1 2 3 4 
Глава I      

       

— Который час? — спросила фру[1] Хансен, вытряхнув золу из своей трубки после   того, как последние клубы дыма растаяли под крашеными потолочными балками.      

— Восемь часов, матушка, — ответила Гульда.      

— Вряд ли кто из путешественников пожалует к нам нынче   ночью, слишком уж скверная погода.      

— Да, наверное, никто не приедет. Но даже если и   приедет, — комнаты готовы, и стоит путнику позвать с улицы, я мигом   услышу.      

— Твой брат не вернулся?      

— Нет еще.      

— Разве не обещал он возвратиться сегодня?      

— Нет, матушка. Жоэль провожает туриста к озеру Тинн, и   вышли они из дому очень поздно, так что наверняка он придет обратно в Дааль не   раньше завтрашнего дня.      

— И стало быть, заночует в Меле?      

— Скорее всего так, если не отправится в Бамбле   повидать фермера Хельмбе…      

— И его дочку.      

— Да, и его дочку, а мою лучшую подругу Зигфрид,   которую я люблю, как родную сестру! — с улыбкой промолвила молодая   девушка.      

— Ну ладно, тогда прикрой дверь, Гульда, и пошли спать.      

— Вам неможется, матушка?      

— Нет, но завтра я собираюсь встать пораньше. Нужно   будет наведаться в Мел.      

— По какой надобности?      

— И ты еще спрашиваешь! Да разве не пора припасать   провизию на предстоящий сезон?      

— А, значит, поставщик из Христиании[2] уже прибыл в Мел в фургоне с винами и припасами?      

— Да, Гульда, нынче днем, — ответила фру   Хансен. — Ленглинг, старший мастер лесопильни, повстречал его и по пути   домой сообщил мне об этом. Наши консервы — ветчина и копченый лосось — на   исходе, а я не хочу, чтобы меня застали врасплох. Со дня на день, особливо если   погода улучшится, начнут прибывать туристы, что идут на Телемарк.[3] Нужно, чтобы наша гостиница   смогла достойно принять их и предоставить все необходимое для приятного отдыха.   Знаешь ли ты, Гульда, что нынче уже пятнадцатое апреля?      

— Уже пятнадцатое апреля! — прошептала девушка.      

— Вот я и займусь всем этим завтра, — продолжала   фру Хансен. — Сделаю за два часа покупки, поручу рассыльному доставить их   сюда, а сама вернусь вместе с Жоэлем в его повозке.      

— Матушка, если встретите почтальона, не забудьте   спросить, нет ли у него писем для нас…      

— А главное, для тебя! Да, возможно, что и есть, —   ведь последнее письмо от Оле пришло месяц тому назад.      

— Да, целый месяц!.. И такой долгий месяц!      

— Не горюй, Гульда! Ничего удивительного в такой   задержке нет. И даже если почтальон из Мела не принесет письма, разве не может   оно прийти через Берген[4] вместо   Христиании?      

— Да, конечно, матушка, — ответила Гульда, —   но не бранитесь за то, что у меня тяжело на сердце, — ведь от нас до   рыбных промыслов Ньюфаундленда[5] так   далеко! Между нами лежит целое море, а уж когда оно разбушуется!.. Мой бедный   Оле год как плавает, и кто знает, когда он снова вернется в Дааль!..      

— Да и застанет ли он нас здесь по возвращении! —   пробормотала фру Хансен, правда, так тихо, что дочь не услышала ее.      

Гульда встала, чтобы прикрыть поплотнее дверь гостиницы,   выходящую на дорогу Вестфьорддааля. Но она и не подумала запереть ее на ключ. В   такой гостеприимной стране как Норвегия, подобные предосторожности излишни.   Любой путник может войти днем и ночью в сельский дом без стука, не заставляя   хозяев отпирать ему.      

Сюда не наведываются ни воры, ни бродяги, — во всей   округе, вплоть до самых отдаленных хуторов, о таких даже и не слыхивали.   Никогда еще покой обитателей этого края не смущали ни кражи, ни разбой.      

Мать с дочерью занимали две комнаты на втором этаже, окнами   на дорогу, — светлые и чистенькие, обставленные, правда, небогато, но так   заботливо и уютно, как бывает лишь у самой хорошей хозяйки. Над ними, в   мансарде,[6] под нависающей, как у шале,[7] крышей, располагалась   комната Жоэля, освещенная одним-единственным окошком в затейливых, прямо-таки   кружевных наличниках. Оттуда взгляд охватывал величественную горную гряду,   замыкающую горизонт, а затем спускался вниз, к узкой лощине, по которой с ревом   несся бурный Маан — не то река, не то горный поток. Из просторного зала первого   этажа наверх вела деревянная лестница на толстенных подпорах, с навощенными до   блеска ступеньками. Словом, ничего не было уютнее и приветливее этого дома, где   путешественники находили удобства, весьма редкие для обычных постоялых дворов   Норвегии.      

Итак, Гульда и ее мать жили во втором этаже. Именно туда они   и уходили пораньше с вечера, когда оставались одни. Фру Хансен уже поднялась на   несколько ступенек, освещая себе путь свечою в разноцветном стеклянном   подсвечнике, как вдруг ей пришлось остановиться.      

В дверь постучали. С улицы донесся голос:      

— Эй, фру Хансен! Фру Хансен!      

— Кто это может быть так поздно? — удивилась она.      

— Уж не стряслось ли что худое с Жоэлем? —   вскричала Гульда.      

И она живо подбежала к двери.      

За нею на пороге стоял мальчик-подросток — из тех, что   занимаются ремеслом skydskarl, то есть ездят сзади, на запятках наемных карет   или повозок, а потом приводят лошадь обратно на почтовую станцию. Но этот   паренек прибыл пешком и теперь стоял, переминаясь с ноги на ногу.      

— Ну, что же привело тебя в такой поздний час? —   спросила Гульда.      

— Сперва разрешите пожелать вам доброго вечера! —   степенно промолвил парень.      

— И это все?      

— Нет, не все, но разве не следует для начала показать   себя вежливым?      

— Да-да, ты прав! Тебя кто-нибудь послал сюда?      

— Я от вашего брата Жоэля.      

— От Жоэля? Это еще почему? — вмешалась фру   Хансен.      

И она двинулась к порогу тем несуетливым, мерным шагом, что   так характерен для норвежцев. Конечно, в земле Норвегии таится немало ртути,   чьи капельки столь быстры и юрки, но в крови обитателей этой страны ее или   очень мало, или же нет вовсе.      

И однако, слова парня взволновали мать Жоэля, ибо она   поспешно спросила:      

— Надеюсь, с моим сыном ничего не приключилось?      

— Как сказать… Прибыло письмо из Христиании, и   почтальон привез его из Драммена…[8]      

— Письмо из самого Драммена? — встревожено   откликнулась фру Хансен, понизив голос.      

— Этого я не знаю, — ответил паренек. — Мне   велено только передать, что Жоэль до завтра домой не вернется, вот он и послал   меня к вам, наказав доставить письмо.      

— Стало быть, оно спешное?      

— Похоже на то.      

— Дай же его сюда, — сказала фру Хансен тоном, в   котором сквозило живейшее беспокойство.      

— Вот оно, как видите, чистое и не смятое. Но только письмо   это адресовано не вам.      

Казалось, фру Хансен при этих словах вздохнула с   облегчением.      

— А кому же? — спросила она.      

— Вашей дочери.      

— Мне! — воскликнула Гульда. — О, я уверена,   что это письмо от Оле, раз оно прибыло через Христианию. Братец не захотел,   чтобы я ждала лишний день!      

Гульда взяла конверт и, поставив рядом с собою на стол   свечу, принялась разглядывать надпись на нем.      

— Да!.. Это от него!.. Это, конечно, от него!..   Господи, хоть бы там было написано, что «Викен» возвращается!      

Тем временем фру Хансен обратилась к пареньку:      

— Что же ты не входишь?      

— Ну разве что на минутку! Мне нынче же вечером надобно   вернуться домой: назавтра я нанялся сопровождать повозку.      

— Ну ладно, тогда прошу тебя, передай Жоэлю, что завтра   я приеду к нему в Мел. Пусть дождется меня.      

— Завтра к вечеру?      

— Нет, поутру. И пускай не уезжает из Мела, не   повидавшись со мною. Мы вернемся в Дааль вместе с ним.      

— Так все и передам, фру Хансен.      

— Ну а теперь выпей-ка глоточек виноградной водки.      

— С удовольствием!      

Парень подошел к столу, и фру Хансен налила ему немного   крепкого согревающего напитка, особенно полезного при ночной пронизывающей   сырости. Он выпил водку, не оставив ни капли на дне маленькой чашки, после чего   промолвил:      

— God aften!      

— God aften, мой мальчик!      

Так звучит по-норвежски «доброй ночи». Присутствующие просто   обменялись этими словами, даже не кивнув друг другу. И парень тотчас вышел,   ничуть не озабоченный предстоящей долгой пешей дорогой. Вскоре звук его шагов   смешался с шелестом деревьев, росших по берегам бурной речки.      

Тем временем Гульда продолжала разглядывать письмо Оле, не   торопясь вскрывать конверт. Подумать только! Этот тонюсенький бумажный пакетик   пересек целый океан, целое необъятное море, куда впадают все реки западной   Норвегии, чтобы попасть наконец в ее руки! Она с любопытством изучала пестрые   марки на письме. Оно было отправлено пятнадцатого марта, а прибыло в Дааль   только пятнадцатого апреля. Боже мой, Оле написал его месяц тому назад! Сколько   же событий могло произойти за это время в морях близ Ньюфаундленда, как   называют эту землю англичане! Ведь тогда весна только-только начиналась, и это   было самое опасное для мореходов время — равноденствие. Недаром рыбный промысел   в тех местах считается самым опасным из всех по причине жестоких шквалов,   внезапно налетающих через Северную Америку с полюса. Да, тяжкое ремесло выбрал   Оле, тяжкое и чреватое многими бедами! Но разве не потому он занялся им, что   решил заработать побольше денег для своей невесты, с которой должен был   обвенчаться по возвращении домой?! Бедный, бедный Оле! О чем писал он в этом   письме? Без сомнения, о том, что любит Гульду, как и она всегда будет любить   его; что они думают об одном и том же, несмотря на разделяющее их море; и что   он ждет не дождется своего возвращения в Дааль!      

Да, конечно, Гульда была уверена, что речь шла именно об   этом. Но, может быть, он пишет еще, что возвращение не за горами, что рыбная   ловля, увлекшая бергенских рыбаков так далеко от родной земли, наконец   завершается? Может быть, он сообщает ей, что «Викен» уже загрузил трюмы рыбой и   теперь готовится к отплытию, что не успеет кончиться апрель, как они соединятся   узами брака в этом счастливом доме Вестфьорддааля? Может быть, он считает, что   пора уже назначить день, когда пастор приедет в Мел и обвенчает их в скромной   деревянной часовенке, чья остроконечная колокольня выглядывает из-за густых   крон деревьев в нескольких сотнях шагов от гостиницы фру Хансен?      

Для того, чтобы узнать ответ на эти вопросы, достаточно было   всего-навсего сломать печать на конверте, вынуть письмо Оле и прочесть его   сквозь слезы печали или радости, которые оно могло вызвать у Гульды.   Разумеется, любая более нетерпеливая дочь Юга — девушка из Швеции, Дании или   Голландии — давным-давно узнала бы то, что юная норвежка никак не решалась   узнать! Но Гульда погрузилась в мечты, а мечты кончаются лишь тогда, когда их   угодно прервать Господу Богу. И как часто приходится сожалеть о них перед лицом   суровой и печальной действительности!      

— Дочь моя, — спросила фру Хансен, — письмо,   которое брат переслал тебе, оно, конечно, от Оле?      

— Да, это его почерк, я узнаю!      

— Уж не вздумала ли ты отложить его чтение до завтра?      

Гульда в последний раз взглянула на конверт. Потом медленно,   не торопясь, распечатала его, извлекла аккуратно написанное письмо и прочла   нижеследующее:      

       

«Сен-Пьер и Микелон, [9] 17 марта 1862 года.         

       

       

Дорогая Гульда!       

Тебе приятно будет узнать, что сезон   у нас выдался удачный и закончится через несколько дней. Да, именно так, сезон   подходит к концу! Как я счастлив буду вернуться после целого года разлуки в родной   Дааль и увидеть там единственную семью, какая есть у меня на этом свете, —   твою семью, милая Гульда.       

Моя доля в выручке оказалась   немалой, она пригодится нам, когда мы станем обзаводиться своим хозяйством.   Наши бергенские арматоры, [10] господа   братья Хелп, компания «Хелп и сыновья», уже уведомлены о том, что «Викен»   вернется скорее всего между 15 и 20 мая. И, стало быть, ты можешь ожидать меня   домой к этому времени, то есть всего через несколько недель.       

