1 2 3 4 5 6 7 8 

  
   
Харри Мартинсон
   
Аниара
  
  
   
    
1
   
   
    
     
Я встретил Дорис[1] — я увидел свет.
     
Светлее этой встречи света нет. 
     
Еще могу добавить: встреча с Дорис 
     
и первой и единственной была 
     
и таковой осталась для любого 
     
из тех, кто в залах ждет транспортировки 
     
к спасательным ракетам, ежедневно 
     
стартующим к планете Тундр[2], поскольку 
     
технический прогресс достиг вершин: 
     
Земля сверх меры радиоактивна, 
     
Земле нужны покой и карантин.
    
    
     
Она строчит анкеты; в полутьме 
     
пять ноготков посвечивают мягко.
     
 - Вот здесь проставьте ваше имя,— говорит,— 
     
где отсвет от волос моих лежит.
    
    
     
Не расставайтесь никогда с анкетой, 
     
и если с временем или с планетой 
     
случится что-то — список бедствий есть 
     
в параграфе сто восемьдесят шесть, — 
     
вы обратитесь к нам, а личные проблемы 
     
необходимо изложить вот здесь.
    
    
     
Здесь уточнить, какую тундру Марса — 
     
восточный сектор или западный — вы предпочли.
     
Здесь сказано: запрещено в горшочках 
     
больную землю брать на корабли. 
     
Для каждого на борт берем не меньше, 
     
чем кубометр очищенной земли. 
     
И смотрит на меня с таким презреньем, 
     
с каким пристало красоте, когда 
     
на костылях параграфов пред нею 
     
людишек ковыляет череда, 
     
спешащих через аварийный выход 
     
к другим мирам, неведомо куда.
    
    
     
Нелепо, что мы выжить захотели, 
     
когда возможность жить сошла на нет, 
     
нелепо годы рваться к этой щели, 
     
где теплится надежды слабый свет, 
     
где нумерованные эмигранты 
     
вставали, услыхав 
     
сиренный глас ракет.
    
   
  
  
   
    
2
   
   
    
     
Голдондер «Аниара» объявил сиреной 
     
готовность к взлету, как заведено; 
     
включился гироштопор[3], направляя 
     
голдондер ввысь, на свет зенита. 
     
Снижают силу притяженья магнетрины, 
     
доводят до нуля — и мы свободны. 
     
И вот огромный кокон Аниара 
     
гирируется, будто невесомый, 
     
спокойно оторвавшись от Земли. 
     
Освобожденье от земного притяженья 
     
проходит с легкостью и без вибраций. 
     
Мы двинулись. Никто не помышлял, 
     
что наш удел — движенье для движенья, 
     
ведущее от Солнца, от Земли, 
     
Венеры, Марса, от долины Дорис.
    
   
  
  
   
    
3
   
   
    
     
Едва не налетев на астероид Хондо[4]
     
(и тем его открыв), мы взяли влево
     
и поневоле проскочили Марс,
     
и, чтобы нас не притянул Юпитер,
     
легли в кривую ЛДЕ-12
     
по краю поля Магдалены,
     
но встретили скопленья леонид[5]
     
и отклонились дальше, к ИКО-9.
     
Мы попытались повернуть назад,
     
когда у поля Сари-18
     
в поток камней попала Аниара.
     
Эхограф дал изображенье тора,[6]
     
и в центр его пустой нам удалось проникнуть,
     
но под таким крутым углом,
     
что Саба-агрегат сломался от ударов
     
космических камней и щебня.
    
    
     
Когда поток промчался, стало ясно, 
     
что мы не можем повернуть назад. 
     
Нос корабля нацелился на Лиру, 
     
и направленье изменить нельзя.
    
    
     
Мы угодили в мертвое пространство. 
     
Но главные системы Аниары — 
     
теплопровод, светопровод, а также 
     
система гравитации — в порядке, 
     
а поврежденную аппаратуру, 
     
наверное, удастся починить. 
     
Решенье злой судьбы неизменимо. 
     
Ах, лишь бы до конца держалась Мима![7]
    
   
  
  
   
    
4
   
   
    
     
Хрустальный свод закрылся, как врата, 
     
отторгнув нас от солнечной системы, 
     
порвав единство Аниары с солнцем 
     
и преградив дорогу солнечным дарам.
    
    
     
Летели позывные Аниары
     
в застывшее от ужаса пространство,
     
в безмерную стеклянную прозрачность.
    
    
     
Хотя послушно космос передал 
     
последний рапорт гордой Аниары, 
     
в пустые сферы, в купола пустые 
     
он канул и остался без ответа.
    
    
     
Посланцы потрясенной Аниары, 
     
пропали позывные «А-ни-ара».
    
