1 2 3 4 5 
Перевод: Нина Леонидовна Дарузес    

Глава первая    

     

Вы про меня ничего не знаете, если не читали книжки под  названием «Приключения Тома Сойера», но это не беда. Эту книжку написал мистер  Марк Твен и, в общем, не очень наврал. Кое-что он присочинил, но, в общем, не  так уж наврал. Это ничего, я еще не видел таких людей, чтобы совсем не врали,  кроме тети Полли и вдовы, да разве еще Мэри. Про тетю Полли – это Тому Сойеру  она тетя, – про Мэри и про вдову Дуглас рассказывается в этой самой  книжке, и там почти все правда, только кое-где приврано, – я уже про это  говорил.    

А кончается книжка вот чем: мы с Томом нашли деньги, зарытые  грабителями в пещере, и разбогатели. Получили мы по шесть тысяч долларов на  брата – и все золотом. Такая была куча деньжищ – смотреть страшно! Ну, судья  Тэтчер все это взял и положил в банк, и каждый божий день мы стали получать по  доллару прибыли, и так круглый год, – не знаю, кто может такую уйму  истратить. Вдова Дуглас усыновила меня и пообещала, что будет меня воспитывать,  только мне у нее в доме жилось неважно: уж очень она донимала всякими порядками  и приличиями, просто невозможно было терпеть. В конце концов я взял да и удрал,  надел опять свои старые лохмотья, залез опять в ту же бочку из-под сахара и  сижу, радуюсь вольному житью. Однако Том Сойер меня отыскал и рассказал, что  набирает шайку разбойников. Примет и меня тоже, если я вернусь к вдове и буду  вести себя хорошо. Ну, я и вернулся.    

Вдова поплакала надо мной, обозвала меня бедной заблудшей  овечкой и всякими другими словами; но, разумеется, ничего обидного у нее на уме  не было. Опять она одела меня во все новое, так что я только и знал, что потел,  и целый день ходил как связанный. И опять все пошло по-старому. К ужину вдова  звонила в колокол, и тут уж никак нельзя было опаздывать – непременно приходи  вовремя. А сядешь за стол, никак нельзя сразу приниматься за еду: надо подождать,  пока вдова не нагнет голову и не побормочет немножко над едой, а еда была, в  общем, не плохая; одно только плохо – что каждая вещь сварена сама по себе. То  ли дело куча всяких огрызков и объедков! Бывало, перемешаешь их хорошенько, они  пропитаются соком и проскакивают не в пример легче.    

В первый же день после ужина вдова достала толстую книгу и  начала читать мне про Моисея в тростниках, а я просто разрывался от любопытства  – до того хотелось узнать, чем дело кончится; как вдруг она проговорилась, что  этот самый Моисей давным-давно помер, и мне сразу стало неинтересно, –  плевать я хотел на покойников.    

Скоро мне захотелось курить, и я спросил разрешения у вдовы.  Но она не позволила: сказала, что это дурная привычка и очень неряшливая и мне  надо от нее отучаться. Бывают же такие люди! Напустятся на что-нибудь, о чем и  понятия не имеют. Вот и вдова тоже: носится со своим Моисеем, когда он ей даже  не родня, – да и вообще кому он нужен, если давным-давно помер, сами  понимаете, – а меня ругает за то, что мне нравится курить. А сама небось  нюхает табак – это ничего, ей-то можно.    

Ее сестра, мисс Уотсон, порядком усохшая старая дева в  очках, как раз в это время переехала к ней на житье и сразу же пристала ко мне  с букварем. Целый час она ко мне придиралась, но в конце концов вдова велела ей  оставить меня в покое. Да я бы дольше и не вытерпел. Потом целый час была  скучища смертная, и я все вертелся на стуле. А мисс Уотсон все приставала: «Не  клади ноги на стул, Гекльберри», «Не скрипи так, Гекльберри, сиди смирно», «Не  зевай и не потягивайся, Гекльберри, веди себя как следует!» Потом она стала  проповедовать насчет преисподней, а я возьми да и скажи, что хорошо бы туда  попасть. Она просто взбеленилась, а я ничего плохого не думал, лишь бы удрать  куда-нибудь, до того мне у них надоело, а куда – все равно. Мисс Уотсон  сказала, что это очень дурно с моей стороны, что она сама нипочем бы так не сказала:  она старается не грешить, чтобы попасть в рай. Но я не видел ничего хорошего в  том, чтобы попасть туда же, куда она попадет, и решил, что и стараться не буду.  Но говорить я этого не стал – все равно никакого толку не будет, одни неприятности.    

Тут она пустилась рассказывать про рай – и пошла, и пошла.  Будто бы делать там ничего не надо – знай прогуливайся целый день с арфой да  распевай, и так до скончания века. Мне что-то не очень понравилось. Но говорить  я этого опять-таки не стал. Спросил только, как она думает: попадет ли туда Том  Сойер? А она говорит: «Нет, ни под каким видом!» Я очень обрадовался, потому  что мне хотелось быть с ним вместе.    

Мисс Уотсон все ко мне придиралась, так что в конце концов  мне надоело и сделалось очень скучно. Скоро в комнаты позвали негров и стали  молиться, а после того все легли спать. Я поднялся к себе наверх с огарком  свечки и поставил его на стол, сел перед окном и попробовал думать о чем-нибудь  веселом, – только ничего не вышло, такая напала тоска, хоть помирай. Светили  звезды, и листья в лесу шелестели так печально; где-то далеко ухал филин –  значит, кто-то помер; слышно было, как кричит козодой и воет собака, –  значит, кто-то скоро помрет. А ветер все нашептывал что-то, и я никак не мог  понять, о чем он шепчет, и от этого по спине у меня бегали мурашки. Потом в  лесу кто-то застонал, вроде того как стонет привидение, когда оно хочет  рассказать, что у него на душе, и не может добиться, чтобы его поняли, и ему не  лежится спокойно в могиле, вот оно скитается по ночам и тоскует. Мне стало так  страшно и тоскливо, так захотелось, чтобы кто-нибудь был со мной… А тут еще  паук спустился ко мне на плечо. Я его сбил щелчком прямо на свечку и не успел  опомниться, как он весь съежился. Я и сам знал, что это не к добру, хуже не  бывает приметы, и здорово перепугался, просто душа в пятки ушла. Я вскочил,  повернулся три раза на каблуках и каждый раз при этом крестился, потом взял  ниточку, перевязал себе клок волос, чтобы отвадить ведьм, – и все-таки не  успокоился: это помогает, когда найдешь подкову и, вместо того чтобы прибить  над дверью, потеряешь ее; только я не слыхал, чтоб таким способом можно было  избавиться от беды, когда убьешь паука.    

Меня бросило в дрожь. Я опять сел и достал трубку; в доме  теперь было тихо, как в гробу, и, значит, вдова ничего не узнает. Прошло  довольно много времени; я услышал, как далеко в городе начали бить часы: «бум!  бум!» – пробило двенадцать, а после того опять стало тихо, тише прежнего. Скоро  я услышал, как в темноте под деревьями треснула ветка, – что-то там двигалось.  Я сидел не шевелясь и прислушивался. И вдруг кто-то мяукнул еле слышно: «Мя-у!  Мя-у!» Вот здорово! Я тоже мяукнул еле слышно: «Мяу! Мяу!», а потом погасил  свечку и вылез через окно на крышу сарая. Оттуда я соскользнул на землю и  прокрался под деревья. Гляжу – так и есть: Том Сойер меня дожидается.    

 Глава вторая    

     

Мы пошли на цыпочках по дорожке между деревьями в самый  конец сада, нагибаясь пониже, чтобы ветки не задевали по голове. Проходя мимо  кухни, я споткнулся о корень и наделал шуму. Мы присели на корточки и затихли.  Большой негр мисс Уотсон – его звали Джим – сидел на пороге кухни; мы очень  хорошо его видели, потому что у него за спиной стояла свечка. Он вскочил и  около минуты прислушивался, вытянув шею; потом говорит:    

– Кто там?    

Он еще послушал, потом подошел на цыпочках и остановился как  раз между нами: можно было до него дотронуться пальцем. Ну, должно быть,  времени прошло порядочно, и ничего не было слышно, а мы все были так близко  друг от друга. И вдруг у меня зачесалось одно место на лодыжке, а почесать его  я боялся; потом зачесалось ухо, потом спина, как раз между лопатками. Думаю,  если не почешусь, просто хоть помирай. Я это сколько раз потом замечал: если ты  где-нибудь в гостях, или на похоронах, или хочешь заснуть и никак не можешь –  вообще когда никак нельзя чесаться, – у тебя непременно зачешется во всех  местах разом.    

Тут Джим и говорит:    

– Послушайте, кто это? Где же вы? Ведь я все слышал,  свинство какое! Ладно, я знаю, что мне делать: сяду и буду сидеть, пока опять что-нибудь  не услышу.    

И он уселся на землю, как раз между мной и Томом,  прислонился спиной к дереву и вытянул ноги так, что едва не задел мою ногу. У  меня зачесался нос. Так зачесался, что слезы выступили на глазах, а почесать я  боялся. Потом начало чесаться в носу. Потом зачесалось под носом. Я просто не  знал, как усидеть на месте. Такая напасть продолжалась минут шесть или семь, а  мне казалось, что много дольше. Теперь у меня чесалось в одиннадцати местах  сразу. Я решил, что больше минуты нипочем не вытерплю, но кое-как сдержался:  думаю – уж постараюсь. И тут как раз Джим начал громко дышать, потом захрапел,  и у меня все сразу прошло.    

Том подал мне знак – еле слышно причмокнул губами, – и  мы на четвереньках поползли прочь. Как только мы отползли шагов на десять, Том  шепнул мне, что хочет для смеха привязать Джима к дереву. А я сказал: «Лучше не  надо, он проснется и поднимет шум, и тогда увидят, что меня нет на месте». Том  сказал, что у него маловато свечей, надо бы пробраться в кухню и взять  побольше. Я его останавливал, говорил, что Джим может проснуться и войти в  кухню. Но Тому хотелось рискнуть; мы забрались туда, взяли три свечки, и Том  оставил на столе пять центов в уплату. Потом мы с ним вышли; мне не терпелось  поскорее убраться подальше, а Тому вздумалось подползти на четвереньках к Джиму  и сыграть с ним какую-нибудь шутку. Я его дожидался, и мне показалось, что  ждать пришлось очень долго, – так было кругом пусто и молчаливо.    

Как только Том вернулся, мы с ним побежали по дорожке кругом  сада и очень скоро очутились на самой верхушке горы по ту сторону дома. Том  сказал, что стащил шляпу с Джима и повесил ее на сучок как раз над его головой,  а Джим немножко зашевелился, но так и не проснулся. На другой день Джим  рассказывал, будто ведьмы околдовали его, усыпили и катались на нем по всему  штату, а потом опять посадили под дерево и повесили его шляпу на сучок, чтобы  сразу видно было, чье это дело. А в другой раз Джим рассказывал, будто они  доехали на нем до Нового Орлеана; потом у него с каждым разом получалось все  дальше и дальше, так что в конце концов он стал говорить, будто ведьмы объехали  на нем вокруг света, замучили его чуть не до смерти, и спина у него была вся  стерта, как под седлом. Джим так загордился после этого, что на других негров и  смотреть не хотел. Негры приходили за много миль послушать, как Джим будет про  это рассказывать, и он стал пользоваться таким уважением, как ни один негр в  наших местах. Повстречав Джима, чужие негры останавливались, разинув рот, и  глядели на него, словно на какое-нибудь чудо. Как стемнеет, негры всегда  собираются на кухне у огня и разговаривают про ведьм; но как только кто-нибудь  заведет об этом речь, Джим сейчас же вмешается и скажет: «Гм! Ну что ты можешь  знать про ведьм!» И этот негр сразу притихнет и замолчит. Пятицентовую монетку  Джим надел на веревочку и всегда носил на шее; он рассказывал, будто этот  талисман ему подарил сам черт и сказал, что им можно лечить от всех болезней и  вызывать ведьм когда вздумается, стоит только пошептать над монеткой; но Джим  никогда не говорил, что он такое шепчет. Негры собирались со всей округи и  отдавали Джиму все, что у них было, лишь бы взглянуть на эту монетку; однако  они ни за что на свете не дотронулись бы до нее, потому что монета побывала в  руках у черта. Работник он стал теперь никуда не годный – уж очень возгордился,  что видел черта и возил на себе ведьм по всему свету.    

Ну так вот, когда мы с Томом подошли к обрыву и поглядели  вниз, на городок, там светилось всего три или четыре огонька – верно, в тех  домах, где лежали больные; вверху над нами так ярко сияли звезды, а ниже города  текла река в целую милю шириной, этак величественно и плавно. Мы спустились с  горы, разыскали Джо Гарпера с Беном Роджерсом и еще двух или трех мальчиков;  они прятались на старом кожевенном заводе. Мы отвязали ялик и спустились по  реке мили на две с половиной, до большого оползня на гористой стороне, и там  высадились на берег.    

Когда подошли к кустам, Том Сойер заставил всех нас  поклясться, что мы не выдадим тайны, а потом показал ход в пещеру – там, где  кусты росли гуще всего. Потом мы зажгли свечки и поползли на четвереньках в  проход. Проползли мы, должно быть, шагов двести, и тут открылась пещера. Том  потолкался по проходам и скоро нырнул под стенку в одном месте, – вы бы  никогда не заметили, что там есть ход. По этому узкому ходу мы пролезли вроде  как в комнату, очень сырую, всю запотевшую и холодную, и тут остановились.    

Том сказал:    

– Ну вот, мы соберем шайку разбойников и назовем ее  «Шайка Тома Сойера». А кто захочет с нами разбойничать, тот должен будет  принести клятву и подписаться своей кровью.    

Все согласились. И вот Том достал листок бумаги, где у него  была написана клятва, и прочел ее. Она призывала всех мальчиков дружно стоять  за шайку и никому не выдавать ее тайн; а если кто-нибудь обидит мальчика из  нашей шайки, то тот, кому велят убить обидчика и всех его родных, должен не  есть и не спать, пока не убьет их всех и не вырежет у них на груди крест – знак  нашей шайки. И никто из посторонних не имеет права ставить этот знак, только  те, кто принадлежит к шайке; а если кто-нибудь поставит, то шайка подаст на  него в суд; если же он опять поставит, то его убьют. А если кто-нибудь из шайки  выдаст нашу тайну, то ему перережут горло, а после того сожгут труп и развеют  пепел по ветру, кровью вычеркнут его имя из списка и больше не станут о нем  поминать, а проклянут и забудут навсегда.    

Все сказали, что клятва замечательная, и спросили Тома, сам  он ее придумал или нет. Оказалось, кое-что он придумал сам, а остальное взял из  книжек про разбойников и пиратов, – у всякой порядочной шайки бывает такая  клятва.    

Некоторые думали, что хорошо бы убивать родных у тех  мальчиков, которые выдадут тайну. Том сказал, что это недурная мысль, взял и  вписал ее карандашиком.    

Тут Бен Роджерс и говорит:    

– А вот у Гека Финна никаких родных нет; как с ним  быть?    

– Ну и что ж, ведь отец у него есть? – говорит Том  Сойер.    

– Да, отец-то есть, только где ты его теперь разыщешь?  Он, бывало, все валялся пьяный на кожевенном заводе, вместе со свиньями, но вот  уже больше года его что-то не видно в наших краях.    

Посоветовались они между собой и уж совсем собрались меня  вычеркнуть, потому что, говорят, у каждого мальчика должны быть родные или  кто-нибудь, кого можно убить, а то другим будет обидно. Ну, и никто ничего не  мог придумать, все стали в тупик и молчали. Я сперва чуть не заплакал, а потом  вдруг придумал выход: взял да и предложил им мисс Уотсон – пускай ее убивают.  Все согласились.    

– Ну что ж, она годится. Теперь все в порядке. Гека  принять можно.    

Тут все стали колоть себе пальцы булавкой и расписываться  кровью, и я тоже поставил свой значок на бумаге.    

– Ну, а чем же эта шайка будет заниматься? –  спрашивает Бен Роджерс.    

– Ничем, только грабежами и убийствами.    

– А что же мы будем грабить? Дома, или скотину, или…    

– Чепуха! Это не грабеж, если угонять скотину и тому  подобное, это воровство, – говорит Том Сойер. – Мы не воры. В  воровстве никакого блеску нет. Мы разбойники. Наденем маски и будем  останавливать дилижансы и кареты на большой дороге, убивать пассажиров и  отбирать у них часы и деньги.    

– И непременно надо их убивать?    

– Ну еще бы! Это самое лучшее. Некоторые авторитеты  думают иначе, но вообще считается лучше убивать – кроме тех, кого приведем сюда  в пещеру и будем держать, пока не дадут выкупа.    

– Выкупа? А что это такое?    

– Не знаю. Только так уж полагается. Я про это читал в  книжках, и нам, конечно, тоже придется так делать.    

– Да как же мы сможем, когда не знаем, что это такое?    

– Ну, как-нибудь уж придется. Говорят тебе, во всех  книжках так, не слышишь, что ли? Ты что же, хочешь делать все по-своему, не  так, как в книжках, чтобы мы совсем запутались?    

– Ну да, тебе хорошо говорить, Том Сойер, а как же они  станут выкупаться – чтоб им пусто было! – если мы не знаем, как это  делается? А ты сам как думаешь, что это такое?    

– Ну, уж не знаю. Сказано: надо их держать, пока они не  выкупятся. Может, это значит, что надо их держать, пока они не помрут.    

– Вот это еще на что-нибудь похоже! Это нам подойдет.  Чего же ты раньше так не сказал? Будем их держать, пока они не выкупятся до  смерти. И возни, наверно, с ними не оберешься – корми их да гляди, чтобы не  удрали.    

– Что это ты говоришь, Бен Роджерс? Как же они могут  удрать, когда при них будет часовой? Он застрелит их, как только они  пошевельнутся.    

– Часовой? Вот это ловко! Значит, кому-нибудь придется  сидеть и всю ночь не спать из-за того только, что их надо стеречь? По-моему,  это глупо. А почему же нельзя взять дубину, да и выкупить их сразу дубиной по  башке?    

– Потому что в книгах этого нет – по этому по самому.  Вот что, Бен Роджерс: хочешь ты делать дело как следует или не хочешь? Ты что  же – думаешь, люди, которые пишут книжки, не знают, как по-настоящему  полагается? Учить их ты собираешься, что ли? И не мечтай! Нет, сэр, мы уж будем  выкупать их по всем правилам.    

– Ну и ладно. Мне-то что! Я только говорю: по-дурацки  получается все-таки… Слушай, а женщин мы тоже будем убивать?    

– Ну, Бен Роджерс, если бы я был такой неуч, я бы  больше молчал. Убивать женщин! С какой же это стати, когда в книжках ничего  подобного нет? Приводишь их в пещеру и обращаешься с ними как можно вежливей, а  там они в тебя мало-помалу влюбляются и уж сами больше не хотят домой.    

