1 2 3 4 5 

Ясунари Кавабата

Старая столица

ВЕСЕННИЕ ЦВЕТЫ

Тиэко заметила, что на старом клене распустились фиалки.

– Ах, и в этом году цветут! – На Тиэко пахнуло ласковым дыханием весны.

В маленьком саду клен кажется огромным, его ствол гораздо толще самой Тиэко. Но можно ли сравнивать замшелый, покрытый растрескавшейся грубой корой ствол с девичьим станом Тиэко…

Как раз на уровне ее талии клен немного искривляется вправо, а повыше ее головы опять-таки уходит вправо резкой дугой, и от этого изгиба во все стороны протянулись ветви, накрывая собою весь сад. Длинные ветви клонятся под собственной тяжестью, касаясь концами земли.

Чуть ниже того места, где ствол круто изгибается,– две маленькие впадинки, в которых растут фиалки. Каждую весну они цвели. Сколько себя помнит Тиэко – на стволе всегда было два кустика фиалок.

Верхний кустик отделяет от нижнего расстояние в целый сяку. Став взрослой девушкой, Тиэко нередко задумывалась: «Встретятся ли когда-нибудь верхняя фиалка и нижняя? Знают ли они о существовании друг друга?» Но что могут означать для них слова «встретятся», «знают»?..

Их распускается немного – всего три, от силы пять венчиков. И все же каждую весну в маленьких впадинах на стволе клена появляются новые ростки, распускаются цветы.

Тиэко любуется фиалками с галереи или стоя перед деревом. Она глядит на них, поднимая глаза от нижнего кустика к верхнему, и с замиранием сердца то удивляется этой необычной «жизни» фиалок на клене, то ощущает порой странное чувство одиночества.

– Вот ведь где выросли… И живут…– шепчет она. Гости, приходившие в лавку, восхищались кленом, но почти никто не замечал скромно цветущих фиалок. Старое дерево поражало своей мощью, а поросший зеленым мхом ствол вызывал почтение и придавал клену особую эстетичность. Два крохотных кустика фиалок, приютившиеся на нем, казались совсем незаметными среди этого апофеоза величия и красоты.

Но мотыльки о них знают. В тот самый миг, когда Тиэко заметила, что фиалки расцвели, целый сонм маленьких белых мотыльков, круживших у самой земли, приблизился к фиалкам. На клене уже начали лопаться молодые красноватые почки, и на их фоне ярко выделялась белизна мотыльков. Листочки и цветы фиалок отбрасывали легкую тень на зеленый мох стола.

Был мягкий весенний день. Небо затянуло облаками, как часто бывает в пору цветения.

Тиэко продолжала любоваться фиалками и после того, как их покинули мотыльки.

– Спасибо, что и в этом году вы так чудесно цветете,– беззвучно шептали ее губы.

Под фиалками, у самых корней клена, стоит старинный фонарь. В нижней части его каменной подставки высечена небольшая статуя. Отец объяснил Тиэко, что это Христос.

– Разве не дева Мария? – спросила тогда Тиэко. – Я видела: такая большая, похожа на памятник Тэндзину[1] в Китано.

– Где же тогда младенец? – возразил отец.

– А ведь правда,– закивала Тиэко и спросила: – Среди наших предков были христиане?

– Нет. Этот фонарь принес то ли садовник, то ли торговец резными камнями. Особой редкости он не представляет.

Фонарь был, как видно, изготовлен очень давно, еще в ту пору, когда начались гонения на христиан[2]. Ветры и дожди за сотни лет источили не слишком прочный камень, и сейчас едва можно различить очертания головы, торса и ног. Работа не слишком искусная. Рукава одеяния чересчур длинны и почти достигают подола. Когда-то у фигуры были молитвенно сложены руки – теперь это лишь угадывалось по некоторому утолщению там, где они прежде находились. Во всяком случае, она вызывала иное впечатление, чем изображения Будды или Дзидзо[3].

Поклонялись ли в старину этому фонарю христиане, был ли он просто чужеземным украшением, кто знает. Но теперь он оказался у корней старого клена, под фиалками в саду лавки, принадлежавшей родителям Тиэко, исключительно благодаря его старинному виду. Если кто-либо из гостей приглядывался к фонарю, отец Тиэко кратко пояснял: «Статуя Христа». Но редкий посетитель обращал внимание на скромный каменный фонарь у старого клена. А если и замечал, то вскоре отворачивался: один-два каменных фонаря в саду – дело обычное.

Тиэко оторвала глаза от фиалок и стала рассматривать изображение Христа. Она не посещала миссионерскую школу, но, чтобы приобщиться к английскому языку, ходила в христианскую церковь и даже читала Ветхий и Новый заветы. По ее мнению, ставить свечи или класть цветы перед старым фонарем с изображением Христа не годилось: на нем не был высечен крест.

Иногда ей казалось, что фиалки над статуей – это сердце девы Марии.

Она вновь перевела взгляд с фонаря на фиалки… И внезапно вспомнила о сверчках, которых держала в старинном горшке из Тамбы[4].

Несколько лет тому назад она была в гостях у своей школьной подружки и услышала там, как поют сверчки. Подруга подарила ей сверчков – с того все и началось.

– Жалко держать их в темном горшке,– опечалилась тогда Тиэко.

– Но это лучше, чем обрекать их на скорую смерть в клетке,– возразила подруга.

Тиэко узнала, что есть храмы, где специально разводят сверчков и продают их личинки. Оказалось, в Японии немало любителей сверчков.

Когда сверчки у нее расплодились, потребовался второй горшок. Сверчки являлись на свет около первого июля, а с середины августа уже начинали петь.

Они рождались, пели, плодились и умирали в одном и том же тесном, темном горшке. Это позволяло сохранить породу. В клетке же им была уготована короткая жизнь лишь на протяжении одного поколения. Но провести всю жизнь в горшке, олицетворявшем для них весь мир, всю вселенную…

В далекую старину в Китае был известен рассказ «Весь мир внутри горшка». Тиэко знала его содержание: внутри удивительного горшка возвышались золотые дворцы и яшмовые башни, он был полон редкостных вин и дивных яств. Горшок являл собой совершенно иной, очарованный мир, отрешенный от бренной жизни… Один из великого множества рассказов о чародеях-отшельниках…

Само собой, сверчки оказались в горшке не из неприязни к этому миру и, наверное, даже не подозревали, где находятся. Они просто существовали, не ведая об иной жизни.

И вот что более всего удивляло Тиэко: оказывается, если в горшке держать одних и тех же сверчков и время от времени не запускать туда мужских особей со стороны, новые поколения станут постепенно вырождаться из-за повторяющихся кровных браков. Во избежание этого любители обмениваются самцами.

Сейчас была весна, а не осень, когда сверчки начинают петь, но фиалки не беспричинно напомнили ей о сверчках.

Тиэко сама поместила сверчков в тесный, темный горшок, а фиалки, как могли они оказаться в столь неудобном для них месте? Но фиалки нынче опять цветут, и новые сверчки народятся и будут петь.

«Круговорот жизни в природе?..– Тиэко заложила за ухо выбившуюся прядь, которой играл легкий весенний ветерок.– А я?» – подумала она, сравнивая себя с фиалками и сверчками.

Кроме Тиэко, никто не обратил внимания на скромные кустики фиалок в этот день, полный весеннего пробуждения природы.

Из лавки донеслись оживленные голоса. Служащие готовились к обеду. Тиэко вспомнила о назначенном свидании и пошла переодеться.

Накануне позвонил Синъити Мидзуки и пригласил Тиэко поглядеть на цветущие вишни у храма Хэйан дзингу. Его приятель, студент, полмесяца назад нанявшийся привратником в храмовой сад, сообщил, что сейчас вишни в самом цвету.

– Раз говорит этот новоявленный сторож – значит, сведения самые точные,– тихо рассмеялся Синъити. Его негромкий смех звучал приятно.

– Он и за нами будет приглядывать? – спросила Тиэко.

– Так ведь он же привратник! Замечает всех, кто направляется в храмовой сад,– ответил Синъити.– Но если вам, Тиэко, неприятно, мы можем прийти врозь и встретиться в саду под вишнями. Пока вас не будет, цветами полюбуюсь один. Цветущие вишни наскучить не могут.

– Тогда, может, вам лучше вообще пойти одному?

– Договорились. Боюсь, однако, что нынче вечером прольется дождь и цветы опадут.

– Пейзаж с опавшими цветами тоже прекрасен.

– Сбитые дождем, грязные лепестки – это ли пейзаж с опавшими цветами?!

