1 2 

  
   
    
Артур Миллер. 
    
Это случилось в Виши
   
   
   
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
   
ЛЕВО — художник.
   
БАЙЯР — электромонтер.
   
МАРШАН — делец.
   
ПОЛИЦЕЙСКИЙ.
   
МОНСО — актер.
   
ЦЫГАН.
   
ОФИЦИАНТ.
   
МАЙОР.
   
ПЕРВЫЙ СЫЩИК.
   
СТАРЫЙ ЕВРЕЙ.
   
ВТОРОЙ СЫЩИК.
   
ЛЕДЮК — врач.
   
КАПИТАН ВИШИЙСКОЙ ПОЛИЦИИ.
   
ФОН БЕРГ — князь.
   
ПРОФЕССОР ГОФФМАН.
   
МАЛЬЧИК.
   
ФЕРРАН — хозяин кафе.
   
ЧЕТВЕРО АРЕСТОВАННЫХ.
   
   
Место действия — Франция, Виши, камера предварительного заключения. Время действия — 1942 год.
   
Справа — коридор; он поворачивает к невидимому выходу на улицу. В глубине — выгородка с двумя грязными окнами; быть может, там была контора или просто комната. В нее ведет дверь.
   
Перед выгородкой стоит длинная скамья. Впереди — пустая авансцена. Непонятно, что здесь было прежде, но это похоже на склад, арсенал или часть вокзала. По обеим сторонам скамьи — два небольших ящика. Свет постепенно зажигается. На скамье сидят ШЕСТЕРО МУЖЧИН и МАЛЬЧИК лет пятнадцати; их позы выражают характер и общественное положение каждого. Все они застыли, как музыканты небольшого оркестра, готовые начать концерт. Когда сцена освещается полностью, этот живой фриз приходит в движение. По-видимому, все они не знают друг друга и встретились случайно — им очень интересно знать, кто сидит рядом, хотя каждый прежде всего поглощен собой. Но главное, что ими владеет, — это тревога и страх, им хочется сжаться и стать как можно неприметнее. Только один из них — МАРШАН, хорошо одетый делец, — часто поглядывает на часы, вытаскивает из карманов какие-то бумажки и визитные карточки, у него вид человека, которому попросту некогда. Первым не выдерживает ЛЕБО — неопрятный бородач лет 25, его мучают голод и беспокойство; шумно вздохнув, он наклоняется вперед и опускает голову на руки. Другие, посмотрев на него, отводят глаза. Лебо исполнен такого страха, что держится вызывающе.
   
   
ЛЕБО. Эх, выпить бы чашечку кофе. Хоть глоток!
   
Никто не отзывается. Он поворачивается к сидящему рядом БАЙЯРУ. Это его ровесник; он бедно, но чисто одет, в его облике чувствуется какая-то суровая сила.
   
(Доверительно, вполголоса). Может, хоть вы понимаете, что тут происходит, а?
   
БАЙЯР (качая головой). Я просто шел по улице.
   
ЛЕВО. И я тоже. Было у меня предчувствие: не ходи никуда сегодня. А я вышел. Ведь неделями на улицу носа не показывал. А сегодня вышел. Да и дела никакого не было, некуда было идти. (Оглядывает соседей справа и слева, Байяру.) Их схватили так же, как нас?
   
БАЙЯР (пожимая плечами). Я и сам здесь всего несколько минут — вас привели тут же, следом.
   
ЛЕВО (обводит взглядом остальных). Кто-нибудь здесь понимает, что это значит?
   
Они пожимают плечами и отрицательно качают головой. Лебо оглядывает стены, потолок, потом говорит Байяру.
   
Это же не полицейский участок, а?
   
БАЙЯР. Как будто нет. Там всегда бывает письменный стол. Должно быть, заняли какое-то пустое помещение.
   
ЛЕБО (продолжая озираться с тревожным любопытством). А выкрашено, как полицейский участок. Наверно, их во всем мире красят в одну краску. Цвет дохлой устрицы с прожелтью.
   
Молчание. Взглянув на притихших соседей, он принуждает себя тоже замолчать. Но это невозможно, и он с кривой улыбкой снова обращается к Байяру.
   
Знаете, уж лучше, кажется, быть настоящим преступником. Хоть была бы какая-то ясность.
   
БАЙЯР (не принимает шутки, но сочувственно). А вы не волнуйтесь. Не внушайте себе всякой всячины. Скоро все выяснится.
   
ЛЕБО. Дело в том, что я не ел со вчерашнего дня. С трех часов. Когда хочешь есть, все воспринимается острее, вы замечали?
   
БАЙЯР. Я бы дал вам поесть, да забыл дома завтрак. Как раз возвращался за ним, когда они меня взяли. Сядьте поудобней, успокойтесь.
   
ЛЕБО. Я нервничаю... Понимаете, я вообще человек нервный. (С негромким, боязливым смешком.) Даже до войны был нервный.
   
Усмешка сходит с его лица. Он ерзает на скамейке. Остальные ждут со сдержанной тревогой. Лебо замечает добротный костюм и уверенную позу Маршана, сидящего в начале цепочки, ближе всех к двери. Наклоняется вперед, чтобы привлечь его внимание.
   
Извините!
   
Маршан не оборачивается. Тогда Лебо издает пронзительный, но негромкий свист. Маршан возмущен, он медленно поворачивает голову.
   
Вас тоже схватили таким манером? На улице?
   
Маршан отворачивается, ничего не ответив.
   
Послушайте, господин!
   
Маршан не откликается.
   
Виноват, молчу!
   
МАРШАН. Чего ж тут понимать — обычная проверка документов.
   
ЛЕБО. А-а.
   
МАРШАН. За этот год в Виши понаехало столько всякого народа. Тут, видно, уйма шпионов и еще бог знает кого! Обычная проверка документов, и все.
   
ЛЕВО (оборачиваясь к Байяру, с надеждой). Вы тоже так думаете?
   
БАЙЯР (пожимает плечами, ему явно не верится, что дело обстоит так просто). Понятия не имею.
   
МАРШАН (Байяру). Ну что вы! Кругом тысячи людей с подложными документами — кто этого не знает? В военное время это недопустимо!
   
Остальные с беспокойством поглядывают на Маршана — его уверенность в своей безопасности им не передается.
   
Особенно теперь, когда власть переходит в руки немцев, порядки будут строже, это неизбежно.
   
Молчание. Лебо снова обращается к Маршану.
   
ЛЕБО. А в вас разве нет... этого самого душка?
   
МАРШАН. Какого душка?
   
ЛЕБО (оглядывает остальных). Ну, вроде... не та национальность?
   
МАРШАН. Не вижу, чего бояться, раз документы в порядке. (Отворачивается, показывая, что раговор окончен.)
   
Снова воцаряется молчание. Но Лебо не может сдержать тревоги. Он изучает профиль Байяра, потом поворачивает голову к соседу по другую руку и начинает разглядьишп Снова повернувшись к Байяру, тихо говорит.
   
ЛЕБО. Послушайте... вы ведь... испанец, прав
   
БАЙЯР. Да вы что? С чего вы задаете такие вопросы, да еще здесь? (Отворачивается.)
   
ЛЕБО. А что мне делать, сидеть, как бессловесной скотине?
   
БАЙЯР (ласково кладет ему руку на колено). Дружище, брось-ка ты нервничать.
   
ЛЕБО. По-моему, нам каюк. По-моему, всем испанцам в Виши теперь каюк. (Сдерживая крик.) В 1939 у меня была американская виза. До вторжения. Я уже держал ее в руках...
   
БАЙЯР. Успокойся... может, это в самом деле только формальность.
   
Краткое молчание.
   