– Ну, если так, тогда я согласен, только смысла в этом  не вижу. Скоро у нас в пещере пройти нельзя будет: столько набьется женщин и  всякого народу, который дожидается выкупа, что самим разбойникам и деваться  будет некуда. Ну что ж, валяй дальше, я ничего не говорю.    

Маленький Томми Барнс успел уже заснуть и, когда его  разбудили, испугался, заплакал и стал проситься домой к маме, сказал, что  больше не хочет быть разбойником.    

Все подняли его на смех и стали дразнить плаксой, а он  надулся и сказал, что сейчас же пойдет и выдаст все наши тайны. Но Том дал ему  пять центов, чтобы он молчал, и сказал, что мы все сейчас пойдем домой, а на  будущей неделе соберемся и тогда кого-нибудь ограбим и убьем.    

Бен Роджерс сказал, что он не может часто уходить из дому,  разве только по воскресеньям, и нельзя ли начать с будущего воскресенья; но все  мальчики решили, что по воскресеньям грешно убивать и грабить, так что об этом  не может быть и речи. Мы уговорились встретиться и назначить день как можно  скорее, потом выбрали Тома Сойера в атаманы шайки, а Джо Гарпера – в помощники  и разошлись по домам.    

Я влез на крышу сарая, а оттуда – в окно, уже перед самым  рассветом. Мое новое платье было все закапано свечкой и вымазано в глине, и сам  я устал как собака.    

 Глава третья    

     

Ну и пробрала же меня утром старая мисс Уотсон за мою одежу!  Зато вдова совсем не ругалась, только отчистила свечное сало и глину и такая  была печальная, что я решил вести себя это время получше, если смогу. Потом  мисс Уотсон отвела меня в чулан и стала молиться, но ничего не вышло. Она  велела мне молиться каждый день – и чего я попрошу, то и дастся мне. Но не  тут-то было! Я пробовал. Один раз вымолил себе удочку, только без крючков. А на  что она мне сдалась, без крючков-то! Раза три или четыре я пробовал вымолить  себе и крючки, но ничего почему-то не вышло. Как-то на днях я попросил мисс  Уотсон помолиться вместо меня, а она обозвала меня дураком и даже не сказала,  за что. Так я и не мог понять, в чем дело.    

Один раз я долго сидел в лесу, все думал про это. Говорю  себе: если человек может вымолить все что угодно, так отчего же дьякон Уинн не  вымолил обратно свои деньги, когда проторговался на свинине? Почему вдова не  может вымолить серебряную табакерку, которую у нее украли? Почему мисс Уотсон  не помолится, чтоб ей потолстеть? Нет, думаю, тут что-то не так. Пошел и  спросил у вдовы, а она говорит: можно молиться только о «духовных благах».  Этого я никак не мог понять; ну, она мне растолковала: это значит, я должен  помогать другим и делать для них все, что могу, заботиться о них постоянно и  совсем не думать о себе. И о мисс Уотсон тоже заботиться, – так я понял.    

Я пошел в лес и долго раскидывал умом и так и этак и все не  мог понять, какая же от этого польза, разве только другим людям, и решил в  конце концов не ломать над этим голову, может, как-нибудь и так обойдется. Иной  раз, бывало, вдова сама возьмется за меня и начнет рассказывать о промысле  божием, да так, что прямо слюнки текут; а на другой день, глядишь, мисс Уотсон  опять за свое и опять собьет меня с толку. Я уж так и рассудил, что есть два  бога: с богом вдовы несчастный грешник еще как-нибудь поладит, а уж если  попадется в лапы богу мисс Уотсон, тогда спуску не жди. Все это я обдумал и  решил, что лучше пойду под начало к богу вдовы, если я ему гожусь, хотя никак  не мог понять, на что я ему нужен и какая от меня может быть прибыль, когда я  совсем ничего не знаю, и веду себя неважно, и роду самого простого.    

Моего отца у нас в городе не видали уже больше года, и я  совсем успокоился; я его и видеть-то больше не хотел. Трезвый, он, бывало, все  меня колотит, попадись только ему под руку; хотя я по большей части удирал от  него в лес, как увижу, что он околачивается поблизости. Так вот, в это самое  время его выловили из реки, милях в двенадцати выше города, – я слыхал это  от людей. Во всяком случае, решили, что это он и есть: ростом утопленник был  как раз с него, и в лохмотьях, и волосы длинные-предлинные; все это очень на отца  похоже, только лица никак нельзя было разобрать: он так долго пробыл в воде,  что оно и на лицо не очень было похоже. Говорили, что он плыл по реке лицом  вверх. Его выловили из воды и закопали на берегу. Но я недолго радовался,  потому что вспомнил одну штуку. Я отлично знал, что мужчина-утопленник должен  плыть по реке не вверх лицом, а вниз. Вот потому-то я и догадался, что это был  вовсе не отец, а какая-нибудь утопленница в мужской одежде. И я опять стал  беспокоиться. Я все ждал, что старик вот-вот заявится, а мне вовсе этого не  хотелось.    

Почти целый месяц мы играли в разбойников, а потом я бросил.  И все мальчики тоже. Никого мы не ограбили и не убили – так только, дурака  валяли. Выбегали из леса и бросались на погонщиков свиней или на женщин,  которые везли на рынок зелень и овощи, но никогда никого не трогали. Том Сойер  называл свиней «слитками», а репу и зелень – «драгоценностями», а после,  вернувшись в пещеру, мы хвастались тем, что сделали и сколько человек убили и  ранили. Но я не видел, какая нам от этого прибыль. Раз Том послал одного  мальчика бегать по всему городу с горящей палкой, которую он называл «пароль»  (знак для всей шайки собираться вместе), а потом сказал нам, что он получил от  своих лазутчиков тайное сообщение, будто завтра около пещеры остановится целый  караван богатых арабов и испанских купцов, с двумя сотнями слонов, шестью  сотнями верблюдов и тысячей вьючных мулов, нагруженных алмазами, а охраняют их  всего-навсего четыреста солдат; так что мы устроим засаду, перебьем их всех и  захватим добычу. Он велел наточить мечи, вычистить ружья и быть наготове. Он  даже на воз с брюквой не мог напасть без того, чтобы не наточить мечи и  начистить ружья, хотя какой толк их точить, когда это были простые палки и  ручки от щеток, – сколько ни точи, ни на волос лучше не будут. Мне как-то  не верилось, что мы можем побить такую массу испанцев и арабов, хотелось только  поглядеть на верблюдов и слонов, поэтому на другой день, в субботу, я был тут  как тут и сидел вместе с другими в засаде; и как только дали сигнал, мы  выскочили из кустов и скатились с горы вниз. Но никаких испанцев и арабов там  не было, верблюдов и слонов тоже. Оказалось, что это всего-навсего экскурсия  воскресной школы, да и то один первый класс. Мы на них набросились и разогнали  ребят по всей долине. Но только никакой добычи нам не досталось, кроме пряников  и варенья, да еще Бен Роджерс подобрал тряпичную куклу, а Джо Гарпер –  молитвенник и душеспасительную книжонку; а потом за нами погналась учительница,  и мы все это побросали – и бежать. Никаких алмазов я не видел, так я и сказал  Тому Сойеру. А он уверял, что они все-таки там были, целые горы алмазов, и  арабы, и слоны, и много всего. Я спрашиваю: «Почему же тогда мы ничего не видели?»  А он говорит: «Если бы ты хоть что-нибудь знал, хоть прочел бы книжку, которая  называется „Дон Кихот“, тогда бы не спрашивал. Тут, говорит, все дело в  колдовстве». А на самом деле там были сотни солдат, и слоны, и сокровища, и все  прочее, только у нас оказались враги – чародеи, как Том их назвал, – и все  это они превратили в воскресную школу нам назло. Я говорю: «Ладно, тогда нам  надо напасть на этих самых чародеев». Том Сойер обозвал меня болваном.    

– Да что ты! – говорит. – Ведь чародей может  вызвать целое полчище духов, и они тебя вмиг изрубят, не успеешь «мама» выговорить.  Ведь они вышиной с дерево, а толщиной с церковь.    

– Ну, – говорю, – а если мы тоже вызовем  духов себе на помощь, побьем мы тех, других, или нет?    

– Как же это ты их вызовешь?    

– Не знаю. А те как вызывают?    

– Как? Потрут старую жестяную лампу или железное  кольцо, и тогда со всех сторон слетаются духи, гром гремит, молния кругом так и  сверкает, дым клубится, и все, что духам ни прикажешь, они сейчас же делают. Им  ничего не стоит вырвать с корнем дроболитную башню и трахнуть ею по голове  директора воскресной школы или вообще кого угодно.    

– Для кого же это они так стараются?    

– Да для всякого, кто потрет лампу или кольцо. Они  повинуются тому, кто трет лампу или кольцо, и должны делать все, что он велит.  Если он велит выстроить дворец в сорок миль длиной из одних брильянтов и  наполнить его доверху жевательной резиной или чем ты захочешь и похитить дочь  китайского императора тебе в жены, – они всё это должны сделать, да еще за  одну ночь, прежде чем взойдет солнце. Мало того: они должны таскать этот дворец  по всей стране, куда только тебе вздумается, понимаешь?    

– Вот что, – говорю я, – по-моему, все они  просто ослы, если не оставят этот дворец себе, вместо того чтобы валять дурака  и упускать такой случай. Мало того: будь я дух, я бы этого, с лампой, послал к  черту. Стану я отрываться от дела и лететь к нему из-за того, что он там потрет  какую-то дрянь!    

– Придумал тоже, Гек Финн! Да ведь ты должен явиться,  когда он потрет лампу, хочешь ты этого или нет.    

– Что? Это если я буду ростом с дерево и толщиной с  церковь? Ну ладно уж, я к нему явлюсь; только ручаюсь чем хочешь – я его загоню  на самое высокое дерево, какое найдется в тех местах.    

– А ну тебя, Гек Финн, что толку с тобой разговаривать!  Ты уж, кажется, совсем ничего не понимаешь – будто круглый дурак.    

Дня два или три я все думал об этом, а потом решил сам  посмотреть, есть тут хоть сколько-нибудь правды или нет. Взял старую жестяную  лампу и железное кольцо, пошел в лес и тер и тер, пока не вспотел, как индеец.  Думаю себе: выстрою дворец и продам; только ничего не вышло – никакие духи не  явились. Так что, по-моему, всю эту чепуху Том Сойер выдумал, как всегда  выдумывает. Он-то, кажется, поверил и в арабов и в слонов, ну а я – дело  другое: по всему было видать, что это воскресная школа.    

 Глава четвертая    

     

Ну так вот, прошло месяца три или четыре, и зима уж давно  наступила. Я почти что каждый день ходил в школу, научился складывать слова,  читать и писать немножко и выучил таблицу умножения наизусть до шестью семь –  тридцать пять, а дальше, я так думаю, мне нипочем не одолеть, хоть до ста лет  учись. Да и вообще я математику не очень люблю.    

Сперва я эту самую школу терпеть не мог, а потом ничего,  стал привыкать понемножку. Когда мне, бывало, уж очень надоест, я удеру с  уроков, а на следующий день учитель меня выпорет; это шло мне на пользу и  здорово подбадривало. Чем дольше я ходил в школу, тем мне становилось легче. И  ко всем порядкам у вдовы я тоже мало-помалу привык – как-то притерпелся. Всего  тяжелей было приучаться жить в доме и спать на кровати; только до наступления холодов  я все-таки иной раз удирал на волю и спал в лесу, и это было вроде отдыха.    

Старое житье мне было больше по вкусу, но и к новому я тоже  стал привыкать, оно мне начало даже нравиться. Вдова говорила, что я  исправляюсь понемножку и веду себя не так уж плохо. Говорила, что ей за меня  краснеть не приходится.    

Как-то утром меня угораздило опрокинуть за завтраком  солонку. Я поскорей схватил щепотку соли, чтобы перекинуть ее через левое плечо  и отвести беду, но тут мисс Уотсон подоспела некстати и остановила меня.  Говорит: «Убери руки, Гекльберри! Вечно ты насоришь кругом!» Вдова за меня  заступилась, только поздно, беду все равно уже нельзя было отвести, это я отлично  знал. Я вышел из дому, чувствуя себя очень неважно, и все ломал голову, где эта  беда надо мной стрясется и какая она будет. В некоторых случаях можно отвести  беду, только это был не такой случай, так что я и не пробовал ничего делать, а  просто шатался по городу в самом унылом настроении и ждал беды.    

Я вышел в сад и перебрался по ступенькам через высокий  деревянный забор. На земле было с дюйм только что выпавшего снега, и я увидел  на снегу следы: кто-то шел от каменоломни, потоптался немного около забора,  потом пошел дальше. Странно было, что он не завернул в сад, простояв столько  времени у забора. Я не мог понять, в чем дело. Что-то уж очень чудно… Я хотел  было пойти по следам, но сперва нагнулся, чтобы разглядеть их. Сначала я ничего  особенного не замечал, а потом заметил: на левом каблуке был набит крест из  больших гвоздей, чтобы отводить нечистую силу. В одну минуту я кубарем скатился  с горы. Время от времени я оглядывался, но никого не было видно. Я побежал к  судье Тэтчеру. Он сказал:    

– Ну, милый, ты совсем запыхался. Ведь ты пришел за  процентами?    

– Нет, сэр, – говорю я. – А разве для меня  что-нибудь есть?    

– Да, вчера вечером я получил за полгода больше ста  пятидесяти долларов. Целый капитал для тебя. Я лучше положу их вместе с  остальными шестью тысячами, а не то ты истратишь их, если возьмешь.    

– Нет, сэр, – говорю, – я не хочу их тратить.  Мне их совсем не надо – ни шести тысяч, ничего. Я хочу, чтобы вы их взяли себе  – и шесть тысяч, и все остальное.    

Он, как видно, удивился и не мог понять, в чем дело, потому  что спросил:    

– Как? Что ты этим хочешь сказать?    

– Я говорю: не спрашивайте меня ни о чем, пожалуйста.  Возьмите лучше мои деньги… Ведь возьмете?    

Он говорит:    

– Право, не знаю, что тебе сказать… А что случилось?    

– Пожалуйста, возьмите их, – говорю я, – и не  спрашивайте меня – тогда мне не придется врать.    

Судья задумался, а потом говорит:    

– О-о! Кажется, понимаю. Ты хочешь уступить мне свой  капитал, а не подарить. Вот это правильно.    

Потом написал что-то на бумажке, перечел про себя и говорит:    

– Вот видишь, тут сказано: «За вознаграждение». Это  значит, что я приобрел у тебя твой капитал и заплатил за это. Вот тебе доллар.  Распишись теперь.    

Я расписался и ушел.    

У Джима, негра мисс Уотсон, был большой волосяной шар  величиной с кулак; он его вынул из бычьего сычуга и теперь гадал на нем. Джим  говорил, что в шаре будто бы сидит дух и этот дух все знает. Вот я и пошел  вечером к Джиму и рассказал ему, что отец опять здесь, я видел его следы на  снегу. Мне надо было знать, что он собирается делать и останется здесь или нет.  Джим достал шар, что-то пошептал над ним, а потом подбросил и уронил на пол.  Шар упал, как камень, и откатился не дальше чем на дюйм. Джим попробовал еще  раз и еще раз; получалось все то же самое. Джим стал на колени, приложил ухо к  шару и прислушался. Но толку все равно никакого не было; Джим сказал, что шар  не хочет говорить. Бывает иногда, что без денег шар нипочем не станет говорить.  У меня нашлась старая фальшивая монета в четверть доллара, которая никуда не  годилась, потому что медь просвечивала сквозь серебро; но даже и без этого ее  нельзя было сбыть с рук – такая она сделалась скользкая, точно сальная на  ощупь: сразу видать, в чем дело. (Я решил лучше не говорить про доллар, который  мне дал судья.) Я сказал, что монета плохая, но, может, шар ее возьмет, не все  ли ему равно. Джим понюхал ее, покусал, потер и обещал сделать так, что шар примет  ее за настоящую. Надо разрезать сырую картофелину пополам, положить в нее  монету на всю ночь, а наутро меди уже не будет заметно и на ощупь она не будет  скользкая, так что ее и в городе кто угодно возьмет с удовольствием, а не то  что волосяной шар. А ведь я и раньше знал, что картофель помогает в таких  случаях, только позабыл про это.    

Джим сунул монету под шар, лег и опять прислушался. На этот  раз все оказалось в порядке. Он сказал, что теперь шар мне всю судьбу  предскажет, если я захочу. «Валяй», – говорю. Вот шар и стал нашептывать  Джиму, а Джим пересказывал мне. Он сказал:    

– Ваш папаша сам еще не знает, что ему делать. То  думает, что уйдет, а другой раз думает, что останется. Всего лучше ни о чем не  беспокоиться, пускай старик сам решит, как ему быть. Около него два ангела.  Один весь белый, так и светится, а другой – весь черный. Белый его поучит-поучит  добру, а потом прилетит черный и все дело испортит. Пока еще нельзя сказать, который  одолеет в конце концов. У вас в жизни будет много горя, ну и радости тоже  порядочно. Иной раз и биты будете, будете болеть, но все обойдется в конце  концов. В вашей жизни вам встретятся две женщины. Одна блондинка, а другая  брюнетка. Одна богатая, а другая бедная. Вы сперва женитесь на бедной, а потом  и на богатой. Держитесь как можно дальше от воды, чтобы чего-нибудь не  случилось, потому вам на роду написано, что вы кончите жизнь на виселице.    

Когда я вечером зажег свечку и вошел к себе в комнату,  оказалось, что там сидит мой родитель собственной персоной!    

 Глава пятая    

     

Я затворил за собой дверь. Потом повернулся, смотрю – вот  он, папаша! Я его всегда боялся – уж очень здорово он меня драл. Мне  показалось, будто я и теперь испугался, а потом я понял, что ошибся, то есть  сперва-то, конечно, встряска была порядочная, у меня даже дух захватило – так  он неожиданно появился, только я сразу же опомнился и увидел, что вовсе не боюсь,  даже и говорить не о чем.    

Отцу было лет около пятидесяти, и на вид не меньше того.  Волосы у него длинные, нечесаные и грязные, висят космами, и только глаза  светятся сквозь них, словно сквозь кусты. Волосы черные, совсем без седины, и  длинные свалявшиеся баки, тоже черные. В лице, хоть его почти не видно из-за  волос, нет ни кровинки – оно совсем бледное; но не такое бледное, как у других  людей, а такое, что смотреть страшно и противно, – как рыбье брюхо или как  лягва. А одежа – сплошная рвань, глядеть не на что. Одну ногу он задрал на  колено; сапог на этой ноге лопнул, оттуда торчали два пальца, и он ими  пошевеливал время от времени. Шляпа валялась тут же на полу – старая, черная, с  широкими полями и провалившимся внутрь верхом, точно кастрюлька с крышкой.    

Я стоял и глядел на него, а он глядел на меня, слегка  покачиваясь на стуле. Свечу я поставил на пол. Я заметил, что окно открыто:  значит, он забрался сначала на сарай, а оттуда в комнату. Он осмотрел меня с  головы до пяток, потом говорит:    

– Ишь ты, как вырядился – фу-ты ну-ты! Небось думаешь,  что ты теперь важная птица, – так, что ли?    