Вам ведь известно: опавший цветок…[5]

– Несносный человек!

– Кто из нас?

Надев скромное кимоно, Тиэко вышла из дома.

Храм Хэйан дзингу, широко известный своим Праздником эпох, считается не столь древним. Его воздвигли в тысяча восемьсот девяносто пятом году в память об императоре Камму[6], который более тысячи лет назад повелел перенести столицу на место нынешнего Киото. Его храмовые врата и внешнее святилище – копия ворот Отэммон и дворца Дайгокудэн в Хэйане. Точно так же, как было там, посадили померанец и вишню. С тысяча девятьсот тридцать восьмого года в храме начали чтить и память Комэй[7] – императора, после смерти которого столицу перенесли из Киото в Эдо – нынешний Токио. Храмовой сад в Хэйан дзингу стал одним из излюбленных мест, где совершаются брачные церемонии.

Особенно украшала сад рощица плакучих вишен. Недаром теперь говорят: «Много цветов в старой столице, но только плакучая вишня нам шепчет: и вправду весна!»

Тиэко вошла в храмовой сад и замерла, не в силах оторвать глаза от плакучих вишен. Необыкновенные по красоте розовые цветы наполнили ее душу священным трепетом. «Ах, вот и в этом году я повстречалась с весной»,– беззвучно шептали ее губы.

Тиэко в точности не представляла, где дожидается ее Синъити, не знала, пришел ли он вообще. Решив прежде отыскать его, а уж потом любоваться цветами, она стала спускаться вниз по тропинке, окруженная розовым облаком цветущих деревьев.

Там на лужайке она увидела Синъити. Он лежал на траве, закрыв глаза и подложив руки под голову.

Тиэко не ожидала увидеть Синъити в такой позе. Ей было неприятно. Человек, назначивший свидание молодой девушке, развалился на траве! И даже не столько его невоспитанность, не оскорбительность позы возмутили ее, сколько ей просто претило, что он вот так перед ней лежит. В своей жизни она к такому еще не привыкла. Потом она подумала: должно быть, он, таким же манером развалясь на университетской лужайке, ведет ученые споры с друзьями. Вот и сейчас он лежит, по-видимому, в своей излюбленной позе. А место выбрал из симпатии к судачившим по соседству старушкам – сначала присел рядом, потом улегся на траве и задремал.

Представив себе все это, Тиэко готова была уже рассмеяться, но сдержалась и покраснела. Она постояла над Синъити, не решаясь его разбудить, потом сделала движение, намереваясь уйти. До сих пор ей не приходилось видеть так близко лицо спящего мужчины…

На Синъити была застегнутая на все пуговицы студенческая тужурка, волосы аккуратно расчесаны. Он лежал, смежив длинные ресницы, в его лице было что– то мальчишеское.

– Тиэко! – воскликнул Синъити и быстро поднялся. Лицо девушки сразу стало сердитым.

– Как вам не стыдно – спать в таком месте! Все прохожие оглядываются.

– Я вовсе не спал и знал, что вы здесь, с того самого момента, как вы подошли.

– Несносный человек!

– Как бы вы поступили, если бы я вас не окликнул?

– И вы притворялись спящим, зная, что я здесь?

– Я подумал: передо мной стоит счастливая девушка, и мне почему-то взгрустнулось, да и голова побаливает…

– Я? Я счастливая?!

– …

– Так, значит, у вас разболелась головушка?

– Ничего, уже прошла.

– И цвет лица у вас, кажется, нехороший.

– Нет-нет, с лицом все в порядке. – Сверкает, словно лезвие меча.

Знакомые и прежде иногда сравнивали его лицо с мечом, но от Тиэко он слышал такое впервые.

– Сей меч людей разить не будет. Здесь ведь кругом цветы,– засмеялся он.

Тиэко направилась к галерее. Синъити последовал за ней.

– Хочу обойти все вишни в цвету,– сказала она. Если встать у входа в западную галерею, цветущие вишни сразу вызывают ощущение весны. Вот уж поистине весна! Клонящиеся книзу ветви буквально до самых кончиков унизаны розовыми махровыми цветами, и кажется, будто расцвели они не на ветвях, а ветви созданы лишь для того, чтобы цветы поддерживать.

– Здешние вишни особенно хороши,– сказала Тиэко и повела Синъити туда, где галерея круто заворачивала. Там, широко раскинув ветви, росла огромная вишня. Синъити встал рядом с Тиэко и залюбовался деревом.

– Взгляните, ведь это сама женственность! И поникшие гибкие ветви, и сами цветы – такие ласковые, такие нежные,– промолвил Синъити.

На могучей вишне розовые махровые цветы были с лиловым оттенком.

– Нет, право же, я не представлял себе, как она женственна, сколько в ее цветении неизъяснимого обаяния, прелести,– к ним нельзя привыкнуть!

Затем они отправились к пруду. Там, где дорога сужалась, на лужайке были расставлены скамьи и расстелен пунцовый ковер. На скамьях сидели посетители и пили чай.

– Тиэко, Тиэко! – Из расположенного в тени деревьев Павильона чистых сердец, где шла чайная церемония, выбежала ее приятельница Масако. На ней было нарядное кимоно с широкими рукавами.– Тиэко, помоги немного! Я так устала! Все утро помогала сэнсэю[8].

– В таком виде? Разве что чашки мыть.

– Хотя бы чашки или, может, чай заваривать будешь?

– Я не одна.

Только теперь Масако обратила внимание на стоявшего поблизости Синъити и шепотом спросила:

– Твой жених?

Тиэко слегка покачала головой.

– Хороший человек? Тиэко кивнула.

Синъити повернулся к ним спиной и медленно пошел вперед.

– Может, выпьешь чашечку чая? Сейчас в павильоне мало гостей,– предложила Масако.

Тиэко отказалась и последовала за Синъити.

– Моя подружка по занятиям чайной церемонией. Красивая девушка, не правда ли?

– Ничего особенного.

– Тише! Она может услышать.– Тиэко обернулась к стоявшей у павильона Масако и подмигнула ей.

По тропинке они подошли к пруду. У самого берега ярко зеленели острые листья ирисов, тихо покачивались кувшинки, распростерши на воде свои круглые листья. У пруда вишни не росли.

Обогнув пруд, Синъити и Тиэко вышли на узкую дорогу. Здесь под зеленым шатром деревьев царил полумрак. Пахло молодой листвой и влажной землей. Вскоре дорога вывела их к обширному саду с прудом посредине. Пруд был больше того, который они только что миновали. Сразу стало светло от цветущих вишен, отражавшихся в зеркальной воде.

Иностранные туристы то и дело щелкали фотоаппаратами.

Здесь и на противоположном берегу между деревьев в скромном наряде из белых цветов рос подбел. Тиэко вспомнила Нару[9]. Вокруг было много сосен – не очень крупных, но красивой формы. Когда бы не вишни в цвету, взор услаждал бы один лишь зеленый убор сосен. Хотя, пожалуй, именно в эту пору чистая зелень сосны и прозрачные воды пруда еще рельефней выделяли розовые цветы вишен.

Синъити первым стал переходить пруд по выступавшим из воды камням. Место называлось «Переправа через болото». Камни были плоские, округлой формы – словно их нарезали из столбов тории[10]. Тиэко пришлось подоткнуть подол кимоно.

– Готов перенести госпожу Тиэко на себе,– воскликнул Синъити, обернувшись к девушке.

– Потрясена вашей необыкновенной любезностью,– съязвила Тиэко.

По таким удобным камням могла бы спокойно пройти и старуха.

Близ камней плавали листья кувшинок, а у противоположного берега в воде отражались сосны.

– Эти камни в воде напоминают абстрактный рисунок,– произнес Синъити.

– Но ведь, как говорят, все японские сады абстрактны. Вспомните сугигокэ[11] в саду храма Дайгодзи. Каждый не преминет сказать: «абстрактный рисунок»… Просто надоело.

– Верно, он там создает впечатление абстрактности. Кстати, в храме Дайгодзи на днях завершают восстановление пятиярусной пагоды. По этому случаю ожидается праздничная церемония. Не хотите ли поглядеть?

– Теперь пагода станет такая же яркая, как новый Золотой павильон?[12]

– Нет, в отличие от Золотого павильона она ведь не сгорела, ее лишь разобрали и собрали заново. Церемония состоится в разгар цветения вишен, так что народу, наверное, будет немало…

– И все же нет на свете ничего красивей цветущей плакучей вишни…

Они переправились по камням на противоположный берег с красивой сосновой рощей и подошли к «мосту-дворцу». Так его назвали потому, что этот мост по форме напоминал дворец, но у него было и собственное имя – Тайхэйкаку – Дворец спокойствия. Вдоль перил стояли скамьи с низкими спинками, на которых отдыхали люди. Отсюда открывался чудесный вид на обширный сад за прудом.

