Карсон Маккаллерс

Баллада о горестном кабачке

Сам городок безотраден; здесь мало что есть, кроме хлопкопрядильной фабрики, двухкомнатных хибарок, где живут рабочие, нескольких персиковых деревьев, церквушки с парой разноцветных окон, да жалкой главной улицы лишь в несколько сот ярдов длиной. По субботам сюда съезжаются обитатели окрестных ферм – потолковать да поторговаться. А в иные дни городок уныл и заброшен, точно его отрезали от остального мира. Ближайшая станция по железной дороге – Сосайэти-Сити, а автобусы «Грейхаунда» и «Белой Линии» ходят по шоссе на Форкс-Фоллз в трех милях отсюда. Зимы здесь коротки и суровы, а летом все нестерпимо сверкает и раскалено добела.

Если августовским полднем пройти по главной улице, заняться будет совершенно нечем. Самое большое здание в центре все заколочено досками и так скособочилось вправо, что того и гляди рухнет. Дом этот очень старый. При взгляде на него чувствуется какой-то странный надлом. Сперва дом озадачивает, но, приглядевшись, понимаешь – когда-то давным-давно правая сторона веранды и стена вместе с нею были выкрашены, но потом покраску бросили, и теперь одна половина дома выглядит темнее и мрачнее другой. Похоже, здесь никто не живет. Одно окно на втором этаже, однако, не заколочено; время от времени на исходе дня, когда припекает немилосерднее некуда, ставни медленно приотворяет чья-то рука, и сверху на город смотрит лицо. Похожее на кошмарные смутные лица сновидений, бесполое и белое, со скошенными к переносице серыми глазами – они устремлены куда-то внутрь под таким углом, будто обмениваются друг с другом одним долгим и тайным горестным взглядом. Лицо маячит в окне примерно с час, затем ставни закрываются вновь, и на главной улице скорее всего больше не увидишь ни единой души. Такие вот августовские дни – смена окончена, делать больше нечего, хоть ходи по шоссе на Форкс-Фоллз и слушай, как звенят кандалами каторжане.

В этом самом городишке, однако, имелся некогда кабачок, и равного старому заколоченному дому не было на много миль окрест. Стояли в нем столики под скатертями, на столиках – бумажные салфетки, на электрических вентиляторах трепыхались пестрые ленты серпантина, и вечерами по субботам набивались в него толпы народу. Владела им мисс Амелия Эванс. Удачу же и веселье приносил этому месту один горбун по имени Братишка Лаймон. И еще один человек сыграл свою роль в истории заведения – бывший супруг мисс Амелии, жуткий тип: он вернулся в городок, отсидев долгий срок в исправительном доме, навел на все порчу и снова отправился своей дорогой. Кабачок с тех пор давно закрылся, но вспоминают его и поныне.

Не всегда здесь кабачок был. Здание досталось в наследство мисс Амелии от отца, и торговали в нем главным образом фуражом, навозом и прочим товаром, вроде провианта и нюхательного табака. Мисс Амелия была богата. Помимо лавки правила винокурней на болотах в трех милях от городка и гнала лучшую выпивку в округе. Женщиной была смуглой, статной, кости и мускулы – что у мужчины. Волосы носила коротко и зачесывала со лба, и чувствовался в ее загорелом лице какой-то изможденный напряг. И привлекательной считалась бы, если б тогда уже не косила чуть-чуть глазами. Поклонники имелись, да только мисс Амелии любовь мужская была без надобности, и держалась она особняком. Ничего похожего на ее брак не заключали никогда в их местах – странный и опасный то был союз, и продлился всего десять дней, а городок долго потом ломал головы и оправлялся от потрясения. Если ж не считать этого чудного замужества, мисс Амелия проводила свою жизнь в одиночестве. Часто ночи напролет в робе и резиновых сапогах просиживала в своей сараюшке на болоте, где безмолвно поддерживала низкое пламя винокурни.

Чего бы ни могли сделать руки человеческие – все мисс Амелии удавалось. Требуху и колбасы продавала в соседнем городке. Ясными днями осени молола сорго, а сироп из ее чанов был темно-золотым и изысканно ароматным. За лавкой всего за две недели выстроила из кирпичей уборную, да и плотничала умело. Только с людьми мисс Амелии бывало не по себе. Человека ж не возьмешь в руки, если он совсем не доходяга или не припекло его по-настоящему, и не сделаешь из него за ночь что-нибудь достойное и выгодное. А потому польза от людей мисс Амелии была одна – деньжата из них выдаивать. Вот в этом-то она и преуспевала. Закладные на урожай и недвижимость, лесопилка, счет в банке – самая зажиточная женщина в округе. Разбогатела бы, как конгрессмен, если б не одна ее слабость – любила мисс Амелия тяжбы да суды. Из-за малейшего пустяка затевала долгую и злую волокиту. Поговаривали, что стоит ей о камешек на дороге споткнуться, как тут же озираться начинает – на кого бы в суд подать. Кабы не тяжбы эти, жизнь ее текла бы размеренно, и каждый следующий день ничем не отличался бы от предыдущего. Если ж не вспоминать десятидневную семейную жизнь, то никаких перемен и не происходило – то есть, до той весны, когда мисс Амелии тридцать лет исполнилось.

Дело шло к полуночи – апрельский вечер стоял мягкий, спокойный. Небо – как синий болотный ирис, луна – яркая и ясная. Виды на урожай в ту весну были хорошие, и последние недели фабрика работала в ночную смену. Приземистое кирпичное здание у речки все желтело огнями, в воздухе разносился слабый низкий гул ткацких станков. В такую ночь хорошо слушать издалека, из-за темных полей медленную песню негра, что идет на свиданье к любимой. Или же сидеть тихонько, струны гитарные перебирать, или просто отдыхать одному и ни о чем не думать. Улица в тот вечер была пустынна, но лавка мисс Амелии ярко светилась, а на веранде сидело пять человек. Одним был Кочерыжка Макфэйл, краснолицый десятник с тонкими руками багрового оттенка. На верхней ступеньке устроились два паренька в робах – близнецы Рэйни, долговязые, туповатые, у обоих волосы выгорели добела, а глаза – сонные и зеленые. Последним был Генри Мэйси, личность робкая и забитая, манерами вежливый, а характера – дерганного. Он притулился на самом краю нижней ступеньки. Сама мисс Амелия стояла в дверях, прислонившись к косяку и скрестив ноги в болотных бахилах, и терпеливо развязывала узлы на попавшейся в руки веревке. Между собой они не разговаривали уже довольно долго.

Один из близнецов, глядевший на пустую дорогу, заговорил первым:

– Глянь, идет чего-то.

– То теленок отбился, – сказал его братец.

Приближавшуюся фигуру никак еще было не рассмотреть. От луны сквозь цветущие персики по краю дороги ложились тусклые корявые тени, а в воздухе цветочный аромат смешивался со сладостью свежей весенней травы и теплым кислым запахом близкой заводи.

– Не-а. Это чей-то шпаненок, – сказал Кочерыжка Макфэйл.

Без единого слова мисс Амелия вгляделась в дорогу. Веревку она отложила и смуглыми костлявыми пальцами теперь перебирала завязки робы. Она нахмурилась, на лоб ссыпалась темная челка. Все поджидали пришельца, а какая-то соседская собака вдруг взвыла дико и хрипло, и выла так, пока хозяин не прикрикнул. И только когда фигура вступила в круг желтого света с веранды, разглядели они, кто пришел.

Человек был чужим, а в городок пешком в такой час чужие приходят редко. Кроме того, человек был горбат. Росту в нем было не больше четырех футов, в потрепанном пыльном пальто, что доходило лишь до колен. Скрюченные ножки его казались слишком худенькими под тяжестью широкого кривого туловища и горба, громоздившегося на плечах. У него была очень большая голова с глубоко посаженными синими глазами и резким маленьким ртом. А лицо – одновременно мягкое и дерзкое; бледную кожу выжелтило пылью, а под глазами лежали бледно-лиловые тени. В руках он нес старый кособокий чемодан, перевязанный веревкой.

– Вечер, – произнес горбун и остановился перевести дух.

Ни мисс Амелия, ни мужчины на веранде не ответили ему. Вообще ничего не сказали. Только смотрели на него во все глаза.

– Я разыскиваю мисс Амелию Эванс.

Мисс Амелия откинула со лба челку и выпятила подбородок:

– Это зачем еще?

– Затем, что я ей родня, – ответил горбун.

Близнецы и Кочерыжка Макфэйл перевели взгляды на мисс Амелию.

– Я – она самая, – сказала она. – Что значит – «родня»?

– А то и значит, что… – начал горбун. Ему явно было не по себе – вот-вот заплачет. Он водрузил чемодан на нижнюю ступеньку, но руку от ручки отнимать не стал. – Мать моя – Фэнни Джесап, и родом она из Чихо. А из Чихо она уехала лет тридцать назад, когда за первого мужа своего вышла. И я помню, рассказывала она, что была у нее сводная сестрица по имени Марта. А в Чихо мне сегодня сказали, что это ваша матушка и есть.

Мисс Амелия слушала его, чуть склонив голову набок. Обедала она по воскресеньям одна; сородичи у нее в доме никогда не толпились, и сама она в родственники ни к кому не набивалась. У нее в самом деле была когда-то двоюродная бабка в Чихо, извоз держала, но та бабка давным-давно богу душу отдала. Из прочей родни имелся лишь четвероюродный брат – он жил в двадцати милях в другом городишке, но с братом этим мисс Амелия не очень ладила: случись им повстречаться, плюнули бы друг другу под ноги. Другие люди время от времени очень старались дотянуть до мисс Амелии какие-то далекие родственные ниточки, но совершенно без всякого успеха.

Тут горбатый понес какую-то долгую околесицу – перечислял имена и места, слушателям на веранде неведомые и к делу отношения, видимо, не имеющие.

– Стало быть, Фэнни и Марта Джесап – сводные сестрицы, а я – сын Фэнни от третьего мужа. Поэтому мы с вами… – Он нагнулся и принялся развязывать чемодан. Руки у него походили на грязные коготки ласточки, и к тому же дрожали. Чемодан был доверху набит всяким барахлом: тряпьем, старым хламом, похожим на детали швейной машинки или на что-то вроде, столь же бесполезное. Порывшись в пожитках, горбун извлек старый снимок. – Вот и портрет – как раз мамочка моя со сводной сестрицей.

Мисс Амелия не говорила ничего. Челюсть ее медленно двигалась из стороны в сторону, и по лицу можно было сказать, о чем она думает. Кочерыжка Макфэйл взял у горбуна снимок и повернул к свету. На фотографии сидели двое бледных иссохших детишек, годиков двух-трех. От лиц у них остались лишь крохотные белые пятна. Снимок мог выпасть из чьего угодно альбома.

Кочерыжка Макфэйл протянул его обратно и ничего не сказал, а только спросил:

– Ты откуда идешь-то?

Голос горбуна прозвучал неуверенно:

– Я путешествовал.

Мисс Амелия по-прежнему молчала. Лишь стояла, опершись на косяк, и рассматривала сверху горбуна. Генри Мэйси нервно смаргивал и потирал руки, а потом соскользнул с нижней ступеньки и растворился во тьме. Добрая он душа, и положение, в котором оказался горбун, тронуло его сердце. Вот и не захотелось сидеть и ждать, когда мисс Амелия выставит пришельца со своего участка взашей и вообще погонит вон из города. Горбун стоял со своим открытым чемоданом на нижней ступеньке – он шмыгал носом и губы у него тряслись. Понял уже, наверное, в какую мрачную передрягу попал, – как тоскливо оказаться в таком городишке чужаком, с чемоданом всякой рухляди, да еще и набиваться в родню к мисс Амелии. Как бы там ни было, горбун уселся на ступеньки и вдруг расплакался.

Нечасто увидишь, как в полночь к лавке подходит горбун, садится и начинает ни с того ни с сего плакать. Мисс Амелия смахнула со лба волосы, а мужчины от неловкости переглянулись. Во всем городке стояла полная тишь.

Наконец, один из близнецов вымолвил:

– Черт бы меня побрал – ну вылитый Моррис Файнстин.

Все закивали и согласились, ибо у этого выражения имеется особое значение. Горбун же зарыдал еще пуще, поскольку не знал, о чем они толкуют. А Моррис Файнстин, между тем, жил в этом городке много лет назад. Просто-напросто проворный, шустрый еврейчик, он плакал, когда его в лицо называли христоубивцем, и каждый день ел белый хлеб с консервированной лососиной. Но на него свалились всякие напасти, и он переехал в Сосайэти-Сити. С тех пор, если человек жеманился хоть как-нибудь, или же мужчина начинал нюни распускать, про такого говорили, что он вылитый Моррис Файнстин.

– Гляди, как убивается, – произнес Кочерыжка Макфэйл. – По делу, должно быть.

Мисс Амелия двумя медленными нескладными шагами пересекла веранду, спустилась по ступенькам и остановилась, задумчиво разглядывая незнакомца. Робко, одним длинным бурым пальцем дотронулась она до горба у него на спине. Горбун еще всхлипывал, но уже потише. Ночь была тиха, а луна по-прежнему сияла своим мягким ясным светом. Холодало. И тут мисс Амелия сделала редкую вещь: достала из бокового кармана робы бутылку и, обмахнув горлышко ладонью, протянула горбуну. Ее и в кредит-то выпивку продать стоило долгих уговоров, а чтобы хоть каплю нацедила за так – и вообще дело неслыханное.

– Пей, – сказала она. – Хоть глотка отживеет.

Горбун перестал плакать, тщательно облизал с губ слезы и сделал как велено. Когда он выпил, мисс Амелия сама медленно приложилась, согрела жидкость во рту и покатала ее по нЈбу, а потом выплюнула. И сделала новый глоток. У близнецов и десятника была своя бутылка, за которую они заплатили.

– Гладко пошла, – сказал Кочерыжка Макфэйл. – Мисс Амелия, у вас всегда все ладно выходит.

Виски, который они пили в тот вечер (два здоровенных пузыря) – штука важная. Без него трудно было бы представить, что все так выйдет. Без него, может, и кабачка бы никакого не было. Ибо выпивка мисс Амелии обладала особым свойством – чистая, язык обжигает, но оказавшись у человека внутри, долго потом его греет своим заревом. Но и это еще не все. Известно, что если лимонным соком на чистом листе бумаги написать записку, то никакого следа не видно. Однако, если бумагу потом поднести к огню на миг, буквы побуреют и все станет ясно. Вообразите теперь, что виски – это огонь, а смысл послания – то, что ведомо лишь душе человека; вот тогда-то и можно понять всю цену выпивке мисс Амелии. ВсЈ незамеченное, все мысли, таившиеся на задах темного разума, – всЈ вдруг признается и понимается. Прядильщик, знавший лишь один свой станок, судок с обедом, постель и снова станок, – выпьет такой прядильщик чуть-чуть в воскресенье, да наткнется на лилию болотную. И возьмет цветочек в ладонь, подержит, всмотрится в золотую хрупкую чашечку – и сладость вдруг сойдет на него, что режет пуще боли. А ткач вдруг глаза подымет да увидит впервые холодное, зловещее мерцание полночного январского неба, и глубокая жуть от собственной малости сердце ему остановит. Вот такое, значит, и бывает, когда человек виски мисс Амелии выпьет. И страдать он может, и от радости заходиться – да только истина ему уже явилась, душу свою согрел он и увидел смысл, там сокрытый.

Пили они заполночь, пока луну не затянуло облаками так, что ночь потемнела и похолодала. Горбун по-прежнему сидел на нижних ступеньках, жалко скрючившись и уткнувшись лбом в колено. Мисс Амелия стояла руки в карманах, одной ногой на второй ступеньке лестницы. Молчала она долго. На лице ее застыло то выражение, какое часто видишь у немного косоглазых – точно они глубоко задумались: выражение одновременно очень мудрое и совершенно безумное. Наконец она произнесла:

– Я не знаю, как тебя зовут.

– Лаймон Виллис, – ответил горбун.

– Ну, заходи, что ли, – сказала она. – В печке с ужина осталось, хоть поешь.

Лишь несколько раз в своей жизни приглашала мисс Амелия кого-то в дом, если не хотела людей как-то надуть или выманить из них денег. Потому мужчины на веранде и почувствовали – дело нечисто. А позже между собой судачили, что, должно быть, прикладывалась она к бутылке у себя на болотах добрую половину дня. Но как бы дело ни обстояло, мисс Амелия с веранды ушла, а Кочерыжка Макфэйл с близнецами тоже по домам разошлись. Она заперла переднюю дверь на засов и огляделась – на месте ли товар. А потом пошла на кухню, что располагалась за лавкой. Горбун плелся за нею, волоча чемодан, шмыгая носом и вытирая его рукавом грязного пальто.

– Садись, – велела мисс Амелия. – Сейчас только разогрею, чего тут осталось.