ЛЕБО. Послушай...
   
Наклоняется к Байяру и что-то шепчет ему на ухо. Байяр бросает взгляд на Маршана и пожимает плечами.
   
БАЙЯР. Не знаю, может быть, а может, и нет.
   
ЛЕБО (отчаянно стараясь говорить весело, по-приятельски). Ну, а как насчет тебя самого?
   
БАЙЯР. Ты брось задавать идиотские вопросы! Не валяй дурака.
   
ЛЕБО. Я и есть дурак, а ты? В 1939 мы совсем собрались ехать в Америку. И вдруг мамаше взбрело, что она не может бросить свое имущество. Вот я и сижу здесь из-за какой-то никелированной кровати и дерьмовых кастрюлек. И упрямой, невежественной женщины.
   
БАЙЯР. Все не так просто. Ты лучше подумай, почему это происходит. Человек должен понимать, почему ему плохо.
   
ЛЕБО. Да что тут понимать? Если бы мамаша...
   
БАЙЯР. Дело не в мамаше. Монополии захватили власть в Германии. Они хотят поработить весь мир. Вот почему мы здесь.
   
ЛЕБО. Я ведь не философ, но я знаю свою маму, и я здесь из-за нее... А ты похож на тех чудаков, которые смотрят мои картины и спрашивают: «Что это значит, а вон то что значит?» Смотрите, и все тут, не спрашивайте, что это значит. Ты не господь бог, что бы понимать, что все это значит. Иду я сейчас по улице, рядом со мной останавливается машина, из нее выходит человек, измеряет мой нос, мои уши, мои рот, и вот я сижу в полицейском участке — или черт его знает где, — и это вам сердце Европы, вершина цивилизации! А ты понимаешь, что это значит? Был Рим, были греки, был Ренессанс, а теперь... ты понимаешь, что все это значит?
   
БАЙЯР. Какая у тебя путаница в голове.
   
ЛЕБО (в страхе). Потому что я совершенно запутался. (Внезапно вскакивает с места и кричит.) Черт возьми, я хочу кофе!
   
В конце коридора появляется ПОЛИЦЕЙСКИЙ с револьвером у пояса; он идет по коридору и сталкивается с Лебо. Лебо останавливается, возвращается на свое место и садится. Полицейский поворачивает обратно, но тут но поднимает руку Маршан.
   
МАРШАН. Извините, нет ли тут где-нибудь телефона? В одиннадцать часов у меня деловое свидание, и мне совершенно...
   
Полицейский, не оборачиваясь, уходит по коридору и исчезает за углом. Лебо смотрит на Маршана, качая головой и посмеиваясь про себя.
   
ЛЕБО (вполголоса, Байяру). Красота! Человека вот-вот отправят в Германию рубить уголь в шахте, а он боится пропустить деловое свидание. И после этого от нас, художников, требуют реализма! Ты понимаешь?
   
Пауза.
   
А нос они тебе мерили? Хоть это ты мне можешь сказать?
   
БАЙЯР. Нет, меня просто остановили и спросили документы. Я показал, и меня забрали.
   
МОНСО (наклоняясь к Маршану). Знаете, я с вами совершенно согласен.
   
Маршан поворачивается к нему. Монсо — жизнерадостный человек лет двадцати восьми, в элегантном, но поношенном костюме. Он сидит в изящной позе, держа на колене серую фетровую шляпу.
   
В Виши, наверно, очень много людей с подложными документами. Мне кажется, как только они начнут, дело пойдет быстро. (Лебо.) Сделайте милость, посидите спокойно!
   
ЛЕБО (Монсо). Вам они мерили нос?
   
МОНСО (недовольно). Я думаю, нам всем лучше помолчать.
   
ЛЕБО. В чем дело? Вам не нравится, как я одет? Откуда вы знаете, может, я величайший художник Франции.
   
МОНСО. Был бы рад за вас, если это так.
   
ЛЕБО. Ну и компания. Просто съесть готовы друг друга!
   
Пауза.
   
MAPШAH (наклоняясь вперед, чтобы встретиться взглядом с Монсо). Казалось бы, что при нынешней нехватке рабочей силы им следовало позаботиться о сокращении штатов. А в машине, которая меня остановила, сидели, кроме водителя, два французских полицейских в штатском и какой-то немецкий чиновник. Проще было бы поместить объявление в газете — каждый сам бы явился и предъявил документы. А так потеряно целое утро. Не говоря уже о том, что ты попал в неловкое положение.
   
ЛЕБО. Причем тут неловкость? Я еле жив от страха. (Байяру.) А тебе неловко?
   
БАЙЯР. Послушай, или перестань валять дурака, или оставь меня в покое!
   
Пауза. Лебо наклоняется вперед, чтобы разглядеть человека на противоположном от Маршана конце скамейки. Тычет пальцем в его сторону.
   
ЛЕБО. Цыган?
   
ЦЫГАН (придвигая к себе медную кастрюлю, которая стоит у его ног). Цыган.
   
ЛЕБО (Монсо). У цыган не бывает документов. Зачем они его забрали?
   
МОНСО. Ну, тут могут быть совсем другие причины. Наверно, он украл эту кастрюлю.
   
ЦЫГАН. Нет. На тротуаре. (Приподнимает кастрюлю.) Чиню, паяю. Сижу чиню. Приходит полиция. Фюить!
   
МАРШАН. Ну, они мастера заговаривать зубы... (Цыгану, фамильярно посмеиваясь.) Верно я говорю?
   
Цыган смеется, отворачивается и мрачно замыкается в себе.
   
ЛЕБО. Как у вас совести хватает это ему говорить? Небось если бы человек был прилично одет, вы бы так не сказали.
   
МАРШАН. Они не обижаются. Если на то пошло, они даже гордятся умением воровать. (Цыгану.) Верно я говорю?
   
Взглянув на него, Цыган пожимает плечами.
   
У меня есть имение — они там бродят в окрестностях каждое лето. Лично мне они даже нравятся, особенно их музыка. (Ухмыляясь, он напевает что-то Цыгану. Смеется.) Мы часто ходим к ним в табор, слушаем, как они поют у костра. Но они могут украсть у вас рубашку с тела. (Цыгану.) Верно?
   
Цыган пожимает плечами и презрительно чмокает. Маршан разражается наглым смехом.
   
ЛЕБО. А почему бы ему и не красть? Как вам достаются ваши деньги?
   
МАРШАН. Представьте себе, я занимаюсь коммерцией.
   
ЛЕБО. Вот я и говорю, с чего бы вам ругать воров?
   
БАЙЯР. Вы непременно хотите вывести кого-нибудь из себя? Вы этого добиваетесь?
   
ЛЕБО. Смотри-ка! Видно, и ты коммерсант!
   
БАЙЯР. Представь себе, я электромонтер. Но немножко солидарности нам бы сейчас не повредило.
   
ЛЕБО. А как насчет солидарности с цыганами? Хоть они и не просиживают штаны с девяти до пяти.
   
ОФИЦИАНТ (маленький человек средних лет; он даже не успел снять передника). Этого я знаю. Прогонял его тыщу раз. Стоят с женой и ребенком возле кафе и попрошайничают. А ребенок даже и не ихний.
   
ЛЕБО. Ну и что? По крайней мере, у него богатое воображение.
   
ОФИЦИАНТ. Да, но они канючат возле столиков и досаждают клиентам. А посетителям это не нравится
   
ЛЕБО. Знаете, все вы напоминаете мне моего папашу. Он просто молился на этих работяг-немцев. А теперь во Франции только и слышно: надо учиться работать у немцев. Господи, да вы что, истории никогда не читали? Стоит человеку начать работать не покладая рук — берегись, тут же кого-нибудь пристукнет.
   