Дорогая Гульда, я надеюсь по   возвращении застать тебя еще более красивой, чем раньше, а также в добром   здравии тебя, твою матушку и, конечно, храброго и доброго моего товарища и   кузена Жоэля, твоего брата, которому вскоре предстоит стать братом и мне.       

Когда прочтешь письмо, передай мой   почтительнейший поклон фру Хансен; я так и вижу ее сидящей в глубоком   деревянном кресле возле старенькой печки в большой вашей зале. Скажи ей, что я   люблю ее вдвойне — как твою мать и как мою тетушку.       

Очень прошу вас не беспокоиться и не   приезжать в Берген, чтобы встретить меня. Вполне вероятно, что «Викен» прибудет   в гавань раньше указанного срока. Как бы то ни было, милая Гульда, но через   сутки после того, как я сойду на берег, ты увидишь меня в Даале. И не   удивляйся, если я пожалую к вам даже раньше обещанного.       

Нашу шхуну здорово потрепало этой   зимой, самой скверной из всех, какие помнят наши моряки. К счастью, нам попался   огромный косяк трески, и теперь «Викен» доставит в своих трюмах в Берген более   пяти тысяч центнеров этой рыбы, которая уже вся запродана стараниями господ   Хелп. А вот последняя новость, интересная для нашей семьи: поскольку лов   оказался удачным, моя часть в выручке будет довольно велика, ибо теперь я имею   право на полную долю.       

А впрочем, если я и не привезу в дом   большого состояния, то надеюсь, вернее, предчувствую, что оно ждет меня там, на   берегу, по прибытии. Да! Целое богатство… не говоря уже о счастье! Что за   богатство?.. Пока я держу это в секрете, дорогая Гульда, и, думаю, ты простишь,   если до возвращения я не откроюсь тебе. Но это единственная моя тайна, и скоро   ты все узнаешь. Когда? Как только настанет нужный момент, — до нашей   свадьбы, если она отодвинется из-за какого-нибудь непредвиденного   обстоятельства, или после нее, если я приеду в Дааль в назначенный срок и на   следующей после этого неделе ты станешь моей женой, чего я жду не дождусь!   Целую тебя, дорогая моя Гульда. Поцелуй от меня фру Хансен и моего кузена   Жоэля. И еще хочу поцеловать тебя в лоб, над которым скоро засветится сияющая   корона невест Телемарка, точно святой нимб. [11] В последний раз прощаюсь с тобой, дорогая   Гульда, до скорого свидания!       

Твой жених Оле КАМП».       

       

 Глава II      

       

Дааль состоит всего из нескольких домиков; одни стоят вдоль   дороги, скорее похожей на тропинку, другие лепятся по склонам окрестных холмов.   И все они глядят окнами на узкую лощину Вестфьорддааля, как бы отворачиваясь от   северных взгорий, у подножия которых бушует неукротимый Маан. Ансамбль этих   строений можно было бы назвать «gaards» — вполне типичным для этой страны   селением, находись он во владении одного земледельца или фермера-арендатора. Но   Дааль имеет право на звание если не городка, то, по крайней мере, поселка.   Неподалеку от него высится часовенка, воздвигнутая в 1855 году; ее стены,   главная из которых, алтарная, прорезана двумя узкими окнами с витражами,[12] и ее четырехгранная   колокольня — все срублено из дерева. Там и сям над бурными стремительными   потоками перекинуты мостики в один пролет, также деревянные и выложенные поверх   балок ромбовидными дощечками; проемы между ними заложены мшистыми камнями. Чуть   поодаль стоят одна-две простенькие лесопильни, приводимые в действие силою   течения; каждая снабжена парой колес, — первое позволяет маневрировать   пилой, второе — передвигать балки и брусья; визг пилы и скрип колес доносятся   до самого селения. С небольшого расстояния все это: часовня, лесопильни, дома и   амбары — кажется окутанным легкой зеленой дымкой растительности, темной хвоей   ели, чуть голубоватой листвою берез; деревья, поодиночке или группами,   поднимаются снизу, от извилистых берегов Маана, до самых гребней гор Телемарка.      

Вот таков Дааль — веселый, приветливый, с живописными   домиками, с фасадами, раскрашенными в разные цвета, где мягкие — нежно-зеленые   или розовые, — где яркие, даже режущие глаз, ядовито-желтые или   кроваво-красные. Их крытые березовой корою крыши за лето обрастают зеленой   порослью, которую по осени скашивают; на коньках цветут пестрые цветы. Словом,   это прелестное местечко, расположенное в прелестнейшей из стран. А если быть   совсем точным, Дааль находится на Телемарке, Телемарк в Норвегии, а Норвегия —   это настоящая Швейцария, только с несколькими тысячами фьордов,[13] позволяющих морским волнам шуметь у подножия   гор.      

Телемарк — лишь часть той гористой возвышенности, какую   представляет собою обширная территория страны между Бергеном и Христианией.   Этот округ, находящийся в подчинении префектуры[14] Братсберга,[15] может   похвастаться такими же горами и ледниками, как Швейцария, однако это не   Швейцария. Здесь имеются такие же грандиозные водопады, как в Северной Америке,   но это и не Америка. Сельские пейзажи, с раскрашенными фасадами домов, с   праздничными процессиями жителей в старинных нарядах, напоминают некоторые   пейзажи Голландии, но это не Голландия. Ну а Телемарк и сравнивать не с чем,   Телемарк есть Телемарк, — быть может, самый оригинальный и примечательный   по своей природной красоте уголок на земле. Автор этих строк имел счастье   посетить Телемарк, проехать по нему в повозке, нанятой на почтовой станции и   запряженной лошадьми — когда их можно было достать. Он навсегда сохранил в душе   воспоминание о поэтической прелести тех мест, столь свежее, что хотелось бы   украсить им свое незатейливое повествование.      

В то самое время, когда происходит действие нашей повести, а   именно, в 1862 году, Норвегию еще не прорезала железная дорога, позволяющая   ныне доехать от Стокгольма до Тронхейма[16] через   Христианию. Этот длиннейший железнодорожный путь связывает скандинавские   страны, весьма, впрочем, мало склонные к совместному существованию. Но зато   путешественники, запертые в вагонах поезда — куда более быстрого, нежели   дилижансы,[17] что правда, то   правда! — лишены удовольствия любоваться нетронутой красотой старых   проселочных дорог. Они больше не пересекают южную Швецию по любопытнейшему   Готскому каналу, где суда и баржи поднимаются от шлюза к шлюзу вверх на целых   триста футов. И наконец, поезда не делают остановок ни у водопадов, ни в   Драммене, ни в Конгсберге,[18] ни   на полном чудес плоскогорье Телемарка.      

А в те времена железнодорожное сообщение было только в   проекте. Еще двадцать лет отделяли Норвежское королевство от той поры, когда   стало возможным, имея билет в оба конца, пересечь его за сорок часов от одного   побережья до другого и добраться почти до мыса Нордкап и самого Шпицбергена.      

Так вот, именно Дааль был тогда — и дай Бог, чтобы остался   как можно дольше! — тем центральным пунктом страны, который привлекал   иностранных и местных туристов, а в числе последних более всего студентов из   Христиании. Отсюда они могли отправиться в любую точку Телемарка и Хардангера,   подняться вверх по ущелью Вестфьорддааля, пройти между озерами Мьоос и Тинн и   полюбоваться изумительными пещерами Рьюкана. Напомним, что Дааль располагал   всего одной гостиницей, но она была самой гостеприимной и уютной, о какой   только можно мечтать, а также и самой вместительной, ибо предоставляла в   распоряжение путешественников целых четыре комнаты. Словом, то была гостиница   фру Хансен.      

Попытаемся описать ее. Несколько скамей тянутся вдоль   окрашенных в розовое стен, отделенных от земли внушительным гранитным   фундаментом. Балки и еловые доски, из которых сбиты стены, приобрели с годами   такую твердость, что о них сломался бы и стальной топор. Между едва обтесанными   и уложенными горизонтально одна на другую балками забит в расшивку мох,   смешанный с глиной; он образует плотные утолщения, сквозь которые не проникнуть   самой свирепой зимней буре. Потолки в комнатах окрашены между стропилами в   черный и красный цвета, контрастирующие с более мягким и веселым оттенком   стенной обшивки. В углу просторной нижней залы стоит круглая чугунная печурка;   ее длинная труба, проведенная под потолком, соединяется с толстой трубой   большой кухонной печи. Здесь же висят стенные часы с большим эмалевым   циферблатом и затейливыми стрелками, их мерное звонкое тиканье разносится по   всему дому. В другом углу помещается старинный, округлой формы секретер с   темно-коричневыми резными украшениями, а рядом с ним — массивный кованый   железный таган. Сверху, на полочке, глиняный подсвечник о трех ножках, —   перевернутый, он превращается в трехрожковый канделябр. Зал украшает лучшая   мебель дома: стол из карельской березы на толстых ножках, сундук-укладка с   фигурными запорами, где хранятся праздничные и воскресные наряды семьи;   жесткое, без обивки, как церковная скамья, кресло; деревянные расписные стулья,   деревенская прялка в зеленых узорах, так красиво сочетающихся с красными юбками   прях. И еще множество самых различных предметов домашней утвари: горшок для   масла и мутовка для его сбивания, табакерка и терка из резной кости для табака.   И наконец, над дверью, ведущей в кухню, подвесной шкаф, который вмещает на   широких своих полках целый набор кухонной медной и оловянной посуды, блюда и   тарелки — фаянсовые, деревянные и металлические, с яркими эмалевыми узорами,   далее — маленький точильный круг, наполовину скрытый лакированным футляром,   старинная рюмка для яиц, такая вместительная, что могла бы служить и кубком;   убранство зала дополняют несколько забавных картинок на холсте, натянутом в   виде панелей, представляющих библейские сюжеты в ярком лубочном стиле Эпиналя.[19] Что же касается комнат   постояльцев, то они обставлены весьма просто, но не менее комфортабельно:   немногочисленная мебель блистает чистотой, окна снаружи обрамлены вьющейся   зеленью, ниспадающей с затканной дерном крыши, широкие кровати застланы   прохладными белоснежными простынями из полотна, называемого «akloede», а на   стенах красуются изречения из Ветхого завета, написанные желтыми буквами по   красному фону.      

Не следует также забывать о том, что полы как в большой   зале, так и в нижних и верхних комнатах устланы веточками березы, ели и   можжевельника, чья листва и хвоя наполняют весь дом животворными ароматами.      

Можно ли вообразить более очаровательную posada[20] в Италии, более   привлекательную fonda[21] в   Испании? Нет, это невозможно! Вдобавок, и цены еще не успели подскочить в   результате наплыва английских туристов, как это произошло в Швейцарии, —   по крайней мере, в описываемое время. В Даале кошелек путешественников   облегчается не на фунты стерлингов либо их золотой эквивалент,[22] но всего лишь на кроны,[23] одна из коих равняется пяти или чуть более   франкам,[24] на марки,[25] равные каждая одному франку, и медные   скиллинги,[26] которые ни в коем случае   не следует путать с британскими шиллингами,[27] ибо   они, в отличие от этих последних, равны всего одному су. Туристу, прибывшему на   Телемарк, не придется разоряться, тратя радужные банкноты дорогого вида.   Норвежская крона являет собою скромную белую бумажку, пять крон — голубую,   десять — желтую, пятьдесят — зеленую и сто — красную. Не хватает еще двух,   чтобы составить полную радугу!      

Далее следует отметить — и в этом гостеприимном доме данным   обстоятельством нельзя пренебречь, — что в гостинице фру Хансен кухня выше   всяческих похвал, а это для местных постоялых дворов большая редкость. И в   самом деле, район Телемарка полностью соответствует своему прозвищу — «край   кислого молока». В захолустьях вроде Тинесса, Листхууса, Тиннусета и многих   других не найдешь даже хлеба, а если и отыщешь, то он бывает так невкусен, что   лучше уж вовсе обойтись без него. Здесь выпекают лишь овсяные лепешки, так   называемые «flatbröd», сухие, черные, твердые, как картон, или же совсем   незатейливые грубые ковриги из смеси толченой бересты и мха или рубленой   соломы. Яйца здесь едят крайне редко, разве что курица снесла их неделю назад.   Зато в изобилии имеется кислое пиво и снятое, кислое или свежее, молоко: изредка   жители этого края позволяют себе чашечку кофе, такого густого, что он   напоминает скорее процеженную печную сажу, нежели благородные напитки «Мокко»,   «Бурбон» или «Рио-Нуньец».      