Хорошо поели они вместе в ту ночь. Мисс Амелия была богата и потому в еде себе не отказывала. Была у них жареная курица (целую грудку получил горбун себе на отдельную тарелку), мятая брюква, зелень всякая и горячая бледно-золотая сладкая картошка. Мисс Амелия ела медленно, с батрацким смаком. Обоими локтями упиралась в стол, склонившись над тарелкой, а колени расставляла широко и ногами цеплялась за перекладины стула. Что же до горбуна, то свой ужин он заглатывал не жуя, точно еды не нюхал несколько месяцев. За столом лишь одна слезинка скатилась по его испачканной щеке – но и та не больше, чем остаток слез, а потому ничего и не значила. Фитилек лампы на столе был аккуратно подрезан, по краям горел синим и всю кухню заливал бодрым светом. Доев, мисс Амелия тщательно вытерла тарелку куском белого хлеба, а потом полила ломоть своим прозрачным сладким сиропом. Горбун сделал точно так же – только он оказался разборчивее и попросил чистую тарелку. Покончив с едой, мисс Амелия откинулась на стуле, сжала правую руку в кулак и почувствовала, как под чистой синей тканью рубашки вздулись твердые гибкие мускулы. Такая была у нее бессознательная привычка после еды. Затем она сняла со стола лампу и мотнула головой к лестнице, приглашая горбуна за собой.

Над лавкой у мисс Амелии было три комнаты, в которых прожила она всю жизнь – две спальни, а между ними большая гостиная. Немногие бывали в тех комнатах, но все знали, что обставлены они хорошо, и там очень чисто. И вот теперь мисс Амелия вела с собой наверх маленького грязного горбатого незнакомца, свалившегося на нее бог знает откуда. Мисс Амелия поднималась по лестнице медленно, перешагивая через две ступени зараз, и лампу держала повыше. Горбун терся сзади так близко, что в шатком свете на стене от них обоих изгибалась одна тень. Вскоре помещения над лавкой погрузились во тьму, как и весь остальной городок.

Следующее утро выдалось безоблачным, рассвет занимался тепло-пурпурный, с примесью розового. На полях вокруг городка вспахали свежие борозды, и обитатели спозаранку уже высаживали в них молодые темно-зеленые кустики табака. По-над самыми полями пролетали дикие вороны, бросая на землю быстрые синеватые тени. В самом городишке люди со своими обеденными судками выходили на работу рано, и окна фабрики сверкали на солнце ослепительным золотом. Воздух был свеж, а персиковые деревья в цвету – легки, точно мартовские облака.

Мисс Амелия спустилась вниз рано, как обычно. Вымыла под колонкой голову и вскорости принялась за дела. Чуть позже оседлала мула и отправилась осматривать хозяйство – посадки хлопка у самого шоссе на Форкс-Фоллз. К полудню, конечно, все уже знали про горбуна, пришедшего среди ночи в лавку. Да только никто его еще не видел. Дневная жара скоро разошлась вовсю, и небо залило густой полуденной синевой. Странного гостя же по сию пору еще никто в глаза не видел. Некоторые припомнили, что у матери мисс Амелии действительно имелась сводная сестра, вот только мнения разделились: умерла ли она или сбежала со шнуровщиком табака. Что же до претензий горбуна на родство, то все считали, что шиты они белыми нитками. И городок, зная мисс Амелию, решил, что, накормив, она наверняка выставила его из дому. Но к вечеру, когда небо побелело, а смена закончилась, одна женщина начала утверждать, что видела в окне над лавкой какую-то кривую физиономию. Сама мисс Амелия не говорила на это ничего. Некоторое время постояла за прилавком, часок попрепиралась с фермером из-за рукояти от плуга, залатала проволочную сетку, лавку заперла ближе к закату и удалилась к себе. Городок остался в недоумении и пересудах.

На следующий день мисс Амелия лавку открывать не стала – сидела у себя взаперти и никого не принимала. В тот день слухи и поползли – слухи настолько ужасные, что и сам городишко, и вся округа содрогнулись. Пустил сплетню ткач по имени Мерли Райан – человечишко никчемный, землистый лицом, ноги приволакивал, а зубов во рту – раз-два и обчелся. Свалился он с трехдневной малярией, а это означает, что каждый третий день на него лихорадка нападает. Два дня, значит, ходит понурый и злой, а на третий оживает, и, случается, в голову ему приходит мыслишка-другая – по большинству дурацкие. И вот, стало быть, в лихоманке своей Мерли Райан поворачивается как-то и заявляет:

– А я знаю, чего мисс Амелия сделала – укокошила она того побродяжника: в чемонаде у него что-то было.

Сказал он это спокойно – точно голый факт выложил. И за какой-то час новость по всему городку разлетелась. Лютую, тошнотворную байку в тот день люди сочинили. Было в ней все, от чего по сердцу мороз: и горбун, и как могилу в полночь на болотах рыли, и как мисс Амелию по улицам в тюрьму волокут, и даже как имущество ее делить, – и шушукались люди, и обрастал слух новыми и жуткими подробностями. Пошел дождик – так хозяйки даже белье с веревок снять забыли. Парочка смертных, кто мисс Амелии задолжали, даже воскресные костюмы надели, точно праздник какой случился. Народ толпился на главной улице, судачил и не сводил глаз с лавки.

Неправдой было б утверждать, что в этом злом веселье участвовал весь городок. Осталось и несколько здравых людей, кто рассудил, что мисс Амелии, богачке, не с руки было б убивать какого-то бродягу из-за его хлама. В городке жило даже трое добрых людей, и такого преступления им вовсе не хотелось – несмотря на весь интерес и суматоху, которые из-за него подымутся; никакого удовольствия из мысли, что мисс Амелия окажется за решеткой, а потом – и на электрическом стуле в Атланте, они не извлекали. Эти добрые люди судили мисс Амелию вовсе не так, как остальные. Когда человек во всем иной, как она, и когда грехов у него накопилось столько, что все зараз и не упомнить, – такой человек и суда другого требует, это ж ясно. Припоминали они, что мисс Амелия родилась темненькой и личиком странной, что растил ее отец без матери, сам же был нелюдимом, а она в ранней юности вымахала ростом аж под шесть футов два дюйма, что для женщины само по себе неправильно. Да и привычки ее, и манеры уж больно чудные, чтобы о них тут рассуждать. Но охотнее всего припоминали ее загадочное замужество – самый бестолковый скандал, что за всю историю в этом городке случился.

И вот, значит, эти добрые люди даже как-то по-своему жалели мисс Амелию. Когда она выезжала по делам своим диким – например, в дом к кому ворваться и за долги швейную машинку оттуда вытащить – или доводила себя до белого каления из-за какой-нибудь неурядицы с законом, они испытывали к ней странную смесь раздражения, смешной маленькой щекотки в душе и – глубокой, неизъяснимой грусти. Но – хватит уже о добрых людях, поскольку в городе их жило всего трое; остальные же обитатели устроили себе из этого воображаемого преступления праздник на весь день.

Сама мисс Амелия, странно сказать, казалось, ничего этого не ведала. Большую часть дня провела у себя наверху. Когда же спускалась в лавку, мирно бродила по всей комнате, засунув руки поглубже в карманы робы и наклонив голову так низко, что подбородок утопал в воротнике рубашки. Ни единого пятнышка крови на ней. Часто она останавливалась и просто стояла, мрачно уставясь на щели в полу, покручивая выбившуюся прядку коротких волос и шепча что-то себе под нос. Но в основном – наверху сидела.

Настала тьма. Дождь в тот день остудил воздух, поэтому вечер был тускл и мрачен, прямо как зимой. Звезд на небе не было, зарядила меленькая льдистая морось. Лампы в домах, если смотреть на них с улицы, мигали фитильками угрюмо и скорбно. Поднялся ветер – но не с болот, а с холодных черных сосняков к северу.

Городские часы пробили восемь. И по-прежнему – ничего. Безрадостная ночь после гнетущих дневных пересудов на некоторых нагнала страху, и они остались дома жаться к своим очагам. Другие сбивались в кучки. Человек восемь-десять сгрудились на веранде лавки мисс Амелии. Они безмолвствовали – просто ждали, на самом деле. Они и сами не знали, чего поджидают, но так уж случается: стоит времени напрячься, стоит неотвратимо подступить какому-то великому действу, мужчины собираются вместе и ждут вот так вот. И немного погодя начинают действовать – все разом, не по замыслу или воле кого-то одного, но как если бы все их инстинкты слились воедино, и решение бы принял не кто-то один, а все вместе. В такие времена никто поодиночке не колеблется. И уладится ли дело миром или же этот совместный порыв выльется в погром, насилие и злодеяние – зависит уже от судьбы. Вот мужчины и ждали трезвомысленно на веранде лавки, и ни один не сознавал, что они станут делать, но втайне все знали, что должны просто ждать и что час уже почти пробил.

И вот дверь в лавку отворилась. Внутри все было ярко и как обычно. Налево – прилавок, на котором хранились горбыли белого мяса, леденцов и табака. За ним – полки с солониной и провиантом. С правой же стороны лавки держали по большей части сельскохозяйственную утварь и тому подобное. В глубине, налево, имелась дверь на лестницу, и она была открыта. А в дальнем правом углу – еще одна дверь, в комнатку, которую мисс Амелия называла своей конторой. И она теперь тоже была открыта. И в восемь часов того вечера мисс Амелия сидела там за своей конторкой с авторучкой и считала что-то на листках бумаги.

В конторе горел веселый свет, и мисс Амелия, казалось, вовсе не замечала делегацию, столпившуюся у нее на веранде. Все вокруг нее – в полном порядке, как обычно. Контора эта была знаменита на всю округу до жути. Отсюда мисс Амелия вела все свои дела. На столе стояла под аккуратным чехлом пишущая машинка – мисс Амелия знала, как с нею управляться, но пользовалась только для очень важных документов. По ящикам разложены буквально тысячи бумаг, и все – в папках по алфавиту. Здесь же мисс Амелия принимала недужных, ибо лечить людей ей нравилось, и поставила на ноги она многих. Целых две полки были заставлены разными пузырьками, склянками и прочей трихомудрией. У стены – скамейка, на которую садились пациенты. Мисс Амелия могла так залатать прокаленной иголкой рану, что та потом не зеленела. Ожоги пользовала прохладным сладким сиропом. Если ж недуг был непонятен, то она поила людей разнообразными снадобьями, которые сама же и варила по неведомым рецептам. Желудки они выворачивали будь здоров, но детишкам давать их не стоило, поскольку шли от них гадкие судороги; деток она потчевала совсем другим питьем, помягче и послаще. Да, что уж там говорить – мисс Амелию считали недурным лекарем. Хоть руки у нее крупные и костлявые, но касание в них легкое, а выдумки с запасом хватало на сотни самых разных средств. И перед самым опасным и необычным лечением она не колебалась, и ни одна хвороба, сколь бы страшной ни казалась, не могла отвратить мисс Амелию от попытки ее вылечить. За одним лишь исключением. Если приходили к ней с жалобами по женской части, она ничего не могла сделать. От одного простого упоминания таких слов лицо ее медленно темнело стыдом, и застывала она на месте, неловко потираясь шеей о воротник рубахи или переминаясь в болотных бахилах с ноги на ногу – сущее дитя, большое, посрамленное, с отнявшимся языком. В других же делах люди ей доверяли. Никакой платы за лечение она не брала, и больных у нее всегда была уйма.

Много написала в тот вечер мисс Амелия своей авторучкой. Но даже так не могла не обратить внимания на кучку людей, что толпились у нее на темной веранде и наблюдали за ней. Время от времени поднимала голову и пристально на них смотрела. Но орать – не орала, не требовала у них ответа, мол, чего это они отираются на ее недвижимости, точно жалкие кумушки. Лицо ее оставалось гордым и неприступным – как всегда, когда она сидела за столом в своей конторе. Через некоторое время, тем не менее, гляделки эти, кажется, стали ей досаждать, она вытерла щеку красным платком, встала и закрыла дверь.

И для группы на веранде движение это послужило сигналом. Время пришло. Долго простояли они там, отвернувшись от промозглой и гнетущей ночи на улице. Долго они ждали, и вот инстинкт действовать снизошел на них. Все разом, как по указке единой воли, шагнули они в лавку. И в этот миг все восемь мужчин стали совершенно одинаковыми – в синих робах, почти у всех волосы белесые, все бледные, а в глазах – нездешняя решимость. Кто знает, что сделали бы они дальше. Но в тот же самый миг с верхушки лестницы донесся до них какой-то шум. Мужчины подняли головы – и онемели. То был горбун, которого они мысленно уже похоронили. И, к тому же, не походил он вовсе на то существо, что они себе нарисовали – не жалкий грязный болтунишка, обнищавший и одинокий в целом мире. Не похож он был вообще ни на кого – не сподобился никто из них в жизни увидеть ничего похожего. Будто смерть в комнате повисла.

Горбун спускался по лестнице гордо, точно все доски пола под ногами ему принадлежали. За последние дни он сильно изменился. Во-первых – чист был так, что словами не опишешь. Пальтецо по-прежнему висело на нем, но его вычистили щеткой и хорошенько заштопали. Под ним – свежая рубаха в черно-красную клетку, что принадлежала мисс Амелии. Брюк на нем не было – то есть, таких, что обычным мужчинам предназначены, – зато его обтягивали узкие бриджи по колено. На худеньких ножках – черные чулки, а башмаки – какие-то особые, странной формы, с завязками на щиколотках, чистые и надраенные воском. Вокруг шеи – так, что закрывало даже большие бледные уши, – был обмотан желтовато-зеленый платок, бахрома которого едва не доставала до полу.

Горбун прошел по всей лавке своей неловкой жесткой походочкой и остановился в центре проникшей внутрь группы. Те расступились и вытаращились на него, безвольно уронив руки. Горбун же повел себя весьма причудливо. Каждому он пристально посмотрел глаза с высоты своего роста – а приходился он обычным мужчинам примерно по пояс. Потом, с нарочитой проницательностью осмотрел у каждого нижние части – от ремней до подметок. Удовлетворив таким образом свое любопытство, он на мгновение закрыл глаза и покачал головой, словно тому, что он увидел, красная цена была – грош. Затем уверенно, просто чтобы лишний раз удостовериться, задрал голову и обвел весь нимб лиц вокруг одним долгим взглядом. Слева в лавке стоял полупустой мешок гуано, и когда горбун таким вот макаром освоился, то уселся прямо на него. Устроившись поудобнее и скрестив ноги, он вытащил из кармана пальто некий предмет.

А у мужчин в лавке прийти в себя получилось не сразу. Первым рот открыл Мерли Райан – тот, с трехдневной лихорадкой, кто первым и пустил в тот день слух. Он присмотрелся к предмету, который вертел в руках горбун, и полузадушенно поинтересовался:

– А чего это у тебя там такое?

Все мужчины прекрасно знали, что у горбуна в руках. Ибо то была табакерка, и принадлежала она отцу мисс Амелии. Из голубой эмали, с тонким узором из золотой проволоки на крышке. Люди в лавке знали это и диву давались. Они украдкой поглядывали на дверь в контору и слышали, как за нею мисс Амелия тихонько что-то насвистывает.

– Да, чего это у тебя, Шибздик?

Горбун быстро поднял голову и навострил рот, прежде чем ответить:

– А, так это у меня капкан такой – любопытных за нос ловить.

Он сунул в табакерку корявые пальчики и положил что-то в рот – но окружающим попробовать не предложил. Не щепоть табаку вовсе взял он оттуда, а смесь какао с сахаром. Но вытащил ее точно настоящий табак, запихал комочек под нижнюю губу и принялся лизать его, мельтеша во рту язычком, отчего по лицу его часто забегала гримаса.

– У меня сами зубы во рту на вкус скисают, – как бы объяснил он. – Потому и жую. Как сладкий табак.

Мужчины все еще толпились вокруг, сами себе неотесанные и ошеломленные. Ощущение это так никогда и не выветрилось, но его вскоре умерило другое чувство – будто все в лавке стали друг другу ближе, и между ними повисла смутная веселость. А звали мужчин, собравшихся в тот вечер, так: Торопыга Мэлоун, Роберт Калверт Хэйл, Мерли Райан, преподобный Т. М. Уиллин, Россер Клайн, Рип Уэллборн, Генри Форд Кримп и Хорэс Уэллс. За исключением преподобного Уиллина, все они во многом были схожи между собой, как уже говорилось, – в том или другом находили удовольствие, по-своему плакали и страдали, большинство – покладисты, если их не злить. Все работали на фабрике и жили вместе с остальными в двух-трехкомнатных домишках, плата за которые была десять-двенадцать долларов в месяц. Всем в тот день выдали жалованье, поскольку была суббота. Поэтому и считайте их пока одним целым.

Горбун, тем не менее, уже сортировал их в уме. Усевшись поудобнее, он начал с каждым болтать, выясняя, женат ли человек, сколько ему лет, какой у него, в среднем, недельный заработок и тому подобное – и постепенно добрался до совсем уж интимных подробностей. Вскоре группа пополнилась и другими жителями – Генри Мэйси, бездельниками, почуявшими, что происходит что-то необычное, – жены заходили за своими припозднившимися мужьями и оставались, даже один беспризорный светловолосый мальчишка зашел на цыпочках, спер коробку галет со зверюшками и так же потихоньку вышел. И вот помещение мисс Амелии вскоре наполнилось народом, а сама она дверей конторы еще не открыла.