Некоторые посетители, присев на скамьи, пили и закусывали. По мосту взад и вперед бегали дети.

– Идите сюда, Синъити, – позвала Тиэко. Она первая села на скамью и опустила ладонь на освободившееся рядом место.

– Я постою, но предпочел бы присесть у ваших ног,– шутливо отозвался Синъити.

– Считайте, что я ничего не слышала.– Тиэко усадила его рядом и сказала:

– Схожу за кормом для карпов.

Вскоре она возвратилась и стала кидать в пруд корм. Сразу подплыла целая стайка карпов, некоторые даже выскакивали из воды, пытаясь поймать корм на лету. По воде пошли круги. Заколебались отражения вишен и сосен.

– Не хотите ли покормить? – предложила Тиэко. Юноша не ответил.

– Вы сердитесь на меня?

– Нисколько.

Долгое время они сидели молча. Синъити с прояснившимся лицом глядел на поверхность воды.

– О чем это вы задумались? – прервала молчание Тиэко.

– Так просто… Бывают ведь чудесные минуты, когда ни о чем не думаешь. Впрочем, когда сидишь рядом со счастливой девушкой, тебя и самого обволакивает теплотой счастливой юности.

– Это я счастливая?.. – удивилась Тиэко. Тень печали мелькнула в ее глазах. А может, то было лишь легкое движение воды, на которую она глядела.

– Там за мостом есть вишня, которая мне особенно нравится,– сказала Тиэко, поднимаясь со скамьи.

– Наверно, вон та. Она видна и отсюда.

В самом деле, вишня была удивительно красива. Она стояла уронив ветви, словно плакучая ива. Тиэко вступила под ее сень, и легкий ветерок опустил ей на плечи и к ногам несколько лепестков. Опавшие цветы устилали землю под вишней, штук семь или восемь плавали на воде. Бамбуковые шесты подпирали ветви, и все же их тонкие концы, увенчанные цветами, склонялись до самой земли.

Сквозь переплетение ветвей виднелась вершина горы в зеленом весеннем убранстве.

– Наверно, это часть Восточной горы,– сказал Синъити.

– Это вершина Даймондзи,– ответила Тиэко.

– Неужели Даймондзи такая высокая?

– Так кажется, потому что вы глядите на нее сквозь усыпанные цветами вишни.

Они стояли под вишней и не хотели уходить.

Чуть дальше земля была посыпана крупным белым песком, а правее росли дивные высокие сосны.

Когда они миновали ворота Отэммон, Тиэко предложила:

– Не пойти ли нам к храму Киёмидзу?

– Киёмидзу? – удивился Синъити. А что там интересного? – было написано на его лице.

– Хочу оттуда полюбоваться вечерним Киото, поглядеть на заход солнца над Западной горой.

– Что ж, пойдем.

– Пешком, согласны?

Путь был неблизкий. Обходя шумные улицы, они сделали большой крюк по дороге, ведущей к храму Нандзэндзи, прошли позади храма Тионъин и через дальний конец парка МаруяМа по узкой тропинке приблизились к храму Киёмидзу. Все вокруг уже подернулось вечерней дымкой.

На большой сцене – площадке, где ставились храмовые представления,– кроме стайки студенток, никого не было. В надвигающихся сумерках смутно белели их лица.

Тиэко любила приходить сюда в этот час. Позади них на главном здании храма засветились фонари. Тиэко, не останавливаясь, пересекла большую сцену и, пройдя перед храмом Амида, подошла к святилищу. Здесь, на самом высоком месте, тоже была своя площадка, сразу за которой начинался обрыв. Сама площадка, как и крыша над ней, крытая корой кипариса, точно парила над обрывом. Она была невелика, зато отсюда открывался поразительный вид на Киото и Западную гору.

Внизу, в городе, уже зажигались огни, но было еще . достаточно светло.

Тиэко подошла к перилам и стала глядеть на запад. Она, казалось, совершенно забыла о Синъити. Юноша приблизился к ней и встал рядом.

– Синъити, а ведь я подкидыш,– неожиданно призналась Тиэко.

– Подкидыш?!

– Да, меня подкинули.

Синъити был настолько ошеломлен, что вначале подумал, будто слово «подкидыш» Тиэко употребила не буквально, а, скорее, пытаясь объяснить свое душевное состояние.

– Подкидыш…– пробормотал Синъити.– Неужели даже вы считаете себя подкидышем? В таком случае я и подавно подкидыш… В душе. А может, все люди – подкидыши: когда они рождаются, боги подбрасывают их в этот мир.

Синъити глядел на профиль Тиэко: может, то была игра вечернего освещения и надвигающаяся весенняя ночь навеяла на девушку легкую грусть?

– А, пожалуй, справедливей считать людей не подкидышами, а божьими детьми: боги подбрасывают их на нашу землю, чтобы потом спасти…– заключил свою мысль Синъити.

Тиэко глядела на вспыхнувший вечерними огнями Киото, будто вовсе не слушала Синъити. Она даже не повернула лица в его сторону.

Синъити почувствовал: Тиэко в самом деле опечалена. Он хотел было успокаивающе коснуться ее плеча, но она отстранилась.

– Не трогайте подкидыша,– пробормотала она.

– Разве я не сказал, что подкидыши – божьи дети? – возразил Синъити, повышая голос.

– Слишком сложно для моего разумения. Я не божий подкидыш, меня подкинули обыкновенные люди – родители.

– …

– Да-да! Меня оставили у входа в нашу лавку.

– Не может быть!

– Честно говоря, я не собиралась вам признаваться – это вырвалось у меня случайно, но это правда!

– …

– Гляжу отсюда на вечерний Киото и невольно начинаю сомневаться: действительно ли я родилась в этом городе?

– С вами творится нечто странное. Да понимаете ли вы, что говорите?

– Какой резон мне лгать?

– Разве вы не единственная и к тому же горячо любимая дочь оптового торговца? Правда, единственная дочь одержима странной фантазией…

– Родители в самом деле меня любят… хоть я и подкидыш.

– Кто может подтвердить это?

– Подтвердить? Тому свидетель – решетка у входа в наш дом. Решетка знает.

– Голос Тиэко звучал проникновенно.– Однажды – я тогда уже училась в средней школе – меня позвала мать и призналась, что она мне не родная, что похитила меня, когда я была еще грудным младенцем. Только родители, должно быть, не договорились заранее и сначала называли мне разные места, где они меня подобрали. Отец – под цветущими вишнями в Гион, а мать – на берегу реки Камогава. Из жалости не хотели признаться, что подобрали меня у собственной лавки…

– Н-да… А о настоящих родителях вам что-нибудь известно?

– Отец и мать так добры ко мне, что у меня даже не возникало желания искать настоящих родителей. Может, они уже давно покоятся в одной из безвестных могил на кладбище Адасино. Там, где старые надгробные камни.

Мягким закатным светом окрасилась вершина Западной горы, и вот уже полнеба над Киото будто подернулось красноватым туманом.

Синъити никак не мог поверить, что Тиэко подкинули или тем более похитили. Дом Тиэко расположен в самой середине квартала оптовых торговцев. Можно бы расспросить соседей и все выяснить, но Синъити сейчас занимало другое: почему Тиэко вдруг призналась ему, что она подкидыш?

Голос Тиэко звучал правдиво, в нем ощущались и трогательная красота, и большая душевная сила. Синъити понял, что, признаваясь ему, девушка не ищет сочувствия.

Тиэко, безусловно, догадывалась, что юноша влюблен в нее. Неужели она решила поведать ему о своей судьбе просто из признательности? Синъити в этом глубоко сомневался. Скорее наоборот: ее слова прозвучали так, будто она заранее отвергает его любовь. Пожалуй, это верно и в том случае, если историю с «подкидышем» она придумала… Может быть, Тиэко призналась мне, чтобы доказать мою неправоту, когда я назвал ее «счастливой»? Хорошо бы так, подумал Синъити и сказал:

– Госпожа Тиэко, наверно, опечалилась, узнав, что она подкидыш? Ей стало грустно?

– Нисколько! Не опечалилась я, и грустно мне тоже не стало.

– …

– Вот только когда я попросила разрешения поступить в университет, а отец сказал, что это будет помехой для его единственной наследницы и лучше бы мне повнимательней присмотреться к его торговому делу…

– Это было в позапрошлом году?