В противоположность вышесказанному, у фру Хансен погреб и   кухня всегда ломятся от продуктов. Даже самого взыскательного туриста полностью   удовлетворит ее стол: вареная, соленая или копчёная лососина, хариусы, свежий   озерный лосось, незнакомый с морской водой, речная рыба с Телемарка, домашняя   птица — отнюдь не жесткая и не костлявая, яйца под всевозможными соусами,   вкусное ржаное и ячменное печенье, фрукты, особенно земляника, пеклеванный,[28] но очень аппетитный хлеб и   старое, выдержанное вино «Сен-Жюльен» — из тех, что прославляют на весь мир, до   самых отдаленных его окраин, искусство виноделов Франции.      

Словом, гостиница в Даале вполне заслуженно пользовалась   прекрасной репутацией во всех странах Северной Европы.      

Впрочем, в репутации этой легко убедиться, полистав толстую   тетрадь с желтоватыми страницами, в которую постояльцы охотно вписывали похвалы   по адресу фру Хансен. В большинстве своем то были шведы и норвежцы,   съезжавшиеся сюда со всех концов Скандинавии.      

Однако в тетради расписывалось и немало англичан; один из   них, которому пришлось прождать лишний час, пока над вершиною горы Геуста   рассеется утренний туман, написал на одной из страниц чисто британское   изречение:      

       

«Patientia omnia vincit» .[29]      

       

Отметились в тетради и несколько французов, из коих один (не   будем называть его имени!) позволил себе написать следующее:      

       

«Мы можем только поздравить себя с   приемом, оказанной нам в этой гостинице!»       

       

Не станем упрекать автора в этой грамматической ошибке. Бог   с ней! Пусть ее французская грамотность отстает от признательности данной   фразы: от этого последняя звучит не менее лестно для фру Хансен и ее дочери,   прекрасной Гульды из Вестфьорддааля.      

 Глава III      

       

Не будучи многосведущим в этнографии,[30] можно, однако, утверждать, опираясь на   гипотезы[31] многих ученых, что между   самыми знатными семьями, принадлежащими к английской аристократии,[32] и старинными семействами   Скандинавского королевства существует отдаленное родство. Тому находится   множество доказательств, если обратиться к именам предков, звучащим одинаково в   обеих странах. В Норвегии нет аристократии как таковой, но даже царящая там демократия   не мешает норвежцам быть аристократами по духу. Здесь все равны, но не в   низости, а в благородстве. Даже в самых жалких хижинах обнаруживается   генеалогическое древо,[33] которое   отнюдь не выродилось оттого, что вросло корнями в плебейскую[34] почву. Каждое из них украшено благородным   семейным гербом, восходящим к временам средневековых феодалов[35] — и предков нынешних простых крестьян.      

Все это относится и к семье Хансенов из Дааля, родственников   — разумеется, весьма отдаленных, — пэров Англии, ведущих свое происхождение   от завоевателя Роллона Нормандского.[36] И   если Хансены не могли похвастаться ни богатством, ни знатным происхождением,   то, по крайней мере, они сохранили свойственную их предкам гордость, а вернее   сказать, достоинство, вполне уместное для людей любого сословия.      

Но какое это имеет значение! При всех своих знатных и   благородных предках Харальд Хансен был всю свою жизнь хозяином гостиницы в   Даале, и никем иным. Он унаследовал этот дом от отца и деда, о прочном   положении которых охотно напоминал всем, кто расположен был его слушать. А   после него гостиницей стала управлять его жена — и делала это так, что   заслужила самое высокое одобрение и уважение окружающих.      

Обогатило ли Харальда содержание гостиницы? Этого я не знаю.   Однако он смог воспитать своих детей, Жоэля и Гульду, никак не омрачив их   детство жизненными тяготами. Он даже принял в свою семью сына сестры своей   жены, Оле Кампа, осиротевшего после смерти родителей, — принял и вырастил   ничуть не хуже, чем собственное потомство. Не будь у мальчика дяди Харальда,   он, без сомнения, оказался бы одним из тех несчастных обездоленных крошек,   которые приходят в этот мир только для того, чтобы тотчас же покинуть его.   Нужно признать, что Оле Камп выказывал своим приемным родителям горячую, чисто   сыновнюю любовь. Ничто не должно было порвать узы, связывающие его с семьей   Хансенов. Напротив, браку Оле и Гульды предстояло укрепить их на всю жизнь.      

Харальд Хансен умер полтора года назад. Не считая гостиницы   в Даале, он оставил жене маленькую «soeter», расположенную в горах. «Soeter» —   это не что иное, как удаленная от селений ферма, приносящая небольшой, а то и   вовсе ничтожный доход. Последние годы выдались неурожайными, и все посадки   сильно пострадали; непогода коснулась даже пастбищ. Ночи, как правило, были, по   выражению норвежских крестьян, «железными», иными словами, с заморозками и   ледяными ветрами, не щадящими нежные ростки, которые вымерзали до самых корней.   А это грозило крестьянам Телемарка и Хардангера разорением.      

Однако даже если фру Хансен и была осведомлена о настоящем   финансовом положении своей семьи, она никогда ни словом не обмолвилась о нем   никому, в том числе и детям. Обладая сдержанным, необщительным нравом, крайне   неразговорчивая, она причиняла Гульде и Жоэлю немало огорчений. Но, питая   принятое в северных странах почтение к главе семьи, они и не старались нарушить   установленную их матерью дистанцию. Впрочем, фру Хансен и не потерпела бы   никакой помощи или совета со стороны окружающих: ее отличала одна чисто   норвежская черта — абсолютная уверенность в непогрешимости своих суждений.      

Фру Хансен было в ту пору пятьдесят лет. О возрасте   свидетельствовали лишь седые волосы, но в остальном он пощадил ее, не согнув   высокую прямую фигуру и не замутив яркую синеву глаз, чей лазурный цвет   унаследовала дочь. Разве только лицо приобрело желтоватый оттенок старого   пергамента да на лоб легло несколько едва заметных морщинок.      

Эта «дама», как выражаются в скандинавских странах,   неизменно носила черную юбку в глубоких складках, в знак траура, который она не   снимала со дня смерти Харальда. Поверх блузки из сурового полотна она надевала   коричневый корсаж[37] с   широкими проймами. Грудь была прикрыта темной косынкой и передником с широкими,   сходящимися на спине лямками. На голове фру Хансен неизменно красовался чепчик   из плотного шелка, наподобие монашеских; ныне такие уже выходят из моды. Сидя в   своем деревянном кресле, прямая, чопорная, невозмутимая, хозяйка гостиницы   Дааля оставляла свою прялку лишь затем, чтобы выкурить маленькую трубочку из   березовой коры, чей дым окутывал ее легким голубоватым облачком.      

И по правде сказать, дом этот мог бы показаться куда каким   печальным, если бы не присутствие двух детей фру Хансен!      

Славный парень был Жоэль! Двадцатипятилетний высокий статный   молодец, как и все уроженцы норвежских гор, гордый, но не заносчивый, отважный,   но не безрассудный, светлый шатен с темно-голубыми, почти черными глазами.   Одежда ладно сидела на нем, выгодно подчеркивая мощные плечи, которые никогда   не сутулились, широкую грудь, скрывающую здоровые легкие горного проводника,   стальные руки и неутомимые ноги, словно специально созданные для восхождений на   самые высокие пики Телемарка. В обычном костюме его можно было принять за   наездника. Он носил голубоватый жилет с наплечниками и длинными вертикальными   планками, сходящимися на груди; украшенный на спине цветной вышивкой, жилет   этот походил на старинные бретонские[38] куртки,   сохранившиеся еще со времен кельтов.[39] Высокий   ворот рубашки напоминал формой воронку. Желтые штаны застегивались ниже колен   пряжками. На голове — широкополая коричневая шляпа, отделанная красной каймой и   черным шнуром. А обувался Жоэль либо в башмаки с плотными гетрами,[40] либо в сапоги на толстой   подошве, без каблуков, похожие на рыбацкие; их толстые, сложенные гармошкой   кожаные голенища не позволяли разглядеть форму ноги.      

Жоэль занимался ремеслом проводника в округе Телемарка и еще   дальше, в горах Хардангера. Всегда готовый пуститься в путь, всегда бодрый и   неутомимый, он, право же, заслуживал сравнения со знаменитым норвежским героем,   прославленным в национальных легендах, Роллоном-Ходоком. В промежутках между   дальними экскурсиями он служил гидом[41] английским   охотникам, которые обожают стрелять в Норвегии птиц, называемых «riper», более   крупных, чем гнездящиеся на Гебридах, и «jerper» — куропаток, чье мясо куда   нежнее, чем у шотландских. С наступлением зимы он занимался охотой на волков;   хищники, терзаемые голодом в холодное время года, промышляют пищу в полыньях   скованных льдом озер. Летом же наступал черед охоты на медведей, когда эти   звери в сопровождении детенышей выбираются из берлог, чтобы полакомиться свежей   зеленью, и надобно выслеживать их на горных плато, на высоте тысячи — тысячи   двухсот футов. Не раз жизнь Жоэля висела на волоске, и спасался он лишь   благодаря недюжинной силе и неизменному хладнокровию, помогавшим ему совладать   с хваткой огромного зверя и вырваться из его когтей.      

И наконец, когда Жоэлю не приходилось водить туристов в   долину Вестфьорддааля или охотников в поля, он работал на маленькой   ферме-«soeter», расположенной в нескольких милях от дома, выше по склону. Там   жил молодой парень — пастух, нанятый фру Хансен для ухода за полудюжиной коров   и тремя десятками баранов: «soeter» включала в себя только пастбища, никаких   посадок там не было.      

По натуре Жоэль был крайне обязателен и услужлив. Его знали   во всех селениях Телемарка, знали и, конечно, любили. Он же был безгранично   привязан к трем существам, составляющим его семью, — к матери, кузену Оле   и сестре Гульде.      

Как сожалел Жоэль о том, что не в силах был дать богатое   приданое сестре, чтобы не разлучать ее с женихом, когда Оле Камп покинул Дааль,   чтобы в последний раз уйти в море на заработки! Имей он сам привычку к морю, он   без всяких колебаний занял бы место кузена Оле на шхуне. Но будущим супругам   нужны были деньги, чтобы начать совместную жизнь. А фру Хансен ничего не   предложила им, и Жоэль сделал вывод, что она не могла выделить для этой цели   часть семейных сбережений. Вот и пришлось Оле плыть в дальние края, через всю   Атлантику. Жоэль проводил его до края долины, на бергенскую дорогу. Там они   сердечно обнялись на прощанье, и Жоэль пожелал Оле счастливого плавания и   благополучного возвращения. А потом вернулся домой, чтобы утешить сестру,   которую любил как брат и опекал как отец.      

Гульде исполнилось в ту пору восемнадцать лет. Она была не   тем, что в норвежских гостиницах называют «piga» — служанка, но, скорее,   «froken» или, по-английски, «мисс», так же, как ее мать, хозяйка дома, звалась   «дамой». Представьте прелестное личико, которое обрамляют белокурые, чуть   золотящиеся волосы под чепцом с разрезом сзади для длинных тяжелых кос.   Представьте себе точеную фигурку с тонкой талией, обрисованной ярко-красным   корсажем, украшенным цветной вышивкой, с зеленой каймой и вырезом на груди, из   которого выглядывает белоснежная сорочка с пышными рукавами и тугими манжетами.   Представьте красный пояс с филигранными[42] серебряными   пряжками, светло-зеленую юбку, поверх нее передник в пестрых ромбиках, белые   чулки, хорошенькие остроносые башмачки, какие носят уроженки Телемарка, —   и вы увидите прелестную Гульду.      

Да, невеста Оле была поистине прелестна, и, хотя на личике   ее лежала печать меланхолии,[43] свойственной   всем дочерям Севера, оно все же нередко освещалось улыбкой. При виде ее сразу   вспоминалась Гульда Белокурая, чье имя носила наша героиня, — та сама Гульда,   что, согласно скандинавской мифологии,[44] охраняет   домашний очаг, как добрая фея.[45]      

Природная сдержанность скромной и разумной девушки ничуть не   лишала ее грациозной[46] живости,   с которой она встречала постояльцев гостиницы Дааля. Ее знали все, кто занимался   туризмом. И кто скажет, не привлекала ли их сюда сама возможность обменяться с   Гульдой тем сердечным рукопожатием — «shake-hand», какого в Норвегии   удостаивают всех без исключения?!      

Или после трапезы сказать ей:      

— Спасибо за вкусный обед. Tack for mad!      

И разве не приятно услышать в ответ ее свежий, звонкий   голосок:      

— На здоровье. Wed becomme!      

 Глава IV      

       

Оле Камп находился в плавании уже год. Как он и говорил в   своем письме, зимний рыболовный сезон близ Ньюфаундленда был крайне тяжелым.   Заработанные деньги, — когда их удается заработать, — даются рыбакам   поистине каторжным трудом. Весеннее равноденствие знаменуется жестокими   шквалами, которые, налетая на корабли в открытом море, способны за несколько   часов разметать и потопить целую рыбацкую флотилию. Но зато рыба вблизи   Ньюфаундленда водится в изобилии, и экипажи шхун, если повезет с погодой,   бывают щедро вознаграждены и за утомительный труд, и за все опасности,   перенесенные в этом средоточии ураганов.      