Бывает такая разновидность людей – в них есть то, что отличает их от прочих, обыкновенных. У такого человека есть инстинкт, который, как правило, виден только в маленьких детях, – они умеют немедленно вступать в живую связь со всеми вещами на свете. Горбун, конечно, и был именно таким. Он просидел в лавке лишь полчаса, но между ним и каждым пришедшим сразу же возникла такая связь. Будто прожил он в городке много лет и стал личностью известной – сидел вот так же на мешке с гуано бессчетными вечерами. А от этого, помимо того, что стоял субботний вечер, в лавке и веяло таким духом свободы и недозволенной радости. Ну и напряг в воздухе витал, конечно, тоже – отчасти от общей странности происходящего, отчасти – от того, что мисс Амелия до сих пор сидела у себя в конторе и на люди не показывалась.

Вышла она в тот вечер лишь в десять часов. И те, кто ожидал какого-то драматического выхода, были разочарованы. Она просто открыла дверь и вышла своей медленной неуклюжей походкой, чуть враскачку. На крыле носа у нее размазалось немного чернил, а красный платок она повязала на шею. Казалось, ничего необычного она не замечает. Серыми косоватыми глазами глянула в тот угол, где сидел горбун, и на миг задержалась на нем взглядом. К остальной же толпе отнеслась с мирным удивлением.

– Кого-нибудь обслужить? – спокойно спросила она.

Покупатели нашлись – суббота все-таки, – и всем понадобилась выпивка. А лишь три дня назад мисс Амелия выкопала из земли один выдержанный бочонок и разлила его у винокурни по бутылкам. В тот вечер она приняла у покупателей деньги и пересчитала их под яркой лампой. Так обычно все и бывало. Необычным было дальнейшее. До сих пор всегда нужно было идти вокруг дома на темный задний двор, где мисс Амелия выдавала бутылки из кухонной двери. Никакой радости в такой покупке не ощущалось. Получив свою выпивку, покупатель исчезал в ночи. Или же, если дома не разрешала жена, можно было снова обойти дом и высосать пузырь на веранде или прямо на улице. Веранда и улица перед нею, конечно, тоже были собственностью мисс Амелии, уж будьте уверены – да только собственностью своей она их не считала: собственность начиналась для нее за дверью и включала в себя весь дом изнутри. А там не разрешалось открывать бутылки или выпивать никому, кроме нее самой. И вот, впервые в жизни, она это правило нарушила. Мисс Амелия сходила на кухню – горбун следовал за нею по пятам – и вынесла бутылки прямо в теплую, яркую лавку. Больше того – стаканы тоже вынесла и открыла две коробки крекеров, выложила их гостеприимно на блюдо и поставила на прилавок, чтобы все, кто пожелает, могли угоститься одним бесплатно.

Не разговаривала она ни с кем, кроме горбуна, да и у того спросила только, резковато и хрипло:

– Братишка Лаймон, ты так выпьешь, или тебе разогреть с водой на печке?

– Если угодно, Амелия, – ответил горбун. (А с каких это пор отваживался хоть кто-нибудь назвать мисс Амелию просто по имени, не прибавив почтительного обращения? Жених ее и муж десятидневный уж точно не смел. Фактически, с самой смерти отца, почему-то всегда звавшего ее Малюткой, никто не решался обращаться к ней столь фамильярно.) – Если угодно, я бы выпил разогретого.

Вот так и начался этот кабачок. Так вот просто и прямо. А вспомните – ночь стояла мрачная, как зимой, и сидеть снаружи было б поистине жалким удовольствием. Внутри же собралась хорошая компания и поселилось сердечное тепло. Кто-то раскочегарил печку в глубине лавки, и купившие себе выпить стали наливать друзьям. Было там и несколько женщин – они брали лакричные жгутики, газировку, да и виски глоточками отпивали. Горбун всем был еще внове, и присутствие его всех развлекало. Из конторы вынесли скамейку и еще несколько стульев. Прочие опирались на прилавок или устраивались на бочонках и мешках кто как мог. Когда бутылки в доме открыли, никто не стал по этому поводу барагозить, неприлично хихикать или вообще себя как-то неправильно вести. Наоборот – общество было вежливо чуть ли не до робости, ибо обитатели городка не привыкли еще в то время собираться вместе удовольствия ради. Они встречались и шли работать на фабрику. Или же по воскресеньям выезжали на весь день и становились лагерем – и хотя делали это в радость, смыслом подобного предприятия скорее было явить публике картины Преисподней и вселить ей в сердца глубокий страх перед Господом Богом. Дух кабачка же – дело совершенно другое. Самая богатая, самая жадная сволочь будет пристойно себя вести в настоящем кабачке и оскорблять никого не станет. А бедняки там лишь благодарно озираются и соль берут как лакомство – изящными и скромными щепотками. Поскольку в приличном кабачке все это в воздухе разлито – чувство товарищества, удовлетворение желудка, некая веселость и учтивость поведения. В тот вечер собравшимся в лавке мисс Амелии никто всего этого не говорил. Они это знали сами – хотя, конечно, до тех пор никаких кабачков в городишке никогда не было.

А сама виновница всего, мисс Амелия, простояла почти весь вечер в дверях кухни. Внешне, казалось, ничего в ней не изменилось. Но многие заметили ее лицо. Она наблюдала за всем, что происходило вокруг, но глаза ее, по большей части, томительно цеплялись за горбуна. А тот расхаживал по лавке, ел из табакерки и вел себя одновременно язвительно и покладисто. Туда, где стояла мисс Амелия, из щелей печки падали отсветы пламени, и смуглое вытянутое лицо ее несколько освещалось. Казалось, она смотрит вглубь себя. И виделись в ее выражении боль, недоумение и какая-то неуверенная радость. Губы у нее были не так стиснуты, как обычно, и она часто сглатывала. Кожа ее побледнела, а крупные пустые ладони покрылись испариной. В тот вечер, в общем, вид у нее был, как у тоскующей влюбленной.

Открытие кабачка завершилось к полуночи. Все со всеми попрощались очень дружелюбно. Мисс Амелия заперла переднюю дверь, но на засов заложить забыла. А вскоре всЈ – главная улочка с тремя ее лавками, фабрика, домишки, весь город, на самом деле, – погрузилось во тьму и безмолвие. Так закончились три дня и три ночи, за которые случились приход горбуна, нечестивый праздник и открытие кабачка.

Вот и время должно пройти. Ибо последующие четыре года очень похожи один на другой. Большие перемены случились, но происходили они потихоньку, простыми шажками и сами собой кажутся незначительными. Горбун продолжал себе жить с мисс Амелией. Кабачок постепенно расширялся. Мисс Амелия начала торговать выпивкой вразлив, и в лавку поставили столики. Каждый вечер туда заходили посетители, а по субботам собиралась большая толпа. Мисс Амелия начала подавать на ужин жареного сомика – по пятнадцать центов за тарелку. Горбун уломал ее купить отличное механическое пианино. За два года это место перестало быть лавкой, превратилось в настоящий кабачок, что открывался в шесть и работал до двенадцати.

Каждый вечер горбун спускался по лестнице с видом человека, знающего себе цену. От него вечно попахивало ботвой репы, ибо по утрам и вечерам мисс Амелия натирала его отваром, чтобы сил прибавилось. Сверх меры его избаловала, да только не в коня корм: от еды горб его и голова, казалось, становились все больше и больше, а остальное тельце усыхало и кособочилось. Сама мисс Амелия внешне не менялась. Всю неделю носила робу и болотные бахилы, а по воскресеньям надевала темно-красное платье, висевшее на ней весьма причудливым образом. Манеры ее, вместе с тем, и сам образ жизни изменились сильно. Свирепую тяжбу в суде любила по-прежнему, но уж не так проворно дурачила своих собратьев и вынуждала их на неправедные платежи. Поскольку горбун был общителен, она даже начала выходить из дому – на церковные бдения, на похороны и тому подобное. Врачевала все так же успешно, а выпивка стала еще лучше, если это вообще возможно. Сам кабачок оказался предприятием выгодным и стал единственным местом развлечений на много миль вокруг.

Посмотрим же на эти годы наугад и в беспорядке. Вот горбун шагает мисс Амелии след в след – красным зимним утром они отправились в сосняки на охоту. Вот работают вместе на ее участке: Братишка Лаймон стоит рядом и совершенно ничего не делает, но быстро подмечает, если ленятся батраки. Осенними днями сидят на заднем крыльце и рубят сахарный тростник. Слепящее лето проводят на топях, где болотный кипарис исчерна-зелен, а под спутанной влажной растительностью лежит сонный полумрак. Вот тропа заводит их в трясину или к чистой воде, и мисс Амелия нагибается, а Братишка Лаймон карабкается ей на закорки – и идет она вброд, а горбун устроился на плечах и держится за уши или за ее широкий лоб. Время от времени мисс Амелия заводила «форд», купленный когда-то давно, и возила Братишку Лаймона развлечься кинокартиной в Чихо, на дальнюю ярмарку или петушиные бои: горбуна зрелища приводили в истовый восторг. Разумеется, были они каждое утро у себя в кабачке и сидели часами вместе у очага в гостиной наверху. Потому что горбуну по ночам становилось худо, и он боялся лежать один и смотреть во тьму. Страшился он смерти. И мисс Амелии не хотелось оставлять его наедине с таким мучением. Можно бы даже сделать вывод, что и кабачок начал расширяться главным образом из-за горбуна: ибо собиралось в нем общество ему на радость и помогало так скоротать ночь. И вот составьте из таких мгновений общую картину всех этих лет. И пусть ненадолго она останется в памяти.

Теперь же всему этому поведению нужно дать какое-то объяснение. Пришло время поговорить о любви. Ибо мисс Амелия любила Братишку Лаймона. Это было ясно всем – не более того. Жили вместе в одном доме, порознь их никогда не видали. А следовательно, если верить миссис Макфэйл, пронырливой тетке с бородавками на носу, которая постоянно передвигала свою рухлядь из одного угла гостиной в другой, если верить ей и еще некоторым, жила эта парочка во грехе. Будь они даже родней, получилась бы помесь между двоюродными и троюродными братом с сестрой, да и того доказать было б никак не возможно. Мисс Амелия, конечно, – дылда еще та, шести футов росту, а Братишка Лаймон – горбатый хиляга и достает ей лишь до пояса. Но тут миссис Кочерыжке Макфэйл и ее кумушкам даже еще лучше, ибо подобные им просто упиваются такими союзами, неравными и ничтожными. Пусть себе. Добрые люди считали, что если эти двое и обрели какое-то телесное удовлетворение между собой, то касается это лишь их одних да Господа Бога. Вся здравая публика приходила к единому мнению об этой парочке, и ответ у них был простой и недвусмысленный – «не может быть». Что же это тогда за любовь, а?

Перво-наперво, любовь – совместное переживание двоих, но коли даже так, совместное переживание не означает, что переживание у этих двоих одинаковое. Есть любящий и возлюбленный, но они – из разных стран. Возлюбленный зачастую – лишь побуждение для всей любви, тихо копившейся в любящем очень и очень долго. Причем, каждому любящему это почему-то известно. В душе своей чувствует он, что его любовь – штука одинокая. И приходит к познанию нового, неведомого одиночества, и от знания этого страдает. И остается любящему тогда только одно. Он должен хранить в себе эту любовь, как только умеет; сотворить внутри целый новый мир, напряженный и странный, завершенный в самом себе. А добавить к этому можно еще и то, что такой любящий, о ком мы говорим, не обязательно – молодой человек, что откладывает деньги на обручальное кольцо; этим любящим может быть мужчина, женщина, дитя или вообще любое человеческое создание на этой земле.

Любимый тоже может быть кем угодно. Самые диковинные люди бывают таким побуждением к любви. Да окажись ты трясущимся от старости прадедушкой – но до сих пор будешь любить лишь странную девчонку, которую встретил как-то днем на улице в Чихо двадцать лет назад. И проповедник, случается, любит женщину падшую. Возлюбленный может быть личностью вероломной, с сальными волосами и дурными привычками. Да, и любящий видит все это так же ясно, как и любой другой – но это ни на гран не влияет на течение его любви. Самая заурядная персона бывает предметом любви – неистовой, сумасбродной и прекрасной, точно ядовитая болотная лилия. Хороший человек вызывает к себе любовь яростную и испорченную, а безумец с пеной у рта – укрывает чью-нибудь душу простым и нежным покоем. Ценность и свойства любви, значит, определяются самим любящим и никем больше.

Вот по этой причине большинство из нас предпочли бы любить сами, а не быть любимыми. Почти все желают стать любящими. А грубая правда – в том, что в тайне тайн своих быть любимым для многих невыносимо. Любимый боится и ненавидит любящего – и недаром. Ибо любящий вечно пытается любимого разоблачить. Любящий жаждет любой возможной связи со своим любимым, даже если переживание это причиняет ему одну лишь боль.

Раньше уже упоминалось, что мисс Амелия была когда-то замужем. Теперь об этом причудливом событии можно, пожалуй, и рассказать. Помните – все это случилось очень давно: мисс Амелия тогда единственный раз в жизни, до появления у нее горбуна, то есть, лично прикоснулась к этому явлению – любви.

Городок тогда был точно таким же, как и теперь, за исключением того, что имелось в нем две лавки, а не три, и персики вдоль дороги росли более корявые и приземистые, чем теперь. Мисс Амелии в то время было девятнадцать лет, и отец ее уже много месяцев как лежал в могиле. И жил тогда в городишке наладчик ткацких станков по имени Марвин Мэйси. Генри Мэйси он приходился братом, но зная их, ни за что нельзя было сказать, что они – родня. Ибо Марвин Мэйси был завиднейшим мужчиной во всей округе – выше шести футов, крепкий, с медлительными серыми глазами и курчавым волосом. Жил он неплохо, зарабатывал хорошо и имел золотые часы, что сзади открывались картинкой с водопадом. Со стороны, с мирской точки зрения Марвин Мэйси был человеком удачливым: никому не нужно кланяться, ни перед кем не надо угодничать, всегда добивается, чего нужно. Однако если посмотреть серьезнее и глубже, завидовать тут было нечему, ибо Марвин Мэйси был человеком недобрым. Репутация у него – что у любой шпаны в округе, если не хуже. Много лет, еще совсем мальчишкой, таскал он с собою высушенное и засоленное ухо человека, которого порешил в драке на бритвах. Рубил в сосняках белкам хвосты – так уж ему угодно было, а в левом кармане штанов носил запретную траву марихуану – соблазнять тех, кто удручен и кого к смерти потянуло. Несмотря же на такую репутацию, любим он был многими женщинами в округе – а жило здесь тогда даже несколько молоденьких девушек с чисто вымытыми волосами, кроткими взорами, нежными маленькими попками и чарующими манерами. И вот как раз этих благородных барышень он унижал и позорил. Пока, наконец, в возрасте двадцати двух лет этот самый Марвин Мэйси не предпочел мисс Амелию. Именно этой замкнутой, неуклюжей и странноглазой девушки он и добивался. Причем не из-за денег хотел ее, а единственно по любви.

И любовь изменила Марвина Мэйси. До того, как полюбил он мисс Амелию, можно было вообще под сомнение ставить, водится ли у такого человека внутри душа и сердце. Хотя уродству его характера и объяснение имеется: начинал жизнь в этом мире Марвин Мэйси очень трудно. Был одним из семерых нежеланных детей, чьих родителей и родителями-то назвать язык не повернется: сами дикие охламоны, нравилось им только рыбу удить, да по болотам шастать. Их же собственные дети – а по одному новому появлялось почти каждый год – были им лишь обузой. По вечерам, вернувшись с фабрики, смотрели эти родители на своих детей так, точно не могли сообразить, откуда они вообще взялись. Если дети плакали, их лупцевали, а первое, чему они в этой жизни научились, – искать в комнате самый темный угол и прятаться в нем так, чтобы не заметили. Худенькие все были, точно поседевшие привидения, и почти не говорили – даже между собой. Наконец родители их совсем бросили, оставив на попечение городка. Трудная стояла зима – фабрика закрылась почти на три месяца, много нищеты повсюду поселилось. Но не такой то был городок, где белым сироткам дадут за просто так сгинуть в чистом поле прямо у тебя на глазах. Так оно все и вышло: старшенький, восемь лет ему было, ушел пешком в Чихо и там пропал – то ли на товарняк притулился и уехал куда, то ли что, никто не знает. Трое следующих столовались по всему городу: посылали их из одной кухни в другую, а склада они были хрупкого и вскоре померли, еще до Пасхи. Последние же двое были Марвин Мэйси и Генри Мэйси – их-то и взяли в дом. Жила тогда там одна добрая женщина, миссис Мэри Хэйл – вот она и приняла к себе Марвина Мэйси и Генри Мэйси и любила их, как своих собственных. Выросли они у нее в доме, и относились к ним хорошо.

