими армиями,  превращается в смиренного просителя, унижающегося перед презренными слугами  владыки Египта; вот чего стоило прославленному Помпею продление его жизни еще  на каких-нибудь пять-шесть месяцев [218].  А разве на памяти наших отцов не угасал, томясь в заключении в замке Лош,  Лодовико Сфорца, десятый герцог Миланский, перед которым долгие годы трепетала  Италия? И самое худшее в его участи то, что он провел там целых десять  лет [219].  А разве не погибла от руки палача прекраснейшая из королев, вдова самого  могущественного в христианском мире государя? [220] Такие примеры  исчисляются тысячами. И можно подумать, что подобно тому как грозы и бури  небесные ополчаются против гордыни и высокомерия наших чертогов, разным образом  там наверху существуют духи, питающие зависть к величию некоторых обитателей земли:    

     

Usque adeo res humanas vis abdita  quaedam    

Obterit, et pulchros fasces saevasque  secures    

Proculcare, ac ludibrio sibi habere  videtur. [221]    

     

Можно  подумать также, что судьба намеренно подстерегает порою последний день нашей  жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в мгновение ока извергнуть все то,  что воздвигалось ею самою годами; и это заставляет нас воскликнуть, подобно  Лаберию [222]:  Nimirum hac die una plus vixi, mihi quam vivendum fuit. [223]    

Таким  образом, у нас есть все основания прислушиваться к благому совету Солона. Но поскольку  этот философ полагал, что милости или удары судьбы еще не составляют счастья  или несчастья, а высокое положение или могущество считал маловажными  случайностями, я нахожу, что он смотрел глубже и хотел своими словами сказать,  что не следует считать человека счастливым, – разумея под счастьем  спокойствие и удовлетворенность благородного духа, а также твердость и  уверенность умеющей управлять собою души, – пока нам не доведется увидеть,  как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы,  которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина. Наши превосходные  философские рассуждения сплошь и рядом не более, как заученный урок, и всякие  житейские неприятности очень часто, не задевая нас за живое, оставляют нам  возможность сохранять на лице полнейшее спокойствие. Но в этой последней  схватке между смертью и нами нет больше места притворству; приходится говорить  начистоту и показать, наконец, без утайки, что у тебя за душой:    

     

Nam verae voces tum demum pectore ab  imo    

Eiiciuntur, et eripitur persona,  manet res. [224]    

     

Вот  почему это последнее испытание – окончательная проверка и пробный камень  всего того, что совершено нами в жизни. Этот день – верховный день, судья  всех остальных наших дней. Этот день, говорит один древний автор [225],  судит все мои прошлые годы. Смерти предоставляю я оценить плоды моей  деятельности, и тогда станет ясно, исходили ли мои речи только из уст или также  из сердца.    

Я знаю  иных, которые своей смертью обеспечили добрую или, напротив, дурную cлаву вcей  своей прожитой жизни. Сципион, тесть Помпея, заставил своей смертью замолкнуть  дурное мнение, существовавшее о нем прежде [226]. Эпаминонд, когда  кто-то спросил его, кого же он ставит выше – Хабрия, Ификрата или себя,  ответил: «Чтобы решить этот вопрос, надлежало бы посмотреть, как будет умирать  каждый из нас» [227].  И действительно, очень многое отнял бы у него тот, кто стал бы судить о нем, не  приняв в расчет величия и благородства его кончины. Неисповедима воля господня!  В мои времена три самых отвратительных человека, каких я когда-либо знал, ведших  самый мерзкий образ жизни, три законченных негодяя умерли как подобает  порядочным людям и во всех отношениях, можно сказать, безупречно.    

Бывают  смерти доблестные и удачные. Так, например, я знавал одного человека, нить поразительных  успехов которого была оборвана смертью в момент, когда он достиг наивысшей  точки своего жизненного пути; конец его был столь величав, что, на мой взгляд,  его честолюбивые и смелые замыслы не заключали в себе столько возвышенного,  сколько это крушение их. Он пришел, не сделав ни шагу, к тому, чего добивался,  и притом это свершилось более величественно и с большей славой, чем на это  могли бы притязать его желания и надежды. Своей гибелью он приобрел больше  могущества и более громкое имя, чем мечтал об этом при жизни [228].    

Оценивая  жизнь других, я неизменного учитываю, каков был конец ее, и на этот счет главнейшее  из моих упований состоит в том, чтобы моя собственная жизнь закончилась  достаточно хорошо, то есть спокойно и неприметно.    

