1 2 3 4 
Милым и благонравным детям, Сузи и Кларе Племенс, с чувством  сердечной любви посвящает эту книгу их отец      

Предисловие    

     

Эту повесть я расскажу вам в том виде, в каком я слышал ее  от одного человека, слышавшего ее от своего отца, который слышал ее от своего  отца, а тот от своего и так дальше. Триста лет, а быть может и долее, отцы  передавали ее сыновьям, и таким образом она была сохранена для потомства.  Возможно, что это исторический факт, но возможно – предание, легенда. Пожалуй,  все это было, а пожалуй, этого и не было, но все же могло бы быть. Возможно,  что в старое время в нее верили мудрецы и ученые, но возможно и то, что только  простые неученые люди верили в нее и любили ее.    

     

О, в милосердии двойная благодать:    

Блажен и тот, кто милует, и тот,    

Кого он милует. Всего сильнее    

Оно в руках у сильных; королям    

Оно пристало больше, чем корона.[1]    

     

     

1. Рождение принца и рождение нищего    

     

Это было в конце второй четверти шестнадцатого столетия.    

В один осенний день в древнем городе Лондоне в бедной семье  Кенти родился мальчик, который был ей совсем не нужен. В тот же день в богатой  семье Тюдоров родился другой английский ребенок, который был нужен не только  ей, но и всей Англии. Англия так давно мечтала о нем, ждала его и молила бога о  нем, что, когда он и в самом деле появился на свет, англичане чуть с ума не  сошли от радости. Люди, едва знакомые между собою, встречаясь в тот день,  обнимались, целовались и плакали. Никто не работал, все праздновали – бедные и  богатые, простолюдины и знатные, – пировали, плясали, пели, угощались  вином, и такая гульба продолжалась несколько дней и ночей. Днем Лондон  представлял собою очень красивое зрелище: на каждом балконе, на каждой крыше  развевались яркие флаги, по улицам шествовали пышные процессии. Ночью тоже было  на что посмотреть: на всех перекрестках пылали большие костры, а вокруг костров  веселились целые полчища гуляк. Во всей Англии только и разговоров было, что о  новорожденном Эдуарде Тюдоре, принце Уэльском[2],  а тот лежал завернутый в шелка и атласы, не подозревая обо всей этой кутерьме и  не зная, что с ним нянчатся знатные лорды и леди, – ему это было  безразлично. Но нигде не слышно было толков о другом ребенке, Томе Кенти,  запеленатом в жалкие тряпки. Говорили о нем только в той нищенской, убогой  семье, которой его появление на свет сулило так много хлопот.    

 2. Детство Тома    

     

Перешагнем через несколько лет.    

Лондон существовал уже пятнадцать веков и был большим  городом по тем временам. В нем насчитывалось сто тысяч жителей, иные полагают –  вдвое больше. Улицы были узкие, кривые и грязные, особенно в той части города,  где жил Том Кенти, – невдалеке от Лондонского моста. Дома были деревянные;  второй этаж выдавался над первым, третий выставлял свои локти далеко над  вторым. Чем выше росли дома, тем шире они становились. Остовы у них были из  крепких, положенных крест-накрест балок; промежутки между балками заполнялись  прочным материалом и сверху покрывались штукатуркой. Балки были выкрашены  красной, синей или черной краской, смотря по вкусу владельца, и это придавало  домам очень живописный вид. Окна были маленькие, с мелкими ромбами стекол, и  открывались наружу на петлях, как двери.    

Дом, где жил отец Тома, стоял в вонючем тупике за Обжорным  рядом. Тупик назывался Двор Отбросов. Дом был маленький, ветхий, шаткий, доверху  набитый беднотой. Семья Кенти занимала каморку в третьем этаже. У отца с  матерью существовало некоторое подобие кровати, но Том, его бабка и обе его  сестры. Бэт и Нэн, не знали такого неудобства: им принадлежал весь пол, и они  могли спать где им вздумается. К их услугам были обрывки двух-трех старых одеял  и несколько охапок грязной, обветшалой соломы, но это вряд ли можно было  назвать постелью, потому что по утрам все это сваливалось в кучу, из которой к  ночи каждый выбирал, что хотел.    

Бэт и Нэн были пятнадцатилетние девчонки-близнецы,  добродушные замарашки, одетые в лохмотья и глубоко невежественные. Мать мало  чем отличалась от них. Но отец с бабкой были сущие дьяволы; они напивались, где  только могли, и тогда воевали друг с другом или с кем попало, кто только под  руку подвернется. Они ругались и сквернословили на каждом шагу, в пьяном и в  трезвом виде. Джон Кенти был вор, а его мать – нищенка. Они научили детей  просить милостыню, но сделать их ворами не могли.    

Среди нищих и воров, наполнявших дом, жил один человек,  который не принадлежал к их числу. То был добрый старик священник, выброшенный  королем на улицу с ничтожной пенсией в несколько медных монет. Он часто уводил  детей к себе и тайком от родителей внушал им любовь к добру. Он научил Тома  читать и писать, от него Том приобрел и некоторые познания в латинском языке.  Старик хотел научить грамоте и девочек, но девочки боялись подруг, которые  стали бы смеяться над их неуместной ученостью.    

Весь Двор Отбросов представлял собою такое же осиное гнездо,  как и тот дом, где жил Кенти. Попойки, ссоры и драки были здесь в порядке  вещей. Они происходили каждую ночь и длились чуть не до утра. Пробитые головы  были здесь таким же заурядным явлением, как голод. И все же маленький Том не  чувствовал себя несчастным. Иной раз ему приходилось очень туго, но он не  придавал своим бедствиям большого значения: так жилось всем мальчишкам во Дворе  Отбросов; поэтому он полагал, что иначе и быть не должно. Он знал, что вечером,  когда он вернется домой с пустыми руками, отец изругает его и прибьет, да и  бабка не даст ему спуску, а поздней ночью подкрадется вечно голодная мать и  потихоньку сунет черствую корку или какие-нибудь объедки, которые она могла бы  съесть сама, но сберегла для него, хотя уже не раз попадалась во время этих  предательских действий и получала в награду тяжелые побои от мужа.    

Нет, Тому жилось не так уж плохо, особенно в летнее время.  Он просил милостыню не слишком усердно – лишь бы только избавиться от отцовских  побоев, – потому что законы против нищенства были суровы и попрошаек  наказывали очень жестоко. Немало часов проводил он со священником Эндрью,  слушая его дивные старинные легенды и сказки о великанах и карликах, о  волшебниках и феях, о заколдованных замках, великолепных королях и принцах.  Воображение мальчика было полно всеми этими чудесами, и не раз ночью, в  темноте, лежа на скудной и колкой соломе, усталый, голодный, избитый, он давал  волю мечтам и скоро забывал и обиды и боль, рисуя себе сладостные картины  восхитительной жизни какого-нибудь изнеженного принца в королевском дворце.  День и ночь его преследовало одно желание: увидеть своими глазами настоящего  принца. Раз он высказал это желание товарищам по Двору Отбросов, но те подняли  его на смех и так безжалостно издевались над ним, что он решил впредь не  делиться своими мечтами ни с кем.    

Ему часто случалось читать у священника старые книги. По  просьбе мальчика священник объяснял ему их смысл, а порою дополнял своими  рассказами. Мечтания и книги оставили след в душе Тома. Герои его фантазии были  так изящны и нарядны, что он стал тяготиться своими лохмотьями, своей  неопрятностью, и ему захотелось быть чистым и лучше одетым. Правда, он и теперь  зачастую возился в грязи с таким же удовольствием, как прежде, но в Темзе стал  он плескаться не только для забавы: теперь ему нравилось также и то, что вода  смывает с него грязь.    

У Тома всегда находилось на что поглазеть возле майского  шеста в Чипсайде или на ярмарках. Кроме того, время от времени ему, как и всем  лондонцам, удавалось полюбоваться военным парадом, когда какую-нибудь  несчастную знаменитость везли в тюрьму Тауэра[3]  сухим путем или в лодке. В один летний день ему пришлось видеть, как сожгли на  костре в Смитфилде бедную Энн Эскью[4],  а с нею еще трех человек; он слышал, как некий бывший епископ читал им длинную  проповедь, которая, впрочем, очень мало заинтересовала его. Да, в общем жизнь  Тома была довольно-таки разнообразна и приятна.    

Понемногу чтение книг и мечты о жизни королей так сильно  подействовали на него, что он, сам того не замечая, стал разыгрывать из  себя принца, к восхищению и потехе своих уличных товарищей. Его речь и повадки  стали церемонны и величественны. Его влияние во Дворе Отбросов с каждым днем  возрастало, и постепенно сверстники привыкли относиться к нему с восторженным  почтением, как к высшему существу. Им казалось, что он так много знает, что он  способен к таким дивным речам и делам! И сам он был такой умный, ученый! О  каждом замечании и о каждом поступке Тома дети рассказывали старшим, так что  вскоре и старшие заговорили о Томе Кенти и стали смотреть на него как на  чрезвычайно одаренного, необыкновенного мальчика. Взрослые в затруднительных  случаях стали обращаться к нему за советом и часто дивились остроумию и  мудрости его приговоров. Он стал героем для всех, кто знал его, – только  родные не видели в нем ничего замечательного.    

Прошло немного времени, и Том завел себе настоящий  королевский двор! Он был принцем; его ближайшие товарищи были телохранителями,  камергерами, шталмейстерами, придворными лордами, статс-дамами и членами  королевской фамилии. Каждый день самозваного принца встречали по церемониалу,  вычитанному Томом из старинных романов; каждый день великие дела его мнимой  державы обсуждались на королевском совете; каждый день его высочество мнимый  принц издавал приказы воображаемым армиям, флотам и заморским владениям.    

Потом он в тех же лохмотьях шел просить милостыню,  выпрашивал несколько фартингов, глодал черствую корку, получал обычную долю  побоев и ругани и, растянувшись на охапке вонючей соломы, вновь предавался  мечтам о своем воображаемом величии. А желание увидеть хоть раз настоящего,  живого принца росло в нем с каждым днем, с каждой неделей и в конце концов  заслонило все другие желания и стало его единственной страстью.    

В один январский день он, как всегда, вышел в поход за  милостыней. Несколько часов подряд, босой, продрогший, уныло слонялся он вокруг  Минсинг Лэйна и Литтл Ист Чипа, заглядывая в окна харчевен и глотая слюнки при  виде ужаснейших свиных паштетов и других смертоубийственных изобретений,  выставленных в окне: для него это были райские лакомства, достойные ангелов, по  крайней мере судя по запаху, – отведывать их ему никогда не случалось.  Моросил мелкий холодный дождь; день был тоскливый и хмурый. Под вечер Том  пришел домой такой измокший, утомленный, голодный, что даже отец с бабкой как  будто пожалели его, – конечно, на свой лад: наскоро угостили его тумаками  и отправили спать. Долго боль и голод, а также ругань и потасовки соседей не  давали ему уснуть, но, наконец, мысли его унеслись в дальние, чудесные страны,  и он уснул среди принцев, с ног до головы усыпанных золотом и драгоценными  каменьями. Принцы жили в огромных дворцах, где слуги благоговейно склонялись перед  ними или летели выполнять их приказания. А затем, как водится, ему приснилось,  что он и сам – принц.    

Всю ночь он упивался своим королевским величием; всю ночь  окружали его знатные леди и лорды; в сиянии яркого света он шествовал среди  них, вдыхая чудесные ароматы, восхищаясь сладостной музыкой и отвечая на  почтительные поклоны расступавшейся перед ним толпы – то улыбкой, то  царственным кивком.    

А утром, когда он проснулся и увидал окружающую его нищету,  все вокруг, – как всегда после подобного сна, – показалось ему в  тысячу раз непригляднее. Сердце его горестно заныло, и он залился слезами.    

 3. Встреча Тома с принцем    

     

Том встал голодный и голодный поплелся из дому, но все его  мысли были поглощены призрачным великолепием его ночных сновидений. Он  рассеянно брел по улицам, почти не замечая, куда идет и что происходит вокруг.  Иные толкали его, иные ругали, но он был погружен в свои мечты, ничего не  видел, не слышал. Наконец он очутился у ворот Темпл Бара. Дальше в эту сторону  он никогда не заходил. Он остановился и с минуту раздумывал, куда он попал,  потом мечты снова захватили его, и он очутился за городскими стенами. В то  время Стренд уже не был проселочной дорогой и даже считал себя улицей, –  но вряд ли он имел право на это, потому что, хотя по одну сторону Стренда  тянулся почти сплошной ряд домов, дома на другой стороне были разбросаны далеко  друг от друга, – великолепные замки богатейших дворян, окруженные роскошными  садами, спускавшимися к реке. В наше время на месте этих садов теснятся целые  мили угрюмых строений из камня и кирпича.    

Том добрался до деревни Черинг и присел отдохнуть у подножья  красивого креста, воздвигнутого в давние дни одним овдовевшим королем,  оплакивавшим безвременную кончину супруги; потом опять неторопливо побрел по  прекрасной пустынной дороге, миновал роскошный дворец кардинала и направился к  другому, еще более роскошному и величественному дворцу – Вестминстерскому.  Пораженный и счастливый, глядел он на громадное здание с широко раскинувшимися  крыльями, на грозные бастионы и башни, на массивные каменные ворота с золочеными  решетками, на колоссальных гранитных львов и другие эмблемы английской королевской  власти. Неужели настало время, когда его заветное желание сбудется? Ведь это  королевский дворец. Разве не может случиться, что небеса окажутся благосклонны  к Тому и он увидит принца – настоящего принца, из плоти и крови?    

По обеим сторонам золоченых ворот стояли две живые статуи –  стройные и неподвижные воины, закованные с ног до головы в блестящие стальные  латы. На почтительном расстоянии от дворца виднелись группы крестьян и  городских жителей, чающих хоть одним глазком увидеть кого-нибудь из королевской  семьи. Нарядные экипажи с нарядными господами и такими же нарядными слугами на  запятках въезжали и выезжали из многих великолепных ворот дворцовой ограды.    

Бедный маленький Том в жалких лохмотьях приблизился к ограде  и медленно, несмело прошел мимо часовых; сердце его сильно стучало, в душе  пробудилась надежда. И вдруг он увидел сквозь золотую решетку такое зрелище,  что чуть не вскрикнул от радости. За оградой стоял миловидный мальчик, смуглый  и загорелый от игр и гимнастических упражнений на воздухе, разодетый в шелка и  атласы, сверкающий драгоценными каменьями; на боку у него висели маленькая  шпага, усыпанная самоцветами, и кинжал; на ногах были высокие изящные сапожки с  красными каблучками, а на голове прелестная алая шапочка с ниспадающими на плечи  перьями, скрепленными крупным драгоценным камнем. Поблизости стояло несколько  пышно разодетых господ – без сомнения, его слуги. О, это, конечно, принц!  Настоящий, живой принц! Тут не могло быть и тени сомнения. Наконец-то была  услышана молитва мальчишки-нищего!    