Однако ж сердца маленьких детишек – органы нежные. Бросишь такое грубо в мир с самого начала – и скрючит его в причудливые формы. Сердечко обиженного ребенка может так ссохнуться, что навсегда потом останется жестким и рябым, точно косточка персика. Или же наоборот – может гноиться и набухать, пока носить его в теле не станет сущей мукой, и тогда царапать и ранить его будут самые заурядные вещи. Так вот и стало с Генри Мэйси – полной противоположностью своему брату – добрейшим и нежнейшим человеком во всем городке. Отдает все свое жалованье взаймы тем, кому не повезло, а раньше еще и за детками присматривал, чьи родители по субботам вечером в кабачок ходили. Да только робкий он человек, и с первого взгляда сказать можно – набухло его сердце, и он страдает. Марвин Мэйси, вместе с тем, вырос наглым, бесстрашным и жестоким. Сердце его загрубело, как рога Сатаны, и пока не полюбил он мисс Амелию, брату своему и доброй женщине, что его вырастила, не приносил ничего, кроме позора и хлопот.

Но любовь натуру Марвина Мэйси обратила вспять. Два года любил он мисс Амелию, но чувств своих не выказывал. Стоит, бывало, у самых дверей, картуз в руках мнет, глаза робкие, тоскливые и дымчато-серые. Совершенно исправился. К брату и приемной матери стал хорошо относиться, заработок откладывал, научился деньги не транжирить. Больше того – к Господу потянулся. Не валялся больше все воскресенье сплошняком на полу веранды, песен не горланил, да на гитаре не бренчал; начал к службе ходить и на всех религиозных собраниях присутствовать. Научился приличным манерам: вставать, например, и свой стул даме предлагать, перестал божиться и драться, а также святые имена всуе поминать. И вот два года себя он так преобразовывал и улучшал натуру свою всячески. А как два года истекли, пришел однажды вечером к мисс Амелии с охапкой болотных цветов, мешочком свиных рубцов и серебряным колечком. В тот вечер Марвин Мэйси и объявил о своей любви.

И мисс Амелия за него вышла. Потом все недоумевали, зачем. Некоторые утверждали, что ей просто свадебных подарков себе хотелось. Другие полагали, что ей двоюродная бабка из Чихо все мозги засуричила, а бабка эта кошмарной старухой была. Как бы там ни было, прошла она размашистым шагом по церковному проходу в свадебном платье матушки-покойницы из желтого атласа, которое дюймов на двенадцать ей коротко было. Стоял зимний день, чистое солнце сияло в рубиновые стеклышки церковных окон, и пару перед алтарем заливало странное зарево. Пока зачитывали свидетельство о браке, мисс Амелия странное движение все время повторяла – потирала сбоку правой ладонью свое атласное свадебное платье. Все искала в робе карман и, не нащупав, менялась в лице – никак не терпелось ей, скучно и досадно было. Наконец, когда все слова дочитали и молитву сказали, мисс Амелия скорым шагом вышла из церкви, даже мужа не взяв за руку, и пошла по меньшей мере на два шага впереди.

От церкви до лавки – рукой подать, поэтому жених и невеста домой отправились пешком. Говорят, по дороге мисс Амелия заговорила о какой-то сделке, что она заключила с неким фермером насчет воза щепы. К жениху своему, на самом деле, она относилась точно так же, как к любому покупателю, что зашел бы к ней в лавку купить пинту выпивки. Но все пока шло довольно пристойно: городок был доволен, поскольку люди видели, что эта любовь совершила с Марвином Мэйси, и надеялись, что невесту его она тоже исправит. По крайней мере, они рассчитывали, что замужество умерит норов мисс Амелии, напустит на нее семейного жирка и, в конце концов, превратит в женщину предсказуемую.

Они ошибались. Мальчишки, подглядывавшие в ту ночь ей в окна, рассказали, что там происходило в действительности. Невеста с женихом превосходно отужинали тем, что приготовил Джефф, старый негр, кухаривший для мисс Амелии. Невеста себе добавки от каждого блюда накладывала, а жених к еде вообще едва притронулся. Затем невеста занялась своими обычными делами – читала газету, заканчивала опись припасов в лавке и так далее. Жених тем временем валандался в дверях с безвольной, глупой и блаженной физиономией. Его не замечали. В одиннадцать невеста взяла лампу и направилась наверх. Жених последовал за ней по пятам. Пока все шло достаточно прилично, но дальше случилось нечто вовсе уж нечестивое.

Через полчаса мисс Амелия прогромыхала вниз по лестнице в одних бриджах и защитной куртке. Лицо у нее потемнело аж до черноты. Шваркнула она кухонной дверью, да еще и пнула впридачу. Потом только в руки себя взяла. Огонь расшевелила, села и закинула ноги на печку. Почитала «Альманах фермера», кофе выпила, да покурила трубку отцовскую. Лицо у нее было жесткое, суровое, но краска с него схлынула, и цвета оно стало обычного. Иногда мисс Амелия от «Альманаха» отрывалась и переписывала оттуда что-то на бумажку. А к заре ушла к себе в контору и сняла там чехол с пишущей машинки – она ее совсем недавно приобрела и только училась, как с нею управляться. Так и просидела всю свою первую брачную ночь. А как день забрезжил, вышла на двор, точно и не было ничего, и плотничать принялась – клетку для кроликов строить, что неделю назад начала с намерением где-нибудь продать.

Жених же поистине в жалкий переплет попадает, коли возлюбленную невесту свою с собой в постель уложить не может, да еще и весь город об этом прознает. Марвин Мэйси спустился в тот день все в том же свадебном костюме и с больным лицом. Бог знает, как провел он эту ночь. Поотирался по двору, посматривая на мисс Амелию, но близко не подходил. А к полудню мысль ему в голову пришла, и направился он в сторону Сосайэти-Сити. Вернулся с подарками – колечко с опалом, куколка из розовой эмали вроде тех, что в моде тогда были, серебряный браслетик с двумя сердечками, да коробка сладостей, стоившая два с половиной доллара. Мисс Амелия осмотрела подарки эти изящные и коробку сладостей открыла, ибо проголодалась. А над остальными поразмыслила проницательно, да и выложила на прилавок – на продажу. Ночь провели они в той же манере, что и прежде, – только мисс Амелия снесла вниз свою перину и устроилась у печки. Спала она очень хорошо.

Три дня все так и продолжалось. Мисс Амелия – по хозяйству, как водится. Прознала, что в десяти милях по дороге мост собираются строить, и сильно этим делом заинтересовалась. Марвин Мэйси по-прежнему ходил за ней по участку хвостиком, но по лицу его можно было сказать, как он мучается. А на четвертый день сотворил вещь очень бесхитростную: съездил в Чихо и вернулся оттуда со стряпчим. И прямо в конторе мисс Амелии отписал ей все свое имущество – десять акров лесных площадей, купленных на все его сбережения. Прочла она эту бумагу строго, чтобы все без обмана, а потом рассудительно в ящик конторки заперла. Марвин Мэйси же в тот день взял кварту виски и отправился с нею один на болота, еще и солнце не успело закатиться. А к вечеру вернулся пьяный, подошел к мисс Амелии – глаза нараспашку, слезой прошитые – и положил ей руку на плечо. Видать, сказать что-то хотел, да не успел и рта открыть. Развернулась она, двинула ему кулаком прямо в лицо так, что он к стене отлетел, и зуб передний ему сломала.

Все остальное дело можно и вкратце помянуть. После этого первого удара мутузила его мисс Амелия, как только он под руку подворачивался пьяный. А в конце концов и вовсе с участка согнала, и вынужден он был мучиться прилюдно. Днем ошивался вокруг ее собственности, а иногда со взглядом полоумным на осунувшемся лице приносил ружье свое и садился его чистить, поглядывая пристально на мисс Амелию. Если и боялась она, то виду не показывала, но лицом суровела и наземь сплевывала часто. Последнюю глупость совершил он, когда влез в окно ее лавки однажды ночью и уселся там в темноте – безо всякой особенной цели вообще, – пока она утром по лестнице не спустилась. За такое мисс Амелия отправилась немедленно в суд в Чихо, понадеявшись, что запрут его в исправительный дом за нарушение владения. Марвин Мэйси же в тот день убрался прочь из города, и никто не видел, ни как он ушел, ни куда именно. Перед этим подсунул под дверь мисс Амелии длинное чудное письмо, отчасти карандашом писанное, отчасти – чернилами. Безумное любовное письмо то было – но и угрозы в нем тоже читались, и клялся он, что за всю свою жизнь с нею посчитается. Длилось его семейное счастье десять дней. А весь городишко ощутил то особое удовлетворение, какое наступает, когда видишь, как с человеком кончают особенно скандальным и кошмарным образом.

У мисс Амелии осталось все, чем когда-либо владел Марвин Мэйси, – лесной участок, часы позолоченные, все имущество его до последнего. Да только казалось, невелика ему цена: по весне она порезала его балахон клановский – табачные кустики накрывать. Вот и получилось у него только ее еще больше озолотить, да всю любовь свою ей отдать. Но странное дело – никогда не поминала она его без жуткой и злобной горечи. И по имени никогда не звала, а лишь презрительно отзывалась: «тот наладчик, за которым я была замужем».

И позднее, когда кошмарные слухи о Марвине Мэйси до городка долетели, мисс Амелия была очень довольна. Ибо подлинная натура Марвина Мэйси наконец явилась всем на обозрение, чуть только избавился он от своей любви. Стал злоумышленником, и портреты его с именем во всех газетах штата пропечатали: ограбил три заправочные станции и совершил вооруженный налет на магазин в Сосайэти-Сити с обрезом. Подозревали его и в убийстве Раскосого Сэма – знаменитого в своем роде бандита. И все эти преступления люди связывали с именем Марвина Мэйси, так что злоумышление его известно стало по многим округам. И попался он, наконец, в руки закона, пьяный, на полу хижины для туристов, с гитарой под боком, и в правом ботинке у него было пятьдесять семь долларов. Судили его, приговор вынесли и отправили срок отбывать в исправительный дом под Атлантой. Мисс Амелию это глубоко удовлетворило.

Ну вот, а случилось все это очень давно: такова и была история замужества мисс Амелии. Весь городок долго потешался над этим нелепым делом. Но хоть снаружи подробности любви этой и впрямь печальны и смехотворны, не следует забывать, что истинная история в душе самого любящего разворачивалась. Так кто ж, если не сам Господь Бог, может судьей быть этой или же любой другой любви? В самую первую ночь сидели в кабачке и такие, кто вдруг вспомнил об этом сломленном женихе, запертом в мрачном исправительном доме за много миль отсюда. Ведь за все прошедшие годы Марвина Мэйси в городке отнюдь не забывали. Имя его никогда не упоминалось при мисс Амелии или горбуне. Но память о страсти его и его преступлениях, мысль о нем, сидящем под замком в камере, оставалась тревожным отзвуком и счастливой любви мисс Амелии, и веселья всего кабачка. Да и вы не забудьте этого Марвина Мэйси – сыграет он еще свою зловещую роль в нашем рассказе, который пока не окончен.

За те четыре года, в которые лавка мисс Амелии сделалась кабачком, комнаты наверху совершенно не изменились. Эта часть дома осталась точно такой же, как мисс Амелия привыкла за всю свою жизнь, такой же, как во времена ее отца и, скорее всего, до него тоже. Три комнаты, как уже известно, были безупречно чисты. У мельчайшей мелочи имелось свое место, всЈ каждое утро протиралось и подметалось Джеффом, слугой мисс Амелии. Передняя комната принадлежала Братишке Лаймону – это в ней останавливался Марвин Мэйси на те несколько ночей, когда ему разрешали, а до того комната служила спальней отцу мисс Амелии. Стояли в ней большой шифоньер, комод, покрытый накрахмаленной белой льняной скатертью с кружевом по краям, и стол с мраморной столешницей. Кровать была огромна – старая, с четырьмя столбиками из темного резного розового дерева. На ней лежали две перины, валики и множество подушек-думочек ручной работы. Кровать была такой высокой, что к ней вела лесенка из двух ступенек – никто ими раньше не пользовался, но Братишка Лаймон выволакивал каждый вечер и всходил наверх с помпой. Рядышком со ступеньками под кроватью, скрытая благопристойно от взоров, стояла фаянсовая ночная ваза, расписанная розочками. Никаких ковров не покрывало темных вощеных полов, а занавески на окнах были сделаны из какого-то белого матерьяла, и по краям тоже имелись кружева.

По другую сторону гостиной была спальня мисс Амелии – поменьше и очень незатейливая. Кровать – узкая, из сосны. Стоял комод для ее штанов, рубашек и воскресного платья, а в стенку чулана она вбила два гвоздя, чтобы болотные бахилы свои вешать. Ни штор, ни ковриков, ни украшений каких.

Средняя же комната – гостиная – была изысканна. Диван из розового дерева, обитый потертым зеленым шелком, стоял перед камином. Мраморные столики, две швейные машинки «Зингер», большая ваза со степной травой – все выглядело богатым и благородным. Но самым важным предметом обстановки в гостиной была большая застекленная горка, в которой хранились разные сокровища и курьезы. К этой коллекции сама мисс Амелия добавила лишь два экспоната – огромный желудь от водяного дуба и шкатулочку, обитую бархатом, с двумя серыми камешками внутри. Время от времени, когда заняться было особо нечем, мисс Амелия брала с полки шкатулку и становилась у окна, держа камешки на ладони и разглядывая их со смесью изумления, неясного уважения и страха. Ибо были то камни из почек самой мисс Амелии – их извлек несколько лет назад врач в Чихо. Сущий кошмар пережила тогда мисс Амелия, с первой минуты до последней, а остались ей лишь эти два крошечных камешка и больше ничего; неизбежно должна она была либо хранить их как великую ценность, либо же признать, что сделка того совершенно не стоила. Поэтому и оставила их себе, а на второй год жизни с Братишкой Лаймоном вправила их в цепочку для часов и ему подарила. Второй же предмет – большой желудь – был ей очень дорог, но когда смотрела на него она, лицо ее всегда подергивалось печалью и недоумением.

– Амелия, что же он означает? – спрашивал ее Братишка Лаймон.

– Да просто желудь, – отвечала она. – Обычный желудь. Я подобрала его в тот день, когда умер Большой Папа.

– Это как? – не отставал Братишка Лаймон.

– А так, что просто желудь, я его на земле нашла в тот день. Подобрала и в карман сунула. Сама не знаю, зачем.

– Какая своеобразная причина, – говорил Братишка Лаймон.

Много бесед вели мисс Амелия и Братишка Лаймон в верхних комнатах – как правило, в первые утренние часы, когда горбуну уже не спалось. Мисс Амелия обычно держалась как женщина молчаливая, кто не позволит себе язык распускать, что бы ни взбрело ей в голову. Однако, и такие разговоры велись, что бывали ей в удовольствие. Было в них всех одно общее – они никогда не истощались. Ей нравилось обсуждать вопросы, над которыми можно ломать голову десятками лет, но все равно к решению и близко не подступиться. Братишка Лаймон, напротив, любил болтать обо всем на свете, а треплом он был знатным. И подходили они к этим беседам совершенно по-разному. Мисс Амелия постоянно придерживалась самых широких, бессвязных обобщений, ее низкий, задумчивый голос не умолкал и речь ни к чему не приводила; Братишка же Лаймон перебивал ее неожиданно, схватывал по-сорочьи какую-нибудь малость, хоть и неважную, но, по крайней мере, конкретную и как-то связанную с делами подручными и практическими. Среди любимых тем у мисс Амелии были такие: звезды, почему негры – черные, как рак лучше всего лечить и тому подобное. И об отце своем любила разговаривать нескончаемо.

– Ну и вот, Лай, – говорила она Лаймону, – в те дни я уж спала так спала. Ложилась, сразу как лампу зажигали, и засыпала – и спала так, точно меня в теплой колесной мази утопили. А день начинался, заходил Большой Папа, руку мне на плечо клал и говорил: «Пошевеливайся давай, Малютка». Вот так, бывало, и говорил. А потом орал мне из кухни наверх по лестнице, как печку раскочегарит. «Овсянка жареная, – орал он. – Курятина с подливкой. Яичница с беконом». И я по лестнице бегом, давай у печки одеваться, пока он у колонки снаружи умывается. А потом к винокурне пойдем или, может…

– А у нас нехорошая овсянка сегодня утром была, – говорил Братишка Лаймон. – Слишком быстро на сковородку кинули, прожариться не успела.

– А когда Большой Папа в те дни виски отцеживал…

И беседа текла бесконечно, и длинные ноги свои мисс Амелия перед очагом вытягивала; ибо лето ли, зима, но огонь в камине всегда горел, поскольку Братишка Лаймон по натуре был мерзлякой. Сидел напротив нее в низеньком креслице, ноги до полу не доставали, сам в одеяло укутан или в зеленый шерстяной платок. Мисс Амелия никому больше, кроме горбуна, об отце своем не рассказывала.