– Может, думаю, а может, и нет, – говорю я.    

– Ты смотри, не очень-то груби! – говорит  он. – Понабрался дури, пока меня не было! Я с тобой живо разделаюсь, собью  с тебя спесь! Тоже, образованный стал – говорят, читать и писать умеешь.  Думаешь, отец тебе и в подметки теперь не годится, раз он неграмотный? Это все  я из тебя выколочу. Кто тебе велел набираться дурацкого благородства? Скажи,  кто это тебе велел?    

– Вдова велела.    

– Вдова? Вот оно как! А кто это вдове позволил совать  нос не в свое дело?    

– Никто не позволял.    

– Ладно, я ей покажу, как соваться, куда не просят! А  ты, смотри, школу свою брось. Слышишь? Я им покажу! Выучили мальчишку задирать  нос перед родным отцом, важность на себя напустил какую! Ну, если только я  увижу, что ты околачиваешься возле этой самой школы, держись у меня! Твоя мать  ни читать, ни писать не умела, так неграмотная и померла. И все твои родные так  и померли неграмотные. Я ни читать, ни писать не умею, а он, смотри ты, каким  франтом вырядился! Не таковский я человек, чтобы это стерпеть, слышишь? А  ну-ка, почитай, я послушаю.    

Я взял книжку и начал читать что-то такое про генерала  Вашингтона и про войну. Не прошло и полминуты, как он хватил по книжке кулаком,  и она полетела через всю комнату.    

– Правильно. Читать ты умеешь. А я было тебе не  поверил. Ты смотри у меня, брось задаваться, я этого не потерплю! Следить за  тобой буду, франт этакий, и ежели только поймаю около этой самой школы, всю  шкуру спущу! Всыплю тебе – опомниться не успеешь! Хорош сынок, нечего сказать!    

Он взял в руки синюю с желтым картинку, где был нарисован  мальчик с коровами, и спросил:    

– Это еще что такое?    

– Это мне дали за то, что я хорошо учусь.    

Он разодрал картинку и сказал:    

– Я тебе тоже дам кое-что: ремня хорошего!    

Он долго бормотал и ворчал что-то себе под нос, потом  сказал:    

– Подумаешь, какой неженка! И кровать у него, и простыни,  и зеркало, и ковер на полу, – а родной отец должен валяться на кожевенном  заводе вместе со свиньями! Хорош сынок, нечего сказать! Ну да я с тобой живо  разделаюсь, всю дурь повыбью! Ишь напустил на себя важность – разбогател,  говорят! А? Это каким же образом?    

– Все врут – вот каким.    

– Слушай, ты как это со мной разговариваешь? Я терпел,  терпел, а больше терпеть не намерен, так что ты мне не груби. Два дня я пробыл  в городе и только и слышу, что про твое богатство. И ниже по реке я тоже про  это слыхал. Потому и приехал. Ты мне эти деньги достань к завтрему – они мне  нужны.    

– Нет у меня никаких денег.    

– Врешь! Они у судьи Тэтчера. Ты их возьми. Они мне  нужны.    

– Говорят вам, нет у меня никаких денег! Спросите сами  у судьи Тэтчера, он вам то же скажет.    

– Ладно, я его спрошу; уж я его заставлю сказать! Он у  меня раскошелится, а не то ему покажу! Ну-ка, сколько у тебя в кармане? Мне  нужны деньги.    

– Всего один доллар, и тот мне самому нужен…    

– Мне какое дело, что он тебе нужен! Давай, и все тут.    

Он взял монету и куснул ее – не фальшивая ли, потом сказал,  что ему надо в город, купить себе виски, а то у него целый день ни капли во рту  не было. Он уже вылез на крышу сарая, но тут опять просунул голову в окно и  принялся ругать меня за то, что я набрался всякой дури и знать не хочу родного  отца. После этого я уж думал было, что он совсем ушел, а он опять просунул  голову в окно и велел мне бросить школу, не то он меня подстережет и вздует как  следует.    

На другой день отец напился пьян, пошел к судье Тэтчеру,  отругал его и потребовал, чтобы тот отдал мои деньги, но ничего из этого не  вышло; тогда он пригрозил, что заставит отдать деньги по суду.    

Вдова с судьей Тэтчером подали просьбу в суд, чтобы меня у  отца отобрали и кого-нибудь из них назначили в опекуны; только судья был новый,  он недавно приехал и еще не знал моего старика. Он сказал, что суду не следует  без особой надобности вмешиваться в семейные дела и разлучать родителей с  детьми, а еще ему не хотелось бы отнимать у отца единственного ребенка. Так что  вдове с судьей Тэтчером пришлось это дело бросить.    

Отец так обрадовался, что унять его не было никакой  возможности. Он обещал отодрать меня ремнем до полусмерти, если я не достану  ему денег. Я занял три доллара у судьи, а старик их отнял и напился пьян и в  пьяном виде шатался по всему городу, орал, безобразничал, ругался и колотил в  сковородку чуть ли не до полуночи, его поймали и посадили под замок, а наутро повели  в суд и опять засадили на неделю. Но он сказал, что очень доволен: своему сыну  он теперь хозяин и покажет ему, где раки зимуют.    

После того как он вышел из тюрьмы, новый судья объявил, что  намерен сделать из него человека. Он привел старика к себе в дом, одел его с  головы до ног во все чистое и приличное, посадил за стол вместе со своей семьей  и завтракать, и обедать, и ужинать – можно сказать, принял его как родного. А  после ужина он завел разговор насчет трезвости и прочего, да так, что старика  слеза прошибла и он сознался, что столько лет вел себя дурак дураком, а теперь  хочет начать новую жизнь, чтобы никому не стыдно было вести с ним знакомство, и  надеется, что судья ему в этом поможет, не отнесется к нему с презрением. Судья  сказал, что просто готов обнять его за такие слова, и при этом прослезился; и  жена его тоже заплакала; а отец сказал, что никто до сих пор не понимал, какой  он человек; и судья ответил, что он этому верит. Старик сказал, что человек,  которому в жизни не повезло, нуждается в сочувствии; и судья ответил, что это  совершенно верно, и оба они опять прослезились. А перед тем как идти спать, старик  встал и сказал, протянув руку:    

– Посмотрите на эту руку, господа и дамы! Возьмите ее и  пожмите. Эта рука прежде была рукой грязной свиньи, но теперь другое дело:  теперь это рука честного человека, который начинает новую жизнь и лучше умрет,  а уж за старое не возьмется. Попомните мои слова, не забывайте, что я их  сказал! Теперь это чистая рука. Пожмите ее, не бойтесь!    

И все они один за другим, по очереди, пожали ему руку и  прослезились. А жена судьи так даже поцеловала ему руку. После этого отец дал  зарок не пить и вместо подписи крест поставил. Судья сказал, что это  историческая, святая минута… что-то вроде этого. Старика отвели в самую лучшую  комнату, которую берегли для гостей. А ночью ему вдруг до смерти захотелось  выпить; он вылез на крышу, спустился вниз по столбику на крыльцо, обменял новый  сюртук на бутыль сорокаградусной, влез обратно и давай пировать; а на рассвете  опять полез в окно, пьяный в стельку, скатился с крыши, сломал себе левую руку  в двух местах и чуть было не замерз насмерть; кто-то его подобрал уже на  рассвете. А когда пошли посмотреть, что делается в комнате для гостей, так  пришлось мерить глубину лотом, прежде чем пускаться вплавь.    

Судья здорово разобиделся. Он сказал, что старика, пожалуй,  можно исправить хорошей пулей из ружья, а другого способа он не видит.    

 Глава шестая    

     

Ну так вот, вскоре после того мой старик поправился и подал  в суд жалобу на судью Тэтчера, чтоб он отдал мои деньги, а потом принялся и за  меня, потому что я так и не бросил школу. Раза два он меня поймал и отлупил,  только я все равно ходил в школу, а от него все время прятался или убегал  куда-нибудь. Раньше мне не больно-то нравилось учиться, а теперь я решил, что  непременно буду ходить в школу, отцу назло. Суд все откладывали; похоже было,  что никогда и не начнут, так что я время от времени занимал у судьи Тэтчера  доллара два-три для старика, чтобы избавиться от порки. Всякий раз, получив  деньги, он напивался пьян; и всякий раз, напившись, шатался по городу и буянил;  и всякий раз, как он набезобразничает, его сажали в тюрьму. Он был очень  доволен: такая жизнь была ему как раз по душе.    

Он что-то уж очень повадился околачиваться вокруг дома  вдовы, и наконец та ему пригрозила, что, если он этой привычки не бросит, ему  придется плохо. Ну и взбеленился же он! Обещал, что покажет, кто Геку Финну  хозяин.    

И вот как-то весной он выследил меня, поймал и увез в лодке  мили за три вверх по реке, а там переправился на ту сторону в таком месте, где  берег был лесистый и жилья совсем не было, кроме старой бревенчатой хибарки в  самой чаще леса, так что и найти ее было невозможно, если не знать, где она  стоит.    

Он меня не отпускал ни на минуту, и удрать не было никакой  возможности. Жили мы в этой старой хибарке, и он всегда запирал на ночь дверь,  а ключ клал себе под голову. У него было ружье – украл, наверно,  где-нибудь, – и мы с ним ходили на охоту, удили рыбу; этим и кормились.  Частенько он запирал меня на замок и уезжал в лавку мили за три, к перевозу,  там менял рыбу и дичь на виски, привозил бутылку домой, напивался, пел песни, а  потом колотил меня. Вдова все-таки разузнала, где я нахожусь, и прислала мне на  выручку человека, но отец прогнал его, пригрозив ружьем. А в скором времени я и  сам привык тут жить, и мне даже нравилось – все, кроме ремня.    

Жилось ничего себе – хоть целый день ничего не делай, знай  покуривай да лови рыбу; ни тебе книг, ни ученья. Так прошло месяца два, а то и  больше, и я весь оборвался, ходил грязный и уже не понимал, как это мне  нравилось жить у вдовы в доме, где надо было умываться, и есть с тарелки, и причесываться,  и ложиться и вставать вовремя, и вечно корпеть над книжкой, да еще старая мисс  Уотсон, бывало, тебя пилит все время. Мне уж больше не хотелось туда. Я бросил  было ругаться, потому что вдова этого не любила, а теперь опять начал, раз мой  старик ничего против не имел. Вообще говоря, нам в лесу жилось вовсе не плохо.    

Но мало-помалу старик распустился, повадился драться палкой,  и этого я не стерпел. Я был весь в рубцах. И дома ему больше не сиделось:  уедет, бывало, а меня запрет. Один раз он запер меня, а сам уехал и не  возвращался три дня. Такая была скучища! Я так и думал, что он потонул и мне  никогда отсюда не выбраться. Мне стало страшно, и я решил, что как-никак, а  надо будет удрать. Я много раз пробовал выбраться из дома, только все не мог  найти лазейки. Окно было такое, что и собаке не пролезть. По трубе я тоже  подняться не мог: она оказалась чересчур узка. Дверь была сколочена из толстых  и прочных дубовых досок. Отец, когда уезжал, старался никогда не оставлять в  хижине ножа и вообще ничего острого; я, должно быть, раз сорок обыскал все кругом  и, можно сказать, почти все время только этим и занимался, потому что больше  делать все равно было нечего. Однако на этот раз я все-таки нашел кое-что:  старую ржавую пилу без ручки, засунутую между стропилами и кровельной дранкой.  Я ее смазал и принялся за работу. В дальнем углу хибарки, за столом, была  прибита к стене гвоздями старая попона, чтобы ветер не дул в щели и не гасил  свечку. Я залез под стол, приподнял попону и начал отпиливать кусок толстого  нижнего бревна – такой, чтобы мне можно было пролезть. Времени это отняло порядочно,  но дело уже шло к концу, когда я услышал в лесу отцово ружье. Я поскорей  уничтожил все следы моей работы, опустил попону и спрятал пилу, а скоро и отец  явился.    

Он был сильно не в духе – то есть такой, как всегда.  Рассказал, что был в городе и что все там идет черт знает как. Адвокат сказал,  что выиграет процесс и получит деньги, если им удастся довести дело до суда, но  есть много способов оттянуть разбирательство, и судья Тэтчер сумеет это  устроить. А еще ходят слухи, будто бы затевается новый процесс, для того чтобы  отобрать меня у отца и отдать под опеку вдове, и на этот раз надеются его  выиграть. Я очень расстроился, потому что мне не хотелось больше жить у вдовы,  чтобы меня опять притесняли да воспитывали, как это у них там называется. Тут  старик пошел ругаться, и ругал всех и каждого, кто только на язык попадется, а  потом еще раз выругал всех подряд для верности, чтоб уж никого не пропустить, а  после этого ругнул всех вообще для округления, даже и тех, кого не знал по  имени, обозвал как нельзя хуже и пошел себе чертыхаться дальше.    

Он орал, что еще посмотрит, как это вдова меня отберет, что  будет глядеть в оба, и если только они попробуют устроить ему такую пакость, то  он знает одно место, где меня спрятать, милях в шести или семи отсюда, и пускай  тогда ищут хоть сто лет – все равно не найдут. Это меня опять-таки расстроило,  но ненадолго. Думаю себе: не буду же я сидеть и дожидаться, пока он меня  увезет!    

Старик послал меня к ялику перенести вещи, которые он  привез: мешок кукурузной муки фунтов на пятьдесят, большой кусок копченой  грудинки, порох и дробь, бутыль виски в четыре галлона, а еще старую книжку и  две газеты для пыжей, и еще паклю. Я вынес все это на берег, а потом вернулся и  сел на носу лодки отдохнуть. Я обдумал все как следует и решил, что, когда  убегу из дому, возьму с собой в лес ружье и удочки. Сидеть на одном месте я не  буду, а пойду бродяжничать по всей стране – лучше по ночам; пропитание буду  добывать охотой и рыбной ловлей; и уйду так далеко, что ни старик, ни вдова  меня больше ни за что не найдут. Я решил выпилить бревно и удрать нынче же  ночью, если старик напьется, а уж напьется-то он обязательно! Я так задумался,  что не заметил, сколько прошло времени, пока старик не окликнул меня и не спросил,  что я там – сплю или утонул.    

Пока я перетаскивал вещи в хибарку, почти совсем стемнело. Я  стал готовить ужин, а старик тем временем успел хлебнуть разок-другой из  бутылки; духу у него прибавилось, и он опять разошелся. Он выпил еще в городе,  провалялся всю ночь в канаве, и теперь на него просто смотреть было страшно. Ни  дать ни взять Адам – сплошная глина. Когда его, бывало, развезет после выпивки,  он всегда принимался ругать правительство. И на этот раз тоже:    

– А еще называется правительство! Ну на что это похоже,  полюбуйтесь только! Вот так закон! Отбирают у человека сына – родного сына, а  ведь человек его растил, заботился, деньги на него тратил! Да! А как только  вырастил в конце концов этого сына, думаешь: пора бы и отдохнуть, пускай теперь  сын поработает, поможет отцу чем-нибудь, – тут закон его и цап! И это  называется правительство! Да еще мало того: закон помогает судье Тэтчеру  оттягать у меня капитал. Вот как этот закон поступает: берет человека с  капиталом в шесть тысяч долларов, даже больше, пихает его вот в этакую старую  хибарку, вроде западни, и заставляет носить такие лохмотья, что свинье было бы  стыдно. А еще называется правительство! Человек у такого правительства своих  прав добиться не может. Да что в самом деле! Иной раз думаешь: вот возьму и  уеду из этой страны навсегда. Да, я им так и сказал, прямо в глаза старику  Тэтчеру так и сказал! Многие слыхали и могут повторить мои слова. Говорю: «Да я  ни за грош бросил бы эту проклятую страну и больше в нее даже не заглянул  бы! – Вот этими самыми словами. – Взгляните, говорю, на мою шляпу,  если, по-вашему, это шляпа. Верх отстает, а все остальное сползает ниже  подбородка, так что и на шляпу вовсе не похоже, голова сидит как в печной  трубе. Поглядите на нее, говорю: вот какую шляпу приходится носить, а ведь я  один из первых богачей в городе, только вот никак не могу добиться своих прав».    

Да, замечательное у нас правительство, просто замечательное!  Ты только послушай. Там был один вольный негр из Огайо – мулат, почти такой же  белый, как белые люди. Рубашка на нем белей снега, шляпа так и блестит, и одет  он так хорошо, как никто во всем городе: часы с цепочкой на нем золотые, палка  с серебряным набалдашником – просто фу-ты ну-ты, важная персона! И как бы ты  думал? Говорят, будто он учитель в каком-то колледже, умеет говорить на разных  языках и все на свете знает. Да еще мало того. Говорят, будто он имеет право  голосовать у себя на родине. Ну, этого я уж не стерпел. Думаю, до чего ж мы  этак дойдем? Как раз был день выборов, я и сам хотел идти голосовать, если б не  хлебнул лишнего, а когда узнал, что есть у нас в Америке такой штат, где этому  негру позволят голосовать, я взял да и не пошел, сказал, что никогда больше  голосовать не буду. Так прямо и сказал, и все меня слышали. Да пропади пропадом  вся страна – все равно я больше никогда в жизни голосовать не буду! И смотри  ты, как этот негр нахально себя ведет: он бы мне и дороги не уступил, если б я  его не отпихнул в сторону. Спрашивается, почему этого негра не продадут с аукциона?  Вот что я желал бы знать! И как бы ты думал, что мне ответили? «Его, –  говорят, – нельзя продать, пока он не проживет в этом штате полгода, а он  еще столько не прожил». Ну, вот тебе и пример. Какое же это правительство, если  нельзя продать вольного негра, пока он не прожил в штате шести месяцев? А еще  называется правительство, и выдает себя за правительство, и воображает, будто  оно правительство, а целых полгода с места не может сдвинуться, чтоб забрать  этого жулика, этого бродягу, вольного негра в белой рубашке и…    

Папаша до того разошелся, что уж не замечал, куда его несут  ноги, – а они его не больно-то слушались, так что он полетел вверх  тормашками, наткнувшись на бочонок со свининой, ободрал себе коленки и принялся  ругаться на чем свет стоит; больше всего досталось негру и правительству, ну и  бочонку тоже, между прочим, влетело порядком. Он довольно долго скакал по  комнате, сначала на одной ноге, потом на другой, хватаясь то за одну коленку,  то за другую, а потом как двинет изо всех сил левой ногой по бочонку! Только  напрасно он это сделал, потому что как раз на этой ноге сапог у него прорвался  и два пальца торчали наружу; он так взвыл, что у кого угодно поднялись бы  волосы дыбом, повалился и стал кататься по грязному полу, держась за ушибленные  пальцы, а ругался он теперь так, что прежняя ругань просто в счет не шла. После  он и сам это говорил. Ему приходилось слышать старика Соуберри Хэгана в его  лучшие дни, так будто бы он и его превзошел; но, по-моему, это уж он хватил  через край.    