БАЙЯР. Все зависит от способа производства. Конечно, в частнокапиталистическом обществе...
   
ЛЕБО. Ну что ты несешь? Когда мы стали бояться русских? Когда они научились работать. Погляди на немцев — целых тысячу лет это были мирные и безалаберные люди, а как стали работягами, так и сели всем на шею. Негров никто не боится, а почему? Потому, что они не работают. Читайте библию — труд это проклятие, мы не должны поклоняться труду!
   
МАРШАН. А как вы предлагаете производить товары?
   
ЛЕБО. Вот это вопрос.
   
Маршан и Байяр смеются.
   
Чего вы смеетесь? Ну да, вот это вопрос! Работать, не делая из работы кумира. Ну и компания...
   
Дверь кабинета открывается, и оттуда выходит МАЙОР. Это крепко сложенный, но болезненный с виду человек. Слегка прихрамывая, он проходит мимо сидящих людей к коридору.
   
ОФИЦИАНТ. Доброе утро, господин майор.
   
МАЙОР (вздрогнув, кивает Официанту). А, доброе утро.
   
Идет по коридору, подзывает ПОЛИЦЕЙСКОГО; тот появляется из-за угла; разговора их не слышно.
   
МАРШАН (вполголоса). Вы его знаете?
   
ОФИЦИАНТ (с гордостью). Каждое утро подаю ему завтрак. Ей-богу, он не такой уж вредный тип. Армейский офицер, а не какой-нибудь из этих эсэсовских подонков. Был где-то ранен, вот его и засунули в тыл. Всего месяц как здесь, но мы с ним...
   
Майор возвращается. Полицейский уходит на свой пост в конце коридора, исчезая из поля зрения. Когда Майор проходит мимо Маршана...
   
МАРШАН (вскакивает и подходит к Майору). Прошу прощения, сударь.
   
Майор медленно поворачивает голову к Маршану. Тот выдавливает из себя почтительный смешок.
   
Мне крайне неприятно вас беспокоить, но я был бы очень обязан, если бы вы разрешили мне на минутку воспользоваться телефоном. Вопрос связан с продовольственным снабжением. Я управляющий.
   
Он хочет вынуть визитную карточку, но Майор уже отвернулся и шагает к двери. У порога он останавливается и поворачивается к Маршану.
   
МАЙОР. Я здесь не распоряжаюсь. Вам придется подождать капитана французской полиции. (Входит в кабинет.)
   
МАРШАН. Прошу прощения.
   
Но дверь уже захлопнулась. Он возвращается на свое место и садится, свирепо взглянув на Официанта.
   
ОФИЦИАНТ. Он не такой уж вредный тип.
   
Все смотрят на него, словно ожидая какого-то откровения
   
Заходит иногда даже по вечерам, прекрасно играет на пианино. Учит французский по самоучителю. И всегда такой вежливый.
   
ЛЕВО. А он знает, что вы... испанец?
   
БАЙЯР (поспешно). Не говори ты здесь об этом, бога ради. Какая муха тебя укусила?
   
ЛЕВО. А почему я не могу выяснить, что происходит? Если общая проверка документов, это одно дело, а если...
   
В конце коридора появляется ПЕРВЫЙ СЫЩИК со СТАРЫМ ЕВРЕЕМ — ему за семьдесят, у него длинная борода, в руках большой узел; за ними ВТОРОЙ СЫЩИК, который держит ЛЕДЮКА; потом КАПИТАН ПОЛИЦИИ в форме ведет ФОН БЕРГА; шествие замыкает ПРОФЕССОР ГОФФМАН, сейчас он в штатском.
   
Первый сыщик приказывает Старому еврею сесть, и тот усаживается рядом с Цыганом. Второй сыщик указывает фон Бергу место рядом со Старым евреем. Только теперь Второй сыщик отпускает руку Ледюка и приказывает ему сесть рядом с фон Бергом.
   
ВТОРОЙ СЫЩИК (Ледюку). Ну, теперь попробуй у меня только!
   
Дверь открывается, входит МАЙОР. Ледюк тут же вскакивает, подходит к нему.
   
ЛЕДЮК. Сударь, я требую объяснений! Я боевой офицер, капитан французской армии. Никто не имеет права арестовать меня на французской территории. Оккупация не отменила французских законов в Южной Франции.
   
Второй сыщик в бешенстве толкает Ледюка обратно на скамью и возвращается к Профессору.
   
ВТОРОЙ СЫЩИК (Майору, кивнув на Ледюка). Говорун.
   
ПРОФЕССОР (с сомнением). Вы думаете, что справитесь теперь вдвоем?
   
ВТОРОЙ СЫЩИК. Задание понятное, господин профессор. (Майору.) Есть такие кварталы, куда их так и тянет, когда они бегут из Парижа или откуда-нибудь еще. Я притащу вам сколько угодно, сколько сможете пропустить.
   
ПЕРВЫЙ СЫЩИК. Просто надо знать эти места. По-моему, у нас в Виши, по крайней мере, несколько тысяч с подложными документами.
   
ПРОФЕССОР. Тогда действуйте.
   
Сыщики поворачивают к выходу, но Капитан полиции окликает Второго сыщика.
   
КАПИТАН. Сен-Пэр!
   
ВТОРОЙ СЫЩИК. Я.
   
Капитан отводит Второго сыщика на авансцену.
   
КАПИТАН. Старайтесь не брать людей в толпе. Поезжайте по улицам, как мы это сейчас делали, и берите поодиночке. Уже пошли слухи, а мы не хотим будоражить население.
   
ВТОРОЙ СЫЩИК. Слушаюсь.
   
Капитан машет рукой, оба сыщика исчезают в конце коридора.
   
КАПИТАН. Я хочу заказать кофе. А вам, господа?
   
ПРОФЕССОР. Да, пожалуйста.
   
ОФИЦИАНТ (робко). И рогалик для господина майора.
   
Майор бросает быстрый взгляд на Официанта и чуть улыбается. Капитан уходит в кабинет, с удивлением взглянув на Официанта.
   
МАРШАН (Профессору). По-моему, я первый.
   
ПРОФЕССОР. Что ж, входите.
   
Идет в кабинет, Маршан с готовностью следует за ним.
   
МАРШАН (на ходу). Спасибо. Я ужасно тороплюсь... Я как раз шел в министерство снабжения...
   
Голос его теряется за дверью. К двери подходит Майор.
   
Ледюк, лихорадочно что-то соображая, его окликает.
   
ЛЕДЮК. Амьен!
   
МАЙОР (задерживается у двери, оборачивается к Ледюку, который сидит на дальнем конце скамьи). Что Амьен?
   
ЛЕДЮК (стараясь не показывать волнение). Девятого июня, в сороковом. Я был в шестнадцатом артиллерийском, прямо против ваших позиций. Узнал ваши знаки различия, их я никогда не забуду.
   
МАЙОР. Для ваших это был тяжелый день.
   
ЛЕДЮК. Да. Как видно, и для вас тоже.
   
МАЙОР (кинув взгляд на свою раненую ногу). Я не жалуюсь.
   
Майор уходит в кабинет, закрывает за собой дверь. Пауза.
   
ЛЕДЮК (всем). Зачем нас взяли?
   
ОФИЦИАНТ (всем). Я говорил — он не такой уж вредный тип. Вот увидите.
   
МОНСО (Ледюку). По-моему, проверка документов.
   
Ледюк настораживается, беспокойно вглядывается в их лица.
   
ЛЕДЮК. А какой тут порядок?
   
МОНСО. Они только начали, этот коммерсант пошел первый.
   
ЛЕВО (Ледюку и фон Бергу). Они вам мерили носы?
   