Том стал дышать часто-часто, глаза его широко раскрылись от  удивления и радости. В эту минуту все его существо было охвачено одним  желанием, заслонившим собою все другие: подойти ближе к принцу и всласть  наглядеться на него. Не сознавая, что делает, он прижался к решетке ворот. Но в  тот же миг один из солдат грубо оттащил его прочь и швырнул в толпу деревенских  зевак и столичных бездельников с такой силой, что мальчик завертелся вьюном.    

– Знай свое место, бродяга! – сказал солдат.    

Толпа загоготала, но маленький принц подскочил к воротам с  пылающим лицом и крикнул, гневно сверкая глазами:    

– Как смеешь ты обижать этого бедного отрока? Как  смеешь ты так грубо обращаться даже с самым последним из подданных моего  отца-короля? Отвори ворота, и пусть он войдет!    

Посмотрели бы вы, как преклонилась пред ним изменчивая  ветреная толпа, как обнажились все головы! Послушали бы, как радостно толпа  закричала: «Да здравствует принц Уэльский!»    

Солдаты отдали честь алебардами, отворили ворота и снова  отдали честь, когда мимо них прошел принц Нищеты в развевающихся лохмотьях и  поздоровался за руку с принцем Несметных Богатств.    

– Ты кажешься голодным и усталым, – произнес  Эдуард Тюдор. – Тебя обидели. Следуй за мной.    

С полдюжины придворных лакеев бросились вперед – уж не знаю,  зачем: вероятно, они хотели вмешаться. Но принц отстранил их истинно  королевским движением руки, и они мгновенно застыли на месте, как статуи.  Эдуард ввел Тома в роскошно убранную комнату во дворце, которую он называл  своим кабинетом. По его приказу были принесены такие яства, каких Том в жизни  своей не видывал, только читал о них в книгах. С деликатностью и любезностью,  подобающей принцу, Эдуард отослал слуг, чтобы они не смущали смиренного гостя  своими укоризненными взорами, а сам сел рядом и, покуда Том ел, задавал ему  вопросы.    

– Как тебя зовут, отрок?    

– Том Кенти[5],  с вашего позволения, сэр.    

– Странное имя. Где ты живешь?    

– В Лондоне, осмелюсь доложить вашей милости. Двор  Отбросов за Обжорным рядом.    

– Двор Отбросов! Еще одно странное имя!.. Есть у тебя  родители?    

– Родители у меня есть. Есть и бабка, которую я не  слишком люблю, – да простит мне господь, если это грешно!.. И еще у меня  есть две сестры-близнецы – Нэн и Бэт.    

– Должно быть, твоя бабка не очень добра к тебе?    

– Она ни к кому не добра, смею доложить вашей  светлости. В сердце у нее нет доброты, и все свои дни она творит только зло.    

– Обижает она тебя?    

– Лишь тогда она не колотит меня, когда спит или  затуманит свой разум вином. Но как только в голове у нее проясняется, она бьет  меня вдвое сильнее.    

Глаза маленького принца сверкнули гневом.    

– Как? Бьет? – вскрикнул он.    

– О да, смею доложить вашей милости!    

– Бьет! Тебя, такого слабосильного, маленького!  Слушай! Прежде чем наступит ночь, ее свяжут и бросят в Тауэр. Король, мой отец…    

– Вы забываете, сэр, что она низкого звания. Тауэр –  темница для знатных.    

– Правда! Это не пришло мне в голову. Но я подумаю, как  наказать ее. А отец твой добр к тебе?    

– Не добрее моей бабки Кенти, сэр.    

– Отцы, кажется, все одинаковы. И у моего нрав не  кроткий. Рука у него тяжелая, но меня он не трогает. Хотя на брань он, по  правде сказать, не скупится. А как обходится с тобою твоя мать?    

– Она добра, сэр, и никогда не причиняет мне ни  огорчений, ни боли. И Нэн и Бэт так же добры, как она.    

– Сколько им лет?    

– Пятнадцать, с вашего позволения, сэр.    

– Леди Елизавете, моей сестре, четырнадцать. Леди Джэн  Грей, моя двоюродная сестра, мне ровесница; они обе миловидны и приветливы; но  моя другая сестра, леди Мэри, у которой такое мрачное, хмурое лицо… Скажи, твои  сестры запрещают служанкам смеяться, дабы те не запятнали свою душу грехом?    

– Мои сестры? Вы полагаете, сэр, что у них есть  служанки?    

Минуту маленький принц смотрел на маленького нищего с важной  задумчивостью, потом произнес:    

– Как же, скажи на милость, могут они обойтись без  служанок? Кто помогает им снимать на ночь одежду? Кто одевает их, когда они  встают поутру?    

– Никто, сэр. Вы хотите, чтобы на ночь они раздевались  и спали без одежды, как звери?    

– Без одежды? Разве у них по одному только платью?    

– Ах, ваша милость, да на что же им больше? Ведь не два  же у них тела у каждой.    

– Какая странная, причудливая мысль! Прости мне этот  смех; я не думал обидеть тебя. У твоих добрых сестер, Нэн и Бэт, будет платьев  и слуг достаточно, и очень скоро: об этом позаботится мой казначей. Нет, не  благодари меня, это пустое. Ты хорошо говоришь, легко и красиво. Ты обучен  наукам?    

– Не знаю, как сказать, сэр. Добрый священник Эндрью из  милости обучал меня по своим книгам.    

– Ты знаешь латынь?    

– Боюсь, что знания мои скудны, сэр.    

– Выучись, милый, – это нелегко лишь на первых  порах. Греческий труднее, но, кажется, ни латинский, ни греческий, ни другие  языки не трудны леди Елизавете и моей кузине. Послушал бы ты, как эти юные дамы  говорят на чужих языках! Но расскажи мне о твоем Дворе Отбросов. Весело тебе  там живется?    

– Поистине весело, с вашего разрешения, сэр, если,  конечно, я сыт. Нам показывают Панча и Джуди[6],  а также обезьянок. О, какие это потешные твари! У них такая пестрая одежда!  Кроме того, нам дают представления: актеры играют, кричат, дерутся, а потом  убивают друг друга и падают мертвыми. Так занятно смотреть, и стоит всего лишь  фартинг; только иной раз очень уж трудно добыть этот фартинг, смею доложить  вашей милости.    

– Рассказывай еще!    

– Мы, мальчики во Дворе Отбросов, иногда сражаемся  между собою на палках, как подмастерья.    

У принца сверкнули глаза.    

– Ого! От этого и я бы не прочь. Рассказывай еще!    

– Мы бегаем взапуски, сэр, кто кого перегонит.    

– Мне пришлось бы по вкусу и это! Дальше!    

– Летом, сэр, мы купаемся и плаваем в каналах, в реке,  брызгаем друг в друга водой, хватаем друг друга за шею и заставляем нырять, и  кричим, и прыгаем, и…    

– Я отдал бы все королевство моего отца, чтобы хоть  однажды позабавиться так. Пожалуйста, рассказывай еще!    

– Мы поем и пляшем вокруг майского шеста в Чипсайде; мы  зарываем друг друга в песок; мы делаем из грязи пироги… О, эта прекрасная  грязь! В целом мире ничто не доставляет нам больше приятностей. Мы прямо-таки  валяемся в грязи, не в обиду будь вам сказано, сэр!    

– Ни слова больше, прошу тебя! Это чудесно! Если бы я  только мог облечься в одежду, которая подобна твоей, походить босиком, всласть  поваляться в грязи, хоть один единственный раз, но чтобы меня никто не бранил и  не сдерживал, – я, кажется, с радостью отдал бы корону.    

– А я… если бы я хоть раз мог одеться так, как вы, ваша  светлость… только один единственный раз…    

– О, вот чего тебе хочется? Что ж, будь по-твоему!  Снимай лохмотья и надевай этот роскошный наряд. У нас будет недолгое счастье,  но от этого оно не станет менее радостным! Позабавимся, покуда возможно, а  потом опять переоденемся, прежде чем придут и помешают.    

Не прошло и пяти минут, как маленький принц Уэльский облекся  в тряпье Тома, а маленький принц Нищеты – в великолепное цветное королевское  платье. Оба подошли к большому зеркалу, и – о чудо! – им показалось, что  они вовсе не менялись одеждой! Они уставились друг на друга, потом поглядели в  зеркало, потом опять друг на друга. Наконец удивленный принц сказал:    

– Что ты об этом думаешь?    

– Ах, ваша милость, не требуйте, чтобы я ответил на этот  вопрос. В моем звании не подобает говорить о таких вещах.    

– Тогда скажу об этом я. У тебя такие же волосы, такие  же глаза, такой же голос, такая же поступь, такой же рост, такая же осанка,  такое же лицо, как у меня. Если бы мы вышли нагишом, никто не мог бы сказать,  кто из нас ты, а кто принц Уэльский. Теперь, когда на мне твоя одежда, мне  кажется, я живее чувствую, что почувствовал ты, когда грубый солдат… Послушай,  откуда у тебя этот синяк на руке?    

– Пустяки, государь! Ваша светлость знаете, что тот злополучный  часовой…    

– Молчи! Он поступил постыдно и жестоко! –  воскликнул маленький принц, топнув босой ногой. – Если король… Не двигайся  с места, пока я не вернусь! Таково мое приказание!    

В один миг он схватил и спрятал какой-то предмет  государственной важности, лежавший на столе, и, выскочив за дверь, помчался в  жалких лохмотьях по дворцовым покоям. Лицо у него разгорелось, глаза сверкали.  Добежав до больших ворот, он вцепился в железные прутья и, дергая их, закричал:    

– Открой! Отвори ворота!    

Солдат, тот самый, что обидел Тома, немедленно исполнил это  требование; как только принц, задыхаясь от монаршего гнева, выбежал из высоких  ворот, солдат наградил его такой звонкой затрещиной, что он кубарем полетел на  дорогу.    

– Вот тебе, нищенское отродье, за то, что мне из-за  тебя досталось от его высочества! – сказал солдат.    

Толпа заревела, захохотала. Принц выкарабкался из грязи и  гневно подскочил к часовому, крича:    

– Я – принц Уэльский! Моя особа священна, и тебя  повесят за то, что ты осмелился ко мне прикоснуться!    

Солдат отдал ему честь алебардой и, ухмыляясь, сказал:    

– Здравия желаю, ваше королевское высочество! –  Потом сердито: – Поди ты вон, полоумная рвань!    

Толпа с хохотом сомкнулась вокруг бедного маленького принца  и погнала его по дороге с гиканьем и криками:    

– Дорогу его королевскому высочеству! Дорогу принцу  Уэльскому!    

 4. Невзгоды принца начинаются    

     

Толпа травила и преследовала принца в течение многих часов,  а потом отхлынула и оставила его в покое. Пока у принца хватало сил яростно  отбиваться от черни, грозя ей своей королевской немилостью, пока он мог  по-королевски отдавать ей приказания, это забавляло всех, но когда усталость,  наконец, принудила принца умолкнуть, он утратил для мучителей всякую занимательность,  и они отправились искать себе других развлечений. Принц стал озираться вокруг,  но не узнавал местности; он знал только, что находится в Лондоне. Он пошел куда  глаза глядят. Немного погодя дома стали редеть, прохожих встречалось все  меньше. Он окунул окровавленные ноги в ручей, протекавший там, где теперь  находится Фарингдон-стрит, отдохнул несколько минут и снова пустился в путь.  Скоро добрел он до большого пустыря, где было лишь несколько беспорядочно  разбросанных зданий и стояла огромная церковь. Принц узнал эту церковь. Она  была окружена лесами, и всюду возились рабочие: ее перестраивали заново. Принц  сразу приободрился. Он почувствовал, что его злоключениям – конец, и сказал  себе: «Это древняя церковь Серых монахов, которую король, мой отец, отнял у них  и превратил в убежище для брошенных и бедных детей и дал ей новое название –  Христова обитель. Здешние питомцы, конечно, с радостью окажут услугу сыну того,  кто был так щедр и великодушен к ним, тем более что этот сын так же покинут и  беден, как те, что ныне нашли здесь приют или найдут его в будущем».    

Скоро он очутился в толпе мальчуганов, которые бегали,  прыгали, играли в мяч и в чехарду, – каждый забавлялся, как мог, и все  страшно шумели. Они были одеты одинаково, как одевались в те дни подмастерья и  слуги. У каждого на макушке была плоская черная шапочка величиною с  блюдце, – она не защищала головы, потому что была очень мала, и уж совсем  не украшала ее; из-под шапочки падали на лоб волосы, подстриженные в кружок,  без пробора; на шее – воротник, как у лиц духовного звания; синий камзол с  широкими рукавами, плотно облегавший тело и доходивший до колен; широкий  красный пояс, ярко-желтые чулки, перетянутые выше колен подвязками, и туфли с  большими металлическими пряжками. Это был достаточно безобразный костюм.    

Мальчики прекратили игру и столпились вокруг принца. Тот  проговорил с прирожденным достоинством:    

– Добрые мальчики, скажите вашему начальнику, что с ним  желает беседовать Эдуард, принц Уэльский.    

Эти слова были встречены громкими криками, а один наглый  подросток сказал:    

– Ты, что ли, оборванец, посол его милости?    

Лицо принца вспыхнуло гневом, он привычным жестом протянул  было руку к бедру, но ничего не нашел. Все дружно захохотали, и один мальчишка  крикнул:    

– Видали? Он и впрямь был уверен, что у него, как у  принца, есть шпага!    

Эта насмешка вызвала новый взрыв хохота. Эдуард гордо  выпрямился и сказал:    

– Да, я принц. И не подобает вам, кормящимся щедротами  отца моего, так обращаться со мною.    

Слова его показались чрезвычайно забавными, и толпа опять  захохотала. Подросток, который вступил в разговор раньше всех, крикнул своим  товарищам:    

– Эй вы, свиньи, рабы, нахлебники царственного отца его  милости, или вы забыли приличия? Скорее на колени, вы все, да стукайте лбами  покрепче! Кланяйтесь его королевской особе и его королевским лохмотьям!    

И с буйным весельем они все упали на колени, воздавая своей  жертве глумливые почести.    

Принц пнул ближайшего мальчишку ногой и с негодованием  сказал:    

– Вот тебе покуда задаток, а завтра я тебя вздерну на  виселицу!    

Э, это уж не шутка! Какие тут шутки! Смех мгновенно умолк, и  веселье уступило место ярости. Голосов десять закричало:    

– Держи его! Волоки его в пруд! Где собаки? Хватай его,  Лев! Хватай его, Клыкастый!    

Затем последовала сцена, какой никогда еще не видела Англия:  плебеи подняли руку на священную особу наследника и стали травить его псами,  которые чуть не разорвали его.    

К ночи принц очутился в густо населенной части города. Тело  его было в синяках, руки в крови, лохмотья забрызганы грязью. Он бродил по  улицам, все больше теряя мужество, – усталый и слабый, еле волоча ноги. Он  уже перестал задавать вопросы прохожим, потому что те отвечали ему одними  ругательствами. Он бормотал про себя:    

– Двор Отбросов! Только бы хватило у меня сил не упасть  и дотащиться до него, – тогда я спасен. Родные этого мальчишки отведут  меня во дворец, скажут, что я не принадлежу к их семье, что я истинный  принц, – и я снова стану, чем был.    