После ужина отец взялся за бутыль и сказал, что виски ему  хватит на две попойки и одну белую горячку. Это у него была такая поговорка. Я  решил, что через какой-нибудь час он напьется вдребезги и уснет, а тогда я  украду ключ или выпилю кусок бревна и выберусь наружу; либо то, либо другое. Он  все пил и пил, а потом повалился на свое одеяло. Только мне не повезло. Он не  уснул крепко, а все ворочался, стонал, мычал и метался во все стороны; и так  продолжалось очень долго. Под конец мне так захотелось спать, что глаза сами  собой закрывались, и не успел я опомниться, как крепко уснул, а свеча осталась  гореть.    

Не знаю, сколько времени я проспал, как вдруг раздался  страшный крик, и я вскочил на ноги. Отец как сумасшедший метался во все стороны  и кричал: «Змеи!» Он жаловался, что змеи ползают у него по ногам, а потом вдруг  подскочил да как взвизгнет – говорит, будто одна укусила его в щеку, – но  я никаких змей не видел. Он начал бегать по комнате, все кругом, кругом, а сам  кричит: «Сними ее! Сними ее! Она кусает меня в шею!» Я не видывал, чтобы у  человека были такие дикие глаза. Скоро он выбился из сил, упал на пол, а сам  задыхается; потом стал кататься по полу быстро-быстро, расшвыривая вещи во все  стороны и молотя по воздуху кулаками, кричал и вопил, что его схватили черти.  Мало-помалу он унялся и некоторое время лежал смирно, только стонал, потом  совсем затих и ни разу даже не пикнул. Я услышал, как далеко в лесу ухает филин  и воют волки, и от этого тишина стала еще страшнее. Отец валялся в углу. Вдруг  он приподнялся на локте, прислушался, наклонив голову набок, и говорит едва  слышно:    

– Топ-топ-топ – это мертвецы… топ-топ-топ… они за мной  идут, только я-то с ними не пойду… Ох, вот они! Не троньте меня, не троньте!  Руки прочь – они холодные! Пустите… Ох, оставьте меня, несчастного, в покое!..    

Потом он стал на четвереньки и пополз, и все просит  мертвецов, чтоб они его не трогали; завернулся в одеяло и полез под стол, а сам  все просит, потом как заплачет! Даже сквозь одеяло было слышно.    

Скоро он сбросил одеяло, вскочил на ноги, как полоумный,  увидел меня и давай за мной гоняться. Он гонялся за мной по всей комнате со  складным ножом, звал меня Ангелом Смерти, кричал, что он меня убьет, и тогда я  уже больше не приду за ним. Я его просил успокоиться, говорил, что это я, Гек;  а он только смеялся, да так страшно! И все ругался, орал и бегал за мной. Один  раз, когда я извернулся и нырнул ему под руку, он схватил меня сзади за куртку  и… я уже думал было, что тут мне и крышка, однако выскочил из куртки с  быстротой молнии и этим спасся. Скоро старик совсем выдохся; сел на пол,  привалившись спиной к двери, и сказал, что отдохнет минутку, а потом уж убьет  меня. Нож он подсунул под себя и сказал, что поспит сначала, наберется сил, а  там посмотрит, кто тут есть.    

Он очень скоро задремал. Тогда я взял старый стул с  провалившимся сиденьем, влез на него как можно осторожнее, чтоб не наделать  шуму, и снял со стены ружье. Я засунул в него шомпол, чтобы проверить, заряжено  оно или нет, потом пристроил ружье на бочонок с репой, а сам улегся за  бочонком, нацелился в папашу и стал дожидаться, когда он проснется. И до чего  же медленно и тоскливо потянулось время!    

 Глава седьмая    

     

– Вставай! Чего это ты выдумал?    

Я открыл глаза и оглянулся, силясь понять, где же это я  нахожусь. Солнце уже взошло – значит, я спал долго. Надо мной стоял отец; лицо  у него было довольно хмурое и к тому же опухшее. Он сказал:    

– Что это ты затеял с ружьем?    

Я сообразил, что он ничего не помнит из того, что вытворял  ночью, и сказал:    

– Кто-то к нам ломился, вот я и подстерегал его.    

– А почему же ты меня не разбудил?    

– Я пробовал, да ничего не вышло: не мог вас  растолкать.    

– Ну ладно… Да не стой тут без толку, нечего языком  чесать! Поди погляди, не попалась ли на удочки рыба к завтраку. Я через минуту  приду.    

Он отпер дверь, и я побежал к реке. Я заметил, что вниз по  течению плывут обломки веток, всякий сор и даже куски коры, – значит, река  начала подниматься. Я подумал, что жил бы припеваючи, будь я теперь в городе. В  июньское половодье мне всегда везло, потому что, как только оно начнется, вниз  по реке плывут дрова и целые звенья плотов, иной раз бревен по двенадцати  вместе: только и дела, что ловить их да продавать на дровяные склады и на  лесопилку.    

Я шел по берегу и одним глазом все высматривал отца, а  другим следил, не принесет ли река что-нибудь подходящее. И вдруг, гляжу,  плывет челнок, да какой – просто чудо! – футов тринадцать или четырнадцать  в длину; несется вовсю, как миленький. Я бросился в воду головой вниз,  по-лягушачьи, прямо в одежде, и поплыл к челноку. Я так и ждал, что кто-нибудь в  нем лежит, – у нас часто так делают шутки ради, а когда подплывешь почти к  самому челноку, вскакивают и поднимают человека на смех. Но на этот раз вышло  по-другому. Челнок и в самом деле был пустой, я влез в него и пригнал к берегу.  Думаю, вот старик обрадуется, когда увидит: долларов десять такая штука стоит!  Но когда я добрался до берега, отца еще не было видно, я завел челнок в устье  речки, заросшее ивняком и диким виноградом; и тут мне пришло в голову другое:  думаю, спрячу его получше, а потом, вместо того чтоб убежать в лес, спущусь  вниз по реке миль на пятьдесят и поживу подольше на одном месте, а то чего ради  бедствовать, таскаясь пешком!    

От хибарки это было совсем близко, и мне все казалось, будто  идет мой старик, но я все-таки спрятал челнок, а потом взял да и выглянул из-за  куста; гляжу, отец уж спустился к реке по тропинке и целится из ружья в  какую-то птицу. Значит, он ничего не видел.    

Когда он подошел, я усердно трудился, вытаскивая лесу. Он  поругал меня немножко за то, что я так копаюсь; но я ему наврал, будто бы  свалился в воду, оттого и провозился так долго. Я так и знал – папаша заметит,  что я весь мокрый, и начнет расспрашивать. Мы сняли с удочек пять сомов и пошли  домой.    

Оба мы замаялись и легли после завтрака соснуть, и я  принялся обдумывать, как бы мне отвадить вдову и отца, чтобы они меня не  искали. Это было бы куда верней, чем полагаться на удачу. Разве успеешь убежать  далеко, пока они тебя хватятся, – мало ли что может случиться! Я долго  ничего не мог придумать, а потом отец встал на минутку напиться воды и говорит:    

– Если кто-нибудь в другой раз будет шататься вокруг  дома, разбуди меня, слышишь? Этот человек не с добром сюда приходил. Я его  застрелю. Если он еще придет, ты меня разбуди, слышишь?    

Он повалился и опять уснул; зато его слова надоумили меня,  что надо делать. Ну, думаю, теперь я так устрою, что никому и в голову не  придет меня разыскивать.    

Часам к двенадцати мы встали и пошли на берег. Река быстро  поднималась, и по ней плыло много всякого леса. Скоро показалось звено плота – девять  бревен, связанных вместе. Мы взяли лодку и подтащили их к берегу. Потом  пообедали. Всякий на месте папаши просидел бы на реке весь день, чтобы наловить  побольше, но это было не в его обычае. Девяти бревен на один раз для него было  довольно; ему загорелось ехать в город продавать. Он меня запер, взял лодку и  около половины четвертого потащил плот на буксире в город. Я сообразил, что в  эту ночь он домой не вернется, подождал, пока, по моим расчетам, он отъедет  подальше, потом вытащил пилу и опять принялся пилить то бревно. Прежде чем отец  переправился на другой берег, я уже выбрался на волю; лодка вместе с плотом  казалась просто пятнышком на воде где-то далеко-далеко.    

Я взял мешок кукурузной муки и отнес его туда, где был  спрятан челнок, раздвинул ветви и спустил в него муку; потом отнес туда же  свиную грудинку, потом бутыль с виски. Я забрал весь сахар и кофе и сколько  нашлось пороху и дроби; забрал пыжи, забрал ведро и флягу из тыквы, забрал ковш  и жестяную кружку, свою старую пилу, два одеяла, котелок и кофейник. Я унес и  удочки, и спички, и остальные вещи – все, что стоило хотя бы цент. Забрал все  дочиста. Мне нужен был топор, только другого топора не нашлось, кроме того, что  лежал в дровах, а я уж знал, почему его надо оставить на месте. Я вынес ружье,  и теперь все было готово.    

Я сильно подрыл стену, когда пролезал в дыру и вытаскивал  столько вещей. Следы я хорошенько засыпал сверху землей, чтобы не видно было  опилок. Потом вставил выпиленный кусок бревна на старое место, подложил под  него два камня, а один камень приткнул сбоку, потому что в этом месте бревно  было выгнуто и не совсем доходило до земли. Шагов за пять от стены, если не  знать, что кусок бревна выпилен, ни за что нельзя было этого заметить, да еще и  стена-то задняя – вряд ли кто-нибудь станет там шататься и разглядывать.    

До самого челнока я шел по траве, чтобы не оставлять следов.  Я постоял на берегу и посмотрел, что делается на реке. Все спокойно. Тогда я  взял ружье и зашел поглубже в лес, хотел подстрелить какую-нибудь птицу; а  потом увидел дикого поросенка: в здешних местах свиньи быстро дичают, если  случайно забегут сюда с какой-нибудь луговой фермы. Я убил этого поросенка и  понес его к хибарке.    

Я взял топор и взломал дверь, причем постарался изрубить ее  посильнее; принес поросенка, подтащил его поближе к столу, перерубил ему шею  топором и положил его на землю, чтобы вытекла кровь (я говорю: «на землю»,  потому что в хибарке не было дощатого пола, а просто земля – твердая, сильно  утоптанная). Ну, потом я взял старый мешок, наложил в него больших камней,  сколько мог снести, и поволок его от убитого поросенка к дверям, а потом по  лесу к реке и бросил в воду; он пошел ко дну и скрылся из виду. Сразу бросалось  в глаза, что здесь что-то тащили по земле. Мне очень хотелось, чтобы тут был  Том Сойер: я знал, что таким делом он заинтересуется и сумеет придумать  что-нибудь почуднее. В такого рода делах никто не сумел бы развернуться лучше  Тома Сойера.    

Напоследок я вырвал у себя клок волос, хорошенько намочил  топор в крови, прилепил волосы к лезвию и зашвырнул топор в угол. Потом взял  поросенка и понес его, завернув в куртку (чтобы не капала кровь), а когда  отошел подальше от дома, вниз по течению реки, то бросил поросенка в реку. Тут  мне пришла в голову еще одна штука. Я достал из челнока мешок с мукой и старую  пилу и отнес их в дом. Я поставил мешок на старое место и прорвал в нем снизу  дыру пилой, потому что ножей и вилок у нас не водилось, – отец, когда  стряпал, управлялся одним складным ножом. Потом протащил мешок шагов сто по  траве и через ивовые кусты к востоку от дома, где было мелкое озеро миль в пять  шириной, все заросшее тростником, – уток там тоже под осень бывало очень  много. С другой стороны из озера вытекала заболоченная речка или ручей, который  тянулся на много миль – не знаю куда, только не впадал в реку. Мука сеялась всю  дорогу, так что получилась тоненькая белая стёжка до самого озера. Я еще бросил  там папашин точильный камень, чтобы похоже было, будто бы это случайно. Потом  завязал дыру в мешке веревочкой, чтобы мука больше не сыпалась, и отнес мешок  вместе с пилой обратно в челнок.    

Когда почти совсем стемнело, я спустил челнок вниз по реке  до такого места, где ивы нависли над водой, и стал ждать, пока взойдет луна. Я  привязал его покрепче к иве, потом перекусил малость, а после того улегся на  дно выкурить трубочку и обдумать свой план. Думаю себе: они пойдут по следу  мешка с камнями до берега, а потом начнут искать мое тело в реке. А там пойдут  по мучному следу до озера и по вытекающей из него речке искать преступников,  которые убили меня и украли вещи. В реке они ничего искать не станут, кроме  моего мертвого тела. Скоро им это надоест, и больше они беспокоиться об мне не  будут. Ну и отлично, а я смогу жить там, где мне захочется. Остров Джексона мне  вполне подходит, я этот остров хорошо знаю, и там никогда никого не бывает. А  по ночам можно будет переправляться в город: пошатаюсь там и подтибрю, что мне  нужно. Остров Джексона – самое для меня подходящее место.    

Я здорово устал и не успел опомниться, как уснул.  Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Я сел и огляделся по сторонам,  даже испугался немного. Потом вспомнил. Река казалась очень широкой, во много  миль шириной. Луна светила так ярко, что можно было сосчитать все бревна,  которые плыли мимо, черные и с виду неподвижные, очень далеко от берега. Кругом  стояла мертвая тишина, по всему было видать, что поздно, и пахло по-позднему.  Вы понимаете, что я хочу сказать… не знаю, как это выразить словами.    

Я хорошенько потянулся, зевнул и только хотел было отвязать  челнок и пуститься дальше, как вдруг по воде до меня донесся шум. Я прислушался  и скоро понял, в чем дело: это был тот глухой ровный стук, какой слышишь, когда  весла ворочаются в уключинах тихой ночью. Я поглядел сквозь листву ивы – так и  есть: далеко, около того берега, плывет лодка. Я не мог разглядеть, сколько в  ней человек. Думаю, уж не отец ли, хоть я его и не ждал. Он спустился ниже меня  по течению, а потом подгреб к берегу по тихой воде, причем проплыл так близко  от меня, что я мог бы дотронуться до него дулом ружья. И правда, это был отец –  да еще трезвый, судя по тому, как он работал веслами.    

Я не стал терять времени. В следующую минуту я уже летел  вниз по течению, без шума, но быстро, держась в тени берега. Я сделал мили две  с половиной, потом выбрался на четверть мили ближе к середине реки, потому что  скоро должна была показаться пристань и люди оттуда могли увидеть и окликнуть  меня. Я старался держаться среди плывущих бревен, а потом лег на дно челнока и  пустил его по течению. Я лежал, отдыхая и покуривая трубочку, и глядел в  небо, – ни облачка на нем. Небо кажется таким глубоким, когда лежишь на  спине в лунную ночь; раньше я этого не знал. И как далеко слышно по воде в  такую ночь! Я слышал, как люди разговаривают на пристани. Слышал даже все, что  они говорят, – все до единого слова. Один сказал, что теперь дни  становятся все длинней, а ночи все короче. Другой ответил, что эта ночь, ему  думается, не из коротких, – и тут они засмеялись; он повторил свои слова –  и они опять засмеялись; потом разбудили третьего и со смехом пересказали ему;  только он не засмеялся, – он буркнул что-то отрывистое и сказал, чтоб его  оставили в покое. Первый заметил, что он непременно это расскажет своей старухе, –  ей, наверно, очень понравится; но это сущие пустяки по сравнению с теми  шуточками, какие он отпускал в свое время. Я услышал, как один из них сказал,  что сейчас около трех часов и он надеется – рассвет задержится не больше чем на  неделю. После этого голоса стали всё удаляться и удаляться, и я уже не мог  разобрать слов, слышал только неясный говор да время от времени смех, и то,  казалось, очень издалека.    

Теперь я был много ниже пристани. Я привстал и увидел милях  в двух с половиной ниже по течению остров Джексона, весь заросший лесом, –  он стоял посредине реки, большой, темный и массивный, словно пароход без огней.  Выше острова не видно было и следов отмели – вся она была теперь под водой.    

До острова я добрался в два счета. Я стрелой пронесся мимо  верхней его части – такое быстрое было течение, – потом вошел в стоячую  воду и пристал с той стороны, которая ближе к иллинойсскому берегу. Я направил  челнок в глубокую выемку берега, которую знал давно; мне пришлось раздвинуть  ветки ивы, чтоб попасть туда; а когда я привязал челнок, снаружи его никто не  заметил бы.    

Я вышел на берег, сел на бревно в верхней части острова и  стал смотреть на широкую реку, на черные плывущие бревна и на город в трех  милях отсюда, где еще мерцали три-четыре огонька. Огромный плот плыл по реке:  сейчас он был милей выше острова, и посредине плота горел фонарь. Я смотрел, как  он подползает все ближе, а когда он поравнялся с тем местом, где я стоял,  кто-то там крикнул: «Эй, на корме! Бери правей!» Я слышал это так ясно, как  будто человек стоял со мной рядом.    

Небо стало понемногу светлеть; я пошел в лес и лег соснуть  перед завтраком.    

 Глава восьмая    

     

Когда я проснулся, солнце поднялось так высоко, что,  наверно, было уже больше восьми часов. Я лежал на траве, в прохладной тени,  думая о разных разностях, и чувствовал себя довольно приятно, потому что хорошо  отдохнул. В просветы между листвой видно было солнце, но вообще тут росли все  больше высокие деревья, и под ними было очень мрачно. Там, где солнечный свет  просеивался сквозь листву, на земле лежали пятнышки вроде веснушек, и эти пятнышки  слегка двигались, – значит, наверху был ветерок. Две белки уселись на  сучке и, глядя на меня, затараторили очень дружелюбно.    

Я разленился, мне было очень хорошо и совсем не хотелось  вставать и готовить завтрак. Я было опять задремал, как вдруг мне послышалось,  что где-то выше по реке раскатилось глухое «бум!». Я проснулся, приподнялся на  локте и прислушался; через некоторое время слышу опять то же самое. Я вскочил,  побежал на берег и посмотрел сквозь листву; гляжу, по воде расплывается клуб  дыма, довольно далеко от меня, почти наравне с пристанью. А вниз по реке идет пароходик,  битком набитый народом. Теперь-то я понял, в чем дело! Бум! Смотрю, белый клуб  дыма оторвался от парохода. Это они, понимаете ли, стреляли из пушки над водой,  чтобы мой труп всплыл наверх.    

Я здорово проголодался, только разводить костер мне было  никак нельзя, потому что они могли увидеть дым. Я сидел, глядя на пороховой  дым, и прислушивался к выстрелам. Река в этом месте доходит до мили в ширину, а  в летнее утро смотреть на нее всегда приятно, так что я проводил бы время очень  недурно, глядя, как ловят мой труп, если бы только было чего поесть. И тут я  вдруг вспомнил, что при этом всегда наливают ртуть в ковриги хлеба и пускают по  воде, потому что хлеб всегда плывет прямехонько туда, где лежит утопленник, и  останавливается над ним. Ну, думаю, надо смотреть в оба: как бы не прозевать,  если какая-нибудь коврига подплывет ко мне поближе. Я перебрался на  иллинойсский край острова; думаю – может, мне и повезет. И не ошибся: гляжу,  плывет большая коврига, и я уже было подцепил её длинной палкой, да поскользнулся,  и она проплыла мимо. Конечно, я стал там, где течение ближе всего подходит к берегу, –  настолько-то я смыслил. Через некоторое время подплывает другая коврига, и на  этот раз я ее не упустил. Я вытащил затычку, вытряхнул небольшой шарик ртути,  запустил в ковригу зубы. Хлеб был белый, какой только господа едят, не то что  простецкая кукурузная лепешка.    