   
  
  
   
    
5
   
   
    
     
Годами сохраняли твердость духа 
     
нилоты — фаталисты в новом стиле, 
     
рожденные пустынностью пространств, 
     
волшбою мнимо неизменных звезд, 
     
стремлением разгадывать загадки. 
     
Крушенье в их расчеты включено 
     
как постоянная величина. 
     
Однако на шестом году полета 
     
у бездны страха стынут и пилоты.
    
    
     
Я уловил неуловимое, поскольку 
     
читаю человеческие лица: 
     
тоска, фосфоресцируя, струится 
     
из глаз, пытающих пространство.
    
    
     
Тоска ясней у женщины-пилота. 
     
Она сидит нередко перед Мимой, 
     
застыв. Ее прекрасные глаза 
     
меняются, загадочно сияют,
     
соприкоснувшись с непостижным. 
     
Пылают в них огни тоски, 
     
голодный этот пламень ищет пищи, 
     
чтоб поддержать тепло и свет души.
    
    
     
Она сказала года три назад:
     
 — Гораздо лучше будет, если мы 
     
бестрепетно осушим чашу смерти 
     
за трапезой прощальной и исчезнем.
    
    
     
Часть экипажа согласилась. Но ведь мы 
     
в ответе за наивных эмигрантов, 
     
за пассажиров, так и не понявших, 
     
что происходит с нашим кораблем. 
     
Ответственность на нас легла навечно.
    
   
  
  
   
    
6
   
   
    
     
От Мимы поступают сообщенья,
     
что в разных направлениях от нас
     
есть жизнь — но где, она не сообщает.
     
Мелькнет намек, ландшафт, а то и звуки речи,
     
но где они звучат?
     
А верный друг наш, Мима,
     
неутомимо ищет, ищет, ищет.
     
Суперприемники поток сигналов
     
сквозь линзы усиленья шлют в селектор,
     
потом индифферентный третий тацис
     
вебена концентрируется в блоке «фокус»,
     
и образы, и запахи, и звуки
     
потоком льются.
    
    
     
Она не сообщает, где искать источник,
     
поскольку выдача подобных данных
     
вне поисковых свойств и вне технической природы Мимы.
     
Она свои закидывает сети
     
в морях, еще неведомых для нас,
     
она свою добычу добывает
     
в лесах и долах неоткрытых царств.
    
    
     
Я состою при Миме. Эмигранты
     
становятся спокойней и бодрей
     
от зрелища немыслимых вещей,
     
которых человек и не мечтал увидеть въяве.
     
А это явь, конечно, ибо мимы
     
не могут лгать ни за какие взятки.
    
    
     
Когда бы человек был Мимой,
     
то интеллект его
     
и точность избирательных реакций
     
сильнее были бы
     
в три тыщи восемьдесят раз.
     
Вот я вхожу и запускаю Миму,
     
и пассажиры, как пред алтарем,
     
простершись ниц лежат, и слышен шепот:
     
— Представь того, кто был подобен Миме.
    
    
     
По счастью, Мима чувствовать не может, 
     
гордыня ей чужда; по счастью, Мима 
     
закрыта и для взяток, и для лести, 
     
и занята лишь делом, поставляя 
     
изображенья, запахи, наречья, 
     
пейзажи неизведанных миров.
    
    
     
Ей безразлично, что во мраке зала 
     
прильнув к ее подножью, пассажиры, 
     
из Мимы сотворившие кумира, 
     
привыкли на шестом году полета 
     
о помощи просить у богоравной.
    
    
     
И понял я: как все переменилось!
     
Тихонько пассажиры-эмигранты
     
себе внушают: все, что было прежде,
     
того уже не будет. И отныне
     
век вековать нам в этих залах Мимы.
     
И вот летим мы к неизбежной смерти
     
среди пространств безмерных, беспредельных,
     
и только утешительница Мима
     
спокойствию и собранности учит
     
перед лицом последнего мгновенья,
     
сужденного нам всем без исключенья.
    
   
   
  
  
   
    
7
   
   
    
     
Мы не утратили земных привычек, 
     
усвоенных еще в долинах Дорис: 
     
поток часов деля на день и ночь, 
     
рассветы и закаты соблюдаем. 
     
Пускай мы мчимся в царстве вечной ночи, 
     
такой холодной, звездной и прозрачной, 
     
что и не снилась там, в долинах Дорис, — 
     
пускай. Сердца с хронометром в ладу 
     
следят за ходом солнца и луны
     
и ждут закатов, как в долине Дорис. 
     
Вот завтра, например, иванов день. 
     
Никто не спит — танцует весь корабль, 
     
за исключеньем тех, кто стал на вахту 
     
и зорко наблюдает бесконечность. 
     