Время от времени он вспоминал, как его обидели мальчишки из  Христовой обители, и говорил себе:    

– Когда я сделаюсь королем, они не только получат от  меня пищу и кров, но будут учиться по книгам, так как сытый желудок немногого  стоит, когда голодают сердце и ум. Эту историю я постараюсь хорошенько  запомнить, чтобы урок, полученный мною сегодня, не пропал даром и мой народ не  страдал бы от невежества. Знание смягчает сердца, воспитывает милосердие и жалость.    

В окнах зажглись огни, поднялся ветер, пошел дождь, –  наступила сырая, холодная ночь. Бездомный принц, бесприютный наследник  английского трона шел все дальше и дальше, углубляясь в лабиринты грязных улиц,  где теснились кишащие ульи нищеты.    

Вдруг какой-то пьяный огромного роста грубо схватил его за  шиворот и сказал:    

– Опять прошлялся до такого позднего часа, а домой,  небось, не принес ни одного медного фартинга! Ну смотри! Если ты без денег, я  переломаю тебе все твои тощие ребра, не будь я Джон Кенти!    

Принц вырвался из рук пьяницы и, брезгливо потирая  оскверненное его прикосновением плечо, вскричал:    

– О, ты его отец? Слава благим небесам! Отведи  меня в родительский дом, а его уведи оттуда.    

– Его отец? Не знаю, что ты хочешь сказать, но  знаю, что твой отец я… И скоро ты на собственной шкуре…    

– О, не шути, не лукавь и не мешкай! Я устал, я  изранен, я не в силах терпеть. Отведи меня к моему отцу, королю, и он наградит  тебя такими богатствами, какие тебе не снились и в самом причудливом сне. Верь  мне, верь, я не лгу, я говорю чистую правду! Протяни мне руку, спаси меня! Я  воистину принц Уэльский!    

С изумлением уставился Джон Кенти на мальчика и, качая  головой, пробормотал:    

– Спятил с ума, словно сейчас из сумасшедшего дома.    

Потом он опять схватил принца за шиворот, хрипло засмеялся и  выругался:    

– В своем ты уме или нет, а мы с бабкой пересчитаем  тебе все ребра, не будь я Джон Кенти!    

И он потащил за собой упирающегося, разъяренного принца и  скрылся вместе с ним в одном из ближайших дворов, провожаемый громкими и  веселыми криками гнусного уличного сброда.    

 5. Том – патриций    

     

Том Кенти, оставшись один в кабинете принца, отлично  использовал свое уединение. То так, то этак становился он перед большим  зеркалом, восхищаясь своим великолепным нарядом, потом отошел, подражая  благородной осанке принца и все время наблюдая в зеркале, какой это производит  эффект, потом обнажил красивую шпагу и с глубоким поклоном поцеловал ее клинок  и прижал к груди, как делал это пять или шесть недель назад на его глазах один  благородный рыцарь, отдавая честь коменданту Тауэра при передаче ему знатных  лордов Норфолка и Сэррея для заключения в тюрьму[7].  Том играл изукрашенным драгоценными каменьями кинжалом, висевшим у него на  бедре, рассматривал изысканное и дорогое убранство комнаты, садился по очереди  в каждое из роскошных кресел и думал о том, как важничал бы он, если бы  мальчики со Двора Отбросов могли глянуть сюда хоть одним глазком и увидеть его  в таком великолепии. Поверят ли они его чудесным рассказам, когда он вернется  домой, или будут качать головами и приговаривать, что от чрезмерно  разыгравшегося воображения он в конце концов лишился рассудка?    

Так прошло с полчаса. Тут он впервые подумал, что принца  что-то долго нет, и почувствовал себя одиноким. Очень скоро красивые  безделушки, окружавшие его, перестали его забавлять; он жадно прислушивался к  каждому звуку. Сперва ему было не по себе, потом он встревожился, потом не на  шутку струхнул. Вдруг войдут какие-нибудь люди и застанут его в одежде принца,  а принца нет, и никто не объяснит им, в чем дело. Ведь они, чего доброго, тут  же повесят его, а потом уж начнут дознаваться, как он сюда попал. Он слыхал,  что у знатных людей решения принимаются быстро, когда дело идет о таких  мелочах. Тревога его росла. Весь дрожа, он тихонько отворил дверь в соседний  покой. Нужно поскорее отыскать принца. Принц защитит его и выпустит отсюда.  Шестеро великолепно одетых господ, составлявших прислугу принца, и два молодых  пажа знатного рода, нарядные, словно бабочки, вскочили и низко поклонились ему.  Он поспешно отступил и захлопнул за собою дверь.    

«Они смеются надо мной! – подумал он. – Они сейчас  пойдут и расскажут… О, зачем я попал сюда на свою погибель!»    

Он зашагал из угла в угол в безотчетной тревоге и стал  прислушиваться, вздрагивая при каждом шорохе. Вдруг дверь распахнулась, и  шелковый паж доложил:    

– Леди Джэн Грей.    

Дверь затворилась, и к нему подбежала вприпрыжку прелестная,  богато одетая юная девушка. Вдруг она остановилась и проговорила с огорчением:    

– О! почему ты так печален, милорд?    

Том обмер, но сделал над собой усилие и пролепетал:    

– Ах, сжалься надо мною! Я не милорд, я всего только  бедный Том Кенти из Лондона, со Двора Отбросов. Прошу тебя, позволь мне увидеть  принца, дабы он, по своему милосердию, отдал мне мои лохмотья и позволил уйти  отсюда целым и невредимым. О, сжалься, спаси меня!    

Мальчик упал на колени, простирая к ней руки, моля не только  словами, но и взглядом. Девушка, казалось, онемела от ужаса, потом воскликнула:    

– О милорд, ты на коленях – передо мной! – и в  страхе убежала.    

Том в отчаянии упал на пол и сказал про себя:    

– Ни помощи, ни надежды! Сейчас придут и схватят меня.    

Между тем, пока он лежал на полу, цепенея от ужаса, страшная  весть разнеслась по дворцу. Шепот переходил от слуги к слуге, от лорда к  леди, – во дворцах всегда говорят шепотом, – и по всем длинным  коридорам, из этажа в этаж, из зала в зал проносилось: «Принц сошел с ума!  Принц сошел с ума!» Скоро в каждой гостиной, в каждом мраморном зале блестящие  лорды и леди и другие столь же ослепительные, хотя, и менее знатные особы  оживленно шептались друг с другом, и на каждом лице была скорбь. Внезапно  появился пышно разодетый царедворец и мерным шагом обошел всех, торжественно  провозглашая:    

     

«ИМЕНЕМ КОРОЛЯ!»    

«Под страхом смерти воспрещается  внимать этой лживой и нелепой вести, обсуждать ее и выносить за пределы дворца!  Именем короля!»    

     

Шушуканье сразу умолкло, как будто все шептавшиеся вдруг  онемели.    

Вскоре по коридорам пронеслось пчелиное жужжанье:    

– Принц! Смотрите, принц идет!    

Бедный Том медленно шел мимо низко кланявшихся ему  придворных, стараясь отвечать им такими же поклонами и смиренно поглядывая на  всю эту странную обстановку растерянными, жалкими глазами. Двое вельмож  поддерживали его под руки с обеих сторон, чтобы придать твердость его походке.  Позади шли придворные врачи и несколько лакеев.    

Затем Том очутился в богато убранном покое дворца и услышал,  как за ним захлопнули дверь. Вокруг него стали те, кто сопровождал его.    

Перед ним на небольшом расстоянии полулежал очень грузный,  очень толстый мужчина с широким мясистым лицом и недобрым взглядом. Огромная  голова его была совершенно седая; бакенбарды, окаймлявшие лицо, тоже были  седые. Платье на нем было из дорогой материи, но поношено и местами потерто.  Распухшие ноги – одна из них была забинтована – покоились на подушке. В комнате  царила тишина, и все, кроме Тома, почтительно склонили головы. Этот калека с  суровым лицом был грозный Генрих VIII. Он заговорил, и лицо его неожиданно  стало ласковым.    

– Ну что, милорд Эдуард, мой принц? С чего тебе  вздумалось шутить надо мною такие печальные шутки, надо мной – твоим добрым  отцом-королем, который так любит и ласкает тебя?    

Бедный Том выслушал, насколько ему позволяли его удрученные  чувства, начало этой речи, на когда слова «твоим добрым отцом-королем»  коснулись его слуха, лицо у него побелело и он, как подстреленный, упал на  колени, поднял кверху руки и воскликнул:    

– Ты – король? Ну, тогда мне и вправду конец!    

Эти слова ошеломили короля, глаза его растерянно перебегали  от одного лица к другому и, наконец, остановились на мальчике. Тоном глубокого  разочарования он проговорил:    

– Увы, я думал, что слухи не соответствуют истине, но  боюсь, что ошибся, – он тяжело вздохнул и ласково обратился к Тому: –  Подойди к отцу, дитя мое. Ты нездоров?    

Тому помогли подняться на ноги, и, весь дрожа, он робко  подошел к его величеству, королю Англии. Сжав его виски между ладонями, король  любовно и пристально вглядывался в его испуганное лицо, как бы ища утешительных  признаков возвращающегося рассудка, лотом притянул к груди кудрявую голову  мальчика и нежно потрепал ее рукой.    

– Неужели ты не узнаешь своего отца, дитя мое? –  сказал он. – Не разбивай моего старого сердца, скажи, что ты знаешь меня!  Ведь ты меня знаешь, не правда ли?    

– Да. Ты мой грозный повелитель, король, да хранит тебя  бог!    

– Верно, верно… это хорошо… Успокойся же, не дрожи.  Здесь никто не обидит тебя, здесь все тебя любят. Теперь тебе лучше, дурной сон  проходит, не правда ли? И ты опять узнаешь самого себя – ведь узнаешь? Сейчас  мне сообщили, что ты называл себя чужим именем. Но больше ты не будешь выдавать  себя за кого-то другого, не правда ли?    

– Прошу тебя, будь милостив, верь мне, мой августейший  повелитель: я говорю чистую правду. Я нижайший из твоих подданных, я родился  нищим, и только горестный, обманчивый случай привел меня сюда, хотя я не сделал  ничего дурного. Умирать мне не время, я молод. Одно твое слово может спасти  меня. О, скажи это слово, государь!    

– Умирать? Не говори об, этом, милый принц, успокойся.  Да снидет мир в твой встревоженную душу… ты не умрешь.    

Том с криком радости упал на колени:    

– Да наградит тебя господь за твою доброту, мой король,  и да продлит он твои годы на благо страны!    

Том вскочил на ноги и с веселым лицом, обратился к одному из  двух сопровождавших его лордов:    

– Ты слышал? Я не умру! Это сказал сам король!    

Все склонили головы с угрюмой почтительностью, но никто не  тронулся с места и не сказал ни слова. Том помедлил, слегка смущенный, потом  повернулся к королю и боязливо спросил:    

– Теперь я могу уйти?    

– Уйти? Конечно, если ты желаешь. Но почему бы тебе не  побыть здесь еще немного? Куда же ты хочешь идти?    

Том потупил глаза и смиренно ответил:    

– Возможно, что я ошибся; но я счел себя свободным и  хотел вернуться в конуру, где родился и рос в нищете, где поныне обитают моя  мать, мои сестры; эта конура – мой дом, тогда как вся эта пышность и роскошь, к  коим я не привык… О, будь милостив, государь, разреши мне уйти!    

Король задумался и некоторое время молчал. Лицо его выражало  все возрастающую душевную боль и тревогу. Но в голосе его, когда он заговорил,  прозвучала надежда:    

– Быть может, он помешался на одной этой мысли, и его  разум остается по-прежнему ясным, когда обращается на другие предметы? Пошли,  господь, чтоб это было так! Мы испытаем его!    

Он задал Тому вопрос по-латыни, и Том с грехом пополам  ответил ему латинскою фразою. Король был в восторге и не скрывал этого. Лорды и  врачи также выразили свое удовольствие.    

– При его учености и дарованиях, – заметил  король, – он мог бы ответить гораздо лучше, однако этот ответ показывает,  что его разум только затмился, но не поврежден безнадежно. Как вы полагаете,  сэр?    

Врач, к которому были обращены эти слова, низко поклонился и  ответил:    

– Ваша догадка верна, государь, и вполне согласна с  моим убеждением.    

Король был, видимо, рад одобрению столь глубокого знатока и  уже веселее продолжал:    

– Хорошо! Следите все. Будем испытывать его дальше.    

И он предложил Тому вопрос по-французски. Том с минуту  молчал, смущенный тем, что все взгляды сосредоточились на нем, потом застенчиво  ответил:    

– С вашего позволения, сэр, мне этот язык неизвестен.    

Король откинулся назад, на подушки. Несколько слуг бросились  ему на помощь, но он отстранил их и сказал:    

– Не тревожьте меня… это минутная слабость, не больше.  Поднимите меня. Вот так, достаточно. Поди сюда, дитя, положи свою бедную  помраченную голову на грудь отцу и успокойся! Ты скоро поправишься; это  мимолетная причуда, это пройдет. Не пугайся! Скоро ты будешь здоров.    

Затем он обратился к остальным, и лицо его из ласкового  мгновенно стало грозным, а в глазах заблистали молнии.    

– Слушайте, вы все! – сказал он. – Сын мой  безумен, но это помешательство временное. Оно вызвано непосильными занятиями и  слишком замкнутой жизнью. Долой все книги, долой учителей! Забавляйте его  играми, развлекайте такими забавами, которые служат к укреплению сил, это  восстановит его здоровье!    

Король поднялся еще выше на подушках и продолжал с большим  одушевлением:    

– Он обезумел, но он мой сын и наследник английского  престола. В здравом уме или сумасшедший, он будет царствовать! Слушайте дальше  и разгласите повсюду: всякий говорящий о его недуге посягает на мир и  спокойствие британской державы и будет отправлен на виселицу!.. Дайте мне пить…  я весь в огне… горе истощает мои силы… Так. Возьмите прочь эту чашу… Поддержите  меня. Так, хорошо. Он сумасшедший? Будь он тысячу раз сумасшедший – все же он  принц Уэльский, и я, король, дам этому публичное подтверждение. Ныне же он  будет утвержден в сане принца-наследника с соблюдением всех старинных  церемоний. Повелеваю вам немедленно приступить к делу, милорд Гертфорд!    

Один из лордов склонил колено перед королевским ложем и  сказал:    

– Вашему королевскому величеству известно, что  наследственный гофмаршал Англии заключен в Тауэр. Не подобает заключенному…    

– Замолчи! Не оскорбляй моего слуха ненавистным именем.  Неужели этот человек никогда не умрет? Неужели он будет вечной преградой моим  королевским желаниям? И сыну моему не быть утвержденным в своих наследных  правах лишь потому, что гофмаршал Англии запятнан государственной изменой и  недостоин утвердить его в сане наследника? Нет, клянусь всемогущим богом!  Предупреди мой парламент, чтобы еще до восхода солнца он вынес смертный приговор  Норфолку, иначе парламент жестоко поплатится!    

– Королевская воля – закон! – произнес лорд  Гертфорд и, поднявшись с колен, вернулся на прежнее место.    

Выражение гнева мало-помалу исчезло с лица короля.    