Впрочем, норвежцы издавна славятся как опытные моряки и   никогда не теряют присутствия духа в трудных обстоятельствах. А трудностей этих   — что в прибрежных фьордах, от Христиании до Нордкапа, что у скал Финмарка, что   близ Лофотенских островов — яростно бушующий океан предоставляет в избытке.   Только для того, чтобы пересечь Северную Атлантику и всей флотилией достичь   богатых рыбой отдаленных мест близ Ньюфаундленда, требуется немалое мужество. В   юности рыбаки переносят достаточно бурь у европейского побережья, но это лишь   отголоски жестоких штормов, с которыми им приходится потом бороться у берегов   Ньюфаундленда. Просто теперь они встречают эти штормы в самом их начале — вот и   вся разница.      

Норвежцам было от кого унаследовать свое бесстрашие. Их   предки прославились как храбрые мореплаватели в те времена, когда Хансены   занялись торговлей в Северной Европе. А может быть, в старину и они слегка   пиратствовали, но что поделаешь: пиратством тогда промышляло немало людей.   Разумеется, с тех пор коммерция стала куда нравственнее, хотя позволительно   предположить, что на этом пути ей предстоит еще сильно совершенствоваться.      

Как бы то ни было, норвежцы всегда были отважными моряками,   являются таковыми сейчас и останутся ими в будущем. И Оле Камп, само собой, не   подумал отказаться от дела своих предков. Своим обучением, своим посвящением в   это трудное ремесло он обязан был одному старому бергенскому боцману[47] каботажного судна. Все его   детство прошло в этом порту, одном из самых крупных и оживленных в норвежском   королевстве. Перед тем как пуститься в дальнее плавание, он был обычным   юнцом-сорвиголовой, — плавал по фьордам, разорял гнезда морских птиц,   ловил сотнями мелкую треску, которую затем вялил. Став юнгой, он начал плавать   по. Балтике, потом стал уходить в дальние рейсы по Северному морю, а порою   добирался и до самого Ледовитого океана. Совершив множество таких рейсов на   борту большой рыболовной шхуны, он дослужился до боцмана, каковую должность   получил в возрасте одного года. В настоящее время ему было двадцать три.      

В перерывах между плаваниями он неизменно навещал единственную   семью, которую любил и которая осталась у него в этом мире.      

И каким же верным товарищем был он Жоэлю, когда приезжал в   Дааль! Он сопровождал его во всех походах по горам, вплоть до самых высоких   плато Телемарка. После фьордов горные пики уже не пугали молодого моряка, и он   никогда не отставал от Жоэля, а если и отставал, то затем лишь, чтобы составить   компанию своей кузине Гульде.      

Мало-помалу Оле и Жоэля связала теснейшая дружба. Но по   отношению к юной сестре Жоэля чувство это приняло совсем иную форму. И кто, как   не Жоэль, поощрял в этом Оле?! Во всей их провинции его сестра не нашла бы   лучшего парня — с таким преданным, добрым нравом и любящим горячим сердцем. В   браке с Оле Гульда непременно обрела бы свое счастье. Так что молодая девушка,   с молчаливого одобрения своей матери и брата, уступила захватившему ее чувству.   И не смотрите, что обитатели Севера столь скупы на проявление своих эмоций,[48] — это вовсе не   свидетельство их холодности, отнюдь нет! Просто такова уж их манера поведения,   и, кто знает, не стоит ли она любой другой!      

Словом, однажды, когда все четверо сидели в большом зале,   Оле вдруг без обиняков сказал:      

— Есть у меня одна мысль, Гульда!      

— Какая же? — спросила девушка.      

— Я вот думаю, а не пожениться ли нам?      

— Да, я тоже так думаю.      

— Это было бы неплохо, — добавила фру Хансен так,   словно вопрос обсуждался уже множество раз.      

— И верно. А знаешь, Оле, — вмешался Жоэль, —   ведь таким манером я стану тебе шурином.[49]      

— Верно, — ответил Оле, — но вполне возможно,   дорогой Жоэль, что от этого я полюблю тебя еще больше.      

— Если такое возможно!      

— А вот увидишь!      

— Ну, я-то ничего лучшего и не желаю! — воскликнул   Жоэль, подходя к кузену, чтобы крепко пожать ему руку.      

— Значит, ты решила, Гульда? — спросила фру   Хансен.      

— Да, матушка.      

— Ты правильно решила, — сказал Оле. — Я ведь   давно люблю тебя, только молчал об этом.      

— И я тоже.      

— Просто не знаю, как это со мной случилось.      

— Да и я не знаю.      

— Наверное, оттого, что я видел, как ты хорошеешь с   каждым днем и делаешься все добрее…      

— Ох, милый Оле, уж ты скажешь!..      

— А что ж тут такого, коли это чистая правда, тебе и   краснеть нечего! А вы, фру Хансен, разве не приметили, что я люблю Гульду?      

— Да, кое-что примечала.      

— А ты, Жоэль?      

— А я сразу приметил.      

— Ну тогда прямо скажу, вы должны были меня   предупредить! — с улыбкой отвечал Оле.      

— Но как же твое плавание? — спросила фру   Хансен. — Ведь когда ты женишься, тебе, верно, тяжко будет уходить в море   так надолго?      

— Верно, тяжко, — проговорил жених, — вот   потому-то после свадьбы я плавать больше не стану.      

— Не станешь плавать?      

— Нет. Разве я смогу разлучаться с Гульдой на долгие   месяцы?      

— Значит, сейчас ты уйдешь в рейс последний раз?      

— Да, но если нам хоть немного повезет, этот сезон   позволит мне прикопить деньжат, — ведь господа братья Хелп твердо посулили   мне полную долю в выручке.      

— Какие славные люди! — воскликнул Жоэль.      

— Лучше не бывает, — ответил Оле. — У нас в   Бергене все моряки знают их и ценят выше некуда.      

— Дорогой мой, чем же ты займешься, когда перестанешь   плавать? — спросила Гульда.      

— А вот чем: я стану компаньоном[50] Жоэля. Ноги у меня крепкие, а если они и не   сдюжат, то со временем, мало-помалу, я их приучу к ходьбе. Впрочем, я тут   обдумал еще одно дело, которое также обещает стать небезвыгодным. Почему бы нам   не наладить почтовую службу между Драмменом, Конгсбергом и селениями Телемарка?   Сообщение тут трудное, нерегулярное, вот где можно неплохо подзаработать. В   общем, есть у меня задумки, не считая еще…      

— Не считая чего?      

— Да так, ничего. Об остальном потолкуем после, когда я   вернусь. Хочу только заверить вас, что я готов заниматься всем чем угодно, лишь   бы сделать Гульду самой счастливой женщиной в стране. Да, вот так-то! Это я   решил твердо.      

— Ах, Оле, если бы ты знал, как это легко! —   воскликнула девушка, протянув ему руку. — Считай, что полдела уже сделано, —   есть ли более счастливый дом, чем наш в Даале?!      

При этих словах фру Хансен почему-то на мгновение   отвернулась от них.      

— Ну так, значит, все решено? — радостно повторил   Оле.      

— Да, решено, — ответил Жоэль.      

— И больше к этому разговору не вернемся?      

— Никогда.      

— А ты, Гульда, ни о чем не пожалеешь?      

— Ни о чем, милый Оле.      

— Ну а что касается дня свадьбы, я так думаю, лучше   будет дождаться твоего возвращения, — добавил Жоэль.      

— Ладно, пусть так, но назовите меня разнесчастнейшим   из людей, если меньше чем через год я не поведу Гульду в церковь Мела, где наш   друг пастор Андресен охотно прочтет в нашу честь самые свои прекрасные молитвы!      

Вот таким образом и решен был брак Гульды Хансен и Оле   Кампа.      

Через неделю молодому моряку предстояло подняться на борт   своей шхуны в Бергене. Но перед разлукой он и Гульда, следуя трогательному   обычаю, принятому в скандинавских странах, помолвились.      

В Норвегии, славящейся простыми и честными нравами,   действительно существует подобный обряд. Иногда сама свадьба празднуется только   два-три года спустя. Не напоминает ли эта церемония ту, что происходила у   первых христиан, когда церковь в Европе только зарождалась? Но помолвка — это   не простой обмен словами, опирающимися только на добрую волю обеих сторон.   Отнюдь нет! Обязательство, взятое ими, весьма серьезно, и даже при том, что   этот акт не считается официальным, он защищен древним обычаем, естественным   законом данного народа.      

Вот и в случае с Гульдой и Оле следовало организовать   подобную церемонию под руководством пастора Андресена. Ни в Даале, ни в   близлежащих селениях своего пастора не было. Но зато в Норвегии существуют   городки, называемые «воскресными», ибо там имеется дом пастора —   «proestegjelb». Вот там-то и собираются на религиозную службу самые влиятельные   семьи прихода. В доме им даже отведено особое помещение, где они могут   остановиться на ночь, если какая-нибудь церемония требует длительного времени.   Оттуда прихожане возвращаются домой, как с паломничества. Впрочем, в Даале-то   часовня имеется, но пастор наведывается туда по личным просьбам прихожан, а не   для официальных церемоний. Да и Мел расположен не так уж далеко: всего-то в   половине норвежской мили, иначе говоря, его отделяют от противоположного берега   Тинна десять километров. Что же до пастора Андресена, то он прекрасный ходок и   всегда рад услужить своим прихожанам.      

Вот потому-то его и попросили явиться на помолвку в двойном   качестве — духовного пастыря и друга семьи Хансенов. Они знались уже много лет.   Пастор наблюдал, как росли Гульда и Жоэль, любил их так же, как любил он «юного   морского волка» Оле Кампа. И ничто не могло доставить ему большего   удовольствия, чем этот брак. Он стоил того, чтобы его праздновала вся долина   Вестфьорддааля.      

Словом, пастор Андресен надел свой белый воротничок, взял   молитвенник и одним прекрасным (а впрочем, весьма дождливым) утром направился в   Дааль, куда и прибыл в сопровождении Жоэля, встретившего его на полпути. Не   стоит и говорить о том, как радушно он был принят в гостинице фру Хансен и   какую уютную комнату отвели ему на первом этаже. Пол был устлан свежими ветками   можжевельника, наполнившими весь дом благоуханием, словно в часовне.      

На следующий день, с утра пораньше, двери маленькой   даальской церквушки распахнулись перед пастором и его молитвенником, и в   присутствии нескольких друзей и соседей семьи Хансен Оле дал клятву жениться на   Гульде, а Гульда — выйти замуж за Оле по возвращении юного моряка из плавания,   куда ему предстояло вскоре отправиться. Год ожидания — срок немалый, но   когда-то ведь кончится и он, особенно если жених и невеста так уверены друг в   друге.      

Теперь Оле уже не смог бы без веской причины отвергнуть ту,   которую назвал своей невестой. Да и Гульда не сможет нарушить клятвенное   обещание, данное ею Оле. И если бы Оле Камп не уехал через несколько дней после   помолвки, он бы пользовался теми неоспоримыми правами, какие получают здесь   женихи: видеться со своей невестой когда захочется, писать ей когда   заблагорассудится, прогуливаться с нею под ручку наедине, а не вместе с другими   членами семьи, первым приглашать на танец во время праздников и в прочих   торжественных случаях.      

Но, увы, Кампу пришлось отправиться в Берген. А спустя   неделю «Викен» отплыл на рыбный промысел к берегам Ньюфаундленда. И теперь   Гульде оставалось лишь ждать писем, которые жених пообещал присылать со всеми   встречными кораблями, держащими курс на Европу.      

В письмах, ожидавшихся с таким нетерпением, не было   недостатка, они вносили хоть немного радости в дом, погрустневший после отъезда   Оле. Плавание началось при благоприятных обстоятельствах, сообщал он. Лов проходил   удачно, и выручка ожидалась немалая. Кроме того, в каждом письме Оле намекал на   какой-то секрет и богатство, которое тот должен был принести ему. Вот этот-то   секрет Гульде и не терпелось узнать, и не меньше ее того желала фру Хансен по   причинам, пока неясным.      

Дело в том, что фру Хансен день ото дня становилась все   более мрачной, беспокойной и замкнутой. И одно происшествие, о котором она ни   словом не заикнулась своим детям, еще более усугубило ее тревоги.      

Девятнадцатого апреля, то есть три дня спустя после   получения письма Оле, фру Хансен одна возвращалась домой с лесопилки, где   заказала мастеру Ленглингу мешок стружек для растопки. Неподалеку от гостиницы   к ней подошел незнакомый человек. Среди местных такого не было.      

— Это вы и есть фру Хансен? — спросил он.      