– Да, в позапрошлом.

– Вы во всем подчиняетесь родителям?

– Конечно.

– А если речь пойдет о замужестве?

– Поступлю так, как они скажут,– без малейшего колебания ответила девушка.

– Значит, у вас нет ни своего мнения, ни собственных чувств?

– Напротив, того и другого с избытком, и это доставляет мне кучу неприятностей.

– Но вы их сдерживаете.

– Нет, не сдерживаю.

– Вы все время говорите загадками.– Синъити рассмеялся, но голос его дрожал. Он оперся грудью о перила и резко наклонился, пытаясь заглянуть ей в лицо. – Хочу поглядеть на загадочного подкидыша,– прошептал он.

– Слишком темно,– усмехнулась Тиэко и обернулась к Синъити. Глаза ее блестели.– Вы меня пугаете.– Она поглядела на крышу главного храма. Крытая толстой корой кипариса, она, казалось, угрожающе надвинулась на них, подавляя своей темной громадой.

ЖЕНСКИЙ МОНАСТЫРЬ И ДЕРЕВЯННАЯ РЕШЕТКА

Вот уже несколько дней, как Такитиро Сада – отец Тиэко – поселился в Саге в женском монастыре, настоятельнице которого было далеко за шестьдесят.

Этот известный среди жителей Киото небольшой храм расположен уединенно, вдали от любопытных глаз туристов, и вход в него трудно разглядеть за густой бамбуковой рощей. В храмовой пристройке изредка проводились чайные церемонии, но особой известностью они не пользовались. Время, от времени настоятельница покидала храм, чтобы обучать желающих искусству составления цветов.

Такитиро Сада снял в храме комнату. Его душа жаждала уединения, и все здесь было созвучно его настроению.

Сада – оптовый торговец готовым платьем, имеющий лавку в районе Накагё.

Соседи-оптовики последнее время начали создавать акционерные общества. Стал акционерной компанией и торговый дом Сада – хозяин теперь назывался президентом, а торговыми операциями ведал бывший приказчик, а ныне директор– распорядитель. Но в лавке по-прежнему сохранялись многие старинные традиции.

Сада с юных лет стремился овладеть мастерством художника. От природы он был нелюдим, не устраивал личные выставки тканей, изготовленных по его эскизам. Да если бы и устраивал, рисунки его для того времени были слишком необычны, чтобы рассчитывать на коммерческий успех.

Отец Такитиро – Такитибз – молча наблюдал за его упражнениями. В торговом доме хватало своих рисовальщиков, были и художники со стороны, изготовлявшие эскизы рисунков для тканей вполне во вкусе того времени. Но когда не слишком одаренный талантом Такитиро убедился, что у него ничего не получается, и стал искать вдохновения в опиуме, отец, обнаружив у него чересчур необычные эскизы для набивной шелковой ткани юдзэн, сразу же отправил сына в психиатрическую лечебницу.

В те годы, когда дело перешло к Такитиро, казавшиеся прежде странными эскизы уже воспринимались как обычные, и он с сожалением думал о том, что в свое время не удалось их пустить в дело. Вот и теперь он уединился в храме, надеясь, что на него снизойдет вдохновение.

После войны узоры на кимоно очень изменились, и, вспоминая о своих эскизах, навеянных опиумным дурманом, Такитиро теперь мог, пожалуй, отнести их к новому, абстрактному стилю. Но ему уже было далеко за пятьдесят, и стоило ли возвращаться к юношескому увлечению?

«Пожалуй, попытаюсь рисовать в классическом стиле!» – бормотал он, ни к кому не обращаясь. Перед его глазами одна за другой всплывали ткани прошлых лет. В его памяти хранились узоры и расцветки множества старинных материй и одежд. Во время прогулок по знаменитым садам Киото, по окрестностям города он нередко делал зарисовки, рассчитывая использовать их при раскраске материй для кимоно.

Около полудня в храм, где уединился Такитиро, пришла Тиэко.

– Отец, я купила для вас тофу[13] в харчевне «Морика». Будете есть?

– Спасибо, доченька! Тофу от «Морика» я люблю, но еще больше меня радует твой приход. Побудь со мной до вечера, расшевели мою старую голову. Может, появится в ней идея какого-нибудь интересного рисунка.

Оптовому торговцу готовым платьем незачем рисовать эскизы. Такое увлечение скорее может повредить торговле.

Но Такитиро даже в своей лавке нередко проводил долгие часы в дальней комнате за столом у окна, выходившего в сад, где под кленом стоял христианский фонарь. Позади стола в двух старомодных сундуках из павлонии хранились старинные китайские и японские материи, а этажерка сбоку была сплошь уставлена каталогами эскизов из разных стран. В хранилище на втором этаже было собрано немало костюмов для представлений театра Но и другая старинная одежда. Там же хранились образцы ситцев из южных стран. Все это собирали еще отец и дед Такитиро. Когда устраивались выставки старинных материй и его просили принять в них участие, Такитиро упорно отказывался.

– Предки наказали ничего не выносить из дома,– всякий раз отвечал он.

Дом Такитиро был построен в старинном киотоском стиле, поэтому каждый, кто направлялся в уборную, неминуемо проходил через узкий коридор мимо его стола. Хозяин, насупив брови, молча терпел это, но стоило в лавке повысить кому-нибудь голос, как он раздраженно прикрикивал:

– Нельзя ли потише!

Бывало, во время работы над эскизом к Такитиро подходил приказчик и с поклоном говорил:

– К нам покупатель из Осаки.

– Обойдется, пусть уходит. Здесь и других лавок хватает.

– Он наш старинный клиент.

– Незачем мне с ним встречаться. Чтобы купить одежду, надо своими глазами поглядеть на нее, а не болтать попусту. Если он торговец, сразу разглядит стоящие вещи. Правда, мы большей частью держим дешевый товар.

– Слушаюсь.

В той части комнаты, где за столом на плоской подушке сидел Такитиро, был расстелен на полу старинный заморский ковер. Стол был отгорожен дорогими ситцевыми занавесками. Это Тиэко придумала повесить занавески. Они немного скрадывали шум, доносившийся из лавки. Время от времени Тиэко их меняла, и тогда отец из чувства признательности за ее доброту рассказывал ей, откуда какая ткань: с Явы или из Персии, в какие годы и по каким эскизам она была изготовлена.

Разглядывая однажды вновь повешенные занавески, Тиэко сказала:

– Жаль такую ткань пускать на сумки, можно бы на платок, но слишком велик отрез. А что, если из него изготовить пояс для кимоно?

– Дай-ка ножницы,– попросил Такитиро.

Он ловко отрезал от ситцевой занавески широкую полосу:

– Это тебе на пояс.

– Не нужно, отец! – Она поглядела на Такитиро увлажнившимися глазами.

– Бери, бери! Может, когда увижу на тебе этот пояс, в моей тупой голове возникнет идея нового эскиза.

Именно этот пояс обернула Тиэко вокруг кимоно, отправляясь навестить отца.

Такитиро, конечно, приметил пояс, но разглядывать его не стал. Пояс был нарядный, с крупным рисунком в светлом и темном тонах. И все же подходит ли такой пояс для молодой девушки на выданье? – подумал Такитиро.

Тиэко поставила перед ним коробочку с рисовыми лепешками в форме полумесяца.

– Это для вас, отец. Только подождите минутку – я отварю тофу.

Тиэко поднялась с циновки и бросила взгляд на бамбуковую рощицу у ворот.

– Осень уже коснулась бамбука,– сказал отец.– Вот и глинобитная ограда местами обветшала и обвалилась. Старая стала, как я.

Тиэко привыкла к сетованиям отца, поэтому не стала ему возражать, лишь про себя прошептала: «Осень уже коснулась бамбука».

– Как сейчас выглядят вишни? – мягко спросил отец.

– Цветы почти все облетели, даже в пруду плавают лепестки. Правда, повыше в горах кое-где среди молодой листвы видны еще цветущие ветки. Очень красиво, когда глядишь на них издали.

– Угу.

Тиэко вышла в соседнюю комнату. Оттуда сразу послышался стук ножа, нарезавшего лук, потом удары пестика, которым девушка толкла сушеного тунца. Вскоре она внесла чашки с вареным тофу. Необходимая посуда была привезена сюда заранее из дома.

Тиэко присела рядом, усердно прислуживая отцу.

– Перекуси и ты со мной,– предложил Такитиро.

– Спасибо, отец.

Такитиро поглядел на плечи Тиэко, на грудь.