ЛЕДЮК (сильно встревоженный). Носы?
   
ЛЕВО (прикладывает большой и указательный пальцы к переносице и к кончику носа). Ну да, они измерили мне нос, прямо на улице. Хотите, я вам скажу... (Байяру.) Не возражаешь?
   
БАЙЯР. Я не против, если только не будешь валять дурака.
   
ЛЕВО. Наверно, нас заставят таскать камни. Я как раз вспомнил — в прошлый понедельник одна знакомая девушка приехала из Марселя, там теперь не дорога, а сплошные объезды. Им нужны рабочие. Она говорит, что видела уйму людей, которые таскали камни. Ей показалось, что среди них много евреев... сотни...
   
ЛЕДЮК. Не слыхал, чтобы в Виши был принудительный труд. Неужели здесь его ввели?
   
БАЙЯР. А вы сами откуда?
   
ЛЕДЮК (короткая пауза: он колеблется, говорить ли правду). Я живу в деревне. В городе бываю не так часто. А разве есть указ насчет принудительного труда?
   
БАЙЯР (всем). Ну, так слушайте. (Его искренний, уверенный тон заставляет всех прислушаться.) Я нам кое-что скажу, только не надо на меня ссылаты я понятно? (Все кивают. Взглянув на дверь, он поворачивается к Лебо.) Ты слышал, что я сказал?
   
ЛЕВО. Не делай из меня идиота! Господи, я же знаю, что тут не до шуток!
   
БАЙЯР (всем). Я работаю в железнодорожных мастерских. Вчера пришел товарный состав — тридцать вагонов. Машинист — поляк, я не мог с ним потолковать, но один стрелочник говорит, будто слышал голоса внутри.
   
ЛЕДЮК. В товарных вагонах?
   
БАЙЯР. Да. Поезд из Тулузы. Я слышал — последнее время в Тулузе втихомолку устраивали облавы на евреев. Да и откуда взяться польскому машинисту на юге Франции? Дошло?
   
ЛЕДЮК. Концлагерь?
   
МОНСО. Причем тут концлагерь? Немало народа едет на работу в Германию добровольно. Это не секрет. Каждый, кто туда едет, получает двойной паек.
   
БАЙЯР (спокойно). Вагоны заперты снаружи.
   
Короткая пауза.
   
Оттуда идет вонь, бьет в нос за сто шагов. Внутри плачут дети. Их слышно. И женщин тоже. Добровольцев так не запирают. Никогда не слыхал.
   
Долгая пауза.
   
ЛЕДЮК. Но я никогда не слыхал, чтобы они здесь применяли свои законы о чистоте расы. Все-таки, несмотря на оккупацию, тут французская территория — они об этом повсюду кричат.
   
Пауза.
   
БАЙЯР. Меня беспокоит цыган.
   
ЛЕВО. Почему?
   
БАЙЯР. По расовым законам они той же категории. Неполноценные.
   
Ледюк и Лебо медленно поворачиваются к Цыгану.
   
ЛЕВО (поворачивается сновя к Байяру). Если только он и в самом деле не стащил эту кастрюлю.
   
БАЙЯР. Ну, если он украл кастрюлю, тогда конечно...
   
ЛЕБО (быстро, Цыгану). Эй, послушай. (Тихонько, но пронзительно свистит. Цыган смотрит ня него). Ты стащил кастрюлю?
   
Лицо Цыгана непроницаемо. Лебо неловко его допрашивать, но у него нет выхода.
   
Скажи правду, а?
   
ЦЫГАН. Не крал, нет.
   
ЛЕБО. Имей в виду, я ведь не против воровства. (Укязывяя на других.) Я не из них. Мне доводилось ночевать и в чужих машинах, и под мостом, пойми, для меня всякая собственность — все равно кража, так что у меня к тебе нет никаких претензий.
   
ЦЫГАН. Не крал, нет.
   
ЛЕБО. Послушай... ты ведь цыган, так как же тебе прожить иначе? Верно?
   
ОФИЦИАНТ. Они тащат все, что плохо лежит.
   
ЛЕБО (Байяру). Слышишь? Наверно, его забрали просто за кражу, вот и все.
   
ФОН БЕРГ. Простите...
   
Они поворачиваются к нему.
   
Разве всех вас арестовали за то, что вы евреи?
   
Они молчат, настороженно и удивленно.
   
Ради бога, простите. Я не мог себе этого представить.
   
БАЙЯР. Я ничего не говорил насчет евреев. Насколько мне известно, здесь нет ни одного еврея.
   
ФОН БЕРГ. Ради бога, простите.
   
Молчание. Оно затягивается.
   
(В полном смущении, с нервным смешком.) Дело в том, что... я как раз покупал газету, а тот господин вышел из машины и сказал, что ему надо проверить мои документы. Я не могу себе этого представить!
   
Молчание. В них затеплилась надежда.
   
ЛЕБО (Байяру). А зачем им было хватать его?
   
БАЙЯР (взглянув ня фон Берга, обращается ко всем). Я ничего не знаю... но послушайтесь моего совета. Если что-нибудь подобное случится и вы туда попадете... в тот поезд... на двери изнутри вы увидите четыре болта. Постарайтесь найти какой-нибудь гвоздь, или отвертку, или хотя бы острый камень... надо расковырять дерево вокруг болтов, и тогда дверь откроется. Имейте в виду, не верьте тому, что они вам скажут... Я слышал, в Польше есть лагеря, где евреев загоняют работой в могилу.
   
МОНСО. А вот у меня есть кузен; его послали в Освенцим — знаете, это в Польше? Я получил от него несколько писем, он очень доволен. Его даже научили класть кирпичи.
   
БАЙЯР. Постой, приятель, я говорю то, что слышал от людей, которые в курсе дела. (Помедлив.) От людей, которым положено быть в курсе дела, понял? Не верьте всяким россказням о новых землях или о том, что вас обучат ремеслу, и все прочее. Если вы попадете в этот поезд — выбирайтесь, пока он не дошел туда, куда едет.
   
Пауза.
   
ЛЕДЮК. Я слышал то же самое.
   
Они поворачиваются к нему, а он поворачивается к Байяру.
   
А как по-вашему, где достать подходящий инструмент?
   
МОНСО. Как это на нас похоже! Мы находимся в свободной зоне, никто нам еще не сказал ни слова, а мы уже сидим в поезде, едем в концлагерь, не пройдет и года, как мы будем покойниками.
   
ЛЕДЮК. Но раз тот машинист — поляк...
   
МОНСО. Пусть поляк, что это доказывает?
   
БАЙЯР. А я вам говорю — если у вас есть под рукой инструмент...
   
ЛЕДЮК. Мне кажется, этот человек говорит дело.
   
МОНСО. По-моему, вы зря поднимаете панику. В конце концов, в Германии еще до войны много лет подряд забирали евреев, они делают это и в Париже, с тех пор как туда вошли, и вы хотите сказать, что все эти люди убиты? Как это укладывается у вас в голове? Война войной, но нельзя же терять чувство реальности. Немцы все-таки люди.
   
БАЙЯР. Беда в том, что они фашисты.
   
ЛЕДЮК. Нет, простите. Беда как раз в том, что они — люди.
   
БАЙЯР. С этим я в корне не согласен.
   
МОНСО (взглянув на Ледюка). Странная, как видно, была жизнь у вас — вот все, что я могу сказать. Мне доводилось играть в Германии, я знаю немцев.
   
ЛЕДЮК. Я учился в Германии пять лет и в Австрии тоже, и я...
   
ФОН БЕРГ (радостно). В Австрии? Где?
   