— Да, — ответила она, — но я вас не знаю.      

— О, это не важно, — сказал тот. — Я прибыл   сегодня утром из Драммена и тотчас возвращаюсь.      

— Из Драммена?! — взволнованно переспросила фру   Хансен.      

— Знаком ли вам некий господин Сандгоист, там проживающий?      

— Господин Сандгоист! — повторила Фру Хансен,   побледнев при этом имени. — Да… я знаю о нем.      

— Ну так вот, когда господин Сандгоист узнал, что я еду   в Дааль, он попросил меня передать вам привет.      

— И… ничего более?      

— Ничего, разве только велел сказать, что, вероятно,   сам приедет повидаться с вами в будущем месяце. Будьте здоровы и до свиданья,   фру Хансен!      

 Глава V      

       

Нужно сказать, что Гульде не давали покоя постоянные намеки   Оле в письмах на загадочное богатство, якобы ожидавшее его по возвращении   домой. На чем этот славный парень основывал свои надежды? Она никак не могла   разгадать тайну, а жених был далеко. Что ж, простим ей вполне понятное   нетерпение. Ведь то было не простое любопытство: тайна частично касалась и ее   самой. Гульда ни в коей мере не страдала тщеславием, она была простой честной   девушкой, и никогда мечты о будущем не сопровождались мыслью о блеске   богатства. Ей вполне хватало любви Оле, и большего она не желала. Если же   богатство все-таки придет к ним, — что ж, его примут, хотя и без особого   восторга. Ну а не придет, значит, обойдутся и не станут особенно сожалеть.      

Именно так рассуждали про себя брат и сестра на следующий   день после получения в Даале последнего письма Оле. Да, они и об этом думали   совершенно одинаково, как, впрочем, случалось всегда и во всем.      

Итак, Жоэль сказал Гульде:      

— Нет, сестренка, такого быть не может: что-то ты от   меня утаила.      

— Утаила, от тебя?!      

— Да! Не верится мне, что Оле мог уехать, ни словечком   не обмолвившись о своем секрете.      

— А тебе он что-нибудь говорил? — спросила   девушка.      

— Нет, сестра. Но ведь я — не ты!      

— Да нет, братец, ты — все равно что я!      

— Но ведь я же с Оле не помолвлен.      

— Почти, — отвечала она. — Если с ним   стрясется какая-нибудь беда; если он не вернется из этого плавания, для тебя   это будет таким же несчастьем, и ты станешь оплакивать его так же горько, как и   я.      

— Ох, сестренка, не смей даже думать о таком! —   воскликнул Жоэль. — Как может он не вернуться из своего последнего   плавания, пусть даже дальнего! Ты ведь не всерьез это сказала, Гульда?      

— Ну конечно, нет. И все же… не знаю… Никак не могу   отделаться от мрачных предчувствий… от дурных снов.      

— Сны, Гульда — это всего лишь сны!      

— Ты прав, но откуда-то они ведь приходят к нам?      

— Да от нас же самих и приходят, а не откуда-то свыше.   Когда чего-нибудь боишься, страхи смущают твой сон. И потом, так всегда бывает,   когда сильно чего-нибудь желаешь, а время подходит и желание твое вот-вот   сбудется.      

— Это мне известно.      

— По правде говоря, сестренка, я-то считал тебя   храбрее! Да, храбрее, мужественнее! Подумай сама: ты только что получила   письмо, где Оле пишет тебе, что «Викен» меньше чем через месяц вернется в   гавань, а сама мучаешься страхами!      

— Ах, Жоэль, сердце у меня не на месте!      

— Ты лучше вспомни, — продолжал брат, — нынче   у нас девятнадцатое апреля. Оле должен вернуться между пятнадцатым и двадцатым   мая. Стало быть, пора бы подумать о подготовке к свадьбе.      

— Ты так полагаешь, Жоэль?      

— Еще как полагаю! Я даже думаю, не припозднились ли   мы? Ведь это не шутка — такая свадьба, которой обрадуются не только у нас, в   Даале, но и по всей округе. Я твердо намерен устроить самую распрекрасную   свадьбу и займусь этим теперь же.      

Нужно сказать, что подобная церемония — в норвежских   деревнях вообще, и на Телемарке в частности — дело отнюдь не пустяковое. Она   проходит весьма шумно и торжественно.      

Вот почему в тот же день Жоэль все обсудил с матерью.   Случилось это как раз вскоре после того, как душевный покой фру Хансен нарушила   встреча с незнакомцем, посулившим ей скорый визит в Дааль господина Сандгоиста   из Драммена. Войдя в дом, она уселась в свое кресло в большом зале и, все еще   не отделавшись от тревожных мыслей, машинально пустила в ход прялку.      

Жоэль сразу приметил, что его мать необычайно взволнована,   но, поскольку на все его расспросы она упрямо отвечала «все в порядке», он   решился заговорить о другом, а именно: о Гульдиной свадьбе.      

— Матушка, — сказал он, — вы знаете, что в   своем последнем письме Оле обещал вернуться через несколько недель.      

— Хорошо бы это было так! — отвечала фру   Хансен. — Дай-то Бог, чтобы ему не пришлось задержаться!      

— Я надеюсь, вы не будете против, если мы назначим   свадьбу на двадцать пятое мая?      

— Конечно, если Гульда на это согласна.      

— С нею я обо всем договорился. А теперь хочу спросить   вас, матушка, когда вы займетесь свадьбой, ведь предстоит столько всего   сделать.      

— Что ты хочешь сказать этим «столько всего»? —   спросила фру Хансен, не поднимая глаз от прялки.      

— Я хочу сказать, что церемонию, — конечно, с   вашего позволения, матушка, — надобно отпраздновать сообразно с нашим   положением в округе. Мы должны созвать на нее друзей и знакомых, а если наш дом   не вместит всех гостей, то, я думаю, любой из наших соседей с радостью приютит   их у себя.      

— Кого же ты собираешься звать, Жоэль?      

— Я так полагаю: надо пригласить всех наших друзей из   Мела, Тинесса и Бамбле, этим я займусь сам. И надеюсь, господа братья Хелп,   арматоры из Драммена, пожелают оказать нам честь и приехать на свадьбу, так что   я, с вашего позволения, приглашу их в Дааль на целый день. Они славные люди,   очень любят Оле и, уверен, согласятся пожаловать к нам.      

— Значит, ты считаешь, что свадьбу надобно праздновать   с таким размахом?      

— Да, матушка, и это полезно хотя бы даже в интересах   гостиницы; ей ведь никогда не грозило разорение, насколько мне известно, —   даже несмотря на смерть отца.      

— Нет… Жоэль… не грозило.      

— Так разве это не наш долг — поддержать ее репутацию[51] такой, какая она была при   нем? Словом, мне кажется, во всех отношениях будет только полезно, если свадьба   моей сестры пройдет как нельзя более пышно.      

— Делай как знаешь.      

— А кроме того, не пора ли Гульде начинать готовиться?   Что вы скажете на это, матушка?      

— А вот что: делайте все, что сочтете нужным ты и   Гульда, — ответила фру Хансен.      

Можно, конечно, подумать, что Жоэль слегка торопил события и   что разумнее было бы дождаться возвращения Оле, чтобы назначить день свадьбы и,   главное, взяться за приготовления к ней. Но, как он любил говорить, пораньше   начнешь — пораньше закончишь. И потом, все многочисленные хлопоты, которых   требует церемония такого рода, отвлекут сестру от мрачных мыслей и не дадут   пустым, ни на чем не основанным предчувствиям овладеть ею.      

В первую очередь следовало подумать о подружке невесты. Но   тут оснований для беспокойства не было: Гульда давным-давно выбрала на эту роль   самую близкую подругу — милую молодую девушку из Бамбле. Ее отец, фермер   Хельмбе, был главою одного из самых больших провинциальных округов. Этот   почтенный и отнюдь не бедный человек давно оценил великодушного, доброго Жоэля:   добавим, что и его дочь Зигфрид относилась к молодому человеку не хуже отца,   правда, на иной лад. Словом, вполне вероятно, что в скором времени, после того,   как Зигфрид послужит Гульде в качестве подружки невесты, Гульда окажет ей ту же   честь. В Норвегии такое возможно, — здесь эту приятную обязанность весьма   часто выполняют замужние женщины. Так что Зигфрид Хельмбе, хотя и в нарушение   официального обычая, зато к удовольствию Жоэля, должна была сопровождать Гульду   Хансен в церковь именно в этом качестве.      

Необычайно важное значение придается нарядам невесты и ее   подружки в день церемонии.      

Зигфрид, красивая восемнадцатилетняя блондинка, твердо   вознамерилась появиться на свадьбе в самом авантажном[52] виде. Получив от невесты записочку, которую   Жоэль, разумеется, передал ей в собственные руки, она, не медля ни минуты,   занялась подготовкой, которая требует немалых хлопот.      

Во-первых, на свадьбу следовало надеть определенного покроя   корсаж, сплошь расшитый узорами и охватывающий стан девушки на манер панциря из   перегородчатой эмали. Далее, полагалось надеть парадную юбку поверх такого   количества нижних, какое приличествовало зажиточному положению Зигфрид, притом   никоим образом не умаляя природной ее стройности и грации. Что же до украшений,   то легко ли было выбрать подходящие к наряду ожерелье с подвеской из серебряной   филиграни с жемчугом, пряжечки для корсажа — медные или позолоченного серебра,   височные подвески в виде сердечек с качающимися кольцами, двойные пуговицы,   скрепляющие ворот сорочки, пояс из красного шелка или полотна с четырьмя рядами   цепочек, кольца с висюльками, что так мелодично звенят, ударяясь друг о дружку,   сережки и браслеты из ажурного[53] серебра, —   словом, всю эту любимую деревенскими девушками мишуру,[54] в которой, если уж говорить откровенно,   золото и серебро — накладные, узоры — штампованные, жемчужины из белого стекла,   а бриллианты — из граненого. И тем не менее полагалось, чтобы весь ансамбль был   гармоничным и радовал глаз. Так что, при необходимости, Зигфрид без всяких   колебаний наведалась бы в богатый магазин господина Бенетта в Христиании, чтобы   пополнить запас своих «драгоценностей». И отец ни в коем случае не стал бы   препятствовать ей в этом. Такое ему и в голову прийти не могло! Превосходнейший   человек, он оставлял за дочерью полную свободу действий. Впрочем, Зигфрид была   достаточно рассудительна, чтобы не опустошать до дна отцовский кошелек.   Главное, все устроить так, чтобы в торжественный день Жоэль увидел ее в полном   блеске.      

Что касается Гульды, то и здесь забот хватало с избытком. Но   делать нечего: мода безжалостна, и невестам приходится немало помучиться,   выбирая себе свадебный наряд.      

Гульде предстояло расстаться с длинными косами в лентах,   ниспадавшими из-под ее девичьего чепчика, и с широким поясом на пряжке,   стягивающим передник и алую юбку. Больше она не будет носить ни косыночки,   которые Оле подарил ей перед отъездом по случаю помолвки, ни шнурок на талии с   подвешенными на нем в расшитых кожаных футлярчиках несколькими предметами,   которые женщины часто используют в домашнем обиходе: серебряной ложечкой с   короткой ручкой, ножиком, вилкой, игольником.      

Итак, накануне свадьбы волосы Гульды свободно лягут на   плечи, и уж ей-то не будет нужды добавлять к своей густой шевелюре   искусственные пряди из льняных нитей, как это делают юные норвежки, менее   богато одаренные природой. А в общем, для приготовления свадебного наряда и   украшений невесте нужно лишь отпереть сундук матери. Ведь здесь в каждой семье   принадлежности свадебного туалета передаются от поколения к поколению. Так что   стоит лишь порыться в сундуке и извлечь оттуда расшитый золотыми нитями корсаж,   бархатный пояс, шелковую юбку — гладкую или полосатую, чулки, шейную золотую   цепочку и, наконец, корону — знаменитую скандинавскую корону, заботливо   хранимую в особой укладке; этот головной убор из позолоченного картона с   выпуклостями по всей окружности, усеянный звездами или обвитый зеленью,   заменяет венок из флердоранжа,[55] украшающий   головки невест в других европейских странах. И можете быть уверены: этот   сияющий нимб с затейливой резьбою, звенящими подвесками и цветными стеклышками,   заменяющими драгоценные каменья, как нельзя выгоднее подчеркнул бы все   очарование юного личика Гульды. Наша «коронованная невеста», как их здесь   величают, сделала бы честь любому жениху, кем бы он ни был. Да и жених окажется   ей под стать в своем ярком свадебном костюме, состоящем из куртки до талии со   множеством серебряных пуговиц, накрахмаленной рубашки со стоячим воротом,   жилета, обшитого шелковым сутажем,[56] узких   штанов с помпонами у колен, мягкой шляпы, желтых сапог и кожаного пояса с   ножнами, где покоится скандинавский нож «dolknif», с которым истинный норвежец   никогда не расстается.      