 Глава XX    

О том, что  философствовать – это значит учиться умирать    

     

Цицерон  говорит, что философствовать – это не что иное, как приуготовлять себя к  смерти [229].  И это тем более верно, ибо исследование и размышление влекут нашу душу за  пределы нашего бренного «я», отрывают ее от тела, а это и есть некое предвосхищение  и подобие смерти; короче говоря, вся мудрость и все рассуждения в нашем мире  сводятся, в конечном итоге, к тому, чтобы научить нас не бояться смерти. И в  самом деле, либо наш разум смеется над нами, либо, если это не так, он должен  стремиться только к одной-единственной цели, а именно, обеспечить нам  удовлетворение наших желаний, и вся его деятельность должна быть направлена  лишь на то, чтобы доставить нам возможность творить добро и жить в свое  удовольствие, как сказано в Священном писании [230]. Все в этом мире твердо  убеждены, что наша конечная цель – удовольствие, и спор идет лишь о том,  каким образом достигнуть его; противоположное мнение было бы тотчас отвергнуто,  ибо кто стал бы слушать человека, утверждающего, что цель наших усилий –  наши бедствия и страдания?    

Разногласия  между философскими школами в этом случае – чисто словесные. Transcurramus  sollertissimas nugas [231].  Здесь больше упрямства и препирательства по мелочам, чем подобало бы людям  такого возвышенного призвания. Впрочем, кого бы ни взялся изображать человек,  он всегда играет вместе с тем и себя самого. Что бы ни говорили, но даже в  самой добродетели конечная цель – наслаждение. Мне нравится дразнить этим  словом слух тех, кому оно очень не по душе. И когда оно действительно  обозначает высшую степень удовольствия и полнейшую удовлетворенность, подобное  наслаждение в большей мере зависит от добродетели, чем от чего-либо иного.  Становясь более живым, острым, сильным и мужественным, такое наслаждение  делается от этого лишь более сладостным. И нам следовало бы скорее обозначать  его более мягким, более милым и естественным словом «удовольствие», нежели  словом «вожделение», как его часто именуют. Что до этого более низменного  наслаждения, то если оно вообще заслуживает этого прекрасного названия, то  разве что в порядке соперничества, а не по праву. Я нахожу, что этот вид  наслаждения еще более, чем добродетель, сопряжен с неприятностями и лишениями  всякого рода. Мало того, что оно мимолетно, зыбко и преходяще, ему также  присущи и свои бдения, и свои посты, и свои тяготы, и пот, и кровь; сверх того,  с ним сопряжены особые, крайне мучительные и самые разнообразные страдания, а  затем – пресыщение, до такой степени тягостное, что его можно приравнять к  наказанию. Мы глубоко заблуждаемся, считая, что эти трудности и помехи  обостряют также наслаждение и придают ему особую пряность, подобно тому как это  происходит в природе, где противоположности, сталкиваясь, вливают друг в друга  новую жизнь; но в не меньшее заблуждение мы впадаем, когда, переходя к добродетели,  говорим, что сопряженные с нею трудности и невзгоды превращают ее в бремя для  нас, делают чем-то бесконечно суровым и недоступным, ибо тут гораздо больше,  чем в сравнении с вышеназванным наслаждением, они облагораживают, обостряют и  усиливают божественное и совершенное удовольствие, которое добродетель дарует  нам. Поистине недостоин общения с добродетелью тот, кто кладет на чаши весов  жертвы, которых она от нас требует, и приносимые ею плоды, сравнивая их вес;  такой человек не представляет себе ни благодеяний добродетели, ни всей ее  прелести. Если кто утверждает, что достижение добродетели – дело  мучительное и трудное и что лишь обладание ею приятно, это все равно как если  бы он говорил, что она всегда неприятна. Разве есть у человека такие средства,  с помощью которых кто-нибудь хоть однажды достиг полного обладания ею? Наиболее  совершенные среди нас почитали себя счастливыми и тогда, когда им выпадала  возможность добиваться ее, хоть немного приблизиться к ней, без надежды  обладать когда-нибудь ею. Но говорящие так ошибаются: ведь погоня за всеми  известными нам удовольствиями сама по себе вызывает в нас приятное чувство.  Само стремление порождает в нас желанный образ, а ведь в нем содержится добрая  доля того, к чему должны привести наши действия, и представление о вещи едино с  ее образом по своей сущности. Блаженство и счастье, которыми светится  добродетель, заливают ярким сиянием все имеющее к ней отношение, начиная с  преддверия и кончая последним ее пределом. И одно из главнейших благодеяний  ее – презрение к смерти; оно придает нашей жизни спокойствие и  безмятежность, оно позволяет вкушать ее чистые и мирные радости; когда же этого  нет – отравлены и все прочие наслаждения.    