ЛЕДЮК (медлит, потом решается на откровенность). В Вене, в Институте психиатрии.
   
ФОН БЕРГ. Да что вы!
   
МОНСО. Так вы психиатр! (Остальным.) Не удивительно, что он такой пессимист.
   
ФОН БЕРГ. Где вы жили? Я ведь коренной венец.
   
ЛЕДЮК. Извините, но, пожалуй, разумнее не уточнять.
   
ФОН БЕРГ (оглядываясь по сторонам, словно совершил оплошность). Простите, пожалуйста... да, конечно.
   
Короткая пауза.
   
Я просто хотел полюбопытствовать, не знаете ли вы барона Кесслера. Он так покровительствовал медицинскому институту.
   
ЛЕДЮК (подчеркнуто холодно). Нет, я не вращался в этих кругах.
   
ФОН БЕРГ. Что вы, он такой демократ. Понимаете... (застенчиво) он мой двоюродный брат...
   
ЛЕВО. Так вы из знати?
   
ФОН БЕРГ. Да.
   
ЛЕДЮК. Как ваше имя?
   
ФОН БЕРГ. Вильгельм-Иоганн фон Берг.
   
МОНСО (почтительно). Тот самый... князь?
   
ФОН БЕРГ. Да... простите, мы с вами встречались?
   
МОНСО (польщенный). О нет. Но я, конечно, слышал ваше имя. Ваш род, кажется, один из самых древних в Австрии?
   
ФОН БЕРГ. Ну, это больше не имеет значения.
   
ЛЕВО (поворачивается к Байяру, окрыленный надеждой). Так на какого же черта им сдался австрийский князь?
   
Байяр озадаченно смотрит на фон Берга.
   
Я хочу сказать... (Снова поворачиваясь к фон Бергу.) Вы ведь католик, да?
   
ФОН БЕРГ. Да.
   
ЛЕДЮК. А ваш титул указан в документах?
   
ФОН БЕРГ. О да, в паспорте.
   
Пауза. Все сидят молча — у них пробудилась надежда, но они сбиты с толку.
   
БАЙЯР. Может, вы... занимались политикой или что-нибудь в этом роде?
   
ФОН БЕРГ. Нет, что вы, политика меня никогда не занимала.
   
Пауза.
   
Конечно, нельзя забывать, что они испытывают неприязнь к аристократии. Может быть, это все и объясняв!
   
ЛЕДЮК. У фашистов? Неприязнь?
   
ФОН БЕРГ (удивленно). Да, конечно.
   
ЛЕДЮК (у него нет на этот счет своей точки зрения, и самый вопрос ему безразличен, но он хочет вызвать аристократа на разговор). В самом деле? Для меня это новость.
   
ФОН БЕРГ. Уверяю вас.
   
ЛЕДЮК. Но за что им вас не любить?
   
ФОН БЕРГ (смущенно смеется, не желая показать, что он обижен). Неужели вы спрашиваете это серьезно?
   
ЛЕДЮК. Не обижайтесь, я просто невежда в этих делах. Я привык считать, что аристократия... поддерживает любой реакционный режим.
   
ФОН БЕРГ. Ну, некоторые из нас конечно. Но большинство вообще не желает брать на себя никакой политической ответственности.
   
ЛЕДЮК. Интересно. Значит, вы все еще всерьез относитесь к своему... своему титулу и...
   
ФОН БЕРГ. Дело не в титуле, а в моем имени, в моей семье. У вас ведь тоже есть имя, семья. Я полагаю, что вам тоже не хочется их позорить.
   
ЛЕДЮК. Понимаю. А под «ответственностью» вы, наверно, понимаете...
   
ФОН БЕРГ. Да я и сам не знаю... мало ли что это может означать. (Смотрит на часы.)
   
Пауза.
   
ЛЕДЮК. Пожалуйста, извините меня, я вовсе не хотел быть назойливым.
   
Пауза.
   
Я никогда об этом не задумывался, но сейчас мне ясно — они хотели бы лишить вас даже той власти, какая у вас есть.
   
ФОН БЕРГ. Что вы? Какая же у меня власть? А если б и была, им стоит только пальцем пошевелить, чтобы ее уничтожить. Разве в этом суть?
   
Пауза.
   
ЛЕДЮК (как зачарованный — в словах фон Берга он чувствует какую-то правду). А в чем же? Поверьте, я не собираюсь вас попрекать. Совсем наоборот...
   
ФОН БЕРГ. Но ведь это так просто! (Смеется.) У меня есть известное... положение. Мой род существует тысячу лет, и они понимают, как опасно, если кто-нибудь вроде меня... не признает всего этого хамства.
   
ЛЕДЮК. А под хамством вы подразумеваете?..
   
ФОН БЕРГ. Разве вам не кажется, что фашизм, чем бы он ни был еще, — это величайший взрыв хамства? Океан хамства.
   
БАЙЯР. Боюсь, мои друг, что дело куда серьезнее.
   
ФОН БЕРГ (вежливо, Байяру). Да, конечно, вы совершенно правы.
   
БАЙЯР. По-вашему, получаются, что они просто не умеют вести себя за столом, только и всего.
   
ФОН БЕРГ. Конечно не умеют. Их ужасно бесит всякая утонченность. Они считают это, видите ли, признаком вырождения, упадка.
   
БАЙЯР. О чем вы толкуете? Значит, вы покинули Австрию потому, что они не умеют вести себя за столом?
   
ФОН БЕРГ. Ну да, и не только за столом. А их восторг перед всякой пошлостью в искусстве; приказчики из бакалейной лавки, напялив мундиры, приказывают оркестру, какую музыку играть, а какую нет! Да, хамство само по себе может заставить человека покинуть свою родину, так мне, по крайней мере, кажется.
   
БАЙЯР. Другими словами, если бы они умели вести себя за столом, разбирались в искусстве и не мешали оркестру играть, что ему нравится, вы бы поладили с ними.
   
ФОН БЕРГ. Да разве это мыслимо? Как могут люди, уважающие искусство, преследовать евреев? Превращать Европу в тюрьму? Навязывать всему человечеству эту расу жандармов и насильников? Разве люди, которые любят прекрасное, на это способны?
   
МОНСО. Я охотно бы с вами согласился, князь фон Берг, но должен кое-что сказать в защиту немецкой публики — я перед нею играл: ни одна публика на свете так не чувствует малейших нюансов спектакля, они сидят в театре благоговейно, как в церкви. И никто не умеет слушать музыку, как немцы. Разве не так? У них — страсть к музыке.
   
Пауза.
   
ФОН БЕРГ (страдая от того, что должен это признать). Боюсь, что да, это правда.
   
Пауза.
   
Не знаю, что вам сказать. (Он подавлен и совершенно растерян.)
   
ЛЕДЮК. Может, вы говорите о разных людях?
   
ФОН БЕРГ. Увы, я знаю многих образованных людей, которые стали фашистами. Да, это так. Пожалуй, искусство не служит от этого защитой. Странно, оказывается, о многом ты просто никогда не задумывался. До сих пор я считал искусство... (Байяру.) Возможно, вы и правы — я тут чего-то не понимаю. По совести говоря, я в основном музыкант — разумеется, только любитель, и политика никогда...
   
Дверь кабинета открывается, МАРШАН появляется, пятясь и продолжая разговор с невидимым собеседником. Прячет в боковой карман бумажник с документами; в другой руке держит белый пропуск.
   
МАРШАН. Будьте спокойны, я отлично все понимаю. До свидания, господа. (Показывая собеседнику пропуск.) Предъявить у выхода? Хорошо. Спасибо.
   
Закрыв дверь, поворачивается и торопится пройти мимо арестованных; когда он проходит мимо Мальчика...
   