– Слишком скромно. Почему ты надеваешь только кимоно, сделанные по моим эскизам? Кроме тебя, наверное, никто их и не носит. Не годятся они для продажи.

– Я надеваю ваши кимоно потому, что они мне нравятся.

– Н-да… слишком скромные.

– Скромные – это верно.

– Впрочем, не так уж плохо, когда молодая девушка одевается скромно.– В голосе Такитиро неожиданно прозвучали жесткие нотки.

– Тем, кто понимает, нравится… Такитиро промолчал.

Теперь для него эскизы – всего лишь развлечение. И в их оптовой лавке, которая последнее время торговала одеждой, рассчитанной на рядового покупателя, приказчик отдавал в раскраску лишь два-три кимоно, изготовленных по эскизам Такитиро,– исключительно чтобы поддержать престиж хозяина. Материя для них всегда подбиралась с особой тщательностью, и одно охотно брала Тиэко.

– А все же тебе не следует носить только кимоно, изготовленные по моим эскизам, или же те, которыми торгует наша лавка. Ты вовсе не обязана это делать.

– Обязана? – удивилась Тиэко.– Неужели вы думаете, что я ношу их по обязанности?

– Ну что же, теперь будем знать: если ты начнешь принаряжаться, значит, у тебя появился дружок,– громко рассмеялся отец, хотя смех его прозвучал несколько нарочито.

Прислуживая отцу, Тизко невольно посматривала на его большой стол. Ничто не говорило о том, что Такитиро работал над очередным эскизом. Сбоку стояла Лишь тушечница с эдоской росписью по лаку и лежали два альбома с репродукциями (или, скорее, образцами) каллиграфических прописей.

Отец поселился в храме, чтобы забыть на время о своих торговых делах, подумала Тиэко.

– Упражнения по чистописанию шестидесятилетнего старца,– смущенно пробормотал Такитиро,– однако кое-что можно использовать и для эскизов – эти, например, будто струящиеся знаки каны[14], принадлежащие кисти Фудзивары[15].

– …

– Только, к сожалению, дрожит рука.

– А вы попробуйте писать крупно.

– Все равно дрожит.

– Откуда эти старые четки на тушечнице?

– Выпросил у настоятельницы.

– Вы молитесь, перебирая четки?

– Четки иногда считают талисманом. Но временами у меня бывает такое настроение, что хочется разгрызть их зубами.

– Что вы, отец! Ведь они такие грязные! Сколько лет их перебирали немытыми руками.

– Не говори так! Это святая грязь – от двух, а может, и трех поколений монахинь.

Тиэко умолкла, почувствовав, что невольно коснулась отцовской печали, разбередила ему сердце. Она отнесла посуду и остатки тофу на кухню и вернулась к отцу.

– А где настоятельница? – спросила она.

– Ушла. Ты сейчас куда?

– Хочу прогуляться по Саге, а потом – домой. У горы Арасияма сейчас полно народу. Схожу к храму Нономия, потом в храм Нисонъин и в Адасино – я эти места очень люблю.

– Ты еще молода, и это твое увлечение меня беспокоит. Беспокоит и твое будущее. Нет, ты совсем на меня не похожа.

– Разве женщина должна быть похожа на мужчину?

Такитиро долго стоял на веранде, глядя вслед уходившей Тиэко.

Вскоре вернулась старая монахиня и занялась уборкой сада.

Такитиро сел за стол, и перед его глазами стали всплывать картины, написанные Сотацу и Корином[16]: папоротник, весенние полевые цветы и травы… Он думал о только что ушедшей Тиэко.

Тиэко вышла на сельскую дорогу, и храм, где уединился отец, сразу отдалился, исчез за бамбуковой рощей.

Она стала подниматься по выщербленным каменным ступеням к храму Нэмбуцу в Адасино, но, поравнявшись с двумя изваяниями будд, возвышавшимися по левую руку на скале, остановилась: сверху доносились раздражающе громкие голоса.

Там было множество надгробных каменных столбиков, установленных на безымянных могилах. Последнее время среди этих могил часто стали фотографироваться иностранки в чудных, почти прозрачных платьях. Наверно, и сегодня на кладбище в Адасино происходило нечто в этом роде. Тиэко повернулась и стала поспешно спускаться вниз. Ей вспомнилось только что слышанное от отца предупреждение.

Она избегала публики, развлекавшейся в весенние дни на горе Арасияма, но, по-видимому, и здесь, в Адасино и Нономия, молодой девушке бывать не пристало. Даже в большей степени, чем носить чересчур скромные кимоно, раскрашенные по эскизам Такитиро…

Кажется, отец, уединившись в этом женском монастыре, проводит дни в праздности. И о чем только он думает, грызя эти грязные, захватанные руками четки? – с грустью размышляла Тиэко.

Она видела, как дома отец нередко пытался сдержать порывы внезапного раздражения. В такие минуты он разгрыз бы эти четки на мелкие кусочки, будь они под рукой.

«Уж лучше я бы пожертвовала собственными пальцами: пусть грызет их, лишь бы это помогло умерить его гнев»,– пробормотала Тиэко, горестно покачав головой. Ее мысли перенеслись на другое: вспомнилось, как они вдвоем с матерью ударяли в колокол храма Нэмбуцу.

Звонница храма была выстроена заново. У низенькой матери все не получалось ударить в колокол так, чтобы он зазвучал как следует.

– Матушка, здесь нужно умение. Давайте вместе.– Тиэко положила ладонь на руку матери, и они толкнули деревянное било. Колокол громко зазвенел.

– И правда! – радостно воскликнула мать.

– Это что! Вот когда умелой рукой ударяет монах, колокол действительно звучит громко и долго,– засмеялась Тиэко.

Охваченная воспоминаниями, она шла по тропинке к храму Нономия. Еще в не столь отдаленные времена об этой тропинке писали, будто «вступаешь под сень бамбуковой рощи». Теперь от рощи не осталось и следа. К тому же сюда отчетливо доносились зазывные голоса торговцев из лавчонок, появившихся перед храмовыми вратами.

Но сам этот скромный храм нисколько не изменился. В былые времена, о чем упоминается и в «Повести о Гэндзи», здесь находилось святилище, где невинные и непорочные дочери императора перед тем, как посвятить себя служению в храме Исэ дзингу, в течение трех лет должны были совершать очистительные омовения.

Тории из бревен, с которых не снята кора, и необычный плетень – достопримечательности Нономия.

Если от него пройти чуть дальше по тропинке, открывается чудесный вид на гору Арасияма.

Перед мостом Лунной Переправы у сосновой аллеи Тиэко села в автобус.

Как рассказать матери об отце? Мать такая чувствительная…– раздумывала она по дороге.

Многие постройки в районе Накагё еще до революции Мэйдзи сгорели по недосмотру во время праздников огня или при жарке тэппояки[17]. Не избежал пожара и дом[18] Такитиро.

Поэтому, хотя в округе и сохранились дома старинного киотоского стиля с покрашенными индийской охрой решетками и оконцами с частым переплетом на втором этаже, этим постройкам не более ста лет.

Изображение бога Дзидзо позади лавки Такитиро, как говорят, осталось в целости после пожара. Такитиро и теперь сохранял лавку в прежнем виде: то ли ему претила всякая перестройка, то ли не хватало денег, поскольку торговля шла не слишком успешно.

Тиэко подошла к дому и отворила решетчатую дверь. Отсюда внутренняя часть их жилища просматривалась на всю глубину.

Ее мать сидела за отцовским столом и курила. Подперев левой рукой щеку, она низко склонилась над столом, и Тиэко сначала показалось, будто она что– то пишет, но стол был пуст.

– Вот и я,– сказала Тиэко, подходя к матери.

– А-а, Тиэко, устала, наверно? Как там отец? – спросила она, очнувшись от задумчивости.

– Я купила для него тофу,– сказала девушка, стараясь выиграть время для обдумывания ответа.

– В харчевне «Морика»? Ты отварила его? Отец, должно быть, обрадовался…

Тиэко кивнула.

– Как на Арасияме?

– Полно людей.

– Отец проводил тебя до Арасиямы?

– Нет, настоятельница ушла, и ему не на кого было оставить храм… Отец занимается каллиграфией,– ответила наконец она на первый вопрос матери.

– Каллиграфией? – без особого удивления переспросила Сигэ.– Когда выводишь иероглифы, душа успокаивается. Знаю по себе.

Тиэко поглядела на белое, с тонкими чертами лицо матери. Оно было неподвижно, и девушка не могла догадаться, о чем та думает.

– Тиэко,– тихо сказала Сигэ,– ты вовсе не обязана унаследовать наше торговое дело.