Таким вот путем она ему любовь свою выказывала. Доверялась в вещах самых деликатных и жизненно важных. Он один знал, где у нее карта хранится, на которой показано, где на участке какие бочонки виски зарыты. Он один мог в ее бухгалтерскую книгу заглянуть или ключик от горки с курьезами взять. И деньги из кассы у нее брал – целыми горстями: сильно ему нравилось, как громко они звякают у него в карманах. Владел он почти всей ее собственностью, ибо когда сердился, мисс Амелия рыскала по участку, подарок какой-нибудь ему искала. Потому и не осталось почти ничего, что еще можно было бы ему подарить. Единственным в жизни, чем не хотелось ей с Братишкой Лаймоном делиться, были воспоминания о замужестве ее десятидневном. Марвин Мэйси – вот о чем никогда, ни в какое время между ними не говорилось.

Так пускай и пройдут эти медленные годы, и подойдем мы к тому субботнему вечеру шесть лет спустя после того, как Братишка Лаймон в лавке объявился. Август стоял, и небо над городком весь день пылало, точно холст пламени. Но уже подступали зеленоватые сумерки, и повсюду разливалось успокоение. Всю улицу укутало сухой золотистой пылью в дюйм глубиной, детишки носились по ней полуголыми, часто чихали, потели и капризничали. Фабрика закрылась в полдень. Обитатели домов по главной улице отдыхали у себя на ступеньках, женщины листьями пальметто обмахивались. У мисс Амелии над верандой вывеска прибита – «КАФЕ». На задней же веранде прохладно в тенечке решетчатом; там и сидел Братишка Лаймон, вертя ручку мороженицы – часто разгребал соль со льдом, вынимал мутовку и слизывал чуток, посмотреть, как мороженое взбивается. Джефф хлопотал в кухне. В то утро мисс Амелия вывесила на стену веранды объявление: «На ужин курица – сегодня по двадцать центов». Кабачок уже открылся, а мисс Амелия только-только закончила все дела у себя в конторе. Все восемь столиков уже заняли, а из механического пианино блямкала музыка.

В углу у самой двери за столиком сидел с ребенком Генри Мэйси. Пил он виски из стакана, что для него несвойственно, поскольку выпивка легко ударяла ему в голову, и он от нее плакать начинал или песни петь. Лицо у него было очень бледным, а левый глаз все время нервно подергивался – так обычно бывало, когда он волновался. Внутрь он протиснулся бочком, и когда с ним поздоровались, не ответил. Ребеночек был Хорэса Уэллса – его в то утро оставили у мисс Амелии подлечиться.

Мисс Амелия вышла из конторы в хорошем состоянии духа. Распорядилась по кухне, и в кабачке появилась с куриной гузкой между пальцев – это из всей птицы у нее самый любимый кусочек был. Оглядела комнату, убедилась, что все, в целом, правильно, и подошла к столику Генри Мэйси в уголке. Стул повернула спинкой, уселась верхом, поскольку ужинать еще не хотелось, а так – время провести. В боковом кармане робы лежала у нее бутылочка «Средства от Крупа» – такое лекарство, делается из виски, леденцов и еще одного секретного компонента. Мисс Амелия бутылочку откупорила и сунула ребенку в рот. А потом повернулась к Генри Мэйси, увидела, как у того левый глаз дергается, и спросила:

– Хвораешь чем, или как?

Генри Мэйси, казалось, совсем уж был готов ответить что-то тяжелое, но посмотрев долгим взглядом в глаза мисс Амелии, лишь сглотнул и промолчал.

И мисс Амелия вновь повернулась к пациенту. У ребенка лишь голова виднелась из-за стола. Лицо его сильно раскраснелось, глазенки полузакрыты, рот раззявился. На бедре у него нарывал огромный твердый чирей, и к мисс Амелии привели-то его, чтобы она нарыв вскрыла. Но у мисс Амелии с детьми все по-особому было: не нравилось ей делать им больно, не хотела она, чтоб они из рук вырывались или боялись. Потому и оставила у себя ребенка на весь день, часто кормила его лакрицей и давала свое «средство», а к вечеру повязала ему на шею салфетку и заставила съесть полную тарелку ужина. Теперь же он сидел за столом, голова его покачивалась медленно из стороны в сторону, а когда дышал, изо рта вырывались тихонькие усталые стоны.

В кабачке что-то зашевелилось, и мисс Амелия быстро оглянулась. Вошел Братишка Лаймон – с важным видом, как входил сюда каждый вечер. Дойдя до самого центра комнаты, он резко остановился, хитро оглядел собравшихся, оценивая каждого и прикинув быстренько, с какими душевными устремлениями ему сегодня предстоит иметь дело. Горбун был тем еще бедокуром. Любыми озорствами наслаждался – ни слова не сказав, мог так людей друг с другом стравить, что все только диву давались. Это из-за него близнецы Рэйни поссорились за складной нож два года тому и с тех пор даже словом не перемолвились. И при большой драке между Рипом Уэллборном и Робертом Калвертом Хэйлом он был – как присутствовал при всех остальных потасовках с того самого дня, как в городке объявился. Везде свой нос сунет, все бельишко у всех перетряхнет, вечно не в свои дела залезет. Но странно сказать – несмотря на это, кабачок набирал в популярности только из-за него. Без него и веселье не веселье. Только зайдет в комнату, как там напряг поселяется, поскольку с таким пронырой никогда не скажешь, что за муха тебя укусит или какая каша заварится. Людям же никогда так свободно не бывает, так безрассудно-радостно, если не ждет их впереди какая ни есть суматоха или бедствие. И вот, значит, только горбун в кабачок зашел, все заоглядывались на него, шумок поднялся, пробки захлопали.

Лаймон помахал рукой Кочерыжке Макфэйлу, сидевшему с Мерли Райаном и Генри Фордом Кримпом:

– Я, – говорит, – на Гнилое озеро рыбачить сегодня ходил. И по пути споткнулся вроде как о валежину. Бревно переступаю, а сам чую – шевелится. Гляжу внимательно – а я на крокодиле верхом сижу. Длиной он как отсюда до кухонной двери, и жирный, что твой боров.

Так вот горбун и молол языком. Все на него то и дело поглядывали, некоторые болтовню его слушали, другие – нет. Бывали и такие времена, когда не говорил он ничего стоящего, а лишь врал да хвастался. Вот и сегодня ни слова правды не сказал. Весь день провалялся он в постели с летней ангиной, встал только к закату – мороженицу повертеть. Все это знали, однако стоял он теперь посреди кабачка и заливал так, что уши вяли.

Мисс Амелия следила за ним глазами, заложив руки в карманы и склонив набок голову. Странный взгляд ее был мягким, и она слабо улыбалась чему-то своему. Время от времени переводила взгляд с горбуна на остальное общество и вид принимала гордый, и угроза в нем виделась, точно говорила она: а ну-ка попробуйте прижать его за все это вранье бессовестное. Джефф носил из кухни ужин, уже разложенный по тарелкам, и новые электрические вентиляторы приятно ворошили в воздухе прохладу.

– Уснул шпаненок, – наконец сказал Генри Мэйси.

Мисс Амелия посмотрела на маленького пациента, и лицо ее стало сосредоточенным – пора и дело делать. Подбородком малец уперся в стол, из уголка рта пузырьками вытекла струйка слюны или «Средства от Крупа». Глазенки его совсем закрылись, на веках мирно пристоилась семейка мошкары. Мисс Амелия положила ему на голову руку и встряхнула – он не проснулся. Поэтому она подняла его из-за стола, стараясь не потревожить больную ногу, и понесла в контору. Генри Мэйси пошел следом, и они закрыли за собой дверь.

А Братишке Лаймону в тот вечер было скучно. Все идет как идет, несмотря на жару посетители в кабачке попались добродушные. Генри Форд Кримп и Хорэс Уэллс сидели обнявшись за средним столиком и хихикали какой-то длинной байке, но когда он к ним подошел, то ничего не разобрал, потому что начало все равно пропустил. Пыльная дорога в лунном свете стала ярче, приземистые персиковые деревца неподвижно чернели по обочинам: ветра не было. Сонный зуд болотного комарья звучал, точно эхо беззвучной ночи. Весь городок погрузился в черноту – только дальше по дороге мигала какая-то лампа. Где-то во тьме пела женщина – высоким безудержным голосом, и у песни, казалось, не было ни начала, ни конца, лишь три ноты все тянулись и звучали. Горбун стоял, облокотившись на балясину веранды, и смотрел на пустую дорогу, будто надеясь, что кто-то сейчас по ней придет.

За спиной у него раздались шаги, потом – голос:

– Братишка Лаймон, твой ужин – на столе.

– Нету у меня сегодня аппетита, – ответил горбун, питавшийся весь день одной сладкой жвачкой. – Во рту у меня все кисло.

– Ты только попробуй, – сказала мисс Амелия. – Там грудка, печенка да сердце.

Вместе зашли они в ярко освещенный кабачок и сели с Генри Мэйси. Столик у них был самый большой, и на нем в бутылке из-под кока-колы стояли болотные лилии. Мисс Амелия уже завершила дела со своим маленьким больным и была собой довольна. Из-за двери конторы донеслось лишь сонное похныкивание, и все закончилось, не успел мальчонка проснуться и испугаться по-настоящему. Теперь ребенок висел на плече у отца, крепко спал, ручонки болтались по отцовской спине, а распухшее личико было очень красным – они уже собирались уходить домой.

Генри Мэйси по-прежнему не сказал ни слова. Он ел аккуратно, глотал беззвучно и на треть не так жадно, как Братишка Лаймон, заявивший что аппетита у него нету, а теперь грузивший себе на тарелку одну добавку за другой. Время от времени Генри Мэйси поглядывал на мисс Амелию, но снова сдерживался.

Обычный, в общем, субботний вечер. Пожилая пара, приехавшая из деревни, помялась минутку в дверях, держа друг друга за руки, и наконец решила зайти. Они прожили вместе так долго, эти двое из деревни, что походили друг на друга, как настоящие близнецы. Побуревшие, ссохшиеся – ходячие земляные орехи, да и только. Ушли они рано, да и почти все остальные посетители к полуночи разошлись. Только Россер Клайн и Мерли Райан еще играли в шашки, да Кочерыжка Макфэйл сидел за столиком с бутылкой (дома ему жена пить не позволяла) и вел сам с собой мирные беседы. Генри Мэйси тоже не уходил, что и странно – обычно он укладывался спать вскоре после заката. Мисс Амелия сонно зевала, но Лаймона била трясучка, и закрываться на ночь она не предлагала.

Наконец, в час ночи Генри Мэйси перевел взгляд в верхний угол и тихо сказал мисс Амелии:

– Я письмо сегодня получил.

Поразить таким известием мисс Амелию было трудно, поскольку ей приходила разнообразная деловая корреспонденция и присылали каталоги.

– Я получил письмо от брата, – продолжал Генри Мэйси.

Горбун, гусиным шагом разгуливавший по кабачку, сцепив на затылке руки, вдруг замер на месте. Перемену в воздухе он быстро чуял. Он оглядел лица оставшихся и стал ждать, что будет дальше.

Мисс Амелия нахмурилась и сжала правую руку в кулак.

– Ну и на здоровье, – сказала она.

– Его досрочно освободили. Он вышел из тюрьмы.

Лицо мисс Амелии стало очень темным, и она поежилась, хоть ночь стояла теплая. Кочерыжка Макфэйл и Мерли Райан отодвинули в сторону шашки. В кабачке стало очень тихо.

– Кто? – спросил Братишка Лаймон. Казалось, его большие бледные уши стали на голове еще больше и навострились. – Что?

Мисс Амелия шлепнула обеими ладонями по столу.

– Потому что Марвин Мэйси… – Но в горле у нее запершило, и через минуту она смогла вымолвить только: – По всему раскладу его жизни место ему – в той тюрьме.

– Что он натворил? – спросил Братишка Лаймон.

Повисло долгое молчание, поскольку никто не знал, как на такое отвечать.

– Три заправки ограбил, – произнес Кочерыжка Макфэйл. Но слова его прозвучали неполно – в них слышалось много других неназванных грехов.

Горбуну стало очень беспокойно. Он терпеть не мог, когда его во что-то не посвящали – даже в самое горькое горе. Имя Марвина Мэйси было ему незнакомо, но завораживало, как любое упоминание о вещах, известных другим, а ему неведомых: вроде всяких разговоров о старой лесопильне, снесенной еще до того, как он сюда пришел, случайного слова про Морриса Файнстина или воспоминаний о событиях, происходивших до него. Помимо врожденного любопытства, горбуна весьма интересовали грабители и разнообразные преступления. Ковыляя вокруг стола, он бормотал себе под нос «досрочно освободили» и «тюрьма». Но сколь бы настойчиво он ни добивался ответа, ничего не узнал, ибо никто не решался рассказывать о Марвине Мэйси, когда в кабачке сидела сама мисс Амелия.

– В письме он немного написал, – сказал Генри Мэйси. – И не сказал, куда поедет.

– Хмф! – хмыкнула мисс Амелия, а лицо ее оставалось жестким и очень темным. – На мою собственность он и копытом не сунется.

Она оттолкнула от стола стул и приготовилась закрывать кабачок. Наверное, от известий о Марвине Мэйси у нее в голове мысли заворочались, поскольку вытащила она ящик с деньгами из кассы и унесла в кухню, где спрятала в потайное место. Генри Мэйси отправился по темной дороге восвояси. А Генри Фрод Кримп и Мерли Райан на веранде задержались. Позже Мерли Райан утверждал, конечно, что в ту ночь он предвидел, как все выйдет. Но городок на это внимания не обратил – именно такого пустозвонства от Мерли Райана и ожидали. Мисс Амелия и Братишка Лаймон поговорили еще немного в гостиной наверху. А когда горбун решил, наконец, что сможет уснуть, она расправила над его постелью сетку от комаров и подождала, пока он всех молитв не дочитает. После чего надела свою длинную ночнушку, выкурила две трубки и только долгое время спустя смогла заснуть сама.

Счастливым временем была та осень. Урожай в округе был отменным, и на рынке в Форкс-Фоллз цены на табак держались твердые. После долгого жаркого лета в первых прохладных деньках чувствовалась яркая чистая сладость. Вдоль пыльных дорог вымахал золотарник, а сахарный тростник вызрел и побагровел. Каждый день из Чихо приезжал автобус и забирал нескольких детишек помладше в межрайонную школу – чтоб образование, значит, там получали. В сосняках мальчишки охотились на лисиц, на бельевых веревках проветривались зимние ватные одеяла, а сладкую картошку зарывали в соломе в землю, чтобы не побило морозом грядущей зимой. По вечерам из труб подымались хрупкие струйки дыма, а луна стояла в осеннем небе круглая и оранжевая. Нет больше такого покоя, как тишь первых холодных ночей осени. Иногда поздно ночью, если не было ветра, доносился до городка тоненький дикий свисток поезда, что проходил через Сосайэти-Сити по пути на далекий, далекий север.

Хлопотное это было время для мисс Амелии Эванс. Работала она от рассвета до заката. Собрала новый большой змеевик для винокурни и за неделю выгнала столько виски, что всю округу опоить бы хватило. Ее старенького мула уже пошатывало от того, что столько сорго перемалывать пришлось, и она сама ошпаривала банки с притертыми крышками, готовя на зиму консервированные персики. С нетерпением дожидалась она первых морозов, поскольку выторговала себе трех огромных хряков и намеревалась пустить их на зажарку и наготовить требухи и колбас.

За эти недели появилось в мисс Амелии нечто такое, что многие сразу же отметили. Смеялась она часто – глубоким звонким смехом, а насвистывать стала нахально, мелодично и заливисто. И все время силу свою испытывала – то тяжести таскает, то просто в крепкие мускулы пальцем тычет. А однажды села за машинку и написала рассказ – историю, в которой иностранцы были, потайные ходы с люками и миллионы долларов. Братишка Лаймон постоянно рядом отирался, чуть ли не за рукав держался все время, и когда она смотрела на него, лицо ее прояснялось и смягчалось, а стоило ей назвать его по имени, в голосе слышалась любовь.

Вот и первые заморозки ударили. Проснувшись однажды утром, мисс Амелия увидала на окнах морозные цветы, а траву во дворе прибило инеем. Мисс Амелия развела в кухонной печи огонь, тот заревел, а она вышла наружу посмотреть, что за денек выдался. Воздух был холоден и резок, небо – зеленоватое и безоблачное. Вскоре и жители подтянулись из окрестных деревень: узнать, что она думает о такой погоде; мисс Амелия решила забить самого большого кабанчика, и слух об этом пошел по всей округе. Забили борова, а под рамой разложили низкий огонь из дубовых поленьев. По всему заднему двору тепло запахло свиной кровью и дымом, затопотали ноги, зазвенели в зимнем воздухе голоса. Мисс Амелия отдавала тут и там распоряжения, и вскоре почти всю работу сделали.

В тот день имелось у нее одно дельце в Чихо, поэтому, убедившись, что все здесь идет как надо, завела она машину и приготовилась ехать. Братишку Лаймона она попросила поехать с нею – семь раз попросила, да только не хотелось ему от суматохи этой отрываться, и пожелал он остаться дома. Мисс Амелию это, казалось, обеспокоило – ведь нравилось ей всегда иметь его под боком, поскольку, уезжая так далеко, начинала она ужасно по дому скучать. Однако попросив его семь раз, не стала больше домогаться. А перед тем, как сесть в машину, нашла палку и очертила глубокий круг вокруг коптильной ямы, футах в двух от края, и наказала ему ни за что эту границу не переступать. Она уехала после обеда и намеревалась вернуться до темна.