МАЛЬЧИК. Что они у вас спрашивали, сударь?
   
Не глядя на Мальчика, Маршан сворачивает в коридор. Услышав его шаги, в конце корвдора показывается ПОЛИЦЕЙСКИЙ, Маршан вручает ему пропуск и уходит. Полицейский исчезает.
   
ЛЕБО (не то с удивлением, не то с надеждой). А я готов был поклясться, что он еврей! (Байяру.) Как ты думаешь?
   
БАЙЯР (он явно думает так же, как Лебо). У тебя ведь есть документы?
   
ЛЕБО. Ну, конечно, у меня хорошие документы. (Вынимает из кармана брюк измятые бумажки.)
   
БАЙЯР. Вот и стой на том, что они в порядке. Может, он так и поступил.
   
ЛЕБО. Взгляни-ка на них, а?
   
БАЙЯР. Я ведь не специалист.
   
ЛЕБО. А все-таки я бы хотел знать твое мнение. Ты как будто во всем этом разбираешься. Как они, по-твоему?
   
Дверь кабинета открывается. Байяр быстро прячет бумаги. Появляется ПРОФЕССОР и указывает пальцем на Цыгана.
   
ПРОФЕССОР. Следующий. Ты. Идем со мной.
   
Цыган встает и направляется к нему. Профессор указывает на кастрюлю, которую он держит в руках.
   
Это можешь оставить.
   
Цыган медлит, смотрит на кастрюлю.
   
Я сказал: оставь здесь.
   
Цыган нехотя ставит кастрюлю на скамейку.
   
ЦЫГАН. Чинить. Не красть.
   
ПРОФЕССОР. Ступай.
   
ЦЫГАН (указывая на кастрюлю, предупреждает остальных). Она моя.
   
Цыган входит в кабинет. Профессор следует за ним, закрывает дверь. Байяр берет кастрюлю, отламывает ручку, кладет в карман и ставит кастрюлю на прежнее место.
   
ЛЕБО (снова обращаясь к Байяру). Ну, что ты скажешь?
   
БАЙЯР (разглядывает бумагу на свет с обеих сторон, возвращают ее Лебо). В порядке — насколько могу судить.
   
МОНСО. Мне кажется, что тот человек был еврей. А вам, доктор?
   
ЛЕДЮК. Понятия не имею. Евреи не раса. Они бывают похожи на кого угодно.
   
ЛЕБО (радуясь, что сомнения его рассеяны). Наверно, у него просто хорошие документы. Я же знаю, какие бывают документы, стоит на них взглянуть, и сразу видишь — липа. Но если у тебя хорошие документы, а?
   
Пока он говорит, Монсо вынимает свои документы и разглядывает их. То же самое делает Мальчик. Лебо поворачивается к Ледюку.
   
Но ваша правда. Мой папаша, например, похож на англичанина. Беда в том, что я пошел в мамашу.
   
МАЛЬЧИК (Байяру, протягивая свой документ). Пожалуйста, взгляните на мои.
   
БАЙЯР. Я ведь не специалист, малыш. Да брось ты их разглядывать у всех на виду.
   
Монсо прячет свой документ, Мальчик тоже. Пауза. Они ждут.
   
МОНСО. Наверно, все дело в том, внушаешь ли ты доверие, тот человек держал себя с таким апломбом
   
Старый еврей едва не валится ничком на пол. Фон Берг подхватывает его и вместе с Мальчиком снова усаживает на скамью.
   
ЛЕБО (все более нервно). Черт бы их драл, хоть бы бороды сбрили! Разгуливает с такой бородищей в эдакой стране!
   
Монсо смотрит на собственную бороду, и Лебо проводит рукой по лицу.
   
Ну, я просто не люблю терять время на бритье...
   
ФОН БЕРГ (Старому еврею). Как вы себя чувствуете, сударь?
   
Ледюк перегибается через фон Берга и щупает пульс Старого еврея. Пауза. Он опускает его руку и обращается к Лебо.
   
ЛЕДЮК. Вы говорите серьезно? Они в самом деле мерили вам нос?
   
ЛЕБО. Ну да, двумя пальцами. Вот тот, в штатском. Они зовут его Профессором. (Пауза, Байяру.) Мне кажется, ты прав: все дело в документах. У этого коммерсанта было явно еврейское лицо.
   
МОНСО. Теперь я в этом не уверен.
   
ЛЕБО (с досадой). Минуту назад вы были в этом уверены, и вдруг...
   
МОНСО. Но даже если и нет, это только доказывает, что они проводят проверку. Всего населения.
   
ЛЕБО. А ведь и в самом деле!
   
Пауза.
   
По правде сказать, меня почти никто не принимает за еврея. Мне на это наплевать, но... (Фон Бергу.) А как было с вами, они вам мерили нос?
   
ФОН БЕРГ. Нет, они велели мне сесть в машину, и все.
   
ЛЕВО. По правде сказать, ваш нос длиннее моего.
   
БАЙЯР. Прекрати! Прекрати сейчас же!
   
ЛЕВО. Разве я не могу выяснить, за что меня арестовали?
   
БАЙЯР. Ты хоть раз в жизни думал о чем-нибудь, кроме самого себя? Мало ли что ты художник! Ваш брат только всех разлагает!
   
ЛЕВО (с нескрываемым страхом) Какого черта, о чем же еще прикажешь мне думать? Ты-то сам о чем думаешь?
   
Открывается дверь кабинета. Появляется КАПИТАН ПОЛИЦИИ, делает знак Байяру.
   
КАПИТАН. Проходите.
   
Байяр встает, изо всех сил стараясь сдержать дрожь в коленях. В коридоре появляется ФЕРРАН — хозяин кафе; он спешит, неся в руках поднос с кофейным сервизом, накрытым большой салфеткой. На нем передник.
   
Наконец-то!
   
ФЕРРАН. Простите, капитан, но для вас мне пришлось заварить свежий.
   
КАПИТАН (уходя в кабинет вслед за Ферраном). Поставьте на мой стол.
   
Дверь затворяется. Байяр садится, отирает пот с лица.
   
Пауза.
   
МОНСО (тихо, Байяру). Ничего, если я вам кое-что скажу?
   
Байяр поворачивается к нему, готовый дать отпор.
   
Сейчас, когда вы встали, у вас был ужасно неуверенный вид.
   
БАЙЯР (обиженно). У меня? Вы меня с кем-то путаете.
   
МОНСО. Простите, я вам это не в укор.
   
БАЙЯР. Конечно, я немножечко нервничаю, отправляясь в фашистское логово.
   
МОНСО. Потому-то и надо выглядеть как можно самоувереннее. Я убежден, что только это помогло коммерсанту. Со мной уже были такие случаи — в поездах, даже в Париже... меня не раз задерживали... Самое главное — не выглядеть жертвой. Или, вернее, не чувствовать себя жертвой. Они могут быть полными болванами, но у них особый нюх на обреченных. А когда человеку нечего скрывать — они это видят сразу.
   
ЛЕДЮК. А как же можно не чувствовать себя жертвой?
   
МОНСО. Надо вообразить себя тем, кем ты хочешь быть в предлагаемых обстоятельствах. Я актер, мы только этим и занимаемся. Зритель — настоящий садист. Он только и ждет, чтобы ты проявил малейшую слабость. Вот и приходится думать о чем-нибудь таком, что внушает уверенность в себе, все равно о чем. Вспомнить, например, как тебя хвалил отец или как учитель восхищался твоими способностями... Думайте о чем угодно (Байяру), но чтобы это... возвышало вас в собственных глазах. В конце концов, вы же стараетесь создать иллюзию: заставить их поверить, что вы тот, кто указан в ваших документах.
   