Танцует весь корабль, покуда солнце 
     
не всходит над долиной Дорис. Но 
     
оно не всходит! — Грозный окрик яви. 
     
В долинах Дорис жизнь казалась сном, 
     
чего же мы от залов Мимы ждем?
    
    
     
И вот танцзал, летящий в бесконечность,
     
становится вместилищем видений,
     
и сетований, и горючих слез.
     
Окончен бал, и музыка замолкла.
     
Пустеет зал — уходят люди к Миме.
     
Она на время снимет напряженье,
     
развеет память о долинах Дорис,
     
она покажет новые миры,
     
и мы забудем тот, что потеряли.
     
Зачем же Мима нас околдовала,
     
и мы из Мимы сделали кумира,
     
и женщины, блаженно трепеща,
     
приклеились к подножью божества?
    
   
   
  
  
   
    
8
   
   
    
     
Мечтаем мы до умопомраченья,
     
мечтой сменяя прежнюю мечту,—
     
так убегаем мы от скудной яви
     
в пестрящую мечтами пустоту.
     
За далью даль, рубеж за рубежом, —
     
в дали мы ставим дом, в дали живем,
     
а я живу своей долиной Дорис,
     
живу недурно и вполне здоров,
     
как всякий житель призрачных миров.
    
    
     
О чудо-корабле, везущем нас, 
     
не думает никто, и лишь подчас 
     
обряд кремации напоминает нам, 
     
что нет у нас путей к иным мирам, 
     
и встрепенется стая черных дум, 
     
мечась под сводом непреодолимым; 
     
лишь эхо откликается на шум 
     
в молчании пространств непостижимом. 
     
А Мима-утешительница ждет, 
     
всегда полна приманок и щедрот.
    
    
     
И тысячи кишат тогда в проходе,
     
потоком устремляясь к Миме в зал.
     
И тут мы вспоминаем наш корабль:
     
что он длиной в шестнадцать тысяч футов,
     
а шириной — в три тысячи, людей же
     
в нем обитает восемь тысяч душ;
     
что предназначен он возить переселенцев,
     
что он — один из тысячи таких же
     
голдондеров, которые стартуют
     
на Марс и на Венеру регулярно;
     
что сбился с курса только наш голдондер
     
и что астролоб корабельный объяснил:
     
нам, выпавшим из внутреннего поля,
     
необходимо приложить все силы,
     
чтоб жизнь во внешнем поле превратилась
     
в эксперимент, не знающий подобных:
     
полет к другому внутреннему полю.
    
    
     
Когда же Руководство уяснило, 
     
что путь к Земле отрезан навсегда 
     
и что законы внутреннего поля, 
     
дающие возможность путешествий, 
     
во внешнем поле попросту другие, 
     
то панику отчаянье сменило, 
     
потом апатия под бурей чувств 
     
раскинулась подобно мертвой зыби. 
     
Тогда-то и явилось утешенье: 
     
показывая нам другую жизнь, 
     
экран видений озарила Мима.
    
   
   
  
  
   
    
9
   
   
    
     
Как только Мима начала работать,
     
незамедлительно открылось,
     
что мысль ее идет своим путем,
     
не схожим с человеческим ни в чем.
     
Вот, например: как совершает блок отбора
     
захват, расклад и синтез
     
при ходе третьего вебена,
     
когда включен протатор 9
     
и фокусировке в фазе полного мерцанья?
     
Изобретатель был сражен, увидев,
     
что половина созданной им Мимы
     
его анализу не поддается.
     
Наполовину Мима — самородок.
     
Изобретатель скромно изменил
     
спой пышный титул, тем признав,
     
что Мима как сложившаяся личность —
     
превосходящая величина,
     
а он — лишь подчиненный ей миматор.
     
Миматор умер, Мима процветает.
     
Миматор умер, а она нашла
     
свой стиль и до конца познала
     
свои ресурсы и свои пределы:
     
она — не гордый, но прилежный, честный телегратор,
     
искатель неподкупный, работящий,
     
фильтровщик истины, кристально чистый.
     
И разве удивительно, что я,
     
служитель Мимы здесь, на Аниаре,
     
введен во искушение толпой
     
молящихся самозабвенно Миме?
     
И я шепчу одновременно с ними:
     
— Даруя утешенья, дай ответ,
     
не с ними ли идет к нам вечный свет,
     
который в этот беспросветный час
     
в пустынном мирозданье ищет нас?
    
   
   
  
  
   
    
10
   
   
    
     
Пустой, бесплодный космос ужасает,
     
он не спускает с нас стеклянных глаз.
     
В хрустальных круглых окнах корабля
     
созвездия застыли без движенья.
     