И жениху и невесте, как видите, было чем заняться накануне   свадьбы. И если Гульда намеревалась поспеть с приготовлениями к приезду Оле   Кампа, то нескольких оставшихся недель едва хватало на все эти хлопоты. Правда,   вернись Оле чуть пораньше и не успей Гульда приготовить свой наряд, ни он, ни   она все равно не слишком тужили бы по этому поводу.      

Вот в этих-то заботах пролетели последние недели апреля и   первые дни мая. Жоэль, со своей стороны, воспользовался тем, что ремесло   проводника оставляло ему немного свободного времени, и обошел всех, кого   намеревался пригласить на свадьбу. У него оказалось множество друзей в Бамбле,   судя по тому, как часто он туда наведывался. Правда, он не смог поехать в Берген,   чтобы пригласить господ братьев Хелп, зато написал им. Как он и думал,   арматоры, эти славные люди, весьма охотно приняли приглашение побывать на   свадьбе молодого боцмана с «Викена» Оле Кампа.      

Тем временем наступило пятнадцатое мая, и обитатели Дааля со   дня на день ожидали, что Оле подкатит на повозке к дому, спрыгнет с нее,   распахнет дверь и радостно крикнет: «А вот и я! Я вернулся!»      

Оставалось потерпеть совсем немного. Все приготовления к   свадьбе уже завершились. И Зигфрид, у себя в Бамбле, ожидала только этого   известия, чтобы явиться в Дааль во всем своем великолепии.      

Но прошло шестнадцатое, затем семнадцатое мая, а ни Оле, ни   писем от него с Ньюфаундленда не было.      

— Да ты не удивляйся, сестренка! — успокаивал ее   брат. — Парусники — они всегда запаздывают. От Сен-Пьера и Микелона до   Бергена путь неблизкий. Ох, ну почему «Викен» не пароход, почему я не его   машина! Уж я бы пыхтел вовсю, одолел бы и ветер и отлив, пусть бы меня даже   разорвало по прибытии в порт!      

Так говорил Жоэль, видя, как тоскливое беспокойство сестры   растет день ото дня.      

Справедливости ради нужно отметить, что в ту пору погода на   Телемарке стояла прескверная. Жестокие ветры бушевали над горными лугами, и   дули они с запада, со стороны Американского континента.      

— Но ведь они должны ускорить ход «Викена», —   часто говорила Гульда.      

— Конечно, конечно, — отвечал Жоэль, — но   когда ветер слишком силен, он мешает шхуне, — ведь ей надо бороться с   ураганом. С морем, знаешь ли, приходится считаться.      

— Значит, ты не беспокоишься, Жоэль?      

— Ну ясное дело, нет! Обидно, что он запаздывает, но   это дело вполне обычное! Нет я совсем не беспокоюсь, да и тебе волноваться не о   чем!      

Девятнадцатого мая в гостиницу явился турист, нуждавшийся в   проводнике. Его нужно было сопроводить через горы Телемарка к Хардангеру. И   хотя Жоэлю очень не хотелось оставлять Гульду наедине со страхами, он не мог   отказать этому человеку. Впрочем, он отлучался самое большее на двое суток и   рассчитывал по возвращении найти Оле дома. По правде сказать, славный малый и   сам уже начинал крепко тревожиться и ушел из дома с тяжелым сердцем.      

И как раз на следующий день, в час пополудни, раздался стук   в дверь гостиницы.      

— Это, наверное, Оле! — вскричала Гульда.      

И побежала открывать.      

У порога стояла повозка, в ней сидел человек в дорожном   плаще; лицо его было Гульде незнакомо.      

 Глава VI      

       

— Это гостиница фру Хансен? — спросил он.      

— Да, сударь, — ответила Гульда.      

— Дома ли фру Хансен?      

— Нет, но она скоро вернется.      

— Очень скоро?      

— Да, и если вы желаете с ней поговорить…      

— Вовсе не желаю. Мне нечего ей сказать.      

— Тогда, значит, вам нужна комната?      

— Именно, и притом самая удобная.      

— Приготовить ли вам поесть?      

— Как можно быстрее, и проследите за тем, чтобы мне   было подано все самое лучшее!      

Именно такой разговор произошел между Гульдой и неизвестным   путешественником, который даже не сошел с повозки, доставившей его в самое   сердце Телемарка через леса, долины и берега озер центральной Норвегии.      

А сейчас отвлечемся на минуту, чтобы описать «kariol» —   повозку, главное средство передвижения в Скандинавии, особенно любимое ее   обитателями. Пара длинных оглобель, соединенных с хомутом на шее приземистой   лошадки, напоминающей мула своею полосато-желтой мастью; веревочная уздечка,   продетая не через рот, а через ноздри животного; два больших тонких колеса без   рессор; ось, на которой укреплен маленький расписной кузов, рассчитанный лишь   на одного пассажира, и ни откидного верха, ни кожаного фартука, защищающего от   грязи, ни подножки, лишь дощечка сзади, на запятках, для skydskarl — того, кто   доставит эту двуколку обратно на почтовую станцию. Все вместе слегка напоминает   огромного паука, сидящего меж двух паутин, иначе говоря, между колесами   повозки. Именно в таких примитивных экипажах путники преодолевают расстояния от   пятнадцати до двадцати километров, даже не слишком при этом утомляясь.      

По знаку путешественника сопровождающий его skydskarl взял   лошадь под уздцы. Седок поднялся, встряхнулся и сошел наземь не без некоторых   усилий, вылившихся в мрачное бурчание.      

— Можно поставить повозку в сарай? — резко спросил   он, остановившись на пороге.      

— Да, сударь, — ответила Гульда.      

— И накормить лошадь?      

— Да, сударь, на конюшне о ней позаботятся.      

— Проследите за этим хорошенько!      

— Все будет сделано, сударь. Могу ли я узнать, сколько   дней вы пробудете в Даале?      

— Понятия не имею.      

Лошадь и повозку поставили в небольшой сарай во дворе   гостиницы, рядом с лесной опушкой, у подножия горы. Это было единственное   укрытие для экипажей постояльцев, вполне, впрочем, поместительное.      

Минуту спустя путешественник уже входил в свою комнату,   лучшую в гостинице, как он того потребовал. Скинув плащ, он велел развести   огонь и теперь грелся у камина, где весело потрескивали сухие поленья. А Гульда   тем временем, стараясь смягчить мрачное расположение его духа, приказала   служанке поскорее состряпать самый что ни на есть вкусный ужин. Их «piga» была   крепкой крестьянской девушкой из местных; в течение летнего сезона она помогала   на кухне и во всех тяжелых работах, какие требуются в гостинице.      

Новоприбывший выглядел еще довольно крепким мужчиной, хотя   ему явно перевалило за шестьдесят. Худой, сутуловатый, среднего роста, с   резкими чертами лица, гладко выбритыми щеками, острым носом и пронзительным   взглядом маленьких глазок за толстыми стеклами очков, с почти постоянно   сморщенным лбом и тонкими губами — слишком тонкими и плотно сжатыми, чтобы   пропустить хоть одно доброе слово, с длинными цепкими костлявыми руками, он   являл собою классический тип скряги-ростовщика. И у Гульды возникло   предчувствие, что человек этот не принесет ничего хорошего в дом фру Хансен.      

Не приходилось сомневаться в том, что он норвежец, но из   всех скандинавских черт он, казалось, собрал в себе самые вульгарные.[57] Его дорожный костюм   состоял из широкополой шляпы с низкой тульей, сюртука из светлого драпа,   застегнутой на груди куртки и штанов с кожаными ремешками на пряжках у колен;   поверх этого он носил плотный суконный плащ, подбитый бараньим мехом — вполне   уместное одеяние для все еще холодных вечеров и ночей на плато и в долинах   Телемарка.      

Что же касается имени нового постояльца, его Гульда не спросила:   так или иначе она скоро узнала бы его, поскольку путнику следовало записаться в   книгу проезжающих.      

Вот тут-то и вернулась фру Хансен. Дочь объявила ей о   приезде путешественника, потребовавшего самую лучшую комнату и самый лучший   ужин. Но она не смогла сообщить матери, долго ли он пробудет в Даале.      

— Он не назвал своего имени? — спросила фру   Хансен.      

— Нет, матушка.      

— Ни откуда он приехал?      

— Нет.      

— Вероятно, какой-нибудь турист. Жаль, нет Жоэля, чтобы   услужить ему. Вдруг он потребует проводника!      

— А мне кажется, он не турист, — ответила   Гульда, — такой пожилой человек…      

— Если он не турист, то зачем пожаловал в Дааль? —   прошептала фру Хансен, больше для себя, чем для дочери, и в голосе ее   прозвучала некоторая тревога.      

На этот вопрос Гульда ничего не смогла ответить, поскольку   незнакомец не посвятил ее в свои планы.      

Спустя час после прибытия он появился в большой зале, выйдя   из своей, смежной с ним, комнаты.      

При виде фру Хансен он остановился на пороге.      

Ясно было, что они видят друг друга впервые. После минуты   замешательства гость подошел к фру Хансен и, пристально взглянув на нее сквозь   очки, спросил:      

— Фру Хансен, я полагаю?      

При этом он даже не подумал хотя бы коснуться шляпы, которую   так и не снял, входя в дом.      

— Да, сударь, — ответила та.      

При одном только взгляде на этого человека она, как и ее   дочь, испытала смутную тревогу, которую он не мог не заметить.      

— Значит, это вы и есть фру Хансен из Дааля?      

— Именно так, сударь. Вы имеете сообщить мне что-нибудь   важное?      

— Ни в коей мере! Я просто желал познакомиться. Я ведь   ваш гость, не так ли? А теперь проследите-ка, чтобы мне как можно скорее подали   ужинать.      

— Ужин ваш готов, — вмешалась Гульда. — И   если вам угодно пройти в столовую…      

— Мне угодно!      

С этими словами новый постоялец направился к двери, которую   девушка указала ему. Миг спустя он уже сидел у окна перед опрятно накрытым   столиком.      

Ужин оказался и впрямь хорош. Ни один турист, даже из самых   привередливых, не нашел бы, к чему придраться. Однако этот брюзга выказал — и   высказал — все признаки неудовольствия, главным образом первое, ибо особой   разговорчивостью он не отличался. Непонятно было, чем оно вызвано — больным ли   желудком или скверным характером. Но отменный суп с вишнями и смородиной не   пришелся ему по вкусу. Он едва притронулся к лососине и маринованной селедке.   Копченый окорок и аппетитнейший жареный цыпленок с овощным гарниром также не   удостоились его похвалы. Даже бутылка «Сен-Жюльена» и полбутылки шампанского не   рассеяли его раздражения, хотя поступили сюда из лучших винных погребов Франции.      

Так что по окончании ужина путешественник даже не соизволил   сказать хозяйке традиционное tack for mad.      

Покончив с едой, грубиян закурил трубку, вышел из дома и   отправился прогуляться по берегу Маана.      

Подойдя к реке, он обернулся и впился взглядом в гостиницу.   Казалось, он изучает ее во всех ракурсах,[58] словно   желая определить точную стоимость этого помещения. Он даже пересчитал все двери   и окна. Потом, приблизившись к дому, вынул свой dolknif и сделал им две-три   зарубки на горизонтально уложенных бревнах у фундамента, как будто намеревался   проверить их прочность и сохранность. Неужто он и впрямь решил оценить   гостиницу фру Хансен? Неужто собирался купить ее, хотя она и не продавалась?   Все это выглядело по меньшей мере странно. Покончив с осмотром дома, он обошел   двор, где тщательно пересчитал все деревья и кусты. Затем измерил его шагами   вдоль и поперек и, судя по движению карандаша, которым он делал пометки в своей   записной книжке, помножил эти цифры одна на другую.      

И каждое подобное действие сопровождалось у него   покачиванием головы, недовольными гримасами и презрительным хмыканьем.      

Фру Хансен и ее дочь наблюдали из окна зала за этими   исследованиями. Что за странный гость пожаловал к ним в гостиницу! Уж не маньяк[59] ли он? С какой целью   приехал сюда? И ведь ему предстояло провести у них ночь, — до чего же   неприятно, что это случилось в отсутствие Жоэля!      

— Может, он сумасшедший? — предположила Гульда.      

— Сумасшедший? Нет, вряд ли, — ответила фру   Хансен. — Но какой странный человек!      

— А главное, мы даже не знаем, кто он, кого мы поселили   у себя.      

— Вот что, Гульда, — сказала фру Хансен, —   пока он не вернулся к себе в комнату, отнеси-ка туда книгу для проезжающих.      

— Хорошо, матушка.      