ЛЕДЮК. Правильно, мы не должны разыгрывать роль, которую они нам навязывают. Вот это мудро. Я вижу, вы человек смелый.
   
МОНСО. К сожалению, нет. Зато у меня есть талант. (Байяру.) Надо создать для них образ человека, который прав, а не такого, кто в чем-то провинился и внушает подозрения. Они сразу чуют разницу.
   
БАЙЯР. Плохи ваши дела, дружище, если вам приходится играть, как на сцене, чтобы почувствовать свою правоту. Буржуазия продала Францию, она впустила фашистов, чтобы уничтожить французский рабочий класс. Достаточно вспомнить причины этой войны, и у вас появится настоящая уверенность в своей правоте.
   
ЛЕДЮК. Причины войны разные люди объясняют по-разному.
   
БАЙЯР. Но не те, кто ясно понимает движущие силы экономики и политики.
   
ЛЕДЮК. Однако, когда немцы на нас напали, коммунисты отказались помогать Франции. Они объявили войну империалистической. Когда же фашисты напали на Россию, тут же оказалось, что идет священная война против тирании. В чем же можно быть уверенным, если все меняется с такой быстротой?
   
БАЙЯР. Эх, друг, без Красной Армии, которая теперь с ними сражается, прощай наша Франция на тысячу лет.
   
ЛЕДЮК. Согласен. Но причем тут понимание политических и экономических сил, если надо только верить в Красную Армию?
   
БАЙЯР. Надо верить в будущее, а будущее — это социализм. Вот с этой верой я и пойду туда. (Остальным.) Имейте в виду: я знаю этих прохвостов. Обопритесь покрепче на идеологию, не то они вам переломят хребет.
   
ЛЕДЮК. Понимаю. Главное — не чувствовать себя одиноким, вы это хотите сказать?
   
БАЙЯР. Люди не бывают одиноки. Все мы — участники исторического процесса. Может, кое-кто этого и не знает, но пусть узнает, если хочет выжить.
   
ЛЕДЮК. Значит, все мы — только проявление каких-то общественных сил?
   
БАЙЯР (не зная, надо ли спорить). Да. Почему же нет?
   
ЛЕДЮК. И вы считаете, что это вам помогает? Поверьте, меня это очень интересует.
   
БАЙЯР. Мне это помогает потому, что это правда. Кто я для них лично? Разве они меня знают? Попробуйте подойти ко всему этому с личной меркой, и вы превратитесь в идиота. Со своей вышки вам тут ни в чем не разобраться.
   
ЛЕДЮК. Согласен. (Доверительно.) Но вот в чем трудность: как можно преодолеть свое «я»? Например, когда думаешь о пытках...
   
БАЙЯР (пытаясь следовать своим убеждениям). Я не скрываю, эта мысль и меня пугает. Но они не могут замучить будущее, это не в их власти. Человек создан не для того, чтобы быть рабом капитала. Что бы они ни делали, в душе я над ними смеюсь. Потому что победить они не могут. Это невозможно. (Теперь он подивил растущий в нем страх.)
   
ЛЕДЮК. Так что в известном смысле... вас здесь как будто и нет? Лично вас.
   
БАЙЯР. В известном смысле. Ну, а что в этом плохого?
   
ЛЕДЮК. Ничего, может быть, это наилучший способ, чтобы себя сохранить. Правда, обычно стараешься не допустить разлада с собой, быть и духом там, где твое тело. Кое-кому трудно выключить мотор, чтобы машина шла на холостом ходу. Но для вас, видно, это не проблема.
   
БАЙЯР (сочувственно). Вы думаете, человек можег быть собой в этом обществе? Где миллионы голодают, а немногие живут, как короли, где биржа поработила целые народы — как можно быть самим собой в таком мире? Я гну спину по десять часов в день за несколько франков, и я вижу людей, которые никогда палец о палец не ударили, а владеют всем миром... Разве мой дух может быть там, где мое тело? Нет, человек так не может. Он не мартышка.
   
ФОН БЕРГ. Тогда где же ваш дух?
   
БАЙЯР. В будущем. В завтрашнем дне, когда рабочий класс будет хозяином земного шара. Вот что меня держит... (Монсо.) А не чужая личность, взятая напрокат.
   
ФОН БЕРГ (широко раскрыв глаза, непосредгпкн но). А вы не думаете... простите меня... разве большинство фашистов не из рабочих?
   
БАЙЯР. Ну, конечно, пропаганда кого хочешь собьет с толку.
   
ФОН БЕРГ. Понимаю.
   
Короткая пауза.
   
Но в таком случае, разве можно на них полагаться?
   
БАЙЯР. А на кого же полагаться? На аристократов?
   
ФОН БЕРГ. Не слишком. Но на отдельных аристократов положиться можно. И на отдельных людей из народа.
   
БАЙЯР. Вы хотите мне сказать, что историю делают «отдельные люди»? Но разве нас арестовали как «отдельных людей»? Разве кто-нибудь из нас существует для них как личность? Историю определяет классовая борьба, а не личность.
   
ФОН БЕРГ. Да. Кажется, в этом-то и беда.
   
БАЙЯР. Какая же тут беда? Это факт. А человек радуется, осознавая факты.
   
ФОН БЕРГ (с глубокой душевной тревогой и желанием понять). Но ведь факты... Друг мой, а что, если факты ужасны? И всегда будут ужасны?
   
БАЙЯР. Как и деторождение, как и...
   
ФОН БЕРГ. Но там на свет появляется ребенок! А что, если ваши факты будут рождать только бесконечные, бесконечные беды? Поверьте, я счастлив, что вижу человека, лишенного цинизма; в наши дни так дорога способность верить. Но обращать свою веру на... общественный класс невозможно, просто невозможно, ведь девяносто девять процентов фашистов — обыкновенные рабочие.
   
ФОН БЕРГ (с безотчетным волнением, словно решение этого вопроса определяет его судьбу). Но кому же нельзя задурманить голову? Разве не в этом... вся суть? Только личностям. Вы не согласны?
   
БАЙЯР. Вы же умный человек, князь. Неужели вы верите, что пять, десять, тысяча, десять тысяч честных и мужественных людей — это все, что стоит между нами и всеобщей гибелью? Неужели вы думаете, что мир висит на такой тонкой ниточке?
   
ФОН БЕРГ (растерянно). Да... это выглядит неправдоподобно.
   
БАЙЯР. Если бы я так думал, у меня не было бы сил войти в ту дверь. У меня отнялись бы ноги.
   
ФОН БЕРГ (помолчав). Да. Я никогда не пытался взглянуть на это так, как вы говорите... Но... вы действительно думаете, что рабочий класс сможет?..
   
БАЙЯР. Он уничтожит фашизм потому, что фашизм ему враждебен.
   
ФОН БЕРГ (кивнув). Но в таком случае все становится еще более загадочным.
   
БАЙЯР. Я тут никакой загадки не вижу.
   
ФОН БЕРГ. Да они боготворят Гитлера!
   
БАЙЯР. Что вы! Гитлер — порождение капитализма
   
ФОН БЕРГ (с глубочайшей горечью и тревогой). Но они его боготворят! Мой повар, мои садовники, мои лесничие, шофер, егерь — все они фашисты! Я видел, как оно их захватывает — преклонение перед этим проходимцем, моя экономка видит его во сне, он» бредит им наяву! Я видел это в своем собственном доме. Вот вам факт, чудовищный факт. (Сдерживая волнение.) Вы меня извините, но я не могу относиться к этому спокойно. Я восхищен вашей способностью верить. Всякая вера в чем-то прекрасна. Но я знаю, что ваша вера покоится на ошибочной основе, и это меня страшно тревожит! (Тихо.) Я лично не могу радоваться фактам, они слишком безнадежны. Немцы его обожают, он для них соль земли... (Глядя в пространство.) Обожают.
   