– Поцелуй меня, мой принц! – сказал он. – Вот  так… Чего же ты боишься? Ведь я твой отец, я люблю тебя.    

– Ты добр ко мне, недостойному, о могущественнейший и  милосердный государь, это поистине так. Но… но… меня удручает мысль о том, кто  должен умереть, и…    

– А, это похоже на тебя, это похоже на тебя! Я знал,  что сердце у тебя осталось прежнее, хотя рассудок твой помрачен; у тебя всегда  было доброе сердце. Но этот герцог стоит между тобою и твоими высокими  почестями. Я назначу на его место другого, кто не запятнает своего сана  изменой. Успокойся, мой добрый принц, не утруждай напрасно этим делом свою  бедную голову…    

– Но не я ли ускорю его смерть, мой повелитель? Как  долго мог бы он прожить еще, если бы не я?    

– Не думай о нем, мой принц! Он недостоин этого.  Поцелуй меня еще раз и вернись к твоим утехам и радостям! Моя болезнь изнурила  меня, я устал; мне нужен покой. Ступай с твоим дядей Гертфордом и твоей свитой  и приходи ко мне снова, когда тело мое подкрепится отдыхом!    

Том вышел из королевской опочивальни с тяжелым сердцем, так  как последние слова короля были смертным приговором надежде, которую он втайне  лелеял, – что теперь его отпустят на свободу. И снова он услыхал негромкое  жужжанье голосов: «Принц, принц идет!»    

Чем дальше Том шел меж двух рядов раззолоченных, низко  кланявшихся ему придворных, тем больше он падал духом, сознавая, что он здесь  пленник и, может быть, вовек не вырвется из этой раззолоченной клетки, –  несчастный принц, не имеющий ни единого друга, если господь бог, по своему  милосердию, не сжалится над ним и не вернет ему волю.    

И куда бы он ни повернулся, ему чудилось, что он видит  летящую в воздухе отрубленную голову и врезавшееся ему в память лицо великого  герцога Норфолкского с устремленным на него укоризненным взором.    

Его недавние мечты были так сладостны, а действительность  оказалась так мрачна и ужасна!    

 6. Тому дают наставления    

     

Тома привели в парадный зал и усадили в кресло. Но ему было  очень неловко сидеть, так как кругом стояли пожилые и знатные люди. Он попросил  было, чтобы они тоже присели, но они только кланялись ему или бормотали слова  благодарности и продолжали стоять. Том повторил свою просьбу, но его «дядя»,  граф Гертфорд, шепнул ему на ухо:    

– Прошу тебя, не настаивай, милорд: не подобает им  сидеть в твоем присутствии.    

Доложили, что пришел лорд Сент-Джон. Почтительно склонившись  перед Томом, лорд сказал:    

– Я прислан королем по секретному делу. Не угодно ли  будет вашему королевскому высочеству отпустить всех находящихся здесь, за  исключением милорда графа Гертфорда?    

Заметив, что Том как будто не знает, как отпустить  придворных, Гертфорд шепнул ему, чтобы он сделал знак рукою, не утруждая себя  речью, если у него нет желания говорить.    

Когда свита удалилась, лорд Сент-Джон продолжал:    

– Его величество повелевает, чтобы, в силу важных и  веских государственных соображений, его высочество принц скрывал свой недуг,  насколько это в его силах, пока болезнь не пройдет и принц снова не станет  таким, каким был прежде. А именно: он не должен ни перед кем отрицать, что он  истинный принц, наследник великой английской державы, он обязан всегда  соблюдать свое достоинство государя-наследника и принимать без всяких  возражений знаки повиновения и почтения, подобающие ему по праву и древнему  обычаю; король требует, чтобы он перестал рассказывать кому бы то ни было о  своем якобы низком происхождении и низкой доле, ибо эти рассказы суть не что  иное, как болезненные измышления его переутомленной фантазии; чтобы он прилежно  старался воскресить в своей памяти знакомые ему лица, и в тех случаях, когда  это не удается ему, пусть он хранит спокойствие, не выказывая удивления или  иных признаков забывчивости; во время же парадных приемов, если он будет в  затруднении, не зная, что говорить или делать, пусть скрывает от любопытных  свою растерянность, но советуется с лордом Гертфордом или со мною, своим  покорным слугой, ибо граф и я специально для этого приставлены к нему королем и  будем всегда под рукою, вплоть до отмены сего приказа. Так повелевает его  величество король, который шлет привет вашему королевскому высочеству, моля  бога, чтобы он по своему милосердию послал вам скорое исцеление и осенил вас  своей благодатью.    

Лорд Сент-Джон поклонился и отошел в сторону. Том покорно  ответил:    

– Так повелел король. Никто не смеет ослушаться  королевских велений или ловко перекраивать их для собственных надобностей, если  они кажутся слишком стеснительными. Желание короля будет исполнено.    

Лорд Гертфорд сказал:    

– Так как его величество соизволил повелеть не  утруждать вас чтением книг и другими серьезными делами подобного рода, то не  благоугодно ли будет вашему высочеству провести время в беспечных забавах, дабы  не утомиться к банкету и не повредить своему здоровью.    

На лице Тома выразилось удивление; он вопросительно  посмотрел на лорда Сент-Джона и покраснел, встретив устремленный на него  скорбный взгляд.    

– Память все еще изменяет вам, – сказал  лорд, – и потому мои слова кажутся вам удивительными; но не тревожьтесь,  это пройдет, как только вы начнете поправляться. Милорд Гертфорд говорит о  банкете от города; месяца два тому назад король обещал, что вы, ваше высочество,  будете на нем присутствовать. Теперь вы припоминаете?    

– Я с грустью должен сознаться, что память  действительно изменила мне, – ответил Том неуверенным голосом и опять  покраснел.    

В эту минуту доложили о леди Елизавете и леди Джэн Грей.  Лорды обменялись многозначительными взглядами, и Гертфорд быстро направился к  двери. Когда молодые принцессы проходили мимо него, он шепнул им:    

– Прошу вас, леди, не подавайте виду, что вы замечаете  его причуды, и не выказывайте удивления, когда его память будет изменять ему…  вы с горечью увидите, как часто это с ним случается.    

Тем временем лорд Сент-Джон говорил на ухо Тому:    

– Прошу вас, сэр, соблюдайте свято волю его величества:  припоминайте все, что можете, делайте вид, что припоминаете все  остальное. Не дайте им заметить, что вы изменились. Ведь вы знаете, как нежно  любят вас игравшие с вами в детстве принцессы и как это огорчит их. Угодно вам,  сэр, чтобы я остался здесь?.. Я и ваш дядя?    

Том жестом выразил согласие и невнятно пробормотал какое-то  слово. Ему уже пошла впрок наука, и в простоте души он решил возможно  добросовестнее исполнять королевский приказ.    

Несмотря на все предосторожности, беседа между Томом и  принцессами становилась иногда несколько затруднительной. По правде говоря, Том  не раз готов был погубить все дело и объявить себя непригодным для такой  мучительной роли, но всякий раз его спасал такт принцессы Елизаветы. Оба лорда  были настороже и тоже удачно выручали его двумя-тремя словами, сказанными как  бы ненароком. Один раз маленькая леди Джэн привела Тома в отчаяние, обратившись  к нему с таким вопросом:    

– Были ли вы сегодня с приветствием у ее величества  королевы, милорд?    

Том растерялся, медлил ответом и уже готов был брякнуть  наобум что попало, но его выручил лорд Сент-Джон, ответив за него с  непринужденностью царедворца, привыкшего находить выход из всякого щекотливого  положения:    

– Как же, миледи! Государыня доставила ему сердечную  радость, сообщив, что его величеству лучше. Не правда ли, ваше высочество?    

Том пролепетал что-то, что можно было принять за  подтверждение, но почувствовал, что ступает на скользкую почву. Несколько позже  в разговоре было упомянуто о том, что принцу придется на время оставить учение.    

Маленькая принцесса воскликнула:    

– Ах, какая жалость! Какая жалость! Ты делал такие  успехи. Но ничего, не тужи, это ненадолго. У тебя еще будет время озарить свой  разум такой же ученостью, какою обладает твой отец, и овладеть таким же  количеством иноземных языков, какое подвластно ему.    

– Мой отец? – на мгновенье забывшись, воскликнул  Том. – Да он и на своем-то родном говорит так, что понять его могут разве  только свиньи в хлеву! А что касается какой ни на есть учености… – Он поднял  глаза и, встретив хмурый, предостерегающий взгляд милорда Сент-Джона, запнулся,  покраснел, потом продолжал тихо и грустно: – Ах, мой недуг снова одолевает  меня, и мысли мои сбиваются с верной дороги. Я не хотел нанести оскорбления его  величеству.    

– Мы знаем это, государь, – почтительно сказала  принцесса Елизавета, ласково взяв руку «брата» и держа ее между своими  ладонями. – Не тревожься этим! Виноват не ты, а твой недуг.    

– Ты нежная утешительница, милая леди, – с  признательностью вымолвил Том, – и, с твоего позволения, я от всей души  благодарю тебя.    

Один раз вертушка леди Джэн выстрелила в Тома какой-то  несложной греческой фразой. Зоркая принцесса Елизавета сразу заметила по  невинному недоумению на лице принца, что выстрел не попал в цель, и спокойно  ответила вместо Тома целым залпом звонких греческих фраз, затем тотчас же  заговорила о другом.    

Время протекало приятно, и в общем беседа шла гладко.  Подводные рифы и мели встречались реже и реже, и Том уже чувствовал себя более  непринужденно, видя, как все стараются помочь ему и не замечать его промахов.  Когда выяснилось, что принцессы должны сопровождать его вечером на банкет у  лорда-мэра, сердце Тома всколыхнулось от радости, и он вздохнул с облегчением,  почувствовав, что не будет одинок в толпе чужих, хотя час тому назад мысль, что  принцессы поедут вместе с ним, привела бы его в неописуемый ужас.    

Оба лорда, ангелы-хранители Тома, получили от этой беседы  меньше удовольствия, чем остальные ее участники. Они чувствовали себя так,  будто вели большой корабль через опасный пролив; все время они были настороже,  и их обязанности отнюдь не казались им детской игрой. Так что, когда визит юных  леди подошел к концу и доложили о лорде Гилфорде Дадли, они почувствовали, что  сейчас не следует слишком перегружать их питомца и что, кроме того, не так-то  легко пуститься в новое хлопотливое плавание и привести свой корабль  обратно, – поэтому они почтительно посоветовали Тому отклонить посещение.  Том и сам был этому рад, зато лицо леди Джэн слегка омрачилось, когда она  узнала, что блестящий юноша не будет принят.    

Наступило молчание. Все как будто ждали чего-то, Том не  понимал, чего именно. Он посмотрел на лорда Гертфорда, тот сделал ему знак, но  он не понял и этого знака. Леди Елизавета со своей обычной находчивостью  поспешила вывести его из затруднения. Она сделала ему реверанс и спросила:    

– Ваше высочество, брат мой, разрешите нам удалиться?    

– Поистине, миледи, вы можете просить у меня чего  угодно, – сказал Том, – но я охотнее исполнил бы всякую другую вашу  просьбу, – поскольку это в моих скромных силах, – чем лишить себя  благодати и света вашего присутствия, но прощайте и да хранит вас господь!    

Он усмехнулся про себя и подумал: «Недаром в моих книгах я  жил только в обществе принцев и научился подражать их цветистым учтивым речам!»    

Когда знатные девы ушли, Том устало повернулся к своим  тюремщикам и сказал:    

– Не будете ли вы так любезны, милорды, не позволите ли  мне отдохнуть где-нибудь здесь в уголке?    

– Дело вашего высочества – приказывать, а наше –  повиноваться, – ответил лорд Гертфорд. – Отдых вам воистину потребен,  ибо вскоре вам предстоит совершить путешествие в Лондон.    

Лорд прикоснулся к колокольчику; вбежал паж и получил  повеление пригласить сюда сэра Вильяма Герберта. Сэр Вильям не замедлил явиться  и повел Тома во внутренние покои дворца. Первым движением Тома было протянуть  руку к чаше воды, но бархатно-шелковый паж тотчас же схватил чашу, опустился на  одно колено и поднес ее принцу на золотом блюде.    

Затем утомленный пленник сел и хотел было снять с себя  башмаки, робко прося взглядом позволения; но другой бархатно-шелковый  назойливый паж поспешил опуститься на колени, чтобы избавить его и от этой  работы. Том сделал еще две или три попытки обойтись без посторонней помощи, но  ни одна не имела успеха. Он, наконец, сдался и с покорным вздохом пробормотал:    

– Горе мне, горе! Как еще эти люди не возьмутся дышать  за меня!    

В туфлях, в роскошном халате, он, наконец, прикорнул на  диване, но заснуть не мог: голова его была слишком переполнена мыслями, а  комната – людьми. Он не мог отогнать мыслей, и они остались при нем; он не умел  выслать вон своих слуг, и потому они тоже остались при нем, к великому  огорчению Тома и их самих.    

Когда Том удалился, его знатные опекуны остались вдвоем.  Некоторое время оба молчали, в раздумье качая головами и шагая по комнате.  Наконец лорд Сент-Джон заговорил:    

– Скажи по совести, что ты об этом думаешь?    

– По совести, вот что: королю осталось недолго жить,  мой племянник лишился рассудка, – сумасшедший взойдет на трон, и  сумасшедший останется на троне. Да спасет господь нашу Англию! Ей скоро  понадобится помощь господня!    

– Действительно, все это похоже на истину. Но… нет ли у  тебя подозрения… что… что…    

Говорящий запнулся и не решился продолжать: вопрос был  слишком щекотлив. Лорд Гертфорд стал перед Сент-Джоном, посмотрел ему в лицо  ясным, открытым взглядом и сказал:    

– Говори! Кроме меня, никто твоих слов не услышит.  Подозрение в чем?    

– Мне очень не хотелось бы выражать словами, милорд,  то, что у меня на уме, ты так близок ему по крови. Прости, если я оскорблю  тебя, но не кажется ли тебе удивительным, что безумие так изменило его? Я не  говорю, чтобы его речь или осанка утратили свое царственное величие, но все же  они в некоторых ничтожных подробностях отличаются от его прежней манеры  держать себя. Не странно ли, что безумие изгладило из его памяти даже черты его  отца; что он забыл даже обычные знаки почтения, какие подобают ему от всех  окружающих; не странно ли, что, сохранив в памяти латинский язык, он забыл  греческий и французский? Не обижайся, милорд, но сними у меня тяжесть с души и  прими искреннюю мою благодарность! Меня преследуют его слова, что он не принц,  и я…    

– Замолчи, милорд! То, что ты говоришь, – измена!  Или забыл ты приказ короля? Помни, что, слушая тебя, я и то делаюсь  соучастником твоего преступления.    

Сент-Джон побледнел и поспешил сказать:    

– Я ошибся, я признаю это сам. Будь так великодушен и  милостив, не выдавай меня! Я никогда больше не буду ни размышлять, ни говорить  об этом. Не поступай со мною слишком сурово, иначе я погибший человек.    