Я выбрал хорошенькое местечко, где листва была погуще, и  уселся на бревно, очень довольный, жуя хлеб и поглядывая на пароходик. И вдруг  меня осенило. Говорю себе: уж наверно вдова, или пастор, или еще кто-нибудь  молился, чтобы этот хлеб меня отыскал. И что же, так оно и вышло. Значит,  правильно: молитва доходит, – то есть в том случае, когда молятся такие  люди, как вдова или пастор; а моя молитва не подействует. И по-моему, она  только у праведников и действует.    

Я закурил трубочку и довольно долго сидел – курил и смотрел,  что делается. Пароходик шел вниз по течению, и я подумал, что, когда он  подойдет ближе, можно будет разглядеть, кто там на борту, а пароход должен был  подойти совсем близко к берегу, в том месте, куда прибило хлеб.    

Как только пароходик подошел поближе, я выколотил трубку и  побежал туда, где я выловил хлеб, и лег за бревно на берегу, на открытом месте.  Бревно было с развилиной, и я стал в нее смотреть.    

Скоро пароходик поравнялся с берегом; он шел так близко от  острова, что можно было перекинуть сходни и сойти на берег. На пароходе были  почти все, кого я знал: отец, судья Тэтчер, Бекки Тэтчер, Джо Гарпер, Том Сойер  со старухой тетей Полли, Сидом и Мэри и еще много других. Все разговаривали про  убийство. Но тут вмешался капитан и сказал:    

– Теперь смотрите хорошенько! Здесь течение подходит  всего ближе к берегу: может, тело выбросило на берег и оно застряло где-нибудь  в кустах у самой воды. Во всяком случае, будем надеяться.    

Ну а я надеялся совсем на другое. Все они столпились на  борту и, наклонившись над перилами, старались вовсю – глядели чуть ли не в  самое лицо мне. Я-то их отлично видел, а они меня нет. Потом капитан скомандовал:  «От борта!» – и пушка выпалила прямо в меня, так что я оглох от грохота и чуть  не ослеп от дыма; думал – тут мне и конец. Если бы пушка у них была заряжена  ядром, то они наверняка получили бы то самое мертвое тело, за которым гонялись.  Ну, опомнился – гляжу, ничего мне не сделалось, цел, слава богу. Пароход прошел  мимо и скрылся из виду, обогнув мыс. Время от времени я слышал выстрелы, но все  дальше и дальше; а после того как прошло около часа, и совсем ничего не стало  слышно. Остров был в три мили длиной. Я решил, что они доехали до конца острова  и махнули рукой на это дело. Оказалось, однако, что пока еще нет. Они обогнули  остров и пошли под парами вверх по миссурийскому рукаву, изредка стреляя из  пушки. Я перебрался на ту сторону острова и стал на них смотреть. Поравнявшись  с верхним концом острова, пароходик перестал стрелять, повернул к миссурийскому  берегу и пошел обратно в город.    

Я понял, что теперь могу успокоиться. Больше никто меня  искать не станет. Я выбрал свои пожитки из челнока и устроил себе уютное жилье  в чаще леса. Из одеял я соорудил что-то вроде палатки, для того чтобы вещи не  мочило дождем. Я поймал соменка, распорол ему брюхо пилой, а на закате развел  костер и поужинал. Потом закинул удочку, чтобы наловить рыбы к завтраку.    

Когда стемнело, я уселся у костра с трубкой и чувствовал  себя сначала очень недурно, а когда соскучился, то пошел на берег и слушал, как  плещется река, считал звезды, бревна и плоты, которые плыли мимо, а потом лег  спать. Нет лучше способа провести время, когда соскучишься: уснешь, а там,  глядишь, куда и скука девалась.    

Так прошло три дня и три ночи. Никакого разнообразия – все  одно и то же. Зато на четвертый день я обошел кругом весь остров, исследовал  его вдоль и поперек. Я был тут хозяин, весь остров принадлежал мне, так  сказать, – надо же было узнать о нем побольше, а главное, надо было убить  время. Я нашел много земляники, крупной, совсем спелой, зеленый виноград и зеленую  малину, а ежевика только-только начала завязываться. «Все это со временем  придется очень кстати», – подумал я.    

Ну, я пошел шататься по лесу и забрел в самую глубь,  наверно, к нижнему концу острова. Со мной было ружье, только я ничего не  подстрелил: я его взял для защиты, а какую-нибудь дичь решил добыть поближе к  дому. И тут я чуть не наступил на здоровенную змею, но она ускользнула от меня,  извиваясь среди травы и цветов, а я пустился за ней, стараясь подстрелить ее;  пустился бегом – и вдруг наступил прямо на головни костра, который еще дымился.    

Сердце у меня заколотилось. Я не стал особенно разглядывать,  осторожно спустил курок, повернул и, прячась, побежал со всех ног обратно.  Время от времени я останавливался на минуту там, где листва была погуще, и  прислушивался, но дышал так громко, что ничего не мог расслышать. Прокрался еще  подальше и опять прислушался, а там опять и опять. Если я видел пень, то  принимал его за человека; если сучок трещал у меня под ногой, я чувствовал себя  так, будто дыхание мне кто-то переломил пополам и у меня осталась короткая  половинка.    

Когда я добрался до дому, мне было здорово не по себе, душа  у меня совсем ушла в пятки. «Однако, – думаю, – сейчас не время  валять дурака». Я поскорей собрал свои пожитки и отнес их в челнок, чтобы они  не были на виду; загасил огонь и разбросал золу кругом, чтобы костер был похож  на прошлогодний, а потом залез на дерево.    

Я, должно быть, просидел на этом дереве часа два, но так  ничего и не увидел и не услышал, – мне только чудилось, будто я слышу и  вижу много всякой всячины. Ну не сидеть же там целый век! В конце концов я взял  да и слез, засел в чаще и все время держался настороже. Поесть мне удалось  только ягод да того, что осталось от завтрака.    

К тому времени, как стемнело, я здорово проголодался. И вот,  когда стало совсем темно, я потихоньку спустился к реке и, пока луна не взошла,  переправился на иллинойсский берег – за четверть мили от острова. Там я  забрался в лес, сварил себе ужин и совсем было решил остаться на ночь, как  вдруг слышу: «Цок-цок, цок-цок» – и думаю: это лошади бегут, а потом слышу и  голоса. Я поскорее собрал все опять в челнок, а сам крадучись пошел по лесу –  не узнаю ли чего-нибудь. Отошел я не так далеко и вдруг слышу голос:    

– Нам лучше остановиться здесь, если найдем удобное  место; лошади совсем выдохлись. Давайте посмотрим…    

Я не стал дожидаться, оттолкнулся от берега и тихонько  переправился обратно. Челнок я привязал на старом месте и решил, что переночую  в нем.    

Спал я неважно: почему-то никак не мог уснуть, все думал. И  каждый раз, как просыпался, мне все чудилось, будто кто-то схватил меня за  шиворот. Так что сон не пошел мне на пользу. В конце концов говорю себе: «Нет,  так невозможно! Надо узнать, кто тут есть на острове вместе со мной. Хоть  тресну, да узнаю!» И после этого мне сразу стало как-то легче.    

Я взял весло, оттолкнулся шага на два и повел челнок вдоль берега,  оставаясь все время в тени. Взошла луна; там, где не было тени, было светло,  почти как днем. Я греб чуть ли не целый час; везде было тихо, и все спало  мертвым сном. За это время я успел добраться до конца острова. Подул прохладный  ветерок, поднимая рябь, – значит, ночь была на исходе. Я шевельнул веслом  и повернул челнок носом к берегу, потом вылез и крадучись пошел к опушке леса.  Там я сел на бревно и стал смотреть сквозь листву. Я увидел, как луна ушла с  вахты и реку начало заволакивать тьмой; потом над деревьями забелела светлая  полоска, – и я понял, что скоро рассветет. Тогда я взял ружье и, на каждом  шагу останавливаясь и прислушиваясь, пошел к тому месту, где я наступил на золу  от костра. Но мне что-то не везло: никак не мог найти то место. Потом смотрю,  так и есть: сквозь деревья мелькает огонек. Я стал подкрадываться, осторожно и  не торопясь. Подошел поближе; смотрю – на земле лежит человек. Я чуть не умер  со страху. Голова у него была закутана одеялом, и он уткнулся носом чуть не в  самый костер. Я сидел за кустами футах в шести от костра и не сводил с него  глаз. Теперь уже стало светлеть перед зарей. Скоро человек зевнул, потянулся и  сбросил одеяло. Гляжу – а это Джим, негр мисс Уотсон! Ну и обрадовался же я!  Говорю ему:    

– Здравствуй, Джим! – и вылез из кустов.    

Он как подскочит да как вытаращит на меня глаза! Потом  бросился на колени, сложил руки и начал упрашивать:    

– Не тронь меня, не тронь! Я никогда мертвецов не  обижал. Я их всегда любил, все что мог для них делал. Ступай обратно в реку,  откуда пришел, оставь в покое старика Джима, он с тобой всегда дружил.    

Ну, мне недолго пришлось ему объяснять, что я не мертвец. Уж  очень я обрадовался Джиму. Теперь мне было не так тоскливо. Я не боялся, что он  станет кому-нибудь рассказывать, где я прячусь, – я так ему и сказал. Я  говорил, а он сидел и смотрел на меня, а сам все молчал. Наконец я сказал:    

– Теперь уже совсем рассвело. Давай-ка завтракать.  Разведи костер получше.    

– А какой толк его разводить, когда варить все равно  нечего, кроме земляники и всякой дряни! Да ведь у тебя есть ружье, верно?  Значит, можно раздобыть чего-нибудь и получше земляники.    

– Земляника и всякая дрянь… – говорю я. –  Этим ты и питался?    

– Ничего другого не мог достать, – говорит он.    

– Да с каких же пор ты на острове, Джим?    

– С тех самых пор, как тебя убили.    

– Неужто все время?    

– Ну да.    

– И ничего не ел, кроме этой дряни?    

– Да, сэр, совсем ничего.    

– Да ведь ты, верно, с голоду помираешь?    

– Просто лошадь съел бы! Верно съел бы! А ты давно на  острове?    

– С той ночи, как меня убили.    

– Да ну! А что же ты ел? Ах да, ведь у тебя ружье!  Да-да, у тебя ружье. Это хорошо. Ты теперь подстрели что-нибудь, а я разведу  костер.    

Мы с ним пошли туда, где был спрятан челнок, и, покуда он  разводил костер на поляне под деревьями, я принес муку, грудинку, кофе,  кофейник, сковородку, сахар и жестяные кружки, так что Джим прямо остолбенел от  изумления: он думал, что все это колдовство. Да еще я поймал порядочного сома,  а Джим выпотрошил его своим ножом и поджарил.    

Когда завтрак был готов, мы развалились на траве и съели его  с пылу горячим. Джим ел так, что за ушами трещало, – уж очень он  изголодался. Мы наелись до отвала, а потом легли отдыхать. Немного погодя Джим  начал:    

– Послушай-ка, Гек, а кого ж это убили в той хибарке,  если не тебя?    

Тут я рассказал ему все как есть, а он говорит:    

– Ловко! Даже Тому Сойеру лучше не придумать.    

Я спросил:    

– А ты как сюда попал, Джим, зачем тебя принесло?    

Он замялся и, должно быть, около минуты молчал; потом  сказал:    

– Может, лучше не говорить…    

– Почему, Джим?    

– Мало ли почему… Только ты про меня никому не говори.  Ведь не скажешь, Гек?    

– Провалиться мне, если скажу!    

– Ну ладно, я тебе верю, Гек. Я… я убежал.    

– Джим!    

– Смотри же, ты обещал не выдавать, – сам знаешь,  что обещал, Гек!    

– Да уж ладно. Обещал не выдавать – и не выдам. Честное  индейское, не выдам! Пускай все меня назовут подлым аболиционистом, пускай  презирают за это – наплевать. Я никому не скажу, да и вообще я туда больше не  вернусь. Так что валяй рассказывай.    

– Ну так вот, видишь ли, как было дело. Старая хозяйка  – то есть мисс Уотсон – все ко мне придиралась, просто жить не давала, а  все-таки обещала, что в Орлеан меня ни за что не продаст. Но только я заметил,  что последнее время около дома все вертится один работорговец, и стал беспокоиться.  Поздно вечером я подкрался к двери, – а дверь-то была не совсем  прикрыта, – и слышу: старая хозяйка говорит вдове, что собирается продать  меня в Орлеан, на Юг; ей бы не хотелось, но только за меня дают восемьсот  долларов, а против такой кучи денег где же устоять! Вдова начала ее  уговаривать, чтоб она меня не продавала, только я-то не стал дожидаться, чем у  них кончится, взял да и дал тягу.    

Спустился я с горы; думаю, стяну лодку где-нибудь на реке  выше города. Народ еще не спал, так что я спрятался в старой бочарне на берегу и  стал ждать, пока все разойдутся. Так и просидел всю ночь. Все время кто-нибудь  шатался поблизости. Часов около шести утра мимо начали проплывать лодки, а в  восемь или девять в каждой лодке только про то и говорили, что твой папаша  приехал в город и рассказывает, будто тебя убили. В лодках сидели дамы и  господа, они ехали осматривать место убийства. Иной раз лодки приставали к  берегу для отдыха, прежде чем переправиться на ту сторону; вот из разговоров я  и узнал про убийство. Мне было очень жаль, что тебя убили, Гек… Ну, теперь-то,  конечно, не жалко.    

Я пролежал под стружками целый день. Есть очень хотелось, а  бояться я не боялся: я знал, что вдова со старой хозяйкой сразу после завтрака  пойдут на молитвенное собрание и там пробудут целый день, а про меня подумают,  что я еще на рассвете ушел пасти коров, так что хватятся меня только вечером,  как стемнеет. Остальная прислуга меня тоже не хватится, это я знал: они все  улизнули гулять, пока старух дома нету.    

Ну ладно… Как только стемнело, я вылез и пошел по берегу  против течения; прошел, должно быть, мили две, а то и больше, – там уж и  домов никаких не было. Тогда я решил, что мне делать. Понимаешь, если бы я  пошел пешком, меня выследили бы собаки; если же украсть лодку и переплыть на ту  сторону, лодки хватятся, узнают, где я пристал на той стороне, и найдут мой  след. Нет, думаю, для меня самое подходящее дело – плот: он следов не  оставляет.    

Скоро, вижу, из-за поворота показался огонек. Я бросился в  воду и поплыл, а сам толкаю перед собой бревно. Так я заплыл на середину реки,  спрятался среди плывущих бревен, а голову держу пониже и гребу против течения –  жду, пока плот подойдет. Потом подплыл к корме и уцепился за нее. Тут нашли  облака, стало совсем темно, так что я вылез и лег на плоту. Люди там собрались  на середине, поближе к фонарю. Река все поднималась, течение было сильное, и я  сообразил, что к четырем часам проплыву с ними миль двадцать пять вниз по реке,  а там, перед рассветом, слезу в воду, доплыву до берега и уйду в лес на  иллинойсской стороне.    

Только мне не повезло: мы почти что поравнялись с островом,  и вдруг, смотрю, на корму идет человек с фонарем. Вижу, дожидаться нечего,  спрыгнул за борт да и поплыл к острову. Я думал, что где угодно вылезу, да  разве тут вылезешь – берег уж очень крутой. Пришлось мне плыть до нижнего конца  острова, пока не нашел подходящего места. Я спрятался в лесу и решил на плоты  больше не садиться, раз там расхаживают с фонарями взад и вперед. Трубка, пачка  табаку и спички были у меня в шапке, они не промокли, так что все оказалось в  порядке.    

– Значит, все это время ты не ел ни хлеба, ни мяса?  Чего же ты не поймал себе черепаху?    

– Как же ее поймаешь? На нее ведь не бросишься и не  схватишь, а камнем ее разве убьешь? Да и как же ночью их ловить? А днем я на  берег не выходил.    

– Да, это верно. Тебе, конечно, пришлось все время  сидеть в лесу. Ты слышал, как стреляли из пушки?    

– Еще бы! Я знал, что это тебя ищут. Я видел, как они  плыли мимо, – глядел на них из-за кустов.    

Какие-то птенцы порхнули мимо – пролетят два шага и сядут.  Джим сказал, что это к дождю. Есть такая примета: если цыплята перепархивают с  места на место, – значит, будет дождь; ну и с птенцами, наверно, то же  самое. Я хотел поймать несколько штук, только Джим не позволил. Он сказал, что  это к смерти. У него отец был очень болен; кто-то из детей поймал птицу, и  старуха бабушка сказала, что отец умрет, – так оно и вышло.    

А еще Джим сказал, что не надо пересчитывать, сколько чего  готовится к обеду, потому что это не к добру. То же самое, если вытряхивать  скатерть после захода солнца. А еще если у человека есть пчелы и этот человек  умрет, то пчелам непременно нужно об этом сказать на следующее утро, до того  как взойдет солнце, а не то они ослабеют, перестанут работать и передохнут.  Джим сказал, будто пчелы не жалят дураков, только я этому не верю: я сам  сколько раз пробовал, и они меня не кусали.    

Кое-что из этого я слыхал и раньше, только не все. Джим знал  много примет и сам говорил, что почти все знает. По-моему, выходило, что почти  все приметы не к добру, и потому я спросил Джима, не бывает ли счастливых  примет. Он сказал:    

– Совсем мало, и то от них никакой нет пользы. Зачем  тебе знать, что скоро счастье привалит тебе? Чтобы избавиться от него?    

А еще он сказал:    

– Если у тебя волосатые руки и волосатая грудь – это  верная примета, что разбогатеешь. Ну, от такой приметы еще есть какой-то прок,  потому что когда-то оно будет! Понимаешь, может, ты сначала долго будешь бедный  и, может, с горя возьмешь да и повесишься, если не будешь знать, что потом  разбогатеешь.    

– А у тебя волосатые руки и грудь, Джим?    

– Что ж ты спрашиваешь? Не видишь разве сам, что  волосатые?    

– Ну и что ж, ты богатый?    

– Нет. Зато один раз был богатый и еще когда-нибудь  разбогатею. Один раз у меня было четырнадцать долларов, только я стал торговать  и разорился.    

– Чем же ты торговал, Джим?    

– Да сначала скотом.    

– Каким скотом?    

– Ну известно каким – живым. Купил за десять долларов  корову. Но только больше я своими деньгами так бросаться не стану. Корова-то  возьми да и сдохни у меня на руках.    

– Значит, ты потерял десять долларов?    

– Нет, потерял-то я не все. Я потерял около девяти  долларов, – шкуру и сало я продал за доллар десять центов.    