— Может, он впишет туда свое имя…      

К восьми часам вечера, когда уже совсем стемнело, зарядил   мелкий дождик и долину заволокло влажным туманом, окутавшим гору чуть ли не до   самой вершины. Погода не благоприятствовала прогулкам, вот почему новый   постоялец фру Хансен, пройдя по тропинке до лесопильни, повернул назад к   гостинице, где и потребовал стаканчик водки. Потом, не сказав более ни слова,   не пожелав никому доброй ночи, он взял деревянный подсвечник с зажженной   свечой, ушел к себе в комнату, запер дверь на засов, и больше хозяева не   слышали его до самого утра. Skydskarl, со своей стороны, устроился в сарае,   между оглоблями повозки, и мирно спал бок о бок с лошадью, нимало не заботясь о   бушующей снаружи непогоде.      

На следующий день фру Хансен и ее дочь поднялись очень рано.   Их постоялец еще спал, из его комнаты не доносилось ни звука. Лишь после девяти   часов он появился в большой зале, еще более мрачный и насупленный, чем   накануне, жалуясь на жесткую постель и на разбудивший его топот; при этом он   даже не поздоровался. Высказав все свои претензии, он растворил входную дверь и   поглядел на небо.      

Погода по-прежнему была неважная. Сильный ветер гулял над   скалами Геусты, невидимыми в плотном тумане, и со зловещим завыванием   проносился по ущелью Маана.      

Путешественник так и не рискнул выйти на улицу. Но времени   даром он не терял. Покуривая трубку, он стал обходить гостиницу, изучая ее   внутреннее расположение; заглянул во все до одной комнаты, обследовал мебель и   предметы обихода, сунул нос в шкафы — словом, действовал бесцеремонно, как у   себя дома. Или словно он был судебным исполнителем, описывающим имущество.      

Да, решительно это была странная личность, ведущая себя по   меньшей мере подозрительно.      

Завершив осмотр, он уселся в деревянное кресло в большом   зале и начал задавать фру Хансен отрывистые, резкие вопросы. Как давно   построена гостиница? Построил ли ее сам Харальд, или же он получил ее в   наследство? Требует ли дом какого-нибудь ремонта? Что еще находится на участке   и на принадлежащей фру Хансен ферме? Приносит ли гостиница доход и какой?   Сколько примерно туристов останавливается здесь во время летнего сезона?   Проводят ли они тут один или несколько дней?      

Постоялец явно не раскрывал книгу для проезжающих,   положенную в его комнате, иначе он не задал бы этого последнего вопроса.      

И в самом деле, книга лежала на том же месте, куда Гульда   положила ее накануне, а имени новоприбывшего там не значилось.      

— Сударь, — сказала наконец фру Хансен, — я   не совсем понимаю, почему вас интересуют все эти вещи. Но если вы желаете быть   в курсе моих дел, то нет ничего легче. Вам стоит лишь просмотреть   регистрационную книгу проезжающих. Я даже попросила бы вас, как это принято,   внести туда свое имя.      

— Мое имя?.. Ну разумеется, я внесу туда свое имя, фру   Хансен! Я внесу его туда, когда соберусь уезжать от вас!      

— Оставить ли за вами комнату?      

— Нет, не нужно, — сказал незнакомец,   вставая. — Я уеду после обеда, чтобы поспеть в Драммен завтра к вечеру.      

— В Драммен? — взволнованно переспросила фру   Хансен.      

— Да, именно так. И прошу вас подать мне обед   незамедлительно.      

— Значит, вы живете в Драммене?      

— Да, я живу в Драммене. Что в этом странного?      

Удивительное дело: проведя в Даале или, вернее, в гостинице,   менее суток, этот путешественник возвращался домой, даже не познакомившись со   здешним краем! Ничто не заинтересовало его в этой округе и за ее пределами — ни   гора Геуста, ни Рьюканфос, ни чудесные виды в долине Вестфьорддааля! Стало   быть, он покинул Драммен, где жил, не с целью увеселительной прогулки, а по   делам, и дела эти, судя по всему, имели самое прямое отношение к гостинице фру   Хансен.      

Гульда заметила, что мать ее необычайно встревожена. Фру   Хансен сидела в большом кресле и, позабыв о своей прялке, молча, не шевелясь, о   чем-то размышляла.      

Тем временем постоялец прошел в столовую и уселся обедать.   Но и сегодняшняя, столь же заботливо приготовленная, трапеза вызвала у него не   больше удовольствия, чем вчерашняя. Однако ел и пил он много и не торопясь.   Правда, внимание его было направлено главным образом на столовое серебро —   роскошь, которую позволяют себе в Норвегии сельские жители, — несколько   ложек и вилок, передаваемые от отца к сыну и бережно хранимые вместе с   фамильными драгоценностями.      

Пока гость обедал, его skydskarl готовил к отъезду экипаж. В   одиннадцать часов лошадь и двуколка уже ждали у дверей гостиницы. Погода так и   не улучшилась, ветер гнал по небу плотные серые облака. Дождь то и дело начинал   звонко барабанить в окна гостиницы. Но путешественнику, закутанному в плотный,   подбитый мехом плащ, ни холод, ни ветер были не страшны.      

Закончив обед, он опрокинул последний стаканчик водки,   раскурил трубку, облачился в свой плащ, вернулся в зал и спросил счет.      

— Сейчас я приготовлю, — сказала Гульда, садясь за   маленький секретер.      

— И поторапливайтесь! — приказал постоялец. —   А пока дайте-ка мне вашу книгу, я впишу туда свое имя.      

Фру Хансен встала, принесла книгу и положила ее на стол.      

Путешественник взял перо и в последний раз исподлобья глянул   на фру Хансен поверх очков. Затем крупным почерком вписал свое имя в книгу и   захлопнул ее.      

В этот момент Гульда подала ему счет.      

Он взял листок и с недовольным ворчанием просмотрел его, несомненно   складывая цифры в уме.      

— Хм! Ничего себе сумма! — заключил он. —   Семь с половиной марок за одну ночь, обед и ужин!      

— Но ведь сюда входит еще еда вашего кучера и корм для   лошади, — объяснила Гульда.      

— Не важно! Это все равно дорого! Я вижу, вы тут неплохо   наживаетесь на проезжающих!      

— В таком случае вы ничего не должны, сударь! —   сказала взволнованная фру Хансен таким сдавленным голосом, что ее едва можно   было расслышать.      

Миг назад она раскрыла книгу, прочла написанное туда имя и   теперь повторила, разорвав счет постояльца:      

— Вы ничего нам не должны!      

— Я тоже так думаю, — ответил тот.      

Он вышел, не попрощавшись, точно так же, как не поздоровался   по прибытии, и забрался в свою повозку, а его skydskarl влез на запятки.   Несколько минут спустя экипаж скрылся за поворотом дороги. Гульда открыла книгу   и прочла короткую запись:      

       

«Сандгоист из Драммена».       

       

 Глава VII      

       

Жоэль должен был вернуться в Дааль назавтра днем, проводив к   Хардангеру туриста, к которому нанялся гидом.      

Гульда знала, что ее брат пройдет по плато горы Геусты,   левым берегом Маана, и направилась к этой бурной реке, чтобы встретить его. Она   села возле узенького причала, к которому подходил паром, и погрузилась в   невеселые свои мысли. К беспокойству, которое внушало ей опоздание «Викена»,   примешивалась теперь еще и неотвязная тревога, вызванная визитом этого грубияна   Сандгоиста и поведением фру Хансен в его присутствии. Почему ее мать, узнав его   имя, разорвала счет и отказалась получить с него то, что ей причиталось? Тут   кроется какая-то тайна, и тайна, без сомнения, важная.      

Появление Жоэля вывело Гульду из задумчивости. Она завидела   его еще издали, когда он пробирался вдоль горного склона. Жоэль то возникал на   фоне лесных прогалин, оставшихся после спиленных или сгоревших деревьев, то   скрывался за мощными стволами сосен, берез и буков, которыми заросло все   подножие горы. Наконец он достиг противоположного берега и ступил на маленький   паром. В несколько взмахов рулевого весла он преодолел стремительное течение   реки и, спрыгнув на берег, подбежал к сестре.      

— Оле вернулся? — спросил он.      

Его первая мысль была об Оле. Но ответа не последовало.      

— И письмо не пришло?      

— Нет, — ответила Гульда и залилась слезами.      

— Ох, не надо плакать, сестренка моя дорогая! —   воскликнул Жоэль. — Прошу тебя, не плачь!.. Не мучь меня! Я не могу   видеть, как ты горюешь!.. Ну давай рассудим вместе: ты не получила письма.   Конечно, тут есть повод для беспокойства, но отчаиваться еще рано! Вот что,   если хочешь, я съезжу в Берген и там все разузнаю… Повидаюсь с господами Хелп,   может, у них есть какие-нибудь новости с Ньюфаундленда. А может, «Викен»   получил пробоину и теперь ремонтируется где-нибудь в порту или укрывается там   от шторма. Ты погляди, какие шквальные ветры дуют уже целую неделю! Иногда   шхуны с Ньюфаундленда относит к Исландии или к Фарерским островам. Вспомни:   ведь с Оле уже приключалось такое, два года назад, когда он плавал на   «Стренне». А письмо так просто не отправишь, — ведь не каждый же день   попадаются встречные суда. Поверь, сестричка, я тебе правду говорю. Успокойся же,   прошу тебя, а то я и сам зареву. Хороши же мы тогда будем оба!      

— Я ничего не могу поделать с собою, Жоэль!      

— Гульда, Гульда! Не смей впадать в панику! Погляди-ка   на меня: я и не думаю отчаиваться.      

— Ах, братец, я боюсь тебе верить.      

— Должна верить, Гульда! Но, если хочешь, я для твоего   спокойствия отправлюсь в Драммен завтра же с утра… или нет, лучше сегодня   вечером.      

— Ох, не покидай меня, я не хочу! — воскликнула   Гульда, обнимая брата так, словно у нее больше никого на свете не осталось.      

И они направились к гостинице. Но тут зарядил дождь, а   порывистый ветер задул так сильно, что им пришлось укрыться в лачуге паромщика,   стоявшей в нескольких сотнях шагов от берега Маана.      

Там они стали пережидать бурю. И Жоэль решил говорить,   говорить о чем угодно, лишь бы не молчать: молчание казалось ему более   страшным, нежели слова, пусть даже это не слова надежды.      

— Как матушка? — спросил он.      

— Она становится все печальнее день ото дня! —   ответила Гульда.      

— Кто-нибудь приезжал без меня?      

— Да, был один постоялец, он уже уехал.      

— Значит, в гостинице туристов нет и никто не нуждается   в проводнике.      

— Нет, Жоэль.      

— Тем лучше, так мне не придется оставлять тебя одну.   Впрочем, боюсь, что если погода и дальше будет такой же скверной, в этом году   мало кто из туристов пойдет на Телемарк.      

— Да ведь еще только апрель, братец!      

— Верно, но сдается мне, что сезон для нас выдастся   плохой. Ну да ладно, поглядим! Расскажи-ка мне о постояльце, — он, что же,   уехал из Дааля вчера?      

— Да, поутру.      

— И кто же это был?      

— Он как будто живет в Драммене и зовут его Сандгоист.      

— Сандгоист?      

— Да. А ты его знаешь?      

— Нет, — ответил Жоэль.      

Гульда долго раздумывала, следует ли ей посвящать брата в   то, что произошло в гостинице, пока он отсутствовал. Как расценит Жоэль   бесцеремонное поведение постояльца, его явное намерение оценить стоимость дома   и обстановки, странное отношение фру Хансен к этому человеку? Не усомнится ли   он в том, что у их матери, должно быть, имелись веские основания действовать   именно так, а не иначе? И каковы они, эти основания? Что общего между нею и   этим Сандгоистом? Да, здесь явно крылась тайна, угрожающая благополучию их   семьи. И Жоэль непременно захочет проникнуть в эту тайну, начнет докучать   матери, засыплет ее вопросами… А фру Хансен, и без того необщительная, совсем   замкнется под этим натиском и, как всегда в подобных случаях, не промолвит ни   слова. В результате отношения между нею и детьми, и так довольно натянутые,   испортятся вконец.      

Но могла ли Гульда утаить что-либо от брата? Не появится ли   тогда трещина в их крепко спаянной дружбе? Нет, такую дружбу предавать нельзя!   И Гульда решилась все ему рассказать.      

— Ты никогда не слыхал об этом Сандгоисте, бывая в   Драммене? — спросила она.      

— Никогда.      

— Ну так вот, Жоэль, наша мать знала его, по крайней   мере, по имени.      

— Она знала Сандгоиста?      

— Да, братец.      

— Но я ни разу не слышал, чтобы она упоминала о нем.      

— И все-таки он был ей знаком, хотя она и не видела   этого человека до его приезда сюда.      