Вот, значит, а грузовик или автомобиль на здешних дорогах – дело не такое уж и редкое, ибо ездят постоянно из Чихо через городок в разные прочие места. Каждый год сборщик налогов приезжает спорить с людьми зажиточными, вроде мисс Амелии. А если кому из местных, ну, Мерли Райану, к примеру, в голову втемяшится, что он себе машину в кредит раздобыть сможет или заплатить три доллара и поставить такой хитрый электрический ледник, вроде тех, что в витринах Чихо расхваливают, то приедет из города человек, начнет с вопросами приставать, что да как разнюхивать и, в конце концов, все планы купить хоть что-нибудь в рассрочку пойдут прахом. Иногда, особенно если шоссе на Форкс-Фоллз строят, через городок и грузовики ходят с каторжанами. К тому же люди на машинах часто с правильного пути сбиваются и заезжают дорогу разузнать. Поэтому ничего удивительного, что на исходе дня мимо фабрики проехал грузовик и остановился прямо посреди дороги напротив кабачка мисс Амелии. Из кузова выпрыгнул человек, и грузовик поехал себе дальше.

А человек остался стоять на проезжей части и озираться. Высокий, с курчавым каштановым волосом и медленными темно-синими глазами. Губы у него были яркими, красными, и улыбался он лениво, в полрта, как улыбаются хвастуны и трепачи. Были на человеке красная рубаха и широкий ремень из обработанной кожи; в руках он держал жестяной чемодан и гитару. Первым из обитателей городка пришельца увидел Братишка Лаймон – услыхал, как мотор урчит, и вышел наружу полюбопытствовать. Высунул горбун голову из-за угла веранды, но весь целиком показываться не стал. Поглядели они с человеком друг на друга, но совсем не так, как оценивают друг друга проворными взглядами два незнакомца, что видятся впервые в жизни. Особенным взглядом обменялись они между собой – точно два злоумышленника друг друга признали. Затем человек в красной рубахе пожал левым плечом и отвернулся. Горбун же побледнел лицом, когда человек по дороге прочь зашагал, а через несколько секунд и сам пошел за ним, тщательно держась на много шагов позади.

Всему городишке сразу стало известно, что Марвин Мэйси опять вернулся. Пошел он сперва на фабрику, лениво оперся локтями о подоконник и заглянул внутрь. Нравилось ему наблюдать, как другие работают, – всем прирожденным лодырям это нравится. Всю фабрику при этом охватило немое смятение. Красильщики бросили свои горячие чаны, прядильщики и ткачи забыли о машинах, и даже Кочерыжка Макфэйл, а он был десятником, в точности не знал, что ему делать. Марвин Мэйси же по-прежнему скалился своей влажной кривенькой улыбкой, да и когда брата своего увидел, нагловатое выражение с лица не сползло. Оглядев всю фабрику, Марвин Мэйси пошел по дороге к тому домику, где вырос, и оставил гитару свою и чемодан на передней веранде. Затем погулял вокруг фабричного пруда, на церковь поглядел, осмотрел три лавки и весь остальной городишко. Горбун тем временем тихонько трюхал следом, держа дистанцию, руки в карманах, а личико – все такое же бледное.

Становилось поздно. Алое зимнее солнце садилось, и небо к западу стало темно-золотым и малиновым. Драные печные стрижи разлетались по своим гнездам; зажигались лампы. Там и тут тянуло дымком и густым теплым ароматом кабанчика, медленно жарившегося на раме. Обойдя весь город, Марвин Мэйси остановился перед участком мисс Амелии и прочел вывеску над верандой. А затем, ни минуты не колеблясь, пошел прямиком через боковой дворик. На фабрике жиденько и одиноко дунули в свисток – дневная смена закончилась. Вскоре и помимо Марвина Мэйси на задний двор к мисс Амелии народу набилось – Генри Форд Кримп пришел, Мерли Райан, Кочерыжка Макфэйл, дети какие-то сбежались, зеваки снаружи останавливались посмотреть. Говорили мало. Марвин Мэйси сам по себе стоял по одну сторону коптильной ямы, остальные сгрудились по другую. Братишка Лаймон же держался в сторонке и глаз с лица Марвина Мэйси не сводил.

– Хорошо время в исправительном доме провел? – спросил Мерли Райан, глуповато хихикнув.

Марвин Мэйси ему не ответил. Только вытащил из бокового кармана большой нож, медленно раскрыл его и принялся править лезвие о седалище штанов. Мерли Райан вдруг затих совсем, отошел назад и встал прямо за широкой спиной Кочерыжки Макфэйла.

Домой мисс Амелия вернулась, когда уже почти совсем стемнело. Они услышали, как дребезжит ее автомобиль, издали; потом хлопнула дверца, что-то громыхнуло, будто она по ступенькам веранды тащит какую-то тяжесть. Солнце уже закатилось, и в воздухе тлела синяя дымка ранних зимних вечеров. Мисс Амелия спустилась по задним ступенькам медленно, а группа, собравшаяся у нее во дворе, ждала очень тихо. Немногие в этом мире сумеют выстоять против мисс Амелии, а к Марвину Мэйси у нее имелась особая горькая ненависть. Все ждали, что она вдруг завопит ужасным голосом, схватит какой-нибудь опасный предмет в руку и вытурит его из города вон. Но Марвина Мэйси сперва она не заметила, и по лицу ее блуждало то мечтательное облегчение, какое бывало ей свойственно, когда возвращалась она домой издалека.

Должно быть, она увидела Марвина Мэйси и Братишку Лаймона в единое мгновение. Перевела взгляд с одного на другого, но не на каторжанине никудышном задержались ее глаза, полные тошнотворного изумления. Мисс Амелия, как и все остальные, смотрела на Братишку Лаймона – а там было на что взглянуть.

Горбун стоял у края ямы, и бледное лицо его освещалось мягким заревом дубовых углей. А надо сказать, что было у Братишки Лаймона одно умение, которым пользовался он, когда хотел снискать чье-нибудь расположение. Стоял он тогда очень тихо и, лишь чуточку сосредоточившись, шевелил большими бледными ушами своими с изумительным проворством и легкостью. Уловку эту пускал он в ход всякий раз, когда хотел выманить у мисс Амелии что-то особенное, и на нее это всегда действовало безотказно. И теперь возле коптильной ямы уши горбуна шевелились на голове неистово, но глядел он в этот раз не на мисс Амелию. Горбун улыбался Марвину Мэйси – так заискивающе, что чуть ли не умолял о чем-то. Сначала Марвин Мэйси не обращал на него внимания, но и когда взглянул, никакой признательности в его глазах и рядом не было.

– Что это с Калекой такое? – спросил он, грубо ткнув в его сторону большим пальцем.

Никто ему не ответил. А Братишка Лаймон, видя, что ни к чему его особое умение не приводит, пустил в ход иные средства обольщения. Он захлопал глазами так, что ресницы стали как пойманные глазами бледные ночные бабочки. Он елозил по земле ногами, размахивал руками и, наконец, чуть ли не фокстрот затанцевал, не сходя с места. В последнем угрюмом свете зимы он напоминал сиротку из лачуги на болотах.

Из всей компании на одного Марвина Мэйси это не производило впечатления.

– У горбатого что – припадок? – спросил он, а когда и в этот раз ему никто не ответил, шагнул вперед и легонько стукнул Братишку Лаймона по голове. Горбун пошатнулся, упал на землю. Потом сел, не сводя глаз с Марвина Мэйси, и уши его с большим усилием жалко колыхнулись на голове в последний раз.

Теперь все повернулись к мисс Амелии – посмотреть, что же она станет делать. За все эти годы никто и волоса на голове Братишки Лаймона тронуть не смел, хотя у многих руки чесались. Если кто хоть словом грубым горбуну смел заикнуться, мисс Амелия такому безрассудному смертному отказывала в кредите, да и потом еще долго выискивала способы устраивать ему веселую жизнь. Поэтому если б теперь мисс Амелия раскроила Марвину Мэйси череп топором прямо на заднем крыльце, никого бы это не удивило. Но ничего подобного она не сделала.

Бывали времена, когда мисс Амелию, казалось, прямо оторопь брала. Причины такого были, как правило хорошо известны и понятны. Ибо мисс Амелия была хорошим врачом: не молола болотные корешки и другие неведомые снадобья и не давала их первому попавшемуся под руку больному; когда бы ни изобрела она новое зелье, всегда сначала испытывала его на себе. Глотала огромную порцию и весь следующий день бродила задумчиво от кабачка до кирпичной уборной и обратно. Частенько, когда совсем уж сильно прихватывало, замирала она неподвижно, устремив странные свои глаза в землю и плотно сжав кулаки, – пыталась понять, на какой из внутренних органов действует и какую хворь может новое лекарство излечить. Вот и теперь, когда она смотрела на горбуна и Марвина Мэйси, на ее лице было точно то же выражение – будто прислушивается напряженно к какой-то внутренней боли, хоть и не принимала она сегодня новых снадобий.

– Будешь знать, Калека, – сказал Марвин Мэйси.

Генри Мэйси откинул со лба жиденькую прядь белесых волос и нервно кашлянул. Кочерыжка Макфэйл и Мерли Райан переминались с ноги на ногу, а от детей и черной публики, собравшейся снаружи, не донеслось ни звука. Марвин Мэйси сложил нож, который правил о штаны, и, бесстрашно оглядев всю компанию, враскачку вышел прочь со двора. Угли в яме подернулись сероватыми перышками золы, и уже почти совсем стемнело.

Так вот и вернулся Марвин Мэйси из исправительного дома. Ни единая живая душа в городке ему не обрадовалась. Даже миссис Мэри Хэйл, женщина добрая, вырастившая его с любовью и заботой, – даже старенькая приемная мать при виде его выронила из рук сковородку и заплакала. А Марвину Мэйси все божья роса. Сел на задних ступеньках дома Хэйлов, струны гитарные лениво перебирает, а когда ужин сготовился, растолкал детишек малых в том доме и наложил себе полную тарелку, хоть кукурузных лепешек и белого мяса всем едокам и так едва-едва хватало. Поев же, устроился на самом лучшем и тепленьком спальном месте в парадной комнате, и дурные сны его всю ночь не мучили.

А мисс Амелия кабачок в тот вечер открывать не стала. Заперла все двери и все окна очень тщательно, и больше их с Братишкой Лаймоном не видели – только лампа в ее комнате всю ночь горела.

Марвин Мэйси принес с собой злую удачу – с самого начала, как и можно было ожидать. На следующий день погода вдруг резко поменялась, обрушилась жара. Даже спозаранку мучила липкая духота, ветерок веял гнилой вонью болотной, а острое пронзительное комарье опутало весь фабричный пруд. Не по сезону такое, хуже, чем в августе, – много убытка эта погода причинила. Ибо все в округе, у кого чушки были, последовали примеру мисс Амелии и забили своих днем раньше. А какая ж колбаса такую погоду выдержит? И через несколько дней повсюду витал запашок испорченного мяса, точно дух ненужного разорения. А еще хуже – семейство собралось вместе у самого шоссе на Форкс-Фоллз, свинины поело, и умерли все до единого. Ясно, что кабанчик им заразный попался, но кто ж скажет, опасно все остальное мясо есть или нет? Люди просто разрывались – так им хорошей свининки попробовать хотелось, и так они смерти боялись. Настало время порчи и смятения.

А причине всему – Марвину Мэйси – и горя мало. Ни стыда ни совести у человека – повсюду его видали. В рабочие часы вокруг фабрики отирался, в окна заглядывал, а по воскресеньям надевал свою красную рубаху и расхаживал взад-вперед по дороге с гитарой. По-прежнему красавчик – волосы каштановые, губы алые, плечи широкие да сильные; да только зло в нем теперь пересиливало знаменитостью красоту его, и ничего он не добился. И зло это не только грехами, что он совершил, измерялось. Правда это – ограбил он те три заправки. А до того губил нежнейших барышень в округе, да еще и смеялся над ними. Любые нечестивые делишки можно было ему предъявить, но помимо тех преступлений, в которых был виновен, липла к нему некая тайная мерзость – точно вонь смердящая. И вот еще что – он никогда не потел, даже в августе, а это уже знак, над которым стоит поразмыслить.

Теперь обитателям города казалось, что стал он еще опаснее, чем прежде, поскольку в исправительном доме в Атланте научился, кажется, чары наводить. Чем иначе объяснишь, что он на Братишку Лаймона так подействовал? Ибо только взор горбуна упал на Марвина Мэйси, сделался он одержим каким-то неестественным духом. Каждую минуту только одного ему хотелось – ходить по пятам за этой тюремной пташкой, да новые глупые планы строить, как еще его внимание к себе привлечь. Марвин Мэйси же либо ненависть свою на него выливал, либо не замечал вовсе. Иногда горбун сдавался, пристраивался на перила веранды, точно больной воробышек на телеграфный провод, и сокрушался прилюдно.

– Но почему? – спрашивала, бывало, мисс Амелия, глядя на него своими косенькими глазами и сжав до боли кулаки.

– Ох, Марвин Мэйси, – стонал в ответ горбун, и сам звук этого имени сбивал его с ритма всхлипов, и он начинал икать. – Он в Атланте был.

Мисс Амелия только качала головой, и лицо ее становилось темнее и жестче. Начать с того, что она терпеть не могла никаких путешествий; тех же, кто ездил в Атланту или за пятьдесят миль от дома аж до самого океана, – те неугомонные души и вовсе презирала.

– То, что бывал он в Атланте, чести ему никакой не делает.

– Он сидел в исправительном доме, – продолжал горбун, жалкий от такого томления.

Ну как тут поспоришь с такой завистью? В недоумении своем мисс Амелия и сама не слишком-то уверенно отвечала:

– Сидел в исправительном доме, Братишка Лаймон? Так путешествием таким и хвастаться не стоит.

Все эти недели за мисс Амелией следили пристально. А она ходила повсюду рассеянно, лицо далекое-далекое, точно прихватило ее одним из снадобий. Почему-то на следующий день по приезде Марвина Мэйси закинула она в чулан свою робу и стала постоянно носить красное платье, что раньше берегла лишь для воскресений, похорон и судебных заседаний. Шли недели, и она начала предпринимать какие-то меры, чтобы прояснить обстановку. Но все ее усилия было очень трудно понять. Если ей больно было видеть, как Братишка Лаймон ходит, что приклеенный, за Марвином Мэйси по всему городу, почему ж она раз и навсегда не расставила все по местам и не сказала горбуну, что коли у него какие-то с Марвином Мэйси делишки, то пусть катится из ее дома на все четыре стороны? Это было бы легко и просто, и Братишка Лаймон бы ей покорился или же остался бы жалким один-одинешенек на всем белом свете. Только мисс Амелия, казалось, растеряла всю свою волю; ибо впервые в жизни сомневалась, какой дорожкой ей пойти. И, подобно большинству людей, оказавшихся в таком неуверенном положении, сделала так, что хуже и не бывает, – пошла по нескольким дорожкам сразу, и все они вели в разные стороны.

Кабачок открывался каждый вечер как положено, и странное дело – когда в двери враскачку вваливался Марвин Мэйси с горбуном по пятам, она его вон не выставляла. Даже наливала ему бесплатно и улыбалась при этом дико и криво. А в то же время устроила ему на болотах западню – такую ужасную, что, попадись он в нее, точно бы убился. Она позволяла Братишке Лаймону приглашать его в воскресенье на обед, а сама подножки ставила, когда он уже по ступенькам спускался. Пустилась развлекать Братишку Лаймона во все тяжкие – брала его в утомительные поездки на разные представления в далеких местах, по тридцать миль зараз на автомобиле покрывала, чтобы только свозить его на летний учительский сбор или в Форкс-Фоллз, парад посмотреть. Смутное, в общем, время настало для мисс Амелии. По мнению большинства людей, чудила она чем дальше, тем больше, и всем интересно было поглядеть, чем дело закончится.

Снова похолодало, на городок уселась зима, а ночь наставала, еще не успеет последняя смена на фабрике закончиться. Детишки спали, не снимая одежды, а женщины задирали сзади юбки, чтобы мечтательно погреться у очагов. После дождя грязь на дорогах перемерзала колдобинами, из окон домишек слабо мерцали лампы, а персиковые деревья скукожились и облетели. В темные, безмолвные ночи зимы кабачок становился теплым сердцем всего городка – так ярко светились там огни, что видать их было за четверть мили. Огромная железная печь в глубине комнаты ревела, потрескивала и наливалась красным жаром. Мисс Амелия сшила на окна красные занавески, а у заезжего торговца купила большую связку бумажных роз, которые смотрелись совсем как настоящие.