– Я удовлетворен, милорд. Если ты не станешь повторять  свой оскорбительный вымысел ни мне, ни кому другому, твои слева будут считаться  как бы несказанными. Оставь свои пустые подозрения. Он сын моей сестры: разве  его голос, его лицо, его внешность не знакомы мне от самой его колыбели?  Безумие могло вызвать в нем не только те противоречивые странности, которые  подмечены тобою, но и другие, еще более разительные. Разве ты не помнишь, как  старый барон Марли, сойдя с ума, забыл свое собственное лицо, которое знал  шестьдесят лет, и считал, что оно чужое, – нет, больше того, утверждал,  будто он сын Марии Магдалины, будто голова у него из испанского стекла, и –  смешно сказать! – не позволял никому прикасаться к ней, чтобы чья-нибудь  неловкая рука не разбила ее. Гони прочь свои сомнения, добрый милорд. Это истинный  принц, я хорошо его знаю, и скоро он станет твоим королем. Тебе полезно  подумать об этом: это важнее всех других обстоятельств.    

В течение дальнейшей беседы лорд Сент-Джон многократно  отрекался от своих ошибочных слов и утверждал, что теперь-то он доподлинно  знает, где правда, и больше никогда, никогда не станет предаваться сомнениям.  Лорд Гертфорд простился со своим собратом тюремщиком и остался один стеречь и  опекать принца. Скоро он углубился в размышления, и, очевидно, чем дольше думал,  тем сильнее терзало его беспокойство. Наконец он вскочил и начал шагать по  комнате.    

– Вздор! Он должен быть принцем! – бормотал  он про себя. – Во всей стране не найдется человека, который решился бы  утверждать, что два мальчика, рожденные в разных семьях, чужие друг другу по  крови, могут быть похожи один на другого, словно два близнеца. Да если бы даже  и так! Было бы еще более диковинным чудом, если бы какой-нибудь немыслимый  случай дал им возможность поменяться местами. Нет, это безумно, безумно, безумно!    

Спустя некоторое время лорд Гертфорд сказал себе:    

– Если бы он был самозванец и называл себя принцем – это  было бы естественно; в этом, несомненно, был бы смысл. Но существовал ли  когда-нибудь такой самозванец, который, видя, что и король и двор – все  величают его принцем, отрицал бы свой сан и отказывался от почестей,  которые воздаются ему? Нет! Клянусь душою святого Свитина, нет! Он истинный  принц, потерявший рассудок!    

 7. Первый королевский обед Тома    

     

Около часа дня Том покорно перенес пытку переодевания к  обеду. Его опять нарядили в такой же роскошный костюм, как и раньше, но сменили  на нем решительно все – от воротничков до чулок. Затем с большими церемониями  Тома проводили в просторный, богато убранный зал, где был накрыт стол на одного  человека. Вся утварь была из литого золота и так великолепно изукрашена, что  буквально не имела цены: то была работа Бенвенуто[8]. В комнате толпились  высокородные прислужники. Капеллан прочел молитву, и проголодавшийся Том готов  был уже наброситься на еду, но его задержал милорд граф Беркли, обвязавший его  шею салфеткой, – важная обязанность подвязывания салфетки принцам Уэльским  была наследственной в семье этого лорда. Был здесь и виночерпий,  предупреждавший всякую попытку Тома налить себе своими руками вина. Тут же  находился другой лорд – отведыватель: он состоял при его высочестве принце  Уэльском исключительно для того, чтобы пробовать по первому требованию все подозрительные  блюда, и, таким образом, рисковал быть отравленным. В то время отведыватель был  уже ненужным украшением в королевской столовой, так как ему не часто  приходилось исполнять свои обязанности; но были времена за несколько поколений  до Генриха VIII, когда должность отведывателя была чрезвычайно опасной, и мало  кто добивался этого почетного звания. Кажется странным, что эту обязанность не  возложили на какого-нибудь пса или алхимика, – но кто постигнет дворцовые  обычаи! Был тут и милорд д'Арси, первый камергер, – зачем и для какой  надобности, неизвестно, но он был тут, и этого было достаточно! Был тут и  лорд-дворецкий. Он стоял у Тома за спиной и следил, чтобы весь церемониал был  соблюдаем до мельчайших подробностей. Церемониалом распоряжались лорд главный  лакей и лорд главный повар, которые стояли поблизости. Кроме них, у Тома было  еще триста восемьдесят четыре человека прислуги, но, разумеется, не все они  находились в столовой, – и четверть всего их количества не прислуживало за  этим обедом. Том даже не подозревал, что они существуют.    

Все присутствующие были предварительно вышколены, целый час  им внушали не забывать, что у принца временное помрачение рассудка, и не  удивляться его причудам. Вскоре эти «причуды» обнаружились перед ними вполне,  но вызвали не насмешки, а только сострадание и грусть. Слугам горько было  видеть, что их возлюбленный принц поражен такой тяжкой болезнью.    

Бедный Том брал кушанья прямо руками, но никто не позволил  себе улыбнуться или хотя бы подать вид, что заметил его поведение. Он с  любопытством и глубоким интересом разглядывал свою салфетку, потому что ткань  ее была очень тонка и красива, и, наконец, простодушно сказал:    

– Пожалуйста, унесите ее прочь, чтобы я как-нибудь  нечаянно не запачкал ее.    

Наследственный подвязыватель салфетки без всяких возражений  почтительно убрал ее.    

Том с любопытством разглядывал репу и салат, а потом спросил,  что это такое и можно ли это есть, потому что и репу и салат лишь незадолго до  того перестали вывозить из Голландии как особое лакомство и начали выращивать в  Англии. На его вопрос ответили серьезно и почтительно, не выказав ни тени  удивления. Покончив с десертом, он набил себе карманы орехами; но никто не  удивился такому поступку, – все притворились, будто не замечают его.    

Зато вскоре самому Тому пришлось почувствовать, что он  допустил оплошность. Он очень сконфузился, так как за весь обед это было первое,  что ему позволили сделать собственными руками, и он не сомневался, что сделал  что-то очень неприличное, не подобающее королевскому сану. Дело в том, что  мышцы его носа стали подергиваться. Кончик носа сморщился и вздернулся кверху.  Это состояние затягивалось, и тревога Тома росла. Он с мольбою глядел то на одного,  то на другого из окружавших его лордов, даже слезы выступили у него на глазах.  Лорды бросились к нему с огорченными лицами, умоляя сказать, что случилось. Том  сказал с неподдельным страданием в голосе:    

– Прошу снисхождения, милорды: у меня мучительно  чешется нос. Каковы обряды и обычаи, соблюдаемые здесь при этих чрезвычайных  обстоятельствах? Пожалуйста, поспешите ответом, дольше я не в силах терпеть!    

Никто не улыбнулся. Напротив: у всех были скорбные,  растерянные лица, все смущенно переглядывались, как бы спрашивая друг у друга  совета. Но перед ними была глухая стена, и во всей английской истории ничто не  указывало, как через нее перешагнуть. Главного церемониймейстера не было, и  никто не дерзал пуститься в плавание по этому неведомому морю, никто не  отваживался разрешить на свой риск столь важную, серьезную проблему. Увы!  Наследственного чесальщика в Англии не существовало. Тем временем слезы вышли  из своих берегов и потекли у Тома по щекам. Нос все настойчивее требовал, чтобы  его почесали, и, наконец, природа прорвалась сквозь преграды придворного  этикета, и Том, мысленно молясь о прощении, если он поступает неправильно,  облегчил удрученные сердца приближенных, собственноручно почесав свой нос.    

Когда обед кончился, один из лордов поднес Тому большой  неглубокий сосуд из чистого золота, наполненный ароматной розовой водой для  полоскания рта и омовения пальцев. Наследственный подвязыватель салфетки встал  поблизости, держа наготове полотенце. Том несколько времени в недоумении  рассматривал таз, потом взял его в руки, поднес к губам и с самым серьезным  видом отпил из него глоток. Потом возвратил его лорду-прислужнику:    

– Нет, милорд, это мне не по вкусу. Запах приятный, но  крепости никакой.    

Эта новая сумасбродная выходка принца, еще раз доказывавшая,  что рассудок его поврежден, болезненно отозвалась во всех сердцах и никому не  показалась забавной.    

А Том, сам того не зная, сделал еще одну оплошность:  поднялся с места и вышел из-за стола как раз в ту минуту, когда придворный  священник встал у него за креслом, поднял руки и возвел глаза к небу, готовясь  начать благодарственную молитву. Но и тут никто как будто не заметил, что принц  совершает необычный поступок.    

Теперь нашего маленького друга по его настойчивой просьбе  отвели в кабинет принца Уэльского и предоставили себе самому. По стенам, по  дубовым панелям, в кабинете висели на особых крючках различные части блестящего  стального вооружения с чудесной золотой инкрустацией. Все эти доспехи  принадлежали принцу и были недавно подарены ему королевой, мадам Парр[9].    

Там надел наголенники, рукавицы, шлем с перьями и все  остальное, что можно надеть без посторонней помощи; он хотел было позвать  кого-нибудь, чтобы ему помогли завершить туалет, но вспомнил об орехах,  принесенных с обеда, и, подумав, как весело будет грызть их не на глазах у  толпы, без всяких великих наследственных лордов, которые докучают тебе  непрощенными услугами, поспешил развесить все эти прекрасные доспехи по местам.  Скоро он уже щелкал орехи и чувствовал себя почти счастливым, впервые после  того, как господь бог в наказание за его грехи превратил его в королевского  сына. Когда все орехи были съедены, он заметил в шкафчике несколько книг с  заманчивыми названиями, в том числе одну об этикете при английском дворе. То  была ценная находка! Он улегся на роскошный диван и самым добросовестным  образом принялся за изучение этой науки. Оставим его там до поры до времени.    

 8. Вопрос о печати    

     

Около пяти часов Генрих VIII очнулся от неосвежающей тяжелой  дремоты и пробормотал про себя:    

– Тревожные сны, тревожные сны! Уже недалек мой конец,  и сны предвещают его. Слабеющее дыхание подтверждает предзнаменования снов.    

Вдруг злобное пламя сверкнуло в глазах короля, и он  проговорил еле слышно:    

– Но тот умрет раньше меня!    

Придворные заметили, что король проснулся, и один из них  спросил, угодно ли будет его величеству принять лорда-канцлера, который  дожидается в соседней комнате.    

– Пусть войдет! Пусть войдет! – нетерпеливо  крикнул король.    

Лорд-канцлер вошел и, склонив колено перед королевским  ложем, сказал:    

– По указу вашего величества, пэры королевства в  парадных одеждах находятся в зале суда и, приговорив к смерти герцога  Норфолкского, почтительно ожидают ваших повелений.    

Лицо короля озарилось свирепой радостью.    

– Поднимите меня! – приказал он. – Я сам  предстану пред моим парламентом и собственною моею рукою приложу печать к  приговору, избавляющему меня от…    

Голос его оборвался, краска на щеках сменилась пепельной  бледностью. Придворные опустили его на подушки и поспешили привести в чувство  аптечными снадобьями. Немного погодя король грустно сказал:    

– Увы, как жаждал я этого сладкого часа, и вот он  приходит слишком поздно и мне не дано насладиться столь желанным событием. Иди  же, иди скорее, – пусть другие исполнят этот радостный долг, который я  бессилен исполнить. Я доверяю мою большую печать особой государственной  комиссии; выбери сам тех лордов, из которых будет состоять эта комиссия, и  тотчас же принимайтесь за дело. Торопись, говорю тебе! Прежде чем солнце  взойдет и опустится снова, принеси мне голову Норфолка, чтобы я мог взглянуть  на нее.    

– Воля короля будет исполнена. Не угодно ли вашему  величеству отдать приказание, чтобы мне вручили теперь же большую печать, дабы  я мог совершить это дело.    

– Печать? Но ведь печать хранится у тебя!    

– Простите, ваше величество! Два дня назад вы сами  взяли ее у меня и при этом сказали, что никто не должен касаться ее, пока вы  своей королевской рукой не скрепите смертного приговора герцогу Норфолкскому.    

– Да, помню… я действительно взял ее… помню… Но куда я  девал ее?.. Я так ослабел… В последние дни память изменяет мне все чаще и чаще.  Все это так странно, так странно…    

И король залепетал что-то невнятное, тихо покачивая седой  головой и безуспешно стараясь сообразить, что же он сделал с печатью.    

Наконец милорд Гертфорд осмелился преклонить колено и  напомнить ему:    

– Дерзаю доложить вашему величеству: здесь многие, в  том числе и я, помнят, что вы вручили большую государственную печать его  высочеству принцу Уэльскому, чтобы он хранил ее у себя до того дня, когда…    

– Правда, истинная правда! – воскликнул  король. – Принеси же ее! Да скорее: время летит!    

Лорд Гертфорд со всех ног побежал к Тому, но вскоре вернулся  смущенный, с пустыми руками, и сказал:    

– С прискорбием я должен сообщить моему повелителю  королю тягостную и безотрадную весть: по воле божией болезнь принца еще не  прошла, и он не может припомнить, была ли отдана ему большая печать. Я поспешил  доложить об этом вашему величеству, полагая, что вряд ли стоит разыскивать ее  по длинной анфиладе обширных покоев, принадлежащих его высочеству. Это было бы  потерей драгоценного времени и…    

Стон короля прервал его речь. С глубокой грустью в голосе  король произнес:    

– Не беспокойте его! Бедный ребенок. Десница господня  тяжко легла на него, и мое сердце разрывается от любви и сострадания к нему и  скорбит, что я не могу взять его бремя на свои старые, удрученные заботами  плечи, дабы он был спокоен и счастлив.    

Король закрыл глаза, пробормотал что-то и смолк. Через  некоторое время глаза его снова открылись. Он повел вокруг себя бессмысленным  взглядом, и, наконец, взор его остановился на коленопреклоненном  лорде-канцлере. Мгновенно лицо его вспыхнуло гневом.    

– Как, ты еще здесь? Клянусь господом богом, если ты  сегодня же не покончишь с изменником, завтра твоя шляпа останется праздной, так  как ее не на что будет надеть.    

Канцлер, дрожа всем телом, воскликнул:    

– Смилуйтесь, ваше величество, мой добрый король! Я жду  королевской печати.    

– Ты, кажется, рехнулся, любезнейший! Малая печать, та,  которую прежде возил я с собою в чужие края, лежит у меня в сокровищнице. И  если исчезла большая, разве тебе недостаточно малой? Ступай! И – слышишь? –  не смей возвращаться без его головы.    

Бедный канцлер с величайшей поспешностью убежал от опасного  королевского гнева; а комиссия не замедлила утвердить приговор, вынесенный  раболепным парламентом, и назначить на следующее утро казнь первого пэра  Англии, злополучного герцога Норфолкского.    

 9. Праздник на реке    

     

В девять часов вечера весь широкий фасад дворца, выходящий  на реку, засверкал веселыми огнями. В сторону города река, насколько хватало  взгляда, была сплошь покрыта рыбачьими барками и увеселительными судами; вся  эта флотилия, увешанная разноцветными фонариками, тихо колыхалась на волнах и  была похожа на бесконечный сияющий сад, цветы которого тихо колеблются от  дуновения летнего ветра. Великолепная терраса с каменными ступенями, ведущими к  воде, была так широка, что на ней могла бы поместиться вся армия какого-нибудь  немецкого княжества. На террасе выстроились ряды королевских алебардщиков в  блестящих доспехах, и множество слуг сновало вверх и вниз, взад и вперед,  торопливо заканчивая последние приготовления.    