– …

– Если пожелаешь выйти замуж, мы мешать не станем.

– …

– Ты слушаешь меня?

– Матушка, почему вы об этом заговорили?

– В двух словах не объяснишь. Твоей матери уже за пятьдесят. Прежде чем говорить, она думает.

– Вы хотите закрыть дело?.. – На прекрасных глазах девушки выступили слезы.

– Ну, так уж сразу.– Сигэ улыбнулась.– Тиэко, ты серьезно говорила о том, что не хотела бы заниматься нашей лавкой? – В негромком голосе матери вдруг послышались суровые нотки. Тиэко подумала, что ей лишь показалось, будто она минутою раньше видела улыбку матери.

– Серьезно,– ответила она, чувствуя, как тоска пронзает ей сердце.

– Отчего такой убитый вид? Я на тебя не сержусь. Ты ведь и сама понимаешь, кому тоскливей: юной, которая говорит, или пожилой, которая слушает.

– Матушка, простите меня.

– Прощай не прощай – делу не поможешь! – На этот раз Сигэ рассмеялась от души.– Тебе, наверное, кажется, что я себе противоречу?..

– Я и сама не пойму, что наговорила.

– Человек по возможности не должен менять раз высказанное мнение. Это касается и женщин.

– Матушка!

– Отцу ты ничего не сказала?

– Нет, об этом ни слова…

– Вот как? А следовало бы! Он, как и все мужчины, вспыльчив, но в глубине души обрадовался бы твоему признанию.– Сигэ прижала ладонь ко лбу.– Я перед твоим приходом долго сидела за столом отца и думала о нем.

– Вы, матушка, так прозорливы, все наперед видите.

– Ошибаешься.

Мать и дочь помолчали. Не выдержав, Тиэко первая прервала молчание:

– Пойду на базар в Нисики – что-нибудь куплю на ужин.

– Сделай одолжение.

Тиэко прошла в лавку и спустилась в дома. Прежде это узкое помещение пересекало весь дом и заканчивалось кухней, где находился «черный» очаг – кудо. Теперь, понятно, на очаге не готовили пищи. На то была газовая плита, которую установили позади очага, настлав под ней дощатый пол. А прежде вокруг очага земляной пол был просто покрашен известкой, и готовить пищу, стоя на сквозняке на таком полу, было сущим наказанием в холодные киотоские зимы.

И все же очаг сохранился. Может, из веры в бога – хранителя домашнего очага (такие очаги можно и сейчас увидеть во многих домах Киото). Позади очага висели талисманы от пожара, а на полочке выстроились фигурки бога изобилия Хотэя. Фигурок бывает до семи, каждый год в первый день Лошади покупают по одной фигурке в храме Инари в Фусэми. Если кто-то в семье умирает, фигурки начинают собирать сызнова – каждый год по одной.

В доме у них стояли семь фигурок бога Хотэя. Это означало, что по меньшей мере последние семь лет никто в их семье не ушел в мир иной,– их как было, так и оставалось трое: отец, мать и Тиэко.

Сбоку от выстроившихся в ряд фигурок Хотэя – цветочная ваза из белого фарфора. Каждые два-три дня Сигэ меняет в ней воду и тщательно протирает полку.

Едва Тиэко вышла из дому, как в дверь постучал молодой человек.

«Из банка». Девушка сразу узнала его, но тот, по-видимому ее не заметил. Именно этот банковский служащий обычно приходил к ним – значит, нет никакой причины для беспокойства, подумала Тиэко, но вдруг почувствовала, как отяжелели ноги. Она приблизилась к решетке у входа в лавку и медленно пошла вдоль нее, слегка касаясь пальцами каждой дощечки. Когда решетка окончилась, она обернулась и поглядела на второй этаж.

Там под маленьким оконцем висела старая вывеска, а над ней миниатюрная крыша – своеобразное украшение, а также признак того, что фирма старинная.

Неяркие лучи предзакатного весеннего солнца тускло отражались от облупившейся позолоты вывески. На Тиэко повеяло грустью. Узкая занавеска из плотной хлопчатобумажной ткани, что над входом, выцвела и обтрепалась, там и сям из нее вылезли толстые нити.

Такое настроение, что даже цветущие вишни в храме Хэйан дзингу не развеют грусти,– подумала Тиэко и заспешила в сторону Нисики.

На базаре в Нисики, как всегда, было многолюдно.

На обратном пути вблизи отцовской лавки она увидала девушку-цветочницу из Сиракавы.

Тиэко окликнула ее.

– Ах, это вы, барышня? Вот приятная встреча! Куда изволили ходить?

– В Нисики.

– Путь не близкий.

– У вас, как всегда, божьи цветы…

– Да-да, взгляните, пожалуйста. Я знаю – вы их любите.

Собственно, то были не цветы, а деревце сакаки[19]. И даже не деревце, а только несколько веточек с молодыми листьями.

По первым и пятнадцатым числам эта девушка приносила им цветы в дом.

– Как удачно, что я вас встретила, барышня,– сказала она.

Тиэко с душевным трепетом выбрала несколько веточек сакаки. Сжимая их в руке, она вошла в дом.

– Матушка, вот и я! – сообщила она. Лицо ее прояснилось.

Тиэко приоткрыла решетчатую дверь и выглянула наружу. Девушка из Сиракавы еще не ушла.

– Не зайдете ли передохнуть, я сейчас заварю чай,– предложила она.

– Благодарю вас, вы всегда так добры ко мне…– Девушка поклонилась.—

Возьмите в подарок эти полевые цветы. Они, правда, такие непривлекательные…

– Что вы! Я очень люблю полевые цветы, спасибо вам,– сказала Тиэко, разглядывая скромный букет.

Они прошли к очагу, перед которым был старый колодец. На колодце – крышка из плетеного бамбука. Тиэко положила на крышку цветы и веточки.

– Схожу за ножницами,– сказала она,– но сначала надо обмыть листья сакаки…

– Возьмите мои.– Девушка протянула ножницы и пощелкала ими.– Очаг в вашем доме всегда чистый. Таким людям, как вы, и цветы продавать приятно.

– Это все матушка…

– Должно быть, и ваша заслуга, барышня.

– Последнее время во многих домах за чистотой не следят: в очагах и колодцах грязь, с цветочных ваз пыль не вытирают. В такие дома не хочется приносить цветы. У вас – другое дело: гляжу вокруг – и в душе ликование. Спасибо, что пригласили.

Тиэко не могла сказать цветочнице из Сиракавы о главном, о том, что дела в их лавке с каждым месяцем идут все хуже…

Сигэ по-прежнему сидела за отцовским столом.

Тиэко позвала ее на кухню показать покупки. Сигэ разглядывала скромную снедь, которую Тиэко выкладывала на стол из корзины, и думала: да, девочка стала экономной. А может, это потому, что отца сейчас нет дома…

– Дай-ка я тебе помогу,– сказала Сигэ, становясь за кухонный стол.– Это была та цветочница, которая всегда приходит?

– Да.

– Видела у отца альбомы, которые ты ему подарила?

– Не обратила внимания.

– Он только их и взял с собой.

То были альбомы репродукций с картин Пауля Клее, Матисса, Шагала и некоторых более поздних художников-абстракционистов. Тиэко купила их для отца, рассчитывая, что они, возможно, помогут натолкнуть его на новые идеи.

– Зачем ему рисовать? Его дело продавать то, что изготовлено другими. Так нет же… – Мать умолкла, не закончив фразу.– А ты всегда носишь кимоно, сшитые по рисункам отца,– продолжила Сигэ после недолгого молчания.– Мне следовало бы поблагодарить тебя за это.

– Поблагодарить?! Мне они просто нравятся – вот я их и ношу.

– Отец не говорил, что кимоно и пояса, которые ты надеваешь, какие-то грустные?

– Матушка, они скромны, но если внимательно приглядеться, сразу чувствуешь, что сделаны они со вкусом. Некоторые даже очень их хвалят.

Тиэко вспомнила сегодняшний разговор с отцом.

– Что ж, красивой девушке бывают к лицу как раз скромные кимоно, хотя… – проговорила Сигэ, приподнимая с кастрюли крышку и помешивая жаркое деревянными палочками.– Твой отец почему-то перестал делать модные эскизы для нарядных кимоно.

– А ведь в былые времена он очень увлекался яркими, необычными рисунками…

Тиэко кивнула.

– Матушка, а почему вы никогда не надеваете кимоно, изготовленные по эскизам отца? – спросила она.

– Твоя мать слишком стара для этого.

– Вы все говорите: стара, стара, а сколько же вам лет?