Но не только тепло, украшения и яркий свет делали кабачок кабачком. Была и более глубокая причина, почему городишке он был так дорог. И причиной той была гордость, не ведомая прежде этим местам. Чтобы понять эту новую гордость, следует держать в памяти дешевизну человеческой жизни вообще. К фабрике всегда прибивалось множество людей – но очень редко каждой семье хватало еды, одежи или навара на всех. Жизнь могла превратиться в одну нескончаемую тусклую свару – лишь бы добыть себе малость какую, перебиться с хлеба на воду. Но больше всего с толку сбивало вот что: у всех полезных вещей есть своя цена, и купить их можно только за деньги – поскольку так уж мир устроен. Ты без лишних рассуждений знаешь цену кипы хлопка или кварты патоки. А на человеческую жизнь никакого ценника не пришпилили – она и дается нам бесплатно, и отбирается неоплаченной. Чего ж она стоит? Оглянись вокруг – сплошь и рядом цена ее кажется либо слишком маленькой, либо и вовсе никакой. Часто надрываешься, потеешь, а лучше ничего не становится – вот и закрадывается в душу чувство, что стоишь ты немногого.

Новую же гордость, которую принес в это место кабачок, чувствовали все, и даже детишки. Ибо для того, чтобы в него зайти, не нужно было покупать себе обед или порцию выпивки. Холодные напитки в бутылках стоили никель. А если даже этого не мог себе позволить, у мисс Амелии имелся напиток под названием «Вишневый Сок» – пенни за стаканчик, розовый и очень сладкий. Почти все, за исключением преподобного Т. М. Уиллина, заходили в кабачок хотя бы раз в неделю. Детишкам же нравится спать в чужих домах и есть за столом у соседа: в таких случаях они прилично себя ведут и полны гордости. Вот и обитатели городка так же гордились, когда сидели за столиками в кабачке. Перед тем, как пойти к мисс Амелии, они мылись и очень вежливо скребли подошвами о порог, входя внутрь. И там хотя бы на несколько часов горькое знание того, что стоишь ты в этом мире немного, могло притихнуть.

Особую пользу приносил кабачок холостякам, неудачникам и чахоточным. И вот здесь следует заметить, что имелись все причины подозревать: Братишка Лаймон болел чахоткой. Сама яркость его серых глаз, настойчивость, разговорчивость, сам его кашель – все это были верные признаки. Помимо этого, есть поверье, что между горбатой спиной и чахоткой существует какая-то связь. Но стоило лишь намекнуть об этом мисс Амелии, как она впадала в неистовство: отрицала симптомы с горькой яростью, а сама втихомолку потчевала Братишку Лаймона горячими компрессами на грудь, «Средством от Крупа» и тому подобным. А в ту зиму кашель у горбуна стал еще хуже, и время от времени даже в холодный день покрывался он тяжелым потом. Однако и это не мешало ему липнуть к Марвину Мэйси.

С утра пораньше он уходил из дому, шел к задней двери домишки миссис Хэйл и там все ждал, ждал и ждал – Марвин Мэйси не любил просыпаться рано. Горбун стоял под окнами и тихонько звал. Голосок у него был, как у тех детишек, что сидят терпеливо на корточках перед крохотными норками в земле, где, как они верят, должны жить жуки-скакуны, ковыряются в них соломинками от веников и зовут – жалобно так: «Жук-скакун, жук-скакун, улетай на небо, там твои детки кушают конфетки. Жучиха-скакуниха, жучиха-скакуниха, выходи на белый свет, дом твой горит, деткам выйти велит». Вот таким вот голоском – печальным, льстивым и обреченным – звал каждое утро горбун Марвина Мэйси по имени. Когда Марвин Мэйси наконец выходил на белый свет, Братишка Лаймон плелся за ним по всему городу, а иногда они вместе пропадали на целый день в болотах.

Мисс Амелия же продолжала делать самое худшее в своей жизни – идти по нескольким дорожкам сразу. Когда Братишка Лаймон уходил из дома, она не звала его обратно, а только стояла посреди дороги и смотрела потерянно вслед, пока он не скрывался из виду. Почти каждый день Марвин Мэйси заявлялся вместе с горбуном к обеду и ел за ее столом. Мисс Амелия открывала консервированные персики и стол хорошо накрывала – ветчина или курица, большие миски жареной мамалыги, зимний горошек. Это правда, что как-то раз мисс Амелия попыталась Марвина Мэйси отравить – но произошла ошибка, тарелки перепутали, и отравленное блюдо она съела сама. Это дало о себе знать быстро – еда чуточку горчила, и в тот день мисс Амелия обед так и не доела. Только сидела, откинувшись на спинку стула, щупала мускулы и поглядывала на Марвина Мэйси.

Каждый вечер Марвин Мэйси приходил в кабачок и усаживался за самый лучший и большой стол – тот, что стоял в центре комнаты. Братишка Лаймон приносил ему выпить, за что тот не платил ни цента. Марвин Мэйси же отмахивался от горбуна, как от гнуса болотного, и не только благодарности никакой не выказывал за подобные услуги, но если горбун попадался ему под ноги, бывало, смазывал его тыльной стороной ладони или говорил: «Пошел вон, Калека, – я тебе волосенки-то пообщипаю». Когда такое случалось, мисс Амелия выходила из-за прилавка и приближалась к Марвину Мэйси очень медленно, стиснув кулаки, а ее странненькое красное платье нелепо хлопало по костлявым коленям. Марвин Мэйси тогда тоже сжимал кулаки, и ходили они долго и грозно друг вокруг дружки. Однако, хоть все и глядели на них во все глаза, затаив дыхание, ничего из этого не выходило. Ибо время драки еще не созрело.

И еще одна причина есть, по которой ту зиму помнят до сих пор и по-прежнему говорят о ней. Великая вещь случилась тогда. Проснулись люди второго января и увидели, что весь мир вокруг совершенно преобразился. Маленькие дети несмышленые в окна выглянули и пришли в такое замешательство, что расплакались. Старики в память заглядывали, но ничего подобного такому явлению в этой местности не припоминали. Ибо в одну ночь – снег выпал. В самые темные часы после полуночи на городок начали падать смутные снежные хлопья. К заре всю землю покрыло, и странным снегом этим занесло рубиновые окна церквушки и выбелило крыши. От снега весь городок стал каким-то искаженным и промозглым. Двухкомнатные хибарки фабричных оказались грязными, кособокими и вообще, казалось, готовы были рухнуть; всЈ почему-то потемнело и съежилось. Но сам снег – в нем светилась такая красота, которой люди здесь раньше не видали. Он не был белым, каким его представляют себе северяне; он играл мягкими оттенками голубого и серебристого, а небо казалось нежно, серебристо серым. А сонная тишь падающего снега – когда еще городок бывал так безмолвен?

Люди отозвались на снегопад по-разному. Мисс Амелия, выглянув в окно, задумчиво пошевелила босыми пальцами и собрала потуже на шее воротник ночнушки. Она постояла у окна какое-то время, а затем принялась закрывать ставни и запирать все окна в доме. Закрыла всЈ, зажгла все лампы и сурово уселась за стол с миской жареной овсянки. Причина была не в том, что мисс Амелия испугалась снегопада. Просто она не могла сразу высказать свое мнение об этом новом событии, а если она точно и определенно не понимала, что по этому поводу думает (как бывало почти всегда), то предпочитала не обращать на него вообще никакого внимания. За всю ее жизнь снег не падал в этих местах ни разу, и она никогда и никак о нем прежде не задумывалась. Но если бы она признала этот снегопад, пришлось бы принимать какое-то решение, а в те дни смуты в ее жизни и так хватало. Поэтому она мыкалась по мрачному дому, освещенному лампами, и делала вид, что ничего не происходит. Братишка Лаймон, напротив, подскакивал в дичайшем возбуждении, и когда мисс Амелия отвернулась, чтобы положить ему в тарелку завтрак, тихонько выскользнул наружу.

А Марвин Мэйси снегопад присвоил. Он сказал, что знает снег, видел его в Атланте, и по тому, как он расхаживал в тот день по городку, можно было подумать, что он – хозяин всех снежинок до единой. Он глумился над детишками, которые робко выползали из домов, набирали горстями снег и пробовали его на вкус. По дороге с бешеным лицом промчался преподобный Уиллин – он напряженно думал, пытаясь вплести снегопад в свою воскресную проповедь. А большинство людей оробели и радовались этому чуду; они беседовали между собой приглушенно и говорили «спасибо» и «пожалуйста» чаще, чем нужно. Несколько слабаков, конечно, потеряли силу духа и наклюкались, но таких было немного. Для всех это был большой повод, и многие считали деньги и собирались в тот вечер в кабачок.

Братишка Лаймон бродил за Марвином Мэйси весь день, лишь подкрепляя его заявку на снег. Он изумлялся, что снег не падает, как дождь, рассматривал сонно и нежно падавшие хлопья, пока у него не закружилась голова, и он не начал спотыкаться. А как он гордился собой, нежась в славе Марвина Мэйси, – такова она была, что многие не могли удержаться и окликали Братишку Лаймона:

– «Ого! – сказала муха на ступице колесницы. – Да от нас пыль столбом».

Мисс Амелия обед подавать в тот день не собиралась. Но когда в шесть часов на веранде раздались шаги, переднюю дверь все же осторожно приоткрыла. Там стоял Генри Форд Кримп, и хотя еды не было, она впустила его, усадила за стол и дала выпить. И другие пришли. Вечер был синий, резкий, снег уже не падал, но с сосняков дул ветер и сметал с земли хрупкие буранчики. Братишка Лаймон вернулся уже после темна, а с ним и Марвин Мэйси, и в руках у него были жестяной чемодан и гитара.

– Уезжать собрался? – быстро спросила мисс Амелия.

Сначала Марвин Мэйси согрелся у печки. Потом уселся за свой столик и тщательно заточил небольшую щепочку. Поковырялся в зубах, то и дело извлекая щепочку, разглядывая ее и вытирая кончик о рубаху. Ответить он даже не побеспокоился.

Горбун посматривал на мисс Амелию за прилавком. В лице его не было больше никакой мольбы – напротив, он казался очень уверенным в себе. Руки заложил за спину, уши на голове торчали довольно самонадеянно. Щеки его разрумянились, глаза сверкали, а одежда вымокла насквозь.

– Марвин Мэйси немного погостит у нас, – сказал он.

Мисс Амелия и слова поперек не сказала. Лишь вышла из-за прилавка постоять над печкой, точно от такого известия ей стало очень холодно. Не скромно грела она себе спину, как прилюдно делает большинство женщин – подняв юбки лишь на дюйм-другой. Ни грана скромности не было в мисс Амелии, и часто казалось: она забывает, что комнате – мужчины. Вот и теперь красное платье она поддернула довольно высоко сзади, когда стояла и грелась, поэтому всем, кому хотелось, открылась часть сильной волосатой ляжки. Голову она склонила на одну сторону и заговорила сама с собой, кивая и морща лоб, и в голосе ее звучали обвинение и упрек, хотя слов было не разобрать. А горбун с Марвином Мэйси тем временем отправились наверх, в гостиную со степной травой, с двумя швейными машинками, в уединенные комнаты, где мисс Амелия прожила всю свою жизнь. В кабачке было слышно, как они грохочут, раскладывая вещи Марвина Мэйси и устраивая его поудобнее.

Так вот Марвин Мэйси и навязался в дом мисс Амелии. Сначала Братишка Лаймон, уступивший ему свою комнату, спал на диване в гостиной. Но снегопад плохо на него подействовал – он сильно простыл, простуда перешла в зимнюю ангину, поэтому мисс Амелия уложила его на свою кровать. Диван в гостиной оказался для нее слишком короток, ноги свешивались с края, и она частенько скатывалась на пол. Наверное, от такой нехватки сна в голове у нее помутилось – что бы ни замысливала она против Марвина Мэйси, все обращалось на нее же. Попадала в собственные силки и оказывалась в одном жалком положении за другим. Но Марвина Мэйси из дому не выгоняла, поскольку боялась, что останется совсем одна. Пожив хоть раз с другим человеком, мука смертная – жить одному. Безмолвие комнаты в отсветах очага, когда вдруг перестают тикать часы, нервные тени в пустом доме – уж лучше пустить на постой смертного врага, чем этот ужас одинокого житья.

Снег продержался недолго. Вышло солнце, и за два дня городок стал, как прежде. Мисс Амелия дома не открывала, пока не стаяла последняя снежинка. А потом устроила большую уборку, проветрила все на солнышке. Но до этого первым делом, выйдя снова во двор, привязала она веревку к самой толстой ветке персидской сирени, а к концу веревки привязала джутовый мешок, набитый песком. Такую вот боксерскую грушу себе сделала и с того дня каждое утро выходила во двор упражняться. Дралась-то она и так отлично – в ногах тяжеловата, но разные гадкие захваты и приемы, что знала она, это покрывали.

В мисс Амелии, как уже говорилось, росту было шесть футов два дюйма. Марвин Мэйси – на дюйм короче. По весу они были примерно равны – оба около ста шестидесяти фунтов. Преимущество Марвина Мэйси было в лукавстве всех его движений и крепости груди. На самом деле, если снаружи посмотреть, у него-то шансов, в общем, было больше. Однако почти все в городке ставили на мисс Амелию; едва ли нашелся бы человек, кто решится поспорить на Марвина Мэйси. В городке помнили большую драку между мисс Амелией и адвокатом из Форкс-Фоллз, который пытался ее надуть. Здоровенный рослый парняга был, но когда она с ним покончила, жив был лишь на четверть. И не только своим боксерским талантом она всех поражала – она лишала противника силы духа, корча ужасные рожи и издавая яростные вопли, так что даже у зрителей иногда душа в пятки уходила. Храброй была, настойчиво молотила по утрам свою грушу, да и правда сейчас была на ее стороне. Поэтому люди в нее верили и ждали. Конечно, день боя никто не назначал. Просто знаки слишком ясные, чтобы их проглядеть.

А горбун в это время расхаживал везде с личиком сморщенным и довольным. Ведь умно и тонко это он между ними кашу заварил. Постоянно Марвина Мэйси за штанину дергал, чтобы к себе внимание привлечь. А иногда и за мисс Амелией по пятам шлендал – да только чтобы посмеяться над ее неуклюжей походкой длинноногой; глаза к переносице скашивал, все движения ее копировал так, чтоб выглядела уродиной. И нечто настолько кошмарное во всем этом сквозило, что даже самым глупым посетителям кабачка, Мерли Райану, к примеру, смеяться было не с руки. Один Марвин Мэйси левым углом рта скалился да хмыкал. Мисс Амелия же, когда такое случалось, разрывалась между двумя чувствами. Глядела на горбуна с бессильным гнетущим упреком – а потом поворачивалась к Марвину Мэйси, стискивая зубы.

– Кишки порвешь! – резко говорила она.

А Марвин Мэйси на это лишь гитару свою брал с пола, где та валялась под стулом. Голос у него был влажный, склизкий, поскольку во рту всегда собиралось много слюны. И песенки, что пел он, скользили из горла медленно, гладкими угрями. Сильными пальцами он перебирал струны – изысканно и умело, а что бы ни пел – все и соблазняло, и раздражало. Такого обычно мисс Амелия вынести уже не могла.

– Кишки порвешь! – повторяла она, срываясь на крик.

Да только у Марвина Мэйси всегда был готов для нее ответ. Он накрывал ладонью струны, дрожащие отзвуки пригасить, и отвечал медленно, уверенно и нагло:

– Вопи-вопи. Все на тебя же и отскакивает. Гавкай!

И мисс Амелия лишь стояла перед ним беспомощно, поскольку никто еще пути из такой ловушки не изобрел. Не могла она криком ругаться так, чтобы на нее все отскакивало. Обставил он ее, ничего тут не поделаешь.

Так вот все и тянулось. Что по ночам между ними происходило в верхних комнатах – никому не ведомо. Но в кабачок каждый вечер все больше и больше народу набивалось. Еще один столик пришлось внести. Даже Отшельник – полоумный по имени Рэйнер Смит, ударившийся в болота много лет назад, – прознал что-то о таком положении дел и вышел как-то ночью поглядеть в окна да поразмыслить над сборищем в этом ярком кабачке. А самое главное наступало каждый вечер, когда мисс Амелия и Марвин Мэйси сжимали кулаки, все подбирались и друг на друга яростно зыркали. Причем не после ссоры какой-то особенной такое начиналось, а таинственно накапливалось само по себе, точно каждого подхлестывало природное чутье. В кабачке тогда становилось очень тихо – так тихо, что слышно, как шуршит сквознячок в бумажных розах. И каждую ночь стояли они к драке наизготовку чуть дольше, чем в предыдущую.

Драка случилась на День Сурка – а это второе февраля. Погода установилась благоприятная – ни дождя, ни солнышка, и температура средняя. Несколько признаков указывали на то, что день настал, и к десяти утра новости расползлись по всей округе. С утра пораньше мисс Амелия вышла во двор и срезала мешок с ветки. Марвин Мэйси сидел на задних ступеньках, зажав в коленях жестяную банку свиного сала, и аккуратно натирал себе руки-ноги. А над городишком летал ястреб с кровавой грудью и два круга над домом мисс Амелии нарезал. Столы из кабачка вынесли на заднюю веранду, чтобы освободить всю большую комнату для драки. Все знаки сходились. И мисс Амелия, и Марвин Мэйси съели на обед по четыре тарелки ростбифа с кровью, а днем прилегли оба – сил набраться. Марвин Мэйси отдыхал в большой комнате наверху, мисс Амелия на скамейке в конторе растянулась. По белому окостеневшему лицу видать было, какая мука ей – лежать неподвижно и ничего не делать, но лежала она тихо, точно покойница, глаза закрыла и руки сложила крестом на груди.