– Стало быть, у тебя осталось пять долларов десять  центов. Ну и что ж, ты опять их пустил в оборот?    

– Как же! Знаешь одноногого негра, еще у него хозяин  старый мистер Брэдиш? Так вот, он завел банк и сказал, что кто внесет один  доллар, через год получит еще четыре доллара. Все негры сделали вклад, только  денег у них было мало. У меня одного было много. Вот мне и захотелось получить  больше четырех долларов, и я ему сказал, что, если он мне столько не даст, я  сам открою банк. Ну а этому негру, конечно, не хотелось, чтоб я тоже заводил  банк, потому что двум банкам у нас делать нечего, – он и сказал, что если  я вложу пять долларов, то в конце года он мне выплатит тридцать пять.    

Так я и сделал. Думаю: сейчас же пущу и эти тридцать пять  долларов в оборот, чтоб деньги зря не лежали. Один негр, которого зовут Боб,  поймал большую плоскодонку, а его хозяин про это не знал; я ее купил и сказал,  что дам ему в конце года тридцать пять долларов; только плоскодонку украли в ту  же ночь, а на другой день одноногий негр объявил нам, что банк лопнул. Так  никто из нас и не получил денег.    

– А куда же ты девал десять центов, Джим?    

– Сначала я хотел их истратить, а потом увидел сон, и  во сне голос сказал мне, чтоб я их отдал одному негру, которого зовут Валаам, а  если попросту – Валаамов осел. Он и вправду придурковатый, надо тебе сказать.  Зато, говорят, он счастливый, а мне, вижу, все что-то не везет. Голос сказал:  «Пускай Валаам пустит десять центов в рост, а прибыль отдаст тебе». Ну, Валаам  деньги взял, а потом в церкви услыхал от проповедника, что кто дает бедному,  тот дает богу, и ему за это воздастся сторицей. Он взял да и отдал деньги  нищему, а сам стал ждать, что из этого выйдет.    

– Ну, и что же из этого вышло, Джим?    

– Да ничего не вышло. Я никак не мог получить деньги  обратно, и Валаам тоже не получил. Теперь уж я денег в долг никому не дам,  разве только под залог. А проповедник еще говорит, что непременно получишь во  сто раз больше! Мне бы хоть свои десять центов получить обратно, я и то был бы  рад, и то было бы ладно.    

– Ну, Джим, это еще не беда, раз ты все равно  когда-нибудь разбогатеешь.    

– Да я ведь и теперь богатый, если рассудить. Я ведь  сам себе хозяин, а за меня дают восемьсот долларов. Кабы мне эти деньги, я бы и  не просил больше.    

 Глава девятая    

     

Мне захотелось еще раз пойти взглянуть на одно место,  которое я приметил посредине острова, когда его осматривал; вот мы с Джимом и  отправились и скоро туда добрались, потому что остров был всего в три мили  длиной и в четверть мили шириной.    

Это был довольно длинный и крутой холм, или горка, футов в  сорок высотой. Мы еле-еле вскарабкались на вершину – такие там были крутые  склоны и непролазные кустарники. Мы исходили и излазили все кругом и в конце  концов нашли хорошую, просторную пещеру почти на самом верху, на той стороне,  что ближе к Иллинойсу. Пещера была большая, как две-три комнаты вместе, и Джим  мог стоять в ней выпрямившись. Внутри было прохладно. Джим решил сейчас же  перенести туда наши вещи, но я сказал, что незачем все время лазить вверх и  вниз.    

Джим думал, что если мы спрячем челнок в укромном месте и  перетаскаем все пожитки в пещеру, то сможем прятаться здесь, когда кто-нибудь  переправится на остров, и без собак нас нипочем не найдут. А кроме того, птенцы  недаром предсказывали дождь, так неужели я хочу, чтобы все промокло?    

Мы вернулись, взяли челнок, подплыли к самой пещере и  перетаскали туда все наши вещи. Потом нашли такое место поблизости, где можно  было спрятать челнок под густыми ивами. Мы сняли несколько рыб с крючков, опять  закинули удочки и пошли готовить обед.    

Вход в пещеру оказался достаточно широк, для того чтобы  вкатить в нее бочонок; с одной стороны входа пол немножко приподнимался, и там  было ровное место, очень удобное для очага. Мы развели там огонь и сварили  обед.    

Расстелив одеяла прямо на полу, мы уселись на них и  пообедали. Все остальные вещи мы разместили в глубине пещеры так, чтоб они были  под рукой. Скоро потемнело, и начала сверкать молния, загремел гром; значит,  птицы-то оказались правы. Сейчас же полил и дождик, сильный как из ведра, а  такого ветра я еще никогда не видывал. Это была самая настоящая летняя гроза.  Стало так темно, что все кругом казалось черно-синим и очень красивым; а дождь  хлестал так сильно и так часто, что деревья чуть подальше виднелись смутно и  как будто сквозь паутину; а то вдруг налетит вихрь, пригнет деревья и вывернет  листья светлой стороной, наизнанку; а после того поднимется такой здоровый  ветер, что деревья машут ветвями, как бешеные; а когда тьма сделалась всего  черней и гуще, вдруг – фсс! – и стало светло, как днем; стало видно на  сотню шагов дальше прежнего, стало видно, как гнутся на ветру верхушки  деревьев; а через секунду опять сделалось темно, как в пропасти, и со страшной  силой загрохотал гром, а потом раскатился по небу, все ниже, ниже, словно  пустые бочки по лестнице, – знаете, когда лестница длинная, а бочки сильно  подскакивают.    

– Вот это здорово, Джим! – сказал я. – Я бы  никуда отсюда не ушел. Дай-ка мне еще кусок рыбы да горячую кукурузную лепешку.    

– Ну вот видишь, а без Джима тебе пришлось бы плохо.  Сидел бы ты в лесу без обеда да еще промок бы до костей. Да, да, сынок! Куры уж  знают, когда дождик пойдет, и птицы в лесу тоже.    

Дней десять или двенадцать подряд вода в реке все  поднималась и поднималась и наконец вышла из берегов. В низинах остров залило  водой на три-четыре фута, и иллинойсский берег тоже. По эту сторону острова  река стала шире на много миль, а миссурийская сторона как была, так и осталась  в полмили шириной, потому что миссурийский берег – это сплошная стена утесов.    

Днем мы ездили по всему острову на челноке. В глубине леса  было очень прохладно и тенисто, даже когда солнце жарило вовсю. Мы пробирались  кое-как между деревьями, а местами дикий виноград заплел все так густо, что  приходилось подаваться назад и искать другую дорогу. Ну, и на каждом поваленном  дереве сидели кролики, змеи и прочая живность; а после того как вода постояла  день-другой, они от голода сделались такие смирные, что подъезжай и прямо хоть  руками их бери, кому хочется; только, конечно, не змеи и не черепахи – эти  соскакивали в воду. На горе, где была наша пещера, они кишмя кишели. Если бы мы  захотели, то могли бы завести себе сколько угодно ручных зверей.    

Как-то вечером мы поймали небольшое звено от плота – хорошие  сосновые доски. Звено было в двенадцать футов шириной и в  пятнадцать-шестнадцать футов длиной, а над водой выдавался дюймов на шесть, на  семь прочный ровный настил. Иной раз мы видели днем, как мимо проплывали  бревна, только не ловили их: при дневном свете мы носу не показывали из пещеры.    

В другой раз, перед самым рассветом, мы причалили к верхнему  концу острова – и вдруг видим: с западной стороны плывет к нам целый дом. Дом  был двухэтажный и здорово накренился. Мы подъехали и взобрались на него –  влезли в окно верхнего этажа. Но было еще совсем темно, ничего не видно; тогда  мы вылезли, привязали челнок и сели дожидаться, когда рассветет.    

Не успели мы добраться до нижнего конца острова, как начало  светать. Мы заглянули в окно. Мы разглядели кровать, стол, два старых стула, и  еще на полу валялось много разных вещей, а на стене висела одежда. В дальнем  углу лежало что-то вроде человека. Джим окликнул:    

– Эй, ты!    

Но тот не пошевельнулся. Тогда и я тоже окликнул его. А  потом Джим сказал:    

– Он не спит – он мертвый. Ты не ходи, я сам пойду  погляжу.    

Он влез в окно, подошел к лежащему человеку, нагнулся,  поглядел и говорит:    

– Это мертвец. Да еще к тому же и голый. Его застрелили  сзади. Должно быть, дня два или три, как он умер. Поди сюда, Гек, только не  смотри ему в лицо – уж очень страшно.    

Я совсем не стал на него смотреть. Джим прикрыл его каким-то  старым тряпьем, только это было ни к чему: я и глядеть-то на него не хотел. На  полу валялись старые замасленные карты, пустые бутылки из-под виски и еще две  маски из черного сукна, а все стены были сплошь исписаны самыми скверными  словами и разрисованы углем. На стене висели два заношенных ситцевых платья,  соломенная шляпка, какие-то юбки и рубашки и мужская одежда. Мы много кое-чего  снесли в челнок – могло пригодиться. На полу валялась старая соломенная шляпа,  какие носят мальчишки; я ее тоже захватил. А еще там лежала бутылка из-под  молока, заткнутая тряпкой, чтоб ребенку сосать. Мы бы взяли бутылку, да только  она была разбита. Были еще обшарпанный старый сундук и чемодан со сломанными  застежками, и тот и другой стояли раскрытые, но ничего стоящего в них не  осталось. По тому, как были разбросаны вещи, видно было, что хозяева убежали  второпях и не могли унести с собой все пожитки.    

Нам достались: старый жестяной фонарь, большой нож без  ручки, новенький карманный ножик фирмы «Барлоу» (такой ножик ни в одной лавке  не купишь дешевле, чем за полдоллара), много сальных свечей, жестяной  подсвечник, фляжка, жестяная кружка, рваное ватное одеяло, дамская сумочка с  иголками, булавками, нитками, куском воска, пуговицами и прочей чепухой,  топорик и гвозди, удочка потолще моего мизинца с большущими крючками, свернутая  в трубку оленья шкура, собачий ошейник, подкова, пузырьки из-под лекарств без  ярлыков; а когда мы собрались уже уходить, я нашел довольно приличную  скребницу, а Джим – старый смычок от скрипки и деревянную ногу. Ремни вот  только оторвались, а так совсем хорошая нога, разве только что мне она была  длинна, а Джиму коротка. А другую ногу мы так и не нашли, сколько ни искали.    

Так что, вообще говоря, улов был неплохой. Когда мы  собрались отчаливать от дома, совсем уже рассвело. Мы были на четверть мили  ниже острова; я велел Джиму лечь на дно челнока и прикрыл его ватным  одеялом, – а то, если б он сидел, издали было бы видно, что это негр. Я  стал править к иллинойсскому берегу с таким расчетом, чтобы нас отнесло на  полмили вниз по течению, потом держался под самым берегом, в полосе стоячей  воды. Мы вернулись на остров без всяких приключений, никого не повстречав.    

 Глава десятая    

     

После завтрака мне пришла охота поговорить про мертвеца и  про то, как его убили, только Джим не захотел. Он сказал, что этим можно  накликать беду, а кроме того, как бы мертвец не повадился к нам таскаться по  ночам, – ведь человек, который не похоронен, скорей станет везде шляться,  чем тот, который устроен и лежит себе спокойно на своем месте. Это, пожалуй,  было верно, так что я спорить не стал, только все думал об этом: мне любопытно  было знать, кто же это его застрелил и для чего.    

Мы хорошенько осмотрели одежду, которая нам досталась, и  нашли восемь долларов серебром, зашитые в подкладку старого пальто из попоны.  Джим сказал, что эти люди, наверно, украли пальто: ведь если б они знали про  зашитые деньги, так не оставили бы его здесь. Я ответил, что, верно, они же  убили и хозяина, только Джим не захотел про это разговаривать.    

Я ему сказал:    

– Вот ты думаешь, что это не к добру, а что ты говорил  позавчера, когда я принес змеиную кожу, которую нашел на верху горы? Ты говорил,  будто хуже нет приметы, как взять в руки змеиную кожу. А что плохого случилось?  Мы вот сколько всего набрали, да еще восемь долларов в придачу! Хотел бы я,  чтоб у нас каждый день бывала такая беда, Джим!    

– Ничего не значит, сынок, ничего не значит. Ты не  очень-то расходись. Беда еще впереди. Попомни мои слова: она еще впереди.    

Так оно и вышло. Этот разговор был у нас во вторник, а в  пятницу после обеда мы лежали на травке у обрыва; у нас вышел весь табак, и я  пошел в пещеру за табаком и наткнулся там на гремучую змею. Я ее убил, свернул  кольцом и положил Джиму на одеяло: думаю, вот будет потеха, когда Джим найдет у  себя на постели змею! Но, конечно, к вечеру я про нее совсем позабыл. Джим  бросился на одеяло, пока я разводил огонь, а там оказалась подружка убитой змеи  и укусила Джима.    

Джим вскочил да как заорет! И первое, что мы увидели при  свете, была эта гадина: она свернулась кольцом и уже приготовилась опять  броситься на Джима. Я ее в одну минуту укокошил палкой, а Джим схватил папашину  бутыль с водкой и давай хлестать.    

Он был босиком, и змея укусила его в пятку. А все оттого,  что я, дурак, позабыл: если где-нибудь оставить мертвую змею, подружка  обязательно туда приползет и обовьется вокруг нее. Джим велел мне отрубить  змеиную голову и выбросить, а потом снять со змеи кожу и поджарить кусочек  мяса. Я так и сделал. Он съел и сказал, что это его должно вылечить. И еще он  велел мне снять с нее кольца и привязать ему к руке. Потом я потихоньку вышел  из пещеры и забросил обеих змей подальше в кусты: мне вовсе не хотелось, чтобы  Джим узнал, что все это из-за меня вышло.    

Джим все потягивал да потягивал из бутылки, и время от  времени на него что-то находило: он вдруг начинал вертеться и орать как  полоумный, а потом опомнится – и снова примется за бутыль.    

Ступня у него здорово распухла, и вся нога выше ступни тоже;  а потом мало-помалу начала действовать водка. Ну, думаю, теперь дело пойдет на  поправку. Хотя, по мне, лучше змеиный укус, чем папашина водка.    

Джим пролежал четыре дня и четыре ночи. После того опухоль  спала, и он выздоровел. Я решил, что ни за какие коврижки больше не дотронусь  до змеиной кожи, – ведь вон что из этого получается. Джим сказал, что в  следующий раз я ему, надо полагать, поверю: брать в руки змеиную кожу – это уж  такая дурная примета, что хуже не бывает; может, это еще и не конец. Он говорил,  что во сто крат лучше увидеть молодой месяц через левое плечо, чем дотронуться  до змеиной кожи. Ну, я и сам теперь начал так думать, хотя раньше всегда  считал, что нет ничего глупей и неосторожней, как глядеть на молодой месяц  через левое плечо. Старый Хэнк Банкер один раз поглядел вот так, да еще и  похвастался. И что же? Не прошло двух лет, как он в пьяном виде свалился с  дроболитной башни и расшибся, можно сказать, в лепешку; его всунули между двух  дверей вместо гроба и, говорят, так и похоронили; сам я этого не видел, а  слыхал от отца. Но уж, конечно, вышло это оттого, что он глядел на месяц через  левое плечо, как дурак.    

Так вот дни проходили за днями, и река опять спала и вошла в  берега. Мы тогда первым делом насадили на большой крючок ободранного кролика,  закинули лесу в воду и поймали сома ростом с человека; длиной он был в шесть  футов и два дюйма, а весил фунтов двести. Мы, конечно, даже вытащить его не  могли: он бы нас зашвырнул в Иллинойс. Мы просто сидели и смотрели, как он  рвался и метался, пока не подох. В желудке у него мы нашли медную пуговицу,  круглый шар и много всякой дряни. Мы разрубили шар топором, и в нем оказалась  катушка. Джим сказал, что, должно быть, она пролежала у него в желудке очень  долго, если успела так обрасти и превратиться в шар. По-моему, крупней этой  рыбы никогда не ловили в Миссисипи. Джим сказал, что такого большого сома он  еще не видывал. В городе он продал бы его за хорошие деньги. Такую рыбу там на  рынке продают на фунты, и многие покупают: мясо у сома белое как снег, его  хорошо жарить.    

На другое утро мне что-то стало скучно и захотелось  как-нибудь развлечься. Я сказал Джиму, что, пожалуй, переправлюсь за реку и  разузнаю, что там делается. Джиму эта мысль пришлась по вкусу; он посоветовал  только, чтоб я подождал до темноты, а в городе держал бы ухо востро. Подумав  еще немножко, он сказал – не взять ли мне что-нибудь из старья и не переодеться  ли девочкой. Это тоже была хорошая мысль. Мы укоротили одно ситцевое платье, я  закатал штаны до колен и влез в него. Джим застегнул сзади все крючки, и оно  пришлось мне как раз впору. Я надел соломенный капор, завязал ленты под  подбородком, и тогда заглянуть мне в лицо стало не так-то просто – все равно  что в печную трубу. Джим сказал, что теперь меня вряд ли кто узнает даже днем.  Я практиковался целый день, чтобы привыкнуть к женскому платью, и понемножку  стал себя чувствовать в нем довольно удобно. Только Джим сказал, что у девочек  походка не такая; а еще он сказал, чтоб я бросил привычку задирать платье и  засовывать руки в карманы. Я послушался, и дело пошло на лад.    

Как только стемнело, я поехал в челноке вверх по течению,  держась иллинойсского берега.    

Я переправился в город немного ниже пристани, и течением  меня снесло к окраине. Привязав челнок, я пошел по берегу. В маленькой хибарке,  где очень давно никто не жил, теперь горел свет, и мне захотелось узнать, кто  это там поселился. Я подкрался поближе и заглянул в окно. Женщина лет сорока  сидела за простым сосновым столом и вязала при свече. Лицо было незнакомое;  она, должно быть, недавно сюда приехала, потому что всех городских я знал. На  этот раз мне повезло, потому что я уже начинал трусить: зачем, думаю, я пошел?  Ведь по голосу могут узнать, кто я такой. А если эта женщина хоть два дня  прожила в таком маленьком городишке, она, конечно, сможет рассказать все, что  мне нужно. Я постучал в дверь, дав себе слово ни на минуту не забывать, что я  девчонка.    

 Глава одиннадцатая    

     

– Войдите, – сказала женщина; и я вошел. –  Садись на этот стул.    

Я сел. Она оглядела меня с ног до головы своими маленькими  блестящими глазками и спросила:    

– Как же тебя зовут?    

– Сара Уильямс.    

– А где ты живешь? Здесь где-нибудь поблизости?    

– Нет, в Гукервилле, это за семь миль отсюда, вниз по  реке. Я всю дорогу шла пешком и очень устала.    

– И проголодалась тоже, я думаю. Сейчас поищу  чего-нибудь.    

– Нет, не надо. Я так проголодалась, что зашла на  ферму, в двух милях отсюда, и сейчас мне есть не хочется. Вот почему я так  поздно. Моя мать лежит больная, денег у нас нет, и ничего нет; я и пошла к  моему дяде, Абнеру Муру. Мать сказала: он живет на том конце города. Я тут  никогда еще не бывала. Вы его знаете?    