Но вот раздался чей-то приказ, и в тот же миг на террасе не  осталось ни одного живого существа. Самый воздух, казалось, замер от  напряженного ожидания. Вся река была полна мириадами людей, которые, стоя в  лодках и заслоняя руками глаза от яркого света фонарей и факелов, устремляли  взоры по направлению к дворцу.    

К ступеням террасы подплывали одно за другим золоченые  придворные суда. Их было сорок или пятьдесят. У каждого высокий нос и высокая  корма были покрыты искусной резьбой. Одни суда были изукрашены знаменами и  узкими флажками, другие – золотой парчой и разноцветными тканями с вышитым на  них фамильным гербом, а иные – шелковыми флагами. К этим шелковым флагам было  привешено несметное множество серебряных бубенчиков, из которых при малейшем  дуновении ветра так и сыпались во все стороны веселые брызги музыки. Суда,  принадлежавшие лордам свиты принца Уэльского, были убраны еще более вычурно: их  борта были обвешаны расписными щитами с изображением различных гербов. Каждую  королевскую барку тянуло на буксире маленькое судно. Кроме гребцов, на каждом  из этих судов сидели воины в сверкающих шлемах и латах, а также музыканты.    

В главных воротах уже появился авангард ожидаемой процессии –  отряд алебардщиков. «Алебардщики были одеты в черные штаны с бурыми полосками,  бархатные шапочки, украшенные сбоку серебряными розами, и камзолы из  темно-красного и голубого сукна с вышитыми золотом тремя перьями – гербом  принца – на спине и на груди; древки их алебард были обтянуты алым бархатом с  золочеными гвоздиками и золотыми кистями. Алебардщики выстроились в две длинные  шеренги, тянувшиеся по обеим сторонам лестницы от дворцовых ворот до самой воды.  Между этими двумя шеренгами лакеи принца в золотисто-алых ливреях растянули  плотную полосатую ткань, или ковер. Как только это было исполнено, во дворце  раздались звуки труб, музыканты, находившиеся в лодках, грянули веселую  прелюдию, и два церемониймейстера с белыми булавами вышли медленной и величавой  поступью из ворот. За ними следовал офицер с гражданским жезлом; за этим  офицером – другой, несущий меч города; затем несколько сержантов городской  стражи в полной парадной форме и с нашивками на рукавах; затем герольдмейстер  ордена Подвязки в мантии, надетой сверх лат; вслед за ним несколько рыцарей  ордена Бани, вое с белым кружевом на рукавах; за ними их оруженосцы; потом  судьи в алых мантиях и шапочках; затем лорд-канцлер Англии в открытой спереди  пурпуровой мантии, отороченной мехом горностая; затем депутация от городских  гильдий в ярко-пунцовых плащах и, наконец, главы различных гражданских обществ  в полном параде. Далее появились и сошли вниз по ступенькам двенадцать  французских вельмож в роскошных нарядах, состоявших из шелковых стеганых белых  камзолов с золотыми полосками, коротких плащей красного бархата, на подкладке  из лиловой тафты, и hauts-de-chausses[10]  багрового цвета. Они составляли свиту французского пасла. За ними шли двенадцать  кавалеров из свиты испанского посла, одетые в черный бархат, без всяких  украшений. За ними следовало несколько знатнейших английских вельмож, каждый со  своей свитой».    

Во дворце загремели трубы, и в воротах появился дядя принца,  будущий великий герцог Сомерсетский, в «камзоле из черной с золотом парчи и в  малиновом атласном плаще, затканном серебряной сеткой и золотыми цветами». Он  повернулся, приподнял шапочку с перьями, изогнул стан в низком, почтительном  поклоне и начал спускаться спиною к толпе, кланяясь на каждой ступеньке.    

Вслед за тем раздались продолжительные звуки фанфар и  возгласы: «Дорогу его высочеству, могущественному лорду Эдуарду, принцу  Уэльскому!» Высоко над дворцовыми стенами взвился длинный ряд красных огненных  языков; послышался грохот, будто гром прокатился; вся огромная толпа народа на  реке заревела, приветствуя принца, и Том Кенти, виновник и герой всего этого  торжества, появился на террасе, слегка кивая царственной головой.    

На нем был «великолепный белый атласный камзол с нагрудником  из алой парчи, усеянный алмазной пылью и опушенный горностаем. Поверх камзола  накинут был белый с золотом парчовый плащ с изображением герба из трех перьев,  подбитый голубым атласом, испещренный жемчугами и другими драгоценными  каменьями и застегнутый брильянтовой пряжкой. На шее у него висели орден  Подвязки и многие иноземные ордена», – всякий раз, когда на него падал  свет, драгоценные каменья сияли ослепительным блеском. О! Том Кенти, рожденный  в лачуге, взращенный в лондонских зловонных канавах, близко знакомый с лохмотьями,  нищетою и грязью, – какое зрелище представлял он собою!    

 10. Злоключения принца    

     

Мы оставили Джона Кенти в ту минуту, когда он тащил  подлинного, законного принца во Двор Отбросов, а крикливая чернь, радуясь новой  потехе, преследовала его по пятам. Нашелся только один человек, который  вступился за пленника, но этого человека никто не стал слушать, да вряд ли кто  и расслышал его – такой был оглушительный шум. Принц продолжал отбиваться,  возмущаясь жестокостью своего угнетателя. Джон Кенти, наконец, потерял и ту  малую долю терпения, которая еще осталась в нем, и яростно замахнулся на принца  дубиной. Единственный защитник мальчика подбежал, чтобы предотвратить избиение,  и удар пришелся ему по руке.    

– Что ты суешься? – заревел Джон Кенти. – Вот  же тебе, получай!    

Непрошенный защитник получил удар дубиной по черепу –  раздался стон, темное тело свалилось на землю, под ноги набежавшей толпы. Через  минуту убитый остался лежать один в темноте, а толпа уже мчалась дальше, –  этот случай не омрачил ее веселья.    

Вскоре принц очутился в жилище Джона Кенти. Наружная дверь  была заперта от всех посторонних. При тусклом свете сальной свечи, вставленной  в бутылку, принц едва мог рассмотреть очертания гнусной трущобы и ее  обитателей. В углу, у стены, с видом животных, привыкших к жестокому обращению,  сидели, скорчившись на полу, две девочки-замарашки и женщина средних лет; они в  страхе ожидали побоев. Из Другого угла выползла тощая старая ведьма, седая,  растрепанная, со злыми глазами.    

– Отойди, не мешай! – обратился к ней Джон  Кенти. – Тут у нас идет такая комедия, что любо. Ты останься в сторонке,  пока не позабавишься всласть, а потом уж бей его, сколько хочешь. Поди сюда,  милый! Ну-ка, повтори, свои дурацкие речи, если еще не забыл их. Как тебя  зовут? Ты кто такой?    

От обиды кровь снова прихлынула к щекам юного принца, и он  посмотрел Джону прямо в лицо пристальным, негодующим взором.    

– Ты наглец! – сказал он. – Ты не смеешь  требовать, чтобы я говорил. Повторяю тебе еще раз: я Эдуард, принц Уэльский, и  никто другой.    

Старая ведьма была так ошеломлена этим ответом, что ноги ее  не сдвинулись с места, словно были прибиты к полу гвоздями; у нее даже дух  захватило. С глупым недоумением уставилась старуха на принца, и это показалось  ее свирепому сыну таким забавным, что он разразился хохотом.    

Но на мать и сестер Тома Кенти слова принца произвели совсем  другое впечатление: за минуту перед тем они боялись, что отец искалечит  несчастного, теперь же эта тревога сменилась другою. С выражением горя и ужаса  они подбежали к принцу и заголосили:    

– О бедный Том, бедный мальчик!    

Мать упала на колени перед принцем, положила руки ему на  плечи и сквозь выступившие слезы взволнованно глядела ему в глаза.    

– Бедный ты мой мальчик! – сказала она. –  Твои глупые книжки сделали, наконец, свое недоброе дело и отняли у тебя  рассудок. И за что они тебе так полюбились? Сколько раз я предупреждала тебя!  Разбил ты мое материнское сердце!    

Принц посмотрел ей в лицо и учтиво сказал:    

– Твой сын здоров и не терял рассудка, добрая женщина!  Успокойся! Отпусти меня во дворец, где он обретается ныне, и король, мой отец,  возвратит тебе его без промедления.    

– Король – твой отец! О дитя мое! Умоляю тебя, не  повторяй этих слов, грозящих тебе смертью и всем твоим близким – погибелью!  Стряхни с себя этот отвратительный сон! Память твоя заблудилась, верни ее на  истинный путь! Посмотри на меня – разве я не твоя мать, которая родила тебя и  любит тебя?    

Принц покачал головой и неохотно ответил:    

– Бог свидетель, как тяжело мне огорчать твое сердце,  но, право же, я никогда не видал твоего лица.    

Женщина опять села на пол и разразилась душераздирающими  рыданиями и воплями.    

– Ну что ж! Продолжайте комедию! – заревел  Кенти. – Эй вы, Нэн и Бэт! Этакие невежи! Что же вы стоите в присутствии  принца? На колени, вы, нищенское отродье, да кланяйтесь ему хорошенько! –  И он опять залился грубым хохотом.    

Девочки робко вступились за брата.    

– Пошли его спать, отец! – сказала Нэн. –  Пусть он выспится, отдохнет, и рассудок вернется к нему. Вели ему ложиться  поскорее.    

– Да, да, отпусти его спать, – сказала Бэт. –  Разве ты не видишь, какой он сегодня усталый. Если ты дашь ему отдых, он завтра  будет усерднее просить подаяния и воротится домой не с пустыми руками.    

Эти слова отрезвили отца, и веселость его мгновенно исчезла.  Мысли его направились на деловые заботы. Он сердито повернулся к принцу и  сказал:    

– Завтра мы должны заплатить два пенса хозяину этой  дыры. Два пенса за полгода… немалая плата… Иначе нас выгонят вон. Покажи, что  ты собрал сегодня! Тебе, лодырю, и просить неохота.    

Принц сказал:    

– Не оскорбляй меня своими пошлыми дрязгами! Повторяю  тебе: я – сын короля.    

Раздался звонкий удар – тяжелая рука Джона Кенти опустилась  с размаху на плечо принца, и тот упал бы, если бы его не подхватила мать Тома;  прижимая его к своей груди, она собственным телом защищала его от хлещущего  града пинков и ударов. Перепуганные девочки забились в угол, но на помощь сыну  поспешила пылавшая злобой бабка. Принц вырвался из рук миссис Кенти и крикнул:    

– Вы не должны страдать из-за меня, сударыня! Пусть эти  свиньи тешатся надо мною одним.    

Услыхав это, «свиньи» до того рассвирепели, что, не теряя  времени, набросились на принца и жестоко исколотили его да кстати прибили и  девочек с матерью за сочувствие к жертве.    

– А теперь, – сказал Кенти, – все спать! Мне  уже прискучила эта комедия!    

Погасили огонь, и семья улеглась. Когда Джон и бабка  захрапели, девочки пробрались к тому месту, где лежал принц, и заботливо укрыли  его от холода соломой и ветошью. Потом к нему подкралась их мать и гладила его  по волосам и плакала над ним, шепча ему на ухо несвязные слова жалости и  утешения. Она сберегла для него немного еды, но от боли мальчик потерял аппетит  – по крайней мере черные невкусные корки нисколько не привлекали его. Принц был  тронут ее состраданием и смелым заступничеством и, поблагодарив ее в изысканных  выражениях, посоветовал ей пойти спать и попытаться забыть свое горе. Он  прибавил, что король, его отец, не оставит ее верности и доброты без награды.  Этот новый припадок «безумия» сокрушил сердце бедной матери; она снова и снова  прижимала его к груди и, наконец, ушла на свою постель вся в слезах.    

И вот, в то время, как она лежала и плакала, раздумывая обо  всем происшедшем, в голову ее закралась мысль, что в этом мальчике есть что-то  такое неуловимое, почти незаметное, чего не было в Томе Кенти, будь он безумный  или в здравом уме. Она не могла бы сказать, что именно вызывало ее сомнения, но  сильный материнский инстинкт подсказывал ей, что чем-то этот мальчик чужой. А  вдруг он ей и вправду не сын? О, нелепость! Она чуть не улыбнулась при этой мысли,  несмотря на все свои тревоги и горести. И, однако, она вскоре убедилась, что  навязчивая мысль не покидает ее. Эта мысль преследовала ее, смущала ее,  изнуряла; женщина не в силах была отогнать эту мысль от себя. Наконец она  поняла, что ей не будет покоя, пока она не подвергнет мальчика испытанию и не  узнает наверное – ее ли он сын, или нет, иначе ей не избавиться от докучных и  невыносимых сомнений. Да, конечно, то был лучший способ покончить со всеми тревогами,  и она стала тут же придумывать, к какому ей прибегнуть испытанию; но как она не  раскидывала умом, ни одно придуманное ею испытание не казалось ей абсолютно верным,  абсолютно надежным, а ненадежные были для нее непригодны. Очевидно, она  напрасно ломает себе голову, надо отказаться от этой затеи. Но в ту минуту, как  она пришла к такому грустному заключению, ее слуха коснулось ровное дыхание  мальчика: было ясно, что он уснул. Она стала прислушиваться к его мерному  дыханию. Вдруг спящий тихонько вскрикнул, как вскрикивают во время тревожного  сна. Эта случайность мгновенно подсказала ей план, стоивший всех остальных. С  лихорадочной поспешностью, но бесшумно, она стала вновь зажигать свечу, бормоча  про себя: «Если бы я увидала его в ту минуту, я бы сразу узнала всю  правду. С самых младенческих лет – с того дня, как у него перед глазами  взорвался порох, – у него появилась привычка прикрывать глаза не ладонью  внутрь, а ладонью наружу, не так, как прикрыли бы другие. Стоит только испугать  его во время сна или глубокой задумчивости, и он повторит это движение. Я  видела сотни раз; он всегда поступает так, всегда одинаково. Теперь я узнаю,  узнаю!»    

Со свечою в руке, заслонив огонек, она тихо подкралась к  спящему, осторожно наклонилась над ним, чуть дыша от волнения, и вдруг  придвинула свечу к самым его глазам, отняла руку, закрывавшую пламя, и в ту же  минуту у самого его уха стукнула об пол костяшками пальцев. Спящий широко  раскрыл глаза, повел вокруг себя удивленным взглядом, но не сделал никаких особенных  жестов.    

Бедная женщина чуть не лишилась чувств от изумления и горя,  но постаралась скрыть свою тревогу и успокоила мальчика, так что он снова  уснул; тогда она ушла от него, грустно размышляя о страшных результатах своего  испытания. Она хотела убедить себя, что ее Том позабыл свои привычные жесты под  влиянием безумия, но это ей никак не удавалось.    

«Нет, – думала она, – ведь руки-то у него не  безумные! Не могли же они отвыкнуть от старой привычки в такое короткое время.  О, как тяжел для меня этот день!»    