А Братишке Лаймону денек выдался беспокойный, и все личико его от возбуждения осунулось. Сварганил он себе обед и пошел сурка искать – а через час вернулся, обед съевши, и сказал, что сурок свою тень увидал, поэтому плохой погоды не избежать. Потом же, коль скоро мисс Амелия и Марвин Мэйси лежали и силы копили, а он оказался предоставлен сам себе, пришло ему в голову покрасить переднюю веранду. Дом, между тем, не красили много лет – на самом деле, бог знает, красили ли его вообще когда-нибудь. Потыкался Братишка Лаймон туда-сюда и вскорости выкрасил половину пола на веранде в веселенький ярко-зеленый цвет. Да только работал он спустя рукава и только сам весь краской перемазался. Но и тут не удивительно, что даже пол не закончил – на стенки перешел, покуда хватало роста, а потом ящик подставил и еще с фут захватил. Когда же краска у него вышла, вся правая сторона пола стала ярко-зеленой и стенки неровный кусок. Да так Братишка Лаймон работу свою и бросил.

Что-то ребяческое было в том, как он остался доволен своей работой. И вот в этом отношении следует упомянуть одну любопытную штуку. Ни единый человек, даже сама мисс Амелия, не знал, столько горбуну лет. Некоторые утверждали, что когда он в появился городишке, ему было лет двенадцать, сущее дитЈ – а другие были убеждены, что далеко за сорок. Глаза у него были синие и твердые, как у ребенка, но под этими синими глазами лежали бледно-лиловые тени, точно из гофрированной бумаги, и намекали они на его возраст. А о самих годах по горбатому тельцу его странному догадаться было невозможно. Даже зубы не выдавали – все на месте (лишь два сломал, когда разгрызал орех пекан), но испачкал он их сладкой жвачкой так, что не решить, молодые они у него или старые. Когда же его в лоб о возрасте спрашивали, горбун заявлял, что ничегошеньки не знает – никакого, мол, понятия, сколько лет на земле прожил, десять или же сто. Так возраст его и остался загадкой.

Покраску Братишка Лаймон закончил в половине шестого вечера. Днем похолодало, у воздуха появился влажный привкус. С сосняков ветер налетел – хлопал рамами, старую газету по улице мотылял, пока за терновник не зацепилась. Со всей округи стал съезжаться народ: в автомобили набившись так, что детские головенки наружу торчали, на фурах, которые тащили старые мулы, полузакрыв усталые глаза и как бы улыбаясь утомленно и мрачно. Из Сосайэти-Сити приехали трое мальчишек. На всех желтые рубахи из вискозы и кепки задом наперед – вылитые тройняшки, их встречали на всех петушиных боях, во всех летних лагерях. В шесть часов на фабрике свистком окончилась дневная смена – вся публика собралась. Конечно, и швали всякой понабежало, личностей каких-то темных и так далее – но даже так собрание вело себя тихо. Весь городок охватило тишью, и лица у людей были странными в замирающем свете. Мягко подступала тьма; на мгновение небо стало желтым и бледно-чистым, и двускатные крыши церквушки выступили темным и строгим силуэтом, а потом оно медленно погасло, и темнота сгустилась ночью.

Семь – число знаменитое, а особенно любила его мисс Амелия. От икоты – семь глотков воды, шею потянешь – семь раз вокруг фабричного пруда пробеги, глисты вывести – семь ложек «Чудо-Выводителя Амелии»: всякое лечение у нее почти всегда на этом числе держалось. Это число смешанных возможностей, и все, кто верит в чудеса и чары, очень им дорожат. Вот и бой назначили на семь часов. Все об этом прознали – не по объявлению, не словами, но поняли, не спрашивая, как дождик понимают, как вонь болотную. Поэтому собрались все сурово к семи часам вокруг дома мисс Амелии. Самые умные-то в кабачке вдоль стенок выстроились, а прочие сгрудились на веранде или остались стоять во дворе.

Мисс Амелия с Марвином Мэйси не показывались. Пролежав весь день на скамейке в конторе, мисс Амелия поднялась наверх. Братишка же Лаймон под ногами крутился в толпе, пальцами прищелкивал нервно, глазами хлопал. А без одной минуты семь в кабачок протиснулся и залез на прилавок. Все стихло.

Должно быть, уговорились как-то заранее. Ибо только семь пробило, на верху лестницы появилась мисс Амелия. И в тот же миг Марвин Мэйси перед кабачком объявился, и толпа перед ним расступилась безмолвно. И пошли они друг к другу неторопливо, кулаки сжав наизготовку, и глаза у них были, как у сонных. Мисс Амелия сменила красное платье на старую робу, штанины до колен закатала. Осталась босиком, а на правом запястье – железный браслетик, для силы. Марвин Мэйси тоже брюки подвернул; он был гол до пояса и весь намазан жиром. На нем были тяжелые башмаки, что выдали ему, когда вышел на свободу из исправительного дома. Кочерыжка Макфэйл выступил из толпы, все карманы им обхлопал ладонью, чтобы, значит, нигде ножей не прятали. И остались они одни посреди пустого яркого кабачка.

Сигнала никто не подавал, однако ударили они одновременно. И оба удара пришлись в подбородки, так что головы мисс Амелии и Марвина Мэйси отскочили назад, и обалдели они оба слегка. Несколько секунд после первых ударов просто шаркали ногами друг вокруг друга по голому полу, примерялись к разным стойкам, да кулаками замахивались. А потом, точно дикие кошки, кинулись друг на друга. Удары застучали, задышали они неровно, по полу затопали. Да так быстро все стало, что и не разберешь, что происходит – но один раз мисс Амелию так назад отшвырнуло, что на ногах едва удержалась и чуть не упала, а в другой раз Марвин Мэйси удар предплечьем словил и закружился кубарем. Так и продолжалась эта драка, неистово и жестоко, и ни с какой стороны послабления не наблюдалось.

Во время такой борьбы, когда недруги сильны и крепки, как эти двое, стоит иногда от сумятицы боя отвернуться и посмотреть на самих зрителей. Люди-то в стенки как можно ближе повжимались – Кочерыжка Макфэйл пригнулся в углу, кулаки от сочувствия сжал, да только странно похрюкивал. Бедолага Мерли Райан так рот раззявил, что туда муха залетела, и проглотил ее Мерли, так и не сообразив, что же с ним произошло. А вот Братишка Лаймон – о, на него стоило поглядеть. Горбун все так же стоял на прилавке, возвышаясь над всем кабачком. Руки в боки, головою вперед, а ножонки так свои согнул, что колени наружу торчали. От возбуждения весь пошел пятнами – только губы бледные кривятся.

С полчаса, наверное, прошло, пока ход боя не поменялся. Уж сотнями ударов они обменялись, а все равно никак. Вдруг Марвину Мэйси удалось стиснуть мисс Амелии левую руку и за спину ей завести. Она вырвалась и умудрилась его за пояс перехватить; тут-то настоящая битва и началась. Бороться при драке в местах этих свойственно: на кулаках драться – чересчур быстро, тут нужно много думать и сосредотачиваться. А теперь, когда мисс Амелия с Марвином Мэйси сцепились вплотную, толпа из оторопи своей вышла и сгрудилась теснее. Некоторое время борцы только мускулы друг другу сжимали, костями бедер сплетясь. Вперед да назад, из стороны в сторону – так они и покачивались. Марвин Мэйси не вспотел ни капли, а на мисс Амелии вся роба вымокла, и столько пота лилось по ее ногам, что на полу оставались мокрые отпечатки. Вот и настало им испытание – и в такие мгновения ужасного напряжения сил мисс Амелия была сильнее. Марвин Мэйси-то в сале весь, ухватить его – дело хитрое, но она – сильнее. И перегнула его постепенно назад, и дюйм за дюймом все ближе и ближе к полу прижимала. Страшно смотреть на такое – лишь их хрип в кабачке раздавался. И повалила она его на пол, наконец, и сама верхом на него села. И большие сильные руки у него на горле сомкнулись.

Но в то же мгновение, только схватка вся решилась, в кабачке вдруг раздался крик, от которого яркая пронзительная дрожь пробежала у всех по спинам. И что там дальше произошло – до сих пор для всех загадка. Весь городишко там собрался, все подтвердить могут – да только все эти люди не поверили своим глазам. Поскольку прилавок, на котором стоял Братишка Лаймон, – футах в двенадцати был от борцов, посреди кабачка схватившихся. Но в тот самый миг, когда мисс Амелия стиснула глотку Марвину Мэйси, подскочил горбун и по воздуху полетел, точно успел отрастить себе ястребиные крылья. Припал на широкую сильную спину мисс Амелии и шею ей сдавил своими когтистыми ручонками.

Остальное – сплошь суматоха. Побили мисс Амелию, не успела публика и в себя прийти. Из-за горбуна бой выиграл Марвин Мэйси, а мисс Амелия в конце на полу распростерлась, руки по сторонам раскинув без движения. Марвин Мэйси стоял над нею, чуть выпучив глаза, но по-старому ухмылялся в полрта. А горбун же – горбун вдруг куда-то подевался. Может, испугался того, что сам натворил, а может и обрадовался так, что захотелось ему отпраздновать наедине с собой. Как бы то ни было, он выскользнул тихонько из кабачка и под ступеньки задней веранды заполз. Мисс Амелию какая-то добрая душа обрызгала водичкой, и через некоторое время поднялась она медленно на ноги и до конторы своей доковыляла. И в открытую дверь публика видела, как она сидит за своим столом, уронив голову в излучину руки, и всхлипывает из последних сил своего сорванного измученного дыхания. Один раз только собрала кулак и стукнула им три раза по конторскому столу, а потом рука вяло разжалась, упала ладонью кверху и больше уже не двигалась. Кочерыжка Макфэйл выступил вперед и закрыл дверь.

Тихо стояла толпа, и один за другим люди начали выходить из кабачка. Будили да отвязывали мулов, заводили рычагами автомобили, а трое мальчишек из Сосайэти-Сити пешком по дороге прочь пошли. Над такой дракой не сильно-то и позубоскалишь потом, таким боем не очень похвалишься; людишки разошлись по домам, да одеяла на головы понатягивали. Весь городок погряз во тьме, только в доме мисс Амелии свет гореть остался – и освещали лампы его комнаты всю ночь напролет.

Марвин Мэйси с горбуном из городка ушли, должно быть, за час до рассвета – или около того. А прежде, чем уйти, вот что они совершили:

Они открыли горку ее личную и все курьезы оттуда вытащили.

Они сломали механическое пианино.

Они все столы в кабачке жуткими словами изрезали.

Они нашли часы, что сзади на картинку с водопадом открывались, и тоже забрали с собой.

Они разлили по всему кухонному полу галлон соргового сиропа и поразбивали все банки с консервами.

Они на болото пошли и разгромили там винокурню – большой новый змеевик с охладителем раскурочили, а саму хижину подожгли.

Они приготовили тарелку любимой еды мисс Амелии – овсянку, жаренную с колбасой, – и столько яду в нее, как приправы, насыпали, что всю округу поубивать бы хватило, а тарелку выставили соблазнительно на прилавок.

Они, в общем, всякий разор учинили, который только могли придумать – но так, чтобы в саму контору не вламываться, где мисс Амелия ночь коротала. А потом – ушли вдвоем. Один и другой.

Вот так и осталась мисс Амелия одна в городишке. Люди-то помогли бы ей, коли знали бы, как, поскольку были б они добрее, если бы им случай почаще выпадал. Несколько кумушек с вениками сунулись было к ней в дом, предлагая вычистить весь разор, да мисс Амелия только глянула на них обессиленными косенькими глазами и покачала головой. Кочерыжка Макфэйл на третий день заглянул купить брикет табаку «Королевна», и мисс Амелия сказала, что цена ему – один доллар. В кабачке вдруг все до одного доллара в цене поднялось. Что ж это за кабачок тогда, спрашивается? Да и врачевать она чудно стала. Все эти годы была мисс Амелия гораздо знаменитее доктора в Чихо. Никогда не валяла дурака с душой хворого, не запрещала ни выпивки, ни табака, ни других первых надобностей. Лишь редко-редко могла осторожно предупредить больного – тебе, мол, жареных арбузов есть нельзя, или другого какого блюда, которое человеку и в голову не взбредет пробовать. Теперь всему мудрому врачеванию настал конец. Половине больных своих заявляла она сразу, что они помрут, а другой половине прописывала снадобья такие неестественные и мучительные, что ни один в здравом уме и при памяти пользоваться ими ни минуты бы не помыслил.

И космы себе мисс Амелия отпустила, да и седеть они стали. Лицо ее вытянулось, сильные мускулы тела ссохлись, покуда она не исхудала окончательно – как тощают старые девы, когда лишаются разума. А эти серые глаза ее – медленно, день ото дня все сильнее они сходились в одну точку, будто искали друг друга, чтобы обменяться хоть одним коротким взглядом горести и одинокого признания. И слушать ее стало неприятно – язычок навострился будь здоров.

Стоило кому-нибудь при ней горбуна помянуть, говорила она только:

– Хо! Да попадись он мне под руку – я б ему глотку-то вырвала, да кошкам скормила!

Но не столько сами слова звучали ужасно, сколько голос, которым они произносились. Растерял голос всю свою прежнюю силу; уж не звенела в нем месть, как раньше бывало, когда она вспоминала «того наладчика, за которым замужем была», или иного недруга. Сломался ее голос, утух и звучал печально, сипло, точно хныкала церковная фисгармония.

Три года она садилась по вечерам на ступеньки своей веранды, смотрела на дорогу и ждала. Да только горбун так и не вернулся. Слух пошел, что Марвин Мэйси заставлял его через форточки в дома забираться и там красть, а другие судачили, что продал его бродячему балагану. Только оба эти известия от Мерли Райана пошли – а от него ни крупицы правды никто никогда не слыхивал. На четвертый же год мисс Амелия наняла в Чихо плотника, и тот забил весь дом досками, и осталась она в закрытых комнатах своих наверху по сию пору одна.

Да, безрадостен городишко. Августовским полуднем дорога пуста, бела от пыли, а небо над нею яркое, как стекло. Ничего не пошелохнется – даже детских голосов не слышно, только фабрика знай себе гудит. С каждым летом персиковые деревья, кажется, лишь больше и больше скрючивает, а листочки на них – серенькие и хрупкие, точно чахоточные. Дом мисс Амелии теперь уже так направо перекосило, что не ровен час совсем рухнет, и люди по двору стараются не разгуливать. Хорошей выпивки в городке больше не купишь – ближайшая винокурня в восьми милях, да и пойло там такого свойства, что от него вырастают в печенке бородавки с земляной орех, а отведавшим его снятся такие страсти нутряного мира, что прости господи. Заняться в городишке совершенно нечем. Разве что вокруг фабричного пруда пройтись, постоять да пень сгнивший ногою попинать, прикинуть, куда можно пристроить старое колесо от фуры, что валяется рядом с церковью на обочине. Душа от скуки гниет. Хоть на шоссе к Форкс-Фоллз иди и слушай, как каторжане кандалами звенят.

ДЮЖИНА СМЕРТНЫХ

Шоссе на Форкс-Фоллз – в трех милях от городка. На нем и работают в цепях каторжане. Сама дорога покрыта щебенкой, да власти округа решили буераки заровнять и в одном опасном месте расширить. Кандальников – двенадцать человек, все – в черно-белых полосатых робах арестантов, лодыжки у всех скованы одной цепью. С ними охранник с винтовкой – не глаза, а красные щелочки, вспухли от жаркого света. Каторжане работают весь день. Чуть светает, их грузят в тюремную повозку и доставляют на место, а в серых августовских сумерках увозят обратно. И целый день колотят о глинистую землю кайлы, жестко солнце палит, несет от них потом. И каждый день звучит там песня. Один темный голос начинает, полу-нараспев, точно спрашивает. А мгновение спустя к нему другой голос пристраивается, и вскоре вся цепь уже поет. Голоса в золотом мареве – темные, а песня сплетается хитро, и мрачная, и радостная. И набухает она вскорости, пока, наконец, не начинает казаться, что не от двенадцати мужчин в одной цепи звук исходит, а от самой земли или от неба бескрайнего. От нее, от музыки этой, сердце ширится, а услышавший ее холодеет от восторга и ужаса. Потом же медленно песня в землю впитывается, пока не остается в конце одинокий голос, единое хриплое дыхание, солнце, да лишь кайлы стучат в молчании.

И что ж это за каторжники, что на такую музыку способны? Да просто дюжина смертных, семеро – черные, пятеро – белые. Парнишки из этого округа. Просто дюжина смертных в одной цепи.