– Старуха я,– только и ответила Сигэ, не вдаваясь в подробности.

– Кимоно с тонким и скромным эдоским узором работы Комйи, которого называют «сокровищем культуры» или иначе – «национальным достоянием», очень к лицу молодым. Прохожие даже оглядываются.

– Ты не сравнивай Такитиро с великим мастером Комия.

– Почему же? Наш отец выискивает в самых глубинах человеческого духа…

– Не говори так сложно, мне этого не понять,– оборвала ее Сигэ, склоняя свое белое, типичное для женщины Киото лицо.– А знаешь, Тиэко, отец к твоей свадьбе обещал изготовить совершенно замечательное кимоно… Вот и я давно жду, когда наступит этот день…

– К моей свадьбе?!– Лицо Тиэко слегка омрачилось. Потом она подняла на мать глаза и спросила: – Скажите, матушка, с вами случалось когда-нибудь в жизни такое, что потрясло ваше сердце, перевернуло душу?

– Дважды, Может, я тебе и говорила об этом – когда я вышла замуж за Такитиро и когда мы с ним похитили крошечную девочку Тиэко. Мы тебя привезли тогда на машине. С тех пор минуло двадцать лет, но и теперь, когда я вспоминаю об этом, сердце готово выпрыгнуть из груди. Вот дотронься…

– Матушка, разве меня не подкинули?

– Нет, нет, ты ошибаешься! – Сигэ чересчур решительно затрясла головой.– Человек хоть раз в жизни совершает дурной, ужасный поступок,– продолжала она.– Похищение ребенка – преступление более тяжкое, чем кража денег, чем всякое иное воровство. Я думаю, это хуже, чем убить человека.

– …

– Представляю, как горевали твои родители,– ведь от такого можно сойти с ума! Когда я задумываюсь над этим, мне начинает казаться, что даже теперь я согласилась бы вернуть тебя им… Но нет, я тебя никому не отдам. Конечно, если бы ты их отыскала и пожелала возвратиться к настоящим отцу и матери, тут уж ничего не поделаешь, но… я бы не перенесла этого. Может быть, умерла бы от горя.

– Матушка, не говорите так! На свете у меня только одна мать – это вы…

– Знаю, и это делает мою вину еще более тяжкой… Мы с отцом понимаем, что нам уготовано место в аду, но что нам ад, если нам посчастливилось вырастить такую прекрасную дочь. По взволнованному лицу матери потекли слезы. Тиэко и сама заплакала.

– Скажите мне правду: я подкидыш? – с мольбой в голосе спросила она.

– Нет, нет! Я ведь тебе уже говорила… Почему ты сомневаешься в моих словах?

– Не могу поверить, что такие люди, как вы, как отец, могли похитить ребенка.

– Разве я тебе сейчас не говорила, что раз в жизни человек совершает дурной поступок?

– Скажите, где вы меня похитили?

– В Гионе,– без запинки ответила Сигэ.– Мы приехали туда вечером полюбоваться на цветущие вишни и увидали лежащего на скамейке под вишневым деревом ребеночка – прекрасного, как цветочек. Мы склонились над ним – и он нам улыбнулся. Я взяла его на руки – и уж никакие силы не могли заставить меня снова положить его обратно. Я прижалась щекой к его щечке, а отец поглядел на меня и говорит: «Сигэ, украдем его! Бежим, скорее бежим отсюда!» Остальное было как во сне. Помню лишь, что мы помчались к харчевне

«Хирано», знаешь, той, которая славится имобо[20] – там мы оставляли машину,– и уехали домой…

– …

– Твоя мать, наверное, куда-то отлучилась, а мы и воспользовались этой минутой.

Рассказ Сигэ был не лишен логики.

– Это судьба… Так ты стала нашей дочерью, Тиэко. С тех пор минуло двадцать лет. Хорошо ли мы поступили – не знаю, но в душе я молитвенно соединяю руки и уповаю на прощение за совершенный поступок. Наверное, и отец тоже.

– Матушка, не корите себя! Я всегда говорю себе: до чего же мне повезло!

– Тиэко прижала к глазам ладони.

Похищена ли была Тиэко или подкинута, но в книге посемейных записей она значилась законной наследницей семейства Сада.

Когда отец и мать впервые – она в ту пору поступила в среднюю школу – признались Тиэко, что она не родной ребенок, девочка не восприняла этого всерьез и даже подумала, будто родители так сказали, потому что она плохо себя ведет.

Наверное, они опасались, что она прежде узнает об этом от соседей. А может, верили в непоколебимость дочерней любви и решили: девочка уже достаточно взрослая и можно сказать ей правду. Признание родителей застало Тиэко врасплох, но нельзя сказать, что она уж очень опечалилась. Она не особенно страдала и когда стала взрослой. В ее любви к Такитиро и Сигэ ничто не изменилось, не осложнились и их отношения. Словом, ничего такого не возникло в ее душе, что нужно было искусственно подавлять. Может, тому способствовал характер Тиэко.

Но если она не дочь Такитиро и Сигэ, значит, где-то живут ее настоящие родители; чего доброго, у нее даже и братья есть, и сестры. «Я с ними вряд ли свижусь,– размышляла Тиэко,– и живется им тяжко, должно быть, не то что мне».

Но главное было не это. Больше тревожило огорчение, какое могла бы доставить нынешним отцу и матери – хозяевам дома со старинной решеткой.

Вот почему Тиэко там, на кухне, прижала ладони к своим глазам.

– Тиэко,– Сигэ положила ей руку на плечо,– не спрашивай больше о прошлом. Мир так устроен, что никому не ведомо, где и когда упадет ему в руки драгоценный камень.

– Драгоценный камень?! Не слишком ли лестное сравнение? Но я была бы счастлива, если бы он пришелся впору вашему кольцу,– прошептала Тиэко и усердно занялась приготовлением ужина.

После ужина Сигэ и Тиэко поднялись наверх в дальнюю комнату.

В фасадной части второго этажа находилась скромная комната с маленьким оконцем и низким потолком, где ночевали ученики и посыльные. В дальние же комнаты вела галерея, проходившая сбоку от внутреннего двора. Туда можно было попасть и прямо из лавки.

Самых уважаемых, давнишних покупателей обычно принимали в дальних комнатах. Там же при случае они ночевали.

С обычными покупателями переговоры велись в гостиной первого этажа, выходившей во внутренний двор. Это была большая комната – от лавки до задней части дома. Вдоль стен – полки с товарами. Здесь на полу, устланном тростниковыми циновками, раскладывали ткани и кимоно, чтобы покупатели могли свободно их разглядывать.

На втором этаже были еще две небольшие комнаты с высокими потолками – спальни родителей и Тиэко.

Тиэко села перед зеркалом и распустила длинные, изумительной красоты волосы.

– Матушка! – позвала она Сигэ, которая готовилась за фусума ко сну. И столько разных чувств соединилось в этом слове…

ГОРОД КИМОНО

Киото – большой город с удивительно красивыми деревьями. Нет слов, прекрасны сад вокруг императорской виллы близ храма Сюгакуин, сосновая роща у императорского дворца, множество обширных садов старинных храмов, но хороши и деревья на городских улицах, они-то прежде всего и бросаются в глаза туристам. Необыкновенные плакучие ивы в Киямати и на набережной реки Такасэ, ивовые аллеи вдоль улиц Годзё и Хорикава. Это настоящие плакучие ивы, их гибкие зеленые ветви свисают до самой земли. Восхищают и красные сосны, полукружьем выстроившиеся на Северной горе.

В весеннюю пору яркой зеленью одевается Восточная гора, а в ясную погоду можно разглядеть деревья и на горе Хиэй. Красота деревьев подчеркивает красоту города, за чистотой которого постоянно следят.

В Гионе, особенно в отдаленной его части, вдоль узеньких улочек стоят потемневшие от старости дома, ко сами улицы чисты, нигде не увидишь признаков грязи.

То же самое можно сказать и о районе Нисидзин, где изготовляют кимоно. Там идеальная чистота, несмотря на множество невзрачных лавчонок и мастерских. Деревянные решетки у домов каждый день тщательно протираются, на них не найдешь ни пылинки. Прибрано и в ботаническом саду, на земле не валяются обрывки бумаги, не увидишь мусора.

Американские оккупационные войска построили для себя в ботаническом саду коттеджи и, конечно, запретили японцам посещать его; потом американцы ушли, и все стало по-прежнему.