– Нет, я еще не всех знаю. Мы тут и двух недель не  прожили. До того конца города не так-то близко. Оставайся у нас ночевать. Да  сними шляпу.    

– Нет, я лучше немного отдохну, – сказал я, –  а потом пойду дальше. Я темноты не боюсь.    

Она сказала, что одну меня не отпустит, а вот придет ее муж  часика через полтора, тогда он меня проводит. Потом она начала рассказывать про  своего мужа, про тех родственников, которые живут вверх по реке, и про тех,  которые живут вниз по реке, и что раньше они с мужем жили гораздо лучше, и что  напрасно они переехали в наш город, надо было просто не обращать ни на что  внимания, и так далее, и так далее. Я уж начал думать, не напрасно ли я  надеялся у нее разузнать, что делается в нашем городе, но в конце концов дело  все-таки дошло до моего отца и до того, как меня убили, – тут уж, думаю,  пускай ее болтает. Она рассказала мне и про то, как мы с Томом Сойером нашли  двенадцать тысяч (только по ее словам выходило двадцать), про моего папашу, и  про то, что он человек пропащий, и что я тоже пропащий, наконец добралась и до  того, как меня убили. Я спросил:    

– А кто же это сделал? Мы про это убийство слыхали в  Гукервилле, только вот не знаем, кто убил Гека Финна.    

– Ну, по-моему, и у нас тут найдется много таких,  которые хотели бы узнать, кто его убил. Некоторые думают, что сам старик Финн  убил.    

– Да что вы?    

– Сначала почти все так думали. А он так и не узнает никогда,  что его чуть-чуть не линчевали. Только к ночи передумали и решили, что убил  беглый негр по имени Джим.    

– Да ведь он…    

Я остановился. Решил, что лучше будет помолчать. А она все  говорила и говорила и даже не заметила, что я что-то сказал.    

– Этот негр сбежал в ту самую ночь, когда убили Гека  Финна. Так что за него обещают награду – триста долларов. И за старика Финна  тоже назначили награду – двести долларов. Он, видите ли, явился в город утром,  рассказал про убийство и вместе со всеми ездил искать тело, а после того взял  да и скрылся. Его в тот же вечер собирались линчевать, только он, видите ли,  удрал. Ну а на другой день оказалось, что и негр тоже удрал: его никто не видел  после десяти часов вечера в ту ночь, когда было совершено убийство, – так  что стали думать на него. А на другой день, когда весь город только об этом и  говорил, вдруг возвращается старый Финн, идет прямо к судье Тэтчеру и поднимает  шум: требует, чтобы тот дал денег и устроил облаву на этого негра по всему  Иллинойсу. Судья дал немного, и старик в тот же вечер напился пьяный и до полуночи  шлялся по улицам с какими-то двумя подозрительными личностями, а потом скрылся  вместе с ними. Ну вот, с тех пор он не возвращался, и у нас тут думают, что он  и не вернется, пока все это не уляжется. Небось сам убил, а подстроил все так,  чтобы думали на бандитов; а там, глядишь, зацапает себе Гековы денежки, и по  судам таскаться не надо будет. Люди говорят: «Где ему убить, он даже и на это  не годится!» А я думаю: ох, и хитер же! Если он еще год не вернется, то ничего  ему за это не будет. Доказать-то ведь, понятное дело, ничего нельзя; все тогда  успокоится, и он заберет себе Гековы денежки без всяких хлопот.    

– Да, пожалуй. Кто ж ему помешает!.. А теперь уже  больше никто не думает, что это негр убил?    

– Да нет, думают еще. Многие все-таки считают, что это  он убил. Но теперь негра должны скоро поймать, так что, может, и добьются от  него правды.    

– Как, разве его и сейчас ловят?    

– Плохо же ты соображаешь, как я погляжу! Ведь триста  долларов на дороге не валяются. Некоторые думают, что негр и сейчас где-нибудь  недалеко. Я тоже так думаю, только помалкиваю. На днях я разговаривала со  стариком и старухой, что живут рядом, в бревенчатом сарае, и они сказали, между  прочим, что никто никогда не бывает на том вон острове, который называется  остров Джексона.    

– Разве там никто не живет? – спрашиваю я.    

– Нет, говорят, никто не живет. Я больше ничего им не  сказала, только призадумалась. За день или за два до того я там как будто  видела дым, на верхнем конце острова; ну, думаю себе, этот негр скорее всего  там прячется; во всяком случае, думаю, стоило бы весь остров обыскать. С тех  пор я больше дыма не видела, так что, может, негр оттуда уже ушел, если это был  он. Мой муж съездит и посмотрит вместе с одним соседом. Он уезжал вверх по  реке, а сегодня вернулся два часа назад, и я ему все это рассказала.    

Мне стало до того не по себе – просто не сиделось на месте.  Надо было чем-нибудь занять руки: я взял со стола иголку и начал вдевать в нее  нитку. Руки у меня дрожали, и дело не ладилось. Женщина замолчала, и я взглянул  на нее: она смотрела на меня как-то странно и слегка улыбалась. Я положил на  место иголку с ниткой, будто бы очень заинтересовался ее словами, – да так  оно и было, – и сказал:    

– Триста долларов – это уйма денег. Хорошо бы, они  достались моей матери. А ваш муж поедет туда нынче ночью?    

– Ну а как же! Он пошел в город вместе с тем соседом,  про которого я говорила, за лодкой и за вторым ружьем, если удастся у  кого-нибудь достать. Они поедут после полуночи.    

– А может, будет лучше видно, если они подождут до  утра?    

– Еще бы! И негру тоже будет лучше видно. После  полуночи он, наверно, заснет, а они прокрадутся в лес и в темноте сразу увидят  костер, если негр его развел.    

– Я об этом не подумала.    

Женщина все так же странно смотрела на меня, и мне сделалось  очень не по себе. Потом она спросила:    

– Как, ты сказала, тебя зовут, деточка?    

– М-мэри Уильямс.    

Кажется, в первый раз я сказал не «Мэри», а как-то  по-другому, так что я не смотрел на нее; я, кажется, сказал «Сара». Она меня  вроде как приперла к стене, и по глазам это, должно быть, было видно, –  вот я и боялся на нее взглянуть. Мне хотелось, чтобы старуха еще что-нибудь  сказала: чем дольше она молчала, тем хуже я себя чувствовал.    

Тут она и говорит:    

– Деточка, по-моему, ты сначала сказала «Сара», когда  вошла.    

– Да, верно: Сара-Мэри Уильямс. Мое первое имя Сара.  Одни зовут меня Сара, а другие Мэри.    

– Ах, вот как?    

– Да.    

Теперь мне стало легче, но все-таки хотелось удрать.  Взглянуть на нее я не решался.    

Ну, тут она начала говорить, какие нынче тяжелые времена, и  как им плохо живется, и что крысы обнаглели и разгуливают по всему дому, словно  они тут хозяева, и еще много рассказывала, так что мне совсем полегчало. Насчет  крыс это она верно сказала. Одна то и дело высовывала нос из дыры в углу.  Женщина сказала, что она нарочно держит под рукой всякие вещи, чтобы бросать в  крыс, когда остается одна, а то они ей покоя не дают. Она показала мне свинцовую  полосу, скрученную узлом, заметив, что вообще-то она попадает метко, только  вывихнула руку на днях и не знает, попадет ли теперь. Выждав случая, она  швырнула этой штукой в крысу, но не попала и охнула – так больно ей было руку.  Потом попросила меня швырнуть еще раз, если крыса высунется. Мне хотелось  поскорей уйти, пока старик не вернулся, но, конечно, я и виду не подавал. Я  взял эту штуку и, как только крыса высунулась, нацелился и швырнул, – и  если б крыса сидела на месте, так ей бы не поздоровилось. Старуха сказала, что  удар первоклассный, что в следующий раз я непременно попаду. Она встала и  принесла обратно свинец, а потом достала моток пряжи и попросила, чтобы я ей  помог размотать. Я расставил руки, она надела на них пряжу, а сама все  рассказывает про свои дела. Вдруг она прервала рассказ и говорит:    

– Ты поглядывай за крысами. Лучше держи свинец на  коленях, чтобы был под рукой.    

И она тут же бросила мне кусок свинца; я сдвинул колени и  поймал его. А она все продолжала разговаривать, но не больше минуты, потом  сняла пряжу у меня с рук, поглядела мне прямо в глаза, очень ласково, и  говорит:    

– Ну, так как же тебя зовут по-настоящему?    

– Т-то есть как это?    

– Как тебя по-настоящему зовут? Билл, Том, или Боб, или  еще как-нибудь?    

Я даже весь затрясся и прямо не знал, как мне быть. Однако  сказал:    

– Пожалуйста, не смейтесь над бедной девочкой! Если я  вам мешаю, то…    

– Ничего подобного. Сядь на место и сиди. Я тебя не  обижу и никому про тебя не скажу. Ты только доверься мне, открой свой секрет. Я  тебя не выдам; мало того, я тебе помогу. И мой старик поможет, если надо. Ты  ведь, должно быть, беглый подмастерье, только и всего. Это ничего не значит.  Что ж тут такого! С тобой обращались плохо, вот ты и решил удрать. Бог с тобой,  сынок, я про тебя не скажу никому. Ну, а теперь выкладывай мне все, будь  умником.    

Тогда я решил, что не стоит больше притворяться, лучше я уж  все скажу начистоту, только пускай и она сдержит свое слово. И я рассказал ей,  что отец с матерью у меня умерли, а меня отдали на воспитание в деревню к  старому скряге фермеру, в тридцати милях от реки. Он обращается со мной так  плохо, что я терпел-терпел и не вытерпел: он уехал куда-то дня на два, вот я и  воспользовался этим случаем, стащил старое платье у его дочки и удрал и в три  ночи прошел эти тридцать миль до реки. Я шел ночью, а днем где-нибудь прятался  и отсыпался; с собой у меня был мешок с хлебом и мясом, что я взял из дому, и  этого мне за глаза хватило на всю дорогу. Мой дядя, Абнер Мур, позаботится,  наверно, обо мне, вот почему я и пришел сюда, в Гошен.    

– В Гошен, сынок? Это не Гошен. Это Сент-Питерсберг.  Гошен стоит десятью милями выше по реке. А кто тебе сказал, что это Гошен?    

– Сказал один человек; я его встретил сегодня на  рассвете, когда собирался свернуть в лес, чтобы выспаться. Он мне сказал, что  от перекрестка надо повернуть направо и через пять миль будет Гошен.    

– Пьян был, наверно. Он тебе сказал как раз наоборот.    

– Он и вел себя как пьяный. Ну, да теперь уж все равно.  Надо идти. Я буду в Гошене до рассвета.    

– Погоди минутку. Я дам тебе поесть, а то ты  проголодаешься.    

Она накормила меня и спрашивает:    

– А ну-ка, скажи мне: если корова лежит, то как она  поднимается с земли – передом или задом? Отвечай живей, не раздумывай: передом  или задом?    

– Задом.    

– Так. А лошадь?    

– Лошадь передом.    

– С какой стороны дерево обрастает мхом?    

– С северной стороны.    

– Если пятнадцать коров пасутся на косогоре, то сколько  из них смотрят в одну сторону?    

– Все пятнадцать.    

– Ну, кажется, ты действительно жил в деревне. Я  думала, может, ты опять меня хочешь надуть. Так как же тебя зовут  по-настоящему?    

– Джордж Питерс, сударыня.    

– Так ты не забывай этого, Джордж. А то еще, чего  доброго, скажешь мне, что тебя зовут Александер, а потом, когда я тебя поймаю,  начнешь вывертываться и говорить, что ты Джордж-Александер. И не показывайся  женщинам в этом ситцевом старье. Девочка у тебя получается плохо, но мужчин ты,  пожалуй, сумеешь провести. Господь с тобой, сынок, разве так вдевают нитку в  иголку? Ты держишь нитку неподвижно и насаживаешь на нее иголку, а надо иголку  держать неподвижно и совать в нее нитку. Женщины всегда так и делают, а мужчины  – всегда наоборот. А когда швыряешь палкой в крысу или еще в кого-нибудь,  встань на цыпочки и занеси руку над головой, да постарайся, чтобы это вышло как  можно нескладней, и промахнись этак шагов на пять, на шесть. Бросай, вытянув  руку во всю длину, будто она у тебя на шарнире, как бросают все девочки, а не  кистью и локтем, выставив левое плечо вперед, как мальчишки; и запомни: когда  девочке бросают что-нибудь на колени, она их расставляет, а не сдвигает вместе,  как ты сдвинул, когда ловил свинец. Я ведь заметила, что ты мальчик, еще когда  ты вдевал нитку, а все остальное я пустила в ход для проверки. Ну, теперь  отправляйся к своему дяде, Сара-Мэри-Уильямс-Джордж-Александер Питерс, а если  попадешь в беду, дай знать миссис Джудит Лофтес – то есть мне, а я уж  постараюсь тебя выручить. Все время держись берега реки, а когда в следующий  раз пустишься в бега, захвати с собой башмаки и носки. Дорога по берегу каменистая, –  я думаю, ты все ноги собьешь, пока доберешься до Гошена.    

Я прошел по берегу шагов с полсотни, а потом повернул обратно  и шмыгнул туда, где стоял мой челнок, – довольно далеко от дома, вниз по  реке. Я вскочил в челнок и поскорее поднялся вверх по течению, а когда  поравнялся с островом, пустился наперерез. Я снял капор – теперь он был мне ни  к чему и только мешал. Когда я выехал на середину реки, то услышал, как начали  бить часы; я остановился и прислушался: бой донесся по воде хотя и слабо, но  ясно – одиннадцать. Добравшись до верхнего конца острова, я даже не остановился  передохнуть, хотя совсем выбился из сил, а побежал в лес, где прежде была моя  стоянка, и развел там хороший костер на сухом, высоком месте. Потом спрыгнул в  челнок и давай изо всех сил грести к нашему месту, мили на полторы вниз по  реке. Я причалил к берегу, скорей пробрался сквозь кусты вверх по горе и  ввалился в нашу пещеру. Джим лежал на земле и крепко спал. Я разбудил его:    

– Вставай скорее и собирайся, Джим! Нельзя терять ни  минуты! Нас ищут. За нами погоня!    

Джим не стал ни о чем расспрашивать, ни слова не сказал, но  по тому, как он работал, видно было, до чего он перепугался. Через полтора часа  все наши пожитки были сложены на плоту, и плот можно было вывести из заводи под  ивами, где он был у нас спрятан. Первым делом мы потушили костер в пещере и  после того даже свечи не зажигали.    

Я отъехал от берега на челноке и огляделся по сторонам; но  если где-нибудь поблизости и была лодка, то я ее не заметил, потому что в  темноте при звездах не много разглядишь. Потом мы вывели плот из заводи и  тихо-тихо поплыли в тени берега, огибая нижний конец острова, не говоря ни  единого слова.    

 Глава двенадцатая    

     

Было, верно, уже около часа ночи, когда мы в конце концов  миновали остров; нам все время казалось, что плот еле-еле движется. Если бы нам  навстречу попалась лодка, мы пересели бы в челнок и поплыли бы к иллинойсскому  берегу; и хорошо, что ни одна лодка нам не повстречалась, потому что мы  позабыли положить в челнок ружье, или удочку, или хоть что-нибудь из съестного.  Мы так спешили, что обо всем этом нам и подумать было некогда. А держать вещи  на плоту, конечно, не очень-то умно.    

Если люди поехали искать Джима на остров, как я думал, то,  наверное, нашли там разведенный мною костер и всю ночь ждали бы Джима возле  него. Во всяком случае, мы никого не видели, и если мой костер их не обманул,  то я не виноват. Я изо всех сил старался надуть их.    

Как только показались первые проблески дня, мы пристали к  косе в начале большой излучины на иллинойсском берегу, нарубили топором зеленых  веток и прикрыли ими плот так, чтобы было похоже на заросшую ямку в береговой  косе. Коса – это песчаная отмель, заросшая кустами так густо, словно борона  зубьями.    

По миссурийскому берегу шли горы, а по иллинойсской стороне  – высокий лес, и фарватер здесь проходил ближе к миссурийскому берегу, поэтому  мы не боялись кого-нибудь повстречать. Мы простояли там весь день, глядя, как  плывут по течению мимо миссурийского берега плоты и пароходы и как борются с  течением пароходы, идущие вверх по реке. Я передал Джиму свой разговор со  старухой, и он сказал, что это ловкая бестия, и если б она сама пустилась за  нами в погоню, то не сидела бы всю ночь, глядя на костер, – «нет, сэр, она  взяла бы с собой собаку». «Так почему же тогда, – сказал я, – она не  велела мужу захватить собаку?» Джим сказал, что это ей, должно быть, пришло в  голову перед тем, как мужчины отправились за реку; вот они, верно, и пошли в  город за собакой и потеряли так много времени, а не то мы не сидели бы тут на  отмели, в шестнадцати или семнадцати милях от города, – «нет, не сидели  бы, мы опять попали бы в этот самый город». А я сказал: «Не важно, почему им не  удалось нас поймать, главное – они нас не поймали».    

Как только начало темнеть, мы высунули головы из кустов и  внимательно осмотрели все вниз и вверх по реке, а потом на той стороне, –  однако ничего не увидели; тогда Джим снял несколько верхних досок с плота и  устроил на нем уютный шалаш, чтобы отсиживаться в жару и в дождь и чтобы вещи  не промокли. Джим сделал в шалаше и пол, на фут выше всего остального плота,  так что теперь одеяла и прочие пожитки не заливало волной, которую разводили пароходы.  Посредине шалаша мы положили слой глины дюймов в шесть или семь толщиной и  обвели его бортом, чтобы глина держалась покрепче, – это для того, чтобы  разводить огонь в холодную и сырую погоду: в шалаше огня не будет видно. Мы  сделали еще запасное весло, потому что те, которые были, всегда могли сломаться  о корягу или еще обо что-нибудь. Потом укрепили на плоту короткую палку с  развилиной, чтобы вешать на нее наш старый фонарь, – потому что полагалось  зажигать фонарь, когда увидишь, что пароход идет вниз по реке и может на тебя  наскочить; а для пароходов, которые шли вверх по реке, не надо было зажигать  фонарь, разве только если попадешь на то, что называется перекатом, – вода  в реке стояла еще высоко, берега там, где пониже, были еще под водой, и пароходы,  когда шли вверх по реке, не всегда держались фарватера, а искали, где течение  не так сильно.    

В эту вторую ночь мы плыли часов семь, а то и восемь, при  скорости течения больше четырех миль в час. Мы удили рыбу, разговаривали и  время от времени окунались в воду, чтобы разогнать сон. Так хорошо было плыть  по широкой тихой реке и, лежа на спине, глядеть на звезды! Нам не хотелось даже  громко разговаривать, да и смеялись мы очень редко, и то потихоньку. Погода, в  общем, стояла хорошая, и с нами ровно ничего не случилось – ни в эту ночь, ни  на другую, ни на третью.    