Вот  почему все философские учения встречаются и сходятся в этой точке. И хотя они в  один голос предписывают нам презирать страдания, нищету и другие невзгоды,  которым подвержена жизнь человека, все же не это должно быть первейшей нашей  заботою, как потому, что эти невзгоды не столь уже неизбежны (большая часть  людей проживает жизнь, не испытав нищеты, а некоторые – даже не зная, что  такое физическое страдание и болезни, каков, например, музыкант Ксенофил,  умерший в возрасте ста шести лет и пользовавшийся до самой смерти прекрасным здоровьем [232]),  так и потому, что, на худой конец, когда мы того пожелаем, можно прибегнуть к помощи  смерти, которая положит предел нашему земному существованию и прекратит наши  мытарства. Но что касается смерти, то она неизбежна:    

     

Omnes eodem cogimur, omnium    

Versatur urna, serius ocius    

Sors exitura et nos in aeternum    

Exitium impositura cymbae. [233]    

     

Из чего  следует, что если она внушает нам страх, то это является вечным источником  наших мучений, облегчить которые невозможно. Она подкрадывается к нам отовсюду.  Мы можем, сколько угодно, оборачиваться во все стороны, как мы делаем это в  подозрительных местах: quae quasi saxum Tantalo semper impendet. [234] Наши  парламенты нередко отсылают преступников для исполнения над ними смертного  приговора в то самое место, где совершено преступление. Заходите с ними по  дороге в роскошнейшие дома, угощайте их там изысканнейшими яствами и напитками,    

     

non Siculae dapes    

Dulcem elaborabunt saporem,    

Non avium cytharaeque cantus    

Somnum reducent; [235]    

     

думаете  ли вы, что они смогут испытать от этого удовольствие и что конечная цель их путешествия,  которая у них всегда перед глазами, не отобьет у них вкуса ко всей этой  роскоши, и та не поблекнет для них?    

     

Audit iter, numeratque dies,  spatioque viarum    

Metitur vitam, torquetur peste  futura. [236]    

     

Конечная  точка нашего жизненного пути – это смерть, предел наших стремлений, и если  она вселяет в нас ужас, то можно ли сделать хотя бы один-единственный шаг, не  дрожа при этом, как в лихорадке? Лекарство, применяемое невежественными  людьми – вовсе не думать о ней. Но какая животная тупость нужна для того,  чтобы обладать такой слепотой! Таким только и взнуздывать осла с хвоста.    

     

Qui capite ipse suo instituit  vestigia retro, [237] –    

     

и нет  ничего удивительного, что подобные люди нередко попадаются в западню. Они страшатся  назвать смерть по имени, и большинство из них при произнесении кем-нибудь этого  слова крестится так же, как при упоминании дьявола. И так как в завещании  необходимо упомянуть смерть, то не ждите, чтобы они подумали о его составлении  прежде, чем врач произнесет над ними свой последний приговор; и одному богу  известно, в каком состоянии находятся их умственные способности, когда,  терзаемые смертными муками и страхом, они принимаются, наконец, стряпать его.    

Так как  слог, обозначавший на языке римлян «смерть» [238], слишком резал их слух,  и в его звучании им слышалось нечто зловещее, они научились либо избегать его  вовсе, либо заменять перифразами. Вместо того, чтобы сказать «он умер», они  говорили «он перестал жить» или «он отжил свое». Поскольку здесь упоминается  жизнь, хотя бы и завершившаяся, это приносило им известное утешение. Мы  заимствовали отсюда наше: «покойный господин имя рек». При случае, как  говорится, слово дороже денег. Я родился между одиннадцатью часами и полночью,  в последний день февраля тысяча пятьсот тридцать третьего года по нашему  нынешнему летоисчислению, то есть, считая началом года январь [239]. Две  недели тому назад закончился тридцать девятый год моей жизни, и мне следует  прожить, по крайней мере, еще столько же. Было бы безрассудством, однако,  воздерживаться от мыслей о такой далекой, казалось бы, вещи. В самом деле, и  стар и млад одинаково сходят в могилу. Всякий не иначе уходит из жизни, как  если бы он только что вступил в нее. Добавьте сюда, что нет столь дряхлого  старца, который, памятуя о Мафусаиле [240],  не рассчитывал бы прожить еще годиков двадцать. Но, жалкий глупец, – ибо  что же иное ты собой представляешь! – кто установил срок твоей жизни? Ты  основываешься на болтовне врачей. Присмотрись лучше к тому, что окружает тебя,  обратись к своему личному опыту. Если исходить из естественного хода вещей, то  ты уже долгое время живешь благодаря особому благоволению неба. Ты превысил  обычный срок человеческой жизни. И дабы ты мог убедиться в этом, подсчитай,  сколько твоих знакомых умерло ранее твоего возраста, и ты увидишь, что таких  много больше, чем тех, кто дожил да твоих лет. Составь, кроме того, список  украсивших свою жизнь славою, и я побьюсь об заклад, что в нем окажется  значительно больше умерших до тридцатипятилетнего возраста, чем перешедших этот  порог. Разум и благочестие предписывают нам считать образцом человеческой жизни  жизнь Христа; но она кончилась для него, когда ему было тридцать три года.  Величайший среди людей, на этот раз просто человек – я имею в виду  Александра – умер в таком же возрасте.    