Из кабинета доносится взрыв смеха. Князь, как и все, смотрит на дверь.
   
Странно, если бы я не знал, что там есть французы, я бы сказал, что это ржут немцы. Но, как видно, хамство — не свойство какой-нибудь одной нации.
   
Дверь отворяется. Из кабинета, смеясь, выходит ФЕРРАН.
   
Смех внутри стихает. Ферран машет в кабинет на прощанье рукой и закрывает за собой дверь. Улыбка сходит с его лица. И когда он проходит мимо Официанта, он бросает взгляд на дверь, наклоняется и что-то шепчет Официанту на ухо. Все остальные за ними наблюдают. Ферран идет к выходу. Официант хватает его за передник.
   
ОФИЦИАНТ. Ферран!
   
ФЕРРАН (отталкивая его руку). Что я могу сделать? Я же тебе сто раз говорил, чтобы ты уехал! Скажи, что нет. (Заплакав.) Ну, скажи, что нет!
   
Поспешно уходит, вытирая слезы передником. Все смотрят на Официанта, который неподвижно уставился перед собой.
   
БАЙЯР. В чем дело? Говори. Ну, давай, я ведь следующий, что он сказал?
   
ОФИЦИАНТ (шепчет, с расширенными от ужаса глазами). Это совсем не на работу.
   
ЛЕДЮК (наклонившись, чтобы лучше слышать). А куда?
   
ОФИЦИАНТ. У них печи.
   
БАЙЯР. Какие печи?.. Говори! Что это за печи?
   
ОФИЦИАНТ. Он слышал, что говорили сыщики, они только что заходили выпить кофе. Людей сжигают в печах. Это совсем не на работу. В Польше они сжигают людей.
   
Молчание. Долгое время его никто не прерывает.
   
МОНСО. Это самая идиотская выдумка, какую я слышал в жизни!
   
ЛЕВО (Официанту). Но ведь если у человека настоящий французский паспорт... В моем паспорте не сказано, что я еврей.
   
ОФИЦИАНТ (громким шепотом). Они проверяют, сделали ли вам обрезание.
   
Мальчик вскакивает, словно ужаленный. Дверь кабинета отворяется. Выходит КАПИТАН ПОЛИЦИИ и делает знак Байяру. Мальчик поспешно садится.
   
КАПИТАН. Можете войти.
   
Байяр встает, напускает на себя бравый до нелепости вид Но, подойдя к Капитану, говорит с подлинным достоинством.
   
БАЙЯР. Я старший электромонтер на железной дороге. Вы, может, капитан, сами видели меня в мастерских. У меня броня первой категории.
   
КАПИТАН. Входи.
   
БАЙЯР. Вы можете справиться у министра путей сообщения Дюкена.
   
КАПИТАН. Ты еще будешь меня учить?
   
БАЙЯР. Нет, но всякому полезно послушать добрый совет.
   
КАПИТАН. Иди!
   
БАЙЯР. Иду.
   
Байяр решительно входит в кабинет. Капитан идет за ним следом и прикрывает дверь. Долгое молчание. Потом Монсо старательно разглаживает складку на полях своей фетровой шляпы. Лебо с ужасом разглядывает свои бумаги и потирает бороду тыльной стороной руки. Старый еврей поглубже заталкивает свой узел под ноги. Ледюк вытаскивает полупустую пачку сигарет, хочет вынуть одну, потом молча встает, обходит арестованных и угощает всех. Лебо берет сигарету. Они закуривают. Из соседнего дома доносятся тихие звуки аккордеона, наигрывающего модную песенку.
   
ЛЕБО. Только фараон может играть в такую минуту!
   
ОФИЦИАНТ. Нет, это Морис, сын хозяина. У них начинают подавать обед.
   
Ледюк возвращается на свое место — последнее на скамье, приподнимается, вытягивает голову, заглядывает за угол коридора, потом садится снова.
   
ЛЕДЮК (тихо). У двери только один часовой. Втроем с ним можно справиться.
   
Пауза. Никто не отвечает. Потом...
   
ФОН БЕРГ (извиняющимся тоном). Боюсь, я вам буду только помехой. У меня такие слабые руки.
   
МОНСО (Ледюку). Неужели, доктор, вы верите в эти печи?
   
ЛЕДЮК (подумав). Да. По-моему, это возможно... Да. Может, мы что-нибудь сумеем сделать?..
   
МОНСО. На кой им черт мертвые евреи?! Им нужна даровая рабочая сила. Это же бессмыслица! Как хотите, у немцев есть своя логика. То, о чем вы говорите, им не может быть выгодно!
   
ЛЕДЮК. Вы сидите здесь, и еще толкуете о выгоде! А вы можете как-нибудь объяснить, почему вы здесь сидите? Но вы же здесь сидите, да?
   
МОНСО. Такое зверство... просто не укладывается в голове.
   
ФОН БЕРГ. В том-то все и дело.
   
МОНСО. Вы же в это не верите, князь! Вы не станете утверждать, будто верите!
   
ФОН БЕРГ. Это самое вероятное из зверств, о которых я слышал.
   
ЛЕВО. Почему?
   
Небольшая пауза.
   
ФОН БЕРГ. Именно потому, что это так невообразимо подло. На этом держится их власть. Совершая нечто невообразимое, они нас этим гипнотизируют! Это их цель, ну, а причина, конечно, другая. Я много раз спрашивал своих друзей: почему, если вы любите родину, надо непременно ненавидеть другие страны? Разве для того, чтобы быть хорошим немцем, надо презирать все не немецкое? Пока не понял: они это делают не потому, что они немцы, а потому, что они ничто, пустое место. Такова примета нашего века: чем призрачнее твое существование, тем больше ты должен впечатлять. Я так и вижу, как они обсуждают все это друг с другом, как они себя хвалят за... прямодушие. В конце концов, говорят они, что такое самообуздание, как не лицемерие? Если ты презираешь евреев, самое честное — их сжечь. А если это стоит денег, требует железнодорожных составов, охраны — тем лучше, это только подчеркивает твою преданность долгу, твое бескорыстие, искренность. Они еще скажут, что только еврей станет высчитывать, во сколько это обойдется. У них поэтическая натура, они стремятся создать новую аристократию, аристократию тоталитарного хамства. Я верю в эти печи, огонь докажет раз и навсегда, что эти люди — не фикция и что они были людьми идейными. Нельзя подходить к ним со старомодными мерками выгоды и убытков. Их цель — высокая гармония, а люди — только звуки, которые они извлекают из инструментов. И мне кажется, все равно — выиграют они эту войну или проиграют: они открыли новые горизонты. То, что мы раньше считали человеком, исчезнет с лица земли. Я готов сделать все, чтобы этого не видеть.
   
Молчание.
   
МОНСО. Но они арестовали и вас. Этот немец, профессор, он ведь специалист. В вас нет ничего еврейского...
   
ФОН БЕРГ. У меня акцент. Я заметил, как он насторожился, когда я заговорил. У меня австрийский выговор. Он, видно, подумал, что я тоже прячусь.
   
Дверь отворяется. Выходит ПРОФЕССОР и делает знак Официанту.
   
ПРОФЕССОР. Следующий. Ты.
   
Официант, съежившись, прижимается к Лебо.
   
Не бойся, мы только проверим твои документы.
   
Официант, вдруг пригнувшись, бежит за угол по коридору.
   
В конце коридора вырастает ПОЛИЦЕЙСКИЙ и, схватив беглеца за воротник, ведет назад.