И Гульда рассказала брату о подозрительном поведении   визитера[60] в гостинице, не забыв и о   странном поступке фру Хансен в момент его отъезда. Но тут же поторопилась   добавить:      

— Я думаю, Жоэль, лучше у матушки ничего не спрашивать.   Ты же ее знаешь: от расспросов ей будет еще хуже. Надеюсь, пройдет время, и мы   сами узнаем, что кроется в ее прошлом. Если Оле, по милости Господней, вернется   к нам и нашей семье будет угрожать какое-нибудь несчастье, мы втроем, по   крайней мере, разделим его с матушкой.      

Жоэль с напряженным вниманием выслушал сестру. Да, похоже   было на то, что их матушка попала в роковую зависимость от этого Сандгоиста.   Очевидно, он явился в Дааль с целью оценить ее имущество. В этом сомневаться не   приходилось. Иначе что же означал поступок фру Хансен, разорвавшей счет гостя,   которому это показалось вполне естественным?      

— Ты права, Гульда, — решил Жоэль, — я ничего   не скажу матери. Может быть, потом она и сама пожалеет о том, что не доверилась   нам. Ох, лишь бы не было слишком поздно! Как она, верно, страдает, бедняжка! И   зачем так замыкаться в себе, неужто она не понимает, что сердца ее детей открыты   для всех ее несчастий?!      

— Когда-нибудь она поймет это, Жоэль.      

— Да, я уверен. А пока подождем. Но никто не запретит   мне разведать, что за личность этот самый Сандгоист. Может, господин Хельмбе   знает? Я порасспрошу его, как только попаду в Бамбле, а если понадобится,   наведу справки и в самом Драммене. Там-то уж нетрудно будет узнать, чем   занимается этот человек, какими делами ворочает и что о нем думают другие…      

— Я уверена, что ничего хорошего не думают, —   отвечала Гульда. — Лицо у него противное, взгляд злобный. Я бы очень   удивилась, если бы за такой мерзкой внешностью скрывалась добрая душа.      

— Ладно, ладно, негоже судить о людях по их   виду, — заключил Жоэль. — Могу поспорить, что встреться ты с ним во   время прогулки под ручку с Оле, ты нашла бы его милейшим старичком.      

— Бедный мой Оле! — прошептала девушка.      

— Он вернется, он обязательно вернется, он уже на пути   домой! — вскричал Жоэль. — Верь в это, Гульда! Оле совсем близко, и   мы скоро побраним его за то, что он заставил так долго ждать себя!      

Дождь кончился. Брат и сестра вышли из хижины и стали   подниматься вверх по тропинке, ведущей к гостинице.      

— Да, совсем забыл, — спохватился Жоэль, —   завтра я уйду опять.      

— Уйдешь?!      

— С самого утра.      

— Так рано, братец!      

— Это необходимо, Гульда. Когда я покидал Хардангер,   один мой товарищ сообщил мне, что какой-то турист прибудет с севера через   высокогорье Рьюканфоса, и завтра будет ждать меня у водопада.      

— Кто же он, этот турист?      

— Ей-богу, не знаю. Но мне нужно встретить его, чтобы   провести в Дааль.      

— Ну что ж, ничего не поделаешь, отправляйся, —   ответила сестра с печальным вздохом.      

— Завтра на заре я уже буду в пути. Тебя это очень   огорчает, Гульда?      

— Да, братец. Я сокрушаюсь еще сильнее, когда ты   уходишь из дому… хотя бы на несколько часов.      

— Ну так вот, сестренка, на этот раз я уйду не один!      

— А с кем же?      

— С тобой, Гульда, с тобой! Тебе необходимо развеяться,   и я беру тебя в попутчики!      

— Ой, спасибо, милый Жоэль!      

 Глава VIII      

       

На рассвете следующего дня они вышли из гостиницы.   Пятнадцать километров, отделяющие Дааль от знаменитых водопадов, и обратный   путь были для Жоэля ничем иным, как приятной прогулкой, но приходилось беречь   силы Гульды. Поэтому он одолжил у мастера Ленглинга двуколку, которая, как вы   помните, вмещали лишь одного человека. Но хозяин этой повозки был так грузен,   что пришлось изготовлять кузов по особой мерке. Так что брат с сестрой,   потеснившись, смогли усесться вдвоем. На обратном пути турист, если он   действительно придет в Рьюканфос, займет место Жоэля, а тот вернется домой   пешком или поедет сзади, на запятках.      

Дорога, ведущая от Дааля к водопадам, очень живописна, хотя   и довольно ухабиста. Строго говоря, это даже и не дорога, а тропинка. Каждые   несколько сот метров через притоки, впадающие в Маан, перекинуты едва   ошкуренные бревна, выполняющие роль мостов. Норвежские лошади приучены уверенно   переходить по ним реку, и хотя повозка не снабжена рессорами, ее длинные,   гибкие оглобли все же чуточку смягчают резкие толчки.      

Погода стояла прекрасная. Лошадка бодрым шагом везла Гульду   и Жоэля вдоль зеленеющих лугов, спускавшихся прямо к прозрачным водам Маана,   осыпавшего брызгами молодую травку. Местами залитая солнцем дорога пробегала   под сенью берез, во множестве растущих по обочинам. Длинные стебли растений   были усеяны сверкающими капельками еще не высохшей ночной росы. Над правым   берегом Маана, на высоте двух тысяч метров, сияли ослепительной белизною   снежные вершины Геусты.      

В течение часа лошадь скакала довольно резво: настоящий   подъем еще не начался. Но вскоре долина стала сужаться. Ручьи по обе стороны   Маана превратились в грозно ревущие потоки. Дорога петляла, поднимаясь в гору,   но от этого не становилась менее ухабистой. На пути двуколки то и дело   попадались камни и колдобины, которые Жоэль объезжал с ловкостью опытного   возницы. Так что Гульде рядом с ним приходилось не слишком туго. Когда же   повозку особенно резко подбрасывало, она хваталась за плечо брата. Утренняя   прохлада окрасила румянцем ее хорошенькое личико, побледневшее за время   ожидания Оле.      

Однако повозке предстояло подняться гораздо выше. Долина   сузилась настолько, что превратилась в тесный каменный загон, по которому несся   Маан. На ближайших склонах виднелось десятка два домиков, заброшенные развалины   не то ферм, не то поселков и пастушеские хижины, укрывшиеся в березовых и   буковых рощицах. Вскоре Маан исчез из виду, и только рев воды отдавался звонким   эхом меж скал. Пейзаж стал одновременно величественным и диким; теперь взгляд   свободно охватывал горизонт, поднимаясь вверх до самых гребней гор.      

Спустя два часа повозка достигла лесопилки, поставленной   рядом с водопадом высотой в тысячу пятьсот футов; энергия воды приводила в   действие двойное колесо незамысловатого ее механизма. Водопады такой высоты —   не редкость в Вестфьорддаале, но ширина их обычно невелика. Водопад Рьюканфоса[61] значительно превосходит   здешние по величине.      

Доехав до лесопилки, Жоэль и Гульда сошли с повозки.      

— Ну как, сестричка, не устанешь, если мы пройдемся с   полчасика пешком? — спросил Жоэль.      

— Нет, братец, я совсем не утомлена, мне даже приятно   будет немножко прогуляться.      

— Немножко!.. Совсем не немножко, и к тому же в гору!      

— Ничего, я обопрусь на твою руку, Жоэль.      

В этом месте им пришлось оставить свою повозку. Она не   проехала бы по крутым, узким тропинкам и по пригоркам, усеянным шатающимися   обломками скал, голых или поросших скудной зеленью; их причудливые очертания   грозили обильным камнепадом.      

Но вот вдали блеснули голубоватые струи в белой кипени   брызг: то был шумный водопад Рьюкана, низвергающийся мощными потоками с   головокружительной высоты.      

Гульда и Жоэль ступили на узенькую тропинку, протоптанную   туристами и ведущую вниз, к горловине ущелья. Чтобы выйти к воде, им пришлось   пробираться между деревьями и кустами, и несколько минут спустя они уже сидели   на скале, поросшей желтоватым мхом, почти у самого водопада. Подойти ближе с   этой стороны было невозможно.      

Вздумай брат и сестра побеседовать здесь, они бы не услышали   друг друга. Но мысли их были настолько схожими, что им и не требовалось   говорить вслух, — каждый сердцем понимал другого.      

Ширина и высота водопада Рьюканфоса весьма значительны, а   рев воды поистине оглушает. Примерно в середине своего течения, между озерами   Мьоос и Тинн, Маан как бы внезапно проваливается вглубь на девятьсот футов, что   составляет шестикратную высоту Ниагарского водопада, ширина которого, однако,   равняется трем милям, от американского берега до канадского.      

Зато пейзаж Рьюканфоса отличается дикой, оригинальной   красотой, трудно поддающейся описанию. Даже живопись не способна в достаточной   мере передать ее. Бывают такие чудеса природы, которые необходимо видеть   собственными глазами, дабы оценить все их своеобразное очарование, — к   ним-то и относится этот водопад, известный на всем Европейском континенте.      

В его созерцание и был погружен турист, сидевший на левом   обрывистом берегу Маана. Со своего места он мог любоваться Рьюканфосом чуть   сверху и с более близкого расстояния.      

Ни Жоэль, ни Гульда не заметили путешественника, хотя он и   находился в поле их зрения. Это объяснялось не разделявшим их расстоянием, а   особым, свойственным горной местности оптическим эффектом, в результате   которого человек кажется совсем крошечным и, следовательно, более удаленным,   чем в действительности.      

Но вот мужчина поднялся с камня и весьма неосторожно   двинулся по каменному склону, круто обрывавшемуся вниз, к Маану. Вероятно, его   любопытство привлекли две подземные пещеры Рьюканфоса; одна, слева, была   заполнена бешено кипящей водой, другая, справа, всегда клубилась густым паром.   Чего хотел турист? Может быть, он решил разведать, нет ли в середине водопада   третьей пещеры? Без сомнения, наличие такой впадины объяснило бы, почему   низвергающиеся воды Рьюкана исчезают на миг за скалами, а потом вновь бурно   вырываются на свободу, разбрасывая во все стороны тугие струи воды. Это походит   на подводный взрыв, брызги долетают до окрестных горных лугов.      

Однако турист упрямо пробирался вперед по скользкой выпуклой   каменной поверхности без всяких признаков растительности; скала эта носит имя   «Maristien» — Мариин камень.      

Сразу было видно, что неосторожный храбрец не знаком с   легендой, сделавшей это место знаменитым.      

«Однажды Эстейн решил навестить красавицу Марию из   Вестфьорддааля и отправился к ней по опасной горной тропе. Его невеста, стоя на   другом берегу, простирала к нему руки. И вдруг он поскользнулся, упал,   заскользил вниз по гладкой, как зеркало, скале и рухнул прямо в пропасть, а   бурный Маан навсегда унес прочь его бездыханное тело».      

Неужели то, что приключилось со злосчастным Эстейном,   грозило сейчас и незадачливому храбрецу, смело ступившему на коварный склон   Рьюканфоса?!      

Да, похоже было, что так и произойдет. Он заметил опасность   слишком поздно. Внезапно опора ушла у него из-под ног, и он с воплем покатился   вниз, едва успев в последний миг ухватиться за выступ скалы почти на краю   пропасти.      

Жоэль и Гульда по-прежнему не видели его, но зато услышали   крик.      

— Что это? — спросил молодой человек, вскочив с   места.      

— Чей-то крик, — ответила его сестра.      

— Да, крик… крик отчаяния!      

— Давай еще послушаем!      

Оба стали оглядывать горы, но никого не увидели. Однако же   они явственно расслышали слова: «Ко мне! Сюда!», прозвучавшие в один из   коротких, но регулярных перерывов в громовом гуле низвергающегося водопада.      

И вдруг призыв о помощи раздался вновь.      

— Жоэль, — сказала Гульда, — по-моему,   какой-то турист зовет! Надо помочь ему…      

— Да, сестра, он где-то недалеко. Но с какой стороны?..   Я его не вижу!      

Цепляясь за чахлые пучки травы, росшей на этом берегу Маана,   Гульда взобралась на пригорок позади обломка скалы, на котором только что   сидела. И вдруг она крикнула:      

— Жоэль, вот он!      

— Ты его видишь?      

— Да… там… там!      

И она указала на несчастного, висевшего почти над самой   пропастью. Стоило его ноге, упиравшейся в крохотный выступ, соскользнуть чуть   ниже, стоило поддаться головокружению, как все было бы кончено.      

— Нужно спасти его! — воскликнула Гульда.      

— Да, непременно! — отозвался Жоэль. —   Спокойно! Сейчас главное — добраться до несчастного.      

И он громко закричал. Зов донесся до путешественника, и тот   обернулся. А Жоэль стал прикидывать, каким образом быстрее и надежнее помочь   ему выбраться из беды.      

— Гульда, ты не испугаешься? — спросил он сестру.      

— Нет, братец!      

— Ты хорошо знаешь Мариин камень?