И каких  только уловок нет в распоряжении смерти, чтобы захватить нас врасплох!    

     

Quid quisque vitet, nunquam homini  satis    

Cautum est in horas. [241]    

     

Я не  стану говорить о лихорадках и воспалении легких. Но кто мог бы подумать, что  герцог Бретонский будет раздавлен в толпе, как это случилось при въезде папы  Климента, моего соседа [242],  в Лион? Не видали ли мы, как один из королей наших был убит, принимая участие в  общей забаве? [243]  И разве один из предков его не скончался, раненный вепрем? [244]  Эсхил, которому было предсказано, что он погибнет раздавленный рухнувшей  кровлей, мог сколько угодно принимать меры предосторожности; все они оказались  бесполезными, ибо его поразил насмерть панцирь черепахи, выскользнувшей из  когтей уносившего ее орла. Такой-то умер, подавившись виноградной  косточкой [245];  такой-то император погиб от царапины, которую причинил себе гребнем; Эмилий  Лепид – споткнувшись о порог своей собственной комнаты, а Авфидий –  ушибленный дверью, ведущей в зал заседаний совета. В объятиях женщин скончали  свои дни: претор Корнелий Галл, Тигеллин, начальник городской стражи в Риме,  Лодовико, сын Гвидо Гонзаго, маркиза Мантуанского, а также – и эти примеры  будут еще более горестными – Спевсипп, философ школы Платона, и один из  пап. Бедняга Бебий, судья, предоставив недельный срок одной из тяжущихся сторон,  тут же испустил дух, ибо срок, предоставленный ему, самому истек. Скоропостижно  скончался и Гай Юлий, врач; в тот момент, когда он смазывал глаза одному из  больных, смерть смежила ему его собственные. Да и среди моих родных бывали тому  примеры: мой брат, капитан Сен-Мартен, двадцатитрехлетний молодой человек, уже  успевший, однако, проявить свои незаурядные способности, как-то во время игры  был сильно ушиблен мячом, причем удар, пришедшийся немного выше правого уха, не  причинил раны и не оставил после себя даже кровоподтека. Получив удар, брат мой  не прилег и даже не присел, но через пять или шесть часов скончался от  апоплексии, причиненной этим ушибом. Наблюдая столь частые и столь обыденные  примеры этого рода, можем ли мы отделаться от мысли о смерти и не испытывать  всегда и всюду ощущения, будто она уже держит нас за ворот.    

Но не  все ли равно, скажете вы, каким образом это с нами произойдет? Лишь бы не мучиться!  Я держусь такого же мнения, и какой бы мне ни представился способ укрыться от  сыплющихся ударов, будь то даже под шкурой теленка, я не таков, чтобы  отказаться от этого. Меня устраивает решительно все, лишь бы мне было покойно.  И я изберу для себя наилучшую долю из всех, какие мне будут предоставлены,  сколь бы она ни была, на ваш взгляд, мало почетной и скромной:    

     

praetulerim delirus inersque videri    

Dum mea delectent mala me, vel  denique fallant,    

Quam sapere et ringi [246]    

     

Но было  бы настоящим безумием питать надежды, что таким путем можно перейти в иной мир.  Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном месте, пляшут, а смерти нет и в  помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но если она нагрянет, – к ним ли  самим или к их женам, детям, друзьям, захватив их врасплох,  беззащитными, – какие мучения, какие вопли, какая ярость и какое отчаянье  сразу овладевают ими! Видели ли вы кого-нибудь таким же подавленным, настолько  же изменившимся, настолько смятенным? Следовало бы поразмыслить об этих вещах  заранее. А такая животная беззаботность, – если только она возможна у  сколько-нибудь мыслящего человека (по-моему, она совершенно невозможна) –  заставляет нас слишком дорогою ценой покупать ее блага. Если бы смерть была  подобна врагу, от которого можно убежать, я посоветовал бы воспользоваться этим  оружием трусов. Но так как от нее ускользнуть невозможно, ибо она одинаково  настигает беглеца, будь он плут или честный человек,