У Сосукэ Отомо – владельца ткацкой мастерской в Ни-сидзине – была в ботаническом саду любимая аллея камфарных лавров. Деревья невысокие, да и сама аллея – короткая, но ему нравилось гулять по ней. Особенно в весеннюю пору, когда у лавров набухают почки…

«Как там камфарные лавры? – иногда вспоминал Сосукэ, прислушиваясь к работе ткацкого станка.– Не срубили ли их оккупанты?»

Он с нетерпением ждал, когда же ботанический сад снова откроется.

Побывав в ботаническом саду, Сосукэ любил пройтись вдоль пологого берега Камогавы, откуда открывался вид на Северную гору. Обычно он гулял в одиночестве.

Вся прогулка по ботаническому саду и вдоль реки занимала около часа. Вот и сегодня он вспомнил о любимой аллее и затосковал.

– Из Саги звонит господин Такитиро Сада,– прервала его воспоминания жена.

– Такитиро? Из Саги?.. – Он подошел к конторке, где стоял телефон.

Ткач Сосукэ был лет на пять моложе торговца одеждой Такитиро. С давних пор они питали расположение друг к другу, нередко развлекались вместе в «дурной компании». Но в последнее время виделись нечасто.

– Отомо у телефона, давненько мы не встречались…

– Здравствуй, Отомо.– Голос Такитиро звучал необычно оживленно.

– Так вы, значит, в Саге?

– Ага, скрываюсь в уединенном женском монастыре.

– Вы изволите себя вести несколько странно.– Сосукэ специально употребил вежливый оборот.– Бывают ведь разные женские монастыри…

– Но этот настоящий, и живет в нем единственная старуха настоятельница.

– Ну и что? Старуха старухой, а господин Сада с молоденькой девушкой…

– Брось свои дурацкие шутки,– рассмеялся Такитиро,– у меня к тебе дело.

– Дело? Ко мне?

– Да. Я хотел бы заехать сегодня.

– Милости просим, милости просим.– Сосукэ не мог скрыть недоумения.– Я весь день дома, работаю. Наверное, и по телефону слышно, как станки стучат.

– Слышу, слышу! А знаешь, я соскучился по этому шуму.

– Может, вы и соскучились, а для меня этот шум – хлеб насущный. Если он прекратится, мне конец. Это вам не развлекаться в уединенном женском монастыре…

Не прошло и получаса, как машина, в которой сидел Такитиро, остановилась у дома Сосукэ.

Такитиро вошел в дом. Глаза его сияли. Он поспешно развязал фуросики.

– Вот, хотел бы просить тебя,– сказал он, разворачивая рисунок.

– Пояс! – воскликнул Сосукэ и внимательно поглядел на Такитиро.– Такой современный, нарядный – совершенно не в вашем стиле, господин Сада. Н-да… Не иначе как для той, кто уединилась вместе с вами в женском монастыре?

– Ты опять за свое…– рассмеялся Такитиро.– Для нашей дочери.

– То-то удивится барышня, когда пояс будет готов. Ахнет, да и только. Станет ли она носить такой?

– Видишь ли, Тиэко подарила мне несколько альбомов с репродукциями Клее.

– Клее… Клее… Что за художник?

– Вроде бы абстракционист и, говорят, неплохой мастер. Картины его навевают мечтательное настроение. Они тронули и мое стариковское сердце. Я долго листал альбомы, внимательно разглядывал репродукции и изготовил эскиз

– ничего похожего на рисунки на старинных японских материях.

– Это верно.

– Вот я и решил попросить тебя выткать пояс по этому рисунку. Посмотрим, что получится.– Голос Такитиро все еще дрожал от возбуждения.

Сосукэ некоторое время молча вглядывался в рисунок.

– Н-да, отличная вещь, и расцветка хороша. Есть и новизна, чего раньше не было в ваших рисунках. А узор по-прежнему изысканный, несмотря на яркость. Нелегко будет его выткать, но постараемся. На пробу изготовим один пояс. В рисунке угадывается и дочерняя почтительность, и родительская любовь.

– Спасибо тебе… Последнее время везде ищут idea, sense, даже цвет сверяют с западной модой.

– Да, так настоящую вещь не сработаешь.

– Терпеть не могу, когда в нашем деле употребляют иностранные слова. В Японии с древних времен существует свое, утонченное понимание цвета, какого не выразишь словами.

– Верно, верно! Даже у черного есть множество оттенков,– согласно кивнул Сосукэ.– Кстати, знаете, о чем я сегодня думал? О том, кто только не занимается теперь изготовлением поясов. У таких, как Идзукура, четырехэтажные фабрики, настоящее современное производство. Они там ткут по пятьсот поясов в день, рабочие участвуют в управлении, говорят, средний возраст тамошних ткачей – двадцать лет. Этак через пару десятков лет вовсе исчезнут мастера вроде нас, привыкшие к работе на ручных станках.

– Глупости!

– А если и выживут, станут, наверное, этим самым, «национальным достоянием», «сокровищем культуры» страны.

– …

– Как, например, вы, господин Сада, или этот… Клее, кажется?

– Я говорил о Пауле Клее. Знаешь, я уединился в храме и чуть не полмесяца по целым дням, а то и ночам обдумывал узор и расцветку для этого пояса, но не уверен, насколько мне удался рисунок.

– Он сделан безупречно, в изысканном японском стиле, поспешно возразил Сосукэ,– вполне достоин вашего имени и таланта. Постараемся выткать хороший пояс в точности по вашему рисунку. Пожалуй, Хидэо, мой старший сын, сделает его лучше меня. Вы, кажется, с ним знакомы?

– Угу.

– Хидэо ткет добротно.

– Тебе виднее. Главное, чтобы получилось. Мое дело – оптовая торговля, и большей частью с провинцией, поэтому в тонкостях не разбираюсь.

– Зачем на себя наговариваете?

– Этот пояс подходит для осени. Изготовь его поскорее.

– Слушаюсь. А кимоно для пояса уже подобрали?

– Вначале пояс…

– Понимаю. У оптовика за кимоно дело не станет – выбор большой… Похоже, готовитесь выдать барышню замуж?

– Откуда ты взял?! – Такитиро вдруг почувствовал, что краснеет.

В мастерских Нисидзина, где работают на ручных станках, довольно редко случается, что ткаческое умение передается от отца к сыну на протяжении трех поколений. Ручное ткачество – своего рода искусство. И если отец был выдающимся ткачом, это вовсе не означает, что таким же мастером станет его сын. Даже если он не лентяйничает, почивая на лаврах отцовского таланта, а старается овладеть секретами мастерства.

Бывает и так: ребенка с четырех-пяти лет обучают мотать нитки. В десять – двенадцать он уже осваивает ткацкий станок и начинает самостоятельно выполнять несложные заказы. Поэтому, когда у владельца мастерской много детей, это залог процветания. Работу мотальщиц выполняют и пожилые женщины лет шестидесяти, а то и семидесяти. И нередко в мастерских можно увидеть, как, сидя друг против друга, мотают нитки бабушка и внучка.

В доме Сосукэ только одна мотальщица – его далеко не молодая жена. Работает она, не разгибая спины, с утра до вечера и с годами становится все более молчаливой.

У Сосукэ три сына. Каждый ткет пояса на высоком ткацком станке такабата.

Владелец мастерской с тремя станками считается зажиточным, но есть мастерские с одним станком, есть ткачи, которым приходится брать станок в аренду.

Выдающееся мастерство Хидэо, в котором он, как признался Сосукэ, превзошел отца, было известно и мануфактурщикам, и оптовым торговцам.

– Хидэо, эй, Хидэо! – крикнул Сосукэ, но тот, видимо, не слышал.

В отличие от машинных станков ручные изготовлены из дерева и не создают сильного шума, но станок Хидэо был самым дальним, и юноша, сосредоточенно ткавший двусторонний пояс – работа особой сложности,– не услышал отца.

– Мать, позови-ка Хидэо,– обратился Сосукэ к жене.

– Иду.– Она смела с колен обрывки ниток и, постукивая кулаками по пояснице, направилась по коридору с земляным полом к станку, за которым работал сын.

Хидэо остановил бёрдо и поглядел в сторону Такитиро, но поднялся не сразу,

– должно быть, устал. Увидев гостя, он не решился даже потянуться, чтобы расправить затекшую спину, лишь вытер лицо и, приблизившись к Такитиро, хмуро промолвил:

– Добро пожаловать в нашу грязную лачугу.– Он весь еще был там, в работе.

– Господин Сада изготовил эскиз и просит выткать по нему пояс,– сказал отец.

– Вот как? – равнодушно отозвался Хидэо.

– Это – особый пояс, и думаю, лучше бы взяться за него тебе.