Но теперь упрямые сомнения сменились у нее в сердце такой же  упрямой надеждой; она не могла заставить себя примириться с той истиной,  которую так достоверно узнала. «Надо попробовать вновь, эта неудача –  случайность». И она второй и третий раз через некоторые промежутки времени  неожиданно будила мальчугана, но, как и в первый раз, он спросонок не сделал никакого  движения рукой. Она едва добрела до постели и погрузилась в сон совсем  разбитая.    

«Но я не могу отречься от него! Нет, не могу, не могу! Я не  хочу допустить, чтобы это был не мой сын».    

Теперь, когда бедная мать уже не тревожила принца, его  огорчения мало-помалу утратили власть над ним, страшная усталость взяла верх, и  веки его сомкнулись в глубоком, спокойном сне. Часы проходили, а он все спал  как убитый. Так прошло часа четыре или пять. Потом оцепенение ослабело, он  пошевелился и пробормотал сквозь сон:    

– Сэр Вильям!    

И через минуту опять:    

– Сэр Вильям!    

И снова:    

– Сэр Вильям Герберт, поди-ка сюда, послушай, какой  странный сон мне привиделся… Такого сна я еще никогда не видел! Сэр Вильям, ты  слышишь? Мне приснилось, что меня подменили, что я стал нищим и… Эй, сюда!  Стража! Сэр Вильям! Как, здесь даже нет дежурного лакея? Ну, погодите же! Я дам  задам!..    

– Что с тобой? – прошептал чей-то голос. –  Кого ты зовешь?    

– Сэра Вильяма Герберта. А ты кто такая?    

– Я? Кто же, как не сестра твоя Нэн? О! Том, я и  забыла! Ты все еще сумасшедший! Бедняга! Лучше бы мне не просыпаться, чем  видеть тебя сумасшедшим. Но прошу тебя, придержи свой язык, не то нас всех  изобьют до смерти!    

Изумленный принц приподнялся было с пола, но острая боль от  побоев привела его в себя, и он со стоном упал назад, на грязную солому.    

– Увы! Значит, это не было сном! – воскликнул он.    

Все его тревоги и печали, о которых он совсем позабыл во  время глубокого сна, снова вернулись к нему; он вспомнил, что он уже не  любимейший королевский сын, на которого с обожанием смотрит народ, но нищий,  отверженный, оборванный пленник, в жалкой норе, пригодной только для диких  зверей, в обществе воров и попрошаек.    

Погруженный в эти грустные мысли, он не сразу расслышал  буйные крики, которые раздавались поблизости, у одного из соседних домов. Через  минуту в дверь громко постучали. Джон Кенти перестал храпеть и спросил:    

– Кто там стучит? Чего надо?    

Чей-то голос ответил:    

– Знаешь ли ты, кого уложил ты дубиной?    

– Не знаю и знать не хочу.    

– Скоро запоешь другую песню. Если хочешь спасти свою  шею, беги! Человек этот уже умирает. Это наш поп, отец Эндрью.    

– Господ и помилуй! – крикнул Кенти. Он разбудил  всю семью и хрипло скомандовал: – Вставайте живей и бегите! Если останетесь  тут, вы пропали!    

Пять минут спустя все семейство Кенти уже мчалось по улице,  спасая свою жизнь. Джон Кенти держал принца за руку и тащил за собой по темному  переулку, шепотом внушая ему:    

– Смотри, сумасшедший дурак, не смей произносить наше  имя. Я выберу себе новое, чтобы сбить с толку этих собак полицейских. Говорю  тебе, держи язык за зубами!    

И, обращаясь к остальным, он прорычал:    

– Если нам случится потерять друг друга, пусть каждый  идет к Лондонскому мосту и, как дойдет до крайней лавки суконщика, пусть там поджидает  других. Потом мы двинемся все в Саутворк.    

В эту минуту семья Кенти неожиданно выступила из тьмы на  яркий свет и очутилась в самой гуще толпы, на площади, примыкавшей к Темзе.  Толпа пела, плясала, кричала; набережная вверх и вниз по реке представляла  собою сплошную линию костров. Лондонский мост был весь освещен, и Саутворкский  тоже. Вся Темза сверкала разноцветными огнями; поминутно с треском лопались  ракеты, взвиваясь к небу, и с неба сыпался дождь ослепительных искр, почти превращавших  ночь в день. Куда ни глянь, всюду гуляли и бражничали; казалось, весь Лондон высыпал  на улицу.    

Джон Кенти отвел душу бешеным ругательством и приказал своим  спутникам воротиться опять в темноту, но было уже поздно. Он и его семья были  поглощены кишащим человеческим ульем и безнадежно разлучены друг с другом. Но  так как принц был в этой семье чужаком, Джон Кенти ни на минуту не выпускал его  руки. Сердце мальчика радостно билось в надежде на избавление. Стараясь  протиснуться сквозь толпу, Кенти сильно толкнул какого-то дюжего лодочника,  разгоряченного спиртными напитками, и тот своей огромной ручищей схватил его за  плечо и сказал:    

– Куда ты так торопишься, друг? Зачем грязнишь свою  душу какими-то пустыми делишками, когда у всех добрых людей и верноподданных  его величества праздник?    

– Не суйся в чужие дела, – грубо отрезал  Кенти. – Убери лапу и дай мне пройти.    

– Нет, брат, коли так, мы тебя не пропустим, пока ты не  выпьешь за здоровье принца Уэльского. Это уж я тебе говорю: не пропустим! –  сказал лодочник, решительно загораживая ему дорогу.    

– Так давайте чашу, да поскорей, поскорей!    

Тем временем этой сценой заинтересовались другие гуляки.    

– Чашу любви! Чашу любви! – закричали они. –  Заставьте этого грубияна выпить чашу любви, не то мы бросим его на съедение  рыбам.[11]    

Принесли огромную чашу любви. Лодочник взял ее за одну ручку  и, поднимая другою рукою конец воображаемой салфетки, поднес ее, как исстари  повелось, Джону Кенти, который, соблюдая древний обычай, взялся одной рукой за  другую ручку, а другой рукой должен был снять крышку. Таким образом, ему,  конечно, пришлось на секунду выпустить руку принца. Тот, не теряя времени,  нырнул в лес человеческих ног, окружавший его, и был таков… Через минуту найти  его в этом живом волнующемся море было так же трудно, как найти шестипенсовую монетку,  брошенную в Атлантический океан.    

Едва только принц понял это, он поспешил заняться своими  собственными делами, не думая больше о Джоне Кенти. И другое стало ясно ему: а  именно, что город чествует вместо него – самозваного принца Уэльского.    

Из этого он заключил, что маленький нищий, Том Кенти,  умышленно воспользовался преимуществом своего необычного положения и  бессовестно захватил его власть.    

Значит, принцу остается одно: разыскать дорогу в ратушу,  явиться туда и обличить самозванца. Принц тут же решил, что Тому нужно дать  несколько дней на покаяние перед господом богом, а потом повесить, вздернуть на  дыбу и четвертовать его, по тогдашнему закону и обычаю, как виновного в  государственной измене.    

 11. В ратуше    

     

Королевский баркас в сопровождении блестящей флотилии  величественно шел вниз по Темзе среди множества ярко освещенных судов. Воздух  был насыщен музыкой, на берегах реки бушевало пламя праздничных факелов, город,  лежавший вдали, был окутан мягким лучистым заревом от бесчисленных невидимых  костров; над ним высились тонкие шпили, усеянные искрами огней; издали эти  шпили напоминали длинные пики, разукрашенные драгоценными каменьями. На всем  пути флотилию приветствовали с берегов неустанные хриплые крики и несмолкаемые  пушечные выстрелы.    

Для Тома Кенти, утопавшего в шелковых подушках, эти звуки и  это зрелище были чудом, несказанно великолепным, поразительным. Но на его юных  приятельниц, сидевших с ним рядом, на принцессу Елизавету и леди Джэн Грей, они  не производили никакого впечатления.    

У Даугэйта флотилия свернула в Баклерсбери по прозрачным  водам Уолбрука (русло которого вот уже два столетия засыпано и погребено под  целыми милями сплошных зданий), мимо ярко освещенных домов и мостов, усеянных  толпами веселых зевак, и, наконец, остановилась в бассейне, где ныне находится  Бардж Ярд, в самом центре древнего города Лондона. Том в сопровождении  блестящей свиты сошел на берег, пересек Чипсайд и после короткого перехода по  Старой Джури и по улице Бэзингхолл добрался до ратуши.    

Том и его спутницы были встречены с подобающей церемонией  лордом-мэром и отцами города в парадных пурпуровых мантиях и с золотыми цепями  на шее; их повели через большой зал к королевскому столу, помещавшемуся под  роскошным балдахином; впереди шли герольды, возвещая о их прибытии, а также  сановники с городским жезлом и мечом. Лорды и леди, назначенные для того, чтобы  прислуживать Тому и двум принцессам, стали у них за креслами.    

За другим столом, пониже, сидели вельможи и прочие именитые  гости вместе с отцами города; члены палаты общин расположились за отдельными  столиками, расставленными во множестве в средней части зала. Гигантские статуи  Гога и Магога[12]  – старинных стражей города – равнодушно смотрели с высоты своих пьедесталов на  это обычное для них зрелище: много забытых поколений сменилось у них на глазах.  Затрубили трубы, герольды возвестили о начале обеда, и на высоком помосте у  левой стены появился толстый дворецкий в сопровождении слуг, несших с величавой  торжественностью половину быка, – настоящий королевский ростбиф, горячий,  дымящийся, ждущий ножа.    

После молитвы Том (его научили заранее) встал (а за ним все  остальные) и отпил из огромной золотой «чаши любви», потом передал ее принцессе  Елизавете, та в свою очередь – леди Джэн; а затем чаша обошла весь зал. Так  начался банкет.    

К полуночи, когда пир был в полном разгаре, толпу угостили  одним из тех живописных зрелищ, которыми так восхищались наши предки. Описание  его до сих пор сохранилось в причудливом рассказе очевидца-историка:    

«Очистили место, и затем вошли граф и барон, одетые, по  турецкому обычаю, в длинные халаты из расшитой шелками парчи, усеянной золотыми  блестками; на головах у них были чалмы из малинового бархата, перевитые  толстыми золотыми шнурами; у каждого за поясом висело на широкой золотой  перевязи по две сабли, именуемые ятаганами. За ними следовали другой граф и  другой барон в длинных кафтанах желтого атласа с поперечными белыми полосками,  в каждой белой полоске была алая, тоже атласная; согласно русскому обычаю, они  были в серых меховых шапках и сапогах с загогулинами, то есть с длинными  загнутыми кверху носками (около фута в длину); у каждого в руке был топор.  Далее следовал некий рыцарь, за ним лорд-адмирал и пятеро дворян в малиновых  бархатных камзолах, низко вырезанных сзади, а спереди – до самых ключиц, причем  серебряные цепочки сплетались у них на груди; поверх камзолов на них были  короткие плащи из малинового атласа, на голове же шапочки с фазаньими перьями –  вроде тех, какие носят танцоры, – эти были наряжены по прусскому обычаю.  Затем вошли факельщики, числом до сотни, одетые, как мавры, в красный и зеленый  атлас; а лица у них были черные. Потом явились ряженые – в машкерах. Потом  выступили менестрели и стали плясать, а за ними и лорды и леди тоже закружились  в такой бешеной пляске, что было любо смотреть!»    

Пока Том со своего возвышения любовался этой «бешеной»  пляской, замирая от восторга перед пестрым калейдоскопом красок, каким  представлялось ему неистовое кружение разноцветных фигур, вертящихся там,  внизу, – оборванный, но настоящий принц Уэльский у ворот ратуши громко  заявлял свои права, жаловался на свои обиды и, требуя, чтобы его впустили, обличал  самозванца. Это забавляло толпу чрезвычайно; все теснились вперед, вытягивая  шеи, чтобы взглянуть на маленького бунтаря, потом стали трунить и глумиться над  ним ради потехи, чтобы еще больше раззадорить его. Оскорбленный до слез, он все  же стоял на своем, с королевской надменностью бросая вызов толпе. Насмешки не  прекращались, новые издевательства язвили его, и он, наконец, закричал:    

– Вы, свора невоспитанных псов! Говорят вам, я – принц  Уэльский! И хоть я одинок и покинут друзьями и нет никого, кто сказал бы мне  доброе слово или захотел помочь мне в беде, – все же я не уступлю своих  прав и буду отстаивать их!    

– Принц ты или не принц – все равно: ты храбрый малый,  и отныне не смей говорить, что у тебя нет ни единого друга! Вот я стану рядом с  тобою и докажу тебе, что ты ошибаешься. И, клянусь тебе, Майлс Гендон не худший  из тех, кого ты мог бы найти себе в качестве друга, не слишком утомив себя  поисками. Дай отдохнуть своему языку, дитя мое, а я поговорю с этими подлыми  крысами на их родном наречии.    

Говоривший был высок, хорошо сложен, мускулист. По одежде,  по всем своим ухваткам и даже по внешности он смахивал на дона Цезаря де Базана[13]. Его  камзол и штаны были из дорогой материи, но материя выцвела и была протерта до  ниток, а золотые галуны плачевно потускнели; брыжи на воротнике были измяты и  продраны, широкие поля шляпы опущены книзу; перо на шляпе было сломано,  забрызгано грязью и вообще имело изрядно потрепанный вид, не внушавший большого  уважения; на боку у незнакомца болталась длинная шпага в заржавленных железных  ножнах. Задорная осанка сразу выдавала в нем лихого забияку. Речь этого  диковинного воина была встречена взрывом насмешек и хохота, посыпались крики:  «Вот еще один ряженый принц!» – «Берегись, приятель, своего языка, не то  наживешь с ним беды!» – «У, какие у него злые глаза!» – «Оттащи от него  мальчишку, волоки щенка в пруд!»    

Мгновенно осуществляя эту счастливую мысль, кто-то схватил  принца за шиворот, но незнакомец так же мгновенно обнажил шпагу и свалил  дерзкого наземь звонким ударом плашмя. Тотчас же десять голосов закричало:  «Убить этого пса! Бей его! Бей!» И толпа набросилась на воина; а тот  прислонился к стене и, как безумный, размахивал длинной шпагой, раскидывая вокруг  себя наступавших. Жертвы падали справа и слева, но толпа, топча их ногами,  накидывалась на героя с неослабевающей яростью. Минуты его были, казалось, уже  сочтены и гибель неизбежна, как вдруг затрубила труба и чей-то голос загремел:    

– Дорогу королевскому гонцу!    

Прямо на толпу скакал конный отряд. Все бросились кто куда,  врассыпную, а храбрый незнакомец подхватил принца на руки и скоро был далеко от  толпы и вне опасности.    

Но вернемся в ратушу. Заглушая шумное ликование пирующих,  внезапно в залу ворвался чистый и четкий звук рога. Мгновенно наступила тишина,  и в глубоком безмолвии раздался один голос – голос вестника, присланного из  дворца. Все как один человек встали и обратились в слух.    

Речь гонца завершилась торжественным возгласом:    

– Король умер!    