Мы бережем свои воспоминанья
     
о долах Дорис. В море без воды,
     
без бурь, без волн, без ряби — вздорожали
     
и взрывы чувств, и даже сновиденья.
     
Пустячный вздох — как ветер в жаркий день,
     
рыданья — родники, корабль — олень,
     
что к Лире мчит бесшумно и легко,
     
а Лира непостижно далеко,
     
как будто не прошли мы долгий путь
     
и время здесь не движется ничуть.
    
    
     
Все будто вмерзло в вечность, как в скалу,[8]
     
все кажется навек окоченевшим,
     
алмазной крошкой[9], вкрапленной в кристалл,
     
чьи грани заключают бесконечность
     
в один прозрачный, монолитный зал.
     
Как часто мы в горах или на море
     
неправильно слова употребляли,
     
не проникая в сущность их значений,
     
не ведая, что эти пошлые словечки
     
когда-нибудь понадобятся нам
     
на корабле, держащем курс на Лиру.
     
Вот здесь они воистину уместны,
     
а мы авансом истаскали их. 
     
Теперь же бессловесно созерцаем, 
     
как безгранично и неизмеримо 
     
простерся во все стороны Аид.
    
    
     
Отныне стали нашим утешеньем 
     
словечки с уменьшительным значеньем; 
     
запретным словом сделалась «звезда», 
     
моднейшими — «грудь», «бедра» и «живот», 
     
но «мозг» не произносим без стыда: 
     
мы посланы в Аид его раденьем.
    
   
   
  
  
   
    
11
   
   
    
     
Сегодня представитель Руководства
     
так говорил собранью пассажиров:
     
— Не следует отчаиваться, лучше
     
научно-ясно видеть свой удел.
     
Не в первый раз случается такое.
     
Лет шестьдесят тому назад голдондер
     
с четырнадцатью тысячами душ
     
погиб — аппаратура отказала.
     
С огромным ускорением голдондер
     
пошел к Юпитеру, и там в пустынях
     
был погребен под плотной атмосферой
     
из гелия и водорода — эта
     
холодная перина одевает
     
проклятую звезду броней тысячемильной.
     
Такая участь в принципе возможна.
     
Но нам благоприятствует судьба:
     
от звезд и звездных свит мы ускользнули.
     
Теперь нас ожидает одиссея
     
длиною в жизнь. Там, впереди, конец.
     
И он наступит, рано или поздно. 
    
   
  
  
   
    
12
   
   
    
     
Оркестр фантазмами нас просто загонял.
     
Моя партнерша Дейзи — идеал.
     
Она жила когда-то в Дорисбурге.
     
И хоть не первый год и не второй
     
приходит Дейзи Дуди в этот зал,
     
но разницы не видит никакой,
     
где ей балдеть в ее потрясном йурге —
     
на Аниаре или в Дорисбурге.
    
    
     
Танцуя йург, я понял очень ясно: 
     
все, что зовется йургом, то прекрасно,
     
когда кружится Дейзи в ритме йурга, 
     
болтая на жаргоне Дорисбурга.
    
    
     
 — Негонден будешь, как сголдондишь гамму.
     
А я — глянди — долбаю эту драмму.
    
    
     
И Чэдвика взвинчу я, — шпарит Дейзи, —
     
я радиоактивна, гейгер в лондо,
     
я голодна и оголдую гонда,
     
а гладь на платье оголдеть как мондо.
    
    
     
Я весело кружусь. Я с толку сбит. 
     
Глядишь, моя тоска и улетит: 
     
дитя Земли, придя в экстаз от йурга, 
     
лупцует смерть жаргоном Дорисбурга.
    
   
  
  
   
    
13
   
   
    
     
Пять лет мы, не снижая скорость, шли 
     
к застывшему изображенью Лиры. 
     
Вот выступает главный астроном 
     
с докладом о космических глубинах. 
     
В руке он держит чашу из стекла.
    
    
     
— Мы понимаем, кажется, что космос,
     
в котором мы находимся, — не то,
     
что означало наше слово «космос»,
     
рожденное земным воображеньем.
    
    
     
Мы ощутили глубину глубин,
     
в которых заблудилась Аниара.
     
Весьма наивно было, исходя
     
из свойства человеческого мозга,
     
решить, что у Загадки есть структура.
     
Мы поняли: стеклянная прозрачность,
     
которая обстала Аниару,
     
есть дух, непостижимый вечный дух,
     
и мы вершим свой путь по морю духа.
    
    
     
То, в чем свой путь свершает Аниара, 
     
обходится без черепной коробки, 
     
живет без мозгового вещества. 
     
То, в чем мы путь вершим свой, существует, 
     
в мыслительных процессах не нуждаясь, 
     
поскольку дух превыше мира мысли.