Каждую ночь мы проплывали мимо городов; некоторые из них  стояли высоко на темных берегах, только и видна была блестящая грядка огней –  ни одного дома, ничего больше. На пятую ночь мы миновали Сент-Луис, над ним  стояло целое зарево. У нас в Сент-Питерсберге говорили, будто в Сент-Луисе  живет двадцать, а то и тридцать тысяч человек, но я этому не верил, пока сам не  увидел в два часа ночи такое множество огней. Ночь была тихая, из города не доносилось  ни звука: все спали.    

Каждый вечер, часов около десяти, я вылезал на берег у  какой-нибудь деревушки и покупал центов на десять, на пятнадцать муки, копченой  грудинки или еще чего-нибудь для еды; а иной раз я захватывал и курицу, которой  не сиделось на насесте. Отец всегда говорил: «Если попадется под руку курица,  бери ее, потому что если тебе самому она не нужна, то пригодится кому-нибудь  другому, а доброе дело никогда не пропадает», – это такая у него была  поговорка. Но я ни разу не видывал, чтобы курица не пригодилась самому папаше.    

Утром на рассвете я забирался на кукурузное поле и брал  взаймы арбуз, или дыню, или тыкву, или молодую кукурузу, или еще что-нибудь.  Папаша всегда говорил, что не грех брать взаймы, если собираешься отдать  когда-нибудь; а от вдовы я слышал, что это то же воровство, только по-другому  называется, и ни один порядочный человек так не станет делать. Джим сказал, что  отчасти прав папаша, а отчасти вдова, так что нам лучше выбросить какие-нибудь  два-три предмета из списка и никогда не брать их взаймы, – тогда, по его  мнению, не грех будет заимствовать при случае все остальное. Мы обсуждали этот  вопрос целую ночь напролет, плывя по реке, и все старались решить, от чего нам  лучше отказаться: от дынь-канталуп, от арбузов или еще от чего-нибудь? Но к  рассвету мы это благополучно уладили и решили отказаться от лесных яблок и  финиковых слив. Прежде мы себя чувствовали как-то не совсем хорошо, а теперь  нам стало куда легче. Я радовался, что так ловко вышло, потому что лесные  яблоки вообще никуда не годятся, а финиковые сливы поспеют еще не скоро –  месяца через два, через три.    

Время от времени нам удавалось подстрелить утку, которая  просыпалась слишком рано утром или отправлялась на ночлег слишком поздно  вечером. Вообще говоря, нам жилось очень неплохо.    

На пятую ночь ниже Сент-Луиса нас захватила сильная гроза с  громом, молнией и ливнем как из ведра. Мы забрались в шалаш, а плот  предоставили собственной воле. Когда вспыхивала молния, нам видна была широкая  прямая река впереди и высокие скалистые утесы по обеим ее сторонам.    

Вдруг я сказал:    

– Эй, Джим, погляди-ка вон туда!    

Впереди был пароход, который разбился о скалу. Нас несло  течением прямо на него. При свете молнии пароход был виден очень ясно. Он  сильно накренился; часть верхней палубы торчала над водой, и при каждой новой  вспышке как на ладони видно было каждый маленький шпенек возле большого  колокола и кресло с повешенной на его спинку старой шляпой.    

Ночь была такая глухая и непогожая, и все выглядело так  таинственно, что мне, как и всякому другому мальчишке на моем месте, при виде  разбитого парохода, который торчал так угрюмо и одиноко посредине реки,  захотелось на него забраться и поглядеть, что там такое. Я сказал:    

– Давай причалим к нему, Джим.    

Джим сначала ни за что не хотел. Он сказал:    

– Чего я там не видал, на разбитом пароходе? Нам и тут  неплохо; и лучше уж его не трогать, оставить в покое. Да там, наверно, и сторож  есть.    

– Бабушке бы твоей сторожа! – говорю я. – Там  и стеречь-то нечего, кроме лоцманской будки да каюты; а неужто ты думаешь, что  кто-нибудь станет в такую ночь рисковать жизнью ради лоцманской будки и каюты,  когда пароход каждую минуту может развалиться и затонуть?    

Джим на это ничего сказать не мог, даже и не пробовал.    

– А кроме того, – говорю я, – мы могли бы  позаимствовать что-нибудь стоящее из капитанской каюты. Сигары небось есть –  центов по пять за штуку наличными. Пароходные капитаны всегда богачи, получают  шестьдесят долларов в месяц; им наплевать, сколько бы вещь ни стоила, –  они все равно купят, если она им понравится… Сунь в карман свечку, Джим: я не  успокоюсь, пока мы не обыщем весь пароход. Неужели ты думаешь, что Том Сойер  упустил бы такой случай! Да ни за какие коврижки! Он бы это назвал  «приключением» – вот как, и хоть помирал бы, да залез на разбитый пароход. И  еще проделал бы это с шиком, уж постарался бы придумать что-нибудь этакое… Ты  бы подумал, что это сам Христофор Колумб открывает царство небесное. Эх, жалко,  что Тома Сойера здесь нету!    

Джим поворчал немножко, однако сдался. Он сказал, что  говорить надо как можно меньше, и то потихоньку. Молния как раз вовремя  показала нам разбитый пароход; мы причалили к подъемной стреле с правого борта  и привязали к ней плот.    

Палуба тут здорово накренилась и была очень покатая. В  темноте мы кое-как перебрались по уклону на левый борт, к капитанской рубке,  осторожно нащупывая дорогу ногами и растопыривая руки, чтобы не напороться на  тали, потому что впотьмах не было видно ни зги. Скоро мы наткнулись на  за-стекленный люк и полезли дальше; еще один шаг – и мы очутились перед дверью,  открытой настежь, и – вот вам самое честное слово! – увидели в глубине  салона свет и в ту же минуту услышали голоса.    

Джим шепнул мне, что ему что-то не по себе и нам лучше  отсюда уйти. Я сказал: «Ладно» – и уже хотел было вернуться на плот, как вдруг  слышу – кто-то застонал, а потом говорит:    

– Ох, не троньте меня, ребята! Я, ей-богу, не донесу.    

Другой голос ответил ему очень громко:    

– Врешь, Джим Тернер! Это мы и раньше слыхали. Тебе  всегда надо больше других, и ты всегда получаешь сколько хочешь, – а то,  мол, донесу на вас, если не дадите. Но на этот раз мы тебе не поверим, напрасно  ты стараешься. Во всей стране не сыщется предателя и пса подлее тебя.    

К этому времени Джим добрался до плота. Я просто разрывался  от любопытства; небось, думаю, Том Сойер ни за что не ушел бы теперь, ну так и  я тоже останусь – погляжу, что такое тут делается. Я встал на четвереньки в  узеньком коридорчике и пополз к корме – и полз до тех пор, пока между мной и  салоном не осталась всего одна каюта. Вижу, в салоне лежит на полу человек,  связанный по рукам и ногам, а над ним стоят какие-то двое; один из них держит в  руке тусклый фонарь, а другой – револьвер, целится в голову человека на полу и  говорит:    

– Эх, руки чешутся! Да и следовало бы пристрелить тебя,  подлеца!    

Человек на полу только ежился и все повторял:    

– Не надо, Билл, я же не донесу.    

И каждый раз человек с фонарем смеялся и отвечал на это:    

– Верно, не донесешь! Вот уж это ты правду говоришь,  можно ручаться.    

А один раз он сказал:    

– Смотри ты, как клянчит! А ведь если бы мы его не  осилили да не связали, он бы нас обоих убил. А за что? Так, зря. Потому только,  что мы своего упускать не хотели, – вот за что! Но теперь, я полагаю, ты  никому больше грозить не станешь, Джим Тернер… Убери свой револьвер, Билл!    

Билл ответил:    

– И не подумаю, Джейк Паккард. Я за то, чтоб его убить.  Так ему и надо! Разве он сам не убил старика Хэтфилда?    

– Да я-то не хочу его убивать; уж я знаю почему.    

– Спасибо тебе за такие слова, Джейк Паккард! Я их не  забуду, пока жив, – сказал человек на полу и вроде как бы всхлипнул.    

Паккард, не обращая на него внимания, повесил фонарь на  стенку и пошел как раз туда, где я лежал в темноте, а сам сделал Биллу знак  идти за ним. Я поскорей попятился назад шага на два, только палуба уж очень  накренилась, так что я не успел посторониться вовремя и, чтобы они на меня не  наткнулись и не поймали, залез в каюту, как раз над тем местом, где они стояли.  Тот, другой, двигался ощупью, хватаясь за стенки в темноте, а когда Паккард  добрался до моей каюты, сказал ему:    

– Сюда, входи сюда.    

Он и вошел, а Билл за ним. Но не успели они войти, как я уже  забрался на верхнюю койку, забился в самый угол и очень жалел, что я тут. Они  стояли совсем рядом, ухватившись руками за край койки, и разговаривали. Я их не  видел, но знал, где они стоят, потому что они пили виски и от них пахло. Я  порадовался, что ничего не пил, только разница была невелика: они бы меня все  равно не учуяли, потому что я даже не дышал. Уж очень я перепугался. Да и кто  бы мог дышать, слушая такой разговор? Они говорили тихо и серьезно. Билл хотел  убить Тернера. Он сказал:    

– Он говорил, что донесет, и обязательно донесет. Даже  если мы оба отдадим ему нашу долю, это все равно не поможет, после того как мы  поссорились да так здорово его угостили. Он нас выдаст, это уж вернее верного,  я тебе говорю. По-моему, лучше его убрать.    

– И по-моему тоже, – очень тихо сказал Паккард.    

– Прах тебя возьми, а ведь я думал, что ты против! Ну  что ж, тогда все в порядке. Идем прикончим его.    

– Погоди минутку, я еще не все сказал. Выслушай меня.  Стрелять хорошо, но можно сделать дело и без шума, если надо. Вот что я тебе  скажу: нечего так уж гоняться за веревкой на шею, когда можно сделать то, что  ты затеял, по-другому, нисколько не хуже и в то же время ничем не рискуя. Ведь  верно?    

– Еще бы не верно! А как же это устроить?    

– Вот что я думаю: мы пошарим тут по каютам и заберем  вещи, какие еще остались, а потом – на берег и спрячем товар. А после того  подождем. Я вот что говорю: пройдет не больше двух часов, как пароход  развалится и затонет. Понял? Тернер тоже утонет, и никто не будет в этом  виноват, кроме него самого. По-моему, это куда лучше, чем убивать. К чему  убивать человека, когда можно обойтись и без этого? Убивать и грешно, и глупо.  Ну как, прав я или нет?    

– Да, пожалуй, ты прав. А вдруг пароход не развалится и  не затонет?    

– Что ж, мы можем подождать часа два, там видно будет…  Так, что ли?    

– Ну ладно, пошли.    

Они отправились, и я тоже вылез, весь в холодном поту, и  пополз к носу. Там было темно как в погребе, но едва я выговорил хриплым шепотом:  «Джим!», как он охнул возле моего локтя, и я сказал ему:    

– Скорей, Джим, некогда валять дурака да охать! На  пароходе целая шайка убийц, и, если мы не отыщем, где у них лодка, и не пустим  ее вниз по реке, чтоб они не могли сойти с парохода, одному из шайки придется  плохо. А если мы найдем лодку, то им всем крышка – шериф их заберет. Живей  поворачивайся! Я обыщу левый борт, а ты правый. Начинай от плота и…    

– Ох, господи, господи! От плота? Нету больше плота, он  отвязался и уплыл! А мы тут остались!    

 Глава тринадцатая    

     

У меня дух захватило и ноги подкосились. Остаться на  разбитом пароходе с такой шайкой! Однако распускать слюни было некогда. Теперь  уж во что бы то ни стало надо было найти эту лодку – нам самим она была нужна.  И вот мы стали пробираться по правому борту, а сами трясемся, дрожим, еле-еле  добрались до кормы; казалось, что прошло не меньше недели. Никаких признаков  лодки. Джим сказал, что дальше он, кажется, идти не может: он так боится, что у  него и сил больше нет, – совсем ослаб. А я сказал: все равно надо идти,  потому что если мы тут останемся, то нам придется плохо, это уж верно. И мы  пошли дальше. Мы стали искать кормовую часть рубки, нашли ее, а потом насилу  пробрались ощупью к световому люку, цепляясь за выступы, потому что одним краем  он был уже в воде. Только мы подобрались вплотную к двери, смотрим – и лодка  тут как тут. Я едва разглядел ее в темноте. Ну и обрадовался же я! Еще секунда,  и я бы в нее забрался, но тут как раз открылась дверь. Один из бандитов высунул  голову в двух шагах от меня; я уж думал, что теперь мне крышка, а он опять  убрал голову и говорит:    

– Перевесь подальше этот чертов фонарь, Билл, чтоб его  не было видно.    

Он бросил в лодку мешок с какими-то вещами, влез в нее сам и  уселся. Это был Паккард. Потом вышел Билл и тоже сел в лодку. Паккард сказал  тихим голосом:    

– Готово, отчаливай!    

Я едва удержался за выступ – до того вдруг ослабел. Но тут  Билл сказал:    

– Погоди, а его ты обыскал?    

– Нет. А ты?    

– Тоже нет. Значит, его доля при нем и осталась.    

– Ну, так пойдем; какой толк брать барахло, а деньги  оставлять!    

– Послушай, а он не догадается, что у нас на уме?    

– Может, и не догадается. Но надо же нам забрать эти  деньги. Идем!    

И они вылезли из лодки и пошли обратно в каюту.    

Дверь за ними захлопнулась, потому что крен был как раз в  эту сторону. Через полсекунды я очутился в лодке, и Джим тоже ввалился вслед за  мной. Я схватил нож, перерезал веревку, и мы отчалили.    

До весел мы и не дотронулись, не промолвили ни слова даже  шепотом, боялись даже вздохнуть. Мы быстро скользили вниз по течению, в мертвой  тишине проплыли мимо кожуха и мимо пароходной кормы; еще секунда-другая, –  и мы очутились шагов за сто от разбитого парохода, тьма поглотила его, и ничего  уже нельзя было разглядеть; теперь мы были в безопасности и сами знали это.    

Когда мы отплыли по течению шагов на триста – четыреста, в  дверях рубки на секунду сверкнул искоркой фонарь, и мы поняли, что мошенники  хватились своей лодки и теперь начинают понимать, что им придется так же плохо,  как и Тернеру.    

Тут Джим взялся за весла, и мы пустились вдогонку за своим  плотом. Только теперь я в первый раз пожалел этих мошенников – раньше мне,  должно быть, было некогда. Я подумал, как это страшно, даже для убийц,  очутиться в таком безвыходном положении. Думаю: почем знать, может, я и сам когда-нибудь  буду бандитом, – небось мне такая штука тоже не понравится! И потому я  сказал Джиму:    

– Как только увидим огонек, то сейчас же и причалим к  берегу, повыше или пониже шагов на сто, в таком месте, где можно будет  хорошенько спрятать тебя вместе с лодкой, а потом я придумаю что-нибудь: пойду  искать людей – пускай заберут эту шайку и спасут их всех, чтобы можно было  повесить потом, когда придет их время.    

Но это была неудачная мысль. Скоро опять началась гроза, на  этот раз пуще прежнего. Дождь так и хлестал, и нигде не видно было ни огонька –  должно быть, все спали. Мы неслись вниз по реке и глядели, не покажется ли где  огонек или наш плот. Прошло очень много времени; и дождь наконец перестал, но  тучи все не расходились, и молния все поблескивала; как вдруг, во время одной  такой вспышки, видим – впереди что-то чернеет на воде; мы скорее туда.    

Это был наш плот. До чего же мы обрадовались, когда опять  перебрались на него! И вот впереди, на правом берегу, замигал огонек. Я сказал,  что сейчас же туда и отправлюсь. Лодка была до половины завалена добром,  которое воры награбили на разбитом пароходе. Мы свалили все в кучу на плоту, и  я велел Джиму плыть потихоньку дальше и зажечь фонарь, когда он увидит, что уже  проплыл мили две, и не гасить огня, пока я не вернусь; потом я взялся за весла  и направился туда, где горел свет. Когда я подплыл ближе, показались еще  три-четыре огонька повыше, на горе. Это был городок. Я перестал грести немного  выше того места, где горел огонь, и меня понесло по течению. Проплывая мимо, я  увидел, что это горит фонарь на большом пароме. Я объехал паром вокруг,  отыскивая, где же спит сторож; в конце концов я нашел его на битенге: он спал,  свесив голову на колени. Я раза два или три толкнул его в плечо и начал рыдать.    

Он вскочил как встрепанный, потом видит, что это я,  потянулся хорошенько, зевнул и говорит:    

– Ну, что там такое? Не плачь, мальчик… Что случилось?    

Я говорю:    

– Папа, и мама, и сестрица, и… – Тут я опять  всхлипнул.    

Он говорит:    

– Ну, будет тебе, что ты так расплакался? У всех бывают  неприятности, обойдется как-нибудь. Что же с ними такое случилось?    

– Они… они… Это вы сторож на пароме?    

– Да, я, – говорит сторож очень довольным  тоном. – Я и капитан, и владелец, и первый помощник, и лоцман, и сторож, и  старший матрос; а иной раз бывает, что я же и груз, и пассажиры. Я не так  богат, как старый Джим Хорнбэк, и не могу швырять деньги направо и налево,  каждому встречному и поперечному, как он швыряет; но я ему много раз говорил,  что не поменялся бы с ним местами; матросская жизнь как раз по мне, а жить за  две мили от города, где нет ничего интересного и не с кем слова сказать, я  нипочем не стану, даже за все его миллионы. Я говорю…    

Тут я перебил его и сказал:    

– Они попали в такую ужасную беду…    

– Кто это?    

– Да они: папа, мама, сестра и мисс Гукер. И если б вы  подъехали туда со своим паромом…    

– Куда это «туда»? Где они?    

– На разбитом пароходе.    

– На каком это?    

– Да тут только один и есть.    

– Как, неужто на «Вальтере Скотте»?    

– Да.    

– Господи! Как же это они туда попали, скажи на  милость?    

– Ну, разумеется, не нарочно.    

– Еще бы! Господи ты мой боже, ведь им не быть живыми,  если они оттуда не выберутся как можно скорей! Да как же это они туда попали?    

– Очень просто. Мисс Гукер была в гостях в городе…    

– А, в Бутс-Лендинг! Ну, а потом?    

– Она была там в гостях, а к вечеру поехала со своей  негритянкой на конском пароме ночевать к своей подруге, мисс… как ее… забыл  фамилию; они потеряли кормовое весло, и их отнесло течением мили за две, прямо  на разбитый пароход, кормой вперед, и паромщик с негритянкой и лошадьми  потонули, а мисс Гукер за что-то уцепилась и влезла на этот самый пароход.  Через час после захода солнца мы поехали на нашей шаланде, но было уже так  темно, что мы не заметили разбитого парохода и тоже налетели на него; только мы  все спаслись, кроме Билла Уиппла… такой был хороший мальчик! Лучше бы я утонул  вместо него, право…    

– Господи боже, я в жизни ничего подобного не слыхивал!  А потом что же вы стали делать?