Словно по команде, все склонили головы на грудь и несколько  мгновений оставались в полном молчании, потом бросились на колени перед Томом,  простирая к нему руки с оглушительными криками, от которых, казалось, задрожало  все здание:    

– Да здравствует король!    

Взоры бедного Тома, ослепленного этим поразительным  зрелищем, растерянно блуждали по сторонам и остановились на принцессах,  опустившихся перед ним на колени, потом на лорде Гертфорде. На лице его  выразилась решимость. Он нагнулся к лорду Гертфорду и шепнул ему на ухо:    

– Скажи мне правду, по чести, по совести! Если бы я  сейчас отдал приказ, какого никто не имеет права отдать, кроме короля, был бы  этот приказ исполнен? Никто не встал бы и не крикнул бы «нет»?    

– Никто, государь, ни один человек в целом королевстве.  В лице твоем повелевает владыка Англии. Ты – король, твоя воля – закон.    

Тогда Том проговорил твердым голосом, горячо, с большим  одушевлением:    

– Так пусть же отныне воля короля будет законом  милости, а не законом крови. Встань с колен и скорее в Тауэр! Объяви  королевскую волю: герцог Норфолкский останется жив!    

Слова эти мгновенно были подхвачены и, передаваясь из уст в  уста, облетели весь зал. И не успел Гертфорд выйти, как стены ратуши снова  потряс оглушительный крик:    

– Кончилось царство крови! Да здравствует Эдуард,  король Англии!    

 12. Принц и его избавитель    

     

Выбравшись из толпы, Майлс Гендон и маленький принц разными  задворками и закоулками стали пробираться к реке. Они легко, без помехи дошли  до Лондонского моста, но тут снова попали в густую толпу. Гендон крепко держал  за руку принца – нет, короля, – потрясающая новость уже разнеслась по  всему городу, и мальчик слышал, как тысячи голосов повторяли зараз: «Король  умер!» При этой вести леденящий холод проник в сердце несчастного, бездомного сироты,  и он задрожал всем телом. Он сознавал, как велика его потеря, и был глубоко  огорчен ею, потому что беспощадный тиран, наводивший ужас на всех, всегда был  добр и ласков к нему. Слезы застилали мальчику глаза, и все окружающие предметы  представлялись ему словно в тумане. В эту минуту он чувствовал себя самым  покинутым, самым отверженным и забытым существом во всем мире. Но вдруг иные  возгласы донеслись до него, прорезая ночь, словно раскаты грома:    

– Да здравствует король Эдуард Шестой!    

При этих криках глаза принца засверкали, он весь с головы до  пят затрепетал от гордости.    

«Ах, – думал он, – как это замечательно и как  странно: я – король! »    

Наши друзья с трудом пролагали себе путь сквозь густую  толпу, заполнявшую мост. Этот мост был прелюбопытным явлением: он существовал  уже шестьсот лет и все это время служил чем-то вроде очень людной и шумной  проезжей дороги, по обе стороны которой, от одного берега до другого, тянулись  ряды складов и лавок с жилыми помещениями в верхних этажах. Мост сам по себе  был чем-то вроде отдельного города; здесь была своя харчевня, были свои пивные,  пекарни, мелочные лавки, свои съестные рынки, свои ремесленные мастерские и  даже своя церковь. На двух соседей, которых он связывал воедино, на Лондон и  Саутворк, мост смотрел как на пригороды и только в этом видел их значение.  Обитатели Лондонского моста составляли, так сказать, корпорацию; город у них  был узенький, всего в одну улицу длиною в пятую часть мили. Здесь, как в  деревне, каждый знал подноготную каждого, знал всех предков своего соседа и все  их семейные тайны. На мосту, само собою, была и своя аристократия – почтенные  старинные роды мясников, пекарей и других, по пятьсот – шестьсот лет  торговавшие в одних и тех же лавчонках, знавшие от доски до доски всю славную  историю моста со всеми его диковинными преданиями, эти уж всегда и говорили  особым, «мостовым» языком, и думали «мостовыми» мыслями, и лгали весьма пространно,  выразительно и основательно, как умели лгать лишь на мосту. Население моста  было невежественно, узколобо, спесиво. Иным оно и быть не могло: дети рождались  на мосту, вырастали на мосту, доживали там до старости и умирали, ни разу не  побывав в другой части света, кроме Лондонского моста. Эти люди, естественно,  воображали, что нескончаемое шествие, двигавшееся через мост день и ночь,  смешанный гул криков и возгласов, ржание коней, мычание коров, блеяние овец и  вечный топот ног, напоминавший отдаленные раскаты грома, – было единственной  ценностью во всем мире. Им даже казалось, что они вроде как бы ее хозяева,  владельцы. Так оно и было – по крайней мере в те дни, когда король или  какой-нибудь герой устраивал торжественную процессию в честь своего  благополучного возвращения на родину: жители моста всегда могли за известную  плату показывать из своих окон зевакам это пышное зрелище, потому что в Лондоне  не было другого места, где шествие могло бы развернуться такой длинной, прямой,  непрерывной колонной.    

Люди, родившиеся и выросшие на мосту, находили жизнь во всех  иных местах нестерпимо скучной и пресной. Рассказывают, будто некий старик  семидесяти одного года покинул мост и уехал в деревню на покой, но там он целые  ночи ворочался в постели и был не в состоянии уснуть – так угнетала, давила и  страшила его невыносимая тишь. Измучившись вконец, он вернулся на старое место,  худой и страшный, как привидение, и мирно уснул, и сладко грезил под колыбельную  песню бурливой реки, под топот, грохот, гром Лондонского моста.    

В те времена, о которых мы пишем, мост давал своим детям  «предметные уроки» по истории Англии; он показывал им посиневшие, разлагавшиеся  головы знаменитых людей, надетые на железные палки, которые торчали над  воротами моста… Но мы отклонились от темы.    

Гендон занимал комнату в небольшой харчевне на мосту. Не  успел он со своим юным приятелем добраться до двери, как чей-то грубый голос  закричал:    

– А, пришел, наконец! Ну, теперь уж ты не убежишь, будь  покоен! Вот погоди, я истолку твои кости в такой порошок, что, быть может, это  научит тебя не запаздывать… Заставил нас ждать столько времени!..    

И Джон Кенти уже протянул руку, чтобы схватить мальчугана.    

Майлс Гендон преградил ему дорогу:    

– Не торопись, приятель! По-моему, ты напрасно  ругаешься. Какое тебе дело до этого мальчика?    

– Если тебе так хочется совать нос в чужие дела, так  знай, что он мой сын.    

– Ложь! – горячо воскликнул малолетний король.    

– Прекрасно сказано, и я тебе верю, мой мальчик, –  все равно, здоровая у тебя голова или с трещиной. Отец он тебе или нет, я не  дам тебя бить и мучить этому гнусному негодяю, раз ты предпочитаешь остаться со  мной.    

– Да, да… я не знаю его, он мне гадок, я лучше умру,  чем пойду с ним.    

– Значит, кончено, и больше разговаривать не о чем.    

– Ну, это мы еще посмотрим! – закричал Джон Кенти,  шагнув к мальчику и отстраняя Гендона. – Я его силой…    

– Только тронь его, ты, двуногая падаль, и я проколю  тебя, как гуся, насквозь! – сказал Гендон, загородив ему дорогу и хватаясь  за рукоять шпаги. Кенти попятился. – Заруби у себя на носу, –  продолжал Гендон, – что я взял этого малыша под защиту, когда на него была  готова напасть целая орава подобных тебе негодяев и чуть было не прикончила  его; так неужели ты думаешь, что я брошу его теперь, когда ему грозит еще  худшая участь? Ибо, отец ты ему или нет, – а я уверен, что ты врешь, –  для такого мальчика лучше скорая смерть, чем жизнь с таким зверем, как ты.  Поэтому проваливай, да поживее, потому что я не охотник до пустых разговоров и  не очень-то терпелив от природы.    

Джон Кенти отступил, бормоча угрозы и проклятия, и скоро  скрылся в толпе. А Гендон со своим питомцем поднялся к себе на третий этаж,  предварительно распорядившись, чтобы им принесли поесть. Комната была бедная, с  убогой кроватью, со старой, поломанной и разрозненной мебелью, тускло  освещенная двумя тощими свечками. Маленький король еле добрел до кровати и  повалился на нее, совершенно истощенный голодом и усталостью. Он целый день и  часть ночи провел на ногах – был уже третий час – и все это время ничего не ел.  Он пробормотал сонным голосом:    

– Пожалуйста, разбуди меня, когда накроют на  стол! – и тотчас же впал в глубокий сон.    

Смех заискрился в глазах Гендона, и он сказал себе:    

«Клянусь богом, этот маленький нищий расположился в чужой  квартире и на чужой кровати с таким непринужденным изяществом, как будто у  себя, в своем доме, – хоть бы сказал „разрешите мне“, или „сделайте  милость, позвольте“, или что-нибудь в этом роде. В бреду больного воображения  он называет себя принцем Уэльским, и, право, он отлично вошел в свою роль. Бедный,  маленький, одинокий мышонок! Без сомнения, его ум повредился из-за того, что с  ним обращались так зверски жестоко. Ну что же, я буду его другом, – я его  спас, и это сильно привязало меня к нему; я уже успел полюбить дерзкого на язык  сорванца. Как бесстрашно сражался он с обнаглевшею чернью – словно настоящий  солдат! И какое у него миловидное, приятное и доброе лицо теперь, когда во сне  он забыл свои тревоги и горести! Я стану учить его, я его вылечу; я буду ему  старшим братом, буду заботиться о нем и беречь его. И кто вздумает глумиться  над ним или обижать его, пусть лучше сразу заказывает себе саван, потому что,  если потребуется, я пойду за мальчугана хоть в огонь!»    

Он наклонился над принцем и ласково, с жалостью, с участием  смотрел на него, нежно гладя его юные щеки и откидывая со лба своей большой  загорелой рукой его спутавшиеся кудри. По телу мальчика пробежала легкая дрожь.    

«Ну вот, – пробормотал Гендон, – как это  благородно с моей стороны – оставить его неукрытым! Чего доброго, простудится  насмерть! Как же мне быть? Если я его возьму на руки и уложу под одеяло, он  проснется, а ведь он так нуждается в отдыхе».    

Гендон поискал глазами, чем бы накрыть спящего, но ничего не  нашел. Тогда он снял с себя камзол и укутал принца.    

«Я привык и к стуже и к легкой одежде, – подумал  он. – Холод и сырость мне нипочем».    

И он зашагал взад и вперед по комнате, чтобы хоть немного  согреться, продолжая разговаривать сам с собой:    

«В его поврежденном уме засела мысль, что он принц Уэльский.  Странно будет, если здесь у меня останется принц Уэльский, в то время как  подлинный принц уже не принц, а король… Но его бедный мозг свихнулся на одной  этой выдумке и не сообразит, что теперь уж ему надо забыть о принце и величать  себя королем… Я целых семь лет провел в заточении, на чужбине, и ничего не  слыхал о доме, но если мой отец жив, он охотно примет несчастного мальчика и  великодушно приютит его под своим кровом ради меня, точно так же и мой добрый  старший брат Артур. Мой другой брат, Гью… Ну, да я размозжу ему череп, если он  вздумает вмешиваться не в свое дело, это злое животное с сердцем лисы! Да, мы  поедем туда – и возможно скорее».    

Вошел слуга с дымящимся блюдом, поставил его на сосновый  столик, придвинул стулья и ушел, полагая, что такие дешевые жильцы могут  прислуживать себе сами. Стук хлопнувшей двери разбудил мальчика; он вскочил и  сел на кровати, радостно озираясь вокруг; но тотчас же на лице его выразилось  огорчение, и он пробормотал про себя с глубоким вздохом:    

– Увы, это был только сон! Горе мне, горе!    

Тут он заметил на себе камзол Майлса Гендона, перевел глаза  на самого Гендона, понял, какую жертву тот ему принес, и ласково сказал:    

– Ты добр ко мне! Да, ты очень добр ко мне! Возьми свой  камзол и надень, больше он мне не понадобится, – затем он встал, подошел к  умывальнику, помещавшемуся в углу, и остановился в ожидании. Гендон с веселым  оживлением сказал:    

– Какой у нас чудесный ужин! Мы сейчас поедим на славу,  потому что еда горяча и вкусна. Не горюй: сон и еда сделают тебя опять  человеком!    

Мальчик не отвечал, он устремил на высокого рыцаря  пристальный взгляд, полный сурового изумления и даже некоторой досады.    

Гендон в недоумении спросил:    

– Чего не хватает тебе?    

– Добрый сэр, я хотел бы умыться…    

– Только-то? Ты можешь делать здесь что тебе  вздумается, не спрашивая позволения у Майлса Гендона. Будь как дома, не  стесняйся, пожалуйста.    

Но мальчик не трогался с места и даже раза два нетерпеливо  топнул маленькой ногой. Гендон был совсем озадачен.    

– Что с тобою? Скажи на милость.    

– Пожалуйста, налей мне воды и не говори столько лишних  слов!    

Гендон чуть было не расхохотался, но, сдержавшись, сказал  себе: «Клянусь всеми святыми, это восхитительно!» и поспешил исполнить просьбу  своего дерзкого гостя. Он стоял подле, буквально остолбенев, пока его не вывел  из оцепенения новый приказ:    

– Полотенце!    

Майлс взял полотенце, висевшее под самым носом у мальчика,  и, ни слова не говоря, подал ему. Потом он стал сам умываться, а его приемный  сын в это время уже уселся за стол и готовился приступить к еде. Гендон  поспешил покончить с умыванием, придвинул себе другой стул и хотел уже сесть,  как вдруг мальчик с негодованием воскликнул:    

– Остановись! Ты хочешь сидеть в присутствии короля?    

Этот удар поразил Гендона в самое сердце.    

«Бедняжка! – пробормотал он. – Его помешательство  с каждым часом растет; и это понятно: после той важной перемены, какая  произошла в государстве, он воображает себя королем! Ну что же, надо  мириться и с этим, иного способа нет, – а то он еще, чего доброго, велит  заключить меня в Тауэр». И, довольный этой шуткой, он отодвинул свой стул, стал  за спиной короля и начал прислуживать, как умел, по-придворному.    

За едой королевская суровость мальчугана немного смягчилась,  и, едва он насытился, у него возникло желание поболтать.    

– Ты, кажется, назвал себя Майлсом Гендоном, так ли я  расслышал?    

– Так, государь, – отвечал Майлс и про себя  добавил:    

«Если уж подделываться к безумию этого бедного мальчика, так  надо именовать его и государем и вашим величеством; не нужно ничего делать  наполовину; я должен войти в свою роль до тонкости, иначе я сыграю ее плохо и  испорчу все это доброе дело, дело любви и милосердия».    

После второго стакана вина король совсем согрелся и сказал:    

– Я хотел бы узнать тебя ближе. Расскажи мне свою  историю. Ты храбр, и вид у тебя благородный, – ты дворянин?    

– Наш род не особенно знатный, ваше величество. Мой  отец – мелкий барон, выслужившийся из дворян, сэр Ричард Гендон, из Гендонского  замка, близ Монксголма, в Кенте.    

– Я не припомню такой фамилии. Но продолжай, расскажи  мне свою историю.